Сначала спины темнеют от пота, Потом они белеют от соли, Потом они тупеют от боли, И все это вместе зовется: работа!

Мне скажут, что время бурлачье минуло, Что спины эпоха моя разогнула, Меня обвинят, что я век наш ракетный Хочу поменять на старинный каретный.

А я не согласен. Любой академик Руками — рабочий. И это спасенье. Когда он рубанок берет в воскресенье, И доски строгает и гвозди вбивает, И всю математику враз забывает, Как после ему, академику, спится, Какая счастливая боль в пояснице!

Лесная дорога! Лесная дорога! Ты видела, слышала, Думала много.

Тебя донимали Военные ветры, Стальные изюбри, Железные вепри.

Ты тяжко стонала, Ты охала глухо, Твой голос тревожил Солдатское ухо:

— Мне руки бы дать, Я фашиста б связала, Сама бы его, подлеца, Наказала.

Ты помнишь, как люди Бросались под танки, Как плакали Девушки-санитарки?

Они из огня На руках выносили Своих женихов, Честь и славу России.

Была ты, дорога, Опасной и минной, Теперь заросла ты Крапивою мирной.

Идут по тебе Грибники с бородами, Грибы, как солдаты В казарме — рядами!

Аукают дети, Кукуют кукушки, Ручей-балагур Распевает частушки!

Можно сложные задачи В арифметике решать. Можно ложечкой в стакане Солнце красное мешать.

Можно Моцарта исполнить На луче, как на струне, Можно выйти на орбиту На свидание к луне.

Но нельзя по принужденью Полюбить кого-нибудь, Но нельзя никак, поверьте, В чувствах сердце обмануть.

Эту истину, бесспорно, Каждый маленький поймет, Но почему судья Носкова Мне развода не дает?!

Выхожу во всем простом — В гимнастерке, как армеец. Радость — я иду с отцом, Связан с ним одним родством, Как отец, косить умею.

Мне ничто отбить литовку! У меня широкий взмах. Я когда держал винтовку, Брал ее наизготовку — Думал все о клеверах,

О лугах, коростелях, О покосах первостойных, О моих родных полях И родителях достойных.

Вся трава стоит в росе, На дорогах пыль прибита. Я по грудь стою в красе, Время дать моей косе Слово, острое как бритва.

Вот и меня вы хороните. Все! Кончилась жизнь — голубая аллея. Катится солнечное колесо, Но я уже не ученик Галилея.

Бьет в камышах разъяренный сазан, Плещет в садке золотистая глыба, Я про нее уже где-то сказал, Вы продолжайте — хорошая рыба!

Голос знакомый летит из леска, Радугой песенной радуя лето, Иволга, милая! Как мне близка Влажная, нежная, нежная флейта.

Как я любил твой несложный распев, Птичьего горла мгновенное сжатье, Как и любил! И прошу теперь всех: Кто-нибудь эту любовь продолжайте!

Нет меня! Нет меня! Только стихи, Неумирающий солнечный лучик, Рвутся в тот круг, где стоят женихи, И выбирают, которая лучше.

Плакать хотите — поплачьте чуть-чуть, Но не особенно все же старайтесь, Поберегите слезу — этот путь Каждого ждет, будет час, собирайтесь!

Но не зову я вас в холод могил, В царство могильного, темного моха, Я завещаю, чтоб каждый любил Жизнь до последнего стука и вздоха!

Вот и зарыт я. И сдвинулся дерн. Как хорошо мне лежать под травою. Мальчик! Труби в пионерский свой горн, Пусть мои радости будут с тобою!

Я не мог бы жить на островах! Мне морских просторов будет мало. Надо, чтобы с поля подувало, Чтобы ветерок звенел в овсах.

Надо, чтобы где-то под Медынью Кто-то на лугу косу точил, Надо, чтобы с горькою полынью Ветер с поля песню приносил.

Может, это и не очень правильно Так извечным бытом дорожить, Только сердце мне такое вставлено. Русское оно! И мне с ним жить!

На могиле Пастернака Расцвели два алых мака, В изголовье таволожник Тихо шепчет: — Спи, художник!

Он бежал ко мне бывало — Здравствуйте! Но это мало, Обнимал и тряс руками: «Помните, как мы на Каме?!»

Чистополь. Сугробы, стужа, Дров не сыщешь, мерзнет Муза, Чья-то частная квартира, Переводы из Шекспира.

Я теперь его не слышу. Три сосны ему за крышу, Мать-земля за одеяло, Он любил меня бывало.

Был ли я счастлив?      Трудно ответить. Был ли несчастен? Еще трудней. Что-то во мне и греет и светит, Бесконечное       множество дней. Что-то меня подымает и будит Нежно, негрубо:      — Вставай, соловей! И, как вербовщик,          в дорогу вербует, В дальние дали         державы моей. Это, быть может,         слова моей матери, Те, что запали в меня с молоком. Как я люблю их!       И как я внимателен К ней, что ходила всю жизнь           босиком. Мудрая! Добрая! Тихая. Скромная. Если хоть чем-то обидел,             прости. Подвиг безмерный, Счастье огромное Слово твое По России нести!

Никого не жалеет природа, Что ей слава и авторитет! Отнимает она у народа, Кто ей люб — и заступников нет.

Вот и мать мою не пожалела, В День Победы сровняла с землей. Для нее невозбранное дело В некий час прикатить и за мной.

Чем прикажете отбиваться? Заседаниями? Гостьми?! Если скажет она — собираться! Значит, надо ложиться костьми.

Остаются лишь небо и звезды. И трепещущий флаг на Кремле. И все то, что при жизни ты роздал Всем оставшимся жить на земле.

Сальери печется всегда о карьере. А Моцарту что? Моцарт солнышку рад. Он сядет с детишками где-то на сквере И сказку затеет и что ему яд?!

Сальери сидит и сидит за пюпитром И высидит что-нибудь за ночь к утру. А Моцарт на выкрик цветочниц «Купите!» Идет и открыто смеется: — Куплю!

Он нищего в дом свой заводит со скрипкой, Дает ему честный и искренний грош. Он верит в талант человека сокрытый И знает, что горе людское — не ложь.

О, Моцарт мой милый! Ты дорог, ты близок, Ты музыкой можешь погибших спасать. Мне в руки бы твой карандашный огрызок. Ах, как бы я стал вдохновенно писать!

Два порядка пуговиц, Черное пальто. Ходит некий путаник, Гражданин никто.

Два порядка пуговиц, Золотой транзит. Он кого запугивает, А кому грозит.

Иванову скажет: — Берегись Петрова! А Петрову скажет: — Бойся Иванова!

Для него все общество Склока и клоака. Заступись, пророчица, Защити, Плевако!

В полночь в небе московском Звонкая синева. Пушкин и Маяковский, Как братья и сыновья.

Мать для них — Родная Россия, Ни морщинки в лице. Старшего образовала, Младшего не отдавала, Не отдавала в лицей.

Не отдавала, Наверно, знала, Младшему будет другая судьба. Митинг с броневика у вокзала, Выкрик улиц: — Бей в барабан!

Младшему Революция стала лицеем, Взятие Зимнего, Порох борьбы, Огонь возмущенья, Прямой и прицельный, Песня — Мы не рабы!

Александр Сергеич, Владим Владимыч, Вы нам оба необходимы. Вы стоите теперь по соседству И главенствуете на площадях. Два великие ваши сердца Продолжают звучать в стихах!

Дикарь плясал и пел вкруг мамонта, Мослы глодал и кость сосал. Чтобы оставить нам орнаменты, Он камни и кремни тесал.

Он оглаушивал дубиною, Чтобы дикаркой овладеть, Не называл ее «любимою», Не думал ей романсы петь.

Все брал он с бою: мясо, шкуру, Огонь и даже дикий мед. Ну, кто теперь его натуру Во всей реальности поймет?

Изнежены водопроводом, Горячей ванной и теплом, Мы называемся народом, А под подушкой держим бром.

Нам всем бы дикости немножко И первобытности копыт. Но то и дело «неотложка» О скорой помощи вопит!

Я хожу на свиданье с собором Через клязьминский мартовский снег. Он стоит над крутым косогором, Говоря: — Я двенадцатый век!

Архитекторы-россияне, Как тернист и извилист ваш путь. Если что-нибудь вы начинали, Получалось чего-нибудь!

Дерзко в небо вы подымались Над просторами русской земли. И излишества не боялись, И копеечку берегли.

Что ж сегодня вы приуныли, Запаяли молчанием рты? Ваша лошадь не так уже в мыле, Ваши горы не так уж круты!

Вы доказывайте, не соглашайтесь, Не роняйте авторитет, На такое отважно решайтесь, Чтобы славилось тысячи лет.

Не законы вам облисполкомы, Ошибающиеся подчас. Будут вечными ваши балконы, Ваш полет, если был он у вас!

Откуда начинается Россия? С Курил? С Камчатки? Или с Командор? О чем грустят глаза ее степные Над камышами всех ее озер?

Россия начинается с пристрастья    к труду,    к терпенью,    к правде,    к доброте. Вот в чем ее звезда. Она прекрасна! Она горит и светит в темноте.

Отсюда все дела ее большие, Ее неповторимая судьба. И если ты причастен к ней —               Россия Не с гор берет начало, а с тебя!

Заходите в орешник! Орехи поспели. Нагибайте орешник, Не ломайте орешник, Не губите без цели! Всех орехов не рвите — Оставьте для белок. Нет им лучшей утехи, Лесные орехи Им нужней посиделок. Вы весною орешник Хоть раз навещали? Был с пыльцою орешник, Бил в лицо вам орешник, Если чуть задевали. Стал спокойней орешник С годами. Он натружен, орешник, Он нагружен, орешник, Плодами.

Покидая орешник, Скажите «спасибо!». И нагнется орешник, Улыбнется орешник, Скажет в путь вам:          — Счастливо!

Навестите орешник Глубокой зимою. А зазябнет орешник, Ослабнет орешник, Укройте полою!

Ужели планете под самые ребра Ударят снаряды ракетного рода? Ужели умолкнут все птицы земли И люди и травы поникнут в пыли?

Неужто я есмь не хозяин вселенной — Ничтожество и шизофреник растленный? Ужели большой человеческий род — Случайные клетки, белковый урод?

Неправда! Не верю! Не верю! Не верю, Что я уподоблюсь пещерному зверю, И встану на лапы, чтоб выть на луну И плакаться мертвому валуну.

Не верю! Не верю, что я безоружен! И спутник, запущенный в космос, мне нужен Лишь только затем, чтоб войну отвратить!.. Улыбку людей никому не убить!

Гаснет медленно зорька вечерняя. Зажигаются огоньки. И становится тише течение Отработавшей смену реки.

У фабричного общежития, Где еще полыхает заря, Может, это и не положительно, В карты режутся слесаря.

Объявляются козыри крести, Дама красочно падает в кон. Королю не сидится на месте, Он за дамой крестовой вдогон.

То шестера летит, то девята, То смазливый червонный валет. Кто-то жалуется: — Ребята! Извините, но козыря нет!

Что вы сделали, братья художники, Чтоб колоду картежную — вон?! Чтоб фабричные эти картежники К Аполлону пришли на поклон?!

Что вы сделали, братья поэты, Чтобы сгинула эта беда, Чтобы старого времени меты С человека стереть навсегда?!

Лирика — это он и она, Встречи, свиданья в означенном радиусе. А как же с мартеновской печью? Она Влюблена не в «него», а в две тысячи градусов!

А как же тогда с океанской волной, Соленой, суровою спутницей Севера? Она, как белуга, ревет за кормой И стонет и жмется к рыбачьему сейнеру.

Лирика — это: «Милая, жду! Приди ко мне, вырви из сердца страдание!» А как же тогда рассказать про звезду, Смотревшую в иллюминатор Гагарина?!

Лирика! Лирика! Шире шаги! Твой горизонт в пене моря и извести. Пахнут полынью твои сапоги, И нет на земле удивительней близости!

В лесу и золотисто, и оранжево, Преобладают золото и медь. И листья еще загодя и заживо Хотят себя торжественно отпеть.

Мне в эту пору думается, пишется И ходится и дышится вольно. Меня листвы пылающее пиршество Пьянит, как старой выдержки вино.

Не говори, что это подражание, Что это выплеск пушкинской волны, Наверно, это общность содержания Поэтов, что в Россию влюблены!

На лугах зацветает трава. Середина июля и лета. А во мне зацветают слова,— Счастья большего Нет для поэта!

Подорожник, Усат и лилов, Приютился к тропиночке торной. Подарю ему несколько слов Из моей мастерской разговорной.

И тебе, луговая герань, Я словечко из сердца достану. Только ты, дорогая, не вянь, Ты не будешь — и я не завяну.

Всюду белые клевера Понадели свои кивера, Всюду розовые гвоздики — Сколько подданных Солнца-владыки!

Я не меньше, чем поэзию, Люблю бродить в лесах, Чтоб грибы под пятки лезли, Чтобы ветер в волосах.

Чтобы за руки над речкой Крепко хмель меня хватал. Чтобы теплый, человечный В спину дождичек хлестал.

Чтоб кузнечики по лугу С треском вверх взмывали с троп. Чтоб лягушки с перепугу С берегов под листья — шлеп!

Чтобы ящерица юрко Уносила длинный хвост, Чтобы ветер звонко, гулко Звал и гаркал из берез.

Чтобы каждая козявка Загораживала путь И просила, как хозяйка: — Расскажи чего-нибудь!

Весна запела в желобе, Гром заржал, как кони… Лопаются желуди, Жизнь пускает корни. И встают дубравы Около гудрона, Около кювета, Где стоит Бодрова. Лидию Александровну Обгоняют «газики». Лидия Александровна Из Тимирязевки. Сколько сияния В молодой царевне! Это от слияния Города с деревней! У агронома сельского, Что вполне естественно, Народилась доченька. И это не от дождика, И не от прохожего, И даже не от ветра! Хорошая, хорошая Девочка Света! Идет отец Светланы — Молодой лесничий. А кругом поляны, Всюду посвист птичий. Вот он нагибается, Спрашивает деревце: — Как приживаешься? И на что надеешься? — Деревце листиками Отвечает нежно: — Вырасту, вырасту, Это неизбежно.— А за лесом — храм, Золотая луковица. Двенадцатый век С двадцатым аукается! А весна идет, Гром в болота бьет. Прячутся лягушки, Крестятся старушки. А Светлана босенькая: Топ! Топ! Топ! Толстенькая, толстенькая, Как первый сноп. К радуге тянется, Дождику рада. Что с нею станется? А то, что и надо. В маминых подсолнухах Светлане ходить. В дубровах отцовых Светлане любить. С милым аукаться: — Ау! Ау!.. — Ах, какие капли Падают в траву!

Завтра закосят. Прощай, луговая гвоздика, Завтра краса твоя тихо к ногам упадет. Луг — это русское чудо. Гляди-ка, гляди-ка, Как он невинно, нетронуто, непринужденно цветет.

Чтобы проститься мне с травами, я упаду в                    медоносы, К теплым кореньям, на древнее темя земли. Кружатся пчелы, летают зеленые осы, И приземлено гудят золотые шмели.

Вот и утихли во мне озорство и бедовость, Замерло слово в смущенно умолкших устах. Как оглушительна эта земная медовость, Как упоительно это журчанье в кустах!

Все околдовано зноем, медлительной ленью И ограничено дальним молчаньем лесов. Этому буйству лиловому и голубому цветенью Жить остается всего лишь двенадцать часов.

Завтра закосят. Земля обнажится исподом, Высушит солнце зеленую эту траву. Пчелы, спешите! Спешите управиться с медом, Мне он не нужен, я с солью весь век проживу!

Вот и состарилась Павловна! Силы бывалой не стало. Никуда-то она не плавала, Никуда-то она не летала.

Только штопала, гладила, Пуговицы пришивала. Изредка слушала радио, Молча переживала.

Были у Павловны дети, Потом у детей — дети. Чьи бы ни были дети, Надо обуть и одеть их.

Как это получилось, Что ты одна очутилась? Павловна тихо вздыхает, Медленно отвечает:

— Старший сынок под Берлином, Не отлучишься — военный. Младший в совхозе целинном, Пахарь обыкновенный.

Каждая знает свой терем. Я уж не знаю, нужна ли, Старая дура, теперь им?!

Я — догоревшая свечка, Мне уже не распрямиться. Жизнь моя, как головешка После пожара, дымится!..

Павловна! Я напишу им Сейчас же о встрече нашей. Павловна! Я попрошу их, Чтоб относились иначе.

Скажу я им: вот что, милые, Плохо вы мать бережете! Она отдала вам силы, А вы ей что отдаете?

Девочку назвали Дарья. Дедушка просил об этом, Бабушка того хотела. Молодая мать сияла: — Дайте Дашеньку скорее! — Молодой отец сердился, Целый день ходил не в духе: — Дарья? Что это такое? Дарья! Что это за имя! — Теща зятя устыжала: — Полно, чем ты недоволен? Дарья — это дар природы, Это лучше, чем Светлана, Проще, тверже и сурьезней. Вырастим девчонку нашу, Выдадим за космонавта, Унесет он имя Дарья В межпланетное пространство. — Разве только что в пространство! — Потихоньку зять сдавался, Сам улыбку в фикус прятал, Потому что тесть заметил, Что у Даши нос папаши!

Ревут винты аэродромов. Зол ветерок. Мороз жесток. И среди прочих летчик Громов Ведет машину на восток.

Да, Громов. Но не тот, что славен И на служебной высоте, А тот, что под Смоленском ранен И вылечен в Алма-Ате.

Война его не изломала В окопах на передовой, Хотя волною аммонала О землю била головой.

Он был в бинтах и в гипсе белом, Как неживое существо. И смерть белогородским мелом Весь месяц метила его.

Но выдержал орел-курянин, Кость курская — она прочна. В анкетах Громов пишет «ранен», Перечисляя ордена.

Но их не носит, слишком скромен, Геройством хвастать не спешит. Я им любуюсь: как он скроен, Как склепан, как надежно сшит!

Он из кабины смотрит прямо, Уверенный в самом себе. И солнышко лучом вдоль шрама, И светлый зайчик на губе.

О, сколько не пришло! Он знает. Счет всем потерям не забыт. Прочь реквиемы! Громов занят — Посадку дали. Он рулит.

Соловей распевал при мамонте, Когда не было льдов у планеты. Не обученный книгам и грамоте, Дикарей выводил он в поэты.

Соловей распевал при Мамае, Тешил смердов и голытьбу. И напрасно его принимали За разбойника на дубу!

Соловей распевал при Гитлере. Мы тогда понимали, что он Ободряет Россию: враги твои Уберутся когда-нибудь вон!

Он от горя, что рыскают волки, В диких зарослях плакал навсхлип. Никогда его песни не молкли, Никогда его голос не хрип.

И теперь! Вы прислушайтесь ночью — Над собраньем ольховых тихонь Бьет по песенному узорочью И бежит соловьиный огонь.

Он погаснуть, я знаю, не может, Он в России легенда легенд. На лопатки его не положит Никогда никакой конкурент!

Я не думал печалиться, Когда не давали печататься!

Я вставал, открывал сеновал, Шел к реке с полотенцем мохнатым И подсвистывал и подпевал В тон питомцам пернатым.

Грабли брал, шел в луга, Где колхозницы пели. — Я теперь ваш слуга! — Докажи нам на деле!

Ах, как сено шумело на вилах У проворных девиц! Сколько было там милых, Удивительных лиц!

Ну, какие права мои Были тогда? Повторяли слова мои Люди труда.

Почему повторяли, Не знаю и сам. Я слова говорил, Я слова не писал.

Жил я устно, Жил не печатно, Жил не грустно, Жил не печально.

Цвел мой стих на устах, Шел по кругу вприсядку, Жил в живых голосах Под гармошку-трехрядку.

Ко мне за песнями шли Деревенские Дуни. Где-то ждал меня шрифт, Я о нем и не думал.

Что мне сборник стихов, Что мне критиков мненье, Если девушки до петухов Распевали мои сочиненья!

Без муравья вселенная пуста! Я в этом убежден, товарищи. Он смотрит на меня с куста И шевелит усами понимающе.

Вся голова его — огромный глаз. Он видит все, что мы, и даже более. Я говорю: — Здорово, верхолаз! — Он промолчал. Но мы друг друга поняли.

Я говорю: — Привет лесовику! Не слишком ли ты много грузишь на спину! А муравей молчит. Он на своем веку И тяжелей поклажу таскивал.

Я говорю: — Прощай! — А он спешит По дереву, бегущему на конус. Поднимется к вершине и решит, Что делать дальше. Бог ему на помощь!

И я пойду. И у меня дела. Ты знаешь, муравей, мой друг хороший, Природа и меня ведь создала, Что б я всю жизнь спешил с веселой ношей.

Революция у нас в крови, Как железо в яблоке антоновском. Ну-ка, подойди, останови, Обожжешься враз об это солнышко.

Революция — закон, металл, Спаянный с живой людской ладонью, Для нее любое беззаконье Гибельно, — и Ленин это знал.

Весь я, революция, с тобой, Я матрос, а ты моя эскадра, Ты мой пост, а я твой часовой, Чтоб к тебе враги не лезли нагло.

Ты прекрасна! Я тебе не льщу, Я в тебя влюблен, как лебедь в Леду. Ты дала мне крылья — я лечу С верою в твою-мою победу!

Готовясь ночью к новоселью, Сама сезонница-зима Своей размашистой метелью Воздвигла чудо-терема.

И чьи влиятельные визы Ей разрешили в этот раз — Великолепные карнизы, Балконы, двери — первый класс?!

Белы поля, леса, дороги, Все забрала зима в свой плен. Как жалко, что медведь в берлоге Не видит этих перемен.

А заяц… похитрее житель, Хотя природой он не смел, Но захватил себе обитель, Какой сам Пришвин не имел!

Старится лес. Он какой-то порожний. Меньше и меньше поклонники чтут. Птицы в нем селятся все осторожней, Как-то грибы неохотно растут.

Было: гудела февральская вьюга, Было: хлестали и град, и гроза. Не подводили деревья друг друга, Горю бесстрашно глядели в глаза.

Нынче не то. Даже слабый ветришко Валит под корень бывалых бойцов. Так что и лес, простоявши лет триста, Тоже сдается в конце-то концов!

Все полегает, что некогда встало И поднялось над родною землей. Ель на рассвете сегодня упала, Прямо в болотину головой.

На землю хвойные лапы сложила И простонала чуть слышно: — Народ! Вот и конец! Я свое отслужила, Лес молодой, выходи наперед!

Звучит во мне слово — дура! Тихое слово — дура, Ласковое слово — дура, Нежное слово — дура. «Дура, оденься теплее!» «Дура, не дуйся весь вечер!» Дура — совсем не обидно. Дурак — это дело другое! Дурак — это очень обидно, Не только обидно — опасно. А дура почти как Сольвейг, А дура почти как Моцарт. Дура необходима: Для злости, для божьего гнева, Для ужаса и контраста. Дура — это прекрасно!

Кто ты, девушка раскосая? Иль бурятка? Иль якутка? Волосы — чернее кокса, А лицо — белее первопутка.

Ну, заговори со мной! Не гляди, что я не очень молод. Я в душе — мальчишка озорной, Хоть штыками времени исколот.

Я люблю людей. А ты — средь них, Хоть еще живешь в семье у матери. Хочешь, буду твой жених, Рыцарь справедливый и внимательный?

Хочешь, буду дедушкой твоим, Расскажу тебе забаву-сказочку? В очереди вместе постоим, Я тебе куплю баранок вязочку?

Хочешь, светлым ангелом взлечу И зажгу на темном небе зарево, К твоему упругому плечу Крылышком притронусь осязаемо?

Хочешь, стану льдом средь бела дня Возле Вереи иль возле Рузы? Надевай коньки и режь меня, Я стерплю во имя нашей дружбы!

Но в твоих глазах черным-черно, Тут не жди помилованья частного. Все, чего хочу, — исключено. До свиданья, девушка! Будь счастлива!

Зима, как белая сирень, Заполнила все селенье. И снег по запаху сильней И оглушительней сирени.

Он пахнет свежею мездрой И свежевыпеченным хлебом. Как хорошо его Ноздрей Попробовать под зимним небом.

Снег будто голубь на плече, Он пахнет то полынью горькой, То отдает арбузной коркой,— В нем жизни больше, чем в луче.

Зима, как мельник, вся в муке, Она как белая палата, В ее старинном сундуке Полно и серебра и злата.

И распален, и увлечен, На старом вологодском рынке Хожу, пытаю, что почем, Пью молоко из теплой крынки.

Какая галерея лиц, Какое пестрое собранье! Как месяцы, из-за ресниц Глядят глаза моих сограждан.

О Рафаэль! Иди сюда, Есть образец красы и неги, Не хуже твоего — да, да, Пиши мадонну на телеге.

Она здорова, молода, Подходит полнота, как тесто. Ее косметика — вода, Умылась — и краса на месте.

В телеге свежий клеверок, Что ночью скошен на лужайке, И окающий говорок, И сильное лицо хозяйки.

Колеса все по ось в грязи, Был путь — то в колею, то в лужу. Хозяйка шутит: — На, грызи! — И яблоко кидает мужу.

А муж татарин. Он давно Освоился в чужой деревне. Любовь заставила его Причаливать к своей царевне.

Две силы, два тепла, две ржи, Две молодых, две буйных крови. А у хозяйки, как ножи, Прямые, режущие брови.

От этой силищи земной По высочайшему веленью, Как белые грибы, стеной Пойдут Иваны и Елены.

Россия! Твой румянец ал, Он бьет нерасторжимым кругом, И твой интернационал Проверен и серпом и плугом!

Черные косы у Черного моря, Черные брови у синей волны. Что-то в характере очень прямое, Руки, как вёшенский ветер, вольны.

Ты не для томных вздыханий и грусти, Вся ты как грива коня-дончака. Труса к себе никогда не подпустишь, Если полюбишь, то смельчака.

Очи, как темный, немереный омут, Всей глубиной о любви говорят. Весла от рук твоих весело стонут, Губы от губ твоих знойно горят.

Не принимаешь ты мелкой подачки: Ужин, кино иль прогулка в такси. Ты говоришь мне, что любят казачки Напропалую, хоть солнце гаси!

Квелые, хворые все на курорте, Каждый какое-то снадобье пьет. Только в твоей бесшабашной аорте Радость и сила степная поет.

Не тобой дорожка торена, Я сама хожу по ней. Меня в поле кличут — Зорина, По фамилии моей.

Ты сказал, что много гордости, Значит, так тому бывать. Я еще на самом возрасте, Далеко меня видать.

Я как звездочка над хатою, Чуть темно — она зажглась. Сто сватов меня посватают — Так и знай, что всем отказ.

И тебе, с твоей сноровкою Девкам головы кружить. Рано быть мне со свекровкою, Хорошо у мамы жить.

У отца родного весело, — Любит, учит, бережет. Не пойду я замуж — нечего Караулить у ворот.

Коль свернуть — свернуть без промаха Мне с девичьей колеи. Вся свобода, вся черемуха, Вся весна — еще мои!

Я не буду плакать, речка Якоть, Если даже рыбы не поймаю. Я нарву тогда душистых ягод, Я тогда калины наломаю.

Не всегда должна ловиться рыба, Иначе она переведется. Детям-то чего ловить придется? Скажут ли они тогда спасибо?

Речка Якоть, странница лесная, Над тобой рябины, хмель, ольшаник, Ты, безлюдной чащей протекая, Никому на свете не мешаешь.

Вновь заброшу леску хорошо я, Может, окунь схватит прямо с ходу. А не схватит — горе небольшое, Полюбуюсь с берега на воду,

На лесное тихое теченье, На еловый лес чернобородый, Для меня и то полно значенья, Что сижу я здесь сам-друг с природой.

Валерьяны стоят, как царевны. Лето на зиму мечет стога. Да пребудут благословенны Всероссийские наши луга!

С замечательным травостоем, С кашкой розовой, с клеверком, С землянично-медовым настоем И спасительным ветерком.

Разгуделось пчелиное вече, В бубны бьют, как шаманы, шмели. На твои загорелые плечи Прыгнул смелый кузнечик с земли.

Не пугайся! Он друг. Он не тронет. И не вздумай его убивать! Как стрекнет он с плеча в белый донник — И скорее на скрипке играть.

Да на полное вдохновенье, Без оглядок, на весь напор. И заслушалось на мгновенье Хлопотливое общество пчел.

Дождь напоил дубравы досыта, Прошелся по долине луговой. Трава какая! А какие росы-то! Чуть ветку тронул — стал, как водяной!

Земля набухла. Дышит в черноземе Бессмертная душа родных полей. Пируют корни, как в богатом доме, И кружат буйны головы стеблей.

Прислушайтесь! Звучит земля от встречи Небесной влаги и земных травин. И хочется весь мир поднять на плечи И понести в распахнутость равнин!

И ты цветешь, чертополох! И хочешь, чтобы были внуки. Как страшен ты, и как ты плох, Как безобразно колешь руки!

Не дам, не дам тебе расти И засорять родную межу, Я буду груб с тобой, прости, Косой под самый корень срежу.

И высушу и разотру, Я это знаю и умею, И едкий прах твой на ветру Без сожаления развею.

Где рос ты, посажу горох, Стручков зеленых будет много, Сгинь, сгинь с земли, чертополох, И без тебя злодеев много!

Стоят в оврагах, как царевны, Черемухи всея Руси. А под Москвой, в моей деревне Они особенной красы.

Они не ломаны, не гнуты И не были ни в чьих руках. Они, как девушки, обуты И на высоких каблуках.

В изящных, нежных крепдешинах, С несмелым оголеньем плеч, Стоят черемухи в лощинах И ждут счастливых майских встреч.

У апреля лицо в облаках. С полустанка лесного Раздоры Вижу я, как он держит в руках Обнаженные косогоры.

Припадает к земле синевой, Как в палате сестра к изголовью, Лечит первой своею травой, Как единственно первой любовью.

Он коровам играет в свирель. Там, где дачная даль и платформа. И животные сразу смирней И добрей от подножного корма.

Ах, апрель! Колоброд, баламут, Закадычный приятель с громами. Ты, как в сказке, за десять минут Можешь землю покрыть теремами.

Где ты бродишь, Андрей, мой апрель И мои первомайские вести? Я твою голубую свирель Отличу в самом сложном оркестре.

Мы два неслуха! Два сорванца, Две пронзительных песни планеты. И останемся мы до конца Малой малостью — только поэты!

Я однажды умру, не запомнив, какого числа, К некрологу друзей отнесясь безразлично. Капнет тихая капля с большого весла, Это значит, что Волга печалится лично.

Дрогнет ветка. И дерево все до верхов Будет зябнуть, узнав о развязке печальной, Это значит, что я для российских лесов Был не просто какой-то прохожий случайный.

Заволнуется в поле по-девичьи рожь, И колосья уронит, и тихо заплачет. Это значит, что в мире я сеял не ложь И никто мое слово в застенок не спрячет.

Смерть меня заберет не всего целиком, — Что-то людям оставит, и даже немало. …А пока я тихонько пойду босиком, Чтобы загодя тело к земле привыкало!

Шерсть у мамонта светло-рыжая, Шерсть у мамонта можно прясть. Только мамонты вот не выжили, Не спасла их нахальная масть.

Лед на мамонта навалился, И однажды пришла беда. Как же ты, таракан, сохранился За холодною пазухой льда?!

Революция на крови И на порохе зарождалась! Эта роща ружьем насаждалась, Силой, вздохом пробитой брони.

Потому цвет знамен ваших ал, Что знамена кроплены борьбою, Потому и народ подымал Так уверенно их над собою.

Нет! Не вылинять красной краске, Не погаснуть от вражьих клевет, Потому что у нашей власти Есть всесильное слово —             Совет!

Вновь история создается, Вся в ожогах и вся в дыму. Все проходит — народ остается, Все, что есть на земле — все ему!

Лесная держава стоит, не шелохнется. Могучие сосны без просыпу спят. Рассвет пробирается, словно молочница, Надев свой неношеный, чистый халат.

Под нижними ветвями елки темно еще, Ночь прячется в этот зеленый амбар. На ноте высокой, пронзительной, ноющей Работает зверь под названьем комар.

Стоят сыроежки лиловые, синие, Налитые теплою летней водой. Трава так и просит: «Скорее коси меня, Бери меня в силе моей молодой!»

Белеет березок палата больничная, Ложись в этот госпиталь — будешь здоров. Лекарство пропишут тебе земляничное, Оно не в аптеке — у самых стволов.

Бушует, как пламень, иван-иванчаистый, Зелеными веслами листьев гребя. — Здорово! — кричит мне. — Кого здесь             встречаешь ты? — Ванюша! Братишка мой милый, тебя!

Идут таволожники белоголовые, Торжественна поступь, осанка горда. Присяду на пень и открою столовую С несложным меню — черный хлеб и вода.

О родина! Слезы под горло подкатывают, Как сердце, до боли сжимается стих. В твои материнские очи заглядывают Влюбленные очи поэтов твоих!

Крутые перекаты ржи, Многострадальной, многострадной. И ветерок летит с межи Такой приятный и прохладный.

Кормилица моя! Я здесь, С достоинством своим и честью. Смотри сюда — изранен весь, А губы складывают песню.

В беде, в кручине, в горе петь — Вот высшее самообладанье. И можно ль сердцу утерпеть В такое важное свиданье?!

Волнуйся, наливайся, зрей, Родная рожь, — ты наша совесть. Твои волненья — для людей, А люди что-нибудь да стоят!

Весенние, предмайские костры! Когда листва едва-едва в намеке, Когда огонь, как древние пророки, Подъемлет к небу тонкие персты.

Все забирает он: бумагу, ветошь, Опилки, мусор, старую парчу, — Ежеминутно заявляя: — Нет уж, Коль вы меня зажгли — я жить хочу!

Как ненасытен огненный обжора! Чего в него ни кинешь, все горит. — А ну, несите доску от забора! — Он молодому парню говорит.

— Давай ботву! Несите кочерыжек! Кладите сучьев, веток, даже дров! — Как я люблю Собранье этих рыжих, Весенних и веснушчатых костров!

Они горят в полях, на огородах, Издалека волнуя и маня, И слышится в их огненных колодах Пчелиное гудение огня.

Одолевая версты и гектары, По старым травам и сухой стерне Идут костры. Они, как санитары, Дают дорогу жизни и весне.

Я видел Россию. Она поднималась Туманом над речкой И светлой росой. Шла женщина русская И улыбалась, За женщиной следовал Мальчик босой.

И дрогнуло сердце: — Уж это не я ли? Аукни то время И голос подай. Мы с матерью Точно вот так же стояли И сыпали соль На ржаной каравай.

Я видел Россию. Бил молот тяжелый, Послушно ему Поддавалась деталь, А рядом кузнец Уралмаша веселый, Играя, шутя, Поворачивал сталь.

Я видел Россию. Вода на турбины Бросалась и пела В тугих лопастях, И древние, волжские Наши глубины Светили во тьму Всей душой нараспах.

Я слышал Россию. В некошеном жите Всю ночь говорил Коростель о любви. А сам-то я что, Не Россия, скажите? И сам я — Россия! И предки мои.

Особенно тот, Под замшелой плитою, Который Москве Топором присягал, Который когда-то С Иван Калитою Москву белокаменную Воздвигал.

Россия! Рябины мои огневые, За вас, если надо, Сгорю на костре. Во мне и равнины Твои полевые, И Ленин, И Красная площадь В Москве.

Я дам твое имя моей балалайке! Играю — а кажется, ты говоришь. И голосом доброй, хорошей хозяйки Мне ласково петь о России велишь.

А я ее знаю! За каждою строчкой, За каждым моим искрометным стихом Я вижу то клюкву в болоте на кочке, То месяц, который на крыше верхом.

То Вологда вспомнится мне, то Воронеж, То лес богатырский, то степь Кулунда. То хлеб, за который с ломами боролись, То лагерный суп-кипяток — баланда.

Я песнями все залечу и занежу, Я раны зажму, чтобы кровь не текла. Чего мне! Я хлеб человеческий режу, И руки оттаивают у тепла.

Душа моя! Колокол сельский во храме. Ударю по струнам — и радость звенит. Я чувствую, как над моими вихрами Отзывчивый ангел-хранитель парит!

За жизненным новым моим поворотом Сады зацветают в январских снегах. И свадьбы, и свадьбы, и стон по болотам, И я, как царевич, иду в сапогах!

Голуби обленились, Очень испортились просто. Вся их надежда на милость, На пенсионное просо.

Ходят они, как монахи, Еле ступая ногами, Их не преследуют страхи: Как там в деревне с дождями?

Что попрошайкам за дело До целины и пшеницы. За душу их не заденет, Если посохнут криницы.

Что им до войн и диверсий И до любых изотопов. Голуби — иждивенцы, Приспособленцы потопа.

Может быть, это кощунство — Так проповедовать с пылом Явно недоброе чувство К лодырям сизокрылым.

Птицы отпели. Отцвел таволожник. Кружатся листья в озерцах копыт. Где пробивался кипрей сквозь валёжник, Ветер в седой паутине сквозит.

Нет ни ауканья, ни кукованья, Ни бормотанья лесных родников. Где же ты, майское ликованье С тетеревиною дрожью токов?

Грустно, пустынно и одиноко. В лес ни кукушка, никто не зовет. Ягода волчья, как Верлиока, Глазом единственным лес стережет.

Лезут на пни с любопытством опята. Братец на братца куда как похож! Ах, до чего же глупы вы, ребята, Лезете сами, дурные, под нож!

Что с вами делать? Извольте в лукошко, Будете знать, как на пни вылезать!.. Осень открыла лесное окошко, Будет теперь она зимушку ждать.

Встретились. Шутка ли — Шолохов! Наша живая реликвия. Очи его как сполохи, Как правдолюбцы великие.

Обнял меня, как брата. — О, ты похож на Булата. Пошевелил бровями: — Ты ничего — Булавин!

Наш Златоуст седоватый Несколько угловатый. Из-под казачьего уса Юмор летит чисто русский. Шолохов очень прозорлив, Чуток необычайно. Взгляд то нальется грозою, То материнской печалью. Сердце его не устало Шляхом идти каменистым. Он говорил даже Сталину, Как коммунист коммунисту. Он не боялся казни, Он не дрожал: что мне будет? Там, где родился Разин, Робости люди не любят.

Муза его по-солдатски Насмерть в окопах стояла. Радуйся, смейся и здравствуй, Ясная наша Поляна!

Когда на войне получил я ранение, Сестре госпитальной сказал, улыбаясь: — Возьми мое сердце на сохранение, А вовсе убьют — так на вечную память.

Сестра посмотрела серьезно, внимательно, Обшарила шрам, зажитой и зашитый: — Уж лучше мое забери обязательно, Оно тебе будет надежной защитой!

И я согласился. И тут же, не мешкая, Взял сердце: — Спасибо, сестрица, огромное! — И снова в окопы. Но пуля немецкая Меня с той минуты ни разу не тронула.

Все небо пылало огнями салютными, Победу и радость весна принесла нам. Я правду сестре говорил абсолютную, Когда ее сердце назвал талисманом.

Манит меня в мальчишник, К молодости и маю, Я до сих пор зачинщик, Я до сих пор атаманю.

Жизнь моя! Дон мой нетихий, Море мое штормящее, Дни мои, как вы летите, Бьете в утес вверх тормашками.

Манит меня девишник, Словно я молод и холост, В доме, где синий налишник, Слышится девичий голос.

Там я возьму балалаечку, Струны, как надо, настрою, Сяду тихонько на лавочку, Девушкам душу открою.

Озеро образую, Лебедя выпущу белого, Небо покрою лазурью, Какой никогда еще не было.

Море Цимлянское необозримо! Самый сухумский и сочинский вид. Что его так рассердило, озлило, Если оно третьи сутки штормит?

Прячутся в бухты рыбачьи посуды, Чайки встревожены близкой бедой. — Море, зачем ты теряешь рассудок? — Это не я, а донской Посейдон!

Он молодой у нас, буйный по нраву, Он и пастух, в рыбак, и пловец, Гонит свою голубую ораву, Стадо своих тонкорунных овец.

Ну, ничего, успокоится скоро, После разгула он любит поспать. Хватит ему и морского простора И глубины, чтоб однажды устать.

Вот и умаялся! Тише и тише. На море чайки спокойно сидят. С неба, как кошки с соломенной крыши, Первоначальные звезды глядят.

Песня в Цимлянске звучит над садами — Старый, знакомый, знакомый мотив. Месяц бодает своими рогами Невозмутимый Цимлянский залив.

Музыка, как небо, над землей. Все в ней есть: восход, закат, сиянье И нерасторжимое слиянье Млечного Пути над головой.

Я, как в небо, в музыку лечу. Мой корабль — восторженность и трепет. Музыка меня, как скульптор, лепит, Я в блаженстве слиться с ней хочу.

Безразлично — скрипка иль орган, Балалайка, арфа или домра, Только бы она, моя мадонна, Музыка — и только б не уран!

Художник один на один с холстом, Еще не касается краской и кистью, Но как ему хочется правдой и честью Сказать и поведать о самом простом.

О белой ромашке, о девушке в синем, О зное, натянутом как тетива, Оливне, который стучит по осинам, И падают листья, рождая слова.

О, первый аккорд голубого с зеленым, Братанье белил и несхожих цветов! Из тюбика огненный лезет змееныш, Удар по холсту — и татарник готов!

Смотрите: он алый, зовущий, горящий, Как будто из космоса к нам прилетел. Наверно, поэтому полдень палящий С согласья цветка на тычинке присел.

Художник работает, лепит и мажет, Решительным жестом меняет тона. Настолько он связав с землей, что расскажет, Насколько мила в прекрасна она!

Серая сова, Барышня залесная, Целый день спала Среди бора местного.

Заходило солнышко. Просыпалась совушка, Крылышки погладила, Стала слушать радио.

Сделала сова Гимнастику вечернюю. — Этим я жива! Это мне лечение!

Тихо полетела По лесу кружить, Словно не хотела Никого будить.

Ночное путешествие Где пни, коряги, рвы, — Большое утешение Для серой совы.

Там, где глушь лесная, Признавалась совушка: — Птица я ночная, Мне не надо солнышка!

— Я сова, сова, сова! — Птица говорила, А другие все слова На лету забыла!

Все кукует, все ликует, Все цветет и все поет Для того, кто рано утром Вместе с солнышком встает.

Вот, к примеру, плотник сельский, Сел на угол: тяп да тяп! — Как щепа, взлетает сердце, И в душе другой масштаб.

А пастух? Берут завидки! Посмотрите на него: Как затрубит у калитки, Всполошится все село.

А рыбак? Он притаился И следит за поплавком, Вся мечта, чтоб соблазнился Крупный окунь червяком.

А грибник? Он, как алхимик, Что-то ищет у дубов, От росы по пояс вымок, Не беда — набрал грибов.

А засоня? Этот дома Спал всю ночь и встал в обед, От его хандры и стона Никому покоя нет!

Руки при разлуке Места не найдут, Пуговицу крутят, Занавеску мнут.

Очи при разлуке Тихо смотрят вниз, Словно умоляют: — Милый мой, вернись!

Сердце при разлуке Бьет волною в грудь. Об одном лишь просит: — Милый, не забудь!

Губы при разлуке Очень солоны, Я вернусь к ним снова С дальней стороны!

Вышла я на берег — Рябь на реке, Туча нахмурилась, Гром вдалеке.

Ветер весенний Волнует траву. Знаешь ли, милый мой, Чем я живу?

Все мои радости — Ты, дорогой, Все мои горести — Ты не со мной.

Нынче особенный, Ветреный май. Милый, не мучай, Надежду подай!

Туча весенняя Дождик несет, Девичье сердце Надеждой живет.

Целый берег для двоих! Для подружек — Вали, Тани. Ходит месяц, как жених, Дарит девушек цветами.

Месяц тихо шепчет: — Тань! Подойди ко мне поближе! Таня сердится: — Отстань! Черт веснушчатый и рыжий.

Мне экзамены сдавать, У меня урок словесный, Все тебе бы баловать, Ах ты, недоросль небесный!

Он к подруге лезет: — Валь! Ну, иди ко мне, родная! — Говорят, не приставай, Я сегодня выходная!

Наша речка небольшая — По колено воробью. Я и сам порой не знаю, Почему ее люблю?

Потому ль, что по оврагу Сто черемух, как метель? Потому ль, что над водою Кольца вьет зеленый хмель?

Берега в цветах и травах, Клевер пятками примят. Днем на кладинках и лавах Бабы ведрами гремят.

Наша речка — наша гордость, Называют речку — Гордыль, Только речка не горда, Очень мягкая вода.

Чай из нашей речки — чудо! По три раза пьем на дню. Первый самовар — мы сами, А второй — зовом родню.

Вся в кустах, в зеленой сбруе, Только звон да погремки Да серебряные струи По камням вперегонки.

Нет! Ее не зауздаешь Самым крепким удилом — Мы ее и в синем море Опознаем всем селом!

Весна зовет меня в поля, Под небом день весенний встретить. Земля мне шепчет: — Я твоя! Чем на любовь ее ответить?

Мой дед всю жизнь пахал сохой, Невзгоды взваливал на плечи. Я, внук его, пашу строкой, Земле от этого не легче.

Что ей перо? Ей нужен плуг, Ей нужен скот, навоз ядреный, Ей нужен верный, нежный друг, Хозяин, жизнью умудренный.

Шагают по полю столбы, И провода о чем-то плачут, И директивные бобы Своей ненужности не прячут.

Лежит земля, как сирота, В своем смущенье невеселом, Поскольку стали города Специалистами по селам!

Куда ни глянь, грустят поля В тоске бесплодно обнаженной, Земля мне шепчет: — Я твоя! Бери меня скорее в жены!

Русь — распаханная равнина. Друг ей — плуг, неприятель — меч. Терпелива она и ранима, Потому ее надо беречь.

Ни французы ее не сломили, Не замучила татарва. Есть ли что-нибудь лучшее в мире, Чем зеленая эта трава?!

Чем парная и ноздреватая, Плугом тронутая земля? Кровью политая, невиноватая, Наша русская, кровно своя?

За Рузаевкой — поле, поле, Нежный, нежный весенний луг. Бросить к чертовой матери, что ли, Все стихи, чтобы взяться за плуг!

Она в углу стояла, В краю степей и гор. Стояла и молчала, И это был укор.

Я взял домбру Джамбула И заиграл на ней, И на меня подуло Просторами степей.

Свободно, нежно пела В моих руках домбра. Двухструнная хотела Мне пожелать добра.

Со мной сидели внуки Великого певца. И брал я курс науки, Как волновать сердца.

Спасибо вам, акыны, За песни, за привет, За то, что и поныне Любой из вас — поэт!

Звучит домбра Джамбула В душе моей с тех пор, Как к ней я прикоснулся В краю степей и гор.

Заря января заняла янтаря И алости тетеревиной. Я вижу сугроб под окном у меня, Нетронутый, чистый, невинный.

Не смейте ходить и топтать сапогом, Не трогайте мой заповедник. Подолгу мы думаем с ним об одном, И снег — это мой собеседник.

Я люблю снегиря за нагрудные знаки, За снежок и за иней на птичьей брови. У меня впечатление: он из атаки, Снегириная грудь по-солдатски в крови.

Пни лесные все прячутся в белые каски, Грозовые мерещатся им времена. Но летает снегирь безо всякой опаски И старательно ищет в снегу семена.

Я люблю снегиря за подобье пожара, За его откровенную красную грудь. Мать-Россия моя, снеговая держава, Ты смотри снегиря своего не забудь!

Счастье! Гнездо мое аистово, Где мне тебя завить? Может, поехать в Калистово, Домик под елью срубить?!

Изгородью опоясаться, Яблонями обрасти, С легкою радостью на сердце Воду на грядки нести?

Счастье! Мой поезд в Подсолнечную, К озеру, к прорубям, Где, как приятели стонущие, Ветер и холод к губам.

Счастье! Мой спутник запущенный, Многоступенчато ты! Ты меня голосом Пушкина Кличешь из темноты.

Ты меня взглядами девичьими — Чтобы скорее сгорел, — Ранишь своими царевичами Черноресничных стрел!

Рань меня, счастье, и трогай, Звени, душа-тетива, Чтобы другой дорогой Горе плелось, как вдова.

Жил он в очень глубокой яме, Под корягами, под соловьями, Тихо-мирно усами, водил, Сам собою руководил.

Там, где бабы стучат вальками, Он охотился за мальками, Там, где с хлебом стоит баржа, Узнавали его сторожа.

Берегли они внуков и внучек: — Не протягивать с берега ручек, Будет очень большая беда, Схватит сом — и прощай навсегда!

Но схватил он однажды спросонку Небольшую мою блесёнку И давай меня в яму тащить, Только спиннинг с натуги трещит.

Я сцепился с ним, как с Поддубным, Ох, и тяжко мне было и трудно, Как хотел этим вечером он Оборвать мой прекрасный нейлон.

Я не я! Я не Виктор! Не Боков! Если сдамся над ямой глубокой, Разразите меня грома, Если я не достану сома!

Вот уже нас возле берега двое — Я и сом, как бревно живое, В воду хочет, а я не даю: — Кто тебе говорил — поборю?!

Еле-еле в мешок его впятил, Он по мне все хвостом колошматил, Всю дорогу башкою мотал, Воздух жабрами жадно хватал.

Бросил я его на соломку, Отошел от него в сторонку, Сом раскрыл свою страшную пасть И признался: — Сильна твоя власть!

Не называйте стариков стариками! Это и так понятно. Не умрете — состаритесь сами, Будет и вам неприятно. Называйте по имени, Величайте по отчеству, Вспоминая ближайшего предка. Дорогие товарищи, вот чего Забываем нередко. Особенно бабушек берегите, Им не спится до полночи. Если можете — помогите, Хотя и не просят о помощи. Скажите старушке:          — Варвара Власьевна, А вы на пенсии помолодели. — И засияет:      — Спасибо на слове. В самом деле? — И прифасонится, И приосанится, И говорить станет ласково-ласково, И телевизор смотреть останется, И отхлебнет чайку краснодарского. Все становимся стариками. Все уходим в конце концов. Не стареют одни баррикады, Баррикады октябрьских бойцов!

Я испытывал гоненья, Безутешно горевал. Но и в горькие мгновенья Кто-то душу согревал.

Кто-то руку клал на плечи, Кто-то мне шептал, как дождь: — Успокойся, человече, Ты до счастья доживешь!

Зла на свете очень много, Злых людей невпроворот, Но другая есть дорога, И по ней добро идет.

И на дудочке играет, Не пугаясь вражьих стрел. Добрых сердцем собирает. Для чего? Для добрых дел.

Майор во френчике защитном Стоит и курит у окна. Все шрамы у него зашиты, В нем, как в кургане, спит война.

Рузаевка. — Пивка хотите? — Мы сходим с ним и пиво пьем. Болтаем о семейном быте, Судачим каждый о своем.

Все незначительное — в сторону! Мы два мужчины, две судьбы. Кукушка нам считала поровну, Мы оба — с опытом борьбы.

— А вы в каких краях сражались? — Он пиво пил, в меня глядел. Оцепенело губы сжались: — Я не сражался — я сидел.

И воцарился час печали. И солнце спрятало лучи. И только радостно кричали Пристанционные грачи.

Земля моя исконная, Подопытная Вильямса, Ты мне жена законная, Поссоримся — помиримся.

Медовыми гречихами Ты всклень полна, как братина, В тебя всего напихано — И золота и платины.

В тебя всего наливано — И сладости и горечи, Равнинная, долинная, Мы — близнецы и родичи.

Твои хребты Саянские, Шагания рабочие, Кипенья океанские — Все видел я воочию.

Всего касался личными Мозолями и венами, И песнями и мыслями, Словами сокровенными.

Ты мне была не барщина, Не скука-посидельщина, Родная быль-бывальщина, Разудаль-корабельщина.

Не сирота и пасынок — Я сын твой, нежно окающий, Твой песенный подпасок, Кнутом пастушьим хлопающий.

Твой космонавт словесный, Летающий в действительность, Твой молодой ровесник, Твой пожилой воспитанник!

Памятник стоит в полыни Возле самого села. Разговор идет поныне, Как в степи война была.

Серый камень обелиска, Обернувшись в степь спиной, Так и хочет поделиться, Кто лежит в земле сырой.

Не забыла степь донская, Как у Дона и Донца Долго кровь лилась людская В горький запах чабреца.

Как вставали танки дыбом В огненную круговерть. Как один у нас был выбор — Иль победа, или смерть.

За оградою татарник Гордо голову вознес. Выдумщик войны тотальной, Ты какой травой пророс?

Горькой, дикой, несъедобной, Ядовитой, как змея. Фюрер, твой визит недобрый Проклинает мать-земля.

Ты к нам вел такие силы, Что в степи померк рассвет. Ты кричал: «Конец России!» А конца России нет.

А Россия — все могучей, Все уверенней шаги. Этот сверхвоенный случай Не поймут ее враги!

Я луга заливаю, Я — Волга. Я себя забываю Надолго!

Это я целый день За кормою. Лесу камскому Косточки мою.

В лопастях и турбинах Мне тесно. Не беда — Я работаю честно!

— Стой! — кричит мне Саратов. — Ни с места! — Отвяжись! Я тебе не невеста.

Я на Астрахань-город Подамся, Я Хвалынскому морю Отдамся.

Мне не жаль Голубую аорту Бросить под ноги Старому черту!

Каспий любит меня, Это ясно. Говорит мне всегда: — Ты прекрасна!

Видел я персиянок, Татарок, — Всех забыл! Ты мой лучший подарок.

Ты хорошая Русская баба, Хоть немного На личико ряба.

Я луга заливаю, Я — Волга. Я счастливая Очень надолго!

Когда я слушаю Шаляпина, Восторг и радость с ним деля, Я говорю: — О, как талантами Богата русская земля!

И мало мне сказать, что нравится Его неповторимый бас. Мне через голос открывается Черта существенная в нас.

Веселость, удаль, бесшабашность, Большой распев больших широт И одобрение: — Шагайте! За горизонтом счастье ждет.

О, как Шаляпин всем нам дорог! В нем нота каждая крепка. Не он поет — поет пригорок, Не он поет — поет река,

Поет народ, поет Россия, Поют ручьи, поют овсы, Поют-звенят дожди косые, Поют шмелиные басы.

Светясь от солнечных накрапин, Поет листва, а с ней и синь, Поет земля, поет Шаляпин, Он у земли любимый сын!

Опять звенит в весеннем небе Неумолкающая нить! Любая птица — даже лебедь — Спешит свое гнездо завить.

Воды весеннее верченье С земных и зимних рубежей Смывает все нравоученья Всех лицемеров и ханжей.

Весна! Любовь пиры пирует Под звон бокалов и речей, Она по гнездам квартирует И подымает крик грачей.

Она стоцветна и стозвонна, Сторадостна и стозвучна. Она во всем живом свободна — От человека до ручья!

На горячей груди паровоза Тихо тает снежок января. Ты приехала из колхоза В город мой, героиня моя.

Одеваешься не по-московски, Ну да это совсем не беда. Чуть глаза по-уральски раскосы, Зубы — белые жемчуга.

Брови — две золотистых лисицы, А вернее — вечерний закат. Ненакрашенные ресницы Лучше крашеных во сто крат.

— Как у вас там? — Смеешься: — Порядок! Зиму встретили, ждем весны, Днем работаем, вечером на бок, Спим и видим хорошие сны.

А чего нам? На ферме моторы, Электричества хоть отбавляй. Выйдешь в поле — такие просторы, Что куда там придуманный рай!

От тебя, полевая Россия, От улыбки льняной и ржавой Веет молодостью, и силой, И уверенностью озорной.

Первый танк, что ворвался в Прагу, Нес в броне своей дружбу и правду, Не карающим был он мечом — Подпирающим, добрым плечом.

Утопал он в цветах пражанок. Это было действительно так! Люди в Праге спокойно рожают, Потому что есть первый танк.

В гимнастерке солдатской, защитной, Грудь не пряча стальную свою, Он стыдится чуть-чуть — не взыщите, Если я без работы стою!

Нам твоя безработица нравится, Нам она, как застольная здравица, Как признание в первой любви, Как братание между людьми.

Стой, земляк, на своем пьедестале, Знай, челябинский хлопец, о том, Что уральские, крепкие стали Мы теперь не войне отдаем…

Май орет за окошком грачами, Он насиживает грачат. По маршруту Москва — Градчаны Самолеты спокойно летят.

Там где частый ельничек, Рыжики, волнушки. Хорошо сумерничать У лесной избушки.

В туеске берестяном Спелая брусница. Тихо над деревьями Пролетает птица.

Муравьи шевелятся В куче лесповала, Все еще не ленятся, Все еще им мало!

По тропе таинственной Возле двух рябинок Ходит еж воинственный: — Кто на поединок?

Звезды зажигаются Над макушкой ели, Скромно дожидаются, Чтобы их воспели!

Становлюсь я все проще и проще, Все бесхитростней день ото дня. Не поэтому ль иволга в роще Останавливает меня?

— Далеко ли? — А вот за грибами. Встал, пошел, прихватил кузовок. Стал беседовать с лесом, с ручьями, Ни словечка от них на замок.

Птица-иволга мило на дереве Разговаривает кивком: — А грибы твои в ивовом тереме, Как жар-птица с Иван-дураком.

Я и сам, дорогая, Иванушка, Простофилюшка-простота. Все богатство мое — полянушка, На которой растет красота.

Грузди белые, рыжики рыжие, И лимонная прожелть опят. А еще сыроежки бесстыжие, Как накрашенные, стоят!

Кузовок наполняется дивом, Даровщинкою, чудом лесным. Пахнет хлебом печеным и дымом, Пахнет печкою, домом родным.

Волнуется волна. А по какой причине? Ужли идет война И там, в морской пучине?

Так где же мир, скажи, И кто о нем хлопочет, Когда вода ножи На мирный берег точит?!

Когда волна, как рысь, Когтями бьет мне в спину, И я кричу ей: — Брысь! Дай я рубашку скину.

Покоя нет нигде! И так же, как поэтам, Возможно ли воде Быть исключеньем в этом?!

Я шел к тебе и не боялся Ни бурных рек, ни черных дней, Не сгинул я, не затерялся, Я верен был любви твоей.

Порой судьба в меня вонзала Свой беспощадный острый нож, А сердце жить не уставало, Я знал и верил, что ты ждешь.

Кому вся жизнь — цветы и розы, А мне — шипы, чертополох. Кому покой, мне — только грозы И испытания дорог.

Все в нашей жизни очень сложно, Мне тяжело, а я пою, И неспокойно и тревожно Любить тебя не устаю!

Соловей мне крикнул:       — Вить! Я хочу гнездо завить. Я ответил:      — Соловей, Дело жизненное — вей! Вей, вей, завивай Да скорее занимай, Рядом вор-воробей, Он при наглости своей Заберется в угол твой, И объявит: — Угол мой! Соловей гнездо стал вить, И запел: — Чу-вить! Чу-вить! Песенка строительная, Очень удивительная!

По земле туманом расстелюсь, У ручья, у тоненького колышка. Если ты узнаешь — рассмеюсь, И признаюсь: — Это я, Викторушка!

Попроси природу, чтоб опять Стал я человек со всеми свойствами, Чтобы мог средь ночи засыпать, А с утра встречаться с беспокойствами.

Стану я луной, спущусь с ольхи, На ветвях ветлы начну покачиваться, Ты мне почитай тогда стихи, Я смогу опять сосредотачиваться.

Ты меня стихами превратишь, Пересилив мертвое и лунное, Не в туман, не в звезды, не в камыш, А во что-то светлое, разумное.

Под напев ручьев и щебет рек, И под звонкий счет капели кадочной Стану я всего лишь человек, Мне вполне и этого достаточно!

Я иду, а кругом кукование, Всплески, всполохи и вода. Нет ни жалобы, ни упования, Что прошли молодые года.

Что природе мое утихание Или то, что уж кто-нибудь стар, Если жизни цепное дыхание Каждый миг объявляет: — На старт!

Сосны снова весенние свечечки Собираются зажигать. Я желаю им по-человечески Красоты, высоты достигать.

Не учебник природа, не справочник — Мать, кормящая всех молоком. Не ругай меня, милая травушка, Что тебя я топчу каблуком.

Нагибаю черемуху белую, Говорю: — Дорогая, прости, Ничего я с тобою не сделаю, Как цвела, так и будешь цвести!

Леса мои! Сосны, березы, осины, Считайте меня Близким родичем, сыном.

Приеду в деревню — Скорее в лесочек. Сорву для начала Зеленый листочек.

Аукну — И лес мне тотчас Отзовется. — Здорово! — кричит И по-свойски смеется.

Сажусь на пенек, Ставлю ухо на по́слух, Сижу среди леса, Как мудрый апостол.

И каждая травка — Родная сестричка, Зовет меня в царство Лесное постричься.

А в нем муравьи, Как лесные монахи, И каждый работает В рыжей рубахе.

Леса мои! Посвист ветровый и вольный, Стою на опушке У ног белоствольных.

Березки ветвями Мне плечи ласкают. И ноги корнями К земле прирастают!

Зимушка! Птица моя белоперая, С полетом таежных, саянских саней! Давай-ка с тобою по-честному, поровну Считать и твоих и моих соболей.

Давай-ка с тобой горностаев поделим, И зайцев, и рыжих лисиц, и куниц, И наших любимых мехами оденем, Чтоб роскошь и щедрость не знала границ.

Не думай, что я тунеядец с Арбата, Что главный маяк для меня — «Метрополь», Всего я хлебнул в этой жизни когда-то, Она, как ямщик, меня била повдоль.

Спина от ударов моя задубела, Я падал, я плакал, я шел на метель. Душа моя! Как же ты не огрубела, Сумела сберечь и весну и капель?

Зима моя! Белая чудо-невеста, Взмахни лебединою силой своей, Назначь мне свиданье у зимнего леса И дивною сказкой на душу повей!

Так глазницы твои пропилены, Так срослись твои брови — тайга, Что хохочут и охают филины И шарахаются снега.

По твоим припорошенным пяткам И по азимуту очей Я пойду за тобой, азиатка, В преисподню сибирских ночей.

Как мне нравится нос горбинкой, Шубка беличья, девичий смех, Мне одною свинцовой дробинкой Угодить бы в твой беличий мех.

Ты спускаешься стежкою зимней К покоренному Иртышу. Так мне нужен твой порох бездымный, Что догнал тебя и не дышу.

Пусть собаки сибирские лают, Пусть хватают за икры на льду, Пусть на каторгу посылают, Все равно я тебя украду!

Земля моя, Милая Матерь! Я больше не воин, Я — пахарь, Я — сеятель, Я — ваятель, Я весь для работы Распахнут.

Я — плотник: Щепа смоляная Поет над моим топорищем, Решительно Вызов бросая Окопам и пепелищам.

Я — зодчий. Мой камень в растворе. Я — каменщик, Руки в известке. С каким упоеньем Я строю. Я — труд. Мне не будет износа. Я — мир. Покушаться не смейте, Мой атом Добру присягает. С пастушьим рожком На рассвете Он мирно Лугами шагает.

Сквозь каски Трава прорастает, Проходит, Как пуля сквозная, Вражда меж народов — растает, Навеки исчезнет, Я знаю!

А кто я? Простой пехотинец, Окопный защитник Планеты. С войны Я принес вам гостинец — Луну,    тишину       и рассветы. И веру. А что мы без веры? Случайное сборище клеток. Мои Воевавшие вены Набухли Трудом пятилеток. Чиста бесконечная млечность. Над нашей землей, Над громами Единая человечность, Единое пониманье.

Гомер не знал о пылесосе, Он пыль руками выбивал, Но в каждом жизненном вопросе Не меньше нас он понимал.

Адам и тот имел понятья, Умел сомненья разрешить, Он думал, а какое платье Для Евы к празднику пошить.

Ликующий дикарь с дубиной, Уйдя с охоты, вдруг смирел, И, пробираючись к любимой, Бросал дубину, брал свирель.

У самых древних, самых диких Не пусто было в черепах, И было поровну великих И в наших и в других веках.

Отсюда вывод — будь скромнее И знай, что в древности седой Все люди были не темнее, Чем те, что пиво пьют в пивной!

Жизнь меня била, Жизнь меня мяла, как лен. Вы посмотрите, — Вот синяки с двух сторон.

Ломаны ребра, Плечи потерты, Сердце в крови. Черные хлебы С подовыми корками — Торты мои!

Мама! Печаль моя, Ты во земельке сырой. Не беспокойся, Твой сын не сопьется, Он труженик, Мастеровой.

Фартук на нем — Не передник разносчицы вин, Грубый, пеньковый, Для кузницы И для равнин.

Мама! Я у тебя проходил Деревенский лицей. Вся твоя лекция: — Все что угодно, Но только не пей!

— Ох, эти пьяницы! Видела их на веку! Если захочется пить, Ты, сынок, к роднику!

Свежесть, прохладу В ладонях скорее пригубь, Светлые радости, Счастье К тебе прибегут.

Песни проснутся, Начнут луговой хоровод, Кудри завьются, Твоя балалайка пойдет!

Смельство, весельство, Душевность, открытость — Все будет с тобой. Только не пей, Не губи себя, Милый ты мой!

Мама! Законом мне стал твой совет. Не забулдыга я, Не завсегдатай шалманов — Трезвый поэт!

Слово твое, Как священное знамя, Несу я вперед. Мне его дал твой родник, И оно не умрет!

Как половодье, Бушует, бурлит вкруг меня бытие. Музыка жизни, Музыка слова — Вот пьянство мое!

Меня природа слухом не обидела, Я это не боюсь теперь сказать. Не потому ль Евгения Родыгина Я заставляю музыку писать?!

Баяны всей России мне знакомы, Они спешат ко мне из всех углов. Как хлеба просят сельские райкомы, Так музыканты просят: — Дай нам слов!

Берите! Не мое богатство это. Мне мать слова дала и мой народ. В них и поля, в них и зима и лето, В них сокол правды злую нечисть бьет.

Как музыку, я всюду чутко слышу Всплеск рыбы, всполох птицы на гнезде, И даже то, как ласточка за крышу Заденет, чтоб напомнить о себе.

Не для того, чтоб музыку нарушить, Осенний ветер прячется в трубе. Из всех умений — есть уменье слушать, Я за него признателен судьбе!

Что поэту дается от бога? Очень мало и очень много! Сердце чувствующее, живое, Не лукавое, не кривое, Пламенеющее, горящее, Словом, самое настоящее. Он не барин, не соглядатай, Он рабочий с рябым лицом, Добровольно идет в солдаты Бить неправду своим свинцом. Пулемет его содрогается, Сутки целые отдыха нет. Только так ему полагается, А иначе поэт — не поэт! Что за это в награду дается, Кроме ссадин и синяков? Ничего! Но поэт остается, Как живая легенда веков!

На Ваганьковском кладбище осень и охра, Небо — серый свинец пополам с синевой. Там лопаты стучат, но земля не оглохла — Слышит, матушка, музыку жизни живой. А живые идут на могилу Есенина, Отдавая ему и восторг и печаль. Он — Надежда. Он — Русь. Он — ее                  Вознесение, Потому и бессмертье ему по плечам. Кто он? Бог иль безбожник? Разбойник иль ангел? Чем он трогает сердце В наш атомный век? Что все лестницы славы, Ранжиры и ранги Перед званьем простым: Он — душа-человек! Все в нем было — И буйство, и тишь, и смиренье. Только Волга оценит такую гульбу! Не поэтому ль каждое стихотворенье, Как телок, признавалось: — Я травы люблю! И снега, и закаты, и рощи, и нивы Тихо, нежно просили: — От нас говори! — Не поэтому ль так охранял он ревниво Слово русское наше, светившее светом зари. Слава гению час незакатный пробила, Он достоин ее, полевой соловей. Дорога бесконечно нам эта могила, Я стою на коленях и плачу над ней!

От модности не требуйте народности, Народность — это почва, это плуг. И только по одной профнепригодности Решаются ее освоить вдруг.

Народность не играет побрякушками И чужероден ей любой эрзац. В ней золотом сияет имя Пушкина, Ее не так-то просто в руки взять.

Народность — это тара тороватая, Наполненная тяжестью зерна, Народность — это баба рябоватая, Которая земле своей верна.

Народность циркачам не повинуется, Она для них — бельмо, живой укор. В ней Данте, Пушкин, Гете соревнуются, — Что мода для таких высоких гор!

Ревновать поэта невозможно, Бесполезно это, как ни кинь. Надо просто очень осторожно Говорить: — Мой милый, чуть остынь!

Ну, пойми, что это не богиня, Не Камея, даже не Кармен. Погляди вокруг, идут другие, Много лучше, краше — встань с колен!

Ревновать поэта просто глупо, Это всю вселенную смешить, Это все равно что из тулупа Для невесты платье к свадьбе шить.

Все в поэте — людям. Только людям! Он для них волшебная гора. Мы ему по-ханжески не будем За любовь давать выговора.

Душа, как линия прямая, Как стонущие провода, Идет проспектом Первомая, Поет о радостях труда.

Кладите на крутые плечи Мешки, рогожки и кули, Не уклонюсь я — честно встречу — И не согнусь — я сын земли.

Я сын отца, который тоже На деле, а не на словах, Всем существом своим, всей кожей Любил трудиться на полях.

Душа моя, как подорожник, Пыльцой лиловою звенит. Я сын земли. И, как художник, Я не могу ей изменить!

Я видел Русь у берегов Камчатки. Мне не забыть, наверно, никогда: Холодным взмывом скал земля кончалась, А дальше шла соленая вода.

Я видел Русь в ее степном обличье: Сурки свистели, зной валил волов, На ковылях с эпическим величьем Распластывались тени от орлов.

Я видел Русь лесную, боровую, Где рыси, глухари-бородачи, Где с ружьецом идут напропалую Охотники, темней, чем кедрачи.

Я видел Русь в иконах у Рублева — Глаза, как окна, свет их нестерпим, Я узнавал черты лица родного, Как матери родной, был предан им.

Ни на каких дорогах и дорожках Я, сын Руси, забыть ее не мог! Она в меня легла, как гриб в лукошко, Как дерево в пазы и мягкий мох.

Она в меня легла всей нашей новью, Всей дальностью дорог и дальних трасс И той неиссякаемой любовью, Которая дается только раз.

Наша русская крапива Очень добрая крапива! Обожжешься — ненадолго, И простишь ее за это. От тропической крапивы Ноги сводит в лихорадке, Кровь течет без останову, А отсюда делай вывод: — Человека ей не жалко! Наша русская крапива Обожжет и пожалеет, Кости в бане пораспарит! Вот бы в тропики такую, Все бы людям было легче!

Сердце катится, как горошина, Через просеку, через гать. Помогите мне, люди хорошие, Все хорошее увидать.

Доведите до тихой деревеньки, До седатого мудреца. Вяжет он вдохновенные веники, Мечет мудрые взгляды с крыльца.

— Здравствуй, дедушка! —              Тихо поклонится, Свесит бороду с темных перил. — Где же притчи твои и пословицы? — Вместе с бабкой в могилу зарыл.

И нахмурится и затучится, И дымком задымит голова.      — Побеседуем?             — Не получится! — Что так, дедушка?           — Спят слова!

Дальше двинусь То полем, то по лугу, Где осока и белоус. Ну, а самое главное — по людям, Я от них красоты наберусь!

На ленинском мраморе снег отдыхает, Он послан с далеких планет. И кажется — снег потихоньку вздыхает, Что Ленина нет.

Снежинки касаются мрамора нежно И тихо грустят. Но что тут поделаешь — смерть неизбежна, А годы летят!

А время, как маятник, тихо шагает, Ветрами эпохи сквозя. И Красная площадь вполне понимает, Иначе нельзя!

О будущее! Ты реально конкретно, Как воздуха свежий глоток, И все мы и смертны, и лично бессмертны, И есть у нас общий итог.

Снежинки над мрамором кружат и вьются, И песню неслышно поют, И Ленину тихо в любви признаются, На верность присягу дают!

Россия моя ближняя, Россия моя дальняя, Январская, белая, лыжная, Назначь мне скорее свидание.

Я выйду! Над прутьями голыми, Над зимними завихреньями Я сердце, как яркое полымя, Отдам тебе без промедления.

Ну как же иначе сыновнюю Любовь передать? Мне неведомо! И нежная и суровая, Она мне завещана дедами.

Россия моя снежная, Россия моя сугробная, Ты — радость моя безбрежная, Ты — горе мое огромное.

Ты красное, красное солнышко, Ты родина мудрого Ленина. Как крепко прижалась ты к ребрышкам И как от меня неотъемлема.

Выйду на поле, руки раскрылю, А потом с косяком журавлей Облечу я родную Россию И подслушаю песни полей.

Я и сам-то их знаю немало, И они не забыли меня. Мне их ласково мать напевала И крестьянская наша родня.

Полечу я над клеверным полем, Буду хвастать в крылатом строю: — Эй, журавушки! Чуете, что ли, Люди песню запели мою.

На земле подпою им, счастливый, Чтобы песня росла и росла, Чтоб поэзия с плугом и нивой Никогда не теряла родства!

Уж сколько лет по-матерински Скорбят седые обелиски, А рядом в поле зреет рожь И веселится молодежь.

Ну, кто ее за то осудит? Кто кровь горячую остудит? Пусть молодость поет и любит, И пусть всегда, всегда так будет!

Где снайпер не давал промашки, Смеются белые ромашки, Где говорил всесильный тол, Там дружное гуденье пчел.

Там я хожу и восклицаю И откровенно отрицаю: — Долой войну на все века! — И рву ромашки для венка.

И возлагаю их к подножью. И тишина стоит над рожью, В овраге ручеек журчит, И жаворонок не молчит!

Я связан с землею дождями, дорогами, Желаньями делать большие дела, Заборами, пряслами, огородами, Где тыква зеленый подол подняла!

Я связан с землею закатами, зорями, Которые плавят свой горн золотой, Не кто-то иной, а они мне позволили И песни слагать, и дружить с красотой.

Я связан с землею и плугом и пашней, Гуденьем машин, ранним криком рессор, Земля укоризненно вспомнит вчерашний Мой день, если я его брошу, как сор.

Я связан с землею певучестью слова, Железом насыщенных жилистых руд И той нестареющей, вечной основой, Названье которой — работа и труд!

Песня русская — это просторы, По которым всю жизнь мне идти. Это батюшка-Дон у Ростова, Это матушка-Волга в пути.

Песня русская — это пастуший, Росный, радостный, ранний рожок. Только встань на минуту, послушай, Заведешься, как новый движок.

И пойдешь, полетишь над полями, Где притихла кормилица-рожь, И подружишься с соловьями, И как иволга запоешь.

Песня русская — ветер и парус, Даль невиданная досель, Это молодость, это не старость, Это май, это зелень земель.

Песня русская — не голошенье, Не дебош, не надрывная грусть, Это тихое разрешенье Рядом сесть и в глаза заглянуть.

Все она своим сердцем объемлет. Ей и двадцать и тысяча лет. Песню русскую, русскую землю Так люблю, что и слов больше нет!

В туче было что-то недоброе, Что-то явно грозящее, злое, Что-то безжизненное, холодное, И собралась-то она не от зноя.

Темной ночью образовалась, Злобы достаточно накопила, Словно вор, под окошко подкралась, Черными крыльями небо закрыла.

В час неожиданно-неурочный Всех известила она, что явилась, Перепугались июньские рощи, Поняли сразу, что это немилость.

Молнии мечутся, падают градины В травы, которые солнышком нежены, Листья расчетливо тучею ранены, Клумбы помяты, пионы повержены.

Туча-разбойница, что ты наделала? Кто научил? Чья ты на небе спутница? Не отвечает. Молчит черно-белая, Как на скамье подсудимых преступница!

Ходит старушка-смерть в черном платье, Черной клюкою стучит по могилам.                   — Спите? — Никто не проронит ни слова. — Эк разобиделись? Знать не желают! Всем по квартире дала я бесплатно, Хоть бы сказали за это спасибо, — Сходит смерть по ступеням кладбища, К людной дороге, к шоссе, где машины. — Сколько живых-то, — беззубо смеется, — Всех приберу, всем ресницы закрою! — Вышла старуха-смерть к полустанку, Рельсы холодные перешагнула, Мимо нее пронеслась электричка, А машинист погрозился из будки:               — Мать, задавлю! — А она ухмыльнулась: — Кто кого, милый, еще неизвестно!

Стремительные крылья лайнера Пронзают, режут воздух над леском. Будь человек немного бесталаннее, Ему бы до сих пор ходить пешком.

А он-то, он куда забрался, Какую высоту преодолел! Освоить это звездное пространство, Кто — разум или бог — ему велел?

Конечно, разум! Это он трудился, Светильника ни разу не гасил. Бог за семь дней немалого добился, Но так устал, что отпуск попросил.

А разум, непрерывный работяга, Дал жизнь и содержание векам, Гудит в его печах такая тяга, Какая и не снилась печникам.

Над высотой несчитанных ступенек Горит его высокое чело, Не разум ли нас поднял с четверенек, Не он ли человеку дал крыло?

И не простое — с тысячью заклепок, Сверкающих подобием росы. Нет надобности больше крыльям хлопать Над тишиною лесополосы.

Могучий лайнер делает посадку, Колеблет лес распахнутостью крыл. Так близко до него, что скинул шапку Пастух Иван и лоб перекрестил.

Росная, босая, Русая Россия. Люди задушевные, Милые, простые.

Сядешь у околицы, Хлебушка отломишь, Ковшичек с водичкою Холодною наклонишь.

И пройдет по горлышку Родничок целебный, И запахнет солнышком Край равнинный, хлебный.

Девушки объявятся Там, где конопляник, Хлебом их попотчуешь, Скажут: «Чудо пряник!»

Долго ль этим вольницам Обувь снять, разуться — В пляс они припустятся, За руки возьмутся.

Заиграют мускулы Утром среди поля, И не будет устали, И не будет горя.

Полюшко гречишное В теплых, летних струях, Мать-земля российская, Вся ты в поцелуях!

Революция — полвека Время длившееся. Это возраст человека Потрудившегося.

Революция — руда, Плавку любящая. Это — села, города, Это будущее.

Революция — металл, Сталь негнучая. Кто ее изобретал, Верил в лучшее.

Революция — власть, Сила метода. Можно бы ее украсть — Спрятать некуда!

Кто старцам посохи дарит? Кто мудрость сединою красит? Опять листва огнем горит, И даль полей по-вдовьи плачет.

Сидят усталые деды, Ждут смерти, и она не мешкает. Но дерзостно шумны ряды И барабаны пионерские.

Кричат родильные дома, Ручонки дети тянут слабые, И что неверящий Фома В сравнении с родящей бабою?

Жизнь бьет, бурлит, как этот винт, По морю катера толкающий. Никто ее остановить Не в силах на земле пока еще!

Ни Хиросима, ни напалм, Ни водород с жестоким минусом… Еще один из нас упал, Сомкнем свой строй и дальше двинемся!

Проснулся поселок От страшного крику: — Ловите! Держите! Воруют клубнику!

Проглянул полковник С балкона в исподнем, Лицо перекошено Гневом господним.

— Да кто им позволил? Нахалы! Бандиты! Скорее! Смелее! Ловите! Держите!

Вяжите! Ведите! Хватайте! Судите! Что медлите вы И чего вы глядите?

Но вот убедились Все дачники скоро, Что крики напрасны, Что не было вора.

Шутник-рыболов, Уходя на рыбалку, Забросил в клубнику Ненужную палку.

Вот все, что случилось, Что истинно было. Но частная собственность Сослепу взвыла!

…Земля… она что-то да значит, Цени этот пласт! Захочет земля — все запрячет, Захочет — отдаст.

Земля не рубаха без пуговиц, Не рвань-малахай. Ее бесполезно запугивать, Кричать ей: — Отдай!

Ее уговаривать надо, Пахать, боронить, И нежно и ласково: — Лада! — Земле говорить.

Она ведь всего натерпелась, Встречаясь с людьми, И ей наконец захотелось Взаимной любви.

Признайся земле на рассвете: — Люблю! Дорожу! Она моментально ответит: — Тогда я рожу!

И станет тяжелой, брюхатой, Как тесто с дрожжей, И вырастут новые хаты До двух этажей.

Волга, Волга, Разреши Мне раздвинуть Камыши.

С берегов твоих Крутых Разбегусь И вглубь — бултых!

Ноздри к ветру, Грудь к волне, Соль и солнце — Все во мне!

Лег я на спину, Плыву И читаю Синеву.

Эта книга Для людей, А еще Для голубей.

Волга в кровь Вошла мою. Это я О ней пою:

— Ты Моя бродяжная, Ты Моя протяжная!

Горела степь в отчаянье, Все убивал огонь. Березы Докучаева Кричали: — Нас не тронь!

Мы не тобой посажены, Жестокая война. Мы — дочки Докучаева, И мать у нас — одна.

Она — земля российская, Страдалица, герой, Навеки сердцу близкая Певучею душой.

Березы Докучаева Задумавшись стоят, На сердце, видно, думушку Печальную таят.

И спрашивают путника, Седого мудреца: — А где могила нашего Родимого отца?

— Не знаю! — отвечает он. — А ты не поленись, Отправься в путь, найди ее И праху поклонись!

— Кого ты, тополь, ждешь?               — Грачей. Мне хочется весенней грязи, Оврага, где поет ручей В ошеломительном экстазе.

— Кто обижал тебя?           — Мороз. — Ах, он обидчик, тать и жулик! — Все холода я перенес, Теперь весна кругом дежурит.

— Кто снится тополю?           — Луна Над сельсоветом и над школой. Стальная, звонкая струна И балалаечник веселый.

— Не я ли это? — Ты и есть, Твоя метель и песня-вьюга, — Спасибо! Мне большая честь, Что ты меня признал за друга.

Поэзия! К тебе я обращаюсь, Во мне огонь священный не гаси! Я, как земля, всю жизнь свою вращаюсь Вокруг твоей единственной оси.

Ты свыше мне дана не для корысти, Не для забавы и пустых пиров. На мачтах провода твои провисли Гудящим током выстраданных слов.

Поэзия! Твои златые горы Превыше, чем Казбек и чем Эльбрус. Поэзия! Ты женщина, с которой Нигде и никогда не разведусь!

Не пряники в печи твоей пекутся, Там хлеб исконно русский подовой. Ломоть отрежь — и запахи польются, Пахнет укропом, тмином и травой.

На всех моих путях и перекрестках Ты мне была, поэзия, верна. Канат, что нас связал, не перетрется, Он в Вологде сработан изо льна.

Поэзия! Иди ко мне вечерять, Я рыбы наловил, уху варят. Веди в мой дом свою большую челядь, Томящуюся в пыльных словарях.

Солнце — коврига, Хлеб подовой, Пахнет от солнца Медом, травой.

Хмелем, крапивой, Брагой в ковше, Дынями Дона В степном шалаше.

Солнце — бродяга, Обходчик путей, Сколько у солнца Приемных детей!

Лужи, канавы, Подсолнухи, рожь, Рощи, дубравы, Да разве сочтешь!

Сам я от солнца, С его рыжиной, Сельский, проселочный, Весь аржаной.

Весь конопляный, Овсяный, льняной, Вот что ты сделало, Солнце, со мной!

Далекие миры и неизвестность Так близко надо мной, в моем окне. Высокий свет звезды — не бестелесность, Когда он в изголовье льнет ко мне.

Когда всю ночь подмигивает, дразнит, Лукавит, как любимая, со мной, Когда он говорит: — Эй, безобразник, Чего не спишь? А ну, глаза закрой!

Что там в небесных сферах? Кто ответит? Кто рассекретит тайну навсегда? Одно бесспорно — ярко-ярко светит Высокая полночная звезда.

Пускай! Она нисколько не мешает Ни мне, ни вдохновенью, ни стиху, Она ведь тоже что-то разрешает, Не зря ее поставили вверху!

Когда поэт выходит на трибуну На крыльях вдохновения парить. Он не ребенок, «Мама, я не буду!» — Он не имеет права говорить.

Не для успеха и рукоплесканья Партеров и галерки молодой Ведет он ежедневные исканья В глубоких шахтах совести людской.

Огонь и бог поэта — бескорыстье, Оно ему заглавный поводырь. Богатством этим он готов делиться, Как добротою русский богатырь.

Его авторитет непререкаем, Равно, что он, что колокол пробил. Он запросто беседует с веками, Поскольку был Гомер и Пушкин был.

Спят короли с царями в тесных склепах, Никто о них не думает тужить. Они держали в страхе всех, но нет их! А Пушкин жил, живет и будет жить!

Солнце говорит Земле, По-родительски лучится: — Ты во всем доверься мне, И плохого не случится.

Я тебя люблю, как дочь, Ты поспи, а я уж встану, Чтоб тебе, Земля, помочь, Я скаредничать не стану.

Нужен теплый дождь — лови! Нужен снег — насыплю щедро, Чтобы радовать твои Нескудеющие недра.

Много у меня планет — Марс, Сатурн, Луна, Венера, А признаться, ближе нет Мне твоих земных пределов.

Что Луна? Гранит и лед, Бездыханная порода. Там никто не запоет, Потому что нет народа.

А Земля — шумит, ревет Водопадами, ручьями, Оторопь меня берет Обниматься с ней лучами!

Родина моя — бугры да кочки, Крутояры с камнем и песком, Перелески хвойные. До почты Километров пять — и все пешком!

Там и жили пахотные предки, И молились пахотным богам. Им была черемуха на ветке Лучшая приправа к пирогам.

Дед считался силы непомерной, Ни локтем, ни словом не задеть! Я теперь совсем обыкновенный, Жму на силомер, стыжусь глядеть!

Родина моя — гармонь на зорьке, Взмах косы над тихою травой, А еще она — стальные дзоты, Вражий самолет над головой.

Голошенье бабье: — Да неужто Одолеет нас проклятый фриц? — А потом вопрос: — Вернулся муж-то? — И ручьями слезы вдоль ресниц.

Родина моя — я твой, я кровный! Бил меня свинец, огонь, тротил. От тебя я в век наш электронный Зренья своего не отвратил.

У родного дома ниже, ниже Гну я куст рябины огневой, И земля родная ближе, ближе, И по мне бежит огонь живой.

В осеннем полете — тревога, В осеннем убранстве — багрянец. Осталось немного, немного, Глядишь, и зима к нам нагрянет.

И примут аэродромы С холодного зимнего неба Порошу. И будет огромна Держава российского снега.

На выгнутость электролиний, Приподнятых над городами, Лохматый прицепится иней И будет гудеть с проводами.

Мороз, древнерусский монтажник, Откроет великую стройку, Мосты перекинет отважно И план перевыполнит к сроку.

На просеках и на равнинах, Над сизым туманом болота Концерт косяков журавлиных, Прощальная песня полета.

Могила Пушкина скромна, Она сливается с природой. Съезжается к ней вся страна, Склоняют головы народы.

В вечерний предзакатный час Под сенью пушкинской прохлады Цыган сказал мне у ограды: — Он и для вас, он и для нас!

Ну, что же, мой бродячий брат, Потомок дикой, буйной плоти, Мне не до ревности — я рад, Что Пушкин у тебя в почете.

Пойдем! И мы пошли бродить. Молитвенно молчали оба. Всю ночь нам здесь хотелось быть, Как возле пушкинского гроба.

В монастыре цвела сирень, Безумствуя, бушуя цветом. И чувствовали мы сильней Прямую связь с большим поэтом!

Сколько песен спето дивных, Нежных, сильных, смелых, гордых, Сколько речек воедино Обнялось, назвавшись — Волгой!

Волга пенится напевно, Волга гневается грозно, Ежечасно, ежедневно Все на Волге грандиозно.

И опоры и турбины, И часы и киловатты, И разливы и глубины, И восходы и закаты.

Не шути с рекой великой, Взялся плыть — давай работай, Миг — и свяжет повиликой, В плен возьмет водоворотом.

Весла взял, греби, как надо, Покажи сноровку, опыт, Или водная громада Опрокинет и утопит.

Взял гармонь — играй с задором Залихватские страданья, Чтоб с поникшим, томным взором Шла волжанка на свиданье.

Чтоб любила, миловала, Исцеляла душу лаской И влюбленно называла: — Ты арбуз мой астраханский!

Иду равниной, Иду безлесной — Такой ранимый И неизвестный.

Рюкзак помятый, Пиджак потертый, У нашей мамы Я четвертый.

Иду по пашне, Чуть окосевши, Всю ночь не спавши, Весь день не евши.

Усталость — валит, Бездомность — мучит. Не калачами Эпоха учит!

А утки крячут, А месяц светит. Не школьным мелом Эпоха метят!

Опять равнина. Опять поляна. А жизнь моя, Как Несмеяна.

Иду, смеюсь И в ус не дую, И радуюсь И негодую!

Сердце Шопена в костеле Святого Креста. Тесно ему в замурованной каменной урне. Встал бы владелец его, и немедля с листа В мир полетели бы вальсы, этюды, ноктюрны.

Сердце Шопена в фашистские, черные дни Черным погромщикам и палачам не досталось. Около предков и около близкой родни Сердце Шопена с корнями деревьев срасталось.

Как ты не лопнуло, сердце Шопена? Ответь! Как твой народ уцелел в этой схватке неравной? Вместе с Варшавой родной ты могло бы сгореть, Остановили б тебя огнестрельные раны!

Ты уцелело! Ты бьешься в груди варшавян, В траурном марше И в трепетном пламени воска. Сердце Шопена — ты воин, герой, ветеран, Сердце Шопена — ты музыки польское войско.

Сердце Шопена, тебе я усердно молюсь. Возле свечей, отдающих пыланию тело. Если позволишь, я всей своей кровью вольюсь, Донором буду твоим, — Только ты продолжай свое дело!