Мне снилось, что меня разбудил телефонный звонок. Это был сеньор Пере, предлагавший поехать — он брался меня сопровождать — в казармы гражданской гвардии; туда привезли труп, и они надеялись, что я смогу его опознать. Я быстро принял душ и отправился в путь, не позавтракав. Коридоры гостиницы словно вымерли, так что было немного не по себе; должно быть, светало; машина сеньора Пере стояла у главного входа. По дороге в казармы, располагавшиеся за городом, на развилке дорог с многочисленными указателями, направленными в сторону различных границ, сеньор Пере вволю нарассуждался о мутациях, происходящих с местными жителями, когда лето — а вернее сказать, летний сезон, заканчивается. Наступает всеобщая депрессия! В глубине души мы не можем жить без туристов! Мы к ним привыкли! Молодой гвардеец с бледным лицом отвел нас в гараж, где стояло несколько длинных столов, а со стен свисали разные автомобильные аксессуары. На черной каменной плите с беловатыми прожилками, напротив металлической двери, за которой уже дожидался фургон для перевозки трупов, покоилось бездыханное тело в состоянии, близком к разложению. За моей спиной сеньор Пере зажал пальцами нос. Это был не Чарли. Должно быть, погибший был того же возраста и, возможно, тоже немец, но это был не Чарли. Я сказал, что не знаю его, и мы ушли. Попрощавшись с нами, молодой гвардеец вернулся на пост. На обратном пути мы шутили и строили планы на будущий сезон. «Дель-Map» был по-прежнему погружен в сон, но я заметил через окно фрау Эльзу — она сидела за стойкой. Я спросил у сеньора Пере, когда он в последний раз видел супруга фрау Эльзы.

— Давно не имел такого удовольствия, — ответил он.

— Кажется, он болен.

— Да, кажется, — сказал сеньор Пере, нахмурившись, и по его лицу было невозможно понять, что он об этом думает.

Начиная с этого момента сон развивался скачкообразно (по крайней мере, так мне помнится). Я позавтракал на террасе яичницей с томатным соком. Поднялся к себе по лестнице: навстречу спускались английские дети, и мы едва не столкнулись. Видел с балкона Горелого у его велосипедов, оставшегося наедине со своей нищетой и осенью. Нарочито долго писал письма. В конце концов лег в постель и сразу уснул. Новый телефонный звонок, на сей раз реальный, нарушил мой сон. Я взглянул на часы: было два часа дня. Звонил Конрад, без конца повторявший мое имя, словно не надеялся, что я когда-нибудь отвечу.

Вопреки моим ожиданиям, возможно, из-за застенчивости Конрада и оттого, что я еще как следует не проснулся, наш разговор получился каким-то сухим и вялым, о чем сейчас я вспоминаю с содроганием. Вопросы, ответы, интонации голоса, плохо скрываемое желание поскорее положить трубку и тем самым сэкономить несколько монет, — все это выдавало глубочайшее равнодушие. Никаких откровений, за исключением одного, идиотского, в самом конце разговора, зато четкие описания городка, гостиницы, номера, которые упорно накладывались на панораму, представленную моим другом, словно желая предупредить меня о новом порядке вещей, в который я был теперь вовлечен и внутри которого мало что значили координаты, передаваемые мне по телефонному проводу. Что делаешь? Почему не возвращаешься? Что тебя там удерживает? В твоей конторе все недоумевают, господин X каждый день справляется о тебе, и бесполезно говорить ему, что ты скоро появишься, — его сердце неспокойно и предчувствует беду. Какую такую беду? Да какая разница! Далее следовала информация о клубе, работе, играх, журналах, причем все это вываливалось на меня скопом, с беспощадной неумолимостью.

— Ты видел Ингеборг? — спросил я.

— Да нет, конечно.

После небольшой паузы последовал новый шквал вопросов и просьб: на моей работе, мягко говоря, встревожены; в клубе интересуются, поедешь ли ты в декабре в Париж встречаться с Рексом Дугласом. Меня выгонят с работы? У меня что, проблемы с полицией? Все горят желанием узнать, что за таинственная и подозрительная причина удерживает меня в Испании. Это женщина? Долг перед усопшим? Каким еще усопшим? А как, между прочим, обстоят дела с моей статьей? Ну, той, в которой я собирался обосновать новую стратегию. Казалось, Конрад надо мной издевается. Я представил себе на мгновенье, что он записывает наш разговор на пленку и его губы кривятся в злорадной усмешке. Чемпион в изгнании! Изъят из обращения!

— Послушай меня, Конрад, я дам тебе адрес Ингеборг. Съезди к ней, а потом позвони мне.

— Хорошо, сделаю, как ты говоришь.

— Превосходно. Сделай это сегодня. И сразу позвони.

— Хорошо, хорошо, только я ничего не понимаю, а мне бы хотелось быть полезным тебе по мере возможности. Не знаю, понятно ли я объясняю. Удо, ты слышишь меня?

— Слышу. Обещай, что ты сделаешь то, о чем я тебя прошу.

— Да-да, конечно.

— Хорошо. Ты получил мое письмо? Мне кажется, я все в нем объяснил. Видимо, оно еще не дошло.

— Я получил только твои открытки. На одной изображены гостиницы на фоне пляжа, а на другой — какая-то гора.

— Гора?

— Да.

— Гора на берегу моря?

— Не знаю. Гора, а рядом что-то вроде развалин монастыря.

— Ладно, скоро получишь письмо. Почта в этой стране работает просто ужасно.

Внезапно я сообразил, что не писал никакого письма Конраду. Это меня ничуть не смутило.

— Хотя бы погода у тебя хорошая? У нас тут дожди.

Не отвечая на его вопрос, я, словно под диктовку, произнес:

— Я играю…

Наверно, мне показалось важным, чтобы Конрад об этом знал. В будущем это могло мне пригодиться. Я услышал в трубке восторженный вздох.

— «Третий рейх»?

— Да…

— Правда? Расскажи, чего ты добился. Не перестаю тебе удивляться, Удо. Только тебе может прийти в голову затеять игру сейчас.

— Понимаю тебя: когда Ингеборг уехала и все висит на волоске. — Я зевнул.

— Я не то хотел сказать. Я имел в виду риск. И твою поразительную энергию. Ты просто уникум, настоящий король нашего фанатского королевства!

— Не преувеличивай. И не кричи так, а то я оглохну.

— А кто твой противник? Немец? Я его знаю?

Бедный Конрад, он полагает, что в крошечном городке курортной зоны Коста-Брава могут в одно и то же время оказаться два знатока нашей игры, да к тому же немцы. Сразу видно, что он никогда не бывал на курортах, и одному богу известно, как он представляет себе летний отдых на Средиземном море или где бы то ни было.

— У меня довольно необычный противник, — сказал я и, особо не вдаваясь в подробности, описал Горелого.

Помолчав, Конрад заметил:

— Что-то мне это не нравится. Темная какая-то история. На каком же языке вы объясняетесь?

— На испанском.

— А как же он прочел правила?

— Он их не читал. Я ему все объяснил. За один вечер. Ты не представляешь, какой он сообразительный. Ему ничего не надо повторять.

— И в игре он такой же толковый?

— Его оборона Англии вполне приемлема. Да, он не сумел предотвратить падение Франции, а кто бы сумел? Нет, он совсем не плох. Ты, конечно, играешь гораздо лучше, и Франц тоже, но как спарринг-партнер он вполне подходит.

— Ты его так описал… Волосы дыбом встают. Я бы не стал играть с человеком, способным напугать тебя одним своим появлением… В многосторонней игре еще куда ни шло, но один на один… Ты говоришь, он живет на берегу?

— Именно так.

— А может, это демон?

— Ты это серьезно?

— Вполне. Демон, сатана, дьявол, Вельзевул, Люцифер, лукавый…

— Лукавый… Нет, он скорее похож на быка… Такой же могучий и задумчивый, типичное жвачное животное. Меланхолик. Кстати, он не испанец.

— Откуда ты знаешь?

— Сказали знакомые испанцы. Поначалу я, естественно, думал, что он испанец, а оказалось, нет.

— Откуда же он?

— Понятия не имею.

Из Штутгарта донесся жалобный голос Конрада:

— Ты должен был все разузнать, ведь это очень важно для твоей же безопасности…

По-моему, он преувеличивал, тем не менее я заверил, что спрошу об этом у Горелого. Вскоре мы попрощались, после чего я принял душ и отправился прогуляться перед обедом. У меня было прекрасное настроение, в душе я совсем утратил чувство времени, а тело мое радовалось и пело, оттого что находится именно здесь, а не в каком-то другом месте.

Осень сорокового. Я разыграл наступательный вариант на Восточном фронте. Мои танковые корпуса сминают фланги в центральном секторе русских, проникают вглубь их обороны и устраивают им гигантский котел в форме шестиугольника западнее Смоленска. Позади, между Брестом и Ригой, в окружение попадают более десяти русских армий. Мои потери минимальны. На средиземноморском театре боевых действий я также избрал наступательный вариант, потратив на это BRP, и захватил Испанию. Для Горелого это полная неожиданность, он таращит глаза, резко встает, отчего его изуродованная щека трясется, и, кажется, уже слышит гул моих танков на Приморском бульваре. Растерянность мешает ему организовать надежную оборону (он избирает, естественно, сам об этом не подозревая, один из вариантов Border Defense Давида Хабланиана — худший ответ на наступление с Пиренеев). В результате силами всего лишь двух бронетанковых и четырех пехотных корпусов при поддержке авиации я захватываю Мадрид, и Испания капитулирует. Во время Стратегического Перераспределения я размещаю три пехотных корпуса в Севилье, Кадисе и Гранаде, а один танковый корпус — в Кордове. В Мадрид перевожу две немецкие воздушные армии и одну итальянскую. Теперь Горелому понятен мой замысел, и он… улыбается. Он поздравляет меня! Говорит: «Мне бы такое никогда в голову не пришло». Видя перед собой столь благородного соперника, трудно понять, на чем основаны страхи и предубеждения Конрада. Склонившись над картой, Горелый, когда наступает его черед играть, пытается поправить непоправимое и все говорит, говорит. На территории СССР он перебрасывает войска с юга, где почти не было сражений, на север и в центр, однако его способность маневрировать уже невелика. В Средиземноморье он продолжает удерживать Египет и укрепляет Гибралтар, однако делает это как-то неубедительно, словно сам не верит в свои усилия. Его загорелый мускулистый торс нависает над Европой, как кошмарное видение. Не глядя на меня, он продолжает говорить о своей работе, об уменьшении числа туристов, капризной погоде и пенсионерах, наводнивших некоторые гостиницы. Я делаю вид, что слушаю его без особого интереса, а сам все записываю и при этом успеваю задавать вопросы; в частности, выясняю, что он знаком с фрау Эльзой, которую местные между собой называют «немкой». Вынужденный высказать свое мнение, он признает, что она красива. Расспрашиваю тогда о ее муже. Горелый лаконичен: он болен.

— Откуда ты знаешь? — говорю я, переставая писать.

— Об этом все знают. Это долгая болезнь, она у него уже много лет. От нее не вылечиваются, но и не умирают.

— Она его кормит, — смеюсь я.

— Вот уж нет, — говорит Горелый, возвращаясь к хитросплетениям игры при полностью разрушенной системе взаимодействия между его войсками.

В конце, перед тем как расстаться, мы следуем обычному ритуалу: опустошаем последние банки с пивом, купленные мною по такому случаю и хранившиеся в наполненной водой раковине; комментируем партию (Горелый рассыпается в похвалах мне, но пока не признает своего поражения), спускаемся вместе на лифте и прощаемся у дверей гостиницы…

В тот самый миг, когда Горелый исчезает из виду на Приморском бульваре, рядом раздается голос, заставляющий меня вздрогнуть от неожиданности.

Это фрау Эльза, она сидит в полумраке, забившись в уголок террасы, куда почти не проникает свет из гостиницы и с улицы.

Признаюсь, что подошел к ней с недовольным видом (недоволен я был прежде всего самим собой), оттого что она меня так испугала. Сев рядом, я заметил, что она плачет. Ее лицо, обычно полное красок и жизни, сейчас было мертвенно-бледным, причем такое впечатление усугублялось тем, что на нее падала тень от зонта, ритмично раскачиваемого ночным бризом. Не колеблясь, я взял ее руки в свои и спросил, что ее так расстроило. Словно по волшебству, на ее лице проявилась улыбка. Вы всегда так внимательны, сказала она, от волнения забыв, что мы с ней уже на ты. Я повторил вопрос. Поразительно, как быстро фрау Эльза переходила от одного душевного состояния к другому: менее чем за минуту из плачущего призрака она превратилась в заботливую старшую сестру. Она хотела знать, чем мы занимались, «только по правде, без уловок», в моем номере с Горелым. Она хотела, чтобы я пообещал ей, что скоро вернусь в Германию, а до той поры непременно позвоню своему начальству на работу, а также Ингеборг. Она хотела, чтобы я по ночам спал, а утром шел на пляж загорать, используя «последние солнечные денечки». Ты же бледный как смерть; мне кажется, ты очень давно не видел себя в зеркале, проговорила она. В общем, ей хотелось, чтобы я плавал и побольше ел, хотя последний призыв шел явно вразрез с ее интересами — питался-то я в ее гостинице. Дойдя до этого пункта, она опять заплакала, но уже не так сильно, словно данные мне советы помогли ей заглушить собственные горести, и вскоре совсем успокоилась.

Ситуация складывалась идеальная, о лучшем нельзя было и мечтать, и время пролетело незаметно. Наверное, мы так бы и просидели всю ночь лицом к лицу в полутьме, мешавшей как следует разглядеть выражение глаз друг у друга, ощущая тепло наших ладоней, но все имеет свой конец, явившийся в образе ночного портье, который искал меня по всей гостинице и наконец заглянул на террасу, сообщив, что мне звонят по междугородной линии.

Фрау Эльза с усталым видом поднялась со своего места и по пустому коридору последовала за мной к стойке; там она велела портье убрать последние мешки с мусором из кухни, и мы остались одни. Ощущение было такое, словно мы с ней вдруг очутились на острове, где, кроме нас, никого нет, и все портил только телефон со снятой трубкой, который я бы с большим удовольствием вырвал из розетки и отдал портье, чтобы тот выкинул его вместе с мусором.

Звонил Конрад. Услышав его голос, я был сильно разочарован, но тут же вспомнил, что сам просил его позвонить.

Фрау Эльза села по другую сторону стойки и пыталась читать журнал, оставленный, видимо, портье. Но не смогла. По правде говоря, там особенно и нечего было читать, так как журнал состоял почти из одних фотографий. Она машинально сдвинула его на краешек стола, откуда он чудом не упал на пол, и взглянула на меня. Ее глаза были точь-в-точь такого же оттенка, как детский голубой карандаш, тот самый дешевенький, но верный «фабер».

Мне тут же захотелось повесить трубку и немедленно заняться с ней любовью. Я представил себе, а возможно, представляю это сейчас, что гораздо хуже, как затаскиваю ее в принадлежащий ей кабинет, кладу на стол, срываю с нее одежду и целую, залезаю на нее и целую, гашу все огни и снова целую…

— У Ингеборг все в порядке. Она работает. Звонить тебе не собирается, но сказала, что, когда ты вернешься, хотела бы с тобой поговорить. Передавала тебе привет, — отрапортовал Конрад.

— Хорошо. Спасибо. Это я и хотел узнать.

Скрестив ноги, фрау Эльза принялась разглядывать свои туфли, и было видно, что ее одолевают тяжелые мысли.

— Послушай, я не получил ни одного твоего письма, но Ингеборг все мне сегодня объяснила. С моей точки зрения, тебе вовсе не обязательно там оставаться.

— Хорошо, Конрад, скоро получишь мое письмо и все поймешь, сейчас я не могу тебе ничего объяснять.

— Как продвигается партия?

— Я его имею как хочу, — ответил я, хотя, возможно, выразился немного иначе, например «Он у меня по уши завяз сам знаешь в чем», или «Я ему хорошо надрал задницу», или «Я поимел его и все его семейство»; клянусь, не помню точно.

Не исключено, что я сказал: я его добиваю.

Фрау Эльза подняла голову и, улыбнувшись, посмотрела на меня так нежно, как не смотрела еще ни одна женщина.

У меня мурашки по коже пробежали.

— Вы случайно не делали ставки?

Я услышал в трубке далекие, очень далекие голоса, говорившие вроде бы по-немецки, хотя не могу утверждать; неразборчивые диалоги; постукивание клавиш компьютера.

— Нет.

— От души отлегло. Я весь день думал об этом и боялся, что ты что-нибудь поставил. Помнишь наш недавний разговор?

— Да, ты предположил, что он дьявол. Я пока еще не лишился памяти.

— Не кипятись. Я думаю только о твоем благе, ты же знаешь.

— Конечно.

— Я рад, что ты ничего не поставил.

— А ты что думал? Что я поставил на кон свою душу?

Я засмеялся. Фрау Эльза подняла свою безукоризненную смуглую руку, заканчивающуюся тонкими и длинными пальцами, которые ухватили журнал, оставленный портье. Только теперь я понял, что это порнографический журнал. Она открыла ящик в столе и сунула его туда.

— Фауст военно-стратегических игр, — засмеялся и Конрад. Казалось, это эхо моего собственного смеха, достигнув Штутгарта, повернуло обратно.

Волна холодной ярости захлестнула меня с ног до головы и выплеснулась наружу.

— Не смешно, — процедил я, но Конрад меня не услышал. Откуда-то издалека доносился его слабый голосок:

— Что? Что?

Фрау Эльза встала и подошла ко мне. Подошла так близко, что могла, сама того не желая, слышать кудахтанье Конрада. Она погладила меня по голове и сразу распознала бушевавшую во мне ярость. Бедненький Удо, прошептала она; затем плавным жестом, словно в замедленной съемке, указала на часы, давая понять, что ей нужно уходить. Но не ушла. Должно быть, ее остановило отчаяние, написанное на моем лице.

— Конрад, я не хочу никаких шуток, я их не выношу. Уже поздно, тебе пора в кроватку, и не надо обо мне беспокоиться.

— Ты же мой друг.

— Послушай, скоро это треклятое море наконец-то изрыгнет то, что осталось от Чарли. Тогда я соберу чемоданы и вернусь. Чтобы как-то отвлечься во время этого ожидания, только чтобы отвлечься и набрать примеров для моей статьи, я играю в «Третий рейх»; ты бы на моем месте поступил точно так же, согласен? В любом случае я рискую всего лишь своей работой в конторе, а ты прекрасно знаешь, какое это дерьмо. Я мог бы найти что-нибудь получше менее чем за месяц. Так или не так? Мог бы целиком переключиться на сочинение статей. И вероятно, не проиграл бы. А может, именно это мое призвание. Так что, возможно, было бы лучше, если бы они меня уволили.

— Но они вовсе не собираются этого делать. И потом, я знаю, что ты дорожишь своим местом, ну, по крайней мере, своими товарищами по работе. Когда я заходил туда, они мне показали открытку, которую ты им прислал.

— Ты ошибаешься, мне на них наплевать.

Конрад застонал, или мне так показалось.

— Это неправда, — перешел он в контратаку, убежденный в своей правоте.

— Какого черта ты от меня хочешь? Нет, в самом деле, Конрад, иногда ты становишься просто невыносим.

— Я хочу, чтобы ты образумился.

Фрау Эльза дотронулась губами до моей щеки и прошептала: уже поздно, я должна идти. Я почувствовал ее теплое дыхание на шее и возле уха, потом быстрый и тревожный поцелуй. Краем глаза я увидел в конце коридора ночного портье; он стоял и послушно ждал.

— Я должен кончать, — сказал я.

— Позвонить тебе завтра?

— Нет, я не хочу, чтобы ты понапрасну тратил свои деньги.

— Меня ждет муж, — сказала фрау Эльза.

— Не важно.

— Еще как важно.

— Он не может уснуть, если меня нет рядом, — сказала фрау Эльза.

— Как идет партия? Говоришь, уже добрался до осени сорокового? Начал войну с СССР?

— Да! Блицкриг на всех фронтах! Это для меня не соперник! Черт побери, я ведь все-таки чемпион, не так ли?

— Так, так… От всего сердца желаю тебе выиграть… Как там англичане?

— Отпусти мою руку, — сказала фрау Эльза.

— Я должен заканчивать, Конрад. Англичане, как всегда, попали в трудное положение.

— А как твоя статья? Надеюсь, что с ней все в порядке. Было бы идеально, если бы ты успел опубликовать ее до приезда Рекса Дугласа.

— Во всяком случае, она будет написана. Думаю, Рексу понравится.

Резким движением фрау Эльза освободила свою руку:

— Не будь ребенком, Удо. А если сейчас появится мой муж?

Я прикрыл рукой трубку, чтобы не услышал Конрад, и сказал:

— Твой муж лежит в постели. Подозреваю, что это его излюбленное место. Если его нет в постели, значит, он на пляже. Это еще одно его излюбленное место, особенно когда стемнеет. Не говоря уже о комнатах постояльцев. На самом деле твой муж ухитряется находиться сразу во всех местах; я бы не удивился, если бы он сейчас следил за нами, спрятавшись за спиной портье. Тот не слишком широкоплеч, но, по-моему, муж у тебя очень худой.

Она быстро взглянула в конец коридора. Портье ждал, прислонившись плечом к стене. В глазах фрау Эльзы блеснула надежда.

— Ты ненормальный, — сказала она, убедившись, что никого больше в той стороне нет. Я привлек ее к себе и поцеловал.

Не помню, как долго мы стояли и целовались, сначала яростно, неистово, потом с тихой нежностью. Знаю только, что могли бы продолжать и дальше, но тут я вспомнил, что Конрад все еще на проводе и время работает против его кошелька. Я поднес трубку к уху и услышал потрескивание и писк тысяч соединенных между собой линий. Потом возникла пустота. Конрад отключился.

— Он уже повесил трубку, — сообщил я и попытался затащить фрау Эльзу с собой в лифт.

— Нет, Удо, спокойной ночи, — с вымученной улыбкой отвергла она мои притязания.

Я стал упрашивать ее подняться ко мне, впрочем — без особой настойчивости. Жестом, значения которого я поначалу не понял, скупым и в то же время властным, фрау Эльза призвала на помощь портье, и он встал между нами. После этого, уже другим тоном, она снова пожелала мне спокойной ночи и скрылась… в направлении кухни!

— Что за женщина, — сказал я портье.

Он зашел за стойку и отыскал свой порножурнал в одном из ящиков стола. Я молча наблюдал, как он взял его в руки и уселся в кожаное кресло администратора. Облокотившись на стойку, я со вздохом спросил, много ли туристов осталось в «Дель-Map». Много, не глядя на меня, ответил он. Над шкафчиком с ключами висело большое овальное зеркало в массивной позолоченной раме, приобретенное, по-видимому, в антикварном магазине. В его верхней части отражались огни коридора, в нижней — затылок портье. И вдруг внутри меня все оборвалось: я обнаружил, что моего отражения в зеркале нет. Я испуганно сдвинулся влево вдоль стойки. Портье поднял на меня глаза и, поколебавшись, спросил, почему я говорю «такие вещи» фрау Эльзе.

— Не твоего ума дело, — огрызнулся я.

— Верно, — согласился он, — но только мне не нравится смотреть, как она страдает, ведь она так хорошо к нам относится.

— С чего ты взял, что она страдает? — спросил я, не переставая смещаться влево. Ладони у меня вспотели.

— Не знаю… Вы с ней так обращаетесь…

— Я очень люблю ее и уважаю, — заверил я его, а в это время моя физиономия начала появляться в зеркале, и хотя то, что открылось моему взору, имело довольно неприглядный вид (мятая одежда, воспаленные щеки, всклокоченные волосы), все-таки это был я, живой и осязаемый. Мысленно я отругал себя за то, что поддался глупому страху.

Портье, пожав плечами, собирался вновь углубиться в свой журнал. Я же почувствовал облегчение и страшную усталость.

— Это зеркало… Оно что, с секретом?

— Что?

— Зеркало… Когда я стоял прямо перед ним, оно меня не отражало. Только сейчас, сдвинувшись вбок, я могу себя в нем видеть. Зато ты, сидя под ним, прекрасно в нем отражаешься.

Портье, не вставая с кресла, вытянул шею и глянул на себя в зеркало. То, что он увидел, ему, очевидно, не понравилось, потому что он тут же по-обезьяньи скорчил себе рожу, посчитав это верхом остроумия.

— Оно немного наклонено, но это никакое не фальшивое зеркало. Взгляните, вот стена, видите? — Улыбаясь, он приподнял зеркало и провел рукой по стене, словно гладил кого-то.

Некоторое время я молча размышлял над случившимся. Затем, поколебавшись, сказал:

— Посмотрим. Встань-ка сюда. — И указал то самое место, с которого не видел себя в зеркале.

Портье вышел из-за стойки и встал там, где я его просил.

— Не вижу себя, — признал он, — но это потому, что я не стою точно напротив.

— Ты как раз стоишь напротив, — возразил я и, встав за ним, развернул его лицом к зеркалу.

Из-за его плеча мне открылась картина, от которой у меня бешено забилось сердце: я слышал наши голоса, но не видел тел. Зато все, что было в коридоре: кресло, большая ваза, светильники в нишах под самым потолком, — отражалось в зеркале и казалось ярче, чем было на самом деле у меня за спиной. Портье нервно хихикнул.

— Отпустите меня, я хочу проверить.

Оказывается, я машинально удерживал его на месте, применив что-то похожее на борцовский захват. Выглядел он совсем слабеньким и перепуганным. Я отпустил его. Портье метнулся за стойку и указал мне на стену за зеркалом.

— Она кривая. Кри-ва-я. Подойдите и убедитесь сами: она неровная.

Пока я протискивался за стойку, от моего хладнокровия и благоразумия не осталось и следа; кажется, я был готов свернуть шею бедняге портье. Но тут, словно совсем из другой реальности, на меня повеяло ароматом фрау Эльзы. Все вдруг стало другим и, осмелюсь это утверждать, перестало подчиняться законам физики: здесь пахло ею, хотя прямоугольный закуток за стойкой никак не был изолирован от широкого и в дневное время многолюдного коридора. Тем не менее следы тихого присутствия фрау Эльзы сохранялись, и этого было достаточно, чтобы я успокоился.

Беглый осмотр убедил меня, что портье прав. Стена, на которой висело зеркало, не была параллельна стойке.

С тяжелым вздохом я опустился в кожаное кресло.

— Как полотно, — пробормотал портье, наверняка имея в виду мою бледность, и принялся обмахивать меня порножурналом.

— Спасибо, — сказал я.

Через несколько нескончаемых минут я встал и поднялся к себе в номер.

Мне было холодно, и я надел свитер, а позже открыл окна. С балкона можно было наблюдать за мерцающими огнями в порту. Успокаивающее зрелище. Мы оба дрожим в унисон, порт и я. Ни одной звезды. Пляж погружен в кромешную тьму. Я устал, но не знаю, смогу ли уснуть.