Замысел этой книги был связан с несколькими общими идеями. Ближайшая из них очевидна: немецкий философ Эрнст Блох (1885–1977) остается «великим немым» для отечественной историко-философской литературы, а связанная с ним интеллектуальная традиция (Лукач, Беньямин, отчасти Адорно и другие авторы) так и не стала частью российского интеллектуального ландшафта и по-прежнему чужда большинству тех философов, кто пишет по-русски.

Такое невнимание обусловлено не только отсутствием хороших переводов, но и общей инерцией разочарования неомарксистской философией культуры вкупе с повальным увлечением русской мыслью Серебряного века (которая, кстати говоря, не имеет ничего общего с иудейским мессианизмом и неортодоксальным марксизмом Блоха лишь на первый взгляд). Десятки диссертаций, посвященных Хайдеггеру, и робкие взгляды в сторону аналитической философии, которая уже давно распространена в Европе, – вот ситуация, характерная для большинства философов конца 1990-х – начала 2000-х годов. Утопия? Социализм? Sauve qui peut! На фоне немногочисленности тех, кому в принципе близки философские проблемы и интересы, и постоянно возобновляющихся усилий по развенчанию коммунистической идеологии историко-критические приоритеты, казалось бы, выстроились.

Однако и логика развития философии XX в., и общие духовные запросы, конечно, разнообразнее. Запоздалая публикация в 2003 г. знаменитой книги молодого Георга (Дьёрдя) Лукача «История и классовое сознание», ставшей для Блоха важным ориентиром, выход в свет в 2006 г. известного сборника Лукача «Душа и формы», появление из архивного небытия все новых текстов М.А. Лифшица, крупнейшего советского специалиста по марксистской эстетике, – все это свидетельствует о таком разнообразии.

Предлагаемая книга – еще один шаг в этом направлении. Но не хотелось бы, чтобы в ней искали очередное подтверждение «актуальности» или воспринимали ее как орудие доморощенной, плоской политической полемики. Философия, редко отказываясь от такой полемики, тем не менее никогда к ней не сводилась. К тому же автора тексты Блоха впервые заинтересовали не столько темами, сколько своим риторическим обаянием, проникновенным, страстным слогом и амбициозностью. Чистый аффект сочетается у Блоха с изысканной формой философской прозы, требующей серьезных герменевтических усилий. Собственно, результаты этих опытов чтения, расшифровки, неизбежной фасцинации и неизбежного же критического осмысления представлены здесь на суд читателя.

На Западе книги, посвященные философии Блоха, выходили многократно и на разных языках. Есть исследования и на русском. Особенность этой новой работы, помимо прочего, – внимание к контекстам. Главные из них связаны с тремя друзьями-врагами Блоха, без которых его философия в том виде, в каком она сложилась, вряд ли была бы возможна. Это Георг Лукач, Вальтер Беньямин и Теодор Адорно – создатели образцов леворадикальной философии и эстетики. Все они испытывали, как и Блох, трудности, пытаясь встроиться в академическую немецкую философию 1920-х годов. И все они впоследствии, как это, впрочем, часто бывает, оказались главными героями философской истории ХХ в. Но главное – у них были общие темы, общий горизонт, они ориентировались в культуре по одним и тем же картам. Проясняя, как и почему они спорили с Блохом, чем обязан он их мышлению и каковы были их совместные устремления, мы следуем «слепыми тропами» его утопической философии и становимся способны разглядеть за ней несколько больше, чем позволяют стандартные руководства и энциклопедии.

Начнем мы с характеристики философии Блоха в целом, которая будет направлена на выявление общих и наиболее важных мотивов его мышления. Хронологических различий, которые, разумеется, важны сами по себе, здесь делаться не будет, потому что цель главы I – составить общее представление о том, что в философии так занимало Блоха и каков был его вклад в историю мысли. Потом в главе II речь пойдет о Лукаче и о тех его темах, с которыми так или иначе соприкасался Блох, – метафизических, эстетических и политических. Особенность этой главы в том, что в ней намеренно почти не обсуждаются «дебаты об экспрессионизме» – поворотный пункт в истории марксистской эстетики, – поскольку помимо Лукача и Блоха в них принимали участие и другие авторы, в частности Брехт, и серьезный разбор аргументов с восстановлением контекстов обернулся бы новой книгой, в пользе которой к тому же – ввиду наличия множества компетентных работ на всех европейских языках – у меня большие сомнения. В главе III в центре внимания окажется мессианизм Блоха и то, какие именно идеи и верования стали основой «революционного гнозиса» (именно так назвал сам Блох свою раннюю философию). Эта историографическая прелюдия совершенно необходима для того, чтобы последовательно обсудить тематику мессианизма в соотнесении с философией истории Беньямина в главе IV, где описаны также интересные общие мотивы, сближавшие Блоха с Беньямином. Области мысли, где их встречное движение прерывается и наталкивается на принципиальные разногласия, как правило, очень плодотворны, прежде всего для прояснения логики мессианизма. Наконец, краткая глава V посвящена Блоху и Адорно. Как и в случае с Лукачем и Беньямином, обсуждение общих тем становится одновременно обсуждением внутренних трудностей утопической философии и служит ее конкретизации.

Здесь необходимо сделать несколько методологических замечаний. Большим искушением для историка философии – торговца чужими смыслами – была бы осознанная имитация текстов «героя», вживание в роль и переиначивание собственных размышлений с использованием стилистики и ходов мысли философа (в случае Блоха – мыслителя с отчетливо выраженным, самобытным стилем – такое заимствование несложно осуществить). Другая крайность – отстраненное наукообразное пережевывание общеизвестных фактов и скрупулезное сопоставление мелочей. Такая ученая «жвачка» оказывается на поверку столь же несъедобной, сколь и беспомощное копирование оригинала, мало или вовсе не способствующее его пониманию. Исключения редки и лишь подтверждают правило. Избежать этих крайностей, по-видимому, мало кому удается, в частности, потому, что и вдохновенные писатели, и академически настроенные исследователи, приняв ту или иную форму изложения, притязают не только на новаторство и «творческое переосмысление» каких-то идей, но и на аутентичное прочтение. И если в этой книге мне не удастся отыскать какую-то третью форму, то, по крайней мере, проясняя сущность и контексты философии Блоха, я надеюсь показать, чем занимательна и поучительна эта философия.

И все же – не окажется ли такая работа начетничеством? Второстепенным, никому не нужным пересказом текстов философа, который и так все сказал? Часто такому пересказу противопоставляют некий «подлинный», «живой» философский опыт, опыт суверенной, свободной мысли, творчества, магического проникновения в предмет и т. д. – в зависимости от тех традиции и горизонта, к которым принадлежит говорящий. Но у меня такая оппозиция вызывает подозрение. Первое, что бросается в глаза, – необходимость освоения чужих идей не только для того, чтобы разобраться в проблеме, но и для того, чтобы она вообще возникла. Для философа нет проблем вне смыслового пространства философских традиций, классических текстов и их интерпретаций. Но отсюда следует и то, что отсылки типа «все, что вы говорите, уже было у Платона/Аристотеля и проч.» – бессмысленны, не было у них ничего такого; предельный случай, напоминающий о важности говорения-из-исторической-ситуации, – пресловутый «Дон Кихот» Пьера Менара, о котором так точно свидетельствует Борхес. Всякое философское начинание – интерпретация уже существующих смыслов, и странно слышать, что «настоящему» философу не нужны подпорки в виде отсылок к уже существующим текстам и идеям, даже гений невозможен без этих костылей. Более того, ни одно наше повседневное действие не совершится за пределами опосредствующей смысловой и понятийной среды, если угодно, философии. Понятия, слова, смыслы влияют на нашу жизнь, становятся частью наших судеб и тел, а философия – просто один из способов сознательной ориентации в этом пространстве, искусство прокладывать в нем свои пути. Поэтому противопоставление некоего «изначального» философского опыта и вторичных интерпретаций ложно, сбивает с толку. Это не значит, что начетничества не существует. Критерий качества историко-философской работы нужно, по-видимому, искать на уровне удачной или неудачной герменевтики, думая о том, удалось ли, истолковывая текст, отыскать такое его удвоение, такое сцепление смыслов, которое найдет отклик в истории идей и даст решения для сегодняшней мысли.

Формулируя тему книги по модели «Блох и…», следует, конечно, осознавать, насколько условны такие сопоставления. И все же я хотел бы заставить эти имена говорить, причем речь не идет об интеллектуальных биографиях – лишь о философских идеях и о дискуссиях, в которых прямо или косвенно участвовал Блох. Ведь в истории философии, как и в литературной критике, «нет ничего, что заинтересовало бы наш интеллект более философски и могло сильнее питать в нем влечение к анализу, нежели возрастающее видоизменение одного духовного склада под творческим воздействием другого».

Важная задача, успешное решение которой было смыслом этой работы, – уточнить многочисленные констатации, ставшие общим местом в критической литературе: «Блох – мыслитель мессианского толка», «Блох и Лукач (Блох и Беньямин) повлияли друг на друга», «в ранней философии Блоха и Лукача важную роль сыграл гностицизм» и т. д. Не всегда ясно, что стоит за такими фразами, – это относится и к смыслу терминов (гностицизм, мессианизм), и к текстам, которые истолковываются.

Другая необходимая, но, увы, не разрешимая до конца задача – воссоздать ту интеллектуальную среду, интригующую и богатую событиями, в которой жили и участвовали Блох и его современники. Взгляды некоторых рассматриваются подробно, другие (Г. Ландауэр, Э. Ласк, Г. Шолем, Г. Зиммель, Я. Таубес, М. Бубер, Ф. Розенцвейг, М.М. Бахтин, М. Хоркхаймер, Б. Брехт и т. д.) останутся в общем за пределами этой книги. Однако стоит помнить, что их идеями вскармливалась культура той эпохи, что их голос звучал под тем же небом, а историко-философское исследование вне заданного ими, именно ими, контекста – лишь очередная схема, всегда неизбежная и при этом единственно доступная как способ целостного восприятия, времени, восприятия, по отношению к которому данная книга – лишь фрагмент.

В эпоху, когда специализация в области «наук о духе» достигла масштабов, сопоставимых с масштабами естественнонаучных дисциплин, когда, например, наследию одного только Беньямина посвящаются ежегодно сотни статей, диссертаций и монографий, разбудить этот улей и вызвать нарекания специалистов становится очень легко (даже в нашей стране). Я старался достичь наиболее естественной степени детализации, ибо каждая из тем может завести сколь угодно далеко. Вопрос о том, где остановиться, перерастает в вопрос о пределах обогащения контекста, о том, сколько измерений нужно ему придать, чтобы картина оказалась адекватной эпохе. Здесь приходится руководствоваться исключительно собственным чутьем, которое не может быть подсказано ни чем иным, кроме как собственным временем, пребывание в котором – единственное неоспоримое преимущество автора.

С большой радостью я благодарю тех людей, без помощи которых эта работа не была бы ни начата, ни завершена. Это прежде всего Д.В. Бугай, познакомивший меня с работами Блоха и показавший мне, почему такого рода философия может быть интересной. Это моя жена Алена, чье терпение (а порой – и нетерпение) стало необходимым условием моей деятельности в последние годы. Это мой отец Алексей Болдырев, а также мой коллега и друг Никита Харламов, внимательно прочитавшие текст в рукописи и давшие множество полезных рекомендаций при редактуре. На различных этапах подготовки текста мне оказывали самую разную поддержку Р. Беккер, А.В. Белобратов, К. Вайганд, К. Гедде, А.Л. Доброхотов, А.В. Магун, Ю. Матвеева, Н.В. Мотрошилова, П.В. Резвых, Ю.Р. Селиванов, А.С. Стыкалин, А.О. Филиппов, Д. Цайлингер, К.В. Чепурин, Х.-Э. Шиллер, И. Щедлецки, Е.А. Щербакова и многие другие. Однако укрываться за этими славными именами я не намерен: все недостатки книги, разумеется, целиком остаются на совести автора.