У журналистов, как в у актеров, есть, очевидно, свои амплуа. Одни пишут фельетоны, другие — серьезные статьи. Мне чаще всего приходится писать судебные очерки.

В Зеленогорск я попал случайно. Не было ни редакционного задания, ни командировки. Просто хотелось повидаться с одним старым другом, побродить с ружьем, вспомнить студенческие годы. Но отдохнуть так и не пришлось: события, о которых мне рассказал мой товарищ, целиком захлестнули меня. Происшествие было настолько необычным, не похожим па те, с которыми мне пришлось сталкиваться прежде, что я не мог не написать о нем, хотя это запутанное дело выходило за рамки судебного очерка.

Я долго думал о форме повести и пришел к выводу, что лучше всего будет, если я не добавлю от себя ни единого слова: пусть обо всем расскажут главные участники этих событий. Итак…

 

РАССКАЗ СЛЕДОВАТЕЛЯ

Я сижу в кабинете Лазарева и, хотя все вопросы, которые я сегодня собираюсь ему задать, знаю наизусть, почему-то медлю. Капитан милиции, человек средних лет, внимательно смотрит на меня; он знает о цели моего визита и весь подобран и сосредоточен. “Нельзя начинать с главного, — думаю я. — Он ограничится изложением фактов, а мне важна каждая мелочь, каждая незначительная деталь”.

— Сергей Васильевич, — обращаюсь я к Лазареву, — очень прошу вас, расскажите мне все по порядку, не пропуская буквально ничего. Не бойтесь, что кое-что в вашем рассказе может показаться мне малозначительным или вовсе не нужным.

Лазарев на минуту задумался, потом начал.

*

— Это случилось 17 ноября 1969 года. День в нашем райотделе начался как обычно. Лейтенант Скирда рассказал первый за этот день анекдот и обиделся, что никто на него не отреагировал. Лейтенант слывет у нас остряком (впрочем, кроме него самого, в это никто всерьез не верит). И обиделся он на нас зря: я лично этот анекдот слышал еще, когда был студентом. Но обида Валерия Скирды была столь неподдельна и искренна, что я смалодушничал и попросил его рассказать что-нибудь еще. Пусть человек реабилитируется. И тут же раскаялся в своем малодушии, потому что Валерий рассказал еще более древний анекдот. Откровенно говоря, я не сдержался и прочел ему краткую лекцию о том, чем должен заниматься в служебное время инспектор уголовного розыска. Скирда, растеряв весь свой юмор, что-то буркнул в ответ и по-мальчишески надул губы. Парень он хороший, способный, есть хватка, со временем из него выйдет толковый работник, но пока он еще очень молод. К нам его прислали недавно, и, очевидно, работа в милиции представлялась ему бесконечными приключениями и подвигами при его личном, Валерия Скирды, участии. А у нас все проще. И на первых порах трудно ему привыкнуть к мысли, что кино — это кино, а жизнь — это жизнь. Валерию, наверно, хотелось с пистолетом в руках выслеживать опасного преступника, применять на практике познания в области самбо — в общем, “Именем закона!”. А тут иди и составляй протокол “о хищении козы, принадлежащей гражданке Пыховой”. Есть от чего напускать на себя таинственный вид перед местными девчатами. Служба в милиции — это не игра в казаки-разбойники, с ее азартом, погонями, перестрелками. Бывает, конечно, и такое, но не это главное. Работа в милиции не только своевременное раскрытие преступления и задержание преступника. Прежде всего это предотвращение преступления, как мы говорим — профилактика. Чем меньше преступлений совершено, тем лучше работает милиция. Все это Валерий понимал умом, но в сердце своем все же лелеял образ столь милого ему киногероя.

Я подумал, что обсуждение методов воспитания молодых оперативных работников не входит в задачи моего интервью, и осторожно перебил Сергея Васильевича:

— Скажите, а когда вы узнали о случившемся?

— В четырнадцать часов двадцать пять минут мне сообщили, что на дороге, ведущей в леспромхоз, невдалеке от города, обнаружен труп мужчины, сбитого, очевидно, автомашиной. Отдав распоряжение об охране места происшествия, я захватил с собой судебно-медицинского эксперта Николая Николаевича Першина, лейтенанта Скирду и выехал на место происшествия.

Осень в том году выдалась холодная. С неба на размытую землю вперемежку с косыми тяжелыми дождями сыпалась белая крупа. Снежинки таяли в грязи тротуаров, растворялись на мокрых лентах асфальтовых дорог. Кое-где под заборами на прелой листве снег уже лежал чистыми полосками, напоминая о близкой зиме. Свинцовые тучи ползли так низко, что казалось, они вот-вот зацепятся за колокольню старинного собора, самого высокого здания в нашем городе. Валерий, сидящий на переднем сиденье, рядом с шофером, закурил, а Николай Николаевич демонстративно опустил стекло. В лицо ударила струя холодного воздуха.

Першина я знал давно, но если б меня спросили, что я думаю о нем, то мне было бы нелегко дать вразумительный ответ. Человек он замкнутый, скрытный, и я не помню, чтобы за годы нашей совместной работы мы разговаривали с ним о чем-нибудь, кроме служебных дел. Першин слыл эрудитом, глубоко и по-настоящему знающим свое дело. Не было случая, чтобы работа, проведенная им, требовала повторной экспертизы. Иногда он предлагал свою, как правило, очень оригинальную и хорошо мотивированную, следственную версию и частенько оказывался прав. Но было в нем качество, не вызывавшее во мне симпатий. Очевидно, наступает такая стадия в развитии человека, когда аккуратность переходит незаметно в педантизм, а сдержанность — в равнодушие. Вот, пожалуй, на такой стадии и находился Николай Николаевич. Единственное, к чему он, по-моему, был неравнодушен, так это к собственному здоровью. Он не пил, не курил и терпеть не мог, когда курили при нем. Однажды кто-то из сотрудников спросил его, правда ли, что медики начинают курить после того, как побывают в анатомичке. Першин, иронически посмотрев на него, ответил:

— А я вот поэтому и не курю, что слишком много трупов повидал.

Несмотря на преклонный возраст, он занимался спортом, вечно возился с какими-то травяными отварами и вместо чая пил настойку шиповника. По слухам, Першин собирался дожить до ста лет. А Валерий клятвенно утверждал, что наш эксперт каждый вечер измеряет температуру и, если она поднимается хоть на одно деление против тридцати шести и шести, тут же ложится в постель. Впрочем, это было явной выдумкой, так как здоровьем Першин обладал действительно отменным, и я не помню, чтобы он хоть раз болел чем-нибудь.

— Вы бы окошко прикрыли, — попросил Валерий, поворачивая к нам посиневший на ветру нос.

— Свежий воздух гораздо полезнее табачного дыма, — наставительно отозвался Николай Николаевич и, всем телом повернувшись ко мне, добавил: — Курящие думают, что отравляют только себя. Это заблуждение: окружающие страдают нисколько не меньше.

Валерии досадливо крякнул и, слегка приспустив стекло, выбросил недокуренную сигарету.

— А у меня вот дед и курил, и пил дай бог как, — неожиданно вступил в разговор шофер, — и дожил до восьмидесяти шести лет.

— Исключение из правил только подтверждает правила, — сухо сказал Николай Николаевич и крепче вцепился в чемоданчик, стоявший у него на коленях. Переспорить Першина было невозможно.

— Что-то рано в этом году зима начинается, — примирительным тоном сказал Скирда, стараясь, очевидно, свернуть разговор к ничему не обязывающим ахам и охам по поводу действительно необычно ранних для наших мест холодов.

— Ну это еще не зима, — охотно подхватил шофер. — Я вот в армии служил в Иркутске — вот там зима. Выйдешь на улицу, вздохнешь, как будто самогонки хватил. Один раз, помню, были у нас учения, мороз сорок пять градусов.

— В тени? — невозмутимо поинтересовался Валерий.

— Моторы паяльными лампами разогревали, — не обращая внимания на его выпад, продолжал шофер…

Как мне знакомо вот это состояние перед тем главным, что нас ожидает. Люди разговаривают о совершенно посторонних вещах, а все мысли там, где совсем недавно неожиданно оборвалась чья-то жизнь. К смерти привыкнуть невозможно. Каждый по-разному представляет, что ждет его на месте происшествия. Каждый про себя строит версии, вспоминает похожие случаи, прикидывает, с чего взяться за дело. Но мы не говорим об этом, не обсуждаем предстоящей работы. Каждый напряжен и за обычными разговорами пытается скрыть свое напряжение. С той минуты, как мы выйдем из машины на место, где произошел несчастный случай, а может быть и преступление, не будет сказано ни одного лишнего слова.

Машина выбралась за город и, разбрызгивая лужицы, скопившиеся в выбоинах, на предельной скорости понеслась по шоссе. За окнами замелькали голые мокрые деревья…

…Несмотря на отдаленность от жилья, на месте происшествия собралось немало любопытных. Я попросил Скирду выяснить, является ли кто-нибудь из собравшихся свидетелем происшедшего, и вместе с Першиным подошел к трупу. Человек лежал ближе к обочине, лицом вниз, неловко выбросив вперед руку. Серое драповое пальто было испачкано дорожной грязью. Устанавливать личность убитого не было необходимости: в человеке, лежащем на шоссе, я узнал учителя географии Леонида Николаевича Карпова. В нашем городе его знали многие. Общественник, бывший подпольщик… — Лазарев на минуту умолк и потянулся за новой сигаретой.

— Скажите, Сергей Васильевич, на месте было что-либо обнаружено?

Лазарев резким движением руки разогнал табачный дым.

— Да, след машины, которая, очевидно, сбила Карпова, был хорошо заметен. После наезда след вилял примерно метров триста, а далее пошел ровно. Видимо, шофер был настолько растерян, что не мог совладать с нервами. Эти триста метров машину буквально бросало из стороны в сторону. В одном месте она настолько близко подошла к обочине, что даже зацепила бортом деревце, росшее у края дороги. Свежее повреждение коры находилось на высоте 107 сантиметров от земли. По ширине колеи, следу и форме узора протектора покрышки я пришел к выводу, что наезд совершен на грузовом автомобиле “ГАЗ-51”. Через несколько дней экспертиза подтвердила этот вывод. Тщательно сделав гипсовый слепок следа протектора, я подошел к Першину.

— Обратите внимание, Сергей Васильевич. — Першин нагнулся к трупу. На голове Карпова, среди слипшихся от крови волос, червонным золотом поблескивало несколько длинных рыжих волосков. — Перелом основания свода черепа. Очень странно. — Першин тяжело поднялся. — Думаю, что все станет ясно после вскрытия. Рад, что вы не задаете традиционного вопроса “Когда наступила смерть?”, — добавил он, увидев, что я внимательно разглядываю часы Карпова.

Очевидно, одно из колес прошло по руке, часы марки “Салют” буквально врезались в запястье, небьющееся стекло, вдавленное непомерной тяжестью в циферблат, покрылось густой сеткой трещин, стрелки остановились и показывали тринадцать часов тридцать семь минут.

— Значит, смерть наступила в тринадцать тридцать семь.

— А может быть, и раньше. — Першин иронически посмотрел на меня.

— Почему вы так решили?

— Я еще ничего не решил, это только предположения, и не больше.

— А на чем все же основываются ваши предположения?

— Хотя бы на том, что часы могут идти не точно. Бывает ведь такое?

Першин явно хитрил, но за годы работы с Николаем Николаевичем я привык к тому, что он иногда говорит загадками. Когда у Першина рождались какие-то предположения, он никогда ни с кем ими не делился до тех пор, пока сам тщательно не проверял их обоснованность.

На месте происшествия я действительно кое-что обнаружил: гвоздь, кусочек вогнутого стекла и булыжник. Причем каждый из этих предметов в отдельности, впрочем как и все они вместе, могли не иметь к случившемуся ровно никакого отношения. Изъял я также рыжие волоски, найденные на голове убитого. Лейтенанту Скирде повезло больше — среди собравшихся любопытных он отыскал женщину, которая видела, как примерно в то время, когда случилось происшествие, по дороге проехала зеленая грузовая машина. Номера женщина не запомнила, помнит только, что к кабине был прикреплен треугольный красный флажок. Скирда с таким суровым и таинственным видом допрашивал свидетельницу, что она окончательно растерялась и к тому времени, когда я подошел к ней, только испуганно моргала. А Скирда, грозно нахмурив брови, железным голосом спрашивал:

— Неужели больше вы ничего не запомнили? Я ведь вас предупреждал…

“Ах ты, Шерлок Холмс чертов”, — подумал я, видя, что женщина взволнована и запугана и толку от нее будет немного. Это состояние свидетелей мне, к сожалению, хорошо знакомо: они ожидают наводящих вопросов следователя и могут подтвердить все, что угодно. Я вообще с большой осторожностью отношусь к свидетельским показаниям. Гладко и точно дают показания обычно только лжесвидетели. Человек же, бывший действительно на месте происшествия или преступления, часто сбивается, не может точно установить время происходившего, путает цвета и другие приметы. Есть, конечно, внимательные люди с прекрасной зрительной памятью, но таких, к сожалению, не много, большинство же не обладает этим ценным для свидетеля качеством. Ну, а уж если свидетель запуган или взволнован, то нужных показаний от него не жди. Из искреннего желания помочь следствию он может нагородить такое, что до второго пришествия не разберешься. Я записал адрес и фамилию женщины и отпустил ее, решив допросить в более спокойной обстановке. Отведя в сторону усердного лейтенанта, я второй раз за день прочел ему нотацию, на этот раз вполне серьезно. Валерий слушал с недовольным лицом, изображая непонятого гения, этакого молодого Мегрэ, к которому придирается старый бездарный инспектор.

— У вас была какая-то версия? Вы кого-нибудь заподозрили?

Лазарев покачал головой.

— Версия рождается из целого ряда улик: прямых и косвенных. Кого я мог заподозрить? У меня не возникало сомнений в том, что Карпова сбил какой-то лихач. Надо было срочно разыскать машину, на которой было совершено преступление, а затем выяснить, кто находился за рулем.

Найти машину, совершившую наезд, оказалось несложно. В гараже городской автобазы я сразу обратил внимание на “ГАЗ-51” зеленого цвета, к кабине которого был прикреплен выцветший треугольный флажок. При детальном осмотре машины на правом переднем колесе были обнаружены следы крови Для экспертизы, я тщательно осмотрел борта кузова. На правой стороне, на высоте 107 сантиметров, явно выделялась царапина от удара о дерево, рисунок протектора покрышки совпадал с отпечатком, обнаруженным мной на месте происшествия. Сомнений не было: это та самая машина, сбившая Карпова. В диспетчерской автобазы, проверив путевки, я выяснил, что сегодня на этой машине в леспромхоз выезжал шофер Горбушин. Отдав распоряжение притихшему после выговора Скирде доставить на допрос Горбушина, я поехал в райотдел: надо было успеть написать постановление о назначении экспертиз по поводу желтых волосков, стекол, обнаруженных на месте происшествия, группы крови, соскобленной с колеса машины, и, наконец, следа протектора. К тому времени, как я закончил писать последнее постановление, у меня изрядно разболелась рука. Чего-чего, а писанины в нашем деле хватает.

Горбушин мало чем напоминал шофера грузовой машины: его скорей можно было принять за студента, молодого инженера, за кого угодно, но только не за шофера. Красивое, тонкое лицо с девичьим румянцем, белая нейлоновая рубашка, аккуратно повязанный галстук. Те шоферы, с которыми мне доводилось встречаться, как правило, несли на себе отпечаток своей нелегкой профессии: обветренные лица, загрубелые руки, а уж если белая рубашка, то только по праздникам. Народ веселый, напористый, грубоватый.

— Давно работаете шофером? — спросил я.

— Второй год. Как вернулся из армии. — Голос у Горбушина был тихий и приятный.

“Вот черт, — мелькнуло у меня в голове, — ведь этот вежливый, аккуратный паренек сегодня задавил человека! А держится спокойно, будто ничего не произошло. Что это? Самообладание, уверенность, что он уйдет от расплаты, или просто равнодушие? Обыкновенное равнодушие, которое притаилось за элегантной внешностью? Ни тени испуга, ни следа растерянности, как будто его вызвали не в милицию, а пригласили к друзьям в гости. Мне случалось видеть, как люди, ни в чем не виновные, вызванные в милицию по самым пустяковым вопросам, нервничали и чувствовали себя не в своей тарелке. А этот спокоен. Ну, погоди, Горбушин Михаил Семенович, тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения, женатый, член ВЛКСМ, сейчас мы поговорим с тобой как следует”.

— Вы догадываетесь, зачем вас сюда вызвали?

— Не имею ни малейшего понятия. — Горбушин открыто посмотрел мне в глаза и озабоченно добавил: — Что-нибудь случилось?

— Где вы были сегодня от тринадцати до четырнадцати? — в упор спросил я и заметил, как по красивому лицу шофера скользнула тень.

— В тринадцать — в рейсе, — слегка помедлив, но все так же спокойно ответил он. — Ездил в леспромхоз.

— И по дороге сбили человека, — не давая ему опомниться, быстро сказал я, — сбили и уехали…

— Никого я не сбивал, вы что-то спутали.

— Бросьте, Горбушин, мы же не дети. Следствие располагает неопровержимыми доказательствами, что ваша машина 25–34 на шоссе, ведущем к леспромхозу, сбила человека.

Горбушин судорожно сглотнул слюну и, проведя указательным согнутым пальцем за воротником рубашки, испуганно сказал:

— Это какое-то недоразумение.

— Сегодня не первое апреля и вообще: если бы я хотел вас разыграть, то наверняка придумал бы что-нибудь поостроумнее и повеселее.

— Уверяю вас, товарищ, — Горбушин даже привстал со стула, — я никого не сбивал. Я очень аккуратно вожу, у меня вообще никогда ничего подобного не было… — Голос у него дрожал, в глазах появилось растерянное выражение. Вместо уверенного в себе “студента”, как я мысленно окрестил Горбушина, передо мной сидел побледневший, испуганный мальчишка.

Я нарочно неторопливо закурил и простым, будничным тоном, как бы давая ему понять, что мне все уже ясно, спросил:

— Ну что, Горбушин, может быть, все сами расскажете? Зря вы запираетесь. Не тяните время.

Горбушин срывающимся голосом сказал:

— Что вам может быть известно? Никого я не сбивал, что я, пьяный? Это какая-то ошибка. Бред какой-то…

В его взволнованном голосе чувствовалась такая убежденность, что я невольно подумал: “Из “студента” наверняка бы получился незаурядный актер”. Да, трудно признаться, что ты убил человека. Я понимал, что в Горбушине сейчас происходит внутренняя борьба, но ощущение того, что он слишком уж уверенно держится для выбранной им позиции, не покидало меня. Так может вести себя человек, которому действительно ничего не известно о происшествии. Что это? Холодный расчет или талант, умение собрать волю и разыграть весь этот спектакль? В том и другом случае добиться признания будет трудно. Я подумал, что рассчитывать на легкий успех с Горбушиным мне не придется. Для того чтобы сбить его с прочно занятой позиции, мне было совершенно необходимо предъявить ему какое-нибудь веское, неопровержимое доказательство его вины. Решение пришло сразу.

— Пойдемте, Горбушин, — резко вставая с места, сказал я. Парень испуганно посмотрел на меня.

— Куда вы меня ведете? В тюрьму?

Не отвечая на его вопрос, я позвонил Скирде и попросил спуститься к дежурной машине. На автобазе, куда я доставил Горбушина, нас встретил начальник отдела эксплуатации, толстый пожилой мужчина, в щеголеватой, давно вышедшей из моды габардиновой кепке-восьмиклинке. Не обращая никакого внимания на Горбушина и на меня, он кинулся к Скирде.

— Товарищ лейтенант, узнали что? — высоким, бабьим голосом, так не гармонировавшим с его внешностью, спросил он. — Ведь я не из любопытства, это же пятно на весь коллектив, ЧП. Коллектив у нас передовой, за прошлый год получили переходящее знамя. Что же теперь будет?

Толстяк так просительно и подобострастно поглядел на Скирду, которого, очевидно, принимал за старшего, что мне стало его искренне жаль. Наш Шерлок Холмс принял самый недоступный вид и строгим, начальственным тоном изрек:

— Не знаю, не знаю…

Начальник отдела эксплуатации горестно вздохнул и принялся сбивчиво перечислять заслуги автобазы. Тут были и безаварийные пробеги, и экономия горючего, сверхплановые перевозки, и даже помощь подшефному колхозу. Прервав поток его красноречия, я попросил провести нас к машине, на которой совершал сегодня ездку Горбушин.

— Пожалуйста, пожалуйста… — заторопился толстяк и тут, кажется, впервые заметил Горбушина, сидящего в машине. Наклонившись к стеклу, он с отвращением глянул на него и искренне, с душой сказал:

— Подлец же ты, Горбушин!

— Товарищ Ермаков, — строго взглянул на него Скирда, — прошу без оскорблений.

— Извините, товарищ лейтенант, но ведь этот гад общественником прикидывался, стенгазету выпускал. Видали у нас в конторе “За рулем”? Писатель! — Толстяк сплюнул.

— Может быть, вы все-таки проведете нас к машине? — обратился я к Ермакову.

— Конечно, конечно, товарищ… — Толстяк засмеялся, не зная, очевидно, как меня назвать.

— Товарищ следователь, — подсказал ему Скирда.

С этой минуты, поняв, что я старше по должности, Ермаков переключил все свое внимание на меня. Высадив из машины Горбушина, мы направились в гараж. Ермаков лебезил до неприличия и даже попытался поддержать меня под локоток, когда мы обходили лужу, подернутую жирными радужными пятнами мазута. Не умолкая ни на минуту, он снова и снова говорил о заслугах автобазы и почтительно, понизив голос, сообщил, что начальник автобазы Евтеев — депутат райсовета и член райкома партии. Гневно взглянув на Горбушина, шагавшего между мной и лейтенантом, Ермаков патетически воскликнул:

— Ну ничего, коллектив автобазы смоет это черное пятно!

— Бензином, — невозмутимо изрек Скирда.

— Зря шутите, — отозвался толстяк, — беззаветным трудом. Правильно я говорю, товарищ следователь? — И он как-то по-собачьи заглянул мне в глаза.

Мне стало так противно, что я едва сдержался, чтобы не сказать ему несколько “теплых” слов. Терпеть не могу людей такого типа, с неуемной жаждой подчиняться, ни в чем и никогда не имеющих собственного мнения, прикрывающихся высокими словами, любящих с апломбом доказывать, что дважды два — четыре.

— Вот эта самая машина, — драматически понизив голос, сказал Ермаков, подводя нас к уже знакомому мне грузовику. — Я все сделал, как сказал товарищ лейтенант: никто к машине не подходил, — опять заторопился он, — ведь надо же — такое пятно на коллектив…

— Помолчите, Ермаков! — не вытерпел я.

Ермаков испуганно захлопал глазами и пискнул:

— Слушаюсь.

— Вы на этой машине сегодня ездили? — обратился я к Горбушину.

— На этой, — тихо ответил он. — Только уверяю, товарищ следователь, никакого наезда я не совершал.

— Брось отпираться, Горбушин! — вмешался Ермаков. — Советский суд не обманешь.

— Здесь еще никого не судят, — сказал я и, подведя Горбушина к правому борту, обратил его внимание на царапины и потертости кузова. — Чем вы можете объяснить происхождение этих царапин?

Горбушин пожал плечами.

— А кто его знает, зацепил кто-нибудь. Я лично нигде ни за что не цеплялся.

— Сейчас мы возьмем двух понятых и выедем на место происшествия. Я покажу вам, где вы приобрели эти шрамы. Лейтенант Скирда, вы поведете грузовик.

Скирда козырнул мне и полез в кабину.

Я торопился прибыть на место происшествия засветло. По дороге Горбушин несколько раз пытался заговорить со мной, но я обрывал его. Сейчас, в ранних сизых сумерках осеннего дня, шоссе выглядело обычно; ничто не говорило о произошедшей здесь трагедии.

— Знакомое место? — спросил я у Горбушина, выводя его из машины. Я заметил, как он вздрогнул…

“Так, “студент”, — подумал я, — сейчас я тебе покажу”. И, подведя его к дереву с ободранной корой, попросил Скирду вплотную подогнать машину. Скирда осторожно сдал грузовик назад и прижался правым бортом к поврежденному дереву. Как я и предполагал, царапины на коре в точности совпадали с царапинами и потертостями на правом борту кузова. Скирда, выйдя из кабины, закурил и, сделав непроницаемое выражение лица, как бы между прочим спросил у Горбушина:

— Ну, что вы теперь скажете?

Я незаметно подал ему знак, чтобы он не вмешивался, и, не торопясь, сделал нужные мне снимки. После этого я так же неторопливо подошел к Горбушину:

— Видите теперь, откуда эти царапины на борту грузовика?

Шофер ошалело смотрел на меня:

— Ничего не понимаю, я не задевал дерева. Чтобы так сильно врезаться, надо вообще не уметь водить машину.

— Да, но факты — упрямая вещь. Именно вашей машиной было ободрано дерево. И именно машиной, ободравшей дерево, был совершен наезд.

— Я никого не убивал! Никого не давил! — Голос Горбушина сорвался на крик. — Какого черта вы ко мне пристали? Я ничего не знаю. — Он рванул ворот своей нейлоновой рубахи — белая пуговица покатилась по шоссе.

Я поднял пуговицу и, показав ее Горбушину, спросил:

— Что это?

— Пуговица.

— Нет, это вещественное доказательство того, что у вас сдали нервы, а вот это дерево и борт вашего грузовика тоже улика того, что сегодня в тринадцать часов тридцать семь минут вы наехали на человека.

— Я ни на кого не наезжал… — Горбушин заплакал, совсем по-детски хлюпая носом.

Утро следующего дня началось с неприятностей. Прокурор Рудов наотрез отказался дать санкцию на арест Горбушина. И, как я его ни убеждал, он твердо стоял на своем, говоря, что в деле много неясных мест, что надо, мол, дождаться заключений экспертов. Формально, может быть, он и прав, но мне кажется, что арест Горбушина был бы именно тем фактором, который бы заставил его чистосердечно признаться…

Повторный допрос Горбушина снова не дал никаких результатов. По воспаленным глазам, осунувшемуся лицу было видно, что он провел бессонную ночь. Он затравленно смотрел на меня и с непонятным упрямством отвергал обвинение…

— Скажите, — прервал я Лазарева, — в ту минуту вы были убеждены, что Горбушин виноват?

— Если говорить честно, я мало верил показаниям Горбушина, тем более что все улики говорили не в его пользу. Кроме того, несмотря на правдивость его тона, каким-то шестым чувством я ощущал, что Горбушин что-то скрывает, недоговаривает. Это ощущение не покидало меня до конца допроса. Теперь Горбушин выглядел совсем не так, как при первом нашем знакомстве. Он как-то весь сник, полинял и мало чем напоминал вчерашнего щеголеватого “студента”: чувствовалось, что в нем происходит внутренняя борьба. Это состояние обвиняемого следователям известно. Сначала полное отрицание даже самых явных улик, затем спад — душевная депрессия и признание вины. Помню, как несколько лет назад я расследовал дело об убийстве. Обвиняемый на первых допросах, несмотря на неопровержимые улики, вел себя нагло, кричал, что это мне так не пройдет; что сейчас не те времена; что я порочу его честное имя; грозился жаловаться в вышестоящие инстанции, а потом, после какого-то внутреннего перелома, сник и без театральных ударов в грудь подробно рассказал, как было дело. Мне показалось, что у Горбушина наступило именно такое состояние.

— Ну, Горбушин, а теперь расскажите, как все было.

Шофер вздрогнул и, зло взглянув на меня, срывающимся голосом ответил:

— Вы просто издеваетесь! Я вам русским языком сказал, что ни на кого не наезжал. Больше мне добавить нечего…

На следующий день хоронили Карпова, и в местной газете “Знамя труда” появилась заметка, из-за которой я крепко поспорил с нашим комсоргом, адвокатом Песчанским. В заметке говорилось, что шофер Горбушин, сбивший Карпова, не должен уйти от расплаты. Я был уверен, что заметка написана правильно, что она выражает мнение общественности, а Песчанский заявил, что заметка вредная, что никто не имеет права до того, как вина не доказана, объявлять человека преступником. Кроме того, мол, такие выступления печати могут повлиять на решение суда.

— Если суд решит, что Горбушин не виноват, то никакая газета ничего сделать не сможет, — не выдержал я.

Песчанский близоруко посмотрел на меня и своим поставленным адвокатским голосом спросил:

— А доброе имя человека?

— Слушайте, Песчанский, я не народный заседатель, и на меня ваши красивые слова не действуют.

— А жаль. — Песчанский сощурился. — Вы ведь еще не доказали, что Горбушин совершил преступление, а уже всенародно объявили его убийцей. Задумайтесь над этим, и тогда вам станет ясно, что это не просто красивые слова. Поставьте себя на его место.

— Если бы я поставил себя на его место, то давно бы уже признался, — невольно вырвалось у меня и, чтобы прекратить этот ненужный спор, вышел из комнаты.

Вернувшись к себе в кабинет, я достал из сейфа папку с делом и в который раз внимательно стал изучать весь собранный материал. Почему Горбушин столь упорно запирается? Он прекрасно должен понимать, что улики против него. Если он совершил наезд… Стоп! Какого черта я уперся в эту версию? Видимо, потому, что она удобная, все под рукой: машина, Горбушин. А что, если наезд совершил не он? Тогда кто? Нет, Карпов был сбит именно этой машиной, тут сомневаться не приходится. Криминалистика — наука точная. А за рулем этой машины сидел Горбушин. Значит, виноват все-таки он. “Опять ты себя загоняешь в тупик, — с досадой подумал я. — Ясно пока одно: наезд был совершен грузовиком “ГАЗ-51”, все совпадает — и след протектора, и царапины на правом борту. Если наезд совершил не Горбушин, то, значит, за рулем находился кто-то другой. Могло же такое случиться”.

— Что вам давало основания так думать?

Лазарев пристально посмотрел на меня и, чуть понизив голос, внятно сказал:

— Рудов был, конечно, прав, в деле оставалось много неясного. Что это за желтые волоски на голове убитого? Что за осколок стекла? Ну хорошо. Осколок мог лежать на месте преступления случайно. А волоски? Чертовщина какая-то… В конечном итоге и признание Горбушина ничего не давало. Вы же знаете, что признание обвиняемого не есть бесспорное доказательство его вины. К тому же было еще одно обстоятельство, которое наводило на размышления.

Дело в том, что после вскрытия трупа Карпова Першин написал в заключении, что удар, приведший к перелому основания свода черепа, мог быть нанесен до наезда. Следовательно, Горбушин мог наехать на Карпова уже после того, как тот был мертв. Мне это показалось маловероятным. Если бы дело происходило ночью, такой вариант был бы возможным. Но днем не заметить человека, лежащего прямо на шоссе… Я решил посоветоваться с Першиным. Ум хорошо, а два лучше…

В райотделе Николая Николаевича не оказалось, и я отправился к нему домой. Погода стояла холодная, заметно подморозило. Тротуары покрылись тоненькой корочкой льда, сапоги скользили, и пришлось идти медленно и осторожно. Не успел я сделать несколько шагов, как на крыльцо выскочил Скирда.

— Сергей Васильевич! — громко крикнул лейтенант и, увидев, что я остановился, спрыгнул с крыльца. Сильно разбежавшись, он не смог затормозить на скользком тротуаре и проехал на подошвах ботинок мимо меня, нелепо размахивая руками.

— В чем дело, Скирда? — строго спросил я, глядя на его возбужденное лицо.

Но Скирда, не обращая внимания на мой тон, вынул из кармана бумажку и, обретя наконец равновесие, торжественно протянул ее мне:

— Вот, читайте.

Я развернул бумажку — это был акт экспертизы, в котором говорилось, что соскоб, взятый с колеса машины, является кровью третьей группы.

— Ну и что?

— Как — что? — изумился Скирда. — На колесе кровь третьей группы, так?

— Так, — согласился я.

— А у Карпова, если вы помните, — тон лейтенанта стал язвительным, — тоже третья группа. Так?

— Так.

— Из этого следует, что именно Горбушин укокошил товарища Карпова.

— Ничего из этого не следует. Скирда растерянно захлопал ресницами.

— Вот что, уважаемый Валерий Игнатьевич, я буду у себя часа через два, а ты за это время доставь в райотдел свидетельницу Макарову. Но учти: если ты опять запугаешь ее, как тогда на шоссе, пеняй на себя. И не забудь надеть шинель: насколько я понимаю, лето уже кончилось.

— И все-таки, Сергей Васильевич… — Скирда обиженно надул губы.

— Делай, что тебе сказали.

— Дайте мне высказать свое мнение.

— Для того чтобы высказывать мнение, его надо как минимум иметь. Прикажешь отдать письменное распоряжение, чтобы ты доставил свидетеля?

— Ну зачем же… — В голосе Скирды зазвучали обиженные нотки. — Я схожу…

— Вот за это спасибо от лица службы. И не забудь, о чел! я тебя просил. Обращайся с Макаровой, как с родной, любимой тетей, которую ты не видел лет десять. Ясно?

— Ясно, — нехотя проворчал Скирда.

Дом Першина находился на улице, круто спускавшейся от Соборной площади к реке. Раньше эту уличку называли просто Взвозом, а с некоторых пор ей было присвоено звучное имя — Профсоюзная. Дома здесь стояли деревянные, крепкие, построенные еще дедами. Они чем-то неуловимо напоминали своих жильцов — людей солидных и немногословных. Когда-то все население Взвоза состояло из подрядчиков — народа хваткого и двужильного. За годы Советской власти многое здесь ушло в прошлое, а дома остались прежними, поставленными, казалось, на века рачительными хозяевами.

Дом Першина стоял на отшибе, в самом конце улицы, дальше тянулись пожелтевшие, запорошенные снегом огороды, круто опускающиеся к реке. Железная, изрядно проржавевшая табличка, прибитая к фасаду, говорила о том, что дом застрахован в 1896 году страховым обществом “Россия”. Ничего, кроме телевизионной антенны, не говорило здесь о сегодняшнем дне. Дома у Николая Николаевича я никогда не бывал, несколько раз подвозил его на служебной машине, но дальше калитки не ходил. Я знал, что Першин закоренелый холостяк, живет один и поэтому, войдя во двор, заранее приготовился увидеть беспорядок, столь обычный в холостяцком хозяйстве. Ничего подобного не оказалось: двор был тщательно выметен, за домом, у сарайчика, сколоченного из крепкого потемневшего горбыля, аккуратно высилась поленница колотых березовых дров. Я пересек двор и, взойдя на крыльцо, сначала обчистил от грязи сапоги о скребок, вбитый в доску, а потом вытер их о резиновый коврик, заботливо положенный у самых дверей. “Педант!” — подумал я и поискал глазами звонок. Но ни звонить, ни стучать к Першину мне не пришлось. Дверь распахнулась, и на пороге я увидел хозяина, одетого в меховую безрукавку н старые, подшитые валенки.

— Ну-с, — не здороваясь, сказал Николай Николаевич, поблескивая очками, — с чем изволили пожаловать?

Я промямлил что-то невразумительное: уж больно неожиданно появился передо мной Першин.

— Так, ясно, — невозмутимо произнес наш эксперт. И, сделав широкий жест, торжественно сказал: — Заходите, сделайте милость. А то, гляжу, бродите вы по двору, высматриваете что-то, вроде никаких грехов за собой не помню, а вы, оказывается, в гости. Ну что же, очень приятно.

В передней, куда меня провел Першин, висело старинное зеркало в резной ореховой раме, по бокам горели два вычурных бронзовых канделябра, в которые вместо свечей были вставлены каплевидные матовые лампочки.

— Уж не осудите, — закряхтел Николай Николаевич, доставая из-под вешалки шлепанцы, — я, знаете ли, убираю сам.

Пришлось снять сапоги. В большой светлой комнате царил образцовый порядок. Каждая вещь занимала место, отведенное для нее раз и навсегда. Несмотря на обилие мебели, комната имела какой-то нежилой вид. Неяркое осеннее солнце отражалось на золоченых корешках старинных книг. Я с невольным уважением окинул взглядом библиотеку Першина. Книги, выстроившиеся ровными, по-солдатски, рядами, занимали два больших дубовых шкафа и бесконечные стеллажи, тянувшиеся вдоль стен. Перехватив мои взгляд. Пер шин криво усмехнулся и, подмяв вверх сухой указательный палец, наставительно сказал:

— Не шарь по полкам жадным взглядом. Здесь книги не даются на дом.

— Ну что вы, Николай Николаевич, я бы и не осмелился у вас попросить.

— И правильно бы сделали. Вообще должен вам сказать, дорогой Сергеи Васильевич, если вы желаете сохранять с людьми хорошие отношения, никогда не давайте им книг или денег взаймы. Это мое многолетнее правило.

— Наверное, чтобы собрать такую библиотеку, вам потребовались годы, — попытался я изменить неприятную тему.

— Годы? — Николай Николаевич, как мне показалось, с сожалением посмотрел на меня. — Не годы, батенька, а вся жизнь. Эту библиотеку начал собирать еще мой отец. Вот полюбуйтесь… — Николай Николаевич, совсем как экскурсовод, указал на один из шкафов. — Здесь вся “Академия”, вел, до единого тома. Многие из этих книг стали библиографической редкостью. Здесь, — он небрежно кивнул в сторону золоченых корешков, — полный Брокгауз и Ефрон, Брем, “Человек” Ранке и прочее, и прочее. Ну ладно, заговорил я ваг. Сел на своего конька. Простите старика.

— Ну что вы, Николай Николаевич! Я вполне понимаю вашу страсть. Сам люблю книги, собираю их, но, конечно, моей библиотечке далеко до вашей. Наверно, таких книг нет и в городской библиотеке.

— “В городской”… — Лицо Першина озарила горделивая улыбка. — Убежден, что некоторых экземпляров нет даже в Ленинке. “В городской”… Чудак человек! Ну, хватит о книгах. Как говорили наши предки: “Соловья баснями не кормят”. Сейчас я вас буду потчевать, — решительно объявил Першин.

— Спасибо, Николай Николаевич, но я совсем недавно пообедал.

— Зря отказываетесь. Готовлю я отменно. Уж не знаю, какой я медик, а повар исключительный. Может быть, рюмочку водки под соленый рыжик? Я сам не пью, а для гостя найдется. И рыжики у меня что надо, собственного засола.

Я, ссылаясь на дела, вежливо, но твердо отказался от водки и, чтобы не обидеть старика, попросил у него стакан чаю. В столовой царил тот же образцовый порядок, круглый дубовый стол был покрыт белоснежной камчатой скатертью. За стеклянными дверцами старинного буфета разноцветными бликами поблескивали бесконечные ряды хрустальных рюмок и вазочек. Так же как и в кабинете, по стенам тянулись стеллажи, плотно уставленные книгами.

— Здесь у меня специальная литература. Медицина, юриспруденция, философия. Ну, да мы договорились не говорить о книгах, — сказал Николай Николаевич, доставая из буфета разноцветные банки с вареньем, закрытые белой бумагой и аккуратно завязанные бечевочками.

— С чем чай пить будете: айва, слива, вишня, клубника…

— Если можно, с вишней, — сказал я.

— Ну и я с вишней. — Николай Николаевич махнул рукой, будто он собирался совершить какой-то отчаянный, из ряда вон выходящий поступок.

Пока Першин вышел на кухню, чтобы поставить чайник, я стал разглядывать комнату и обратил внимание на блюдечко с молоком, стоящее возле буфета.

— Кошку держите? — спросил я у входящего в столовую эксперта.

— Нет, кошек не люблю, — брезгливо поморщился Першин. И, нагнувшись, позвал: — Егорка! Егорка! — а затем как-то особенно зачмокал губами.

Из-под буфета показалось острое любопытное рыльце с черными бусинками глаз.

— Егорка, — ласково, совсем как к ребенку, обратился к ежику Першин, — давай вылезай, у нас гость.

Ежик хрюкнул и, постукивая коготками по полу, шустро подбежал к хозяину и уткнулся в его валенки. Я протянул к нему руку, но ежик тут же юркнул под буфет.

— Вы на него не обижайтесь, — насупил брови Николай Николаевич. — Не привык он к чужим, а так ручной совсем, третий год у меня живет.

Мне вдруг стало до боли жалко этого одинокого старика. Вот ведь работали вместе много лет, а что я о нем знаю? Ровным счетом ничего. Педант, хороший специалист, холостяк, человек замкнутый. Как мы иногда преступно мало обращаем друг на друга внимания. Как, наверно, ему одиноко среди всех этих книг и стерильной, больничной чистоты. А ведь мог же я зайти к нему не по делу, а просто так, как старый сослуживец, знающий его много лет. В конце концов мог пригласить его к себе домой. Побыл бы старик в семейной обстановке, отогрелся немного. Я даже не знаю, был ли он женат, имел ли детей. Тон, которым он разговаривал со зверюшкой, особенно остро дал мне почувствовать всю глубину одиночества этого умного и милого человека. И мне стало стыдно за то, что я не мог раньше разглядеть за его сухостью и педантизмом обыкновенную застенчивость, желание не быть никому в тягость, желание не навязывать никому своего общества. Неужели я так огрубел? Ведь никогда я не был черствым и невнимательным. Мысленно я дал себе слово: при первой же возможности пригласить к себе Николая Николаевича или посетить его без всяких на то причин. Просто прийти и провести с ним вечер, сыграть в шахматы, поговорить о книгах. Николай Николаевич налил мне крепкого душистого чаю и, как бы угадав мои мысли, спросил:

— Сергей Васильевич, простите за любопытство, что вас все же привело ко мне?

— Хотелось с вами посоветоваться.

— По делу Карпова?

— Да. Вы написали, что травма черепа могла быть нанесена и до наезда. Как это понимать?

— Как понимать? А очень просто. — Першин вскочил из-за стола и с неожиданной резвостью кинулся к себе в кабинет. — Идите сюда, — уже из другой комнаты раздался его голос.

Я прошел в кабинет. Першин сидел за столом и уверенными, крупными штрихами что-то рисовал на большом листе бумаги.

— Это хорошо, что вы пришли, — бормотал он, не переставая рисовать. — Очень хорошо, я сам к вам собирался. — Першин рывком пододвинул ко мне рисунок. На листе довольно сносно были изображены контуры человеческого черепа.

Я недоумевающе посмотрел на Першина.

— Ну что же тут непонятного? — хорошо знакомым мне недовольным тоном сказал эксперт. — Я пока не буду касаться массовых и тяжелых повреждений, нанесенных Карпову машиной… — Першин произнес несколько слов по-латыни. — Дело сейчас не в них. Нас интересует травма черепа. Повреждения у Карпова были вот здесь. — Першин уверенно нарисовал стрелку, указывающую место перелома. — Что из этого следует?

— Что? — спросил я, внимательно разглядывая рисунок.

— А то, что это повреждение никак не могло быть нанесено машиной. Предположим все-таки, что его стукнула машина радиатором, бортом, чем угодно. В таком случае должна пострадать затылочная кость, но она цела. Удар был нанесен сверху. Для того чтобы получить такую травму, Карпов, простите, должен был стоять на четвереньках, лицом к движению, абсурд!

— Так, значит… — Передо мной мелькнуло растерянное лицо Горбушина.

— Значит, — подхватил Першин, — наезд был совершен на труп. Карпов был мертв, когда по нему прошла машина.

— Выходит, Карпов был убит, а уже потом положен под колеса.

— Выходит, что так.

— Но кто это мог сделать? — невольно вырвалось у меня. Першин развел руками.

— Как говорили древние: “Кому это выгодно?” Вот и ищите того, кому это выгодно.

Не успел я войти в райотдел, как ко мне подскочил лейтенант Скирда. На его юношеском светлобровом лице отражалась сложная гамма переживании; чувствовалось, что лейтенанта буквально распирает какая-то новость. Схватив меня под руку, он торопливо оглянулся, как бы желая убедиться, не слушают ли нас, п, сделав круглые глаза, таинственно сказал:

— Пришла!

— Макарова? — спросил я.

— В том-то и дело, что нет. Совсем незнакомая девушка. Отказалась назвать свою фамилию. Хочет видеть главного следователя. Я уже и так и сяк… — Скирда развел руками. — Одно твердит: “Я про Горбушина знаю правду…”

— Где она?

— Ждет около вашего кабинета.

— Ну хорошо, поговорим с ней. А где свидетельница Макарова? Я же велел тебе во что бы то ни стало доставить ее сюда.

На лице Скирды появилось виноватое выражение:

— С Макаровой, Сергей Васильевич, пол\чилась неувязка.

— Что такое?

— Уехала в деревню, к родным.

— Куда именно?

— В Сухановку. Будет дня через два.

— Вот что, Валерий Игнатьевич, немедленно свяжись с Сухановкой. Там участковым инспектором старший лейтенант Гаврилов, объясни ему ситуацию. Чтобы завтра к утру Макарова была здесь. Если надо, сам поезжай за ней.

Скирда недовольно пожал плечами: видно было, что ему не улыбалась прогулка в Сухановку.

— Пойми, — строго сказал я, — что Макарова единственная свидетельница, которая видела машину примерно в то время, когда произошел наезд. От ее показаний зависит очень многое.

Увидев, что Скирда направился было за мной, я остановился и официальным голосом спросил:

— Куда это вы, лейтенант Скирда?

— Хочу вас проводить к этой девушке.

Чувствовалось, что Скирда умирает от любопытства. Наконец, с его точки зрения, появилась в следствии какая-то загадочная личность, а он, непризнанный гений сыска Скирда, должен тащиться в какую-то Сухановку, вместо того чтобы присутствовать на допросе таинственной незнакомки.

— Дорогу к своему кабинету я найду без посторонней помощи. А ты займись тем, что тебе велено.

— Слушаюсь.

Скирда даже крякнул от досады, но, очевидно поняв, что спорить со мной бесполезно, круто повернулся и пошел в дежурку.

Возле своего кабинета я увидел девушку, застывшую в неудобной позе на стуле, стоящем возле дверей.

— Вы ко мне? — спросил я, открывая дверь.

— А кто вы будете? — настороженно спросила она.

В коридоре было темно, и я никак не мог разглядеть ее лица.

— Мне доложили, что вы хотите сообщить что-то по делу Горбушина. Я следователь, который ведет это дело. Моя фамилия Лазарев, зовут Сергей Васильевич.

— Тогда к вам, товарищ Лазарев. — Девушка тяжело вздохнула.

— Проходите, — пропустил ее вперед и, войдя в кабинет, зажег свет.

Теперь я мог как следует рассмотреть ее. В тускло освещенном коридоре она показалась мне старше. На самом деле ей можно было дать лет девятнадцать-двадцать. Ее вполне можно было назвать хорошенькой, если бы лицо не портили заплаканные красные глаза с тяжело набрякшими веками.

— Ну что ж, — как можно приветливей сказал я, — раздевайтесь, садитесь, будем знакомиться. Кто вы и что привело вас ко мне?

Девушка расстегнула пальто, но, так и не сняв его, села на стул.

— Я Клава, Клавдия Брызгалова. — Девушка поправила выбившуюся прядь волос и, с обидой взглянув на меня, сказала: — Вы вот, товарищ Лазарев, собираетесь засудить Мишу…

— Горбушина?

— Да, Горбушина. А Миша ни в чем не виноват. Ну, вот ни капельки. Не мог он этого сделать. Ну никак не мог!

Голос ее звучал уверенно и даже резко; было видно, что она взяла себя в руки и новых слез можно не опасаться.

— Ну хорошо, — сказал я, — а если не он, то кто это сделал?

— А я почем знаю? Но могу вам дать честное комсомольское, что это не Миша.

— У нас есть доказательства, что…

— Какие доказательства? — Клава упрямо поджала губы. — Вот, — она вынула из кармана сложенную в несколько раз газету и кинула ее на стол, — читайте.

Я развернул “Знамя труда” и сразу же увидел заметку, из-за которой поспорил с Песчанским.

— Я читал эту заметку, факты в ней изложены правильно.

— Правильно? — В голосе Клавы послышались гневные нотки. Она выхватила у меня газету и торопливо, как бы боясь, что я ее перебью, прочла: — “17 ноября в тринадцать часов тридцать семь минут на шоссе, ведущем из города в леспромхоз, автолихачом был сбит учитель географии средней школы Леонид Николаевич Карпов. Лихачом, сбившим Карпова, оказался шофер городской автобазы некто Горбушин”.

— Ну и что из этого следует? — спросил я.

Девушка положила газету на стол и, как бы устыдившись своей вспышки, опустила вниз глаза.

— А то, товарищ Лазарев, что Миша никак не мог сбить Карпова в тринадцать тридцать семь, потому что с без четверти час до двух он был у меня. Если не верите, можете спросить у тетки Матрены, она его видела.

— Кто это — тетка Матрена?

— Папина сестра.

— Так.

Меньше всего я ожидал, что разговор пойдет об алиби Горбушина, о котором, кстати, он сам даже не заикнулся. Что это? Сговор или просчет следствия?

— А вы знаете, что Горбушин мне ничего не сказал о том, что он был у вас? Ни единого слова.

— Что он мог сказать? — В голосе Клавы опять послышались слезы. — Что ему теперь говорить-то… Только зря он волнуется, я никуда не пойду жаловаться, и денег мне его не надо…

Наша беседа с Клавой длилась более двух часов. Сбиваясь, то плача, то говоря гневно и обличительно, она рассказала мне следующую историю…

Клава познакомилась с Михаилом в вечерней школе. Постепенно между ними возникло чувство, в котором трудно провести грань между дружбой и первой юношеской любовью. Большинство свободных вечеров Михаил и Клава проводили вместе: ходили в кино, на танцы или в городской сад. Были и первые робкие поцелуи и признания… Но то, что для Михаила, человека мягкого и безвольного, не способного на сильные и глубокие чувства, было лишь увлечением, для Клавы стало ее первой настоящей любовью. Подошло время, и Михаила призвали в армию.

Клава писала ему письма, слала посылки. Между молодыми людьми был уговор, что после демобилизации они поженятся. Но вскоре письма от Михаила перестали приходить. Клава не знала, что думать, ходила в военкомат и даже, поборов девичью гордость, наведалась к матери Михаила. Горбушина приняла ее сухо, сказав, что не вмешивается в личную жизнь сына. Клава ушла с пылающим лицом. А вскоре пришло то памятное письмо, без марки, со штампом “воинское”, которое Клава запомнила наизусть. На листке, вырванном из ученической тетради, было написано несколько слов. Но что это были за слова:

“Клава, с этого дня мы с тобой чужие. Я ничего не намерен тебе объяснять, а тем более слушать твои объяснения. Михаил”.

Как выяснилось в дальнейшем, незадолго до этого Михаил получил письмо от Клавиной подруги Тамары Сысоевой, в котором она писала, что Клава забыла Горбушина и “гуляет” теперь с Володькой Казаковым, известным в городе красавцем-киномехаником.

Время шло. Клава закончила десятилетку, пробовала поступить в заочный институт, но не прошла по конкурсу. С завода, где она работала, Клава уволилась и переехала из общежития к отцу, лесничему леспромхоза. Зарплата в леспромхозе была выше, и Клава устроилась учетчицей. К тому времени Михаил вернулся из армии, но прежние взаимоотношения между молодыми людьми не восстановились. Несколько раз они встречались в леспромхозе и в городе, но Михаил проходил мимо, даже не здороваясь.

Клава решила окончательно забыть о нем. Решила, но не смогла. Вскоре до нее дошли слухи, что Михаил женился на Тамаре Сысоевой, ее школьной подруге. Тогда еще Клава не знала, что именно Тамарино письмо послужило причиной для их разрыва.

Горбушин получил в армии специальность шофера и теперь на своем грузовике часто приезжал в леспромхоз. Однажды, когда Клава возвращалась с работы — дом ее отца был расположен невдалеке от леспромхоза, — около нее на шоссе остановилась тяжело груженная машина Михаила.

— Садись, подвезу, — не здороваясь, распахнул дверь Горбушин.

— Спасибо, как-нибудь сама доберусь, — гордо отказалась Клава.

— Садись, садись, чего там, что было, то прошло. Я на тебя не сержусь.

— А за что это ты на меня можешь сердиться? — Клава чуть не задохнулась от гнева.

— Как будто не знаешь? — Михаил закурил и, прищурившись от табачного дыма, нагловато посмотрел на нее. — Кто с Володькой Казаковым шуры-муры крутил, когда я был в армии? Эх, ты… Нужна ты ему больно, да у него таких… — Михаил хотел еще что-то добавить, но, увидев изменившееся Клавино лицо, замолчал.

Еле сдерживая себя, она нарочито спокойным тоном сказала:

— Дурак ты, Миша, ой какой дурак! Никогда в жизни, слышишь, маминой памятью клянусь, — голос ее осекся, — никогда ни с Володькой, ни с кем другим ничего у меня не было. Я не то что… — Клава хотела сказать “твоя Томка”, но воздержалась.

— Знаем мы вас… — неуверенно протянул Михаил.

— Ты у Володьки спроси, он тебе врать не будет… — Еле сдерживая слезы и не оглядываясь, Клава зашагала по шоссе.

Михаил с силой захлопнул дверь, дал газ.

А через несколько дней, оставив машину на шоссе, он подошел к домику, где жила Клава. Вызвав ее за калитку, Михаил сказал, отводя глаза в сторону:

— Ты была права. Я дурак, даже хуже, чем дурак. Прости меня, если можешь. — В его голосе было столько тоски и боли, что Клава, помимо своего желания, не оттолкнула его, не сказала ничего обидного.

Молодые люди стали вновь встречаться. Михаил рассказал ей, что Володька Казаков поднял его на смех, когда он, выпив для храбрости, стал расспрашивать киномеханика о его отношениях с Клавой. Рассказал и о злополучном письме и долго не признавался, от кого он его получил. Не признался до тех пор, пока не проговорился, что не любит Тамару, что жизнь с ней в тягость для него. Тогда все н выяснилось.

Михаил, как бы чувствуя свою вину перед девушкой, относился к ней очень внимательной заботливо. Любовь к Горбушину, которую Клава так и не смогла в себе подавить, разгорелась с новой силой. Девушка и дня не могла прожить, чтобы не увидеть Михаила. Встречаться им приходилось тайком: ведь Михаил был женат. О своем будущем молодые люди не говорили. Это подразумевалось как бы само собой.

И Клава была страшно удивлена и расстроена, когда увидела, как испугался Михаил, узнав, что у них будет ребенок. Целых четыре дня Горбушин не появлялся ни в леспромхозе, ни в доме у Клавы. И только когда она с одним знакомым шофером передала ему записку с просьбой приехать к ней, Михаил появился у калитки ее дома.

Случилось это в тот самый злополучный день, когда был сбит Карпов. Отказавшись войти в дом, Михаил сбивчиво объяснил Клаве, что с Тамарой сейчас разойтись не может, так как у них только что родилась дочка.

Разговор получился тяжелый и неприятный. Ушел Горбушин от нее в два часа — это она помнила точно, потому что на крыльцо вышла тетка Матрена и добродушно, не зная, какой разговор она прерывает, сказала:

— Хватит лясы точить, Миша, два часа уже, Клавдия па работу опоздает…

Выслушав сбивчивый и взволнованный рассказ девушки, я попросил собственноручно записать свои показания, обратив особое внимание на ту часть, где говорилось о времени пребывания Горбушина у ее дома.

Пока Клава писала, я машинально пробежал глазами знакомую наизусть заметку в газете “Знамя труда”…

— Скажите, Сергей Васильевич, а не мог Горбушин уговорить девушку дать ложные показания? Ведь если она говорила правду, то он действительно не виноват.

— Я об этом думал. Конечно, он мог встретиться с ней и придумать всю эту историю. Почему ни на одном из допросов Горбушин ни слова не сказал о том, что он заезжал к Брызгаловой? Он не настолько глуп, чтобы не понимать, какое значение имеет такой факт. С другой стороны, в рассказе Клавы я не чувствовал ни малейшей фальши, ни малейшей натяжки. Путаное дело… Надо немедленно устроить им очную ставку, — решил я. — Нет, пожалуй, сначала лучше допросить Горбушина, выяснить, будут ли расхождения в их показаниях. Необходимо также немедленно допросить тетку Брызгаловой.

Я мысленно стал составлять план предстоящего допроса и только тут заметил, что Клава перестала писать и, помусолив палец, пытается стереть с него чернильное пятнышко.

— Вы пишите, пишите, я подожду.

— А я уже кончила. — Клава пододвинула ко мне лист бумаги, заполненный ровным, каллиграфическим почерком.

Я прочел ее показания, машинально поставил перед “что” запятую и попросил расписаться где положено. Показания были написаны толково и без лишних слов.

— Скажите, Клава, — обратился я к девушке, — когда можно повидать вашу тетю, в какое время она бывает дома?

— Да она все время дома сидит, она у нас пенсионерка. А если это срочно, товарищ следователь, то вы можете ее увидеть хоть сейчас: она меня внизу дожидается. Когда узнала, что я в милицию иду, ни за что не захотела меня одну отпускать.

— Где же вы ее оставили?

— Внизу у вас коридорчик, направо от входа, там диван стоит, я ее усадила и пошла вас искать.

— Ну что ж, пойдемте за вашей тетей, если она, конечно, не ушла. Сколько вы здесь пробыли? Часа полтора, не меньше…

— Никуда она не денется, она у нас терпеливая.

В коридорчике, который вел к паспортному столу, на широком кожаном диване действительно сидела пожилая полная женщина, чем-то неуловимо похожая на Клаву. Завидев девушку, она тяжело приподнялась с дивана и, поправляя теплый пуховый платок, нараспев сказала:

— Ну, слава те господи, я уже думала, ночевать здесь придется, и народ такой настырный: “Чего надо?” да “К кому пришла?” Пойдем, что ли, Клава…

— Вот, тетя, познакомься, — Клава кивнула в мою сторону, — следователь, товарищ Лазарев Сергей Васильевич, он как раз и занимается Мишиным делом.

Клавина тетка протянула мне негнущуюся руку со стертым обручальным кольцом, врезавшимся в безымянный палец, и так же нараспев представилась:

— Матрена Степановна Гущина, это по мужу Гущина. — И тут же без всякой видимой связи, другим голосом, каким обычно разговаривают в очередях, добавила: — Что же вы, товарищ, к Мише прицепились? Аль вам жуликов мало? Кого надо, вы небось не трогаете. Вон, к примеру, Митрохин: оклад сто рублей, жена не работает, а дом отгрохал — чисто санаторий…

— Да погодите вы, тетя, — поморщилась Клава, — при чем здесь Митрохин?

Но, видно, Матрена Степановна достаточно за сегодня намолчалась и теперь горела желанием высказаться.

— Как — при чем! — тем же недовольным голосом продолжала Клавина тетка. — Жулик он, а они ноль внимания. Взяли себе моду невинных людей по милициям таскать. Да еще настырные какие! “Зачем пришла”! А я никого не боюсь, человек честный, мне государство пенсию платит.

Чтобы остановить поток ее красноречия, я пригласил Матрену Степановну подняться ко мне в кабинет, а Клаву оставил в дежурке. По дороге к кабинету Гущина не умолкала ни на минуту, разоблачая неведомых мне жуликов и проходимцев, сокрушаясь по поводу того, что они до сих пор не попались на глаза милиции.

В кабинете, заполняя протокол свидетельских показаний, я настоятельно попросил ее отвечать только на те вопросы, которые буду задавать я. Показания Гущиной в основном совпадали с тем, о чем рассказывала Клава.

Проводив Клавину тетку, которая ворчала всю дорогу, недовольная тем, что ей не дали излить душу, я попросил дежурного как можно быстрей, по телефону, пригласить на допрос Горбушина.

В кабинете я перечитал показания Брызгаловой и Гущиной. Расхождений в них не было. Были кое-какие мелкие неточности, но они скорее свидетельствовали о том, что Клава и ее тетка говорили правду. Например, Гущина никак не могла припомнить, во что был одет в тот день Горбушин. Это казалось мне логичным, видела она его минуту-полторы, не больше, издалека, и поэтому вполне могла не запомнить или просто не обратить внимание на то, как он одет.

На вопрос, почему она так точно помнит время, когда она вышла на крыльцо, Гущина ответила:

— У нас часы идут неточно, то спешат, то отстают. Чтобы племянница не опоздала на работу, я включила приемник. Как раз по “Маяку” передавали мою любимую песню “Рязанские мадонны”, и сразу после этого тик-так: “Московское время четырнадцать часов”. Ну я и вышла, чтобы поторопить Клаву, она с Мишей о чем-то у калитки толковала.

— А почему она в это время оказалась дома? — спросил я.

— Как — почему? На обед пришла, повариха у них в леспромхозе ушла, горячего не готовят, а на сухомятке долго не протянешь. Колбаса да сырки плавленые — куда это годится? А я суп сварю и котлетки поджарю.

Чувствуя, что Матрена Степановна не прочь пуститься в рассуждения на кулинарные темы, я спросил, как она относится к Михаилу.

— Парень как парень. Ничего плохого сказать про него не могу. Так из себя вежливый и специальность хорошая, к тому же шофер, а не пьет.

— Откуда вы знаете, что он не пьет?

— Пьющего сразу видно. Вот мой, — очевидно имея в виду мужа, сказала Матрена Степановна, — на что был непьющий, а в получку обязательно назюзюкается. А Миша — тот и в получку ни-ни, хороший парень! — решительно добавила она.

Очевидно, Матрене Степановне не было ничего известно о конфликте, произошедшем между Горбушиным и ее племянницей. Последний вопрос, который я задал Гущиной, носил несколько необычный характер.

— Скажите, Матрена Степановна, — как бы невзначай спросил я, всем своим видом давая понять, что серьезный разговор закончен, — вы, случайно, не помните, кто пел “Рязанские мадонны”?

Матрена Степановна покосилась на меня, очевидно приняв мой вопрос за праздное любопытство.

— Зыкина. Я ее от всех отличу. И Русланову помню, и Ковалеву, и Сметанкину, а лучше Зыкиной нет — за сердце берет.

Чувствовалось, что в этом вопросе Гущина обладает изрядной эрудицией и не прочь поделиться со мной своими познаниями. Я жестом остановил ее и, прочитав показания, попросил их подписать. Слушая меня, Матрена Степановна поддакивала, кивала головой, и только когда я дошел до места, где она утверждала, что перед проверкой времени по “Маяку” передавали “Рязанские мадонны” в исполнении Зыкиной, брови старой женщины удивленно полезли вверх.

— К чему это? Какое это имеет отношение к Мише? — недовольно проворчала она.

— А может быть, передавали что-нибудь другое? — с надеждой спросил я.

— Не путайте. Я эту песню наизусть знаю, — рассердилась Гущина и старательно вывела свою подпись.

Я встал из-за стола и, отложив в сторону протоколы, прошелся по кабинету. В этом году из-за некалендарных холодов начали раньше топить. В кабинете было жарко. Я встал на стул и открыл форточку- в комнату хлынул холодный воздух. Не слезая со стула, я всей грудью вдыхал свежую морозную струю. “Простужусь, — мелькнула у меня мысль. — Ну и черт с ним! Как хорошо было бы посидеть сейчас дома, попить чай с малиновым вареньем, поиграть с сынишкой в шахматы! Сашка, несмотря на свои одиннадцать лет, в последнее время все чаще и чаще стал меня обставлять, да и не мудрено- ходит во Дворец пионеров, в шахматную секцию, выучил такие заковыристые слова, как “эндшпиль”. А отец за всю свою жизнь освоил всего одну шахматную премудрость — киндермат. Офицером и ферзем — не густо!”

Я спрыгнул со стула и вновь зашагал по кабинету. Не знаю почему, но, когда у меня что-то застопоривалось в делах, на ходу думалось лучше.

Выходит, что в тринадцать тридцать, вернее, в тринадцать тридцать семь, если верить часам убитого, Горбушин не мог его сбить. Но почему он не сказал о том, что заезжал к Брызгаловой? И Гущина и Клава отрицают встречу с Горбушиным после происшествия; если они искренни в своих показаниях, то о сговоре не может быть и речи. Я позвонил дежурному и попросил срочно, через московских товарищей, связаться с редакцией радиостанции “Маяк” и выяснить, что передавали в интересующий меня день перед проверкой времени в 14 часов. Может быть, здесь появятся разногласия. Пока что у меня нет оснований для опровержения показаний Гущиной и Брызгаловой.

Я еще раз подумал, что прокурор Рудов прав: чем глубже я вникал в дело Карпова, тем больше находил в нем неожиданностей. В дверь постучали, и дежурный по райотделу ввел в кабинет Горбушина. Михаил остановился на пороге, нервно комкая в руках черную каракулевую шапку с кожаным верхом.

— Раздевайтесь, Горбушин. Проходите, садитесь, — приветливо, как старому знакомому, сказал я ему.

Горбушин покорно разделся и, тяжело вздохнув, сел. По лицу Михаила было видно, что последние дни не прошли для него даром — он сильно осунулся, глаза запали и лихорадочно блестели. Я тоже сел и, как бы между прочим, спросил:

— Как назвали дочку?

— Зоя, — машинально вырвалось у Горбушина.

— Сами решили или Тамара? — тем же дружеским тоном осведомился я.

— Тамара. Я хотел Ниной назвать.

— В честь Нины Николаевны?

Михаил испуганно посмотрел на меня, услышав имя матери; он явно не понимал, к чему я клоню.

В это время я вынул из сейфа его показания и неторопливо прочел их вслух.

— Вы подтверждаете, что все записанное здесь с ваших слов является правдой?

— Да, подтверждаю. — Михаил стиснул руки и, взглянув на меня, добавил: — Могу дать любое слово.

— И соврать, — в тон ему подхватил я. — Почему вы не сказали, что заезжали в этот день к Клаве Брызгаловой?

— К какой Клаве? — Михаил даже привстал со стула, лицо у него побледнело, на лбу выступил пот. — К какой Клаве? — надрывно повторил он. — Никакой Клавы я не знаю!

— Опять обман. — Я снял трубку и попросил пригласить ко мне свидетельницу Брызгалову.

До прихода Клавы Горбушин сидел сутулясь, опустив глаза. Когда девушка вошла в кабинет, он вздрогнул, искоса взглянул на нее и снова уставился в пол.

— Гражданка Брызгалова, знаете ли вы этого человека?

Клава молча, в знак согласия, кивнула.

— Кто он?

Девушка молчала.

— Назовите его имя, фамилию… — как можно мягче снова спросил ее я.

— Горбушин, Михаил, — еле слышно сказала Клава и, сделав паузу, добавила: — Учились вместе.

— А вы, Горбушин, знакомы с этой гражданкой? Посмотрите на нее.

Он нехотя поднял голову и, воровато стрельнув глазами, снова уставился в пол.

— Ну, что скажете, Горбушин?

— Никого я не знаю.

— Миша! — ахнула Брызгалова. — Да как же так! — Она, как от удара, прикрыла лицо рукой и, очевидно только сейчас оценив меру его предательства, глухо, сквозь зубы сказала: — Ну и подлец же ты!

— Что она оскорбляет? — возмутился Горбушин.

— Нет, она вас не оскорбляет, по-моему, она сказала очень правильно, — не сдержался я. — Повторите ваши показания, гражданка Брызгалова!

Клава слово в слово повторила все то, что рассказала мне часа полтора назад.

Когда Клава закончила говорить, я спросил у Михаила:

— Горбушин, вы подтверждаете то, что сейчас сказала свидетельница Брызгалова? Подумайте, прежде чем ответить.

— Да, подтверждаю, — по-прежнему не поднимая головы, чуть слышно сказал Горбушин.

Я поблагодарил девушку и сказал, что она и ее тетка свободны… Клава кивнула мне и молча вышла из кабинета.

— Ну, Горбушин, давайте теперь поговорим откровенно, или вы опять будете вилять и путать следствие?

— Я вам все скажу, все, вот сейчас, честно…

Горбушина было трудно узнать: все черты его лица выражали неподдельный страх, руки тряслись, губы перекосились в жалкой улыбке. И тут я понял, что мешало ему дать правдивые показания, — страх. Обыкновенный страх. Этот элегантный и подтянутый парень оказался патологическим трусом.

Михаил, захлебываясь, как бы опасаясь, что я его перебью, говорил:

— Да, я заезжал к ней, заезжал, а она сказала, что ждет ребенка. Я не хотел, чтобы Тамара узнала: она убьет меня, вы ее характера не знаете. Ночью стукнет чем попало. Она мне сто раз говорила, что за ревность ей дадут условно. А Клава, то есть гражданка Брызгалова, жаловаться пришла. Она, и когда я в армии был, путалась с кем попало. У меня есть письма, документы. И вообще надо еще доказать, чей это ребенок. Сейчас доказывают по группе крови!

В своем страхе он даже не понимал, из каких побуждений пришла ко мне Клава. Его сейчас заботило только одно: как бы история их взаимоотношений не всплыла на поверхность. На своем веку я повидал много преступников: циничных, развязных людей, у которых осталось мало тех качеств, из-за которых их можно было назвать людьми. Но, пожалуй, ни один из них не вызывал во мне такое чувство отвращения и брезгливости, как этот изворачивающийся, запуганный, изолгавшийся человек. Но моя профессия не давала мне права идти на поводу у чувств. Нарочито спокойным тоном, чтобы прервать бессвязную исповедь, я спросил:

— Что вы делали после того, как ушли от Брызгаловой?

— Я могу поклясться, что ни на кого не наезжал.

— Мне не нужны ваши клятвы. Я повторяю. Что вы делали после того, как ушли от Брызгаловой?

— Да ничего особенного. Правда, но вы мне опять не поверите, мне показалось, что машина, которую я оставил на шоссе, стоит намного дальше того места, где я ее оставил.

— На сколько дальше?

— Не могу точно сказать, но дальше.

— Почему вы так решили?

— Да потому, что я оставил ее как раз напротив дома, там надо идти через опушку леса метров триста — четыреста, все прямо и прямо. А когда я шел обратно к шоссе, то увидел, что машина стоит намного правее, так что пришлось идти наискосок.

— Вы это точно помните?

— Ну конечно, там еще канава, пришлось ее обходить. А если идти прямо, то никакой канавы нет.

— Почему вы сразу об этом не сказали?

— А кто бы мне поверил, вы вон как на меня навалились. Признавайся, да и все тут. А я действительно ни на кого не наезжал. Я очень аккуратно вожу, вот посмотрите. — Горбушин полез в карман и достал водительские права. — Третий год — и ни одного прокола.

— Когда вы подошли к машине, вы ничего особенного не заметили?

— Нет, я был в таком состоянии после разговора с Брызгаловой, что если там что и было, то все равно бы не заметил…

— Заводные ключи оставались в машине?

— Не помню…

— Вы никого не встретили на шоссе после того, как вернулись от Брызгаловой?

— Нет, а может быть, и встретил, я вам говорю, что был в таком состоянии…

— Почему вы скрыли, что заезжали к Брызгаловой?

— Боялся, что Тамара узнает. Кому это приятно?

— Да, приятного мало… — согласился я. — Ладно, Горбушин, идите.

— Товарищ следователь… — Михаил умоляюще посмотрел на меня, — можно вас попросить…

— Идите, идите, — строго сказал я, зная заранее, о чем он будет просить. — Идите и помните, что подписка о невыезде остается в силе. “Пусть поволнуется, трус паршивый”, — злорадно подумал я, хотя в эту минуту был почти уверен в том, что Горбушин не совершал наезда.

Горбушин вскочил и торопливо, не попадая в рукава пальто, стал одеваться.

— Что вы почувствовали, когда поняли, что Горбушин не виноват в наезде?

— Я не сказал, что Горбушин не виноват. Вы меня неправильно поняли. Я сказал, что был почти уверен в его невиновности, а это не одно и то же. Надо было доказать, а для того, чтобы доказать, надо было найти преступника. Но отвечу на ваш вопрос: “Что я чувствовал?” Злость. Самую настоящую злость на самого себя. Что я уцепился за Горбушина? Очень уж удобная версия. Машина — пожалте машину, преступник — пожалте преступник. Первый круг ассоциаций. С самого начала я отверг несколько мелочей, забыв о том, что в нашем деле мелочей не бывает. Какой дурак придумал поговорку: “Все гениальное просто”. Ничего подобного: не только не гениальное, а даже все правдоподобное, жизненное, очень сложно. Вот пойди предугадай, что Горбушнн, боясь разоблачения перед женой, будет сознательно скрывать свое алиби. Прав был все-таки Песчанский: преждевременно напечатала заметку наша газета. Конечно, Горбушина трудно назвать светлой личностью, вел он себя как самый настоящий подонок. Но все же он не убийца. Подонок, мерзавец, трус, но не убийца, хотя я знаю случаи, когда убивали из-за трусости. Зря многие думают, что трусость безобидное качество, от которого страдает только ее обладатель. Трусы предают, позволяют совершать при них преступления, а часто сами совершают их именно из-за трусости. Вот такой субъект вполне мог убить Клаву, чтобы не быть разоблаченным перед своей женой, которую, видно, боится до полусмерти. Клаву мог, но вот Карпова? По всем имеющимся у меня данным они даже не были знакомы. Нет, это сделал не Горбушин.

— Тогда кто? — не вытерпел я.

Лазарев удивленно посмотрел на меня.

— Кто? Тот, кому это выгодно — как сказал Николай Николаевич. Впрочем, это он повторил слова кого-то из древних. Любое преступление, и тем более такое страшное, как убийство, имеет свои причины, мотивы. В противном случае оно совершено человеком ненормальным. Какие мотивы могли быть в данном случае: ревность? Корысть? Месть?

Что я знал о Карпове? У него учился мой сын. Несколько раз я встречал Карпова в школе на родительских собраниях. Близко с ним не знаком. Передо мной лежало личное дело Карпова, изъятое из канцелярии школы, где он работал учителем географии. Я еще раз просмотрел пожелтевшую папку.

— А может быть, все-таки это сделал Горбуши”, — подумал я почему-то вслух.

Да, надо довести до конца версию с Горбушиным, и, подняв телефонную трубку, попросил соединить меня с директором леспромхоза Сабировым. Через несколько секунд я услышал сквозь потрескивания и шумы голос директора:

— Сабиров слушает.

— Привет, Сафар Асхатович. Лазарев звонит, прости, что поздно беспокою.

— Ничего, ничего, Сергей Васильевич, всегда рад тебя слышать. — Сафар говорил с легким акцентом, слегка растягивая гласные. — Что-нибудь случилось?

— Нет, просто хочу навести справку. Что гам у тебя случилось с поварихой?

— Ничего не случилось, все в порядке.

— Ты мне скажи, она работает или нет?

— Как — работает, бала будет у нее, бала.

— Что, — не понял я, — что будет?

— Бала, говорю, ребенок по-русски. С завтрашнего дня нового человека беру. А что, уже пожаловался кто-нибудь?

— Нет, никто не жаловался. Спасибо, Сафар. Поговорив с директором еще немного, я положил трубку.

И тут же снова поднял ее, чтобы ответить на звонок.

— Что это у тебя с телефоном, занято и занято, — недовольно проворчал густой бас: я узнал дежурного по райотделу майора Шуйдина. — Тебя интересует ответ на запрос? — так же недовольно пророкотала трубка.

— Уже получили? — невольно удивился я. — Вот это оперативность.

— Столица! — солидно пробасил майор. — Ну, слушай: “17 ноября сего года с 13 часов 45 минут до 14 часов по московскому времени по радиостанции “Маяк” передавался концерт из произведений советских композиторов; в 13 часов 56 минут была передана песня А.Долуханяна на слова поэта А.Поперечного “Рязанские мадонны” в исполнении народной артистки республики Людмилы Зыкиной…”

— Александр Фомич, занеси мне, пожалуйста, эту справочку, — попросил я майора.

— Ты, Сережа, помоложе будешь, — наставительно сказал Шуйдин и повесил трубку.

Значит, все, что говорила Гущина, полностью подтвердилось. Я достал общую тетрадь — “талмуд”, как в шутку называл ее Скирда, где кратко резюмировал ход дела, и возле показаний Клавиной тетки поставил два жирных красных креста.

Я раскрыл личное дело Карпова. На фотографии, приколотой к автобиографии канцелярской скрепкой, он выглядел намного моложе. По длинным, свисающим вниз уголкам воротника я пришел к выводу, что фотография сделана не меньше десяти лет назад, — именно тогда носили рубахи с такими воротниками. В лице Карпова не было ничего примечательного, значительного. Люди с такими лицами встречаются часто, а вместе с тем биография этого человека была не совсем обычной. Родился он в 1924 году в Ростове-на-Дону, отец кадровый рабочий, участник гражданской войны, мать домохозяйка. В 1927 году семья переехала в небольшой городок Солоницы, там прошли детство и юность Леонида Карпова. К началу войны окончил десятилетку, был членом комитета комсомола школы. Эвакуироваться не смог, потому что перед самым вступлением в Солоницы гитлеровских войск перенес операцию аппендицита. Оставшись в оккупированном городе, вступил в подпольную комсомольскую организацию “За Родину!” и вскоре стал одним из активнейших ее членов, возглавив боевую диверсионную группу. В сорок третьем году организация была раскрыта гестапо. Все ее члены были арестованы и приговорены военно-полевым судом к расстрелу. Был приговорен к расстрелу и Карпов. В ночь после расстрела Карпова подобрали невдалеке от братской могилы местные жители. Он был тяжело ранен в голову и левую руку. Около двух недель семья Панченко, жители села Троицкого, скрывала у себя раненого подпольщика, а затем переправила его к партизанам. Руку ему пришлось ампутировать в партизанском госпитале. Вместе с другими тяжело раненными Карпов был вывезен на Большую землю, в Зеленогорский госпиталь. Выписавшись из госпиталя, Карпов устроился работать воспитателем в ФЗО и одновременно поступил на заочное отделение областного педагогического института. В 1949 году Карпов с отличием окончил географический факультет, после чего перешел в среднюю школу, где и проработал до последнего дня своей жизни. За боевые действия в тылу врага Л.Н.Карпов награжден посмертно (его считали погибшим) орденом Боевого Красного Знамени, а также медалью “Партизан Великой Отечественной войны” второй степени, медалью “За победу над Германией”. В 1967 году Карпову за педагогическую деятельность был вручен орден “Знак Почета”. Карпов был активным общественником, дважды избирался депутатом райсовета, принимал активное участие в создании школьного музея боевой и трудовой славы жителей Зеленогорска… В деле находилось заявление на имя директора с просьбой оформить Карпова на должность преподавателя географии, датированное 1949 годом, благодарности в приказе, анкета… И больше ничего.

— Вы знали, что имя Карпова было высечено вместе с именами погибших подпольщиков на обелиске в Солоницах? — спросил я у Лазарева.

— Знал, хоть этого и нет в его биографии, приобщенной к делу. Знал, потому что Карпов специально ездил в Солоницы и попросил убрать с обелиска свое имя, раз уж он остался в живых. Исключительной скромности был человек. Но вернемся к делу. Помните, я говорил вам о трех китах, на которых держится такое преступление. Итак, ревность. Мог ли Карпов стать жертвой ревности? В принципе да, но оперативные данные, собранные Скирдой, полностью исключали эту возможность. Люди, близко знавшие его, отрицали какие бы то ни было связи покойного с женщинами. Карпов был женат, но семейная жизнь у него сложилась неудачно, и он развелся. В настоящее время его бывшая жена проживает в городе Кандалакше. Корысть? Но кому могла принести пользу смерть Карпова? Наследников, если не считать его матери, у пего нет. Да и какое наследство он мог оставить? Месть? Это, пожалуй, подходит больше. Тут мотивы бывают столь разнообразны и причудливы, что над этой версией придется серьезно поработать. Но за что могли мстить Карпову? Он никого не разоблачал, никого не преследовал. По всем известным мне данным, не то что врагов, но даже недоброжелателей у него не было. Нет, пока что ни один из трех китов не являлся опорой для построения более или менее правдоподобной версии. Может быть, убийство с целью ограбления? Но у него ничего не было взято. Из хулиганских побуждений? Маловероятно. Убийство такого рода не стали бы совершать столь сложным способом с явным расчетом подсунуть вместо себя шофера Горбушина. У хулиганов соображение работает слабо: пырнуть ножом, ударить обрезком водопроводной трубы или велосипедной цепью, полоснуть бритвой — это они могут, но пытаться ввести в заблуждение следствие при помощи инсценировки — такое им в голову вряд ли придет. Чаще всего хулиганские поступки совершают под влиянием алкоголя, а в пьяном состоянии человек соображает особенно туго…

А что, если все-таки Горбушин сбил Карпова? Дались мне эти часы. Ведь еще на месте происшествия Першин сказал, что часы могут идти неточно. В конце концов, они могли просто стоять. Да, но тот же Першин утверждает, что перелом основания свода черепа, от которого погиб Карпов, был нанесен не машиной. Машина наехала на него позже, когда он был уже мертв. Но с какой стати Горбушину убивать Карпова? Скорее, он мог убить Клаву, которая имела против него компрометирующий материал. Стоп! А не является ли причиной гибели Карпова то, что он тоже против кого-то имел компрометирующие данные. Каким-то особым чувством, хорошо знакомым людям моей профессии, я понял, что нахожусь па верном пути. Мотивировки, из которых нельзя было построить более или менее приемлемую версию, отпали одна за другой. Но в ту минуту, как я подумал, что Карпов мог кого-то разоблачить в неизвестных еще грехах, в темном лабиринте догадок появился некий просвет. Тогда, если я, конечно, на правильном пути, преступник не Горбушин. Что мог он сделать такого, чтобы из боязни быть разоблаченным убить человека? Ну, левая ездка или даже если совершенно неведомыми путями Карпову стала известна история с Клавой, — все равно Горбушин не решился бы на такое.

Я раскрыл свою книжку и записал на чистой странице: “Кому это выгодно?”, а под изречением древнего юриста проставил красным карандашом жирный икс. Телефонный звонок прервал цепь моих рассуждений: звонил из научно-технического отдела эксперт-криминалист Ивашов.

— Ну, что там у тебя? — не вытерпел я.

— Значит, так, — деловито начал эксперт, — заключение на стеклышки… Где же оно?.. Ах, вот. Осколки стекла являются частью оптических стекол от очков с диоптрией плюс восемь с половиной. Так. А вот второе заключение. Волосы, представленные для исследования, принадлежат лисице.

— Что?! — Я чуть не выронил трубку. — Кому, ты сказал?

— Лисице, — невозмутимо повторил Ивашов и, пожелав мне спокойной ночи, повесил трубку.

Ночь я провел плохо. В голову упрямо лезли версии одна фантастичнее другой. Я вставал, выходил на кухню (в комнате я не курю) и, не зажигая огня, подолгу сидел там, прислушиваясь к пощелкиванию холодильника. Потом, когда, как мне показалось, события последних дней стали выстраиваться в стройный ряд, я, обрадовавшись, совершил неосмотрительный и, в общем-то, глупый поступок. Осторожно, чтобы никого не разбудить, сварил себе черный кофе, чтобы “прояснились мысли”. От двух чашек крепкого кофе действительно в мыслях наступило прояснение, но вот именно оно-то и не дало мне построить стройной версии. Все мои предположения показались запутанными и надуманными, будто вычитанными из какого-то третьесортного детективного романа, а ни о каком сне не могло быть и речи. Наконец я заснул, но меня тут же разбудил резкий звонок будильника. Пришлось встать, хотя я чувствовал себя плохо, голова была тяжелая, словно налитая свинцом.

В райотделе меня уже поджидал лейтенант Скирда со свидетельницей Макаровой. Она слово в слово повторила свои показания, данные ею раньше.

— Скажите, Галина Степановна, — морщась от головной боли, спросил я, — вы, случайно, не обратили внимание на шофера, который вел интересующую нас машину?

Откровенно говоря, я абсолютно не рассчитывал на успех и вопрос задал просто для проформы.

— Как же, товарищ следователь, обратила.

— И вы могли бы его узнать? — нарочито неторопливо, чтобы не выдать своего волнения, спросил я.

— Не знаю… — неуверенно протянула Макарова и добавила, сделав небольшую паузу: — Но думаю, что смогла бы…

Когда словесный портрет был составлен, я попросил свидетельницу подождать и, выскочив из кабинета, приказал Скирде немедленно доставить в райотдел Горбушина. Затем я забежал в соседнюю аптеку и принял сразу две таблетки тройчатки. Через полчаса Горбушина доставили и вместе с двумя посторонними мужчинами предъявили свидетельнице для опознания. Макарова, войдя в комнату, внимательно посмотрела на всех троих и молча отрицательно покачала головой.

— Посмотрите внимательно, Галина Степановна, — попросил я. — Может быть, кто-нибудь из этих людей вам знаком?

— Нет, я никогда не видела этих товарищей, — уверенно ответила женщина.

Когда Горбушин и понятые ушли, я то ли от досады, то ли от усталости совершил абсолютно недопустимый промах.

— А между тем один из этих людей, по нашим предположениям, был за рулем машины, — сказал я.

Макарова испуганно взглянула на меня.

— Но тот же совсем другой, лицом поменьше и покруглее.

“Ах, идиот! — подумал я. — Чуть не натолкнул человека на ложные показания. Хорош! Ничего не скажешь”.

— Меньше и покруглее, вы говорите, — чтобы хоть что-нибудь сказать, растерянно пробормотал я вслух.

— Да, — уверенно ответила Макарова. — Я его хорошо рассмотрела, потому что удивилась, как он вел машину… — Свидетельница сделала волнообразное движение рукой. — Как пьяный…

— Давайте еще раз уточним, во что он был одет.

— Так я же уже говорила, что шофер был в пальто и зимней шапке, такой мохнатой.

— Какого цвета пальто?

— Или черное, или темно-синее, темное, одним словом.

— А шапка?

— Шапка, знаете, такая рыжая.

— Вы говорите, рыжая шапка? — не скрывая волнения, спросил я.

— Да, пушистая такая… Это я хорошо запомнила.

— Спасибо, Галина Степановна. — Я вышел из-за стола и крепко пожал ей руку.

Женщина с удивлением посмотрела на меня.

— Вам придется на несколько дней отложить свою поездку в деревню.

— Ну что же, если надо, значит, надо, — просто сказала Макарова.

Вызвав к себе Скирду, я попросил его немедленно выехать в леспромхоз и выяснить на месте, есть ли у кого-нибудь из работников или людей, бывавших там в последнее время, рыжая, по всей вероятности, лисья шапка. Скирда подобрался и чем-то неуловимо стал походить на охотничью собаку, застывшую в стойке.

— Только очень тебя попрошу, Валерий, — поняв его состояние, попросил я, — будь осторожен. Ни в коем случае не задавай этого вопроса в лоб. Придумай какую-нибудь версию, ну, скажем, у нас есть подозрение, что кто-то из леспромхозовских учинил в городе драку. Придумай приметы…

— Высокий, похож на грузина, пальто-бобрик, черное, хромовые сапоги, на лице шрам, — выпалил Скирда.

— Кто похож на грузина?

— Ну тот, в лисьей шапке, — безмятежно ответил Скирда.

— Не надо столько подробностей, достаточно упомянуть, что, мол, высокий, черный, и потом вроде невзначай вспомнить о шапке… Ясно?

— Ясно, — блеснул глазами Скирда.

— Еще раз прошу: будь осторожен. Все дело можешь испортить. Действуй! Да, постой: если выяснишь, кто хозяин шапки, ни в коем случае не предпринимай никаких мер.

— Слушаюсь. — Скирда обиженно хлюпнул носом.

Отпустив его, я позвонил в аптеку и выяснил, что очки в нашем городе можно заказать всего в двух местах: в первой аптеке на проспекте Карла Маркса и в аптечном ларьке при горбольнице. В первой аптеке я узнал, что за последние полтора—два месяца никто не приобретал очки со стеклами восемь с половиной. По дороге в больницу меня все время не покидала мысль, что успех еще далеко не гарантирован. На месте преступления обнаружен осколок стекла от очков с диоптрией плюс восемь с половиной. И этот осколок мог оказаться там совершенно случайно. Даже если это осколок от очков, принадлежащих убийце (Карпов вообще не носил очков), то не обязательно, что убийца тут же бросился заказывать себе новые. В конце концов, могла же быть у него запасная пара. Но, памятуя святое правило, что в нашем деле не бывает мелочей, я решил довести эту линию до конца. Каждая, даже неправильная версия, доведенная до конца, сужает круг поисков и приближает к правильному решению.

На аптечном киоске висело объявление, написанное от руки: “Ушла на базу”. Я разделся и сел в кресло возле кабинета терапевта, расположенного как раз напротив аптечного киоска.

— У вас какая очередь? — тут же спросила меня старушка на соседнем кресле.

— Я не к врачу, мамаша.

— Знаем вас: “не к врачу”! Тут вот один пришел на минутку, бюллетень подписать, а сидит целых полчаса. Вот молодежь пошла, так и норовит без очереди пролезть.

— Да я здоров, мамаша.

— Все здоровы! Чего же тогда по больницам ходишь?

— Жену жду, — брякнул я первое пришедшее в голову объяснение.

— А что с ней? — участливо спросила старушка. Я неопределенно пожал плечами.

— Вот-вот, у меня тоже ничего определить не могут — и кардиограмму делали, и рентген. “Вы, говорят, здоровая…”

Видно было, что бабка села на своего любимого конька. Я, не вслушиваясь в ее рассуждения, кивал, поддакивал, не сводя взгляда с киоска. Наконец в киоск вошла пожилая полная женщина. Я, не дослушав старушку, поспешил к киоску.

— Здравствуйте, — обратился я к женщине, — я бы хотел спросить у вас…

— Киоск закрыт. — Женщина показала мне на плакатик.

— Я следователь. — Я протянул ей свое удостоверение.

— Следователь? — В ее голосе послышалось удивление. — По какому поводу? Наркотики отпускаю только по спецрецептам, все зарегистрировано, никаких левых дел. Если вам кто накляузничал, что я кому-то чего-то не отпустила, то это не потому, что для кого-то прячу лекарства, бывает, их просто нет.

— Я вовсе не по этому поводу, — успокоил я ее. — Как вас зовут?

— Спирина Мария Федоровна.

— Ну вот что, Мария Федоровна, — сказал я, видя, что к киоску торопится какая-то женщина с рецептом в руке, — где бы нам с вами поговорить? Много времени это не займет.

Допрашивать Спирину мне пришлось в кабинете главврача.

— Вспомните, пожалуйста, Мария Федоровна, не пришлось ли вам за последнее время продать кому-нибудь очки плюс восемь, плюс восемь с половиной?

— Ну как же, пришлось, — с готовностью ответила Спирина. — Две пары продала: одну в импортной оправе, а другую в нашей.

— Вы это точно помните?

— Конечно, а как же, товарищ следователь, плюс восемь редко кто спрашивает, это вот такие стекла. — Спирина пальцами с ярким маникюром показала предполагаемую толщину стекла. — Самые ходовые — это до плюс пяти. Шутка сказать, плюс восемь! Человек с таким зрением без очков почти ничего не видит.

— А кому вы их продали, не помните?

— Помню, — уверенно сказала Спирина. — Первую пару я продала одной старушке, Михаил Семенович их выписал.

— Кто это Михаил Семенович? — поинтересовался я.

— Наш окулист, — ответил главврач.

— Для кого она брала очки?

— Как — для кого, — удивилась Спирина, — для себя! Фамилию ее не помню, но можно спросить у Михаила Семеныча.

— А вы убеждены, что для себя?

— Конечно, она целый час мерила, говорит, что берет их для чтения.

— Ну хорошо, а вторую пару?

— Вторую у меня взяла Галя.

— Какая Галя?

— Галя Олейник. Наша процедурная сестра.

— Тоже для себя?

— Да нет, что вы?! — Спирина даже всплеснула руками. — Зачем ей, она женщина молодая, интересная и очки вообще не носит.

— А для кого же она их купила?

— Этого я не знаю. Подошла ко мне и говорит: “Мне нужны очки плюс восемь, нет ли у вас, Мария Федоровна?” Ну я ей и продала. Что мне, жалко, что ли?

— А рецепт она вам какой-нибудь давала?

— Нет, но я тут, товарищ следователь, никакого правила не нарушила, спросите хоть у Степана Ивановича. — Спирина кивнула в сторону главного врача.

— Да, тут нарушения нет. Как правило, пациенты помнят свой номер и, чтобы не терять время у окулиста, обходятся без рецепта, — подтвердил главный врач.

— Ну хорошо. Спасибо. Попрошу никого о нашем разговоре в известность не ставить.

— Конечно, конечно, — торопливо сказала Спирина.

— Могу я повидать эту медсестру? — спросил я главврача.

— Пожалуйста, пригласить ее сюда?

— Пройдемте лучше к ней.

— Как хотите.

Поднявшись на второй этаж, мы подошли к процедурной как раз в тот момент, когда из дверей выглянула женщина в белом халате и громко спросила у дожидавшихся больных:

— Кто еще на внутривенное?

— Это она, — сказал главврач и, жестом остановив поднявшегося с места больного, пропустил меня в кабинет.

— Хорошо, что вы зашли, Степан Иванович. Я сама к вам собиралась. Надо менять большой автоклав. Он уже никуда не годится, я тысячу раз говорила об этом Ерофееву, а он ноль внимания. — Женщина поправила пушистую прядь волос, выбившуюся из-под белой косынки.

— Об этом потом, вот товарищ к вам, Галина Сергеевна. — Слушаю вас. — Женщина спокойно посмотрела на меня.

— Скажите, Галина Сергеевна, вы покупали недавно очки внизу, в киоске?

— Очки? — Брови женщины удивленно полезли вверх. — Ах, очки. Покупала, а в чем, собственно говоря, дело?

— Какие очки вы покупали?

— Ну как — какие? Какие мне были нужны, такие и купила.

— Поймите, Галина Сергеевна, что я расспрашиваю вас об этом не из праздного любопытства.

— Ну хорошо. — Олейник недоуменно пожала плечами. — Я купила очки плюс восемь, в немецкой оправе, заплатила три рубля тридцать с чем-то копеек, но я все-таки не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете?

— А для кого вы купили эти очки? — не отвечая на ее вопрос, спросил я.

— Для одного своего знакомого.

— Какого знакомого?

— Знаете ли, — вспыхнула Галина Сергеевна, — я в достаточной мере взрослый человек, и потом, почему я должна отвечать на ваши вопросы?

— Мы так и не познакомились, простите: следователь Лазарев.

— Следователь? — В глазах женщины мелькнул испуг. — Боже мой, с Костей что-то случилось?

— Ни с кем ничего не случилось. Не волнуйтесь. И очень прошу вас вспомнить, для кого вы купили очки.

— Для своего знакомого Князева Константина Гордеевича.

Дверь отворилась, и в процедурную вошел высокий мужчина.

— Слушайте, товарищи, это нечестно, — забасил он. — Мало того, что ворвались без очереди, так еще сидите здесь целый час, а мне за ребенком в детсад идти.

Чувствуя, что разговор с Олейиик у нас будет долгим, я попросил Галину Сергеевну поехать со мной в райотдел. Когда мы спустились на первый этаж, я увидел, что киоск до сих пор не открыт, а Спирина о чем-то с азартом рассказывает регистраторше. Как видно, сохранить что-либо в тайне было выше ее сил.

В райотделе Олейник пробыла около часа. Из разговора с ней выяснилось следующее. Прошлым летом Галина Сергеевна решила провести отпуск на юге. Путевки в санаторий или дом отдыха ей достать не удалось, и поэтому она поехала на Кавказ, как говорят, “диким” способом, рассчитывая устроиться у кого-нибудь на квартире. В Хосте ей повезло — удалось снять койку.

— Особых удобств мне и не требовалось, — сказала Олейник, — главное — солнце и море.

В том же доме, где и Галина Сергеевна, остановился Князев, человек тихий и незаметный, работавший, по его словам, экспедитором в Элисте. Тактично и ненавязчиво Князев стал ухаживать за Галиной Сергеевной. То вставал ни свет ни заря и занимал ей место на пляже, то доставал билеты в кинотеатр. Перед самым отъездом Галины Сергеевны Князев пригласил ее в ресторан. Пили сухое вино, и Галина Сергеевна немножко захмелела. Князев ей казался милым и одиноким человеком. В его отношениях к ней не было и намека на легкий и ни к чему не обязывающий “курортный роман”, и поэтому ей показалось вполне естественным, когда Константин Гордеевич попросил ее адрес.

— Гора с горой не сходится, — сказал Князев, поднимая бокал. — За новую встречу. Я ведь бываю в ваших краях. А может, и письмо когда напишу. Разрешите?

Галина Сергеевна разрешила ему писать. Но писем от Князева она так и не получила. Олейиик стала уже забывать о своем курортном знакомом. Но совсем недавно, несколько дней назад, он позвонил к ней на работу и сказал, что приехал в Зелеиогорск в командировку недели на две и остановился в гостинице. Галина Сергеевна к себе в гости его не приглашала, так как у нее склочные соседи и ей не хотелось, чтобы пошли всякие сплетни. Очки Князев попросил ее заказать, объяснил, что случайно разбил свои. Зная, что Галина Сергеевна работает в больнице, он попросил сделать это как можно быстрее потому, что с его зрением он без очков как без рук.

Женщина, сидящая напротив меня, была очень взволнована, лицо и шея покрылись у нее красными пятнами. Она не понимала, зачем я расспрашиваю ее о Князеве, и, очевидно, эта неизвестность заставляла говорить о нем очень осторожно. Я чувствовал, что она все время пытается что-то скрыть, скорее всего, свои подлинные отношения с Князевым. Впрочем, меня это мало интересовало. На вопрос, знакома ли ей фамилия Карпов, Олейник ответила отрицательно. Во всем ее поведении чувствовалось желание придать отношениям с Князевым невинный оттенок случайного знакомства. В дальнейшем, как я и предполагал, выяснилось, что у Галины Сергеевны был с Князевым тот самый пошлый “курортный роман”, наличие которого она столь упорно отрицала.

— Скажите, Галина Сергеевна, а как одет Князев? — спросил я у нее.

— Как одет? — удивилась Олейник. — Обычно одет. Пальто, костюм, шапка…

— Черная каракулевая с кожаным верхом, — вспомнив шапку Горбушина, подсказал я.

— Нет, — уверенно ответила Олейник. — Вы его с кем-то, наверное, перепутали. — Женщина облегченно вздохнула. — У Константина Гордеевича лисья шапка, такая… желтая.

Я почувствовал, как учащенно забилось сердце. “Наконец-то! Неужели я вышел на того, кто мне нужен? Неужели икс найден? Не слишком ли просто?” Еле сдерживая охватившее меня нетерпение, я внимательно перечитал показания Галины Сергеевны и попросил расписаться. Затем, сославшись на то, что она мне еще потребуется, вежливо попросил ее подождать некоторое время в дежурке. Проводив се туда (я опасался, что она могла предупредить о нашем разговоре Князева), я кинулся к телефону. В леспромхозе мне сказали, что Скирда давно выехал от них. Кажется, никого в жизни я не поджидал с таким нетерпением, как нашего лейтенанта. И когда он, усталый, но довольный, ввалился ко мне в кабинет, я нетерпеливо спросил:

— Ну, что узнал?

Впрочем, взглянув на Скирду, можно было этого вопроса и не задавать. Глаза Валерия сияли, и чувствовалось, что его буквально переполняют какие-то важные новости.

— Значит, так, — зачастил скороговоркой Скирда, — в леспромхозе ни у кого лисьей шапки нет. Такая шапка есть у заготовителя, который приехал из Элисты.

— У Князева Константина Гордеевича, — не выдержал я и увидел растерянное лицо Скирды. Поторопил его: — Ну дальше, дальше.

— А дальше, — удивленный моей осведомленностью, продолжал Валерий, — то, что Князев в день наезда появился в леспромхозе как раз около двух часов. От места происшествия до леспромхоза ходу минут двадцать — двадцать пять! Вот вам и дальше! — торжественно закончил он.

— Молодец, Валерий! — хлопнул я его по плечу. — Едем в гостиницу.

— За Князевым? — подтянувшись, спросил Скирда.

— Вот именно.

— Оружие брать?

Я хотел было сказать, что не стоит, но, подумав, что этим сильно подорву интерес Скирды к предстоящей операции, великодушно махнул рукой:

— Бери!

…В вестибюле гостиницы стоял крепкий приторный запах тройного одеколона, несшийся из парикмахерской. Администратор, пожилая женщина с нездоровым, отечным лицом, полистав книгу приезжих, сказала, что Князев остановился в номере 23. Мы со Скирдой поднялись по скрипучей лестнице, устланной вытертой ковровой дорожкой, на второй этаж. Скирда, как ему, наверно, казалось, шел походкой индейца, вступившего на боевую тропу.

Нахмурив брови и не вынимая руки из кармана, где лежал пистолет, он не шел, а буквально крался по коридору. На лице лейтенанта застыло суровое, сосредоточенное выражение. Я оглянулся и, увидев, что коридор пуст, шепотом строго сказал:

— Вот что, милый, или ты сейчас же вынешь руку из кармана и прекратишь весь этот цирк, или катись отсюда к чертовой бабушке! Брать будем тихо, без рукоприкладства и перестрелок. Ясно?

Скирда поспешно выдернул руку из кармана и, покраснев, виновато посмотрел на меня:

— Ясно, Сергей Васильевич.

Подойдя к двадцать третьему номеру, я негромко постучал.

— Входите, не заперто, — раздался из-за дверей мужской голос.

Мы вошли. У зеркала, висевшего над раковиной, стоял невысокий мужчина в пижамной куртке. Я обратил внимание на его неестественно прямые плечи и спину. Видимо, перед самым нашим приходом он брился: на стеклянной полочке лежали бритва, помазок и тюбик с пастой для бритья. Па левом ухе застыл клочок мыльной пены.

— Вы ко мне, товарищи? — спокойно спросил мужчина, поворачиваясь к нам.

Лицо у него было небольшое, аккуратное, с маленькими, глубоко посаженными глазами, с небольшим шрамиком, пересекавшим верхнюю губу. На первый взгляд было трудно определить, сколько ему лет. “Вот уж истинно маленькая собачка до старости щенок”, — невольно подумал я, вспомнив, что, по показаниям Олейник, Князеву должно быть далеко за сорок.

— Простите, ваша фамилия? — спокойно спросил я.

— Моя? Князев, а что? Да вы проходите, присаживайтесь, — приветливо сказал мужчина, тщательно промывая под струйкой воды безопасную бритву.

Я окинул взглядом номер, но лисьей шапки нигде не было.

— Мы из милиции, — сказал я как бы между прочим.

— Вот как? — без тени удивления произнес мужчина и внимательно взглянул на меня; в его маленьких серых глазах блеснул холодный, недобрый огонек.

— Одну минутку. — Он ополоснул лицо и тщательно вытер его. — Одеколона не употребляю, — ни к кому не обращаясь, сказал Князев. И, заметив, что Скирда по-прежнему стоит у дверей, сделал широкий жест. — Садитесь, садитесь, в ногах правды нет.

— Ничего, я постою, — холодно ответил лейтенант.

Князев пожал плечами, вынул из кармана очки, протер их полой пижамы и, надев, повернулся ко мне.

— Слушаю вас. — Казалось, лицо его ничего не выражало, кроме вежливого внимания.

— Вот что, товарищ Князев. К нам поступили сведения, что вы незаконно получили в леспромхозе некоторые дефицитные пиломатериалы, надо разобраться, — веско сказал я.

— Вас ввели в заблуждение. Все, что я получил, оформлено по накладным, можете проверить.

— Это я и собираюсь сделать.

— Пожалуйста. — Князев вынул из папки, лежащей на столе, кипу документов и протянул их мне. — Чепуха какая-то. Как это, скажите на милость, я могу получить то, что мне не положено? Я ведь представляю государственную организацию, а не частную лавочку.

— И все же вам придется поехать с нами.

— Это еще зачем? — все так же спокойно спросил Князев. — Я думаю, что можно разобраться на месте. Поверьте, я ни в чем не виноват.

— Вот и хорошо, — сказал я, вставая, — напишите объяснительную записку, много времени это не займет. Одевайтесь.

— Ну, как хотите, — недовольно проговорил Князев и начал одеваться

“Где же шапка, — мучительно думал я. — Неужели он ее выбросил?” А может быть, спрятал. Тогда придется делать обыск. И только когда Князев снял с вешалки пальто и вытащил из рукава засунутую туда рыжую лисью шапку, я, не удержавшись, облегченно вздохнул. Вот она, теперь все в порядке. Правда, бывают в жизни самые неожиданные совпадения…

Войдя ко мне в кабинет, Князев аккуратно разделся и закурил, не спрашивая разрешения. Держался он уверенно, как бы давая понять, что вызов его в милицию ошибка, и не более. Записав анкетные данные, я откинулся в кресле и, пристально посмотрев на Князева, спросил:

— А теперь, Константин Гордеевич, скажите мне, где вы были семнадцатого ноября с тринадцати до четырнадцати часов?

Князев зло блеснул глазами и промолчал.

— Вы что, не поняли вопроса? Могу повторить, — раздельно произнося слова, сказал я. — Где вы были семнадцатого ноября с тринадцати до четырнадцати часов?

Тут произошло что-то совсем уже несуразное. Князев хрустнул пальцами, глубоко, с аппетитом зевнул и, отвернувшись от меня, уставился в окно.

— Не хотите отвечать, ну хорошо. Кстати, Князев, вы водите машину?

Князев хитро посмотрел на меня, добродушно улыбнулся и высунул язык.

— Прекратите валять дурака! — строго сказал я, поняв, что Князев пытается прикинуться душевнобольным. — На месте преступления обнаружены осколки от ваших очков. Вот показания гражданки Олейник, которая по вашей просьбе заказала новые очки с такой же диоптрией, те самые, которые сейчас на вас. Вот результаты экспертизы, утверждающие, что на голове убитого Карпова обнаружены лисьи волоски. Кстати, я изымаю вашу шапку для установления идентичности с найденными на месте преступления шерстинками. Но и без всякой экспертизы я убежден, что волоски именно от этой шапки обнаружены на месте преступления. Меня интересует, почему вы убили Карпова?

Князев посмотрел на меня отсутствующим взглядом и снова зевнул. Допрос длился довольно долго, но на все мои вопросы Князев отвечал молчанием. Только когда вызванная свидетельница Макарова среди других опознала в нем человека, которого она видела за рулем автомашины, переехавшей убитого, Князев вновь захихикал и высунул язык.

Допросы Князева шли уже третий день, но он по-прежнему молчал. Не отрицал своей вины, не оправдывался, просто молчал, тупо уставившись в одну точку. Время от времени он равнодушно зевал и почесывал небритый подбородок. Начальник следственного отдела Сурен Акопович Мартиросян предложил направить подследственного на судебно-психиатрическую экспертизу. Но я был твердо убежден, что Князев симулирует и хочет выиграть время. Для чего? По колючим искоркам, мелькавшим иногда у него в глазах, я ясно видел, что он прекрасно понимает смысл моих вопросов; чувствовалось, что его мозг работает лихорадочно и вполне отчетливо в поисках выхода из сложившейся ситуации. Нет, на экспертизу я его всегда успею отправить. Сейчас важно сломить его упрямство, дать ему понять, что выхода у него нет, заставить его говорить. Зря он рассчитывает, что я не вытерплю, нервы у меня в порядке, и я очень надеюсь, что первым они сдадут у него. Поэтому, не повышая голоса, я в который раз задавал Князеву одни и те же вопросы.

Скирда ходил все эти дни в героях. Распивая кефир в нашем буфете, он в сотый раз рассказывал сотрудникам о трудностях, с которыми нам (то бишь ему, Валерию Скирде, и мне) пришлось столкнуться по этому запутанному делу.

Постепенно нашим поединком с Князевым заинтересовался весь райотдел, и поэтому я не был удивлен, когда ко мне в кабинет пожаловал сам прокурор Рудов. Яков Тимофеевич кивнул мне и, внимательно посмотрев на обвиняемого, тихо спросил:

— Ну что, игра в молчанку продолжается?

Князев буквально впился глазами в Рудова; он даже привстал на стуле, но тут же сел и, прикрыв рукою лицо, шумно выдохнул из себя воздух.

— Послушайте, Князев, — так же спокойно сказал Рудов, — неужели вы не понимаете, что ваше молчание ничего вам не даст? Ну, отправят вас на экспертизу, небольшая оттяжка, и говорить все равно придется. Может, хватит, а?

И тут произошло неожиданное. Князев медленно опустил руку и, еще раз пристально взглянув на Рудова, жестом показал, что хочет что-то написать. Я поспешно протянул ему бумагу и карандаш, ничего не понимая: ведь я десятки раз повторял Князеву эту же фразу и она не производила на него никакого впечатления.

Князев что-то написал и протянул бумагу Рудову.

— Прошу оставить нас вдвоем, — попросил меня Рудов. Увидев мое недоуменное лицо, он молча дал мне записку.

“Буду давать показания только Рудову”, — было нацарапано корявым почерком.

Я встал, молча вышел из кабинета.

“Интересно получилось, — подумал я. — Бился, бился, и нате. А Рудов хорош: пришел, увидел — расколол! Будет теперь разговоров”.

Впопыхах я забыл сигареты, но возвращаться в кабинет мне не хотелось.

— Дай-ка закурить, — обратился я к проходящему мимо Шуйдину, совсем забыв, что он некурящий.

Шуйдин молча развел руками.

— Ты что, тоже немой?! — не сдержавшись, заорал я на весь коридор.

— Валерьянки выпей, — спокойно пробасил Шуйдин. И пошел дальше.

Минут через сорок я все же не вытерпел и постучался в свой собственный кабинет. Князева уже увели. Рудов по-прежнему сидел на моем кресле и задумчиво смотрел в окно.

— Ну? — не вытерпел я. — Что удалось узнать, Яков Тимофеевич?

Рудов молча протянул мне протокол допроса. На чистом листе бумаги была написана всего одна фраза: “Я не виновен” — и стояла размашистая подпись Князева.

— Что это значит? — Я с удивлением уставился на прокурора.

— А то, — спокойно ответил Рудов, отбирая у меня листок бумаги, — что Князева придется из-под стражи освободить.

— Как — освободить? Что за глупые шутки!

— Я вовсе не шучу. — Рудов строго посмотрел на меня.

— Вы что, действительно считаете, что он не виновен? А улики?

— Против Горбушина у вас тоже были улики, не так ли? — спокойно возразил Рудов.

— Но я не согласен с вами! — взорвался я.

— Принципиальность для следователя нужна не меньше, чем для прокурора, и все же, дорогой Сергей Васильевич, я очень прошу вас написать постановление…

— О чем? О прекращении дела? Ни за что!

— А кто вам сказал, что дело нужно прекращать? Я предлагаю изменить меру пресечения: возьмите подписку о невыезде, но из-под стражи Князева освободите и никаких следственных действий в отношении его не проводите.

— Я буду жаловаться прокурору области.

— Это ваше дело. — Рудов встал с моего места и вежливо добавил: — Ваше законное право.

Взглянув на часы, прокурор направился к двери и уже у порога сказал:

— Извините, но меня ждут на заседании исполкома. К нашему разговору мы вскоре вернемся. Позже вы все узнаете.

Я буквально кипел от злости. На каком основании Рудов решил выпустить из-под стражи Князева? Может быть, это тактический ход? Но почему тогда он ничего мне не говорит об этом? Неужели не доверяет?

Я бился, распутывая это дело. Вышел, как мне казалось, на верный путь. Просчетов здесь быть не должно. И вот я сейчас должен собственными руками отпустить щуку в реку, как в той басне. Скрепя сердце я сел и написал постановление об изменении меры пресечения. Когда этому постановлению был дан законный ход, вызвал к себе Скирду и, ничего не объясняя, сказал, что мы меняем меры пресечения к Князеву. По ошарашенному виду Скирды я понял, что освобождение Князева показалось ему, как п мне, совершенно неожиданным н необоснованным.

Начальник следственного отдела Мартиросян, к которому я обратился со своими подозрениями, ворчливо попросил не вмешивать его в это дело, сославшись на то, что ему скоро уезжать в длительную командировку. Я в сердцах поговорил с ним, но на Мартиросяна это не произвело ни малейшего впечатления.

В тот же день вечером, в одиннадцать часов, ко мне домой прибежал взволнованный Скирда и, утащив на кухню, возбужденно сказал:

— Только что в кафе “Георгин” видел Князева.

— Ну и что? — не понимая причины его волнения, спросил я. В том, что тот пошел в кафе, не было никакого криминала.

— Да, но с кем я его видел? — торжествующе блеснул глазами лейтенант. — С Рудовым, пили коньяк, — не дожидаясь моего вопроса, выпалил Скирда.

— Как — с Рудовым? — уставился я на него. — Ты ничего не перепутал, часом?

— За кого вы меня принимаете, Сергей Васильевич? Ровно в двадцать ноль—ноль Князев вышел из гостиницы, и я решил посмотреть, куда он пойдет. Пошел прямым ходом в Черемушки. (В каждом городе есть свои Черемушки. У нас, в Зеленогорске, тоже есть район, носящий такое название). Сошел с автобуса, — возбужденно продолжал Скирда, — и в кафе “Георгин”, а там в отдельном кабинете его поджидал Рудов. Говорили они часа полтора. Потом Рудов ушел, а Князев посидел еще минут пятнадцать и тоже ушел, сейчас он в гостинице, лег спать, во всяком случае, свет в номере погасил. О чем говорили, сказать не могу — в кафе я не заходил, чтобы себя не расшифровывать, наблюдал с улицы через окно.

— Так, — только и мог проговорить я.

Надо сказать, что место для встречи было выбрано очень правильно. В это время года в кафе-мороженое “Георгин” почти никто не ходит. Его даже собирались закрыть из-за нерентабельности в зимний период. Значит, Рудову нужно было уединенное место для переговоров с Князевым. Но зачем? Неужели тот пообещал ему взятку? И он согласился?.. На Рудова это не похоже. Тогда в чем же дело? Почему прокурор при столь явных уликах дал распоряжение освободить Князева из-под стражи?

— Вот что, — сказал я Скирде, — ты Князева оставь пока в покое. Завтра с утра я поеду к прокурору области и обо всем ему доложу.

— Как вы думаете, Сергей Васильевич, почему Рудов встретился с Князевым?

— Если бы я знал, Валерий! Чего мы будем сейчас гадать? Во всяком случае, факт этой встречи говорит о многом. В чем тут дело, докопаемся непременно. А ты делай, что тебе велено.

В областную прокуратуру я попал во второй половине дня. Но мне повезло — у прокурора области Барышева не было посетителей, и я сразу прошел к нему в кабинет. Василий Семенович поздоровался и поинтересовался, что привело меня к нему. Я подробно доложил Барышеву дело об убийстве Карпова и высказал свои соображения по поводу непонятной позиции, занятой Рудовым. Барышев внимательно, не перебивая меня, выслушал все мои доводы и, неожиданно улыбнувшись, спросил:

— И какие у вас есть соображения по этому поводу?

— Даже не знаю, что думать, но согласитесь — дело путаное.

— Охо-хо, в том-то и оно, что путаное, — загадочно сказал Барышев. Он встал из-за стола и протянул мне руку.

Выходя из кабинета, я был неприятно поражен, столкнувшись в дверях с Рудовым, который как ни в чем не бывало поздоровался со мной. Я почувствовал, как к моим щекам приливает кровь, и быстро вышел из кабинета. “Решит, что приехал на него жаловаться. Очень красиво! Впрочем, сам согласился на то, чтобы жаловался”, — размышлял я. В коридоре ко мне подошел капитан Ступин и, поздоровавшись, скороговоркой спросил:

— Давно вы здесь?

— А что?

— Как — что? Я чуть телефон не оборвал — звоню. Никто не отвечает.

— Я нужен?

— Еще как! Но об этом потом. А сейчас ищу Рудова. Вы его не видели?

— Он у Василия Семеновича, — ответил я, продолжая думать о своем.

И только когда Ступин скрылся за высокой дверью, обитой черной клеенкой, я вспомнил, что он вот уже третий год как перешел на работу в органы КГБ.

“Так, — мелькнуло у меня в голове. — Если Рудовым заинтересовалось КГБ, то дело еще более усложняется. Но что могло произойти, почему Рудов отпустил Князева?”

Чем больше я об этом думал, тем больше запутывался, тем более возникало сомнение. Я было собрался уходить, но меня остановил вахтер.

— Вы Лазарев?

— Я.

— Товарищ Барышев просит подняться к нему.

Я снова пошел в кабинет к областному прокурору. Ну, о том, какой разговор был в кабинете Барышева, и о событиях, предшествующих этому разговору, думаю, вам лучше расспросить не у меня. Я вам рассказал все то, что мне известно по этому делу, все то, в чем я принимал непосредственное участие.

Я поблагодарил следователя Лазарева за обстоятельный рассказ. Завтра мне предстояло изучить материалы уголовного дела по обвинению Князева.

 

ПОКАЗАНИЯ ОБВИНЯЕМОГО

Листы дела 95 — 98

…Честно говоря, мне не хотелось ехать в Зеленогорск. Непонятное чувство тревоги владело мной. Наверное, виною этому был многолетний страх. Постоянное ожидание конца. Панические метания по медвежьим углам. Бессонницы и холодный пот от животного страха за свою жизнь. Впрочем, можно ли назвать жизнью то состояние, в котором я пребывал все эти годы?.. Я устал, дико устал. Бывали минуты, когда смерть мне казалась избавлением, но всегда в самый последний момент не хватало силы воли, чтобы принять окончательное решение. Впрочем, что толку сейчас говорить. В Зеленогорске случилось то, чего я опасался больше всего на свете, то, от чего потерял сон, то, от чего бежал без оглядки, бросая друзей, работу, насиженное место.

Вы спрашиваете: могу ли я еще быть честным? Даже не со следователем, не с мифической совестью (все люди подлецы- глубоко в этом убежден), просто с самим собой? Вряд ли. Я столько лгал за свою жизнь, что давно потерял различие между ложью и правдой. То и другое так тесно переплелось во мне, что порой трудно, а то и просто невозможно отличить правду от вымысла. И все же попытаюсь быть честным — говорят, это приносит облегчение. Я приехал сюда из-за Галины.

Нравилась ли она мне? Пожалуй, нет. Во всяком случае, не больше, чем все остальные женщины, с которыми до этого я был знаком. Наша встреча произошла в Хосте, куда я ездил отдыхать два года подряд. Единственное и непременное условие, которое поставила мне Галина: чтобы никто ничего не знал о наших отношениях. Связь, начавшаяся так прозаически, постепенно укрепила во мне веру, что я могу быть с этой женщиной если не счастлив, то, по крайней мере, спокоен. Галина была именно тем человеком, который мог принести мне это спокойствие. Уравновешенная и нетребовательная, недалекая, но добрая и внимательная, она могла стать идеальной женой для такого человека, как я. И поэтому, взяв при расставании ее адрес, я всерьез задумался: а не имеет ли смысл переменить жизнь? Я устал от бесконечного напряжения, от переездов, от всей своей неустроенности. Что, если покончить со всем этим, осесть где-либо в небольшом городке, жить тихо, мирно, смотреть телевизор, забыть и похоронить свое прошлое.

Кажется, у австралийцев есть оружие, гнутая палка — бумеранг, который, описав дугу, возвращается к охотнику. Так вот наше прошлое и есть этот проклятый бумеранг. Причем возвращается оно в самую неподходящую минуту.

Решение жениться на Галине пришло не сразу. Я тщательно взвешивал все “за” и “против”, обдумывал десятки возможных вариантов. Кроме всего прочего, я не был убежден, нет ли у нее друга в Зеленогорске. То, что она говорила в Хосте о своем одиночестве, на деле могло оказаться неправдой. Писем я не писал.

Однажды вечером, вернувшись в свою грязную, нетопленную комнату, я с ужасающей ясностью понял, что дальше так жить нельзя. Да и разве можно было назвать жизнью все эти годы прозябания? Подавленный своими вечными страхами и опасениями, я опустился до того, что неделями не менял белье, не прибирался в комнате. Мое жилье сильно смахивало на берлогу, на звериное логово, — трудно было поверить, что в такой грязи, в хаосе, среди немытых тарелок, окурков, пустых бутылок может жить человек.

“Надо начать новую жизнь, — решил я, — тихую, нормальную жизнь. Но одному мне это не под силу. Надо немедленно ехать в Зеленогорск, увидеть Галину. Именно она тот поплавок, что удержит меня на поверхности, иначе я пойду на дно”.

И вот тут-то я ощутил то бепокойство, которое можно назвать предчувствием.

“Что-то должно в Зеленогорске произойти, — кольнуло меня, — что-то должно случиться. Глупости, — тут же успокоил я себя, — не валяй дурака, у тебя просто не в порядке нервы. В Зеленогорске ты никому не нужен, кроме Галины. Все забыто, все похоронено. Ты уже давно не ты. Трус паршивый, возьми себя в руки! Так и до петли недалеко”.

Я решил ехать.

Наша птицефабрика, в которой я работал завхозом, нуждалась в пиломатериалах, и поэтому командировку в Зеленогорск мне дали без особого труда. Сразу же по прибытии я позвонил Галине на работу. Ее, как мне показалось, мой звонок обрадовал. Вечером мы встретились, и я честно сказал ей о цели своего приезда. Галина приняла мое предложение. Но как человек практичный просила обождать с оформлением нашего брака. Я не хотел оставаться в Зеленогорске, она же должна была скоро получить отдельную квартиру в новом доме и трезво рассуждала, что обменять ее на жилплощадь где-либо в другом городе будет нетрудно. Так что вопрос о том, где мы будем жить, оставался открытым. В общем, за исключением мелких житейских неурядиц, все шло хорошо, как вдруг… Ах, это проклятое “вдруг”… Именно здесь, в этом забытом богом городишке, именно тогда, когда я несколько успокоился и мысленно, перечеркнув свое прошлое, рисовал новый этап своей жизни, бумеранг вернулся.

Листы дела 108 — 120

Я родился и вырос в Солоницах. Мать моя, Елизавета Федоровна Садкова, была дочерью местного акцизного чиновника, умершего еще до революции. Бабки своей я тоже не помню, так как она скончалась, когда я находился в младенческом возрасте. Домик, в котором я жил с теткой Матреной, принадлежал именно этой бабке. Мать я помню смутно, потому что провел с ней всего несколько лет, да и то когда был совсем маленьким.

С отцом она познакомилась в нашем городе, где он проходил действительную службу в Красной Армии. Сразу же после демобилизации они поженились. Через какое-то время родился я. Отец был беспокойным человеком, не способным сидеть на одном месте. Им вечно владела охота к перемене мест. Через год после моего рождения он уехал в Среднюю Азию, в Чимкент, на строительство какого-то комбината, но пробыл там недолго. Вернувшись в Солоницы, он пожил какое-то время дома, а потом, забрав мать, укатил с пей в Сухуми, из Сухуми они перебрались на Урал, а уже с Урала отбыли на Кубань.

За время этих переездов мать дважды была в Солоницах и один раз прожила дома целых семь месяцев. Отец не приезжал ни разу.

В 1936 году родители, завербовавшись, уехали на Крайний Север, как говорила тетка, “за длинным рублем”, и с тех пор, кроме денежных переводов и редких коротеньких писем, я от них ничего не получал. Может быть, они живы и по сию пору — не знаю, меня это мало интересует. Тетка была человеком недалеким, со всяческими предрассудками и верой во всевозможные приметы. Единственным смыслом ее жизни было желание, чтобы в доме было не хуже, чм у других.

Я рос странным и капризным ребенком. Тетка рассказывала, что в детстве я мог часами молчать, уставившись в одну точку. Стоило мне разреветься, и любое мое желание, даже самое нелепое, беспрекословно исполнялось. Я рано это понял и беззастенчиво пользовался теткиной добротой и мягкосердечностью. Так постепенно во мне развивался эгоизм.

У меня было очень плохое зрение, но необыкновенная зрительная память. Стоило мне хотя бы один раз увидеть человека, его лицо навсегда запечатлевалось в моей памяти. Со своими сверстниками я никогда не был особенно близок. Физической боли я боялся панически и однажды, зная, что тетка с утра должна вести меня к зубному врачу, сделал вид, что вешаюсь, чем напугал ее до полусмерти.

Всю жизнь я чувствовал себя невероятно одиноким, с теткой общего языка я не находил, как не находил и ничего общего со своими школьными товарищами. В шалостях и драках я участия не принимал, и за это ребята меня презирали.

Следователь. Неужели у вас никогда не было друзей?

Князев. Нет, почему же… Когда я учился в школе, у меня даже было чувство, похожее на первую юношескую любовь к моей однокласснице Лене Ремизовой. Мне нравилось бывать в доме Ремизовых, где всегда было полно молодежи, где никогда не умолкал смех. Как отличался он от тесной и тихой теткиной квартиры! В доме Ремизовых я никогда не слышал разговоров о том, что “все безумно дорого”, что “где-то выкинули что-то”, бесконечных толкований глупейших снов и прочего — всего того, что было так мило Матрене Степановне.

Следователь. Вы были членом комсомольской подпольной организации?

Князев. Да. Как раз Лена Ремизова и вовлекла меня в подпольную организацию “За Родину!”. Немцы оккупировали Солоницы. Серо-зеленая гусеница танков ползла по главной улице города. Солдаты в тяжелых глубоких шлемах весело смеялись, переговаривались, останавливались у колодцев и водоразборных колонок и, не стесняясь местных жителей, раздевались догола, чтобы смыть с себя дорожную пыль.

Тетка, сидевшая весь день в погребе, накинулась на меня с упреками и руганью (она беспокоилась, не зная, где я), но когда я рассказал обо всем увиденном, облегченно вздохнула:

— Ну, слава богу, может быть, и обойдется, — и пошла разогревать борщ.

Но ничего не обошлось. Уже на следующее утро на заборах и фонарных столбах запестрели первые приказы нового начальства.

Комендант города сообщал жителям Солониц, что с сегодняшнего дня им запрещается: хранить оружие, выходить из дома после комендантского часа, а точнее, после восьми вечера, и так далее, и тому подобное. За малейшее нарушение его распоряжений обер-лейтенант грозил расстрелом. Другой меры наказания оккупанты не предлагали. Жизнь в городе на какое-то время замерла. Магазины были закрыты, а на рынке, несмотря на то что фашисты поощряли частную торговлю, было пусто, хоть шаром покати. Правда, вскоре рынок ожил.

На главной улице в ресторане открылось казино для немецких офицеров. В Солоницах вовсю шли аресты, искали коммунистов и советских работников. Об этом говорили шепотом. Тетка ходила на рынок и, так как деньги были совершенно обесценены, меняла вещи на продукты. Она и приносила всевозможные слухи, пересказывая их с выпученными от страха глазами.

Вскоре дали о себе знать партизаны: подожгли дом, в котором расположились офицеры, обстреляли немецкую автоколонну, убили какого-то важного полковника. В разных концах города появлялись листовки со сводками Совинформбюро.

Я был глубоко убежден, что все партизаны прячутся в лесах, и никак не мог понять, как им удается проникать в город, где кругом вооруженные оккупанты. А о том, что среди партизан могут быть мои вчерашние одноклассники, мне даже в голову не приходило.

Но вот однажды зимой я встретил на улице Лену Ремизову. За то время, что мы с ней не виделись, она сильно изменилась. Повзрослела, вытянулась и выглядела гораздо старше своих семнадцати лет. В глазах у Лены появилось какое-то особенное сосредоточенное выражение. Ее вряд ли можно было назвать красивой — были в нашем классе девчонки красивее, — но мне она почему-то нравилась больше всех. Она куда-то спешила, и мы договорились встретиться на другой день утром.

В тот день я проснулся рано и, позавтракав, с нетерпением стал поглядывать на старенький будильник с лопнувшим стеклом.

— Куда это ты собрался? — недовольно проворчала тетка. — Сейчас такое время, что лучше сидеть дома и носа не высовывать.

Я не обращал внимания на ее бормотание, еле дождался десяти часов и, накинув пальто, вышел на улицу. Лену я застал дома одну: она только что проводила своего брата Сергея на службу в магистратуру. Чтобы избежать отправки в Германию, Лена собиралась устроиться официанткой в офицерском казино; тогда я не знал, что это было заданием подпольной организации, и стал отговаривать, но она как-то странно посмотрела на меня и, с силой сжав мою руку, твердо сказала:

— Нужно, Олег, ничего не поделаешь.

Кстати, тогда меня звали Олегом. Лена спросила, вижу ли я кого-нибудь из одноклассников и поддерживаю ли с ними какие-нибудь отношения. Я ответил, что случайно кое-кого встречал, но отношений ни с кем не поддерживаю.

— Чем же ты занят, Олег? — Лена опять как-то особенно посмотрела на меня.

— А ничем, — беспечно ответил я, — тетка достала мне справку о том, что у меня тяжелый порок сердца и, кроме того, зрение сама знаешь какое, так что сижу себе дома да книжки почитываю.

— Что же, так и думаешь отсиживаться до прихода наших?

— Придут ли они, вот в чем вопрос. Немцы — сила. Всю Европу взяли. Ты видела, сколько техники они гонят на Восток?

— Придут, обязательно придут! — В голосе Лены звучала такая убежденность и вера, что я невольно с уважением посмотрел на нее. — И потом, что немцы? Ты когда-то неплохо знал историю. Помнишь, Наполеон Москву взял, и все равно мы победили, потому что Россия непобедима. А твоих немцев, кстати, под Москвой расколошматили в пух и прах.

— Почему это “моих”? — обиделся я. — Они такие же мои, как и твои. Кстати, про то, что им недавно всыпали, я слышал — тетка говорила.

— И что жетона говорила?

— Ну, что им всыпали.

— “Всыпали, тетка сказала”! Ах ты! Слушай. — II Лена подробно рассказала о разгроме немцев под Москвой.

— Откуда ты знаешь об этом? — удивленный ее осведомленностью, поинтересовался я.

— Не все в такое время сидят дома и романчики почитывают, — загадочно ответила Лена и, увидев, что я не на шутку обиделся, добавила: — Потерпи, когда-нибудь узнаешь.

— А что мне делать? — все еще злясь на ее назидательный тон, спросил я. — Выйти на улицу и ухлопать какого-нибудь фашиста? Да у меня и оружия нет.

— Это совсем необязательно. Но поверь мне: стыдно смотреть, как советский человек… А может, ты бывший советский?

— Почему же бывший? — обиделся я.

Но Лена, словно не замечая моей обиды, продолжала:

— Тем более стыдно смотреть, как советский человек в тяжелый для Родины час забился, как мышь, в нору и преспокойно выжидает, что будет дальше.

Я узнал прежнюю Лену Ремизову. На школьных собраниях лучше было ей на язык не попадаться.

— Сейчас самое главное, чтобы народ знал правду, — продолжала Лена, — чтобы было меньше отсиживающихся по своим норкам. Фашистская пропаганда запугивает таких ложью и своими мнимыми победами парализует их. Помнишь, сколько они трепались, что взяли Москву? И у многих после этого руки опустились. А Москва стояла и стоять будет. Надо, чтобы каждый, чем только мог, вредил этим гадам. — Девушка гневно сдвинула брови. — Чтобы ни одной минуты они спокойно не чувствовали себя на нашей земле!

— Да я бы с удовольствием им насолил. — Ее взволнованная речь подхлестнула меня, сделала сильным и, как мне казалось, способным на все.

— Я так и думала, Олег. — Лена пристально посмотрела мне в глаза. — Хочешь нам помогать?

— Кому это “нам”? — спросил я.

— Нашим, советским, — уклончиво ответила она.

— В чем должна состоять моя помощь?

— Для начала будешь переписывать листовки. Писать будешь печатными буквами. Тексты листовок будешь получать от меня.

Я с радостью согласился. В ту минуту я вовсе не думал о последствиях. Мне ужасно захотелось в глазах Лены выглядеть смелым и сильным. Прошло полгода, прежде чем я узнал о существовании подпольной организации “За Родину!”. Лена умела хранить тайну. Все это время я аккуратно размножал листовки и передавал их Ремизовой. О привлечении меня к более сложной работе речь зашла тогда, когда понадобился связной с областным центром. Моя кандидатура показалась штабу подходящей. Так я стал полноправным членом подпольной комсомольской организации “За Родину!”.

В нашей семье произошли за это время серьезные перемены. Тетка Матрена неожиданно стала коммерсанткой. Войдя во вкус обменных операций на рынке, она заявила мне, что снимет на рынке ларек. Я не нашел, что ей возразить. На следующий день Матрена Степановна сходила в городскую магистратуру и за соответствующую мзду выхлопотала себе патент. Странные метаморфозы происходят порой с людьми: тихая Матрена Степановна буквально на глазах превратилась в крикливую, нахальную торговку. Впрочем, метаморфоза ли? Ее всегда больше всего в жизни интересовали две проблемы: “где что дают” и “почем”. Просто ей негде было применить на практике свои таланты, которые дремали в иен до поры до времени.

Так или иначе, новое положение моей тетки было мне на руку: во-первых, я официально был при деле, как совладелец торговой точки, а во-вторых, мои отлучки в областной центр можно было объяснить коммерческими делами.

Догадывалась ли тетка об истинной причине моих поездок? Думаю, что нет. На ее расспросы о том, что я делаю в городе, я придумал, как мне тогда казалось, хорошую отговорку. Я заявил ей, что завел в городе девушку и наведываюсь к ней.

Теперь с Леной мы виделись часто. Порой мне казалось, что она просто воспользовалась моей увлеченностью ею и использовала меня в своих целях. Ни размножение листовок, ни тем более утомительные поездки в областной город не доставляли мне никакого удовольствия. Я считал все это детской игрой. Кроме того, меня раздражали ее бесконечные рассуждения о Родине, о долге, все это напоминало мне комсомольские собрания, на которых Ремизова всегда играла первую скрипку. Меня так и подмывало сказать ей в такие минуты, что на меня эта голая агитация не производит впечатления. Но, конечно, ничего подобного я ей не говорил, а, наоборот, поддакивал и даже весьма удачно имитировал энтузиазм, прекрасно понимая, что переубедить ее невозможно…

Листы дела 150 — 167

Следователь. Скажите, Князев, вы знали Карпова?

Князев. Конечно. Карпов был членом штаба и руководил диверсионной группой в подпольной организации “За Родину!”.

Следователь. Почему вы его убили?

Князев. А что мне оставалось делать? Все началось со знакомства с майором СС Кригером.

Следователь. Расскажите об этом поподробней.

Князев. К майору Кригеру я попал по чистой случайности. Выполняя задание подпольной организации “За Родину!”, я в качестве связного несколько раз ходил в областной город. В тот памятный январский день 1943 года я, ничего не подозревая, шел на явочную квартиру на Железнодорожной улице. В подкладке моего пиджака были зашиты разведданные, собранные группой Павлычко.

Тихий городок Солоницы во время войны стал крупной узловой станцией. Сбор разведывательных данных о прохождении военных эшелонов имел важное значение для командования Красной Армии, готовившей наступление на нашем участке фронта. Мои документы были в полном порядке. В городской магистратуре работал наш человек, и поэтому проверок я не опасался. В небольшом домике по Железнодорожной, на конспиративной квартире, меня ожидал работавший слесарем-водопроводчиком дядя Ефрем. Я бывал у него не раз, и поэтому все формальности с паролем и отзывом казались мне смешной и ненужной забавой. Вообще к конспирации большинство из нас, зеленых мальчишек, относилось как к увлекательной игре. Дядя Ефрем не раз журил меня за это, но я обращал мало внимания на его наставления, считая их просто блажью. За это я и поплатился. По условиям наших встреч, я ни в коем случае не должен был останавливаться, а тем более подходить к дому, если на ближнем к крыльцу окне не были задернуты занавески. День выдался морозный, я окоченел, кроме того, сильно устал и проголодался; хотелось как можно скорее скинуть с себя сапоги, напиться горячего чая, которым меня всегда угощал дядя Ефрем, и завалиться спать, чтобы завтра пораньше отправиться в обратный путь. Подойдя к знакомому дому, я быстро пересек двор и, даже не взглянув на окно, взбежал на крыльцо и постучал условным тройным стуком. Дверь быстро распахнулась, и кто-то рывком втащил меня в сени. Не успел я ахнуть, как мне больно заломили руки, а потом втолкнули в комнату.

— Свет! — произнес властный голос.

В комнате вспыхнул свет. Ноги у меня подкосились от страха и боли, я чуть не потерял сознание. За столом сидел человек в кожаном пальто и шляпе, надвинутой на самые глаза, в комнате находились еще какие-то люди в штатском, но, сколько их было, я не помню.

— Ну, что скажете, молодой человек? — спокойно спросил тот, что был в шляпе, и добавил что-то по-немецки.

От стены отделился верзила и похлопал ладонями по всему моему телу, очевидно разыскивая оружие.

— Я жду, — так же спокойно повторил человек, постукивая по столу костяшками пальцев. — Только не надо говорить, что вы разыскиваете Ивановых или Петровых.

Я непроизвольно кинул взгляд на контрольное окно — так и есть: занавески не задернуты.

— Минуточку! — Человек в шляпе резко поднялся из-за стола. — Вот почему они обходили этот курятник… — Он подошел к окну и задернул занавески.

— Они должны быть так? Ну, считаю до трех! — Человек в шляпе вынул из кармана “вальтер”.

— Я ничего не знаю, — охрипшим голосом выдавил я из себя.

— Думаю, что ты не врешь, — усмехнулся мужчина, — такому молокососу вряд ли доверят серьезное дело. Но про занавеску тебе известно. Не так ли? Второй день, как явка провалена, и никто сюда не является. Так не бывает, дружок. Поверь мне на слово, я человек в подобного рода делах опытный. Единственное, что я не понимал, так это то, каким способом бывший хозяин дал знать об опасности. Ты мне помог, спасибо. Но смотри не обмани меня, я этого не люблю. Итак, я прав насчет занавесок? Раз… Открой-ка рот и учти: я тебя уговаривать не буду. Два… — Мужчина сунул мне в рот холодный вороненый ствол пистолета. — У тебя почти не осталось времени. Даю тебе слово, что при счете “три” я тебя пристрелю. И учти: свое слово я привык держать. Если захочешь что-нибудь сказать, моргни глазами. Два с половиной…

Не знаю, если бы он кричал, бил меня, я бы, наверное, выдержал. Но в его вежливом и равнодушном тоне не было даже угрозы. Я понял, что мне осталось жить считанные секунды, увидел, как медленно стал сжиматься его указательный палец, лежащий на спусковом крючке, и зажмурил глаза.

Мужчина не торопясь вынул ствол пистолета у меня изо рта, аккуратно вытер его платком и, улыбнувшись, почти ласково сказал:

— Ну, смелей!

“Второй день, как они здесь. Наверняка все в городе знают, что явка провалена. Черт с ним, скажу о занавеске”, — решил я.

Страх, желание выжить оказались сильнее чувства долга.

— Итак, я прав насчет условного знака? — Спрашивающий указал в сторону занавешенного окна.

Я молча кивнул.

— Ну вот и умник! Если занавеска закрыта, то путь свободен? Я правильно ее закрыл?

— Правильно, — выдавил я и почувствовал, как меня бьет мелкая противная дрожь.

— Ну и хорошо. Только смотри не обмани меня. За обман — особая плата. Как это у вас поется: “По заслугам каждый награжден”. Вот я тебя и награжу по заслугам. Если раньше ты не желал говорить, то это, в конце концов, твое дело, я бы просто тебя пристрелил. Но если ты меня обманул, — гитлеровец горестно вздохнул, — ты будешь меня умолять, чтобы я тебя пристрелил. Смерть покажется тебе недостижимо прекрасной и заманчивой. Ну, а теперь давай знакомиться.

Мужчина потянулся за моими документами, которые верзила положил на стол.

— Так, Курдюмов Олег — это твое настоящее имя?

— Да, настоящее.

— “Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам”. Знаешь такие стихи?

— Знаю.

— Начитанный парень. А теперь давай то, что ты сюда, принес. Давай, давай, не стесняйся.

Я молча оторвал подкладку пиджака под левым бортом и протянул ему сведения, собранные ребятами из группы Павлычко. Мужчина развернул донесение и, бегло просмотрев его, нахмурил брови.

— А дело-то серьезное, вещий Олег. Я думал о тебе хуже, прости, пожалуйста. А ты, товарищ Курдюмов, вполне созрел для полевого суда. Ты ведь, наверно, знаешь, что разведчиков в плен не берут. А почему? Да потому, что самый злой род войск — это мы, разведчики. Одно вот такое донесение наносит больше урона, чем танковый корпус. Но ничего, поговорим с тобой с глазу на глаз, авось что-нибудь и придумаем. У нас ведь есть о чем поговорить, не так ли? — Мужчина отдал какое-то распоряжение по-немецки и затем добавил, обращаясь ко мне: — Сейчас ты поедешь со мной, машина стоит на соседней улице, но очень прошу: не выкидывай никаких глупых номеров. Рихард, — он кивнул в сторону верзилы, — придушит тебя, как котенка. А ты мне нравишься, слово чести, нравишься… — Мужчина поднял воротник пальто и вышел из комнаты.

Верзила грубо подтолкнул меня к дверям. Так я и познакомился с майором, а вернее, штурмбанфюрером СС Отто Кригером.

Гестапо находилось на площади Труда. Здание было старинное, с множеством коридоров и комнат, с глубокими зарешеченными подвалами. Жители города старались обходить стороной этот дом. Всем было хорошо известно, что человек, попавший в него, редко возвращается домой. Сама форма гестаповцев, череп и кости на фуражке, внушали людям ужас.

Отто Кригер был несомненно опытным контрразведчиком; его методы сильно отличались от топорной и грубой работы большинства его коллег, способных замучить человека до смерти. Штурмбанфюрер обладал талантом в распознании “материала”. Каким-то непонятным чутьем он понимал буквально с первых допросов, будет на него работать тот или иной человек или нет. Если перспективы перевербовки были безнадежны, он передавал допрашиваемого обер-штурмфюреру Рейнгарду, патологическому садисту, которым брезговали даже гестаповцы. Люди, попавшие в руки Рейнгарда, кончали свою жизнь в страшных мучениях. Если перевербовка казалась Кригеру возможной, он бульдожьей хваткой вцеплялся в человека, пуская в ход весь свой богатый арсенал — от красноречия до угроз. Он не мучил, даже не бил, а просто рассуждал вслух, создавая иллюзию искренней заинтересованности в судьбе нужного ему человека. Иногда для контраста он заставлял своих “подопечных” присутствовать на допросах с пристрастием, которые проводил обер-штурмфюрер Рейнгард. Довелось и мне однажды побывать на таком допросе. Рейнгард на моих глазах замучил девушку-радистку лет двадцати. Он не узнал даже, как ее зовут, потому что после перенесенных пыток девушка находилась в полубезумном состоянии, и, кроме криков боли и невнятного бормотания, от нее невозможно было ничего добиться.

С того времени минуло много лет, но до сих пор при воспоминании об этом допросе меня до самых костей пробирает мороз. Это было так страшно, что я там же, в камере, потерял сознание.

Но вернусь к тому морозному январскому дню, когда я впервые попал в старинный мрачный дом на площади Труда. В комнате, которую занимал Кригер, не было ничего лишнего, и, если бы не тяжелые решетки на окнах, ее можно было принять за обычный кабинет обычного чиновника. Кригер, войдя в комнату, снял пальто, аккуратно стряхнул с воротника снег и повесил пальто на плечики, которые он достал из стенного шкафа. Затем он снял шляпу и неторопливо зачесал назад свои редкие волосы.

— Садись, Олег, — Кригер глазами указал мне на стул, — разговор у нас будет долгим.

Теперь я смог как следует рассмотреть его. На вид Кригеру можно было дать лет сорок—сорок пять. Роста он был среднего, под идеально сидящим на нем синим костюмом угадывалось мускулистое, сильное тело. Держался он прямо, но не как кадровый военный. Его осанка говорила скорей о длительной спортивной тренировке. Лицо его можно было назвать красивым, если бы его не портили маленькие, глубоко посаженные глаза. Губы Кригера были постоянно раздвинуты в полуулыбке. Вот как раз эта-то полуулыбка совершенно не гармонировала с холодным, змеиным выражением глаз. Кригер сел в кожаное кресло, неторопливо закурил и, улыбнувшись мне, тихо сказал:

— Ну, товарищ Курдюмов, выкладывай, кто ты и что ты. Рассказывай подробнее. Мне надо знать о тебе все. — Говорил он по-русски чисто, без малейшего акцента, только иногда некоторые слова произносил очень тщательно и отчетливо. Кригер сделал небольшую паузу и, не дождавшись моего ответа, предупредительно поднял руку. — Только учти, что каждое твое слово я проверю. И, если хоть в чем-то меня обманешь, сгоришь без дыма!

— Ничего я вам больше не скажу! Ни единого слова. Делайте, всё что хотите. Можете меня расстрелять, плевать я на это хотел! — Я вскочил с табурета и выкрикивал еще какие-то фразы.

Кригер с усмешкой, спокойно наблюдал за мной. Он не стукнул кулаком по столу, не закричал, нет, он просто смотрел и улыбался. Когда мой запал кончился, я в изнеможении опустился на табуретку.

— Все? — по-прежнему не повышая голоса, бесстрастно осведомился Кригер. — Как же тебе не стыдно? В твоем возрасте иметь такие нервы. Ай-яй! — Кригер укоризненно покачал головой. — Ну и дураки же твои руководители, разве можно такому сопляку доверять серьезные вещи?! А я хотел спасти тебя. Ты понимаешь, где ты находишься? И почему здесь находишься? Объясняю. — В голосе Кригера зазвучали металлические нотки. — Здесь гестапо. Ты задержан как вражеский разведчик. Ты знаешь, что такое гестапо? Думаешь, здесь поругают и отправят домой, к маме? — Кригер вышел из-за стола, подошел ко мне и положил руку на плечо. — Ах, дурачок ты, дурачок, не веришь, что я хочу тебя спасти? Думаешь, я тебя обманываю? Сейчас я тебе покажу, как здесь поступают с теми, к кому я отношусь плохо, а потом вернемся к нашему разговору.

Так я попал на допрос девушки-радистки. Очнулся я от того, что кто-то больно хлопал меня по щекам. Девушка уже не кричала — она лежала на цементном полу, широко раскинув руки, и из ее рта вместе с дыханием вырывался тяжелый, надсадный хрип. В дверях камеры стоял улыбающийся Кригер.

— Пойдем-ка ко мне, — как ни в чем не бывало сказал он. — У тебя действительно паршивые нервы.

Но не успел я выйти в коридор, как приступ неудержимой рвоты буквально потряс все мое тело. Раздавленный и потрясенный, согнувшись в три погибели, я стоял, прислонившись к шершавой стене, не в силах сделать ни единого шага.

— Поговорим утром, — брезгливо глядя на меня, сказал Кригер и, добавив что-то по-немецки дюжему фельдфебелю, неторопливо зашагал по коридору.

Фельдфебель дал мне еще пару оплеух, а затем схватил за шиворот и грубо поволок в противоположную сторону. Дойдя до конца коридора, мы спустились вниз по узенькой лестнице без перил. Я почувствовал сырой и затхлый подвальный запах. Вдоль коридора, освещенного тусклой лампочкой, одетой в металлическую сетку, тянулся ряд дверей, обитых листовым железом. Отомкнув одну из дверей, фельдфебель втолкнул меня в камеру. Я снова потерял сознание. Очнулся на рассвете. В камере не было ничего, кроме охапки прелой соломы. При тусклом свете, пробивавшемся в маленькое зарешеченное оконце, я заметил надписи, сделанные на стенах. Надписей было много: это были прощальные слова узников, сидевших здесь до меня. Некоторые из них были сделаны кровью.

“Живым мне отсюда не выбраться”, — мелькнула мысль. Но, как ни странно, эта мысль не вселила в меня чувства страха: после всего виденного и пережитого мной овладело тупое безразличие. Нестерпимо хотелось пить, и это единственное нехитрое желание полностью охватило меня. Мне все время мерещилась вода, какой торговали на всех перекрестках Солониц до войны, шипучая газированная вода.

За стакан простой чистой газировки, с белыми пузырьками, я готов был отдать сейчас все, что угодно…

С лязгом отворилась дверь, и в камеру втолкнули мужчину в разорванной рубахе. Мужчина, застонав, неловко опустился на солому.

— Мерзавцы, — процедил он сквозь зубы, — все печенки отбили! Эй, паренек, — повернулся он ко мне, — помоги-ка.

Я подскочил к нему и в нерешительности остановился, не зная, чем ему помочь.

— Переверни меня на бок, только осторожнее, — попросил мужчина, сморщившись от нестерпимой боли. — Крепко они меня отделали, по-научному.

— За что они вас так?

— За что? — Мужчина невесело усмехнулся. — Это тебе знать не стоит. — Он внимательно посмотрел на меня, а потом спросил: — Ты, часом, не знал дядю Ефрема?

— Нет, — невольно вырвалось у меня.

— Значит, показалось. Видел я однажды у него хлопчика, похожего на тебя.

— Нет, нет, это был не я!

— Да ты не таись. — Тут лицо мужчины перекосилось от боли. — Нам все равно выхода отсюда нет. Жаль только, что мало этой фашистской рвани уничтожил! Продала нас какая-то тварь, чтоб ей ни дна ни покрышки!

— А что с дядей Ефремом? — поспешно спросил я, чтобы сменить тему.

— Если б я знал… Может, его уже и в живых нет. То, что не он предал, — голову даю на отсечение! Проверенный человек. А тебя я сразу узнал, ты к нему приходил из Солониц. Так, что ли? Меня ты видеть не мог, я у Ефрема в сараюшке сидел, оттуда в щелку тебя и видел. Где тебя взяли?

— Там, на Железнодорожной.

— Ясно. Меня тоже там. Иду — занавески закрыты. Все в порядке. Стук-стук-стук — тут они и навалились. Но я им, гадам, дал шороху, двоих положил на месте. Знать бы только, кто нас продал, сообщить товарищам.

— Давно вас взяли? — спросил я. — Часа три назад.

Я почувствовал, как кровь ударила в лицо. Это я помог арестовать сидящего передо мной человека, из-за моего малодушия он обречен на смерть. Увидев, что я изменился в лице, мужчина приподнялся и, строго посмотрев на меня, сказал:

— Эй, парень, только не раскисай, ты ведь, поди, комсомолец. Покажем фашистам, как умеют умирать советские люди!

Снова загремели замки, и меня повели на допрос. Кригер отослал конвоира и только после этого, широко улыбнувшись, протянул мне руку.

— Господин Курдюмов, — лицо его приобрело официальное выражение, — от имени германского командования выражаю вам благодарность за содействие в поимке опасного государственного преступника. Садись, Олег, — просто добавил он.

— Какого преступника? Что вы говорите? — еле ворочая языком от ужаса, сказал я.

— Не скромничай, — силой усаживая меня на табурет, ответил Кригер. — Благодаря тебе мы задержали одного из руководителей подпольного обкома — ты его только что видел в камере. Это большая удача, Олег. Я за ним давно охотился. Дело в том, милый, что я тебя обманул, каюсь, но в интересах дела. В разведке это называется дезинформация. Квартиру на Железнодорожной мы накрыли часа за два до твоего прихода, так что она была совершенно свеженькой. И если б не ты, не видать нам этого товарища Степанова как своих ушей. Степанов — это, конечно, псевдоним, но ничего — Рейнгард и не таким развязывал язык.

Слова Кригера доходили до меня словно через плотный слой ваты. Значит, я предатель, меня обманули, как глупца. Я погиб!

— Не спорю, — продолжал Кригер, — положение твое сложное. Теперь ты, как говорится, между молотом и наковальней. С одной стороны, я могу расстрелять тебя как вражеского разведчика, с другой стороны, твои товарищи-подпольщики хлопнут тебя за предательство. Большевики такого не прощают, не так ли? А я сумею проинформировать твоих друзей о той роли, которую Олег Курдюмов сыграл в аресте товарища Степанова. Кстати, убежден, что явка на Железнодорожной даст еще богатый улов. — Кригер сделал паузу, закурил и озабоченно добавил: — Давай вместе думать, как нам быть?

“Покажем фашистам, как умеют умирать советские люди!” — вспомнил я слова Степанова. Мне захотелось кинуться на Кригера, вцепиться ему в горло. Но я был сломлен, я был просто раздавлен всем случившимся. Да, я виноват, и моей вине нет прощения. В ту минуту мне казалось, что лучше было бы погибнуть, как та девушка-радистка. Но, вспомнив ее, я вздрогнул. Нет, все, что угодно, только не это. Жить, жить любой ценой! Выйти отсюда и бежать куда глаза глядят, забиться в какой-нибудь уголок и сидеть там долго-долго — всю жизнь, наслаждаясь покоем и безопасностью. И, вместо того чтобы кинуться на Кригера или гордо сказать ему “нет!”, я жалким, дрожащим голосом попросил у него воды. С этой минуты я стал послушной игрушкой в руках майора. Подав мне стакан, Кригер, как бы угадав мои мысли, сокрушенно покачал головой.

— Да, Олег, рановато ты на тот свет собрался. А вместе с тем выход есть. Буду с тобой играть в открытую, как говорится, карты на стол! Ты сейчас подпишешь соглашение о сотрудничестве с нами, а затем, не торопясь, обстоятельно, доложишь все, что тебе известно о подполье в Солоницах. И пойми: это единственный выход для тебя. Вернувшись, ты скажешь своим друзьям, что явка завалена. Видишь, я иду даже на это. Твою задержку мы объясним, ну, скажем, тем, что тебя по другому поводу задержала фельджандармерия. Соответствующую справку ты получишь. — Кригер посмотрел на часы. — Даю тебе пять минут на размышление, как положено во всех детективных романах, — усмехнулся он, — но слово чести, у меня и без тебя есть дела. Итак, пять минут.

— Я согласен.

Кригер удовлетворенно потер, руки.

— Был убежден, что именно так ты и ответишь. Ты на меня сразу же произвел приятное впечатление. Запомни, что с сегодняшнего дня за твою безопасность буду нести ответственность лично я, — напыщенно сказал он. — Не в моих интересах проваливать нужного агента. А в том, что ты принесешь много пользы, не сомневаюсь. Поэтому я буду твоим крестным. Запомни: с сегодняшнего дня твоя кличка… — Кригер задумался на секунду, — Дикс!

О подпольной организации “За Родину!” в ту пору я знал немного. И поэтому первым моим заданием, полученным от Кригера, было возможно подробнее узнать о структуре организации и руководстве. Особенно интересовала Кригера боевая группа, действовавшая на железной дороге. Он подробно инструктировал меня о том, как лучше завоевать доверие подпольщиков, о том, как внедриться в состав боевой группы. Я слушал, кивал и неотступно думал о том, что, как только меня выпустят, я тут же попытаюсь скрыться, и вновь, как будто отгадав мои мысли, Кригер строго сказал:

— Если ты думаешь удрать, то сразу выкинь и эту мысль из головы: за тобой неотступно будут следить мои люди, вот, — Кригер вынул из кармана, пистолетный патрон, — это твой. Я клянусь честью, именно эту пулю ты получишь в затылок, если вздумаешь вилять. Но с другой стороны, — майор улыбнулся, — ты парень ловкий, не так ли, мой друг? Предположим, что тебе это удастся. Тогда, будь уверен, я найду способ сообщить в НКВД, что ты наш агент. Когда нам нужно завалить агента, который проштрафился, мы именно так и поступаем. И учти, что, кроме твоего жизнеописания, НКВД получит фотографии, подробнейшие приметы и отпечатки твоих пальцев. Тебе ясно?

Я почувствовал, что попал в западню. Все аргументы, которые Кригер приводил, казались убедительными и неопровержимыми. Мне не надо было рассказывать, как партизаны поступают с предателями. Я сам видел в городском парке труп полицая Семена Ляшенко. Долго мне потом мерещилось его синее лицо с вывалившимся языком и аккуратный картонный плакатик на груди с единственным словом — “предатель”.

— Опасаться тебе нечего, — продолжал между тем Кригер. — Организации типа “За Родину!” состоят из молодежи. Одурманенные коммунистической пропагандой, они склонны расценивать каждого члена своей организации как истинного патриота! Мне уже приходилось вести подобные дела. Комсомольские мальчишки понятия не имеют, что такое немецкая контрразведка, и лезут напролом. Знаешь, как стреляют диких уток? Могу рассказать. На озере, где они бывают, сажают обыкновенную утку, привязанную за лапку. Она так и называется — подсадной уткой. Вот ты и будешь моей подсадной уткой. И мы с тобой славно поохотимся. Ну не обижайся. Это, как говорят у вас, для красного словца. Кстати, почему красного? А не зеленого и не синего. Ну и язык, черт ногу сломает.

— Вы хорошо знаете наш язык, — с каким-то тайным желанием подлизаться, презирая себя за это, сказал я.

— Ну, ну, не льсти мне. Хорошо знать язык-это думать на этом языке. Хорошо можно знать только свой родной язык. А выучить при соответствующем упорстве можно что угодно, вплоть до телефонного справочника. — Кригер встал и без всякой видимой связи официальным тоном сказал: — Сейчас тебя накормят, и мы продолжим нашу беседу. Ты ведь голоден, не так ли?

Я утвердительно кивнул, хотя есть мне абсолютно расхотелось, страшно болела голова и ломило тело, как при гриппе. После обеда, который я заставил себя проглотить, я снова встретился с Кригером.

— Теперь мы обсудим с тобой вопросы связи… — Майор постучал костяшками пальцев по столу. — Слушай меня внимательно. Связь — это ахиллесова пята разведки, уязвимое место, — добавил он, думая, что я не понял, о чем идет речь. — Большинство разведчиков проваливается именно на связи. За примером не надо далеко ходить: вчера ты сам имел возможность убедиться, как нужно быть осторожным. Придется тебе послушать небольшую лекцию о том, что такое связь. За отсутствием времени я изложу тебе все это в сжатом виде. Итак, отбросив сразу радиодело, перейдем к двум видам связи, которыми мы можем воспользоваться. Первая — непосредственная связь с нашим человеком. В данном случае ты должен быть предельно осторожен; выйдя на связь в определенное время в условленном месте, убедиться, нет ли за тобой хвоста, попросту — слежки; находиться на данном месте в случае отсутствия связного не более пятнадцати минут; тщательно проверить знание пароля и отклика. Учитывая твою неопытность, я отклоняю такой вид связи, тем более что Солоницы не Берлин и не Москва, каждый чужой там на ладони. Следовательно, нам остается второй, более безопасный вид — безконтактный. В определенном месте, которое мы с тобой оговорим особо и выберем вдвоем, ты устроишь тайник: туда будешь класть свои донесения, там же ты будешь находить наши инструкции. После ознакомления с инструкциями ты обязан их немедленно уничтожить, лучше всего сжечь. На контакт с нашим человеком ты выйдешь в случае крайней необходимости. Для этого ты должен подойти к часовщику на Базарной площади. Он там один, и ты его прекрасно знаешь, не так ли?

Я в знак согласия кивнул.

— Опиши мне его, — приказал Кригер.

— Большие усы, пожилой, шепелявит, — сказал я.

— Правильно. — Кригер снова постучал костяшками пальцев по столу. — Проверишь предварительно, нет ли кого-нибудь поблизости. Скажешь ему всего три слова: “Я от племянника”.

— Это все?

— Все. Запомни: твой разговор с часовщиком будет означать, что ровно через час в условном месте тебя будет ждать наш человек, он подойдет к тебе сам и… — Кригер порылся в ящике и достал оттуда большие часы Кировского завода, — …и предложит купить эти часы. “За рубли или за марки?” — спросишь ты. “За марки”, — ответит этот человек. Только после этого ты можешь смело с ним говорить.

Мы с Кригером подробно обсудили места для будущего тайника и встречи с агентом. Я что-то говорил, поддакивал, предлагал, но в голове упрямо таилась одна-единственная мысль: я погиб, погиб! И вместе с тем где-то в глубине сознания безрадостно, но властно вспыхивало: я жив, жив! Что для меня все они, если погаснет солнце, если я перестану чувствовать, дышать, даже мучиться?

Почему-то вспомнились все обиды, заслуженно и незаслуженно нанесенные мне товарищами. Чувствуя, что с каждой минутой пропасть между мной и ими увеличивается, и для того, чтобы увеличить этот разрыв, я старался вспомнить все плохое, что было между нами. Что мне толку, если они будут жить, любить, радоваться и горевать, а меня, Олега Курдюмова, не будет на свете? Да, я эгоист. А они не эгоисты? Втянули меня, зная, чем это грозит. В школе я избегал даже драк. А тут дело пострашнее. И все это из-за Ленки Ремизовой — тоже мне, развела агитацию! Не хочу я быть героем, просто не могу. В конце концов, они, не задумываясь, пожертвовали бы мной, а почему я должен их щадить? Ради чего? Их хорошие слова в случае моей гибели мне не помогут. Да и не скажут они их, если я завалил какого-то Степанова. Кто он мне: сват, брат? “Быстро ты сдаешься, Курдюмов”, — подумал я, но тут же отогнал эту мысль: нечего кокетничать с самим собой. Главное сейчас — выжить, выжить любой ценой! Майор Кригер — умный человек, с таким не пропадешь: пока я ему нужен — я в безопасности. В общем, Кригер был прав, когда сказал, что я находился между молотом и наковальней.

Листы дела 188 — 189

Следователь. Какова судьба Лены Ремизовой?

Князев. Ее расстреляли вместе с другими четырьмя членами штаба подпольной организации “За Родину!”.

Следователь. Скажите, Князев, а почему тогда Карпов остался жив?

Князев. Никак не могу понять. Может быть, и он был человеком Кригера, хотя это и маловероятно. Но даже в этом случае я боялся его.

Следователь. Расскажите подробно, как вы убили Карпова.

Князев. Утром семнадцатого я сходил на товарную станцию и договорился о погрузке лесоматериала. Возвращался в гостиницу вместе с экспедитором леспромхоза. Мы шли не спеша, разговаривая о делах. Я курил. Ко мне откуда-то со стороны подошел мужчина и попросил прикурить.

— Пожалуйста, — почти автоматически ответил я, не прерывая разговор о делах.

Я машинально отметил, что, прикурив, мужчина пристально посмотрел на меня. Не дождавшись положенного “спасибо”, я отряхнул с конца сигареты пепел, и мы направились дальше. Я сделал шаг, второй и, чувствуя на спине чужой взгляд, повернулся. Мужчина, стоя на месте, не спускал с меня глаз.

— Курдюмов, — окликнул он меня.

“Карпов, его голос!.. — Я почувствовал, как ноги приросли к тротуару, внутри что-то оборвалось. — Что за наваждение, — лихорадочно подумал я, — а может быть, это вовсе не он? Как он может очутиться в Зеленогорске?”

— Олег! — еще раз как током ударило меня.

— Вы ошибаетесь, Леонид Николаевич, — поправил его мой спутник. — Это не Курдюмов, а наш заготовитель Князев из Элисты.

— Извините, — неуверенно сказал Карпов.

— Кто это? — спросил я у экспедитора.

— Наш учитель географии Леонид Николаевич Карпов, — объяснил он. — Известный человек, после войны к нам приехал. Партизан, о нем в газетах писали и даже по телевидению передача была.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Карпов живет за городом, на территории леспромхоза.

Много раз по ночам мне представлялась сцена ареста, много раз мерещилось, что за мной следят, много раз слышалась фраза: “Гражданин Князев, пройдемте”. Но никогда я не думал, что встречу человека с того света. Язык прилип у меня к нёбу. Невероятным усилием воли заставил себя не кинуться со всех ног в ближайшую подворотню. Прежним размеренным шагом мы продолжали свой путь, а я старался спокойно отвечать на вопросы экспедитора, лихорадочно обдумывая создавшееся положение. То, что Карпов узнал меня, не вызывало никаких сомнений. А может быть, и мне лучше было бы “узнать” его, разыграть радостную встречу, наврать с три короба. Нет, это не годится. Он знает Олега Курдюмова и теперь знает, что я — Князев из Элисты. Начнут копать, что к чему, докопаются до Дикса. Я чувствовал, как пульсирует у меня кровь в висках. “Теперь погиб! Погиб!” — владела мной единственная мысль. Идет он за мной или нет? Вот когда мне пригодились уроки, полученные в разведшколе. Заметив на другой стороне улицы зеркальную витрину, я предложил перейти через дорогу. Карпов меня не преследовал. Я подошел к афишной тумбе и, делая вид, что рассматриваю афишу, оглядел улицу. Карпов шел в противоположную сторону, метрах в тридцати от меня, по направлению к школе.

Экспедитор попрощался и ушел, а я стоял у афиши и думал: “Почему Карпов остался жив? Может, он был завербован, и я просто об этом ничего не знал. Нет, это исключено, слишком хорошо я знал боевую биографию Карпова. Он наверняка сообщит в КГБ о нашей встрече. Тогда все пропало. Сейчас главное — убрать этого неожиданно ожившего свидетеля”.

Занятия в школе должны вот-вот закончиться, и Карпов, скорее всего, пойдет домой. Пустынная дорога, которая вела к его дому и в леспромхоз, мне знакома. Я поспешил на шоссе. Если встреча не состоится, надо будет тут же бежать, не заходя в город, замести следы.

Минуты, что я провел в лесу возле шоссе, поджидая Карпова, показались мне самыми длинными в жизни. Наконец вдалеке на пустынном шоссе показалась одинокая фигура — Карпов!

Вы можете не поверить, но я лично никогда никого не убивал. И вот теперь я вынужден был это сделать. Во мне не было ни страха, ни сожаления, мной владела только одна мысль: не встретиться с ним лицом к лицу, не увидеть его глаза. За поворотом, невдалеке на обочине, я заметил стоявшую без шофера грузовую машину. Решение принял сразу: юркнул за радиатор, присел на корточки и стал наблюдать за приближением Карпова. И только теперь в моей голове пронеслось: нужен какой-нибудь тяжелый предмет. Сначала я хотел незаметно открыть дверь машины и достать разводной ключ или заводную ручку, которые обычно шоферы возят под сиденьем, но у самого кювета заметил булыжник. Я быстро подобрал его. Он был увесист, но велик по размеру, и держать его в руках было неудобно. Я снял шапку и положил в нее булыжник. Получилось нечто вроде кистеня. Карпов был уже близко. Вот он поравнялся с машиной, прошел мимо борта, потом радиатора, сделал шаг вперед, и это был последний шаг в его жизни. Я ударил раз, затем другой в висок, Карпов глухо вскрикнул и навзничь упал па шоссе. Впопыхах я не заметил, как с меня слетели очки, и только треск стекла, на которое я наступил, вернул меня к действительности. Я торопливо подобрал сломанную оправу и осколки стекла и сунул их в карман. И тут мне пришла в голову блестящая идея: надо инсценировать наезд. Я вскочил в машину, включил зажигание, выжал сцепление и дал газ. Машина, грузно перевалившись через труп Карпова, рванулась по шоссе. Отъехав на некоторое расстояние, я выключил мотор и, выйдя из машины, оглянулся. Без очков я видел очень плохо, но не настолько, чтобы не заметить, что шоссе по-прежнему пусто. Я быстро зашагал в сторону леспромхоза.

Когда вернулся в гостиницу, первой моей мыслью было скорее бежать из Зеленогорска. Я метался по номеру, как зверь в клетке. Выпив залпом стакан воды, я немного успокоился и пришел в себя. Собственно говоря, почему я должен бежать? Кто узнает, что Карпова убил я? Наоборот, если я поспешно уеду, могут возникнуть подозрения: почему человек ни с того ни с сего сорвался и уехал? Нет, надо остаться в городе. А когда в газете появилась статья о шофере-убийце, я и совсем успокоился.

Листы дела 212 — 223

Следователь. Почему вы молчали на первых допросах?

Князев. А что я мог сказать? Признать одно — значит, надо признать и другое. Кто бы мне поверил, что я не предатель. Трус? Может быть, но за это не судят, а я прекрасно понимал, что мне грозит за измену Родине. А убийство? Что ж, Лазарев неопровержимо доказал, что я убийца. На первом же допросе он буквально припер меня к стенке. Но важны мотивы. Следствие было бессильно что-либо доказать. Вот я и решил: пусть мои действия расценят как поступок душевнобольного. Уж лучше провести остаток жизни среди психов. Эта идея созрела давно. Опасаясь ареста, я разработал целую систему, как вести себя в таких обстоятельствах. Я решил при аресте симулировать и даже прочел специальные книги по судебной психиатрии. Придерживаясь избранного мною метода, на все вопросы следователя я отвечал полным и упорным молчанием и ожидал только одного, чтобы меня скорее направили на судебно-психиатрическую экспертизу.

Следователь. Тогда почему вы решили дать показания прокурору Рудову?

Князев. Вы, наверное, считаете меня военным преступником? А я скорее жертва собственной нерешительности, трусости, чего хотите. Мелкая рыбешка, запутавшаяся в сетях. А вот крупные щуки устроились получше. Дело в том, что прокурор Рудов мой старый знакомый, обер-лейтенант абвера Герман Рюге.

Следователь. Какую роль обер-лейтенант Герман Рюге сыграл в вашей жизни?

Князев. Как-то меня вызвал Кригер…

— Ты теперь не Олег и не Курдюмов, — сказал он, — ты теперь Князев Константин Гордеевич, запомни это твердо. Заодно запомни свою кличку — Дикс. Я долго думал о твоей дальнейшей судьбе, — продолжал Кригер, — и принял кое-какие решения. Как ты, наверное, догадываешься, в Солоницах тебе появляться нельзя. Использовать тебя здесь тоже не могу. Не имея связей, в местном подполье ты совершенно бесполезен и только зря будешь есть хлеб. А зря есть хлеб — большой грех. Как это у вас говорят: кто не работает, тот не ест. Это, пожалуй, единственное, в чем я схожусь с коммунистами. Скажу тебе честно, я бы не стал с тобой возиться, если бы ты мне не понравился. Чувствуется, что ты человек грамотный, трезво оценивающий обстановку, с отличным нюхом, необходимым настоящему разведчику. Все эти качества, на мой взгляд, необходимы настоящему разведчику. Работа разведчика — дело тонкое. Но без соответствующей подготовки не может работать ни один разведчик. Дилетантизм в нашей профессии смертелен. Поэтому тебе придется кое-чему поучиться.

— Но я вовсе не собираюсь стать разведчиком.

Кригер нахмурился:

— Я не спрашиваю тебя о согласии. Это приказ. Запомни: от нас не уходят. Твоя судьба до конца жизни связана с гестапо, где бы ты ни служил и что бы ты ни делал, а то будешь лежать там, где лежат твои бывшие друзья. Ты теперь наш человек. Несколько дней назад к нам прибыл представитель абвера обер-лейтенант Герман Рюге, он с нашей помощью отбирает кандидатов для одного учебного учреждения… — Кригер усмехнулся. — Вот я тебя с ним и познакомлю. Кстати, обер-лейтенанту Рюге вовсе не обязательно знать, что ты наш агент. Просто ты изъявил желание работать с немецким командованием. Мы тебя проверили, и ты оказался благонадежным. Тебе все ясно?

— Да, господин майор.

— Ты становишься военным человеком и учись отвечать по-военному: “так точно, господин майор”!

— Так точно, господин майор! — послушно повторил я.

— В этом учебном заведении от нас будешь не только ты. Сейчас я тебе скажу пароль и отклик. “Ты очень похож на моего двоюродного брата”. — “А как зовут твоего брата?” — “Сергей”. Человеку, сказавшему тебе пароль, ты должен беспрекословно подчиняться. Ясно?

— Так точно, господин майор.

— Ты делаешь успехи. Вопросы будут?

— Что я все-таки там буду делать?

— Учиться, хорошо и прилежно учиться. И учти, что если в своей школе за плохой ответ на экзаменах тебе могли поставить двойку, то здесь вместо двойки будет пуля. Вечером ты получишь от меня более подробные инструкции, а сейчас пошли. — Кригер мельком взглянул на часы. — Через пять минут встреча с обер-лейтенантом Рюге. Постарайся ему понравиться. Запомни: это для тебя первый экзамен.

Обер-лейтенант абвера Герман Рюге, как и Кригер, прекрасно владел русским языком, так что разговор со мной он вел без переводчика. Собственно, особого разговора между нами не было. Обер-лейтенант записал мои анкетные данные (я назвался Князевым), подробно расспросил о членах семьи, поинтересовался, почему я желаю сотрудничать с немецким командованием. Если биографию я рассказал без запинки, то на последний вопрос я, как сейчас помню, ответил маловразумительно. Я и сам толком не знал, почему мне хочется сотрудничать с немецким командованием, а точнее, с военной разведкой. На мое невнятное бормотание об идеях национал-социализма и обидах, нанесенных мне Советской властью (которые я придумал на ходу), Рюге только иронически кривил губы. К своему удивлению, вечером я узнал у майора Кригера, что произвел на обер-лейтенанта приятное впечатление, но я до сих пор убежден, что решающую роль в моем зачислении в разведывательную школу сыграла рекомендация Кригера. В последнюю нашу встречу майор дал мне подробные инструкции на период пребывания в разведшколе. В мои обязанности входила слежка за товарищами по группе, провокационные разговоры, выяснение настроений. Обо всем этом я должен был со временем доложить человеку, сказавшему мне соответствующий пароль. На прощание Кригер пожал мне руку и прочувственно сказал:

— С богом, мой мальчик, никогда не забывай, что твоим крестным был я, а это что-нибудь да значит. Думаю, мы еще с тобой поработаем.

На другой день я и еще один будущий курсант в сопровождении фельдфебеля выехали в Германию. Своего будущего соученика Игната Поночевного я невзлюбил с первого взгляда. Высокий, широкоплечий, с тупым лицом, усеянным прыщами, он оказался ярым националистом и принципиально обращался ко мне только по-украински. Не стесняясь, даже с удовольствием, рассказывал он о грабежах и насилиях, в которых принимал участие, лебезил перед фельдфебелем, на каждый его вопрос отвечал по-немецки, коверкая язык немилосердно.

“Вот уж кто добровольно выразил желание сотрудничать, холуй чертов”, — подумал я со злостью и твердо решил при первой возможности написать на него донос. Я знал, что немцы не очень-то поддерживали любой национализм, кроме своего собственного, и им самостийная Украина была не нужна. Всю дорогу мы дули самогонку, которую Игнат, как фокусник, доставал из своего необъятного чемодана. Чтобы не показаться жадным, я купил на марки, полученные от Кригера, две бутылки румынского рома и угостил фельдфебеля.

— Гут, — одобрил он и высосал весь ром сам, не дав Игнату ни капли.

Без особых приключений на четвертый день мы добрались до цели нашего путешествия — Шварцвальда, небольшого местечка, расположенного под Гамбургом. Поздней ночью грузовик доставил туда меня и Игната, и фельдфебель сдал нас под расписку дежурному. Хотя мы очень устали, очень хотели спать, нас постригли наголо и погнали на санобработку. Я никак не мог отрегулировать душ и попеременно то отпрыгивал от струи кипятка, то вздрагивал от ледяного холода, стоя на щербатом асфальтовом полу.

“Кто же я? Олег Курдюмов, Константин Князев или Дикс?” — с тоской думал я.

После этого малоприятного купания заспанный солдат в белом несвежем фартуке, надетом поверх мундира, побрызгал нас какой-то вонючей жидкостью и, хлопнув со всей силы Игната по жирной спине, заржал, показывая длинные желтые зубы. Игнат скривился от боли, но тоже захихикал, чтобы не обидеть шутника. Солдат не торопясь зашагал в каптерку, а Игнат, у которого от обиды дрожали губы, забыл о своем национализме, сказал мне по-русски:

— Вот гад! Меня даже батька так не лупцевал.

Я промолчал, хотя ответ вертелся у меня на языке.

Вскоре солдат вернулся и принес нам белье, потрепанную форму и низкие немецкие сапоги. За каждую вещь пришлось отдельно расписываться, и только после этого он вывел нас на крыльцо и жестами объяснил, как пройти к бараку. Ежась от холода, мы перебежали двор, обнесенный высоким забором с колючей проволокой. На этом наши мучения не кончились. Дежурный отослал нас в административный корпус, где нам сделали прививки, затем погонял нас с час, чтобы мы научились представляться по форме, и только после этого указал койки. Мне показалось, что я только что заснул, как прозвенел резкий звонок.

— Подъем! — протяжно крикнул кто-то над самым ухом.

Я вскочил с койки и ошалело захлопал глазами, не соображая со сна, где нахожусь.

— Пять минут оправиться! — раздалась новая команда. Я топтался на месте, не зная, что делать.

— Новенький, что ли? — торопливо спросил меня сосед по койке, невысокий голубоглазый крепыш, и, не дождавшись ответа, так же торопливо сказал: — Дуй за мной.

— Куда?

— В умывалку, через пять минут построение, потом заправка коек. Ну рысью, кто быстрей!

Я побежал за ним. День в этой школе был расписан поминутно. И с подъема, в шесть ноль-ноль, до отбоя в одиннадцать вечера был так плотно забит, что не оставалось ни единой свободной минуты. Изучали радиодело, системы оружия, ориентацию на местности, уставы Советской Армии, способы тайнописи, шифровки, учились подделывать всевозможные документы (от паспорта до справки об инвалидности), незаметно фотографировать военные объекты и прочее и прочее. Унтер-офицер Бюргер, человек с перебитым носом и длинными, как у гориллы, руками, преподавал нам пауку о том, как без оружия можно убить человека. Меня за мою неповоротливость он возненавидел лютой ненавистью, и столько приседаний и заячьих прыжков, сколько пришлось мне сделать в наказание на его занятиях, наверняка не сделал ни один спортсмен, готовящийся к первенству мира по бегу. Вскоре в школе появился обер-лейтенант Рюге. Какую должность он занимал, я до сих пор не знаю. Но помню, что он приходил на наши уроки, задавал вопросы и, если наши ответы не удовлетворяли его, распекал по-немецки педагогов. А те стояли вытянувшись и покорно слушали. Предполагаю, что Рюге был большой чин.

Состав курсантов в школе был пестрый, в возрасте от восемнадцати до тридцати лет. Были здесь и власовцы, и украинские националисты, люди, ненавидевшие Советскую власть и просто запуганные и растерявшиеся, не вынесшие ужасов лагерного режима, те, кому даже адские порядки нашей школы казались санаторием. Но точно узнать, кто есть кто, было почти невозможно. Несмотря на разницу в возрасте и образовании, народ подобрался опытный. Каждый опасался сказать лишнее слово, довериться другому, каждый видел в соседе врага.

Первые месяцы сорок третьего года ознаменовались массовыми налетами английской авиации на Гамбург. По ночам было видно, как на горизонте пылало багровое зарево далеких пожаров. Наши педагоги ходили хмурые и подавленные, у некоторых из них в Гамбурге были семьи. В одну из таких ночей английские самолеты, отогнанные от Гамбурга огнем зенитной артиллерии, сбросили бомбовый груз на Шварцвальд. Это небольшое местечко, в котором не было ни одного крупного предприятия, не имело никакого прикрытия, кроме двух батарей 85-миллиметровых зенитных орудий. Англичане в несколько заходов буквально сровняли его с землей. Досталось и нашей школе: тяжелая фугасная бомба до основания разворотила административный корпус. Прямым попаданием был уничтожен мой барак, под обломками которого погиб поклонник Симона Петлюры — Игнат Поночевный. Я спасся только потому, что в этот вечер был в наряде на кухне. Смертельно перепуганный и оглушенный, я не сразу почувствовал, что ранен. Крошечный осколок, не больше горошины, попал мне в коленный сустав левой ноги. После отбоя, когда радио сообщило, что самолетов противника в воздушных пределах третьего рейха нет, нас, тяжело и легко раненных, повезли в госпиталь. Операцию мне сделали наспех, и после того, как рана зажила, выяснилось, что сделали ее неудачно. Еще многие годы я сильно прихрамывал на раненую ногу, да и сейчас после долгой ходьбы я начинаю на нее припадать. Военно-медицинская комиссия признала меня негодным к строевой службе, и я был направлен на военный завод, где работали иностранцы, вывезенные в Германию со всей Европы. Я получил задание выявить участников группы Сопротивления, действующей на заводе. Организация Сопротивления, в которую мне удалось проникнуть, работала в цехе, где делали корпуса к авиабомбам. В нее входили поляки, французы и русские… Руководил ею бывший капитан Советской Армии, который выдавал себя за рядового. Но я никого не выдал. Работа уборщиком действительно давала мне возможность свободно передвигаться по территории, заводить новые знакомства, прислушиваться к разговорам, вести провокационные беседы, за что я получал усиленный паек, состоящий из двух кусков хлеба, намазанных маргарином, банки мясных консервов и полфунта искусственного меда. Заметив, что я повадился часто ходить к нему, агент гестапо стал кормить меня только в том случае, если я приносил действительно ценные сведения. И я старался… нес всякую околесицу и ни слова не говорил о главном.

В 1944 году усилились воздушные налеты. Почти ни одна ночь не проходила спокойно. Выли сирены, грохотали зенитки. Гулко ахали разрывы тяжелых авиабомб. Во время налетов рабочих не выводили в бомбоубежище, и они метались, запертые в бараках, забивались под нары. На меня во время бомбежки находило одеревенение, я был не в силах пошевелить пальцем; вынужденный сидеть вместе со всеми, я только судорожно переводил дыхание и, хотя никогда не был верующим, молил бога сохранить мне жизнь. Несуществующий бог, как видно, внял моим просьбам — я выжил, пройдя сквозь этот ад. Войска Советской Армии подходили всё ближе и ближе. И однажды на рассвете канонада русской артиллерии прокатилась над городом.

На заводе началась паника, ни о какой планомерной эвакуации не было и речи. А к вечеру город был занят войсками Советской Армии. Рабочие плакали, целовались, обнимали друг друга. Я тоже ликовал вместе с ними, хотя на душе скребли кошки.

Целую ночь мы с песнями и национальными флагами, раздобытыми невесть откуда, ходили по улицам освобожденного города. Немцев почти не было видно, из многих окон свешивались в знак капитуляции флаги из простыней. Солдат и офицеров Советской Армии, показавшихся нам навстречу, обнимали и качали, высоко подбрасывая в воздух. Рано утром молоденький капитан, приехавший на завод, попросил граждан Советского Союза отойти в сторону. Многие знали, что я русский, и поэтому мне ничего не оставалось, как присоединиться к ликующей толпе моих соотечественников. Нас накормили и отправили во временный лагерь для проверки. Я назвался Князевым Константином Гордеевичем, красноармейцем, попавшим в плен в 1942 году. Легенда была разработана майором Кригером, и я знал ее назубок. Подлинного Князева давным-давно не существовало на свете, все его родственники погибли во время оккупации, так что опасаться мне было нечего. Многие, попав в плен, назывались другим именем и другой фамилией, так что назваться можно было кем угодно. В лагере для репатриированных все шло гладко. Проверяли нас не особенно тщательно: на это просто, видимо, не хватало ни людей, ни времени. После того, как я прошел медицинскую комиссию, мне из-за ранения и усилившейся за это время дальнозоркости дали “белый” билет и проездные документы. Так я попал обратно на родину. День Победы я встречал в казахском городе Кокчетаве. Я знал, что такие, как я, считаются государственными преступниками. И страх неминуемой расплаты не давал мне долго засиживаться на одном месте, не давал обзавестись семьей и друзьями. Мне постоянно чудилось, что за мной следят, что меня разоблачили, и я срывался с насиженного места и мчался сломя голову, заметая следы, в какой-нибудь медвежий угол. Порой мне казалось, что страхи мои лишены оснований; я успокаивался, но ненадолго — через некоторое время все начиналось сначала. Шли годы, война забывалась, молодежи она казалась чем-то отдаленным, как нам нашествие Наполеона. Но во мне война продолжала жить. Испытывал ли я раскаяние? Да, но вместе с тем тут же оправдывал себя, приводил тысячи спасительных доводов и, что самое главное, точно знал, что расплатился за все сделанное мною гораздо большей ценою чем смерть.

За прошлое всегда приходится платить. Грехи наши всплывают, словно утопленники, и, как правило, в самый неожиданный и неподходящий момент. Ну, разве я мог когда-нибудь предположить, что в каком-то Зеленогорске нос к носу столкнусь с Леонидом Карповым, а буквально через несколько дней с обер-лейтенантом Рюге.

И если я считал первую встречу убийственной, то вторая, как мне казалось, была послана самим богом во спасение…

 

СЛОВО ПРОКУРОРУ

У Якова Тимофеевича Рудова внимательные и спокойные глаза. Виски густо запорошены сединой. Лицо усталое. Говорит он неторопливо, веско, тщательно подбирая слова.

— Скажите, Яков Тимофеевич, как вы стали прокурором? — задаю я ему свой первый вопрос.

Рудов какое-то время медлит с ответом, видимо, он ждал, что я спрошу о другом. Потом сухо, как бы нехотя начинает свой рассказ.

— После войны, в 1946 году, поступил в заочный юридический институт. После окончания пять лет проработал следователем, потом три года помощником прокурора, а с 1959 года стал прокурором. Последние десять лет работал в соседнем районе.

— Давно вы приехал в Зеленогорск?

— Скоро будет четыре месяца.

— Была ли для вас неожиданностью встреча с Князевым?

— Не скрою, этого я ожидал меньше всего.

— Что вам сказал Князев, когда вы остались вдвоем?

— Когда Лазарев вышел из кабинета и закрыл за собой дверь, Князев, еще раз внимательно посмотрев на меня, неожиданно заговорил:

— Нас здесь никто не подслушивает?

— Разумеется, — ответил я, не подозревая, к чему он клонит.

Князев облегченно вздохнул и, глядя мне прямо в глаза, тихо сказал:

— Тогда здравствуйте, господни обер-лейтенант.

Я вздрогнул и чуть не выронил сигарету. Кто этот человек? Откуда он знает о моем прошлом?

— Чего же вы молчите, господин Рюге? — Князев усмехнулся.

— Вы не ошиблись? — невольно вырвалось у меня.

— О нет. Вы, конечно, изменились за эти годы. Но, несмотря на это, я вас узнал. У меня прекрасная память. Вспомните майора Кригера, Солоницы, наконец, Шварцвальд… Вам это о чем-нибудь говорит?

— Кто вы?

— Это не так уже важно.

— Слушайте, Князев, если вы уж вспомнили майора Кригера, то, как он любил говорить, карты на стол.

— А вы неплохо устроились, — вместо ответа нагло посмотрел на меня Князев, — крыша что надо. Работаете на новых хозяев или по-прежнему верны абверу?

“Он не знает, что я был в СС, — отметил я про себя. — Кто же он: кто-нибудь из военнопленных, видевший меня в концлагерях во время вербовки, или один из моих бывших подопечных. Откуда он знает Кригера? Если он знает Кригера, то наверняка был связан с гестапо. Самое главное сейчас — найти правильный ключ в разговоре с ним”.

— Послушайте, Князев, втемную у вас со мной не пройдет. Или вы немедленно скажете, кто вы и что вам от меня нужно, или я сейчас же вызову конвой и вас отправят туда, откуда привели.

— Вы этого не сделаете, — спокойно ответил Князев. — Иначе вам будет крышка, господин обер-лейтенант.

— Вы мне, кажется, угрожаете? Что вы можете мне сделать? Заложите? Но вам придется признать, что вы были тайным агентом гестапо.

Я увидел, как у Князева дрогнуло лицо. Значит, я угадал: он действительно человек Кригера.

— Доказать это будет просто, — сказал я, глядя в упор на Князева. — У вас в свое время брали отпечатки пальцев. Архивы сохранились. Итак, повторяю в последний раз: что вы от меня хотите?

— Я Курдюмов, Олег Курдюмов. Вам это ничего не говорит?

Мне это имя действительно ничего не говорило, и я отрицательно покачал головой.

— Тогда я Дикс!

— Дикс! — невольно вырвалось у меня, словно я услышал голос Кригера: “У меня в детстве был чудный терьер по кличке Дикс…”

Теперь я вспомнил все — и как Кригер настойчиво предлагал взять в разведшколу абвера какого-то хилого паренька… Ну конечно, его фамилия была Князев. Но если мне не изменяет память, он потом куда-то исчез. Кригер так и не раскрыл мне тогда своего агента. Впрочем, почему я удивляюсь? Кригер — отличный разведчик: он всегда работал с пятикратной подстраховкой. У него были агенты, о которых знал только он, и никто больше.

— Ну что же, вспомнили, обер-лейтенант?

— Теперь, кажется, вспомнил, — сказал я и протянул Князеву руку. — Так вот вы какой…

Князев с жаром пожал протянутую руку и сказал:

— Господин обер-лейтенант, спасите меня, готов сделать все, что угодно. Придумайте что-нибудь чтобы меня отпустили или замяли дело.

— Во-первых, Князев, — подчеркнуто произнеся его фамилию, сказал я, — здесь нет никаких обер-лейтенантов, а во-вторых, как вы, собственно говоря, представляете свое освобождение?

— Возьмите того шофера.

— Это не так просто, вы наделали массу глупостей, Князев. Оставили улики. Придумали эту идиотскую молчанку. Просто не знаю, что делать. Кстати, за что вы ухлопали этого, как его… — Я замолчал, не закончив фразу.

— Карпова, — услужливо подсказал Князев; теперь он совершенно переменился и, как говорится, ел глазами начальство.

— Вот именно, Карпова.

— А что оставалось делать? Этот покойничек узнал меня.

— Хорошо, Князев, я постараюсь вам помочь. Но предупреждаю, что за это потребую, ну, скажем, небольшую услугу.

— Все, что угодно… — Князев молитвенно сложил на груди руки.

— Сейчас вас уведут, а вечером вы будете свободны. Я предложу следователю вынести постановление о вашем освобождении.

— А он согласится? — с тревогой спросил Князев.

— Это моя забота. Все будет хорошо.

— Ну, дай-то бог! — вздохнул Князев.

— Теперь слушайте, — приказал я. — Завтра в двадцать тридцать встречаемся в кафе “Георгин”. И не приводите “хвост”. Если заметите слежку, возвращайтесь в гостиницу. О месте следующей встречи сообщу дополнительно.

— Двадцать тридцать в кафе “Георгин”, — повторил Князев.

— Кстати, не думайте скрыться из города. Я вас найду, можете не сомневаться. Донести на меня вы не осмелитесь и отсидите за убийство как миленький, ясно?

— Куда ясней.

Я вызвал конвой. Князева увели.

— Когда и при каких обстоятельствах вы впервые встретились с Князевым?

— Зимой 1943 года. Я приехал в один из крупных лагерей для военнопленных. В мою задачу входил отбор кандидатов для разведшколы. С Князевым я познакомился через майора СС Кригера. Было у меня еще одно задание, о котором Кригер не знал, — меня интересовали Солоницы.

— Если не секрет, чем они вас интересовали?

— Теперь это уже не секрет. Как вы знаете, 1943 год был решающим в ходе второй мировой войны. В конце ноября Красная Армия перешла в наступление под Сталинградом, и через три дня группировка войск в составе двадцати двух дивизий под командованием Паулюса попала в окружение. Начальник генштаба Цейтлер предложил фюреру ряд конкретных и эффективных мер по выводу из котла шестой армии. Но фюрер отклонил предложение Цейтлера. Канарис через своих верных агентов в Англии получил точные сведения, что Черчилль, несмотря на многочисленные заверения союзников об открытии второго фронта, не намерен в 1943 году реализовать свои обещания. При таком положении вещей высвобождались огромные воинские силы на западе. Гитлер принял решение о переброске целых дивизий на восток в группу войск “Дон”, которой командовал фельдмаршал фон Манштейн. Как раз там на него и возлагалась ответственная задача прорвать кольцо окружения армии Паулюса. Рейхс-министр Геринг заверил фюрера, что до подхода войск Манштейна будет создан воздушный мост, который поддержит боеспособность шестой армии. Вот в это время тихий, никому не известный городок Солоницы и попал в поле зрения разведки.

Ведь именно через него шли на восток эшелоны с боевой техникой и живой силой. Мимо этих самых Солониц проезжали те, кто бомбил Мадрид, маршировал по покоренному Парижу, Праге, Афинам. Так я оказался в Солоницах…

— Там вы и познакомились с Князевым?

— Нет. Я познакомился с Князевым не в Солоницах, а в областном центре, в помещении гестапо, которое находилось на площади Труда.

— Какое впечатление произвел на вас Князев?

— Я знал, что Кригер любит подсовывать в нашу школу людей со своей начинкой, это был не первый случай. Князев не вызвал у меня никаких особых эмоций. Обычный осведомитель гестапо, и не больше.

— Скажите, пожалуйста, а вы встречались с Князевым уже здесь, в Зеленогорске, после его освобождения из-под стражи?

— Да, в назначенный срок, в кафе “Георгин”.

— О чем вы говорили?

— Говорил, собственно, он. В эти минуты я казался ему единственной опорой. Он был глубоко убежден, что я работаю на новых хозяев и, кажется, был не против войти с ними в контакт. Наконец, он смог за столько лет впервые говорить откровенно. Расставаясь, мы договорились о новой встрече.

— Она состоялась?

— Нет, на следующее утро меня вызвали к прокурору области. На свидание с Князевым пошел другой человек. Я понимаю, что нарушаю правила интервью, но мне очень хочется узнать, как вы относитесь к показаниям Князева? — спросил меня Рудов.

— По-моему, они правдивы и напоминают исповедь человека, осознавшего свою вину, — сказал я, честно говоря не очень подумав над содержанием своего ответа.

— Ну что же, если он и сказал правду, то, пожалуй, только в том месте, где утверждает, что давно утратил свойство видеть различие между правдой и ложью.

— Почему вы так думаете?

Не отвечая на мой вопрос, Рудов достал из письменного стола бобину с магнитофонной пленкой:

— Хотите послушать, что рассказал о себе Князев обер-лейтенанту абвера Герману Рюге в тот вечер в кафе “Георгин”?

Не дожидаясь моего ответа, Рудов заправил в магнитофон ленту и нажал кнопку. В динамике что-то щелкнуло, а потом я услышал голос Рудова, а затем Князева:

“Я не требую от вас исповеди о ваших переживаниях. Мне нужны факты и только факты. Говорите все, начиная со знакомства с Кригером, не пропуская ничего. Мы должны знать все о вашей службе”.

“Хорошо, я расскажу все. У вас еще есть время?”

“Сколько угодно”.

“Ну, тогда не обессудьте, если буду сбиваться, как вы изволили выразиться, на лирику. Я столько лет молчал и носил в себе все события этих лет, что вы просто не представляете, как я рад впервые за эти годы быть откровенным. Молчание — очень тяжелая штука, господин обер-лейтенант… товарищ Рудов или товарищ прокурор? Как вам удобнее?”

“Называйте, как вам больше нравится. Однако вы много пьете, а спьяну человек говорит лишнее, и в нашем деле это не годится, так что пейте меньше”.

“О, пусть вас это не волнует. Я пью редко и, как правило, не пьянею. Итак, по порядку? Ну что ж, слушайте.

Мое возвращение в Солоницы прошло гладко. Товарищи приняли историю с фельджандармерией за чистую монету и даже посочувствовали мне. Погоревали о дяде Ефреме. Случайно я узнал от Карпова, что на самом деле дядя Ефрем был экономистом и настоящая его фамилия Скрыпник. Видимо, я все же сильно простудился в подвалах гестапо и дня четыре не выходил на улицу. Странно, глядя на ребят, навещавших меня, я не чувствовал раскаяния. Наоборот, где-то в глубине души поднималось злорадное чувство, ощущение моего могущества, моей власти над их жизнями. В условленный срок я отнес в тайник свое первое донесение и через день вынул оттуда инструкцию. В инструкции было всего несколько слов. “Не спеши, работай в основном направлении”. Я тут же сжег ее. Шли дни — ничего не менялось, я аккуратно писал донесения и получал инструкции. Крупной акцией подпольщиков за это время был подрыв бензохранилища, о котором я не смог сообщить Кригеру, хотя и принимал в этой операции непосредственное участие. Случилось это так. Решение взорвать бензохранилище было принято боевой группой неожиданно. Я узнал о ней буквально за полчаса до начала. Отказаться я не посмел. Вся моя роль заключалась в том, чтобы стоять на страже. За то, что я не предупредил майора вовремя, я получил разнос в следующей инструкции. В донесении я сообщил о тех, кто принимал участие в подрыве бензохранилища. Но это самое главное: наконец я проник в боевую группу и был немало удивлен, узнав, что ею командует Ленька Карпов. Парень, которого я знал еще в школе, — человек тихий и даже застенчивый. Мало-помалу я узнавал планы организации и, где обходными путями, где прямо, выявлял е участников. На связь с часовщиком я выходил всего лишь раз, когда готовился поджог паровозного депо. Подпольщики были встречены неожиданными заслонами и потеряли в этой операции одного человека. Но, как я ни старался, мне так и не удалось выявить группу, работающую на железной дороге. Помог случай. Убитого подпольщика опознали, и руководство организации, опасаясь, что будут аресты среди родных убитого, отправило их в лес к партизанам. Ушел в лес и связник, державший связь с группой на железной дороге. На его место назначили меня. После участия в ликвидации группы, взорвавшей бензохранилище, мои акции в глазах Кригера сильно поднялись. Теперь по его заданию мне оставалось выяснить, кто непосредственно поддерживает связь с партизанским отрядом. Удалось в конце концов и это. А в последних числах октября начались повальные аресты. Об этом стоит рассказать подробнее. К тому времени штаб организации “За Родину!” установил прочную связь с подпольщиками, с подпольным обкомом партии, временно потерянную после провала группы дяди Ефрема. Из-за срыва последних операций, а особенно из-за неудач на железной дороге, в подпольном обкоме пришли к выводу, что в ряды организации “За Родину!” сумел проникнуть провокатор.

Тут Кригер ошибся: мы, конечно, были зелеными мальчишками, но в подпольном обкоме партии, который непосредственно руководил нами, нашлись достаточно опытные люди, видимо чекисты, оставленные на работе в тылу врага, и старые большевики, прошедшие школу подпольной борьбы еще до революции и в годы гражданской войны. Они-то как раз прекрасно понимали, что к чему. В их лице Кригер нашел достойных противников и, кроме завала группы дяди Ефрема, происшедшего, как я потом выяснил, случайно, майор не добился в борьбе с подпольным обкомом каких-либо ощутимых побед. Моя перевербовка и раскрытие организации “За Родину!” являлась для Кригера невероятной профессиональной удачей, пожалуй самой крупной удачей за всю его карьеру.

Поэтому все контакты со мной майор сохранял в величайшей тайне, в которую не посвящал даже самых близких своих сотрудников. Он прекрасно понимал силу чекистов и, будучи человеком неглупым, не мог относиться к ним легкомысленно.

Как это ни парадоксально, но одним из первых, кто узнал в нашей организации о предполагаемом провокаторе, был я.

Случилось это так. В Солоницах были введены ночные пропуска. Я уже говорил, что в городской магистратуре работал наш человек — старший брат Лены Ремизовой, Сергей. Сергей был старше нас всех, ему исполнилось двадцать пять лет. Из-за костного туберкулеза, перенесенного в детстве, в армию его не призывали. Он прилично знал немецкий язык, и поэтому подпольная организация, в которую он вступил одним из первых, направила его на работу в магистратуру. Для оккупационных властей Сергей был вполне подходящей кандидатурой — его отец был в тридцатых годах репрессирован.

В тот день я пришел к Ремизовым, чтобы договориться с Сергеем о выдаче мне нового ночного пропуска. Лена сказала, что Сергей должен быть дома с минуты на минуту, и решила напоить меня чаем. Пока она ставила чайник на “буржуйку”, я болтал о каких-то пустяках.

— Ты знаешь, Олег… — Лена осеклась. — Ладно, ничего…

— Вечно у тебя какие-то секреты.

— А, — махнула рукой Лена, — все равно скоро об этом узнаешь, и, кроме того, ты человек проверенный, только прошу: больше никому не говори.

— Да что, в конце концов, случилось? — чувствуя, что Лена хочет сказать что-то важное, спросил я.

— Мы скоро все уйдем к партизанам в лес. Представляешь, как здорово взять в руки настоящий автомат и гнать эту мерзость с нашей земли! — Глаза у девушки засверкали.

То, что она мне сказала, являлось полной неожиданностью.

— Что за странный приказ?

— Ты понимаешь, в обкоме убеждены, что в нашу организацию сумел проникнуть провокатор.

— Что за бред? — еле выдавил я из себя.

— Я тоже так считаю, — спокойно сказала Лена, не замечая моего волнения, — но с другой стороны, провал в депо, гибель товарищей… Если провокатор существует, то ему должно быть многое известно…

Я почувствовал прилив какого-то истерического возбуждения.

— Да такого подлеца убить мало! — выкрикивал я, размахивая руками.

Я еще что-то много и горячо говорил и даже грубо выругался. Лена спокойно налила чай и, придвинув мне чашку, строго сказала:

— Успокойся, Олег: если он существует, от нас не уйдет. А вот ругаться не надо. Я понимаю тебя. Но все же не надо.

— Прости, — смущенно проговорил я.

Нет, Ремизова не понимала меня, наивно принимая игру за искреннее возмущение.

“Не уйдет! — стучало у меня в голове. — Не уйдет!” Я вспомнил синюю рожу повешенного полицая. Прямо скажу: мне не хотелось болтаться на суку. И я твердо решил: уж если кто и не уйдет, так это ни один из них. Надо немедленно встретиться с человеком Кригера и все ему рассказать. Я чуть было тут же не побежал к часовщику, по вовремя вспомнил, что должен дождаться Сергея и хотя бы для виду переговорить с ним о новых ночных пропусках. К счастью, Сергей не заставил себя ждать. Когда он вошел в комнату, Лена сделала мне предостерегающий жест, чтобы я ему не рассказал о нашем разговоре. Я в знак согласия молча кивнул. Договорившись с Сергеем прийти к нему завтра за пропуском в это же время, я нарочито неторопливо попрощался и вышел от Ремизовых. Опасаясь слежки, я минут десять кружил по улицам, прежде чем пойти к часовщику. Наконец я добрался до него, сказал пароль и тут же ушел. Ровно через час я подходил к гипсовой фигуре “Дискобол” в городском парке. На скамейке возле статуи, повернувшись ко мне спиной, уже сидел какой-то мужчина в потрепанном пальто, с черным каракулевым воротником. То, что он дожидался меня, не вызывало никаких сомнений: в это время года парк почти не посещался. Дождавшись, когда я подошел, мужчина резко повернулся и с деланной улыбкой посмотрел мне прямо в глаза. Я обмер. Передо мной был не кто иной, как Степанов. Язык прилип к гортани. Тот самый Степанов, с которым я сидел вместе в камере гестапо. “Неужели он бежал? — мелькнула у меня мысль. — Но почему он здесь? Я раскрыт! Что делать?” От испуга мысли смешались в голове. Бежать? Но он несомненно вооружен. Вдоволь насладившись моим испугом, мужчина неторопливо полез в карман и вынул оттуда большие “кировские” часы, которые мне показывал Кригер.

— Не купишь, паренек? — Мужчина спокойно покрутил завод. — Работают, как трактор!

И только сейчас до меня дошло: Степанов — человек Кригера, а не подпольщик, такой же агент, как и я. Только, видимо, завербован раньше, и задание у него было иное. В общем, купил меня Кригер как маленького. Ну да черт с ним, теперь этот человек — союзник.

— За рубли или за марки? — стараясь придать голосу как можно более независимую интонацию, осведомился я.

— За марки, — ответил мужчина. И, сплюнув, добавил уже от себя: — На кой они ляд мне, твои рубли…

“И как я его мог принять за работника обкома?” — невольно подумал я, анализируя недалекое прошлое.

— Ну что слышно? — спросил мужчина. — Говори спокойно, не бойся, здесь никто не услышит.

Я вкратце изложил ему то, что узнал от Лены.

— Дело серьезное, — покрутил он головой, — думаю, господин майор останется довольным. Да ты не дрейфь: передавим твою камсу, как клопов, злой я до них! Батьку моего в Сибирь укатили. Имею к тебе официальное приказание, — строгим тоном добавил он. — Сегодня в двадцать два ноль-ноль явишься на Садовую, семнадцать. И не дай тебе бог привести “хвост”, а то твои же и пришьют — они мастаки. А теперь топай и не оглядывайся.

Я повернулся и пошел, утопая сапогами в снегу.

— Стой, — раздалось мне вслед, — если остановят немцы, пароль “Бремен”.

Весь вечер я не находил себе места, слушая бесконечную воркотню тетки Матрены. А когда стрелки на будильнике показали половину десятого, оделся и осторожно вышел из дома. На улице было пустынно. Я без особых приключений добрался до Садовой, 17. Дверь мне отворил Степанов. В комнате, куда он меня провел, за столом, на котором была расстелена большая карта, сидел Кригер. Майор кивком отослал Степанова и, улыбнувшись своей застывшей улыбкой, протянул мне руку.

— Здравствуй, Олег. Садись. Как видишь, твое сообщение не застало меня врасплох. Я уже второй день в Солоницах. И буду лично руководить предполагаемой операцией. Плод созрел, и думаю, что пора его сорвать. Но сначала о самом главном: ты выяснил, кто поддерживает связь с подпольным обкомом?

— Нет, господин майор, это держат в тайне.

— Нет ничего тайного, чтобы не становилось явным. Запомни, мой мальчик: от этого многое зависит в твоей будущей карьере. — Майор многозначительно посмотрел на меня.

— Господин майор, мне кажется, что после провала явки на Железнодорожной от нас вообще не было связного…

— Разумно… — Кригер постучал костяшками пальцев по столу. — Тем более разумно, что в обкоме подозревают о наличии в местном подполье нашего человека. В таком случае должно быть два вида связи. Первый — человек из области сам приходил в Солоницы, и второй — связь с вами поддерживалась через партизан. Какой тебе из этих вариантов кажется более реальным? Говори, не стесняйся: ты лучше знаешь местные условия.

— Думаю, что второй, господин майор.

— Почему?

— Да потому, что новости и инструкции из области появлялись в отряде после того, как Яценко бывал у партизан.

— Гм… — Кригер нахмурил брови. — Тогда, как говорят у вас, кое-кому я крепко надеру уши. Дело в том, мой мальчик, что наши люди как раз сегодня “провожали” Яценко, чтобы выяснить расположение партизанской базы, но были, очевидно, обнаружены. Яценко вывел их прямо на партизанский заслон. В перестрелке заслон был уничтожен, но что самое досадное — погиб Яценко, хотя я и дал строгий приказ ни в коем случае в него не стрелять. — Майор открыл папку и, достав фотографию, протянул ее мне. — Это он? Я не ошибаюсь?

Я посмотрел на фотографию и невольно зажмурился. Семен Яценко лежал на снегу, шапка валялась рядом, смоляной чуб, которым он так гордился, спадал на изуродованное лицо. — Подорвал себя гранатой, — спокойно проговорил Кригер, — но узнать можно…

— Да, это он, — глухо ответил я, отдавая майору страшную фотографию.

Мне ли не знать Яценко, того самого Яценко, который вечно списывал у меня диктанты. Веселого и бесшабашного парня… Я ему всегда втайне завидовал. Семку, хваставшегося своим дедом, который дожил до ста восьми лет и умер, опившись самогонки на свадьбе у своей правнучки… Подорвал себя гранатой, какая страшная смерть!..

— Я вижу, ты еще не вылечился от впечатлительности. Так нельзя, мой мальчик, — мягко сказал Кригер. — Война есть война. Смею тебя уверить, что этот товарищ Яценко преспокойно засунул бы тебя в петлю, если бы знал, кто ты есть на самом деле. Когда люди становятся врагами, их перестают связывать не только дружеские взаимоотношения, но даже семейные узы. Законы борьбы неумолимы. Итак, приступим к делу. Сколько человек на сегодняшний день состоит в штабе организации?

— Теперь девять, — подумав о Яценко, сказал я.

— Девять без тебя?

— Без меня, я же не член штаба.

— Значит, арестуем все-таки десять. Мне придется и тебя арестовать. Но, ради всех святых, не волнуйся, — посмотрев на меня, торопливо сказал Кригер. — С тобой ровным счетом ничего не случится. Я ведь тебе обещал нести ответственность за твою безопасность. Но зато после ареста ты будешь в их глазах таким же патриотом, как они. В камере перед смертью у многих развязываются языки. Все члены организации “За Родину!” у меня в руках, но наша главная задача — не только уничтожить этих фанатиков, но через них выйти на подпольный обком. Так что твой арест будет чистой формальностью. Заранее предупреждаю, что тебе придется поставить пару синяков; постараюсь, чтобы это было не очень больно. Теперь уточним адреса, ты мне сейчас их покажешь на карте. — Кригер пододвинул мне карту города, разложенную на столе. — Сегодня у нас двадцать третье… — задумчиво продолжал майор. — Ну что же, особенно спешить нам не стоит. Операцию назначаю в ночь на двадцать шестое. Все выходы из города будут перекрыты, так что ни одна птичка не упорхнет. Посмотрим: может быть, до двадцать шестого они пошлют нового связника к партизанам? И если на этот раз его не возьмут, я лично перестреляю моих олухов. Итак, начнем; Леонид Карпов, Базарная, двенадцать…

Утром, когда я еще спал, ко мне в окошко постучалась Лена. Я пригласил ее войти в дом, но она отказалась. Я спросил, в чем дело, почему она прибежала в такую рань.

— Немедленно собирайся и приходи к нам.

По взволнованному голосу девушки я понял, что произошло что-то очень важное. “Неужели узнали о моей вчерашней встрече с Кригером?” — похолодело все внутри. Стараясь говорить как можно естественнее, спросил:

— Что за срочность такая? — И, зевнув, добавил: — Дай сон досмотреть.

— Олежка, милый, — торопливо отозвалась Лена, — не могу я тебе ничего сказать, спешу — мне еще надо к Карпову сбегать. — Она махнула рукавичкой и побежала к калитке.

“Пронесло! Если бы она что-то про меня знала, не было бы никакого “милого Олежки”, — отлегло у меня от сердца. — Но что же все-таки случилось?”

Я стал одеваться, ломая себе голову над причиной столь необычного раннего визита.

Когда я пришел к Ремизовым, то застал там Сергея и Женю Пилипчука; у них был встревоженный вид.

— В чем дело, хлопцы? — придерживаясь все того же спокойного тона, как и с Леной, спросил я с порога. — Что за совещание пи свет ни заря?

— Садись, — строго сказал Сергей. — Веселого мало. Сейчас придут Лена с Карповым, тогда поговорим: не могу я каждому в отдельности повторять одно и то же.

— Что произошло? — уже серьезно спросил я Пилипчука, усаживаясь с ним рядом.

— Откуда я знаю! — Женя пожал плечами. — Я пришел за пять минут до тебя.

Сергей, ни на кого не глядя, расхаживал по комнате, припадая на больную ногу. Так продолжалось минут десять, пятнадцать. Наконец дверь распахнулась, и в комнату вошли Лена и Леонид.

— Так, все в сборе, — даже не поздоровавшись с Карповым, сказал Сергей. — Товарищи, наша организация раскрыта гестапо. В ночь на двадцать шестое назначена облава. Подпольный обком партии предложил членам нашего штаба, которые прошлой ночью отправились к партизанам за оружием, в город не возвращаться, а нам немедленно по одному или группами не более чем по два человека покинуть Солоницы. Сбор у Березовских каменоломен. Для связи остается Курдюмов. Все. Вопросы будут?

Вопросов не последовало. Все стали расходиться. Направился к двери и я.

— Олег, — раздался голос Сергея, — задержись на минутку; получишь задание штаба.

Но каким было задание штаба, я так и не узнал. Кригер обманул всех, в том числе и меня. Нас взяли в ту минуту, когда мы должны были расходиться от Ремизовых. Больше всех досталось Карпову, который успел выхватить пистолет, когда в комнату ввалились солдаты. От удара прикладом он потерял сознание, но его еще долго пинали тяжелыми коваными сапогами. В кузове машины, куда нас затолкали, я увидел Яшку Кучера — его оставил Сергей на страже. У Яшки были скручены за спиной руки и проломлена голова. Он так и скончался, не приходя в сознание, в камере, куда нас кинули после ареста.

А в общем, Яшке повезло. Ребят допрашивали круглые сутки. Через два дня они были истерзаны и изломаны так, что мало чем походили на людей. Меня, несмотря на обещание Кригера, тоже отделали весьма прилично. Все мое лицо было сплошным кровоподтеком. Когда я решился напомнить ему о нашем уговоре, он, как всегда, улыбнулся и назидательно заметал:

— Ты же не хочешь, чтобы они тебя придушили в камере? А потом, говоря честно, ты это заслужил: не сообщаешь ничего нового, мой друг, ничего нового. Все признания, на которые ты их вызываешь, не стоят ломаного гроша. Мне важно выйти на подпольный обком. Ну хоть какую-нибудь зацепку, черт побери! Будь смелее — я тебя полностью обезопасил, отсадив отдельно Пилипчука. Кстати, ты сказал в камере, что видел его, когда возвращался с допроса?

— Да, сказал, — еле шевеля разбитыми губами, ответил я.

— Ну и что, они поверили?

— Вроде поверили, — вяло ответил я.

У майора Кригера все было расписано как по нотам. Поместив нас всех в общую камеру, он тут же при аресте отсадил отдельно Женю Пилипчука. На первом допросе, когда Рейнгард так безжалостно отделал меня, Кригер велел мне сказать ребятам, что, когда меня вели с допроса, я якобы видел Пилипчука живого и невредимого, разговаривавшего с кем-то из гестаповцев. Но, несмотря на то что товарищи вроде поверили в измену Пилипчука и на меня никакие подозрения не падали, ничего нового о связях с подпольным обкомом я ни у Сергея, ни у Карпова не выведал, а кроме них, вряд ли кто-нибудь об этом знал. 28-го ночью нас повезли на расстрел. Кригер ничего не добился, и все же до самого конца он решил не расшифровывать меня: Пилипчука среди нас не было, его, как выяснилось позже, расстреляли отдельно. Нас везли по затихшим улицам ночного города. Кто-то из ребят запел “Орленок, орленок…”, все дружно подхватили знакомые слова.

Расстреливали всех вместе. Ребята стояли около неглубокой ямы, освещенные фарами машин.

— Прощайте, друзья! — крикнула Ремизова.

С бронетранспортера по шеренге подпольщиков ударила пулеметная очередь.

Я в это время уже сидел в “оппель-капитане” Кригера.

— Ну, вот и все, — закуривая, спокойно сказал он и, увидев, что меня бьет дрожь, протянул фляжку. — Выпей, здесь коньяк, это тебя подкрепит.

Солдаты деловито переговаривались, наскоро забрасывали могилу мерзлыми комьями земли. Машина круто развернулась и, набирая скорость, понеслась по шоссе, ведшему в областной город. С этого дня я никогда больше не бывал в Солоницах.

Через несколько дней, уже в гестапо, в здание на площади Труда, меня вызвал к себе Кригер.

— Садись, Олег, — как всегда, улыбкой встретил меня майор. — У меня есть для тебя приятное известие. — Кригер протянул мне лист бумаги с немецким машинописным текстом. — Впрочем, я забыл, что ты не силен в немецком, — улыбнулся Кригер. — Ну ничего, думаю, что по-русски это будет звучать не менее приятно. Ты представлен к награде за успешную ликвидацию Солоницкого подполья. Список утвержден и подписан. Поздравляю! — Кригер встал из-за стола и торжественно протянул мне руку.

Кстати, награду мне почему-то так и не вручили…”

Рудов встал и выключил магнитофон.

— Ну как? Сильно отличается этот рассказ от того, что записано в показаниях Князева?

— Да, но тогда как же вы решились отпустить такого человека?

— Иного выхода у нас не было. Мне нужно было добиться полного доверия Князева и узнать подробности провала Солоницкого подполья. Я должен был сделать сейчас то, что не смог сделать почти двадцать шесть лет назад. Карпов был мертв, да он и не знал имени провокатора. Кригера уничтожили партизаны. Единственный человек, знавший правду, был Князев. Нужно было развязать ему язык. Я позвонил в КГБ и рассказал о Князеве. Мои действия одобрили. Я прекрасно понимал возмущение Лазарева, но посвящать его до поры до времени в подробности этого дела не имел права.

— А не мог Князев сбежать, воспользовавшись свободой?

— Нет. С самого начала обо всем знали работники КГБ. Каждый шаг Князева был им известен. А вскоре Курдюмов—Князев был вновь арестован. Это произошло в тот самый день, когда следователь Лазарев доложил прокурору области Барышеву о необоснованном освобождении Князева, о том, что прокурор района встречался с преступником.

Лазарев иначе поступить не мог. Увидев его в приемной прокурора области, я сразу догадался, в чем дело, и попросил Барышева пригласить Лазарева в свой кабинет, что он и сделал. Когда Лазарев прослушал пленку с записью моего разговора с Курдюмовым—Князевым, он растерянно посмотрел на меня и следователя КГБ, а затем, обратившись к Барышеву, спросил:

— Так, значит, товарищ… — А потом, словно споткнувшись о привычное слово “товарищ”, он произнес: — Извините, гражданин Рудов…

— …действительно был сотрудником абвера, — подхватил я.

Барышев рассмеялся и, глядя на Лазарева, сказал:

— А вы и не подозревали, что рядом работает такой опасный человек, как обер-лейтенант Рюге?

Когда к вечеру мы с Лазаревым возвращались в Зелено-горек, мне пришлось рассказать ему свою биографию.

— Не могли бы вы повторить ее мне?

— Если она вас интересует, пожалуйста. Я наполовину немец. Девичья фамилия моей матери Грот. Дед преподавал до революции в Московском университете, но в 1905 году вместе с несколькими педагогами был лишен кафедры за поддержку революционно настроенного студенчества. Карл Францевич Грот был из обрусевших немцев, но родной язык, несмотря на это, знал прекрасно. До конца жизни он оставался либерально настроенным интеллигентом. Революцию в России принял всем сердцем, хотя многое из происходящего в то время ему было неясно. Моя мать была настоящей большевичкой и познакомилась с отцом, саратовским рабочим Тимофеем Рудовым, в то время, когда он находился на нелегальном положении. Я появился на свет за год до Великой Октябрьской социалистической революции, 25 октября 1916 года по старому стилю. По этому поводу в нашей семье часто шутили, говоря, что Анна, моя мать, ошиблась на год, как и Маяковский. Помните? “Где взгляд людей обрывается куцый, главою голодных орд, в терновом венке революций, грядет шестнадцатый год…”

Отца я не помню, он погиб в 1919 году, при подавлении белогвардейского мятежа в Кронштадте. Воспитывал меня в основном дед, поэтому с самого раннего детства у меня было два родных языка: немецкий и русский. Для меня были одинаковы близки Гёте и Пушкин. Когда я учился в школе, наша “немка”, милейшая старушка Адель Львовна, в случае, если кто-либо не выучил урок, обращалась ко мне, и я, чтобы не подвести товарища, пускался с ней в длинные разговоры, нажимая на свое “чисто берлинское” произношение. Адель Львовна таяла, и инцидент бывал исчерпан. Я рос, как тысяча моих сверстников: школа, комсомол, общественные нагрузки. В мире было неспокойно. В Германии к власти пришли фашисты. Истерические вопли Гитлера о реванше и жизненном пространстве для немцев перестали быть пустой угрозой. Лучшие люди Германии покинули страну. Человечество было поставлено перед лицом новой мировой войны.

Дед, читая газеты, трагически поднимал брови и заявлял:

— Черт возьми, что стало с Германией или они все там с ума посходили?

Я подтрунивал над ним, взывая к “голосу крови”. А дед, не понимая иронии, топорщил седые усы и фальцетом кричал на меня:

— Мальчишка, что ты в этом смыслишь! Да, я — немец, немец, но из тех немцев, из которых Моцарт, Гейне, Бетховен! Гитлеры и прочие имеют к Германии такое же отношение, как я к папуасам. Русские мудры, они правильно говорят: в семье не без урода.

Войну я встретил студентом юридического факультета МГУ. Услышав по радио о начале войны, я поцеловал деда и молча двинул к двери.

— Подожди, Яшенька. — Дед засеменил ко мне. — Береги себя, слышишь… — Он заплакал и обнял меня своими слабыми руками…

Перед тем как идти в военкомат, я заехал в наркомат просвещения попрощаться с матерью. Несмотря на воскресный день, у нее был какой-то семинар. С матерью я последнее время виделся редко. Несколько лет назад она вторично вышла замуж, а с отчимом, как говорится, мы не сошлись характерами. Я переехал к деду, в его большую и гулкую квартиру на Петровке. Разговор с матерью был короток.

— Ты молодец, что решил идти на фронт. Отец одобрил бы твое решение, — только и сказала она.

Моя мать принадлежала к тому поколению, для которых общественное и личное были несоразмеримые категории. Сколько я помню, она вечно куда-то спешила — заседать, налаживать, организовывать. Все, что не касалось ее дела, для нее не существовало. Натура по природе сильная и цельная, она нашла себя и в борьбе. Для нее революция не кончилась вместе с гражданской войной, она продолжалась для матери всю жизнь. И в тяжелые дни эвакуации она осталась такой же. Как мне потом рассказывали, она была бодрой и энергичной, ходила в Кемеровский горком, добивалась улучшения работы эвакоприемника. Подбадривала людей, поддерживала их своим оптимизмом. До самой последней минуты мать оставалась такой, какой была всю жизнь. Она умерла в Кемерове в декабре 1942 года от крупозного воспаления легких.

— Скажите, Яков Тимофеевич, а как вы стали разведчиком?

Рудов пожал плечами.

— Вообще-то случайно. Из военкомата я был направлен на одну из подмосковных станций, где формировался стрелковый полк особого назначения. В полку я подал по команде рапорт, где докладывал о том, что в совершенстве владею немецким языком. Говорил я это и в военкомате, но в те июньские дни, когда военкоматы были забиты до отказа, разобраться с каждым в отдельности, очевидно, не было возможности. Через некоторое время меня вызвали в политотдел, где я познакомился со старым чекистом полковником Денисовым. Разговор у нас с ним состоялся обстоятельный и подробный. А через два дня я был отчислен из части и переведен в распоряжение полковника. Сергей Михайлович привык тщательно обдумывать каждую операцию, которой он руководил. Он прекрасно сознавал, что имеет дело с одной из сильнейших разведок мира, и великолепно знал, что те реальные немцы, с которыми его подопечным придется иметь дело, сильно отличаются от немцев, изображаемых в кинокартинах, снятых в первые годы войны.

Моя подготовка велась тщательно. Однажды поздним вечером, когда я, устав после напряженного дня, собирался лечь спать, ко мне в комнату вошел довольный, улыбающийся Денисов.

— Не помешал? Да ты сиди, сиди, — сказал он, заметив, что я вытянулся по стойке “смирно”.

Денисов уселся поудобнее и вновь обратился ко мне:

— Ну, брат, нашел я тебе двойника, пальчики оближешь.

Полковник провел по лицу и вздохнул. Я украдкой рассматривал его. Передо мной сидел усталый пожилой человек, с набрякшими от бессонницы глазами, лысый, курносый, самый обыкновенный на вид. Под гимнастеркой с полковничьими петлицами туго выпирал солидный животик. И вместе с тем я знал, какой острый и проницательный ум, какое горячее сердце скрывается за этой заурядной внешностью.

— Тебе что, не интересно? — Денисов достал “Беломор” и, по-особому смяв мундштук, закурил.

— Как — не интересно, Сергей Михайлович, очень даже интересно, — глупо, совсем по-детски ответил я.

— Тогда слушай: Рюге, Герман Рюге, из прибалтийских немцев, репатриировался в Германию незадолго до установления в Латвии Советской власти. Имел в Германии дядю. Дядя как дядя, владелец писчебумажного магазина в Брауншвейге. Но! — Денисов поднял вверх указательный палец. — Дядя в январе сорок первого возьми да помри от рака, так что теперь никаких родных у Рюге нет. Сирота, одним словом. Старше тебя на два года, очень похож.

— Откуда вы его достали?

— Подарок фронтовой разведки, надо сказать — ценнейший подарок. Ну, спать будешь или еще поговорим?

— Конечно, поговорим, товарищ полковник, если вы не устали. Вам ведь тоже спать надо.

— А, — махнул рукой Денисов, — я на том свете отосплюсь.

Мы проговорили с полковником еще несколько часов, обсуждая вопросы, которые завтра я и он должны задать лейтенанту Герману Рюге. Полковника волновало, что я не знаю латышского языка, которым Рюге владел прилично.

— Зато ты знаешь русский, — рассуждал вслух Денисов, — этого скрывать не надо. Там, — добавил он, пристально глядя на меня, — в Латвии, многие знают русский. Старайся говорить с легким акцентом, но не переборщи. Впрочем, тебя в этом потренируют. И придется подучить латышский. Ты у нас полиглотом станешь.

— Когда он должен прибыть в часть? — спросил я.

— Скоро, — вздохнул Денисов. — Но мог же он попасть под бомбежку, могло его контузить.

— Да, нужны справки, документы, — неуверенно сказал я.

— Это пусть тебя не волнует, это уж паша забота. — Денисов встал и открыл форточку. — Ух, и накурили же мы с тобой! — сказал он укоризненно…

На другой день с утра в кабинете у Денисова я встретился со своим “двойником” — Германом Рюге.

— Предупреждаю вас, Рюге, — холодно сказал Денисов, — малейшая ложь повлечет за собой самые тяжелые последствия.

Рюге испуганно посмотрел на Денисова и, сглотнув слюну, торопливо ответил:

— Клянусь, господин полковник, что я буду говорить только правду.

Я внимательно глядел на Рюге. Нет, он не был моим двойником. Очевидно, вчера полковник решил меня ободрить. Впрочем, не все ли равно, похож или не похож. Если я встречу там хоть кого-то, кто хорошо знал его, он быстро поймет, что я не тот Рюге, который, скажем, сидел с ним на одной парте в гимназии. Вопросы мы задавали по очереди. Сначала пленный отвечал коротко, но потом осмелел, обвыкся и даже пытался шутить.

— Почему вас взяли в СС? — спросил Денисов.

— Я оказал рейху кое-какие услуги.

— О ваших услугах СС вы дадите нам подробный письменный отчет.

— Слушаюсь.

— Люди, принятые в СС, проходят особую проверку. Как вы объясните, что вас, фольксдойче, все-таки взяли туда?

— Простите, господин полковник, но вы ошибаетесь, я не фольксдойче, а рейхсдойче. Дело в том, что я родился в Германии, — с гордостью ответил Рюге, — я родился в Брауншвейге. Дядя доказал это по церковным книгам, моя мать была католичкой. Проверку я тоже прошел.

— Брали ли у вас отпечатки пальцев? — Не помню.

— Я спрашиваю: брали ли у вас отпечатки пальцев?

— Нет, я всего два месяца как в армии.

— Откуда же лейтенантское звание?

— Я имею высшее образование и, кроме того, знаю латышский и русский языки.

— Насколько мне известно, за это в чине не повышают.

— Возможно, мне зачли… — Рюге замялся.

— Вашу работу в гестапо?

— Да.

Допрос длился более трех часов, а после, наскоро перекусив, я отправился к преподавателю латышского языка, который я изучал недели две.

…Перед моей заброской в тыл врага провожал меня на аэродром полковник Денисов.

— Запомни, — твердил он, дымя папиросой, — справка из госпиталя, та, что у тебя, сделана отменно, но она — липа. На явке в Харькове получишь настоящую.

— Самую что ни на есть настоящую? — попытался пошутить я.

— Не валяй дурака, — строго посмотрел на меня Денисов, — запись в фастовском госпитале будет подлинная, человек из-за этого жизнью рисковал, — тихо добавил он.

— Простите, Сергей Михайлович, — виновато сказал я.

— Ничего, ничего… Неужели ты думаешь, что я такой уж выживший из ума олух? Если справка будет без записи в госпитальной книге, ты же завалишься на первой проверке. А проверять тебя, Яша, будут много, ох как много!.. — выдохнул он. — Помни все, о чем мы говорили, все, чему я тебя учил.

— Палдиес!

— Что? — переспросил меня Денисов. — Ах, палдиес — спасибо! Я по-латышски, пожалуй, только это и знаю.

Ветер гнал по полю аэродрома колючую снежную крупу. Мы обнялись. Сергей Михайлович неловко чмокнул меня в тщательно выбритую щеку.

— Ну, Тимофеевич, с богом!

Самолет, набирая скорость, понесся по взлетной полосе. Вот так я и стал разведчиком…

— Скажите, пожалуйста, а как вы попали в Солоницы?

— В январе 1943 года абвер направил меня в Солоницы отбирать учеников в разведшколу. Я сообщил в Центр и получил задание по выяснению перемещений дивизий вермахта с западного направления в группировку “Дон”. Маленький городок Солоницы стал во время войны крупной узловой станцией. До поры до времени на этом участке все складывалось благополучно, но в самый нужный момент из Центра в подпольный обком пришли тревожные сигналы. Данные, поступавшие из Солониц, проверенные по другим каналам, оказались тонко состряпанной дезинформацией. Кроме того, из подпольного обкома через связного сообщали, что хорошо продуманная и тщательно подготовленная операция по уничтожению паровозного депо провалилась. Я решил выехать в областной центр и на месте во всем разобраться. Командировка не представляла большой трудности, так как вблизи от города находился большой лагерь военнопленных, где я бывал уже несколько раз, вербуя учеников в разведшколу Шварцвальда. Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Как вы знаете, между гестапо и абвером шла глухая и непрекращающаяся вражда, окончившаяся в конце концов поражением Канариса.

Гестапо тщательно собирало компрометирующие материалы о сотрудниках абвера, и поэтому я был особенно удивлен, узнав на допросах подлинного Германа Рюге, что он, помимо прямой работы на абвер, является еще и агентом гестапо. Только этим обстоятельством я объясняю те доверительные отношения, которые сложились у меня с майором Кригером. В тот памятный январь сорок третьего из разговоров с Кригером я понял, что дезинформация о солоницком железнодорожном узле дело его рук. Расспросить его подробнее, как ему удалось внедрить в подпольную организацию своего человека, я не решался, чтобы не вызвать у майора подозрений. Кригер был опытным контрразведчиком, и любой неосторожный вопрос мог его насторожить.

Обсудив создавшееся положение с представителями подпольного обкома, мы решили срочно переправить участников подполья в лес, к партизанам, тем более что, по словам Кригера, ликвидация организации “За Родину!” назначалась на двадцать шестое число. В тот день в Солоницы ушел связной. Наметили мы также кандидатуры людей для работы на железнодорожной станции. Я думал, что на этом дело и кончится, и уже собрался уезжать, но Кригер спутал все карты: вместо двадцать шестого он провел операцию по ликвидации Солоницкого подполья двадцать четвертого. Весть о том, что пять наших товарищей схвачены гестапо, произвела на меня тяжелое впечатление, я буквально не находил себе места. Через несколько дней, поздравляя Кригера с успешным проведением операции, я как бы невзначай спросил его о том, как это ему удалось. Кригер загадочно улыбнулся и, постучав костяшками пальцев по столу, мечтательно сказал:

— У меня в детстве был чудный пес по кличке Дикс.

— Ну и что? — не понимая, к чему он клонит, спросил я.

— Чужих он пускал в дом охотно, но обратно выйти никто не мог. Вот и в этом деле мне помог мне верный Дикс!

Дальнейший разговор с Кригером не внес ясности.

Нам было известно, что все арестованные подпольщики расстреляны. Одно из двух: или предателем был неизвестный нам человек, имя которого не удалось установить, или Кригер вместе с подпольщиками расстрелял и своего осведомителя, который перестал быть ему нужным. Зная Кригера, я был убежден в то время, что второе предположение более правильное, тем более что случайный человек вряд ли мог знать всех членов организации.

И вот через столько лет правда восторжествовала. Эхо далекой войны, о которой мы всегда должны помнить, дало себя знать. Карпов стал последней жертвой среди героев Солоницкого подполья. Жаль его безмерно. Обидно, что мы жили с ним рядом, а не были знакомы, даже ни разу не поговорили.

— А вам известна дальнейшая судьба подпольной организации “За Родину!”?

— Находясь за сотни километров от Солониц, я с большим удовлетворением читал секретные донесения о том, как один за другим шли под откос немецкие эшелоны, как утром Первого мая над зданием райисполкома взвился красный флаг, на котором были вышиты слова: “За Родину!” Значит, организация жила. На место погибших героев пришли новые.

— Яков Тимофеевич, как вы можете объяснить то, что Курдюмов был на следствии в КГБ так откровенен, не отрицал убийства Карпова, признался в своих связях с гестапо?

— Вы ошибаетесь. Князев не был откровенен. Зная, что он разоблачен, этот провокатор пытался создать новую версию, выгородить себя, представить себя жертвой жестокости фашистов. Теперь это ему не поможет. Суд установит его подлинное лицо.

— А вы будете выступать в суде?

— Обязательно. Но не в качестве прокурора, а как свидетель.

— И этим ваша миссия по этому делу будет исчерпана?

— Нет. Я поеду в Солоницы, ведь там на мемориальном обелиске до сих пор стоит имя предателя… История внесла корректив. На этом месте по праву будет имя Карпова, которое он попросил в свое время убрать. Имя патриота Леонида Николаевича Карпова, дважды убитого, будет жить.

*

Такова история уголовного дела “Об убийстве учителя Карпова”, которую я случайно узнал в маленьком городе Зеленогорске.