«я. очень страдала, наконец, около полудня, следующего дня, 20 сентября <1754>, я разрешилась сыном, — писала Екатерина II в своих мемуарах. — Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней. Я оставалась на родильной постели… Я много потела, я просила горничную сменить мне белье, уложить меня в кровать; она мне сказала, что не смеет… Я просила пить, но получила тот же ответ. Наконец, после трех часов пришла графиня Шувалова, вся разодетая. Увидев, что я все еще лежу на том же месте, где она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Это было очень утешительно для меня, уже заливавшейся слезами с той минуты, как я разрешилась, и особенно от того, что я всеми покинута и лежу плохо и неудобно, после тяжелых и мучительных усилий, между плохо затворявшимися дверьми и окнами, причем никто не смел перенести меня на мою постель, которая была в двух шагах, а я сама не в силах была на нее перетащиться… Наконец, меня положили в мою постель, и я ни души больше не видала во весь день, и даже не посылали осведомиться обо мне».

При таких обстоятельствах появился на свет великий князь Павел Петрович — будущий Павел I, долгожданный ребенок, рождение которого знаменовало собой грядущее прекращение дворцовых смут и наступление устойчивости престолонаследия — при условии, конечно, что младенец выживет.

Появление на свет Павла стало важнейшим событием, ибо после Петра I русские императоры не имели детей и по кончине каждого правителя в государстве начинались разброд и смута. Рождение царевича — любого, лишь бы был, — возвещало появление шанса на установление некоторой стабильности.

На рождение Павла была выпущена медаль с изображением коленопреклоненной перед курящимся треножником женщины в короне и мантии, олицетворяющей собой Россию. Она готова принять на свои руки царевича-младенца, сидящего на подушке, которую держит находящийся в облаке гений. Рядом — щит с государственным гербом России, по верху медали надпись по латыни: «Вожделенный — пришел».

М. В. Ломоносов откликнулся на событие стихами:

Под славным Скипетром Твоим, Елизавета,

К блаженству Росского не доставало света,

В потомках оного наследия Петру.

Сего все подданны в усерднейшем жару,

Сего единого чрез девять лет желали,

И гласы к Вышнему и очи возвышали.

Сей глас, Монархиня, с Твоим соединенный,

Достигнул к небесам, и Бог им преклоненный

Возвеселил Петров благословенный дом

И с ним Россию всю желаемым плодом.

Естественно, что радостное событие отметили — небывало долгой чередой праздников, продолжавшихся почти полтора месяца.

Павел появился на девятом году брака своих родителей. Это обстоятельство, а также широко известное любвеобилие его матери, сопроводило его рождение нелестными слухами. Молва твердила, что великий князь Петр Федорович, супруг Екатерины, к рождению ребенка причастен не был. На тайну рождения сына намекала в мемуарах и сама Екатерина, тридцать четыре года занимавшая престол, на котором должен был бы сидеть Павел, и будущие историки, и даже некоторые члены царской семьи ей поверили.

Эти слухи и намеки отравили впоследствии Павлу жизнь, породили тяжелые комплексы, не лучшим образом повлиявшие на его характер и царствование.

И хотя свечку Екатерине, конечно, никто не держал, рискнем утверждать, что с рождением Павла действительно связана тайна. Это была страшная тайна Екатерины, которую она всячески старалась скрыть: настоящим отцом Павла был именно Петр III, и законное рождение давало Павлу все права на российский престол, занятый его матерью. Хотя закон о престолонаследии, введенный Петром, и обязывал принимать в качестве государя любое назначенное императором лицо, всем же было понятно, что, будь у царя-преобразователя сын, такой закон не понадобился бы. Сын наследует отцу — что может быть проще и естественнее?

Сам Петр Федорович, довольно недвусмысленно открестившийся от второго ребенка своей жены — дочери Анны, родившейся в 1759 году и почти сразу умершей, от Павла никогда не отказывался, признавал его своим сыном и при рождении, и позднее. Убеждает и несомненное сходство двух монархов. Оба были невысокого роста, щуплые, узкогрудые (при росте в 170 см Петр III носил 44-й размер одежды и 90-й — головных уборов). Судя по портретам, у них схожая форма черепов, характерная посадка головы, одинаковая ямочка на подбородке. Современники писали о сиплом голосе Петра III и его отрывистом смехе — эти особенности Павел тоже унаследовал, а потом передал своему второму сыну — Константину.

Схожи Петр и Павел были и характерами — оба непосредственны, смешливы, взбалмошны, нетерпеливы, непостоянны и легковерны, — и вкусами — начиная с пристрастия к «военщине» и кончая специфическим вкусом на женщин: обоим нравились те, что с общепринятой точки зрения считались дурнушками.

Именно законное (законнейшее!) происхождение Павла поясняет многое в его взаимоотношениях с матерью. Ребенок растет, взрослеет — и наконец из «маленького ангела» превращается в подобие Петра III, ненавидимого тем сильнее, что Екатерина была перед ним глубоко и непоправимо виновата.

Конечно, портили отношения матери и сына и различия во взглядах, и подспудное политическое соперничество (Павел, как магнит железные опилки, притягивал к себе всех недовольных), но все же напряжение в их отношениях возникло лишь с годами.

Но пока стоял сентябрь 1754 года и крохотный Павел лишь появился на свет.

Позднее, анализируя семейные отношения Екатерины, историки много раз обращались к описанным ею обстоятельствам рождения Павла. «Сразу же после рождения его отняли у матери, он воспитывался в покоях императрицы Елизаветы, не привык к матери и впоследствии не испытывал к ней глубоких сыновних чувств… Разлука матери с новорожденным ребенком становится страшной травмой для обоих. У Екатерины с годами возник отчетливый „комплекс кукушки“, а в памяти и в подсознании Павла никогда не возникало первых ощущений теплого, нежного, может быть, неясного, но неповторимого образа матери, с которыми живет почти каждый человек», — пишет, к примеру, современный исследователь.

Все это было бы справедливо — в другое время и в иной среде. Если и было в родинах Екатерины что-нибудь необычное, то это совершенно нескрываемое пренебрежение к родильнице, которая, как «отработанный материал», в отрыве от сына явно никого не интересовала (и отсюда глубокая, на всю жизнь, обида Екатерины). Тут потерявшая от радости голову Елизавета Петровна явно погорячилась. Очень скоро она и сама это

поняла: когда через несколько дней после рождения долгожданный наследник едва не умер от молочницы. Екатерина оставалась ей нужна как потенциальная мать других детей: одного наследника в условиях восемнадцатого века с его высокой детской смертностью было маловато.

Все же остальные обстоятельства рождения Павла никоим образом не нарушали норм и традиций.

Вот младенец появляется на свет. Его обмывают, пеленают, показывают счастливой бабушке, кладут рядом с матерью — ждут священника, который должен дать ему имя. Какое-то время это, несомненно, занимает — как раз достаточно, чтобы возникло это самое «теплое и нежное» взаимное отношение. Потом священник делает свое дело — и ребенка передают на руки повивальной бабке, а та отдает его заранее выбранной кормилице. Ни одна знатная мать в ту эпоху сама ребенка не кормила и не воспитывала: это делала особо назначенная прислуга — кормилица и няньки. И жил маленький аристократ на собственной половине, которая чаще всего находилась достаточно далеко от материнских покоев. Мать интересовалась им время от времени, сама посещая детскую или выслушивая отчеты челяди.

Детский мир со взрослым соприкасался мало и формально. Родители воплощали для ребенка идею власти, а все нежные и теплые детские чувства и впечатления связывались у дворянских детей в основном с их няньками и «мамками».

Ко всему прочему, Павел Петрович был не просто знатным ребенком. От него — ни много ни мало — зависело будущее всей России. Ясно поэтому, что присмотр за ним должен был обеспечиваться на самом высоком — императорском — уровне. Так было с крошечным Иваном Антоновичем, которого сразу после рождения забрала к себе бабка — императрица Анна Иоанновна. Так случилось и с Павлом. Так через несколько лет произойдет с сыновьями Павла — Александром и Константином (на обоих у бабушки-императрицы имелись династические виды). Все они воспитывались под надзором не родителей, а императриц, но точно таким же образом, как это было бы и при родителях.

Поначалу, как рассказывала Екатерина, «[императрица] его поместила у себя в комнате и прибегала к нему на каждый крик его; излишними заботами его буквально душили. Он лежал в чрезвычайно жаркой комнате, в фланелевых пеленках, в кроватке, обитой мехом черных лисиц; его покрывали одеялом из розового бархата (розовый в те времена — безусловно „мальчуковый“ цвет. — В. Б.), подбитого мехом черных лисиц. После я сама много раз видала его таким образом укутанного; пот тек у него с лица и по всему телу, вследствие чего, когда он вырос, то простужался и заболевал от малейшего ветра. Кроме того, к нему приставили множество бестолковых старух и мамушек, которые своим излишним и неуместным усердием причинили ему несравненно больше физического и нравственного зла, нежели добра».

Через какое-то время бесконечные крики ребенка утомили стареющую императрицу, и маленького Павла вместе со штатом перевели в отдельное помещение, где он и рос в полном соответствии со старинными традициями — в холе, неге и «бережении».

Мать долго болела после родов (болел и ребенок) и все это время новорожденного не видела. Первая их встреча произошла через полтора месяца, но информация о жизни сына доходила до матери и раньше, а настаивать на свидании она не пыталась, ибо это значило нарушить субординацию и усомниться в заботах Ее Величества.

Потом установился график материнских посещений — раз в неделю, и право же, Павел в отношении частоты встреч с матерью был ни счастливее, ни несчастнее большинства своих маленьких сверстников из знатных семей.

Бабушка Елизавета со временем также почти перестала к нему приходить: дуры-няньки все время стращали ребенка гневом императрицы и запугали до того, что при виде Елизаветы Петровны Павел принимался истошно вопить и биться в конвульсиях.

Доверенная прислуга сообщала императрице о том, как растет царственный ребенок, а придворный доктор Кондоиди сочинял записки о состоянии его здоровья: «Великий князь опочивал сладко и спокойно и пробудился весел. Кушать изволил иной день больше, иной меньше, молочной кашицы и, следственно, благословением Всемогущего в вожделенном находится здравии».

До пяти лет великий князь рос в окружении женщин, которые всячески заботилась о его нуждах, развлекали, закармливали жирным и сладким, ласкали, льстили, рассказывали ему сказки, знакомили с суевериями, преданиями и верой простых людей, учили молитвам, пугали «букой» и матушкой-императрицей — и полностью оправдывали пословицу «У семи нянек дитя без глазу». Как-то раз обнаружилось, что ночью, сонный, Павел вывалился из колыбели на пол и до утра этого никто не заметил.

Такое воспитание, конечно, способствовало раннему и полному приобщению будущего государя к народной жизни и родному языку. (Возможно, именно поэтому Павел, немец по крови, душою стал вполне русским.) Биографы Павла именно к влиянию женского окружения относят примерную набожность великого князя. Вместе с тем мамушки и нянюшки были, несомненно, повинны в порче здоровья ребенка. Павел не только бесконечно простужался от чрезмерного кутанья; желудок его уже в детстве был совершенно испорчен. Он отказывался есть, а его пичкали; от молочного его несло, от мясного тошнило — и так продолжалось потом всю жизнь. Кроме того, запугивания и страшные сказки совершенно испортили ребенку нервы. Он боялся темноты, грозы, новых лиц, резких звуков, забивался под стол даже при громком хлопанье дверей, был плаксив, излишне возбудим и плохо спал.

Других детей рядом с ним не было. Помимо женщин его общество составляли несколько живущих во дворце «на хлебах» «бедных дворян» (старичков-приживалов).

Но со всеми ими мальчику пришлось расстаться, когда в 1758-м, на пятом году, Павла передали в мужские руки. Воспитателями его стали талантливый дипломат Ф.Д. Бехтеев и двоюродный дядя М. К. Скавронский. Бехтеев обучал мальчика грамоте и счету, прибегая для этого к лично им изобретенной наглядной методе. Он выстраивал в шеренги солдатиков, на каждом из которых была написана какая-нибудь буква или цифра, и так Павел быстро освоил первоначальную премудрость. А разбирая и строя маленькие крепости, Павел знакомился с нумерацией и правилами арифметики.

Чтобы заинтересовать мальчика учением, Бехтеев использовал и элемент состязательности. На занятиях он сажал рядом с Павлом взрослых людей из числа дворцовой прислуги, приказывая им притворяться неграмотными. Для поощрения ребенка он придумал особые ведомости, известия которых касались только успехов или капризов Его Высочества. Ведомости имелись двух родов — «устыдительные» и «ободрительные». По их прочтении создавалось впечатление, что вся страна жаждет единственно узнать об успехах и учебе юного великого князя. В них сообщалось, что «нельзя ничему утаиться, что б его высочество ни сделал, можно смело сказать, что за поступками Его Высочества следит столько шпионов, сколько людей в Петербурге: все стараются всякими образы ведать, что великий князь делает, чтоб по тому рассудить могли, какого он нрава». Стоящие на часах солдаты, а также крестьяне и торговцы, всякий портной, повар и истопник — все передают из уст в уста новости о великом князе.

Воспитатель убедил мальчика, что рассылает эту газету всем европейским дворам, поскольку и там «все страстно интересуются жизнью и поведением Павла Петровича». Тем самым, даже не задумываясь об этом, Бехтеев, конечно, развивал в великом князе чрезмерное самомнение, эгоизм и гордость. Помогала этому и Елизавета Петровна, активно привлекая мальчика к придворной жизни, что развивало в нем веру в свою исключительность и высокое предназначение — чувство, которое не покинуло его до самой смерти и во многом осложнило Павлу годы царствования.

Поощряя интересы Павла, Елизавета распорядилась изготовить для него форму и личное оружие. Придворные задаривали его предметами воинской амуниции, небольшим, по его росту, оружием, оловянными солдатиками. Адмирал С. И. Мордвинов поднес ему модель 100-пушечного корабля, генерал-фельдцейхмейстер П. И. Шувалов — артиллерийскую батарею с принадлежностями.

В 1760 году воспитание Павла возглавил глава Коллегии иностранных дел граф Никита Иванович Панин (1718–1783), человек с изрядным жизненным опытом, просвещенный, но, по мнению современников, вяловатый и безынициативный. На посту воспитателя Панин оставался до достижения наследником совершеннолетия. Павел со временем к нему очень привязался, и, по свидетельству современника, «когда престарелый граф Панин, руководитель его юности, лежал на смертном одре, великий князь, имевший к нему сыновнее почтение, не покидал его постели, закрыл ему глаза и горько плакал».

При вступлении в должность Н.И. Панин получил от императрицы Елизаветы специальные инструкции, где были определены основные задачи воспитания наследника. На первое место было поставлено воспитание в Павле высоких нравственных качеств, в особенности любви к Богу, а также «добронравия, снисходительного и доброго сердца». Выбор наук, которые необходимы будущему императору, а также их преподавателей, оставлялся на усмотрение самого Панина «на основании его долговременного обращения в делах политических и благоразумного и дознанного искусства».

В свою очередь, Панин, приступая к своим воспитательным обязанностям, сформулировал собственное «Мнение о воспитании великого князя Павла Петровича». Здесь на первое место было поставлено физическое и нравственное здоровье ребенка. Заботясь о развитии в воспитаннике «мыслей и рассуждений», Панин подчеркивал особую пользу математических наук. Затем следовала история, прежде всего российская. Далее указывалось на необходимость изучения языков — русского, немецкого и французского. Панин также считал необходимым по достижении великим князем четырнадцати лет «приступить к прямой государственной науке», понимая ее в широком смысле, т. е. «к познанию коммерции, казенных дел, политики внутренней и внешней, войны морской и сухопутной, учреждений мануфактур и фабрик и прочих частей, составляющих правление государства, силу и славу монарха».

В целом Панин оказался вполне сносным воспитателем, привязанным к своему воспитаннику и старавшимся по мере сил и возможностей добросовестно исполнять свои обязанности.

Петр III, взойдя на престол, собирался передать воспитание сына в другие руки — просто потому, что в Паниным у него ассоциировалось «женское правление». Рассказывают, что отец однажды навестил Павла в детской (чего раньше никогда не делал) и довольно долго говорил с ребенком. «Э, да ты будешь славный малый, — сказал император, легонько ткнув наследника в лоб. — Надо будет тобой заняться». И, приласкав сына, сказал свите: «Пусть пока остается под прежним надзором, а я подумаю, что сделать для его лучшего воспитания».

В именном указе Петра от 6 апреля 1762 го да специально подчеркивалось, что от надлежащего воспитания великого князя (ему было всего семь лет) «много зависит будущее благосостояние отечества».

Не отставила от сына Н. И. Панина и Екатерина. Поначалу, правда, она тоже хотела это сделать: хотя во время переворота 1762 года, возведшего ее на престол, Панин и принял сторону Екатерины и даже явился одним из наиболее активных заговорщиков, но он никогда не скрывал, что сделал это ради Павла, а не ради самой императрицы. Екатерине была известна его оппозиционность — Панин довольно критически относился к основным принципам

ее правления. Если Екатерина выступала за сохранение и укрепление единоличной власти монарха и организацию государственного аппарата таким образом, чтобы он лишь проводил в жизнь решения верховной власти, то Панин, напротив, стремился к ограничению императорской власти, выступал за власть министров при царствующем, но не правящем государе. Критическое отношение к политике Екатерины Панин впоследствии внушал и своему воспитаннику — может быть, и неосознанно.

Императрица Панина недолюбливала и ему не доверяла. Поэтому поначалу она постаралась найти Никите Ивановичу замену.

Екатерина попыталась завербовать в наставники Павла знаменитого французского философа и математика Д'Аламбера, очень ею уважаемого. Она предлагала ему колоссальное жалованье в 50000 рублей в год, но ученый ответил отказом, оправдываясь тем, что мог бы сделать из великого князя «порядочного геометра», но «от порядочного геометра еще далеко до великого императора».

Потом Екатерина делала аналогичное предложение другим французам — философу Дидро, писателю Мармонтелю и популярному в то время поэту Сорену, но никто из них не пожелал брать на себя ответственность за будущее российской монархии. В итоге воспитателем Павла остался Панин. Впоследствии недовольная результатом его деятельности Екатерина уверяла, что это была вынужденная мера, решение, принятое под сильным давлением общественного мнения: «Мне не было воли сначала, а после по политическим причинам не брала от Панина. Все думали, ежели не у Панина, так он пропал».

Вместе с тем в систему воспитания Павла были внесены при Екатерине некоторые существенные коррективы.

Императрица была начитана в современной педагогической литературе и разделала мнение Дж. Локка о том, что из ребенка можно вылепить все, что угодно, ибо дитя появляется на свет чистым и пустым, как лист бумаги. Близко было ей и учение Ж. Ж. Руссо, полагавшего, что в условиях полной изоляции от «порочной социальной среды» из ребенка можно вырастить идеального человека. Эти принципы легли в основу ее собственной просветительной политики. Руководствовалась она новейшими педагогическими теориями и в воспитании собственного сына и внуков.

Императрица отвергала в воспитании сына телесные наказания; считала, что учителя должны заинтересовывать мальчика занятиями, развивать его кругозор с помощью книг и посещений театра, поощрять подвижные игры и физический труд — на токарном станке. Станок был установлен в покоях великого князя — он занимал руки и воображение маленького наследника, который, работая на нем, воображал себя самим Петром Великим.

Можно сказать, что Павел во многом был точно таким же плодом воспитательных усилий Екатерины, как и ее внуки — Александр и Константин.

В целом Екатерина была хорошей матерью. Воспитанию и образованию сына, несмотря на занятость государственными и иными делами, она придавала огромное значение. Панин регулярно сообщал ей о здоровье Павла, его успехах в учебе. Иногда писал небольшие записки и сам цесаревич. Императрица сама принимала годовые экзамены у сына и хвалила его за хорошие успехи.

Довольно красочное описание такого экзамена имеется в записках С. А. Порошина (о них речь впереди): «12 сентября. Сегодня после обеда Его Высочество не учился, для того что положено быть экзамену в комнатах у Ее Величества. Часу в шестом приехал его преподобие отец Платон, и потом пришел его превосходительство Никита Иванович. Пока не пришел его превосходительство, то государь цесаревич, из угла в угол подпрыгиваючи, изволил говорить: „Ах, как я страдаю от ожидания! (по-французски. — В. Б.) Ой, трушу, трушу!“ Пошли мы наконец к Ее Величеству. Начался там экзамен. Из парадной опочивальни отворили двери в ту комнату, где Ее Величество обыкновенно в ломбер играть изволит. Подошли все, кто тут были, к дверям, а иные вошли и в опочивальню. Его Высочество изволил стоять: подле него стоять же изволила государыня-родительница; по другую сторону, уступя несколько назад, стоял его превосходительство Никита Иванович, а перед великим князем стоял его преподобие отец Платон и предлагал вопросы. Его Высочество весьма хорошо и смело изволил ответствовать. Ее Величество с крайним вниманием изволила слушать. Экзамен продолжался три четверти часа. По окончании оного его преподобие отец Платон сказал маленькую речь Ее

Величеству. Государыня изволила благодарить его за учение, а про великого князя сказать изволила: „Я полагала, что он смутится, но ничуть! Он очень хорошо отвечал“» (по-французски. — В. Б.).

Постоянно отвлекаемый заботами по Коллегии иностранных дел Н.И.Панин предоставил свободу действий и широкие полномочия своим помощникам. Кроме самого Панина, императрица утвердила для сына следующий штат: информатор (т. е., по терминологии XVIII века, наставник) Т. И. Остервальд, суб-информатор П. И. Пастухов, кавалеры: И. С. Барятинский, С. В. Перфильев, С. А. Порошин, К. И. фон дер Остен-Сакен. Остервальд преподавал наследнику историю, географию, русский и немецкий языки, Порошин — арифметику и геометрию, архимандрит Платон — Закон Божий, Ф. И. Эпинус — физику и астрономию, балетмейстер Гранже обучал танцам, француз Тед, а потом Тремундо — фехтованию, А. А. Греков — рисованию, капельмейстер Манфредини — игре на клавикордах, актер Булич — декламации. Кроме преподавания своего предмета, все они считали себя вправе участвовать и в воспитании наследника.

Со временем в программу Павла были включены астрономия, логика, естественное право, основы анатомии, физика (преподаватель Эпинус написал персонально для него учебник «Краткое понятие о физике») и специальные предметы: основы архитектурных знаний и теория архитектуры (преподавателем их был знаменитый В. И. Баженов) и морская наука (так как цесаревич был генерал-адмиралом русского флота) — для этого был приглашен генерал-интендант флота и директор Морского кадетского корпуса И.Л. Голенищев-Кутузов. С этой же целью в 1764 году адмирал С. И. Мордвинов специально для великого князя написал «Книгу об эволюции флота корабельного и галерного в сигналах».

В соответствии с воспитательным планом Панина большое внимание в обучении Павла Петровича уделялось чтению. С самого начала царствования Екатерины II, при ее активном участии и поддержке, стала формироваться домашняя библиотека цесаревича, которая постоянно пополнялась и расширялась. В 1764 году Екатерина специально для наследника приобрела библиотеку русского посланника в Дании барона И. А. Корфа, состоявшую из 36000 томов. Покупалось также много учебной и научной литературы, многие русские писатели и поэты подносили цесаревичу свои произведения. В 1837 году библиотека Павла почти полностью погибла при пожаре Зимнего дворца, однако сохранился ее каталог, позволяющий увидеть, что в нее входила литература по самым разным областям знаний с преобладанием сочинений исторических, военных и книг по искусству.

Екатерина прекрасно понимала, что в народе высоко ценятся приверженность монархов к православию и их благочестие, особенно после царствования глубоко набожной Елизаветы Петровны. На должность духовного наставника наследника она искала умного и авторитетного человека и нашла его в лице иеромонаха Троице-Сергиевой лавры Платона. Это был блестящий проповедник и оратор и вообще одна из наиболее ярких фигур той эпохи. Современники единогласно уверяли, что его речи всегда производили потрясающее впечатление. Платон слыл человеком ученым и начитанным, он был знатоком не только отцов церкви, но и Вольтера, Гельвеция, Руссо и других французских просветителей. Непомерная гордыня, правда, нередко ставила Платона в трудное положение, так что он конфликтовал с власть предержащими, в том числе и с самой императрицей, но обычно из сложных ситуаций его выручал исключительный ораторский дар.

Целью, которую императрица поставила перед законоучителем, было воспитание наследника в духе православия, но без излишнего религиозного догматизма. Платону было велено преподавать великому князю три раза в неделю богословие, а по воскресеньям и праздничным дням перед литургией читать и объяснять ему Евангелие. Благодаря своему таланту Платон сумел в короткое время приобрести доверие, уважение и любовь ученика. Применяясь к нраву Павла, Платон пользовался любой возможностью, чтобы дать ему наставление. Уроки его часто превращались в беседы, а беседы — в уроки. Опираясь на исторические примеры, прежде всего на образ Петра I, которого он представлял образцом благочестия, Платон учил своего воспитанника гуманной вере, основанной на разуме.

Учился Павел довольно охотно и даже с удовольствием. «…Окончивши учение, изволил его высочество пойтить в опочивальню и, идучи, изволил сказать: „Хорошо учиться-то: всегда что-то новенькое узнаешь“».

Семен Андреевич Порошин, оставивший подробный и очень известный дневник о детских годах наследника (он охватывает период с сентября 1764-го по январь 1766 года, когда Павлу было десять-одиннадцать лет), был выпускником Сухопутного шляхетского корпуса, оставленным там же для преподавания, а также литератором, публиковавшимся в журнале «Ежемесячные сочинения», человеком неглупым, ответственным и очень эрудированным.

По своим прямым обязанностям Порошин преподавал цесаревичу математику, к чему тот обнаруживал незаурядные способности. «Если б Его Высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, — писал Порошин, — то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».

Оказывал влияние Порошин на своего воспитанника и в других дисциплинах, часто исполняя при нем обязанности гувернера. В «Записках» он не раз упоминает, что они «разговаривали по большей части об истории», причем «до споров исторических доходило». Из таких бесед цесаревич постепенно усваивал ход и подробности событий, знакомился с историческими лицами, которые запоминались лучше, чем во время урока, потому что свободные и заинтересованные диалоги будили детское воображение и память.

В разговорах с Павлом Порошин касался императора Августа, Карла I и Кромвеля, Генриха IV, Людовиков XIV и XV, Кольбера, истории Испании и иезуитов, истории Америки, Византии, книгопечатания, истории войск и многого другого. Говорили они и о европейской литературе — о Корнеле, Расине, Мольере, Детуше, Вольтере.

Особенное внимание Порошин уделял русской истории и литературе. Он познакомил цесаревича с русскими летописями, Степенной книгой, «Ядром российской истории» А. И. Манкиева и «Историей Российской» В.Н.Татищева, «Уветом духовным» архиепископа Афанасия Холмогорского, а также с записками иностранцев о России XVI–XVIII веков.

В записках Порошина часто встречаются такие заметки: «Мы за столом разговаривали по большей части об истории российской. Рассказывал я государю цесаревичу о Мамаевом побоище, о Золотой Орде, о походах Батыя и пр.», и в другом месте: «разговаривали по большей части о истории российской, а особенно о временах Бориса Годунова».

Много внимания в их разговорах уделялось времени и личности Петра I. «За обуваньем прочел я Его Высочеству из Вольтеровой истории о государе Петре Великом два места, — писал Порошин. — …Потом подробно рассуждал я, как Его Высочеству поступать надобно, чтобы заслужить истинную славу pi будущих родов благодарность и почтение. Я весьма доволен был вниманием, с каковым Его Высочество слушать меня изволил».

Порошин старался внушить своему ученику благоговение перед личностью реформатора, «потому что сие имя во всем свете, а особливо в российском народе любезно, славно и почтенно, и что, вспоминая о нем с почтением, может Его Высочество к себе возбудить почтение и любовь». Он рассказывал цесаревичу об окружении Петра, о его образе жизни, об отзывах о нем Ломоносова. Вслед за Ломоносовым, он постоянно подчеркивал, что Павел — кровный наследник своего великого прадеда. Воспитатель старался оправдать недостатки Петра I, смягчить негативные отзывы о нем. Порошин сравнивал императора то с Кольбером, то с Генрихом IV, которого сам считал образцом правителя. Он подчеркивал, что рассудком должна управлять неустрашимость, которую воплощал в себе Петр, что мужество Петра было актом самообуздания — он не был мужественным от природы, но с помощью «рассуждения преодолел свою слабость», и Павел должен следовать примеру своего прадеда.

Стараясь воспитать в Павле чувство патриотизма, Порошин постоянно рассказывал ему о деятелях русской науки и культуры, особенно обращая внимание на то, что многие из них достигли успеха и славы в борьбе с жизненными обстоятельствами и невзгодами (М.В.Ломоносов, В.И.Татищев, С.П.Крашенинников и др.). Таким образом Порошин старался ненавязчиво привить наследнику веру в могущество человеческого разума и воли, в то, что человек способен сам сотворить себя и перестроить мир. Пытаясь воспитать в наследнике чувство ответственности перед страной, Порошин не уставал повторять, что жизнь государя должна быть составлена «из беспрерывных трудов и подвигов к пользе и прославлению любезного отечества». Павел слушал с большим вниманием и отвечал: «Подлинно, братец, вить это правда».

Порошин говорил, какая Россия «пространная и какие сокровища в себе заключает, что Его Высочеству надобно стараться обо всем, что касается до России, иметь подлинное, подробное и основательное сведение, дабы по тому узнать, какие в ней есть заведения и яснее усмотреть средства и удобности к содержанию того, чего еще нет». Вместе с тем он старался сказать цесаревичу «о подлинных и коренных причинах, чего ради все идет столь тихою, черепашью поступью, и ничто, как говорят, не ладится, и какие способы все в быстрое и успешное привести движение».

Воспитатель рассказывал великому князю о российских законах, о быте и обычаях народа, о состоянии различных учреждений, обращая при этом внимание на интересы просвещения и науки. Порошин даже задумывал составить для цесаревича трактат под названием «Государственный механизм», в котором предполагал изложить сравнительное значение для государства различных составных частей общества (войска, купечества, крестьянства и пр.) и показать вред для государства от порядка, при котором один класс процветает, а прочие в «небрежении». Аналогичные мысли Порошин старался исподволь внушить Павлу в ежедневных с ним разговорах.

За неподобающее поведение (в частности, за выказывание нетерпения во время парадного приема) Павла наказывали: с него снимали шпагу, и Панин делал ему строгий выговор, после чего все наставники и челядь уходили, оставляя мальчика одного, и до конца вечера с ним не разговаривали.

Вот как описывает Порошин происходившее на другой день после такого наказания: Павел говорил «о вчерашнем своем поступке, что он весьма сожалеет, что оное сделалось, что показалось ему поздно и скучно; не мог преодолеть себя, изволил просить у меня наигорячнейшим и повереннейшим образом совета, как бы сделать, чтоб таковых, как он сам выговаривать изволил, проказ вперед не было. Отвечал я Его Высочеству: „Иного способа я, милостивый государь, не знаю, как только что когда в публике придет к вам такое нетерпение и такая скука, то дайте тотчас волю вашему рассуждению: представьте себе, что полчаса или четверть часа разницы никакой почти не делают; что вы от того ни занеможете, ни похудеете; что все на вас смотрят и, приметя такое нетерпение и малодушие, после называть станут ребенком и никакого почтения иметь не будут. Скажут, что-де Его Высочеству одиннадцатый год уже, а ведет себя как пятилетний мальчик: знать, что вперед надежды на него не много. Сверх того, милостивый государь, — продолжал я, — вы уже чрез искусство знаете, что всякий раз, как вы такой поступок сделаете, ужинаете вы позже и опочивать ложитесь гораздо позже, и все на вас сердятся и показывают свое неудовольствие, и так вместо мнимого вами выигрыша изволите видеть явный во всем проигрыш и весьма худые следствия. Я уверен, что когда Ваше Высочество во время первого к вам приступа нетерпения оными рассуждениями вооружиться изволите, то, конечно, неприятеля далеко отгоните, и никогда мы вас от него побежденным не увидим“».

Нетерпеливость действительно уже тогда была главным пороком Павла: он с трудом мог сосредоточиться на неинтересных ему делах, во время уроков проявлял признаки гиперактивности (почему его и побольше старались учить на досуге, приватными беседами), торопливо ел (чтобы приступить после обеда к увлекавшим его играм), всюду бегал вприпрыжку; с вечера рвался скорее лечь спать, чтобы поскорее проснуться. Впрочем, он был доброжелателен, жалостлив, ласков и привязчив, хотя и непостоянен, — и при этом очень хотел, чтобы его любили.

Порошин писал: «Зашла… речь о трудах, в коих государю обращаться всегда должно. Его Высочество между прочим молвил тут: „Что ж, ведь государю-та не все-таки трудиться. Он не лошадь, надобно и отдых, также иногда и свои увеселения“. На сие говорил я великому князю, что никто того не потребует, чтоб государь никогда не имел отдохновения, и… сие сверх человечества, а государь такой же человек, как и прочие; только что он возвышен от Бога в сие достоинство не для себя, а для народа; что для того беспрестанно пещись и стараться должен всеми силами о народном благосостоянии и просвещении; что увеселения и удовольствия его в том состоять должны, что он ведает и представляет себе живо, коликое множество его подданных от его трудов и попечений наслаждается благополучиями и несчетными довольствиями, и государство цветущим своим состоянием, в которое от его трудов приходит, сохраняет имя его с праведною славою до позднейшего потомства».

В общем, Павлу повезло с наставником. Это был как раз тот случай, когда обе стороны получали и удовольствие, и пользу от взаимного общения, а в результате выигрывало дело воспитания. «…При всех моих с Его Высочеством обращениях и разговорах, — писал Порошин, — единственно всегда перед глазами своими имел намерение, чтобы вкоренить в нежное его сердце любовь к российскому народу, почтение к истинным достоинствам, снисхождение к человеческим слабостям и строгое последование добродетели, отнять во многих случаях предубеждения, почитаемые от легкомысленных за непреоборимые истины, и сколько можно, обогатить разум его разными полезными знаниями и сведениями. К сему все мои силы и все способности посвящены были».

Только продолжалось это плодотворное общение недолго.

Ведение наставником дневника, посвященного воспитанию, было, как мы видели выше, самым обычным, даже почти обязательным делом, но записки Порошина имели для их автора печальные последствия. Учителя угораздило пылко влюбиться в графиню Шереметеву, которая позже стала невестой графа Никиты Ивановича Панина. Панин взревновал. Поводом к тому, чтобы убрать от двора соперника, стал злополучный дневник. Панин показал его — с соответствующими комментариями — императрице, и той не понравилось, как в нем описана жизнь двора.

Цесаревичу внушили, что записки Порошина не могут служить к его чести, поскольку в них зафиксированы все его детские проступки, и тот, уже в детстве легко менявший привязанности, стал считать Порошина своим врагом. Наставник был удален от наследника и отправился на войну с турками; подцепил под Елизаветградом лихорадку и умер в 1769 году, в возрасте двадцати восьми лет.

Павел долго был лишен общества сверстников. Лишь начиная с 1765 года Панин стал допускать к нему подростков из аристократических семей — Александра Куракина (приходившегося Панину племянником), Андрея Разумовского, Николая Мордвинова и некоторых других, с которыми наследник постепенно подружился и вместе играл.

Значительное место в формировании общей эрудиции и политических взглядов наследника отводилось беседам с крупными государственными сановниками и военачальниками. Многие из светил тогдашней политики, военного дела и литературы регулярно приглашались в покои Павла и зачастую оставались у него к обеду, ибо известно, что застольные беседы обычно самые оживленные и непринужденные. Среди тех, кто обедал у наследника, были граф П.А.Румянцев, граф А. С. Строганов, А. И. Бибиков, И. И. Бецкой, графы 3. Г. и И. Г. Чернышевы, князь Н. В. Репнин, М. Ф. Каменский, А. П. Сумароков, Д. И. Фонвизин и др. Темы бесед были самые разные: говорили и о физике, и об астрономии, о Лейбнице и Левенгуке, об энциклопедистах и литературе, часто касались исторических сюжетов. Люди, собиравшиеся за столом цесаревича, вряд ли даже постоянно помнили о маленьком хозяине и общались свободно, не заботясь, доступно ли его пониманию то, о чем они говорят.

Довольно часто бывал у Павла брат его наставника — Петр Иванович Панин, человек богатого жизненного опыта, обладающий знаниями в самых разных областях. Он говорил с мальчиком о законах, о межевании земель, о деревенской экономии, о заводах и прочем. «Петр Иванович несколько сатирически говорил о установленных… комиссиях, из коих многие учреждены с самого вступления на престол Ее Величества, а доныне еще не начинались», — писал в дневнике С. А. Порошин. Сам Петр Панин, по его мнению, производил впечатление большого знатока военного искусства и «присвоил великое достоинство и отличное почтение сей профессии». Так, П. Панин говорил «о мужестве наших войск», о храбрости казаков и о высоких качествах русского воина вообще, «о способах, которыми войну производить должно в ту или другую сторону пределов наших, о последней войне прусской» и т. д.

Эти беседы очень нравились великому князю. Со временем он стал довольно часто обращаться к гостям за разъяснениями — и слушал внимательно.

Дневник С. А. Порошина содержит много подробностей бесед Панина с цесаревичем. Особенно часто Панин касался государственного устройства и политики иностранных государств. Порошин упоминает рассуждения наставника Павла о шведских учреждениях и их влиянии на систему коллегий в России; о государственных учреждениях и правлении в Дании, Англии, Франции, Голландии, Гамбурге; о судах, училищах и просвещении вообще. Когда однажды зашла речь о системе государственных доходов (по поводу книги Дантесса о коммерции Англии и Франции), Панин заметил, что автор «все выкрал из одного английского писателя». От Панина, по словам английского посланника Гарриса, великий князь получил хорошее знание новейшей истории Европы. Нередко он касался и современной политической литературы. Часто разговор заходил опять же о русской истории, о предшествующих царствованиях, о воспитании Петра II, об А. И. Остермане, о царствовании Елизаветы, о современном состоянии России, «о законах и штатских учреждениях, о положении Российской Академии наук, которая оставлена без всякого попечения, и о том, что нижних школ для воспитания юношества и приготовления оного к академическим наукам у нас нет, что оные, для распространения наук, необходимо потребны», «о некоторых подробностях, знаменующих истинную великость государя Петра Великого».

Так исподволь формировались критические взгляды Павла в отношении политики матери.

В то же время при Павле без стеснения велись разговоры, которые даже по тогдашним представлениям не стоило слушать детям. Нравы были вольные, влюбчивость и ветреность были в моде, и в речи высшего круга нередко закрадывался изящный цинизм. Взрослые, увлекшись, толковали о придворных «курах», о многоженстве и роли любовниц во всемирной истории. Не будь Павел по природе на диво чист и неиспорчен, подобные темы могли бы изрядно распалить его воображение. Он и так проявлял иногда осведомленность, не свойственную возрасту. Мог, например, бухнуть в разговоре о вчерашнем балете и французской прима-балерине: «Старая какая-то, помятая… Должно быть, через слишком многие руки прошла». Уже в девять лет Павел считал себя влюбленным то в одну, то в другую придворную прелестницу, и эта игра в любовь изрядно забавляла его наставников. Впрочем, повторимся, мальчик был неиспорченный, и никакая грязь к нему не прилипала.

С 1768 года Павел начал заниматься «государственной наукой», преподавать которую пригласили прекрасно образованного Г. Н.Теплова. Екатерина вовсе не стремилась в те годы отстранить сына от управления государством (это ей пришлось сделать позднее, когда вполне проявилась разница в убеждениях). Теплов сосредоточился не столько на теории, сколько на разборе конкретных примеров из текущего сенатского судопроизводства. Рано утром с курьером доставляли документы, с которыми императрица считала необходимым ознакомить сына, и Теплов, на основе их анализа, раскрывал наследнику секреты «государственной кухни».

Надо сказать, что большой пользы эти занятия не принесли. Павел во многом жил под влиянием внешних впечатлений. Поэтому ему легко было понравиться, но так же легко было навлечь на себя его нерасположение. Усвоение им отдельных предметов во многом определялось тем, кто его учил. Порошина и Платона он любил и относился к ним с уважением, поэтому и знания, полученные от них, усваивал крепко и сохранял до конца жизни. Напротив, к Теплову его душа не лежала. Это привело к тому, что государственную науку Павлу в основном пришлось позже усваивать самостоятельно.

К моменту совершеннолетия Павел принадлежал, несомненно, к числу наиболее образованных и хорошо воспитанных молодых людей своего времени. Как свидетельствовал генерал Н.А. Саблуков в своих «Записках», «Павел был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях (конных воинских играх-турнирах. — В. Б.). Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».

В целом Павел Петрович был, несомненно, таким же плодом воспитательных усилий Екатерины II, как и его собственные сыновья. Но саму Екатерину этот плод не радовал. На «чистом листе» так и не удалось написать нужных слов. Наследник чем дальше, тем больше раздражал инакомыслием, вечной оппозиционностью, «фрунтоманией», политической прямолинейностью, дикими фантазиями, постоянным недовольством, взбалмошностью, тем, что слишком походил на отца, и тем, что она, Екатерина, была перед ним тоже виновата.

В общем, этот свой воспитательный опыт императрица считала неудачным, почему и стала оправдываться в мемуарах, сваливая вину за все на Елизавету: забрала, мол, к себе и испортила теремной изнеженностью, — и на Панина, которого не смогла заменить кем-нибудь более подходящим.

Нет, определенно, воспитание идеального монарха следовало начинать с первых же часов младенчества — действительно с чистого листа и под самым пристальным и постоянным контролем.

Именно так и стала Екатерина растить внуков, сыновей Павла, — Александра и Константина.