Пролог

В Знаменском, в имении князя Тихвинского, долгое время после бегства хозяина за границу все оставалось по-старому. Все так же ослепительно сверкал паркет, на высоких подставках у стен белели мраморные скульптуры, в хрустальных подвесках старинной люстры солнечные лучи, преломляясь, играли всеми цветами радуги.

В полуденной тишине парадных комнат бронзовые часы, стоявшие на камине, неторопливо, удар за ударом, отсчитали двенадцать…

Под циферблатом раскрылись бронзовые ворота, из которых показался всадник, закованный в доспехи. Он неторопливо проехал вдоль стены замка и скрылся в других воротах. Вместе с последним ударом медленно поднялся подъемный мостик, перекинутый через ров, и наглухо закрыл ворота миниатюрной крепости.

По длинной анфиладе парадных комнат шли трое: комиссар Кочин, матрос Петровых и бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов. Кочин, лысый, с поседевшей бородкой, в потертой гимнастерке, прищурившись, разглядывал висевшие на стенах картины. Петровых, с маузером в деревянной кобуре под распахнутым черным бушлатом, держал себя демонстративно независимо, и только большие руки, мявшие бескозырку, выдавали его растерянность перед великолепием княжеских покоев. Илья Спиридонович, тщедушный человек в полотняной толстовке, в очках со слегка затемненными стеклами, шел чуть впереди, раскрывая двери перед представителями Советской власти.

— Это кто же такой, язвия его дери?! — спросил Петровых, остановившись перед конным портретом генерала, блиставшего орденами и эполетами.

— Генерал-аншеф князь Тихвинский Федор Алексеевич, герой двенадцатого года, прадед владельца этого поместья, — вежливо сказал Тараканов.

Кочин усмехнулся:

— Полагаю, вы хотели сказать — бывшего владельца?

— Извините, господин комиссар, привычка… — Тараканов изобразил подобие улыбки.

А Петровых уже разглядывал портрет немолодой женщины с широкой атласной лентой, повязанной через плечо.

— А это что за дамочка, язвия ее дери? — снова спросил он.

— Императрица Елизавета Петровна, — сказал Кочин.

— Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, — с готовностью подтвердил Тараканов. — По ее указу это имение было передано навечно князю Петру Андреевичу Тихвинскому.

— Навечно? — снова усмехнувшись, переспросил Кочин. — В указе, хранящемся в архиве князя, написано именно так: навечно, — не глядя на Кочина, сказал Тараканов.

Из соседнего зала послышался раскатистый бас Петровых:

— А это что за пацан, язвия его дери?

Кочин и Тараканов вошли в просторный зал, увешаный от пола до потолка картинами в золоченых рамах, и остановились у небольшого портрета мальчика в голубом костюме.

— Пинтуриккио?! — спросил Кочин.

Тараканов кивнул.

— Если не ошибаюсь, — сказал Кочин, — это знаменитый портрет мальчика в голубом из собрания Медичи?

Тараканов снисходительно улыбнулся и сухо сказал:

— Сергей Александрович приобрел эту картину во время последней поездки в Италию, за год до войны.

— Подлинник? — спросил Кочин.

— Князь не собирал копий, — сказал Тараканов.

— А это Буше? — спросил Кочин, показывая на небольшую картину в пышной золоченой раме.

— “Амур и Психея”, — ответил Тараканов.

В зал вошла высокая сухая старуха в черном кружевном платье.

— С кем имею честь? — слегка склонив голову, спросила она Кочина.

— Иван Евдокимович Кочин, полномочный представитель Народного комиссариата имуществ Республики. — Кочин протянул старухе мандат.

Старуха повертела в руках бумагу и передала Тараканову:

— Не сочти за труд, Илья Спиридонович, выручи старуху, прочитай.

— “Веками потом и кровью создавалась Россия, — негромко, чуть надтреснутым голосом начал читать Тараканов. — Куда ни посмотрим — всюду мы видим плоды рук трудового народа. Вчерашние дворцы возвращены их законному владельцу, победителю, революционному народу. Каждый памятник старины, каждое произведение искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими”.

Старая княгиня, слушая Тараканова, внимательно разглядывала Кочина.

— “Мы никому их не отдадим, — продолжал Тараканов, — и сохраним их для себя, для потомства, для человечества, которое придет после нас и захочет узнать, как и чем люди жили до него”.

— Довольно, Илья Спиридонович, я все поняла. И что же, сударь, — старуха показала на картины, висевшие на стенах, и на фарфоровые статуэтки под стеклянными колпаками, — вы поделите все это… между пролетариями и мужиками? На всех не хватит, дружок.

— Ты, бабуся, думай, что говоришь, — не вытерпел Петровых.

— Товарищ Петровых… — укоризненно остановил его Кочин и, обращаясь к старухе, сказал: — Можете быть спокойны, Елена Константиновна. Мы хорошо понимаем, с какими художественными ценностями имеем дело. Коллекция вашего сына отныне является достоянием Республики и будет целиком передана Петроградскому Государственному музею по решению Совета Народных Комиссаров, подписанному Лениным.

И вдруг из соседней комнаты раздался резкий, пронзительный голос:

— Государ-р-р-ю импер-р-р-ратор-р-ру ур-р-ра, у-р-р-ра, ур-р-р-ра!

Петровых выхватил маузер и, оттолкнув старуху, бросился в раскрытые двери.

В нарядной клетке, стоявшей у окна, сидел большой попугай.

— Ур-р-р-ра! — вызывающе сказал попугай, глядя на матроса.

— У-у, контра, язвия тебя дери! — засмеялся Петровых. — Скажи спасибо, что ты птица. Был бы человек — на месте шлепнул!

*

Конный отряд Струнникова ожидал погрузки на узловой станции. Старый паровичок медленно подтаскивал к низкой платформе запыленные вагоны товарного состава.

— Первые пять вагонов — под лошадей! — скомандовал Струнников. — Шестой — под фураж!

Заскрипели отодвигаемые двери, бойцы подносили к вагонам тесаные бревна, складывали из них помосты для лошадей. Струнников придержал коня возле одного из вагонов и увидел внутри большие ящики с лаконичной надписью: “Петромузей”.

— Освободить вагон! — скомандовал он.

Несколько бойцов бросились выполнять приказание командира. На одном из ящиков, накрывшись бушлатом, богатырским сном спал Петровых. Под общий смех ящик со спящим матросом вытащили из вагона. И только когда рыжий жеребец, подведенный к вагону, от испуга встал на дыбы и оглушительно заржал, проснувшийся Петровых вскочил на ящик и, прежде чем сообразил, что происходит, выхватил маузер. Конники засмеялись.

— Контра, язвия вас дери! — заорал Петровых. — Грузи ящики обратно!

Конники захохотали. Жеребец, подтягиваемый за повод, неохотно поднялся по бревнам. Петровых бросился наперерез, закрывая дверной проем вагона.

— Осади назад, стрелять буду! — кричал он. — Я везу в Петроград имущество князя Тихвинского!

Со всех сторон послышались гневные возгласы:

— Шкура!

— Барский холуй!

— Гони его в шею!

— К стенке гада!

Бойцы стащили Петровых на платформу, отняли у него оружие и скрутили руки. И тут же, как из-под земли, перед ним появился Струнников на сером в черных яблоках коне.

— Кто такой? — спросил Струнников.

— Холуй князя Тихвинского. Барское добро спасает, — сиплым голосом доложил худощавый боец.

— Это я холуй? — задыхаясь от ярости, прохрипел Петровых. — Это я, матрос революционной Балтики, холуй?! Я же тебя, контра, язвия тебя дери!..

— Мандат есть? — спросил Струнников.

Бойцы, державшие Петровых, отпустили его руки, он достал свой мандат и протянул его Струнникову.

— Читай сам, — приказал Струнников.

— “Веками потом и кровью создавалась Россия, — с трудом разбирая текст, читал Петровых. — Куда ни посмотрим, всюду видны плоды рук трудового народа…” — И, уже не глядя в бумагу, как оратор на митинге, Петровых бросал конникам запомнившиеся ему слова мандата: — “Царские и княжеские дворцы, бесценные произведения искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими. Отныне и навечно они возвращены законному владельцу — победителю, революционному народу!” — И неожиданно для себя, подхлестнуты” собственным воодушевлением, он закричал: — Ура!

— Ура! — подхватили конники.

Но Струнников дождался паузы и скомандовал:

— Заводи лошадей!

— Не пущу! — закричал Петровых, снова бросаясь к вагону.

— Не дури, матрос, — строго сказал Струнников. — Нам каждая минута дорога. Республика в опасности! На фронт едем! Отойди, слышь!

Петровых метнулся к Струнникову, сунул ему в лицо мандат:

— Читай, если грамотный. “Всем местным властям, железнодорожным начальникам и командирам воинских соединений предписывается настоящим оказывать всяческое содействие товарищу Петровых в доставке ценного груза Республики”. Печать Совета Народных Комиссаров видишь? Или неграмотный?

— Грамотный, — заглянув в бумагу, нетвердо сказал Струнников. — Отдайте ему пушку, а вагон отцепите.

И Струнников, вздыбив коня, поскакал вдоль состава. К Петровых протиснулся худощавый боец, обозвавший его княжеским холуем.

— А не можешь ли ты сказать, Балтика, — засипел он, — в какой сумме выражается стоимость данного имущества? В золотых рублях. Ну, скажем, в тысячах, в миллионах или, допустим, в миллиардах?

— Бери выше, — важно сказал Петровых, укладывая маузер в кобуру, — в биллионах, а может, даже в этих… в бильярдах.

*

Через два дня во внутреннем дворике Петроградского музея служащие разгружали подводы с ящиками, доставленными Петровых. Лошади подбирали с земли остатки сена. Директор музея, придерживая рукой спадающее пенсне, проглядывал длинную опись коллекции, с трудом удерживая довольную улыбку.

— Вы, товарищ Петровых, даже представить себе не можете, какое великое дело вы совершили… — сказал он, пожимая руку матросу.

Рядом с маленьким директором в черной шапочке матрос выглядел гигантом.

— А вы не скажете, товарищ заведующий, — расплываясь в улыбке, спросил он, — в какой примерно сумме выражается стоимость этой коллекции… ну, скажем, в золотых рублях?

— Не скажу. Даже приблизительно. Эта коллекция, собранная князьями Тихвинскими на протяжении почти двух веков, практически цены не имеет. Она бесценна. — Он заглянул в опись. — Вот, скажем, номер шестьдесят семь… Пинтуриккио. Мальчик в голубом. В 1672 году герцог Миланский заплатил за нее золотыми монетами, уложенными в два ряда по всей поверхности картины. Сегодня, в 1918 году, ее цена возросла во много раз. Она уникальна, то есть, иными словами, бесценна. Я прошу вас, Андрей Аполлонович, — обратился он к одному из сотрудников, — откройте пятый ящик… Сейчас вы увидите этот шедевр…

Сотрудники музея вскрыли один из ящиков, подняли крышку.

— Осторожнее, ради бога, осторожнее!.. — с волнением произнес директор.

Он отстранил рабочих и аккуратно приподнял слой войлока, под которым оказалась стружка…

Он опустил руки в стружку и вытащил из ящика старый, поломанный стул.

— Что это значит? — обернулся он к Петровых.

Матрос бросился к ящику, запустил руки в стружку и вытащил оттуда старую керосиновую лампу…

Войлок и стружка… Больше в ящике ничего не было.

— Откройте другой ящик… вот этот… — упавшим голосом сказал директор.

И во втором ящике оказалось то же самое — войлок, опилки, старая рухлядь, кирпичи…

— Что вы нам привезли? Где коллекция?!

— Вот этими руками… собственными руками… укладывал, — тихо сказал Петровых, и на лице у него выступили крупные капли пота.

 

Часть первая

ОДНОРУКИЙ СТАРЬЕВЩИК

Трое мальчишек в скуфейках и кургузых послушнических рясках, со свечами в руках молились перед иконой богоматери. Чуть вздрагивало пламя свечей, едва заметно шевелились их губы. В полумраке собора Острогорского монастыря несколько монахов, подоткнув под пояс рясы, мыли пол. Грузный дьякон осторожно заливал масло в большую лампаду зеленого стекла. В гулкой тишине собора послышался негромкий голос:

— Мальчата, отец настоятель кличет.

В дверях стоял плечистый рыжебородый монах. Мальчики накапали воск, поставили свечи перед иконами и, перекрестившись, вслед за монахом вышли из собора.

Мартовское солнце освещало большой монастырский двор.

Настоятель отец Николай, с черной, в первых проседях бородой, в круглых, в железной оправе очках, стоял посреди монастырского двора с представителем укома, бывшим машинистом Сергеем Мызниковым. В кожаной, видавшей виды фуражке и старой железнодорожной шинели, из-под которой виднелась белая косоворотка, Мызников пристально разглядывал высокого и статного отца Николая. Оба молчали. Чуть в стороне стояли укомовские сани. На козлах, свесив голову и не выпуская из рук вожжей, дремал кучер.

Монах подвел мальчиков к настоятелю и, поклонившись, отошел в сторону, к большим саням, нагруженным сеном. Вооружившись вилами, он взобрался на верх копны и стал сбрасывать сено в распахнутые двери сарая.

— Вот они, дети. Этот, меньшой, — Иннокентий, побольше который — Алексей, а этот вот… долговязенький, — Олександр. — Настоятель ласково поглядел на мальчишек и сказал: — Вот, поедете с этим человеком из уездного комитета… А перед тем соберете свои котомки да к отцу Леонтию загляните, он вам на дорогу харчей соберет.

Мальчики настороженно покосились на Мызникова и, поклонившись настоятелю, ушли по узкой каменной дорожке, пересекавшей еще не освободившийся от снега монастырский двор.

— У нас тут они обуты, одеты, накормлены, — тихо сказал отец Николай. — А вы подумали, чем вы их поить-кормить станете и какая судьба им уготована? Времена смутные, пропадут дети.

Мызников заговорил, и голос у него оказался сильным и низким.

— Дети — наше будущее, отец Николай, — сказал он. — Стариков перевоспитывать поздно, а детей отравлять религиозным дурманом мы не позволим. И за судьбу их не бойтесь. Республика их в обиду не даст. Если подумать, для кого мы революцию делали? Для них, для их светлого будущего. По решению укома мальчиков в учение отдаем, ремеслу будем учить, полезному для народа.

— Была бы моя воля, не отдал бы вам мальчиков.

Отец Николай поклонился и отошел от Мызникова.

Мальчуган, которого настоятель назвал Иннокентием, стоял перед высоким сутулым монахом в светлой келье, уставленной иконами и загрунтованными досками. На доске, стоявшей у стены, был изображен Георгий Победоносец на коне, длинным копьем пронзающий змея.

— Данило, а Данило… — разглядывая всадника, спросил мальчик. — А кони красные бывают?

Данило поглядел па доску, бережно погладил Иннокентия по голове.

— А то… Вот когда солнышко к земле клонится, оно все вокруг в свой цвет красит… Не токмо кони, а человек и тот красный делается. Не замечал?

— Не… — покачал головой мальчик.

Данило обтер руку полой перепачканного краской подрясника и перекрестил Кешку.

— Полюбил я тебя, Иннокентий, за нрав кроткий, за послушание… Не боязно ехать-то?

— Боязно, — тихо ответил Кешка.

— А ты не боись, Иннокентий. Может, оно и к лучшему. Людишек повидаешь, божий мир поглядишь. Ладан-то небось надоело нюхать? — засмеялся Данило.

Иннокентий поглядел на валенки Данилы.

— Валенки-то… каши просят, — улыбнулся Кешка. — Я тебе новые достану.

— Где же ты их возьмешь? — усмехнулся Данило.

— В городе-то, говорят, чего только нет…

Данило тихо рассмеялся и снова перекрестил Кешку:

— С богом! Ступай! Добрая ты душа…

Укомовские сани выехали из монастырских ворот, над которыми возвышалась квадратная церковь, почти в сумерки. Мызников сидел рядом с кучером. Он то и дело оборачивался назад, ободряюще подмигивал ребятишкам, сидевшим на заднем сиденье. Кучер помахивал кнутом, и лошади весело бежали по дороге, ведущей в заснеженное поле. Солнце едва скрылось за лесом, и облака, подсвечиваемые им, были как бы прозрачны… У Мызникова было хорошее настроение, и он запел:

Мы красная кавалерия,

И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы гордо, мы смело

В бой идем,

Идем!

Он пел негромко и как-то задумчиво. Мальчики сзади чуть приободрились, и первая улыбка появилась на лице Кешки…

Веди ж, Буденный,

Нас смелее в бой.

Пусть гром гремит.

Пускай пожар кругом.

Пожар кругом.

Мы беззаветные герои все.

И вся-то наша жизнь есть борьба,

Борьба!

Дорога свернула в лес, сразу потемнело, сани обступили высокие стволы редко посаженных сосен. Мызников снова обернулся к мальчишкам, ребята смущенно опустили головы. И вдруг позади послышался топот. Мызников привстал и, выхватив вожжи и кнут у кучера, стал подхлестывать лошадей. На дороге появились всадники.

— Мызников, стой! — закричал один из них. — Стой! Стой, комиссар, все равно не уйдешь!

За поворотом дороги, между стволами деревьев, хорошо были видны фигуры всадников. Послышались выстрелы. Двое всадников, отделившись от остальных, понеслись наперерез саням.

Мызников бросил вожжи кучеру и, пригнув головы мальчишек книзу, выхватил револьвер.

— Гони! — крикнул он кучеру. — Это бандиты, лагутинцы! Гони! Спасай ребятишек!

И Мызников, спрыгнув с саней, упал в снег. Чуть приподнявшись, он выстрелил, один из всадников упал с лошади. Другой, нагнав сани, почти в упор выстрелил в кучера. Кучер упал в снег. Лошади, возбужденные выстрелами, понесли… Сани подбрасывало на кочках, било о стволы деревьев, и мальчишки едва удерживались, чтобы не вывалиться.

Выстрелы слышались уже далеко позади, когда лошади вынесли сани к полотну железной дороги. Возле насыпи они остановились, и мальчишки бросились врассыпную.

— Шурка! Алешка! Погодите! — кричал Кешка, но грохот проходящего состава заглушал его голос.

Мальчики не слышали его, и, когда поезд, замедлив ход, вдруг остановился, Кеша увидел, что он остался один. Из леса доносились выстрелы, и Кеша, путаясь в ряске, стал карабкаться вверх по заснеженной насыпи, к вагонам, на зеленых стенках которых были прикреплены таблицы:

ПСКОВ—ПЕТРОГРАД.

На подножке одного из вагонов, накинув на плечи шинель, курил красноармеец в буденовке. Увидев Кешку, он крикнул:

— Давай скорее, монах! А то тронемся, не поспеешь.

Кешка остановился, что-то вспомнив.

— Погодите, я сейчас! — крикнул он в ответ, кубарем скатился вниз, подбежал к саням и, прихватив свой мешочек, снова стал карабкаться по насыпи вверх.

*

Поздним вечером по безлюдному в это время Загородному проспекту шел запоздалый прохожий. Под мышкой он нес какой-то плоский предмет, аккуратно завернутый в старую кухонную клеенку. Близилась ночь, и только кое-где тускло светились окна. Прохожий, поеживаясь от пронизывающего весеннего ветра, по мокрому снегу торопливо шагал в сторону Невского. И вдруг совсем рядом, из подворотни, послышалось странное завывание. Прохожий вздрогнул и остановился. Из подворотни появились странные, похожие на призраки фигуры в длинных белых балахонах. Чуть покачиваясь из стороны в сторону, то взлетая над землей, то опускаясь, они стремительно приближались к прохожему, испуская пронзительный, леденящий душу вой. Прохожий застыл от ужаса. Он узнал их, узнал, хотя видел их впервые и не верил в их существование.

Это были те самые “попрыгунчики”, о которых в Петрограде говорили шепотом, загадочные “попрыгунчики” — не то пришельцы с того света, не то просто переодетые налетчики-грабители.

Оцепенение прошло, и прохожий побежал. Он бежал посреди мостовой, а за ним с воем и улюлюканием неслись “попрыгунчики”.

У площади Пяти Углов “попрыгунчики” настигли и окружили его. Прохожий, испугавшись припрыгивающих вокруг него призрачных гигантов, споткнулся, упал, уронил на мостовую очки и, наконец поднявшись, с воплем побежал в обратную сторону. “Попрыгунчики” догнали его, и один из них, закатываясь нечеловеческим смехом, вырвал у него сверток.

— Отдайте, отдайте! — закричал в отчаянии прохожий. — Возьмите деньги! Все, что у меня есть… только отдайте!

Но “попрыгунчики” с гиканьем и воем, высоко взлетая над мостовой, уносились всё дальше и дальше, разбрызгивая мокрый снег, смешавшийся с липкой рыжей грязью.

Расстояние между ними и прохожим все увеличивалось, а он все бежал и бежал за ними, пока они совсем не скрылись из его глаз. Прохожий, ограбленный “попрыгунчиками”, меньше всего мог предположить, что уже наутро драгоценный для него сверток будет лежать на письменном столе Карла Генриховича Витоля, начальника Петроградского уголовного розыска.

Усталый, с землистым от бессонницы лицом, не выпуская изо рта погасшую папиросу, он сидел на обыкновенном венском стуле перед великолепным письменным столом с замысловатыми бронзовыми инкрустациями, принадлежавшим еще недавно какому-то крупному царскому вельможе, в особняке которого и располагался Петроугрозыск. Кресло, впрочем, такое же массивное и так же инкрустированное темной бронзой, находилось тут же, но Витоль не пользовался им, а предоставлял его в распоряжение посетителей.

Сейчас в нем сидел уже знакомый нам директор Петроградского музея.

— Георгий Абгарович, взгляните, пожалуйста, — с отчетливым латышским акцентом сказал Витоль и развернул сверток.

В свертке оказалась небольшая картина без рамы, изображавшая какой-то мифологический сюжет.

Георгий Абгарович торопливо вытащил из кармана пенсне и, нагнувшись, стал внимательно разглядывать полотно. Витоль следил за ним, покусывая потухшую папироску. Наконец Георгий Абгарович поднял лицо и взглянул на Витоля.

— Откуда она у вас? — спросил он взволнованно.

Витоль не ответил и в свою очередь спросил:

— Представляет ли она какую-нибудь ценность?

— Безусловно. Это “Амур и Психея” работы Франсуа Буше, картина из коллекции князя Тихвинского.

Витоль кивнул головой.

— Как эта картина оказалась у вас? — снова спросил Георгий Абгарович.

— Ее похитили “попрыгунчики” у какого-то прохожего.

— Вы задержали его?

— Мы задержали одного из “попрыгунчиков”.

— Было бы лучше, если бы вы задержали прохожего. Оба молчали.

— Обнадеживающая находка, — сказал Георгий Абгарович. — Все эти годы я считал эту коллекцию… утраченной… И вот теперь… эта находка. Значит, коллекция не погибла…

— А вы не допускаете, — спросил Витоль, — что сохранилась только одна эта картина?

— Допускаю. Но вот какое странное совпадение… Недели полторы назад наша сотрудница, проглядывая иностранные газеты, обратила внимание на небольшую заметку. Речь шла о том, что шведский коммерсант Ивар Свенсон ведет переговоры о приобретении одной из картин коллекции князя Тихвинского. Я не очень поверил этому, поскольку подобные сообщения всякий раз оказывались блефом.

Витоль молча положил папиросу.

— Я даже не представляю себе, кому поручить это дело. Все мои сотрудники просто валятся с ног от усталости.

— Речь идет о бесценных сокровищах искусства, принадлежащих народу, — неожиданно резко заговорил Георгий Абгарович. — Владимир Ильич и Анатолий Васильевич придают нашему делу первостепенное значение. Наш музей получает дрова на эту зиму по специальному решению Совнаркома. Если вы не сумеете изловить двух—трех спекулянтов, это не нанесет России такого ущерба, как потеря этих сокровищ.

— Есть у меня один сотрудник… только что демобилизовался. Опыта у него еще маловато, но паренек старательный. К тому же сам искусством интересуется… Живописью.

На высоких малярных козлах, под самым потолком круглого зала в особняке, где помещался угрозыск, Макар Овчинников закрашивал белой краской плафон с изображением Венеры, рождающейся из пены вод в окружении амуров с трубами. Столы сотрудников были сдвинуты к входной двери и покрыты газетами.

Витоль вошел в зал и, увидев Макара, поморщился:

— Тебе что, Макар, делать нечего?

— Я, Карл Генрихович, по поручению партячейки… Решили ликвидировать этих венер и амуров. Завтра придет Миша Рубашкин и распишет потолок революционным искусством. В центре нарисует пролетария, мускулистой рукой сжимающего глотку многоголовой гидры-разрухи, а по бокам — рабоче-крестьянский орнамент в виде серпов и молотов заместо этих амуров и психеев.

— Слезай, Макар. Есть для тебя дело поважнее, тоже… по живописной части… Будешь этих амуров и психеев… разыскивать.

Он подошел к буфету и достал с полки одну из папок:

— Вот, держи. Познакомишься с делом, зайдешь.

Он направился к двери и, остановившись на пороге, сказал:

— А Рубашкину своему скажи, чтобы не приходил. Потолок уродовать запрещаю.

Витоль ушел. Макар спустился вниз и взял папку, на которой было написано:

ДЕЛО О ПОХИЩЕНИИ КОЛЛЕКЦИИ

бывш. кн. Тихвинского С.А. 1918 год.

Папка оказалась довольно тощей. Содержалось в ней лишь несколько свидетельских показаний, часть из которых была написана чернильным карандашом, и тоненькая брошюрка с описанием собрания художественных ценностей князя.

Из свидетельских показаний Макар узнал, что комиссар Кочин, проводивший реквизицию имущества кн. Тихвинского, был срочно вызван в Петроград, а упаковкой и доставкой коллекции руководил матрос Петровых. Сам Петровых был, конечно, вне всяких подозрений, поскольку по происхождению он был из рабочих и на фронте показал себя преданным бойцом революции.

В упаковке коллекции, помимо Петровых, принимали участие еще два человека — бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов и плотник Егор Поселков, которого Петровых и Тараканов в своих показаниях называют просто Митричем. Однако по материалам дела и Митрич и Тараканов также оказывались вне подозрения, поскольку упаковка ящиков производилась под строгим надзором самого Петровых, который ничего подозрительного за ними не заметил.

Этими сведениями и ограничивалось дело о похищении коллекции.

За отсутствием каких бы то ни было улик и вещественных доказательств, а также в связи с уходом следователя Веденкина на фронт следствие по делу было прекращено.

Изучив документы и поговорив с Витолем, Макар решил начать новое расследование с допроса задержанного “попрыгунчика”.

Макар допрашивал задержанного “попрыгунчика” в круглом зале. Все было уже расставлено по местам, и только белое пятно на плафоне напоминало о незавершенной затее Макара.

Макар поднял голову к потолку и, увидев незакрашенную Венеру, в сердцах ударил кулаком по столу.

— Скажешь или нет? — грозно обрушился он на “попрыгунчика”. — Я же не чиновник какой-нибудь, я твой брат рабочий!

“Попрыгунчик” съежился:

— Я же говорю… Плюгавенький такой буржуйчик. В очках. В черном пальто.

— Очкастых да в черных пальто в Петрограде тысячи. Как я его буду искать?

— Ты начальство, тебе виднее…

— “Начальство, начальство”… — рассердился Макар. — Три года, как революция, пора бы отвыкнуть от этой рабской психологии. А если, к примеру, завтра мировая революция, что будешь делать?

— А чего делать? — осклабился “попрыгунчик”. — Не знаю. Тебе виднее, ты начальство…

— Ох и темный ты!.. — огорченно вздохнул Макар. — Ну хоть голос у него какой, можешь описать?

— Голос у него был жалобный. Я, говорит, денег вам цельную кучу отвалю, у меня денег, говорит, куры не клюют. А на что они нам, деньги?! Мы никого не трогаем, так только, пугаем, да и то больше буржуев недорезанных.

— Толку от тебя, Козихин, как от козла молока! Ну, к примеру, глаза у него какого цвета, волосы?

— Волосы? Не то лысый, не то в кепке. А глаза… я же говорю — в очках. В темных очках, вроде как у слепых.

— Ладно, подпиши…

Макар протянул протокол допроса Козихину, тот широко улыбнулся:

— Я неграмотный.

— Ставь крестик. Вот здесь.

Козихин пососал кончик чернильного карандаша и поставил крестик.

— Да, вспомнил, — спохватился он. — На ногах у него сапоги были хромовые… или галоши резиновые… В темноте блестели.

— Так сапоги или галоши?

Козихин задумался.

— Не помню. Вот только помню, что блестели. Может, галоши, а может, и сапоги.

Козихин, однако, неспроста путал галоши с сапогами. Человек, у которого “попрыгунчики” отняли картину, действительно носил галоши, но галоши глубокие, доверху закрывающие ботинки.

Галоши эти, в то время как Макар допрашивал Козихина, месили весеннюю грязь на пустынной дачной улице в Озерках, под Петроградом.

Увязая в жидкой и глубокой грязи, человек этот с плетеной кошелкой в руке направлялся к двухэтажной даче с цветными стеклами на огромной террасе. Остановившись у калитки, он оглядел дачу, казавшуюся необитаемой, обернулся и, убедившись, что улица пустынна, открыл щеколду, запертую изнутри, и толкнул калитку. По выложенной кирпичами дорожке он направился к крыльцу.

Поднявшись по узкой скрипучей лестнице, он оказался в просторной комнате с высокими, во всю стену, окнами.

Посреди комнаты стояла холодная, как видно давно не топленная, железная печурка, а в углу — мольберт с потемневшей от времени картиной старого голландского мастера, изображавшей трех повес, пирующих в кабачке.

Повсюду у стен стояли картины в золоченых и не золоченых рамах, картины без рам, рамы без картин и просто холсты, свернутые в рулоны.

— Кто там? — раздался простуженный голос из-под груды тряпья, валявшегося на низкой тахте.

— Добрый день, господин Тамарин, — произнес посетитель. — Это я.

Тряпье зашевелилось, и из него появилось бородатое лицо сравнительно молодого человека. Выбравшись из тряпья, он накинул на плечи солдатскую шинель и с брезгливой миной взглянул на вошедшего.

— Вы? Что вам? — спросил он, позевывая.

— Я принес два фунта коровьего масла и мерку пшена…

Тамарин взглянул на посетителя, на этот раз уже с некоторым интересом:

— А что еще принесли?

— Больше ничего, господин Тамарин. Это все, что мне удалось раздобыть.

— Врете, Тараканов. Я же вас знаю. У вас есть еще кое-что. На всякий случай. Если я заупрямлюсь. Так вот, считайте, что я заупрямился.

Тараканов немного поколебался и, пожав плечами, сказал:

— Сало есть… немного… меньше чем два фунта.

Тамарин расхохотался:

— Ладно, берите. Любую берите.

Тараканов отдал кошелку Тамарину, а сам направился к картинам.

Он не выбирал. Он вытащил из стоявших у стены ту, которая была ближе всего к стене, аккуратно обтер ее от пыли и поднес к свету.

— Вы варвар, дорогой мой господин Тамарин, — сказал он, качая головой. — Вы так небрежны с картинами, будто это просто хлам, старый, негодный хлам.

— Вот именно — хлам. Старый, негодный хлам, — повторил Тамарин, роясь в кошелке. — Что вы там углядели?

Он подошел к Тараканову и, взглянув на картину, усмехнулся.

— Н-да… — вздохнул он. — Хорошая работа. Тонкая… Очень даже недурная работа.

На картине был изображен мальчик в голубом.

*

В одном из петроградских дворов, похожих на темные глубокие колодцы с выложенным булыжником дном, невдалеке от Кузнечного рынка, высокий молодой человек в черной широкополой шляпе, в ярко-оранжевой блузе и высоких охотничьих сапогах с отворотами голосом ярмарочного зазывалы обращался к выглядывавшим из окон обитателям дома:

— Граждане Советской России! Революция освободила вас от царя, помещиков и капиталистов! Я освобожу вас от рабства вещей. Зачем свободному человеку предметы роскоши?

Могучий голос человека в широкополой шляпе разбудил мальчишку, бывшего юного послушника Острогорского монастыря Иннокентия, а теперь обыкновенного петроградского беспризорника по имени Кешка, а по прозвищу Монах. Не было на Кешке ни скуфейки, ни рясы, и он ничем не отличался от двух своих приятелей, укрывавшихся здесь, на чердаке, от холода и патрулей под рваным, в клочках ваты, грязным одеялом.

Услышав голос старьевщика, Кешка выбрался из-под одеяла, перелез через сломанное кресло с торчащими пружинами и, забравшись на ломберный столик, выглянул из чердачного окна.

Внизу, в прямоугольном колодце двора, человека в широкополой шляпе уже окружало несколько зевак. Старьевщик сбросил с плеча мешок, и Кешка увидел, что вместо правой руки у него пустой рукав.

— В каждой квартире, у каждого хозяина найдется старая картина или хрустальная люстра, бронзовый канделябр или фарфоровая статуэтка, — продолжал он. — Вчера эти вещи украшали вашу жизнь, сегодня они стали камнем на шее свободного человека! Несите эти камни сюда, и вы получите за них хорошие деньги, миллионы рублей!

Изящно поклонившись, он взмахнул шляпой. К старьевщику подошел невзрачный человечек в выцветшем сюртуке чиновника почтового ведомства и протянул ему полированный деревянный футляр.

Старьевщик приподнял крышку и восхищенно прищелкнул языком. В углублениях на вишневом бархате лежали два дуэльных пистолета с воронеными стволами и ручками, отделанными перламутром. Старьевщик вынул один из пистолетов, ловко подбросил его.

— Эта бельгийская безделушка изготовлена в городе Льеже почти сто лет назад. Зачем гражданину свободной России эта бессмысленная и опасная вещица? Я освобождаю вас от нее.

Кешка, раскрыв рот, следил за происходящим внизу.

— Осторожнее! — закричал человечек, когда старьевщик взвел курок. — Один из этих пистолетов заряжен!

Вокруг старьевщика сразу образовалась толпа. Пожилая женщина с трудом тащила мраморный бюст императора Александра I.

— Русских царей и императоров не беру. Испанских, французских, австро-венгерских, римских беру, русских — не беру.

За спиной Кешки послышался шум, крики, брань, мимо него прошмыгнули выбравшиеся на крышу приятели.

— Кешка, шухер! — крикнул один из них.

— Мотай! — закричал другой, и оба бросились наутек, громыхая по железной крыше.

Кешка не успел опомниться, как из окна высунулась раскрасневшаяся физиономия разъяренной старухи.

— Воры! Грабители! Караул! — истошно заголосила она, схватив Кешку за ногу. — Попался, урка! Я тебе покажу, как белье воровать!

— Пусти! На что мне твое белье!

Кешка стащил с ее плеча мокрую наволочку и накинул на голову старухи.

— Караул, режут! — заголосила она.

В толпе раздался взрыв смеха.

А Кешка вырвался и побежал по крыше.

Из другого окна проворно выскочил дворник и бросился ему наперерез.

— Ахмет, держи его! — закричала старуха, освободившись от наволочки.

Все забыли о старьевщике и, задрав головы, следили за погоней.

— Ахмет, он за трубой! — кричала рыжая толстуха из окна верхнего этажа.

Старьевщик бросился к пожарной лестнице и, засунув за пазуху пистолет и ловко подтягиваясь одной рукой, стал подниматься вверх.

— Поймал! — раздался ликующий голос толстухи.

— Бей его! Бей негодяя! — послышался визгливый голос снизу.

— Отпусти мальчишку! Стрелять буду! — крикнул старьевщик, добравшийся до самого верха лестницы.

Дворник тащил упиравшегося Кешку к слуховому окну. Старьевщик вылез на крышу и поднял пистолет.

— Отпусти мальчонку, или я сделаю дырку в твоем картузе, чтобы не повредить твою дурацкую голову!

Из окна третьего этажа выглянул пожилой человек, на полном лице которого острая бородка клинышком и тоненькие усики выглядели несколько легкомысленно при его тяжелой, осевшей к старости фигуре. Он выглянул из окна как раз в тот момент, когда старьевщик картинно подбросил левой рукой пистолет… Раздался выстрел, и фуражка Ахмета полетела вниз, во двор. Человек, продававший дуэльные пистолеты, поднял фуражку дворника, и окружавшие его люди увидели дырку в тулье фуражки.

— Я предупреждал, что один из пистолетов заряжен, — испуганно лепетал человечек.

Ахмет отпустил Кешку и скрылся в слуховом окне. Старьевщик снял шляпу и поклонился невольным зрителям этого представления. Потом он подошел к краю крыши и бросил пистолет в раструб водосточной трубы. Пистолет с грохотом пролетел все пять этажей и выскользнул из трубы к ногам хозяина.

— Вот это да… — вырвалось у Кешки.

— Идем, малыш, со мной, — торжественно сказал старьевщик и протянул руку Кешке.

— А вы… кто?.. — растерянно спросил Кешка.

— Я? — усмехнулся старьевщик. — Я разрешаю тебе называть меня просто… маркизом.

Они пошли по мокрой от весеннего дождя крыше и скрылись за дымовыми трубами.

Человек с бородкой проводил их взглядом и закрыл окно.

— Алена, — обратился он к женщине, сидевшей в кресле-качалке и читавшей какую-то французскую книгу. — Ты не помнишь, Алена, в двенадцатом году… или в тринадцатом, если я не ошибаюсь, мы смотрели с тобой в цирке Чинизелли номер “Однорукий Вильгельм Телль” — молодой человек левой рукой сбивал яблоко с головы мальчика…

— Помню, конечно, помню, это был эффектный номер, — сказала женщина. — А почему ты вдруг вспомнил об этом?

— Так… по странному стечению обстоятельств.

Он прошелся по комнате и остановился возле портрета, с которого он сам из того самого далекого двенадцатого года смотрел на самого себя сегодняшнего. В углу под портретом стояла подпись художника — И.Репин, а к раме была приделана медная дощечка с надписью:

Портрет известного криминалиста

Прокофия Филипповича Доброво. 1912 г.

*

В крохотной комнатушке большого дома на Каменноостровском или точнее — на улице Красных Зорь, как он стал называться после революции, сидели двое: хозяин комнаты, уже знакомый нам Илья Спиридонович Тараканов, и узколицый блондин с тщательно приглаженными редкими волосами.

Закинув ногу на ногу, блондин курил длинную папиросу, с интересом разглядывая попугая в клетке, стоявшей на широком подоконнике.

— Мне нужны деньги и паспорт, — сказал Тараканов. — Вы принесли деньги и паспорт?

— Вы их получите, как только у меня на руках будет картина, которую вы мне обещали, — с акцентом произнес блондин.

— Я вам уже сказал: картину похитили “попрыгунчики”.

— Да, да… “Попрыгунчики”. Я прекрасно понимаю, что это очень неприятно, — кивнул блондин, глядя на хозяина слегка выпученными глазами. — Я верю вам, господин Тараканов. Но мои компаньоны хотели бы убедиться в том, что коллекция князя у вас. И мы с вами в прошлый раз договорились, что вы предоставите мне хотя бы одну картину. Любую, по вашему выбору.

Тараканов поправил очки и поднялся:

— Хорошо. Если вы так настаиваете…

Он подошел к тяжелому, громоздкому буфету, занимавшему едва ли не половину всей комнаты.

— Что поделаешь, господин Тараканов! В наше трудное время всюду нужны доказательства, — повторил блондин.

Тараканов достал из-за буфета завернутую в цветную ткань картину.

— О! — невольно вырвалось у блондина, когда Тараканов поставил на стул картину в скромной дубовой раме.

— Надеюсь, это доказательство, господин Артур?

— Пинтуриккио… Этому невозможно поверить! — восторженно прошептал господин Артур. — “Мальчик в голубом”!

— Мне срочно нужны деньги и паспорт, — быстро заговорил Тараканов. — Без них я ничего не могу сделать… “Амур и Психея” Буше уже висит в музее. Надеюсь, вам понятно, что это означает?

— Нет, простите, не понимаю.

— Это означает, дорогой господин Артур, — со сдержанным раздражением объяснил Тараканов, — что картина из исчезнувшей коллекции князя должна привлечь к себе внимание властей, что поиски коллекции неизбежно возобновятся. Они уже идут, вероятно. И я не исключаю, что меня уже разыскивают. Мне нужны деньги и паспорт, — снова повторил Тараканов и выжидающе посмотрел на Артура.

— Деньги вы получите завтра… так сказать, аванс… А документы… — Артур достал из кармана паспорт и протянул его Тараканову: — Отныне вы есть Леопольд Францевич Авденис, коммерсант из Либавы.

Тараканов раскрыл паспорт и увидел фотографию человека с фатоватыми усами.

— Усы? — удивленно сказал Тараканов. — Почему усы?

— Да, я совсем забыл поставить вас в известность: Леопольд Францевич носит шнурбарт, усы.

— Но у меня-то их нет?! — возмутился Тараканов. — Для того, чтобы вырастить такие усы, понадобится полгода.

— Зачем полгода… Не надо… полгода. — Холеный господин протянул Тараканову конверт: — Здесь вы имеете… два шнурбарт… то есть два уса, на всякий случай. — Он засмеялся. — Если вдруг ветром сдует. А это — лак, чтобы их наклеить. — Он вытащил из кармана маленькую бутылочку. — Отличный лак, немецкая фирма “Лейхнер”.

— Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-ра! — неожиданно закричал попугай.

На другой день Илья Спиридонович направился на набережную Фонтанки. Усы Леопольда Францевича Авдениса уже украшали его физиономию, и если бы не темные очки, от которых Илья Спиридонович не мог отказаться, он был бы неузнаваем.

Моросил мелкий дождь. Тараканов шел, как бы прогуливаясь, держа обеими руками за спиной толстую трость с набалдашником. У Горбатого моста он остановился и, облокотившись на перила, долго разглядывал старенькую баржу, пришвартованную к гранитной стене набережной. Когда-то на ней привезли сюда дрова, а потом, в неразберихе прошлых лет, забыли о ее существовании. Тараканов перешел через Горбатый мост и направился к барже.

В трюме баржи, посреди каюты, стояла докрасна нагретая буржуйка, труба которой уходила в круглый иллюминатор. На стене, заклеенной старыми “Биржевыми ведомостями”, висела картина в позолоченной раме, такая темная, что разобрать, что именно на ней изображено, было просто невозможно. На столе рядом с бюстом Наполеона стояла миниатюрная копия конной скульптуры Донателло.

Однорукий Маркиз, обнаженный до пояса, уже не был одноруким, в правой “несуществующей” руке он держал шпагу и показывал Кешке фигуры фехтования. Кешка зачарованно смотрел на Маркиза.

— Двойной выпад с переброской шпаги в левую руку… — пояснял Маркиз. — Прием, с помощью которого д’Артаньян одолел своего коварного противника де Рошфора. Смотри внимательно. Эн, де, труа, катр, сенк…

Он показал Кешке прием и бросил ему шпагу.

— Репете!.. Эн! Де! Труа! Катр! Сенк!

Кешка повторил показанный прием.

— Для начала манифик! Если возникли вопросы, задавай!

— А что такое… манифик? — спросил Кешка.

— Манифик… в переводе с французского… ну, скажем — превосходно, блестяще. Еще вопросы есть?

— Дяденька Маркиз, а где мне достать валенки?

Маркиз расхохотался:

— Валенки? Зачем тебе валенки? Зима-то вроде кончилась.

— Эта кончилась, другая будет.

Маркиз снова засмеялся:

— Будут тебе валенки.

— Так то не мне, дяденька Маркиз, большие нужны, для Данилы.

— Для Данилы? Найдем и для Данилы. Итак, эн! Де! Труа! Катр! Сенк!

Илья Спиридонович, некоторое время стоявший возле биржи, неожиданно проворно для своего возраста перебрался через перила и, спустившись вниз по лестнице, скрылся в трюме.

Когда он открыл дверь в каюту, шпага, брошенная Маркизом, воткнулась в деревянную переборку прямо над его головой.

— Браво! — усмехнулся он.

— Что вам угодно? — сухо спросил Маркиз.

— Вы, кажется, не узнали меня? Меня прислал к вам Сергей Александрович.

— Присаживайтесь, — сказал Маркиз и накинул на плечи свою оранжевую блузу. — Отец Иннокентий, выйди на палубу, подыши воздухом.

Кешка завернулся в одеяло и выскользнул из комнаты.

— Вы из Парижа, Илья Спиридонович? — спросил Маркиз, когда они остались вдвоем.

— Я получил от князя письмо. Сергей Александрович указал на вас как на человека, который может переправить через границу кое-что из его имущества, — тихо сказал Тараканов, протирая стекла очков.

— Я этим больше не занимаюсь, — ответил Маркиз, скручивая цигарку из газеты. — Я не хочу ссориться с Советской властью.

— Поэтому вы скупаете за гроши ценные произведения искусства и продаете их иностранцам? — В голосе Тараканова Маркиз почувствовал угрозу.

— Что вы хотите переправить? — небрежно спросил Маркиз.

— Кое-какая живопись, скульптура.

— Много?

— Несколько ящиков, которые умещаются на одной подводе.

Маркиз усмехнулся:

— А “Медного всадника” вы не собираетесь отправить князю за границу?

— Нет, “Медного всадника” мы с вами оставим на месте.

— Простите мое любопытство, — сказал Маркиз, — ноя хотел бы знать, где находятся эти ценности?

— Это вы узнаете в свое время.

Маркиз усмехнулся.

— Разрешите взглянуть на вашу трость, — сказал он и, взяв трость, быстрым движением отвинтил набалдашник и обнажил лезвие кинжала.

— Я купил эту трость в Гамбурге пять лет назад, но даже не подозревал о ее секрете.

— Вы неточны, господин Тараканов, эта трость действительно приобретена в Гамбурге, но не вами, а мною, в ту самую поездку, когда я сопровождал князя в качестве воспитателя его младшего сына. Как видите, Илья Спиридонович, я тоже кое-что знаю… Вы рассчитываете на мою помощь. А если я откажусь? Я не уверен, что смогу вам помочь.

— Вы не откажетесь, — улыбнулся Тараканов. — Вы слишком многим обязаны князю. Это во-первых. А во-вторых… Я полагаю, вам не хотелось, чтобы большевики узнали, что бегство князя Тихвинского было организовано вами, господин Шиловский.

— Вы, кажется, вздумали меня запугивать, господин Тараканов? Запомните: я ничего не боюсь. Я не боюсь ни вас, ни бога, ни черта.

Он внимательно, изучающе поглядел на Тараканова.

— Насколько я понимаю, — сказал Маркиз, — вы знаете, где находится коллекция князя?

Тараканов промолчал.

— Так, так, — усмехнулся Маркиз. — Значит, похищение коллекции… дело ваших рук.

— Я это сделал по поручению князя, — улыбнулся Тараканов. — Вы знаете мою преданность его сиятельству.

— Ваша преданность!.. — Маркиз задумчиво посмотрел на Тараканова, потом подошел к двери и вытащил шпагу, торчавшую в деревянной переборке. Он несколько раз взмахнул шпагой, рассекая воздух, и наконец глухо, не оборачиваясь к Тараканову, сказал: — Хорошо. Я помогу вам переправить коллекцию через границу. Вы правы, я действительно многим обязан князю. И я не хочу, чтобы эти сокровища были разграблены… — И, обернувшись, добавил: — Или попали в ваши руки.

Тараканов улыбнулся:

— Вы не доверяете мне. Что ж, это ваше право. Со временем вы сами убедитесь, что я не обманываю ни вас, ни князя.

Маркиз поклонился.

— А этот ваш мальчуган… он нам пригодится, — сказал Тараканов. — Это очень хорошо, что у вас есть мальчуган.

*

На узорных воротах Знаменского имения князя Тихвинского висел большой амбарный замок. Калитка тоже была закрыта. Маркиз подсадил Кешку, и тот проворно перебрался через ограду.

— Отодвинь щеколду, — сказал Тараканов. Тяжелая заржавленная щеколда не открывалась.

— Камнем стукни, — посоветовал Маркиз.

Кешка нашел камень и стукнул по щеколде. Щеколда подалась. С резким скрипом открылась калитка. Когда все трое вошли. Тараканов прикрыл калитку и задвинул щеколду. К опустевшему барскому дому вела широкая липовая аллея, заросшая травой и сорняком. Поднявшись на парадное крыльцо. Тараканов достал ключ и открыл дверь. Из просторного вестибюля два полукруглых марша мраморной лестницы вели на второй этаж.

В парадных комнатах было полутемно. Свет едва проникал через закрытые ставни, на стенах не было картин, исчезли ковры, гобелены и мебель…

Тараканов остановился возле камина, на котором когда-то стояли часы со всадником. А Кешка подошел к зеркалу, покрытому густым слоем пыли. Он стал водить пальцем по стеклу, и в луче пробивающегося из-за прикрытых ставен света постепенно появился причудливый контур сказочного коня с узкой длинной шеей, с вьющейся по ветру гривой… Маркиз подошел к зеркалу и нарисовал на Кешкином коне всадника в широкополой шляпе. Кешка засмеялся.

— А ну-ка, поди сюда, — окликнул его Тараканов и, указав на камин, сказал: — Полезай.

— Не полезу! — заупрямился Кешка.

— А я тебе говорю — полезай! — вспылил Тараканов.

— Чего это я в печку полезу? — Кешка посмотрел на Маркиза.

— Зачем ему лезть в камин?

— Скажите ему, чтобы лез в камин, я объясню, что делать.

Маркиз кивнул Кешке, и Кешка скрылся за каминной решеткой.

— Нащупай колесико. Сбоку. Нашел?

— Нашел.

— Поверни налево.

— Не крутится.

— А ты посильнее!

Тараканов прислушался к едва уловимому скрипу, доносившемуся из камина. И вдруг камин слегка вздрогнул и медленно стал поворачиваться, открывая тайник…

— Черт побери! — засмеялся Маркиз. — Надежное местечко!

Камин, повернувшись, открыл проход в темную комнату.

Тараканов нащупал в темноте фонарь, зажег его и осветил узкую комнату. Комната была пуста.

Кешка нагнулся и поднял с пола разбитую фарфоровую статуэтку.

— Что ты там нашел? — спросил Маркиз.

Он взял у Тараканова фонарь и осветил голубую фарфоровую фигуру коня с отбитым крылом.

— Лошадка… С крылами, — сказал Кешка.

— Это Пегас. Крылатый конь вдохновения, — сказал Маркиз.

В дрожащем свете фонаря Пегас казался сказочно прекрасным. Его глаза диковато смотрели на Кешку, а сохранившееся крыло, казалось, вздрагивало и трепетало.

— Где же ваши… ящики? — спросил Маркиз у Тараканова.

Тараканов вырвал из рук Кешки Пегаса и со злостью швырнул его на пол. Конь разлетелся вдребезги.

— При чем же тут этот… несчастный Пегас? — усмехнулся Маркиз.

К воротам имения тем временем подъехал удивительный кортеж. Впереди, на извозчике, рядом с молодой красивой дамой в пудреном парике сидел разбитной парень в кожаной тужурке, с мотоциклетными очками, поднятыми на лоб. За извозчиком ехал ломовик с ящиками и полосатой сторожевой будкой. За ломовиком следовала телега с гусарами и гренадером в высокой шапке, а еще дальше шесть лошадей, запряженных цугом, тащили золоченую карету, в которой какие-то молодые люди распевали “Яблочко”. Кортеж остановился около ворот, парень с мотоциклетными очками соскочил с пролетки и, открыв амбарный замок, распахнул ворота. Вся процессия с шумом подкатила к барскому особняку.

Перепачканный сажен Кешка выбрался из камина, снова закрывшего вход в тайник, в ту минуту, когда снизу послышался шум.

— Кто это? — встревожился Тараканов. — Что там за люди?

Маркиз подтолкнул Кешку за плечи.

— Ну-ка, отец Иннокентий, сбегай узнай, что там происходит.

Возле парадного подъезда заканчивались приготовления к киносъемке.

Возле полосатой будки прохаживался гренадер со старинным ружьем, у лестницы стояла карета, в которой сидела красавица в пудреном парике, на высоких козлах восседал ливрейный кучер в треуголке, а в открытой автомашине рядом с оператором и кинокамерой стоял наголо обритый режиссер в клетчатой курточке с накладными карманами. Приложив рупор ко рту, он кричал:

— Приготовились!.. Поехала карета! Камера!

Оператор завертел ручку. Гренадер сделал “на к-раул”. Дама, приложив к глазам лорнет, кокетливо выглянула из-за занавесок кареты.

— Стоп! — закричал режиссер. — Где грумы? Не вижу грумов! Боржомский, где грумы?!

Парень в мотоциклетных очках бросился к режиссеру.

— Какие грумы, Яков Николаевич? В сценарии грумов нет.

— А голова у вас на плечах есть?! — кричал режиссер. — Парадный выезд, шестерка цугом, ливрейный кучер, а кто на запятках? Я вас спрашиваю, кто на запятках?!

— На запятках? Пожалуйста, Яков Николаевич, я сам встану на запятки…

— Мне нужны грумы или хотя бы… негритенок!

— А где я возьму вам негритенка? Мы с вами не в Африке, Яков Николаевич.

— Вы уволены, Боржомский. Съемка отменяется, — неожиданно спокойно сказал режиссер и стал раскуривать погасшую на ветру трубку.

Именно в этот момент парадная дверь приоткрылась, и из нее выглянула удивленная физиономия Кешки.

— Съемка продолжается! — снова закричал Яков Николаевич. — Я нашел вам грума, Боржомский. Берите этого мальчишку, и чтоб через пять минут на запятках был негритенок!

Маркиз через щель в ставнях увидел, как Боржомский схватил Кешку за рукав и потащил к костюмерше, стоявшем на подводе у раскрытого ящика с костюмами.

— Пойдемте, Илья Спиридонович, нам тут делать больше нечего. Полюбопытствуем, как снимают кино.

— Стоит ли рисковать? — спросил Тараканов.

— Не бойтесь, — ответил Маркиз. — Кроме съемки, их сейчас ничего не интересует.

Когда Тараканов и Маркиз вышли на парадное крыльцо, режиссер сразу же обратил внимание на элегантную фигуру Маркиза.

— Хорошо стоишь! — крикнул ему режиссер. — Так и оставайся. Наденьте на него камзол! А вы, — крикнул он Тараканову, — будете открывать дверцы кареты!

— А по какому, простите, праву… — начал было Тараканов.

— Не спорьте, Илья Спиридонович, — остановил его Маркиз. — Отдадим несколько минут нашей жизни Великому Немому!

Рассуждать было поздно — на них уже надевали цветные камзолы и пудреные парики.

— Съемка! — закричал режиссер. — Поехала карета! Камера!

Карета тронулась. Кешка с вымазанной черной краской физиономией, в непомерно большом камзоле и в парике, с растерянным видом трясся на запятках. Когда карета остановилась, Тараканов, бессмысленно улыбаясь, распахнул дверцы, красавица медленно и величественно поднялась по ступеням, и Маркиз застыл в изящном поклоне.

Когда съемка закончилась, режиссер подозвал к себе Кешку и сказал:

— В понедельник приходи на кинофабрику. Я начинаю снимать новую фильму “Гуттаперчевый мальчик”. Будешь играть роль! А пока — держи!

Он достал из сумки, лежащей на сиденье, буханку хлеба и отдал ее Кешке.

Автомобиль загудел и тронулся вслед за шумным кортежем, покидавшим имение.

— Это что, гонорар? — спросил Кешку Маркиз, показывая на буханку.

— Не… хлеб… — улыбнулся Кешка, махнув на прощанье рукой режиссеру.

— Ну что ж, Илья Спиридонович, — усмехнулся Маркиз, — вас кто-то опередил?

— Все-таки отвратительный у вас характер, — поморщился Тараканов. — Только вы напрасно злорадствуете… Еще далеко не все потеряно, Шиловский. Для начала мы поместим вашего мальчугана в детский дом имени Парижской коммуны.

Когда к дому подъехала пролетка и из нее вышли Макар и Петровых, шумные кинодеятели были уже далеко, а Маркиз, Тараканов и Кешка уныло брели к станции, каждый погруженный в собственные мысли.

Петровых, в старом бушлате, надетом на косоворотку, в картузе, сменившем матросскую бескозырку, утерял свой грозный вид и даже ростом стал вроде бы поменьше. Остановившись на крыльце черного хода, Петровых, щурясь от яркого солнечного света, закурил папиросу.

Здесь, за городом, еще виднелись островки почерневшего снега, с крыш, из водосточных труб стекала вода.

— Тут на крыльце у меня круглосуточный пост был. И у парадного хода часовой стоял, — рассказывал он Макару. — Дом после пропажи прочесали, можно сказать, насквозь и даже глубже. Нет тут коллекции, точно нет, можешь мне поверить.

Они вместе обошли вокруг дома, вышли к парадному крыльцу, где всего час назад разыгрывалась сцена из старинной роскошной жизни.

Макар открыл дверь и вошел в вестибюль.

— Вот по этой лестнице аккурат ящики и таскали… — объяснял Петровых, поднимаясь по лестнице. — Гляди-ка, перила поломанные… Мы и поломали, язвия его дери…

— Чердак обыскивали? — спросил Макар.

Глаза его смотрели на Петровых строго и недоверчиво.

— Обыскивали, — пожал плечами Петровых.

— Стены простукивали? Подвалы осматривали?

— Вроде простукивали, — снова повторил Петровых.

— “Вроде”! — передразнил Макар. — Здесь должны быть ящики! Больше им быть негде! — с завидной уверенностью сказал он и решительно направился на чердак.

Через два часа, мрачный, перепачканный, весь в пыли и паутине, с продранным локтем, Макар бродил по пустынному дому уже без прежней уверенности. Нигде не было даже следов, способных натолкнуть его на какие-либо предположения.

Петровых сочувственно поглядывал на Макара и тяжело вздыхал.

— Митрича, плотника… допрашивал? — спросил Петровых, когда они наконец уселись покурить на подоконнике в зале второго этажа.

— Митрича… нет.

— Возьми его в оборот. Он ящики сколачивал, может, чего и знает.

— Нету Митрича, — вздохнул Макар.

— Как так — нету?

— Кокнули Митрича.

— Наши?

— Нет.

— Белые?

— Нет.

— А кто же?

— Бандиты. Лагутинцы.

— А старуху княгиню видел?

— Нет. В прошлом году умерла от тифа.

Петровых почесал затылок.

— А Тараканова… допрашивал?

— Нет, — вздохнул Макар. — Пропал Тараканов. Исчез. Будто сквозь землю провалился…

— Шутка сказать… Три года прошло… Ищи ветра в поле.

Макар еще раз оглядел стены, обитые вишневым шелком с большими темными прямоугольниками на тех местах, где когда-то висели картины.

— Нечего здесь делать, — сказал он сокрушенно. — Пошли.

Решительно натянув кепку, он направился к выходу. И вдруг, проходя по каминному залу, он остановился. Возле большого камина на затянутом пылью паркете виднелась какая-то свежая, едва заметная полоса. Эта дугообразная полоса как бы от раскрывавшейся двери и возле камина была непонятна и неестественна.

Макар внимательно осмотрел пол. На паркете виднелись следы ног. Их было много, и разобраться в них было почти невозможно, хотя Макар, как ему казалось, узнавал следы собственных сапог и матросских ботинок своего спутника — они проходили здесь, наверно, раз десять. Но дугообразная полоса никак не могла быть объяснена их собственным присутствием здесь. Макар провел ладонью по мраморной поверхности камина, ощупал ребра, нагнулся, заглядывая в печное отверстие.

— Ты чего увидел, а? — спросил Петровых.

Макар вскочил и выбежал из комнаты. Потом вернулся с большой кувалдой и ломом и, задыхаясь от волнения, сказал:

— За камином тайник. Факт.

Он забрался за каминную решетку и стал ломом дробить кирпич. Кирпич не поддавался.

— Ну-ка я попробую. — Взяв кувалду, Петровых сменил Макара.

Макар ликовал — он предвкушал победу. И действительно, вскоре ему с Петровых удалось пробить такое отверстие, через которое Макар проник в тайник.

Но и его, как и Тараканова, ожидало разочарование.

— Пусто? — спросил Петровых.

— Пусто, да не совсем. — Макар протянул Петровых осколок Пегаса. — Коллекция была здесь. Обвели тебя вокруг пальца, как маленького, Петровых!

*

Шведский коллекционер Ивар Свенсон завтракал в номере парижской гостиницы “Мажестнк”, когда его секретарь доложил о приходе посетителя:

— Вас хочет видеть князь Тихвинский.

Свенсон, высокий, не старый еще человек с поседевшими слегка висками, нахмурился.

— Я не могу его принять. Я занят…

— Господин Свенсон, рано или поздно вам придется встретиться с князем, лучше не откладывать.

— Ну что ж, Нильс, вы, пожалуй, правы. Пригласите его.

Нильс вышел, а Свенсон подошел к мольберту, на котором стояла картина Пинтуриккио “Мальчик в голубом”, и накинул на нее кусок материн.

Вошел Тихвинский. Это был несколько располневший, но подвижный человек среднего роста, с чуть насмешливым выражением глаз.

— Господин Свенсон, — сказал князь, поклонившись, — я весьма сожалею, что наше знакомство происходит при малоприятных для нас обоих обстоятельствах.

— Я тоже сожалею, — ответил Свенсон.

— Картина, которую вы приобрели у неизвестного лица, является моей собственностью. Вы известный коллекционер, я не сомневаюсь, что в вашей библиотеке есть каталог моей коллекции и, таким образом, вы, разумеется, отлично знаете, что приобретенная вами картина принадлежит мне.

— Принадлежала, — сухо сказал Свенсон.

— Принадлежит, — улыбаясь, сказал Тихвинский. — Цель моего визита состоит в том, чтобы заявить вам: я буду вынужден обратиться в суд с просьбой вернуть картину мне, законному владельцу.

Это ваше право, князь. Но вряд ли у вас что-либо выйдет.

— Поживем — увидим, господин Свенсон, — снова улыбнулся Тихвинский. — Но прежде чем уйти… я хотел бы взглянуть на картину. Простите мою сентиментальность, но я не видел ее несколько лет.

Свенсон подошел к мольберту и откинул драпировку. Тихвинский подошел к мольберту.

— Вы подновляли ее? — спросил он.

— Нет, — насторожился Свенсон.

— Странно, — сказал Тихвинский. — У меня такое впечатление, будто ее заново покрыли лаком.

Он взял в руки картину и осмотрел холст с тыльной стороны. Потом подошел с полотном к окну и, внимательно рассмотрев холст, снова поставил картину на мольберт.

— Я должен извиниться перед вами, господин Свенсон. Я не буду подавать в суд. Не буду потому, что эта картина не моя.

— Не ваша? — растерялся Свенсон. — Не моя. И не Пинтуриккио!

— Не Пинтуриккио? Но ведь я консультировался со специалистами!

— На всех картинах моей коллекции на обратной стороне холста есть оттиск моего герба. Вам подсунули фальшивку. Превосходную, я бы даже сказал — талантливую… но подделку!

— Вы уверены в этом, князь?

— Да… Свой герб на подлинник я наносил собственноручно. Что касается этой копии, то я ее знаю: она написана нашим петербургским художником Борисом Тамариным, можно сказать — гением своего дела. Не знаю, во что вам обошлась она, но могу вас утешить, господин Свенсон. Лет через сто талантливые копии Тамарина, быть может, будут цениться не многим дешевле подлинников.

*

Витоль стоял у окна своего кабинета и смотрел, как на каменных плитах двора две девочки и свободный от дежурства молоденький милиционер играли в классы.

Макар докладывал о результатах розыска.

— Картина похищения в целом представляется так. Люди, принимавшие участие в упаковке коллекции, в самый последний момент незаметно для Петровых, видимо, подменили ящики. Ящики со всякой рухлядью прибыли в Петроград, а подлинная коллекция была спрятана сначала в имении, а потом перевезена в какое-то другое место.

— Это твоя догадка? — спросил Витоль, не оборачиваясь.

— Нет, Карл Генрихович, не догадка. Я обнаружил тайник за камином в одной из парадных комнат, — ответил Макар. — Там валялись осколки фарфоровой фигурки Пегаса, обозначенной в списке коллекции. Факт, а не догадка.

— Куда же девалась коллекция? — Витоль обернулся и посмотрел на Макара. — В какое другое место ее перевезли? И кто это сделал?

Макар пожал плечами:

— В марте прошлого года мальчишки в Знаменском видели, что плотник Егор Поселков вывез из имения какие-то ящики, — сказал Макар.

— Куда?

— Не знаю.

— А Поселкова ты разыскал? — нетерпеливо спросил Витоль.

— Нет.

— Почему?

— Бандиты его убили. Лагутинцы.

— А человека, у которого “попрыгунчики” похитили картину, ты нашел?

— Нет, — огорченно произнес Макар и добавил: — Судя по описанию Козихина, это, вероятно, Тараканов.

— Тараканов? — заинтересовался Витоль.

— Управляющий имением Тихвинского, — пояснил Макар. — Вскоре после реквизиции коллекции он куда-то уехал. Появился в Петрограде у княгини Тихвинской незадолго до ее смерти, затем исчез.

Витоль прошелся несколько раз по кабинету и снова остановился у окна. Он вдруг обратил внимание на куст сирени у высокой кирпичной стены, выпустивший первые зеленые листики.

— Весна… — сказал он негромко.

— Что? — не понял Макар.

— Весна, говорю… Время идет, а дело наше не двигается. Как ты объясняешь следы возле камина? Следы свежие?

— Свежие… Какие-то негодяи узнали о тайнике, проникли в него, но тоже опоздали.

Витоль вернулся к столу.

— Что же ты намерен делать дальше?

— Вызвать всех имеющихся в Петрограде Таракановых и устроить им очную ставку с Козихиным.

Витоль улыбнулся:

— Сколько, по-твоему, Таракановых в Петрограде?

Макар пожал плечами.

— Думаю, несколько тысяч, Макар. Во всяком случае, очень много. Но тот Тараканов, который нам нужен, если только он действительно замешан в этом похищении, к нам не явится.

— Опыта у меня маловато, — вздохнул Макар. — Боюсь, что не справлюсь я с этим делом, товарищ Витоль. — Макар опустил голову.

Витоль обнял его за плечи.

— Дело это серьезное, Макар, и тебе, пожалуй, не по плечу. — Он задумался и, помолчав немного, сказал: — Есть в Петрограде человек, который мог бы нам с тобой помочь. Видный криминалист, опытный сыщик, большой знаток искусства… Правда, он обижен на нас… на Советскую власть… — Витоль усмехнулся. — Попробуй, может быть, тебе удастся его уговорить.

— Вы говорите о Доброво? — спросил Макар.

— Да, — задумчиво сказал Витоль. — Прокофий Филиппович Доброво.

*

Прокофий Филиппович Доброво, покачиваясь в качалке, терпеливо выслушал Макара и тихо спросил:

— Зачем, молодой человек, вы мне все это рассказываете, а?

— Мы очень просим вас, Прокофий Филиппович… — начал было Макар.

Но Доброво прервал его.

— Напрасно просите, господин Овчинников, — так же тихо сказал он. — Во-первых, употребляя вашу терминологию, я полицейская ищейка и обращаться вам, представителю революционного пролетариата, ко мне не следовало. Так-то-с.

— Прокофий Филиппович… — попытался вставить слово Макар.

— Во-вторых, — так же тихо, не давая себя прервать, продолжал Доброво, — кому сегодня нужна эта коллекция, когда Россия летит в тартарары?!

— Но, Прокофий Филиппович… — снова перебил его Макар.

— И, наконец, в-третьих, — так же неумолимо продолжал Доброво, — вы здесь выразились в том смысле, что я буду получать у вас паек. Запомните, господин Овчинников, Доброво не продается ни оптом, ни в розницу даже за ваш паек. Так-то-с…

— Но вы специалист своего дела, вы опытный сыщик!

— Я не сыщик, — презрительно сказал Доброво. — Я криминалист. Сюда, в этот кабинет, приходили за советом крупнейшие юристы России. В этом кресле сиживал ныне здравствующий Анатолий Федорович Кони, если вам что-нибудь говорит это имя. Меня приглашали на консультации в Париж, в Милан, в Амстердам и даже в Венецию. И этот мой портрет, — он показал на свой портрет, висевший на стене, — писал сам Илья Ефимович Репин! Вот так-то-с!

Доброво поднялся и, перебирая четки, направился к выходу. Он распахнул дверь перед Макаром, показывая, что разговор окончен.

— Очень жаль, Прокофий Филиппович, что вы отказываетесь нам помочь, — жестко сказал Макар. — Вы, конечно, уверены, что без вашей помощи мы с этим делом не справимся. У вас опыт, знания, у меня их нет. Если хотите, я только сегодня утром ходил к Витолю, отказывался от этого дела. Но сейчас… Запомните, господин Доброво, я найду эту коллекцию. Найду, если даже ее утащили черти. Можете считать, что я у вас не был!

Макар вышел из кабинета и тут же вернулся.

— Личный вопрос задать можно?

— Можно, — усмехнулся Доброво.

— В девятьсот двенадцатом году, в деле об ограблении ссудной кассы, как вы догадались, что именно Ковригин спрятал деньги?

— Случайно, — засмеялся Доброво.

— Случайно? — недоверчиво переспросил Макар.

— Совершенно случайно, молодой человек. Правда, должен заметить, что подобные счастливые случайности идут в руки только тому, кто их ищет.

— Не хотите сказать… Ваше дело. — И Макар быстро вышел из кабинета.

Доброво подошел к окну. Через знакомый двор шел Макар. Когда он скрылся в подворотне, Доброво обернулся и увидел жену. Кутаясь в белую шаль, она спросила:

— Ты отказался?

— Ты же знаешь, Алена, Доброво не продается, — горько сказал Прокофий Филиппович.

— Это я знаю. Но нам с тобой совсем нечего есть, Проша, — грустно улыбаясь, сказала жена.

— Я сказал, что Доброво не продается… Это так… Но мы продадим… другого Доброво.

И он посмотрел на свой портрет.

*

В зале французского искусства XVIII пека Петроградского музея экскурсовод рассказывал о картине Франсуа Буше “Амур и Психея”.

Экскурсанты — рабочие и красногвардейцы с суконными шлепанцами на грубой обуви — окружили хрупкую седую женщину в заштопанной шерстяной кофте.

— Франсуа Буше — один из крупнейших живописцев эпохи рококо, — восторженно говорила она. — Своими декоративными картинами, преимущественно на мифологические и эротические сюжеты, он обслуживал вкусы аристократии и разбогатевших откупщиков. Франсуа Буше умер в 1770 году, незадолго до Великой французской революции.

Среди экскурсантов в таких же шлепанцах на сапогах, как и у всех, стоял Макар. Он напряженно вслушивался в слова экскурсовода, не отрывая глаз от картины Буше.

— “Амур и Психея”, картина из коллекции бывшего князя Тихвинского, необычайно характерна для живописной манеры Буше. Обратите внимание на смелую живописную лепку и теплые, насыщенные краски, позволяющие художнику передать материально-чувственный облик изображаемого.

Экскурсанты теснее окружили женщину, внимательно разглядывая картину.

— И хотя перед нами мифологический сюжет, — продолжала женщина, — мы с вами восхищаемся умением художника ярко передать красоту человеческого тела и пробуждение в юных героях первого трепетного чувства любви.

Девушка в белом платочке украдкой взглянула на стоявшего рядом паренька и, слегка покраснев, потупила глаза.

— А теперь мы пройдем в следующий зал, где вы познакомитесь с искусством Великой французской революции.

Экскурсанты, волоча шлепанцы по блестящему паркету, направились к дверям.

— Я задержу вас на минуту, — негромко сказал Макар, останавливая экскурсовода. — Вы уверены, что эта картина… та самая, из коллекции князя Тихвинского?

— Несомненно. Ее подлинность установлена специалистами по ряду признаков, в том числе по фамильному гербу Тихвинских на обратной стороне холста.

— Я из угрозыска, — тихо сказал Макар и показал свое удостоверение. — Покажите мне… обратную сторону холста.

— Нет, нет! — растерянно залепетала женщина… — Это невозможно. Необходимо специальное разрешение директора… Я не могу…

— Не будем спорить, гражданка, — решительно оборвал ее Макар и, подойдя к картине, повернул ее к себе, не снимая со шнура.

— О господи! — вздохнула женщина.

В углу справа на полотне виднелся герб — два оленя с двух сторон тянулись к кроне вишневого дерева.

— Я где-то видел этот герб, — сказал Макар. — Черт побери, где я видел этот герб?

— Не знаю, — испуганно пролепетала женщина.

*

Воспитанники детского дома возвращались из бани. Они шли, выстроившись попарно, по булыжной мостовой. А сзади на подводе везли мешки с бельем, шайки и веники. Впереди колонны шла миловидная девушка в длинной юбке, в шляпке с бантом и в сапогах. Коротко остриженные воспитанники приближались к бывшему княжескому особняку с песней:

Долой, долой монахов,

Раввинов и попов.

Мы на небо залезем,

Разгоним всех богов!

Кешка, шагавший в общем строю, не пел. Песня была для него слишком кощунственной. Но шагавший рядом паренек, заметив, что Кешка не поет, ткнул его кулаком в бок, и Кешка вместе со всеми подхватил песню:

Раз, два.

Горе — не беда!

Направо — околесица,

Налево — лабуда!

С колонной поравнялся Маркиз в своем экзотическом наряде однорукого старьевщика. Когда воспитательница прошла мимо него, Маркиз склонился в изысканном поклоне.

— Коман са ва, мадемуазель? — произнес он по-французски.

— Са ва, — улыбнулась воспитательница. Мальчишки захохотали.

— Сова! Сова! — закричали они.

Кешка, отстав от ребят, подбежал к Маркизу.

— Как дела? — тихо спросил Маркиз.

Кешка неопределенно пожал плечами.

— Иннокентий! — послышался голос воспитательницы.

— Сейчас! — откликнулся Кешка, влюбленно глядя на Маркиза.

Маркиз задумчиво ворошил спутанную Кешкину шевелюру.

— Ты узнал, где в доме помещается котельная?

— В подвале у черного хода.

— Слушай меня внимательно. За котельной есть комнатушка, вроде столярной мастерской.

Кешка кивнул.

— Ночью, когда все уснут, — продолжал Маркиз, — спустишься в мастерскую. В левом углу, под верстаком, есть люк. — Маркиз протянул Кешке большой, слегка заржавленный ключ. — Найдешь на крышке люка круглое отверстие, вставишь ключ и повернешь три раза. Под люком будет винтовая лестница. Спустишься по ней в нижний подвал. Там под самым потолком… дверь железная, закрытая на щеколду. Откроешь щеколду. Я буду ждать за дверью. Понял?

— А чего там искать, в подвале? — спросил Кешка.

— Ящики. Много ящиков.

Маркиз как-то странно — не то виновато, не то насмешливо — поглядел на Кешку и отвернулся.

— Запомнил? Повернуть ключ надо три раза.

— Запомнил, — улыбнулся Кешка.

— Ну, беги! — Маркиз шлепнул Кешку по спине и, нахмурившись, быстро зашагал прочь.

Кешка с некоторым недоумением поглядел ему вслед и, сунув ключ за пазуху, побежал догонять ребят. Догнал он их уже в воротах, над которыми висел транспарант на красном полотнище с надписью:

“Детский дом № 6 имени Парижской коммуны”.

Макару понадобился целый день, прежде чем он вспомнил, где он видел этот герб с двумя оленями и вишневым деревом. Каждый день, направляясь в угрозыск, он проходил мимо роскошного барского дома, где на двух каменных квадратных столбах парадных ворот красовалось по гербу с оленями. Вечером того же дня он входил в эти ворота бывшего городского особняка князей Тихвинских, где теперь располагался детский дом.

Директор детского дома, уже немолодой человек со старомодным пенсне, покашливая в платок, который он все время держал возле рта, поручил Макара молоденькой воспитательнице, которая представилась ему как Анна Дмитриевна. Вместе с Макаром они обошли весь дом — это заняло довольно много времени, — побывали на чердаке и в подвалах, и уже совсем поздно, когда воспитанники укладывались спать, они поднялись в учительскую, где Макар принялся расспрашивать Анну Дмитриевну.

А тем временем Кешка со свечкой в руках спустился в подвал. Здесь было сыро. Где-то мяукала кошка… Он прошел через котельную, выбрался в длинный коридор и вдруг услышал какие-то странные звуки, чавканье, приглушенные голоса.

— Эй ты, шкет, дай ложку.

— Дай ему ложку!

— Там пусто.

— Как — пусто? Была цельная кастрюля.

— Вот заразы, всю кашу сожрали!

Кешка загасил свечу.

В коридор вывалилась компания с большой кастрюлей. Мальчишки пробежали мимо котельной и скрылись. Кешка зажег свечу и толкнул дверь столярной мастерской. В углу были сложены старые доски, на полу лежали поломанные кресла и стулья, на верстаке валялись брошенные инструменты. Под верстаком пол из кафельных плиток был завален опилками и стружкой. Кешка поставил свечу, разгреб опилки и стружку, отодвинул верстак и, присмотревшись, увидел отверстие для ключа, забитое опилками. Кешка улегся на пол и стал прочищать замочную скважину гвоздем. Потом вставил ключ и с трудом повернул его три раза. Щелкнула какая-то пружинка, и большой квадрат, выложенный плитками, слегка приподнялся. Кешка открыл люк и, взяв свечку, стал спускаться по винтовой лестнице…

Помещение, в котором он оказался, было большим сводчатым подвалом с кирпичным полом. Со стен сочилась вода… Послышался слабый писк, и в дрожащем свете свечи Кешка увидел двух крыс, внимательно наблюдающих за ним. Кешка попятился к лестнице, как вдруг сверху по металлическим ступенькам скатилась целая ватага ребят. У одного из них в руках была большая керосиновая лампа. Он приблизил ее к лицу Кешки и сказал:

— Монах! Ты что тут делаешь?

— Ничего, — испуганно сказал Кешка.

— Шпионишь, гад! — придвинулся к нему долговязый парень с кастрюлей в руках.

— Не трожь его, Верзила, он безвредный, — сказал мальчишка с лампой.

— А чего он сюда залез? — не унимался парень с кастрюлей.

— Глядите, шпана, — сундук!

Мальчишки бросились к стене, где одиноко стоял кованый сундук, сорвали заржавевший замок и откинули крышку. Сверху лежал овчинный полушубок, под ним оказались носильные вещи, сапоги, валенки… Мальчишки мгновенно опустошили сундук. Парень с кастрюлей уселся на пол и стал примерять огромные новые валенки.

— Валенки мои! — бросился к нему Кешка. — Отдай!

— Катись, пока не заработал! — угрожающе сказал Верзила.

Кешка бросился к нему и, ухватившись за валенок, сорвал его с ноги.

— Мои валенки! — закричал он, прижимая их к груди. — Я сюда первый пришел.

Верзила поднялся с пола и пошел на Кешку.

— Убыо, — мрачно сказал он. — Положь валенки или сейчас убью…

Он вытащил из кармана ножик и раскрыл его.

— Убивай. Валенки не отдам.

— На что они тебе? — смягчился Верзила. — Ты в них утонешь.

Мальчишки облегченно захихикали.

— Валенки мои, — упрямо повторил Кешка.

Верзила вырвал сапоги у стоящего рядом пухлого мальчугана и сказал:

— Подавись своими валенками, я сапоги возьму. И, усевшись на пол, он стал примерять сапоги. Пухленький мальчуган захныкал.

— Не хнычь, Булочка, они тебе велики, — миролюбиво сказал Верзила.

Кешка, прижимая к груди валенки, оглядел помещение. Кроме сундука, в подвале ничего не было…

Верзила напялил сапоги, скомандовал своей компании: “Айда, ребята!” — и все так же стремительно, как появились, исчезли в люке наверху.

Кешка подставил к видневшейся под потолком железной двери лестницу, валявшуюся на полу, поднялся по ней и с трудом отодвинул щеколду. Половинка двери со скрипом открылась, и в подвал просунулось лицо Маркиза.

Маркиз оглядел подвал и усмехнулся.

— Где же наши ящики? А, Иннокентий?

— Нету. Вот только сундук.

— Ладно, пошли отсюда… — Он подал руку Кешке и, оттолкнув ногой лестницу, захлопнул дверь.

Именно в это мгновение компания Верзилы снова появилась на винтовой лестнице. С ужасом увидели они, как в пустом подвале падает лестница, и бросились бежать наутек.

Макар все еще сидел с Анной Дмитриевной в учительской.

— Трудно с ребятами, — говорила она, — с виду они дети, малыши, а такое успели повидать за эти годы, что, знаете, я просто иногда теряюсь…

Макар же настойчиво продолжал расспрашивать девушку:

— А что, Анна Дмитриевна, из служащих… бывших служащих князя, никто у вас не работает?

— Нет, не работает. Когда я пришла сюда, года два назад, говорили, будто работал тут какой-то столяр. Не помню, правда, его фамилии, я его не застала. Слух прошел, что он уехал в деревню, а там его бандиты убили.

— Не Поселков ли его фамилия? — насторожился Макар.

— Не помню… Его все называли по имени — Егор.

В эту минуту в комнату вбежал пухлый мальчуган с трясущимися от страха губами.

— Привидение! — закричал он. — Анна Дмитриевна, там, в подвале, привидение!..

За спиной мальчика толпилась вся компания Верзилы с белыми от страха лицами.

— Привидений не бывает, Булочка. Запомни, это просто суеверие, — твердо, хотя не очень уверенно сказала воспитательница.

— Какие еще там привидения? — сказал Макар. — А ну-ка, пойдемте, покажите, где они, эти ваши привидения.

Ребята толпились на винтовой лестнице, не решаясь спуститься вниз. Анна Дмитриевна трясущейся рукой держала фонарь, а Макар, оглядев подвал, приставил к стене лестницу и, взобравшись на нее, приоткрыл дверь.

По пустынной улице, залитой белесым сумраком, четко постукивая копытами, ехал конный патруль.

В Петрограде начинались белые ночи. Маркиз и Кешка шли по набережной. И вдруг Маркиз остановился:

— Ты погляди, Иннокентий, какая красота!

Кешка огляделся.

— Где? — спросил он.

— Вокруг, всюду, — сказал Маркиз.

В белесой прозрачности белой ночи Кешка шел за Маркизом, широко шагавшим по набережной Невы с таким видом, будто он сам построил этот город. Он то и дело останавливался, протягивая вперед руку и как бы говоря: смотри! И мальчику открывалась неведомая дотоле красота города, реки, ночи…

Когда они остановились у “Медного всадника”, Маркиз спросил у Кешки:

— А ты не боишься, что он вдруг поскачет?

— Он железный, — улыбнулся Кешка.

— Медный, а не железный. Но однажды ему это не помешало. Он поскакал! Один бедолага здорово перепугался.

Бежит и слышит за собой

Как будто грома грохотанье,

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой!

Кешка испуганно попятился.

— Не бойся, — засмеялся Маркиз, — это всего лишь стихи.

Возле сфинкса у Академии художеств Маркиз и Кешка уселись на гранитной лестнице у самой воды.

— Вот что, отец Иннокентий, — тихо сказал Маркиз, — ты больше ко мне не ходи. Живи в своем доме имени Парижской коммуны и будь счастлив.

— А вы… уезжаете?

— Нет, Кешка, я никуда не уезжаю. Просто боюсь, пропадешь ты со мной.

Кешка опустил голову.

— Надоел вам?

Маркиз достал из кармана ломоть хлеба, завернутый в бумагу, и сунул Кешке:

— Жуй!

Кешка взял хлеб, а Маркиз поднялся, на мгновение прижал к себе Кешку и, уже не оглядываясь, ушел.

Когда Кешка вернулся в детский дом, он, крадучись, пробрался к своей койке и быстро нырнул под одеяло.

— Монах, а Монах, ты где пропадал? — тихо окликнул его Булочка.

— А тебе что? — буркнул Кешка.

— Верзила велел, чтобы завтра с утра на кладбище был.

— Это еще зачем?

— В Крым решили махнуть.

Кешка удивленно поглядел на Булочку:

— Почему в Крым?

— Верзила сказал, там тепло. Там яблоки.

— Ну, а на кладбище… пошто? — спросил Кешка.

— Харчей на дорогу запасти надо. Верзила говорит, если в склепах пошарить, барахла можно найти… на продажу.

— Какое барахло… на кладбище! — сердито сказал Кешка.

— Верзила говорит, на нашем кладбище одних графьев да князей хоронили. Могилы богатые, золото небось и то есть, — шепотом объяснял Булочка.

Кешка слушал недоверчиво.

Все же наутро, не осмеливаясь спорить с грозным Верзилой, Кешка вместе со всеми отправился на кладбище.

Подсаживая друг друга, мальчишки перебрались через кирпичную стену, отделявшую сад детского дома от кладбища. Кешка перелез последним и, спрыгнув с высокой стены, упал на заросшую высокой травой могилу. Поднявшись, он побежал вслед за ребятами к возвышавшемуся среди могил большому склепу. В нише у входа мраморная женская фигура скорбно склонилась над урной. Массивная железная дверь была заперта, и мальчишки проникали в склеп через выбитое стекло в крыше склепа.

Когда Кешка оказался внутри, его приятели вытаскивали откуда-то снизу, из-под отодвинутой плиты, тяжелый ящик. Ловко орудуя ломиком, Верзила отрывал доску за доской. Под слоем войлока оказалась стружка, а под ними — большие бронзовые часы. Мальчишки подняли их, вытащили из ящика и поставили на пыльное надгробие посреди склепа. Яркий солнечный луч, проникавший сверху, осветил часы, некогда стоявшие на камине в имении князя Тихвинского.

Верзила повернул ручку завода, и в тишине послышалось мерное тикание…

— Золотые… — расплылся в улыбке Булочка.

— Дурак ты, Булочка, — солидно сказал Верзила. — Нешто часы из золота делают?

Он пальцем перевел стрелку. Послышался мелодичный перезвон, раскрылись ворота, и перед глазами изумленных мальчишек всадник отправился в свой привычный путь.

Булочка от восторга засмеялся.

— Лыцарь… — сказал он.

— Егорий Победоносец! — авторитетно сказал Кешка.

— У Егория — копье, — сказал Верзила, — а это — рыцарь! Он еще раз перевел стрелку, и снова всадник под мелодичный перезвон проехал перед мальчишками.

А Тараканов и Маркиз неторопливо брели по Невскому. Возле Аничкова моста они остановились.

— Как вы думаете, почем нынче такие кони?.. — Маркиз, усмехнувшись, показал на клодтовских коней. — Ну, разумеется, не здесь, а там, за кордоном?

Тараканов не ответил.

— Ну что вы так убиваетесь, Илья Спиридонович? В конце концов, коллекция не ваша. А князь потерял нечто большее… Петербург, Медного всадника, наконец, святую Русь.

— Перестаньте паясничать, Шиловский!

Тараканов облокотился на перила моста, глядя на пестрые разводы нефти на воде.

— Этот болван Митрич… Куда же он дел ящики? — раздраженно пробормотал Тараканов.

— Кстати, Илья Спиридонович, возьмите ваш ключ. — Маркиз протянул ключ от подвала.

— Мы с ним договорились вполне определенно. В случае опасности он перевозит коллекцию в городской особняк. Что вы мне суете ключ? На кой черт он мне нужен?!

Тараканов схватил ключ и швырнул его в воду.

— Это катастрофа, Шиловский, понимаете — катастрофа. Митрич убит, и никто, никто на свете не знает, где он спрятал коллекцию Тихвинских.

Тараканов задумался и вдруг обернулся к Маркизу:

— Зачем вы отпустили мальчишку? Он слишком много знает.

— Я не хочу, чтобы он стал таким же прохвостом, как мы с вами, — широко улыбнулся Маркиз.

— Прошу вас, Шиловский, выбирать выражения! — вспылил Тараканов.

— Извините, — буркнул Маркиз.

Послышались жидкие звуки траурного марша. По набережной Фонтанки шла похоронная процессия. За длинными белыми дрогами шел одинокий скрипач, а за скрипачом — небольшая кучка людей, не вызывающих сомнения в своей принадлежности к “бывшим”.

Маркиз снял шляпу.

— Не кажется ли вам, Илья Спиридонович, что эта траурная мелодия в исполнении единственной скрипки звучит для нас некоторым образом символично? А этот посланец вечности, восседающий на козлах… Нет, вы взгляните на его лицо! Не хотел бы я, чтобы в последний путь меня провожал подобный экземпляр.

На козлах в белом балахоне, в цилиндре восседал бородатый мужик устрашающего вида, с бегающими глазками.

Тараканов перекрестился.

— Вам не нравится этот человек? — спросил он.

— Красавец, — насмешливо сказал Маркиз.

Тараканов торжествующе взглянул на него.

— Вы смеетесь, а между тем для меня это лицо сейчас — прекраснейшее в мире! Потому что это мой Егор! Мой исчезнувший Митрич!

Он подхватил Маркиза под руку и потащил вслед за уходящей процессией.

— Но ведь его убили бандиты, — вглядываясь в возницу, сказал Маркиз. — Первый раз вижу мертвеца, который сам возит на кладбище других покойников.

*

В одном из петроградских залов по средам, как и в прежние времена, все еще проводились аукционы по продаже предметов искусства и антиквариата. Правда, покупателей почти не было, в большом амфитеатре в этот день едва можно было насчитать десяток посетителей, разбросанных по всему залу. На небольшой сцене за высокой конторкой сидел аукционер — громоздкий мужчина в потертом фраке, с обвисшими седыми усами. Ударив молоточком по конторке, аукционер громко возвестил:

— Портрет известного криминалиста Прокофия Филипповича Доброво работы художника Репина. Оценивается в два миллиарда семьсот миллионов.

Два служителя вынесли на сцену портрет и установили его рядом с конторкой.

Доброво с женой сидели на самом верху амфитеатра. Когда внесли картину, жена дотронулась до плеча Прокофия Филипповича.

— До чего мы дожили… — тихо сказала она.

— Два миллиарда семьсот миллионов — раз! — объявил аукционер.

Зал молчал.

— Два миллиарда семьсот миллионов — два!

Аукционер скорее по привычке, чем по необходимости, сделал паузу и, стукнув молотком, сказал:

— Три. Снимается с продажи.

— Вот и вышло по-твоему, Алена, — тихо сказал Доброво.

Служители унесли портрет, а аукционер объявил:

— Бронзовые каминные часы работы швейцарского мастера начала восемнадцатого века Клода Жоффруа, анкерного хода, с месячным заводом, с курантами на музыку Генделя, с рыцарем, выезжающим при бое. Оцениваются в семь миллиардов.

Служители вынесли часы.

Доброво поднялся и стал спускаться к сцене. Жена последовала за ним.

— Семь миллиардов — раз!

Аукционер взглянул на Доброво, но тот сделал отрицательный жест и приблизился к часам.

— Семь миллиардов — два.

Доброво внимательно разглядывал часы, что-то вспоминая. Жена подошла к нему.

— Семь миллиардов — три! Снимается с продажи.

Служители унесли часы.

Из первого ряда поднялась толстая, почти квадратная женщина в шляпе с пером и направилась к выходу. Доброво последовал за ней и догнал ее на лестнице.

— Простите, мадам, не вы ли хозяйка этих часов?

— Я, — вызывающе ответила она. — В чем дело?

— Мадам, часы краденые, — улыбнулся Доброво. — И вы это знаете.

— Я их купила на толкучке. И знать ничего не знаю.

Женщина в шляпе стала спускаться с лестницы.

— Простите мою назойливость, где вы приобрели эти часы и у кого именно?

Женщина остановилась и изобразила на лице улыбку:

— Это ваши часы?

— Нет. Но мне знакомы эти часы, так чтобы не соврать, уже сорок лет. Вот почему мне хотелось бы узнать, каким образом они попали к вам в руки.

— Я купила их на Сенном рынке у беспризорников. И оставьте меня в покое!

Женщина проворно сбежала вниз.

Когда к Доброво подошла жена, он задумчиво сказал:

— Скажи, Алена, ты, случайно, не знаешь, кто сейчас занимает особняк Тихвинского?

— Не знаю, Проша. В последний раз, когда я там проходила, в саду играли какие-то дети. Может быть, там приют?

*

Макар продолжал обследовать особняк Тихвинских. Он облазил весь дом, всю запутанную сеть подвалов, простукивал стены, измерял их толщину, стараясь угадать, не скрывается ли где-нибудь такой же тайник, как тот, за камином в имении. В нем жила странная уверенность, что сокровища князя должны быть именно здесь, где-то совсем близко. Он несколько раз снова и снова изучал нижний подвал с дверью под потолком и пришел к выводу, что коллекции там никогда не было — никаких следов от ящиков он не обнаружил.

Макар сидел с Анной Дмитриевной в ее комнатушке и пил чай вприкуску, когда воспитательница, прислушавшись, выскочила за дверь и вернулась, таща за руку упирающегося Булочку. В руках у Булочки был мешок, набитый чем-то почти доверху.

— Опять что-нибудь украли? — грозно спросила Анна Дмитриевна.

— Вовсе мы ничего не украли, — насупился Булочка.

— А в мешке что?

— Хлеб.

— Откуда хлеб? — удивилась Анна Дмитриевна. — Где вы взяли хлеб?

— Купили.

— На какие деньги? — недоверчиво спросила воспитательница. — Ну, говори.

— Часы продали. Медные, — признался Булочка.

— Часы? — всплеснула руками Анна Дмитриевна. — Какие часы? Со второго этажа, с амуром?

— Не, другие, здоровенные такие, с лыцарем…

— Где вы их взяли?

— В могиле…

— В какой еще могиле? Где? — вскочил Макар.

— На нашем кладбище, в склепе, где генерал-аншеф князь Тихвинский похоронен… Федор Алексеевич.

Макар схватил Булочку, потащил его за собой.

У фамильного склепа Тихвинских стояли Прокофий Филиппович Доброво и бородатый кладбищенский сторож, у которого испуганно поблескивали маленькие глазки.

— А вы, барин, значит, им родственником приходитесь?

— Да… Дальний родственник, — кивнул Доброво и сунул старику деньги.

Старик быстро спрятал их.

— Это уж вы, барин, зря… За уход вперед плачено, за десять лет, до марту месяцу девятьсот двадцать пятого года…

Они подошли к склепу, старик открыл дверь ключом из большой связки. Доброво прошел вперед, и они оказались внутри склепа.

— Стекло-то беспризорники выбили… Я фанеркой прикрыл, нету нынче матовых стекол…

Доброво посмотрел на мраморную плиту, на которой было написано:

Генерал-аншеф

ФЕДОР АЛЕКСЕЕВИЧ ТИХВИНСКИЙ

1783—1851

— А внизу? — спросил Доброво, перебирая четки. — Внизу тоже есть помещение?

Старик отодвинул массивную плиту, и Доброво спустился вниз.

— Сюда никто не наведывался в последнее время? — спросил он.

— Как не наведываться? — сказал старик. — По соседству приют. Приютские тут такой шалман устроили… Я заглянул — батюшки светы! Войлок, стружка, стекло битое… Цельный день прибирался, старуху приводил… полы мыть…

— А кроме мальчишек, здесь никто не был?

— Акромя мальчишек, никого. Мы, барин, при кладбище живем, так что если бы кто наведывался, как вы, к примеру, мы бы не пропустили.

Когда Доброво вышел из склепа, он внимательно осмотрел посыпанную песком дорожку, ведущую к склепу, на которой были заметны размытые дождем следы от колес.

— А какая телега сюда подъезжала? — спросил Доброво.

— Это я, барин, песок привозил, — ответил сторож.

В этот момент Доброво увидел приближающегося Макара и чуть заметно улыбнулся.

— Вы здесь, Прокофий Филиппович? — удивленно спросил Макар и уже строго спросил: — Что вы здесь делаете?

— Да вот, с вашего разрешения… навещал усопших родственников, — насмешливо ответил Доброво и приподнял шляпу.

Макар бросился к склепу.

— Не спешите, господин Овчинников. К сожалению, вы, как, впрочем, и я, несколько опоздали.

— Опоздали? — обернулся Макар.

— Да, любезнейший господин Овчинников. Нас с вами опередили. Увы. — Доброво ткнул тростью, показав на хорошо заметный след колеса: — Видите этот след? Может быть, он вас куда-нибудь и приведет. Не далее как вчера коллекция Тихвинских была здесь, в этом склепе.

Доброво приподнял шляпу, заложил трость за спину и медленно пошел по аллее к выходу. Сделав несколько шагов, он вернулся к Макару.

— Советую вам поинтересоваться этим пройдохой кладбищенским сторожем! — сказал он тихо.

Макар оглянулся. Сторож, только что стоявший рядом и подслушавший весь их разговор, исчез. Это был Егор Поселков, попросту Митрич.

*

Тараканов и Маркиз укладывали ящики в трюме баржи, служившей Маркизу жильем, когда наверху послышался грохот и сверху по лестнице скатился Митрич. Борода у него была всклокочена, глаза вытаращены от страха.

— Егор? — рассердился Тараканов. — Зачем ты, братец, сюда явился? Я же тебе велел…

— Возьмите меня с собой, не губите! — взмолился Егор. — Хватит с меня, натерпелся страху за эти годы, не приведи бог, а тут еще…

— Я сказал тебе, еще недельку останешься на кладбище, чтобы своим исчезновением не всполошить кого не надо.

— Дознались, Илья Спиридонович, дознались. Нынче приходили из угрозыска… До всего дознались, еле ноги унес. Не губите, Илья Спиридонович! — причитал Егор. — Возьмите с собой!.. Верой и правдой служил вам — ящики пуще глаза своего берег! От страха и так дрожишь, а тут еще покойники кругом.

— Ну, Егор, грех жаловаться на покойников, они недурно кормили вас, — усмехнулся Маркиз.

— Вот что, Митрич, — сказал Тараканов, — с нами ты не поедешь. Добирайся сам. Жди нас в Больших Котлах… через неделю. И не беспокойся — свое получишь.

— А не обманете, Илья Спиридонович?

— Не обманет, — сказал Маркиз. — Я тебе обещаю, Егор, не обманет. — И он насмешливо взглянул на Тараканова.

*

В пустынном, нетопленном зале Петроградского зоологического музея среди гигантских скелетов ископаемых животных прохаживались Тараканов и Артур.

У Тараканова был вызывающе самодовольный вид, он то и дело потирал руки. С лица Артура не сходила вежливая, чуть презрительная улыбка.

— Я хотел бы вам сказать… — заговорил наконец Артур, остановившись у витрины с челюстью пещерного медведя, — что вы обманули меня. И не только меня. Вот уж никак не думал, что вы обыкновенный проходимец и обманщик, господин… Авденис. — Он произнес эти слова тихо и даже вежливо.

— Я попрошу вас выбирать слова, господин Артур, — вспыхнул Тараканов.

— Я выбирал слова, господин Авденис, самые точные слова. Пинтуриккио не есть подлинник. Он есть подделка.

— Ах, это, — засмеялся Тараканов. — Но у меня не было другого выхода. Вы мне не верили, требовали доказательств. А мне нужны были деньги и паспорт. Теперь все это не имеет никакого значения. Коллекция в моих руках, и мы с вами можем продолжать наше общее дело. — И Тараканов засмеялся.

— Вы смеетесь?

Тараканов дотронулся до руки Артура: — Я прошу извинить меня, господин Артур. Артур перевел взгляд с медвежьей челюсти на лицо Тараканова.

— Хорошо, — после некоторого раздумья произнес Артур. — Предлагаю для переправки груза воспользоваться дипломатическими каналами. Такая возможность у меня есть.

— А меня вы переправите тоже… дипломатической почтой? — усмехнулся Тараканов.

— Вы получаете деньги… валюту.

— Здесь, в России, мне ваша валюта не нужна. Я сам доставлю коллекцию.

— Стоит ли подвергать риску… такой ценный груз… и себя?..

— Что делать… Зато я буду уверен, что меня не обманут.

— О! — вспомнил Артур насмешливо. — Вас обманут? Вас?! — И уже серьезно спросил: — Какое, вы полагаете, время достаточно для доставки груза?

— Недели полторы—две, — сказал Тараканов.

— Согласен. Наши люди будут ожидать вас с двадцатого числа в известном вам месте.

— Хорошо.

Они разошлись, не прощаясь. Тараканов вышел из музея, а Артур еще некоторое время задумчиво бродил среди чучел и скелетов давно вымерших животных.

*

На кладбище, возле склепа Тихвинских, стояли Витоль, Макар и еще двое сотрудников Петроугрозыска.

— Ты уверен, что кладбищенский сторож именно тот самый плотник Митрич? — спросил Витоль Макара.

— Он, товарищ Витоль. По всем описаниям — он, — сказал Макар удрученно.

— Ты говорил, что его убили лагутинцы.

— Так мне сказали в деревне. Наверно, он сам пустил этот слух.

— Почему ты дал ему уйти? — резко спросил Витоль. — Почему ты не задержал его?

— Растерялся, товарищ Витоль. Ну каких-нибудь две минуты упустил… В голову не пришло, что он может сбежать…

Витоль бросил давно погасшую папиросу и сунул в рог свежую.

— Опыта не хватает, Карл Генрихович, — виновато заметил Макар.

— Н-да, не хватает. Только не опыта, а сообразительности. Сдашь дела Когану и Булатову.

— Нет, Карл Генрихович, — возмутился Макар, — я этого дела ни Когану, ни Булатову не отдам. Я на прошлой неделе в Народном доме выступление товарища Луначарского слушал и хорошо понял, что пролетариату без общечеловеческой культуры, — Макар провел по шее ребром ладони, — во! И коллекцию эту мы обязаны найти.

— Хорошо, что ты это понял, — сказал Витоль. — Но дело это я у тебя все-таки забираю. Завтра с утра займешься ограблением на Кирочной. А вы, — обратился он к стоявшим рядом сотрудникам, — явитесь ко мне через час.

И он быстрыми шагами направился к воротам кладбища. Булатов, худощавый брюнет с аскетическим лицом, сочувственно похлопал Макара по плечу:

— Не раскисай, Макар. Революции, в конце концов, безразлично, кто именно спасет ее достояние. Важно, чтобы оно было спасено!

— Понимаю, — сказал Макар. — Но я хочу сам… Сам! Сам хочу докопаться!

— В другой раз, — бесстрастно сказал Булатов.

С высокой ограды детдома, как горох, сыпались мальчишки. Они перебирались через ограду, выскакивали из окон и бежали, подхватив свои тощие мешочки, сбивая с ног прохожих, бежали к набережной и дальше, через мост на другую сторону Невы.

Макар возвращался с кладбища и проходил мимо ограды детского дома, когда на него откуда-то сверху свалился мальчишка. Мальчишка поднялся, Макар узнал Булочку и схватил его за плечо.

— Куда ты?

— В Крым.

— Зачем?

— Там тепло, там яблоки… Пусти.

Макар не отпускал его.

С ограды свалился Верзила.

— Отпустите огольца! — Он ударил ребром ладони по руке Макара, и Макар выпустил Булочку.

Оба мальчика бросились вдогонку за бежавшими вдоль улицы детдомовцами. Макар растерянно поглядел им вслед.

Из ворот выбежала воспитательница.

— Дети, дети, вернитесь! — кричала она, пытаясь схватить то одного, то другого, но ребята вырывались из ее рук и убегали. — Помогите мне! — крикнула она Макару. — Задержите их!

— Как их удержишь, — мрачно сказал Макар, — вон их сколько.

Мимо пробежал Кешка.

— Кешка, и ты… Куда ты? — крикнула ему Анна Дмитриевна.

— В Крым! — крикнул на ходу Кешка. — Там тепло, там яблоки…

Макар и Анна Дмитриевна стояли у чугунных перил набережной Фонтанки. Наступила ночь, белая петроградская ночь, и они задумчиво смотрели па отсвечивающую металлическим блеском воду, на небольшой буксир, тащивший старенькую баржу.

— Не гожусь я для этой работы, — сказала Анюта и тихо заплакала. — Я с ними была так добра, я так их любила! А они убежали… В Крым…

— Там тепло, там яблоки, — ласково улыбнулся Макар. — Не огорчайтесь, Анюта…

— Вам что… А меня с работы снимут. Я не хочу… я люблю эту работу, — всхлипнула снова Анюта.

— Меня уже сняли, — невесело усмехнулся Макар.

— Вас? За что?

— Мне один человек сказал… если ищешь, случай сам тебе в руки идет. Вот он и шел… случай этот… а я прошляпил…

На барже, шедшей мимо них, в каюте у Маркиза, за столом, на котором стояла клетка с попугаем. Тараканов и Маркиз рассматривали географическую карту. В каюте было тесно от ящиков, поставленных друг на друга. Это были такие же ящики, как и те, которые Петровых когда-то доставил Петроградскому музею.

— Государ-р-р-рю имперар-р-ратор-р-ру ур-р-ра! — неожиданно крикнул попугай.

Макар и Анюта вздрогнули, услышав приглушенный крик с баржи.

— Голос какой странный, — сказала Анюта, — будто не человеческий.

— Человеческий! — зло сказал Макар. — Очень даже человеческий. Перепились какие-то контрики. Надо запомнить номер этой баржи… Семьсот семьдесят семь…

 

Часть вторая

ЦИРКОВОЙ ФУРГОН

В Париже, в одном из переулков Монмартра, ставшего с давних пор излюбленным местом художников всего мира, в небольшом кафе, расположившемся прямо на тротуаре под брезентовым тентом, за круглым столом возле большой вазы с цветами сидели трое мужчин в широкополых шляпах, как видно художники. Не обращая ни на кого ни малейшего внимания, они вели оживленный разговор, о чем-то горячо спорили, обильно жестикулируя.

Мимо них неторопливо прошел пожилой человек с аккуратно подстриженной скандинавской бородкой и, неторопливо расправив рукой полы пальто, уселся поодаль, за отдельным столиком. Тут же к нему подбежал официант и почтительно склонился в поклоне.

И пока двое художников продолжали свой бесконечный спор, третий внимательно приглядывался к только что вошедшему человеку, перед которым расторопный официант уже поставил высокий стакан с молоком. Художник, наблюдавший за ним, положил руку на плечо одному из своих приятелей и тихо сказал:

— За вашей спиной сидит пожилой господин и пьет молоко. Взгляните на него, друзья.

— Что за птица? Я где-то видел это лицо.

— Шведский промышленник Ивар Свенсон собственной персоной.

— Спичечные фабрики и свиные бойни?

— И алмазные копи в Африке.

К столику Свенсона быстро подсел Артур в щеголеватом костюме в полоску и положил перед ним какую-то телеграмму. Свенсон неторопливо поднес ее к глазам и, проглядев текст, сказал:

— За этим прохвостом, как говорят русские, нужен глаз да глаз… После этой истории… с Пинтуриккио я ему не верю.

— Вы ничем не рискуете… — чуть скривив губы в улыбке, сказал Артур. — И потом… ждать осталось совсем недолго. Если же вы, патрон, не верите и мне…

— Не горячитесь, Артур, это вам не идет… ваш стиль — сдержанность.

— Пожалуй, вы, как всегда, правы, патрон.

Артур взял со стола телеграмму, сунул ее в боковой карман и, поднявшись, церемонно раскланялся:

— Честь имею!

Художники все еще разглядывали Свенсона.

— Что он здесь делает, у нас в Париже, этот бандит?

— Скупает все, что попадается под руку. Он возвращается из Рима, где, говорят, приобрел картины Джотто и Перуджино.

— Постой-ка, Серджо… Не он ли наложил руку на какую-то крупную русскую коллекцию?

Тот, которого назвали Серджо, кивнул:

— Он. Это довольно темная история. Пользуясь тамошней неразберихой, какие-то негодяи похитили коллекцию и вот теперь сбывают ее этому… знатоку искусства.

— Но ведь это же уголовное дело! Грабеж!

— Этот господин не так прост, — все еще продолжая смотреть на Свенсона, сказал Серджо. — Он не станет демонстрировать эту русскую коллекцию. Он просто спрячет ее.

— Ты хочешь сказать, что никто, кроме него, так и не увидит ее?

— Во всяком случае, нас с тобой он не пригласит.

Третий художник, до сих пор не проронивший ни слова, спросил:

— Он что-нибудь понимает в искусстве, этот мясник?

Серджо рассмеялся:

— Спроси у него.

— Ну что ж, спрошу.

Он поднялся и подошел к столику Свенсона:

— Господин Свенсон, если не ошибаюсь?

— Допустим… — настороженно кивнул Свенсон.

— Вы что-нибудь понимаете в живописи, господин Свенсон?

Свенсон чуть прищурил глаза и поднял монокль.

— С кем имею честь?

— Дино Моллинари, художник.

Свенсон презрительно поджал губы:

— Моллинари? Не слыхал.

Дино подошел еще ближе к Свенсону.

— Я вас спрашиваю — вы что-нибудь понимаете в живописи, господин мясник?!

Свенсон поднялся и крикнул официанту:

— Меня оскорбляют! Уберите его!

Дальше все произошло так молниеносно, что подбежавшему официанту только и осталось, что помочь Свенсону вытереть молоко, которое выплеснул ему в лицо Дино Моллинари.

— Вот моя визитная карточка, — под общий смех посетителей кафе сказал Дино, положив ее на стол перед Свенсоном. — Теперь, я надеюсь, вы запомните мое имя!

*

Макар, огорченный неудачами, никак не мог смириться со своим поражением. И хотя ему было поручено совсем другое дело, он все еще думал только о том, как напасть на след похищенной коллекции, перебирая в уме в который уже раз все известные ему подробности дела. И поэтому он и не заметил, как оказался возле подъезда огромного желтого дома с колоннами. Здесь, среди бесчисленного количества табличек с названиями разных учреждений, его внимание привлекла к себе только одна. На слегка проржавевшей железке желтой краской было выведено:

ПЕТРОГОРТОП.

Петрогортоп, организация, снабжавшая Петроград топливом в эти трудные годы, заинтересовала Макара только потому, что теперь здесь работал тот самый матрос Петровых, который когда-то привез в Петроградский музей пустые ящики…

Макар постоял немного перед подъездом, бросил в урну недокуренную папиросу и открыл дверь.

Когда Макар вошел в кабинет Петровых, тот поднялся ему навстречу, крепко пожал руку и сразу же сказал:

— Дров я тебе не дам.

— А мне дров и не надо, — хмуро ответил Макар.

— И торфу не дам.

— И торф мне без надобности.

— А угля нет! — почему-то почти ликующе сказал Петровых. — Уголь только по ордерам Петросовета.

— Мне и угля не надо.

— Что ты ко мне ходишь? — снова усаживаясь за огромный стол, сказал Петровых. — Все я тебе рассказал. Все. Ничего больше не знаю.

Макар оглядел кабинет Петровых. Здесь в прежние времена была, вероятно, просторная гостиная барского дома. Макар подсел к столу Петровых, на котором, занимая чуть ли не половину всей поверхности зеленого сукна, стоял роскошный серебряный чернильный прибор с чернильницей в виде римской колесницы, запряженной четверкой лошадей.

Макар немного помолчал и, стараясь не глядеть в глаза Петровых, сказал:

— Да нет, я не по делу. Я так зашел. Проходил мимо… Дай, думаю, загляну к Петровых, как он там поживает…

Петровых облегченно вздохнул.

— Я теперь другим делом занимаюсь, — сказал Макар. — На Кирочной среди белого дня у одного известного артиста квартиру очистили. Все до нитки вынесли… В том числе бронзовые канделябры в стиле рококо.

Петровых протянул Макару пачку папирос. Оба закурили.

— Слушай, Петровых. Не по службе, а так просто… Может, еще что-нибудь вспомнишь? Кто еще, кроме перечисленных тобой лиц, присутствовал при реквизиции коллекции? Кто еще там был?

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Петровых. — Что ты ко мне пристал — кто да кто? Ну, попугай еще присутствовал!

Макар опешил от неожиданности.

— Ты надо мной не издевайся. Какой такой попугай?

— Точно тебе говорю. Попугай. Не то ара, не то какаду. Старуха покойница сказывала, ему чуть ли не двести лет. — Петровых рассмеялся, припомнив что-то смешное. — Я его чуть не шлепнул, гада!

— За что?

Петровых затянулся и закашлялся.

— За что? А за то, что монархию пропагандировал. Государю, говорит, императору, пропади он пропадом, ура, говорит. Орет, что на митинге.

Макар вытаращил глаза.

— Государю императору? Не врешь?

— Слово в слово. Государю императору, говорит, ура! Я этого попугая на всю жизнь, можно сказать, запомнил.

Макар от удивления раскрыл рот, но тут же опомнился.

— На Фонтанке баржа… Номер семьсот семьдесят семь… Можешь узнать, чья она, эта баржа? — схватив Петровых за плечи, крикнул Макар.

— Ты что, полоумный?! — рассердился Петровых, сбрасывая руки Макара.

— Можешь ты узнать, чья она, эта баржа? — настаивал Макар.

— Тут и узнавать нечего. — Петровых на всякий случай отошел подальше от Макара. — Наша это баржа, гортоповская. Наша. Прошлой осенью застряла, там и стоит, на Фонтанке.

— Стоит?!

— Стоит.

— Ты можешь поручиться, что стоит?

— Могу, — сказал Петровых, теряя свою уверенность. — Во всяком случае, еще утром она была там.

— Была! Была, да сплыла! — крикнул Макар и бросился к двери.

*

Маленький буксирный пароход под гордым названием “Повелитель бурь” тащил баржу № 777 по Неве мимо деревянных домиков петроградских пригородов. Паровой буксир, весело попыхивая, уводил ее все дальше и дальше от Петрограда, а Маркиз тем временем, привязав себя на веревках к кранцам, старательно перекрашивал номер. Несколько уверенных мазков белой краской, и вместо баржи под номером 777 плывет по Неве баржа с новым номером… 999.

В порту, куда на служебном “Даймлере” примчался Макар, ему сразу же показали небольшой катерок, мерно покачивающийся у высокого причала.

Макар спрыгнул на его корму и махнул рукой механику. Суетливо застучал старенький мотор, и катерок, оторвавшись от причальной стенки, двинулся по реке. И вот уже катерок поравнялся с баржей, по виду совершенно такой же, как и та, которую ищет Макар. Катерок приближается к носу баржи, и только тогда Макар видит, что номер закрыт большим красным транспарантом с надписью “Хлеб — Красному Питеру”. Длинным шестом Макар приподнимает полотнище, под которым вместо номера написано старое название “Бурлаков, сыновья и K°”.

…Маркиз спустился в трюм баржи, где, пристроившись на одном из ящиков, Тараканов сосредоточенно раскладывал какой-то замысловатый пасьянс. Рядом стояла клетка с попугаем. Маркиз подошел к клетке, приоткрыл дверцу и налил немного воды в маленькое блюдечко. Попугай взмахнул крыльями и вдруг закричал пронзительно-скрипуче:

— Государ-р-рю импер-ра-тор-ру ур-р-р-ра!

Тараканов вздрогнул от неожиданности и, взглянув на Маркиза поверх своих темных очков, проворчал:

— Он погубит нас в конце концов. Сверните ему шею!

— Зачем же? — возразил Маркиз. — Мы научим его чему-нибудь новенькому.

Маркиз вытащил попугая из клетки и посадил к себе на плечо.

— Двести лет ты твердишь одно и то же. Пора менять репертуар. А ну-ка скажи: “Тараканову ур-р-ра!”

— Чему вы учите птицу, Шиловский?

Тараканов смешал карты и отошел к столу.

— Вы помните о своем обещании пронумеровать мои ящики, Шиловский?

— Ваши ящики? — Маркиз впустил попугая в клетку. — Разве они ваши… эти ящики?

— Не ловите меня на слове. — Тараканов попытался отшутиться. — Вы меня не так поняли.

— Нет, Илья Спиридонович, я понял вас правильно. Именно поэтому я буду сопровождать ваши ящики… — Маркиз так язвительно произнес слово “ваши”, что Тараканов даже вздрогнул, — непосредственно до встречи с князем.

— У вас нет оснований подозревать меня! — взвизгнул Тараканов. — Я не давал повода!

— Давали, давали… — спокойно ответил Маркиз. — И вообще разрешите вам заметить, драгоценный Илья Спиридонович, что вы ведете со мной бесчестную игру.

— Я не понимаю вас, Шиловский!

— Сейчас поймете. Я хотел бы знать, зачем вы, Илья Спиридонович, выменяли у несчастного Тамарина на пшено и коровье масло его великолепную копию “Мальчика в голубом”?

Тараканов побледнел.

— Не удивляйтесь, господин Тараканов, Боря Тамарин когда-то был моим товарищем, мы вместе учились в Академии художеств.

— Извольте, я объясню вам… если на то пошло, — засуетился Тараканов. — Люди, которые помогают нам с вами, хотели иметь гарантию…

— Они хотели иметь гарантию… а вы — деньги?

— Какие там деньги… Гроши.

— Гроши за “Мальчика в голубом”? Это не похоже на вас, Илья Спиридонович. Вы ведь, конечно, догадались умолчать о том, что это копия? Или вернее — подделка?

В глазах Тараканова, скрытых за темными очками, промелькнуло что-то недоброе.

— Не волнуйтесь, Шиловский, вы получите свое.

— А я и не волнуюсь. Я только наперед предупреждаю вас, Илья Спиридонович, чтобы вы не вздумали обманывать меня! Нечестной игры я не потерплю!

…На рассвете “Повелитель бурь”, выбрасывая из трубы черные облачка дыма, стоял у пристани рядом со знакомой баржей.

Небольшая пристань на берегу Ладожского озера носила чисто служебное название “3-й участок Гортопа”.

Макар, стоявший поодаль с капитаном буксира, внимательно наблюдал за баржей.

Когда из трюма появились грузчики с ящиками, Макар решительно направился к ним.

— Ну-ка, товарищи, стойте, — приказал он. Грузчики опустили ящик.

— А ты кто такой? — лениво спросил один из грузчиков.

— Не видишь, что ли… генерал от инфантерии! — засмеялся другой.

— Генералов нынче всех в Черном море потопили, а я такой же, как вы, беспорточный, — засмеялся Макар.

Засмеялись и грузчики.

— Я из угрозыска, — сказал Макар. — Ищу покражу.

— Коли с розыску — смотри.

Один из грузчиков взял ломик и вскрыл ящик. В ящике были топоры.

— А в этом что? — Макар показал на другой ящик.

— Пилы.

Макар обернулся к капитану буксира:

— Где ящики брали?

— Ящики-то? — по-вологодски окая, переспросил капитан. — С базы Гортопа. Из Питеру.

— По дороге нигде не останавливались?

— Как — не останавливались! Останавливались. Ночью в Михайловку заходили, двоих высадили. С грузом. К поезду, надо думать.

— Что за люди? Какой груз? — спросил Макар.

— Люди-то? Люди как люди. На барже зимовали. А груз-то? Ящики… Вона… вроде этих.

Макар и капитан буксира подошли к носу баржи, на которой стоял номер 999.

— Кто перекрасил номер? — спросил Макар.

— Как так… перекрасил? — удивился капитан.

— Когда эта баржа стояла на Фонтанке, у нее был другой номер.

— Чертовщина какая-то… — почесал затылок капитан. — Сейчас проверим. У нас в журнале-то все прописано. Ванька! — крикнул он. — Погляди-ка в книге, какой там номер был у баржи-то?

Веснушчатый увалень, выглядывавший из капитанской рубки, заглянул в журнал и ответил:

— Три семерки.

— Три семерки? — удивился капитан.

— То-то и оно, — сказал Макар, — были три семерки, а стали… три девятки. Вот какая история.

Макар и капитан буксира поднялись по трапу на баржу и спустились в трюм. В трюме было пусто, и только в каюте, где жил Маркиз, на столе стояла клетка с попугаем. Увидев людей, попугай лениво взмахнул крыльями и отвернулся. Макар подошел к нему.

— Ну что испугался? Говори, не бойся.

Попугай, отвернувшись, молчал.

— Говори! Тебе говорят-говори! — прикрикнул на него Макар.

Попугай, нахохлившись, посмотрел на Макара.

— Тар-р-раканову ур-р-р-ра! — сказал он и снова отвернулся.

…В Михайловке Макар сразу же отправился в просторный станционный пакгауз. Старичок весовщик в форменной железнодорожной фуражке раскрыл перед Макаром нужную страницу в толстом бухгалтерском фолианте.

— Я плохо разбираю ваш почерк, — сказал Макар.

— Вот вы из Питера, вы бы там сказали — писать нечем. О чернилах я и не мечтаю, хотя бы карандаши чернильные дали. Пишу огрызками, какая уж тут каллиграфия.

Макар проглядывал запись.

— “Поезд 569-бис…” — читал Макар. — А тут что написано, не разберу…

Старичок неторопливо надел свои плохонькие очки с дужками, обмотанными суровыми нитками.

— Это к вам не касается. Это разгрузка. А погрузка ниже. Вот видите, ящики… Вот вы из Питера, вы бы там сказали… бумага газетная, ничего не видать.

— Вы лучше скажите мне, что это такое?

— Где? Здесь? — Он протер очки краем засаленной клеенки и, внимательно посмотрев, сказал: — Что-то сам не разбираю…

— Вот здесь ящики. Станция назначения — Изгорск?

Старичок вдруг рассердился:

— Сами все прекрасно разбираете, зачем же морочите голову старику? Ящики. Общий вес двадцать один пуд.

— А это что? — указывая на другую запись, спросил Макар.

— Тоже ящики. Тут ясно написано: ящики, общий вес тридцать пять пудов. Станция назначения — Кандалакша.

— А это ящики? Станция назначения Гдов?

— Ящики. В эту ночь, можно сказать, как нарочно, чуть не весь груз — ящики. А на той неделе день был — в пятницу или в четверг, не помню, — не поверите, одни бочки грузили. Вот вы из Питера, вы бы там сказали…

Макар, не слушая весовщика, старательно переписывал сведения из книги в свою помятую тетрадку.

Старенький телеграфный аппарат “Морзе”, постукивая, выталкивал длинную ленту с точками и тире. За спиною телеграфиста стоял Макар и, глядя на таинственные знаки, слушал глуховатый голос дежурного:

— “Осмотр грузов Кандалакше никаких результатов не дал. Проверка, проведенная Коганом Гдове, также результатов не дала. Продолжение розыска вам лично разрешаю. Немедленно выезжайте Изгорск”. Подписано — “Петроугрозыск. Витоль”.

Он оборвал ленту и протянул ее Макару. Макар сунул ленту в карман и, хлопнув телеграфиста по плечу, сказал:

— Спасибо, товарищ. Для меня эта депеша вроде как якорь спасения. Она мне, можно сказать, жизнь вернула.

Макар толкнул створки окна и выпрыгнул на перрон. Телеграфист покачал головой и снова склонился к своему аппарату.

*

В полутемном вагоне, освещенном коптящей керосиновой лампой, все спали. Спали сидящие на нижних лавках, спали счастливчики, растянувшиеся на полках рядом с тюками и баулами, спали и те, кто в проходе пристроился на мешках. Дремал в тамбуре проводник, не выпускавший из рук фонаря. Безмятежно спал и Макар, притулившись возле окошка. Размеренно постукивали колеса, убаюкивая пассажиров…

Под вагоном в угольном ящике ехало трое мальчишек. Здесь стук колес был оглушающим. Верзила, Булочка и Кешка не спали. В лохмотьях, перепачканные углем, они занимались весьма мудреным делом. Кешка и Булочка крепко держали высунувшегося из ящика Верзилу, который на ходу поезда пытался зацепить крюк, привязанный к веревке, за раму открытого окна. Наконец крючок зацепился. Верзила подергал веревку и, убедившись, что цель достигнута, залез обратно в ящик.

— Лезь, Булочка, — сказал он.

— Почему я? — испугался Булочка.

— Ты самый легкий, — сказал Верзила.

— У меня руки слабые, — захныкал Булочка.

Мальчишкам приходилось кричать, чтоб услышать друг друга.

— Я бы сам слазил, да меня веревка не выдержит! — крикнул Верзила.

— Жеребь тянуть, — предложил Кешка.

Верзила, придерживая веревку, поломал какую-то палочку на три части и, упрятав их в кулаке, протянул мальчишкам. Жребий вытянул Булочка.

— Не полезу, боюсь! — У Булочки затряслись губы.

Кешка увидел испуганные глаза Булочки и сказал:

— Ладно. Я полезу.

Он поменялся местом с Верзилой, схватился за веревку и, выглянув наружу, испуганно огляделся. Внизу мелькали шпалы, у Кешки зарябило в глазах, и он влез обратно.

— Не дрейфь, Монах! — подбодрил его Верзила.

И Кешка осторожно полез вверх по веревке Добравшись до окна, он ухватился руками за раму. Ноги соскользнули с веревки, и он беспомощно повис… Паровоз дал длинный гудок, и вагон с висящим мальчишкой пронесся мимо пустынной платформы с одиноким дежурным, лениво помахивавшим фонарем.

Кешка нащупал ногами веревку и, подтянувшись на руках, влез в полураскрытое окно.

Макар открыл глаза и увидел чьи-то ноги. На столике стоял мальчишка. Он деловито обшаривал верхнюю полку, осторожно вытащил из-под головы спящего пассажира буханку хлеба, положил ее в холщовый мешок и снова стал шарить…

Макар взял Кешку за ногу.

— Пусти! — испугался Кешка. — Пусти, дяденька!

— Ты что тут делаешь, мазурик? — негромко сказал Макар.

— Пусти, я больше не буду, — захныкал Кешка, стараясь разжалобить Макара. — С голодухи… неделю маковой росинки во рту не было… Пусти, дяденька.

— Ты откуда взялся?

— Оттуда. — Кешка мотнул головой в сторону окна. — С улицы.

Макар увидел крюк на раме, снял его и вытащил веревку.

— Ловко! Ты один?

— Один, — соврал Кешка.

— Врешь?

Макар привязал холщовый мешок к крючку и спустил его вниз. Верзила ухватился за мешок и дернул его. Веревка вырвалась из рук Макара.

А внизу, в угольном ящике, Верзила вытащил хлеб из мешка, и оба они вместе с Булочкой накинулись на хлеб, которого уже давно не ели. Они отламывали его круглыми кусками и давились, не успевая прожевывать черный липкий хлеб.

Макар раскрыл свой брезентовый саквояж, вынул оттуда кусок белого хлеба, отрезал сала и, усадив Кешку на колени, сказал:

— Жуй.

Кешка жадно набросился на еду.

— Куда пробираешься?

Кешка широко улыбнулся:

— В Крым.

— Зачем?

— Там тепло. Там яблоки…

Макар пристально посмотрел на Кешку.

— А ты из Питера? Из детдома Парижской коммуны?!

Кешка удивленно вытаращил глаза:

— А вы откуда знаете?

— Я тебя давно подкарауливаю, — усмехнулся Макар.

— Обратно в Питер повезете? — с оттенком обреченности спросил Кешка.

Макар засмеялся и уже серьезно спросил:

— Отец с маткой где? Живые?

Кешка отрицательно покачал головой.

— Убили?

— Отца на германской убили, а мамка от сыпняка померла…

Макар снова открыл саквояж, достал кусок колотого сахара и протянул Кешке.

— Рафинад… — удивленно прошептал Кешка.

*

Господин Вандерберг, один из крупнейших голландских коллекционеров, принимал ванну. Огромная ванная комната со множеством зеркал была ярко освещена. Ванна, в которой лежал Вандерберг, была утоплена в кафельном полу и доверху наполнена мыльной пеной, из которой виднелась только лысая голова Вандерберга.

Перед ним стоял ливрейный лакей в полном облачении.

— Приехал этот господин — из России, — негромко сказал лакей.

— Зови! Зови, зови его! Скорей!

Лакей удалился, а Вандерберг высунул из воды ногу и нетерпеливо пошевелил пальцами.

В ванную комнату вошел Артур и церемонно поклонился Вандербергу.

— Ну, что же вы молчите, Артур? Я сгораю от нетерпения. Как наши дела? — Вандерберг прикрутил кран, чтобы не шумела вода. — Ну, рассказывайте, Артур!

— Еще полторы, ну, максимум две недели, господин Вандерберг, и коллекция Тихвинского будет здесь.

Вандерберг восторженно шлепнул рукой по воде, обдав Артура мыльной пеной.

— Ха-ха! — раскатисто захохотал он. — Вы молодец, Артур. Золото, а не человек. Вы дьявольская проныра!

Артур поморщился.

— Не сердитесь, Артур. Я шутя. Вы знаете, как я ценю вас. И не только ценю, — Вандерберг снова рассмеялся, — но и щедро оплачиваю ваши услуги. Кстати, что этот негодяй требует за свои немыслимые богатства?

— Господин Тараканов, по моим наблюдениям, опытный деловой человек, к тому же весьма осторожный. Он настаивает, чтобы оценку производили компетентные эксперты.

— Ну что же, пусть будет так.

Вандерберг поднялся, включил сильный душ и, отчаянно фыркая, стал смывать мыло. Потом он накинул на себя ворсистую простыню и, усевшись в низкое кресло, сказал:

— Теперь о главном. Я бы хотел знать, на что именно я могу рассчитывать. Что вы отдаете Свенсону и что получу я?

— Видите ли, господин Вандерберг… Это вопрос деликатный, — замялся Артур. — Я бы хотел быть с вами вполне откровенным.

— Разумеется, мой друг. Мы с вами деловые люди. Выкладывайте все.

— Господин Свенсон настаивает на единоличном владении всей коллекцией.

Ваидерберг откупорил бутылку с пивом.

— Что за чушь! У него нет таких денег, можете мне поверить.

— Возможно, что и так. Но он хочет оставить себе живопись. Все остальное он собирается уступить вам с таким расчетом, чтобы оправдать почти все свои расходы.

— Всю живопись я ему не отдам! Слышите, не отдам!

Артур подсел к столику, и Вандерберг разлил по стаканам пиво.

— Артур, я предлагаю вам честную игру. Как только коллекция окажется у вас, мы с вашим патроном устроим маленький аукцион. — Вандерберг снова раскатисто засмеялся. — Вы меня понимаете — аукцион! Кто больше даст! Выручка пойдет в вашу пользу.

— Господин Свенсон на это не пойдет. Больше того: в последнем разговоре он намекнул, что, если вы не пойдете на его условия, он оставляет всю коллекцию за собой.

— Не понимаю, к чему вы клоните, Артур.

— Я обещал господину Свенсону живопись. Мы отдадим ему живопись. Но я вовсе не обещал ему всю живопись. — Артур многозначительно выделил слово “всю”. — Мои разговоры с патроном носили, я бы сказал, предварительный характер… А теперь я располагаю документом, представляющим определенную ценность.

Артур вытащил из бокового кармана тоненькую книжицу и положил ее перед Вандербергом.

— Я не читаю по-русски, — сказал Вандерберг. — Переведите, пожалуйста.

— С удовольствием, — улыбнулся Артур и, раскрыв книжицу, стал называть имена: — Веласкес, Веронезе, Ван Дейк, Рубенс…

— Стоп, стоп, стоп! — замахал руками Вандерберг. — Давайте сразу отметим, что будет принадлежать мне!

*

У станции Изгорск поезд, в котором ехал Макар, остановился перед закрытым семафором. И вдруг в сонной тишине вагона послышался чей-то испуганный голос:

— Ой, што это? Кажись, горим?!

— Горим, братцы, горим! — истошно завопил тот же голос, и все пассажиры спросонья бросились к окнам. Макар тоже высунулся из окна и увидел, что станционные пакгаузы охвачены огнем.

Расталкивая пассажиров, перебираясь через мешки и корзины, Макар выскочил из вагона. У пакгауза стояли какие-то люди, безучастно наблюдая за тем, как двое пожарников качали ручную помпу, а третий направлял тонкую струю воды на деревянную стену багажного сарая. Вслед за Макаром от поезда к пакгаузу бежали пассажиры, на ходу рассуждая о причинах пожара.

— Молния, что ли, вдарила?

— Да грозы-то не было, от сухости, надо думать, возгорелось.

— Будет болтать! — сказал кто-то. — Бандиты подожгли, лагутинцы.

У горящего пакгауза собралась большая толпа.

Макар подбежал к растерянному человеку в фуражке с красным околышем:

— Что вы стоите?! Ведра, багры, кастрюли, баки — все, что есть, тащите!

И, обращаясь к пассажирам и стоявшим возле пожарников зевакам, крикнул:

— Товарищи, граждане! Что же вы стоите глазеете, когда на ваших глазах гибнет достояние Республики?!

И, не дожидаясь ответа, Макар выхватил у одного из пожарников топорик и устремился в горящий пакгауз.

Верзила, Булочка и Кешка с валенками под мышкой бежали к пакгаузу.

— Пацаны, куда вы?! — кричал Верзила. — Смываться надо! Самое время смываться!

Но Кешка, а за ним Булочка бросились к месту пожара.

А здесь уже от маленького пруда к горящему зданию бежали с ведрами и кастрюлями первые добровольцы.

Макар с остервенением, заслонясь рукавом от огня, в дымном сарае взламывал ящик за ящиком. С треском отлетела доска, и Макар увидел еще не выделанные овечьи шкуры. Задыхаясь от дыма, он выскочил из дверей и, подбежав к начальнику станции, суетившемуся возле пожарных, схватил его за плечо:

— Где ящики, которые прибыли ночью из Михайловки?

— Из Михайловки… — оторопело пробормотал начальник станции. — А… да, да, были ящики. Они в третьей секции. — И он показал рукой на закрытую дверь одного из отделений пакгауза.

— Сюда воду, сюда! Сюда! — крикнул Макар.

И он бросился к дверям, на которых стояла цифра “3”.

Пожарники подтащили брандспойт и, взломав дверь, направили струю туда, откуда валил густой дым и вырывалось пламя.

А между прудом и пакгаузом выстроились две цепи. По одной передавали ведра с водой, по другой — порожние. Среди взрослых стояли в цепи трое беспризорников. Кешка и Булочка передавали ведра с водой, а Верзила — порожние. То и дело наклоняясь к Кешке, он тупо повторял одно и то же:

— Пацаны, тикать надо, пока твой комиссар не хватился! Слышь, Монах!

И вдруг в третьей секции раздался оглушительный взрыв. Столб пламени высоко взметнулся над пакгаузом. Обе цепочки шарахнулись в сторону и в испуге застыли, глядя на раскрытые двери пакгауза.

Пожарники бросились внутрь и вскоре вытащили из пакгауза обожженного Макара. На нем тлела одежда. Пожарники направили на него струю, чтобы сбить огонь.

— Фельдшера! — крикнул начальник станции. — Скорее фельдшера!

— Опоздал. Опоздал я, — с отчаянием говорил Макар, вытирая лицо рукавом, и, неожиданно потеряв сознание, повис на руках у пожарников.

К Макару подбежал Кешка:

— Дяденька, ты живой? Живой? Живой?

Тем временем Верзила схватил за руку Булочку и утащил за собой.

Макар открыл глаза и, увидев Кешку, едва шевеля губами, тихо произнес:

— Сгорело… Все сгорело.

*

В кинематографе “Арс” на Невском шел новый фильм режиссера Тарсанова “Фаворитка его величества”. Доброво со своей супругой смотрел картину на последнем сеансе.

В переполненном зале зрители вслух читали надписи, а пожилой тапер, глядя на экран, играл старинный вальс.

…Золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, подкатила к парадному крыльцу большого барского дома. На запятках стоял негритенок, одетый в ливрею. К карете подошел слегка сутулый человек с близорукими глазами, раскрыл дверцу и склонился в поклоне. Из кареты вышла дама в пудреном парике и, взбежав по лестнице, улыбнулась красавцу лакею, предупредительно распахнувшему перед ней парадную дверь…

После сеанса Доброво поднялся в кинобудку и попросил длинноволосого киномеханика в студенческой курточке показать ему некоторые куски пленки. Он долго и внимательно разглядывал их на просвет и наконец обратился к механику:

— Попрошу вас… Вырежьте мне, пожалуйста, несколько кадриков… Этот… этот и вот этот…

— Не могу. Нам не разрешают. Вы попросили показать, я показал. А вырезать не могу, — сказал киномеханик. — И потом… простите, кто вы?

— Моя фамилия Доброво.

— Прокофий Филиппович? — расплылся в улыбке киномеханик.

— Откуда вы меня знаете? — удивился Доброво.

— Я был студентом юридического факультета. Я знаю ваш учебник криминалистики. Собирался быть адвокатом… — усмехнулся киномеханик. — Зачем вам эти кадрики, Прокофий Филиппович?

— Видите ли… мне показалось, что один из этих статистов замешан в деле, которое меня интересует, — сказал Доброво. — И я был бы вам очень признателен, если бы вы все-таки подарили мне эти три маленьких кусочка ленты.

Киномеханик улыбнулся и взял ножницы.

…Помощника режиссера, молодого человека в кожаной тужурке и мотоциклетных очках, Доброво разыскал в задымленной комнатушке кинофабрики, где одновременно гримировали и переодевали артистов, режиссер и оператор обсуждали план съемки, а участники массовых сцен получали деньги у пожилой кассирши, кутавшейся в темный шерстяной платок.

Разглядывая на просвет вырезанные кадрики, помощник режиссера сказал:

— Мы снимали этот эпизод в Знаменском, в имении Тихвинских. Это парадное крыльцо… Слуга у кареты и лакей наверху — не артисты, люди случайные.

— Случайные? — переспросил Доброво. — Участники народных сцен?

— Нет, нет, это не наши люди. Они случайно были там, в Знаменском, в имении. Не знаю, право, что они там делали, но, когда они появились, Тарсанов решил их использовать. Ему понравилась фигура вот этого лакея, у двери. — Помощник режиссера показал на пленке Маркиза.

— А фамилии этих людей… я мог бы узнать? — спросил Доброво. — У вас, вероятно, записаны их фамилии?

Помощник режиссера заглянул в свою тетрадку, вытащенную из куртки, и сказал:

— Фамилии… фамилии… Здесь столько фамилий… Малинин, Кривченя, Масленникова, Петров. Нет, нет, все не то, другая съемка… А здесь? Вот. Баранов-Переяславский, Кусакина, Лихачев, Калужский, Сипавина… Нет. Не помню. Решительно не помню, кто из них кто. И к тому же, насколько я помню… я просто не записал их фамилий.

— Жаль, — сказал Доброво. — Я бы дорого дал, чтобы узнать фамилию хотя бы этого человека. — Он показал на Тараканова, стоящего рядом с каретой.

— А зачем вам… этот человек? — спросил помощник режиссера.

— Видите ли… я когда-то учился с ним в одной провинциальной гимназии. Хотелось бы его разыскать.

Доброво поклонился и вышел из комнаты. Старушка в зеленом капоте подошла к помощнику режиссера и спросила шепотом:

— Вы знаете, Петенька, с кем вы только что беседовали?

— Нет. А вы знаете?

— Конечно, знаю. Это знаменитый Доброво.

— Доброво? Не знаю.

…Дома, в своем кабинете, Прокофий Филиппович разложил фотографии кадров из фильма “Фаворитка его величества” на письменном столе и стал их тщательно рассматривать через лупу. Со двора донеслись звуки шарманки, и надтреснутый старческий голос запел:

Трансвааль, Трансвааль,

Страна моя,

Ты вся горишь в огне…

Доброво подошел к окну, распахнул его и увидел во дворе рядом с сараями старого шарманщика с морской свинкой, окруженного детьми. Из окон выглядывали жильцы, а в глубине двора кто-то звал дворника:

— Ахмет, Ахмет!..

Доброво задумчиво взглянул на крышу, на чердачное окно, откуда когда-то появился Кешка…

Он вернулся к столу, из нескольких фотографий выбрал две — увеличенные портреты Тараканова и Маркиза, — отложил их отдельно. Потом Прокофий Филиппович подошел к книжному шкафу и, порывшись па одной из полок, вытащил тоненькую книжечку, такую же, какую Артур привез Вандербергу.

На обложке было написано:

ПОЛНЫЙ КАТАЛОГ КОЛЛЕКЦИИ

ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ЦЕННОСТЕЙ,

принадлежащих князю С.А.Тихвинскому

СПБ—1915 г.

Доброво полистал каталог и раскрыл его на фотографии фарфоровой статуэтки, изображающей крылатого Пегаса. Он положил каталог на стол и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

Клетка с попугаем, которую Макар нашел в каюте Маркиза, стояла в кабинете у Витоля. Попугай дремал, не обращая никакого внимания ни на Витоля, беседовавшего с Доброво, ни на молодую женщину в кожаной курточке, что-то диктовавшую машинистке, закутавшейся в старый плед, пи па сотрудника угрозыска, занятого поиском нужной карточки в картотеке, занимавшей целую стенку в комнате.

— Нет, нет, Карл Генрихович, вы меня неправильно поняли, — говорил Доброво. — Работать я у вас не собираюсь. Я слишком стар, чтобы начинать жизнь заново. Просто я не хочу, чтобы уникальная коллекция Тихвинского пропала для России…

— Она пропала, Прокофий Филиппович… — с горечью сказал Витоль. — Сгорела.

— Как — сгорела?

— Во время пожара. На станции Изгорск. Сгорела дотла.

Доброво прищурил глаза:

— Эти сведения достоверны?

Витоль подсел поближе к Доброво:

— Вполне. Сгорел пакгауз, все, что там было. Спасти ничего не удалось.

Доброво помолчал.

— Боже мой… А я размышлял… медлил…

Он встал.

— Мне показалось, — сказал Витоль, — что вы хотели мне что-то сообщить. Или я ошибся?

— Нет, не ошиблись. Я хотел сообщить кое-какие подробности, к сожалению ныне потерявшие всякий смысл…

Доброво направился к выходу, но задержался в дверях:

— Вы сказали, что из огня ничего вынести не удалось?

— Ничего. Наш сотрудник пытался спасти хоть что-нибудь, но ему это не удалось…

*

В большой палате Изгорской городской больницы, куда после пожара попал Макар, больные еще спали, когда ранним утром в раскрытом окне появился Кешка.

Макар заметил его и тихо присвистнул. Кешка подошел к нему и развязал узелок, в котором оказалась миска с вареной картошкой.

— Все в окна лазишь? — шепотом спросил Макар.

— А в двери меня не пускают, — улыбнулся Кешка.

— Откуда взял? — Макар кивнул головой на миску с картошкой.

Кешка вздохнул и отвернулся.

— С рынка?

Кешка вяло кивнул.

— Краденого есть не буду, — так же тихо, но твердо сказал Макар.

— А ты мне деньги, что ли, давал?!

— Мне ничего и не надо.

— “Не надо”… — проворчал Кешка. — Жрать не будешь — совсем подохнешь.

— Неужто ворюга из тебя вырастет? — вздохнул Макар.

— Не… — улыбнулся Кешка. — Я богомазом буду.

— Богомазом?

— Ну да. У нас в монастыре Данила Косой знаешь сколько огребал? За одного Георгия Победоносца ему отец Николай целый мешок проса отвалил.

Макар помрачнел.

— Опять за свое! Сколько раз я тебе говорил — нету бога, нету!

— Слыхал я это, — снова заулыбался Кешка. — Однако иконы-то есть?

Скрипнула дверь. Кешка нырнул под кровать. Старая нянечка заглянула в палату, кого-то разыскивая, и тут же прикрыла дверь.

— Ушла? — спросил Кешка.

— Ушла.

Кешка выбрался из-под кровати.

— А валенки куда девал? — испуганно спросил он.

— Не бойся. У нянечки в шкафу твои валенки.

Кешка посмотрел на миску с картошкой.

— Съел бы картоху-то.

Кешка взял картошку и стал аппетитно есть.

Макар потянулся к миске рукой, Кешка, заметив это, ободряюще кивнул ему, и тогда, рассмеявшись, Макар взял картошку и тоже стал есть.

— Только гляди, чтобы это было в последний раз! — строго сказал Макар.

Кешка кивнул.

Оба уселись на низком подоконнике.

В утренней дымке, освещенный низкими лучами солнца, изгорский Кремль выглядел сказочным чудо-городом.

Высоко над кирпичными стенами поднимались башни. А на самой верхушке одной из них словно полоскался на ветру флюгер, вырезанный каким-то умельцем, — силуэт архангела с трубой. Озеро подкатывало свои ленивые волны к самым стенам крепости…

— Как считаешь, Иннокентий, красиво?

Кешка кивнул головой. Он смотрел на архангела, и ему вдруг почудилось, что заиграла труба…

— А это, братец, между прочим, подневольный народ строил, — сказал Макар. — Рабы да крепостные! И вот, представь ты себе, какую красоту свободный пролетарий не для царей да господ, а для себя сотворить может? Я так думаю, что и представить себе этого нельзя!

Весело трубил архангел на верхушке одной из башен.

У дощатой платформы станции Изгорск остановился пассажирский поезд. Из последнего вагона вышел Прокофий Филиппович Доброво с небольшим кожаным чемоданом. Он огляделся по сторонам и направился к сгоревшему пакгаузу.

У невысокого станционного забора пассажиры остановившегося поезда торопливо запасались вареной картошкой, солеными огурцами, яблоками. Покупали на деньги, меняли на вещи. Тут же толкался Кешка, высматривая что плохо лежит, пока наконец не взял прямо из-под рук шумно спорившей из-за цены торговки маленькое ведерко с мочеными яблоками… Кешка шмыгнул в толпу, и в тот момент, когда он почувствовал себя в безопасности, на его плечо легла чья-то рука.

— Угостил бы яблочком, — услышал он откуда-то сверху.

— Дяденька, я больше не буду… — начал он было привычное нытье, но, подняв голову, увидел перед собой Маркиза.

— Дяденька Маркиз… Неужто… вы?

— Я, отец Иннокентий. Я самый! — Он взял Кешку за руку и потащил за собой. — Зачем же ты из детского дома удрал?

— Все убежали.

— Куда же пробираешься? Из Вологды в Керчь?

— Ага. В Крым, — заулыбался Кешка.

— Чего там не видел?

— Там тепло. Там яблоки.

— Ну, вот что, — сказал Маркиз, — хватит тебе, Кешка, скитаться. Ни в какой Крым ты не поедешь. Будешь работать со мной.

— Опять ящики искать? — спросил Кешка. — Ящики искать не буду!

— О ящиках забудь. Были и нету. Сгорели, Видишь сарай? — Он показал на станционный пакгауз. — Вот в этом самом сарае и сгорели.

Тем временем Доброво вошел в помещение пакгауза. Обгоревшие стропила во многих местах рухнули, крыша обвалилась… Доброво осмотрел пакгауз — всюду видны были следы пожара. Пол был покрыт толстым слоем золы, на нем валялись обгорелые балки, ржавые куски железа, узкая металлическая лента, скреплявшая сгоревшие ящики, обручи от бочек…

Когда Доброво вышел на привокзальную площадь, он увидел круглую афишную тумбу, на которой была наклеена нарисованная от руки многоцветная афиша, изображавшая человека в широкополой шляпе, с револьвером в левой руке.

!!!ОДНОРУКИИ ВИЛЬГЕЛЬМ ТЕЛЛЬ!!!

!!!Последняя гастроль Революционного цирка!!!

Вряд ли на афише можно было узнать в одноруком Вильгельме Телле Маркиза, но Прокофий Филиппович сразу же понял, что догадка его подтвердилась — Шиловский здесь. Значит, где-то здесь и Тараканов.

Но прежде чем отправиться в цирк, Доброво решил разыскать Макара. Больница была на окраине города, но Прокофий Филиппович решил пройтись пешком.

Длинный дощатый забор больницы был выкрашен в густой темно-красный цвет. Проходя мимо него, Доброво обратил внимание на несколько рисунков мелом, сделанных на заборе. Возле одного из рисунков он остановился. Это был сказочный конь с длинной, узкой шеей и с вьющейся по ветру гривой…

Доброво встретился с Макаром во дворе больницы.

Они сидели на лавочке, и Доброво, по обыкновению перебирая четки, неторопливо говорил:

— Во время пожара, когда весь пакгауз был охвачен пламенем, в такой, можно сказать, эмоциональный момент вы, естественно, не могли трезво сопоставить факты, вам прежде всего хотелось погасить огонь…

— Я опоздал… Когда я добрался до третьей секции, там все уже сгорело… — огорченно сказал Макар.

— Все, что было в пакгаузе, сгорело. Этот факт не вызывает сомнений. Но коллекции к тому времени там уже не было. И это тоже факт.

— Как — не было? Была! Мне начальник станции сказал! Груз, который ночью прибыл из Михайлов™, был в третьей секции.

Доброво улыбнулся:

— Коллекции там не было. Попробуем рассуждать спокойно. Если бы она сгорела в пакгаузе, там, во-первых, можно было бы обнаружить хотя бы осколки фарфора. Не так ли, господин… Макар?

— Да? Да, конечно… — пробормотал Макар.

— Во-вторых, — продолжал Доброво, — не мог сгореть и бронзовый бюст Вольтера…

— Работа французского скульптора Гудона, уменьшенный вариант собственноручной работы автора, — на одном дыхании выпалил Макар.

— О, вы, оказывается, к тому же и знаток изящных искусств? — удивился Доброво.

— Нет, — простодушно сказал Макар. — Я выучил на память весь каталог коллекции князя. Эта бронзовая скульптура записана там под номером сто двадцать девять.

— Вот видите, — улыбнулся Доброво. — Номер сто двадцать девять никак сгореть не мог.

— Теперь-то я наконец понимаю, зачем они подожгли пакгауз! — вскипел Макар. — Заметали следы, гады!

— Возможно, что и так… Но мы с вами этого не знаем. Может быть, им просто повезло, а пакгауз действительно подожгли лагутинцы… или просто произошло совпадение… поджог совершили какие-то злоумышленники, пытавшиеся прикрыть свои хищения.

— Неужели еще не все пропало? — обрадовался Макар. — Что же делать? Надо действовать!

— Вне всякого сомнения. И как можно быстрее. Прежде всего, если вам разрешат врачи, вы отправитесь сегодня вечером на прощальное представление цирка. А я составлю вам компанию.

— В цирк? Зачем в цирк? — удивился Макар.

— Доверьтесь мне, господин Макар. Я надеюсь, вы не пожалеете об этом.

Доброво приподнял свою шляпу в знак окончания разговора.

У ворот изгорского Кремля стоял фургон, оклеенный афишами передвижного цирка. В окошечке фургона кассир продавал билеты на представление, которое вот-вот должно было начаться. В приоткрытых воротах вокруг контролера толпились мальчишки, а за стеной крепости играл оркестр.

Макар с рукой на перевязи подошел к фургону, заглянул в окошечко и протянул деньги. Макар получил билет и отошел от кассы, но потом вернулся и снова заглянул в окошечко, разглядывая кассира; его лицо показалось Макару знакомым.

— Вам что? — послышался голос кассира.

— Мне?.. Мне еще один билет.

— А деньги?

— Деньги… Вот деньги.

Макар взял ненужный билет и пошел к воротам. Но снова вернулся к фургону и опять заглянул в кассу.

— Чего вам еще? Ступайте, ступайте! — послышалось из окошка.

Макар еще некоторое время потоптался возле кассы и вошел в ворота.

Макар твердо знал, что лицо этого кассира он где-то видел. Но где?

Кто он такой, этот кассир?

Представление уже началось. Во дворе крепости вокруг арены были расставлены скамейки, окруженные фургонами. Зрители расположились на скамейках, на крышах фургонов, на крепостной стене…

Из-за пестрой занавески, натянутой между двумя фургонами, появился шпрехшталмейстер, похожий на швейцара роскошного отеля, и громогласно объявил:

— Революционная пантомима “Освобожденный труд”!

Под звуки оркестра на манеж вышел гигант с обнаженным торсом и кузнечным молотом в руках. Два униформиста, одетые подмастерьями, вынесли огромную наковальню. В такт музыке гигант сделал несколько ударов молотом, но тут выбежали артисты, изображавшие помещика, фабриканта, попа и генерала, и окружили молотобойца, с ужасом наблюдая за ним. По сигналу генерала появились “жандармы”, они заковали гиганта в цепи, а генерал, помещик, фабрикант и поп взобрались на него, образовав пирамиду.

Макар уселся на скамейку недалеко от арены в тот момент, когда оркестр заиграл “Смело, товарищи, в ногу!” и гигант сбросил с себя облепивших его эксплуататоров и мощным усилием разорвал цепи. И тут под музыку на манеж вышли артисты, изображавшие рабочих и крестьян, с красным знаменем. Зрители неистово аплодировали.

А на манеж вышел шпрехшталмейстер и объявил новый номер:

— Неразгаданные тайны Востока! Индийский факир Тумба-Юмба-Али-Бад!

Погасли фонари и тут же зажглись снова. На манеж в костюме факира на верблюде выезжал Али-Бад.

К кассе цирка подошел Доброво. Он протянул деньги и так же, как Макар, с интересом посмотрел на кассира. В человеке в темных очках он сразу же узнал Тараканова. Он взял билет и прошел в ворота.

На манеже Тумба-Юмба-Али-Бад с помощью своего ассистента “распиливал” женщину, лежащую в ящике на возвышении.

Доброво прошел между рядами и уселся сзади Макара.

Послышались аплодисменты. “Распиленная” женщина стояла рядом с Али-Бадом и посылала зрителям воздушные поцелуи.

И снова перед занавеской появился шпрехшталмейстер:

— Неповторимый номер! Однорукий Вильгельм Телль!

Оркестр заиграл марш, и на арену вышел Маркиз в костюме тирольского охотника. Правый рукав был заправлен за пояс. Униформисты вынесли мишени, изображавшие Антанту, империалистов, Врангеля, Колчака, Деникина, Юденича… С поразительной меткостью Маркиз поразил мишени, перебивая нитки, на которых они висели.

Тараканов пересчитал деньги, закрыл окошечко и вышел из фургона.

А шпрехшталмейстер надевал черную повязку на глаза Маркиза. Новая серия выстрелов… Новый взрыв аплодисментов.

— Смертельный номер! — объявил шпрехшталмейстер. — Администрация просит людей со слабыми нервами покинуть цирк!

Все зрители остались на местах.

Маркиз взял небольшой пистолет и выстрелил вверх. Раздалась тревожная барабанная дробь, и на арену в коляске, запряженной пони, выехал Кешка в красном камзольчике и белых чулках с бантами. Кешка расставил руки, и шталмейстер положил в них по яблоку. Третье яблоко он положил ему на голову. Маркиз повернулся спиной к Кешке. Смолкла барабанная дробь. Маркиз, глядя в зеркальце, прицелился. Один за другим послышались три выстрела. Все три яблока раскололись пополам. И под гром аплодисментов Кешка бросился к Маркизу. На арену вышел Макар. Он подмигнул Кешке и, похлопав по плечу Маркиза, сказал:

— Молодец, Вильгельм! Дай-ка свой пистолет, теперь я попробую!

Он взял у Маркиза пистолет. Униформисты по сигналу шпрехшталмейстера вынесли мишени.

— Маэстро, прошу! — скомандовал Маркиз.

Раздалась барабанная дробь.

— Завязывай глаза!

Шпрехшталмейстер завязал ему глаза.

Зрители, сидевшие поблизости от мишеней, перебрались подальше от опасности. Барабан смолк.

Макар прицелился и выстрелил. Мишень, на которой был изображен Врангель, упала. Цирк взорвался аплодисментами.

Макар сделал серию выстрелов. И снова раздались громкие аплодисменты. Цирк бушевал. Макар отдал пистолет Маркизу и, снова подмигнув Кешке, как победитель вернулся на свое место.

Когда он сел, Доброво склонился к нему и тихо сказал:

— Вы молодец, Макар! — Он кивнул в сторону Тараканова, стоявшего возле занавески, и спросил: — Вы знаете, кто этот человек?

— Как будто Тараканов, — тихо сказал Макар. — Но меня смущают его усы.

— Пусть они не смущают вас. Он их приклеил, — улыбнулся Доброво. — Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня в гостинице.

Он поднялся и пошел к выходу.

После представления Макар за кулисами разыскал Маркиза и Кешку. Униформисты укладывали имущество цирка в фургоны. Клетки с животными стояли уже на подводах, артисты, изображавшие силача и попа, несли скатанные ковры.

Кешка стоял рядом с Макаром.

— Поедемте с нами, дяденька Макар, — поглядывая на Маркиза, сказал Кешка.

Маркиз кивнул:

— Поехали?

— Ну, допустим, поеду я с вами, какая моя роль будет? — спросил Макар у Маркиза.

— А как сегодня, — сказал Маркиз. — Будешь выходить из публики в своем костюме или оденем тебя матросом для эффекта.

Мимо них торопливо прошел Тараканов, на минуту задержался, подозрительно приглядываясь к Макару.

— Согласен! — сказал Макар и протянул Маркизу руку.

Кешка обрадованно прижался к Макару.

…Цирк уезжал из Изгорска рано утром. По главной улице вслед за цирковыми фургонами бежали мальчишки. Лаяли городские собаки, чуя животных. Ревели медведи. Ржали лошади. За одним из фургонов гордо выступал верблюд Али-Бада.

Доброво из окна гостиницы наблюдал за движением циркового кортежа. На фургоне с изображением Вильгельма Телля он увидел Макара, сидящего рядом с Маркизом.

Доброво закрыл окно.

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Доброво.

В номер вошли Витоль, Булатов и Коган.

— Здравствуйте, Прокофий Филиппович. Знакомьтесь с моими сотрудниками. — Витоль показал на своих спутников: — Василий Булатов и Миша Коган.

— Прошу вас, садитесь.

Витоль подошел к окну и, приоткрыв его, взглянул вслед удаляющемуся цирковому обозу.

— Какая жалость, что нам не удалось побывать на представлении! — засмеялся Витоль. — Представьте, мне ужасно не везет. С детских лет не бывал в цирке.

— Вы много потеряли. В этой провинциальной труппе, — сказал Доброво, подходя к Витолю, — есть подлинная жемчужина — столичный артист из цирка Чинизелли — однорукий Вильгельм Телль. Но самое любопытное в этой процессии заключается в том, что в одном из этих фургонов господин Тараканов увозит в Латвию коллекцию, которую вы разыскиваете.

— Это ваше предположение? — спросил Витоль.

— Предположение, основанное на ряде фактов. В этой цирковой труппе есть два человека, тесно связанные между собой. Это Тараканов, работающий на скромной должности кассира, и сам Вильгельм Телль — Петр Васильевич Шиловский, по кличке Маркиз, человек разнообразных дарований, многим обязанный князю Тихвинскому, служивший у него некоторое время воспитателем младшего сына… Этот Шиловский последнее время занимался перепродажей художественных ценностей.

Доброво положил на стол фотографии Маркиза и Тараканова из фильма “Фаворитка его величества”.

— Вот они оба.

Вслед за тем Доброво вынул из ящика стола карту и, разложив ее, показал кружочек, возле которого была надпись: “Изгорск”.

Витоль, Коган и Булатов склонились над картой.

— Маршрут бродячей труппы… от Пскова через Изгорск ведет к Ивановке, то есть, как вы изволите видеть, к границе Латвии.

Витоль взглянул на Когана.

— Это совпадает с нашими предположениями, — сказал Витоль. — Миша был на квартире, где последнее время жил Тараканов, и ему кое-что удалось узнать.

— Человек, который его навестил, оставил ему кое-какие продукты, завернутые в латышскую газету, — сказал Миша. — К тому же среди оставленных им книг я нашел русско-латышский словарь.

— Ну, допустим, цирковой обоз направляется все ближе и ближе к границе. Но почему вы уверены, что Тараканов везет коллекцию с собой? — спросил Витоль.

— Я не уверен, Карл Генрихович. Это моя рабочая версия, — сказал Доброво. — Во всяком случае, к моменту прибытия цирка в Ивановку, я думаю, Макар это будет знать точно.

— Предлагаю догнать их, пока еще не поздно, и арестовать, — сказал Булатов. — А там видно будет, с ними ящики или нет…

— Вы, как всегда, горячитесь, Булатов, — сказал Витоль. — Мы еще не знаем, где коллекция. Арестуем Тараканова и Шиловского, а коллекция уйдет от нас…

— Во всяком случае, действовать надо быстро и решительно, — сказал Доброво.

— Вот и не будем терять времени, — сказал Витоль. — Благодарю вас, Прокофий Филиппович.

— Во-первых, Карл Генрихович, я человек суеверный и благодарить меня еще рано, — сказал Доброво. — Во-вторых, интуиция мне подсказывает, что мы имеем дело с людьми ловкими, хитрыми, изворотливыми, и, вне всякого сомнения, нас еще ждут неприятные сюрпризы… И, наконец, в-третьих, — Доброво улыбнулся, — я прошу помнить, что я не служу у вас, а занимаюсь этим делом только для того, чтобы достояние России не оказалось за ее пределами.

— Ну что ж, Прокофий Филиппович, — улыбнулся Витоль, — я все-таки не теряю надежды, что мы с вами еще встретимся в интересах Советской России.

Комбриг Струнников, тот самый Струнников, который три года назад был командиром отряда, приказавшим выбросить Петровых с его ящиками из вагона, принимал Витоля в своем штабе в Изгорске, расположенном в зале бывшего дворянского собрания.

— Рад бы помочь тебе, да не могу, — трубным голосом говорил Струнников. — Покончу с Лагутиным, приходи. Взвод попросишь — дам! Эскадрон? Бери эскадрон. Лагутинская банда терроризирует всю губернию, буквально выскальзывает из рук. Днем в деревне — мужик мужиком, а ночью — бандит. Вчера были в Дятлове, сегодня в Понизовке… Куда тебе надо бойцов?

— В Ивановку.

— Так бы сразу и сказал. В Ивановке-то у меня эскадрон Корытного стоит. Эскадрона тебе хватит?

— Хватит.

— Кулагин! — позвал Струнников своего ординарца. К Струнникову подскочил молодой ординарец.

— Пиши приказ. “Командиру эскадрона Корытному. Настоящим я, комбриг Струнников, приказываю оказывать всякое и всяческое содействие представителю Петроградского уголовного розыска…” Как твое фамилие? — обратился он к Витолю.

— Витоль, Карл Генрихович.

— Пиши, — приказал он ординарцу. — “…оказывать содействие товарищу Витоль всеми доступными средствами и всеми силами эскадрона в выполнении важнейшего задания Совнаркома Республики”.

*

Господин Вандерберг пригласил к себе своего адвоката, чтобы посоветоваться с ним но одному щекотливому поводу.

— По имеющимся у меня сведениям, господин Вандерберг, — говорил адвокат, — как только все эти ценности окажутся в ваших руках и в руках господина Свенсона, князь Тихвинский немедленно подаст в суд. Надеюсь, вы понимаете, что суд вряд ли поддержит нас с вами.

— Мы попытаемся избежать судебного процесса, — улыбнулся Вандерберг, протягивая адвокату сигары. — Для этого вы прежде всего сделаете заявление от моего имени, что я вовсе и не собираюсь приобретать коллекцию князя Тихвинского. Изобразите дело таким образом, что князь просто поверил газетной утке.

Вандерберг поднялся.

— Кроме того, я прошу вас посетить самого князя Тихвинского и от моего имени чистосердечно заверить его, что я, так же как и он, уважаю право частной собственности, и если вдруг я что-либо узнаю о его коллекции, я, разумеется, тут же все сообщу князю в Париж.

Вандерберг, довольный собой, шумно рассмеялся. Адвокат встал, поклонился, и Вандерберг проводил его до дверей.

И сразу же в кабинет вошел Артур.

— Наши планы несколько меняются, Артур, — сказал Вандерберг. — Вы, как мы и договорились, встретитесь с Таракановым в Либаве, а оттуда повезете коллекцию не сюда, в Амстердам, а на мою виллу в Норвегии. Кроме вас и меня, об этом не должна знать ни одна живая душа. Ситуация сложилась… щекотливая. У этой коллекции теперь два хозяина — князь Тихвинский и новое правительство России. Вот я и решил: пусть коллекция полежит в тиши норвежского фиорда…

— Но что же я скажу Свенсону? — вырвалось у Артура.

— Вы ему скажете то же самое, что и князю Тихвинскому. Пусть все считают, что сокровища снова исчезли, так же как и тогда, в восемнадцатом году… — И Вандерберг снова расхохотался. — Что же касается России, то будем надеяться, что там скоро будет другое правительство. Желаю вам успеха, Артур. Ждите меня в Норвегии. И не хмурьтесь, дружище. Вот вам задаток. — И он протянул Артуру плотную пачку банкнотов.

*

Цирковые фургоны с поднятыми оглоблями стояли на берегу реки. Тут же, неподалеку, паслись распряженные лошади. Цирковой табор недавно проснулся — артисты умывались, разводили костры…

Маркиз и Макар сидели на мостках и удили рыбу. Поплавки застыли в неподвижной воде, и они оба внимательно наблюдали за ними. Макар сидел несколько сбоку, так, что ему был хорошо виден большой деревянный фургон, в котором жил Тараканов.

Кешка рядом с мостками, на глинистом берегу, по своему обыкновению, сооружал какую-то замысловатую крепость.

Откуда-то доносился звук валторны, где-то рычал медведь, на поляне разминались акробаты, индийский факир Тумба-Юмба-Али-Бад в рваном халате и мятой буденовке жарил яичницу, держа сковороду над костром.

— Скажи, Маркиз, где ты так стрелять насобачился? — спросил Макар.

— Видишь ли, Макар, в нашем кругу, я имею в виду истинных аристократов, — Маркиз с достоинством наклонил голову, — с детства, можно сказать с пеленок, обучают фехтованию, стрельбе из пистолетов и верховой езде. Кроме того, в предреволюционные годы в целях заработка я работал в цирке Чинизелли…

Пока Маркиз говорил эти слова, из фургона, за которым наблюдал Макар, вышел Тараканов в бархатной курточке, с полотенцем через плечо. Он вытащил из кармана замок, запер дверь фургона и направился к воде.

— Я — неудивительно, — продолжал Маркиз. — А вот где ты успел наловчиться?

— Я-то?.. — засмеялся Макар. — Два года империалистической, в окопах, на Стоходе, да три гражданской! Пять лет с винтовкой в обнимку.

— А потом?

— Потом?

Макар пододвинулся поближе к Маркизу:

— Этот… ваш кассир… Его как зовут?

— Тараканова? Илья Спиридонович.

Макар придвинулся еще ближе:

— Сдается мне, что этот ваш Тараканов большой жулик.

— Думаешь, деньги из кассы берет? — заинтересовался Маркиз.

— Этого я не знаю.

Тараканов прошел к своему фургону, открыл замок, бросил полотенце, взял котелок и, снова заперев замок, направился к костру.

— Фургончик свой аккуратненько на замок запирает. Что у него там? — спросил Макар.

— Как — что? Деньги.

— Деньги он еще вчера директору отдал.

— Все-то ты замечаешь, Макар! — рассмеялся Маркиз.

— Не клюет, — сказал Макар.

Маркиз посмотрел на причудливую крепость из глины с башенками, глубоким рвом и подъемным мостиком. Кешкино сооружение было чем-то похоже на корпус бронзовых часов из дома Тихвинского, но об этом не подозревали ни Макар, ни Маркиз.

— Откуда же ты такой замок взял? — спросил Маркиз. — Из головы?

— Не, — улыбнулся Кешка. — Видел.

— Видел? — удивился Маркиз.

— Ага, — ответил Кешка и снова углубился в свое занятие.

— Заберу я его у тебя, — тихо сказал Макар. — Учиться ему надо.

— А если я не отдам? — так же тихо сказал Маркиз.

— Отдашь. Нет у тебя на него прав.

— А у тебя есть?

— Есть. Потому как, если хочешь знать, он есть воспитанник детского дома имени Парижской коммуны!

— Вот как… — усмехнулся Маркиз. — А я и не знал. Но все равно Иннокентия я тебе не отдам.

— Отдашь, — уверенно сказал Макар.

…Вечером цирковой обоз подъезжал к лесу. Дальше дорога шла вдоль лесной опушки. Солнце скрылось за деревьями, и густая тень легла на дорогу. Посреди процессии все так же гордо вышагивал верблюд Али-Бада. Дремали в своей клетке медведи. Скрипели на ухабах колеса телег и фургонов…

Последним в обозе шел фургон Тараканова, где впереди сидели Тараканов и Маркиз. Тараканов держал в руках вожжи и изредка помахивал кнутом. А сзади за фургоном тащился на привязи пони со своей тележкой, на которой сидел Кешка.

— Я вас догоню в Больших Котлах, — негромко говорил Маркиз. — У местного звонаря разыщите Егора. Он спрячет вас до моего приезда… — Маркиз насмешливо посмотрел на Тараканова: — Только не вздумайте уговаривать его переправиться через границу без меня. Не выйдет.

— Вы все еще не верите мне, Шиловский?

— Что вы, Илья Спиридонович… Пока вы без меня не можете обойтись, я вам вполне доверяю.

— Мальчишку оставьте этому… своему помощнику, чтобы не путался под ногами, — сказал Тараканов.

— С Иннокентием я не расстанусь. Вы возьмите его с собой, — ответил Маркиз.

— На кой черт вам нужен этот щенок?

— Вам этого не понять, Тараканов. Просто я полюбил мальчика. Понимаете, полюбил!

Маркиз спрыгнул на землю и быстро, обгоняя повозки, направился к голове обоза. Поравнявшись с фургоном, на стенке которого был изображен Вильгельм Телль, он вскочил на козлы и сел рядом с Макаром.

— Где Иннокентий? — спросил Макар.

— Сзади, на пони.

Макар оглянулся и увидел позади обоза, на повороте дороги, тележку с пони, привязанную к фургону Тараканова, на которой действительно сидел Кешка.

Когда обоз свернул на дорогу, ведущую к реке, Тараканов, несколько поотставший со своим фургоном от всех, неожиданно погнал лошадей в лес. Кешка спрыгнул с тележки и, подбежав к Тараканову, встревоженно спросил:

— Куда вы, Илья Спиридонович? Зачем в лес?

— Гнедой копыто сбил…

Тем временем Маркиз и сидевший с ним рядом Макар подъезжали к мосту, ведущему в деревню, показавшуюся на другой стороне реки.

— Пролетарское чутье тебя не подвело. Молодец, Макар! — говорил Маркиз. — Тараканов-то и вправду жулик.

Макар с интересом посмотрел на Маркиза.

— Знаешь, что он прячет? — спросил Маркиз.

— Что? — бесстрастно спросил Макар.

— Семечки.

— Какие семечки?

— Подсолнечные, — подмигнул Маркиз. — Десять мешков семечек.

— Десять мешков… семечек… — повторил Макар и, как бы невзначай, взглянул на конец обоза.

Фургона Тараканова не было. Не было и тележки, запряженной пони, на которой ехал Кешка. Макар понял, что надо действовать. Действовать быстро и решительно. Но как?

Перед самым мостом он потянул вожжи и съехал с дороги.

— Зачем останавливаешься? — сказал Маркиз. — Поехали!

Мимо прошел Али-Бад со своим верблюдом.

— В чем дело, Макар? — спросил Али-Бад. — Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто хочу лошадей напоить, — ответил Макар.

Али-Бад недоуменно пожал плечами.

Цирковой обоз проходил мимо.

— Али-Бад прав. Лошадей поить в дороге нельзя, — жестко сказал Маркиз. — Поехали дальше, Макар! — Маркиз вытащил пистолет и, улыбнувшись, сказал: — Сделай одолжение, дружище, поезжай дальше.

Макар тут же обернулся, держа в руке револьвер.

— Что вы делаете, мужчины? Так можно и убить друг друга, — сказала женщина, которую “распиливал” Али-Бад.

— Мы джентльмены, Марион! Мы не любим крови! — крикнул ей вдогонку Маркиз.

Марион засмеялась, а се телега, ехавшая последней, загрохотала по деревянному пастилу моста.

— Прошу тебя, Макар, поезжай! — снова сказал Маркиз. — Марион права, зачем нам убивать друг друга? Какое тебе дело до семечек Тараканова!

— Брось оружие! — крикнул Макар.

— Ты прав! Я слишком хорошо им владею!

Маркиз отбросил пистолет в воду и в то же мгновение вышиб ногой револьвер из рук Макара. Макар бросился на Маркиза. Сцепившись, они покатились по мосту. То один, то другой брал верх, пока Макар, изловчившись, не прижал Маркиза к перилам. Раздался треск, и Маркиз полетел в воду.

Макар поднял свой револьвер, подбежал к фургону и, вскочив на сиденье, погнал лошадей к лесу.

В лесу, на полянке, где Тараканов оставил свой фургон, Кешка внимательно осмотрел копыта Гнедого и, убедившись, что подковы в порядке, подошел к Тараканову, отвязывавшему пони от фургона.

— Илья Спиридонович, у Гнедого копыта не сбиты… — сказал он. — Поехали, Илья Спиридонович, как бы не заблудиться…

— Сейчас поедем, — буркнул Тараканов. — Не заблудимся. — Он раскрыл дверцу фургона и, показав на котелок, лежавший на одном из ящиков, попросил: — Ну-ка, достань котелок.

Кешка залез в фургон, и в то же мгновение Тараканов захлопнул дверцу.

Кешка оказался закрытым в фургоне.

— Пустите!.. — закричал он. — Зачем вы меня закрыли?!

В фургоне было почти совсем темно, только через узенькую щелку сюда проникал тонкий луч света. Кешка стал колотить кулаками по дверце.

— Отпустите меня! — кричал он. — Я скажу Маркизу! Я ему все скажу!

Тараканов не отвечал. Он вытащил из кармана связку ключей и, взглянув поверх очков, нашел нужный. Затем, вставив ключ в отверстие, дважды повернул его.

Кешка от бессилия стал колотить ногами по дверце.

— Что я вам сделал? Зачем вы меня заперли? — кричал он.

Но Тараканов, не обращая внимания на его крики, подошел к пони и, не распрягая из тележки, стал выводить его на дорогу. Потом он достал из-под сиденья кнут и резко хлестнул по спине маленького коня. Пони вздрогнул и, шумно отфыркиваясь, побежал к лесной опушке. А Тараканов, проводив взглядом тележку, вернулся к своему фургону.

— Илья Спиридонович, где вы?.. Куда вы ушли?! — все еще кричал Кешка.

— Да ты не шуми, — неожиданно миролюбиво сказал Тараканов. — Не съем я тебя, ничего с тобой не будет. Потерпи маленько, выпущу.

Он забрался на козлы и, натянув поводья, стал разворачивать лошадей. Выехав на дорогу, он сильно ударил вожжами по крупу коренной, и лошади покатили фургон все дальше и дальше по лесному проселку.

Кешка, чтобы не упасть, уцепился руками за дверную ручку. В фургоне стало совсем темно — плотные кроны деревьев, казалось, совсем не пропускали солнечного света.

Макар, преследовавший Тараканова, торопился, но он не мог гнать лошадей слишком быстро — надо было внимательно наблюдать за дорогой, за перепутанными следами на пыльной колее, чтобы не пропустить того места, где свернул с дороги Тараканов, и понять, куда он угнал свой фургон. Макар уже приближался к лесу, когда навстречу ему появилась тележка, запряженная пони, и он увидел, что тележка пуста… Следы таракановского фургона вели к лесному проселку. Макар спрыгнул на землю и осмотрел дорогу. Сомнений не было — Тараканов свернул здесь Макар хорошо понимал, что нельзя терять время. Вскочив на козлы, он развернул лошадей и, направив их по лесному проселку, резко ударил вожжами.

— Но, мои золотые! — крикнул он. — Вперед!..

Маркиз, после того как, мокрый, выбрался на берег. кое-как выкрутил одежду и бросился догонять цирковой обоз. Последним в кортеже шел фургон Марион, и Маркиз еще издали закричал:

— Марион! Марион, остановитесь!

Но голос Маркиза заглушал шум ветра, и Марион не слышала его. Она сидела впереди, на высоких козлах, погруженная в свои размышления.

— Марион, вы что, не слышите меня?

Она увидела перед собой возбужденное лицо Маркиза, догнавшего ее.

— Остановитесь, Марион!

Марион натянула поводья, фургон остановился, и Маркиз, подбежав к ее упряжке, стал распрягать одну из лошадей.

— Что случилось, Маркиз? — испуганно бормотала Марион. — Умоляю, скажите, что случилось?! Из-за чего вы поссорились со своим ассистентом? Зачем вы купались в одежде?

Маркиз не отвечал, он быстро седлал коня. Марион подбежала к нему:

— Зачем вы распрягли лошадь? Право же, это невежливо… отнимать у женщины лошадь…

Марион попыталась удержать Маркиза, но он, вежливо отстранив ее, вскочил на коня, махнул рукой и поскакал по дороге.

— Не грусти, Марион, я скоро вернусь! — крикнул он.

— Где ваше благородство, Маркиз… где ваше благородство?! — беспомощно повторяла Марион, глядя вслед удаляющемуся всаднику.

Макар, без устали погонявший лошадей, стал уже сомневаться в том, что выбрал верную дорогу, когда проселок вывел его из леса к излучине реки и он заметил вдали фургон Тараканова, приближающийся к броду.

“На этот раз вы от меня не уйдете, господин Тараканов”, — подумал Макар и снова подхлестнул усталых лошадей.

Но Тараканов, казалось, вовсе и не опасался Макара; он видел, что его догоняет какой-то другой фургон, и был уверен, что на помощь ему спешит Маркиз. Он даже хотел придержать лошадей и подождать его, но, когда услышал зычный крик Макара, подхлестывавшего свою упряжку, он понял, что ошибся.

И тогда Тараканов кнутом сильно стегнул лошадей, они, будто обезумев, рванулись к воде, стремительно преодолели речку и вынесли фургон на противоположный берег.

— Стой! — закричал Макар. — Стой, Тараканов!

Макар поднялся с сиденья и снова сильно ударил вожжами по спине коренного. Заднее колесо его фургона подпрыгнуло на камне, и из оси вылетела шпонка, удерживающая колесо. Колесо стало сдвигаться все ближе и ближе к краю оси… Макар не мог видеть этого, он отчаянно хлестал лошадей. Его фургон вслед за таракановским скатился по отлогому песчаному съезду к воде, и лошади потащили его по каменистому дну. И тут вконец разболтавшееся колесо соскочило с оси. Фургон сразу же завалился набок, и лошади встали. Макар спрыгнул в воду и бросился распрягать лошадей. Быстро освободив из упряжки пристяжную, Макар вскочил на нее и поскакал вслед за Таракановым.

Таракановский фургон пронесся мимо хутора, распугивая гусей и кур, и, едва не сбив козу, выскочил на дорогу, идущую через поле нескошенной ржи.

Кешка через узкую щелку в дверях фургона увидел приближающегося всадника. В свете заходящего солнца белая лошадь всадника казалась пурпурно-красной. Красным было и небо у горизонта. Всадник быстро приближался, и Кешка узнал в нем Макара.

— Дядя Макар, дядя Макар! — радостно закричал он. Макар почти вплотную приблизился к таракановскому фургону.

— Я здесь, дядя Макар! — кричал Кешка.

— Слышу, Кешка. Я сейчас, погоди маленько.

Макар пришпорил коня и поравнялся с фургоном. И в это мгновение один за другим прозвучали два выстрела. Тараканов стрелял, высунувшись из-за передней стенки фургона. Макар, оставшийся невредимым, немного отстал и теперь держался на лошади так, чтобы фургон закрывал его от Тараканова.

— Стой! — крикнул Макар.

Но в ответ снова одна за другой просвистели пули.

— Тараканов, стойте! — снова крикнул Макар и тут же увидел высунувшееся из-за фургона искаженное лицо Тараканова, его револьвер…

Но выстрела не было, и Макар понял, что у Тараканова кончились патроны.

— Остановитесь, Тараканов, я буду стрелять! — предупредил Макар и выстрелил в воздух.

Но Тараканов все стегал и стегал лошадей. Макар, снова поравнявшись с фургоном, на ходу перепрыгнул со своей лошади на крышу таракановского фургона, а с крыши — на коренную лошадь его упряжки и с силой натянул поводья. Тараканов хлестал по крупам лошадей, по спине Макара, но взмыленные лошади остановились, и Тараканов бросился в рожь.

— Стой! Стреляю! — крикнул Макар, спрыгивая с лошади и бросаясь за Таракановым.

Но в эту минуту послышался истошный крик Кешки:

— Дяденька Макар, дяденька Макар! А-а-а…

Макар подскочил к двери фургона, рукояткой револьвера сбил замок и, распахнув дверь, увидел Кешку, придавленного ящиком, сдвинувшимся при резкой остановке.

— Ногу… Ногу придавило…

Макар плечом отодвинул ящик, и Кешка спрыгнул на землю.

Макар огляделся. Тихо стрекотали кузнечики. В сумерках слабо шелестела рожь…

— Удрал…

Макар сплюнул и, поднявшись в фургон, стал открывать ящик, придавивший Кешку.

— Семечки, говоришь?..

Он поднял крышку и увидел завернутые в вату фарфоровые фигуры.

— Номер семьдесят три, — улыбаясь, сказал Макар. — Терпсихора, муза танцевального искусства, императорский фарфоровый завод, конец восемнадцатого века…

Макар вытащил из другого ящика небольшом, свернутый в рулон холст, развернул, и лицо его просветлело.

— Номер шестьдесят семь, “Мальчик в голубом”. Художник Пинтуриккио. Так вот он какой, мальчик… Гляди, Кешка! — почти шепотом сказал он. — Ему почти пятьдесят лет, а он живой!

Кешка смотрел на портрет мальчика, на его чуть настороженные глаза, на его голубой костюмчик… В спустившихся сумерках портрет приобрел какую-то таинственность, краски заката причудливо видоизменили полотно…

И вдруг, будто из-под земли, появились какие-то люди.

— Не найдется ли закурить? — миролюбиво спросил один из них, подходя к Макару.

Макар полез за кисетом.

— Тебе не страшно? — лениво спросил другой.

— А чего бояться? — отшутился Макар.

— Чего везешь? Что за товар?

Кешка испуганно смотрел на подошедших.

— Вот вам табачок… а разговоры разговаривать мне некогда.

— Да и у нас времени в обрез, — сказал первый, принимая кисет у Макара и пряча его за пазуху.

В то же время второй вывернул руку Макара и бросил его на землю. Все трое накинулись на него и, связав, засунули в рот кляп.

— Лезь в фургон! — прикрикнул на Кешку первый.

Связанного Макара уложили на ящики, Кешку усадили рядом с ним, и первый снова распорядился:

— Ты, Родя, присмотри за ними, а мы спереди сядем.

И фургон мирно покатил по дороге…

Было уже совсем темно, когда Маркиз, потеряв следы Макара, наконец догнал фургон Тараканова. Приблизившись к нему почти вплотную, он увидел на дверце афишу с рисунком однорукого Вильгельма Телля и, убедившись таким образом, что он не ошибся, крикнул:

— Илья Спиридонович, остановитесь!

— Дяденька Макар, это Маркиз, — прошептал Кешка.

Макар в темноте прикрыл Кешкин рот ладонью.

А Маркиз, пришпорив коня, рванулся вперед и подскочил к сидевшим на облучке фургона бандитам.

— Илья Спиридонович, уж не думаете ли вы скрыться от меня? И где Иннокентий?!

— Никак, обознался, любезный, — довольно миролюбиво отозвался один из бандитов.

— Езжай своей дорогой, — хрипло проворчал другой.

— Джентльмены, прошу вас остановиться, вы затеяли дурную игру! — крикнул Маркиз и снова рванулся вперед, поставив свою лошадь на пути упряжки, катившей фургон.

Лошади остановились, и Маркиз крикнул бандитам:

— Что вы сделали со стариком и ребенком?

— Слушай ты, джентельмен, — злобно сказал хриплый, — убирайся ко всем чертям, если не хочешь получить пулю в лоб!

— Пулю? С кем имею честь, господа?!

Кешка отодвинул руку Макара от своего рта.

— Это Маркиз, — снова зашептал он. — Маркиз!

— Я тебе покажу маркиза! Молчать! — прикрикнул охранявший внутри фургона Макара и Кешку бандит, которого называли Родей.

— С кем имею честь? — снова повторил свой вопрос Маркиз.

На этот раз вместо ответа последовал выстрел. Маркиз рванул лошадь.

— Вот это уже напрасно, господа! — крикнул он. — Вам следовало для начала хотя бы поинтересоваться, с кем вы имеете дело!

Один из бандитов хлестнул лошадь, и фургон покатил дальше.

Из-за туч показалась луна, и Маркиз, поскакавший вслед за фургоном, увидел, что лесная дорога внезапно оборвалась у стен Острогорского монастыря. Глухие, казалось, ворота надвратной церкви распахнулись, пропустили фургон и так же быстро захлопнулись. Маркиз понял, что невольно оказался у самого гнезда лагутинцев. Он пришпорил коня и поскакал обратно по лесной дороге.

В просторной монастырской трапезной при тусклом свете изрядно коптившей керосиновой лампы лагутинцы за большим столом, сколоченным из массивных дубовых досок, угрюмо играли в лото. Посреди стола стояли опустошенные бутылки от самогона, рядом с картами лото валялись остатки сала, куски черствого хлеба.

Сидевший в торце стола бледный и очень худой человек неторопливо доставал из ситцевого мешочка бочата с цифрами и лениво называл номера, едва шевеля губами:

— Двадцать девять… Барабанные палочки…

За неимением фишек почти все играющие пользовались патронами от обрезов, которые лежали здесь же, возле карточек лото.

— Пятьдесят четыре…

Двое дюжих бородачей втолкнули Макара через узкую сводчатую дверь в трапезную и подвели к столу. Макар оказался напротив худого, который так же тихо и невозмутимо продолжал называть номера.

— Сорок четыре… шесть… — Он на какое-то мгновение взглянул на Макара и спросил: — Хотел бы я знать, мил человек, у кого вы столько добра награбили? — И тут же объявил: — Семьдесят пять.

— Я не грабил, — хмуро сказал Макар. — Я хотел вернуть республике… ее достояние.

— Какой республике, мил человек?

— Советской Республике рабочих и крестьян, — твердо сказал Макар.

Лагутинцы оторвались от карт и уставились на Макара.

— Дед, — снова объявил худой, и играющие опять уткнулись в карты. — У меня, господа, квартира.

Худой отложил в сторону ситцевый мешочек и взял в руки наган.

— Комиссар? — тихо спросил у Макара.

— Нет.

— Коммунист?

— Да.

Худой вздохнул.

— Я вычеркиваю вас из списков живущих на этом свете. Как члена партии коммунистов.

Он заложил в пустой барабан всего три патрона и повернул его. Потом поднял наган и прицелился в Макара.

Бородачи, охранявшие Макара, взяли его за плечи, но Макар резким движением скинул их руки.

— Стреляй!

Худой продолжал целиться.

— Попытаем судьбу, — сказал он, нажал спусковой крючок.

Выстрела не последовало — боек ударил в пустое гнездо, где не было патрона.

— Повезло, — все так же бесстрастно сказал худой и, отложив наган в сторону, снова взял ситцевый мешочек. — А ведь не правда ли, хочется жить?

Макар не ответил.

— По глазам вижу — хочется. Так вот ведь, подумайте только, какая несправедливость: вам жить хочется, а вы жить не будете, мне же совсем не хочется, а я буду.

Лагутинцы захохотали.

— Но все равно считайте, что вам пока повезло, — продолжал худой. — Вас отведут в божий храм, и у вас будет достаточно времени, чтобы подумать о своей душе и помолиться господу богу, прежде чем отправиться в иной, лучший мир. — Он вытащил бочонок и объявил: — Тридцать пять. У меня, господа, партия.

Лагутинцы зашумели, отодвигая от себя карты. Бородачи взяли Макара за плечи и повели к двери.

— Куда вести-то его? — спросил один из бородачей.

— Не слышал, что ли… Лагутин велел в церковь, — ответил другой.

Когда они вывели Макара на монастырский двор, к нему тут же бросился Кешка с валенками под мышкой:

— Дядя Макар!

Бородач оттолкнул его.

— Пустите мальчика, — попросил Макар.

— Пущай идет, — мирно сказал второй лагутинец.

— Пущай, — согласился первый и вырвал валенки у Кешки.

— Дяденька, отдайте валенки!

— Отдай! Отдай пацану валенки! — крикнул Макар.

— Отдай, на что они тебе, — сказал второй лагутинец.

Кешка вырвал валенки и пошел вслед за бородачами, которые, скрутив руки Макару, повели его через залитый солнцем монастырский двор, через двор того самого Острогорского монастыря, из которого когда-то Мызников увез Кешку и который теперь превратился в главную резиденцию Лагутина.

Лошади, повозки, костер посреди двора, пулеметы, ружья, составленные в пирамиды, разношерстное войско Лагутина — все это заполняло монастырский двор, который теперь больше напоминал военную крепость, чем божью обитель.

Монахи, напуганные лагутинцами, попрятались в своих кельях, и только изредка через двор, прижимаясь к стене, торопливо проскальзывали одинокие фигуры в рясах.

Макара и Кешку подвели к закрытым дверям церкви. Один из парней отодвинул засов, открыл массивную дверь, и Макар с Кешкой оказались в церкви.

У ворот монастыря безногий инвалид на тележке со скрипучими колесиками развлекал часовых лагутинцев и толпившихся здесь же деревенских жителей частушками, которые он пел, подыгрывая себе на трехрядке. На голове у него была шапка-ушанка с оборванным ухом, на плечах — подвернутая шинель, подпоясанная веревкой. Частушки он пел незамысловатые, но слушатели были в восторге.

— Ты его во двор допусти, пускай мужиков потешит! — сказала часовому молоденькая бабонька в плюшевой куртке.

— Кабы ты попросилась, может, и допустил бы… мужиков потешить, — под общий смех сказал часовой. — А балагуров у нас своих хватает!

— До чего дожили! — жалобно заныл инвалид. — Убогому человеку помолиться не дают. В церкву не пущают!

— Говорят тебе, дурья башка, нельзя в церкву, там арестанты содержатся. И вы, люди добрые, расходитесь, нечего тут околачиваться, кругозор застилаете.

И часовой прикладом винтовки стал разгонять толпу.

Инвалид на своей тележке, закинув за плечи гармошку, быстро покатился вдоль стены и скрылся за угловой башней. Оглядевшись по сторонам и убедившись в том, что за ним не следят, он проворно отвязал ремни и, освободившись от тележки, поднялся на ноги. Достав из-за пазухи веревку с камнем, он ловко забросил ее на стену, веревка зацепилась за зубец, и инвалид, оказавшийся переодетым Маркизом, быстро полез на стену…

Отсюда ему хорошо был виден весь монастырский двор. Пригибаясь, Маркиз побежал вдоль парапетной стенки и, поравнявшись с трапезной, увидел за ее углом таракановский фургон с яркой надписью: “Революционный цирк Острогорского губоно”. Фургон стоял в закутке, между трапезной и монастырской гостиницей. Рядом, у стены, привязанные лошади лениво жевали сено. На переднем сиденье фургона, накинув на себя овчинный тулуп, спал какой-то лагутинец. Маркиз закрепил веревку и соскользнул по ней вниз. Когда до земли оставалось не больше сажени, он бесшумно спрыгнул на сено. Спавший лагутинец приоткрыл глаза и, не заметив Маркиза, повернулся на другой бок. Маркиз подкрался к нему и, зажав ему рот, стащил на землю. Связав, он кинул его на сено и заглянул внутрь фургона. Ящики с коллекцией были на месте. Маркиз заложил двери фургона палкой и стал запрягать лошадей.

Лагутинский лагерь жил своей обычной жизнью.

Родя со своими приятелями неподалеку от ворот чистил оружие, когда из-за угла трапезной выехал фургон. На козлах сидел незнакомый им человек в шинели, без шапки. Он выехал на середину двора и, направив лошадей к открытым воротам, хлестнул кнутом. Лошади рванулись вперед. Испуганные лагутинцы шарахнулись в стороны, а Родя вскочил и с криком: “Держи его, робя!” — бросился наперерез фургону. Маркиз выхватил пистолет и выстрелил в воздух.

Кто-то из лагутинцев бросил под ноги лошадям бревно, но лошади взяли это препятствие, и фургон, подпрыгивая, понесся к воротам.

Весь монастырский двор пришел в движение. Наперерез фургону бежали лагутинцы.

— Ворота! Затворяй ворота! — закричал Родя.

Но лошади уже влетели в подворотню. Казалось, ничто не остановит их, однако в последнюю минуту часовые захлопнули внешние ворота. Лошади с налету чуть раздвинули их, но навалившаяся толпа, ухватившись за поводья и оглобли, задержала фургон.

Маркиза стащили на землю, и Родя, заглянув ему в лицо, узнал его.

— Вильгельма Телль! — удивленно сказал он.

— Да нет, тот однорукий, — усомнился стоявший рядом лагутинец в папахе.

— Точно, Вильгельма, — убежденно сказал Родя и, обращаясь к Маркизу, спросил: — Ты Вильгельма?

Маркиз кивнул.

— Врет. Рука-то правая откеда взялась? — спросил лагутинец в папахе.

— Дурень ты, Сенька, — сказал Родя. — Безрукий он в цирке, для интересу.

— А-а… тогда да… — согласился Сенька. — Ежели для интересу, тогда да…

— Все одно, — сказал Родя. — Хошь он и Вильгельма, а Лагутин ему рецепт на тот свет пропишет.

— К Лагутину его, к Лагутину! — загудела толпа.

— Все, Вильгельма! Отстрелялся. Видно, тебе на роду написано от самого Лагутина смерть принять, — сказал Родя.

Когда двое лагутинцев втолкнули Маркиза в церковь, он сначала увидел в полутьме высокие леса, возведенные чуть ли не к самому куполу, и только потом заметил в углу спящих на сене Макара и Кешку. Он подошел к ним и, толкнув Кешку, сказал:

— Коман са ва, отец Иннокентий?

Кешка, продрав глаза и увидев Маркиза, обрадовался.

— Сова! — засмеялся он.

— Бон жур, месье Макар! Будь другом, подвинься, пожалуйста, а то я притомился малость.

Макар сел и хмуро посмотрел на Маркиза:

— Ты как сюда попал?

— Выписали из списка живущих и послали молиться. С тобой за компанию.

— Я гадам не компания, — мрачно сказал Макар.

— Гад… — задумчиво повторил Маркиз. — Может быть, и гад. Однако все это для нас с тобой уже несущественно. Суета сует и всяческая суета, как любил говорить старик Экклесиаст.

Заметив в глазах Кешки недоумение, Маркиз усмехнулся и сказал Макару:

— Завтра на рассвете выведут нас с тобой во двор, поставят лицом к монастырской стене… — Маркиз прищелкнул языком. — Так стоит ли ссориться перед смертью?

— А я и перед смертью и после смерти скажу: гад ты, гад и есть! Для кого стараешься? Для эмигрантов, для мировой буржуазии?!

Кешка старался понять, о чем говорит Макар.

— Мне, Макар, если сказать по правде, нет дела ни до мировой буржуазии, ни до мировой революции. — Маркиз погладил Кешку по голове. — Просто хотелось сохранить для потомства эти прекрасные безделушки, из-за которых мы с тобой… поссорились.

— Для потомства? Врешь! Вот оно, потомство, перед тобой сидит! — Он притянул к себе Кешку. — Для него ты старался? Для него?

Маркиз поглядел на Кешку и ничего не ответил. Он достал кисет и протянул Макару. Макар слегка поколебался, но табак принял.

— А ну-кась, Иннокентий, — послышался гулкий голос откуда-то сверху, с лесов, — поднимись ко мне.

Кешка проворно стал взбираться на леса.

— Кто это? — спросил Маркиз.

— Богомаз. Кешка у него подручным был.

Маркиз посмотрел на леса и в свете солнечных лучей, проникавших через узкие окна под куполом, увидел высокого сутулого монаха с кистью в руке и рядом с ним Кешку.

— Подай-ка мне умбру, — сказал Данило. — Ноги мои, Иннокентий, совсем никуда стали. Не хотят ходить.

Кешка разыскал нужную краску, передал Даниле.

— Я тебе, Данило, валенки раздобыл… новые. Держи.

— Вот уж никак не ожидал! Спасибо, — оживился Данило. — В храме больно зябко… — И он тут же уселся и стал надевать валенки. — Ну, как тебе свет божий, понравился?

Кешка кивнул:

— Ага. А я, Данило, красных коней видел.

Данило пристально посмотрел на Кешку и ласково сказал:

— Это хорошо. Значит, глаз у тебя есть. А для художника глаз — первое дело.

Маркиз и Макар молча курили, прислушиваясь к голосам, доносившимся с лесов.

Маркиз жадно затянулся и, вздохнув, сказал:

— Смешная у меня жизнь получилась. В Академии художеств стипендиатом был. В Италию за казенный счет посылали. А художником так и не стал. Егерем был, цирковым артистом, воспитателем барских недорослей, жокеем на ипподроме, авиатором и то был. Даже фотографом. А художником так и не стал…

— Все потому, что правильной цели у тебя не было, — сказал Макар.

— У тебя есть, — усмехнулся Маркиз.

— Есть. Я для революции живу. Для светлого будущего всего человечества. Чтоб этот пацан… Вот помяни мое слово, коли уйду от смерти — будет Иннокентий знаменитым революционным художником.

Сверху спустился Кешка и возбужденно зашептал:

— Данило говорит — убьет вас Лагутин. Он завсегда на рассвете… убивает. Молись, говорит и в голову из пистолета стреляет. Каждое утро кого-нибудь стреляет.

— Ну, это еще посмотрим, кто кого. Не так просто убить Вильгельма Телля, — сказал Маркиз. — А Макару и вовсе умирать нельзя: кто же без него мировую революцию совершит?

— Я могу вон из того окошечка, — Кешка показал рукой на узкое окошко наверху, — на крышу вылезть, а потом по стенке наружу…

— Так… — оживился Макар. — Где уком, знаешь?

— Не, — помотал головой Кешка.

— В Ивановке. Запомнишь?

— В Ивановке? Ага…

— Теперь слушай, — сказал Макар и, обернувшись к Маркизу, предупредил: — Только ты имей в виду, если нас и выручат, тебе от пролетарского суда все равно не уйти. Это я тебя наперед предупреждаю.

— Согласен. Буду уповать на то, что пролетарский суд окажется гуманней лагутинского.

Когда стемнело, Макар, Маркиз и Кешка поднялись на леса. Макар подсадил с помощью Маркиза Кешку, и тот палкой выбил стекла из узкого стрельчатого окна. Стекло вылетело со звоном, и все трое прислушались. Было тихо. Кешка вынул осколки, из рук в руки передал Маркизу.

— Бог в помощь, — сказал Маркиз.

Макар недовольно покосился на него и сказал:

— Ни пуха ни пера…

Кешка просунул руки, а вслед за ними и голову в разбитое окно. Макар подтолкнул его, и Кешка с трудом протиснулся наружу. От окошка до ската крыши было довольно высоко. Кешка снял ботинки, бросил их в окошко, а сам повис на руках, держась за нижний переплет рамы. Отпустив руки, он упал вниз и, не удержавшись на ногах, покатился по крыше. С трудом зацепившись за водосточный карниз, он притаился и прислушался…

За монастырской стеной двое лагутинцев неторопливо рыли могилу.

— Кому яму-то роем, Семен? — откашливаясь, спросил один из них.

— Да Вильгельму Теллю и его напарнику, — тоненьким голоском ответил Семен. — Ентому, который из публики выходил.

Первый воткнул лопату и покачал головой.

— А пошто одну яму роем, коли их двое?

— Мертвые не подерутся.

Первый закурил и сел, опустив ноги в яму.

— Неужто Лагутин самого Вильгельма шлепнет?

— А то… — ответил Семен и тоже закурил, присев рядом.

Сверху, со стены, донесся какой-то шум. Семен прислушался.

— По железу ктой-то ходит.

— Кошка по крыше бегает.

— Нешто кошки так громыхают?

— Ночью всякий звук в объеме увеличивается.

— И то, — согласился Семен.

Кешка, пригибаясь, добрался до того места стены, где она подходила к пригорку и расстояние до земли было меньше сажени. Кешка спрыгнул и огляделся. По лугу, пощипывая траву, бродили две стреноженные лошади. Кешка подкрался к той, что была ближе, и освободил ее от пут.

Оба лагутинца все еще покуривали.

— Я вчерась дома ночевал. Вот баба моя и спрашивает, — рассказывал первый лагутинец, — “И чего это вы, дурачки, воюете, никак не успокоитесь? Антанту и ту расколошматили, а вы все никак не угомонитесь…”

— И то… — согласился Семен. — Слух прошел, самого Струнникова против нас двинули.

— Коней-то наших не видать… Где они там?

Первый поднялся, взял винтовку и пошел вдоль стены.

Завернув за башню, он увидел мальчишку, скачущего вдоль берега реки. Он вскинул винтовку и выстрелил в ту сторону, куда ускакал Кешка.

— Семен, Семен!.. Мальчишка коня угнал!

…В ту же ночь Тараканов, оборванный и усталый, добрался наконец до деревни Большие Котлы и разыскал там Егора.

Тараканов сидел в деревенской избе за столом и жадно ел борщ из большой глиняной миски.

— Что же теперь будет… что же будет?.. — жалобно причитал Егор. — И надо же… такая напасть…

— Не ной! — огрызнулся Тараканов. — Запрягай телегу. Сейчас поедем.

— В ночь? Куда ехать-то, Илья Спиридонович?

— И ружье прихвати. Егор перекрестился.

— Что вы задумали, Илья Спиридонович? — заныл Егор.

— Умолкни, ирод! Иди запрягай телегу.

Тараканов выбрался из-за стола и, подойдя к иконе, размашисто перекрестился.

На лесах в церкви Макар и Маркиз, покуривая, наблюдали за тем, как Данило заканчивал роспись, изображавшую Георгия Победоносца на ярко-красном коне. Утреннее солнце стояло еще низко, и его лучи, прорываясь в узкие окна, освещали купол, оставляя в полутьме весь собор.

Заскрипела дверь, и яркий свет прорезал дорожку на каменных плитах пола.

— Выходи! — раздался голос в дверях, и в собор вошли бородачи.

Данило перекрестил Макара и Маркиза, и они медленно стали спускаться с лесов.

— Поживей шевелись, Лагутин ждать не любит, — добродушно сказал один из бородачей.

Когда Макара и Маркиза увели из церкви, Данило услышал далекий свист, а затем звук камня, ударившего по крыше. Он положил кисть и палитру и, быстро спустившись с лесов, направился к двери.

Лагутин в черной косоворотке сидел в высоком вольтеровском кресле невдалеке от монастырской стены, окруженный своими приспешниками. А у стены на ящиках, в которых хранилась коллекция Тихвинского, стояли фарфоровые статуэтки и мраморные античные скульптуры. Тут же в беспорядке валялись свернутые в рулоны полотна. Лагутинцы гоготали, разглядывая статуэтки, изображающие муз.

Толпа вокруг Лагутина притихла и расступилась, пропуская бородачей, ведущих арестованных. Руки Макара и Маркиза были связаны. Их подвели к Лагутину. Лагутин исподлобья взглянул на них и спросил:

— Помолились?

Ответа не последовало.

— Безбожники, — сплюнул стоявший рядом с Лагутиным старик.

— Мои люди говорят, — как всегда, тихо сказал Лагутин, обращаясь к Маркизу, — что видели вас в цирке. И будто вы в костюме Вильгельма Телля демонстрировали феноменальную меткость.

— Точно… Он самый и есть… Вильгельма… — зашумели лагутинцы.

К воротам монастыря подошел Данило, держа за руку Кешку, переодетого монашком.

— Откуда малой-то? — спросил часовой, преграждая им путь.

— Слепой, что ли, вместе с ним и выходили, — сказал Данило. — Помощник мой, краски растирает, кисти моет.

— Вас не разберешь, — сплюнул часовой. — Ходи живей!

Лагутин вытащил из кобуры свой наган и прицелился в Маркиза. Маркиз поднял голову. Лагутин усмехнулся и опустил наган.

— Я предлагаю вам небольшую забаву. — Он протянул Маркизу свой наган. — Здесь в барабане шесть пуль. Если вы шестью выстрелами снесете головы этим шести Терпсихорам, я снова занесу вас в списки живущих на этом свете и отпущу на все четыре стороны.

Толпа восторженно ахнула.

Кешка пробирался через толпу лагутинцев, прислушиваясь к словам атамана. Он оказался впереди в тот момент, когда Маркиз, усмехнувшись, сказал Лагутину:

— Я в женщин не стреляю. — И вдруг лицо его стало жестким. — Вы, кажется, образованный человек. Как же вы додумались до этого? Уничтожаете сокровища искусства… Это варварство!

— Варварство… — будто взвешивая это слово, тихо повторил Лагутин. — Называйте это как угодно, милостивый государь. Но я знаю простого человека. — Он показал на коллекцию: — Это все — принадлежности дворцов и салонов. Игрушки богатых бездельников. Простому человеку этого не надобно. Скажите, братья, — так же тихо обратился он к окружающим его бандитам, — нужна вам вся эта парфюмерия?

— Нет! Не нужна! — закричали лагутинцы.

— Нужны вам эти раскрашенные фарфоровые барышни? Или вам нужны краснощекие, здоровые, работящие, живые?

— Живые! — выдохнула толпа.

Кешка испуганно смотрел на происходящее. Он встретился взглядом с Макаром. Макар чуть заметно улыбнулся. А Лагутин снова протянул наган Маркизу:

— Выбирайте, уважаемый. Или вы стреляете, или я. Ну-с? Выбирайте. Я, может быть, стреляю хуже вас, но уверен в том, что даже одной из этих шести пуль хватит, чтобы отправить вас на тот свет.

Кешка зажал рот кулаком и не отрываясь смотрел на Маркиза, стараясь поймать его взгляд. Маркиз заметил его, широко улыбнулся Кешке и громко сказал:

— Хорошо. Я согласен.

— Гад! — прошептал Макар. — Продажная шкура!

Маркизу развязали руки и дали наган.

Телохранители Лагутина навели свои обрезы на Маркиза.

Маркиз взял наган в левую руку и тщательно прицелился в одну из фарфоровых фигурок. Он стоял спиной к Лагутину и долго целился.

Толпа притихла.

Лагутин внимательно наблюдал за Маркизом.

Маркиз опустил пистолет и, обернувшись к толпе, громко, как шпрехшталмейстер, объявил:

— Смертельный номер. Администрация просит людей со слабыми нервами покинуть цирк.

Толпа загоготала.

А Маркиз снова повернулся спиной к Лагутину, прицелился в статуэтку, но внезапно вскинул руку с наганом и через плечо, не глядя, выстрелил в Лагутина.

Лагутин схватился за грудь.

В то же мгновение раздались выстрелы телохранителей, стрелявших в Маркиза.

Маркиз упал на землю.

Кешка бросился к нему:

— Дяденька Маркиз, дяденька Маркиз!..

Толпа смешалась, окружив убитого Лагутина. Кешка встал на колени возле Маркиза.

— Вы живой, живой! — плача, повторял Кешка. — Они вас не убили…

— Убили, отец Иннокентий. А ты — живи… Живи, как человек…

Несколько лагутинцев подняли тело убитого атамана и понесли его, как вдруг в воротах появился всадник на взмыленном коне.

— Струнников идет! Струнников!

И тут всадник увидел мертвого Лагутина. Он резко осадил коня и снял шапку.

Монастырский двор притих. Все обнажили головы.

И в наступившей тишине раздался истерический крик:

— Братва, здесь нас всех перебьют!

Весь двор снова пришел в движение. Лагутинцы седлали лошадей, запрягали телеги, расхватывали оружие. И вот уже через ворота летели всадники, повозки, бежали пешие…

В панике лагутинцы забыли о Макаре. Кешка развязал ему руки и сунул наган, тот самый, из которого стрелял Маркиз. К ящикам подкатил таракановский фургон, остановился у самой стены, и трое лагутинцев, соскочив с козел, бросились к коллекции, чтобы все снести в фургон.

— Стой! Стрелять буду! — закричал Макар, вскочив на козлы.

Лагутинцы отшатнулись. Но в эту минуту лагутинец, копавший ночью могилу, узнал в маленьком монашке мальчишку, угнавшего коня, и истерически завопил:

— Хватайте малого! Он коня моего угнал! Это он Струнникова привел! Он! Бей его!

Толпа загудела и двинулась на Кешку. Макар отчетливо понял, что вот сейчас, в какие-то считанные мгновения, решается все — судьба Кешки, его собственная судьба… И сразу же увидел прищуренные глаза пожилого лагутинца в папахе, увидел, как поднялся ствол его обреза, нацеленный на Кешку. Раздался выстрел. Это стрелял Макар, опередивший лагутинца. Лагутинец упал. Макар подтолкнул Кешку за фургон и сам скрылся вместе с ним, помог ему быстро взобраться на крышу фургона, стоявшего возле самой стены.

Макар отстреливался, закрывая собой Кешку, по вдруг сам схватился за плечо. Превозмогая боль, он помог Кешке перебраться на монастырскую стену и сам прыгнул вслед за ним.

И сразу же Макар увидел, что навстречу ему по парапетной стенке долговязый лагутинец катил старый, видавший виды пулемет “максим”, колеса которого поскрипывали на стыках кирпичей. Макар выстрелил, и бандит упал. Тогда Макар подкатил пулемет к краю стены и, крикнув Кешке: “Ложись!” — растянулся рядом с мальчуганом.

Отсюда, сверху, хорошо было видно, как к фургону с обеих сторон двигались вооруженные лагутинцы. Сюда же приближенные Лагутина на руках несли тело своего атамана.

— Все назад! — крикнул Макар.

Толпа на какое-то мгновение застыла…

Двуколка, запряженная жилистой низкорослой лошадкой, с Егором и Таракановым, тряслась по лесной просеке. При выезде из леса Егор остановил лошадь и, соскочив на землю, прислушался.

Тараканов подошел к нему, и они вместе вышли на опушку. Отсюда хорошо был виден весь монастырь, стоявший на высоком берегу реки. По всему склону, во все стороны — к реке, к лесу, к дальнему полю — неслись всадники, повозки, телеги, бежали люди.

— Лагутинцы драпают, — сказал Егор. — Кто ж это их спугнул?..

И вдруг Тараканов толкнул Егора в бок и, протянув руку, показал на фургон, выезжающий из ворот монастыря. Это был его фургон, в котором он жил и хранил коллекцию.

Фургон спустился к реке и, переехав через мост, направился к лесу. Молодой парень с винтовкой за плечами стоя гнал лошадей.

Тараканов и Егор развернули двуколку и углубились в лес.

Лагутинец с таракановским фургоном гнал лошадей по лесной дороге. За поворотом лошади внезапно остановились. Поперек дороги стояла пустая двуколка Егора. Лагутинец, чертыхаясь, соскочил с фургона и схватил лошадь Егора за уздцы. Но в это время могучие руки Егора обхватили его и повалили на землю. Связав его, Егор посадил лагутинца возле дерева, сам влез в двуколку и быстро погнал лошадь по дороге. Тараканов обошел фургон. Задняя дверь была забита крест-накрест двумя досками. Тараканов подавил улыбку и, взобравшись на козлы, поехал вслед за Егором.

Эскадрон Корытного приближался к монастырю. Рядом с молодцеватым командиром эскадрона ехали Витоль, Булатов и Коган.

— Странно, — сказал Витоль, — почему так тихо? Неужели мы опоздали?

— Эскадрон, за мной! — скомандовал Корытный, выхватив шашку из ножен, и конники рысью поскакали к монастырю.

Тараканов и Егор, на фургоне, по глухой лесной дороге приближались к границе. Егор натянул поводья и остановил лошадей.

— Дальше без Маркиза не поеду. И вас не пущу, Илья Спиридонович.

— Не дури, Егор, не время! — огрызнулся Тараканов.

— По совести скажу, боюсь — обманете вы меня, Илья Спиридонович. Вот найдем Маркиза, тогда и поедем.

Егор соскочил с козел и взял под уздцы лошадей.

Тараканов как бы застыл, бессмысленно глядя на Егора. Потом он выхватил пистолет из бокового кармана и, прицеливаясь в Егора, закричал:

— С дороги!

Егор отскочил в сторону, но Тараканов выстрелил, и Егор упал.

Тараканов хлестнул лошадей. Фургон, подпрыгивая на кочках, понесся к границе.

Дорога становилась все же и же, ветви хлестали по лицу Тараканова, а он все гнал и гнал лошадей.

Тяжело дыша, стоя, он все хлестал и хлестал лошадей, пока они не вынесли его на небольшую поляну, где Тараканов сразу же заметил мелькнувшую за деревьями фигуру в темном костюме. Он вздрогнул от неожиданности, но фигура показалась знакомой. Человек этот вышел на поляну и, сняв шляпу, махал ею Тараканову. Ну конечно же, это был Артур… Но ведь он должен был встречать его вовсе не здесь, а в условленном месте, там, за кордоном.

— Не опасайтесь, Илья Спиридонович! — крикнул Артур. — Это я! Это есть я!

— Вижу, что вы… — с трудом удерживая лошадей, ответил Тараканов. — Зачем вы здесь? Что вы здесь делаете?

— Я здесь для того, чтобы облегчить вашу задачу, — сказал Артур, снимая перчатки. — Последнее время на границе неспокойно… А нам не хотелось подвергать опасности ни вас, ни ваш ценный груз.

— Бесценный, вы хотите сказать. — Тараканов так устал, что ему даже не удалось выдавить из себя улыбку.

— Я покажу вам надежную тропу, — сказал Артур. — Через границу ящики придется перенести на руках.

Тараканов спрыгнул с козел на землю.

— Я сам буду сопровождать каждый из этих ящиков. — Он похлопал по стенке фургона. — Если б вы только знали, господин Артур, чего это мне стоило! Не думайте, что вы получите эти ящики за бесценок.

— Успокойтесь, дорогой Илья Спиридонович, мы не собираемся вас обманывать. Вы будете богаты. Как говорят у вас по-русски, вы будете сказочно богаты.

Где-то рядом на верхушке сосны дятел так сильно ударил своим клювом по стволу, что Тараканов невольно вздрогнул. Артур подошел к дверце фургона.

— А сейчас, если позволите, я хотел бы только взглянуть…

— Вы все еще не верите мне? — с горечью сказал Тараканов.

— Нет, нет, что вы… — Артур попытался успокоить его. — Мною руководит просто нетерпение. Обыкновенное человеческое нетерпение.

— Ну что ж, открывайте, — тихо сказал Тараканов. — Нет, я сам!

Он достал из-под сиденья топорик, с его помощью с трудом отодрал одну, затем другую доску и распахнул дверцы настежь.

На полу пустого фургона лежал труп, завернутый в одеяло. Тараканов приоткрыл край одеяла и в ужасе увидел незнакомое лицо мертвого человека…

Это был Лагутин.

— Где же коллекция, господин Тараканов? — спросил внезапно побледневший Артур. — Где ваши богатства?!

Тараканов молча смотрел на мертвого Лагутина…

Фургон был пуст.

…По дороге к Изгорску под охраной эскадрона Корытного ехал цирковой фургон с изображением однорукого Вильгельма Телля, на фургоне яркой краской крупными, размашистыми буквами было написано:

ПЕТРОМУЗЕЮ!

Впереди на фургоне сидел Макар с перевязанной рукой и с ним Кешка, смотревший куда-то вдаль.

— О чем задумался, Иннокентий? — спросил Макар.

Кешка не ответил. Он смотрел на голубое небо, по которому медленно плыли облака.