На рассвете пляж усеян чайками. Наряду с чайками попадаются и голуби. Чайки и голуби расположились на берегу и глядят на море, словно бессменные часовые, и только изредка какая-нибудь из птиц совершает короткий полет. Чайки здесь двух типов: большие и маленькие. Издалека голуби тоже похожи на чаек. Чаек третьего типа, еще более мелких. Одна за другой из гавани выходят лодки, оставляя за собой темный след на гладкой поверхности моря. Сегодня я не ложился спать. Небо бледно-голубое, словно размытое. Линия горизонта белого цвета; песок на пляже — коричневый в крапинку из-за разбросанных там и сям кучек мусора. С террасы, где официанты еще не накрыли столы, видится, что день будет тихим и ясным. Кажется, что бесстрашно выстроившиеся в шеренгу чайки наблюдают за удаляющимися от берега лодками, которые вот-вот скроются из виду. В этот час в коридорах гостиницы душно и безлюдно. В ресторане полусонный официант резким движением раздвигает шторы; удивительно, но хлынувшие в зал потоки создают уют и прохладу; солнечный свет мягок и приглушен. Кофейный аппарат еще не работает. По движениям официанта догадываюсь, что включат его не скоро. Ингеборг сладко спит в номере; под боком у нее роман о Флориане Линдене, выглядывающий из-под простыней. Осторожно кладу раскрытую книгу на ночной столик, и один абзац привлекает мое внимание. Флориан Линден (думаю, что он) говорит: «Вы утверждаете, что несколько раз совершили одно и то же преступление. Нет, вы не сумасшедший. В этом-то как раз и заключается зло». Я вкладываю между страницами закладку и тихо закрываю книгу. Уже в дверях гостиницы мне приходит на ум забавная мысль о том, что никто из постояльцев «Дель-Map» не собирается сегодня вставать. Однако на улице уже заметно кое-какое движение. Возле киоска, на самой границе между старым городом и туристической зоной, у автобусной остановки стоит грузовичок, из которого вынимают запакованные пачки журналов и ежедневные газеты. Я покупаю две немецкие газеты, перед тем как углубиться в узкие улочки, ведущие в сторону порта, где я надеюсь отыскать открытый бар.

В дверном проеме возникли силуэты Чарли и Волка. Ни тот, ни другой, похоже, не удивились, увидев меня. Чарли направился прямиком к моему столику, а Волк подошел к стойке и заказал два завтрака. Я растерялся и не знал, что им сказать; Чарли и испанец внешне выглядели совершенно спокойными, но под маской спокойствия скрывалась настороженность.

— Мы шли за тобой по пятам, — сказал Чарли. — Увидели, как ты выходишь из гостиницы… У тебя был такой усталый вид, что мы решили до поры до времени тебя не тревожить.

Я обнаружил, что левая рука у меня дрожит, совсем немного, — они этого не замечали, — но я все равно тут же убрал ее под стол. И в душе начал готовиться к худшему.

— Сдается мне, что ты тоже не спал, — произнес Чарли.

Я пожал плечами.

— Я не смог уснуть, — объяснил он. — Полагаю, ты уже наслышан об этой истории. Мне-то все равно; то есть я хочу сказать, что одной бессонной ночью больше, одной меньше — наплевать. Неудобно только, что пришлось разбудить Волка. Из-за меня и ему не удалось поспать, так ведь, Волк?

Волк ухмыльнулся, не поняв ни единого слова. Мне вдруг пришла в голову безумная идея перевести ему слова Чарли, но я удержался. Смутное предчувствие подсказало мне, что лучше этого не делать.

— Друзья для того и существуют, чтобы поддержать тебя в трудную минуту, — продолжал Чарли. — По крайней мере, так мне кажется. А знаешь ли ты, Удо, что Волк — настоящий друг? Для него дружба — это святое. К примеру, сейчас он должен был бы идти на работу, но я знаю, что он не сделает этого до тех пор, пока не устроит меня в какой-нибудь гостинице или другом надежном месте. Он может потерять работу, но это ему не важно. А все почему? Да потому, что чувство дружбы он понимает так, как и следует понимать: оно для него свято. Дружба — это не шутки!

Глаза у Чарли так сильно блестели, что мне почудилось, будто он плачет. С гримасой отвращения он взглянул на свой круассан и отодвинул его от себя. Волк знаками показал, что готов съесть его, если Чарли не хочет. Да, да, — сказал Чарли.

— Я заявился к нему домой в четыре утра. Думаешь, я мог бы вот так запросто вломиться к кому попало? К незнакомому человеку? В сущности, все на свете незнакомы и все в глубине души омерзительны; тем не менее мать Волка, а именно она открыла мне дверь, подумала, что я попал в аварию, и первым делом предложила мне коньяку, ну а я, разумеется, не стал отказываться, хотя уже был вдребезги пьян. Какая потрясающая женщина. Когда Волк проснулся, он обнаружил, что я сижу в его кресле и попиваю коньяк. А что еще мне оставалось делать!

— Ничего не понимаю, — сказал я. — По-моему, ты до сих пор пьян.

— Да нет, клянусь тебе… Все просто: я заявился к Волку в четыре утра, его мать встретила меня как принца; потом мы с Волком затеяли разговор, а после решили покататься на машине. Посетили парочку баров; купили две бутылки, а затем отправились на пляж, чтобы распить их с Горелым…

— С Горелым? На пляже?

— Этот парень иногда ночует на берегу, чтобы, не дай бог, не стащили его рухлядь. Так вот, мы решили поделиться с ним нашей выпивкой. И вот что забавно, Удо: оттуда был хорошо виден твой балкон, и я готов поклясться, что свет у тебя горел всю ночь. Скажи, ошибаюсь я или нет. Нет, не ошибаюсь, это был твой балкон, твои окна и твой паскудный свет. Чем ты там занимался? Играл в войну или предавался всяким мерзостям с Ингеборг? Эй, эй! Не смотри на меня так, это же шутка, мне-то ведь все равно. Это действительно был твой номер, я сразу это понял, и Горелый тоже подтвердил. В общем, веселая выдалась ночка, и, похоже, все мы немножечко недоспали, верно?

Помимо стыда и досады, охвативших меня, когда я понял, что Чарли осведомлен о моем увлечении военно-стратегическими играми и что рассказала ему об этом конечно же Ингеборг, да еще небось смеялась при этом (я представил, как эта троица на пляже с хохотом прохаживается на мой счет: «Удо побеждает, но проигрывает»; «Именно так проводят каникулы генералы — члены Генштаба: взаперти»; «Удо убежден, что является воплощением духа фон Манштейна»; «Что ты ему подаришь на день рождения — водяной пистолет?»), — так вот, помимо стыда и злости на Чарли, Ингеборг и Ханну, я испытал смутное, но растущее чувство страха, услышав, что Горелый тоже знал, где находится мой балкон.

— Ты бы лучше спросил меня про Ханну, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул.

— А зачем? Уверен, что с ней все в порядке. У Ханны всегда все в порядке.

— Что ты теперь будешь делать?

— С Ханной? Не знаю. Думаю, что скоро отпущу Волка на работу и вернусь в гостиницу. Надеюсь, к тому времени Ханна уже уйдет на пляж, потому что мечтаю наконец отоспаться… Это была беспокойная ночка, Удо. Даже на пляже! Ты не поверишь, но нам по-настоящему и присесть-то не удалось. Добравшись до велосипедов, мы услышали какие-то звуки. На пляже, в такое время? Мы с Волком отправились на разведку, и как ты думаешь, кого мы обнаружили? Парочку, занимавшуюся любовью. По-моему, это были немцы, потому что, когда я пожелал им удачи, они ответили мне по-немецки. На мужика я особого внимания не обратил, зато женщина была настоящая красотка; на ней было нарядное белое платье, как у Инги, и она лежала в этом помятом платье на песке в весьма поэтическом виде…

— У Инги? Ты имеешь в виду Ингеборг? — Рука у меня вновь начала дрожать; я буквально ощущал витавший вокруг запах насилия.

— Да не ее, а ее белое платье, у нее ведь есть такое? Ну вот видишь. И знаешь, что тогда сказал Волк? Он предложил встать в очередь. Дождаться, пока этот мужик кончит. Боже, как я хохотал! Он предлагал позабавиться с ней после этого бедолаги. Изнасилование по всем правилам! Вот умора. Мне же хотелось только выпить и глядеть на звезды. Вчера прошел дождь, помнишь? Но парочку звезд на небе можно было увидеть. И чувствовал я себя тогда просто великолепно. В других обстоятельствах, Удо, я, может быть, и принял бы предложение Волка. Возможно, девушке понравилось бы. Или нет. Когда мы вернулись к велосипедам, Волк, по-моему, стал подбивать Горелого, чтобы тот составил ему компанию. Но Горелый тоже отказался. Впрочем, не уверен, ты же знаешь, испанский мне не слишком-то дается.

— Он тебе совсем не дается, — заметил я.

Чарли неуверенно рассмеялся.

— Хочешь, я спрошу у него, чтобы рассеять твои сомнения? — предложил я.

— Не надо. Это не мое дело… Но в любом случае, ты уж мне поверь, я прекрасно понимаю своих друзей, а Волк мне друг, и мы с ним прекрасно находим общий язык.

— Не сомневаюсь.

— И правильно делаешь… Это была чудесная ночь, Удо… Такая тихая, наполненная дурными мыслями, но не дурными поступками… Такая спокойная ночь, ну как тебе объяснить? Спокойная-спокойная, а мы все куда-то рвемся и не останавливаемся ни на минуту… И даже когда рассвело и можно было считать, что все закончилось, откуда ни возьмись появился ты… Сперва я подумал, что ты заметил нас с балкона и хочешь присоединиться к нашей пирушке; но когда ты стал удаляться в сторону порта, я поднял Волка, и мы пошли за тобой. Не спеша, ты же видел. Как будто вышли на прогулку.

— Ханна плохо себя чувствует. Ты должен пойти к ней.

— Инга тоже неважно себя чувствует, Удо. Равно как и я. А также мой приятель Волк. Да и ты тоже, извини, что я тебе это говорю. Хорошо себя чувствует только матушка Волка. И еще сыночек Ханны там, в Оберхаузене. Только они и чувствуют себя… нет, не вполне, но по сравнению с остальными… хорошо. Да, хорошо.

Было что-то непристойное в том, что он называл Ингеборг Ингой. К сожалению, ее друзья и коллеги по работе тоже ее так называли. Это было нормально, и я никогда об этом не задумывался: я ведь не был знаком ни с кем из друзей Ингеборг. Меня вдруг всего затрясло. Я попросил еще чашку кофе с молоком. Волк взял себе кофе с ромом (для опаздывающего на работу он выглядел чересчур спокойно). Чарли ничего не стал пить. Ему только все время хотелось курить, и он с жадностью зажигал одну сигарету от другой. Несмотря на это, заверил, что расплачиваться будет он.

— Что произошло в Барселоне? — Я собирался сказать: «Ты изменился», но это прозвучало бы нелепо: я же его почти не знал.

— Ничего. Мы гуляли. Покупали сувениры. Красивый город, но слишком много народу, ничего не скажешь. Когда-то я болел за футбольный клуб «Барселона», когда тренером там был Латтек, а в составе играли Шустер и Симонсен. Теперь уже нет. Клуб «Барселона» меня больше не интересует, а вот город по-прежнему нравится. Ты был в соборе Святого Семейства? Тебе он понравился? Да, очень красивый. Еще мы зашли выпить в один старинный бар, там все увешано афишами с изображениями тореро и цыган. Ханна и Инга нашли это весьма оригинальным. И там все дешево, гораздо дешевле, чем в местных барах.

— Если бы ты видел, какое лицо у Ханны, ты бы не был так спокоен. Ингеборг собиралась вызвать полицию. Если бы подобное случилось в Германии, она бы так и сделала.

— Преувеличиваешь… В Германии, в Германии… — Он скорчил беспомощную гримасу. — Не знаю, возможно, там тоже теперь все происходит без остановки, одно за другим. Дерьмово. Но мне все равно. К тому же я тебе не верю, не верю, что Инге могло прийти в голову вызвать полицию.

Я обиженно пожал плечами; возможно, Чарли и прав, возможно, он лучше изучил сердце Ингеборг.

— А ты бы что сделал? — Глаза Чарли недобро блеснули.

— На твоем месте?

— Нет, на месте Инги.

— Не знаю. Избил бы тебя. Отколошматил бы как следует.

Чарли закрыл глаза. Мой ответ неожиданно причинил ему боль.

— А я — нет. — Он задвигал руками, словно пытался вспомнить что-то важное, что все время ускользало от него. — Я на месте Инги не стал бы этого делать.

— Понятно.

— И ту немку на пляже я не захотел насиловать. Мог бы, но не стал. Понимаешь? Я мог бы набить физиономию Ханне, по-настоящему набить, но не сделал этого. Мог бы бросить камень в твое окно или излупить тебя, когда ты покупал свои поганые газетенки. Однако ничего подобного не сделал. А теперь говорю с тобой и курю, вот и все.

— Зачем бы ты стал разбивать мне окно или драться со мной? Это же глупо.

— Сам не знаю. Это промелькнуло у меня в башке. Быстро-быстро, камнем размером с кулак. — Его голос дрогнул, словно он вдруг вспомнил про ночной кошмар. — Это все Горелый, когда я глядел на свет в твоем окне; захотелось, наверное, привлечь внимание…

— Горелый подговаривал тебя бросить камень в мое окно?

— Нет, Удо, нет. Ты ничего не понял. Горелый выпивал вместе с нами и больше помалкивал, да, мы все трое молчали, слушали, как шумит прибой, и все; молчали и лакали, но глаза-то у нас были открыты, верно? И мы с Горелым смотрели на твое окно. То есть я хочу сказать, что, когда я посмотрел на твое окно, Горелый уже на него поглядывал, и я это понял, а он понял, что следующий ход за мной. Но о том, чтобы швырнуть камень, он не говорил. Это была моя идея. Я подумал, что должен предупредить тебя… Понимаешь?

— Нет.

Чарли поморщился, потом взял в руки газеты и стал листать их с невообразимой скоростью, словно до того, как стать механиком, работал кассиром в банке; уверен, что он не прочел ни одной фразы до конца. Затем со вздохом отложил их в сторону, как бы давая тем самым понять, что все эти новости имеют значение для меня, но не для него. Несколько секунд мы сидели молча. Улица постепенно возвращалась к привычному ритму, и в баре мы уже не были единственными посетителями.

— В глубине души я люблю Ханну.

— Ты должен сейчас же отправиться к ней.

— Она хорошая девушка. И ей очень повезло в жизни, хотя сама она на сей счет противоположного мнения.

— Ты должен пойти в гостиницу, Чарли…

— Сначала отвезем Волка на работу, хорошо?

— Ладно, только едем сию же минуту.

Когда он встал из-за стола, в лице у него не было ни кровинки. Ступая совершенно прямо, не шатаясь, из чего я заключил, что он не так уж пьян, как мне казалось, он подошел к стойке, расплатился, и мы отправились. Машина Чарли стояла на самом берегу. К багажнику на крыше была прикреплена доска для виндсерфинга. Неужели он возил ее в Барселону? Нет, наверное, положил туда уже после приезда. Это означало, что он заходил в гостиницу. Мы медленно доехали до супермаркета, где работал Волк. Когда он выходил, Чарли сказал ему, что если его уволят, пусть идет прямиком к Чарли в гостиницу, и тот найдет способ решить эту проблему. Я перевел. Волк осклабился, сказав, что его не посмеют уволить. Чарли с серьезным видом кивнул, а когда мы отъехали от магазина, добавил, что так оно и есть и что любой конфликт с Волком может быть чреват неприятными, чтобы не сказать опасными, последствиями. Затем он заговорил о собаках. Летом на улицах появлялось множество брошенных собак, которые от голода еле ноги волочили. «Здесь их особенно полно», — сказал он.

— Вчера, когда я искал дом Волка, нечаянно задавил одну.

Он помолчал, ожидая моей реакции, а затем продолжил:

— Такая маленькая черная собачонка, она уже попадалась мне раньше на бульваре… Должно быть, искала своих хозяев, этих сволочей, или хоть какую-нибудь еду… Не знаю… Слышал историю про пса, который умер от голода рядом с трупом своего хозяина?

— Да.

— Я вспомнил об этом. Вначале бедные животные не знают, куда им податься, и только ждут. Это-то и называется верностью, Удо. Если они перенесут этот этап, то начинают бродячую жизнь, а пропитание себе добывают в мусорных баках. Вчерашний черный песик, по-моему, все еще ждал. Как это понять, Удо?

— Почему ты так уверен, что уже встречал его и что это бездомная собака?

— Потому что я вышел из машины и внимательно осмотрел его. Это та самая собака.

Полумрак внутри машины начал меня убаюкивать. На мгновение мне показалось, что Чарли смотрит на меня глазами, полными слез. «Мы оба устали», — подумалось мне.

У входа в его гостиницу я посоветовал ему принять душ и лечь в постель, а от объяснений с Ханной воздержаться до тех пор, пока он не выспится. Первые отдыхающие гуськом потянулись к пляжу. Чарли улыбнулся и скрылся в глубине вестибюля. С неспокойной душой вернулся я в «Дель-Map».

Я обнаружил фрау Эльзу на крыше, после того как презрительно проигнорировал таблички, указывающие, какие помещения открыты для постояльцев, а в какие доступ разрешен только персоналу гостиницы. Правда, должен признаться, что не искал ее специально. Дело в том, что Ингеборг еще спала, в баре я изнывал от тоски, снова выходить на улицу не хотелось, а сна не было ни в одном глазу. Фрау Эльза читала книгу, расположившись в шезлонге небесно-голубого цвета; рядом стоял стакан с фруктовым соком. Увидев меня, она не удивилась, более того, своим обычным невозмутимым тоном поздравила меня с тем, что я нашел выход на крышу. «Сомнамбулам везет», — ответил я и наклонил голову, чтобы разобрать, что за книгу она держит в руках. Это был туристический путеводитель по югу Испании. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить. В ответ на мой недоуменный взгляд объяснила, что даже на крыше у нее есть звонок для вызова прислуги. Из любопытства я согласился. Через какое-то время я спросил, чем она занималась накануне. И добавил, что безуспешно разыскивал ее по всей гостинице. «Как только начинается дождь, вы исчезаете», — сказал я.

По лицу фрау Эльзы пробежала тень. Казалось бы заученным жестом (хотя я знаю, что она именно такая и это тоже проявление ее непосредственности и ее энергии) она сняла темные очки и пристально взглянула на меня, прежде чем ответить: вчера она целый день не выходила из комнаты и сидела с мужем. Он что, болен? Ненастная погода, тучи, насыщенные электричеством, плохо на него действуют; у него начинаются ужасные головные боли, сказывающиеся на зрении и нервах; однажды он даже на короткое время ослеп. Мозговая лихорадка, произносят безукоризненные губы фрау Эльзы. (Насколько мне известно, такой болезни не существует.) Вслед за этим со слабой улыбкой она требует от меня дать слово, что я больше никогда не буду ее разыскивать. Мы увидимся, когда так распорядится случай. А если я откажусь? Я заставлю вас пообещать мне это, шепчет фрау Эльза. В этот момент появляется служанка со стаканом фруктового сока, точь-в-точь таким же, какой держит в руке фрау Эльза. Ослепленная солнцем, бедная девушка не знает, что ей делать со стаканом; в конце концов она ставит его на столик и уходит.

— Обещаю вам, — говорю я, отворачиваюсь и подхожу к бортику крыши.

День окрашен в довольно тусклые тона, и повсюду господствует цвет человеческой плоти, вызывающий у меня отвращение.

Я обернулся к ней и признался, что не спал всю ночь. «Нет нужды клясться в этом», — ответила она, не отрывая глаз от книги, которую снова держала в руках. Я рассказал, что Чарли избил Ханну. «Некоторые мужчины этим отличаются», — был ее ответ. Я засмеялся: «Вы явно не феминистка». Фрау Эльза перевернула страницу, не удостоив меня ответом. Тогда я рассказал ей о том, что Чарли говорил мне насчет собак, которых люди бросают перед отпуском или уже на отдыхе. Заметил, что она слушала меня с интересом. Покончив с этой историей, я увидел в ее глазах тревожный сигнал и испугался, что сейчас она вскочит и бросится ко мне. Я боялся, что она произнесет слова, которые я в тот момент менее всего хотел бы услышать. Но она ничего не сказала, и я счел, что благоразумнее всего будет удалиться.

В этот вечер все вернулось в нормальное русло. На одной из дискотек кемпинговой зоны Ханна, Чарли, Ингеборг, Волк, Ягненок и я выпили за дружбу, за хорошее вино и пиво, за Испанию и Германию, за «Реал» (Волк с Ягненком болеют не за «Барселону», как полагал Чарли, а за мадридский «Реал»), за красивых женщин, за каникулы и т. д. Словом, тишь да гладь. Разумеется, Ханна с Чарли помирились. Чарли вновь превратился в того самого грубияна, каким мы привыкли его воспринимать начиная с двадцать первого августа; Ханна же надела свое самое нарядное и самое открытое платье, чтобы отметить это событие. Что же касается синяка под глазом, то он придает ей особое очарование с оттенком то ли эротики, то ли стервозности. (Пока Ханна была еще трезва, она скрывала этот синяк за темными очками, однако в шуме и грохоте дискотеки радостно выставляла его напоказ, словно снова обрела самое себя и истинный смысл жизни.) Ингеборг официально простила Чарли, и тот на глазах у всех встал перед ней на колени и воздал хвалу ее неоценимым достоинствам, к радости тех, кто мог его услышать и понимал по-немецки. Внесли свою лепту в общее настроение и Волк с Ягненком: благодаря им мы открыли самый что ни на есть испанский ресторан из всех, какие мы знали. Ресторан, в котором имели возможность, помимо вкусной и дешевой еды, обильного и еще более дешевого питья, послушать исполнительницу фламенко (то есть народных песен) по имени Андромеда — трансвестита, хорошо знакомого нашим испанским друзьям. Долгое и приятное застолье перемежалось веселыми историями, песнями и танцами. Андромеда, сидевшая рядом с нами, обучила женщин правильно бить в ладоши, а затем пошла танцевать с Чарли так называемую севильяну; вскоре все последовали их примеру, в том числе клиенты из-за других столиков, все, за исключением меня, наотрез отказавшегося танцевать. Не хотелось выставлять себя на посмешище. Однако моя резкость, по-видимому, пришлась по вкусу трансвеститу, который после танца прочел мою судьбу по ладони. У меня будут деньги, власть и любовь; я проживу яркую, наполненную волнующими событиями жизнь; один из моих сыновей (или внуков) будет гомосексуалистом… Андромеда читает по руке будущее и интерпретирует его; вначале ее голос почти не слышен, это тихий шепот, но вот постепенно он начинает набирать силу и в конце звучит так громко, что его могут слышать все вокруг, и это дает повод для насмешливых комментариев. Тот, кто участвует в подобных играх, сразу становится мишенью для шуток со стороны его друзей и знакомых, а что касается меня, то в целом Андромеда не сказала мне ничего неприятного, а когда мы уходили, вручила каждому по гвоздике и пригласила заходить. Чарли дал ей на чай тысячу песет и поклялся, что обязательно придет. Мы все пришли к единому мнению, что это «стоящее» место, и наперебой благодарили Волка и Ягненка. На дискотеке настроение иное, там преобладает молодежь и обстановка какая-то искусственная, хотя мы очень быстро в нее вписались. Покорились судьбе. Вот тут я не отказываюсь танцевать, и целую Ингеборг и Ханну, и бегу в туалет, и блюю, а потом причесываюсь и вновь выхожу на площадку для танцев. В какой-то промежуток хватаю Чарли за лацканы и спрашиваю: все в порядке? Все в полном порядке, отвечает он. Ханна обнимает его сзади и отводит от меня. Чарли хочет что-то сказать, но я вижу только его движущиеся губы, а потом, когда уже не остается ничего иного, его улыбку. И Ингеборг становится той самой Ингеборг, какой была вечером двадцать первого августа, то есть обычной Ингеборг. Она целует меня, обнимает и хочет, чтобы мы занялись любовью. И, вернувшись в наш номер в пять часов утра, мы целеустремленно занимаемся любовью; у Ингеборг быстро наступает оргазм, я же сдерживаю себя и обладаю ею еще много минут. Нам обоим до смерти хочется спать. Лежа голышом поверх простыней, Ингеборг твердит, что все на свете просто. «Даже твои миниатюры». Она настаивает на этом термине, пока не засыпает. «Миниатюры». «Все на свете просто». Я еще долго разглядываю свою игру и размышляю.