Сюрприз: первым, кого я увидел, проснувшись около двенадцати и открыв балкон, был Горелый; он шел по берегу, заложив руки за спину и опустив глаза, словно искал что-то в песке, и его кожа, потемневшая от загара, а местами пострадавшая от огня, казалась золотистой.

Сегодня праздничный день. Последняя партия пенсионеров и суринамцев после еды благополучно отбыла, и гостиница оказалась заполненной всего на четверть. Кроме того, половина служащих взяла себе выходной. Негромкое печальное эхо сопровождало меня в коридорах, когда я шел завтракать. (Возле лестницы шумела неисправная водопроводная труба или что-то в этом роде, но, похоже, никто этого не замечал.)

В небе маленькая «сессна» старательно выписывала буквы, которые сильный ветер стирал прежде, чем можно было разобрать целые слова. Страшное уныние вдруг овладело мной, я ощутил его буквально всеми частями своего тела, съежившегося под брезентовым зонтом.

Смутно, будто во сне, я начал понимать, что утро одиннадцатого сентября проходит где-то над гостиницей, на высоте элеронов «сессны», и что все мы, находящиеся внизу: покидающие гостиницу пенсионеры, официанты на террасе, следящие за маневрами самолетика, погруженная в заботы фрау Эльза и бездельничающий на пляже Горелый, — каким-то образом обречены блуждать в потемках.

То же самое относится и к Ингеборг, находящейся под защитой порядка в правильном городе и на правильной работе? И к моим начальникам и коллегам, которые понимают, подозревают и ждут? И к преданному и искреннему Конраду, лучшему другу, какого только можно себе пожелать? Все они тоже внизу?

Пока я завтракал, огромное солнце успело протянуть свои щупальца вдоль всего Приморского бульвара и окрестных террас, но по-настоящему нагреть ничего не сумело. Даже пластмассовые стулья. Я мельком видел фрау Эльзу на месте администратора, и хотя мы не разговаривали, ощутил на себе ее ласковый взгляд. У официанта, который меня обслуживал, я спросил, какого дьявола пытался написать на небе самолет. Это в честь одиннадцатого сентября, ответил он. А что отмечают? Сегодня день Каталонии, объяснил официант. Горелый все так же слонялся по пляжу. Я поднял руку, приветствуя его, но он меня не увидел.

То, что почти незаметно в курортной зоне, сразу бросается в глаза в старой части городка. Улицы нарядны, из окон и с балконов свисают флаги. Большинство магазинов закрыто, зато в битком набитых барах праздничная дата ощущается в полной мере. Несколько подростков установили перед кинотеатром столы и продают книги, брошюры и флажки. Я полюбопытствовал, что это за литература, и тощий паренек лет пятнадцати, не больше, ответил, что они торгуют «патриотическими книгами». Что это значит? Его товарищ со смехом выкрикнул что-то, но я не разобрал. Это каталонские книги! — объяснил тощий. Я купил одну и пошел дальше. Дойдя до Соборной площади — лишь две старушенции шушукались о чем-то на каменной скамье, — я пролистал книгу и выбросил ее в ближайшую урну.

Сделав большой круг, я вернулся в гостиницу.

После обеда позвонил Ингеборг. Но прежде убрался в комнате: бумаги сложил на ночном столике, грязную одежду засунул под кровать, открыл все окна, чтобы видеть небо и море, и балкон, чтобы видеть пляж до самого порта. Не ожидал, что разговор получится таким холодным. На пляже появились купальщики, самолетика же и след простыл. Я сказал, что Чарли нашли. После томительной паузы Ингеборг ответила, что рано или поздно это должно было случиться. Позвони Ханне и сообщи ей об этом, сказал я. По мнению Ингеборг, это излишне. Немецкое консульство известит родителей Чарли, и от них она все узнает. Через какой-то промежуток я понял, что нам нечего больше сказать друг другу. И все же не я первым повесил трубку. Я еще что-то такое говорил о погоде, о гостинице и пляже и даже о дискотеках, хотя с тех пор, как Ингеборг уехала, не был ни в одной. Этого я, конечно, не сказал. В конце концов мы шепотом, словно боялись разбудить кого-то, кто спал рядом, попрощались. После этого я позвонил Конраду и повторил ему примерно то же самое. Больше решил никому не звонить.

Вспоминаю тридцать первое августа. Ингеборг высказывает все, что думает, а думает она, что я уехал. Разумеется, я вел себя глупо и даже не спросил, куда, по ее мнению, я мог уехать. В Штутгарт? Были ли у нее хоть какие-то основания считать, что я мог уехать в Штутгарт? Кроме того: когда я проснулся, наши взгляды встретились, и мы не узнали друг друга. Я это почувствовал, и она тоже и повернулась ко мне спиной. Она не хотела, чтобы я на нее смотрел! То, что я не узнал ее со сна, можно сказать, даже нормально; недопустимо то, что неузнавание было обоюдным. Не в этот ли момент рухнула наша любовь? Возможно. Во всяком случае, что-то рухнуло. Не знаю, что именно, но догадываюсь, что-то важное. Она сказала мне: я боюсь, «Дель-Map» внушает мне страх, город тоже. Не чувствовала ли она то самое, единственное, чего я как раз не замечал?

Семь часов вечера. На террасе с фрау Эльзой.

— Где твой муж?

— У себя в комнате.

— А где его комната?

— На втором этаже, над кухней. Укромный уголок, где никогда не бывают постояльцы. Категорически запрещено.

— Сегодня он хорошо себя чувствует?

— Не слишком. Собираешься нанести ему визит? Да нет, вряд ли.

— Я бы хотел с ним познакомиться.

— Уже не успеешь. Мне бы тоже хотелось, чтобы вы познакомились, но не в его теперешнем состоянии. Ты ведь меня понимаешь? Чтобы вы были на равных, оба стояли на ногах.

— Почему ты думаешь, что я не успею? Потому что уезжаю в Штутгарт?

— Да, потому что ты возвращаешься.

— Ты ошибаешься, я пока не собираюсь уезжать, так что, если твоему мужу станет лучше и ты сможешь привести его в ресторан, допустим, после ужина, я с удовольствием познакомлюсь и побеседую с ним. Побеседовать — это главное. В равных условиях.

— Ты не уезжаешь…

— А что? Не думаешь же ты, что я задержался у тебя в гостинице только потому, что дожидался, пока выловят труп Чарли. В ужасном состоянии, кстати. Я имею в виду труп. Тебе бы не доставило удовольствия увидеть его.

— Ты из-за меня остаешься? Из-за того, что мы с тобой не переспали?

— У него отсутствовало лицо. Все, от ушей до подбородка, было съедено рыбами. Ни глаз, ни кожи — ничего, а вместо этого серая студенистая масса. Временами я думаю, что этот несчастный был не Чарли. Впрочем, может быть, и он… Или не он. Мне сказали, что до сих пор не нашли тело одного англичанина, который утонул примерно в тот же день. Как знать… Я не стал делиться своими мыслями с представителем консульства, чтобы он не принял меня за сумасшедшего. Но думаю я именно так. Как вы можете спать прямо над кухней?

— Это самая большая комната в гостинице. И очень красивая. Любая девушка мечтает о такой. Кроме того, именно в этом месте, по традиции, должны спать хозяева гостиницы. До нас там спали родители мужа. Они-то и построили гостиницу, так что традиция эта совсем коротенькая, но все же. А знаешь ли ты, что все будут разочарованы оттого, что ты не уезжаешь?

— Кто это все?

— Ну, человека три-четыре, мой милый, и, пожалуйста, не кипятись.

— Твой муж?

— Он-то как раз нет.

— А кто?

— Управляющий «Коста-Брава», мой ночной портье, который в последнее время стал чересчур чувствительным, Кларита, моя горничная…

— Которая? Такая молодая худенькая девушка?

— Она самая.

— Она меня боится. Видимо, считает, что я в любую минуту могу ее изнасиловать.

— Не знаю, не знаю. Ты не разбираешься в женщинах.

— Кто еще хочет, чтобы я уехал?

— Больше никто.

— А что за дело сеньору Пере до того, когда я уеду?

— Не знаю, может, он полагает, что таким образом в этой истории будет наконец поставлена точка.

— В истории с Чарли?

— Да.

— Вот болван. Ну а твой портье? У него-то какой интерес?

— Он устал от тебя. Ему надоело видеть, как ты бродишь ночами, словно сомнамбула. По-моему, ты его очень нервируешь.

— Словно сомнамбула, значит?

— Так он сказал.

— Да я с ним всего пару раз разговаривал!

— Это не важно. Так-то он разговаривает со всеми, особенно с подвыпившими. Любит потолковать о том о сем. Тебя же он видит только по ночам, когда ты приходишь и уходишь… вместе с Горелым. И знает, что в твоем окне, если смотреть с улицы, свет гаснет в последнюю очередь.

— Я-то думал, он хорошо ко мне относится.

— Нашему портье никто угодить не может. А уж тем более постоялец, целующийся с его хозяйкой.

— Своеобразный тип. Где он сейчас?

— Я тебе запрещаю с ним разговаривать. Не хочу дальнейших осложнений, понятно? Сейчас он, должно быть, спит.

— Когда я говорю тебе все то, что говорю, ты мне веришь?

— М-мм… Да.

— Когда я говорю тебе, что видел твоего мужа ночью на пляже вместе с Горелым, ты мне веришь?

— По-моему, нехорошо, что мы впутываем его в это дело, с моей стороны это так нечестно.

— Он сам в это впутался!

— …

— Когда я говорю тебе, что труп, который мне показали в полиции, возможно, не имеет никакого отношения к Чарли, ты мне веришь?

— Да.

— Я не утверждаю, что они об этом знают, а говорю только, что все мы ошибаемся.

— Да. И не в первый раз.

— Так ты мне веришь?

— Да.

— А если я тебе скажу, что ощущаю, как вокруг меня сгущается что-то неосязаемое, странное, угрожающее, ты мне поверишь? Некая высшая сила, которая наблюдает за мной. Разумеется, твоего портье я исключаю, хотя он тоже что-то почувствовал, сам того не сознавая; поэтому он меня и не жалует. Ночная работа обостряет некоторые чувства.

— Вот здесь я не могу быть на твоей стороне, даже не проси, чтобы я поверила в эту ахинею.

— Жаль, потому что ты единственная, кто мне помогает и на кого я могу положиться.

— Ты должен вернуться в Германию.

— С поджатым хвостом.

— Нет, со спокойной душой, готовый не спеша разобраться в своих чувствах.

— Быть тише воды ниже травы, чтобы тебя не замечали, как пытается жить Горелый.

— Несчастный парень. Он живет в вечной тюрьме.

— Забыть о том, что в какой-то момент все вокруг зазвучало для тебя музыкой ада.

— Чего ты так боишься?

— Ничего я не боюсь. И у тебя будет время в этом убедиться.

Мы медленно взошли на вершину холма. На смотровой площадке собралось человек сто, взрослые и дети, и все они, затаив дыхание, разглядывали город в праздничных огнях и указывали друг другу на какую-то точку на горизонте, между небом и морем, словно надеялись, что случится чудо и там, вопреки всему, покажется солнце. Это праздник Каталонии, прошептали мне в ухо. Знаю, сказал я. И что теперь должно произойти? Фрау Эльза улыбнулась и показала пальцем, таким длинным, что он казался прозрачным, туда, куда смотрели все. Вдруг с одной, двух или даже нескольких рыбацких лодок, которых до той поры никто не видел — по крайней мере я их не замечал, — взвились вверх, предшествуемые звуком, напомнившим мне царапанье мелом по доске, гирлянды фейерверка, составив, как объяснила фрау Эльза, цвета флага Каталонии. Вскоре от них остались лишь расползающиеся дымные дорожки, и люди, сев в машины, стали спускаться в город, где всех ждала припозднившаяся ночь уходящего лета.

Осень сорок первого. Бои в Англии. Как немецкая армия не может взять Лондон, так и британской не удается сбросить меня в море. Потери значительны. Британцы научились быстро перестраиваться. В СССР — вариант «Позиционная война». Горелый надеется на сорок второй год. А пока выжидает.

Мои генералы:

— в Великобритании: Рейхенау, Зальмут и Гот;

— в СССР: Гудериан, Клейст, Буш, Клюге, фон Вейхс, Кюхлер, Манштейн, Модель, Роммель, Хейнрики и Гейр;

— в Африке: Рейнхардт и Хеппнер.

Мои BRP на исходе, из-за чего невозможно избрать наступательный вариант на востоке, западе или в Средиземном море. Однако их все же достаточно для того, чтобы переформировать армейские части. (Горелый этого не замечает? Чего он ждет?)