В последней главе романа «Нацистская литература в Америке» я рассказал – очень схематично, всего-то страницах на двадцати – историю лейтенанта Военно-воздушных сил Чили Рамиреса Хоффмана. Мне поведал ее мой соотечественник Артуро Б, ветеран «цветочных войн», [1] не удовлетворенный их исходом и покончивший жизнь самоубийством в Африке. Последняя глава «Нацистской литературы» служила неким контрапунктом, противовесом предшествовавшему ей литературному гротеску. Артуро же хотел, чтобы история была длинной. Он мечтал создать произведение, не похожее на зеркало, просто отражающее чьи-то чужие истории. Задуманное произведение не должно было стать и взрывом, порожденным иными сюжетами: он хотел, чтобы его творение явилось и зеркалом, и взрывом. И тогда мы, сжимая в руках последнюю главу, на целых полтора месяца закрылись в моем доме в Бланесе и, ведомые и вдохновляемые снами и кошмарами, сочинили роман, который лежит сейчас перед читателем. Моя роль сводилась к приготовлению напитков, наведению справок в разных книгах и к участию в спорах с Артуро и с призраком Пьера Менарда [2] – с каждым днем все более живым – относительно достоинств любого нового абзаца.

 

1

Впервые я увидел Карлоса Видера в 1971-м или, может, в 1972 году, когда президентом Чили был Сальвадор Альенде.

Тогда он представлялся как Альберто Руис-Тагле и временами посещал поэтическую студию Хуана Штайна в городе Консепсьон, так называемой южной столице. Не могу сказать, что мы были хорошо знакомы. Я видел его один-два раза в неделю, когда заходил в студию. Он был не слишком разговорчив – в противоположность мне. Большинство завсегдатаев студии любили поговорить: не только о поэзии, но и о политике, путешествиях (никто из нас тогда не мог вообразить, что станет тем, кем стал впоследствии), живописи, архитектуре, фотографии, революциях и вооруженной борьбе. О той самой вооруженной борьбе, которая приведет нас в новую жизнь и новую эпоху и которая для большинства из нас была мечтой, или, скорее, ключиком, открывающим дверь в страну снов, единственно ради коих и стоило жить. И хотя мы смутно осознавали, что сны зачастую превращаются в кошмары, это не имело значения. Нам было от семнадцати до двадцати трех (мне было восемнадцать), и почти все мы учились на филологическом факультете, кроме сестер Гармендия, изучавших социологию и психологию, да Альберто Руиса-Тагле, который однажды назвал себя самоучкой. Насчет того, чтобы быть самоучкой в Чили накануне 1973 года, можно бы много чего сказать. На самом деле он не походил на самоучку. То есть он не походил на самоучку внешне. Эта публика в Чили начала семидесятых, да еще в городе Консепсьон, не одевалась так, как был одет Руис-Тагле. Самоучки жили бедно. Вот говорил он действительно как самоучка. Он говорил так, как теперь, мне кажется, говорим все мы, оставшиеся в живых (говорил, будто он жил на облаке), но вот одевался он слишком хорошо для человека, никогда не переступавшего порог университета. Не то чтобы он был элегантен – хотя по-своему он был именно таков – или одевался в каком-то определенном стиле. Его вкусы отличались эклектичностью: то он появлялся в пиджаке и галстуке, то был одет по-спортивному, не пренебрегал и джинсами с футболками. Но во что бы ни был одет Руис-Тагле, это всегда были дорогие, фирменные вещи. И все-таки Руис-Тагле был элегантен, этого нельзя отрицать, а я в те времена не предполагал, что чилийские самоучки, балансирующие между сумасшествием и отчаяньем, могут быть элегантны. Как-то он обмолвился, что его отец или дед владел поместьем неподалеку от Пуэрто-Монта. Он рассказывал нам, или мы слышали, как он рассказывал Веронике Гармендия, что в пятнадцать лет решил бросить учебу и посвятить себя сельскому труду и чтению книг из отцовской библиотеки. Все мы, завсегдатаи студии Хуана Штайна, были уверены, что он отличный наездник. Уж не знаю почему, учитывая, что никогда не видели его верхом на лошади. В действительности все наши предположения насчет Руиса-Тагле были предопределены ревностью или, быть может, завистью. Руис-Тагле был красивым, высоким, худым, но сильным. По мнению Бибьяно О'Райяна, его лицо было слишком холодным, чтобы считаться красивым, но Бибьяно сказал это постфактум, а так не считается. Почему мы ревновали к Руису-Тагле? Множественное число излишне. Ревновал один я. Возможно, мои чувства разделял Бибьяно. А причиной тому были конечно же сестры Гармендия, монозиготные двойняшки, несомненные звезды нашей поэтической студии. Они были так хороши, что временами казалось (Бибьяно и мне), будто Штайн организовал студию исключительно ради их удовольствия. Признаю, они были лучшими. Вероника и Анхелика Гармендия, порой такие одинаковые, что невозможно и отличить, а в иные дни (и особенно иные ночи) такие разные, что казались вовсе незнакомыми между собой, если не врагами. Штайн боготворил их. Он и Руис-Тагле, единственные, всегда знали, которая из сестер – Вероника, а которая – Анхелика. Сам я едва смею говорить о них. Иногда они являются мне в кошмарах. Мы ровесники, возможно, им на год больше, они высоки, стройны, смуглокожи, с очень длинными черными волосами, как это было модно в те годы.

Сестры Гармендия почти сразу стали подругами Руиса-Тагле. Он записался в студию Штайна не то в семьдесят первом, не то в семьдесят втором году. До этого никто не встречал его ни в университете, ни где-либо еще. Штайн не спросил, откуда он взялся. Он просто попросил прочесть три стихотворения и решил, что они недурны. (Штайн во всеуслышание хвалил только стихи сестричек Гармендия.) И он остался с нами. Вначале мы почти не обращали на него внимания. Но когда увидели, что сестры Гармендия подружились с ним, мы тоже превратились в его друзей. До этого он держался отстраненно-приветливо. Только по отношению к девочкам Гармендия (в этом он походил на Штайна) он был по-настоящему милым, обходительным и внимательным. К остальным он относился, как я уже упоминал, «отстраненно-приветливо», то есть здоровался с нами, улыбался, был сдержанным и умеренным в критических оценках чужих стихов, никогда не защищал свои произведения от наших нападок (мы же обычно разносили всех в пух и прах) и, когда к нему обращались, слушал с выражением, которое сейчас я бы уже не решился назвать вниманием, но тогда мы воспринимали его именно так.

Разница между Руисом-Тагле и всеми прочими бросалась в глаза. Мы говорили на арго или марксистско-мандракистском жаргоне (большинство из нас состояли в MИРе и троцкистских партиях или сочувствовали им, хотя, думаю, кое-кто был членом Социалистической молодежи, Коммунистической партии или одной из левых католических партий). Руис-Тагле говорил на испанском. На том испанском, на котором говорят кое-где в Чили, в заповедниках скорее духовных, нежели физических, где время будто бы остановилось. Мы (те, кто родом из Консепсьона) жили с родителями или в бедных студенческих пансионах. Руис-Тагле жил один, в центре города, в четырехкомнатной квартире с постоянно опущенными шторами, где сам я так никогда и не побывал, но о которой Бибьяно и Толстушка Посадас рассказывали мне много лет спустя всякое (уже под влиянием проклятой легенды о Видере), чему я не знаю, верить или списать на воображение моего бывшего однокашника. У нас почти никогда не бывало монет (забавно писать сейчас слово «монета» – блестит, как глаз в ночи). У Руиса-Тагле деньги были всегда.

Что рассказывал мне Бибьяно о жилище Руиса-Тагле? Больше всего он говорил об обнаженности дома; создавалось впечатление, что дом к чему-то подготовлен. Всего раз он зашел туда один. Проходил мимо и решил (и в этом весь Бибьяно) пригласить Руиса-Тагле в кино. Вот так вздумал пригласить в кино почти незнакомого человека. Показывали что-то Бергмана, не помню, что именно. До этого Бибьяно пару раз заходил в дом в качестве сопровождающего одной из сестер Гармендия, но оба визита были – скажем – ожидаемыми. И в обоих случаях, когда он заходил вместе с сестрами Гармендия, ему показалось: дом специально подготовлен, чтобы предстать перед глазами гостей, слишком пустой, с зияющими пространствами, где явно чего-то не хватало. В письме, повествующем обо всем этом (и написанном много лет спустя), Бибьяно говорил, что он чувствовал себя, как Миа Фэрроу в «Ребенке Розмари», когда она впервые идет вместе с Джоном Кассаветтсом домой к его соседям. Чего-то недоставало. В фильме Поланского дома не хватало картин, предусмотрительно снятых со стен, чтобы не испугать Миа и Кассаветтса. Дома же у Руиса-Тагле недоставало чего-то, чему не было названия (или что Бибьяно – годы спустя и уже зная подробности истории или, по крайней мере, большую их часть – не сумел назвать, но почувствовал, ощутил), как если бы хозяин ампутировал куски своего жилища. Или будто дом был не дом, а конструктор, подлаживающийся под ожидания и особенности каждого визитера. Это ощущение еще усилилось, когда он пришел один. Разумеется, Руис-Тагле его не ждал. Он долго не открывал дверь, а когда наконец открыл, то будто бы и не узнал Бибьяно, хотя тот уверял меня, что у стоявшего на пороге Руиса-Тагле сияла улыбка, так ни на мгновение и не погасшая. Он сам признает, что было не слишком светло, поэтому я не знаю, до какой степени мой друг близок к правде. Так или иначе, Руис-Тагле отворил дверь и, после того как они перекинулись несколькими неуклюжими репликами (он не сразу сообразил, что Бибьяно явился пригласить его в кино), опять захлопнул ее, правда, попросив прежде подождать минутку. Через несколько секунд дверь снова открылась, и на этот раз Бибьяно пригласили зайти. Дом тонул в полумраке. Стоял такой густой запах, будто накануне вечером Руис-Тагле готовил какое-то особо жирное блюдо, сдобренное специями. На мгновение Бибьяно почудился шум в одной из комнат, и он решил, что Руис-Тагле принимал женщину. Он собрался было извиниться и уйти, но Руис-Тагле спросил, какой именно фильм он намеревался посмотреть. Бибьяно ответил, что фильм Бергмана в кинотеатре «Лаутаро». Руис-Тагле ответил улыбкой, которую Бибьяно считал загадочной, а я самоуверенной, если не откровенно самодовольной. Он извинился, сказал, что у него назначено свидание с Вероникой Гармендия, а кроме того, он не любит фильмы Бергмана. К этому моменту Бибьяно был уже совершенно уверен, что в доме есть кто-то еще. Кто-то, затаившийся неподвижно и подслушивавший за дверью их разговор с Руисом-Тагле. Мой друг решил, что это наверняка была Вероника, иначе чем объяснить, что обычно сдержанный Руис-Тагле назвал ее имя. Но при всем желании он не мог представить себе нашу поэтессу в такой ситуации. Ни Вероника, ни Анхелика Гармендия не могли подслушивать под дверью. Тогда кто? Бибьяно не знал. Наверное, в тот момент он осознавал только, что хочет попрощаться с Руисом-Тагле, уйти и никогда больше не возвращаться в этот голый кровоточащий дом. Это его собственные слова. Хотя, судя по его же описанию, дом не мог казаться более стерильным. Чистые стены, на металлическом стеллаже – выстроенные по порядку книги, на креслах – накидки в южном стиле. На деревянном табурете – принадлежавший Руису-Тагле фотоаппарат «лейка», тот самый, которым он как-то вечером сфотографировал всех учеников поэтической студии. Через полуоткрытую дверь Бибьяно мог разглядеть кухню, обычную кухню, без сваленных в кучу грязных кастрюль и тарелок, как это заведено у одиноких студентов (но Руис-Тагле не был студентом). В общем, ничего необычного, кроме какого-то шума, который вполне мог доноситься из соседней комнаты. Бибьяно рассказывал, что, пока Руис-Тагле говорил, у него создалось впечатление, будто хозяину не хотелось, чтобы гость уходил, и он говорил именно для того, чтобы подольше задержать его. И вот это ни на чем не основанное впечатление раздуло нервозность моего друга до степени, по его определению, совершенно невыносимой. Самое любопытное, что Руис-Тагле, похоже, наслаждался ситуацией: он видел, что Бибьяно все больше бледнел и задыхался, но продолжал говорить (полагаю, о Бергмане) и улыбаться. В доме стояла тишина, которую слова Руиса-Тагле лишь подчеркивали, но никак не нарушали.

«О чем он говорил?» – спрашивал себя Бибьяно. Очень важно вспомнить, о чем же, писал он в письме, но это ему так и не удалось. Бибьяно терпел, сколько мог, потом поспешно распрощался и ушел. На лестнице, прямо перед выходом, он столкнулся с Вероникой Гармендия. Она спросила, не случилось ли с ним чего. «Что со мной может случиться?» – сказал Бибьяно. «Не знаю, – ответила Вероника, – но ты белый, как бумага». Мне никогда не забыть этих ее слов, писал Бибьяно в письме: белый, как бумага. А еще лицо Вероники Гармендия. Лицо влюбленной женщины.

Как ни печально, но это так: Вероника была влюблена в Руиса-Тагле. А может, и Анхелика тоже. Как-то раз, уже давно, мы с Бибьяно говорили об этом. Я думаю, нас особенно задевало за живое то, что сестры Гармендия не только не были влюблены, но просто не заинтересовались ни одним из нас. Бибьяно нравилась Вероника. Мне нравилась Анхелика. Ни разу ни он, ни я не осмелились сказать хоть слово об этом, но, похоже, наш интерес к девушкам и так был виден всем и каждому. В этом мы нисколько не отличались от остальных завсегдатаев студии мужского пола: в той или иной степени все мы были влюблены в сестер Гармендия. Но они, или, по крайней мере, одна из них, оказались в плену странного очарования поэта-самоучки.

Да, самоучка, но стремящийся научиться всему, решили мы с Бибьяно, когда встретили его у Дьего Сото, уже в другой поэтической студии Университета Консепсьона, этически и эстетически соперничавшей со студией Хуана Штайна, хотя Штайн и Сото были, как это называлось тогда, а возможно, и сейчас, задушевными друзьями. Студия Сото, уж не знаю, по какой причине, располагалась на медицинском факультете, в душной, скудно обставленной комнатенке, только коридорчиком отделенной от анатомического театра, где студенты расчленяли трупы. Естественно, в анатомичке пахло формалином. Иногда запах доносился и до коридорчика. А в иные вечера, поскольку студия Сото собиралась каждую пятницу с восьми до десяти, хотя чаще всего народ расходился за полночь, наша комнатенка тоже пропитывалась запахом формалина, от которого мы безуспешно пытались избавиться, куря сигарету за сигаретой. Завсегдатаи студии Штайна не наведывались в студию Сото и наоборот. Исключение составляли только Бибьяно О'Райян да я, восполнявшие свое хроническое отсутствие на занятиях в университете посещением студий, бенефисов и вообще любых культурных и политических мероприятий, случавшихся в городе. Так что появление в студии у Сото Руиса-Тагле было сюрпризом. Он вел себя приблизительно так же, как в студии Штайна. Внимательно слушал, а его взвешенные и краткие критические замечания высказывались в неизменно любезном и доброжелательном тоне. Свои же произведения он декламировал как-то отстраненно и равнодушно, без малейшего протеста воспринимал любые, даже самые скверные комментарии, как если бы представленные на наш суд стихи вышли не из-под его пера. Это замечали не только мы с Бибьяно: как-то поздним вечером Дьего Сото сказал ему, что он пишет холодно и отстраненно. «Такое впечатление, что это не твои стихи», – сказал он, и Руис-Тагле спокойно согласился. «Я ищу», – ответил он.

В студии на медицинском факультете Руис-Тагле познакомился и подружился с Кармен Вильягран. Кармен была хорошей поэтессой, хотя и не такой хорошей, как сестры Гармендия. (Лучшие поэты и будущие гении собирались в мастерской Хуана Штайна.) А еще он познакомился и подружился с Мартой Посадас по прозвищу Толстушка Посадас, единственной студенткой-медичкой в студии медицинского факультета, очень белокожей, очень толстой и очень грустной девушкой, сочинявшей поэмы в прозе и больше всего на свете мечтавшей (по крайней мере, в то время) стать чем-то вроде Марты Харнекер в литературной критике.

Среди мужчин у него не было друзей. Столкнувшись со мной или с Бибьяно, он вежливо здоровался, не выказывая ни малейшего намека на наше довольно близкое знакомство: мы виделись не менее восьми-девяти часов в неделю – то в студии у Сото, то у Штайна. Похоже, мужчины не интересовали его совершенно. Он жил один в каком-то странном (по мнению Бибьяно) доме, у него совершенно отсутствовал подростковый гонор, свойственный всем остальным поэтам, когда речь заходит об их произведениях, не только дружил с самыми красивыми девушками нашего времени (сестры Гармендия), но и сумел завоевать двух женщин из студии Дьего Сото; одним словом, он стал мишенью для зависти Бибьяно О'Райяна и моей собственной.

Но об этом никто не знал.

Хуан Штайн и Дьего Сото, бывшие для меня и для Бибьяно самыми умными людьми в Консепсьоне, ни о чем не догадывались. Сестры Гармендия тоже. И даже наоборот: дважды в моем присутствии Анхелика принималась превозносить достоинства Руиса-Тагле: серьезный, пунктуальный, обладающий организованным умом, умеющий слушать других. Мы с Бибьяно ненавидели его, но тоже ни о чем не догадывались. Только Толстушка Посадас уловила нечто, затаившееся внутри Руиса-Тагле. Я запомнил тот вечер, когда мы заговорили об этом. После кино мы закатились в ресторан в центре города. У Бибьяно при себе была папка со стихами завсегдатаев студии Штайна и студии Сото, предназначенными для одиннадцатой краткой антологии молодых поэтов из Консепсьона, которых не бралась печатать ни одна газета. Мы с Толстушкой Посадас принялись рыться в бумагах. «Кого ты собираешься включить в антологию?» – спросил я, отлично зная, что и я был в числе избранных (в противном случае моя дружба с Бибьяно могла бы прерваться завтра же). Тебя, ответил Бибьяно, Мартиту (Толстушку), разумеется, Веронику и Анхелику, Кармен, назвал еще двоих поэтов, одного из студии Сото, другого от Штайна, и, наконец, произнес имя Руиса-Тагле. Я помню, как Толстушка на мгновение умолкла, продолжая перебирать бумажки руками (руки у нее были вечно испачканы в чернилах, с грязными ногтями, что удивительно для студентки медицинского факультета, хотя Толстушка всегда говорила о своей будущей профессии так томно и лениво, что ни у кого не оставалось сомнений, что диплома ей не видать), пока не наткнулась на три листочка с поэмами Руиса-Тагле. «Не включай его», – сказала она неожиданно. «Руиса-Тагле?» – переспросил я, не поверив услышанному, поскольку Толстушка была его восторженной почитательницей. Бибьяно же, напротив, не произнес ни слова. Все три поэмы были коротенькими, в каждой не более десяти строф. В одной описывался пейзаж: деревья, грунтовая дорога, домик в стороне от дороги, деревянные изгороди, холмы, облака. По мнению Бибьяно, «очень по-японски», а по-моему, это будто бы вышло из-под пера пережившего сотрясение мозга Хорхе Тейльера. Во втором стихотворении (оно называлось «Воздух») говорилось о воздухе, который проникает через щели внутрь каменного дома. (На сей раз казалось, что Тейльер впал в афазию, то есть потерял способность речи, не утратив при этом писательского рвения, что, впрочем, было не столь уж странным, поскольку уже тогда, в семьдесят третьем, добрая половина внебрачных детей Тейльера страдала афазией, но продолжала упорствовать в литературном грехе.) Последнее стихотворение я забыл. Помню только, что в какой-то момент совершенно некстати (или мне так показалось) возникает нож.

«Почему ты считаешь, что его не нужно печатать?» – спросил Бибьяно, положив голову на вытянутую на столе руку. Вроде как рука была подушкой, а стол – кроватью в его спальне. «Всегда считал, что вы с ним друзья», – сказал я. «Мы и есть друзья, – ответила Толстушка, – но все равно не нужно включать его в сборник». – «Почему?» – спросил Бибьяно. Толстушка пожала плечами. «Эти стихи будто бы и не его. Не по-настоящему его, не знаю, как вам объяснить», – сказала она потом. «Да объясни же», – попросил Бибьяно. Толстушка посмотрела мне прямо в глаза (я сидел напротив нее, а Бибьяно будто спал рядом) и сказала: «Альберто хороший поэт, но он еще не раскрылся». – «Ты хочешь сказать, что он девственник?» – усмехнулся Бибьяно, но ни Толстушка, ни я не отозвались. «Ты читала что-то другое из написанного им? – заинтересовался я. – Что он пишет? Как пишет?»

Толстушка улыбнулась про себя, вроде бы и сама не веря тому, что собиралась сказать нам. «Альберто перевернет всю чилийскую поэзию», – промолвила она. «Но ты что-то читала или это просто твоя интуиция?» Толстушка шмыгнула носом и замолчала. «На днях, – произнесла она неожиданно, – я зашла к нему домой». Мы молчали, но я видел, что Бибьяно, лежа на столе, улыбается и смотрит на нее с нежностью. «Разумеется, он не ждал меня», – уточнила Толстушка. «Я понимаю, о чем ты», – сказал Бибьяно. «Альберто разоткровенничался со мной», – продолжала Толстушка. «Не могу себе представить, чтобы Руис-Тагле откровенничал с кем бы то ни было», – отозвался Бибьяно. «Все считают, что он влюблен в Веронику Гармендия, но это не так», – сказала Толстушка. «Это он тебе сказал?» – удивился Бибьяно. Толстушка улыбнулась с выражением человека, посвященного в большую тайну. Помнится, я подумал тогда, что мне не нравится эта женщина. Наверное, она талантлива, умна, она наш товарищ, но мне она не нравилась. «Нет, этого он мне не говорил, – ответила Толстушка, – хотя мне он рассказывает то, чего не расскажет другому». – «Ты хочешь сказать, другой», – сказал Бибьяно. «Ну да, другой», – согласилась Толстушка. «О чем же он тебе таком рассказывает?» Прежде чем ответить, Толстушка задумалась. «О новой поэзии, о чем же еще». – «О новых стихах, которые он собирается написать?» – скептически уточнил Бибьяно. «О поэзии, которую он собирается создать, – ответила Толстушка. – И знаете, почему я так уверена? Потому что у него есть воля». – Она помедлила, ожидая, что мы спросим о чем-нибудь еще, и добавила: – «У него железная воля, вы его просто не знаете».

Было уже поздно. Бибьяно взглянул на Толстушку и встал, чтобы расплатиться. «Если ты так в него веришь, то почему не хочешь, чтобы Бибьяно включил его в антологию?» – спросил я. Мы накрутили на шею шарфы (никогда больше у меня не было такого длинного шарфа, как тогда) и вышли на холодную улицу. «Потому что не это его настоящие стихи», – сказала Толстушка. «Да ты-то откуда знаешь?» – воскликнул я раздраженно. «Потому что я знаю людей», – с грустью ответила Толстушка, глядя на пустынную улицу. Я счел это верхом самоуверенности. Бибьяно вышел следом за нами. «Мартита, – сказал он, – я мало в чем бываю уверен, но я совершенно убежден, что Руис-Тагле не совершит революции в чилийской поэзии». – «По-моему, он даже не левых взглядов», – добавил я. Удивительно, но Толстушка согласилась. «Нет, он не из левых», – подтвердила она совсем уже грустным голосом. На мгновение мне показалось, что она, того гляди, расплачется, и я поспешил сменить тему. Бибьяно рассмеялся. «С такими друзьями, как ты, Мартита, враги уже не нужны». Разумеется, Бибьяно шутил, но Толстушка восприняла его всерьез и захотела немедленно уйти. Мы проводили ее до дома. По дороге в автобусе мы болтали о фильме и о политической ситуации. Прежде чем попрощаться, она пристально посмотрела на нас и попросила пообещать ей кое-что. «Что именно?» – спросил Бибьяно. «Не рассказывайте Альберто, о чем мы говорили». – «Хорошо, – сказал Бибьяно, – обещаю не говорить ему, что ты просила не включать его в мою антологию». – «Да ее и не опубликуют», – сказала Толстушка. «Вполне возможно», – откликнулся Бибьяно. «Спасибо, Биби», – сказала Толстушка (так называла Бибьяно только она) и поцеловала его в щеку. «Клянусь, мы ничего ему не скажем», – добавил я. «Спасибо, спасибо, спасибо», – сказала Толстушка. Я подумал, что она шутит. «И не говорите ничего Веронике, – попросила она. – Она может передать Альберто, ну и сами понимаете». – «Не расскажем». – «Все останется между нами троими, обещаете?» – попросила Толстушка. «Обещаем», – ответили мы. Наконец, Толстушка повернулась к нам спиной, открыла дверь подъезда, и мы увидели, как она заходит в лифт. Прежде чем исчезнуть, она в последний раз помахала нам рукой. «Что за странная женщина», – сказал Бибьяно. Я засмеялся. Мы пешком разошлись по домам: Бибьяно в свое общежитие, а я домой к родителям. «Чилийская поэзия изменится только тогда, – сказал Бибьяно той ночью, – когда мы сумеем правильно прочесть Энрике Лина, не раньше. В общем, еще не скоро».

Через несколько дней произошел военный переворот, и началось беспорядочное бегство.

Как-то вечером я позвонил сестрам Гармендия, просто так, без всякого повода, чтобы узнать, как они поживают. «Мы уезжаем», – сказала Вероника. С трудом проглотив ком в горле, я спросил когда. «Завтра». Несмотря на комендантский час, я настоял на том, чтобы навестить их тем же вечером. Квартира, где жили сестры, была не слишком далеко от моего дома, да и комендантский час заставал меня не впервые. Когда я пришел, было десять вечера. К моему удивлению, сестры пили чай и читали (наверное, я предполагал застать их среди разбросанных чемоданов, строящими планы бегства). Они объяснили, что уезжают не за границу, а в Насимьенто, поселок в нескольких километрах от Консепсьона, где находился дом их родителей. «Слава богу, – сказал я, – я уж думал, что вы едете в Швецию или куда-то в этом роде». – «Хорошо бы!» – сказала Анхелика. Потом мы поболтали о друзьях, с которыми не виделись уже несколько дней, строя обычные по тем временам догадки относительно того, кто из них наверняка арестован, кто, вероятней всего, ушел в подполье, кого разыскивают. Сестры Гармендия ничего не боялись (у них не было причин бояться, они были обычными студентками, и их связи с так называемыми экстремистами сводились к приятельским отношениям с членами таких партий, особенно с факультета социологии), но уезжали в Насимьенто, потому что оставаться в Консепсьоне стало невозможно и потому что, как они сами признали, они всегда укрывались в отчем гнезде, если «реальная жизнь» поворачивалась особенно уродливой и жестокой стороной, становясь уж очень неприятной. «Значит, вам нужно уезжать немедленно, – сказал я. – Мне кажется, мы присутствуем на открытии чемпионата мира по безобразию и жестокости». Они засмеялись и сказали, что мне пора уходить. Я настоял на том, чтобы остаться еще ненадолго. Вспоминаю о той ночи как об одной из самых счастливых в моей жизни. Пробило час, когда Вероника сказала, что лучше бы мне заночевать у них. Никто из нас так и не ужинал, поэтому мы втроем отправились на кухню и приготовили яичницу с луком и хлебом, заварили чай. Внезапно я почувствовал себя счастливым, невероятно счастливым и всемогущим, хотя и знал, что в это самое время все, во что я верил, исчезло навсегда и множество людей, в том числе и многие мои друзья, подвергались преследованиям и пыткам. Но мне хотелось петь и танцевать, а дурные новости (или только тревожные догадки) лишь подбрасывали дров в костер моего веселья. Этот крайне безвкусный, избитый оборот как нельзя лучше выражает мое настроение и даже, решусь предположить, настроение сестер Гармендия и еще многих из тех, кому в сентябре семьдесят третьего было двадцать или чуть меньше.

В пять утра я заснул на диване. Четырьмя часами позже меня разбудила Анхелика. Мы молча позавтракали на кухне. В полдень мы загрузили пару чемоданов в автомобиль, «ситронет» шестьдесят восьмого года, цвета зеленого лимона, и они уехали в Насимьенто. Больше я никогда их не видел.

Их родители, художники, умерли, когда сестрам-близнецам не исполнилось и пятнадцати, кажется, они погибли в автомобильной катастрофе. Как-то я видел их фотографию: он смуглый и худой, с выдающимися скулами и выражением грусти и недоумения, свойственным лишь тем, кто родился к югу от Био-Био; она была или казалась выше него ростом, немного полновата, с нежной доверчивой улыбкой.

После себя они оставили дочерям построенный из камня и дерева трехэтажный дом на окраине Насимьенто. На последнем этаже располагался большой зал с мансардными окнами, служивший мастерской. Кроме того, имелись земли около Мульчена, обеспечивавшие девушкам безбедное существование. Сестры Гармендия часто рассказывали о родителях (они считали Хулиана Гармендия одним из величайших художников своего времени, хотя я никогда и нигде больше не слышал этого имени), а в их стихах нередко говорилось о художниках, затерявшихся на юге Чили, заложниках собственных безнадежных творений и безнадежной любви. Хулиан Гармендия был безнадежно влюблен в Марию Ойярсун? Мне трудно поверить в это, особенно когда я вспоминаю ту фотографию. Но я легко допускаю, что в шестидесятых годах в Чили встречались несчастные, страдающие от безнадежной любви. Мне это кажется немного странным, как фильм, завалявшийся на полках огромной забытой фильмотеки. Но я соглашаюсь с тем, что так и было.

Мой дальнейший рассказ построен главным образом на догадках. Сестры Гармендия уехали в Насимьенто, в свой большой дом на окраине города, где жила их тетка, Эма Ойярсун, старшая сестра умершей матери, да старая служанка по имени Амалия Малуэнда.

Итак, они уехали в Насимьенто и заперлись в большом доме, и вот недели две, а может, месяц спустя (хотя я не думаю, что прошло так много времени) появился Альберто Руис-Тагле.

Наверное, все происходило так. Как-то вечером, в один из тех ярких и одновременно меланхоличных южных вечеров, на проселочной дороге показался автомобиль, но сестры Гармендия не услышали его, увлеченные игрой на пианино, или работой в саду, или помогая тетке и служанке перетаскивать хворост на заднем дворе. Кто-то постучал в дверь. Постучал и раз, и два, и наконец служанка отворила дверь. На пороге стоял Руис-Тагле. Он спросил сестер Гармендия. Служанка не впустила его в дом, сказав, что пойдет позовет девочек. Руис-Тагле терпеливо ждал, устроившись в плетеном кресле на просторной террасе. Увидев его, сестры Гармендия кидаются с бурными приветствиями и бранят служанку, что не позволила гостю войти. В первые полчаса Руиса-Тагле засыпали вопросами. Наверняка он показался тете симпатичным, привлекательным и хорошо воспитанным молодым человеком. Сестры Гармендия совершенно счастливы. Конечно же Руиса-Тагле оставляют ужинать и готовят в его честь нечто достойное. Не хочу строить догадки насчет меню: может быть, шоколадные пирожные, а может, пирожки, хотя нет, скорее всего, они ели что-то другое. Разумеется, его пригласили остаться на ночь. Руис-Тагле, не ломаясь, принял приглашение. После ужина и до глубокой ночи сестры, к восторгу тети и при молчаливом соучастии Руиса-Тагле, читают свои стихи. Само собой, он отказывается декламировать, извиняется, говорит, что рядом с такими стихами его опусы совершенно неуместны. Тетя настаивает, ну пожалуйста, Альберто, прочтите нам что-нибудь ваше, но он неумолим, говорит, вот-вот закончит новое произведение, но пока оно не завершено и не отшлифовано, он предпочитает не обнародовать свое творение. Он улыбается, пожимает плечами, говорит, нет-нет, мне очень жаль, но пока нет, и сестры Гармендия соглашаются: ну тетя, не будь назойливой… Они полагают, что понимают его, наивные. На самом деле они не понимают ровным счетом ничего (того гляди, родится «новая чилийская поэзия»), но думают, что понимают, и читают свои стихи, свои чудесные стихи под довольным и доброжелательным взглядом Руиса-Тагле (а он наверняка прикрывает глаза, чтобы лучше слышать) и, временами, встревоженным взглядом тети. Анхелика, как ты можешь сочинять такие чудовищные вещи? Или: Вероника, детка, я ничего не поняла! Альберто, не могли бы вы объяснить, что означает эта метафора? И Руис-Тагле старательно разглагольствует о знаке и значении, о Джойс Мансур, Сильвии Плат, Алехандре Писарник (хотя сестры Гармендия говорят: нет, нам не нравится Писарник, на самом деле имея в виду, что они пишут совсем не так, как Писарник). А Руис-Тагле уже говорит о Виолете и Никаноре Парра, а тетя слушает его (я знала Виолету и ее балаган, говорит бедная Эма Ойяр-сун). А теперь он рассуждает об Энрике Лине и гражданской поэзии, и, будь сестры чуть наблюдательней, они бы заметили иронический блеск в глазах Руиса-Тагле: гражданская поэзия, я вам покажу, что такое гражданская поэзия. И наконец, воодушевившись, он говорит о Хорхе Касересе, чилийском сюрреалисте, умершем в 1949 году в возрасте двадцати шести лет.

И сестры встают, а может, встает одна Вероника и ищет в большой отцовской библиотеке, и возвращается с книгой Касереса «По дороге большой полярной пирамиды», опубликованной, когда поэту было всего двадцать. Сестры Гармендия, а может, только Анхелика, как-то слышали, что, дескать, собираются переиздать собрание сочинений Касереса – легенды нашего поколения, поэтому неудивительно, что Руис-Тагле вспомнил о нем (хотя у поэзии Касереса нет ничего общего со стихами сестер Гармендия; у Виолеты Парра – да, у Никанора – да, но не у Касереса). А он вспоминает Энн Секстон, Элизабет Бишоп и Дэниз Левертов (поэтесс, которых любят сестры Гармендия и которых они как-то переводили и читали свои переводы в студии, к глубокому удовлетворению Хуана Штайна). А потом все вместе смеются над ничегошеньки не понимающей тетей, и едят домашнее печенье, и играют на гитаре, и кто-то замечает служанку, которая смотрит на них, стоя в темном коридоре и не решаясь войти, а тетя говорит: да иди же сюда, Амалия, не дичись. И служанка, привлеченная музыкой и шумным весельем, делает два шага, только два шага, а потом наступает ночь, и вечеринка заканчивается.

Несколько часов спустя Альберто Руис-Тагле, хотя мне уже следовало бы называть его Карлосом Видером, поднимается.

Все спят. Возможно, он спал с Вероникой Гармендия. Это не важно. (Я хочу сказать, уже не важно, хотя конечно же в то время, к нашему несчастью, это было очень даже важно.) Могу утверждать, что Карлос Видер с уверенностью лунатика встал и в тишине обошел дом. Он ищет комнату тети. Его тень скользит по коридорам, где на стенах, вперемешку с глиняными тарелками и местной керамикой, развешаны картины Хулиана Гармендия и Марии Ойярсун (мне кажется, Насимьенто славится своим фаянсом или керамикой). Как бы то ни было, Видер очень осторожно открывает двери. Наконец, он находит комнату тети на первом этаже, возле кухни. Наверняка напротив располагается комната служанки. Как раз когда он скользнул в глубь комнаты, послышался шум приближающегося к дому автомобиля. Видер улыбнулся и заторопился. Одним прыжком он достигает изголовья кровати. В правой руке он сжимает крюк. Эма Ойярсун безмятежно спит. Видер выдергивает подушку и закрывает ей лицо. В следующее мгновение он одним движением вспарывает несчастной горло. В эту самую минуту автомобиль тормозит около дома. А Видер уже влетел в комнату служанки, но кровать пуста. Какую-то секунду Видер не знает, что делать: он хочет измолотить кровать пинками, вдребезги разбить старый ободранный деревянный комод, где свалены вещи Амалии Малуэнды. Но это длится всего секунду. И вот он уже в дверях, дышит ровно и спокойно и уступает дорогу четверым мужчинам. Они приветствуют его движением головы (с явным уважением), глазами наглыми и непотребными обшаривая полумрак дома, ковры, жалюзи, будто желая сразу, с порога присмотреть, где будет удобней всего спрятаться. Но они не собираются прятаться. Они ищут тех, кто прячется от них.

И вслед за ними в дом сестер Гармендия вступает ночь. А еще минут через десять – пятнадцать, когда они уходят, уходит и ночь. Вот так, сразу: ночь вошла – ночь вышла, порывистая и внезапная. Тела так никогда и не обнаружат. Впрочем, нет – одно тело найдут годы спустя в братской могиле. Это будет тело Анхелики Гармендия, моей обожаемой, несравненной Анхелики Гармендия, только одно тело, чтобы доказать, что Карлос Видер человек, а не божество.

 

2

В те дни, когда шли на дно последние спасательные шлюпки Народного единства, я попал в тюрьму. Обстоятельства моего ареста банальны, если не гротескны, но сам факт того, что я оказался именно там, а не на улице или в кафе, и не сидел закрывшись у себя в комнате, не желая вставать с постели (что было бы наиболее вероятно), позволил мне присутствовать на первом поэтическом представлении Карлоса Видера, хотя тогда я еще не знал, кто такой Карлос Видер, как не знал и того, какая судьба постигла сестер Гармендия.

Это произошло вечером – Видер любил сумерки. Мы, заключенные Центра «Ла Пенья», всего около шестидесяти человек, спасались от скуки, играя в шахматы или просто болтая, сидя во дворе пересыльной тюрьмы в окрестностях Консепсьона неподалеку от Талькауано.

По небу, еще полчаса тому назад совершенно безоблачному, полетели на восток лоскуты облаков – странной формы, похожие на булавки или сигареты. Поначалу, проплывая над побережьем, они были черно-белыми, потом заворачивали в сторону города и розовели и, наконец, поднимаясь вдоль реки, меняли цвет на блестящую киноварь.

Уж не знаю почему, но в тот момент мне казалось, что я был единственным заключенным, смотревшим на небо. Возможно, потому, что мне было девятнадцать.

Из-за облаков медленно показался самолет. Сначала это было пятнышко размером с комара. Я прикинул, что после облета побережья он возвращался на находившуюся неподалеку воздушную базу. Потихоньку, но как-то очень легко, без усилий, будто планируя в воздухе, он приближался к городу, плутая меж цилиндрических облаков, зависших высоко-высоко, и игловидных туч, мчавшихся вслед за ветром, почти касаясь крыш.

Казалось, самолет летел так же медленно, как тучи, но я быстро понял, что это всего лишь оптический эффект. С шумом, напоминающим шум сломанной стиральной машины, он пролетел над Центром «Ла Пенья». Я сумел различить фигуру пилота, и на мгновение мне показалось, что он поднял руку и попрощался с нами. Потом самолет задрал морду, набрал высоту – и вот уже он летит над центром Консепсьона.

И там, на высоте он начал писать на небосводе свою поэму. Вначале я подумал, что летчик сошел с ума, и нисколько не удивился. Сумасшествие не было чем-то исключительным в те дни. Я думал, что он кружит в воздухе, ослепленный отчаянием, и вот-вот бросится с высоты на какую-нибудь площадь или здание – и разобьется вдребезги. Но в следующую минуту, будто порожденные самими небесами, на небосводе возникли буквы. Буквы, четко выведенные серо-черным дымом на огромном экране розовато-синего неба, при взгляде на которые глаза смотрящего словно превращались в льдинки. IN PRINCIPIO… CREAVIT DEUS… CGELUM ET TERRAM, -прочел я как во сне. У меня создалось впечатление – или возникла надежда, – что это всего лишь рекламная кампания. Я засмеялся. А самолет возвращался в нашу сторону, на запад, и опять принялся вилять из стороны в сторону и сделал еще один заход. На сей раз строка была гораздо длиннее и протянулась до южных окраин города. TERRA AUTEM ERAT INANIS… ET VACUA… ET TENEBRAE ERANT… SUPER FACIEM ABYSSI… ET SPIRITUS DEI… FEREBATUR SUPER AQUAS…

На мгновение показалось, что самолет скрылся на горизонте, улетел в сторону Кордильера-де-ла-Косты или Кордильера-де-лос-Андес, клянусь, не знаю, куда именно, куда-то на юг, в сторону лесов, но потом возвратился.

Теперь уже почти все в Центре «Ла Пенья» смотрели на небо.

Один из заключенных по имени Норберто, потихоньку терявший рассудок (по крайней мере, такой диагноз ему поставил другой заключенный, психиатр-социалист, которого позже, как я слышал, расстреляли в полном рассудке и твердой памяти), попытался взобраться на ограду, отделявшую двор, где содержались мужчины, от двора, где были женщины, и закричал: «это «Мессершмит-109», истребитель «мессершмит» из люфтваффе, лучший истребитель 1940 года». Я внимательно посмотрел на него, потом на остальных заключенных, и мне показалось, что все они погружены в прозрачный серый мрак, будто бы Центр «Ла Пенья» растворился во времени.

У дверей в спортивный зал, на полу которого мы спали по ночам, двое тюремщиков перестали болтать и уставились на небо. Все заключенные стоя смотрели туда же, побросав свои шахматы, забыв подсчитывать, сколько дней им осталось сидеть за решеткой, отложив на потом дружескую исповедь. Сумасшедший Норберто хохотал, по-обезьяньи уцепившись за ограду, и говорил, что вернулись времена Второй мировой войны и ошибаются те, кто думает, что это Третья, – нет, это именно Вторая, она вернулась, вернулась, вернулась… Нам, чилийцам, повезло, мы благословенный народ, мы приветствуем ее, говорим «добро пожаловать», – твердил он, и белая, очень белая на контрастном сером фоне слюна летела ему на подбородок, стекала на воротничок рубашки, расплываясь большим мокрым пятном на груди.

Самолет завалился на одно крыло и вернулся в центр Консепсьона. DIXITQUE DEUS… FIAT LUX… ET FACTA EST LUX, – прочел я с трудом, а может, и не прочел, а угадал, представил или мне приснилось. По другую сторону ограды, прикладывая руки козырьком ко лбу и со спокойствием, от которого щемило сердце, женщины наблюдали за кружением самолета. Я подумал, что, если бы сейчас Норберто вздумал уйти, никто бы его не остановил. Все, кроме него, застыли в неподвижном ожидании, подняв лица к небу. Никогда прежде мне не приходилось видеть столько печали, сконцентрированной в одном месте (а может, так подумалось только тогда; сейчас некоторые утра моего детства кажутся мне куда более грустными, чем тот потерянный вечер 1973 года).

А самолет опять парил над нами. Он описал круг над морем, набрал высоту и вернулся в Консепсьон. «Что за летчик! – восклицал Норберто, – сам Галланд или Руди Рудлер не смогли бы лучше! Ни Ханна Рейч, ни Антон Вогель, ни Карл Хайнц Шварц, ни Бременский Волк Талка, ни Штутгартский Костолом Курико, ни сам восставший из мертвых Ганс Марсель». И тут Норберто посмотрел на меня и подмигнул. Его лицо пылало.

В небе над Консепсьоном появилась надпись: ET VIDIT DEUS… LUCEM QUOD… ESSET BONA… ET DIVISIT… LUCEM A TE-NEBRIS. Последние буквы терялись на востоке среди иглоподобных облаков, столпившихся над Био-Био. И вот в какой-то момент самолет взмыл вертикально вверх и скрылся, исчез в небе. Будто бы это был всего лишь мираж или кошмар. «Товарищ, что он там написал?» – донесся до меня вопрос шахтера из Лоты. В Центре «Ла Пенья» половина заключенных, и мужчин и женщин, были из Лоты. «Понятия не имеем, – ответили ему, – но видно, что-то важное». Другой голос произнес: «Чепуха», – но в нем угадывались страх и причастность к чуду. Карабинеры у дверей спортзала странным образом размножились, теперь их было шестеро, и они о чем-то шептались. Норберто, вцепившись руками в изгородь и беспрестанно перебирая ногами, будто пытаясь вырыть яму в земле, бормотал: «Это возрождение блицкрига, или я окончательно сошел с ума». – «Успокойся», – сказал я ему. «Я и так спокойней некуда – плыву себе на облаке», – ответил он, глубоко вздохнул и, похоже, действительно успокоился.

В этот самый момент со странным хрустом, как если бы раздавили огромного жука или малюсенькое печеньице, на небе вновь появился самолет. Он опять заходил со стороны моря. Я увидел множество указывающих на него поднятых рук, грязных задранных вверх рукавов, направленных по курсу самолета, услышал голоса, но звука не было, только воздух слегка колебался. На самом деле никто не осмеливался заговорить. Норберто изо всех сил зажмурился, а потом распахнул выскакивающие из орбит глаза. «Святые небеса, – забормотал он, – Отче наш, прости нам наши грехи и прегрешения братьев наших. Мы только чилийцы, Господи, мы невинны, невинны». Он говорил ясно и четко, и голос его не дрожал. Разумеется, его услышали все. Некоторые засмеялись. За моей спиной послышалась злобная гнусная брань. Я обернулся и поискал взглядом говоривших. Лица заключенных и карабинеров кружились, как в колесе фортуны, бледные и размытые. И наоборот, лицо Норберто оставалось неподвижным, будто ось вращения. Симпатичное лицо, словно уходившее в землю. Время от времени он подпрыгивал на месте, как несчастный пророк, присутствующий при давно объявленном и вызывающем страх явлении мессии. Самолет с ревом пронесся над нами. Норберто обхватил себя руками, вцепившись в собственные локти, словно умирая от холода.

Я увидел летчика. На сей раз он действительно приветствовал нас. Он напоминал каменную статую, восседающую в кабине. Небо темнело, ночь была готова поглотить все вокруг, облака уже были не розовыми, а черными с красной каймой. Когда он пролетал над Консепсьоном, его симметричные очертания напоминали кляксу Роршаха.

Теперь он написал всего одно слово, гораздо крупнее, чем все ранее написанное, и, как мне показалось, точно над центром города: ЗАПОМНИТЕ. Потом самолет задрожал, стал терять высоту, словно собираясь спикировать на крышу здания, будто бы летчик отключил двигатели и собирался дать первый урок, который нам следовало усвоить. Но это длилось всего мгновение, ровно столько, сколько потребовалось ветру и ночному мраку, чтобы стереть последнее написанное слово. Затем самолет исчез.

Несколько секунд все молчали. С другой стороны ограды послышался женский плач. Норберто, абсолютно спокойный и безмятежный, словно ничего не произошло, разговаривал с двумя юными заключенными. Мне показалось, что они спрашивали его совета. Боже мой, просить совета у сумасшедшего. За моей спиной слышались неразборчивые комментарии. Что-то случилось, но в реальном мире не случилось ничего. Два профессора рассуждали о пропагандистской кампании, проводимой Церковью. «Какой Церковью?» – спросил я. «Что значит «какой», – ответили они и отвернулись от меня. Я им не нравился. Очнулись карабинеры и велели нам строиться на вечернюю поверку. На дворе у женщин другие голоса давали команду строиться. «Тебе понравилось?» – спросил Норберто. Я пожал плечами. «Знаю только, что никогда не смогу забыть все это», – сказал я. «Ты понял, что это был «мессершмит»?» – «Если ты так говоришь, значит, так и есть», – ответил я. «Это был «мессершмит», – сказал он, – и он вернулся с того света». Я похлопал его по спине и сказал, что наверняка все так и было. Колонна зашевелилась, мы возвращались в спортзал. «Он писал на латыни», – сказал Норберто. «Да, – ответил я, – но я ничего не понял». – «А я понял, – сказал Норберто, – не зря же я несколько лет преподавал типографское дело. Он говорил о Сотворении мира, о воле, о свете и тьме. «Lux» значит «свет». «Tenebrae» значит «тьма», «Fiat» значит «создал». Создал свет, понимаешь?» – «А по-моему, «Fiat» – это итальянский автомобиль», – сказал я. «Ты не прав, товарищ. А в конце он пожелал нам всем удачи». – «Ты думаешь?» – переспросил я. «Да, всем без исключения». – «Он поэт», – сказал я. «Да, образованный человек», – отозвался Норберто.

 

3

То первое сольное поэтическое выступление Карлоса Видера в небе над Консепсьоном мгновенно вызвало восторженное поклонение некоторых мятежных духом чилийцев.

Его сразу стали зазывать на другие представления воздушных каллиграфов. Поначалу робко, а потом со свойственной солдатам и некоторым джентльменам прямолинейностью тех, кто всегда, раз увидев, сумеет отличить истинное произведение искусства, даже ничего в нем не понимая, выступления Видера принялись тиражировать на всяких юбилейных мероприятиях и празднествах. В небе над аэродромом Лас Тенкас, специально для высших офицерских чинов, бизнесменов и членов их семей – дочери на выданье обмирали по Видеру, а замужние умирали от тоски, – он нарисовал за несколько минут до того мгновения, когда ночь накрыла все своим плащом, звезду, такую же, как на нашем флаге, сверкающую и одинокую на аскетичном пустынном горизонте. Несколько дней спустя, на сей раз выступая перед разношерстной и демократичной публикой, бродившей туда-сюда под парусиновыми навесами военного аэродрома Эль Кондор, он начертал поэму, которую просвещенный и читающий зритель определил как эстетскую. (Уточняю: ее начальные строфы не отверг бы и Исидор Ису, а неизданный финал был достоин «Сарангуако».) В одном из стихотворений он вспоминал в завуалированной форме сестер Гармендия. Называл их близнецами и говорил об урагане и чьих-то губах. И хотя уже в следующем четверостишии он противоречил сам себе, дотошный читатель наверняка счел бы их умершими.

В другом стихотворении он говорил о некой Патрисии и некой Кармен. Последняя, скорее всего, была поэтессой Кармен Вильягран, пропавшей в начале декабря. Согласно показаниям ее матери на заседании Церковной комиссии по расследованиям, дочь сказала ей, что договорилась встретиться с другом, ушла и больше не вернулась. Мать успела спросить, что это за друг. Кармен ответила с порога: поэт. Годы спустя Бибьяно выяснил, о какой такой Патрисии упоминалось в стихах. Судя по всему, речь шла о семнадцатилетней Патрисии Мендес, посещавшей литературную студию при Союзе молодых коммунистов и пропавшей в то же время, что и Кармен Вильягран. Разница между девушками бросалась в глаза: Кармен читала Мишеля Лейри на французском, а ее семья принадлежала к среднему классу; Патрисия Мендес была моложе, обожала Пабло Неруду и происходила из пролетарской семьи. Она не училась в университете, как Кармен, хотя и мечтала когда-нибудь изучать педагогику. Пока что она работала в магазине электробытовых товаров. Бибьяно наведался к ее матери и смог прочитать в старой тетради в линеечку некоторые стихи Патрисии. Скверные, по мнению Бибьяно, в стиле плохого Неруды, эдакий коктейль из «Двадцати стихотворений о любви» и «Подстрекательства к никсонициду», но, читая между строк, можно было почувствовать кое-что. Свежесть, удивление, желание жить. В любом случае, завершал свое письмо Бибьяно, никого не убивают за то, что он плохо пишет, а тем более если человеку не исполнилось и двадцати.

Воздушное представление Видера на аэродроме Эль Кондор называлось «Ученики огня», но среди них вполне могли оказаться и ученицы. Генералы, взиравшие на него из почетных лож, предполагали – и вполне законно, – что он называет имена своих невест и подружек или прозвища каких-нибудь проституток из Талькауано. Однако некоторые самые близкие его друзья знали, что Видер перечисляет, как заклинание, имена умерших женщин. Но эти его друзья ничего не понимали в поэзии. Или считали, что не понимают. (Видер наверняка убеждал их, что они отлично понимают, понимают больше, чем кто бы то ни было другой, больше, чем, например, поэты или преподаватели, люди оазисов и нищих непорочных пустынь, однако негодяи приятели не понимали его или, в лучшем случае, снисходительно думали, что лейтенант подшучивает над ними.) Для них все то, что Видер проделывал на борту самолета, было всего лишь представлением, опасным во всех отношениях, но уж никак не поэзией.

В те дни он принял участие в двух воздушных шоу: одно прошло в Сантьяго, где он опять писал строфы из Библии и поэзии чилийского возрождения, а другое – в Лос-Анхелесе (провинция Био-Био). Там он делил небо еще с двумя летчиками, штатскими, в отличие от Видера, гораздо старше его годами и большим опытом воздушной каллиграфии. В компании с ними он рисовал на небосводе большой колышущийся время от времени чилийский флаг.

Некоторые газеты и радио говорили, что он способен на любое геройство. Ничто не могло устоять перед ним. Его инструктор из академии заявил, что он летчик от рождения, инстинктивно умеющий все, способный без труда управлять и истребителями, и бомбардировщиками. Приятель, в имении которого он, будучи подростком, провел каникулы, рассказывал, что, к удивлению и гневу его родителей, Видер самовольно поднял в воздух старый полуразвалившийся «пайпер», а потом приземлился на узкое ухабистое шоссе. То лето, по-видимому шестьдесят восьмого года (южное лето несколькими месяцами раньше важного события: в скромной парижской привратницкой зародилось литературное течение, известное как Варварские писания, которому в последние годы своего существования суждено было сыграть особую роль), Видер провел вдалеке от своих родителей, робкий и одновременно смелый подросток (по отзывам его одноклассника), от которого можно было ожидать чего угодно, любой экстравагантной выходки, любого взрыва, но который умел заставить окружающих полюбить себя. Мои мама и бабушка обожали его (говорил его одноклассник), им казалось, что он всегда выглядел так, будто только что попал в бурю, беззащитный, промокший до костей, но очаровательный.

Однако с точки зрения общества на его репутации были и черные пятна: дурные компании, темные личности, бездельники и пройдохи, с которыми Видер иногда пьянствовал по ночам или посещал сомнительные заведения. Но если присмотреться, эти пятна никак не влияли ни на его характер, ни на манеры, и уж тем более на привычки. Некоторые считали, что это было даже необходимо для его литературной деятельности, предполагающей знание жизни и склонность к абсолютным крайностям.

В те дни воздушных представлений его литературная карьера получила поддержку одного из влиятельных чилийских критиков (с точки зрения собственно литературы это не имеет почти никакого значения, но в Чили такая поддержка очень важна еще со времен Алоне). Речь идет о неком Никасио Ибакаче, антикваре и честном католике, ежедневно наведывающемся в церковь, но при этом связанном личной дружбой с Нерудой, а до того с Уйдобро, переписывавшемся с Габриэлой Мистраль. Он был любимой мишенью Пабло де Роки, первооткрывателем (по его словам) Никанора Парры, владел английским и французским и умер в конце семидесятых от сердечного приступа. Для своей еженедельной колонки в «Эль Меркурио» Ибакаче написал статью о необычной поэзии Видера. Он писал, что нам (чилийским читателям) явился великий поэт нового времени. Далее он, по своему обыкновению, публично дал Видеру Ряд советов и разлился в пространных, беспредметных и зачастую противоречивых комментариях по поводу различных изданий Библии. Так мы и узнали, что для своего первого представления в небе над Консепсьоном и Центром «Ла Пенья» Видер использовал вульгарную латынь. Этот текст был переведен на испанский «в соответствии с пониманием святых отцов и католических толкователей» просвещенным доном Фелипе Сцио де Сан Мигелем и издан в нескольких томах издательским домом «Гаспар и Роиг Эдиторес», Мадрид, 1852. Ибакаче рассказал об этом сам Видер во время длинного ночного телефонного разговора. Ибакаче спросил тогда, почему Видер не воспользовался переводом почтенного отца Сцио, на что Видер ответил: потому что латынь больше подходит для инкрустаций на небосводе. На самом деле Видеру следовало бы использовать слово «рисовать»: латынь больше подходит, чтобы рисовать на небосводе, хотя это не помешало ему в дальнейшем пользоваться для своих представлений испанским языком, ссылаясь на разные издания Библии Борхеса и даже на Иерусалимскую Библию, переведенную на испанский Раймундо Пеллегри и изданную в Вальпараисо в 1875 году. Согласно Ибакаче, это проклятое издание предсказало Тихоокеанскую войну, которая несколько лет спустя столкнула Чили с перуано-боливийским альянсом. Что до советов, то он предупреждал молодого поэта об опасностях «ранней славы», о превратностях пребывания в рядах литературного авангарда, который может «размыть границы, отделяющие поэзию от живописи и театра, иначе говоря, от явлений пластического искусства и явлений театрального искусства», о необходимости не отступать и не сдаваться, следуя по пути постоянного самосовершенствования. Короче говоря, Ибакаче советовал Видеру побольше читать. «Читай, юноша, – казалось, говорил он, – читай английских поэтов, французских поэтов, поэтов чилийских и Октавио Паса».

Хвалебная статья Ибакаче, единственная, которую плодовитый критик посвятил Видеру, сопровождалась двумя фотографиями. На первой можно различить самолет, а может, авиетку, и летчика, стоящих на взлетной полосе. Судя по всему, это полоса военного аэродрома. Фотография сделана с большого расстояния, и черты Видера несколько размыты. Он одет в кожаную куртку с меховым воротником, фуражку ВВС Чили, джинсы и башмаки под стать джинсам. Под фотографией подпись: «Лейтенант Карлос Видер на аэродроме Лос Мулерос». На второй фотографии можно скорее угадать, чем рассмотреть несколько строк, написанных поэтом в небе над Лос-Анхелесом рядом с величаво развевающимся чилийским флагом.

Незадолго до того я был освобожден из Центра «Ла Пенья», куда был брошен без предъявления каких-либо обвинений, как и большинство других заключенных. Первые дни я не выходил из дома, чем не на шутку встревожил своих родителей и вызвал град насмешек со стороны двух младших братьев, которые с полным на то основанием окрестили меня трусом. Неделю спустя меня навестил Бибьяно О'Райян. «У меня есть две новости: одна плохая, другая хорошая», – сказал Бибьяно, когда мы остались одни в комнате. Хорошая заключалась в том, что нас исключили из университета. А плохая – это то, что пропали почти все наши друзья. Я ответил, что, возможно, они арестованы или уехали из города, как сестры Гармендия. «Нет, – отозвался Бибьяно, – двойняшки тоже исчезли». На слове «двойняшки» его голос задрожал. То, что произошло дальше, трудно объяснить (хотя все в этой истории труднообъяснимо). Я сидел в ногах кровати, Бибьяно буквально упал мне в объятия и принялся безутешно рыдать у меня на груди. Вначале я подумал, что у него приключился какой-то приступ. А потом я понял, окончательно и без тени сомнений, что мы никогда больше не увидим сестер Гармендия. Между тем Бибьяно встал, подошел к окну и как-то очень быстро взял себя в руки. «Все это только догадки», – сказал он, стоя ко мне спиной. «Да», – откликнулся я, не понимая, о чем он. «Есть еще третья новость», – сказал Бибьяно, как будто и без того было недостаточно. «Хорошая или плохая?» – спросил я. «Неожиданная», – ответил Бибьяно. «Ну давай, – сказал я, но тут же спохватился: – Знаешь, погоди, дай мне отдышаться». Это прозвучало так, будто я просил позволить мне бросить последний взгляд на мою комнату, мой дом, на лица моих родителей.

Вечером мы с Бибьяно отправились навестить Толстушку Посадас. На первый взгляд она была такой же, как всегда, даже лучше, более оживленной. Сверхактивная, она не переставая двигалась с места на место, что в конце концов начинало действовать присутствующим на нервы. Ее не выгнали из университета. Жизнь продолжалась. Нужно было что-то делать (что угодно, например, пять раз за какие-то полчаса переставить туда-сюда вазу, просто чтобы не сойти с ума) и искать во всем положительную сторону, словом, решать проблемы по мере их возникновения, а не все разом, как она обыкновенно делала прежде. И морально созревать. Но вдруг до нас дошло, что Толстушка просто-напросто боялась. Никогда в жизни она не боялась так сильно, как теперь. «Я видела Альберто», – сказала она. Бибьяно кивнул, он уже все знал и, похоже, сомневался в достоверности некоторых пассажей. «Он позвонил по телефону, – сказала Толстушка, – и пригласил зайти к нему домой. Я ответила, что его никогда не бывает дома. Он спросил, откуда я знаю, и засмеялся. В его голосе мне почудились нотки настороженности, но Альберто всегда была свойственна таинственность, и я не придала значения. Я отправилась к нему. Мы назначили час, и я пришла пунктуально, минута в минуту. Дом был пуст». – «Руиса-Тагле не было дома?» – «Да нет, он-то был, но в доме не осталось даже мебели, – пояснила Толстушка. – «Ты переезжаешь, Альберто?» – спросила я. «Да, Толстушка, – ответил он, – а что, заметно?» Я ужасно нервничала, но держала себя в руках и сказала ему, что в последнее время все куда-то переезжают. Он спросил, кто «все». «Дьего Сото, – ответила я, – он уехал из Консепсьона. И Кармен Вильягран. И я назвала тебя (она имела в виду меня), я ведь тогда не знала, где ты, и сестричек Гармендия». – «А меня ты не вспомнила, – вмешался Бибьяно, – обо мне ты ничего не сказала». – «Да, о тебе я не упомянула». – «А что сказал Альберто?» Толстушка посмотрела на меня, и только тогда я понял, что она была не только умной, но и сильной и что она очень страдала (но не из-за политики, Толстушка страдала, потому что весила больше восьмидесяти килограммов и потому что присутствовала на спектакле, где правили секс, кровь и любовь, только как зритель, никогда не появляясь на сцене, одинокая, закованная в броню, лишенная общения). «Он сказал, что крысы всегда бегут. Я не могла поверить услышанному и переспросила: «Как ты сказал?» Тогда Альберто повернулся ко мне лицом и посмотрел на меня, широко улыбаясь. «Все кончилось, Толстушка», – сказал он. Мне стало страшно, и я попросила его перестать говорить загадками и объяснить хоть что-то. «Брось пороть ерунду, мать твою так, и отвечай, когда тебя спрашивают!» Я в жизни не вела себя так вульгарно, – рассказывала Толстушка. Альберто напоминал змею. Нет, скорее египетского фараона. Он только улыбнулся и продолжал смотреть на меня, неподвижный, хотя временами казалось, что он кружит по пустой комнате. Но как он мог кружить, оставаясь неподвижным? «Сестры Гармендия мертвы, – сказал он. – И Вильягран тоже». «Не может быть, – возразила я, – с чего им было умирать? Ты просто хочешь напугать меня, козел». – «Все поэтесски мертвы, – сказал он, – это правда, Толстушка, и ты хорошо сделаешь, если поверишь мне». Мы сидели на полу. Я в углу, а он в центре гостиной. Клянусь, мне показалось, что он ударит меня, застанет врасплох, набросится и начнет молотить. Я боялась описаться от страха. Альберто не спускал с меня глаз. Мне хотелось спросить, что же будет со мной, но голос не слушался меня. «Хватит придумывать», – прошептала я. Долгое время мы молчали. Я невольно закрыла глаза. Когда я их открыла, Альберто стоял, прислонившись к кухонной двери, и смотрел на меня. «Ты заснула, Толстушка», – проговорил он. «Я храпела?» – спросила я. «Да, – сказал он, – храпела». Только теперь я поняла, что Альберто простужен. Он сжимал в руке огромный желтый носовой платок и дважды звучно высморкался в него. «У тебя грипп», – сказала я и улыбнулась. «Ты злючка, Толстушка, это просто простуда», – возразил он. Мне показалось, что настал подходящий момент, чтобы уйти, я встала и сказала, что, наверное, давно надоела ему. «Ты никогда не надоедаешь мне, – сказал он. – Ты одна из немногих, кто понимает меня, Толстушка, и я благодарен тебе за это. Но сегодня у меня нет ни чая, ни вина, ни виски – ничего. Сама видишь, я переезжаю». – «Конечно», – согласилась я. Я помахала ему рукой, что обычно делаю только на улице, но не дома, и ушла».

«Так что же случилось с сестрами Гармендия?» – спросил я. «Не знаю, – ответила Толстушка, очнувшись от воспоминаний, – откуда я могу знать?» – «Почему он не тронул тебя?» – спросил Бибьяно. «Думаю, потому что мы действительно были друзьями», – ответила Толстушка.

Мы проговорили еще долго. Бибьяно рассказал нам, что Видер, или Wieder, означает по-немецки «еще раз», «снова», «вновь», «повторно», «опять», в некоторых контекстах «один и другой раз», а в предложениях, обозначающих действие в будущем, – «в следующий раз». И как ему рассказал его друг Ансельмо Санхуан, бывший студент факультета немецкой филологии Университета Консепсьона, только начиная с XVII века наречие Wieder и предлог винительного падежа Wider получили различное написание, чтобы было легче различать их смысл. Слово Wider, писавшееся в древнем немецком как Widar или Widari, означало «против», «напротив», в некоторых случаях «по отношению». Примеры сыпались из него, как из рога изобилия: Widerchrist – «антихрист»; Widerhaken – «крюк»; Widerraten – «разубеждение»; Widerlegung – «восхваление», «опровержение»; Widerlage – «волнорез»; Widerklage – «контробвинение», «встречный иск»; Widematürlichkeit – «уродство» и «заблуждение». На его взгляд, все эти слова несли высокий обличающий смысл. Увлекшись темой, он вспомнил и то, что Weide переводится как «плакучая ива», a Weiden означает «пасти», «успокаивать», «заботиться о пасущихся животных», что заставило его вспомнить поэму Сильвы Асеведо «Волки и овцы» и задуматься о приписываемом ей пророческом значении. Кроме того, Weiden означает «получать болезненное наслаждение от созерцания объекта, возбуждающего нашу сексуальность и/или садистские наклонности». Бибьяно смотрел на нас, особенно широко открывая глаза, а мы смотрели на него, неподвижные, сложив руки, будто для молитвы или медитации. А он опять возвращался к Видеру, обессиленный и измученный страхом. Казалось, это время, подобно землетрясению, прогрохотало рядом с нами, а мы рассуждали о вероятности того, что Видер (Wieder) носил фамилию Weider, но вследствие простой ошибки, допущенной в начале века иммиграционной службой, превратился из Weider'а в Wieder'а. Притом не следует исключать возможность того, что он прозывался Bieder, то есть «честный», «безупречный», «скромный», ведь губно-зубную согласную W так легко спутать на слух с губно-губной В. Потом он припомнил, что существительное Widder означает «ягненок», «агнец», из чего каждый волен делать любые выводы.

Через пару дней Толстушка позвонила Бибьяно и сказала, что Альберто Руис-Тагле и Карлос Видер – одно и то же лицо. Она узнала его на фотографии в «Меркурио». «Свидетельство не особенно надежное, принимая во внимание скверное качество фотографии», – заметил Бибьяно несколько недель или месяцев спустя. На чем основывалась Толстушка, опознав Руиса-Тагле? «Похоже, – сказал Бибьяно, – ею руководило седьмое чувство, она якобы узнала его по осанке». Так или иначе, но именно тогда Руис-Тагле исчез навсегда, а нам остался только Видер, отныне именно он наполнял смыслом наше прозябание.

Бибьяно начал работать продавцом в обувном магазине. Магазинчик был не плох, не хорош, располагался он неподалеку от центра между закрывавшимися одна за другой лавками букинистов, ресторанчиками средней руки, официанты которых ловили посетителей прямо на улице, заманивая легковерных с помощью фантастических и не вполне правдивых посулов, да узкими, длинными, скверно освещенными магазинами готовой одежды. Разумеется, никто из нас никогда больше не переступил порога поэтической студии. Иногда Бибьяно делился со мной своими прожектами: он хотел писать на английском языке рассказы, действие которых разворачивалось бы в ирландской деревне, мечтал выучить французский, хотя бы чтобы прочесть Стендаля в оригинале, мечтал спрятаться внутри Стендаля и позволить годам бежать своим чередом (и тут же противоречил самому себе, утверждая, что для этого подходит только Шатобриан, этот Октавио Пас XIX века, но не Стендаль, никак не Стендаль), и, наконец, он хотел написать книгу – антологию американской нацистской литературы. «Великую книгу, – говорил он, когда я встречал его на выходе из обувного магазина, – которая охватит все произведения и явления нацистской литературы на нашем континенте, от Канады (где особый интерес представляют квебекцы) до Чили, где наверняка можно обнаружить тенденции и течения на любой вкус». Между тем он не забывал и о Карлосе Видере, со страстью и прилежанием филателиста собирая все материалы о нем или его творениях.

Если память мне не изменяет, шел 1974 год. В один прекрасный день пресса сообщила, что Карлос Видер с помощью меценатов из частных фирм полетел на Южный полюс. Путешествие было сложным, со множеством посадок, но везде, где бы он ни приземлялся, он писал на небесах свои поэмы. «Это были поэмы нового железного века для чилийской расы», – говорили его почитатели. Бибьяно следил за путешествием шаг за шагом. Меня же, по правде говоря, уже не интересовало так сильно, что еще может сделать или прекратит делать этот лейтенант Военно-воздушных сил. Как-то раз Бибьяно показал фотографию, она была куда лучше той, на которой Толстушка вроде бы признала Руиса-Тагле. На самом деле Видер и Руис-Тагле были очень похожи между собой, но я в те времена думал только о том, как бы уехать вон из страны. Со всей определенностью могу сказать лишь одно: ни на фотографии, ни в его выступлениях не оставалось ничего от того Руиса-Тагле – такого сдержанного, такого скромного, такого очаровательно неуверенного в себе (и даже такого самоучки). Видер был воплощенной самоуверенностью и отвагой. Он говорил о поэзии (не чилийской или латиноамериканской, а о поэзии вообще) столь авторитетно, что обезоруживал любого собеседника (правда, надо заметить, что его тогдашними собеседниками были, как правило, преданные новому режиму журналисты, в принципе не способные перечить офицеру наших Военно-воздушных сил). И хотя стенограммы его речей пестрели неологизмами и глупостями, столь свойственными нашему противоречивому языку, в них чувствовались также сила, чистота, изящество и законченность мысли, порожденные личностью волевой и цельной.

Перед последним перелетом (из Пунта-Аренаса на антарктическую базу Артуро Прат) в одном из ресторанов города был устроен торжественный ужин в его честь. Рассказывают, что Видер выпил лишнего и дал пощечину какому-то моряку, не оказавшему должного уважения даме. Об этой даме ходили разные слухи, но все совпадали в одном: организаторы ужина ее не приглашали, и никто из команды ее не знал. Единственное приемлемое объяснение ее присутствия на ужине сводилось к тому, что она явилась по собственной инициативе или что она пришла с Видером. Он называл ее «моя дама». Женщине было лет двадцать пять, высокая, черноволосая, хорошо сложенная. Во время ужина, кажется, за десертом, она крикнула Видеру: «Карлос, завтра ты разобьешься!» Все решили, что это выходка весьма дурного тона. Тогда-то и случился инцидент с моряком. После этого начались бурные разговоры, и на следующее утро, проспав всего три-четыре часа, Видер полетел на Южный полюс. Полет сопровождался многочисленными инцидентами, и прогноз незнакомки не сбылся лишь чудом. Кстати, ее саму никто из приглашенных больше никогда не встречал. Вернувшись в Пунта-Аренас, Видер заявил, что самую серьезную опасность представляла тишина, гробовое молчание. В ответ на настоящее или деланое удивление журналистов он пояснил, что это молчание исходило от волн у мыса Горн: они простирали свои языки до самого брюха самолета и были похожи на необычных мелвилловских китов или на отрезанные руки, которые пытались дотянуться до него во время всего полета, – они пытались укусить его бесшумно, молча, как если бы в тех широтах звуки были свойственны исключительно человеку. «Тишина подобна проказе, – заявил Видер, – тишина подобна коммунизму, тишина подобна белому экрану, который необходимо заполнить. Если ты сумел заполнить его, с тобой не может приключиться ничего дурного. Если ты чист – ничего плохого не произойдет». По мнению Бибьяно, он говорил об ангеле. «Зверски человечном ангеле?» – спросил я. «Нет, тупица, – ответил Бибьяно, – об ангеле наших несчастий».

На ослепительно чистом небе над базой Артуро Прат Видер написал: АНТАРКТИДА ЭТО ЧИЛИ. Надпись засняли на кинокамеру и сфотографировали. Он написал и другие стихи, стихи о белом и черном цвете, о льдах, о тайнах, об улыбке Родины, улыбке искренней, тонкой, изящно нарисованной, улыбке, похожей на глаз, действительно обращенный на нас. Потом он возвратился в Консепсьон, а позже уехал в Сантьяго, где выступил на телевидении (я был вынужден посмотреть передачу: в общежитии у Бибьяно не было телевизора, и он пришел ко мне домой). Мы убедились, что Карлос Видер на самом деле был Руисом-Тагле («Вот уж гримаса судьбы – называться Руисом-Тагле, – сказал Бибьяно, – он подыскал себе хорошую фамилию»), но одновременно вроде бы это был и не он. У моих родителей стоял черно-белый телевизор (родители были так счастливы, что Бибьяно ужинал и смотрел телевизор вместе с нами, будто предчувствовали, что я уеду и уже никогда не встречу такого друга, как он), и фотогеничная бледность Карлоса Видера делала его похожим не только на тень Руиса-Тагле, но и на многие другие тени, другие лица, других пилотов-фантомов, тоже летавших из Чили в Антарктиду и из Антарктиды в Чили на борту самолетов, которые, по мнению сумасшедшего Норберто, вещавшего со дна ночи, были истребителями «мессершмит», эскадрильями истребителей «мессершмит», долетевшими сюда прямо со Второй мировой войны. Но мы-то знали, что Видер не летал с эскадрильей. Он летал один на маленьком самолетике.

 

4

История руководителя нашей поэтической студии Хуана Штайна – под стать истории Чили тех лет – не укладывается в общепринятые рамки.

Он родился в 1945 году и на момент переворота был автором двух опубликованных книг, одну из которых издали в Консепсьоне (500 экземпляров), а вторую в Сантьяго (500 экземпляров), и в обеих вместе не набиралось и пятидесяти страниц. Как и в произведениях большинства поэтов этого поколения, в его коротких поэмах в равной степени обнаруживались следы присутствия Никанора Парры и Эрнесто Карденаля и лирических стихотворений Хорхе Тейльера, хотя нам Штайн рекомендовал читать Лина, а не Тейльера. Очень часто его вкусы отличались от наших, а то и оказывались откровенно антагонистичными: он не ценил ни Хорхе Касереса (боготворимого нами чилийского сюрреалиста), ни Росамель дель Валье, ни Ангиту. Зато ему нравились Песоа Велис (некоторые его поэмы он знал наизусть), Магальянес Моуре (мы компенсировали его фривольность частым обращением к жуткому Браулио Аренасу), географические и гастрономические поэмы Пабло де Роки (от которых мы – а когда я говорю «мы», то, как я теперь понимаю, я имею в виду только Бибьяно О'Райяна и себя, а что до остальных, то я забыл даже их литературные фобии и филии, – так вот, от его поэм мы старались держаться подальше, как от слишком глубокого колодца, и попросту предпочитали читать Рабле), любовная лирика Пабло Неруды и его «Местожительство – Земля» (у нас, с пеленок страдавших экзотической болезнью под названием нерудитис, они вызывали аллергию и кожную экзему). Пусть и с некоторыми оговорками и исключениями для отдельных произведений и их фрагментов, но мы совпадали в нашем отношении к уже упомянутым Парре, Лину и Тейльеру. Так, появление очаровавших нас «Механизмов» заставило Штайна, движимого негодованием и замешательством, написать старику Никанору письмо и попенять за некоторые шутки, которые он позволил себе в критическое для латиноамериканской революционной борьбы время. Парра ответил ему на обратной стороне открытки с иллюстрациями к «Механизмам» и посоветовал не тревожиться понапрасну, ибо в любом случае ни правые, ни левые никогда и ничего не читают. По-моему, Штайн трепетно сохранил эту открытку. Кроме того, нам нравились Армандо Урибе Арсе, Гонсало Рохас и некоторые другие поэты поколения Штайна, то есть родившиеся в сороковых. Мы частенько обращались к их произведениям, но скорее благодаря их физической к нам близости, нежели из-за совпадения эстетических критериев; при этом, пожалуй, именно они оказали на нас наибольшее влияние. Хуан Луис Мартинес (показавшийся нам маленьким, затерявшимся на просторах страны компасом), Оскар Хан (родившийся в конце тридцатых, но это неважно), Гонсало Мильян (он дважды заглядывал в нашу студию и читал свои стихи, короткие, но многочисленные), Клаудио Бертони (этот был почти совсем из нашего поколения пятидесятых), Хайме Кесада (однажды он в нашем присутствии напился и принялся на коленях вопить дурным голосом заупокойную молитву), Уальдо Рохас (он одним из первых отошел от так называемой «простой поэзии», производившей фурор в те времена Парры и Карденаля) и, разумеется, Дьего Сото, бывший для Штайна лучшим поэтом поколения, а для нас одним из двух лучших. Вторым был Штайн.

Мы с Бибьяно частенько навещали его в маленьком домике возле вокзала, который Штайн снимал с тех незапамятных времен, когда был студентом Университета Консепсьона, и где продолжал жить, уже став профессором того же университета. В доме было множество географических карт, их было даже больше, чем книг. Именно это в первую очередь привлекло наше с Бибьяно внимание: так мало книг (особенно в сравнении с жилищем Дьего Сото, скорее напоминавшим библиотеку) и так много карт. Карты Чили, Аргентины, Перу, андской Кордильеры, карта автомобильных дорог Центральной Америки, которую я больше никогда нигде не видел, изданная американской протестантской церковью, карты Мексики, карты завоеваний Мексики, карты Мексиканской революции, карты Франции, Испании, Германии, Италии, карта английских железных дорог и карта железнодорожных путешествий, описанных в английской литературе, карты Греции и Египта, Израиля и Ближнего Востока, современного и древнего Иерусалима, Индии и Пакистана, Бирмы, Камбоджи, карта гор и рек Китая и одного из синтоистских храмов Японии, карта австралийской пустыни и карта Микронезии, карта острова Пасхи и карта южночилийского города Пуэрто-Монт.

У него было очень много карт, как это бывает у тех, кто страстно мечтает путешествовать, но так ни разу и не покинул родного города.

Помимо карт на стене висели две фотографии в рамках. Обе черно-белые. На одной были изображены мужчина и женщина, сидящие на пороге дома. Мужчина внешне напоминал Хуана Штайна: соломенный блондин с глубоко запавшими голубыми глазами. Он объяснил, что это его родители. Другая фотография была даже не фотографией, а парадным портретом генерала Красной армии по имени Иван Черняховский. По мнению Штайна, он был лучшим генералом Второй мировой войны. Неплохо разбиравшийся в истории Бибьяно называл ему Жукова, Конева, Рокоссовского, Ватутина, Малиновского, но Штайн оставался непреклонен: Жуков был блестящ и холоден, Конев слишком жесток, настоящий сукин сын, у Рокоссовского были талант и Жуков в придачу, Ватутин был хорошим генералом, но он ни в чем не превосходил своих немецких противников, практически то же самое можно сказать и о Малиновском. В общем, никто из них не мог сравниться с Черняховским, разве что если бы можно было слепить вместе Жукова, Василевского и еще троих лучших генералов бронетанковых войск. У Черняховского был природный дар (если только такое возможно применительно к военному искусству), его любили подчиненные (насколько солдат может любить генерала), и, кроме того, он был молод, он был самым молодым командующим армией (или «фронтом», согласно советской терминологии) и одним из немногих высших военных чинов, погибших на передовой в 1945 году, когда война уже была выиграна, и было ему тогда всего тридцать девять лет.

Мы скоро догадались, что за отношением Штайна к Черняховскому стояло еще что-то, помимо восхищения тактическими и стратегическими талантами советского генерала. Однажды вечером, болтая о политике, мы спросили, как могло случиться, что он, троцкист, опустился до того, чтобы попросить в советском посольстве фотографию генерала. Мы шутили, но Штайн воспринял вопрос всерьез и откровенно рассказал, что фотографию он получил в подарок от своей матери – двоюродной сестры Ивана Черняховского. Это она много лет тому назад попросила фото в посольстве на правах прямой родственницы героя. Когда Штайн покидал отчий дом, чтобы поселиться в Консепсьоне, мать, ни слова не говоря, вручила ему фото. Он рассказывал нам о Черняховских, бедных украинских евреях из Советского Союза, волею судеб разбросанных по всему миру. Мы уяснили, что отец его матери был родным братом отца генерала, а Штайн, таким образом, приходился ему племянником. Мы и так безоговорочно обожали Штайна, но после этого открытия наше восхищение стало безграничным. С годами мы больше узнали о Черняховском: в первые месяцы войны он командовал двадцать восьмой бронетанковой дивизией, постоянно отступая, сражался на фронтах стран Балтики и в Новгородской области, некоторое время не имел никакого назначения, потом принял командование корпусом (что, согласно советской военной терминологии, соответствует дивизии) на Воронежском фронте, входившем в состав Шестидесятой армии (в советской военной терминологии соответствует корпусу), и командовал им вплоть до того момента, когда во время нацистского наступления сорок второго года был снят командующий Шестидесятой армии и Черняховский был назначен на его место. Он был самым молодым офицером такого ранга, что, естественно, у многих вызвало зависть и недовольство. Он был в подчинении у Ватутина, командовавшего в ту пору Воронежским фронтом (что в советской терминологии соответствует армии, но, по-моему, об этом я уже упоминал), которого ценил и уважал и который превратил Шестидесятую армию в непобедимую военную машину, продвигавшуюся все дальше и дальше по территории России, а потом по Украине, и никто не мог ее задержать. В 1944 году ему доверили командование 3-м Белорусским фронтом, и именно благодаря ему в ходе наступления 1944 года была разгромлена группа армий «Центр», в состав которой входили четыре немецкие армии, и, пожалуй, это был самый серьезный удар, нанесенный нацистам за всю Вторую мировую войну, сильнее, чем Сталинградская битва или высадка десанта в Нормандии, хуже, чем операция «Кобра» или форсирование Днепра (где он тоже побывал), серьезней, чем контрнаступление в Арденнах или Курская битва (в которой он участвовал). Мы узнали, что среди русских армий, принимавших участие в операции «Багратион» (разгром группы армий «Центр»), особенно отличился 3-й Белорусский фронт. Его продвижение было невозможно остановить, он развил невиданную доселе скорость и первым вошел в Восточную Пруссию. Мы узнали, что он подростком лишился родителей и скитался по чужим домам и чужим семьям, страдая, как все евреи, от унижений и насмешек, и что он сумел доказать своим гонителям, что он не просто такой же, как они, но гораздо лучше; что, будучи ребенком, он присутствовал при том, как украинские националисты-петлюровцы пытали и хотели убить его отца, и было это в деревне Вербово (где по пологим склонам холмов рассеяны белые домики), что его отрочество было неким попурри из Диккенса и Макаренко и что во время войны он потерял брата Александра, и эту страшную новость утаивали от него весь вечер и всю ночь, потому что Иван Черняховский руководил очередным наступлением; что он умер в одиночестве посреди шоссе; что он был дважды Героем Советского Союза, кавалером ордена Ленина, четырех орденов Красного Знамени, двух орденов Суворова I степени, ордена Кутузова I степени, ордена Богдана Хмельницкого I степени и бесчисленных медалей; что в его честь по инициативе партии и правительства были воздвигнуты памятники в Вильнюсе и Виннице (того, что в Вильнюсе, наверняка уже нет, да и тот, что в Виннице, возможно, тоже разрушен); что город Инстербург в бывшей Восточной Пруссии был переименован в его честь в Черняховск; что его имя носит колхоз в деревне Вербово Томашпольского района (теперь уж и колхозов-то не существует); и что в деревне Оксанино Уманского района Черкасской области был установлен бронзовый бюст великого генерала (готов поспорить на месячную зарплату, что и бронзовый бюст заменили: сегодня в героях ходит Петлюра, а кто будет завтра – бог весть). В общем, как говорит, цитируя Парру, Бибьяно: так проходит слава мирская – ни славы, ни мира, ни жалкого бутерброда с колбасой.

Знаю определенно лишь одно: портрет Черняховского в несколько претенциозной раме висел дома у Штайна, и возможно, это куда важнее (я бы даже осмелился сказать, бесконечно важнее), чем все бюсты и города, носящие его имя, и бесчисленные плохо заасфальтированные улицы Черняховского на Украине, в Белоруссии, Литве и России. «Не знаю, зачем я храню это фото, – сказал нам Штайн, – наверное, потому, что это единственный действительно выдающийся генерал-еврей Второй мировой войны, и потому, что ему выпала трагическая судьба. Хотя, скорее всего, потому, что его подарила мне мать, когда я покидал дом, и это было как таинство или талисман: мать ни слова мне не сказала, просто подарила портрет. Что значил этот жест? Был ли странный подарок признанием или началом диалога?» И так далее, и так далее. Сестрам Гармендия фотография Черняховского казалась скорее отвратительной, они предпочли бы видеть на этом месте портрет Блока, юноши действительно достойного, или идеального любовника Маяковского. «И зачем племяннику Черняховского преподавать литературу на юге Чили?» – спрашивал иногда сам себя Штайн, предварительно напившись. А то вдруг говорил, что вставит в рамку фотографию Уильяма Карлоса Уильямса в костюме сельского доктора: с черным чемоданчиком, стетоскопом, выглядывающим подобно двуглавой змее и готовым вот-вот вывалиться из кармана изрядно потрепанной, но удобной и прекрасно защищающей от холода тужурки, бредущего по длинному пустынному тротуару вдоль деревянных решетчатых изгородей, покрашенных белой, зеленой или красной краской, за которыми угадываются маленькие дворики, или коврики газонов, или брошенная в разгар работы газонокосилка; на нем темная шляпа с узкими полями и очень чистые, прямо-таки блестящие очки, но блестят они как-то деликатно, не вызывающе; и сам он не весел и не печален, но вполне доволен жизнью (может, потому, что ему тепло в старой тужурке, а может, потому, что больной, которого он только что навестил, будет жить) и безмятежно шагает по зимней улице часов эдак в шесть вечера.

Но он так никогда и не заменил портрет Черняховского на фотографию Уильяма Карлоса Уильямса. Кстати, у многих завсегдатаев поэтической студии, да и у самого Штайна подлинность фото Уильямса вызывала некоторые сомнения. По мнению сестричек Гармендия, изображенный на фотографии человек скорее уж походил на переодетого кем-то (не обязательно деревенским лекарем) президента Трумэна, гуляющего инкогнито по сельским улицам. Бибьяно был уверен, что это просто ловкий фотомонтаж: лицо Уильямса, тело кого-то другого, может быть, и в самом деле деревенского доктора, а фон сшит, как лоскутное одеяло: с одной стороны деревянные изгороди, с другой – газон и газонокосилка, птички, сидящие на оградах и даже на ручке газонокосилки, светло-серое сумеречное небо – все это смонтировано из восьми или девяти разных фотографий. Штайн не знал, с чем согласиться, но принимал все версии. Так или иначе, но он называл ее «фотография доктора Уильямса» и ни за что не хотел с ней расстаться (иногда, правда, он говорил, что это «фотография доктора Норманна Рокуэлла» или «фотография Уильяма Рокуэлла»). Вне всякого сомнения, этот предмет был ему дорог, но это и неудивительно, принимая во внимание, что Штайн был беден и у него было мало вещей. Однажды (мы спорили о красоте и истине) Вероника Гармендия спросила его, что он такого находит в фотографии Уильямса, будучи сам почти уверенным в том, что это и не Уильямс вовсе. «Мне нравится фотография, – признался Штайн, – мне нравится думать, что это Уильям Карлос Уильямс. Но больше всего, – добавил он, когда мы уже давно переключились на Грамши, – мне нравится царящее на фото спокойствие, уверенность в том, что Уильямс делает свою работу, что он идет на работу, пешком, по пустой улице, не спеша». А некоторое время спустя, когда мы рассуждали о поэтах и Парижской коммуне, он почти прошептал: «Сам не знаю», – тихо-тихо, так тихо, что, я думаю, никто его не услышал.

После переворота Штайн исчез, и долгое время мы с Бибьяно считали его погибшим.

На самом деле абсолютно все думали, что он погиб, в те дни казалось совершенно естественным, если убивали козла-большевика, к тому же еврея. Однажды вечером мы с Бибьяно подошли к его дому. Мы не решались позвонить, ибо, охваченные паранойей, воображали, что за домом следят и даже что дверь нам откроет полицейский, пригласит зайти и больше никогда не выпустит. И вот так мы подходили к дому три или четыре раза, убеждались, что его окна темны, и снова уходили с тяжелым чувством стыда и тайного облегчения. Неделей позже, ничего не сказав друг другу, мы опять подошли к дому Штайна. На звонок никто не откликнулся. Какая-то женщина бросила на нас взгляд из окна соседнего дома, и вся эта мизансцена вызвала в памяти отрывочные незаконченные фрагменты из разных кинофильмов и еще обострила чувство одиночества и заброшенности, вызванное не только домом Штайна, но и видом пустынной улицы. Когда мы пришли в третий раз, нам открыла молодая женщина в сопровождении двух малышей не старше трех лет: один бежал, а другой полз на четвереньках. Она сказала, что теперь здесь живут они с мужем, что она незнакома с прежним жильцом, а если нас что-то интересует, то лучше поговорить с хозяйкой. Женщина оказалась симпатичной и приветливой. Она пригласила нас зайти и выпить чаю, но мы с Бибьяно отказались. Поблагодарили и попросили не беспокоиться. Карты и фотография генерала Черняховского исчезли со стен. «Он был вам близким другом и вдруг уехал, не предупредив?» – спросила женщина, улыбаясь. «Да», – ответили мы.

А вскоре я навсегда покинул Чили.

Не помню, где я жил – в Мексике или во Франции, – когда получил от Бибьяно коротенькое письмо в телеграфном стиле, письмо-загадку, письмо-абсурд (но за короткими строчками угадывался улыбающийся Бибьяно), в которое была вложена вырезка, похоже, из ежедневной газеты, издававшейся в Сантьяго. В статье говорилось о нескольких «чилийских террористах», проникших в Никарагуа через Коста-Рику вместе с войсками Сандинистского фронта. Одним из них был Хуан Штайн.

После этого известия о Штайне пошли нескончаемым потоком. Подобно привидению, он появлялся и исчезал там, где шла борьба, где отчаявшиеся, благородные, сумасшедшие, отважные, отвратительные латиноамериканцы разрушали, восстанавливали и вновь крушили окружающий мир в последней безнадежной попытке что-то изменить. Я узнал его в документальном фильме о захвате Риваса, города на юге Никарагуа, с кое-как подстриженными ножницами волосами, еще более худого, чем прежде, одетого наполовину по-военному, наполовину как профессор, проводящий время в университетском кампусе, с трубкой в зубах и в разбитых, подвязанных проволочкой очках. Бибьяно прислал мне вырезку из другой газеты, где было написано, что Штайн и еще пятеро старых членов Левого революционного движения боролись в Анголе с южноафриканцами. Позже я получил два отксерокопированных листочка из мексиканского журнала (в это время я точно жил в Париже), где говорилось о двух кубинцах, сражавшихся в Анголе в составе группы интернационалистов, среди которых было двое чилийцев – единственных уцелевших (как следует из их беседы с журналистом, состоявшейся, по моему глубокому убеждению, в одном из баров Луанды, из чего можно предположить, что они были пьяны) членов группы так называемых «Крылатых чилийцев». Это название воскресило в моей памяти «Людей-орлов» – труппу цирковых артистов, совершавших бесконечные ежегодные турне по югу Чили. Разумеется, одним из оставшихся в живых левых революционеров оказался Штайн. Предполагаю, что оттуда он подался в Никарагуа. В Никарагуа его след временами теряется. Он был одним из заместителей священника – командира партизанского отряда, погибшего во время захвата Риваса. Потом он командовал батальоном или бригадой, был заместителем командира чего-то там, потом отправился в тыл обучать новобранцев. Он не участвовал в триумфальном вхождении в Манагуа. Позже он опять на некоторое время исчезает. Говорили, что он состоял в команде, осуществившей казнь Сомосы в Парагвае. Говорили также, что он примкнул к колумбийским партизанам. Поговаривали даже о том, что он вернулся в Африку, был в Анголе, или Мозамбике, или в отряде намибийских партизан. Его жизнь постоянно в опасности, но, как принято говорить в ковбойских кинофильмах, пуля для него еще не отлита. От возвращается в Америку и на некоторое время оседает в Манагуа. Бибьяно рассказал мне историю, которую ему поведал в письме один аргентинский поэт. Этот поэт по имени Ди Анжели организовал в Культурном центре Манагуа вечер аргентинской, чилийской и уругвайской поэзии, во время которого один из участников, «высокий светловолосый тип в очках», позволил себе несколько замечаний относительно чилийской поэзии и критериев отбора произведений для чтения на вечере (организаторы, среди коих был и сам Ди Анжели, по политическим мотивам запретили читать поэмы Никанора Парры и Энрике Лина), в общем, обгадил инициаторов поэтических чтений, по крайней мере, ту часть их деятельности, которая касалась чилийской поэзии. Причем все это было проделано очень спокойно, без грубостей и резкостей и, как сказал Ди Анжели, «весьма иронично, с оттенком то ли грусти, то ли усталости». (Заметим в скобках, что этот самый Ди Анжели был не только одним из бесчисленных корреспондентов, через которых Бибьяно поддерживал эпистолярную связь с миром из своего обувного магазинчика в Консепсьоне, но и исключительно бессовестным, циничным и забавным сукиным сыном, типичным левым карьеристом. Тем не менее он всегда был готов извиниться за любые свои упущения и переборы через край, а его умение вляпаться куда не следует, по мнению Бибьяно, достойно быть включенным в антологию со ссылкой на соответствующие примеры. В сталинскую эпоху его бестолковая жизнь, без сомнения, послужила бы сюжетом для длинного приключенческого романа, а в Латинской Америке семидесятых она оставалась всего лишь историей грустной жизни, полной мелких пакостей, многие из которых совершались случайно, без всякого дурного намерения. «Он мог бы куда лучше пристроиться среди правых, – говаривал Бибьяно, – но удивительным образом именно в армии левых легион таких Ди Анжели. Хорошо хоть, – продолжал Бибьяно, – он пока не занимается литературной критикой, но все еще впереди». И действительно, в ужасных восьмидесятых, листая некоторые мексиканские и аргентинские журналы, я наткнулся на несколько критических статей Ди Анжели. Думаю, он сделал карьеру на этом поприще. В девяностых я уже не встречал его опусов, но дело в том, что я с каждым днем читаю все меньше журналов.) Важно то, что как раз тогда Штайн опять вернулся в Америку. По словам Бибьяно, это был тот самый Хуан Штайн из города Консепсьон, тот самый племянник Ивана Черняховского. На протяжении некоторого времени длиной в один долгий-долгий вздох его видели то на упомянутом вечере южноамериканской поэзии, то на художественной выставке, то в компании Эрнесто Карденаля (дважды), то в театре. Потом он исчез и в Никарагуа больше не появлялся. Но он всегда оставался где-то неподалеку. Кто-то говорил, что он примкнул к гватемальским партизанам, другие утверждали, что он воюет под знаменами Фронта Фарабундо Марти. Мы с Бибьяно решили, что Штайн не мог не оказаться в рядах движения с таким названием. Хотя возможно, Штайн своими собственными руками убил бы виновных в смерти Роке Дальтона (на расстоянии его кровожадность и непреклонность разрастались до гигантских размеров, как у героя голливудского фильма). Как, в каком сне или в каком кошмаре могут соседствовать племянник Черняховского, еврей-большевик из южночилийских лесов, и прохвосты, сукины дети, во сне убившие Роке Дальтона, дабы положить конец дискуссии и потому, что так было надо революции? Невозможно. Но Штайн был там. И участвовал в наступлениях и засадах, а в один прекрасный день исчез навсегда. В это время я уже жил в Испании, работал где придется, телевизора у меня не было, да и газеты я покупал нечасто. По версии Бибьяно, Хуана Штайна убили в ходе последнего наступления Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти, приведшего к захвату нескольких кварталов Сан-Сальвадора. Помню, закусывая или выпивая в барселонских барах, я видел по телевизору какие-то обрывки той далекой войны, но стоявший там гвалт и звон посуды не позволяли услышать хоть что-нибудь. И даже те зрительные образы, которые я, благодаря военным корреспондентам, храню в своей памяти, расплывчаты и отрывочны. Отчетливо помню лишь две вещи: баррикады на улицах Сан-Сальвадора – хлипкие, больше напоминающие стенды для стрельбы, чем баррикады, и маленькую фигурку смуглого и нервного человечка – одного из командиров Фронта Фарабундо Марти. Он называл себя не то команданте Ахилл, не то команданте Одиссей, а вскоре после того, как его показали по телевидению, он был убит. Бибьяно говорил, что все команданте того безнадежного восстания называли себя именами греческих богов и героев. Интересно, как окрестил себя Штайн: команданте Патрокл, команданте Гектор, команданте Парис? Не знаю. Наверняка не Эней и не Одиссей. Когда битва закончилась и настало время подбирать трупы, нашли тело высокого блондина. В полицейских архивах сохранилось подробное описание: шрамы на руках и ногах, следы старых ран, татуировка на правой руке – лев с поднятыми, как на гербе, передними лапами. Татуировка исполнена мастерски, настоящим профессионалом, в Сальвадоре таких нет. В полицейском Информационном управлении неизвестный блондин фигурирует под именем Хакобо Саботински, гражданина Аргентины, старого члена Революционной народной армии.

Много лет спустя Бибьяно отправился в Пуэрто-Монт на поиски отчего дома Хуана Штайна. И не нашел никого с таким именем. Был один Стоун, два Штайнера и три Стина. Стоуна он отбросил сразу, зато наведался к двоим Штайнерам и троим Стинам. Последние мало что могли сказать: сами они не были евреями, не знали никого по фамилии Штайн или Черняховский, спросили у Бибьяно, не еврей ли он сам и не стоит ли за его любопытством денежный интерес. По-моему, как раз в те годы Пуэрто-Монт переживал период бурного экономического роста. Штайнеры же действительно оказались евреями, но родом из Польши, а не с Украины. Первый Штайнер, крупный мужчина, страдавший от излишней полноты, инженер-агротехник по специальности, ничем не смог помочь поискам. Вторая Штайнер, приходившаяся первому теткой, преподавательница фортепьяно в лицее, помнила вдову Штайн, в 1974 году уехавшую в Льянкиуэ. «Но та сеньора, – заявила пианистка, – не была еврейкой». Несколько смущенный Бибьяно отправился в Льянкиуэ. Наверняка, думал он, учительница игры на фортепьяно ошибается насчет вдовы Штайн, поскольку она не была настоящей правоверной иудейкой. Зная Хуана Штайна и историю его семьи (дядя – генерал Красной армии), можно было предположить, что все они – атеисты.

В Льянкиуэ он легко отыскал дом вдовы Штайн – маленький деревянный домик, выкрашенный в зеленый цвет, на окраине поселка. Когда он ступил за ограду, ему навстречу выскочил дружелюбно настроенный белый с черными пятнами пес, напоминающий маленькую коровку, а спустя несколько мгновений после того, как он нажал кнопку звонка, похожего на колокольчик (а может, это и был колокольчик), дверь отворила женщина лет тридцати пяти, и Бибьяно подумал, что никогда прежде ему не доводилось видеть таких красавиц.

Он спросил, здесь ли живет вдова Штайн. «Жила, но это было уже давно», – весело ответила женщина. «Какая жалость, – вздохнул Бибьяно, – я разыскиваю ее уже десять дней, а теперь должен вернуться в Консепсьон». Женщина пригласила его зайти, сказала, что как раз собирается пить кофе, ведь уже одиннадцать, не хочет ли он составить ей компанию. Бибьяно ответил, что да, разумеется, после чего женщина сообщила, что вдова Штайн уже три года как скончалась. Женщина вдруг взгрустнула, и Бибьяно подумал, что по его вине. Женщина была знакома с вдовой Штайн и, хотя они не были подругами, была о ней высокого мнения: несколько властная, одна из этих прямолинейных немок, но в глубине души добрая и хорошая. «Я не был с ней знаком, – сказал Бибьяно, – и искал, только чтобы сообщить о смерти ее сына, и может, все к лучшему: нет ничего страшнее, чем сообщить кому-то о смерти его сына». – «Но это невозможно, – сказала женщина. – У нее был только один сын, и он был жив на момент ее смерти, с ним-то я действительно дружила». Бибьяно почувствовал, что она заглатывает наживку. «Только один сын?» – «Да, холостяк, прекрасный молодой человек, не знаю, почему он так и не женился, может, потому что слишком робок». – «Значит, я опять ошибся, – сказал Бибьяно, – видно, мы говорим о разных Штайнах. А сын вдовы уже не живет в Льянкиуэ?» – «Мне сказали, что он умер год назад в больнице в Вальдивии, мы были друзьями, но я ни разу не навестила его в больнице, мы были не настолько близки». – «От чего он умер?» – «Кажется, от рака», – сказала женщина, глядя на руки Бибьяно. «Он был из левых, правда?» – еле слышно спросил Бибьяно. «Возможно», – ответила женщина, неожиданно опять повеселев. «При этом у нее так блестели глаза, – рассказывал Бибьяно, – как ни у кого и никогда». – «Он был левым, – говорила женщина, – но не из бойцов, а из тихих левых, как многие чилийцы после семьдесят третьего». – «Он не был евреем, правда?» – «Нет, – ответила женщина, – хотя точно не скажу, вопросы религии никогда меня не интересовали, но мне кажется, они были немцами, а не евреями». – «Как его звали?» – «Хуан Штайн. Хуанито Штайн». – «А чем он занимался?» – «Он был учителем, но его хобби были моторы, он чинил моторы для тракторов, комбайнов, колодезных насосов, в общем, любые, он был моторным гением. И неплохо этим подрабатывал. Иногда он сам мастерил запчасти. Хуанито Штайн». – «Где он похоронен, в Вальдивии?» – «Кажется, да», – ответила женщина и опять погрустнела.

А Бибьяно отправился на кладбище в Вальдивию и бродил там целый день, сопровождаемый кладбищенским сторожем, которому он посулил хорошие чаевые, разыскивая могилу Хуана Штайна, высокого, белокурого, но так никогда и не покидавшего Чили. Но как он ни старался, он ничего не нашел.

 

5

Дьего Сото, большой друг и соперник Хуана Штайна, тоже исчез то ли в последние дни 1973-го, то ли в первые дни 1974 года.

Они всегда были вместе (хотя мы никогда не видели, чтобы один заглянул в студию к другому) и постоянно вели нескончаемые споры о поэзии, даже если небо над Чили в этот момент раскалывалось на части. Высокий белокурый Штайн, маленький смуглолицый Сото. Сильный, атлетического сложения Штайн, хрупкий узкокостный Сото, в чьем облике уже угадывались будущие округлости и некоторая рыхлость. Штайн вращался на орбите латиноамериканской поэзии, а Сото переводил французов, которых в Чили никто не знал (и боюсь, не знает до сих пор). Разумеется, это многих бесило. Как может этот плюгавый уродец индеец переводить стихи и переписываться с Аленом Жуффроем, Дени Рошем, Марселеном Плейне? Господи, да кто такие эти Мишель Бюльто, Матье Мессажье, Клод Пелье, Франк Венай, Пьер Тильман, Даниэль Бита? Что такого совершил этот Жорж Перек, чью книгу, изданную в Деноэле, повсюду таскал за собой надутый петух Сото? И вот настал день, когда он не появился на улицах Консепсьона, с книгами под мышкой, элегантно одетый (в отличие от Штайна, одевавшегося, как бродяга), направляющийся на медицинский факультет или занимающий очередь за билетами в театр или кино; и, когда он каким-то образом просто растворился в воздухе, никто его не хватился. Многих его смерть даже порадовала бы. Не по чисто политическим мотивам (Сото симпатизировал Социалистической партии, но только симпатизировал, он даже не был их верным избирателем; я бы назвал его левым пессимистом), но по соображениям эстетическим, из-за удовольствия увидеть в гробу того, кто умнее и культурнее тебя, но у кого не хватило социальной хитрости скрыть это. Я сам с трудом верю в то, что пишу. Но все было именно так: враги Сото простили бы ему даже его язвительность, но не могли простить равнодушия и интеллигентности.

Но Сото, как и Штайн (которого он так никогда больше и не увидел), объявился в Европе. Поначалу он жил в ГДР, откуда уехал при первой же возможности после нескольких неприятных инцидентов. Грустный эмигрантский фольклор, состоящий наполовину из чистых выдумок и наполовину из бледных теней истинных событий, сохранил историю о том, как однажды некий чилиец нанес Сото смертельный удар по голове, после чего бедняга с черепной травмой и переломом двух ребер оказался в берлинском госпитале, где и закончил свой земной путь. Однако после этого Сото обосновался во Франции и жил там уроками испанского и английского и переводами для практически не продаваемых изданий некоторых неординарных латиноамериканских писателей, преимущественно начала века, приверженцев фантастического и порнографического жанров, в том числе забытого романиста из Вальпараисо Педро Переды, объединившего в своем творчестве оба этих жанра. Его перу принадлежит потрясающий воображение рассказ о женщине, у которой – к ужасу чад и домочадцев – вырастают или, вернее, отверзаются по всему телу анальные и генитальные отверстия. Дело происходит в двадцатых годах, но думается, что и в семидесятых, и в девяностых подобный казус вызвал бы не меньшее удивление. Женщину вербуют на работу в бордель для шахтеров на севере страны, запирают в борделе, а внутри борделя – для пущей надежности – запирают в отдельной комнате без окон, и там она превращается в огромный бесформенный и безумный вход-выход, убивает старого альфонса, контролирующего бордель, остальных проституток и перепуганных клиентов, выскакивает во двор, уносится в пустыню (Переда не уточняет, летит она при этом или бежит) и растворяется в раскаленном воздухе.

Кроме того, он пытался (безуспешно) переводить Софи Подольски, молодую бельгийскую поэтессу, покончившую жизнь самоубийством в возрасте двадцати одного года; Пьера Гюйота, автора «Эдем, Эдем, Эдем и Проституция» (столь же безрезультатно), криминальный роман Жоржа Перека La Disparition, [34]Исчезновение (фр.).
написанный без буквы е, который Сото попытался (но сумел лишь наполовину) перевести на испанский, пользуясь приемом, опробованным полвека тому назад в одном рассказе Хардьеля Понселы, где упомянутая гласная блистательно выделялась именно своим отсутствием. Но одно дело – писать без буквы е, и совсем другое – переводить без той же е.

Какое-то время мы с Сото оба жили в Париже, но так ни разу и не увиделись. У меня не было настроения встречаться со старыми друзьями. Кроме того, до меня доходили слухи, что экономическое положение Сото улучшается с каждым днем, что он женился на француженке, потом узнал, что у них родился сын (чтобы быть точным: я в это время уже перебрался в Испанию), что Сото регулярно участвует во встречах чилийских писателей в Амстердаме, публикуется в мексиканских, аргентинских и чилийских поэтических журналах, по-моему, в Буэнос-Айресе или Мадриде даже появилась его книга, потом я узнал от одной подруги, что он преподавал литературу в университете, и это обеспечивало ему экономическую стабильность и оставляло время для литературной и исследовательской деятельности, и что у него было уже двое детей – мальчик и девочка. Он не лелеял никаких надежд на возвращение в Чили. Я думаю, он был счастливым, разумно счастливым человеком. Я легко мог представить его живущим в комфортабельной парижской квартире или в доме в ближайших пригородах, читающим в тишине уединенного кабинета, в то время как его дети смотрят телевизор, а жена готовит или гладит. Кто-то ведь должен готовить? Хотя нет, пожалуй, пусть лучше гладит португальская или африканская служанка, и тогда Сото сможет читать или писать (правда, он не из тех, кто много пишет) в своем тихом уединенном кабинете, не испытывая угрызений совести по поводу домашних хлопот, а его жена, сидя в своем собственном кабинете рядом с детской или за бюро девятнадцатого века в уголке гостиной, проверяет домашние задания детей, или строит планы на летние каникулы, или рассеянно просматривает киноафишу, выбирая, какой фильм посмотреть вечером.

По мнению Бибьяно, который поддерживал с ним довольно оживленную переписку, Сото не обуржуазился – он просто всегда был таким. «Общение с книгами, – говорил Бибьяно, – предполагает известную оседлость, некий необходимый уровень буржуазности. Ну, посмотри хоть на меня, – продолжал Бибьяно, – пусть на другом уровне, но я делаю то же самое, что и Сото: работаю в обувном магазине, уж и не знаю, то ли с каждым днем все более отвратительном, то ли все более родном, живу все в том же пансионе…»

Одним словом, Сото был счастлив. Он верил, что избежал проклятия (или в это верили мы: сам Сото никогда не верил в рок и дурной глаз).

Как раз в это время его пригласили поучаствовать в семинаре по испано-американской литературе и критике, проходившем в Аликанте.

Была зима. Сото ненавидел летать на самолете, он летал лишь один раз в жизни: в конце 1973 года, эмигрируя из Сантьяго в Берлин. Он поехал поездом и за одну ночь добрался до Аликанте. Семинар продолжался два дня, субботу и воскресенье, но Сото, вместо того чтобы в воскресенье вечером вернуться в Париж, остался в Аликанте еще на ночь. Неизвестно, что заставило его задержаться. В понедельник утром он купил билет на поезд до Перпиньяна. Путешествие прошло благополучно. Он прибыл на вокзал в Перпиньян, справился о ночных поездах до Парижа и купил билет на час ночи. Остаток времени он бродил по городу, заходил в бары, заглянул в букинистический магазин и купил книгу Геро де Карреры, каталоно-французского поэта-авангардиста, погибшего во время Второй мировой войны. Но большую часть времени он убил, читая криминальный роман в мягкой обложке, купленный тем утром в Аликанте (Васкес Монтальбан? Хуан Мадрид?), который он так и не дочитал до конца, о чем свидетельствовал загнутый уголок 155-й страницы, хотя на перегоне Аликанте – Перпиньян он пожирал книгу с жадностью подростка.

В Перпиньяне он поужинал в пиццерии. Странно, что он не пошел в хороший ресторан отведать знаменитой россельонской кухни, но он действительно предпочел пиццерию. Отчет судебно-медицинского эксперта составлен подробно и добросовестно и не оставляет места сомнениям. Сото съел на ужин зеленый салат, большое блюдо спагетти, огромную (действительно огромную) порцию шоколадного, ванильного, клубничного и бананового мороженого и завершил трапезу двумя чашками черного кофе. Кроме того, он выпил бутылку итальянского красного вина (возможно, не слишком хорошо сочетающегося со спагетти, но я ничего не понимаю в винах). За ужином он продолжал свое криминальное чтиво, на сей раз просматривая полицейскую хронику в «Le Monde». Около десяти вечера он вышел из пиццерии.

По рассказам свидетелей, он появился на вокзале около полуночи. До отхода поезда оставался еще час. Он выпил чашку кофе в привокзальном баре. При нем была дорожная сумка, а в другой руке он держал книгу Карреры, криминальный роман и номер «Le Monde». По словам подававшего кофе официанта, он был мрачен.

Он пробыл в баре не более десяти минут. Служащий видел, как он бродил по перрону – медленно, но твердо и уверенно. Как будто был слегка пьян. Можно предположить, что он заблудился на высоких открытых переходах, о которых говорил Дали. Можно предположить, что он именно этого и хотел: заблудиться на один час в пышном великолепии вокзала в Перпиньяне. Взглянуть на расписание (математическое? астрономическое? мифическое?), которое в грезах Дали таяло, пряталось, да так и не исчезало в пространстве вокзала. Почувствовать себя настоящим туристом. Туристом, каким, собственно, Сото и был с тех пор, как покинул Консепсьон. Латиноамериканским туристом, в равной мере растерянным и отчаявшимся (Гомес Каррильо – наш Вергилий), но все-таки туристом.

Что случилось потом, так и осталось загадкой. Сото потерялся в храме железнодорожного вокзала Перпиньяна, в этом странном сооружении-антенне. Был поздний час, холодно, стояла зима, а потому вокзал был почти пуст, несмотря на то что вот-вот должен был появиться поезд на Париж отправлением в час ночи. Пассажиры и провожающие сгрудились в баре и в главном зале ожидания. Непонятно почему, вероятно, привлеченный звуком голосов, Сото зашел в небольшой зальчик в стороне от центрального. Он увидел троих молодых неонацистов и бесформенный тюк на полу, который они старательно пинали ногами. Сото остановился на пороге, но вдруг обнаружил, что тюк шевелится, что из вороха тряпья высунулась до изумления грязная рука. Бродяжка – а это была женщина – кричала: «Не бейте меня!» Только чилийский писатель и услышал ее крик. Наверное, глаза Сото наполнились слезами, слезами сострадания: он почувствовал, что судьба настигла его. Выбор между «Тель Куэль» и «УЛИПО» был недолгим, жизнь сама открыла книгу судеб на угодной ей странице. Не раздумывая, он бросил в дверях дорожную сумку, книги и кинулся к юнцам. Прежде чем ввязаться в бой, он обрушил на их головы страшные испанские оскорбления. На особом, южночилийском испанском. Молокососы нанесли Сото несколько ножевых ранений и скрылись.

Новость появилась в каталонских газетах, всего лишь коротенькая заметка, но я узнал обо всем из очень подробного письма Бибьяно, длинного, как отчет детектива, и последнего, полученного мной от старого друга.

Поначалу я обижался на отсутствие писем от Бибьяно, но потом, рассудив, что сам я почти никогда на них не отвечал, успокоился, решил, что все правильно, и не затаил зла.

Годы спустя я услышал одну историю, которой мне непременно захотелось поделиться с Бибьяно, хотя я даже не знал, на какой адрес направлять корреспонденцию. Это история Петры и, отчасти, история Сото, так же как история двойника Хуана Штайна отчасти касается нашего Хуана Штайна. Историю Петры нужно рассказывать, как сказку: жил-был в Чили бедный мальчик… Кажется, мальчика звали Лоренсо, впрочем, я не уверен, да и фамилию его позабыл, но это и неважно. Мальчик любил играть, лазить по деревьям и забираться на столбы линий электропередачи. Как-то раз, когда он забрался на столб, его ударило током, да так сильно, что он лишился обеих рук. Их пришлось ампутировать почти до плеча. В общем, Лоренсо вырос в Чили без обеих рук, что уже само по себе делает его положение весьма незавидным, но плюс ко всему он рос в Чили времен Пиночета, а это означало, что его положение не просто незавидно, но безнадежно. Но и это еще не все: очень скоро он открыл в себе склонность к гомосексуализму, и безнадежная ситуация превратилась в отчаянную и словами не выразимую.

При всех перечисленных условиях неудивительно, что Лоренсо стал артистом. А кем еще он мог стать? Но в странах третьего мира очень трудно быть артистом, если ты беден, не имеешь обеих рук и к тому же гомосексуалист. Некоторое время Лоренсо занимался другими вещами. Он учился – и научился многому. Пел на улицах. И влюблялся, потому что был неисправимым романтиком. Его разочарования (чтобы не говорить об унижениях, презрении, оскорблениях) были ужасны, и в один из дней – отмеченный в его судьбе огромным белым камнем – он решил покончить жизнь самоубийством. Особенно грустным летним вечером, когда солнце скрылось в водах Тихого океана, Лоренсо бросился в море со скалы, которую использовали исключительно самоубийцы для своих неправедных целей (таких утесов предостаточно на каждом отрезке чилийского побережья). Он камнем пошел ко дну, широко открыв глаза и глядя на стремительно чернеющую воду и пузырьки воздуха, вырывающиеся из его губ. Он невольно заработал ногами – и всплыл. Волны не позволили ему увидеть пляж – только скалы да далекие мачты прогулочных или рыбацких лодок. И он опять пошел ко дну. И опять не закрыл глаза. Со спокойствием больного после анестезии он вертел головой, пытаясь отыскать глазами что-нибудь красивое, неважно, что именно, но непременно красивое, чтобы осталось в памяти в этот последний миг. Но темнота окутывала любой предмет, спускавшийся вместе с ним, и он так ничего и не увидел. И тогда, в соответствии с легендой, перед его мысленным взором прокрутилась, подобно кинофильму, вся его жизнь. Некоторые отрывки были черно-белыми, остальные цветными. Любовь его бедной матери, гордость его несчастной матери, усталость его матери, когда она обнимала его по вечерам и когда все в нищих чилийских деревнях кажется нанизанным на одну нитку (все черно-белое); страхи; то, как он писался в кровати; больницы; взгляды, целый зоопарк взглядов (в цвете); друзья, делящие между собой то немногое, что у них есть; приносящая утешение музыка; марихуана; красота, являющаяся вдруг в самых невероятных местах (черно-белые кадры); любовь совершенная и краткая, как сонет Гонгоры, роковая уверенность (яростная и фатальная) в том, что живешь лишь однажды. И он внезапно решил, что будет жить. Он сказал себе: сейчас или никогда, – и вынырнул на поверхность. Подъем показался ему бесконечным, было невыносимо трудно удержаться на плаву, но он сумел. Тем вечером он научился плавать без рук, как угорь или змея. Убить себя, решил он, – поступок социально-политический, абсурдный и напыщенный. Это перебор. Лучше стать тайным поэтом.

После этого он начал рисовать (с помощью губ и ног), танцевать, писать стихи и любовные письма, научился играть на музыкальных инструментах и сочинять музыку (на одной фотографии он запечатлен играющим на фортепьяно с помощью пальцев ног, артист смотрит в камеру и улыбается), начал копить деньги, чтобы уехать из Чили.

Ему пришлось нелегко, но в конце концов он уехал. Разумеется, жизнь в Европе оказалась ненамного легче. На протяжении какого-то времени, может нескольких лет (хотя Лоренсо, будучи моложе меня и Бибьяно и гораздо моложе Сото и Штайна, уехал из Чили, когда лавина эмиграции уже прошла), он зарабатывал как уличный музыкант и танцовщик в городах Голландии (которую обожал), Германии и Италии. Он жил в дешевых пансионах в тех районах, где собираются арабы, турки, африканцы; в некоторые счастливые периоды он жил дома у своих любовников, но потом или он бросал их, или они его. Отработав очередную смену на улице, опрокинув стаканчик в баре, где собирались геи, или посмотрев фильм в кинотеатре «нон-стоп», Лоренсо (или Лоренса, как ему нравилось себя называть) запирался у себя в комнатушке и рисовал или писал. Он подолгу жил один. Некоторые называли его акробаткой-отшельницей. Друзья интересовались, как он ухитряется вытирать себе зад, справив нужду, как расплачивается в овощном магазине, как прячет деньги, как готовит еду. Как, ради всего святого, ему удается жить одному? Лоренсо отвечал на все вопросы одинаково: «Ухитряюсь, нужна изобретательность». Хитрость и изобретательность помогают человеку во всем. Если, к примеру, Блез Сендрарс с одной только рукой побеждал в боксе самых сильных соперников, то мог ли он не справиться с такой простой задачей, как подтереть себе – и очень тщательно – зад?

В любопытной, но вызывавшей у него озноб Германии он купил протезы. Они были совсем как настоящие руки, но больше всего ему нравилось идти по улице, нацепив протезы, и ощущать себя героем научно-фантастического романа, роботом или киборгом. Издалека, когда он в фиолетовых сумерках шел на встречу с другом, казалось, что у него и вправду настоящие руки. Но он всегда снимал их, работая на улице, а новых любовников, не знавших, что у него протезы, сразу предупреждал, что у него нет рук. Некоторым так даже больше нравилось.

Незадолго до грандиозной барселонской Олимпиады его уличное выступление увидел не то каталонский артист, не то артистка, а может, группа каталонских артистов, путешествующих по Германии. Может даже, он выступал вместе с маленьким бродячим театриком. Короче, его заметили и рассказали о нем человеку, разыскивавшему кого-нибудь, кто сумел бы воплотить образ Петры – персонажа Марискаля, ставшего символом или талисманом Параолимпийских игр, проводившихся вскоре после настоящей Олимпиады. Говорят, когда Марискаль увидел его в костюме Петры, выделывающего головокружительные антраша ногами на манер шизофреничного танцора из Большого театра, он сказал: «Это Петра моей мечты». (По слухам, Марискаль всегда такой: открытый и простой.) Позже, когда они поговорили, очарованный Марискаль предложил Лоренсо располагаться в его студии в Барселоне: там он мог бы рисовать, писать, заниматься чем угодно. (Утверждают, что он очень добр.) На самом деле Лоренсо (или Лоренса) не нуждался в студии Марискаля, чтобы почувствовать себя счастливее, чем во время проведения Параолимпийских игр. С первых дней он стал любимцем прессы, давал нескончаемые интервью, казалось, что Петра затмила самого Коби – забавную зверюшку, талисман большой Олимпиады. Я в это время лежал в барселонской больнице Валье Эброн с полуразрушенной печенью и узнавал о его триумфальном успехе, его шутках и анекдотах из двух-трех ежедневных газет. Иногда его интервью вызывали у меня смех, иногда слезы. Я видел его по телевидению. Он отлично играл свою роль.

Три года спустя я услышал, что он умер от СПИДа. Человек, рассказавший мне об этом, не знал, где это случилось – в Германии или в Южной Америке (он не знал, что Лоренсо был чилийцем).

Иногда, когда я думаю о Штайне и Сото, я вспоминаю и Лоренсо.

Временами мне кажется, что Лоренсо был лучшим поэтом, чем Штайн и Сото. Но обычно, когда я думаю о них, я вижу их всех троих вместе.

Хотя объединяет их только то, что все они родились в Чили. А еще книга, которую, вероятно, читал Штайн, точно прочел Сото (он говорит о ней в опубликованной в Мексике большой статье об изгнании и скитаниях), а также прочел и Лоренсо. Прочел с энтузиазмом, который охватывал его всякий раз, когда он что-нибудь читал. (Как он умудрялся переворачивать страницы? Да языком, нам и самим следует перенять этот опыт!) Книга называется «Ma gestalt-thérapie», ее автор – врач-психиатр Фридрих Перле, бежавший из Германии нацист, скитавшийся по трем континентам. На испанский, насколько мне известно, ее не переводили.

 

6

Но вернемся к началу нашего повествования, в 1974 год, к Карлосу Видеру.

В то время Видер оказался на гребне волны. После триумфальных выступлений в Антарктиде и в небе над множеством городов Чили его пригласили в столицу совершить что-нибудь выдающееся, нечто впечатляющее, чтобы показать миру, что новый режим и авангардистское искусство отлично ладят между собой.

Видер с удовольствием откликнулся. В Сантьяго он поселился в Провиденсии, в офисе товарища, отвечавшего за рекламу. Днем он тренировался на аэродроме Капитан Линдстром и вел светскую жизнь, посещая военные клубы и нанося визиты родителям своих друзей, где он знакомился (или его знакомили, в этом всегда прослеживалось нечто вынужденное) с сестрами, кузинами и подругами, которых он неизменно очаровывал хорошими манерами, учтивостью и внешней робостью в сочетании с затаившимися в глазах холодностью и отстраненностью. Как сказала Пиа Валье: будто в глубине его глаз жили еще одни, другие глаза. Зато поздним вечером или ночью, освободившись от дневных хлопот, он целиком отдавался подготовке фотовыставки (все в том же офисе, прямо на стенах комнаты для гостей), открытие которой должно было совпасть с его воздушно-поэтическим представлением.

Несколько лет спустя хозяин офиса говорил, что он до последнего момента не видел фотографий, которые собирался выставлять Видер. Его первой реакцией на проект Видера было естественное желание предложить для этих целей гостиную или даже весь дом, чтобы лучше расположить экспонаты, но Видер отказался. Он аргументировал свой отказ тем, что фотографии якобы нуждались в четко ограниченном пространстве и хорошо вписывались именно в комнату автора. Он сказал, что после воздушного представления будет правильно – и интересно как раз своей парадоксальностью – пригласить публику познакомиться с эпилогом небесной поэзии в каморку поэта. Что до собственно фотографий, то Видер заявил хозяину офиса, что они будут сюрпризом, а заранее можно сказать лишь одно: речь идет о поэзии зримой, экспериментальной, о квинтэссенции поэзии, чистом искусстве, о чем-то, что будет интересно абсолютно всем. Кроме того, Видер заставил хозяина дать слово, что ни он сам, ни кто другой не войдут в комнату до открытия выставки. Хозяин офиса сказал, что может поискать в шкафах ключ от комнаты, чтобы не оставалось никаких сомнений, но Видер ответил, что нет необходимости – вполне достаточно слова офицера. Хозяин торжественно дал слово чести.

Разумеется, количество приглашений на выставку в Провиденсии было ограничено, ждали лишь избранных: нескольких летчиков, нескольких молодых культурных (или всерьез казавшихся культурными) военных (самый старший не дослужился еще и до майора), тройку журналистов, пару художников, старого поэта из правых, который когда-то слыл авангардистом, а после военного переворота, похоже, обрел второе дыхание, какую-то молодую интересную даму (насколько мне известно, на выставке побывала только одна женщина – Татьяна фон Бек Ираола) и слабого здоровьем отца Карлоса Видера, проживавшего в Винья-дель-Мар.

С самого начала все пошло плохо. В день воздушного представления небо с утра было закрыто большими тяжелыми черными тучами, которые медленно ползли над долиной к югу. Кое-кто из начальства советовал отменить полет. Видер отмахнулся от дурных предсказаний и, говорят, поспорил с кем-то в темном углу ангара. Его самолет поднялся в воздух, и зрители увидели – скорее с надеждой, нежели с восторгом – несколько вступительных пируэтов. Он пронесся на бреющем полете, продемонстрировал петлю и обратную петлю. И никакого дыма. Армейские и их жены были счастливы, хотя некоторые высшие чины ВВС спрашивали друг друга, в чем дело. И вот самолет набрал высоту и скрылся в чреве огромной серой тучи, медленно ползущей над городом, будто она была пастухом, подгонявшим черные грозовые облака.

Видер перемещался внутри тучи, будто Иона в брюхе кита. Какое-то время зрители воздушного спектакля ожидали, что он появится, подобно Зевсу-громовержцу. Некоторые чувствовали себя неуютно, считая, что летчик бросил их походя одних на импровизированных трибунах аэродрома Капитан Линдстром, а сам скрылся в небе, от которого можно было ожидать только дождя, но никак не поэзии. Большинство воспользовались передышкой, чтобы встать, размять старые кости, разогнать кровь в ногах, поздороваться со знакомыми, посплетничать, присоединяясь то к одной, то к другой быстро образующейся и мгновенно распадающейся группке, где народ расходился, не дослушав кого-то, но успев обсудить новые назначения, посты и насущные проблемы, которыми жила страна. Самые молодые и активные судачили о последних романах и изменах. Даже несомненные почитатели Видера, вместо того чтобы в молчании ждать появления самолета или перебирать сотни причин, по которым небо оставалось безнадежно пустынным, оживленно обсуждали мелкие будничные события, имеющие лишь весьма опосредованное отношение к чилийской поэзии и чилийскому искусству.

Видер появился вдалеке от аэродрома, над окраинным районом Сантьяго. Там он написал первую строку: Смерть есть дружба. Потом он спланировал в сторону железнодорожных складов и каких-то зданий, похожих на заброшенные фабрики, хотя между домами можно было различить фигурки людей, волокущих коробки, продирающихся через изгороди детей, собак. Слева от себя он узнал два огромных, похожих на грибы поселка, разделенные железной дорогой. Он написал вторую строку: Смерть есть Чили. Потом он развернулся в противоположную сторону и устремился к центру города. Скоро показались проспекты, изгороди приглушенных цветов, украшенные шпагами или змеями, величественная река, зоопарк, здания, составлявшие предмет бедняцкой гордости жителей Сантьяго. «Вид города с воздуха, – написал Видер в какой-то из своих записок, – похож на разорванную фотографию, фрагменты которой, вопреки общепринятому мнению, так и расползаются в разные стороны: подвижная, разорванная маска». Третью строку он написал над дворцом Ла Монеда: Смерть есть ответственность. Надпись заметили отдельные прохожие: черные каракули на грозном темном небе. Немногие сумели разобрать написанное: ветер стирал буквы в считанные мгновения. Кто-то попытался связаться с поэтом по радио. Видер не ответил. На горизонте показались силуэты двух вертолетов, летевших ему навстречу. Он летел кругами, пока не поравнялся с вертолетами, и тут же оторвался от них. На обратном пути к аэродрому он написал четвертую и пятую строки: Смерть есть любовь и Смерть есть рост. И прямо над аэродромом он начертал последнюю строчку: Смерть есть причастие, но никто из генералов, и генеральских жен, и генеральских детей, и прочих высших чинов и начальников светских и церковных, а также деятелей культуры не смог прочесть этих последних слов. В небе бушевала гроза и трещали электрические разряды. Полковник с наблюдательной вышки попросил его поскорей идти на посадку. Видер ответил: «Вас понял», – и опять набрал высоту. На минуту все решили, что он опять скроется в чреве тучи. Капитан, сидевший в стороне от почетной ложи, заметил, что в Чили все поэтические представления заканчиваются бедой. «Как правило, – сказал он, – это личная или семейная беда, но некоторые оборачиваются трагедией национальной». И тогда на другом краю Сантьяго, но прекрасно различимая с трибун аэродрома Капитан Линдстром, мелькнула молния, и Видер написал: Смерть есть чистота, но написал так плохо, и метеоусловия были такими скверными, что мало кто из зрителей, уже поднимавшихся со своих мест и раскрывавших зонтики, разобрал написанное. На небе оставались черные обрывки чего-то, какая-то клинопись, иероглифы, детские каракули. Хотя некоторые все же рассмотрели и подумали, что Карлос Видер сошел с ума. Полил дождь, поднялась суматоха. В одном из ангаров организовали импровизированный коктейль: в этот час, да еще во время ливня все захотели пить и есть. Канапе расхватали меньше чем за пять минут. Юноши – новобранцы интендантских войск – носились туда-сюда с головокружительной скоростью и проворством, вызывавшим зависть дам. Некоторые офицеры обсуждали необыкновенного летчика-поэта, но большинство приглашенных уже перекинулись на проблемы национальной (а также международной) политики.

Между тем Карлос Видер продолжал свою воздушную борьбу со стихией. Только горстка старых друзей да пара журналистов, в свободное время увлекавшихся сочинением сюрреалистических (или суперреалистических, как они предпочитали говорить, используя дурацкий испанизм) стихотворений, наблюдали, стоя на блестящей, мокрой от дождя полосе, за маневрами сражавшегося с бурей самолетика. Картинка напоминала кадр из фильма о Второй мировой войне. Видер, скорее всего, и не догадывался, что ряды его зрителей так поредели.

Он написал, или думал, что написал: Смерть суть мое сердце. И продолжил: Возьми мое сердце. А потом написал свое имя: Карлос Видер, не боясь ни дождя, ни вспышек молний. И совершенно не опасаясь, что его стихи покажутся бессвязными.

А потом у него уже не осталось дыма, чтобы писать (вот уже несколько минут, как вырывавшийся из фюзеляжа дым не превращался в слова, но полыхал огнем и плавился в потоках дождя), но он написал: Смерть есть воскрешение, и самые преданные, смотревшие на него снизу, ничего не поняли, но угадали, что Видер что-то написал, поняли или почувствовали волю летчика и осознали, что, даже не имея возможности разобрать написанное, они являются свидетелями уникального действа, присутствуют при событии, имеющем огромное значение для искусства будущего.

Карлос Видер спокойно приземлился (те, кто его видел, говорили, что пот лил с него, будто он только что вышел из сауны), получил выговор от офицера с наблюдательной вышки и еще от нескольких высших чинов, подзадержавшихся на останках коктейля и стоя допивавших пиво (он ни с кем не разговаривал, а на вопросы отвечал односложно), и уехал в офис в Провиденсии готовить следующий акт своего гала-концерта.

Возможно, все вышеописанное происходило именно так. А может, и иначе. Может быть, генералы Военно-воздушных сил Чили пришли без жен. Возможно, на аэродроме Капитан Линдстром никогда не устраивали воздушно-поэтического представления. Вполне вероятно, что Видер написал свои стихи в небе над Сантьяго, не спросив на то разрешения и даже никого не предупредив. Впрочем, это вряд ли. Возможно, в тот день в Сантьяго не было дождя, хотя есть свидетели (бездельники, глазевшие в небо, отдыхая на скамеечке в парке, или одинокие люди, сидевшие дома у окна), все еще хранящие в памяти начертанные в небе слова и очищающий дождь, пролившийся вслед за этим. Может быть, дело было совсем не так. Тогда, в 1974 году, наваждения случались нередко.

Но фотовыставка в офисе проходила именно так, как мы вам расскажем.

Первые приглашенные прибыли к девяти часам вечера. В основном это были друзья юности, давно не встречавшиеся друг с другом. К одиннадцати собралось человек двадцать, в меру пьяных. Пока никто не входил в комнату Для гостей, где спал Видер и на стенах которой он собирался выставить фотографии на суд Друзей. Лейтенант Хулио Сесар Муньос Кано, который годы спустя опубликует книгу «С веревкой на шее» (нечто среднее между автобиографией и самобичеванием в связи с его поведением в первые годы после военного переворота), писал, что Карлос Видер держался совершенно нормально (или, может быть, аномально: он был гораздо спокойней, чем обычно, казался скромным и притихшим, а лицо его выглядело каким-то свежеумытым), принимал гостей так, будто был хозяином в этом доме (это было полное, идеальное, слишком идеальное товарищество, писал Муньос Кано), сердечно приветствовал приятелей, с которыми давным-давно не виделся, снисходительно комментировал утренние события на аэродроме, впрочем, не придавая им (и самому себе) особого значения, добродушно сносил обычные для такого рода сборищ шуточки (иногда грубоватые, иногда откровенно дурного тона). Время от времени он исчезал, закрывался в комнате (при этом действительно запирался на ключ), но всякий раз ненадолго.

И вот наконец, ровно в полночь, он влез на стул посреди гостиной и попросил тишины. По свидетельству Муньоса Кано, он сказал буквально следующее: настало время познакомиться с новым искусством. Это был прежний Видер: властный, уверенный, его глаза жили отдельно от тела, словно смотрели на нас с другой планеты. Он открыл дверь в свою комнату и стал по одному приглашать в нее гостей. По одному, господа, чилийское искусство не терпит толпы. Он сказал это (по отзывам Муньоса Кано) как-то насмешливо и, взглянув на своего отца, подмигнул ему сначала левым, а потом правым глазом. Будто ему опять было двенадцать и он подавал тайный знак. Довольный отец спокойно улыбался сыну.

Первой, разумеется, вошла Татьяна фон Бек Ираола – как единственная женщина, да еще наделенная капризным и импульсивным характером. Татьяна, пишет Муньос Кано, была внучкой, дочкой и сестрой военных, немного сумасбродная независимая женщина, всегда делавшая, что ей вздумается, встречавшаяся и выходившая в свет, с кем ей хотелось, имевшая по всякому поводу свое собственное, весьма экстравагантное, иногда противоречивое, но зачастую оригинальное мнение. Несколько лет спустя она вышла замуж за педиатра, они уехали жить в Ла-Серену и обзавелись шестью детьми. В ту ночь Татьяна, красивая и доверчивая девушка, меланхолически вспоминает Муньос Кано, но в его голосе звенит страх, зашла в комнату, ожидая увидеть в ней героические портреты или скучные фотографии чилийского неба.

Комната была освещена как обычно. Ни одной дополнительной лампы, никаких подсветок, способных выгодно оттенить фотографии. Комната не должна была походить на картинную галерею, она должна была оставаться именно обычной съемной комнатой, временной обителью молодого человека. Само собой, как заметил кто-то, в ней не было ни разноцветных огней, ни грохота барабанов, рвущихся из спрятанного под кроватью магнитофона. Обстановке надлежало быть обычной, умеренной, без крайностей.

А снаружи продолжался праздник. Молодые люди пили, как и положено молодым, причем молодым триумфаторам, а кроме того, они умели пить как чилийцы. Звучал заразительный смех, вспоминает Муньос Кано, чуждый любой угрозе, любой тревоге. В одной из комнат трое пели, обнявшись, под аккомпанемент принадлежавшей одному из них гитары. Подпирая стены, группками по два-три человека, молодые люди рассуждали о будущем или о любви. Все были рады присутствовать на вечеринке – на этом празднике летчика-поэта. Каждый был счастлив быть самим собой, а в придачу еще и другом Карлоса Видера. Правда, они не вполне сознавали сей факт, хотя все заметили разницу между собой и им. Очередь в коридоре таяла с каждой минутой, у одних закончилась выпивка, и они побежали за новой порцией; другие клялись собеседникам в вечной дружбе и преданности, которая служила им чем-то вроде защитной плащ-палатки. Время от времени они заходили в гостиную и возвращались оттуда с раскрасневшимися щеками и опять занимали очередь в таинственную комнату. Повсюду, особенно в коридоре, висел густой дым. Видер стоял в дверях. Два лейтенанта препирались и легонько толкали друг дружку в туалетной комнате в конце коридора. Отец Видера, один из немногих, сохранял серьезность и терпеливо ожидал своей очереди. Муньос Кано, по его собственному признанию, нервно сновал туда-сюда, полный мрачных предчувствий. Два репортера-сюрреалиста (или суперреалиста) беседовали с хозяином дома. Пробегая в очередной раз, Муньос Кано расслышал несколько слов: они говорили о путешествиях, о Средиземном море, Майами, теплых пляжах, рыбацких лодках, роскошных женщинах.

Менее чем через минуту Татьяна фон Бек вышла из комнаты – бледная, сама не своя. Все смотрели на нее. Она взглянула на Видера – казалось, хотела что-то ему сказать, но не находила слов – и бросилась к туалету. И не успела. Ее вырвало прямо в коридоре, после чего она, шатаясь, ушла вон из офиса, поддерживаемая офицером, галантно предложившим проводить ее до дома, несмотря на все протесты фон Бек, предпочитавшей остаться одной.

Вторым зашел капитан, преподававший Видеру в академии. Он так и не вышел. Стоя возле закрытой двери (капитан оставил дверь приоткрытой, но Видер плотно закрыл ее за ним), Видер улыбался все более удовлетворенной улыбкой. А в гостиной судачили о том, какая муха укусила Татьяну. «Да она пьяна», – промолвил незнакомый Муньосу Кано голос. Кто-то поставил диск с записью «Pink Floyd». Кто-то запротестовал, что в компании мужчин танцевать не принято, это смахивает на вечеринку геев. Ему возразили, заявив, что музыка «Pink Floyd» и не предназначена для танцев, ее надо слушать. Репортеры-сюрреалисты судачили между собой. Лейтенант предложил немедленно ехать к проституткам. Муньос Кано пишет, что ему казалось, будто его темной ночью в чистом поле застало ненастье, по крайней мере, голоса звучали именно так. Обстановка в коридоре была еще хуже. Все напряженно молчали, как в ожидании приема зубного врача.

«Но где это вы видели приемную дантиста, в которой гнилые зубы (sic [37]Здесь: внимание! (лат.)
) ожидают стоя?» – спрашивал сам себя Муньос Кано.

Чары разрушил отец Видера. Он вежливо прошел вперед, обратившись по имени к офицерам, стоявшим в очереди перед ним, и вошел в комнату. Следом за ним зашел хозяин офиса. Он выскочил в ту же секунду, столкнувшись с Видером нос к носу. На мгновение показалось, что он ударит его, он схватил его за лацканы пиджака, потом бросил, развернулся к нему спиной и пошел в гостиную чего-нибудь выпить. Теперь уже все, включая Муньоса Кано, захотели войти в спальню. Там на кровати сидел капитан. Он курил и все перечитывал напечатанные на машинке записки, сорванные им со стены. Он казался спокойным, хотя сигаретный пепел сыпался ему на ногу. Отец Видера уставился на одну из нескольких сотен фотографий, украшавших стены и часть потолка спальни. Кадет, чье присутствие на вечеринке никто не мог объяснить, возможно, он был младшим братом кого-то из офицеров, вдруг разразился рыданиями и бранью, и пришлось выволакивать его силой. Репортеры-сюрреалисты выражали неудовольствие, но держали марку. Муньос Кано утверждает, что на некоторых фотографиях он узнал сестер Гармендия и других без вести пропавших. В основном женщин. Сюжет фотографий почти не менялся, следовательно, дело происходило в одном и том же месте. Женщины напоминали манекены, порой сломанные, разобранные на части, хотя Муньос Кано утверждает, что в тридцати процентах случаев они были живы в момент, когда их запечатлела камера. Большая часть фотографий была плохого качества (по мнению все того же Муньоса Кано), но это не мешало им производить на зрителей страшное впечатление. Все они были размещены в строго определенном, не случайном порядке: следуя единой линии, вписываясь в единый орнамент, идею, историю (хронологическую, духовную…), в единый план, фотографии на потолке – точная картина ада, пустынного ада (так показалось Муньосу Кано). Пришпиленные кнопками по четырем углам комнаты – картина богоявления. Безумного богоявления. В других фотографиях преобладают элегические нотки. («Но как в таких фотографиях может сквозить меланхолия и ностальгия?» – спрашивал себя Муньос Кано.) Символов мало, но они красноречивы. Фотография обложки книги Франсуа-Ксавье де Майстра (младшего брата Жозефа де Майстра) «Вечера в Санкт-Петербурге». Фотография фотографии белокурой девушки, будто тающей в воздухе. Фотография отрезанного пальца, брошенного на серый пористый цементный пол.

Публика обомлела, разговоры оборвались. Будто ток высокого напряжения пробежал по дому и лишил нас дара речи, пишет Муньос Кано в одном из наиболее выразительных отрывков своей книги. Мы смотрели друг на друга – и не узнавали сами себя, все изменились и все-таки оставались прежними, мы ненавидели свои лица, наши жесты были жестами сомнамбул или идиотов. Некоторые ушли не попрощавшись, а между теми, кто предпочел остаться, возникло странное витающее в воздухе ощущение братства. В качестве любопытной детали Муньос Кано добавил, что именно в этот деликатный момент зазвонил телефон. Хозяин дома не пошевелился, и трубку взял Муньос. Старческий голос спрашивал некого Лучо Альвареса. «Алло, алло! Можно попросить Лучо Альвареса?» Муньос Кано, не отвечая, протянул трубку хозяину дома. «Кто-нибудь знаком с Лучо Альваресом?» – спросил тот после долгой паузы. Такой долгой, что Муньос Кано решил, что звонивший, похоже, давно успел задать какие-то другие вопросы про Лучо Альвареса. Его имя никому не было знакомо. Некоторые засмеялись, это был неоправданно громкий нервный смех. «Такой здесь не живет», – ответил хозяин дома, еще раз послушав телефонную тишину, и повесил трубку. В комнате с фотографиями не оставалось никого, кроме Видера и капитана. По офису, как показалось Муньосу Кано, бродили человек восемь, в том числе отец Видера, судя по виду, не особенно взволнованный (он вел себя так, будто присутствовал – возможно, случайно – на встрече кадетов, по непонятной или скрытой от него причине не задавшейся). Хозяин дома, знакомый ему с отрочества, старался на него не смотреть. Остальные выжившие после праздника разговаривали или шептались между собой, но замолкали при его приближении. Неловкое молчание, которое отец Видера пытался разрушить, предлагая выпить вина или чего-нибудь горячего или закусить сандвичем, им же, в гордом одиночестве, приготовленным на кухне. «Не беспокойтесь, дон Хосе», – сказал, глядя в пол, один из офицеров. «Я и не беспокоюсь, Хавьерито», – откликнулся отец Видера. «Это не более чем незначительная канавка в карьере Карлоса», – сказал другой. Отец Видера посмотрел на него, словно не понимая, о чем идет речь. «Он был очень доброжелателен с нами, – вспоминает Муньос Кано, – а ведь он был на краю пропасти, но то ли не понимал этого, то ли не придавал значения или же притворялся с редкостным мастерством».

Потом Видер вышел из комнаты и говорил о чем-то с отцом на кухне, но мы ничего не слышали. Разговор продолжался не более пяти минут. Они вышли, каждый сжимал в руке стакан с алкоголем. Капитан тоже захотел выпить, а потом опять закрылся в комнате с фотографиями, попросив не входить к нему. По просьбе капитана один из лейтенантов составил список всех присутствовавших на вечеринке. Кто-то вспоминал слова клятвы, другие рассуждали о скромности и чести истинных джентльменов. «Честь кавалерии», – пробормотал некто, кто, казалось, до этой минуты спал. Другие оскорбились и кинулись возражать, что, мол, сомнения касались вовсе не солдат, а штатских, намекая на репортеров-сюрреалистов. «Эти господа знают, как им следует поступать», – заявил капитан. Сюрреалисты поспешили горячо согласиться с капитаном и подтвердили, что по сути ничего особенного и не произошло, обычная светская тусовка. Кто-то приготовил кофе, а потом, гораздо позднее, когда до рассвета оставалось еще довольно много времени, появились трое военных и один гражданский, представившиеся сотрудниками разведки. Присутствовавшие в офисе в Провиденсии позволили им войти, думая, что они арестуют Видера. Поначалу появление сотрудников разведки вызвало уважение и некоторый страх (особенно у парочки репортеров), но минуты шли, ничего не происходило, разведчики с головой ушли в свою работу – и выжившие после вечеринки перестали обращать на них внимание, как если бы это была прислуга, не ко времени затеявшая уборку. На некоторое время, показавшееся всем присутствующим ужасно долгим, представители разведки и капитан закрылись с Видером в его комнате (один из друзей Видера хотел войти, чтобы «оказать моральную поддержку», но человек в штатском посоветовал ему не быть дураком и дать людям спокойно работать), а потом из-за закрытой двери доносились только какие-то клятвы, несколько раз прозвучало слово «безрассудный» – и молчание. Позже разведчики ушли так же тихо, как и пришли, унося в трех коробках из-под обуви, любезно предложенных хозяином офиса, фотографии с недавней выставки. «Итак, господа, – сказал капитан, прежде чем последовать за ними, – вам лучше немного поспать и забыть обо всем, что здесь произошло». Лейтенанты козырнули, но остальные, слишком усталые, чтобы подчиняться приказам или соблюдать какие-либо условности, даже не пожелали ему спокойной ночи (или доброго дня, потому что уже светало). Как раз когда капитан удалился, хлопнув на прощание дверью (смешная, но никем не оцененная деталь), Видер вышел из комнаты и, ни на кого не глядя, пересек зал и подошел к окну.

Раздвинул жалюзи (было еще темно, но небо со стороны гор начинало едва заметно светлеть) и закурил. «Карлос, что происходит?» – спросил его отец. Он не ответил. Казалось, никто не сможет заговорить (все были готовы немедленно уснуть, не отводя глаз от фигуры Видера). Гостиная напоминала приемную в больнице, вспоминал Муньос Кано. «Ты арестован?» – спросил наконец хозяин офиса. «Думаю, да», – ответил Видер, стоя ко всем спиной и глядя на огни Сантьяго, редкие огни Сантьяго. Отец как-то преувеличенно медленно, будто не решаясь сделать то, что намеревался, подошел к нему и обнял. Короткое объятие, на которое Видер не ответил. «Люди склонны преувеличивать», – сказал один из репортеров-сюрреалистов. «Замолчи», – оборвал хозяин офиса. «И что мы теперь будем делать?» – спросил один из лейтенантов. «Вздремнем», – ответил хозяин офиса.

Муньос Кано больше никогда не видел Видера. Но последнее впечатление навеки осталось в его памяти: огромная неубранная гостиная, бутылки, тарелки, полные пепельницы, бледные усталые люди – и Карлос Видер на фоне окна, свежий и подтянутый, со стаканом виски в ни разу не дрогнувшей руке, вглядывается в ночной пейзаж.

 

7

После той ночи до меня доходили только отрывочные и противоречивые сведения о Карлосе Видере, его подернутая дымкой фигура то появляется, то исчезает на страницах устной антологии чилийской поэзии. Много болтают о том, как он был уволен из Военно-воздушных сил решением тайного ночного суда, на котором он присутствовал, одетый в парадную форму, хотя его фанаты предпочли бы видеть своего кумира в черной казацкой шинели, с моноклем и длинным мундштуком слоновой кости в зубах. Самые лихие и нелепые головы из числа его ровесников видят его скитающимся по Сантьяго, Вальпараисо и Консепсьону, пробавляющимся самой разной работой и участвующим в странных артистических предприятиях. Он изменил имя. Сотрудничает то с одним, то с другим литературным журналом-однодневкой и представляет в них свои проекты (так называемые happenings), которые никогда не реализует или, что еще хуже, реализует тайно. В одном театральном журнале опубликовали одноактную пьеску, подписанную неким никому не известным Октавио Пачеко. Пьеса крайне своеобразная: действие развивается в мире сиамских близнецов, где садизм и мазохизм – просто детские игрушки. В их мире наказуема только смерть, и вокруг нее – жонглируя понятиями типа небытие, ничто, жизнь после жизни – вертятся рассуждения братьев-близнецов на протяжении всей пьесы. В течение какого-то времени (или цикла, как именует это автор) каждый из близнецов развлекается тем, что мучает своего сиамского братца. Затем наступает новый цикл, и мучитель занимает место мученика и наоборот. Но чтобы цикл сменился, нужно дойти до предела мучений, «коснуться дна». Нетрудно предположить, что, описывая жестокие экзекуции, автор пьесы не утаил от читателя ни одной подробности. Действие разыгрывается в доме у братьев и на автомобильной стоянке супермаркета, где они сталкиваются с другой парой сиамцев, с удовольствием демонстрирующих разнообразнейшие шрамы и раны. Вопреки ожиданиям пьеса не заканчивается смертью одного из братьев; напротив – начинается новый цикл страданий и боли. Возможно, ее мораль слишком проста: только боль привязывает нас к жизни, только боль способна заставить жизнь проявиться особенно ярко. В одном университетском журнале появляется поэма под названием «Рот – ноль», грубое креольское подражание Хлебникову, проиллюстрированное тремя рисунками автора, изображающими «момент рот – ноль» (широко открытый рот имитирует ноль или букву о). Поэма подписана Октавио Пачеко, но Бибьяно О'Райян случайно обнаружил в архиве Национальной библиотеки целый авторский раздел, в котором мирно соседствуют воздушная поэзия Видера, пьеса Пачеко и прочие опусы, подписанные тремя или четырьмя разными именами, напечатанные в малоизвестных, а порой и попросту маргинальных журнальчиках, то дешевых, то роскошных, изданных на отличной бумаге, со множеством фотографий (в одном из журналов представлена почти вся воздушная поэтическая эпопея Видера с хронологическим описанием каждого представления) и приличным дизайном. Журналы издавались в разных странах: Аргентине, Уругвае, Бразилии, Мексике, Колумбии, Чили. Их названия отражают скорее стратегию, нежели волю издателей: «Hibernia», «Германия», «Буря», «Аргентинский Четвертый рейх», «Железный крест», «Хватит гипербол!» (издано в Буэнос-Айресе), «Дифтонги и слияния», «Odin», «Des Sängers Fluch» (восемьдесят процентов всех публикаций на немецком, и в четвертом номере за второй квартал 1975 года опубликовано интервью «на тему политики и культуры» с неким К.В., чилийским писателем-фантастом, знакомящим читателей с фабулой своего первого готовящегося к печати романа), «Избранные атаки», «Братство», «Поэзия пасторальная и Поэзия городская» (колумбийский журнал, единственный хоть сколько-нибудь занимательный: необузданный, дикий, все разрушающий; поэзия молодых мотоциклистов среднего класса, забавляющихся играми с символикой СС, наркотиками, преступлениями, размерностью и сюжетами поэзии «бит»), «Марсианские пляжи», «Белая армия», «Дон Перико»… Удивление Бибьяно было безграничным: среди прочих он обнаружил по меньшей мере семь чилийских журналов, возникших в 1973–1980 годах, о существовании которых он, считавший себя абсолютно информированным обо всем, что происходило в мире чилийской литературы, даже не подозревал. В одном из этих журналов со странным названием «Подсолнухи из мяса», № 1, апрель 1979-го, Видер под псевдонимом Масанобу (имеется в виду отнюдь не воин-самурай, как можно было бы предположить, а японский художник Окумура Масанобу, 1686–1764) рассуждает о юморе, о чувстве смешного, о свойственных и не свойственных литературе жестоких шутках, о гротеске частном и общественном, о том, что может быть подвергнуто осмеянию, о бесполезности невоздержанности и заключает, что никто, абсолютно никто не имеет права судить эту малую литературу, порожденную шуткой или розыгрышем, развивающуюся в форме розыгрыша и умирающую с шутками и смехом. «Все писатели грешат гротеском, – пишет Видер. – Все писатели – Отверженные, даже те, кто родился в благополучных, достойных семьях, даже те, кто стал лауреатом Нобелевской премии». Кроме этого, Бибьяно обнаружил тоненькую книжонку в коричневой обложке, напечатанную на восьмушке листа, озаглавленную «Интервью с Хуаном Соэром». На книжке стоит печать издательства «Аргентинский Четвертый рейх», юридический адрес и год выпуска отсутствуют. Нетрудно понять, что Хуан Соэр, в ходе интервью отвечающий на вопросы, касающиеся фотографии и поэзии, – это Карлос Видер. В ответах – длинных, пространных монологах – излагается его теория искусства. По мнению Бибьяно, интервью производит удручающее впечатление: похоже, что Видер переживает трудные дни и тоскует по нормальной жизни, какой он никогда и не жил, мечтает о статусе чилийского поэта, «защищенного государством, защищающим таким образом свою культуру». Все это так же тошнотворно, как и верить тем, кто якобы видел Видера торгующим носками и галстуками в Вальпараисо.

На протяжении долгого времени Бибьяно втайне, со многими предосторожностями захаживал в этот заброшенный раздел библиотеки. Вскоре он убедился, что раздел постоянно пополняется новыми (зачастую удручающими) поступлениями. Были дни, когда Бибьяно решил, что у него в руках ключ к разгадке тайны, что он может найти исчезнувшего Карлоса Видера, но (как он сам признается в письме) ему стало страшно, и его дальнейшие шаги были столь робкими и благоразумными, что больше походили на полное бездействие. Он хотел найти Видера, хотел взглянуть на него, но не хотел, чтобы Видер заметил его. В страшнейшем из своих кошмаров он видел, что как-то ночью Видер находит его. Наконец Бибьяно победил свои страхи и взял абонемент на ежедневное посещение библиотеки. Видер не появлялся. Бибьяно решил обратиться к консультанту, старичку, чьим самым большим развлечением был сбор сведений о жизни и приключениях всех чилийских писателей, изданных и неизданных. Он и рассказал Бибьяно, что архив Видера пополняет, как правило, его отец, пенсионер из Винья-дель-Мар, которому автор по почте присылает свои произведения. Сделав это открытие, Бибьяно продолжал рыться в архиве Видера и пришел к заключению, что отдельные авторы, которых он поначалу счел еще одной ипостасью Видера, скрывающейся за вымышленной фамилией, на самом деле вовсе не пустые псевдонимы: это реально существующие писатели, возможно, и пишущие под чужим именем, но к Видеру отношения не имеющие. То ли Видер вводил отца в заблуждение, подсовывая ему произведения, его перу не принадлежащие, то ли отец обманывал сам себя, приписывая сыну чужие творения. Напрашивался весьма грустный и зловещий вывод (промежуточный, но почти окончательный, поясняет Бибьяно), и в дальнейшем, во имя сохранения собственного душевного равновесия и физического здоровья, Бибьяно старался отслеживать путь Видера, держась на расстоянии, не пытаясь впредь подойти к нему вплотную.

Возможностей хватало. Легенда о Видере пенной шапкой разрасталась в определенных литературных кругах. Говорили, что он примкнул к ордену Креста и Розы, что группа последователей Жозефа Пеладана предпринимала попытку войти с ним в контакт, что внимательное прочтение нескольких страниц из «Amphithéâtre des sciences mortes» [40]«Амфитеатр мертвых наук» (фр.).
предвещает его обращение к «искусству и политике страны дальнего юга». Говорили, что он живет затворником в имении женщины много старше его, посвящая себя чтению и фотографии. Говорили, что он изредка наведывается (никого заранее не предупреждая) в салон ультраправой художницы Ребекки Вивар Виванко, более известной под псевдонимом мадам ВВ (она считала Пиночета и его военных мягкотелыми слабаками, которые рано или поздно сдадут республику христианским демократам), инициатора создания коммун для артистов, художников и солдат в провинции Айсен, промотавшей одно из самых древних фамильных состояний Чили и в середине восьмидесятых закончившей свои дни в доме для умалишенных (в череде ее странных творений выделяются дизайн новой униформы для Вооруженных сил и двадцатиминутная музыкальная поэма, которую, согласно ее замыслу, должны были исполнять достигшие пятнадцатилетия подростки во время обряда инициации, то есть посвящения во взрослую жизнь. Задуманную мадам ВВ церемонию, в зависимости от даты рождения, расположения планет и т. п., следовало проводить в пустынях севера, в снегах Кордильеры или в сумрачных южных лесах). В конце 1977 года появилась стратегическая военная игра (так называемая wargame) о войне в Тихом океане. Несмотря на более чем скромную рекламную кампанию, она кое-как пробралась на только-только зарождающийся национальный рынок. Как утверждают посвященные (и Бибьяно О'Райян не отрицает справедливости их догадок), ее автором был Карлос Видер. Военная игра, разделенная на 15-летние периоды, охватывает все время военных действий начиная с 1879 года, когда, собственно, и началось противостояние Чили и перуано-боливийского альянса. Публике твердили, что эта игра куда интересней, чем «Монополия», хотя игроки быстро сообразили, что имеют дело с двух– или трехуровневым действием. Первый, сложный, с кучей таблиц – классическая wargame. Второй позволяет волшебным образом воздействовать на личность и характер военачальников, принимавших участие в сражениях. Например, задается вопрос (прилагаются фотографии той эпохи): возможно ли, что Артуро Прат – реинкарнация Иисуса Христа (на предлагаемой фотографии Прат действительно сильно напоминает некоторые изображения Иисуса). Далее следует вопрос, является ли сходство Прата и Иисуса Христа случайностью, символом или предзнаменованием. (Потом у игроков спрашивают, в чем состоит истинное значение абордажа «Уаскара»; каков истинный смысл названия корабля Прата «Эсмеральда»; в чем истинный смысл того факта, что оба соперника – чилиец Прат и перуанец Грау – на самом деле были каталонцами.) Третий уровень игры вращается вокруг обычных людей, влившихся в победоносную чилийскую армию, с триумфом дошедшую до Лимы, и вокруг факта образования в Лиме, на тайном заседании в маленькой подземной церквушке времен Колонизации, феномена, более или менее удачно (но всегда смешно) называемого разными авторами Чилийской Расой. По мнению автора игры (вероятно, Видера), чилийская раса образовалась глухой ночью 1882 года, когда армией оккупантов командовал генерал Патрисио Линч. (Имеется фотография Линча и множество нанизанных, как бусины на четках, вопросов, начиная от значения его имени до скрытых причин некоторых его кампаний – почему китайцы обожали Линча? – до и после того, как он был главнокомандующим.) Непонятно, как эта игра сумела пройти цензуру и выйти на рынок, но она не имела ожидаемого успеха и разорила владельцев издательства, объявивших себя банкротами, несмотря на то что уже успели анонсировать две другие игры того же автора. Сюжет одной строился на борьбе с арауканами, а действие второй, не военной, развивалось в городе, смутно напоминавшем Сантьяго, но, возможно, это был и Буэнос-Айрес (так или иначе, это был Мега-Сантьяго или Мега-Буэнос-Айрес). Это была детективная история, обильно приправленная духовными размышлениями о сути и тайне человеческого бытия, в стиле «Бегства из замка Колдиц».

Эти две так и не вышедшие в свет игры на время поглотили все внимание Бибьяно О'Райяна. Прежде чем прервать нашу переписку, он сообщил мне, что связался с крупнейшей частной игротекой США, чтобы выяснить, не продавались ли эти игры у них. В ответ он получил по почте тридцатистраничныи каталог с перечислением всех военных игр (wargame), опубликованных в Соединенных Штатах за последние пять лет. Он не обнаружил то, что искал. Жанр же детективной игры в Мега-Сантьяго подпадал под более широкую и расплывчатую классификацию, и о ней в ответе просто не упоминалось.

Расследования, предпринятые Бибьяно в Соединенных Штатах, не ограничивались только миром игр. Один приятель рассказал мне (не знаю, до какой степени это правда), что Бибьяно вышел на коллекционера литературных раритетов, назовем его фирму «Филип К. Дик Сосаети», Глен Эллен, Калифорния. Судя по всему, Бибьяно поведал этому коллекционеру, специализирующемуся на «тайных произведениях в литературе, живописи, театре и кино», историю Карлоса Видера, и американец решил, что такой персонаж рано или поздно объявится в Соединенных Штатах. Звали коллекционера Грэм Гринвуд, и он, в свойственной американцам решительной и воинствующей манере, верил в существование абсолютного зла. Согласно его личной теологии, ад – это сплетение или цепочка случайностей. Серийные убийства он объяснял «взрывом злого рока». Смерть невинных людей (то, что наше сознание отказывается принимать) была для него языком, на котором говорит злой рок или случайность. «Судьба, Случай суть пристанище дьявола», – считал он. Он появлялся в местных телевизионных программах маленьких городков, выступал в передачах небольших радиостанций Западного побережья или штатов Нью-Мехико, Аризона и Техас, пропагандируя свой взгляд на природу преступлений. В качестве средства борьбы со злом он рекомендовал учиться читать: читать числа, цвета, знаки и тонкости расположения малых предметов относительно друг друга. Также рекомендовался просмотр ночных и утренних телевизионных программ и забытых фильмов. При этом он не верил в возмездие: выступал против смертной казни и за радикальную реформу тюремной системы. При нем всегда было оружие, и он защищал право граждан на ношение оружия, считая, что это единственный способ предотвратить развитие фашизма в государстве. По его мнению, борьба со злом не ограничивалась пределами планеты Земля, в своей космологии уподоблявшейся исправительной колонии: существуют пространства вне Земли, говорил он, не доступные злому року, где единственный источник боли – это память. Обитателей этих пространств именуют ангелами, а их армии – легионами. Подобно Бибьяно – разве что менее литературно и более радикально, – он постоянно совал свой нос в любые странности и необычности, о которых удавалось прознать. С кем он только не дружил: детективы, борцы за права меньшинств, феминистки, отсиживающиеся в мотелях Запада, кинопродюсеры и кинорежиссеры, в жизни не создавшие ни одного фильма, такие же сумасбродные и одинокие, как он. Членам «Филип К. Дик Сосаети», людям увлеченным, но, как правило, сдержанным, он казался сумасшедшим, хотя и безобидным и даже хорошим парнем, к тому же видным исследователем произведений Дика. Итак, некоторое время Грэм Гринвуд выжидал, напряженно высматривая любой след, который мог бы оставить Видер на своем пути по Соединенным Штатам, но безрезультатно.

Между тем его след в антологии чилийской поэзии становится все более призрачным. Подписанное псевдонимом Пилот стихотворение, опубликованное в сомнительном журнальчике и кажущееся на первый взгляд бессовестным плагиатом поэмы Октавио Паса, другое стихотворение, более длинное, появилось в довольно престижном аргентинском журнале и посвящено старой служанке-индеанке, в ужасе убегающей из дома, подальше от странного взгляда поэта, от новой формы любить. По мнению неугомонного в своих толкованиях Бибьяно, прототипом послужила Амалия Малуэнда, служанка сестер Гармендия из племени мапуче, исчезнувшая в ночь похищения двойняшек. Кое-кто из сотрудников католической церкви, занимающихся поисками пропавших без вести, клялся, что видел ее в окрестностях Мульчена или Санта-Барбары, где она живет под защитой своих племянников на ранчо на склоне Кордильеры, твердо намереваясь никогда больше не вступать в разговор ни с одним чилийцем. Стихотворение (Бибьяно прислал мне его копию) довольно любопытно, но ничего не доказывает, возможно даже, что Видер не имеет к нему никакого отношения.

Все наводит на мысль, что он оставил литературу.

Однако его произведения живут, пусть просто за неимением лучших, но живут (возможно, он именно этого и хотел). Кое-кто из молодых читает его, переосмысливает, становится его последователем. Но как можно следовать за тем, кто не двигается и успешно старается стать невидимкой?

В конце концов Видер покинул Чили, исчез со страниц журналов, издаваемых всякими меньшинствами, где под самыми невероятными псевдонимами или просто подписанные инициалами печатались его последние творения, написанные через силу произведения, подражательные стихи, смысл которых ускользает от читателя. При этом его физическое отсутствие (на самом деле он отсутствовал всегда) не положило конец спекуляциям, страстям и противоречивым прочтениям, порождаемым его творчеством.

В 1986 году в кружке, образовавшемся вокруг урны с прахом почившего критика Ибакаче, распространился слух о письме, якобы присланном приятелем Видера, где сообщается о его кончине. Новость немедленно разлетелась повсюду. В письме туманно говорится о литературных душеприказчиках, но члены кружка Ибакаче, дабы сохранить незапятнанным свое имя и имя учителя, отгородились высоким забором и предпочли не отвечать. Бибьяно посчитал эту новость дезинформацией, может быть, даже сочиненной последователями умершего критика, по примеру своего наставника впавшими в детство.

Однако вскоре была опубликована посмертная книга Ибакаче, «Прочтение моих чтений», в которой автор цитирует Видера. Книга эта, сборник примеров и анекдотов, возможно, выдуманных и фальшивых, написана в намеренно легкой, милой манере и ставит перед собой задачу сохранить для потомков сведения о том, что же предпочитали читать авторы, на которых Ибакаче когда-либо обратил благосклонное или ревностное внимание за годы своего длинного странствия по пути литературного критика. Так, в книге комментируются читательские пристрастия (и личные библиотеки) Уйдобро (удивительные), Неруды (вполне предсказуемые), Никанора Парры (Витгенштейн и чилийская народная поэзия! – возможно, Парра подшутил над доверчивым Ибакаче или Ибакаче разыграл будущих читателей), Росамель дель Валье, Диаса Касануэвы и многих других. Бросается в глаза отсутствие упоминаний об Энрике Лине, заклятом враге антиквара-апологета. Среди молодежи Видер – самый молодой (что свидетельствует о большой вере в него Ибакаче), и именно в главе, посвященной кругу чтения Видера, фигурирует проза Ибакаче, цветистая, со множеством обобщений, типичная для несколько манерного газетного обозревателя, каковым он, по сути, всегда и был; и в этой главе Ибакаче немного отступает, на время оставляет (не позволяя себе ни малейших пауз!) празднично-фамильярный тон, в котором он рассуждает об остальных своих идолах, друзьях или единомышленниках. В одиночестве своей студии Ибакаче пытается создать образ Видера. Его память предпринимает марш-бросок с единственной целью – постичь голос, дух Видера, вызвать из небытия его лицо, возникшее было в воображении во время долгого ночного телефонного разговора. Но попытка не удалась, она провалилась стремительно, и эта неудача ощущается в его заметках. Его проза из живой и искрящейся остроумием превращается в назидательную (общая черта латиноамериканских публицистов), а из назидательной – в меланхолическую и какую-то растерянно-нерешительную. Круг чтения Видера, приписывавмый ему Ибакаче, широк и разнообразен и, возможно, обусловлен в большей степени произволом критика и его заблуждениями, нежели реальными пристрастиями: Гераклит, Эмпедокл, Эсхил, Еврипид, Симонид, Анакреонт, Калимах, Онест Коринфский. Он позволил себе грубоватую шутку на счет Видера, написав, что два его главных сборника стихов – это «Придворная антология» и «Антология чилийской поэзии» (хотя, если хорошенько разобраться, может, это никакая и не шутка). Он обращает внимание читателя на то, что Видер, тот самый Видер, чей голос на другом конце телефонного провода звучал, как дождь, как ливень, – а когда такие слова говорит антиквар, следует воспринимать их буквально, – так вот, Видер знаком с «Беседой разочарованного со своей душой» и внимательно прочитал «Нельзя ее развратницей назвать» Джона Форда, полное собрание сочинений которого, включающее произведения, написанные в соавторстве, он упомянул особо. (По мнению недоверчивого от природы Бибьяно, скорее всего, Видер просто видел итальянский фильм по пьесе Форда, появившийся в латиноамериканском прокате в 1973 году, самым большим и, возможно, единственным достоинством которого было участие молодой и волнующей Шарлотт Рамплинг.)

Отрывок, посвященный кругу чтения «многообещающего поэта Карлоса Видера», обрывается как-то внезапно, будто Ибакаче неожиданно осознал, что бредет в никуда.

Но кроме этого была еще статья о кладбищах моряков на Тихоокеанском побережье – вульгарный, тошнотворно-приторный текст, выуженный из книги под названием «Офорты и акварели». В ней Ибакаче, совершенно некстати, где-то между рассказом о кладбище близ Jlac-Вентанас и другом, в окрестностях Вальпараисо, описывает вечер в безымянном поселке, пустынную площадь, на которой дрожат длинные колеблющиеся тени и виден силуэт молодого мужчины в темном плаще и большом, намотанном на шею шарфе, частично закрывающем лицо. Ибакаче разговаривает с неизвестным, а между ними пролегает запретная полоса, прямоугольник падающего от фонаря света, который ни один из них не осмеливается пересечь. Несмотря на разделяющее их расстояние, их голоса хорошо слышны. Время от времени незнакомец переходит на грубый жаргон, совсем не согласующийся с приятным тембром его голоса, но в основном собеседники выражаются вполне корректно. Требующая абсолютного уединения встреча заканчивается с появлением на площади влюбленной пары, сопровождаемой собакой. Беседа, прерванная лишь на мгновение, длящееся столько же, сколько длится вздох или взмах ресниц, завершилась, и Ибакаче остался один, опираясь на трость, размышлять о судьбе и ее странностях. В действительности встреча вполне могла быть нарушена и появлением пары карабинеров. Неизвестный растворился среди неухоженных кустов и теней на пустынной площади. Был ли это Видер? Или это просто видение посетило критика? Кто знает.

Годы, противоречивые известия, отсутствие новостей вопреки ожидаемому только способствовали взращиванию мифической фигуры Видера, укрепляли возникающие догадки и усиливали предположения. Отдельные энтузиасты разбегаются по миру с намерением отыскать его и если уж не заставить вернуться обратно в Чили, то хотя бы сфотографироваться подле него. Все напрасно. Следы Видера теряются в Южной Африке, Германии, Италии… После долгих странствий, которые кто-то, вероятно, назовет одно-, двух– или трехмесячной туристической поездкой, отправившиеся на его поиски молодые люди возвращаются опустошенными и без денег.

Отец Карлоса Видера, предположительно единственный, кто знал о месте нахождения неуловимого поэта, умер в 1990 году. Всеми забытая урна с его прахом покоится в одном из самых скромных уголков муниципального кладбища в Вальпараисо.

Мало-помалу в чилийские литературные круги проникает успокоительная в общем-то идея (времена меняются!) о том, что Карлос Видер тоже мертв.

В 1992 году его имя всплывает в судебном расследовании по делу о пытках и пропавших без вести. Впервые Видера публично поминают не в связи с литературной тематикой. В 1993 году заговорили о его причастности к независимой оперативной группировке, виновной в смерти нескольких студентов в районе Сантьяго и Консепсьона. В 1994 году выходит в свет книга, написанная коллективом чилийских журналистов и посвященная пропавшим без вести. В ней опять упоминается Видер. Появляется книга простившегося с ВВС Муньоса Кано, в одной из глав которой подробно рассказывается (на самом деле проза Муньоса Кано иногда грешит излишней эмоциональностью – сплошные обнаженные нервы) о вечеринке с фотографиями в офисе в Провиденсии. Несколькими годами раньше Бибьяно О'Райян опубликовал «Новое возвращение ведьм». Книгу выпустило скромное издательство, специализирующееся на поэтических сборниках малого формата. Книга имела огромный успех, благодаря чему тиражи издательства взлетели до цифр доселе немыслимых. «Новое возвращение ведьм» – занимательная зарисовка (между строками которой так и проглядывают детективные романы, которыми мы с Бибьяно зачитывались в годы нашей юности в Консепсьоне) о фашистских литературных движениях Южного конуса в 1972–1989 годах. В книге немало таинственных, а то и чудаковатых персонажей, но в центре повествования, одиноко возвышаясь над головокружительными пассажами и невнятным лепетом проклятого десятилетия, стоит – конечно же – Карлос Видер. Как принято говорить с оттенком грусти в Латинской Америке, его фигура сияет собственным, внутренним светом. Глава, которую Бибьяно посвятил Видеру (самая большая в этой книге) называется «Исследуя пределы», и в ней, отбросив привычную сдержанность и объективность, Бибьяно рассуждает именно о блеске, он как будто пересказывает фильм ужасов. В какой-то момент и не очень удачно он сравнивает его с Ватеком Уильяма Бекфорда. В данной связи он цитирует слова Борхеса: это «первый по-настоящему страшный Ад в литературе». Его описания, рассуждения, вызванные поэтикой Видера, – какие-то зыбкие, неустойчивые, будто его смущает присутствие этого человека, заставляя сбиваться с курса. И действительно, Бибьяно, открыто насмехающийся над аргентинскими или бразильскими палачами-пытошниками, сталкиваясь с Видером, будто коченеет, некстати сыплет прилагательными, злоупотребляет словечками, производными от «дерьма», старается не моргать, чтобы его герой (летчик Карлос Видер, самоучка Руис-Тагле) не скрылся за горизонтом, но никто – и особенно в литературе – не способен ни разу не сморгнуть в течение долгого времени, и Видер всякий раз исчезает.

В его защиту выступили только три старых товарища по оружию. Все три давно ушли на покой, всеми тремя движут любовь к истине и бескорыстный альтруизм. Первый, армейский майор, говорит, что Видер был человеком чувствительным и образованным, еще одна, несколько в своем роде, жертва жестоких лет, когда на кон была поставлена судьба Республики. Второй, сержант военной разведки, обращается больше к бытовым подробностям, в его изложении Видер – энергичный молодой человек, шутник, труженик (а ведь всем известно, что были офицеры, которые сами палец о палец не стукнут), обязательный в отношениях с подчиненными, относился к нам – не скажу как к детям, он был моложе большинства из нас, – но как к младшим братьям. «Мои братишки», – говорил Видер, порой некстати, а на его лице играла широкая счастливая улыбка. С чего это он был счастлив? Третий, офицер, сопровождавший его в некоторых поездках в Сантьяго (немногочисленных, как он поспешил уточнить), заявил, что офицер Военно-воздушных сил всего-навсего сделал то, что должен был сделать каждый чилиец, был обязан или хотел, но не смог исполнить. На гражданской войне пленный – всегда помеха. Этой максиме и следовали Видер и многие другие, и кто, находясь в эпицентре исторического землетрясения, посмеет осудить их, если они несколько переусердствовали, исполняя свой долг? «Иногда, – задумчиво добавлял он, – удачный выстрел – скорей утешение, чем последнее наказание: Карлос Видер видел мир, как с вершины вулкана, сеньор, он видел всех вас и себя самого будто издалека, и все мы, простите за откровенность, казались ему жалкими букашками; он был таким; для него Природа не была пассивной, напротив – она двигалась, охаживала нас кнутом, воспитывала, а мы, несчастные глупцы, называем это злой судьбой или невезением…»

В конце концов отважный пессимист-судья включил его в список обвиняемых по делу, которое так и не сдвинется с мертвой точки. Разумеется, сам Видер так и не появился. Другой судья, на этот раз в Консепсьоне, назвал его главным подозреваемым по делу об убийстве Анхелики Гармендия, а также об исчезновении ее сестры и тетки. Служанка сестер Гармендия Амалия Малуэнда из племени индейцев мапуче возникла как неожиданный свидетель, и в течение недели журналисты разрабатывали ее, как золотоносную жилу. Прошедшие годы заставили Амалию забыть испанский язык. Все ее выступления пестрели оборотами на языке мапуче, и два молодых католических священника, служившие ее телохранителями и не оставлявшие ее ни на минуту, старательно переводили высказывания бывшей служанки. В ее воспоминаниях ночь преступления превратилась в длинную цепь убийств и издевательств. Ее история сплетена из героических стихов (эпоса), циклически повторяющихся, и те, кто в удивлении слушал ее, понимали, что отчасти это история гражданки Амалии Малуэнда, бывшей служанки семьи Гармендия, но отчасти это история Чили. История террора. История страха. Когда она говорит о Видере, лейтенант словно превращается в нескольких разных людей: наглый самозванец, влюбленный, воин, дьявол. Говоря о сестрах Гармендия, она сравнивает их с воздухом, травами и цветами, с беззащитными щенятами. Вспоминая роковую ночь преступления, она говорит, что услышала испанскую музыку. А когда ее просят уточнить, что означает «испанская музыка», она отвечает: «Голая ярость, сеньор, голая никчемность».

Ни один из судов так ни к чему и не пришел. В стране было слишком много проблем, чтобы пристально заниматься все более туманной фигурой одного из множества серийных убийц, сгинувшего много лет тому назад.

Чили забудет его имя.

 

8

Как раз в это время на сцене появляется Абель Ромеро, и вновь возникаю я. Чили забыла и про нас.

Ромеро был одним из самых знаменитых полицейских эпохи Альенде. Сейчас ему за пятьдесят, это невысокий, смуглый, страшно худой человечек с черными зализанными с помощью фиксатора или бриллиантина волосами. Своей славой, своей маленькой легендой он обязан двум криминальным историям, некогда потрясшим, как принято выражаться, читателей черной чилийской хроники. Первая – это убийство (мозаика, говорил Ромеро) в Вальпараисо, в одной из комнат пансиона на улице Угальде. Жертву нашли с простреленным лбом, а дверь комнаты была закрыта изнутри на щеколду и приперта стулом. Окна тоже были заперты изнутри, к тому же любого, кто попытался бы выскользнуть через них, неизбежно увидели бы прохожие. Орудие убийства валялось рядом с телом, так что поначалу приговор был категоричным: самоубийство. Но первые же три экспертизы показали, что жертва не сделала ни одного выстрела. Погибшего звали Писарро, у него не было врагов, он вел спокойную, размеренную, одинокую жизнь, нигде не работал и не имел источника доходов, хотя позже выяснилось, что его родители, вполне обеспеченные супруги-южане, посылали ему ежемесячное содержание. Этот случай возбудил любопытство газетчиков: как удалось убийце ускользнуть из комнаты жертвы? Закрыть задвижку снаружи было практически невозможно – это проверили и на дверях других комнат пансиона. Закрыть снаружи задвижку и вдобавок подпереть дверь стулом – немыслимо. Занялись изучением окон. В одном из десяти случаев, если их захлопывали снаружи, шпингалет защелкивался. Но чтобы дальше выбраться на улицу, нужно было быть эквилибристом, к тому же убийство произошло в тот час, когда улица была полна прохожих, и любой из них, подняв голову, мгновенно обнаружил бы преступника. В конце концов, за неимением других версий, полиция решила, что убийца выбрался через окно, и национальная пресса окрестила его эквилибристом. И вот тогда-то из Сантьяго и прислали Ромеро, и он за двадцать четыре часа раскрыл преступление (плюс еще восемь часов на допрос, в котором он не участвовал, после чего убийца подписал признание, не слишком отличавшееся от версии, предложенной следователем). Как рассказал мне Ромеро, события развивались следующим образом: у жертвы, Писарро, были какие-то дела с сыном хозяйки пансиона, неким Энрике Мартинесом Корралесом, он же Энрикито, он же Анри, завсегдатаем ипподрома в Винья-дель-Мар, где, по словам Ромеро, вечно собирался народец с дурной репутацией, с черной судьбой, как писал Виктор Гюго, чей роман «Отверженные» – единственная универсальная жемчужина мировой литературы», как признавал Ромеро, прочитавший его в юности, но, к сожалению, с годами совершенно его забывший. В памяти сохранилось только самоубийство Жавера (позже я еще вернусь к «Отверженным»). Судя по всему, Энрикито погряз в долгах и каким-то образом втянул в свои делишки Писарро. Некоторое время, пока злой рок преследовал Энрикито, приятели вместе пускались в авантюры, финансируемые ничего не подозревавшими родителями жертвы. Но в конце концов дела сына хозяйки пансиона пошли на лад, и он дал Писарро от ворот поворот. Этот считает, что его надули. Они ссорятся, обмениваются угрозами, в полдень Энрикито заходит в комнату Писарро, вооружившись пистолетом. Он собирался просто припугнуть его, а вовсе не убивать, но в разгар представления, когда Энрикито направил дуло пистолета прямо в лоб Писарро, пистолет неожиданно выстрелил. Что делать? И пока Энрикито переживал свой самый страшный кошмар, его осенило в первый и последний раз в жизни. Он знал, что если просто уйдет, подозрения не замедлят упасть на него. Он понимал, что если убийство Писарро ничем не приукрасить, его немедленно заподозрят. Поэтому необходимо обставить преступление невероятными, неправдоподобными декорациями. Он закрывает дверь изнутри, для пущей надежности припирает ее стулом, вкладывает пистолет в руку убитого, закрывает окна и, уверенный, что отлично инсценировал самоубийство, прячется в шкафу и ждет. Он знает свою мать и знает остальных жильцов пансиона, которые как раз в это время обедают или смотрят телевизор в гостиной; он знает или надеется, что они вышибут дверь, не дожидаясь прихода карабинеров. И вот дверь выбита, и Энрикито, даже не потрудившийся закрыть дверь шкафа, спокойно присоединился к остальным обитателям пансиона, в ужасе уставившимся на труп Писарро. «Дело было пустяковым, – сказал Ромеро, – но оно мгновенно принесло мне славу, за которую я потом заплатил».

Еще большую известность ему принесло раскрытие дела о похищении с целью получения выкупа в поместье Лас Карменес, что рядом с Ранкагуа. Все произошло за несколько месяцев до краха демократии. Главным действующим лицом на сей раз был Кристобаль Санчес Гранде, один из самых богатых предпринимателей Чили. Он исчез. Предположительно, попал в руки левацкой организации, которая за его освобождение требовала от правительства астрономическую сумму. В течение нескольких недель полиция не знала, что делать. Ромеро, поставленный во главе одной из трех оперативных групп, которым было поручено отыскать Санчеса Гранде, анализировал возможность того, что Санчес похитил сам себя. Несколько дней они следили за юношей из «Родины и свободы», и наконец тот потерял бдительность и привел их в поместье Лас Карменес. Пока половина его людей окружала большой дом, Ромеро расставил по местам троих снайперов, а сам, сжимая в каждой руке по пистолету, в сопровождении молоденького детектива по имени Контрерас, самого отчаянного из всех, проник внутрь и захватил в плен Санчеса Гранде. Во время захвата погибли два боевика из «Родины и свободы», защищавшие бизнесмена, а Ромеро и один из тех, кто прикрывал заднюю часть дома, были ранены. За эту операцию он был награжден медалью «За отвагу», которую вручил сам Альенде, и это был момент, когда он испытал наивысшее удовлетворение от работы за всю свою жизнь. Жизнь, по его словам, полную скорее огорчений, чем радостей.

Конечно, я вспомнил его имя. Когда-то он был знаменитостью. Он частенько фигурировал в хронике происшествий (до или после спортивной страницы?) рядом с названиями мест, которые мы тогда считали неприличными и постыдными (мы еще не знали, что такое позор), типичный антураж преступления в стране третьего мира в шестидесятых и семидесятых: бедные лачуги, пустыри, плохо освещенные домики для отдыха и развлечений. А он получил медаль «За отвагу» из рук самого Альенде. «Я потерял медаль, – печально сообщил он, – и у меня не осталось ни одной фотографии в доказательство, но я помню день, когда мне ее вручили, так ясно, будто это было вчера». Он все еще был похож на полицейского.

После переворота он провел три года в заключении, а потом перебрался в Париж, где жил, перебиваясь случайными заработками. Он ничего не рассказывал о характере той работы, но в свои первые парижские годы он делал все: расклеивал афиши, натирал полы в офисах. Этим он занимался по ночам, когда все здания закрыты и можно много думать. Тайна парижских зданий. Так он называл ночные офисные здания, когда на всех этажах темно, кроме одного, а потом и там гаснет свет, но зажигается на другом этаже, а потом гаснет и здесь, и так всю ночь. Время от времени, когда ночной прохожий или расклейщик афиш надолго застывали перед зданием, они могли заметить высунувшуюся из окна фигуру: покуривая или подбоченясь, человек разглядывал город. Это и были мужчина или женщина, занимавшиеся ночной уборкой.

Ромеро был женат, имел сына и вынашивал планы вернуться в Чили и начать новую жизнь.

На мой вопрос, что он хочет (при этом я уже впустил его в дом и поставил кипятиться воду, чтобы угостить его чаем), он ответил, что идет по следу Карлоса Видера. Бибьяно О'Райян дал ему мой барселонский адрес. Вы знаете Бибьяно? Он ответил, что нет, то есть что он не знал его лично. Я написал ему письмо, он ответил, потом мы поговорили по телефону. «Очень похоже на Бибьяно», – сказал я и постарался сообразить, сколько же лет я его не видел: получилось почти двадцать. «Ваш друг – хороший человек, – сказал Ромеро, – и похоже, он хорошо знает господина Видера, но считает, что вы знаете его лучше». – «Это не так», – возразил я. «Если вы поможете мне отыскать его, я вам заплачу», – сказал Ромеро, глядя на меня так, словно прикидывал, за сколько именно удастся меня купить. Я подумал, что не отважусь пойти этой дорогой, и решил помолчать и выждать время. Я налил ему чаю. Он пил чай с молоком и, похоже, наслаждался. Сидя за моим столом, он казался куда более маленьким и тщедушным, чем был на самом деле. «Могу предложить вам двести тысяч песет», – сказал он. «Согласен, но в чем я могу вам помочь?»

«В том, что связано с поэзией», – ответил он. Видер был поэтом, я был поэтом, сам он не был поэтом, следовательно, чтобы найти поэта, необходима помощь другого поэта.

Я сказал, что для меня Вид ер был вовсе не поэтом, а преступником. «Хорошо, хорошо, – отозвался Ромеро, – не будем становиться в позу. Возможно, для Видера или кого-то другого вы не поэт, или плохой поэт, а сам он – да, поэт, и хороший. Через какое стекло посмотреть, как говорил Лопе де Вега. Согласны?» – «Двести тысяч наличными, и прямо сейчас?» – уточнил я. «Двести тысяч песет, как одна копеечка, – согласился он энергично, – но помните, что с этой минуты вы работаете на меня, а мне нужен результат». – «А сколько платят вам?» – «Достаточно, – ответил он, – у того, кто меня нанял, много денег».

На следующий день он пришел ко мне и принес конверт с пятьюдесятью тысячами песет и чемодан, набитый литературными журналами. «Остальное я заплачу, как только мне переведут деньги», – сказал он. Я спросил, почему он думает, что Карлос Видер жив. Ромеро улыбнулся (когда он улыбался, на ум приходила мордочка ласки или полевой мыши) и сказал, что это его клиент считает, что Видер жив. «А что заставляет вас думать, что он живет в Европе, а не в Америке или Австралии?» – «Я проанализировал информацию о нем», – ответил он. Потом он пригласил меня пообедать в ресторанчик на улице Тальерс, где я жил (сам он поселился в скромном приличном пансионе на улице Оспиталь, в нескольких шагах от моего дома). Разговор крутился вокруг лет, проведенных им в Чили, вокруг страны, которую мы оба не забывали, и вокруг чилийской полиции, которую Ромеро (к моему изумлению) считал одной из лучших в мире. «Вы фанатик и ура-патриот», – сказал я ему за десертом. «Уверяю вас, нет, – отозвался он, – когда я служил в Бригаде, за нами не было ни одного нераскрытого убийства. Козлы, занимавшиеся расследованиями, были образованнейшими людьми, за спиной у каждого какой-нибудь гуманитарный факультет, причем с хорошими результатами, потом еще три года Академии с отличными профессорами. Помнится, криминалист Гонсалес Савала, доктор Гонсалес Савала, мир его праху, говаривал, что две лучшие в мире полиции, по крайней мере, что касается расследования убийств, – это английская и чилийская». Я попросил его не смешить меня.

Мы вышли в четыре часа, плотно закусив и выпив две бутылки вина. «Испанское вино, да еще за беседой, – сказал Ромеро, – куда лучше французского». Я спросил, что он имеет против французов. Он помрачнел и сказал, что просто он хочет уехать, ему уже слишком много лет.

Мы выпили кофе в баре «Сентрико», беседуя об «Отверженных». По мнению Ромеро, Жан Вальжан, превратившийся потом в Мадлен, а дальше в Фошлевана, был заурядным персонажем, какого легко встретить в пестрых и беспорядочных латиноамериканских городах. Вот Жавер, напротив, казался ему исключительной личностью. «Этот человек, – сказал он, – как сеанс психоанализа». Не составляло особого труда сообразить, что сам Ромеро никогда не был на приеме у психоаналитика, хотя в его представлении это было безумно престижно. Жавер, полицейский из романа Виктора Гюго, которому Ромеро сочувствовал и которым восхищался, был для него чем-то роскошным, шикарным, «удобством, которым чрезвычайно редко можно позволить себе насладиться». Я спросил, видел ли он очень старый французский фильм. «Нет, – ответил он, – я знаю, что в Лондоне дают музыкальный спектакль, но я и его не видел. Наверное, это что-то вроде «Галереи цветов». Как я уже говорил, он совершенно позабыл роман, но помнил, что Жавер покончил жизнь самоубийством. У меня были сомнения. Может быть, в фильме этого не показывают. (У меня в памяти возникают лишь два образа: баррикады 1832 года со снующими студентами и уличными мальчишками и фигура только что спасенного Вальжаном Жавера, стоящего около сточной канавы, с устремленным за горизонт взглядом. Все это сопровождается действительно впечатляющим, похожим на грохот водопада шумом воды, бегущей в Сену. Хотя, скорее всего, я что-то путаю или смешиваю в кучу разные фильмы.) «Сегодня, – сказал Ромеро, смакуя последние капли ликера, – по крайней мере в американских фильмах, полицейские только разводятся, а Жавер кончает с собой. Чувствуете разницу?»

Потом он поднялся ко мне на пятый этаж, открыл чемодан и выложил на стол журналы. «Читайте не торопясь, а я пока посмотрю город. Какие музеи вы мне посоветуете?» Помнится, я путано объяснил ему, как добраться до Музея Пикассо, а оттуда до собора Святого Семейства, и Ромеро ушел.

Я увидел его только через три дня.

Все принесенные им журналы были европейскими. Испанскими, французскими, португальскими, итальянскими, английскими, швейцарскими, немецкими. Был даже один польский, два румынских и один российский. В основном это были малотиражные издания. За исключением немногих французских, немецких и итальянских, вполне профессиональных, за которыми чувствовалась солидная финансовая поддержка, большинство было кое-как сделано на ксероксе, а один (румынский) даже на гектографе. Продукция резала глаза: скверное качество, дешевая бумага, никудышный дизайн, – короче, дерьмовая литература. Я пролистал их все. По словам Ромеро, в одном из них должен был объявиться Видер, разумеется, под другим именем. Это не были литературные журналы в полном смысле слова: четыре из них издавали группировки скинхедов; два были нерегулярно появлявшимися органами футбольных болельщиков; по меньшей мере семь отводили больше половины своих страниц научной фантастике; три принадлежали игровым клубам, специализирующимся на военных играх, или wargames; четыре занимались оккультными науками (два итальянских и два французских), причем один из журналов (итальянский) был откровенно дьяволопоклонническим; по крайней мере пятнадцать изданий носили открыто нацистский характер; штук шесть можно было отнести к псевдоисторическим «ревизионистским» (три французских, два итальянских и один франкоязычный швейцарский); один, русский, представлял собой беспорядочную смесь всего перечисленного, во всяком случае, я смог сделать такой вывод благодаря карикатурам (удивительно многочисленным, как будто все российские потенциальные читатели этого журнала оказались неграмотными, но мне это было на руку – ведь я не знал русского). Почти все журналы грешили расизмом и антисемитизмом.

На второй день я стал по-настоящему втягиваться в чтение. Я жил один, денег не было, здоровье оставляло желать лучшего, меня давным-давно нигде не публиковали, а последнее время я и не писал. Мой удел представлялся мне жалким. Думаю, я понемногу привыкал жалеть самого себя. Журналы Ромеро, выложенные на стол все разом (я решил есть на кухне стоя, чтобы не убирать их) и рассортированные на стопочки в зависимости от национальной принадлежности, даты выхода в свет, политической ориентации и литературного жанра, подействовали на меня, как противоядие. На второй день моих чтений я почувствовал себя неважно, но быстро сообразил, что мое самочувствие обусловлено плохим питанием и недосыпом, и решил выйти на улицу, купить себе бутерброд с сыром, а потом поспать. Проснувшись через шесть часов, я был свеж и бодр, ощущал себя отдохнувшим и готовым продолжать читать и перечитывать (или угадывать, в зависимости от языка). Я все больше увлекался историей Видера, которая была историей чего-то неуловимого, я и сам еще не знал, чего именно. Как-то ночью мне даже приснился сон на эту тему. Мне снилось, что я плыву на огромном деревянном корабле, возможно галеоне, и мы пересекаем Великий океан. Я сидел на корме и сочинял поэму или газетную статью, посматривая на плещущиеся вокруг волны. Внезапно какой-то старик закричал: «Торнадо! Торнадо!» Кричавший был не с нашего галеона – он то ли проплывал на яхте, то ли стоял на волнорезе. Точь-в-точь сцена из «Ребенка Розмари» Романа Поланского. В этот момент галеон начал тонуть, и все мы, выжившие, превратились в терпящих кораблекрушение. Я увидел в море Карлоса Видера, он плыл, уцепившись за бочку с водкой. Сам я держался за полусгнившее бревно. Волны разносили нас все дальше друг от друга, а я внезапно понял, что мы с Видером плыли на одном и том же корабле, но он делал все, чтобы потопить галеон, а я не сумел сделать так, чтобы спасти его (или делал, но недостаточно). В общем, когда через три дня вернулся Ромеро, я встретил его почти как родного.

Он так и не посмотрел ни Музей Пикассо, ни собор Святого Семейства, зато зашел в музей при Камп Ноу и в новый зоопарк. «В жизни не видел так близко акулу, – рассказывал он, – клянусь вам. это впечатляет». Когда я поинтересовался его мнением насчет Камп Ноу, он сказал, что всегда был убежден, что это лучший в Европе стадион. Жаль, Барселона проиграла в прошлом году «Пари-Сен-Жермену». «Только не говорите, Ромеро, что вы culé [48]Болельщик (арго; исп.).
». Он не знал такого слова. Я объяснил, и словечко показалось ему забавным. Какую-то минуту он словно отсутствовал. «Я непостоянный, переменчивый culé, – сказал он наконец. – В Европе мне нравится «Барса», но мое сердце отдано «Коло-Коло». Ну что тут поделаешь», – добавил он гордо и печально.

В тот вечер, после того как мы пообедали в закусочной в Барселонете, он спросил, прочел ли я журналы. «Этим я и занимаюсь», – ответил я. На следующий день он притащил телевизор и видео. «Это вам. Заметьте, это подарок моего клиента». – «Я не смотрю телевизор», – откликнулся я. «Ну и очень плохо. Вы и не представляете себе, скольких интереснейших вещей вы лишены». – «Ненавижу конкурсы», – упирался я. «Некоторые из них весьма увлекательны, – сказал Ромеро. – В них выступают простые люди, самоучки, соревнующиеся с целым миром». Я вспомнил, что в те далекие времена в Консепсьоне Видер был или хотел казаться самоучкой. «Я читаю книги, Ромеро, – сказал я, – а сейчас журналы, а еще иногда пишу». – «Оно и видно, – отозвался он. И тут же поспешил добавить: – Не обижайтесь, я всегда уважал неимущих священников и писателей. Помню фильм Пола Ньюмена, – продолжал он, – об одном писателе, которому присудили Нобелевскую премию, а он признается, что всю жизнь зарабатывал тем, что писал детективные романы под чужим именем. Я уважаю таких писателей», – закончил он. «Видно, мало вы их знали», – съехидничал я, но Ромеро не почувствовал подвоха. «Вы первый», – сказал он. Потом объяснил, что ему не хотелось ставить телевизор в пансионе, где он жил, а я должен посмотреть принесенные им видеофильмы. Кажется, я засмеялся от страха. «Только не говорите мне, что в них присутствует Видер». – «Да, мой друг, во всех трех фильмах», – подтвердил Ромеро.

Мы подключили телевизор, и, прежде чем поставить видео, Ромеро попробовал поймать хоть один канал, но ничего не вышло. «Вам придется купить антенну», – сказал он. Потом он запустил первый фильм. Я так и остался сидеть на столе, рядом с журналами. Ромеро уселся в единственное кресло.

Это были малобюджетные порнофильмы. На середине первого (Ромеро принес бутылку виски и смотрел фильм, прихлебывая его маленькими глоточками) я признался, что не в состоянии выдержать три порнофильма подряд. Ромеро дождался конца и потом выключил телевизор. «Посмотрите их сегодня вечером, один, не торопясь», – сказал он, пряча бутылку виски в углу кухни. «Я должен узнать Видера среди актеров?» – спросил я, прежде чем он ушел. Ромеро загадочно улыбнулся. «Самое важное – это журналы, фильмы – это моя идея, так, рутинная работа».

Этим вечером я посмотрел оставшиеся два фильма, потом еще раз пересмотрел первый, потом вернулся к двум другим. Нигде не было и тени Видера. А на следующий день не появился и Ромеро. Я подумал, что фильмы были придуманной им шуткой. Однако присутствие Видера в моем доме становилось с каждым днем все ощутимей, как если бы я заклинал его через фильмы. «Не устраивайте театр», – посоветовал мне однажды Ромеро. Но я чувствовал, как моя жизнь катится ко всем чертям.

Ромеро пришел в новом, только что купленном костюме и принес мне подарок. Я от души пожелал, чтобы это не оказалось чем-нибудь из одежды. Я открыл пакет – в нем лежали роман Гарсиа Маркеса, который я уже читал, но не стал говорить об этом Ромеро, и пара ботинок. «Померяйте, – предложил он, – надеюсь, это ваш размер, во Франции очень ценится испанская обувь». Я с удивлением обнаружил, что ботинки пришлись мне точно по ноге.

«Объясните мне загадку с порнофильмами», – попросил я. «Вы не заметили ничего странного, необычного, чего-то, что привлекло бы ваше внимание?» – спросил Ромеро. По выражению его лица я понял, что ему было наплевать на эти фильмы, журналы, на все, кроме, может быть, задуманного возвращения в Чили. «Единственное, о чем стоит упомянуть, так это о том, что я с каждым днем все глубже вязну в проблемах этого козла Видера», – сказал я. «Это хорошо или плохо?» – «Не шутите, Ромеро», – попросил я. «Ладно, я расскажу вам одну историю, – сжалился Ромеро, – лейтенант присутствует во всех фильмах, но по другую сторону камеры». – «Видер – режиссер этих фильмов?» – «Нет, – ответил Ромеро, – оператор».

Потом он поведал мне историю съемочной группы, которая снимала порнофильмы на вилле в заливе Таренто. А однажды утром, года два тому назад, их всех обнаружили мертвыми. Всего шесть человек: три актрисы, два актера и один оператор. Подозрение пало на режиссера и продюсера, их задержали. Кроме того, задержали хозяина виллы, адвоката де Корильяно, имевшего отношение к съемкам фильмов hardcore, то есть таких порнофильмов, где снимают реальные преступления. У всех оказалось алиби, и их отпустили. Спустя какое-то время дело отправили в архив. «А при чем здесь Карлос Видер?» Был еще один оператор. Некий Р.П. Инглиш. Его итальянская полиция так и не нашла.

«Инглиш – это Видер?» В начале расследования Ромеро так и думал и некоторое время колесил по Италии в поисках людей, знавших Инглиша. Для опознания он показывал старую фотографию Видера (ту, где он позирует рядом с самолетом), но не нашел никого, кто вспомнил бы оператора, как если бы его никогда не существовало или если бы у него не было лица, которое можно запомнить. В конце концов в клинике в Нимсе он встретил актрису, которая когда-то работала с Инглишем и помнила его. «Актрису звали Джоанна Сильвестри, и она была настоящей красавицей, – рассказывал Ромеро, – клянусь вам, это была самая красивая женщина из всех, кого я когда-либо встречал». – «Красивей вашей жены?» – спросил я, чтобы немножко подразнить старого полицейского. «Послушайте, моя жена уже перешла в лигу ветеранов и не котируется, – сказал Ромеро. – Да и я тоже, – добавил он поспешно. – Но та женщина действительно была самой красивой из всех, кого я видел. Прямо скажу: поразительная красавица. Женщина, перед которой хотелось снять шляпу, поверьте мне». Я попросил описать ее. «Белокурая, высокая, а ее глаза уносили тебя в детство. Бархатный взгляд с искорками грусти и решимости. Прекрасная фигура, очень белая кожа с тем чудесным оливковым оттенком, который часто встречается в Средиземноморье. Женщина, предназначенная, чтобы о ней мечтать наяву, но и чтобы жить и делить печали и заботы. Об этом говорили ее фигура, ее кожа, ее мудрый взгляд. Я ни разу не видел ее стоящей в полный рост, но уверен, что она была королевой. Клиника была не роскошной, но при ней был небольшой садик, по вечерам наполнявшийся пациентами, все больше французами и итальянцами. В последний раз, когда мы провели вместе особенно много времени, я пригласил ее спуститься (возможно, опасаясь, что она заскучает в комнате наедине со мной). Она ответила, что не может. Мы говорили по-французски, но время от времени она вставляла итальянские словечки. Это она сказала по-итальянски, глядя мне в лицо, и я почувствовал себя самым никчемным, бестолковым и несчастным человеком на свете. Не знаю, как это объяснить: я чуть не расплакался прямо там. Но сдержался и продолжал говорить о деле, которое привело меня к ней. Ее забавляло, что я чилиец и что я ищу этого Инглиша. «Чилийский детектив», – говорила она, улыбаясь. В кровати, с подушками за спиной, со сложенными руками, она напоминала кошку. Очертания ее ног под одеялом были чудом, но не тем чудом, которое смущает, а тем, что, подобно дуновению легкого ветерка, приносит успокоение. Прекрасна, как флейта», – неожиданно добавил Ромеро. «Она была больна?» – «Она умирала, – сказал Ромеро, – и она была одинока, как последняя собака, по крайней мере, к такому страшному выводу я пришел после двух вечеров, проведенных в клинике, но, несмотря ни на что, она оставалась спокойной и великолепной. Ей нравилось говорить, чувствовалось, что посетители ей в радость (похоже, их было немного, а впрочем, мне почем знать), она постоянно читала, или писала письма, или смотрела телевизор, надев наушники. Она читала последние журналы, всякие женские. В ее комнате всегда был порядок и хорошо пахло. Хорошо пахло в комнате, приятно пахло от нее. Я думаю, прежде чем принять посетителей, она проводила щеткой по волосам и брызгала духами или туалетной водой на руки и шею. Я только это и могу представить. Когда мы виделись в последний раз, она включила телевизор и искала какой-то итальянский канал, по которому что-то там должны были показывать. Я испугался, что это фильм с ее участием. Клянусь, тогда я уж точно не знал бы, что делать дальше, и моя жизнь просто перевернулась бы. Но это оказалось всего-навсего интервью одного ее старого приятеля. Я пожал ей руку и ушел. Уже у двери я не удержался и еще раз оглянулся на нее. Она успела надеть наушники и – представляете? – стала похожа на марсианку, даже не знаю, как это назвать по-другому. Как будто больничная палата превратилась в кабину космического корабля, которым она управляла твердой рукой». – «А что все-таки произошло?» – спросил я, уже и не думая смеяться над Ромеро. «Ничего, – ответил он, – она помнила Инглиша и довольно хорошо его описала, но людей, соответствующих ее описанию, в Европе тысячи. Она не смогла узнать его на старой фотографии, когда он был летчиком. Разумеется, прошло больше двадцати лет, так-то, мой друг». – «Нет, – возразил я, – что случилось с Джоанной Сильвестри?» – «Она умерла», – ответил Ромеро. «Когда?» – «Через несколько месяцев после того, как мы простились с ней, я в Париже прочел некролог в «Libération». – «A вы видели ее фильмы?» – спросил я. «Джоанны Сильвестри? Нет, что вы, как можно, никогда». – «Хотя бы просто из любопытства?» – «Никогда, я женатый человек, и я давно не ребенок», – сказал Ромеро.

Этим вечером я сам пригласил его на ужин. Мы закусили в дешевом семейном ресторанчике на улице Рьера, а потом отправились бродить по кварталу. Когда мы проходили мимо видеоклуба, я предложил Ромеро зайти. «Не вздумайте взять фильм с ее участием», – услышал я голос за спиной. «Я не очень доверяю вашему описанию и хочу увидеть ее лицо», – сказал я. Порнофильмы занимали три полки в глубине клуба. По-моему, до этого я всего раз заходил в видеоклуб. Мне давно не было так хорошо, хотя внутри у меня все горело. Какое-то время Ромеро рылся в кассетах. Я смотрел на его смуглые, похожие на виноградную лозу руки, которыми он перебирал коробки, и от одного этого мне становилось хорошо. «Вот она», – выдохнул он. Он не ошибался, эта женщина действительно была очень красива. Когда мы вышли, я сообразил, что на всей улице только видеоклуб и был открыт.

На следующий день, когда Ромеро пришел ко мне домой, я сказал, что, кажется, нашел Карл оса Видера. «Вы сможете узнать его, если увидите?» – «Не знаю», – ответил я.

 

9

Это мой последний репортаж с планеты монстров. Никогда больше я не стану погружаться в море литературного дерьма. Я буду тихо и скромно писать свои стихи, работать, чтобы не умереть с голоду, и даже не пытаться публиковать написанное.

В коллекции журналов, грудой лежащих на моем столе, оказалось два, привлекших мое внимание. Все остальные вполне годились для организации выставки разномастных шизофреников и психопатов, и только в этих двух я обнаружил ЭТО – нечто особенное, что должно было привлечь Карлоса Видера. Оба журнала были французскими: первый номер «Литературной газеты Эвро» и третий номер «Журнала ночного дозора Арраса». В каждом из этих номеров я нашел критические статьи некого Жюля Дефо, причем в «Газете» эта статья была в необычной, стихотворной форме. Но прежде я должен рассказать о Рауле Делорме и секте писателей-варваров.

Рауль Делорм родился в 1935 году, побывал в солдатах, потом был рыночным торговцем продовольствием и только после этого нашел себе постоянную работу (более подходящую ему еще и из-за приобретенной во время службы в Легионе болезни позвоночника) швейцара в одном из офисных зданий в центре Парижа. В шестьдесят восьмом, когда студенты возводили баррикады, а будущие романисты Франции били кирпичами стекла в своих же лицеях или впервые занимались любовью, он решил создать секту, или движение писателей-варваров. Итак, пока одни интеллектуалы воевали на улицах, бывший легионер заперся в крошечной швейцарской на Рю-де-0 и занялся разработкой своей новой литературной формы. Процесс создания и обучения сводился к двум внешне простым моментам: уединению и чтению. Чтобы осуществить первое, нужно было закупить продуктов на неделю или голодать. Кроме того, чтобы избежать нежелательных визитеров, нужно было сообщить всем, что он никого не принимает, или уехал на неделю, или подхватил заразную болезнь. Выполнить второе было сложнее. По теории Делорма, следовало слиться, сплавиться в единое целое с шедеврами литературы. Это достигалось крайне необычными методами: он испражнялся на романы Стендаля, сморкался в страницы Виктора Гюго, мастурбировал и извергал семя на книги Готье и Банвиля, блевал на томики Доде, мочился на страницы Ламартина, резал себя бритвой и мазал кровью произведения Бальзака и Мопассана, подвергая таким образом книги процессу деградации, который Делорм называл гуманизацией. В результате трехнедельного варварского ритуала квартира или комната заполнялись изуродованными, изорванными книгами, кругом стояла невыносимая вонь, грязь была непролазная, а посреди всего этого агонизировал голый или одетый в шорты литературный подмастерье, тоже грязный и дрыгающийся, словно новорожденный или, скорее, первая рыба, решившая выскочить из воды и жить на берегу. Согласно учению Делорма, подобный опыт укреплял силы писателя-варвара и, что особенно важно, помогал обучиться писательскому ремеслу, обрести мудрость через «истинное сближение», «настоящую ассимиляцию» (как ее называл Делорм) с классиками, через близость телесную, разрушающую барьеры условностей, навязанные культурой, академической наукой и техническим прогрессом.

Непонятно, каким образом, но уже вскоре у него появились несколько последователей. Таких же, как он сам, выходцев из низов без всякого образования. Начиная с мая 1968 года, дважды в год они запирались поодиночке или группами по два, три и даже по четыре человека, выбирая для этой цели тесные чердаки, дворницкие, комнатушки в гостиницах, пригородные домики, задние комнаты при магазинчиках и аптеках. Там они готовили пришествие новой литературы, той литературы, которая могла бы – согласно Делорму – принадлежать всем, но на практике принадлежала лишь горстке избранных, способных перейти мост над горящим потоком. Пока они довольствовались тем, что издавали комиксы, которые сами же и продавали с шатких лотков, кое-как втиснутых на рассеянных по улицам и площадям Франции бесчисленных книжных базарах, где торгуют старыми книгами и журналами. Разумеется, большинство варваров были поэтами, хотя кое-кто писал рассказы, а некоторые даже замахивались на коротенькие театральные пьески. Они давали своим журналам бессмысленные или фантастические названия (в «Литературной газете Эвро» приводится перечень публикаций этого движения): «Внутренние моря», «Провансальский литературный бюллетень», «Литературно-художественный журнал Толона», «Новая литературная школа» и т. п. В «Журнале ночного дозора Арраса» (действительно издаваемом службой ночного дозора Арраса) опубликована довольно наглядная и скрупулезная варварская антология; под подзаголовком «Когда увлечение становится профессией» напечатаны стихотворения Делорма, Сабрины Мартин, Ильзе Крауниц, М. Поля, Антуана Дюбака и Антуана Мадрида. Представлено по одному стихотворению каждого автора; исключение сделано лишь для Делорма (три сочинения) и Дюбака (два). Чтобы подчеркнуть, что речь идет именно об увлечении, под именами поэтов, рядом с забавными фотографиями (из тех, что делают на документы), в скобках вниманию читателя предлагается информация об их повседневных, рутинных занятиях. Так, например, Крауниц была помощницей медсестры в доме для престарелых в Страсбурге, Сабрина Мартин – домработницей в разных парижских домах, М.Поль был мясником, а Антуан Мадрид и Антуан Дюбак зарабатывали франки, торгуя газетами в киосках на парижских центральных бульварах. В фотографиях Делорма и его банды было нечто, необъяснимо привлекавшее внимание: во-первых, все они пристально смотрели в объектив, а следовательно, прямо в глаза читателю, будто решили на спор, по-детски (и понапрасну) загипнотизировать его; во-вторых, все без исключения выглядели самонадеянными и убежденными, именно убежденными в том, что они не могут быть смешными и не могут позволить себе сомневаться, но это, если задуматься, не такое уж редкое явление в среде французских литераторов. Бросалась в глаза разница в возрасте, исключающая принадлежность писателей-варваров к одному поколению. Между отметившим шестидесятилетие (хотя он и выглядел моложе) Делормом и еще не достигшим двадцати двух Антуаном Мадридом оставался зазор по меньшей мере в два поколения. Статьи в обоих журналах предваряли «История варварской литературы», написанная неким Хавьером Рубергом, и своеобразное подобие манифеста, сочиненное самим Делормом и озаглавленное «Призвание сочинять». В обоих текстах говорилось о корнях или генезисе варварской литературы, о вехах, обозначивших маршрут ее скрытого под землей, не всегда спокойного путешествия. При этом сочинение Делорма отличалось тупой педантичностью, а статья Руберга – неожиданным изяществом и элегантностью (в коротенькой биографической и библиографической справке, скорее всего им же самим и составленной, автор был представлен как экс-сюрреалист, экс-коммунист, экс-фашист, автор книги о «его друге» Сальвадоре Дали, озаглавленной «Дали за и против Мировой оперы», в настоящее время живущий в уединении в Пуату). Без специальных разъяснений Руберга и Делорма варваров запросто можно было принять за активных (или просто добровольных) членов литературного кружка какого-нибудь рабочего предместья. Их лица были вульгарны: Сабрине Мартин наступала на пятки тоска подкатившего тридцатилетия; Антуан Мадрид казался скромным закомплексованным пареньком, предпочитающим держаться на расстоянии; сорокалетний Антуан Дюбак был лыс и близорук; у Крауниц за неприметной внешностью офисной служащей, казалось, скрывается огромный, но крайне нестабильный запас энергии; М. Поль был гулякой лет пятидесяти: веретенообразное лицо, стриженные ежиком волосы, длинный хрящеватый нос, прижатые к черепу уши, выступающий кадык; и, наконец, Делорм, командир. Он был в точности тем, кем казался: экс-легионер, человек большой воли. (Но как такому человеку могло прийти в голову, что надругательство над книгами может способствовать совершенствованию разговорного и письменного французского языка? На каком жизненном этапе он определил главные черты своего ритуала?) Рядом с текстами Руберга (которого издатель «Журнала ночного дозора Арраса» величал Иоанном Крестителем нового литературного движения) были напечатаны тексты Жюля Дефо. В «Журнале» это был очерк, а в «Газете» – стихотворение. В первом он горячо и сбивчиво защищал литературные произведения, создаваемые далекими от литературы людьми (так же, как и политикой должны заниматься далекие от политики люди; собственно, в действительности все так и происходит, с чем автор и поздравлял самого себя). Грядущая революция в литературе, писал Дефо, будет в каком-то смысле уничтожением последней. Поэзию будут создавать не-поэты, а читать не-читатели. Такое мог бы написать кто угодно, подумал я, даже тот же Руберг (но его стиль был диаметрально противоположен стилю статьи; чувствовалось, что Руберг был стар, ироничен, ядовит, когда-то элегантен, он был европейцем; литература для него – судоходная река, пусть причудливая и извилистая, но река, а не ураган, проносящийся по бескрайним просторам планеты Земля) или сам Делорм (если допустить, что, раскурочив сотни томов французских авторов XIX века, он, наконец, научился писать прозу, но это было бы уж очень смелым допущением). В принципе это мог бы написать любой, задумавший предать огню весь мир, но сердце подсказывало мне, что на защиту бывшего парижского портье встал Карлос Видер.

О стихотворении мало что можно сказать. Рифмованное повествование, напомнившее мне – да простит меня Господь – отрывки из поэтического дневника Джона Кейджа вперемешку со строчками, похожими и на Хулиана дель Касаля, и на Магальянеса Моуре, переведенными на французский гневливым японцем. Это был мрачный юмор Карлоса Видера. Серьезность Карлоса Видера.

 

10

Прошло два месяца, прежде чем я вновь встретился с Ромеро.

Он вернулся в Барселону похудевшим. «Я отыскал Жюля Дефо, – сказал он. – Он все время был тут, совсем рядом, вместе с нами. И не поверишь, правда?» Улыбка Ромеро испугала меня.

Он похудел и стал похож на собаку. «Пойдем», – скомандовал он в первый же вечер после своего возвращения. Оставил чемодан у меня дома и, прежде чем уйти, убедился, что я запер дверь на ключ. «Не ожидал, что все произойдет так быстро», – успел сказать я. Ромеро посмотрел на меня из коридора и произнес: «Готовьтесь, нам придется совершить маленькое путешествие, я все расскажу по дороге». – «Мы действительно нашли его?» – спросил я. Не знаю, почему я сказал это во множественном числе. «Мы нашли Жюля Дефо», – подтвердил он и как-то неопределенно покрутил головой: понимай как знаешь. Я следовал за ним, словно сомнамбула.

Думаю, что я много месяцев, а то и лет не выезжал из Барселоны, и станция на площади Каталонии (в нескольких метрах от моего дома) показалась мне абсолютно незнакомой, ярко освещенной, со множеством всяческих новшеств, чье назначение было мне непонятно. Если бы я шел один, я бы ни за что не сумел действовать так четко и быстро, как Ромеро, и он, кажется, заметил или заранее предвидел мою тупость и несостоятельность как путешественника и взял на себя труд прокладывать мне путь через заградительные устройства, сторожившие подступы к перронам. После нескольких минут молчаливого ожидания мы сели в пригородную электричку и поехали вдоль побережья Маресме до городка Бланес в самом начале Коста-Бравы, сразу за речкой Тордера. Пока мы выбирались из Барселоны, я спросил, кто платит за все. «Один соотечественник», – ответил Ромеро. Мы проехали мимо двух станций, где метро и электричка подходили вплотную друг к другу, и, наконец, выехали за город. Неожиданно показалось море. Бледное солнце освещало пляжи, нанизанные один за другим, как бусины в повисшем в пространстве ожерелье, не нашедшем подходящей шеи. «Соотечественник? А зачем ему это?» – «Лучше, чтобы вы этого не знали, – сказал Ромеро, – думайте что хотите». – «Он много платит?» («Если он много платит, – подумал я, – то итог этого расследования может быть только один».) – «Достаточно, этот наш соотечественник разбогател за последние годы, – вздохнул Ромеро, – причем разбогател не за границей, а в самом Чили, видите, как происходит в жизни, кажется, теперь в Чили многие разбогатели». – «Я слышал, – произнес я, стараясь подпустить сарказма, но в голосе прозвучала только грусть. – И что вы думаете делать с деньгами, все мечтаете вернуться?» – «Да, я хочу вернуться, – сказал Ромеро. Помолчал и добавил: – У меня есть план, дело, которое не может не получиться, я изучал его в Париже – оно наверняка получится». – «Что за план?» – поинтересовался я. «Бизнес, – отозвался он, – я открою свой собственный бизнес». Я замолчал. Все хотели заниматься бизнесом. Из окна электрички я увидел необыкновенно красивый дом модернистской архитектуры, в саду которого росли высоченные пальмы. «Я займусь организацией похорон, – сказал Ромеро, – начну с чего-нибудь совсем маленького, но уверен, что дело пойдет». Я подумал, что он шутит. «Не морочьте мне голову», – сказал я. «Я серьезно: весь секрет состоит в том, чтобы предложить небогатым людям достойные, даже, я бы сказал, элегантные похороны (в этом нет равных французам, поверьте). Мелким буржуа следует организовать церемонию на уровне средней буржуазии, а пролетариям – по классу мелких буржуа. В этом кроется секрет любого бизнеса, а не только ритуальных услуг, – в этом секрет всей жизни! Хорошо обходиться с родственниками, – продолжал он, – заставить их почувствовать твое душевное расположение, уровень, признание высоких заслуг усопшего. Для начала, – сказал он, когда поезд проследовал Бадалону, а я задумался о том, что наши планы становятся неотвратимой реальностью, – для начала я обойдусь тремя хорошо обставленными комнатами: одна под офис и чтобы обряжать покойника, другая для ночного бдения около усопшего, а третья под зал ожидания с креслами и пепельницами. Было бы идеально снять двухэтажный домик неподалеку от центра, на втором этаже жить, а на первом устроить погребальную контору. Это будет семейный бизнес, мои жена и сын могли бы помочь мне (впрочем, насчет сына я не особенно уверен), но неплохо бы нанять секретаршу, молодую, скромную, хорошую работницу. Вы же знаете, как приятно и утешительно присутствие молодых во время отпевания и похорон. Разумеется, управляющий или, в его отсутствие, кто-то из сотрудников должен время от времени выходить к родственникам и друзьям покойного, предложить им писко или чего-то другого. При этом нужно быть очень деликатным, тактично выразить скорбящим свою симпатию. Не нужно притворяться, что умерший был тебе братом, но показать, что и ты переживал подобное. Следует говорить вполголоса, избегать всякой горячности, протянуть руку, пожимая при этом левой рукой локоть клиента, надо понимать, кого и когда обнять, быть посредником в спорах, о чем бы они ни заходили: о политике, футболе, жизни вообще или о семи смертных грехах, не принимая при этом ничьей стороны, как хороший судья на пенсии. На гробах можно заработать до трехсот процентов. В Сантьяго у меня остался приятель, еще со времен службы в Бригаде – сейчас он мастерит стулья. Я на днях говорил с ним по телефону, так он утверждает, что от стульев до гробов – один шаг. Первый год я смогу обойтись черным фургончиком. Я уверен, что на этой работе важно не потеть, а разбираться в людях. А когда человек столько лет жил за границей и ему есть что рассказать… За такой сервис в Чили жизни не пожалеют».

Но я уже не слушал Ромеро. Я думал о Бибьяно О'Райяне, о Толстушке Посадас, о море, плескавшемся у меня под носом. На мгновение я представил себе замужнюю, откровенно счастливую Толстушку, работающую в больнице в Консепсьоне. Против своей воли она оказалась поверенной самого дьявола, но осталась жива. Я даже представил ее в окружении детей. Теперь она стала разумной, уравновешенной читательницей. Потом я увидел Бибьяно О'Райяна, который остался в Чили и следил за каждым шагом Видера, увидел, как он работает у себя в обувном магазине, помогает вечно сомневающимся женщинам средних лет примерять туфли на каблуках, обувает беззащитных малышей, сжимая в одной руке рожок, а в другой – коробку с дешевыми ботинками фирмы «Бата». Он улыбается, но мысли его далеко. Так он работал, пока ему не стукнуло тридцать три, возраст Иисуса Христа, ни больше ни меньше, а потом мне представилось, что его стали публиковать, и его книги пользуются успехом, и вот уже он раздает автографы на Книжной ярмарке в Сантьяго (не знаю, существует ли такая), а временами в качестве приглашенного профессора читает лекции в университетах США, фривольно разглагольствуя о новой чилийской поэзии или о современной чилийской поэзии (фривольно, поскольку серьезные люди рассуждают о романах), не забыв при этом упомянуть, пусть в самом конце списка, движимый исключительно верностью или состраданием, о странном поэте, затерявшемся где-то там в Европе… Я представлял себе Бибьяно, упорно и решительно, как непальский шерпа, карабкающегося к вершине своей карьеры, с каждым днем все более уважаемого и все более известного, зарабатывающего все больше и больше денег, совершенно готового к тому, чтобы свести все счеты с прошлым. Не знаю, был ли это приступ меланхолии, ностальгии или здоровой зависти, но я вдруг подумал, что за Ромеро могут стоять деньги Бибьяно. Я сказал об этом. «Ваш друг меня не нанимал, – ответил Ромеро, – у него не было денег даже на то, чтобы начать поиски. У моего клиента, – он понизил голос до степени особой конфиденциальности, что показалось мне наигранным, – действительно есть деньги. Понимаете меня?» – «Да, – сказал я, – литература – грустное занятие». Ромеро улыбнулся. «Посмотрите лучше на море, – посоветовал он, – на окрестности. Как красиво!» Я взглянул в окно. По одну сторону железной дороги плескалось море, похожее на бассейн с растительным маслом, по другую – негры вкалывали в садах и огородах Маресме.

Поезд остановился в Бланесе. Ромеро пробормотал что-то, чего я не разобрал, и мы сошли на перрон. Мои ноги были как ватные. За станцией, на квадратной площади, почему-то казавшейся круглой, стояли два автобуса: красный и желтый. Ромеро купил жвачку и, заметив мое осунувшееся лицо, наверное, чтобы подбодрить меня, спросил, как я думаю, на каком автобусе мы поедем. «На красном», – ответил я. «Точно!» – одобрил Ромеро.

Автобус привез нас в Льорет. Стояла середина засушливой весны, и туристов почти не было. Сначала мы спустились по улице, сбегавшей к морю, потом поднялись по двум улочкам и оказались в квартале, сплошь застроенном летними домиками, в большинстве своем пустовавшими. Стояла странная тишина, откуда-то доносились звуки, издаваемые домашними животными, как будто поблизости была ферма или скотный двор. В одном из этих заброшенных домов жил Карлос Видер.

«Как я оказался здесь? Сколько улиц мне пришлось пройти, прежде чем попасть сюда?» – думал я.

Еще в поезде я спросил Ромеро, очень ли трудно было отыскать Делорма. Он ответил, что нет, все просто. Он по-прежнему работал портье в Париже и любой визит рассматривал как лишнюю рекламу своего движения. «Я представился журналистом», – сказал Ромеро. «И он поверил?» – «Разумеется, поверил. Я сказал, что собираюсь опубликовать в одной колумбийской газете всю историю писателей-варваров. Прошлое лето Делорм провел в Льорете, – сказал он. – На самом деле квартира, где живет Дефо, принадлежит одному из писателей их движения». – «Бедный Дефо», – сказал я. Ромеро посмотрел на меня так, будто я сморозил глупость. «Мне никого из них не жалко», – отрезал он. Теперь мы стояли перед домом: высоким, широким, вульгарным, типичным для периода расцвета туризма, с пустыми балконами и безликим неухоженным фасадом. Здесь наверняка никто никогда не жил, разве что кто-то засиделся с прошлого лета. Я хотел знать, что теперь ожидает Видера. Ромеро не ответил. «Я не хочу крови», – тихо, сквозь зубы проговорил я, как будто кто-то мог меня услышать на пустой улице, где кроме нас двоих никого и не было. В эту минуту я избегал смотреть на Ромеро и на дом Видера и чувствовал себя, как в кошмарном сне. «Вот я проснусь, – думал я, – мама приготовит мне бутерброд с колбасой, и я пойду в лицей». Но кошмар все не кончался. «Здесь он и живет», – сказал Ромеро. Накануне нового летнего сезона не только в здании, но и во всем квартале не было ни души. Мне показалось, что мы собираемся зайти в подъезд дома Видера, и приостановился. «Идите не останавливаясь», – сказал Ромеро. Его голос звучал спокойно – этот человек знал, что все в жизни заканчивается скверно, а потому нечего и беспокоиться. Я почувствовал, как его рука сжала мой локоть. «Идите вперед и не оборачивайтесь», – сказал он. Думаю, мы являли собой странную пару.

Здание походило на окаменевшую ископаемую птицу. На мгновение мне почудилось, что изо всех окон на меня смотрят глаза Карлоса Видера. «Я все больше нервничаю, – признался я Ромеро, – это очень заметно?» – «Нет, мой друг, – утешил тот, – вы держитесь отлично». Ромеро был спокоен, и я приободрился. Мы остановились, только пройдя несколько улиц, у входа в бар. Кажется, это было единственное открытое заведение во всем районе. Бар носил андалусское название, и в его интерьере сквозила скорее меланхолия, нежели действенная попытка воспроизвести типичный дух севильской таверны. Ромеро проводил меня до двери. Посмотрел на часы. «Через какое-то время, не знаю точно когда, он придет сюда выпить кофе», – сказал он. «А если не придет?» – «Он приходит каждый день, – объяснил Ромеро, – наверняка явится и сегодня». – «Но если вдруг именно сегодня он не придет?» – «Значит, придется вернуться сюда завтра, – ответил Ромеро – но он придет, не сомневайтесь». Я кивнул. «Рассмотрите его повнимательней, а потом расскажете мне. Садитесь и не двигайтесь». – «Мне будет трудно не двигаться», – возразил я. «Постарайтесь». Я улыбнулся: «Я пошутил». – «Это все нервы, – сказал Ромеро. – Я приду за вами, когда стемнеет». Мы, как два дурака, крепко пожали друг другу руки. «У вас есть с собой какая-нибудь книга?» – «Да», – ответил я. «Какая?» Я показал. «Не знаю, насколько хороша ваша идея, – засомневался он, – лучше бы какой-то журнал или газету». – «Не волнуйтесь, – успокоил я, – мне очень нравится этот писатель». Ромеро еще раз посмотрел на меня и сказал: «Ну, до встречи, и не забывайте, что прошло больше двадцати лет».

Через оконце бара было видно море, очень синее небо и несколько рыбацких лодок, промышлявших неподалеку от берега. Я заказал кофе с молоком и попытался взять себя в руки: казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Бар был почти пуст. Женщина за столом читала журнал, да двое мужчин разговаривали или спорили о чем-то с барменом. Я открыл книгу, «Полное собрание сочинений» Бруно Шульцав переводе Хуана Карлоса Видаля, и постарался сосредоточиться. Через несколько страниц стало ясно, что я не понимаю ни слова из прочитанного. Я читал, но слова расползались непонятными каракулями, они жили своей жизнью в таинственном и загадочном мире. Я опять вспомнил о Толстушке и Бибьяно. Мне не хотелось думать о теперь уже таких далеких сестрах Гармендия и других женщинах, но мысли сами лезли в голову.

Никто не входил в бар, никто не двигался, время словно застыло. Мне становилось неуютно: рыбацкие лодки на море превратились в парусники (значит, думал я, задул ветер), линия берега была серой и однообразной, редко, очень редко попадались на глаза идущие куда-то прохожие, да велосипедисты увлеченно крутили педали на пустом тротуаре. Я прикинул, что пешком можно добраться до пляжа минут за пять. Вся дорога шла бы под гору.

Облаков практически не было. «Идеальное небо», – подумал я.

И тогда вошел Карлос Видер и сел у окна через три столика от меня. На мгновение (в течение которого я едва не потерял сознание) мне показалось, что я прижимаюсь к нему, что мы с ним – ужасные сиамские близнецы и что я смотрю поверх его плеча в лежащую у него на столе книгу (научный труд о сверхнагревании Земли и происхождении вселенной). Он был так близко, что казалось невероятным, чтобы он не догадался, но, как и предсказывал Ромеро, он меня не узнал.

Он постарел. Как наверняка и я. Но нет, он состарился много сильнее. Он больше поправился, у него было больше морщин, он выглядел по меньшей мере лет на десять старше меня, при том что на самом деле я был моложе всего года на два-три. Он курил, глядя на море и время от времени опуская глаза в лежавшую перед ним книгу. «Совсем как я», – подумал я с тревогой, потушил сигарету и постарался сосредоточиться на чтении. Сразу же строчки Бруно Шульца стали чудовищно огромными, почти невыносимыми для восприятия. Я почувствовал, как тусклые глаза Видера уставились на меня. Одновременно буквы-каракули на перелистываемых мной (пожалуй, слишком поспешно) страницах превратились в глаза, в глаза Бруно Шульца, они то открывались, то закрывались, эти светлые, как небо, блестящие, как поверхность моря, глаза, подмигивающие мне из кромешной темноты. Нет, пожалуй, не кромешной, эта темнота была какой-то молочной, как внутри черной тучи.

Когда я опять посмотрел на Карлоса Видера, он уже повернулся ко мне в профиль. Я подумал, что он – жесткий тип, какими бывают только некоторые латиноамериканцы и только после сорока. Эта твердость совершенно не похожа на европейскую или североамериканскую. Жесткость – или твердость – печальная и безысходная. Но Видер (тот Видер, в которого была влюблена по крайней мере одна из сестричек Гармендия) не казался грустным, и именно в этом коренилась вся его бесконечная печаль. Он казался взрослым. Но он не был взрослым, это я понял сразу. Похоже, он был хозяином самому себе. По-своему и в соответствии со своей природой, какой бы она ни была, он был большим хозяином самому себе, чем любой из сидящих в этом молчаливом баре. Он был большим хозяином самому себе, чем любой из бредущих в эту минуту вдоль пляжа или незаметно трудившихся где-то, готовясь к новому туристическому сезону. Он был тверд, ничего не имел или имел совсем немного и не придавал этому особого значения. Казалось, он размышлял о чем-то неприятном. У него было лицо человека, способного ждать, не нервничая и даже подремывая, мирно открыв рот. Он не походил на поэта. Не походил на бывшего офицера Военно-воздушных сил Чили. Не походил на легендарного убийцу. Не походил на человека, летавшего в Антарктиду, чтобы написать на небе свои стихи. Не походил даже издали.

Он ушел, когда стало темнеть. Нашарил в кармане брюк монетку и оставил эти жалкие чаевые на столе. Когда я наконец почувствовал у себя за спиной, как за ним закрылась дверь, я не знал, заплакать мне или засмеяться. Я вздохнул с облегчением. Ощущение свободы, радости от решения моей проблемы было таким сильным, что я боялся пробудить любопытство сидевших в баре. Двое мужчин по-прежнему стояли у стойки, беседуя вполголоса (как бы споря) и располагая всем временем на свете. Официант сжимал в зубах сигарету и рассматривал женщину, время от времени отрывавшуюся от книги, чтобы улыбнуться ему. Женщине было лет тридцать, и в профиль она была очень хороша. Она напоминала задумчивую гречанку. Или отрешенную гречанку. Неожиданно я почувствовал себя голодным и счастливым. Я помахал официанту и попросил бутерброд с вяленым окороком и пиво. Пока он подавал, мы перекинулись парой слов. Потом я попытался читать, но не смог и решил в ожидании Ромеро просто выпить, закусить и полюбоваться открывающимся из окна видом на море.

Вскоре пришел Ромеро, и мы ушли. Вначале казалось, что мы удаляемся от дома Видера, а на самом деле мы просто ходили кругами. «Это он?» – спросил Ромеро. «Да», – ответил я. «Точно?» – «Абсолютно». Я хотел добавить что-то еще, какие-то этические и эстетические рассуждения о ходе времени (глупости, потому что по отношению к Видеру время оборачивалось неподвижной скалой), но Ромеро ускорил шаги. «Он на работе», – подумал я. В молчании мы дали круг по улицам и переулкам и, наконец, опять увидели будто вырезанный на небе, освещенный луной силуэт дома Видера. Особенный, не похожий на все прочие дома, поспешившие от его соседства съежиться, улетучиться. К этому дому словно прикоснулись волшебная палочка или огромное, безмерное одиночество.

Неожиданно мы оказались в маленьком парке, густо, как ботанический сад, заросшем деревьями. Ромеро указал мне на полускрытую среди ветвей скамью. «Ждите меня здесь», – сказал он. Я послушно сел. Попытался в темноте разглядеть его лицо. «Вы его убьете?» – пролепетал я. Ромеро ответил неразличимым в темноте жестом. «Ждите меня здесь или отправляйтесь в Бланес, на вокзал, и уезжайте первым поездом. Увидимся в Барселоне».

«Лучше бы вы его не убивали, – сказал я, – это сломает, разрушит нас с вами, да и нет необходимости: он давно никому не причиняет зла». – «Меня этот поступок не сломает, а как раз обогатит, – возразил Ромеро, – а что до того, что он никому больше не причинит зла, то могу вам сказать, нам с вами это неведомо, мы не можем этого знать, это знает только Бог, а мы должны делать что можем. И ничего больше».

Я не видел его лица, но по голосу (рождавшемуся в совершенно неподвижном теле) понимал, что он старается быть как можно более убедительным. «Не надо, – настаивал я, – все давно закончилось. Теперь никто никому не сделает ничего плохого». Ромеро потрепал меня по плечу. «Лучше ни во что не вмешивайтесь, – посоветовал он, – я скоро вернусь».

Я остался на скамье, глядя на темные кусты, переплетенные ветки, ткущие свой узор, повинуясь воле ветра, и вслушиваясь в удалявшиеся шаги Ромеро. Я закурил и принялся думать о всякой чепухе. О времени. О нагревании Земли. О далеких, с каждым днем все более далеких звездах.

Я попробовал думать о Видере, попытался представить его одного в квартире, например, на четвертом этаже пустого восьмиэтажного дома. Он смотрит телевизор или просто сидит в кресле и выпивает, а тень Ромеро неотвратимо скользит к нему навстречу. Я попробовал представить Видера, но не смог. Или не захотел.

Ромеро вернулся через полчаса. Под мышкой у него торчала школьная папка с резинками вместо замка. Она разбухла от бумаг, но не слишком. Папка была зеленой, как кусты в парке, и потертой. Вот и все. Ромеро совсем не изменился. Он не выглядел ни лучше, ни хуже, чем прежде. Он тяжело дышал. Он показался мне точь-в-точь похожим на Эдварда Г. Робинсона. Как если бы Эдварда Г. Робинсона пропустили через мясорубку и он бы вышел оттуда преображенным: похудевшим, с более смуглой кожей и более пышной шевелюрой, но с теми же губами, носом и, главное, с теми же самыми глазами. Глазами, которые все знают. Глазами, которые верят в возможность чего угодно, но одновременно знают, что выхода нет. «Пойдемте», – сказал он.

Мы сели в автобус, идущий из Льорета в Бланес, а потом на поезд до Барселоны. По дороге Ромеро пару раз пытался заговорить. Первый раз он принялся расхваливать «по-настоящему современную» эстетику испанских поездов. Во время второй попытки он посетовал, что не сможет побывать на матче с участием «Барселоны» на стадионе Камп Ноу. Я отвечал односложно – было не до разговоров. Помню, какой прекрасной и спокойной показалась мне ночь за окнами вагона. Время от времени в вагон заходили юноши и девушки, выходившие прямо на следующей станции, будто в какой-то веселой игре. Возможно, привлеченные разумной ценой и доступностью, они ехали на ближайшие дискотеки. Все они были несовершеннолетними, некоторые имели геройский вид. Они казались счастливыми. На большой станции в вагон вошла группа людей постарше, возвращавшихся с работы. Они вполне могли бы быть родителями подростков. В какой-то момент, не знаю точно, когда именно, мы уже проехали несколько туннелей, в вагоне погас свет, и одна из девушек вскрикнула. Я взглянул в лицо Ромеро, оно было таким же, как всегда. И только добравшись, наконец, до станции «Площадь Каталонии», мы смогли говорить. Я спросил, как все произошло. «Да как всегда, – ответил Ромеро, – непросто».

Мы дошли пешком до моего дома. Там он открыл чемодан, вытащил конверт и протянул его мне. В конверте лежало триста тысяч песет. «Мне не нужно столько денег», – сказал я, пересчитав их. «Они ваши, – возразил Ромеро, пряча папку среди вороха одежды и вновь запирая чемодан, – вы их заработали». – «Я ничего не заработал», – сказал я. Ромеро промолчал, прошел на кухню и поставил кипятиться воду. «Куда вы теперь?» – спросил я. «В Париж, – ответил он, – у меня самолет в двенадцать, сегодня ночью я хочу заснуть в своей кровати». Мы выпили на прощание чаю, и я пошел проводить его на улицу. Мы ждали такси, стоя на краю тротуара, и не знали, что сказать друг другу. «Со мной никогда не происходило ничего подобного», – признался я. «Неправда, – очень мягко возразил Ромеро, – если хорошо подумать, с нами происходили вещи и похуже». – «Возможно, – согласился я, – но эта история – самая жуткая». – «Жуткая, – повторил Ромеро, будто пробуя слово на вкус, а потом тихонько засмеялся каким-то кроличьим смехом, – конечно, как ей не быть жуткой». Мне совсем не было смешно, но я тоже засмеялся. Ромеро смотрел на небо, на огоньки в окнах домов, на фары автомобилей, светящуюся рекламу и казался маленьким и усталым. Наверное, ему скоро стукнет шестьдесят, предположил я. Мне уже исполнилось сорок. Около нас затормозило такси. «Берегите себя, мой друг», – сказал он на прощание и уехал.