После сегодняшних событий до сих пор не могу опомниться, однако постараюсь изложить их по порядку, — возможно, тогда я сам сумею обнаружить в них то, что первоначально упустил из виду. Впрочем, это тяжелое и, видимо, бесполезное дело, ибо того, что произошло, уже не исправить, так что вряд ли стоит строить какие-то иллюзии. Тем не менее нужно чем-то заняться, чтобы убить время.

Начну с завтрака на террасе гостиницы, куда мы пришли в купальных костюмах безоблачным и нежарким — благодаря приятному ветерку с моря — утром. Мой первоначальный план состоял в том, чтобы вернуться в номер, когда он будет убран, и погрузиться на несколько часов в игру, но Ингеборг сумела меня переубедить: утро слишком восхитительно, чтобы запереться в четырех стенах. На пляже мы наткнулись на Ханну и Чарли, лежавших на большой циновке; оба спали. Циновка была недавно куплена, и в уголке ее еще сохранилась этикетка с ценой. Помню четкую, как татуировка, надпись: 700 песет. Я еще подумал тогда, хотя, возможно, это только сейчас меня осенило, что ситуация мне хорошо знакома. Так обычно происходит после бессонной ночи: незначительные детали выходят на первый план и застревают в памяти. Я хочу сказать, что ничего необычного не было. Однако эта подробность меня почему-то тогда встревожила. Или же это сейчас, когда солнце уже скрылось, мне так кажется.

Утро прошло, как всегда, в пустых занятиях: купались, болтали, читали журналы, мазались кремами для загара. Обедали раньше обычного в ресторане, битком набитом отдыхающими, которые, так же как и мы, были в купальниках и плавках и пахли мазями (не самый приятный запах во время еды); после этого мне удалось сбежать; Ингеборг, Ханна и Чарли вернулись на пляж, а я прямиком направился в гостиницу. Что я там делал? Да почти ничего. Бросил взгляд на игровое поле, не в силах сосредоточиться, потом лег в постель и проспал до шести часов. Мне снились какие-то кошмары. Заметив с балкона, что основная масса отдыхающих покидает пляж и направляется в сторону гостиниц и кемпингов, я спустился вниз и вышел на берег. Это грустное время, и купальщики тоже грустны: утомленные, пресытившиеся солнцем, они обращают взоры к линии зданий, словно солдаты, заранее уверенные в поражении; усталой походкой пересекают они пляж и Приморский бульвар; осторожно, но с оттенком пренебрежения, бравирования отдаленной опасностью заходят в боковые улочки, на которых сразу ищут спасительной тени и которые ведут их в никуда, в пустоту.

В этот день, если бросить на него ретроспективный взгляд, не случилось ничего подозрительного. В нем не оказалось места ни для фрау Эльзы, ни для Волка и Ягненка; он не был отмечен ни письмом из Германии, ни каким-нибудь телефонным звонком, ни чем-то более или менее значительным. Только Ханна и Чарли, Ингеборг и я, наша мирная компания на пляже, и Горелый, правда вдалеке, возившийся со своими велосипедами (клиентов было не слишком много), хотя Ханна, не знаю зачем, подходила к нему буквально на минутку и что-то говорила — просто дань вежливости, объяснила она, когда вернулась. Короче говоря, это был тихий, спокойный день, предназначенный для того, чтобы вволю позагорать, и ничего больше.

Вспоминаю, что, когда я спустился на пляж во второй раз, небо вдруг покрылось множеством мелких облаков, которые неслись к востоку или, может, к северо-востоку, и что Ингеборг и Ханна плавали и, увидев меня, вышли из воды — сначала Ингеборг, поцеловавшая меня, а за ней Ханна. Чарли лежал, подставив лицо уже не столь жаркому солнцу, и выглядел спящим. Слева от нас Горелый терпеливо сооружал свою каждодневную крепость, не обращая внимания на происходящее вокруг и, наверное, особенно остро сознавая в этот час свое уродство. Вспоминаю пепельно-желтые тона уходящего дня, наш бессодержательный разговор (я не мог бы выделить ни одной темы), мокрые волосы девушек, голос Чарли, рассказывающий абсурдную историю про мальчика, который научился кататься на велосипеде раньше, чем ходить. Все указывало на то, что нас ждет еще один приятный вечер и что вскоре мы вернемся в свои гостиницы, примем душ и закончим этот день на какой-нибудь дискотеке.

Тут Чарли подпрыгнул, схватил свою доску и бросился в море. Я эту доску до той поры не замечал, хотя она все время рядом с ним лежала.

— Возвращайся скорее! — крикнула Ханна.

Не думаю, что он ее услышал.

Первые метры он плыл, таща доску за собой, затем взобрался на нее, поставил парус, помахал нам рукой на прощанье и, воспользовавшись тем, что задул благоприятный ветер, устремился в открытое море. Это произошло часов в семь вечера, не позже. Он был не единственным виндсерфингистом, кто в это время плавал. Это я точно помню.

Спустя час, устав ждать, мы отправились выпить на террасу «Коста-Брава», откуда был хорошо виден весь пляж и куда, по всем законам логики, должен был рано или поздно заглянуть Чарли. Мы ощущали себя грязными и умирали от жажды. Вспоминаю, что Горелый, которого я видел всякий раз, когда оборачивался, стараясь разглядеть парус Чарли, ни на мгновенье не переставал возиться со своими велосипедами, этакий трудяга Голем, и вдруг просто-напросто исчез (забрался в свою конуру, полагаю), но так несвоевременно, так внезапно, что на пляже образовались две пустоты: сначала не стало Чарли, а теперь еще и Горелого. Мне кажется, я уже тогда почувствовал приближение несчастья.

В девять вечера, хотя еще не стемнело, мы решили посоветоваться с управляющим «Коста-Брава». Он направил нас в морской Красный Крест — его контора располагалась на Приморском бульваре, чуть-чуть не доходя до старой части городка. После путаных объяснений тамошние служащие связались по радио со спасателями из компании «Зодиак». Те перезвонили через полчаса и посоветовали обратиться в полицию и к портовым властям. На улице быстро темнело; помню, я глянул в окно, и мимо промелькнула машина той самой компании «Зодиак», с представителями которой мы разговаривали. Сотрудник Красного Креста сказал, что нам лучше вернуться в гостиницу и оттуда позвонить в комендатуру порта, в полицию и Гражданскую оборону; администратор гостиницы обязан помочь нам в этом. Мы сказали, что так и сделаем, и отправились назад. Полпути мы прошли молча, но потом заспорили. По мнению Ингеборг, все эти люди некомпетентны. Ханну ее слова не очень убедили, но, с другой стороны, доказывала она, управляющий «Коста-Брава» ненавидит Чарли; к тому же не исключено, что последний находится в эту минуту в соседнем городке, как в прошлый раз, — вы же помните? Я высказал свою точку зрения: нужно делать именно то, что нам посоветовали. Ханна согласилась, сказала, что я прав, и как-то поникла.

Портье в гостинице, а позже и управляющий объяснили Ханне, что виндсерфингисты часто терпят бедствие в эту пору, но обычно все заканчивается благополучно. В худшем случае им приходится дрейфовать в море сутки-другие, но спасение обязательно приходит и все такое. После этих слов Ханна перестала плакать и, похоже, немного успокоилась. Управляющий вызвался отвезти нас на своей машине в комендатуру порта. Там у Ханны взяли заявление, связались с портом и еще раз — с морским Красным Крестом. Через некоторое время прибыли двое полицейских. Они попросили дать подробное описание виндсерфера, чтобы можно было начать поиски с вертолета. На вопрос, была ли доска снабжена аптечкой и набором необходимых средств для экстренных ситуаций, мы ответили, что и не подозревали о существовании подобных наборов. Один из полицейских заметил: «Дело в том, что это испанское изобретение». Другой добавил: «В таком случае все зависит от того, сколько он сможет продержаться без сна. Плохо будет, если он заснет». Мне не понравилось, что они разговаривают в подобной манере в нашем присутствии, хотя знают, что я понимаю по-испански. Само собой, я не перевел Ханне их слова. Управляющий же, напротив, не выказывал ни малейших признаков волнения и даже позволил себе пошутить по поводу происшествия, когда мы ехали обратно. «Вы, я вижу, довольны?» — сказал я. «Да, все идет как надо, — ответил он. — Скоро вы увидите своего друга. Мы все сейчас заняты этим делом. И не можем потерпеть неудачу».

Ужинали мы в «Коста-Брава». Как и следовало ожидать, за нашим столом не было слишком оживленно. Официанты, уже осведомленные о том, что произошло (да и все взгляды присутствующих были прикованы к нам), обслужили нас с необычной предупредительностью и вниманием. Цыпленок с картофельным пюре и яичницей, салат, кофе и мороженое. Наш аппетит не претерпел никаких изменений. Мы перешли уже к десерту, как вдруг я заметил физиономию Волка, прилепившуюся к одному из стекол, отделявших зал ресторана от террасы. Он делал мне знаки. Когда я сообщил об этом моим спутницам, Ханна вдруг покраснела и опустила глаза. Едва слышно она попросила, чтобы я как-нибудь отделался от них, попросил прийти завтра или придумал что-нибудь, что сочту нужным. Я пожал плечами и вышел; на террасе меня поджидали Волк и Ягненок. В нескольких словах я рассказал им о том, что произошло. Оба были потрясены услышанным (по-моему, на глазах у Волка выступили слезы, впрочем, поклясться в этом не могу). Я объяснил им, что Ханна находится в ужасном состоянии и что мы с минуты на минуту ожидаем вестей от полиции. Но не сумел найти подходящих аргументов против, когда они сказали, что могут зайти через час. Я не уходил с террасы, пока не выпроводил их; от кого-то из них пахло духами, и вообще они, надо сказать, приоделись, по сравнению с их обычным небрежным стилем в одежде. Выйдя на тротуар, они заспорили и, пока не повернули за угол, все размахивали руками.

То, что происходило дальше, относится, как мне представляется, к обычным рутинным действиям, предпринимаемым в подобных случаях, хотя от этого они не перестают быть неприятными и бессмысленными. Сначала появился один полицейский, за ним другой, но в иной форме и в сопровождении человека в штатском, говорившего по-немецки, и моряка — в полной морской форме! К счастью, пробыли они недолго (моряк, как сообщил нам администратор, был готов присоединиться к поискам на своем катере, снабженном мощными прожекторами). Уходя, они пообещали незамедлительно известить нас о результатах поисков. Судя по выражению их лиц, шансы найти Чарли постепенно таяли. Напоследок заявился представитель — вроде бы секретарь, если я правильно понял, — местного клуба виндсерфинга, чтобы заверить нас в готовности его членов оказать нам материальную и моральную помощь. Они подключили к поискам свою спасательную шлюпку и установили сотрудничество с комендатурой порта и Гражданской обороной, как только узнали о бедствии. Он так это назвал: бедствием. Ханна, которая во время ужина изо всех сил крепилась, во время этой последней демонстрации солидарности не выдержала и снова расплакалась, и это состояние плавно перешло в истерику.

С помощью официанта мы отвели ее в номер и уложили в кровать. Ингеборг спросила, есть ли у нее какое-нибудь успокоительное. Продолжая рыдать, Ханна сказала, что у нее ничего нет, так как врач запретил ей принимать подобные лекарства. В конце концов мы решили, что будет лучше, если Ингеборг останется с нею на ночь.

Перед тем как вернуться в «Дель-Map», я заглянул в «Андалузский уголок». Надеялся застать там Волка с Ягненком или Горелого, но их не было. Хозяин заведения сидел за столиком возле телевизора и, как всегда, смотрел ковбойский фильм. Я тут же ретировался. Он даже не обернулся. Из гостиницы я позвонил Ингеборг. Никаких новостей. Они уже легли, но ни та, ни другая не могли заснуть. Я по глупости ляпнул: «Попробуй утешить ее». Ингеборг ничего не ответила. Я даже сперва подумал, что связь прервалась.

— Я здесь, — отозвалась Ингеборг. — Просто я размышляю.

— Я тоже размышляю, — сказал я.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи и закончили разговор.

Я еще долго лежал в постели с погашенным светом и ломал голову над тем, что могло приключиться с Чарли. Передо мной мелькали бессвязные образы: новая циновка с неснятой этикеткой; обед в окружении тошнотворных запахов; вода, облака, голос Чарли… Я вспомнил, что никто не поинтересовался, откуда у Ханны синяк под глазом, и счел это странным; представил себе, как выглядят утопленники; подумал, что наши каникулы полетели ко всем чертям, по крайней мере то, что от них осталось. Последнее соображение заставило меня вскочить с кровати и с небывалой энергией приняться за работу.

В четыре часа утра я завершил весеннюю кампанию сорок первого года. Глаза у меня слипались, но я был очень доволен.