Мне Коммуна досталась Труднее, чем вам. Я ее на хребте выволакивал. Я дубы корчевал, Я на пнях ночевал, Сам себя и жалел и оплакивал.

Я не так кареок И не так златокудр, Как икона из древней Прославленной ризницы. Я немного согнулся Под тяжестью пург, Под свинцовой тоскою Колосьев не вызревших.

Я ходил месяцами С небритым лицом, Вспоминал петербургские Ночи Некрасова, Я питался, как заяц, Капустным листом, А меня покрывала И ржа и напраслина.

Зимник-ветер Пытал меня под пиджаком, Что ломался на сгибах, Как пряники тульские, Мне ресницы мороз Закрывал куржаком, Месяц клал на глаза Пятаки свои тусклые.

Я не сдался. Я выжил в бою роковом, Как береза, бинтован Бинтом перевязочным. Я пришел к вам теперь Не с пустым рукавом, — С соловьиною песнею, С посвистом сказочным.

Я ни разу, Коммуна, Тебя не проклял — Ни у тачки с землей, Ни у тяжкого молота. Непонятным наитием, Сердцем я знал, Что за грязью случайной Не спрячется золото.

Весь я твой! Маяковский и Ленин — мои! Я ношу и храню их, Как сердце за ребрами, Доброта к человечеству — Это они! Я иду и рублюсь С их врагами недобрыми!

Во мне живет моя строка — Мой лес, мой луг, моя река, Все радуги от всех дождей. Все радости от всех людей, Все заросли и соловьи, Все реки, рощи и ручьи! Все, как огнем, я сплавлю вдруг В единый мир, в единый звук, И кто отнимет у меня Сверканье гор, сиянье дня?! Теки, как вольная река, Живи во мне, моя строка!

Все больше сжигаю и рву. Мне не лень Строку обтесать, Чтоб из камня извлечь сокровенье. Часы трудовые, как чаша, Наполнены всклень Терпеньем труда И тающим льдом вдохновенья.

Мне чудится лист вырезной. Он в прожилках, горит! С ним солнце готово Последним теплом поделиться. Кто лист этот мне? Он учитель, когда говорит, Что каждая строчка Должна трепетать и светиться!

Заплакала, замолкла, Утерла влажный след. Так началась размолвка Двух граждан средних лет.

Она кусает губы И чертит по стеклу. Он запахнулся в шубу, Придвинулся к столу.

Чай ложечкой мешает, А чай давно остыл. Ничто не воскрешает Их полюбовный пыл.

Рассвет у окон синий, Что двух когда-то свел, Теперь уже не в силах Звать их за дружный стол.

Спит сын в кроватке тесной, Ручонки на груди, Как ангелок небесный, Папаша, погляди!

Сын взял румянец мамы, Ее овал лица. А нос такой упрямый, Совсем, как у отца.

Опять сцепились оба, Муж в гневе весь дрожит: — Я требую развода, Я не хочу так жить!

Молчите! Сын проснется От этого всего, По-детски ужаснется, Что предали его!

Глаза у львов закрыты снегом Зима. Москва. Тверская. Лед. И мерзнет очередь за хлебом И Гитлеру проклятья шлет.

День нынче сер, уныл и краток, Невеселы его шаги. С утра подглазья у солдаток, Как у апостолов, строги.

Цепная очередь авосек Умолкла горестной вдовой. Москва, как высший дар, выносит Свой хлеб талонно-тыловой.

Я не стою за ним, я стыну, На мне шинель, и я — боец. И мне сверлят глазами спину Одним вопросом: — Где конец?

Победа будет, снег растает, Зальет вода траншеи, рвы. Ну а пока лишь зубы скалят Ослепшие от вьюги львы.

А где-то там свинец метельный, Чертя немятый снег полей, Заводит хоровод смертельный Под смех и стон госпиталей.

Июнь, как скульптор, лепит груди, Что кутала зима в меха. И чувствуют острее люди, Как недалеко до греха.

По узким ремешкам дорожек, Где в раструбы трубит вьюнок, Мельканье белых босоножек И загорелых женских ног.

И руки тянутся к объятьям, К сплетеньям радостным — туда, Где льющиеся складки платьев Скользят по прелестям стыда.

Такой июнь и был обещан, Где все в цвету и без морщин, Где милые улыбки женщин Встают причиной всех причин.

Существует поэт. Где сегодня он? Это неведомо. Болен? Буен? Несдержанно дерзок? Хмелен? Он средь вас — Не топчите! Как все заповедное, И поэт, словно луч, Весь на всех поделен.

Если он на охоте — Щедрей токование! Если он на рыбалке — На утоп поплавки! Если он на футболе, Его ликование Отливается В бронзовый мускул строки.

Вот он! С виду, быть может, Простой и невзрачненький, Опереньем скромнее, Чем брат соловей. Если чудом каким-то И сделался дачником, То ютится на даче Пока не своей.

Он могучий, И он же как травка Подснежная, Что лелеет мечту Покупаться в лучах. О, не очень тесните Вы сердце мятежное, Не срезайте его угловатость В плечах!

Вышел месяц на небо Без всяких забот. Не спеша, словно Частная личность идет.

Покоптился дымком, Посидел на трубе, Даже пятнышко стало На нижней губе.

На влюбленных Своей светлотой посветил, Парню — что! А девчонку он чем-то смутил.

Опустила ресницы, Стыдливо молчит. Только слышно, Как юное сердце стучит.

Я жизнь теперь считаю не на годы — На месяцы, на дни и на часы. Все больше делаюсь жадней жадобы, Кладу свои минуты на весы.

Я каждый день ушедший, как синицу, Хотел бы в западню свою поймать, Оставить от него хотя б страницу, Что не имеет права умирать!

Не заплачет камень при дороге — От природы мужество при нем. Если даже камню при народе В грудь ударит молния копьем.

Сердце стало камнем. Я не плачу. Непонятно, как душа живет. Сколько лет я жду свою удачу, С кем она там под руку идет?!

В сумерках зимних, под тихими кровлями Тенькала крошка в зеленом пушке. Сестры ее тихо клювиком трогали Мерзлую ягоду в теплом снежке.

Звали певунью они к себе ужинать, Вместе родную рябину клевать. Не соблазнялась сестра. Видно, нужно ей Было в тот вечер лишь песни певать.

Каждая прорубь в пруде и отдушина, Каждая тающая полынья Проникновенно, молитвенно слушала Песню синицы про снег, про меня.

Где-то сквозь сутемь, сквозь снежные заструги Звездочки жгли неизбывный свой воск, Да на окне серебристыми астрами Обозначался художник-мороз.

Не было вьюги в трубе и гудения, Не было тающих льдинок с ресниц, Слышалась всюду одна колыбельная Сумеркам, снегу, покою синиц.

Может, завтра все это кончится, Нынче жадно этого хочется: Бегу быстрого, Снегу чистого, Почты свежей, Почки нежной, Зорь лазоревых, Гроз озоновых, Белых лилий, Теплых ливней, Родников с ледников, Янтарей из морей, Только нынче, немедля, скорей!

Луны светятся электрические В тополиной аллее. Настроенье такое лирическое, Хоть и нет юбилея.

Хоть для выхода первого томика Не наложено виз. Хоть при чтенье стихов с подоконника Не срывается: — Бис!

Хоть в сберкнижке не густо, не весело Круглый год, И душевное равновесие Обретается в долг.

В тополях говорю со студентками Глаз на глаз: — Не знакомы с Семеном Гудзенко вы? Я прочту вам сейчас!

— Вы поэт? — И смеются так ветрено, Так бездумно насквозь. — Вы не знали Димитрия Кедрина? — К сожалению, вскользь. — Я свои вам! — Не надо! — И стайкою, Как воробушки, в сторону — порх! Ах вы, милые, неделикатные, Не отталкивайте мой восторг!

И иду себе мимо Гоголя, Пальцем трогаю медь. — Николай Васильич, мне долго ли Неизвестность терпеть?

Брови Гоголя долу опущены, Гоголь делается мрачней: — Обратитесь к товарищу Пушкину, Он ответит точней!

Я иду себе по бульварчику, Из кармана щиплю калач. А в душе цветут одуванчики, Хоть и нет никаких удач!

В зеленый затылок подсолнуха Клюнула галка. Увидел хозяин, И стало хозяину жалко.

— Кыш! Кыш! пустоперая, Что ты добро мое губишь?! Нажму на курок я, И больше на свете не будешь! А галка взлетела

Над крайнею хатой, Уселась и гаркнула: — Частник проклятый!

Так вот она, милая сердцу отчизна! Как прост ее профиль и скромен наряд! Туман разостлался внизу, как овчина, И тихо по склонам рябины горят.

Откуда-то тянет и тмином и дымом, Крепчает рассол огуречный в чанах. С морозцем в обнимку, как о другом любимым, На грядках капуста стоит в кочанах.

Какая-то скромность и робость в пейзаже, Свод неба сурово затянут холстом. А скирды стоят, как надежные стражи Всего, что мы ревностно так бережем.

И пусть предо мной оголенно, печально Пустеют осенние дали полей, Все так же любовно мое величанье Единственной, милой отчизне моей!

О земля моя! Ты — кафедра. Мне с твоих родных страниц Открывалась география Гор, и рек, и русских лиц.

В Омске, в Томске, или в Глазове, Или где-нибудь в Орле Улыбались кареглазые Не кому-нибудь, а мне.

Чем я радовал их? Песнями Своей родной страны, Не изысканностью Гнесиных — Балалайкой в три струны.

Да частушечною азбукой Со звоном в край зари, Да словами, что за пазуху Убирал, как сухари.

Да готовностью откликнуться На каждый зов людской, Поделиться, как из житницы, Весельем и тоской.

Позади все недоброе. Что в награду я жду? Только б встретила гордая, Сказала: «Люблю».

Только б руки коснулися Нежностью всей. Только б встретила улица Веселых людей.

Только б люди приветили: — Здорово, земляк! — Только б в тысячелетия Рвался гордый наш флаг.

Только б с новою силою Над весною ветвей Пел про счастье и милую В садах соловей.

Стали жить теперь снова по-мирному, Забываем походы, войну, Привыкаем к пейзажу овинному И колодезному журавлю.

Руки налиты твердой весомостью, В наковальню кувалдой стучат, Реки налиты звонкой веселостью, Озорною частушкой девчат.

И хотя еще есть обгоревшие И обугленные торцы, Над черемухами и скворечнями Льют свое щебетанье скворцы.

И хотя костыли не заброшены, И в народе немало калек, Жизнь восходит чудесной горошиной И винтом завивается вверх.

И хотя еще на человечество Настороженно пушки глядят, Изо всех колыбелей младенческих, Как ораторы, дети галдят!

Дождь по ружьям, Дождь по каскам, По брезенту, По броне, Дождь по линии опасной, Словом — Это на войне.

Нет стрельбы. Молчат «катюши», Притаившись за бугром. Им куда приятней слушать Не себя, а майский гром!

Твой голос как виолончель И как гудение шмелиное. Он побеждает мрак ночей, В нем сила непреодолимая.

Мне хочется творить добро, Растить людскую совесть чистую, И если ты подашь ребро, Я целый мир создам и выстрою!

Поэзия! Приди женой Ко мне в мою халупу. Порежь мне хлеб ржаной, Подай тарелку супу.

Входи, входи спроста, Что мешкаешь так долго? Неси отрез холста За место некролога!

Я весь тобой распят На страшной крестовине, Весь в рифмах нараскат, Весь в звездах и полыни.

От пота соль на лбу, Но любо мне бурлачить, Гулять свою гульбу Лишь так, а не иначе.

О сладость мук и слез, Над музыкой созвучий, Над радугою слов, Над собственною тучей!

Когда тебя в ладонь беру Приемами ружейными, Я говорю: — Простор перу, Простор воображению.

Гуляй, мое перо, скрипи, Как мачта корабельная, Не холуя во мне крепи, А вольницу и гения.

Будь той скрипучею сосной, Что двести лет не падает И непоклонной головой Лесные дебри радует.

Перо мое! Скорей, скорей Беги, не глядя под ноги! Клокочет, рвется мой хорей На трудовые подвиги!

Ему за тридцать стукнуло, А он все в тягость ближним. И ничего-то путного Еще не сделал в жизни.

Он к той, что в жены прочили, Не привязался на́веки. Ни сына и ни дочери Не подымает на руки.

Хоть голова и увита Волос веселой смолью, Но редкий день не налита Она чугунной болью.

Он не у книжных полок, А у пивных у стоек. Он не с Толстым и Гоголем — Ему другое подали.

Он пьет, не разбирается, Нет водки — глушит рислинг. Как нищий, побирается Чужою крошкой мысли.

Не слышал он в лесу дрозда, Не лазил по долинам, Он не дышал тобой, гроза, Не бредил летним ливнем.

Как грош меняет медный, Растрачивает дни. Скорей к нему, немедля На выручку шагни!

Нам жизнь дана ненадолго, Открой ему, поэт: Она всего как радуга — Была, цвела — и нет.

Вот и уйдем! И не будет нас, Перемешаемся С листьями рыжими. Это случится, И мартовский наст Будет звенеть Не под нашими Лыжами. Склонит Медведица Синий свой ковш В тихой печали Над ивой плакучею. Эта минута придет. Ну, так что ж — Крыльев не сложим По этому случаю! Будем все так же В шинели шагать, В робе матросской И ватнике стеганом. Нам, огневым, Нелегко совладать С нашим, Советским Упорством особенным. Скоростью века, Свету в обгон, Устремлены мы В коммуну, товарищи, Не остановит Печаль похорон, Свежая глина И холмик на кладбище!

Тихая улица. Мост через речку. Сердце волнуется: Встречу? Не встречу?

Вот не ждала! Вот когда ошарашу. Выйдет сама Или вышлет мамашу?

Садик как был, Только яблони выше. Так же ходил Сизый голубь по крыше.

Встретила криком, Всплеснула руками: — Здравствуйте, Виктор! Какими судьбами?

У самовара Льется беседа. — Вспомни-ка, мама, Он был непоседа.

Фикус в окне, У стола — олеандры. Скажет ли мне, Что чего-то неладно?

— Счастлива, Тася? — Молчанье. Заминка. — Где ты скитался, Моя половинка?

Где ордена? — Не имею покамест. — Вот тебе на! — В этом после покаюсь.

Ходим у поля, У горькой полыни. Детство и школа Весь вечер в помине.

Все воскресим, Перепашем в два плуга, Но умолчим, Как любили друг друга.

Чувства паводок вешний Неразлучен со мной. В сердце, словно в скворешне, Песен радостный рой.

А на улице вьюги, Снег, сугробы да льды. Песню дать им в подруги До весенней воды?

Дам! Душа не скудеет, Жар не гаснет в груди. Все живое живеет От щедрой любви!

Мне душно в пуховом снегу! Подушек дюжина… перина. И для кого? Для исполина! Что хочешь делай — я сбегу!

Я не люблю любви ручной, Мне тошно с томного уютца, И надо мной уже смеются Кувшинки заводи речной.

Не смей мне шею обвивать, Уж лучше хмель пускай задушит! Я шапку в руки и — виват! — Леса с таинственною глушью!

Где дебри, где бормочет бор, Где глухари секутся бровью, Где родниковый разговор Льнет к моховому изголовью!

Шелк волос твоих ткал Вознесенск или Вильнюс? Я тебя не искал, Ты сама появилась.

Тук! Тук! Тук! — каблучки. Плащ крылатый внакидку. Руки, словно лучи, Потянулись в калитку.

Алый рот золотист Не от краски продажной. Я кричу: — Воротись! И не думает даже.

Время в трубы трубить С коммунальных площадок и лестниц: — Хватит юных любить, А кому же ровесниц?!

Над рекою хатеночка слеплена, Не из глины — из веток ольхи. Вот моя резиденция летняя, Мой шалаш, где слагаю стихи.

Где учусь по-есенински, блоковски Забираться к стихам на Валдай, Где без бубна шаманю по-боковски, Озорую, как Васька Буслай.

Раздариваю строчки, как янтарь. Овсом отборным сыплю ассонансы. Усердней, чем былых времен гончар, Леплю свои словесные фаянсы.

Я верю, что для этого возник, Как самоцвет, как радужные дуги, Как тот в тени пробившийся родник, К которому спешат напиться люди!

Пусть мне скажут: это не бывает! Я в стихах заметить не боюсь — Небо на березу надевает Голубой неношеный картуз.

От грибов в лесу землетрясенье, Дыбится земля. Скажете, что это вдохновенье, Что придумал я.

На плече у тучи голубь мира. Молнии блестят, а он сидит, И воркует в небе мило-мило, И спокойно на землю глядит.

Скажете, что это не бывает, Что нельзя так слишком возвышать… А строка, как лебедь, выплывает Землю величать и украшать!

За старым пнем, за мягкой гнилью, Над сбитым бурею стволом Стремительно, как эскадрильи, Бьют папоротники крылом.

Трава щекочет грудь пыреем, Крапива жалит пальцы рук. Мы все уходим, все стареем, А жизнь все зелена, как луг.

Все не уймется, все клокочет, Побеги новые стремит. Она в свой синий колокольчик Над старым трухлым пнем звенит.

Дымы января, Как волшебные всадники, Толпятся с утра У меня в палисаднике.

То сизый взовьется И встанет свечою, То серый Сугроб загребает Ногою.

То темно-гнедой, Неуемно гривастый, Припустится с дрожью По снежному насту.

Все понизу, понизу, А напоследок Поднимется наверх, Крылатый, как лебедь.

Все утро под окнами Конница дыма Гарцует и скачет Неудержимо!

Еще в снегу черемуха, В глубоком сне ветла. Мороз! Уйди в дом отдыха, Нам хочется тепла.

Иди, весна, по кромочке Своих непрочных льдов. Вези к нам в легкой лодочке И радость и любовь.

Надень такое платьице, Какое любит Русь. Пускай за шутку прячется Соломенная грусть.

Иди с дождями теплыми В обнимку вдоль межи. А вечером под окнами Нам сказку расскажи.

О том, как к волку серому Царевна льнет плечом, О том, как парню смелому Все беды нипочем!

Все кажется мне — Прозвучит из тумана Над волжскою вольницей Голос Степана.

Все кажется мне — Там, где краны и доки, Ночуют Челкаш, и Чапаев, и Горький.

А возле причалов Мне чудится Чкалов. Подросток еще, В лапоточках, В онучах, А глаз уж нацелил На ястреба в тучах.

Гудки пароходов Шаляпинским басом Распелись в низовьях! — Эй, ухнем! Да разом!

Мне слышатся Тысячи звонких тальянок Над берегом, Там, Где родился Ульянов.

О вольность святая! О взво́день штормовый, Раскат Октября Пепеляще-громовый! О Волга-река, Колыбель недовольства, Праматерь и матерь Земного геройства, Ты стала для нас Как любимая песня, С которой нигде нам Не страшно, не тесно!

Закат пчелою в красный клевер впился. Он был недолгим гостем на земле. И вот уж ясный месяц покатился, Как самый первый парень на селе.

За ним спешили звезды-одногодки, Звенел в ночи веселый хоровод. И месяц был на этой сельской сходке Как бригадир, как старший полевод.

Девчонки-звезды стали петь частушки, А месяцу пришлось гармонь нести. А ночь, как мать, за ним несла подушки, Чтоб уложить сынка и нежно молвить: — Спи!

Июль травою хвастает По грудь, по взмах бровей. Я это лето здравствую На родине своей.

Взял в руки косу вострую, Прощай, хорей и ямб! Встал в ряд, иду, проворствую, Трудом любимым пьян.

Летит людское мнение: — Вот это наш земляк! Не растерял умения У книжек и бумаг!

Роса на землю падает, Трава как изумруд. Как нравится, как радует Колхозный, дружный труд!

Девчата ходят с граблями Вдоль скошенных рядков. Над платьями нарядными Цветной прибой платков.

— А ну, в одно усилие! — Вдруг бригадир изрек,— Чтобы под небо синее Уперся добрый стог!

Сказал и на косу нажал! Трава под корень режется. Косцы идут, гребцы поют, И бодрый смех, и шутки тут, И дисциплинка держится!

Встать бы пораньше, Шагнуть бы подальше — От Самотека До Владивостока!

Родина! Я у тебя не подкидыш, Всю тебя вижу, Как ты меня видишь. Вся проплываешь ты Передо мною То черноморской, То волжской волною. Бьешь Иртышом, Прямо сердца касаясь, Я нагишом В твои воды бросаюсь, Будь это Волга, Будь это Взморье, Будь это наша Московская Воря.

Только глаза На минуту прикрою, В памяти образы Родины Роем. Вот она, Вологда В белых сугробах, В каждом крылечке Резная подробность.

Вижу Рязань. По Оке пароходы, Возле паромов Машин хороводы: Сеялки, веялки, Тракторы, жнейки, Плуги, косилки, Зигзаги и змейки.

Вижу Воронеж, Весенний, садовый, Встал, как невеста С венчальной обновой. Белое платье садов Примеряет, Песней людские сердца Покоряет.

А за тайгой, За большими горами, Вижу Свердловск — Это сердце Урала. Сила —     воочию — Не на плакатах! Сталь здесь ворочают На станах прокатных.

Видится мне: В бесконечностях сини До океана Березы России!

Я не петух, Чтоб сидеть на насесте, С детства далями Заворожен — Ветер скитаний, Дым путешествий,— За горизонт, За горизонт!

Я страну родную знаю, Много езжено дорог. Очень часто вспоминаю Про зеленый городок.

Тополиная аллея Убегает далеко, В листьях тополя белеют Фонари, как молоко.

Каждый, кто туда приедет Хоть на несколько ночей, Первым делом слышит щебет, Шум дубравы, крик грачей.

Там забыли слово «копоть», Зори чище янтаря, Там заглядывает тополь В кабинет секретаря.

Молодой листвою зелень Потихонечку шумит, В центре города сам Ленин, Как лесник в лесу, стоит.

Где лесам тесниться нечего, Там людям не тесно́. Там и песенно, и весело, И вольно, и лесно́.

Двадцать тапочек сушились На заборе общежитья, Десять девушек гляделись В голубые зеркала. Не гудок, не производство, Не местком, не руководство, Не техминимум станочный, А гулянка их звала.

Крышки хлопали над супом, Лук шипел на сковородке, Молча жарилась картошка, Разбухал лавровый лист. В это чудное мгновенье Прозвучало отровенье. В голубой косоворотке Подошел и тронул кнопки Чернобровый гармонист.

Руки девушек-прядильщиц В доме окна отворили, Пропадай, супы и соус, Выкипай до дна, обед! И по лестнице немедля Каблучки заговорили, Крепдешин заулыбался, Заструился маркизет!

Матерям отдав заботы, Старикам оставив думы, Неумолчно, неустанно Веселилась молодежь. К разноцветью майских платьев Льнули серые костюмы, Пять блондинов, три брюнета, А один — не разберешь!

Под раскидистой березой, У фабричного забора, Где гараж и где в разборе Две коробки скоростей, Состоялся многолюдно Праздник юного задора И ничем не омраченных Человеческих страстей.

После звонкого веселья, После вздохов под луною, После смелых, недозволенных Заходов за черту, Не плясалось и не пелось,— Хлеба черного хотелось, С аппетитом шла картошка, Голубком летала ложка То к тарелке, то ко рту!

Крепко спали на подушке Шестимесячные кудри, И чему-то улыбался И смущался алый рот. И стояли неотступно Озабоченные будни У парткома, у фабкома, У фабричных у ворот.

Мед… молоко… Масло с редькою в сборе. Недалеко До поваренной соли.

Съел я ее — Не измерить кулем, Даже вагон — Это малая малость! Как равноправная За столом Вместе со всеми Она появлялась.

Детство крестьянское — Это не рай И не кондитерская Со сластями. — Солоно? — Солоно, мама! — Давай. Ешь на здоровье И крепни костями. Ел я По маминой просьбе И креп. Грудь подставляя Под ливни и грозы. Тысячу раз Сыпал соль я на хлеб, На комоватые Мягкие ноздри. Помню, что соль Мы всегда берегли, Свято хранили В красивой солонке. Мы без нее Даже дня не могли, Соль же Так скромно Стояла в сторонке!

Мы и в капусту ее, И в грибы, И в огурцы, И в соленье любое, Чтобы она Выступала на лбы, По́том катилась На сено сухое! Из дому я уходил. В узелок Мать положила Родительской соли. Слезы прощальные, Крики:     —Сынок! Счастья тебе! Полной чаши и доли!

Помню поход. Мы идем и молчим. Ротой форсируем Гать с иван-чаем. Слышим команду: — Соль не мочить! — Есть не мочить! — Старшине отвечаем.

Помню квадрат С мертвой хваткой прутья, Где мы истошно Кричали до боли! — Не приносите нам больше питья, Если нет воли, дайте нам соли!

Соль моя! Мелкая… крупная, градом… Спутница жизни, жена и сестра! Время одиннадцать, Ужинать сядем, Свежих огурчиков мать принесла.

Что огурцы! Даже слово солю, Солью пропитываю стихотворенье, Чтобы строку гулевую мою Ветром невзгод Не пошатило время!

У гармошки я рос, У рязанских страданий. Сколько песен в душе, Сколько песенных слов! Голубиная ругань Дороже змеиных лобзаний, Придорожная горькость полыни Медовее речи врагов.

Я сидел под иконами, Там, где ругались и пили, Где дрожали от песен Сосновые стены избы, Где меня, Я не знаю за что, но любили, Как родную былинку, Как посвист весенней вербы.

Я прошел по Руси Не Батыем и не Мамаем, Не швырялся я камнем В озерный зрачок. И дымилась земля аржаным караваем, И смеялись уста: — Заходи, землячок!

Я закинул наносную Алгебру правил, Я все правила выверил в жизни Горбом. Где я шел, там друзей человека Оставил, И меня поминают там Только добром.

Вот и все. Что сказать мне еще? Что добавить? Что пропеть Голубому глядению лон? Ничего! Лишь вздохнуть И умолкнуть губами И отдать все, что сделал, На эхо времен!

Встало сегодня над буднями Что-то такое буйное, Что-то такое зеленое, Вьющееся, как хмель. Звонкое, ненатруженное, Чистое, незапруженное, Нежное, как свирель.

Что это? Вдохновение. Необязательно рифмами, Необязательно звуками, Точками и пером, Просто прекрасным волнением, Просто прикосновением, Просто рукопожатием, Встречей С родным земляком.

— Как вы там? Что вы там? Где вы там? Ловите — Удочкой, неводом? Ходите в обуви кожаной Или кирза до колен? Сеете? Веете? Пашете? Пляшете вы или плачете? Кто вам плясать не велел?

В рынок врезаюсь: — Эй, бабоньки, Крепко ли свиты кочаники? Как посолены огурчики? Люб ли вам ваш бригадир? Пьют ли в колхозе начальники? Щи-то какие хлебаете? Или с картошки сдираете Тысячелетний мундир?

Смехом мне дружным ответствуют: — Бабоньки, мы в Белокаменной, Нашей столице прославленной, Встретили земляка. Парень-то нашенский, горьковский. Им не беда, что я боковский, Разница невелика!

Вот постоял там, где семечки, Тронулся в путь помаленечку К бусам грибов, к щавелю. По людям путешествую, Родину в лицах приветствую, И вдохновеньем, как нарочным, Будто волшебною палочкой, Души людей шевелю!

И воздвигаю над буднями Что-то такое буйное, Что-то такое зеленое, Вьющееся, как хмель, Звонкое, ненатруженное, Чистое, незапруженное, Нежное, как свирель!

Чем этот ситец был им люб? Никак мне непонятно. Рвались к нему улыбки с губ, И было всем приятно.

Кричала очередь: — Неси! Отмеривай, не мешкай, Торгуй, как надо, на Руси — По совести советской!

Горячка продавцам была, Пот в три ручья катился, А ситец хлопал в два крыла И на руки садился.

Он цветом близок был бобу, В нем не было печали. Другие ситцы, как в гробу Покойники, молчали.

А этот… что за лиходей! Все деньги брал по сумкам. Он призывал к себе людей Не голосом — рисунком!

Он был не марок, не линюч, Как раз чтобы носиться. Решил и я — не поленюсь, Возьму такого ситца.

Дошел черед, я попросил Всего четыре метра. Рубашку сшил и проносил, Представь себе, все лето!

Я в ней ходил по борозде, На лодке плыл по Каме. И всюду спрашивали: — Где Вы ситец покупали?

Где покупал, там больше нет — До ниточки распродан. …Таков ли ситец ткешь, поэт, Для своего народа!

Подушка на подушку — Гора под головой. Частушка на частушку — Мне праздник годовой.

А где в людской толоке Хлеб песен заварной, Так, как родник в колодце, Веселая гармонь.

И не беда, что хают, Бранят подчас ее, Она не утихает У сердца моего.

Ее разлив сиренев, Ее печаль светла. Она душа селений, Она в народ вросла.

Не сможет и граната Убрать гармонь с плеча. Она — сестра таланта, В ней удаль горяча.

Она проста, как правда, Как створки у ворот. И для нее награда — Душа на разворот!

По-песенному кормно Она насытит нас. Кому с гармошкой скорбно, Рекомендуем джаз!

На́ небе туча, как платьице летнее, С кружевцем беленьким по подолу, Над семихолмьем Москвы семицветие Выгнуло яркую спину свою.

— Радуга! — слышатся возгласы звонкие. — Радуга! — тянутся руки в зенит. Как бесквартирная, встала над стройками, Где листовое железо гремит.

Вот уж она на Серпе и на Молоте. Сталелитейщики стали вздыхать: — Вся она в жемчугах, вся она в золоте, Нам бы ее на стану прокатать!

Вот уже радуга наша в Иванове, Не удержали ее москвичи! Видя такое жар-птичье пылание, — Ситец! — с восторгом сказали ткачи.

В Волге уже ее веер павлиновый, Недалеко и до Сальских степей. — Спинка стерляжья, а бок осетриновый! — Шутят по-волжски ловцы у сетей.

К Черному морю отправилась с Каспия, Честь отдает ей военный моряк: — Нам на тельняшки бы эту цветастую, Чтобы украсить Октябрьский парад!

День был такой, что смотрели на радугу В поле, на море, в цеху у станка. День был такой, что поэзия радости В сердце рождалась, как сталь и шелка.

Холодной зимой Под гудение провода Я видел на Каме Великие проводы.

Навалом в санях Новобранцы, как месиво. В дорожных мешках Подорожное печево.

Навеки отчаяся, Платочками машучи. С сынками прощаются Согбенные матушки.

Пока не острижены Их чада любимые, Пока не обижены Своими старшинами.

Еще угловатые, Домашне-наивные, Как снег, непомятые, Садовые, тминные.

Еще не обстреляны, Еще не обучены, Ресницы стыдливо На слезы опущены.

Уходят обозы По наледи Камою. А с кровель не слезли — Сосульки упрямые!

Тоска молодая Просторами лечится. Ведь с вами родная Матерь-Отечество.

Рукою нас гладит На раннем побужденье, На сани нас садит, Хлопочет об ужине.

А ночью не спит, Душит дума угрюмая, О первом окопе Рыдаючи думает.

Но крепко храпят Разбиватели Гитлера, Такие простые, Такие нехитрые.

Котомки у ног Крепко петлями стянуты, Портянки с сапог — Как охранные грамоты.

Ночь. Месяц плывет Над полями, над Камою. А кто-то поет: «Россия! Река моя!»

На месяце крест — Это к горестям, к тяжестям. Медведица ест, К сену с конями вяжется!

Под берегом лед Громко хлопает выстрелом. А кто-то поет: «Мы выживем! Выстоим!»

Темно-синий сумрак туч, Как сорняк, ползет по небу. Не скользит горячий луч По неубранному хлебу.

В дрань, в солому ветхих крыш, Как пырей, вросло ненастье. Жмется, как под крышу стриж, Человеческое счастье.

Слякоть, грязь и неуют, Дождь ко всем дворам протянут. Люди песен не поют, Из печурки пар портянок.

Присмирело воронье, До костей оно промокло. Побирушкою спанье Пробирается под окна.

Льет и льет из всех решет, Несмотря на общий ропот. Землю бог не бережет, Как щенка, нещадно топит.

Я надену сапоги, Выйду в даль, дождями донят. Может быть, мои шаги Тучи на небе разгонят!

Холодно, ветрено, Дождь на обрыве… Будто и нет меня С вами, живыми.

Будто я — горечь, Запах полыни, Будто лоза винограда В долине.

Будто я — ветви Белесого лоха, Будто и в смерти Мне тоже неплохо.

Будто я вечно — Зеленая туя, Тихо расту себе, Не протестуя.

Будто я — холмик, Камень надгробья. Кто-то приходит Ко мне и сегодня.

Не узнает, Что я — травы и вереск, Соль Черноморья, Кефалевый нерест.

Хочет в моем Меня видеть обличье, Будто я новый, Не то же величье!

Нет! Я живой! Ясно вижу и слышу, Хлопаю дверью, Прячусь под крышу.

Руки к огню Простираю и греюсь. Волю творю И на счастье надеюсь.

Пять памятников лета на лугу! Не бронзовых — из донника и мяты. Я заночую эту ночь в стогу, Под облаками, мягкими, как вата.

Я попрошу у ночи слух совы, У камышей — умения не зябнуть, У скошенной, идущей в рост травы Неистребимо жизненную жадность.

Придет рассвет, и пасмурен и мглист. Я буду птичьим выкриком разбужен. И на плечо мне сядет первый лист, Как первенец осеннего раздумья.

Я был ручьем под травами, Я грузом был под кранами, Я тек каширским током на Москву. Меня за белы рученьки Вели по трапу грузчики К ржаному и соленому куску. Каспийская, балтийская, Соленая, смоленая, Высокая, веселая волна На грудь мою кидалася, При встрече улыбалася, Ласкала, как любимая, меня. На яростном, и радостном, И на сорокаградусном Морозе я калил себя не раз. Ветра меня проветрили, Моря меня приметили, Мне руку жали Север и Кавказ! И чем я в жизни выстоял? Душой ли гармонистовой, Смирением ли девичьим, Иль тем, что я — бунтарь? Иду в лесах аукаю, Не прячу и не кутаю Свой травяной букварь. А надо мною — радуги, А подо мною — ягоды, И льющийся, смеющийся, Щебечущий восторг. И сквозь настилы старые, Как из подземной камеры, Моя трава растет!

Нет! Не целил стихи свои в вечность! Не рисуюсь я в этом, не лгу, Я хотел, чтобы только сердечность В них росла, как трава на лугу.

Не хотел я себе хрестоматий. Пусть вольнее гуляет строка! Я хотел, чтобы стих мой с кроватей Подымался по зову гудка,

Шел на стройку в своей телогрейке Класть бетон в угловые торцы, Или где-нибудь струйкою в лейке Опрокидывался на огурцы.

Я хотел, чтобы он пробирался, Как спаситель, в гнездовье беды, Чтобы он под плотами плескался У днепровского края воды.

Я не знал ни почета, ни славы, Знал лишь бури, волненье в крови. Полновесное жито державы Тяжелило ладони мои.

Мне могучие сосны по росту, Стих мой тонет по шею в хлеба, И влюбленно ласкают колосья Бороздящие прорези лба.

Мну слова, как глину, как тесто, На кирпичи и на калачи. Каждое слово не минет ареста, Если не будет острей, чем мечи.

Сколько с утра у стола их толпится, Возле скрипящей биржи труда. Каждому слову на полке не спится, Каждое слышит: — Туда! — Не туда!

Нежное слово, как нерест налимий, Грубое, как рукава кузнеца, Яркое, как переспевший малинник, Горькое, как аромат чабреца.

Слуги мои! Я — ваш царь! Не покиньте! Врезался крест мой в покатости плеч. Самое свежее слово мне выньте! Правду глаголить, истиной жечь!

Три метра дороги накатанной, санной Весенняя льдина на Каспий несет. А лебедя — вот непонятный и странный! — От теплого юга на север влечет.

За что он так любит его? Непонятно! Как жаворонок и как скромный скворец, Он каждую вёсну обратно, обратно На Устюг, на Вологду, на Повенец.

Он пищи особой в озерах не просит, Гусям признается: — Что мне, то и вам! — Он даже рубаху отбельную носит, Чтоб нравиться северу, белым снегам.

О лебеди! Милые птицы! Летите Изведанной вами дорогой большой, И дивные песни на север несите, Я тоже, как вы, северянин душой!

Я сегодня облюбую, Как отраду обрету, Эту речку голубую И черемуху в цвету.

Эту розовую кашку И мохнатого шмеля, Что рассказывает сказку Про тебя, моя земля.

Это облако над полем С золотым шитьем боков, Эту жажду пить запоем Из гремучих родников.

Этот тихий полустанок, Где за тыном огород, Где знакомый полушалок Целый день пилотку ждет!

Эскалатор подымает на́верх Озабоченность рабочих лиц. Почему же я, чтоб землю славить, Не про них пою, а про синиц?

Им железо надоело в цехе, У мартеновских печей. Пусть услышат радость в детском смехе, В разговоре галок и грачей.

В этот ранний час я с вами. Прочь заботы! Утром ли грустить? Хорошо бы с рук над головами Голубя пустить!

Дождь горстями крыжовника в крышу, Конопатчиком и колотушкой в пазы. О, с каким упоеньем, с восторгом я слышу Голубой разговор первомайской грозы.

Тра-та-та! И клинки из ножон уронила, И ударила в камень, в карьер, где ломы, Мягкой пахотой огненно проборонила И исчезла, и только полынь и дымы.

Я калач изо ржи, Я, канатами тертый, Знаю скрипы лебедок И вскрики цепей.. О, греми и выбрасывай Воздух наш спертый И веди к нам живое Дыханье степей!

Пушкин на паперти слов со слепцами, Лермонтов с ревом Дарьяла в строке, Фет под усадебными чепцами, Тютчев в ученом своем клобуке.

Блок с утонченным лицом херувима, Милый Есенин в траве до пупа, Уличный лирик, Владимир — громила, И Пастернак, рассыпной, что крупа.

Все подключились ко мне. как к МОГЕСу, Звездочку дали свою: — Ты герой! Катят меня, ветродуя, повесу Благоволящей к поэтам Курой.

Слава вам, воины лиры! И в стремя Ногу вдел, ободрав до колен. Вижу, как тужится жалкое время Расколдовать, обезвредить ваш плен.

Руки умеют и все же робеют, Рядом великие образцы. Слов не хватает, губы немеют. Лоб в испаринах мук от росы.

Здравствуй, верстак мой! В сторону робость, Дайте досок с терпким запахом смол. Льется из жил моих звонкая радость, Стих родился и без нянек пошел!

То в долинах живу, То в былинах слыву, То струной балалаечной звонюсь, То с колдуньями знаюсь, То пишу, то пляшу, То пасу, то пою, То пчелою теряюсь В пчелином рою, То пью чай у соседа — Вот какой непоседа! Я признаюсь тебе, как писатель, Поверь мне, читатель, Что не трудно перо обмакнуть, Очень трудно тебя обмануть!

Мой письменный стол, Он — двуногий, Он — сам я. Отлички в нем нет От ветвей соловья. Накрыт он не крышкою, А небесами, А скатерть — Лесная дорога моя.

Бумаги не надо! Есть сердце и память. А перья — Колосья, остры и прямы! Я ригу свою набиваю снопами, Зерно молочу В закрома для зимы.

Я весь на ходу. И словесные злаки Во мне прорастают От встречи с людьми. Где песня — я в песне, Где драка — я в драке, Где руки любовно хрустят — Я в любви!

Иду и свищу Наподобие пташек. Мне муза, Как нищему сумка, верна. А кто-то во мне Целину мою пашет, Готовя глубинный мой пласт Для зерна.

Как у моря в Коктебеле Нрав сердитый, когти белы. По песку скребет, по гальке, Просит жалобно: — Подайте! — Неотступно душу гложет: — Помогите кто чем может! — Что подать скитальцу морю, Чтоб на мир пошло со мною? Сердце вынуть? Душу кинуть? Мне без них не жить, а стынуть! Подарю ему стихи я, Как оно, они — стихия!

Омка, Омск. А в речи, как в ручье! — Чо да чо! — Город    поднял        легко Коромысла дымов На плечо.

За глухою Тюремной стеною Иртышского льда Улеглась, Успокоилась Желто-речная вода.

Вмерзли баржи, На трубах судов — Вороньё. В гулкий      колокол          бьет В этом городе Сердце мое.

По тропе, Что идет за реку, Наступая на грудь Иртыша, Я иду, как ничей, Как никто, Никуда, Ни к кому не спеша.

Люди — мимо. Сороки — нырком. Иней — прочь, Искры снега — вразлет. И одно лишь Незыблемо здесь, Это — лед!

Лед метровый, Лед синий, Лед кованный В кузнях зимы, Лед, который хватает Сибирских девчат За пимы!

О, великий полон! Снеговое стояние круч! Сквозь белесую мглу Пробирается Северный луч.

А мороз, Запахнув арестантский армяк, Прижимает шатры К Иртышу, Как Ермак.

Дайте скатерть-самобранку, Самоварчик-самолей! Накормлю я спозаранку Всех колхозных косарей.

Выйду сам и брошу в травы Разудалое плечо, Поработаю на славу, Отдохну, потом — еще!

Дайте гусли-самогуды, Самоплясы сапоги, Выбивать я искры буду Каблуком из-под ноги!

Сердце стукает мотором, Быть на месте не хочу, Дайте коврик, на котором С Василисой полечу!

Раскрывай, природа, тайны, Все теперь в тебе — мое! …Самоходные комбайны, Самолучшее житье!

Тысячи белок на тонких ветвях, Тысячи варег на теплых руках, Тысячи узеньких троп соболиных, Тысячи вылетов соколиных!

Милая родина в инее белом, Где ни посмотришь, ты занята делом. Там, где деляна, — стук топора, Там, где контора, — скрипенье пера, Там, где карьеры, — гудит аммонал, Там, где депо, — паровозный сигнал. Плавлюсь в любви к тебе доменной плавкой, Не осуди, если вздумаю плакать! Нервы мои оголенно прошиты Током Куйбышева и Каширы, Ленинским словом врезаны в даль, В поле с пшеницей, в железо и сталь.

Нет весны без весеннего веянья, Без густого гудения пчел. Нету дня, чтобы жил я без Ленина, Где бы ни был, куда бы ни шел. Речи Ленина знаю на память, Все в них правда, они нам не лгут. Каждое слово на крыльях летает, Каждая мысль пашет землю, как плуг. Взгляд нацелен в тысячелетия, В звонкое завтра, что смело идет. Первые слезы мои — это смерть его, Первая радость — во мне он живет. Доброта и хитринка лукавая Полюбились мне с детства еще. По-отцовски ложилась рука его Не однажды ко мне на плечо. В бой звала и в колхозные борозды, Чтобы мирным колосьям цвести. И любые невзгоды и горести Помогала с дороги смести. Сколько зерен на хлеб перемолото! Сколько поднято новых знамен! Если я и сберег в себе золото, Как беречь, мне подсказывал он! Ленин! Слово весеннее, юное, С очистительным пламенем гроз. С полной верой в него, За Коммуною, Распрямляясь, Иду в полный рост!

Ребята, есть работа! Нелегкая притом. Охота, неохота — Вы скажете потом.

В глухой тайге, в Сибири, В горах, за пихтачом, Такой ларец открыли, Что сказка ни при чем!

Теперь ребенок скажет, Что чудо-чудеса Ушли из старых сказок В Сибирь, на Томуса.

Там уголь вышел наверх, Залег глубоко вниз. Его нам хватит навек, На нас, на коммунизм.

Там руки крепнут крепью, Там всюду комсомол, Там все дела конкретны, Там не слова, а тол.

Там по три смены эхо Дрожит взрывной волной. Желаете поехать? Поедемте со мной!

Не бойтесь, не вербовщик, Ни в чем не обману. Я от стиха рабочий И строю всю страну.

Оставьте дом и кухню, Галдеж и примуса. Нам ветр споет попутный: — Вперед, на Томуса!

Ребята, есть работа: Двухсотметровый пласт, И ждет он не кого-то, А нас — и только нас!

Край наш — лес, да вода, Да морошка. Да висят невода У окошка.

Да носами ладьи В берег тычут, Да тоскливо вдали Чайки кличут.

Пахнет хвойным, лесным, Черемшою Да брезентом речным С чешуею.

У реки, у весла, У мережей Из травы поднялся Край медвежий.

Синева у осок Гуще меда, Так и льет на песок С небосвода.

Где блеснет серебро — Это рыбы. — Эй, за сеть, за весло, Неулыбы!

Край наш! Руки в смоле И в рябинах! Хлеб на нашем столе Рос в глубинах!

Осенью Первоначально Тянет В закусочную и в чайную, Не на вино и квасы — На созерцанье красы.

Там, Среди этикеток с наклейками И бурлящего в горлышках зелья, Ходит, как по лесу солнышко летнее, Молодая, тридцатилетняя Геля.

Геля? Русская? Даже крестили? Это сверх пониманья! Сколько имен появилось в России, Кроме Ивана и Марьи!

Геля. Гелиос. Роза в простенке. Русский Равнинно-лесной самоцвет.

Она, как светило, сияет в райцентре, Потому что электричества нет! Вы напрасно ей улыбаетесь, Тешитесь тайною мыслью: «А может?» Нет! Она не из тех, Ошибаетесь, Сердце свое кому зря Не предложит.

Писали ей письма, объяснялись на слове, Сватали, даже грозили убить, А она глядела глазами прекрасными И говорила: — Мне двух не любить!

Кто же он? Балалаечник тихий, Святой чудачок, виртуоз на струне. И звать-то его по-чудному — Епифий, И ходит-то он не в пальто — в зипуне.

— За что ты его полюбила? — пытают Районные дуры, глядя в ридикюль.— Зачем ты с ним ночи свои коротаешь? Что значит он, твой балалаечник? Нуль!

Она заступаться не думает даже, Слова бережет в узелке своих уст, Лишь скажет им робко: — А мне он гораже, Больнее, чем погнутый бурею куст!

Торговля скомпрометирована дельцами, Кто ее не пробовал клясть! Но разве можно с такими глазами Красть?

Стою у стойки, не пьющий спиртного, Не знающий водочной азбуки, Хотя переулками мира блатного Водила судьба меня за руки.

Веселье из горлышка льется, Кричат со столов во весь рот: — Кто это возле буфетчицы вьется? Скажите: пустой номерок!

Она как не слышит: — Огурчик в рассоле. Хотите семги? Кусочек сига? Халва, холодец, колбаса, патиссоны! — Все продает она, кроме себя!

Изо всех текучих рек России Воду пил я и поил коня. На крыльцо хлеб-соль мне выносили И встречали песнями меня.

И сажали в угол под иконы, И несли с капустою пирог, И глядел сурово мой знакомый, Древний, окривевший с горя бог.

Пристани, разводья, полустанки, Лапти, лыки, валенки и хром, Молнии, прибои и раскаты — Все срослось навек во мне самом.

Вся моя душа — пехтень и короб, Песен в ней — что осенью опят, Все они, как бабы у задворок, Радуются, плачут и вопят.

Я стою, как мастер корабельный, Паруса чиню всю ночь в порту. И звенит восторг мой беспредельный, И слова колотятся во рту.

Лесное волхование Само собой творится, Здесь нет согласования — Природа не боится!

Захочет — закукует, В зобу ручьем забьет. Захочет — затокует. И кровью бровь нальет.

Захочет — онемеет, Все закует во льды. Напрасны, современник, Тогда твои мольбы!

То опрокинет спектры Над чащей голубой, То горстью бросит ветры Вдоль заводи рябой.

А ты пошто робеешь В своих ветвях, поэт? Или не умеешь? Иль силенки нет?

Ударь крылом апреля, Встань громом на дыбы, Пусти такие трели, Чтоб ветер гнул дубы.

Чтобы дождем в ладони Твой звук ловил народ И думал: «Ах, разбойник, Как хорошо поет!»

Под санями — снег, От полозьев — скрип. Под снегами — хлеб Хорошо укрыт.

Россыпь гривы, Звон хвоста, Что коню Одна верста!

Шаг — и поле, Два — и лес. — Прокатите! — Нету мест!

И возница — Озорница Хлесь вожжами — Наутек! Обернулась, Улыбнулась: — Догоняй меня, браток!

Не догнать мне Двадцать лет, К ним возврата Больше нет!

Спой мне, Прокопьевна, песню протяжную, Спой мне вечорошную, спой мне беседную, Спой мне сибирскую, спой мне бродяжную, Спой мне слезовую, спой милосердную.

Спой мне! Твой голос сквозь годы прорежется, Как очевидец былого и старого, Правда твоя в потаю не удержится, Выйдет у зла свою долю оспаривать.

Вот и запела. В углу богородица Плачет, плачет, плачет, болезная, В песне, как в сказке, остроги городятся, Крепятся крепи и тыны железные.

Вот и запела — и вышли колодники, И загремели железы постылые, Возле седатых и хмурых — молоденький. Это за что вас, сердешные, милые?

Хватит, Прокопьевна, кончи кандальные, Спой мне веселые, свадебно-светлые, Глянь за окошко на россыпи дальние. Снежно-алмазные, радуго-цветные.

Сани трактом идут тюкалинским С лесом, с хлебом, с железом, с крупой. В снежные дали глядят трактористы, Месяц им светит и звезды в упор.

Млечный Путь, будто русло речное. Празднично ясные дали слепят. И через это пространство ночное Скрипом рабочим полозья скрипят.

И далеко раздается скрипенье Возле сибирских колхозных дворов. Я и Прокопьевна слушаем пенье, Неумолкаемый гул тракторов.

Я чудачу, Я куд-кудачу! Ряженый, Рифмами слаженный, Грубый, Неглаженый! Для ярмарок создан, Для свадеб задуман, Для судеб замыслен, Как скобка, захватан, Как сковородка, замаслен. Под дугой — это я — колокольчик! По бортам — это я на уключинах — весла! Весь для людей! Как ситец и соль, Как щемящая боль, Как струпья и раны, Как снег и туманы. Там, где воды ворочают мускулы.— Я у них русло. Там, где стебли и злаки в снопах,— Я у них перевясло. Парус нужен — кроите! Хлеб потребен — несите! Все отдам! Я и создан затем, Чтобы в нищих душою, В скаредных Ударить ладонью, Песней, удалью, Тульской гармонью, Грезднем огненного петуха, Молодою улыбкой стиха!

Ямб пятистопный в траншее окопной Ходит в шинели, не в царской парче. Ходит в обмотках, на толстых подметках, С черным погоном на сером плече.

— Братцы, — смеется, — я каши наелся, В шаге окреп, веселее гляжу, Силу почувствовал, ставьте на рельсы, Как паровоз, целый полк повезу!

Кто-то кричит ему:          — Эй ты, словесный, Спрячь-ка язык, посиди, помолчи, Это не басня и это не песня, Если она про одни про харчи!

На безопаску! Иди-ка побрейся, Смой в роднике с себя копоть и дым! Не забывай мне, что званье гвардейца Надо оправдывать видом своим!

Волны взрывные прошли по накату. Гул. И земля, как старушка, глуха. Кто-то поднялся и крикнул: — В атаку! Это был ямб, рядовой от стиха.

Все сказала она: Что жасмин — это прелесть, Что травы прекрасны в июне, Что в характере главное — смелость, Что из прозы ей нравится Бунин. Умолчала о сыне, О том, что отец от него отказался, Но об этом я сам догадался.

Встать, пойти, засучив рукава, В тот замес, где крутые слова, Где бутят, где кладут, Где дробят, где несут Кирпичи для жилья человечьего,— Больше делать мне в мире и нечего!

В час прощанья оно не шумело, Не мешало своею волной никому, А покоилось тихо под серой шинелью И еще не решалось, что делать ему.

Потихоньку волну к побережью катило, Драгоценные камни усердно точа. На прощание мне сердолик подарило И вздохнуло: — Не жаль для тебя, москвича!

Я прощался безмолвно, и клятва немая Вырастала в соленый морской поцелуй, Море, словно невеста, меня понимая, Утешало: — Не плачь, дорогой, не горюй!

Буду ждать тебя вновь у вершин Кара-дага, Где закаты, как розы весной, хороши. Только помни меня! А найдется бумага, Оторвись на часок и письмо напиши!

Уходил я решительными шагами. А оно продолжало покойно лежать. А оно, обручившись со мною камнями. Все кричало вдогон: — Приезжай, буду ждать!

Песенник потертый и помятый, Метка сбоку — 45 год. В каждой песне миной иль гранатой Наш боец врага наотмашь бьет.

Кто переписал куплеты эти? Кто их пел во тьме былых ночей? Почему оставлен на повети Песенник? Иль он теперь ничей?

На полях цветы в раскраске грубой, Розы, незабудки, васильки. Рядом с розой хлопец черночубый, Конь его хвостом задел стихи!

Задние копыта на припеве, На словах: «Умрем иль победим!» Песенник! Ты был тогда при деле, Как патрон, как хлеб, необходим.

У тебя обличие солдата, У тебя обложка, как шинель. У тебя саперная лопата, Ты ходил за тридевять земель.

Спал ты и на девичьих подушках И в карманах грубого сукна, Умещался в маленьких ладошках И в больших ладонях у костра.

У тебя прямое попаданье, Цель — душа, растущая в беде. Шли с тобою в бой и на свиданье, Тропкой и бродами по воде!

Ночь. И никнут травы полевые, Песенник, как близкий друг, со мной. Я его страницы огневые С трепетом читаю под луной.

Вспоминаю лица нашей роты — Иванов, Петров и Лобода. Молодость, махорка, пулеметы, Песни, слезы, радость и беда!

Гром по дну котелка От крупности ягод Смородины послевоенной. Гриб-боровик над блиндажом Смотрит в сторону немцев: — Стреляйте! — Мир. Молчанье. Ползут муравьи Из отстрелянных гильз, Да ржавую каску росток огибает, Чтоб в небо нырнуть, В синеву окунуться, К траве приобщиться, Кузнечиков скрыть, Чтоб ковали они в своих кузнях Не танки, а плуги!

Хлебнул я в жизни досыта Соленого и горького! А не случись бы этого, Не получилось Бокова.

Ходил бы денди этакий, Себя плащом закутавши, Как соловей на ветке Звеня в речные пустоши.

Как пустельга, б посвистывал, Как скалозуб, подсмеивал, От скуки б книги листывал И жизнь свою рассеивал.

Но это мимо минуло, Как снег в ночное зеркало, Была другая линия Мне в жизни предначертана.

Я в почву влез кореньями, В работу врос мозолями. Мне те, кто знали Ленина, Свихнуться не позволили.

Стою у террикона ли, У мягкой ли у пахоты, Скажу — и люди поняли И души их распахнуты!

Дышу одним дыханием Всех тружеников истинных, Коротким замыканием Рукопожатий искренних!

Женщины, Сияя глазами, Выходят с тазами. Суббота! В ней чистое, доброе что-то. Мимо веников, мимо березовых, Мимо мыл туалетных и розовых Проплывают без тени обиды Краснопресненские Артемиды, Дорогомиловские Дианы, Полногруды, пышны и румяны. И подъемлется над тротуаром Человеческий гимн: —            С легким паром!

Чалит к дому кирпичпому тихо Молодая ткачиха. Не придумать такую Родену — Шелестящую, нежно-рябую. Я в шелка ее грубость одену, В лучший хром ее робость обую. Пусть она не Венера Милосская, Не холодное изваяние, Но зато человечески ласковая, Обжигающая на расстоянии. Видно, сердцем я вырос, Когда мне открылось, Что у каждого дома — мадонна, У каждого сердца — заветная дверца, Открой ее добрым ключом, И ты облучишься лучом, И станешь сильнее Атланта, И грянешь всей мощью таланта.

Березы января белы, В сугробах горбятся оседло. Зима им снегу в подолы Бросает пригоршнями щедро.

Как в горнице, светло вокруг, В лес дятел почту носит на дом. Засыпан снегом день разлук И встречи лета с листопадом.

И где-то в глубине снегов Вода поет под стать синице. И снежно-громок хруст шагов, И жарко пальцам в рукавице.

И стынет ясность января, В глазах пестрит кора рябая, И меж стволов бежит заря, Румяная и молодая!

В купе по утрам вот уж скоро неделю Влюбленная девушка песни поет. Быть может, она, я в догадках робею, При помощи песен меня узнает?

— Откуда вы? — не утерпел. — Из Иркутска. — А как вы в Иркутск? — Он мой город родной. Пою, потому что без песен мне грустно, Что главная песня моя — не со мной.

Запела мою, что я выносил в поле, Во ржи, где колосья склонялись к плечу, Где я с перепелкою вечером спорил, Что я не иду, как она, а лечу!

Так вот моя слава! Она не в курганах, Не в тощих книжонках, не в пыльных томах, Не в толстых и модных московских журналах, Солидность которых еще не талант!

Спасибо, спасибо тебе, иркутянка, Твой голос вселился в меня навсегда! Я новую песню сложу спозаранку, Такую, что ты в ней узнаешь себя!

Сняты фартуки, вымыты руки. Время трапезы, хлеба, воды. На колени взбираются внуки Под широкий навес бороды.

— Милый дедушка, сказку бы, что ли… — Про медведя с лисицей? — А то! — Будет время, услышите в школе От учителя — я не Барто!

Вот вам сказка: отец ваш в могиле, Он фашистом убит у крыльца. Только деда зачем-то забыли, Пожалели, должно быть, свинца!

И молчанье в дому, и заминка, И слезу утирает сноха. А свекровь на печи, как лучинка, Как разжожка, суха и плоха.

— Ничего! Как-нибудь подрастете! Дед поднялся, топор на плечо, И с порога, на полобороте: — Не замай! Дать им хлеба еще!

Вот уж он подымает стропила, Топором выбирает пазы. А внучата идут по крапиве В направленье июльской грозы!

Надбровье смотровое Нахмурило броню. Жара на поле боя Железному коню!

Осколки бьют под ребра, Стучат, как звезды, в люк. На рычагах подробно Надулись жилы рук.

А гусеницы стонут, По гравию визжат. В тиски, в железный омут Танкист войной зажат.

В заслугах, в шлеме, в шрамах, Чинен-перечинен, Но свой железный замок Не вправе бросить он.

Земля родная плачет На пепелищах дня. Зовет!.. А это значит: Иди в огонь, броня!

Веди прямой, прицельный По скопищам врага, Мети свинец метельный На вражьи города.

О, видели б троянцы Кромешный этот ад! Какие постояльцы Святую землю злят!

В каких конях мы едем, Чтобы ее спасти, В какое пекло лезем Врагу башку снести!

Чтобы рассвет дымился Не в смотровую щель, Чтоб спать танкист ложился В домашнюю постель.

Храпят стальные кони, Из башен бьют в упор, Мы вражью силу кормим Железною крупой.

Чисты глаза танкиста, Как в роднике вода. Бей, бей, кроши фашиста, Все зло в нем, вся беда!

Достучаться, Дозваться, Дотронуться До руки, до плеча, До волос, Чтоб до зорьки, До самого солнца Ни тебе, ни звезде Не спалось!

Чтобы кровь Твоя Южная пела И алела 3apeй на устах, Чтобы сердце По ветру летело На моих голубых Парусах!

Шли подсолнухи полем, Держа золотые решета, Подпирая друг друга Зеленым плечом. Их с утра Собирал на собрание кто-то, По графину стуча Директивным лучом.

Шли и встали, Услышав с трибуны: — Вниманье! Время жаркое даром терять Нам нельзя. Прекратите шуметь, Открываю собранье, Объявляю повестку, Кто против? Кто за?

Шелест листьев умолк. Лепестки присмирели, Государством вдруг стал Весь зеленый народ. Веча не было в поле Четыре недели, А без этого можно ли Двигать вперед?!

Долговязый, высокий подсолнух Взял слово, Начал сразу, Забыв про конспекты свои: — Я прошу мне на помощь Придать часового, Одолели меня одного Воробьи.

«Дать!» «Не дать!» И пошло! Зашумели, как дети, Кто-то даже словцом, Как пощечиной: — Лжет!

Чей-то пришлый вмешался: — У нас в сельсовете Старичок И сады и поля стережет!

Председатель настаивал: — Про урожайность! Не мельчите на частность, Крупнее масштаб! — Отвечали тотчас ему: — Не обижай нас, Не мешай объясниться Душой на раскат!

Ох, и было! Как будто земля Бунтовала, По краям, по середке, На метр в глубину. Кто-то в грудь себя бил: — Не допустим провала, Не позволим Остаться без масла Блину!

Как ни спорили, Главный вопрос разрешился, Резолюцию Сразу послали в райком. Председатель собранья За лес закатился, А подсолнухи Так и уснули стойком!

Хорошо локтям На застолье дубовом Прикоснуться к ломтям К караваям подовым.

Хорошо душе Плыть от берега слова В семизвездном ковше. Разговора людского.

Хорошо ногам, Сбросив тяжесть подметки, Изучать по слогам И дороги и тропки.

Хорошо плечом Лечь на сено сухое Под большим хомутом С ароматом супони.

Не от грубости груб, Не от заданной фальши. Я в словесный свой сруб Прячу нежность подальше.

Я ее — на замок, На суровую фразу, А иначе уйдет, Избалуется сразу!

Далекие архипелаги! Я видел вас лишь на бумаге! На карте, на ученической парте! Между Таиландом, Австралией, Бирмой Сели в воде вы, как лебеди, мирно. Налево — Борнео, правее — Гвинея, Поблизости, рядом — Суматра и Ява. Я не был у вас, но если бы случай Принес меня семенем легким, летучим, Я сразу сдружился б со смуглым гвинейцем И верю, что стал бы он искренним ленинцем. Я песни бы им по-загорски, по-вятски, А с песни пошел бы на оторопь пляски. Я им бы преподал, что Русь — это сердце, Экватор, где можно душою погреться, Присесть на большую, большую скамью В единую, крепкую нашу семью!

Ты сказала, что я охладел, В чувствах сделался вдруг осторожней. Я в окошко с утра поглядел: Выпал снег. Это холод сторонний.

Это к нам подходила зима, Под полою метели скрывая, И незвано стучалась в дома, Наши лилии грубо срывая.

Не печалься! Пусть будет метель Гнать снега по февральскому кругу, Мы не пустим на нашу постель Ни измену, ни стужу, ни вьюгу.

Я к тебе все нежней и нежней, Вкруг тебя я, как хмель вкруг тычины. Ты слепое сомненье развей И не мучай себя без причины.

Для пас запели скрипки в зале, Когда велел им дирижер. Они два наших сердца взяли И унесли в ущелье гор.

И голос твой грудной стал чище, И вдохновеннее черты. Как двум вершинам, нам жилище — Безмерность горной высоты.

Бездонность свода голубого, Припаянного к бирюзе, Которая до дна морского Подвластна буре и грозе.

Как сто гребцов взялись за весла, Так музыканты — за смычки. И все, что музыкой зовется, Идет в тебя, в твои зрачки.

Мелодия, как боль живая, С шероховатостью рябой… И ты сидишь, переживая, И я любуюся тобой!

Сговорились долины и долы Буйством красок июльских цвести. Сколько меду! Успеют ли пчелы Все собрать и на крыльях снести?

Как торопятся! Как припадают К разогретым тычинкам цветов! Как их сладкая тяжесть кидает На гудение тесных летков!

Ой, страда! Пахнет медом и ядом, Кружит голову зной и дурман. Даже совестно как-то, что рядом Ты стоишь, пряча руки в карман!

Из распахнутых липовых просек, Где сохатый с оглядкой прошел, Как солому с комбайна, выносит Легкокрылое воинство пчел.

Не беда, что лететь им далече До села, до родного плетня! Разгуделось пчелиное вече, Стонет радостный колокол дня!

Заполночь. Пропели петухи, Дремлют в книжных томиках стихи, Погасили свет в библиотеке, Перестала хлопать дверь аптеки, А в райкоме свет, Там покоя — нет!

Лошади давно хрустят сенцом, Губы шелестят в мешках овсом, Возчики озябше дуют ртами, Меряются силой, бьют кнутами. — Скоро ли? А в окнах тот же свет: — Нет.

На морозных стеклах встала тень, В сад шагнула, дальше — зa плетень, Это первый секретарь, наверно. Рама чуть подрагивает нервно, Стекла излучают тонкий звон, Это — он!

Та же тема: хлеб, весенний сев, Не для сельских речь его — для всех. Коммунистам даже в ночь не спится. Как мечтаньям ленинским не сбыться, Если люди есть — Некогда присесть!

Кончилось. Час ночи. Все идут И опять дискуссии ведут, На ходу у коновязи курят, Все еще кого-то критикуют, Будто из больших печей — Неостывший жар речей.

Первый полоз нежно заскрипел, Песню подорожную запел, Кони захрапели и заржали, Как их нынче долго продержали. Ладно, что овес Был хорош!

Хороши в полях белы снеги́, Выстоялся конь, теперь беги! Люди в санях мчатся, мчатся, Чтобы в новый день смелей стучаться.

Слова мои, не отставать! Нам нынче дела много. Не спите крепко! Нам вставать, Нам дальняя дорога.

Слова мои, за мной, за мной, По всем земным угодьям. Необозрим маршрут земной, Чуть свет и мы уходим.

Слова мои, плывите вплавь, Пусть это будет чудо. Слова мои, ищите клад В сердцах простого люда.

Слова мои, туда, где клеть Гремит, в глубины штолен, Где плавится руда, где медь Не звоном колоколен,

А клокотаньем наших дел, Стальным полетом кранов, Где каждый выверен и смел Шагами дерзких планов.

Слова мои, под шелк знамен, К ораторам, к трибунам! Поэт обязан и волен Дать крылья нашим будням.

Слова мои, а ну, шагнем Потверже да пошире. Чтобы бродить в краю родном, Нам сапоги пошили!

Соловья запели и затерли В льды и холод жалких слов и фраз. Чудом уцелел в певучем горле Звук волшебный, радующий нас.

В заросли укрыт его владелец, В таинство лесных, зеленых лон. Он пеленан песней, как младенец, Росами июньскими кроплен.

Вот он серебром звенит над рощей. Что ему забытые стихи! Над курганом лирики усопшей Он гремит в ветвях речной ольхи.

Как он неуимчив, как он весел, Как в нем нота каждая жива! Он над старым бором бессловесным Смело ищет новые слова.

Так чего же не перенимаем? Не поем, как он, на все лады? Нам ведь по пути с цветущим маем, С говором грачей, с возней воды.

Лирики! Смелее окунайтесь В рощи, в нивы, в заросли, в зарю, В толчею локтей — не обижайтесь, Не на что! Я правду говорю!

То море разбудит, то рояль, То шум, то раскаты Шопена вдоль клавиш. Спасибо, Волошин, что не печаль, Что музыку жизни ты мне посылаешь.

Спасибо, Волошин, что берег земли, Где скифские ветры бездомно бродили, Любовно взлелеяли руки твои, Приют для поэтов у моря воздвигли.

То горы поманят снежной чалмой, То сад, где вот-вот зацветут тамариски. То сам ты беседуешь тихо со мной Полынной строкою стихов киммерийских.

Спасибо, Волошин! За хлеб и за соль, За право побыть у великих истоков, За то, что ходил ты по Крыму босой И видел всю землю глазами пророков.

Рывком к поцелую, Пробежкой к реке, Где дети балуют На желтом песке.

О, будоражь крови И молодость вен! Упругость ладоней И плавность колен!

О, губы с надтреском И тонкость ребра, Святая окрестность Тугого бедра!

Волненье живое Без капли вина. Весь мир — только двое, Во все времена!

Еду ль в поезде трассой земною Или просто лечу на восток, Ты, как звезды, как месяц, за мною, Ты как сказочный колобок.

Говорить ли начну с посторонней Про дорожное то да сё, Кто-то шепчет мне: — Осторожней! — Приревную тебя, вот и все.

Ты не бойся, не бойся — я верен! Хоть поеду за триста земель, Для тебя, для тебя только зелен Мой смеющийся, вьющийся хмель!

Верь мне, верь, мое солнышко летнее! Я лишь только к тебе ворочусь, Повелительница тридцатилетняя, Напоенная музыкой чувств.

И за каждой моею строкою Так нетрудно твой облик узнать. Алевтина! Мне имя такое Только петь иль на скрипке играть!

Я в любви не новичок, Знал ее во всех приметах. Слезы у меня вдоль щек, Я-то, дурень, думал — нет их.

А они текут, текут, Красоту лица ломают, Как сковорода пекут, Как крапива донимают.

Я владел тобой сполна, Пел тебе при каждой встрече, А теперь твоя волна Обдает другие плечи.

И какого я рожна, Словно не в своем рассудке, Счастье отдал? Жизнь сложна, Опрометчивы поступки.

Мне тобою не владеть, Наши полюсы — далече. Как не мог я разглядеть, Что свою любовь калечу?!

Не зову тебя: приди. Нет возврата оправданьем. Боль горячую в груди Я стужу глухим рыданьем!

Ты возникла из луча Далеко на севере И пришла ко мне, звуча, Музыкой весеннею.

Брови спорят с темнотой, А глаза — с фиалками. Надо ль спорить с добротой? Тут вы одинаковы.

Ты, как поле, ты, как луг, Ты, как море синее, Взмах твоих надбровных дуг — Пение всесильное.

О, цвети, цвети, цвети, Славя землю русскую, И со звоном вдаль лети На зарю июньскую.

Вышел голубь ворковать На соломенную крышу. Ты чего же мнешь кровать, Почему тебя не слышу?

На лугу — еще роса, На лужке — петух и куры. Ночь — покоем хороша, День — игрой мускулатуры.

Встань, взойди под свод стропил, Там, где выведены стены, Где на дружный окрик пил Чуть ответствуют антенны;

Где качание крыла До тебя доходит скрипом, Где затворница пчела Льнет с утра к цветущим липам.

И под сводом, под тугим, Чистым и не канительным, Будешь ты совсем другим — Не постельным, а артельным.

Ляжет крепко, горячо У тебя под самым ухом Не подушка на плечо, А бревно со смольным духом!

Зачем ты прячешь от меня Свои былые увлеченья? Живые — все без исключенья — Ожглись у этого огня!

До ревности я не унижусь К вскипавшей некогда волне. Я к пней прибоем не приближусь, Как и она теперь ко мне!

Раскачивай вершины, ветер! Тряси листву, срывай плоды, Чтобы менялась на планете Живая графика воды.

Чтоб окна сами раскрывались, Сметая ржавчину с петель, Чтоб вещи в комнате смеялись Над прирученностью своей!

Осень. Листопад и грязь дорог. Перекличка одичалых галок. К пустырям идет чертополох Быть царем у мусора и свалок.

Дайте плуг, я землю распашу, Выбороню чернь чертополошью, На земное царство приглашу Милые июньские колосья!

Когда матерый враг Страны Советской Без спросу объявился у дверей, Мы девушек оставили в невестах, На попеченье строгих матерей.

Мы письма им писали по-солдатски, В них вместо точки было — «ожидай». И чувства не стыдилися огласки, Когда их проверял передний край.

Мы знали, что любимым нашим туго, Что холодно, что ветер из щелей, И вздохи издалека и оттуда В атаку подымали нас смелей.

Свинцовые дожди в бойцов хлестали, Рубила смерть безжалостно сплеча, Но это нашей волей на рейхстаге Затрепетала алость кумача.

Опять поля, ометы и одонья, Знакомые тропинки средь лугов! Шершавость шрамов встретили ладони, Загрубшие от тяжести плугов.

О, этот миг, когда в потемках горниц, В солдатском нерастраченном пылу, Ласкали мы своих законных скромниц, Сумевших постоять за нас в тылу!

И слышалось повсюду: — Мой отважный! — Цвели влюбленно зори у плетней. И открывалась родина, и каждый Вкипал в свою работу до локтей!

У меня утешение: солнце в окошке. Радость: встреча с тобой на заветном углу. Я на каждой тропинке, на каждой дорожке Лишь одно говорил бы тебе, что люблю.

Я бы с солнцем условился, чтобы сквозь окна Это слово к тебе приходило лучом, Чтоб оно за стеною квартиры не глохло, Чтобы ты его жадно ловила плечом.

Я его посылал бы, как срочные грузы, По земле, по воздушным путям, по воде, Чтобы все телеграфные ленты Союза С этим словом повсюду спешили к тебе.

Чтобы все, что тебя окружает, гласило: Ты любима, ты счастье свое дождала, Чтобы вся твоя милая женская сила Оплетала меня, как степная трава.

У меня утешение: солнце в окошке, Радость: встреча с тобой на заветном углу. Я на каждой тропинке, на каждой дорожке Лишь одно говорил бы тебе, что люблю!

Переведите на французский Или на тот, что в островах, Я все равно характер русский Не изменю в чужих словах.

Не вставить в клетку мне грудную Чужого сердца ход стальной. Я буду речь свою родную Отстаивать любой ценой.

И, несмотря на разный опыт, На разный стих в иной земле, Я буду в рифме звонко хлопать, Как пастухи у нас в селе.

Я буду так же улыбаться, Как на причалах у Оки, С недобрыми людьми ругаться, Не подавая им руки.

Моей строке не жить без крова Под сводом бездны голубой. И на чужих дорогах слова Я постараюсь быть собой!

Было: Царь-бог, Царь-батюшка, Царь-вседержитель. А повернулось: Царя в острог! Царя, как воришку: — Держите!

Царю и знати Пришел конец. Шатнулся, падает Злат-венец.

Трон-недотрога Стронулся с места, Царскую челядь Меси, как тесто!

К чертям чертоги Тупиц царей! Щенков царевых Топить скорей!

Из восставших Революционных стволов Стали сбивать Двуглавых орлов.

Русь лабазная, Русь купецкая, Непролазная, Глупецкая,

Русь сермяжная, Посконная Стала свободная, Раскованная!

Не дрожит перед старьем, Пишет первые декреты: Мы-де сами — не с царем, Мы-де мы, у нас — Советы!

Ленин — наша голова. Не кадилом, не молебном Всю страну его слова Подымают и колеблют.

В шелке, в зареве знамен, В звуках оркестровой меди Встал к рулю бесстрашно он И повел народ к победе.

Лезет плуг в свободный пласт, Он без выкупа, он даром. Нет! Крестьянин не отдаст Эту землю больше барам.

Молот в наковальню бьет, Звон и музыка металла. Нет! Рабочий на завод Не допустит капитала.

Фабрики дымят и ткут, Трубы на небе разиня. Булки пекаря пекут, Но не для буржуазии!

Встала гордо сталь штыков, Что за новый строй боролась. Правдою большевиков Налилась земля, как колос.

Все свободны, все равны, Все — Кулибины, Колумбы! И плывет корабль страны К берегам родной Коммуны.

Будут жертвы, будет кровь, Визги, хай и лай Америк. Не отступим! Вновь и вновь Тот же курс, на тот же берег.

Сколько лет мы без царя, В нем и надобности нету! И Октябрьская заря Обнимает всю планету!

В старых ветлах холод и скрипенье, Ветер-стеклодув стал в дупла дуть. Рвутся облака от нетерпенья За углы вселенной заглянуть.

У воды пустынно, неуютно, Волны-мыши точат берега. И по всей стране ежеминутно Тихо наземь падают снега.

Этого добра с лихвою хватит, Как онуч на дедовой печи. Ветер в небе лунный обруч катит, Словно дыню желтую с бахчи.

Песни вьюг пока еще в зачинах, В первом присмирении ручья. Над прудом молчанье гнезд грачиных, Леденящий свист и вой прутья.

Ох и время — ни зимы, ни лета, Тает первый снег на сапоге! Ко всему привыкла ты, планета, К грязи, к розам, к ливням и пурге.

Сколько тысяч лет земля летела, За собой весь мир в полет звала. Нас она, как облака, вертела, Но корней земных не порвала.

Снег все глубже. Глохнет лес, овраги, Малая вода замерзших луж. Я пьянею, как от пенной браги, От ветров зимы и первых стуж!

Пруды дрожат от стона, Как гром, лягуший бред. В лесах весна-сластена Сосет последний снег.

Ее дела — едины, У них мажорный лад. Раскалывает льдины, Как сахар-рафинад.

Капель запела в кадках Мелодию свою. Весну во всех повадках Везде я узнаю:

В грачином оре диком, В сиянье юных лиц, В молчании великом Насиженных яиц.

Весна дает гостинцы Из своего узла. Трава, как пехотинцы, По взгорью поползла.

Рожь в поле раскустилась, Как бархат, под рукой. Аж сердцу загрустилось От радости такой!

На соснах снова свечи. Бурли, весна, и тай, Целуйся с жизнью крепче, Смелей изобретай!

Глина и известь, Камень и кельма — Это не низость И не смертельно.

Уголь и руды, Шахты и штреки — Это и трудно И честно навеки.

Герб наш советский Не зря колосится, Он с каждой строчкой Моей согласится.

Благословит И к станку и к лопате, К честной, потовой Советской зарплате,

Чтобы бесстрашно Руки ваяли, Чтоб человеческий труд Не роняли.

Поэзия — летучесть облаков, Морщины старца, хоть сама — ребенок. Поэзия — певучесть родников, Железное усилие лебедок.

Куда бы ни звала меня судьба — В провалы, в темь иль к синему прибою, Она клялась мне: — Я твоя раба, Убей или возьми меня с собою!

О, как она дрожала в стужу, в стынь, У смерзшихся снопов молила в риге: — Начальник! Господин мой, сжалься, скинь С меня закрепощенье и вериги!

Поэзия! Везувий твой в дыму. А в недрах — раскаленные рубины. Я на тебя топор не подыму, Хотя бы даже голову рубили!

Жизнь бросала меня под копыта, Возносила под облака. Тверже дикого камня набита Размозоленная рука.

Разозленная на замахе, На ударе киркой о руду, Словно ветер, гуляла в рубахе, Лезла в драки у всех на виду.

Пил я воду холодную в сенцах, Про любовь в темноте говорил. Кто мне вставил поющее сердце И железо в крови растворил?

Ой ты, ноченька! Звезды над кровом Мне грозят золотым кулаком. Я хочу помянуть тебя словом, Что у матери взял с молоком.

Милые хаты, Крытые драныо, Вы конопачены Лаской и бранью.

Била вас вьюга В пазы и подворье, Это она не для зла — Для здоровья!

Было другое: Свистели снаряды, Хвастала смерть: — Я за вами, славяне!

Черною тучею Минуло это. Мирно лягушки Глядят из кювета.

Гром окликает Оставшихся вживе. Мирно цыплята Пасутся в крапиве.

Где-то стучит Колотушкою бондарь. Хоть без ноги он, Но к промыслу годен.

Милые хаты! Замшелые бревна! Как я привязан к вам Нежно и кровно.

Милые хаты, Родное славянство, Непокоренное Наше пространство!

Рожь подступила к могиле бойцов, Встала, как войско, прямыми рядами. А по военной дороге отцов Мирные дети идут за грибами.

В скромной ограде бушует трава, К мертвым венкам жмутся ветви живые. День разгулялся, дорога пряма, Ласково льнут ветерки полевые.

Прямо из нивы зенитка торчит, Целится башнею танк в отдаленье. В небе безоблачном коршун кричит, Свастики нет на его оперенье.

Дети, не бойтесь! Смелее! Смелей! Нет за кустами врагов нечестивых. Вы здесь хозяева этих полей, Этих лесов, этих рек говорливых.

От попаданий дубрава черна, Пробует с корня ожить и воспрянуть. Как она неизлечимо верна Этой земле, этим древним крестьянам.

Нет! Незнакома природе печаль, Не для нее ни вдовство, ни сиротство. Через окопы шагнул иван-чай, Цвет небывало высокого роста.

Прячется противотанковый ров В послевоенные ивы и кроны, Красное полымя клеверов Гудом гудит от пчелы златобровой.

Было за что бесноваться огню, Крови крестьянской дымиться росою. Дети, идите! Я вас догоню, Оберегу ваше детство босое.

Вот и осмелились и разбрелись, Тихо ложатся грибы в кузовочек. Только ручей да осиновый лист Что-то до боли родное бормочут!

При первом свиданье сады бушевали, Земля зеленела от свежих ростков И руки весны по листве вышивали Сиреневым крестиком в пять лепестков,

Второе свиданье у проса, у гречи, В медовый июль, под стеклянной луной. Ты зябла весь вечер и кутала плечи, Тебе как-то холодно было со мной.

При третьем свиданье мы оба молчали, И ласки привычной стыдилась рука. И желтые листья ложились в печали, И снегом дышали на нас облака.

Так что же тогда постоянно и вечно? Ответь мне, осеннее поле овса! Молчанье. И только вода быстротечно По желобу точит и бьет с колеса.

И месяц встает со скирды круторого И гордо проносит сиянье чела. Одно у людей постоянно — дорога, Куда бы, зачем бы она ни была.

Мне нравятся в ней грубые черты. В них все естественно и просто, В них нет поддельной красоты, И нет игры и нет притворства.

Резка улыбка, голос груб, Заветрен он, пропитан солью, Но как он мне бывает люб, Когда гуляет по приволью!

Изнеженность! Иди смелей В объятья этой силы древней! Она звучит куда напевней, Чем ты, запетый соловей.

Белы заречья, долы, Тут снегирям бы петь, Но галки, как монголы, Одолевают степь.

За Старою Рязанью Высокий древний вал, Он видел Чингисхана, Друзей его знавал.

Он слышал звон кольчуги В соломенной ночи. Рязанские лачуги, Мужицкие мечи!

Он кровью обливался Под натиском татар, Он в деле делом клялся, В бою всю Русь братал.

Не срыт и не повален, Он стал глубокий тыл, Прочнее наковален, К родной земле пристыл.

Стою и созерцаю На синем окском льду, И лирою бряцаю, И строчки в бой веду.

Иду на вы к Мамаю, К Вильгельму на усы! Все битвы принимаю, Что были на Руси!

Роса на землю катится С береговых ракит. Заснуло все, и кажется, Что Волга тоже спит.

Ни огонька, ни звездочки И ни живой души. Как дети, дремлют лодочки, Уткнувшись в камыши.

Ни всплеска, ни журчания, Вся ночь темным-темна. И к берегам причалила Ночная тишина.

И даже в дальней рощице Умолкли соловьи, Лишь сердце к сердцу просится Для ласки и любви.

Брусничная Вологда, Рыбная Астрахань, Яблочный Курск, От вас ни в застенке, Ни в петле, ни в каторге Не отрекусь!

Таежный Онего, Степная Ока, Желтоглазый Иртыш, На голос ваш ясный В любое ненастье, Как чайка, летишь.

О родина! Это не вымысел странника — Меридианы твои под ребром. Леса твои Шумом дождя переполнены, Милы твои молнии, Отзывчив твой гром.

Я начал походы свои Из объятия матери, С родного крыльца. От моря до речек районных Я родину выведал, вызвал, И выстрадал —        всю до конца!

Тяжелый Твой крест На плече моем! Сбросить — не думаю, С дороги свернуть — Я не трус и не враг. Бьет крыльями гордо, Летит с увлечением Сквозь тысячелетия Кровью окрашенный флаг!