Я живу не в городе — В человечьем говоре!

Будто волны майской ржи, Перекатывается говор, К пристаням идет с баржи В чистом виде — не жаргоном!

Будто море бьет волной, Вьется рыжим локоном. Что он делает со мной Вологодским оканьем!

Он на рынке, на лотках, Где весы и разновески, Где народ в цветных платках, В валенках по-деревенски.

Он у топок, у огней, У прикладов, у винтовок, У ларьков, и у плетней, И у лесозаготовок.

Он меня с собой несет Именем литературы. Лихорадит и трясет От его температуры.

Тишина над травами, Тишина над морем. Я хожу и думаю: Что мне делать с горем?

В море бросить — выплывет И опять догонит, Вместе с ветром северным Под окном застонет.

Горе свое горькое Я перегорюю И в борьбе с несчастьями Счастье завоюю.

Тихо ветер завывает, Лист летит желтей песка. Это осень открывает Золотые прииска.

Как горят ее крупицы! Кто ей столько красок дал? Будто перьями жар-птицы Ветер землю закидал.

Листья осени на веслах, На закраинах пруда, В их прожилках кровеносных Рдеет рыжая руда.

Листья осени по межам, По дорогам в колеях, По урочищам медвежьим, По полям на зеленях.

Листья осени на крышах, На полях, на потолках, На крылечках, на афишах, На походных котелках.

Я стою у листопада, Врытый в землю до колен, Повторяя: — Так и надо! Мне не страшен этот плен!

Облака белый башлык Сел на плечи скалы, на чинару. Ослик безропотно ставил копытца На жаркий асфальт вдоль шоссе. Пахло арбузами, дынями. Так начиналось Утро в поселке На горной гульрипшской косе.

Море уж что-то ваяло Резцом своим мягким, но вечным, Старый мингрелец С ленивой дремотцей стучал по люфе. Небо бледнело, не хвастаясь Поясом Млечным, Листья лоснились На северном древе — ольхе.

В крыши, в проломы тесовые Лезли янтарные грозди, Зрел виноград, Развалясь живописно в ветвях. В дальних ущельях Дремали грузинские грозы, Медленно ехало время В скрипучей арбе на волах.

Было прохладно еще, Будто в винной баклажке, Будто в снеди вечерней, Поставленной ночью на лед. Черные камни у моря, Совсем как монашки, Тихо молились, Держа животы на восход.

Бывает так: то выглянет, то спрячется Еще неполной силы майский луч. И кажется, что кашляет мать-мачеха На зябких глинах подмосковных круч.

И холодно, и как-то неуютно, И леденит безлистый цвет вербы, И ветер задувает непопутно, И ноги созданы не для ходьбы.

А ты идешь по ржавому болотцу, Бурлит и бьет вода по сапогу. И до конца готов за жизнь бороться В любую непогоду и пургу!

Беркут стоит у дороги, как нищий, А перед ним только пыль и следы. Чрево набил он разбойничьей пищей, Муторно с крови, попить бы воды!

Степь обнажила себя до кореньев. Дайте дождя! Пересохло во рту! Смерти подобно теперь промедленье. Тучи! Несите свою доброту!

Гром отозвался, и радостно гукнул, И далеко о себе возвестил. Ливень копытами звонкими стукнул, Радужно гривы дождя распустил.

Где-то на крыше блестит черепица. В бане и то не такая теплынь. Степь превратилась в одно чаепитье, Где на заварку — ковыль и полынь.

Ливень уходит, и воздух свежеет, Пряным из трещин земных отдает. Радостно поле пшеницы рыжеет. Буйно трава молодая поет.

Солнце нашей любви, Не садись и не ведай заката! Ты плыви, отражаясь В озерах, в колодцах, в ручьях. Чтобы мы за тобою ходили Влюбленно и свято И купались в твоих Животворных лучах.

Солнце нашей любви, Ты горишь и сияешь, Ты готово всю землю Теплом обогреть. Солнце нашей любви, Ты и нас заставляешь В две судьбы трепетать, В две души пламенеть.

Так свети и веди нас Полями, лесами, Так не гасни во мгле И ненастье забот! Мы нашли тебя сами, Зажгли тебя сами, Отвели тебе наш Голубой небосвод.

Серые глаза, платок из мягкой шерсти, Добрый взгляд, холодная щека. Что нас держит этот вечер вместе? Кто соединяет? Чья рука?

Засыпая, помню, как прощались. Просыпаюсь с именем твоим. Темными сентябрьскими ночами Возле клумбы — это мы стоим.

Это я шепчу тебе признанья, Это ты твердишь в ответ:             — Родной! Это лишь меня на расстояньи Обжигает голос твой грудной.

Какие худенькие плечи! Какая хрупкая рука! Гляжу я на тебя: ты легче Обыкновенного цветка.

Идешь, вздыхаешь безответно. Как быть? Любить иль не любить? От непогоды и от ветра Тебя мне хочется укрыть.

Ты, мнится мне, В тепле и холе, За перелеском зимних рам, Как беззаботный ветер в поле, Пойдешь гулять по клеверам.

И выступят на дремах смолы, И высохнут печали рос, И загудят шмели и пчелы Над нимбом спутанных волос!

Преследует меня Воспоминанье: Твое окно, Твои глаза, Твое дыханье.

Твой голос. Он звучит всегда Без фальши. Я еду от него Сегодня дальше.

Окно вагона В каплях и дождинках, Блестит вода осенняя В ложбинках.

Я чувствую тебя, Как трепет листьев. Ты — песня песней, Ты дороже истин.

Не беспокойся, Я не донжуаню, Разлуку, Как и ты, переживаю.

Я ничего с другими Не позволил. Я все сберег, Я ничего не пролил!

Леса расписаны пестро Под цвет кармина и сурьмы. И сердце чувствует остро, Что недалеко до зимы.

Она по графику придет, Покроет русские поля. В снегах пылая, зацветет Улыбка милая твоя.

Начнет лесной питомец клест Гнездо своей подруге вить. Не в силах будет сам мороз Любви его остановить!

И я не струшу января С привычкой к русским холодам. Я обернуся в снегиря, Чтоб прилететь к твоим ногам!

Этот локон, уснувший на лбу, Много раз повторенный веками, Много раз обрамленный венками, Я спокойно пройти не могу.

Эта плавная линия торса С удивительной лепкою плеч, Я без спроса в запретное вторгся, Чтоб его сокровенье сберечь.

Тайна вечных начал бытия И ее проявление в форме, О, какие глубокие корни Ты, как в землю, пустила в меня!

Синева пламенеющих льдинок Под ресницами тихо горит. Взгляд на взгляд. И опять поединок, Где безмолвно гроза говорит.

Было — не было: я родился. Было — не было: тихо рос. Было — не было: я влюбился, На свиданье черемуху нес.

Отражались в глазах твоих чистых Серо-пепельные облака, Поле, тульские трактористы И районная наша река.

Мы садились с тобою на камень, Предоставленные себе, И беспечно болтали ногами В теплой, ласковой летней воде.

Зеленела на заводи тина, Хмель свисал с позолоченных круч, И сияла моя Алевтина, Как отпущенный солнышком луч.

Стрежни тихо осоку качали На виду у поречных полян, Два влюбленных над речкой журчали И несли себя в свой океан!

Друг мой! Я из лесу только что. Пахну сосной, можжевелем, Ветер лесной притаился в моих волосах. Сядь, дорогая, поближе, Я так тебя пожалею, Столько тебе расскажу о лесах!

Дуб-часовой с желудями В подсумке солдатском Встал и глядит, охраняя Родные леса. Брат его старший погиб У Смоленска, под Гжатском, Младший растет, Подпирая плечом небеса.

Две муравьиные кучи Как два государства! Ели почетной охраной Построились в ряд. Я постоял, помолчал, постучался, Мне не ответили: Все муравьи еще спят.

Спиннинг в руках. Выхожу я к Орловским озерам. Зыблется берег, Осенние листья плывут. Определяю рыбачьим, решительным Взором, Где, под какою корягою Щуки живут.

Рядом рябины пылают, Как уголь в жаровне, Ярким пыланьем заполнены все уголки, Каркает с ближней осины Ворона вороне: — Что, полетим? Поклюем? Или ягоды слишком горьки?

Я поклонился Земным и сыновним поклоном Бору густому, Глухой подмосковной тайге. Гриб-боровик притаился под кленом, Ни червячка В белоснежной и крепкой ноге.

Лес зашумел. И тоскою повеяло всюду. Осень. Осыпались листья. Дороги и дали пусты. Грустно тебе, дорогая? Я больше не буду! Передо мною не лес, Не осеннее поле, а ты!

Ты! Каждый мускул Тобою лишь дышит! Весла беру, Чтобы к пристани нашей грести. Чтобы скорее увидеть, Скорее услышать, Руки вкруг шеи, Как ветви лесные, сплести!

У меня сегодня лучший гость Лучший друг, Испытанный годами. Нежность всей земли Собрал бы в горсть И отдал маме!

Это здесь моих стихов начало, От нее мой первый путь в Москву. Это ведь она качала Каждую мою строку.

Это ей мой первый детский лепет Не давал уснуть. Это ведь она со мною терпит Весь мой трудный путь.

Это от нее любой эпитет И любой узор моим словам. Вот беда, что без очков не видит, Хорошо ль пишу — поверит вам.

Старенькая-старенькая. Пухнут ноги. От скорбей повыплаканы очи. Понимает, что ее дороги С каждым днем короче.

Семьдесят годков —           не шутка все же! — Мама! Отдохни и посиди! Я куплю муки, достану дрожжи, Что еще тебе? Скажи!

— Витя, дорогой, сынок хороший, Мне не усидеть, пойдем вдвоем. — Вышли. А любовь через подошвы В землю заземляется огнем.

Сколько ни жалею — все мне мало! Говорю от всех от сыновей: — Хочется, чтоб радугой сияла Радость в сердце наших матерей!

Без свирели, без флейты, без скрипки, Без певучести соловья Что бы значили эти улыбки, Что везде караулят меня?

Все пронизано музыкой, песней, Откровенною радостью птиц. Теплым вечером в роще чудесной Светлый месяц под музыку спит.

След ее затерялся в столетьях. В древних брянских и брынских лесах. Я мелодию слышу и в этих Завивающихся волосах.

И когда твои горькие губы Негасимым огнем опалят, Все мне слышатся медные трубы, Что в поход собираться велят.

Все мне чудится голос органа, Я могучим потомком раним, И душа моя, словно мембрана, Каждый звук повторяет за ним.

Всюду музыка. В шуме под кленом, В соловьиных коленах в саду, И в твоем поцелуе влюбленном, И в твоем обещанье: «Приду!»

Россия не луг, не ромашки, Не лунная лень, не заря

Не барыня — руки в кармашки, — Рабочие руки царя!

Царя, что у горна в горячке Кует, вдохновенен и яр, Царя, что идет на кулачки И с ножницами на бояр.

Россия не только закаты, Не только покорность в шагу, Она, будет час, — баррикады, Команда «Огонь по врагу».

Безмолвны таежные чащи, Белы по степям солонцы, Но пчелы Руси работящи, Желты от медовой пыльцы.

Но люди ее — это чудо, Без счету оно, без числа, Лишь ветер от каждого чуба И дрожь по реке от весла.

Россия — словарь мой некнижный, Портовый, таежный, степной, Нетесаный, крепкий, булыжный, Круженый, каленый, лепной.

О муза! Меня не в кровати Настигла ты этим стихом. Иртыш предо мной, как полати, И я на сугробе верхом.

На этой заснеженной шири Я плакать от счастья хочу. Со скоростью «Ту-104» Сквозь русские дали лечу!

Зима до крыш, до крон сосновых, До круч отвесных, до вершин. Она на дугах, на подковах, На радиаторах машин.

Как далеки ее владенья! Как глубоки ее снега! Но держат намертво сцепленья, На скорость твердо жмет нога.

Лицо скуластое в кабине Глазами даль снегов сверлит, Цветет, как грозди на рябине, Улыбкой губы шевелит.

Не устают глаза большие Влюбленно шарить по земле. О, как уверенно, Россия, Ты держишь руки на руле!

Я оттуда, где ветер волён, Где вода в половодье шальная, Где кивает головками лен, Голубые соцветья роняя.

Я оттуда, где лес как стена, Где по займищам бродят зайчихи, Где душа от гармошек пьяна, От медовой июльской гречихи.

Я оттуда, где речь как рассол И людские улыбки как зори, Где того приглашают за стол, У кого на ладонях мозоли.

Я и спеть, и сплясать, и скроить, И прогнать хоть какую усталость. Мне святое упорство в крови От крестьянского плуга досталось.

Вечернее солнце садится, Спокойно идет на закат, И в новые окна глядится, Которые только стеклят.

А день не смолкает, гудит, Гремит, говорит и смеется, С перрона сиреной трубит, А с палубы песнею льется.

Строители тянут карниз, Встал дом на былом пепелище. О солнце! Скорее вернись, Чтоб завтра достроить жилище.

Чтоб всех из подвалов извлечь, Избавить от бледного мела, Чтоб каждую душу сберечь Для нашего общего дела!

Изделия зимы тонки и хрупки, Будь осторожен с ними, не задень! Мороз в теченье дня в одной прорубке Сто стекол вставит, и ему не лень.

О чем ты, желтогрудая овсянка, Оповещаешь тихие кусты? Снега лежат, как скатерть-самобранка, И снегири поэтому сыты.

Как празднично везде развешан иней!.. И невесомость тихой бахромы, Влечет в леса свобода лыжных линий И сказочность, задумчивость зимы.

Люблю ее! Еще какое слово Из сердца мне извлечь и в мир пустить? В нем сила, нежность, и оно сурово, И больше, чем в него, мне не вместить!

В театре этом не было партера. Луна у рампы, звезды у боков. И не со сцены слово вдаль летело — С двух сдвинутых в степи грузовиков.

Далекие, приезжие актеры С задором молодым играть взялись, И, затаив дыханье, комбайнеры Смотрели на молоденьких актрис.

Был в пьесе лодырь, вел себя позорно, Открыто звал проститься с целиной. Неодобряюще похрустывали зерна У главного героя под ногой.

Он нравился. Его уже любили За то, что прост, и прям, и речь пряма. Зло беспощадно зрители судили, Добро, как хлеб, ссыпали в закрома.

Одним переживаньем были лица, Все узнавали молодость свою. И вздрагивала чуткая пшеница, Когда герой призналси: «Я люблю!»

Здесь не зевали после пьесы вяло, С хорошим чувством зритель уезжал. Пел комбайнер наутро у штурвала, И тракторист герою подражал.

О древние! Придите и воззрите На наше обращенье с красотой. У нас театр живет в целинном жите, Как добрый колос, жизнью налитой!

Жизнь шумит колесом водосливным, Алым, шелковым кумачом. Припускает с азартом спортивным За упругим футбольным мячом.

Жизнь поет соловьем над рекою, Паровозным заречным гудком, Новорожденною строкою И звенящим парным молоком.

Жизнь горланит грачиным семейством, Шепчет перепелиным гнездом, Женихов посылает к невестам, Затевая гульбу на весь дом.

Жизнь кипит и клокочет в мартенах, Рвется наверх из недр и глубин, Бьет о тонкие стенки артерий Свой разгневанный гемоглобин.

Жизнь шагает босою ногою, Жмет на рельсы стальным колесом, Продирается тесной тайгою Перепуганным насмерть лосем.

Я стою, где ее повороты, Переправы, мосты и лазы, Все таким же птенцом желторотым, Познающим все те же азы!

Голубое, синее, лиловое, Алое, как милый детский рот… Это было! Это все не новое, А опять цветет. Опять цветет!

По откосам, просекам, канавам, Даже у рабочей проходной Смело занимает с полным правом Каждый метр земли своей родной.

Я не молод. А душа в цветенье, В неумолкшей, звонкой жажде жить. Там, где строят, где возводят стены, Свой кирпич мне надо положить!

Любуйтесь закатами! Радуйтесь зорям! Ловите, ловите, Ловите лучи! Они не помирятся С плачем и горем, Они окунут вас В росу и ручьи. От солнечной ласки Луга медоносны, Неудержно зелен И радостен лес. Прямые прогретые Медные сосны Купаются в заводях Синих небес. Подставьте лучу Свои милые лица, Не бойтесь, Когда прикоснется к устам, Луч в каплю нацелит — Она озарится, В вино попадет — Нежно звонок хрусталь. Ловите, любите, Встречайтесь с лучами, Лучи — это музыка, Это — концерт. Не верите — Поговорите с врачами, Пускай они солнце Запишут в рецепт!

Мне чужда отгороженность сада, Не люблю сквозь заборы глядеть. Мне людей обязательно надо Локтем, словом, улыбкой задеть.

С рыбаками — закидывать тони, С трактористами — поле пахать. С игроками — играть на гармони, Со знаменами — полыхать.

Я родился под ними и вырос, Сердце краснознаменно ало. Я его как полотнище вынес, Чтоб людскою волной подняло.

Чтоб оно и качалось, и пело, И гуляло в улыбке колонн, И над площадью Красной летело На зарю шелестящих знамен!

Я люблю твои глаголы: «Не приду», «Не жди», «Не плачь». Я люблю твои ладони, Принимающие мяч.

Я люблю, как ты смеешься: Губы настежь — снег во рту. Как ты вдруг играть берешься В волейбол или в лапту.

Я люблю сверканье пяток, Твой мальчишеский галоп, Своевольный ветер прядок, Ниспадающих на лоб.

Я тобой владеть не буду Ни по лету, ни к зиме, Только б ты была повсюду, Только б пела на корме.

Только б весело шутила, Свесив косу за корму, И, как солнышко, светила Мне, и всем, и никому!

Агитатор! Когда ты не старый, А действительно молод и юн, Заходи в общежитье с гитарой, Разговаривай с помощью струн.

Не разыгрывай ты, что ученый, Не полюбят такого старца. Подвигайся к картошке печеной, Не забудь попросить огурца!

О любви ты не делай доклада, Скукой слов не томи молодежь, Будет комната девичья рада, Если ты о любви запоешь.

Не посмотрят девчата с упреком, Не ослабнет к тебе интерес, Если ты невзначай, ненароком Вдруг расскажешь про Волжскую ГЭС.

Извинишься, конечно, при этом, Что нечаянно, мол, сорвалось, И опять разразишься куплетом Про Степана, про волжский утес.

Агитировать больше не стану, Агитатор, тебя, так и знай. Покупай же скорее гитару, В общежитье к девчонкам ступай!

Есть у солнышка сбереженья В замечательной кладовой. Доказательством служит движенье Вешних соков под каждой корой.

И оно, наше солнце, готово Каждый день, каждый час — не потом! — Все, что есть у него золотого, Подарить, не жалея о том.

Не от этого ль радостный щебет Не смолкает в лесном уголке? Я готов тебе, солнце, за щедрость Дом построить с окном в потолке!

Зимние гнезда безмолвны, пусты, Не говорят полоненные реки. Медленно снег оседает в кусты, Мягче пушистого снега аллейки.

Встану над просекой, крикну «Ау!» Белой зиме, старику Берендею. Может быть, я молодую траву Голосом, русскою речью согрею.

Может быть, выскочит заяц-беляк, В сентиментально-доверчивом чувстве Сядет и скажет: — Здорово, земляк! С чем ты пришел? Не принес ли капусты?

Может быть, все разбегутся тотчас, Где-нибудь мне обнаружить придется: Чьи-то пугливые уши торчат, Чье-то сердечко испуганно бьется.

Милые звери! Не буду стрелять, Я ведь в природе поэт, чтоб вы знали, Я ведь хочу на других повлиять И попросить, чтобы в вас не стреляли!

Белое поле. Равнина и тишь. Инея тонкая, нежная навись. Сердце! О чем ты так громко стучишь? Песню какую опять начинаешь?

Ты пришла, мой друг старинный! Открываю дверь, молчу. Головы твоей повинной Не даю казнить мечу.

Я тебе прощу измену, Не напомню никогда, Как я плакал, бился в стену, Как у нас стряслась беда.

Не спешил обнять другую, Знал, что это будет ложь. Шел весь год сквозь бурю злую, Ждал и верил: ты придешь.

Проходи, берет снимай-ка, Вешай синее пальто. У меня в дому хозяйка Только ты или — никто!

Ничего и не случалось, Я не плакал, не скорбел, Ты ведь просто отлучалась, Я ведь просто ждать умел!

Детство дует в дудочки, Скачет в догонялочки, Вырезает удочки, Выжигает палочки.

Всякие там Витеньки, Разные там Игори Закрутили винтики, Ни с чего запрыгали.

И напрасно бабушки Удержать пытаются: — Ладушки! Ладушки! — Нет! Не тем питаются!

Не такими травами, Не такими яствами — Книгами, экранами, Рюкзаками, ластами.

Лодками и веслами, Шашками и шахматами, Лыжами и кроссами, Далями распахнутыми.

Из таких вот баловней И вихрастых россыпей Поздно или рано ли Вырастают взрослые!

Важные, надутые, Чванные, степенные, Смотрят они буками, Ходят без кипения.

И куда все деется? Как тому название? То шумело деревце, То скрипит развалина!

Поэзия — не солончак, Не степь, где все сгорело летом Поэзия — она рычаг. И Архимед ведь был поэтом.

Иначе бы он проглядел, Как стал терять свою весомость, Когда старик в воде сидел, Мочалкой скреб себя на совесть.

Мы вырвались с земных орбит, Нам стало шире на планете. Не о Луне душа скорбит — Об уходящем звонком лете.

Мы знаем множество наук, Мы стали во сто раз культурней, Но все-таки мне ближе луг, Чем эти кольца на Сатурне.

И пусть к Луне летят ракеты, Я убежден наверняка: С не меньшей скоростью поэты Летят в грядущие века.

Запечный лирик, ты о чем Сверчишь тоскливо в тьму ночную? Побудь хоть вечер скрипачом, Исполни музыку другую!

Есть Моцарт, Шуберт, Глинка, Глюк — Их дар шагнет за наших внуков. И есть не только ловкость рук, Но есть и совершенство звуков.

Черпни неведомых миров, Чтобы не думалось ущербно, Чтоб над сырым шипеньем дров Лилась мелодия волшебно.

Но нет. Тебя не убедить Прийти к нам в наше общежитье, И твой куток разгородить Не может ни одно событье.

Твои прогулки — на шестке. Ряды горшков — твоя планета, А то, что мир еще в тоске, Тебе у каши незаметно.

Пальцы — тонкие ладьи, Вы до гроба неразлучны. Как вы музыке сродни, Как вы Моцарту созвучны!

Ревностно держа резец, Все решительно умея, Вы творите образец, Пред которым все немеют.

Опираясь на ладонь Рук рабочих, исполинских, Создаете вы мадонн Вологодских и сикстинских.

Вам знакомо трепетанье, Жар любви. И это ложь, Если вы берете нож, Чтоб добыть на пропитанье!

О, чем бы покрепче еще привязаться К земле несказанно родной? Я в спутники взял молодого рязанца С волною волос озорной.

Дорога вся в рытвинах, полем и лесом, А почва — подзол и пески. — Ты чем занимаешься, парень?                 — Я слесарь, Моя специальность — тиски.

Веснушки сидят на носу, как заклепки, Как рыжики в чаще осин. — Ты чем там стучишь?            — Это туфли в коробке, Мамане!     — Хороший ты сын!

— Гляди! Человека видней со сторонки! — Смеется с лукавинкой он. — Ну, матери туфли, а что же сестренке? — Сестренке? Сестренке — нейлон!

Он встал у подсолнухов, рыжий и робкий, Глазами нацелился вдаль. Признался: — У нас разговор был короткий. Ну, что же, расходимся? Жаль!

Он машет рукой и кричит: — До свиданья! — А губы улыбку лучат. — Я выйду с гармошкой, услышишь страданья, Приди поглядеть на девчат!

Я видел его. Примостившись на бревнах, Он пальцами жал на басы. Кружились двенадцать девчонок влюбленных, Посматривая на часы.

Потом все гулянье делилось на пары, Но это еще не конец, Как гром, в тишине раздавались удары Союз заключивших сердец.

Я видел: где клонится ива вдовою, Росу собирая в подол, Мой слесарь гармошку держал под полою И девушку бережно вел.

Плыл месяц, ленивостью летнею млея, Чтоб сельскую тишь сторожить. Мне было той ночью грустнее, милее, Печальней и радостней жить.

Полети, моя мысль, На простор голубой, Чтоб небесная высь Подружилась с тобой!

Полети, моя мысль, На цветущую рожь, Чтобы после полей Тебе крепче спалось!

Чтобы утром опять, И свежа и вольна, Ты в ущелье, в горах Догоняла орла.

Чтобы крылья твои Не подрезал никто, Чтоб леталось тебе Высоко-высоко!

Лето — мята, Лето — лен. Я-то, я-то, Я — влюблен!

В это поле И межу, Где по клеверу Хожу.

В эти сосны И кряжи, В даль, в дороги, В гаражи.

В пенье Медных проводов, В перспективу Городов.

В фонари, В подземный гул, В широту Рязанских скул.

В звонкий голос Топоров, В сытый рев Степных коров.

Лето — мята, Лето — лен. Я-то, я-то, Я — влюблен!

Вновь весна зашумела за рамами Чернокрылой грачиной гурьбой. ЖИЛ и УМЕР — два слова на мраморе Под любой человечьей судьбой.

Но преследует не обреченность, Не печальная боль телеграмм — Сатанинская увлеченность И пристрастье к любимым делам.

Я на улицу сельскую вышел. Там, где судят про пашню и хлеб, Вдруг такое словечко услышал, Что душою и телом окреп.

Пусть я рухну, и руки раскину, И земля прикоснется к губам, Как наследство великое, сыну Я свою жажду жить передам!

Поэзия, ты та же пашня С потребной глубиной пласта. И для тебя всегда опасна Поверхностная пахота.

Поэзия! Ты громовержец, Оратор с огненным копьем. Ничем, ничем тебя не сдержишь, Когда ты целишься огнем.

Поэт! И ты подобен грому. Но если пламень не велик, Не дай слететь пустому слову. Останься нем! Замкни язык!

Раньше думали: воля господа Управляет усильем ума. С этим девушка вологодская Не согласна: она сама!

— Как зовут тебя, девушка? —               — Августа. Вот уж год я в артели плету. — Друг мой северный,           слушай и радуйся, Здесь коклюшки поют на лету.

За ресницами очи серые, Неожиданные, как весть. Сколько в них милой скромности Севера, Целомудрия здешних мест!

Мастерская наполнена гомоном — Кружева, кружева, кружева. Цех не очень-то важный, не доменный, Но и в нем память предков жива.

Замечательное плетение! Открывается мир чудес, Это, собственно, изобретение, Мастерство кружевных поэтесс.

В стекла окон стучатся синицы, Говорят за мембраною рам: — Не забудьте о нас, кружевницы, Дайте место в узорах и нам!

Мне иногда мешает тишина Уснувшего квартала городского. Она привычной жизни лишена, В ней нет гудков и говора людского.

Я шум люблю! Мостов тяжелый грохот Меня, как песня, радует в горах, Мне нравится воды зеленый хохот, Когда она дробится на камнях.

Мне по душе подземный гул вулканов, Качающий гранитные хребты. Я не люблю молчанья истуканов, Меня страшат их каменные рты.

Мне нравятся шумящие вершины В глухую ночь, в двенадцатом часу. Как ни свирепствуй ветер — матерщины Ты не услышишь ни в одном лесу.

Проснись, веселый шум планеты, За раннее побу́женье прости. И в автоматы первые монеты Для разговоров ранних опусти.

Я умолкаю. Тишина уходит. Звенит заря, как утренний трамвай. И за домами солнышко восходит, И плещут волны у железных свай.

Я ехал степью, узнавая Ее приметы и черты, И то и дело грузовая Стелила рыжие холсты.

И вдруг, как тонкая лозинка, Непогрешима и чиста, Перед машиною возникла И молодость и красота.

Шофер остановил: — Садитесь! Чего пылиться на шляху? Она ему: — Спасибо, витязь! — Один прыжок — и наверху.

Привычно громоздясь над грузами, Облокотясь на инвентарь, Она сидела в пыльном кузове С не меньшей важностью, чем царь.

Глаза — весенние проталины, Ресницы — золотой ранет. Они особенные, Танины, Других таких на свете нет.

Лицо открытое и честное, Хоть глину в руки — и лепи! — Вы из Москвы сюда?            — Я местная. Отец и мать живут в степи.

Залатан локоток старательно На синей кофточке ее. Какие свежие царапины. Какое колкое жнивье!

И вот она мне расставанье Пролепетала милым ртом, И косы — спелость восковая — Вдруг зазвенели за бортом.

Она была милее вымысла. Пшеничный, бронзовый массив Рукой раздвинула и скрылася. Как был уход ее красив!

Шофер, крутя свою баранку, Хитро подмигивал глазком. — Ну, как вам наша лаборантка? — Пытал ехидным голоском.

И брови черные густые Сводил упрямо у руля. — По ней ребята холостые Иссохли хуже ковыля!

Летело в степь воображенье. Я вдаль глядел и представлял, Что к ней с серьезным предложеньем Целинный ветер приставал.

Навстречу нам орлы летели В степных озерах воду пить, А где-то так душевно пели, Что мне в степи хотелось жить!

Некий скептик осушал Содержимое фужера. В пьяном виде вопрошал: — Что Россия? Царь и вера! Мед, вощина, лен, пенька, Колокольчик — дар Валдая, Балалайка паренька, Лапти вятского дедая. Хлев овечий, сеновал, Подпоясанное лихо, Трехведерный самовар, Трехобхватная купчиха. Целовальник, даль, погост, Воры, нищие и храмы…

Были версты — нету верст: Километры, килограммы. Киловатты, рев турбин, От ракеты тень косая. Труд, когда он властелин, Всю земельку сотрясает!

Изменилась на корню Старорусская картина. Я на празднике стою Там, где волжская плотина.

Улица среди воды! Тюбетейки, платья, блузки, Жигулевские сады И цветы на бывшем русле!

Миллионы киловатт Разбегаются по свету. Ходит тот, кто виноват, Кто возвел плотину эту. Не старинная Самара, Не чаи у самовара — Бой воды в бетон и сталь. Можно ль не заметить взору, Как шагают мачты в гору, В электрическую даль?!

Как вам ездится? Как вам любится? Как вам нравится Город Люберцы?

Асфальтированными Проспектами Ходят девушки С конспектами.

Не пустячные Увлечения — Школы средние, Вечерние.

Не любовное Поветрие — Синус-косинус, Геометрия.

Глянешь в Люберцы, Глянешь в Бронницы — В каждой улице Что-то строится.

Что-то строится, Воздвигается, Так у нас И полагается,

Потому что Власть советская — Это действие Совместное.

Мы растем во всем И ширимся И с застоем Не помиримся.

Фонари такие Белые, Словно их В молочной сделали.

Ходят люди, Ходят парами, С патефонами, С гитарами.

Город Бронницы, Город Люберцы, Сколько девушек Нынче влюбится!

Сколько юношей Скоро женится, Сколько к лучшему Переменится!

Тишина. Кукушка. Травы. Я один в лесу глухом. Ни тщеславия, ни славы — Только мох под каблуком.

Только высвисты синичьи, Тихое качанье трав, Да глаза глядят по-бычьи У воды лесных канав.

Да приятная истома, И сознанье, что ты весь Нераздельно арестован, А темница — темный лес.

И не страшно, если коршун, Словно узник из цепей, Стонет в небе: — Мир мне тошен! Так и надо — кровь не пей!

Цвет черемухи пахнет порохом, Лебединые крылья в крови. Уезжает четвертый Дорохов, Мать родимая, благослови!

Первый пал у Смоленска, под Ельней, Не напуганный смертью ничуть, В тишину запрокинув смертельно Свой пшеничный смеющийся чуб.

А второй — где отыщешь останки? Подвиг мужествен, участь горька, Стал он пеплом пылающим в танке И героем в приказе полка.

Третий Дорохов в рукопашной На окопы фашистов шагнул. Как ветряк над рязанскою пашней, На прощанье руками взмахнул.

Что с четвертым? И он бездыханен В госпитальной палате лежит. Нагибаются сестры: — Ты ранен? — Но четвертый… четвертый молчит.

Ходит Дорохова и плачет, Ходит, плачет и ждет сыновей. Никакая могила не спрячет Материнских тревог и скорбей.

И лежат в позабытой солонке, Тяжелее надгробий и плит, Пожелтевшие похоронки, Где одно только слово: убит.

Чем утешить тебя, моя старенькая, Если ты сыновей лишена? Или тем, что над тихою спаленкою Снова мирная тишина?

Знаю, милая, этого мало! Нет их! Нет! Свет над крышей померк. Для того ли ты их поднимала, Чтобы кто-то на землю поверг?

Ты идешь с посошком осторожно Вдоль прямого селенья Кривцы. Под ногами звенит подорожник, Осыпая лиловость пыльцы.

Ночь сказала: я огни гашу! В этом у нее рассудок здравый. Как он шел к Разливу, к шалашу? Под ногой шумел песок иль гравий?

Кто его будил? Рассвет? Лучи? Или песня гнева — «Марсельеза»? Кто был рукомойником? Ручьи? Или ковш из черного железа?

Он — косарь. И падает трава Под его косой рядками ровно. И растут, растут, растут слова: Промедленье гибели подобно!

Вянет сено. Тонок аромат. Как бодрят своим настоем сосны! Подождем немного — и ломать Дом, в котором людям жить несносно!

Косит он. А рядом Емельянов. Машинист, потомок Пугача. Не беда, что из дворян Ульянов, — У него рабочий мах плеча!

В поле колкое жнивье В небо выставило спицы. Гнезда — больше не жилье, Не жильцы в них больше птицы.

Ходит ветер по стерне, По соломенной подстилке, Завывает в шестерне, В барабане молотилки.

Отдыхать земля легла И опять затяжелела, Что она для нас могла, То она не пожалела.

Под навесами плуги. Поле. Дождь. Засохший донник. Там грачиные круги, Журавлиный треугольник.

Всюду кончен обмолот, В закромах зерно осело. В думах все наоборот: Ждали жатвы — ждем посева!

Очередь снежком припорошена, А троллейбуса нет и нет… В жизни так много хорошего, Вот хотя бы — снег!

Он на шапках И на беретках, Несказанно нежен и бел, И ему не надо билетов, Он на крышу Троллейбуса сел.

Я люблю тебя, снег! Ты слава И краса наших русских полей. Как ты ловко устроился справа, На ресницах соседки моей!

Как ты тихо Садишься на скверы, Отдыхаешь на чьей-то груди. Побелевшие милиционеры Машут палочкой:         — Проходи!

Стало таять. Наполнились снежницы Зябкой влагой, Грачиным питьем. Скоро двинутся Белые беженцы Своим вечным путем.

А пока она падают,          сеются, Изменяют свой вид И поземкою стелются, Если чуть заветрит.

А пока снег на крышах гостиниц, На соборах Кремля, Как прекрасный небесный гостинец Для тебя, Земля!

Стало легче и свежей И молитвенно покойней. Стаи галок и стрижей Над высокой колокольней.

Зашуршали шушуны Чем-то прожитым и давним. В мир полей и тишины Сельский колокол ударил.

В тихорадостном свеченье, Непонятном нынче нам, Старики идут к вечерне И старухи входят в храм.

Я у церкви с рюкзаком. Как сосуд стою порожний, Этой вере — чужаком, Этим мыслям — посторонний.

То и дело слышу: бам-м-м! Медь гудит, как божья песня, По морщинам и по лбам Свято ходят троеперстья.

Я взволнован и смущен — На меня глядит иконка. В этой церкви я крещен, А не верю ни на сколько.

За оградой дед зарыт, Плоть моя, мой предок ближний. Тишина могильных плит, Сон былого, мох булыжный.

Русь моя! Холсты, посконь, Подпоясанные лыки. Мертвой, каменной тоской Скрыты бороды и лики.

Спят умельцы, мастера, Хлеборобы, камнерезы. Жалобно звенят ветра О крестовые железы.

Тяжело жужжат шмели, Мед силен, мала посуда. О земля моя! Вели Увести меня отсюда

На проселок, в клевера, Где скирда стоит пузата, Чтобы русское вчера Поменять на наше завтра!

У поэта сердце льва. Он не терпит осмеянья. Он не трус. Его слова — Это храбрые деянья.

Он не с заячьей душой, Не пугается пустяшно. Там, где буря, там, где бой, Как бойцу, ему не страшно.

Сильным мира он не льстит Своего житьишка ради, Без оглядки кровно мстит Он любой людской неправде.

Вот он! Сердцем чист и смел, Встал под пушкинскою шляпой, Ливень мелко-вражьих стрел Отбивает львиной лапой.

Верность с кислотою серной Встала у трубы водосточной. Караулит:      — Ах, ты, неверный! Унижает:      — Ах, ты, порочный! Я тебя выжду, Глаза тебе выжгу!

А я иду к той, которая Только возникла и только запела, Как самая главная консерватория И самая звонкая в мире капелла.

Вы, любители назиданий, Запишите на списке грехов: Если нет у поэта свиданий, Значит, нет у него и стихов!

Что я знаю о России? — Откровенно у тропы У меня вчера спросили Два целинника в степи.

И глядят на авторучку, И допрос ведут в сердцах: Получал ли я получку За мозоли на руках?

Натруждал ли тяжкой кладью Спину в кузне заводской? С кем встречался — с тихой гладью? Или с бурею морской?

Биографией своею Я бы мог и прихвастнуть. Делать это не умею, Я нашел другим блеснуть.

Сел за руль и тронул трактор. Рокоток мотора мил. Мой степной, стальной оратор В борозде заговорил.

Два целинника молчали, И понятно — я глушу. После важно замечали: Не глубоко ли пашу?

Целый вечер неразлучно Как я с ними песни пел! Колокольчик однозвучно Над вагончиком звенел.

До щемящей сердце боли Мне они милы, чудны. Так и вижу, как на поле Вьются рыжие чубы.

Выхлопное синь-колечко, Руль в уверенных руках… Я от них увез словечко, И оно в моих стихах!

Красиво одеваемся, не спорю! Тончайшие шелка и шерсти есть! Но я признаюсь, я от вас не скрою Моих тревог за внешний этот блеск.

Он нужен нам. И в этом нет порока, Что спрятана в нейлон изящность ног. Но, барышня, возьмите томик Блока, Прочтите вслух хотя бы восемь строк!

Я знаю, что костюм вот этот в клетку Затмил собою новогодний бал… Но, юноша, ты забываешь кепку, Которую Ильич в руке сжимал.

С достоинством садишься ты за столик В кафе, излишне вежливый с людьми. А Моцарта ты слушаешь? А Сольвейг Возвысила тебя мольбой любви?

А это кто мелькнул в толпе? Стиляга? На длинной шее — грива, как у льва. Он — пересохший ключ на дне оврага, И около него трава мертва!

Простите мне всю прямоту признанья, Поймите благородный мой протест, Но форма, если нету содержанья, И тело, если нет души, — протез!

Переход Перевал, Берегись — Там обвал!

Тут карниз, Там уступ, Выручай, Ледоруб!

Переход, Перелаз, Ждите нас, Ждите нас!

Нам не знать Слова «трус» Жди, Казбек! Жди, Эльбрус!

Мы идем, Мы спешим, Лучший дом — Высь вершин.

Хорошо В горы лезть! Лучший снег Только здесь!

Эта девушка как парус С вольным вылетом бровей. Неужели где-то старость Уготована и ей?

Встаньте, рыцари в кольчугах, И скажите смерти: «Нет!» Оградите это чудо, Сохраните этот цвет!

Чтобы не было причины О старении грустить, Чтобы ни одной морщины На лицо не пропустить!

Дом срубить для стиха! И ему новоселье нелишне! Сад разбить, где черешни и вишни, Окна настежь, чтоб говор людской Круглосуточно не унимался, Чтобы утренний ветер морской Самовольно в стихи забирался!

Я однажды рассвет в Казахстане встречал, В камышах Ишкаргана-реки пробирался. Был я жадным, решительно все замечал, Ко всему любопытной душой прикасался.

Было тихо. И сонно плескался сазан. Было холодно. Дрожь по спине пробегала. Но какая картина открылась глазам, И какое видение подстерегало!

Как ударило солнце по спинам коней, Как заржало табунное, дикое вече, Как взметнулось в ногах серебро ковылей И упало, подковам стальным не переча!

Как взревели верблюды, горбами тряся И посматривая по сторонам со значеньем, Как запела дорога из-под колеса И пространства раздвинулись перед кочевьем!

Я гранитным надгробьем стоял и немел, К побережью реки прирастая ногами, И, как первый поэт на земле, не умел Все, что вижу глазами, поведать словами!

Я это видел, я это слышал, Этого мне не забыть: Тетерев на проталинку вышел И стал из лужицы пить.

Перекатывался хрустальный горошек В горлышке косача. Он стоял на земле без сапожек, Песенку бормоча:

«Ах, тетеря! Чего таишься? Не бежишь на свиданье бегом? Иль холодной воды боишься? Или думаешь о другом?»

На призывную песню такую Зазвучала ответная грусть: «Ты не видишь — я тоже токую, На сучке на еловом томлюсь!»

Он пошел к ней пешком по лощинке, Глядя вверх, говорил, говорил… А на лужицах были морщинки — Это ветер весенний дурил.

Заросли. Заросли. Хмель и крапива. В омуте сонно стоят облака. Иволга пела — и вдруг прекратила, Рыба клевала — и вдруг ни клевка.

О, это туча! Лиловый передник Темной каймой отливает вдали, Зашелестел приумолкший березник, Теплые капли танцуют в пыли.

Падают полчищем стрелы косые В гати, в горелые пни и хвою. Это земля моя, это Россия, Я нараспашку у речки стою.

Скольким дождям подставлялись ладони В поле, в седле, на плотах в камыше! Слушал я их то в горах, то в вагоне, В пахнущем дынями шалаше.

Ласково струи на плечи стекают, Слиплись и спутались пряди волос. Дождь не утих, а уже припекает, Солнышко сушит листву у берез.

Снова стрекозы парят над водою, Полдень желаньем и зноем налит. И над ушедшей лиловой грядою Непререкаемо солнце горит!

В глазах твоих весенняя грустинка Поблекшей медуницей зацвела. Все потому, что узкая тропинка Тебя в сосновый бор не увела.

Мне больно видеть — взгляд твой сходен с                     дымом, Не отражаться в нем речной заре. Все потому, что ты в своем любимом Себя хоронишь, как в монастыре.

Шагни на взгорье, к той сосне горбатой, Которая влюбленно смотрит в дол, И вдруг ты станешь сильной и богатой И заключишь в объятья медный ствол!

И ты заметишь солнце над рекою, Как золото на отмелях излук, И ощутишь горячею щекою, Что есть тепло теплей любимых рук.

И ты иначе милого обнимешь, Иначе припадешь к его устам. И, может быть, любовь свою поднимешь К вершинам сосен, к легким облакам!

На Булатном болоте, На Колчанном броду Я тропою Батыя К татарам иду.

— Режьте голову мне! Я москвич, Я русак. — Что спешить? Заплати-ка Сначала ясак.

Предо мною князек, Мелкий вор, Казначей, Он смеется: — Люблю вымогать с москвичей!

Заплати-ка ямщину, Возьми-ка ярлык!.. Освещает лучина Басурманский кадык.

Божьи лики по избам Темнеют в углах, Кнут ременный гуляет По спинам в узлах.

— А-а-а! — Молодку татарин Схватил у плетня, Руки вяжет пенькой, Волочет на коня.

— Эй, пусти, Узкоглазый, Товар этот наш! Не с тобою Пойдет она ночью В шалаш.

Врешь! Не будет Красавица Эта твоей! — Кистенем я его Меж заросших бровей.

Кровь И крики, И ржанье, И топот, И стон! Режут горло мне… Тут обрывается сон.

Я встаю И тревожно Глазами вожу: И себя На лугу, На копне, нахожу.

В мокрых травах Лежит предо мной Светлояр, Ни колчанов, Ни стрел, Ни коней, Ни татар,

Только где-то Звенит луговая коса Да заблудший теленок Мычит из овса.

Ну и сон! Мне такого Не снилось вовек, Чтобы древность такая, Двенадцатый век.

Это предок, наверно, В крови проскакал, Чтобы я без ошибки В лицо его знал!

Я вышел рано. Роса на травах, Роса на злаках, На всей земле. Поклон — дорогам, Поклон — деревьям, Поклон — селеньям, Поклон — семье.

В мешке дорожном Простые вещи: Две майки, мыло, Порошок. Мне с ними лучше, Мне с ними легче, Моя поклажа не режет плечи, Не давит спину — хорошо!

А что там иволга В ветвях запела? Какую шутку Ей дрозд изрек? С какою целью Пчела летела, Потом свернула и присела На мой погнутый козырек?

А! Отдохнуть? Ну что же, можно! Не пропадать в лесах добру! Раз прилетела, Такое дело: Я — пчеловод И осторожно Ее за крылышки беру.

Лети, родная! Скоро ульи, И ждут тебя в твоем летке. Колхозный пчеловод Ульяна, Она ведь тоже встала рано, И у нее нельзя без плана, Да вон она В цветном платке!

Иду лесами, Иду полями, Иду по кладинкам И вброд, И до последней капли крови Я в каждом шаге, В каждом слове С тобой, С твоей судьбой         народ!

Месяц июль — знойный и дрёмный, Пылью полынной воздух горчит. Возле омета месяц огромный, Это ему перепелка кричит.

Где я? В Рязани над тихой Окою Или в Тамбове у реченьки Цны? У Иртыша иль за Ворей-рекою Тихо смотрю подмосковные сны?

Волжское или другое теченье Ласково льнет и касается плеч? Это совсем не имеет значенья, Только б Россия и русская речь!

Только б суровые, честные лица, Только бы труженики — не жулье, Только б готовые поделиться Хлебом и радостью люди ее!

Трехструнная тревога балалайки Зовет меня на улицу села. Я вспоминаю детство. На лужайке Здесь верба одинокая цвела.

И вот на этом самом сером камне, Который и тогда еще лежал, Я трепетными юными руками Играющее дерево держал.

Несложный инструмент, наивность детства, Как веселил ты сельскую толпу! Ты мне тогда достался как наследство, Как приложенье к плугу и серпу.

Я распевал прибаски и пригудки, Белел на балалайке белый бант. И девки мне дарили незабудки, И говорили гордо: — Он талант!

Чего скрывать: моя душа гордилась, Она росла, ей делалось теплей. Мне это ободренье пригодилось, Оно во мне живет и по теперь.

Не я на камне, и не я играю, Не в этом дело. Важно, что игрок В запале чувств дает родному краю Свой музыкально-песенный урок!

Палубу вымыли, Люки задраили, На море вышли из бухты Во здравии.

Сутки идем Сквозь ненастье и изморось, Море спокойное И не капризное.

Солнце порой Еле-еле проклюнется. Море — как площадь, Море — как улица.

Море — как рожь На июньском безветрии, Даже спокойнее И незаметнее!

Вдруг ни с того ни с сего Разволнуется — Это норд-осту Оно повинуется.

Море — увалами, Море — буграми, Так и танцует И пляшет под нами.

С качки морской, Как ворона к вороне, Миски летают Друг к другу в салоне.

У капитана Волненье, эмоции, Смотрит то в карты, То в толстые лоции.

Смотрит из рубки И в голос смеется: — Как бы на камешки Не напороться!

А море, как русская Баба-шутиха, Побушевало И снова утихло.

Стало покачивать Бережно, плавно: — Я успокоилось, милые, Ладно!

Вдруг прозвучало, Как выстрел: — Селедка! — И завизжала Стальная лебедка.

Шлюпку — за борт, Кошелек — на глубины. Здравствуй, наш промысел, Древний, любимый!

Лбы рыбаков Запотели, как стекла, Куртка на каждом До нитки промокла.

Не поскупилось Берингово море, Вот уж добыча, Трепещет в каплёре!

Трюм наполняется Свежим товаром, Ох, и попалось — Навалом, навалом!

Все в чешуе, Словно рыцари в латах! Радость, как сборище Чаек крылатых,

Взмыла над морем, Летит поднебесьем Берег порадовать Доброю вестью!

Вот и вышел в дорогу, и робость Охватила, как зябкий озноб, Предо мною не школа, не глобус — Шар земной с человечеством в лоб.

Предо мною не книги, не парты — Шелест трав, огрубелая речь, Под которую, если проспал ты, Можно на землю втоптанным лечь.

Что ж ты смотришь рассеянно, грустно В даль веков, золотой ротозей? Насыпай же скорее свой бруствер И воюй за себя и друзей!

Море люблю с кораблями, Небо люблю с журавлями, Девушек — с гордостью взгляда. Тех, что сразу сдаются, — не надо!

Запрягу своего Пегаса В тряский песенный тарантас И поеду сквозь все государство. До свиданья! Не ждите нас!

Я Пегасу по раннему часу Запасу клеверку, овсеца, Чтоб машиною первого класса Оставался мой конь до конца.

Я колеса подмажу дегтем, А Пегасика подкую, Буду всюду желанным гостем, Потому что я песни пою!

Ай, люли-разлюли, молодайки! Вьются волосы по плечу. Что вы смотрите? Мыло дайте, Я с дороги умыться хочу.

Отпущу я Пегаса на волю В деревенское стадо кобыл, Даже встретиться с кем-то позволю, Чтобы он все на свете забыл.

До рассвета мой друг попасется, Поотведает звездной росы И резвее, резвей понесется По бескрайным просторам Руси.

Мы объедем с Пегасом все стройки, Все целинные земли в степях. Нам завидовать будут все тройки, Что воспели поэты в стихах.

Лебедянь, Обоянь, Криворожье, Киров, Куйбышев, Сталинград… Где дороги, а где бездорожье Бьет буграми и ямами в зад.

Тут неровно, а там неловко, Не пугают колдобины нас. Это творческая командировка, Без нее ты не можешь, Пегас!

Едем, едем! Дорога, дорога! Конь со мною из ковшика пьет. Оба слышим, как жизнь народа В гулкий колокол времени бьет!

Не обнимемся — холод мешает, Не заплачем — не так уж близки, Плакать гордость не разрешает — Это на море не по-мужски.

До свиданья, мое голубое, Отливающее свинцом, До свидания, мое дорогое, Помяни меня добрым словцом!

Где-нибудь в подмосковном поселке Как мне будет тебя не хватать! А особенно, если девчонки Будут в песнях тебя воспевать.

Буду слышать твое колыханье И шуршанье прибрежным песком Близко-близко, за лопухами, Где корова гуляет с телком.

Где курлычет журавль у колодца, Где стучат бельевые вальки… Все мы русские — землепроходцы, Все мы истинные моряки!

Что ты задумался, бор корабельный? Иглам не страшно идти к январю. — Я не задумался. Я — коробейник, Каждому короб грибов подарю.

Вот и тебе! Опускайся в низину, Лево бери, мимо лиственных лап. Я не обманут, ставлю корзину Возле семейства коричневых шляп.

Жарить не будем. Все для соленья. Ни червоточинки. Ох, и крепки! Лучше не выдумать для утоленья Тех, кто под водочку любят грибки.

Любо мне это житье, боровое! При коммунизме в борах будем жить. Все здесь всеобщее, все даровое, Только нагнуться и в рот положить!

Что такое любовь? Тяготенье, Встреча острых концов ножевых, Огнедышащее смятенье Двух, вчера еще полуживых!

Что такое любовь? Заточенье Самым юным и самым седым. Все мы узники, без исключенья, Все в ее одиночках сидим.

Не убьешь ее пулей, гранатой. Если кто-то любовь запретит, Все равно она «Лунной сонатой» В люди вырвется и полетит!

Под липами, под вязами Приснилась сказка мне. Луна была отвязана, Паслась всю ночь в траве.

В зеленой зыбке колоса Заплакало зерно. И ветер, беспокояся, Баюкать стал его.

Шла в гости в светлу гридницу Березка босиком, Давно хотелось свидеться Ей с дубом-крепышом.

Почти с курьерской скоростью Шел муравей сквозь лес. Он нес вязанку хворосту Для муравьиной ГЭС.

Подстанция их — вот она! — У самой у реки. Как лампы многовольтные, Горели светляки.

По дебрям папоротника Через гнилую гать Шли три отважных плотника Жилища воздвигать.

Размашисто, уверенно Летел топор с плеча, Чтоб выстроить три терема До первого луча.

На лист кувшинки рядышком Присев, царевны их Обмахивались ландышем От комаров ночных.

И тоненько, по-девичьи, Просили все втроем: — Давай, давай, царевичи, Мы новоселья ждем!

Надоело мне в квартире Пыльный фикус поливать. Я уйду на все четыре Сам себе повелевать.

Счастье — это не привычка, Не привычка, нет — не то! Вылетает электричка Из зеленого депо.

Или попросту из бора Лично мне трубит она: — Милый мой, я за тобою — Есть местечко у окна.

Северянин, Лось, Тайнинка, Вот и Софрино — сойдем. Другом мне теперь тропинка И вода — поводырем.

На пути лежит рябая, Перезябшая река, Глубина невесть какая, Перейду наверняка.

И решительно и бодро Речку вброд перехожу, До какого места мокрый, Ни за что вам не скажу!

Он стоял на обочине Серебристо-рябой. А его то и дело рабочие Сминали ногой.

Он сгибался и кланялся Пшенице степной: — Государыня, радуйся, Простор этот — твой!

Он следил за колосьями, Каждый шорох ловил, А его то и дело колесами Каждый трактор давил.

Солнце краешком чалило, Двигалась ночь. Как она опечалила: — Не могу вам помочь!

Жался он, жалко ежился, Доходило до слез: — Ах, зачем я размножился? Ах, зачем я возрос?

Над степными пространствами Без кнутов и плетей Гнали электростанции Тьму веков из степей.

Я брился в Тихом океане. Бил по борту соленый вал, И прыгала вода в стакане, И борщ чечетку танцевал.

Мне улыбалась повариха, Кренясь в салон плечом тугим: — Узнал, почем у нас фунт лиха? Узнал?    Тогда скажи другим!

Мне все в пути казалось ново: И то, что пыль морская в грудь, И то, что шли без останова, И то, что нет земли вокруг.

Вода, вода, вода — и только! Одна она со всех сторон. Над ней моя морская койка И мой несухопутный сон.

Непроходимые глубины, Таясь в молчании ночном, Скрывали, сколько душ сгубили, В пучину приняли живьем.

Ненадобно других доходов Коварной древней западне: И кости русских мореходов Лежат на дне, лежат на дне.

Не оценить ценою денег, Ценою самых сильных чувств Обыденного слова «берег», Слетевшего с рыбачьих уст.

На горизонте горы, горы, Бесстыдно камень обнажен. Когда тонули командоры, Они, наверно, звали жен.

И так ли это было? Тайна, И вымысел — еще не факт. Но бухта с именем Наталья Мне говорит, что было так.

Я здесь твержу другое имя! Всем расстояньям вопреки Глазами серыми твоими За мною смотрят маяки!

Город-бухта, Город-сопка, Город-сад. У тебя своя походка, Твердый шаг.

Собирается Москва-столица Спать, Ты уж выспался, Тебе команда «Встать!».

Выйти в море, Выйти в горы, Выйти в цех — Дел найдется — В Петропавловске Для всех.

Мореходка Марширует на плацу, Бескозырки Петропавловску К лицу.

Каждым бревнышком И каждою доской Этот город — Мореход И волк морской.

Вот беда, что Часто землю здесь Трясет. Пусть трясет, А Петропавловск Все растет!

Над широкою Авачинской губой Город ширится, Хорош, пригож Собой.

Волны бьют В береговой его гранит, Пурги хлещут, Дождь сечет, А он стоит!

И понятно Это все само собой, Потому что Петропавловск — Часовой!

Из Москвы К нему теперь Рукой подать. Сел на «Ту», Поел два раза — И слезать!

Лось на путях! Дайте зеленый! Он на красный свет не пойдет. Он стоит под ветвистой короной И, как поезд, ждет.

Дайте ему «зеленую улицу», Чтобы он никуда не свернул. Разве, скажите, лось не умница: Дали зеленый, и сразу шагнул!

Пошел, как путеобходчик, по рельсам, Люди ликуют: «Лось! Лось!» Простим ему, что он первым рейсом Не руду, а рога свои гордые нес.

Они у него своего рода индустрия. Арматура, железная стать. Здравствуй, здравствуй, природа русская, Не губить тебя надо — спасать!

Город спит в вишневом белом дыме, В тишине владимирской весны. Тихо над сердцами молодыми Веют замечательные сны.

Камень стен церковных глух и древен, Ржавь насквозь проела купола, Но краса владимирских царевен Уцелела и до нас дошла.

Я твержу девчонкам черноглазым У обрывов клязьминских крутых: — Встретились бы раньше богомазам, Кинулись бы с вас писать святых.

А они смеются: — Наша внешность Грубовата для святых досок,— Обнажают тело, то-есть грешность, Загорать ложатся на песок.

Предо мной ворота Золотые, Древности былой надежный щит. Мимо них не конница Батыя, А такси владимирское мчит!

«Легче поворчать, Чем поворочать!» — Говорил рабочий мне один.

— Бросьте вы мне голову морочить, Гражданин! Что брюзжите? Что пищите горлом: «Я устал от всяческих субботников!» Посмотрите: вас расперло, Вы едите за бригаду плотников!

Власть нехороша? А где же лучше? Лучше нет, поверьте Нам, поэтам! Это ведь счастливый случай, Что родились вы в Стране Советов.

Вам бы при царе Пыхтеть и гнуться, Стариться от преждевременных морщин, Вам бы царь не дал раздуться До социалистических толщин.

Что вам не хватает? Дачи? Площади? Дача — это прах, жучки, гнилье! Что вы свой язык везде полощете, Как над грязной прорубью белье?

Вы смеетесь: «Много ль сам доволен?» Много! Много! Потому что я Радостью труда навеки болен, Для меня он — песня бытия.

Ваше недовольное величество, Обыватель времени ракет, Посмотрите, всюду электричество — То ангарский, то днепровский свет.

Это мы — Турбины, пульты, тракторы, Головокружительные «Ту». Это наши мирные реакторы Преодолевают темноту!

Не аршином расстоянье мерьте, Наша мера — вымпел на Луне! Не ворчите, гражданин, поверьте, Захлебнетесь в собственной слюне!

Ничего я не знаю нежней иван-чая! Своего восхищенья ни с кем не делю. Он стоит, потихоньку головкой качая, Отдавая поклоны пчеле и шмелю.

Узнаю его розовый-розовый конус, Отличаю малиновый светлый огонь. Подойду, осторожно рукою дотронусь. И услышу мольбу: «Не губи и не тронь!

Я цвету!» Это значит, что лето в разгаре, В ожидании благостных ливней и гроз, Что луга еще косам стальным не раздали Травяной изумруд в скатном жемчуге рос.

Он горит, иван-чай, полыхает, бушует, Повторяет нежнейшие краски зари. Посмотри, восхитись, новоявленный Шуберт, И земле музыкальный момент подари!

Здравствуй, лес, мое шумное детище! Что ты прячешь, скажи, под полой? Протяни ко мне ветви и ветвищи, А не трудно — склонись головой.

Положи свои лапы мне на плечи, Нам не знать, что такое вражда. Тихо вырони капли и каплищи Ночевавшего в листьях дождя.

Понимаю тебя, если, дрогнувши, Ты кричишь своему палачу: — Затушите преступное огнище, Черным углищем быть не хочу!

Я люблю твои тонкие иглища, Твой сосновый и терпкий настой, Шаловливые гульбища, игрища Ветра буйного с легкой листвой.

Если скажут, что лес — это веники, Ты на это, мой друг, не гляди, Подымай в высоту муравейники, Глубже в землю корнями иди!

Красота страшней кинжала, Злее жулика в кустах. У нее такое жало, Что укус змеи — пустяк!

У нее глаза, как бритвы, Как ножи, как лемеха. Что бессилие молитвы Перед вызовом греха?!

Берегитесь, братцы, беса, Арендующего ад! Безопасней возле ГЭСа, С миллионом киловатт!

Тут смертельно, но не очень, Ток запрятан в провода, Красота же — ловкий ловчий, Души ловит в невода.

Сортирует, солит, вялит, Прячет в бочках и в торфу И таких гигантов валит, Что и Петр Великий — тьфу!

Едет ветер на бешеной тройке, Кони ржут и поводья рвут, Он бы мог и быстрее, но стройки, Трубы фабрик ему не дают.

Даже степью не разбежишься, Ни иртышскою, ни донской, То амбары, то общежитья, То пшеница кричат ему:             — Стой!

То заборы мешают, то доски, То промышленные штабеля. Вдруг он врезался где-то в Подольске В белый-белый косяк белья.

Натянулись до звона веревки, Чье-то платье слетело к ногам. Закричали сороки-воровки: — Что ты делаешь, хулиган?

Ветер на землю спрыгнул, опешил, Оробел, взял коней под уздцы: — Кто белье это, граждане, вешал? Выходите ругаться, жильцы!

В ожидании поединка Ветер встал, головою поник. Удивительная блондинка Во дворе перед ним стоит.

— Озорство тебе я прощаю! — И сияет от доброты. — Что попадало, перестираю, А сушить, извини, будешь ты!

— С удовольствием, ненагляда!— Отвечает ей ветер в упор. И ресницы вдруг стали преградой Выше самых высоких гор.

Перед взглядом ее окаянным, Перед вьющейся силой кудрей Ветер сделался постоянным И сказал: — Распрягаю коней!

Девушка, как цапля в целлофане, Мокнет на трамвайной остановке. Пристает к ней мелкий-мелкий дождик, А она не сердится нисколько! Сквозь туман окраины рабочей Движутся стальные донкихоты, Башенные краны к ней шагают: — Мы тебя проводим, дорогая! — И идут! И хвастаются оба: — Этот дом высотный я построил! — Этот Дом культуры я закончил! — Девушка смеется:          — Вы прекрасны! — А сама ныряет в переулок, Умоляя:     — Дальше не ходите! — И стоят два башенные крана, Как вдовцы. А девушка шагает Через мелкий-мелкий дождик. Светится фигура в целлофане, Светится дождинки на ресницах, Светится невинная душа!

Выхожу я утром рано Да на Пушкинский бульвар. Там сидят два ветерана. Я пройдусь — ведь я не стар.

Мне еще не мемуары В тихой комнате писать. Мне про шумные бульвары, Про живое рассказать.

Весь бульвар — собранье красок. И на нем в такую рань Демонстрации колясок, Мамок, бабушек и нянь.

Человечество катают, Кормят кашей, молоком. В долг дают ему и знают, Что оно отдаст потом.

Всходит красная гребенка, Словно солнце в волосах, Молодая мать ребенка Подымает на руках.

Соской тешится мечтатель, Сам зрачками даль сверлит. Там, как главный воспитатель, Пушкин бронзовый стоит.