ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весна в тысяча девятьсот девятнадцатом году началась сразу, без замо­розков.

Уставший за две трудные, продутые сквозняками Рады и Директории зимы Киев вдруг повеселел, наполнился шумом и гомоном людских голосов. В до­мах пооткрывались крепко заколоченные форточки. И все пронзительней и явственней повеяло каштановым запахом.

Выйдя из вагона, Павел Кольцов понял, что приехал прямо в весну, что фронтовая промозглость, пронизывающие до костей ветры, орудийный гул и госпитальные промороженные стены – все это осталось там, далеко позади. Некоторое время он растерянно стоял на шумном перроне, глядя куда-то по­верх голов мечущихся мешочников, и они обтекали его, как тугая вода об­текает камень. Он стоял и жадно вдыхал чуть-чуть горьковатый, влажный от цветения воздух.

Город удивил Павла пестротой и беспечностью. Сверкали витрины роскош­ных магазинов, мимо которых сновали молодые женщины в кокетливых шляп­ках. За прилавками многочисленных ларьков стояли сытые, довольные люди. Из ресторанов и кафе доносились звуки веселой музыки.

По Владимирской, украшенной, словно зажженными свечами, расцветающими каштанами, неспешными вереницами тащились извозчики: одни – к драмати­ческому театру, другие – к оперному. Сверкнул рекламой мюзик-холл. На углу Фундуклеевской Кольцов сошел с трамвая и, спустившись к Крещатику, сразу попал в шумный водоворот разношерстной толпы. Кого только не вып­леснула на киевские улицы весна девятнадцатого года!

Высокомерно шествовали господа действительные, титулярные и надворные советники, по-старорежнмному глядя неукоснительно прямо перед собой; благодушно прогуливали своих раздобревших жен и привядших в военной раструске дочерей российские помещики и заводчики, прохаживались делови­то, поблескивая перстнями, крупные торговцы. Тут же суетились в клетча­тых пиджаках бравые мелкие спекулянты, жались к подъездам раскрашенные девицы с застывшими зазывными глазами. С ними то нехотя, с ленцой, то снисходительно, по-барственному, перебрасывались словами стриженные «под ежик» мужчины в штатском, но с явной офицерской выправкой.

Вся эта публика в последние месяцы сбежалась со всех концов России в Киев к «щирому» гетману Скоропадскому под защиту дисциплинированных гер­манских штыков. Но и незадачливый «гетман всея Украины», и основательные германцы, и пришедшие им на смену петлюровцы в пузырчатых шароварах не усидели, не смогли утвердиться в Киеве, сбежали. Одни – тихо, как гер­манцы, другие – лихо, с надрывом, с пьяной пальбой, как петлюровцы. А те, кто рассчитывал на их надежную защиту, остались ничейными, никому не нужными и вели теперь странное существование, в котором отчаяние сменя­лось надеждой, что это еще не конец, что еще вернется прежняя беспечаль­ная жизнь – без матросов, без продуктовых карточек, – что вызываю­ще-красные знамена на улицах – все это временно, временно…

Тишайшим шепотком, с оглядкой, передавались новости: на Черноморском побережье высадились союзники, Петлюра – в Виннице! Да-да, сами слышали – в Виннице! И самая свежая новость – Деникин наконец двинулся с Дона и конечно же скоро, очень скоро освободит от большевиков Харьков и Киев.

Кольцову казалось, что он попал на какой-то странный рынок, где все обменивают одну новость на другую. Он брезгливо шел по самому краю тро­туара, сторонясь этих людей. Взгляд его внимательных, слегка сощуренных глаз то и дело натыкался на вывески ресторанов, анонсы варьете, непри­вычные еще афиши синематографа. В «Арсе» показывали боевик «Тюрьма на дне моря» с великолепным Гарри Пилем в заглавной роли. «Максим» огромны­ми, зазывными буквами оповещал, что на его эстраде поет несравненная Ве­ра Санина. В варьете «Шато» давали фарс «Двенадцать девушек ищут приста­нища». На углу Николаевской громоздкие, неуклюжие афиши извещали о том, что в цирке начался чемпионат французской борьбы, и, конечно, с участием всех сильнейший борцов мира. Кондитерская Кирхейма гостеприимно пригла­шала послушать чудо двадцатого века – механический оркестрион.

Вся эта самодовольная крикливость, показная беспечность раздражали Кольцова. Они были неуместны, более того – невозможны в соседстве с той апокалипсической разрухой, которой была охвачена страна, рядом с огнен­ными изломами многочисленных фронтов, где бились и умирали в боях с бе­лыми армиями и разгульными бандитами разных батьков бойцы революции; ря­дом с холодными и сидящими на осьмушке хлеба городами, как Житомир, где Кольцов совсем недавно лежал в госпитале. Нет, он никогда не забудет этою прифронтового города, в котором давно уже не было ни хлеба, ни электричества, ни керосина и растерянные люди деловито, никого не таясь, разбирали на дрова плетни, сараи и амбары. Всю ночь напролет стояли у магазинов молчаливые, длинные, продрогшие очереди, так похожие на похо­ронные процессии.

Но именно там, в не раз расстрелянном пулеметами белых Житомире, – Кольцов явственно почувствовал это сейчас, – именно там шла настоящая жизнь страны, собравшей все свои силы для невероятной по напряжению схватки, а эта разряженная, беспечно самодовольная толпа, бравурная му­зыка – все это казалось не настоящим, а чем-то вроде декорации в фильме о прошлом, о том, чего давно уже нет и что вызвано к жизни больной фан­тазией режиссера. Едва закончатся съемки – погаснут огни, прервется му­зыка, унесут афиши и разбредутся усталые статисты…

Не доходя до Александровской площади, Кольцов увидел освещенную вы­веску гостиницы «Европейская». В холле гостиницы толпились обрюзгшие дельцы и женщины в декольтированных платьях. Застекленная дверь вела в ресторан.

Кольцов подошел к портье, спросил комнату.

– Все занято. – Портье сокрушенно развел руками. – Ни в одной гости­нице места вы не найдете. Жильцы сейчас постоянные. – Он ощупал взглядом перетянутый ремнями портупеи френч Кольцова: – Вы ведь военный? Тогда вам нужно на Меринговскую, в комендатуру. Это недалеко. Там вам помогут.

На Меринговской, в городской комендатуре, все устроилось просто. Де­журный выписал Кольцову направление в гостиницу для военных.

Было уже совсем поздно, когда Кольцов разыскал на Подоле Кирилловскую улицу и на ней двухэтажный дом, оборудованный под гостиницу.

Одноногий, на култышке, служитель записал его в журнал для приезжих и после этого показал комнату. Кольцов потушил свет и лег, но заснуть дол­го не мог. Разбуженная новизной обстановки память перенесла его в прош­лое – в Севастополь. Ясно предстал перед глазами маленький, похожий на забытую на берегу лодчонку домик, в котором он вырос. Небольшая, чисто прибранная горница, заткнутые под стволок ссохшиеся пучки травы, вобрав­шей в себя запахи степи, гор и моря, и сам стволок, потемневший от вре­мени, потрескавшийся, похожий на старую кость. И еще виднелись веселые ситцевые занавески, которые отбрасывали на пол причудливые узоры. Это были узоры его детства.

Из кухоньки доносятся привычные домашние звуки: мягкие шаги, осторож­ное позвякиванне посуды – это мама уже давно встала и неутомимо хлопочет у плиты. И все было как будто наяву – и звуки, и запахи родного дома, такие добрые и такие далекие…

Где-то за полночь мысли Павла стали путаться, набегать друг на друга, и он уснул А проснулся от гула за окнами гостиницы. По улице ехали гру­женые повозки, шли толпы людей.

В Киеве, как ни в одном городе, много базаров: Сенной, Владимирский, Галицкий, Еврейский, Бессарабский. Но самое большое торжище – на Подоле. Площадь за трамвайным кольцом и прилегающие к ней улицы заполняли толпы осторожных покупателей, отважных перекупщиков и бойких продавцов. Здесь можно было купить все – от дверной ручки и диковинного граммофона до ис­тертых в седле брюк галифе и меховой шубы, от сушеной воблы до шоколада «Эйнем». Люди суматошно толпились, торговались до хрипоты, истово хлопа­ли друг друга по рукам, сердито расходились, чтобы снова вскоре сойтись.

Тут же на булыжной мостовой, поближе к длинной тополиной тени, чадили мангалы с ведерными кастрюлями, и торговки привычно-зычными голосами за­зывали откушать борща, потрохов с кашей или горячей кровяной колбасы. Неподалеку своевольной стайкой сидели на корточках беспризорники с наро­чито бесстрастными лицами, ожидая нечаянной удачи. Чуть подальше, на привозе, пахло навозом и сеном – тут степенные, домовитые селяне торго­вали прямо с бричек свининой, птицей, мукой.

Кольцов терпеть не мог базаров и все же сейчас вынужден был проби­ваться сквозь эту вопящую и отчаянно жестикулирующую толпу, потому что здесь был кратчайший путь к трамвайной остановке.

– Нет, вы только подумайте! – требовательно тронул его за рукав воз­мущенный человек в пенсне. – За жалкий фунт сала этот тип без стыда и совести требует с меня полумесячное жалованье!

Сидящий на возу крестьянин, лениво усмехаясь, объяснил:

– А на кой ляд мне твои гроши? Гроши ныне – ненужные… Пшик, одним словом. Дай мне хотя бы две швейные иголки да еще шпульку ниток, и я те­бе за милую душу к этому шмату сала добавлю еще шось…

И вдруг совсем близко раздался пронзительный крик. Увлекая за собой Кольцова, грузно стуча сапогами, толпа повалила на этот крик, окружила причудливо перепоясанного крест-накрест патронами-лентами здоровенного детину, растерянно озирающегося вокруг. Рядом с ним причитала женщина:

– Горжетку из рук выхватил!

– Ох, бандюга! Он и вчера таким же манером…

– Управы на них нет!..

– Лисья горжетка, почти новая!.. От себя оторвала, для детей! – иска­ла сочувствия толпы женщина, мельком остановившись заплаканными глазами на Кольцове.

Толпа распалялась все сильней, люди размахивали руками, плотнее окру­жая стоявшего с нагловатым видом грабителя. А тот вдруг, резким движени­ем надвинув на глаза кепку, выхватил из кармана лимонку и занес ее над собой.

– А ну, разбегайсь!.. – закричал он неожиданно тонким, бабьим, голо­сом. – Подорву всех в три господа бога вашего!

Кольцов внимательно взглянул в расплывшееся лицо детины, увидел ма­ленький, перекошенный яростью рот, лишенные цвета глаза. «Этот может, – подумал Павел, – вполне может рвануть». И, стараясь глядеть бандиту в глаза, двинулся на него. Тот вобрал голову в плечи, еще крепче сжимая в руке гранату. Глаза его беспокойно метнулись по лицу Кольцова:

– Тебе шо?

Кольцов коротко взмахнул рукой. Бандит, громко охнув, как мешок, по­летел на мостовую, граната осталась в руках у Кольцова.

Через несколько минут упирающегося грабителя уводил подоспевший пат­руль, а к Кольцову торопливо подошел тот самый человек в пенсне, который возмущенно торговался с крестьянином.

– Посмотрите туда! – сказал он заговорщически, движением глаз показы­вая на двоих в штатским. – Те двое фотографируют, и я слышал, разговари­вают не по-нашему, не по-российскому.

Действительно, двое в штатском, судя по одежде, иностранцы, как-то странно суетились поодаль. Один из них, более высокий, загораживал спи­ной своего спутника, а тот из-за спины навскидку щелкал фотоаппаратом.

Павел подошел к ним и властно спросил:

– Кто такие?

– О, сэр, мы имеем мандат! – торопливо отозвался один из иностранцев, высокий, сухощавый, с квадратной челюстью. – Да-да, документ от вашей власти! – Он готовно достал документы, протянул их Кольцову и чуть высо­комерно представился: – Корреспондент английской газеты «Таймс». А это,

– англичанин с гостеприимной улыбкой указал на своего товарища, – это мой французский коллега… э-э… знаменитый корреспондент еженедельника «Матэн». Наши читатели… как это… очень интересуют себя, что происхо­дит в России.

Кольцов стал просматривать документы. Но они оказались в порядке – всевозможные печати подтверждали это. Кольцов вернул документы вла­дельцам.

– Чем вас мог заинтересовать этот мародер?

– Уличная сценка… жанровый снимок… всего лишь… – поспешно объяснил англичанин, но глаза его смотрели обеспокоено.

Корреспондент еженедельника «Матэн» произнес несколько фраз по-фран­цузски и уставился на Кольцова. Англичанин с готовностью перевел:

– Мой коллега говорит, что он, э-э, намерен дать материал о ваших… как это… – тут англичанин досадливо щелкнул пальцами, – продо­вольственных затруднениях. Он говорит, что это заставит капиталистов раскошелить себя… и они пришлют вам много-много продуктов…

– До рождества как будто еще далеко, господа, зачем же сочинять свя­точные рассказы?! – отрезал Кольцов и, резко повернувшись, пошел к трам­вайной остановке. Не мог знать он тогда, что у этой мимолетной встречи будет продолжение, необычное продолжение, едва не стоившее ему жизни…

Часов в десять утра Кольцов отыскал на площади Богдана Хмельницкого дом, указанный в предписании Житомирского военного комиссариата. Прочи­тал четко выведенную надпись, извещавшую о том, что здесь помещается Всеукраинская Чрезвычайная комиссия, и, невольно одернув видавший виды командирский френч, поправив ремни снаряжения, с подчеркнутой подтяну­тостью вошел в подъезд.

В вестибюле его встретил юноша в студенческой куртке. Они прошли в ногу, как в строю, через небольшой зал, где двое пожилых красноармейцев деловито возились с пулеметом. Над ними, прямо на стене, размашистыми, угловатыми буквами было написано: «Чекист, твое оружие – бдительность». Так же в ногу поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Сопровождаю­щий открыл перед Кольцовым дверь, обитую черным, вязкого отлива коленко­ром.

Из-за стола поднялся и пошел навстречу Кольцову худощавый, с ввалив­шимися щеками человек. Его глубоко запавшие глаза, окаймленные синевой, улыбчиво смотрели на Кольцова.

«Какие знакомые глаза! – мгновенно промелькнула мысль. – Кто это?» А худощавый человек протянул уже руку и весело произнес:

– Ну, здравствуй, Павел!

И тут Кольцова озарило: да это же Петр Тимофеевич! Петр Тимофеевич Фролов! Павел радостно шагнул ему навстречу…

И опять память вернула Кольцова в былые, далекие, тревожные, дни, когда, расстреляв мятежный «Очаков», царские власти напустили на Севас­тополь своих ищеек. Те денно и нощно рыскали по усмиренному городу, вы­нюхивая и высматривая повсюду ускользнувших от расправы бунтовщиков.

В одну из ночей Павел проснулся от чьего-то сдержанного стона. Возле плотно зашторенного окна стоял таз с водой, рядом лежали ножницы и пучки лечебной травы. Мать бинтовала руку и плечо бессильно привалившемуся к стене темноволосому мужчине. Когда Павел с любопытством посмотрел на не­го, он тут же натолкнулся на пристальный, цепкий взгляд светло-серых глаз. Мужчина морщился. Но, поймав мальчишечий взгляд, улыбнулся и под­мигнул Павлу. А глаза его продолжали оставаться неспокойными, страдающи­ми.

Мать сказала Павлу, что Петр Тимофеевич пока поживет у них в темной боковушке-чулане. Летом там спал Павел, а зимой держали всякую хо­зяйственную утварь. И еще мать строгонастрого наказала, что никто не должен знать о человеке, который будет теперь жить у них.

Фролов отлеживался в боковушке, и вскоре Павел стал проводить там все свободное время, слушая его рассказы об «Очакове», о товарищах – рабочих доков и еще о многом-многом другом…

Как же изменился Петр Тимофеевич с тех пор! Лицо потемнело, осуну­лось, грудь впала, спина ссутулилась. Лишь в глазах еще резче обозначи­лась все та же, прежняя, дерзновенная решительность.

Они крепко обнялись. Петр Тимофеевич перехватил взгляд Кольцова.

– Что, постарел?.. Война, понимаешь, не красит. – Он развел руками и перешел на деловито-серьезный тон: – Ну, садись, рассказывай, как жи­вешь? Как здоровье?

– Здоровье?.. Здоров, Петр Тимофеевич!

– Ты ведь недавно из госпиталя?

– Заштопали как следует. Не врачи, а прямо ткачи. – Кольцов улыбнул­ся, присел возле стола. – В госпитале мне сказали, что звонили из Киева, спрашивали. Никак не мог придумать, кто бы это мог интересоваться моей персоной…

Осторожным, незаметным взглядом Фролов тоже изучал Павла. Сколько ему лет? Двадцать пять, должно быть! Не больше! А выглядит значительно стар­ше. Френч со стоячим воротником, безукоризненная выправка. Подтянут, ши­рок в плечах…

Кольцов положил на стол предписание и вопросительно взглянул на Фро­лова. В предписании значилось: «Краскома тов. Кольцова Павла Андреевича откомандировать в город Киев в распоряжение особого отдела ВУЧК».

– Тебя что-то смущает? – спросил Фролов.

– Смущает? Пожалуй, нет. Скорее, удивляет… Зачем я понадобился Все­украинской Чека?

Ответил Фролов не сразу. Он достал тощенькую папиросу и стал сосредо­точенно обминать ее пальцами. Кольцов помнил эту его привычку – она оз­начала, что Петру Тимофеевичу нужно время обдумать и взвесить что-то серьезное, важное.

Фролов раз-другой прошелся по кабинету, неторопливо доминая папиросу, остановился возле стола, крутнул ручку телефона.

– Товарища Лациса! – строго произнес он в трубку и, чуть помедлив, доложил: – Мартин Янович, Кольцов прибыл… Да, у меня… Хорошо!

Когда Фролов положил трубку, Кольцов спросил:

– Мартин Янович – это кто?

– Лацис. Председатель Всеукраинской Чека, – пояснил Фролов и опять не спеша прошелся по кабинету: от стола до стены и обратно. Раскурив папи­росу, присел к столу. – Дело вот какое. Нам, то есть Всеукраинской Чека, нужны люди для работы во вражеских тылах. Иными словами, нужны разведчи­ки. Я вспомнил о тебе, рассказал товарищу Лацису. Он заинтересовался и попросил тебя вызвать… Чаю хочешь? Настоящего, с сахаром?

– Спасибо, – растерянно произнес Кольцов.

Всего он ожидал, направляясь сюда, только не этого… Стать чекистом, разведчиком?.. Обладает, ли он таким талантом? Способностями? Глубокая зафронтовая разведка – это не просто риск. Неосторожный, неумелый шаг может погубить не только тебя, но и людей, которых тебе доверят, и дело. Сумеет ли он? Сумеет ли жить среди врагов и ничем не выдать себя? Прит­воряться, что любишь, когда ненавидишь, восхищаться, когда презираешь…

– Но откуда у меня это умение? – подумал вслух и посмотрел на Фроло­ва. – И потом… Вы же знаете, почти всю германскую я был в армии, ко­мандовал ротой. На той стороне могу столкнуться с кем-нибудь из знакомых офицеров. А это – провал!..

– Мы все учли, Павел, – улыбнулся Фролов. – И твою службу в царской армии, и твои капитанские погоны. На Западном фронте, насколько я знаю, ты служил у генерала Казанцева?

Кольцов удивился такой осведомленности Фролова и подтвердил:

– Да. Командовал ротой разведчиков.

– По нашим сведениям, генерал Казанцев формирует сейчас в Ростове ка­зачью бригаду… Вот и пойдешь к своему командиру. Выглядеть это будет примерно так: капитан Кольцов, как и некоторые другие бывшие офицеры царской армии, бежит из Совдепии под знамена Деникина. Узнав, что гене­рал Казанцев находится в Ростове, капитан Кольцов направляется к нему. Разве не естественно желание офицера служить под началом того генерала, с которым вместе воевал?..

– А что! Вполне правдоподобно! – Кольцов даже улыбнулся.

А Фролов продолжал:

– Перед тем как мы пойдем к товарищу Лацису, а он хочет сам погово­рить с тобой, познакомься с фронтовой обстановкой. Ты ведь из госпиталя, многого не знаешь. – Фролов подошел к висевшей на стене карте Украины: – Так вот. Деникин полностью овладел Донской областью и большей частью До­нецкого бассейна. Бои идут за Луганск. Если Луганск падет – на очереди Харьков. Впечатление создается такое, что до наступления на Москву Дени­кин решил сначала захватить Украину, чтобы использовать ее богатейшие ресурсы. Мы знаем, что сил для этого у него достаточно. Добровольческие полки укомплектованы опытными офицерами, которые дерутся уверенно. У них

– броневики, аэропланы, бронепоезда и автомобили. Силы, как видишь, вну­шительные. В Новороссийском порту выгружается посылаемое Антантой, и прежде всего Англией, оружие. Это – винтовки, пулеметы. Это-обмундирова­ние, продовольствие. Все, вплоть до сигарет и сгущенного молока… – Го­лос Фролова стал громче и вместе с тем сдержанней – чувствовалось, что он заговорил о наболевшем, о чем говорить всегда трудно. – А у нас? Вче­ра мне звонили из Луганска, из штаба восьмой армии: красноармейцам выда­ли по полкомплекта патронов на винтовку. Нет снарядов. Люди раздеты и разуты… – Фролов снова вернулся к столу и уже ровнее, спокойнее закон­чил: – Рассказываю тебе все это для того, чтобы ты правильно представил себе всю степень серьезности нашего положения.

Открылась дверь, и в кабинет, немного косолапя, вошел плотный невысо­кий моряк в расстегнутом бушлате, флотские брюки его были тщательно зап­равлены в сапоги. Остановился у порога.

Фролов гостеприимным движением руки пригласил моряка:

– Проходи, Семен Алексеевич. Знакомься: товарищ Кольцов.

– Красильников, – представился моряк и потряс в жесткой своей ладони руку Кольцова. – Бывший комендор эскадренного миноносца «Беспощадный».

– Ныне же один из самых недисциплинированных сотрудников Особого от­дела Всеукраинской Чека, – с усмешкой добавил Фролов. – Сколько ни би­лись, никак с бушлатом не расстанется. Говорит: не могу без него. Еле-еле заставил бескозырку сменить.

Красильников тяжело переступил с ноги на ногу:

– Непривычна мне сухопутная снасть. – Он даже повел плечами, словно призывал Кольцова убедиться, что ему никакая другая одежда не по плечу.

Кольцов сочувственно улыбнулся. Не раз доводилось ему на фронте, встречаться с такими вот моряками. За редким исключением, это были люди дисциплинированные, выдержанные, политически грамотные, беззаветно храб­рые, но вот сменить матросскую робу на другую форму или, что еще хуже, на цивильную одежду – было для них чуть ли не трагедией.

– Больше года моря не видел, а все «снасть», «снасть», – беззлобно передразнил Красильникова Фролов. Затем встал, сказал ему: – Ты посиди здесь. Должны звонить из штаба восьмой армии. Я скоро буду! – И обернул­ся к Кольцову: – Идем! Представлю тебя Лацису!

Они спустились вниз, где старательные красноармейцы попрежнему разби­рались в пулемете, прошли мимо двух часовых, которым Фролов на ходу бро­сил: «Товарищ со мной!» – и вошли в большую комнату, из окон которой виднелись, словно на картине, обрамленной рамой, недвижные купола Со­фийского собора. Входя в комнату, Кольцов прежде всего увидел эти свер­кающие на солнце купола и лишь затем уже стоящего у окна хозяина-Мартина Яновича Лациса. Выше среднего роста, с черной аккуратной бородкой, с тонкими чертами интеллигентного лица, на котором выделялись Слегка при­щуренные серые спокойные глаза, он скорее был похож на ученого, нежели на военного, а хорошего покроя, тщательно отглаженный костюм, голубой белизны сорочка и умело подобранный галстук подчеркивали в нем человека тонкого вкуса.

Лацис предложил Кольцову сесть и несколько мгновений, не таясь, не боясь смутить гостя, неторопливо, в упор рассматривал его, словно хотел лично убедиться во всем том, что рассказывал ему об этом человеке Фро­лов. И странно, под этим прямым взглядом Кольцов не чувствовал себя ни неловко, ни беспомощно – это был доброжелательный взгляд, взгляд челове­ка, который хотел верить ему, Кольцову.

– Фронтовую обстановку товарищи вам, конечно, уже доложили?

– Рассказывал, Мартин Янович, – ответил за Кольцова Фролов.

Лацис вернулся к столу:

– Трудно нам сейчас! Но мы должны, мы обязаны выстоять.

Поскольку белые бросили в наступление все, что имели, – дела вот-вот дойдут до кульминации. Струна натянулась до предела, должна лопнуть. Ес­ли мы сумеем выстоять – им конец. В этом сейчас тактика революции.

– Мартин Янович, успехи на фронте во многом зависят от тыла. – Кольцов посчитал долгом поделиться своими первыми впечатлениями от Кие­ва. – Я прошел по городу… Рестораны, кабаки, казино… Это же «пир во время чумы».

Лацис сощурился, усмехнулся, продолжил тем же ровным, спокойным голо­сом:

– Рестораны, кабаки и фланирование господ по Крещатику – это самое невинное из того, что вам довелось увидеть… Мы ежедневно сталкиваемся с саботажем, спекуляцией, изготовлением фальшивых денег. Сталкиваемся с заговорами и шпионажем… Сложная обстановка, чего там! И людей у нас не хватает, и взять их неоткуда: почти все коммунисты по партийной мобили­зации ушли на фронт.

Эти хорошо известные факты в устах Лациса приобретали выразительность и силу.

– И все-таки мы с этим справляемся, трудно, но справляемся. И уверен

– справимся!.. Но есть участок работы, который мы еще недостаточно нала­дили. Это – разведка.

В кабинете стало тихо, лишь Фролов несколько раз осторожно чиркнул спичкой, разжигая погасшую папиросу.

Лацис легкой походкой прошелся до окна, мельком устало взглянул на купола, вернулся, присел напротив:

– Я имею в виду не войсковую разведку, в которой вы, как говорил мне товарищ Фролов, служили на фронте.

– Да, в германскую командовал ротой разведчиков в пластунской бригаде генерала Казанцева, – сообщил Кольцов.

– Знаю… В данном же случае речь идет об иной разведке.

Мы, по существу, ничего не знаем ни о силах противника, ни – о его резервах. Боремся с ним вслепую. А нам нужно знать, что делается у него в тылу. Какие настроения… Вот с такой разведкой дело у нас пока обсто­ит неважно. Все, что мы сейчас имеем, – это в основном донесения под­польщиков. – Лацис здесь сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность после­дующих слов. – В тылу белых работают воистину замечательные люди. Во многих городах уже появились подпольные большевистские ревкомы, созданы партизанские отряды, ведется большая подрывная и агитационная работа, но возможностей для квалифицированной разведки у них мало. Нам нужны люди, которые могли бы внедриться во вражескую офицерскую среду. Вы понимаете, к чему я все это говорю?

– Да, Мартин Янович. Товарищ Фролов меня вкратце информировал, – тихо произнес Кольцов.

– Мы намерены предложить вам такую работу, – спокойно сказал Лацис. Кольцов какое-то время сидел молча. Он – понял, что сегодня держит,

может быть, самый трудный в жизни экзамен. Ведь слова Лациса «мы должны, мы обязаны выстоять» обращены и к нему…

– Вы хотите что-то сказать? – Лацис в упор смотрел на Кольцова, и Па­вел не отвел глаз, спокойно произнес:

– Я военный человек и привык подчиняться приказам.

– Это не приказ, товарищ Кольцов. Это – предложение.

– Я рассматриваю его как приказ, – упрямо повторил Кольцов. – Приказ партии!

Лагун одобрительно улыбнулся.

– Все подробности обсудите с товарищем Фроловым. – Он коротко взгля­нул на часы, встал: – К сожалению, на три часа у меня назначена встреча, и уклониться от нее или перенести я никак не могу. Поэтому прошу изви­нить и желаю успеха! – Лацис проводил их до двери, еще раз крепко, по-дружески пожал Кольцову руку и повторил: – Да-да! Желаю успеха! Он сейчас для нас так важен, ваш успех!

После ухода гостей Лацис несколько минут стоял у окна. Нет, он не лю­бовался собором. Он собирался с мыслями: в три часа ему предстояло при­нимать иностранных журналистов…

Ровно в три – ни минутой раньше, ни минутой позже – Лацис сам вышел в приемную, где его дожидались из нетерпеливого любопытства приехавшие раньше назначенного времени корреспондент английской газеты «Таймс» Ко­лен и обозреватель французского еженедельника «Матэн» Жапризо. Несколько смущенные, – все-таки первые из газетчиков в самой Чека! – они последо­вали за Лацисом в кабинет. Обоих иностранцев кабинет председателя ВУЧК откровенно разочаровал: они ожидали увидеть нечто мрачное, нелюдимое, а увидели обыкновенную комнату с самым обыкновенным столом и стульями. И как всегда бывает при встрече с обыденным, привычным, все сомнения и страхи пропали, они почувствовали себя непринужденно и почти смело нас­только, что стали с нескрываемым любопытством разглядывать хозяина каби­нета.

Ничего в нем не было ни таинственного, ни устрашающего. Им даже нра­вилось, что обличьем и манерами он походил на людей их круга. Они оба не были новичками в своем деле, за долгие годы репортерского труда им при­ходилось интервьюировать недоступных премьер-министров и коронованных особ, выдающихся ученых и всемирно знаменитых писателей, удачливых ко­миссаров полиции и не менее удачливых преступников, так что ранги и ти­тулы, равно как самые блестящие, так и рожденные скандальными сенсация­ми, уже давно перестали быть предметом их репортерского поклонения или трепета.

Но эта встреча была совершенно иного рода. Она обещала небывалую сен­сацию.

Прежде всего впечатляло само учреждение-Чека, о которой по страницам западных газет катилась зловещая молва. А человек, с которым предстояло им беседовать, стоял во главе этой железной организации здесь, на Украи­не, и, следовательно, был наделен, по привычному разумению журналистов, неограниченной властью над тысячами людских жизней.

И вместе с тем эта власть каждый день могла рухнуть. Колен и Жапризо немало поколесили по этой взбудораженной стране, правда, на фронт они – так и не сумели попасть, но и того, что удалось им повидать, было пре­достаточно для твердого приговора: наспех сколоченная республика больше­виков обречена. Она вся – во власти разрухи и бесхозяйственности. И бе­зусловно, в самое ближайшее время рухнет. Гибнущей, по их представлению, новой русской государственности могло помочь лишь животворное экономи­ческое влияние с Запада. Но журналисты твердо знали, что никакой помощи, даже мизерной, не будет.

Как же в этой обстановке поведет себя главный чекист всей Украины? Разумеется, профессиональная деликатность, журналистская этика не позво­лили господам журналистам включить в круг своих вопросов прямой: на что вы, большевики, надеетесь? А так хотелось спросить! Задать вопрос и пос­мотреть, как будет реагировать этот неприступный чекист. И в то же время они рассчитывали, что их проницательная опытность, несомненно, поможет им найти в любом ответе Лациса интересующий их смысл. Затем, придав это­му ответу нужную форму, они подадут его как сенсацию. Важно, чтобы Лацис много говорил. Надо так построить беседу, чтоб главный чекист разоткро­венничался – тут его можно и подловить.

Но первой неожиданностью для них была внешность Лациса, его манера держаться, вести беседу – в общем, весь облик и линия поведения этого человека. О да, конечно, они не верили тем своим не в меру впечатли­тельным и нервным коллегам, которые представляли чекистов эдакими людое­дами, дикарями в кожаных куртках и с заряженными наганами в руках. Одна­ко они ожидали увидеть человека, в котором его происхождение из низов не сможет нивелировать никакой высокий ранг. А тут все иное – внешность Ла­циса никак не вписывалась в этот предварительный портрет. Тонкий мужест­венный профиль, выказывающий в Лацисе умный и сильный характер. И глаза тоже поразили господ журналистов: чего в них было больше – спокойствия, ироничной насмешливости, уверенной основательности? Такой человек, судя по всему, стремится видеть вещи такими, каковы они есть в действи­тельности, а не такими, какими хотелось бы ему их видеть.

Лацис, как надлежало хозяину, первым нарушил почтительное молчание журналистов. И к тому же заговорил с журналистами по-английски:

– Как себя чувствуете у нас, господа?

– О, мосье, хорошо! – заулыбался Жапризо. – Мы увезем самые теплые воспоминания.

– И неплохой материал для своих газет. Не правда ли? – в свою очередь улыбнулся Лацис.

– Объективный, – корректно вставил Колен, а про себя подумал: «Похо­же, что чекист берет инициативу в свои руки. Не мы его интервьюируем, а он нас!»

Лацис остро посмотрел на Колена, лицо его посуровело.

– На страницах вашей газеты последнее время печатается особенно много небылиц о Советской России. Недавно в одном из номеров я прочитал даже, что русский народ ждет не дождется, чтобы его поскорей завоевала Англия.

Колен сидел подтянутый, сдержанный и не без ехидцы заметил, смело глядя на правоверного чекиста:

– Мистер Лацис, это пишут русские.

– Кого вы имеете в виду? – быстро спросил Лацис.

– За границей сейчас много русских. Очень много. А у нас печать – де­мократическая. Вот и пишут…

– Вот вы о ком… Но, господа, вы ведь понимаете, что эти русские, равно как и воюющие в армиях Деникина и Колчака, давно потеряли право говорить от имени русского народа, став наемниками у вас, иностранцев: у англичан, французов, американцев… Ведь победи вы, никакой «единой, не­делимой России» не будет. – Лацис с усмешкой посмотрел на Колена: – Для вас, я полагаю, не является секретом конвенция о размежевании зон влия­ния между союзниками. По этому документу в английскую сферу входят Кав­каз, Кубань, Дон… – Лацис перевел взгляд на Жапризо, торопливо писав­шего в блокноте – А во французскую включены Крым, Бессарабия, Украина. Я не говорю уже о землях, на которые зарится Япония, и о претензиях Амери­ки.

В кабинете воцарилась тишина. Ее нарушил Жапризо:

– Господин Лацис, позвольте задать несколько вопросов?

– Пожалуйста. – В голосе Лациса прозвучали насмешливые нотки.

– Правильно я понял, что всех, бежавших за границу, вы расцениваете как ваших врагов? – Жапризо казалось, что этим вопросом он поставил Ла­цису ловушку.

– Нет, конечно! Я убежден в том, что среди русской эмиграции в Париже и Лондоне есть порядочные, честные люди, хотя и не разделяющие идей большевиков, – сдержанно и спокойно ответил Лацис, все более отчуждаясь от своих собеседников.

– Идея большевизма создать государство рабочих и крестьян… – убеж­денно начал было француз.

– Оно уже создано, господин Жапризо. Вы две недели вояжируете по тер­ритории первого в мире рабоче-крестьянского государства! – жестко прер­вал его Лацис.

– Простите за неточность. Тогда я сформулирую вопрос проще. Как в ва­шем государстве рабочих и крестьян относятся к дворянству?

«Ну, уж на этот крючок он должен обязательно попасться», – лукаво по­думал француз.

– Пушкин и Толстой были дворянами. Смешно не понимать значения пере­довой части дворянства в истории русской культуры и в истории революци­онного движения. Тогда нужно отказаться от Радищева, от декабристов. – Лацис внимательно посмотрел на журналиста. – Но, задавая этот вопрос, мне кажется, вы имели в виду другое. У вас там кричат, что мы репресси­руем всех, власть имущих в прошлом, что в застенках Чека томятся лица, виновные лишь в том, что они родовитого происхождения. Ваши газеты взы­вают к спасению этих жертв большевистского террора.

Лацис снова пристально взглянул в глаза журналистам – он пытался до­копаться до их человеческой сути: кто они? Честные, но заблудшие люди? Или ловкачи-писаки, ищущие сенсаций? Правда ли им нужна или только прав­доподобие? А может, им не нужна ни правда, ни ложь – они еще до приезда сюда знали, о чем будут писать?.. И все же Лацис продолжал выкладывать им, подавшись вперед:

– А известно ли вам, господа, что до недавнего времени мы великодушно и зачастую излишне мягко относились к врагам, применяя в отношении них такие меры, как выдворение из страны, ссылка в трудовые лагеря, а неко­торых просто отпускали под честное слово. Вот как, например, генерала Краснова, руководителя первого мятежа против революции. Он же, дав слово чести не воевать против Советов, удрал на Дон и стал во главе тамошней белогвардейщины. И не он один изменил своему слову. Достопочтенные гене­ралы Загряжский и Политковский, очутившись на свободе, приняли участие в заговоре Локкарта и других иностранных дипломатов.

– Это известно, господин Лацис, – воспользовался паузой Колен, – наши газеты много писали об этом… – он поискал слова, – об этом инциденте. Но, судя по сообщениям газет, ваше правительство допустило незаконные действия по отношению к иностранным дипломатам… – Колен замялся. – Много писали и о произволе Чека…

– А что еще оставалось делать буржуазным газетам, господин Колен? Че­ка вскрыла заговор английских, французских и американских дипломатов, которые, прикрываясь правом неприкосновенности, поставили перед собой задачу уничтожить руководителей Советского правительства, того прави­тельства, которое их так гостеприимно приняло. И как бы ни извращали факты буржуазные газеты, Чрезвычайная комиссия доказала преступные наме­рения начальника английской миссии Брюса Локкарта, лейтенанта английской службы Сиднея Рейли, кстати, агента Интеллидженс сервис, французского генерального консула Гренара и американскою гражданина Каламатиано. За­говорщики пытались организовать государственный переворот. Намерения серьезнейшие, не правда ли? И оставить их без последствий мы, чекисты, естественно, не могли. Надеюсь, вы согласитесь со мной? – В голосе Лаци­са прозвучали иронические нотки.

Жапризо, торопливо записывая за Лацисом, одобрительно подумал: «Ого! Председатель Чека ловко нас припер к стенке. Но важно не отвечать. Иначе – дискуссия. А в споре большевики сильны… Нет, лучше отмолчаться».

Колен же смотрел несколько рассеянно, он тоже не ожидал такого харак­тера беседы, таких несокрушимых доводов.

Словно давая журналистам время для раздумий, Лацис поднялся с места, неторопливо подошел к окну. С улицы доносились звуки проезжающих проле­ток, редкое цоканье копыт, мерный шаг патрульных красноармейцев. Жизнь шла своим чередом, и Лацис знал, что ее нужно направлять железной и неп­реклонной рукой. Он почему-то сейчас вспомнил Кольцова. Была в этом че­ловеке какая-то прочная основательность, заставлявшая с первого взгляда поверить в него и в успех задуманного. И еще – артистичность, без кото­рой не бывает разведчика, способность к перевоплощению. Но и этого мало. Нужно умение располагать к себе сразу. Разведчик должен нравиться. И у Кольцова все эти качества налицо. Ах, если бы задуманная операция уда­лась, многие заговоры были бы раскрыты задолго до того, как они больно ударят по республике.

Молчание явно затянулось. Вернувшись от окна, Лацис подсел к журна­листам, пододвинул к ним стоявшую на столике деревянную шкатулку с таба­ком:

– Закуривайте, господа. Отменный крымский «Дюбек».

– Но, похоже, «Дюбек» скоро кончится, – осторожно сказал Колен, имея в виду успехи Деникина на юге.

– Возможно, вы правы, – спокойно подтвердил Лацис, – в таком случае временно будем курить махорку.

– Вот вы, господин Лацис, сказали «временно». Этот оптимизм на чем-нибудь основан? – Англичанин внимательно следил за лицом Лациса: мо­жет, наконец-то разговор вступит в нужную колею.

– Да, основан, – тотчас ответил Лацис, – на исторической неизбежности победы рабочих и крестьян.

– Но вы же сами сказали, что в скорейшем торжестве белых сил заинте­ресованы не только русские генералы, – вступил снова в разговор Жапризо,

– но и иностранные коммерсанты.

– Сказал, – кивнул Лацис. – И совершенно ответственно могу добавить: насколько я знаю, коммерсант должен быть дальновидным человеком, ваши же коммерсанты, довольно опрометчиво рискнувшие вложить деньги в нашу вой­ну, – никудышные коммерсанты. Плакали их денежки. А ваши политики и ге­нералы, пославшие к нам своих солдат, – никчемные политики и генералы. Ибо с древнейших времен известно: наемники – плохие солдаты.

– Вы пытаетесь нам навязать свои убеждения, – не выдержав, пошел в наступление Колен. – Но положение в городах Украины да и на фронтах…

Было понятно и без слов, о чем сейчас будет говорить Колен: о том, что белые победоносно наступают; что красноармейцы плохо вооружены, пло­хо одеты; что в Красной Армии мало обученных командиров…

– Знаю! – иронично подхватил Лацис, и голос его зазвучал холодно и резко. – Мы, большевики, умеем не закрывать глаза на правду, какой бы жестокой она ни была. Мы отлично понимаем, какое неимоверно трудное для республики сложилось положение, и ни на кого не рассчитываем! Только на себя!..

– Извините, господин Лацис! – Колен поспешно сменил ледяное выражение лица на более располагающее. – Но мы с вами так откровенно говорим пото­му, что надеемся у себя достаточно объективно осветить… э-э… как сказать, все, что у вас происходит…

– На это мы тоже не очень рассчитываем, – с жесткой откровенностью уточнил Лацис. – Обычно говорят: кто заказывает музыку, тот и пляшет. А музыку, насколько я понимаю, заказываете не вы!

– И все-таки!.. – попробовал возразить Колен, но ничего не мог проти­вопоставить железным доводам собеседника.

– И все-таки, – в тон ему продолжил Лацис, спокойно глядя прямо в ли­ца своих гостей, – и все-таки, – повторил он, – если вы этого и не сде­лаете по известным причинам, но говорите сейчас искренно, то я не пожа­лею, что разрешил вам провести эти две недели на нашей территории. Пото­му что вы хотя бы кому-то расскажете правду о большевиках, о наших зада­чах, наших целях…

– Мы увозим из вашей страны массу фотографий, надеемся их опублико­вать! – сказал Жапризо. Ему начинал нравиться этот умный, неторопливый человек, умеющий побеждать в спорах, ему была по душе волевая направлен­ность его характера.

– Я уверен, что вы крупно разбогатеете, господа, – сказал Лацис, пря­ча лукавинки в глазах.

– О! Каким образом?

– Мы победим, и, естественно, интерес к Советской России значительно возрастет! Тогда у вас купят все фотографии. – Лацис встал, давая по­нять, что беседа подошла к концу.

Встали и журналисты. Жапризо, весело потирая руки; Колен – медли­тельно, с какой-то старческой неохотой: не было удовлетворения, не сумел задать нужные вопросы, не оказался хозяином положения.

– Если мы кому-нибудь скажем, что в Чека работают веселые, остроумные люди, нам никто не поверит. – И Жапризо, ловко выдернув из папки, поло­жил перед Лацисом фотографию Киева: – Подпишите, пожалуйста!..

Лацис склонился к фотографии, черкнул несколько скупых слов о том, что верит в их объективность…

Журналисты вышли от Лациса явно обескураженные. Сенсации не получи­лось. Только факт самого пребывания в Чека. Только это…

А тем временем Фролов, Красильников и Кольцов, наскоро пообедав здесь же, в кабинете, вновь вернулись к прерванным делам, к выработке правдо­подобной версии. Для разведчика версия – это так много! Ошибка в версии

– провал.

– Следующее соображение, – сказал Фролов. – Генерал Казанцев помнит тебя как боевого офицера и конечно же попытается использовать на передо­вой. Нам же необходимо, чтобы ты осел у него в штабе.

– Это уж как получится, – качнул головой Кольцов. – Мне самому в сво­их стрелять не с руки. Но и настаивать на том, чтобы оставили в штабе, опасно…

– Это верно, в штабе не оставят. Потому что ты для них черная кость, сын клепальщика. Хоть и офицер, но сын рабочего, вряд ли такому они ока­жут доверие.

– Что делать, Петр Тимофеевич, родителей себе не я выбирал.

– А ты их на время смени. – Фролов вынул из ящика стола объемистую книгу «Списки должностных лиц Российской империи на 1916 год». Раскрыл книгу на букве «К». – Среди нескольких десятков Кольцовых мы нашли впол­не для тебя подходящего: Кольцов Андрей Константинович. Действительный статский советник. Уездный предводитель дворянства. Начальник Сыз­рань-Рязанской железной дороги… По наведенным справкам, в семнадцатом году уехал во Францию, там умер. Вдова и сын живут под Парижем… Ну как, такой родитель тебе подойдет?

– Листай дальше, Петр Тимофеевич! – обречено махнул рукой Кольцов. – Может, найдешь кого-нибудь попроще! Ну, какого-нибудь акцизного. За дво­рянина-то я вряд ли сойду.

– Ну почему? – недовольно поморщился Фролов. – Мне приходилось не только потомственных допрашивать, но и отпрысков их сиятельств. В большинстве своем невежественные ферты попадались…

Красильников, внимательно оглядев Кольцова, добродушно и простовато обронил:

– Не сомневайся, по виду ты чистый беляк. Глянешь на тебя – рука сама за наганом тянется…

– Вот видишь! – весело подтвердил Фролов. – Ладно, мы еще подумаем над этим. А сейчас Семен Алексеевич отвезет тебя в Свяюшино на нашу да­чу. Поживешь там дня три, подумаешь, подготовишься. – Фролов подошел к книжному шкафу, достал стопку книг: – Обязательно прочитай вот это: ме­муары контрразведчиков Семенова, Рачковского и Манасевича-Мануйлова. Ав­торы-жандармы; дело в том, что контрразведка белых ничем не отличается от третьего отделения царской охранки: те же методы и приемы, и работают в ней те же бывшие жандармские офицеры. А вот это записки капитана Бена­ра из второго бюро французской разведки. Пройдоха, нужно сказать, из пройдох! А лихо описывает свои похождения в германском тылу. Тут много ерунды, но некоторые наблюдения и аналитические суждения очень професси­ональны. Обрати на них внимание.

Кольцов взял книги и не удержался, спросил:

– Петр Тимофеевич, а как собираешься переправить меня через линию фронта?

– Есть одна мысль. Через день-два скажу окончательно… Мы тут, в Очеретино, засекли цепочку, по которой господ офицеров переправляют к Деникину. Отправим тебя и – прихлопнем эту лавочку.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

С наступлением густых сумерек, убаюканный шелестом старинных тополей, городок засыпал. Вернее, это была видимость сна: сквозь щели закрытых наглухо ставен пробивался на улицу слабый, дремотный огонь коптилок, до­носились приглушенные до опасливого шепота голоса, из сараев раздавалось позднее мычание застоявшихся коров. Люди проводили ночи в тревожном, настороженном забытьи, вскидываясь при каждом шуме или шорохе.

Много бед пережил этот степной городок за последние полтора года. Несколько раз его оставляли красные, ободряя жителей обещанием вер­нуться. Вступали деникинцы – начинались повальные грабежи, ибо пообноси­лись белопогонники изрядно, а затем – под меланхолическую музыку местно­го оркестра – меланхолические кутежи. А когда наскучивало и это господам офицерам, поднималась стрельба под колокольный звон оживающих церквушек. Несколько раз с лихим посвистом и гиканьем залетали на взмыленных конях одуревшие от попоек махновцы – и снова на улочках наступали грабежи и разносилась пьяная стрельба.

За последние дни положение на фронте резко изменилось. Части Добро­вольческой армии захватили Луганск и теперь пытались изо всех сил раз­вить успех.

До Очеретино было еще далеко. Но по ночам занимались над горизонтом багряные отсветы. Они совсем не походили на те спокойные и плавные зар­ницы, освещающие степь в пору созревания хлебов. Вот и не спалось людям в предчувствии новой беды. Ни души на улицах, ни тени. Над запыленными плетнями свешивались потяжелевшие ветви вишен и яблонь.

Павел Кольцов торопливо прошел в конец пустынно-тихой Базарной улицы, вышел к кладбищу. В эти годы люди мало думали о мертвых – хватало забот о живых. Кладбище поросло тяжелой, могильной травой. А над нею, как пни в сгоревшем лесу, торчали верхушки массивных каменных крестов и остовы истлевших от сырости и забвения деревянных, отчего кладбище странно по­ходило на пожарище.

Пройдя кладбище и за ним пустырь, Кольцов увидел старый дом, обнесен­ный с трех сторон высоким, уже успевшим покоситься забором. Стараясь быть незамеченным, вдоль забора прошел к дому, внимательно оглядел окна, закрытые изнутри громоздкими дубовыми ставнями. Было тихо и мертво, словно дом давно покинули хозяева.

Павел осторожно поднялся на крыльцо и негромко постучал в дверь три раза и, сделав небольшую паузу, еще три раза, затем, отойдя на шаг, за­курил.

Дверь долго не открывали. Несколько минут он вообще не слышал никаких признаков жизни, хотя каким-то шестым чувством ощутил, что его оттуда, изнутри, осторожно разглядывают. Затем в глубине дома едва послышались легкие шаги, и щель входной двери затеплилась красноватым светом. Встре­воженный женский голос спросил:

– Вам кого?

– Софью Николаевну, – тихо и спокойно сказал Кольцов и, немного по­медлив, добавил со значением: – Я от Петра Николаевича.

Там, в доме, видать, не торопились впускать. Раздумывали. Прошло нес­колько томительных мгновений, и было неизвестно, поняли ли обитатели до­ма полупароль или нет.

– Вы один? – наконец отозвался тот же голос.

И тогда Кольцов, отступая от железных правил конспирации, сердито сказал:

– Боюсь, если еще минут пять простою, то буду уже не один.

Эти слова возымели действие: прогремел отодвигаемый засов, резко звякнули защелки и замки. Воистину, здесь жили потаенно. Дверь открыла пожилая дама с грузными, мужскими плечами. В руках она держала керосино­вую лампу.

Придирчиво оглядев Кольцова с ног до головы, хозяйка посторонилась, пропуская его в дом. Павел подождал, пока она задвигала все засовы, за­пирала с какой-то неуклюжей тщательностью все замки. Затем, освещая путь лампой, провела Павла в большую комнату, заставленную громоздкой старин­ной мебелью с бронзовыми нашлепками, причудливыми вензелями и хитрыми завитушками. Вещи говорили, что еще совсем недавно здесь жили по-барски. Поставив на стол лампу, дама указала Павлу на диван:

– Прошу… присаживайтесь. – И сама села рядом, немигающими глазами бесцеремонно и пристально рассматривая гостя, который начинал ей нра­виться; манерой держаться он напоминал молодых поручиков. Затем она по­велительно сказала: – Так я вас слушаю… – Но в глазах ее уже не было прежней озабоченной настороженности.

– Простите, значит, Софья Николаевна – это вы? – любезно спросил Кольцов.

– Да.

Кольцов встал, щегольски щелкнул каблуками, склонил голову.

– Капитан Кольцов!.. Я к вам за помощью! – И лишь после этого он изв­лек из кармана кусок картона, на котором химическим карандашом были вы­ведены всего три буквы: СЭР – и чуть ниже витиеватая подпись.

– А все же где вы встречали Петра Николаевича? – поинтересовалась да­ма, становясь более любезной. – Помнится, он собирался переходить через фронт к нашим.

– Нет, мадам. Обстоятельства, как вам известно, изменились. Началось наступление. В армию влилось много новых сил, и Антон Иванович нуждается в офицерах. Поэтому Петр Николаевич выехал в Славянок, там собралось много офицеров, которых надо переправить через фронт. Затем Петр Никола­евич выедет в Екатеринослав. По тем же делам, – сказал Кольцов и многоз­начительно умолк, продолжая любезно смотреть в глаза хозяйке.

Софья Николаевна тяжело вздохнула и мелко перекрестила себе грудь.

– Помоги ему всевышний.

Кольцов набожно опустил глаза, понимая, что каждый его жест, каждое движение проверяются хозяйкой.

А Софья Николаевна торопливо поднялась с дивана и неожиданно легко для ее грузной фигуры заспешила к двери в другую комнату, с некоторым смущением отдернула портьеру.

– Войдите, господа, – сказала она кому-то, и голос ее прозвучал успо­каивающе.

В комнату вошли двое. Вероятно, они все время стояли за портьерой, потому что вошли тотчас. Человек, выступивший первым, – высокий, с глу­бокими залысинами – недружелюбно скользнул острыми, слегка выпуклыми глазами по лицу Кольцова, и что-то в госте ему явно не понравилось.

– Знакомьтесь, господа! Капитан Кольцов! – представила Софья Никола­евна.

– Ротмистр Волин! – сухо произнес высокий и, чтобы не подать руки, тотчас же отвернулся.

Товарищ Волина – круглолицый юноша в кителе с высокой талией – лихо щелкнул каблуками:

– Поручик Дудицкий… – и, подойдя вплотную к Кольцову, сказал: – Ка­питан, мне определенно знакомо ваше лицо! Честное слово, мы встречались! Да-да! Но где же?

Кольцов вопросительно посмотрел на поручика – начиналось именно то, чего он больше всего опасался. Вполне возможно, что это – всего лишь проверка. Но не исключено, что и встречались. Вот только где? При каких обстоятельствах?.. Выгадывая время, Кольцов небрежно спросил:

– В армии вы давно?

– С шестнадцатого…

– В германскую я воевал на Юго-Западном… Поручик широко заулыбался:

– Так и есть! Я служил в сто первой дивизии, у генерала Гильчевского.

Разговор принимал неожиданно удачный поворот. «Теперь, чтобы как мож­но быстрее сломать ледок отчужденности у ротмистра, надо выложить нес­колько фактов, подробностей», – подумал Кольцов и с нескрываемым друже­любием спросил поручика:

– Насколько мне помнится, вы квартировали в КаменецПодольске?

– Совершенно верно, капитан!.. Значит, и вы тоже бывали там?

– Я имел честь принимать участие в смотре войск, который производил в Каменец-Подольске государь император. – Вздохнув, Кольцов опустил голо­ву, словно предлагая присутствующим почтить молчанием далекие уже дни империи.

– Вот где я мог вас видеть! – воскликнул Дудицкий. – Ах, господа, ка­кое было время! Войска с винтовками «На краул!». Тишина. И только шаги государя! Он прошел совсем близко от меня, ну совершенно рядом, честное слово. Я даже заметил слезы на его глазах! Потом церемониальный марш!.. Ах, а вечером!.. Бал, музыка, цветы… Вы были в тот вечер в Дворянском собрании, капитан?

– Не довелось… Вечером я был в наряде по охране поезда его вели­чества.

– Да-да! Я определенно встречался с вами в Каменец-Подольске, капи­тан! У меня удивительная память на лица!.. Ах как было тогда славно! Ка­залось, все обрело ясность! Казалось, вотвот объявят перемирие и вернут­ся добрые старые времена… – Поручик окончательно признавал в Кольцове своего.

Глаза ротмистра Волина, до сих пор сохранявшие ледяную напряженность, слегка оттаяли, и оказалось, что они совсем не холодные и даже чуть-чуть лукавые. Ротмистр щелкнул портсигаром и, словно объявляя мир, гостепри­имно предложил Кольцову:

– Отведайте моих! Преотменнейшие, смею доложить вам, папиросы! – и улыбнулся краешками губ; улыбка, как улитка из раковины, высунулась и тут же спряталась.

– Благодарю, – потянулся за папиросой Кольцов, показывая, что и он обрадован примирением.

Поручик Дудицкий тоже протянул руку к портсигару:

– Разрешите, ротмистр! Я, знаете, вообще-то не курю, но в такой день… – поспешно оправдывался он, с почтительностью беря папиросу из портсигара.

Ротмистр Волин понимающе кивнул и присел к столу. Откинувшись на вы­сокую спинку кресла и не спеша затянувшись папиросой, он поочередно пос­мотрел на Дудицкого и Кольцова:

– Значит, вы сослуживцы, господа?

– Относительно, – благодушно уточнил Кольцов. – Дивизия Гильчевского была в восьмой армии Юго-Западного фронта. А я служил в девятой. На смотр, как известно, были выведены отборные части этих двух армий.

Волин удовлетворенно кивнул головой и старательно стряхнул пепел па­пиросы в пепельницу:

– Давно в тылах красных?

– Порядочно уже… Был тяжело ранен, – стараясь, чтобы разговор тек по-домашнему, запросто, а не состоял из вопросов и ответов, с готов­ностью отозвался Кольцов. – Спасибо добрым людям – выходили… Мне бы еще месяц-два отлежаться, но…

– Да, правильно, что спешите… За месяц-два, от силы за полгода, по­лагаю, все закончится, – глубокомысленно сказал Волин. – Простая арифме­тика, капитан. Здесь, на Южном фронте, у Советов до недавнего времени было семьдесят пять тысяч штыков и сабель. А у нас – сто тысяч. Далее. Восстание донских казаков отвлекло на себя тысяч пятнадцать штыков и са­бель, не меньше…

– Остановитесь, ротмистр! А то окажется, что нам уже и воевать не с кем! – поощрительно пошутил Кольцов.

– Но это ведь факты! – с неожиданной горячностью возразил Волин. – Да, воевать уже практически не с кем.

– А генералы, господа! – вклинился в разговор поручик Дудицкий. – У красных войсками командуют мужики. Неграмотные мужики. Посему и этот фактор не следует сбрасывать со счетов.

Волин коротко взглянул на Дудицкого и снисходительно улыбнулся. Затем небрежно, почти по-свойски спросил у Кольцова:

– А где, позвольте узнать, вы познакомились с Петром Николаевичем?

Кольцов нахмурился и, выдержав паузу, сухо ответил:

– Видимо, нам не следует задавать друг другу подобных вопросов, гос­подин ротмистр!

Волин засмеялся:

– Что ж, может, вы и правы!..

Софья Николаевна, о чем-то пошептавшись с Дудицким, вышла.

Волин продолжал:

– Но я спросил о Петре Николаевиче потому, что меня предупредили: мы с поручиком – последние, кто идет через это «окно».

– Я тоже об этом предупрежден, – спокойно подтвердил Кольцов. – С тем лишь уточнением, что последним буду я!

В гостиную с подносом в руках вошла сияющая Софья Николаевна.

– Ах, господа, прекратите проверять друг друга! И так кругом сплошное недоверие, распри, вражда! – воскликнул поручик Дудицкий, скосив глаза на рюмки и граненый хрустальный графин, в котором покачивалась густая малиновая жидкость. – Важно лишь одно: мы живы, мы встретились, мы скоро будем у своих… А с такой наливочкой и в такой превосходной компании я не против и здесь подождать нашего освобождения. Дней через семь, от си­лы через десять наши точно будут здесь! – И затем он деловито обратился к хозяйке: – Я угадал, Софья Николаевна, это наливка?

– Конечно же, это не шустовский коньяк, поручик. – И, расставляя рюм­ки на столе, хозяйка многозначительно добавила: – Кстати, войска Антона Ивановича перешли на реке Маныч в общее наступление. Красные бегут…

– Кто это вас так хорошо информировал, Софья Николаевна? – скептичес­ки поднял брови ротмистр.

– Зря иронизируете. Я читала газету красных. Они сообщают, что оста­вили Луганск! – решительно произнесла Софья Николаевна, и ее величест­венный подбородок заколыхался.

– Ну, а об этом общем наступлении тоже там написано? – тем же уста­ло-насмешливым тоном спросил Волин.

– Видите ли, между строк многое можно прочесть, – вспыхнув, ответила Софья Николаевна.

Вся ее фигура выражала возмущение. Софья Николаевна умела выражать чувства всей своей фигурой. Когда-то ей сказали, что внешностью, до­родством она похожа на Екатерину Великую, и с тех пор предметом ее забот стали величественность и дородство.

– Что ж, господа! Отличные новости! – Дудицкий нетерпеливо поднял рюмку – его раздражала любая задержка. – Я предлагаю тост, господа, за… за Антона Ивановича Деникина, за Ковалевского, за всех нас, черт возьми, за…

– За хозяйку дома! – галантно продолжил Волин.

– За удачу, – предложил Кольцов, ни к кому не обращаясь, словно отве­чая на какие-то свои потаенные мысли.

Они выпили.

– Я буду молиться, чтоб господь послал вам удачу, – посвоему поняла тост Кольцова Софья Николаевна. – С моей легкой руки через линию фронта благополучно перешло уже сорок два человека… Завтра в одиннадцать вы выедете поездом до Демурино. Пропуска уже заготовлены…

– Фальшивые? – поинтересовался Волин.

– Какая вам разница?! – обидчиво поджала губы Софья Николаевна. – По моим пропускам еще ни один человек не угодил в Чека.

– Вы думаете, нам будет легче от сознания, что мы первые окажемся в Чека с вашими пропусками? – с язвительной озабоченностью произнес Кольцов, всем своим видом показывая, что опасается за ненадежность доку­ментов.

– Пропуска настоящие! – успокоила офицеров хозяйка…

Она подробно рассказала, кого и как отыскать в Демурино и как дальше их поведут по цепочке к линии фронта.

Рано утром огородами и пустырями она проводила их до вокзала, дожда­лась, пока тронулся поезд, и еще долго махала им рукой.

Поручик Дудицкий неожиданно растрогался и даже смахнул благодарную слезу.

А Кольцов в самое последнее мгновение среди толпы провожающих успел выхватить взглядом сосредоточенные лица Красильникова и Фролова. Они не смотрели в его сторону – это тоже страховка, – хотя и приехали в Очере­тино вместе с ним и теперь пришли на вокзал удостовериться, что все идет благополучно… Кольцов понимал, им хочется проститься, но они только сосредоточенно курили. Лишь на мгновение взгляд Краснльникова задержался на нем – и это было знаком прощания…

Обсыпая себя угольной пылью, поезд двигался медленно, точно страдаю­щий одышкой старый, больной человек. Подолгу стоял на станциях – отдува­ясь и пыхтя, отдыхал, – и тогда его остервенело осаждали люди с мешками, облезлыми чемоданами, всевозможными баулами. Они битком набивались в тамбуры, висели на тормозных площадках. Станционная охрана бессильно стреляла в воздух, однако выстрелы никого не останавливали – к ним при­выкли. Казалось, что вся Россия, в рваных поддевках и сюртуках, в заду­бевших полушубках и тонких шинельках, снялась с насиженных мест и заспе­шила сама не зная куда»: одни – на юг, поближе к хлебу, другие – на се­вер, дальше от фронта, третьи и вовсе метались в поисках невесть чего…

Мимо поезда тянулась продутая суховеями, унылая, полупустая степь, тщетно ожидавшая уже больше месяца дождя. Но дождя не было. Сухое, нака­ленное небо дышало зноем, проливая на землю лишь белый сухой жар. Кое-где стояли низкорослые и редкие, с пустыми колосьями, хлеба. Вызрели они рано: в середине мая – слыханное ли дело! – зерно уже плохо держа­лось в колосе и, сморщенное, жалкое, просыпалось на землю.

Степь поражала малолюдством. Лишь кое-где Кольцов замечал мужиков, словно нехотя машущих косами. Косилок вовсе не было. Видно, даже старые и хромые лошади были заняты на войсковых работах.

Кольцов стоял на площадке вагона и курил.

– Слышь-ка, парень, оставь покурить, – попросил бдительно сидящий на узле небритый дядька с мрачно Сросшимися бровями.

Кольцов оторвал зубами конец цигарки и протянул дядьке окурок.

Устало стучали колеса. В вагоне было душно, пахло карболкой, потом и овчинами. На полках и в проходах густо скучились люди. Сидели и лежали на туго набитых наторгованной рухлядью мешках, на крепко сколоченных из толстой фанеры чемоданах. Жевали хлеб. Дымили самосадом. Лениво перего­варивались, Кольцов слышал отрывки чужих разговоров – ему было интересно знать, о чем думают люди, к чему стремятся, как пытаются разобраться в сложных событиях гражданской войны. В дороге человек обыкновенно любит пооткровенничать; даже те, кто привык отмалчиваться, в дороге бросаются в спор.

– Мени уже все одно какая власть, остановилась бы только, – жалея се­бя, выговаривала наболевшее баба с рябым, простоватым лицом и в мужиц­ких, не по ноге, сапогах. – Я вже третий день на оцэй поезд сидаю. Може, батько вже и помэр…

Было странно слышать, что кто-то сейчас, в такое время, может поми­рать своей собственной смертью, и люди отводили от женщины равнодушные глаза.

В другой компании дядька в чапане под ленивый перестук колес певучим голосом рассказывал соседям про свои мытарства, а выходило, что не только про свои – про общие.

– Кажду ночь убегаем из свово хутора в степь. То архангелы – трах-та­рарах! – набегут верхами, то Маруся – горела бы она ясным огнем! – прис­качет, то батька Ус припожалует. А теперь еще и батька Ангел в уезде объявился.

– Ну и с кем же они войну держат? – поинтересовался разговором про­толкавшийся поближе мужик со сросшимися бровями.

Павел, прислонясь к двери, слушал: разговор поворачивался на самое главное – как жить теперь крестьянину, какой линии держаться.

– Бис их знает, – признался разговорчивый дядька в чапане, и в его голосе прозвучала уже не жалоба, а ставшая равнодушием обреченность. – Скачут по полю, пуляют друг у дружку, а хлеба им дай, сала им дай, само­гону дай и конягу тоже дай. Скотину всю повыбили, хлеб вон на корню го­рит, осыпается…

– Беда, беда, – качнул головой небритый дядька, старательно заворачи­вая в тряпицу кольцовский окурок, – ружьем его, сало, не испекешь…

– Выходит, нашим салом нам же по мурсалам, – философски заключил дядька в кожухе.

Разговор как костер: были бы слова – сам разгорится. С верхней полки

– не выдержал! – отозвался мужик с тщательно расчесанной старообрядчес­кой бородой:

– У нас то же самое. Налетели. Всех обобрали. Бумагу, правда, остави­ли для успокою. С печатью. Пригляделись, а на печати – дуля.

– «Всех обобрали»… У злыдня что возьмешь? – тихо сказал сидящий в уголочке на мешках маленький горбатый мужичок. Он оценивающе стрельнул по сторонам живыми цыганскими глазками и, убедившись, что публика вокруг него такая же мешочная да чемоданная, добавил: – За красных они.

– Може, за красных, може, и за белых, – дипломатично сказал мужик с верхней полки и с равнодушным видом почесал бороду. – Моему соседу Степ­ке теперь все равно, за кого они были. Коня забрали и полруки шашкой отхватили, чтоб, значит, за коня не цеплялся. Так что ему теперь все од­но, кто это были, белые или красные. У него-то руки нету – все!..

За тонкой перегородкой, в соседнем купе на нижней полке, лежала еще довольно молодая женщина. Она была покрыта шубкой, а ноги – пледом. Ее бил озноб. Открыв затуманенные жаром глаза, она прошептала пересохшими, белыми губами:

– Пить…

Узкоплечий мальчик в гимназической форме, который тоже прислушивался к разговору мужиков, встрепенулся, поднес к губам матери бутылку:

– Пей, мама!

Женщина стала пить маленькими глотками, слегка приподняв голову, и тут же бессильно уронила ее на грудь.

– Что белые, что красные – все одно, – доносился из-за перегородки задумчивый голос дядьки с верхней полки. Видно, такой он человек: не выскажется до конца – не уймется. – Мужик на мужика петлю надевает. Про-опала Россия!

– Ты слышишь, мама… – прошептал мальчик, недружелюбно прислушиваясь к разговорившимся мужикам.

– Что? – тихо, отрешенно спросила женщина.

– Они белых ругают! – тихо возмутился мальчик.

– Они заблуждаются, Юра… Сейчас многие заблуждаются… – Несколько мгновений она молчала, откинув голову назад и закрыв глаза. Отдыхала или собиралась с мыслями. Затем снова прошептала: – Красные, Юра… красные

– это… разбойники. Россию в крови потопить хотят. А белые против… против них… все равно как Георгий Победоносец… в белых одеждах… – Язык у нее стал заплетаться, потрескавшиеся от внутреннего жара губы еще плотнее сомкнулись, но ей, видно, хотелось объяснить сыну смысл происхо­дящего. Она собралась с силами н, превозмогая слабость и головокружение, продолжила почти восторженно: – Да, в белых одеждах… И совесть белос­нежная, чистая. Поэтому белые… – И в самое ухо, словно дыша словами, совсем неслышно закончила: – Ты, Юра, должен гордиться, что твой отец в белой армии… Ты слышишь? Ты должен гордиться…

Мальчик слушал слова матери, и сердце его переполняла гордость за от­ца, потому что отец у него был красивый и добрый, а значит, и дело его должно быть красивым и добрым.

Юра заботливо поправил в ногах матери плед и ответил:

– Да, мама. Слышу.

Вдали пронзительно загудел паровоз. Мать Юры открыла глаза, темные от боли или оттого, что в вагоне было темно, и беспокойно спросила:

– Уже Киев?

– Нет, мама. Киев еще далеко.

Женщина бессильно откинулась назад, пряди волос открыли ее высокий, чистый лоб, и в неясной тревоге она сказала:

– Ты адрес помнишь?

– Помню, помню, мама, – успокоил ее мальчик. – Никольская улица.

– В случае чего, – через силу выговорила она, – дядя тебя примет… Он многим обязан папе…

– Не нужно об этом, – испуганно попросил мальчик: его все больше пу­гали слова матери, ее безнадежный тон, прерывистое, учащенное дыхание и холодный пот на ее лбу.

– Папа тебя разыщет… и вы будете вместе, – продолжала в горячке ле­петать женщина.

– Не нужно! Не нужно! – настойчиво, в каком-то недетском оцепенении стал твердить Юра, и на глазах его выступили слезы жалости и первой оби­ды на мир. – Я не хочу, чтобы ты говорила об этом.

– Да, да, конечно, – отстранение от жизни ответила мать. – Это я так. …Возле ничем не примечательной станции поезд остановился. Из окна

вагона хорошо была видна старая, с обшарпанными стенами водокачка.

Мать время от времени просила воды, Юра взял пустую грелку и поднял­ся.

– Не отходи от меня, Юра, – последним усилием воли прошептала женщи­на, хотела взять его за рукав, потянуть к себе, но тут же впала в за­бытье.

Прижимая к груди грелку, переступая через узлы и вповалку спящих лю­дей, Юра поспешно выбрался из вагона. Вокруг было пустынно. Минута-две понадобились ему, чтобы набрать в грелку воды и вернуться. Но вокруг ва­гона уже гудела толпа: люди набежали с пыльной привокзальной площади, из низкорослого пропыленного леска, который тянулся вдоль путей.

Всего несколько шагов отделяло Юру от вагона, но к нему никак нельзя было ни протиснуться, ни прорваться – густая стена неистово орущих, цеп­ляющихся за поручни вагонов людей загородила ему путь. В слепом отчаянье мальчик кидался на чьи-то спины, узлы, чемоданы. Все это закрывало доро­гу, высилось непроходимой стеной, в которой не было даже самой маленькой лазейки.

– Пустите! Пожалуйста, пропустите! – громко просил мальчик, пытаясь пробиться, протиснуться, вжаться в толпу – лишь бы поближе к вагону, где была его больная мать. – Пропустите! Я с этого поезда! Я уже ехал!.. – Но его голос тонул в истошном крике, визге и ругани множества глоток, крике, вобравшем в себя яростные проклятия отчаявшихся людей, громкий плач и мольбу…

Пронзительно, коротко свистнул паровоз, и на мгновение толпа умолкла, оцепенела, словно наткнулась на пропасть, и вдруг еще неистовей взорва­лась гулом и подалась вся разом к вагонам, сминая тех, кто был вплотную к ним. Поверх взметенных голов, поднятых узлов, поверх чьего-то судорож­но рубившего воздух кулака Юра увидел, как внезапно сместились, неотвра­тимо поплыли вправо облепленные раскрасневшимися мужиками и бабами крыши вагонов, и, рванувшись в последнем, отчаянном порыве, почувствовал впе­реди себя пустоту и на какое-то мгновение, словно зависнув над бездной, потерял равновесие, но тут на него всей своей тяжестью опять надвинулась толпа, и, сжатый со всех сторон людьми и узлами, задыхаясь от бессилия и страха, он наткнулся на ту же непреодолимую, неистово орущую стену.

Теперь на Юру давили сзади, сильно давили в спину чем-то твердым. Он задохнулся было, захлебнулся собственным стоном и вдруг вылетел к самому краю насыпи. На мгновение обернувшись, увидел вплотную за собой высокого здорового парня в распахнутом, разорванном пиджаке, его широко открытый рот, выпученные глаза. Взмахнув большим баулом, которым действовал как тараном, парень забросил его на головы стоящих на подножке и вцепился в кого-то. Все это Юра охватил взглядом в мгновение и тут же забыл о пар­не. С трудом сохраняя равновесие, он стоял на самом краю насыпи и думал: вот сейчас он не удержится и полетит под колеса. Теперь все одно, теперь надо прыгать… Но куда? За что ухватиться?.. Юра весь сжался и в этот момент увидел, как человек во френче, расталкивая стоящих в тамбуре лю­дей, ринулся к подножке, свесился, протянул руку… Неужели ему?..

Стараясь умерить дыхание, Юра стоял в тамбуре против Кольцова, благо­дарно и преданно смотрел ему в лицо карими продолговатыми глазами, губы его, по-мальчишечьи припухлые и чуть-чуть обиженные, особенно яркие на бледном узком лице, силились сложиться в улыбку.

– Благодарю вас, – сказал Юра. – Большое спасибо.

Голос его прерывался: ему никак не удавалось сладить с дыханием. Кольцов ободряюще похлопал Юру по плечу, ласково заглянул ему в гла-

за.

– Я с мамой. Она очень больна. Я, правда, пойду. Спасибо вам. Спаси­бо… – бормотал с радостной облегченностью мальчик, и в сердце его с опозданием хлынул ужас: а что, если бы отстал?

В вагоне было все так же душно, но теперь этот спертый воздух не ка­зался Юре таким противным, как в первые часы пути. И эти люди, пропахшие махоркой, неопрятные, суматошные и крикливые, сейчас уже почему-то не раздражали. Они были его попутчики, и он понемногу привыкал к их лицам, к их то раздраженным, то крикливо-властным, то спокойным голосам. Там, на насыпи, этот тесный, душный клочок мира ему представлялся чуть ли не землей обетованной, обжитой и хоть как-то защищенной от человеческой су­мятицы и неразберихи.

Когда Юра добрался до своего купе, он увидел, что мама его лежит не­подвижно лицом вверх, с плотно сомкнутыми веками, но как только рука мальчика легла на лоб, она шевельнулась, открыла глаза.

– Юра, – заговорила она, едва слышно, с паузами, трудно проговаривая слова. – Юра, ты здесь… Никуда не уходи… – И слабой, сильно увлаж­нившейся рукой попыталась сжать его руку.

– Мама, ты попей, вот я принес… Тебе станет легче, да? -

Юра осторожно приподнял ей голову, поднес к губам горлышко грелки. Она тяжело, задыхаясь, сделала несколько глотков, хотела было улыб­нуться, но не совладала с губами, прошептала:

– Хорошо… Мне сразу лучше… но я отдохну еще. Мне нужно отдохнуть,

– повторяла она, словно оправдываясь перед сыном за свое бессилие. И, опять закрыв глаза, затихла.

Поезд набрал скорость. Торопливо стучали колеса, вагон покачивало, что-то скрипело, дребезжало…

В купе, в котором ехал Юра с матерью, было немного просторней: на верхних полках люди лежали по одному, на нижней сидели трое. Один из них, мордатый, в поддевке, угрюмо сказал Юре:

– Слышь, барчук, надо бы вам сойти где-нибудь!

– Как сойти, почему? – встрепенулся Юра.

– Уж больно плохая твоя матушка, не довезешь, гляди! – сказал тот, стараясь не глядеть мальчику в глаза.

Губы у Юры задрожали.

– Нам надо в Киев…

– Так сколько еще до того Киева? До Екатеринослава-то никак не дое­дем! А она, сдается, у тебя тифует. Заразная.

– Не тронь мальчонку, без тебя ему тошно. – С верхней полки свесился человек в форме железнодорожника. – С такой ряшкой тебе на фронте вое­вать, а не тут с мальчонкой.

Юра вышел в коридор, встал возле соседнего купе. Там ехали военные. Среди них Юра увидел и своего спасителя.

Высокий военный со смуглым, калмыцким лицом, щеголевато затянутый в новенькие, поскрипывающие при каждом движении ремни, возбужденно расска­зывал:

– Что и говорить, Шкуро мы прохлопали. Его конный корпус зашел к нам в тыл и ударил по тринадцатой армии. И конечно, белые прорвались к Лу­ганску…

«Наверно, красный командир, – с неприязнью подумал о нем Юра, – вон как огорчается!»

– Это как же вас понимать, товарищ? – заинтересованно переспросил си­девший против рассказчика человек с глубокими залысинами, и Юре показа­лось, что слово «товарищ» он произнес с едва заметной иронией. – Выхо­дит, красные… мы то есть… оставили Луганск?

– Да, позавчера там уже были деникинцы, – подтвердил человек с кал­мыцким лицом, передернув плечами, отчего ремни на нем тонко заскрипели.

Юрин спаситель в разговор не вмешивался. Он встал, равнодушно потя­нулся и полез на самую верхнюю, багажную, полку.

– А вы что же, товарищ Кольцов, решили поспать? – спросил все тот же, с глубокими залысинами. И Юра вновь приметил, что слово «товарищ» теперь прозвучало в иной тональности – в том круге людей, среди которых он жил с родителями, так произносили слово «господин».

– Да, вздремну немного, – уже с полки ответил Кольцов.

В купе стало тихо. Юра отвернулся к окну, начал смотреть на пробегаю­щую мимо степь…

Полотно железной дороги было перегорожено завалом из старых шпал. Вокруг завала сновали люди. Одеты они были кто во что: в офицерские френчи, кожаные куртки, зипуны, армяки, гимнастерки, сюртуки, в жилетки поверх огненно-красных рубах. Мелькали среди них люди в бурках, в укоро­ченных поповских рясах и даже в гусарских ментиках. Многие крест-накрест перепоясаны пулеметными лентами, на широких ремнях и на поясных веревках

– рифленые гранаты, револьверы, у большинства в руках винтовочные обре­зы. На головах картузы, бараньи шапки, шляпы и даже котелки.

Неподалеку, у больших дуплистых деревьев, было привязано десятка два лошадей. Тут же стояла тачанка с впряженной в нее тройкой гнедых коней. На задке тачанки косо прибита фанера с надписью: «Вей красных, пока не побелеют! Бей белых, пока не покраснеют!» В тачанке рядом с пулеметом стояла пишущая машинка. Над нею склонился огромный верзила, выполняющий обязанности пишбарышнн. По другую сторону пулемета сидел сам батька Ан­гел, в сером «зипуне – кряжистый мужик с темным угрюмым лицом и неухо­женной старообрядческой бородой.

Ровным сумрачным голосом батька Ангел диктовал очередной приказ:

– А еще объявляю по армии, что Мишка Красавчик и Колька Филин, кото­рые вчерась на хуторе Чумацком изъяли из сундука тамошнего селянина двадцать золотых царской чеканки и утаили их от нашей денежной казны, будут мной самолично биты плетью по двадцать раз каждый. По разу За каж­дый золотой. Все. Точка. Стучи подпись. Командующий свободной анар­хо-пролетарской армией мира и так далее…

Огромный детина печатал приказ на «Ундервуде» с такой легкостью и быстротой, что самая первоклассная машинистка лопнула бы от зависти. При этом он еще успевал грызть семечки, кучей насыпанные рядом с машинкой.

– Написал?.. Так… Пиши еще один приказ… Не, не приказ, а письмо. Пиши. Разлюбезный нашему сердцу брат и соратник Нестор Иванович! Пишу вам письмо из самой гущи боев за нашу анархо-пролетарскую государствен­ность…

В это время возле тачанки возник на запаленном коне парень в залом­ленной набок смушковой шапке.

– Батько, потяг подходит! – ликующе объявил он, и глаза у него бешено заплясали под смушком.

– Ну, ладно. Опосля боя допишем, – сказал Ангел «машинистке» и, встав на тачанке во весь рост, протяжно скомандовал: – Готовсь к бою!..

Бандиты забегали, засуетились. Дождались! Наконец добыча! Те, что по­бойчей да порасторопней, повскакали на коней и, вытаптывая последние хлеба, гикая и азартно выкрикивая матерную брань, помчались навстречу приближающемуся поезду.

…Тревожно загудел паровоз, резко, толчками стал останавливаться. И тотчас с двух сторон дробно застучали лошадиные копыта. Сухие щелчки выстрелов смешались с конским ржанием, выкриками и разбойничьим посвис­том.

Пассажиры повскакивали с мест, кинулись к окнам и увидели мчащихся к вагонам пестро одетых всадников. Следом тряслись несколько бричек. А уж за ними, изо всех сил волоча по пыли винтовки, бежали пешие.

Несколько пуль щелкнуло по крыше вагона. Со звоном разбилось стекло. Пассажиры отхлынули от окон.

Первым к площадке вагона подскакал широкоплечий парень с развевающи­мися соломенными волосами. У него было круглое благообразное лицо, прав­да побитое оспой, – в другое время и в иной ситуации он бы скорее сошел за добросовестного пахаря и примерного прихожанина, нежели за грабителя. Лихо, прямо с седла он прыгнул на вагонную площадку. Следом, цепляясь друг за друга оружием, в вагон ввалилось еще несколько человек.

В коридор навстречу бандитам выскочили командиры Красной Армии, за ними – всполошенные гиканьем и выстрелами Волин и Дудицкий. Но от двери в конце коридора неистово крикнули:

– Наза-ад! Не выходить!

Один из командиров поспешно отстегнул кобуру, рванул наган.

Светловолосый бандит кинулся всем корпусом вперед и, почти не целясь, привычно, навскидку выстрелил – командир выронил наган и, недоуменно прижимая руки к животу, рухнул на пол.

Остальные шарахнулись обратно на свои места.

– Молодец, Мирон! – похвалил светловолосого тот, что был в смушковой шапке. Поигрывая плетками, они пошли по вагону.

– У кого еще пистоли есть?

Пассажиры подавленно молчали, отводя глаза в сторону: не дай бог что-то во взгляде не понравится!

Светловолосый встал перед командирами Красной Армии. У него не было передних зубов, и он нещадно шепелявил:

– Кто такие будете?

Командир с калмыцким лицом посмотрел на убитого товарища, зло отве­тил:

– Не видишь, что ли? Командиры Красной Армии!.. А дальше что?

– Ты гляди, еще шебуршатся! – удивленно покачал головой бандит в смушковой шапке. – А ну, выходь на свет божий! Там поглядим, что с вами делать дальше!..

Командир с калмыцким лицом взглянул на еще одного своего, совсем юно­го, товарища, и тот встал рядом с ним. Они молча вышли из вагона.

– Мирон! Как думаешь, в расход их или же батьке показать? – обернув­шись к напарнику, спросил – ангеловец в смушковой шапке. Его так и рас­пирало от сознания, что в руках столько людских жизней.

– Всех военных батько велел сперва ему показывать! – неохотно сказал Мирон и уставился на поручика Дудицкого: – А ты почему не выходишь?

Вконец растерявшийся поручик сбивчиво заговорил:

– Видите ли, мы… мы с этими людьми ничего общего не имеем и к Крас­ной Армии тоже… мы…

– Короче! – потребовал Мирон и недобрыми глазами посмотрел прямо в переносье поручику, словно прикидывая, куда выстрелить.

Тогда Волин отстранил Дудицкого и сухим, официальным голосом сказал:

– Я так понимаю, что вы наши союзники в борьбе с красными?

– Чего? – не понял Мирон.

– Мы – офицеры. Офицеры белой армии, – пояснил Волин. – Я – ротмистр, он – поручик, еще с нами…

– Беляки, значит? – криво ухмыльнулся Мирон. – К Деникину чесали?.. Ступайте туда же, до компании с красными!

– Нас что… расстреляют? – испуганно спросил Дудицкий.

– Може, расстреляют, а може, нет. Как батько решит! – ощерился Мирон, наслаждаясь замешательством господ белогвардейцев.

– Какой еще батька? – не понял Волин.

Мирон с головы до ног смерил его удивленно-насмешливым взглядом, пре­небрежительно сказал:

– На сто верст вокруг тут только один батько, Батько Ангел. Если он пожелает, может, перед смертью будете иметь счастье побеседовать с ним…

Затем ангеловцы согнали всех военных в одну группу. Кольцова среди них не было.

Мирон угрюмо и деловито оглядел красных командиров и офицеров, словно отыскивая, к чему придраться, задержал взгляд на начищенных до блеска сапогах ротмистра Волина, отставив ногу вперед, спросил:

– Какой размер?

– Что? – Волин поднял на него глаза, в которых были одновременно и презрение, и льстивость.

– Сапоги, спрашиваю, какого размеру? – бесцеремонно разглядывая выра­жение волинского лица, бросил Мирон.

– Сорок второй.

– Павло, а Павло! – бросил ангеловец куда-то вдаль вагонов.

– Чего? – донеслось издалека.

– Погляди на сапоги, вроде получше моих будут! – выказал хозяйствен­ную жилку Мирон и строго прикрикнул на Волина: – А ну, ваш благородь, скидывайте сапоги! Все одно они вам уж больше не пригодятся… Да пожи­вей, рас-тара-рах! Что за народ! А еще офицеры!

Волин нехотя сел на землю и стал снимать сапоги, губы у него дрожали от обиды и бессилия.

Мирон насмешливо любовался унижением ротмистра, а когда ему это нас­кучило, перевел взгляд своих беловатых глаз на Дудицкого, впавшего в растерянную неподвижность. Из левого кармана кителя поручика свешивалась цепочка. Мирон ловким движением потянул за цепочку, извлек часы и опус­тил их себе за пазуху.

– Ах, лучше бы я их подарил Софье Николаевне! – невольно вырвалось у поручика.

– Чего бормочешь? Ну, чего бормочешь, белогвардейская шкура! – лениво ощетинился Мирон. Он уже утратил интерес к пленным и с безразличным ви­дом отвернулся.

Несколько конных ангеловцев с карабинами на изготовку окружили плен­ных военных и погнали их в сторону от железной дороги, напрямик через степь.

А Мирон и Павло, сбыв пленных, заторопились обратно в вагон, где про­должался грабеж, слышались истошные крики, бабья визгливые причитания, униженные мольбы владельцев тучных узлов. Иногда раздавались гулкие оди­ночные выстрелы.

Затравленно прижимаясь к больной матери, Юра расширенными от ужаса глазами смотрел, как вооруженные люди стаскивали с полок чемоданы, швы­ряли их на пол и разбивали, как тащили узлы, корзины с едой и скарбом и бросали через окна вагонов.

Внезапно Юра почувствовал толчок в спину носком сапога. И кто-то над его головой весело и зычно гаркнул:

– Мирон, я тут шубу нашел! В аккурат такая, как Оксана просила.

Юра обернулся, но увидел перед собой сапоги с тяжелыми подошвами, длинные ноги в фасонистых галифе. Рядом, как змея, покачивалась ременная плеть.

– Бери! – послышался другой голос.

– Так в ей человек!

Мирон возник рядом с Павлом как из-под земли. Хозяйски оглядел шубу, которой была укрыта мать Юры, и даже не выдержал – погладил своей большой рукой нежно струившийся мех.

– Хороша-а шуба-а! – медленно и удивленно протянул он, еще чувствуя на ладони влажный холодок от прикосновения к меху.

Юра вскочил, глаза у него горели негодованием, он быстро заговорил, запинаясь и размахивая руками:

– Не трогайте маму! Она больна. У нее температура!

– Смотри, слова-то какие знает! Господчик! – насмешливо сказал Павло и выразительно поиграл плетью. У него было грубое скуластое лицо с крас­новатыми, обветренными щеками, из-под заломленной смушковой шапки на лоб ниспадали темные волосы.

– Живее, Павло! Торопись! – нетерпеливо приказал Мирон, жалея, что не он первым обнаружил шубу.

– Не трогайте маму! – уже закричал Юра. – Слышите, вы!

Не тро…

Мирон схватил Юру за воротник. На миг взгляд Юры в упор уткнулся в тусклые зрачки, в рябое лицо.

– Что, любишь мамочку? – Мирон поволок Юру к двери и с силой толкнул. А сам торопливо вернулся к Павло, который – уже с шубой в руках – обыс­кивал других, перепуганных насмерть пассажиров и старательно рассовывал по оттопыренным карманам бумажники, кольца, часы.

– Так… здесь все чисто, – удовлетворенно сказал он.

Но тут его внимание привлекла толстая, аккуратно обернутая в газету книга, лежавшая на полу. Он поднял ее, послюнявив палец, перевернул пер­вую страницу и, медленно шевеля губами, прочитал по слогам:

– «Ка-ли-тал…» Ого! – восторженно удивился он. – Гляди, чего чита­ют!

– Возьми, – посоветовал Мирон.

– Зачем? – удивленно взглянул на него Павло.

– Прочитаешь, будешь по-ученому капитал наживать, – наставительно произнес Мирон.

Павло внимательно посмотрел на него, сунул книгу за пояс и пошел дальше.

Мирону же что-то почудилось, легкий какой-то шорох наверху. Он встал на лавку, затем на столик, потянулся к самой верхней полке. И уперся глазами в черный ствол нагана, который направил на него Кольцов.

Павло, вышагивая по вагону, обернулся, издали полюбопытствовал:

– Ну что, есть там кто?

– Н-никого, – выдавил из себя Мирон и, повинуясь движению неумолимого зрачка нагана, медленно, как лунатик, сполз вниз. Не оглядываясь, так же медленно и осторожно, словно боясь задеть за что-нибудь хрупкое, вышел в коридор, сделал несколько шагов. Остановился. И вдруг резко рванулся в соседнее купе, выхватил кольт и разрядил всю обойму в верхнюю часть пе­регородки. Полетели щепки.

Настороженно прислушался. Тишина.

– Ты чего? – спросил прибежавший с револьвером в руке Павло.

– А ну погляди, прикончил я того гада, что наверху? – приказал Мирон.

Павло боязливо привстал на столик и так же боязливо заглянул на полку

– там никого не было. Павло облегченно покачал головой.

…Юра еле-еле поднялся с насыпи. Болела шея, саднило локти, по всему телу разливалась вязкая, ватная слабость, удушливый комок подступил к горлу. Возле состава суматошно метались бандиты, тащили узлы, чемоданы, по жнивью тряслась тачанка с пулеметом.

Поравнявшийся с вагоном всадник, бросив поводья на луку седла, с удо­вольствием разглядывал новенькие «трофейные» сапоги. И вдруг что-то большое, темное пронеслось мимо Юры, обрушилось на всадника. Бандит ох­нул и выронив сапоги, по-

летел на землю. А в седле уже оказался другой человек. Вздыбив коня, он повернул его в степь. Лицо всадника на мгновение открылось Юре – он узнал Кольцова.

Раздались крики, кто-то выстрелил. И еще… Всадник скакал по жнивью. И тут наперерез ему, круто развернувшись, помчалась тачанка.

Юре было хорошо видно, как здоровенный детина, прильнув к пулемету, долго старательно целился – видимо, никак не мог поймать скачущего всад­ника в рамку прицела.

– Живьем его! Живьем его берите! – услышал Юра чей-то хриплый, зло­радный крик.

Резанули очереди – и конь рухнул на всем скаку. Всадник вылетел из седла и кубарем покатился по земле. Затем торопливо вскочил, чтобы бе­жать. Но к нему со всех сторон уже неслись ангеловцы.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Юрина мама умерла тихо, не приходя в сознание.

Когда ангеловцы умчались в степь, когда их последняя, тяжело гружен­ная награбленным добром бричка скрылась за горизонтом и за ней рассея­лось рыжее облако ныли, людей покинуло оцепенение, они задвигались, за­говорили, стали выходить из вагонов.

Вынесли убитых и уложили их рядышком на траву. Убитых было одиннад­цать.

Двое мужчин подхватили легкое тело Юриной матери и тоже вынесли из вагона, положили в ряд с убитыми.

Юра, натыкаясь на людей, как слепой, пошел следом, присел возле мате­ри. Он не плакал – слезы где-то внутри его перегорели. Он отрешенно смотрел на изменившееся, внезапно удлинившееся мамино лицо, как будто она вдруг чему-то раз и навсегда удивилась…

С Юрой пытались разговаривать, но он не отвечал. Кто-то сердобольный настойчиво пытался всунуть ему в руку вареное яйцо и пирожок с гороховой начинкой. Он молча принял и бережно положил у изголовья матери, еще не смея поверить в то, что она умерла. Все вокруг казалось Юре зыбким, не­реальным.

Трое паровозников принесли лом и две лопаты. Стали долбить землю пря­мо возле дороги. Но потом подошел еще кто-то и посоветовал копать дальше, под деревьями. Земля там мягче, и место заметнее.

Наскоро вырыли неглубокую яму, стали переносить мертвых. Юра оглядел­ся, увидел разрытую землю, людей, которые осторожно поднимали убитых… Какая-то неясная, неоформившаяся мысль не давала ему покоя. Что-то он должен был сделать для мамы. «Но что, что?» – не мог он сосредоточиться. Юра погладил ее голову, лицо, непривычно холодное и отчужденное.

Рядом железнодорожники покрывали рогожей тело убитого. Юра всматри­вался – это был тот здоровенный голубоглазый па – рень, который невольно помог ему пробраться к поезду. «И он тоже? – вяло подумал Юра. – Только что был живой, такой сильный, и вот нет его. И мамы нет… Сейчас ее унесут, положат вместе со всеми…»

И вдруг понял, что должен сделать, беспокойно задвигался, отвернул полу своей гимназической куртки, нащупал под подкладкой небольшой паке­тик: это мама зашила ему, когда они собирались в дорогу. Там были два колечка, сережки, еще какаято безделушка. Нетерпеливыми, непослушными пальцами Юра пытался оторвать подкладку, но зашито было крепко, и тогда, нагнувшись, он рванул ее зубами – вот он, пакетик. Вскочив, Юра напра­вился к железнодорожникам, напряженно вглядываясь в их лица.

Потом он никак не мог вспомнить, что же говорил, как упросил их вы­рыть для мамы отдельную могилу. Вначале его и слушать не хотели, а когда он раскрыл ладонь с мамиными драгоценностями, самый старший из железно­дорожников, еще больше посуровев лицом, решительно отодвинул его руку:

– Эх, баринок, не все купить можно, а ты… Убери, спрячь.

И Юра, испугавшись, что рассердил этих людей, что сам все испортил, заговорил еще горячей, бессвязней. И его боль, его горе, видимо, и по­могли. Тут же, рядом с общей могилой, железнодорожники выкопали еще од­ну, совсем маленькую. И Юра копал вместе с ними, второпях, неумело, не помогая ничуть, а скорее мешая, но никто не сказал ему об этом, никто не отстранил. И вновь все звуки, все движения возле него ушли куда-то дале­ко, прикрылись плотной пеленой.

К Юре подходили мужчины и женщины, говорили, что скоро уйдет поезд, что ему нужно ехать, что маму не вернуть и следует подумать о себе.

Юра оцепенело сидел возле могилы, не поднимая головы, и единственное желание владело им – чтобы все ушли, оставили его в покое. Ему нужно бы­ло разобраться, понять происшедшее.

Потом несколько раз протяжно гудел паровоз. Заскрежетали, трогаясь с места, вагоны. И вскоре все затихло…

Словно подчеркивая глубокую, степную тишину, где-то неподалеку от Юры закричала перепелка: «пить-полоть!» Отозвалась другая. Взметнулись в не­бо жаворонки. Жизнь продолжалась…

Только теперь, когда вокруг никого не было, Юра дал волю слезам. Он плакал, прижав лицо к земле, не ощущая ее колючей сухости. И еще долго лежал, прижавшись к могильному холмику. Видения прошлого вдруг встали перед ним, и он так обрадовался, так жадно к ним потянулся, желая удер­жать их как можно дольше, хотя бы мысленно побыть в той своей жизни, где все было привычно, светло и защищено, в той жизни, которую так безжа­лостно смяли грозные непонятные события последнего времени.

Он увидел большую комнату в их имении под Таганрогом, свою любимую комнату с высокими зеркальными окнами, с камином, перед которым мог про­сиживать часами, безотрывно следя за причудливой игрой огня, своей фан­тазией оживляя страницы прочитанных книг. Описания путешествий стали са­мым любимым чтением. Он жил как бы двойной жизнью – одна состояла из ежедневных, привычных занятий: еды, уроков музыки, французского и немец­кого языков, поездок в гости, позже этот ряд продолжили гимназия и до­машние задания. В этой жизни он был по обязанности. Но вот, сидя перед камином с книгой в руках, он вступал в иной мир, где было столько опас­ностей, смены картин и лиц!

Бесконечно долго мог бродить Юра в этом выдуманном мире, и только го­лос мамы и ласковые ее руки возвращали его к привычному теплу родного дома.

На краю их огромного парка росли густо сплетенные кусты бузины, про­бивавшаяся сквозь них тропинка вела к пруду. Здесь, среди тишины и пол­ного безлюдья, были у Юры места не менее любимые, чем старое кресло у камина. Возле пруда и разыскал его в тот летний день их старый садовник. «Барин, вас зовут», – сказал он. А по тропинке к пруду бежала мама в бе­лом платье, праздничная, сияющая, следом за – нею легко и – упруго шел высокий офицер с загорелым лицом. Это был отец.

Весь день они втроем ходили по парку, и мама тихо и напевно читала стихи. Ее голос то звенел, то замирал, глаза мерцали, лицо бледнело от волнения, и Юра заражался этим волнением, ощущением чего-то невыразимо прекрасного, ряди чего хотелось жить и мечтать.

«Ты мужчина, – как-то сказала – мать. – И конечно, должен быть сильным и ловким. Но душа – твоя должна чувствовать красоту, Юра. Без этого жизнь никогда не будет полной…»

Тот приезд отца был последним – началась революция. С тех пор в Юрину жизнь ворвалось так много непонятного, трудного, произошло так много пе­ремен. Знакомые, посещавшие – Львовых, прежде такие уверенности, спо­койствия, стали суетливыми, они часто спорили. Мама отсылала Юру из ком­наты, но он слышал обрывки их разговоров, хотя и велись они вполголоса. Из этих обрывков он пытался сложить картину происходящего. Единственное, что он понял – это противоборство красные и белых. Красные подняли сму­ту, разрушили прежнюю жизнь, а белые встали на ее защиту; и скоро, очень скоро все будет по-прежнему.

Проходили дни, но ничего не возвращалось… Незадолго до их отъезда в Киев незнакомый человек принес маме весть, что папа жив и находится в Ростове. Этот человек и посоветовал маме ехать в Киев. Юра слышал, как он сказал: «Наши скоро там будут, и вы встретитесь с мужем…»

Что же теперь станет с Юриной – жизнью, теперь, когда все рухнуло?

…Склонилось к горизонту большое, расплавленное от зноя солнце. Тень от деревьев легла на могилу. Прошелестел сухими листьями ветер – пред­вестник наступающей ночи.

Юра не знал, как ему жить дальше, что делать, как поступить. Доби­раться ли к дяде в Киев или, быть может, вернуться обратно, в пустой, покинутый ими дом?

В звонкой степной тиши он вдруг явственно, услышал далекие раскаты грома. Впрочем, небо было ясное, без единого облачка. Юра, понял, что это не гром, а звуки далекой артиллерийской канонады. Значит, там идет сражение.

Юра быстро поднялся, сразу решив идти туда – ведь там воюет с красны­ми его отец. Он так обрадовался канонаде, подсказавшей ему выход из этой безысходности. Он не думал о том, как найдет отца во фронтовой неразбе­рихе и найдет ли. Вернее, эти мысли вспыхивали в глубине его сознания, но он не задерживался на них, потому что перед ним забрезжила надежда и потерять ее было невозможно. И Юра пошел в сторону канонады. Он шел, часто оглядываясь на могильный холмик, пока не затерялся этот холмик среди неровностей степи.

Впереди темной гребенкой встал лес.

Не колеблясь, Юра вошел в него. Он не выбирал дороги, шел напрямик, иногда продирался через низкорослый кустарник, – брел в высоких росных травах.

– Стой! – Окрик прозвучал неожиданно, резко, – как удар. И Юра, при­сев, ткнулся толовой в кусты. – Кто идет? – спросил тот же голос, клац­нул затвор. И через мгновение кто-то по-прежнему невидимый приказал: – Выходи, стрелять буду!

Втянув голову в плечи, всматриваясь в темноту, Юра медленно пошел вперед. Исподлобья глядел туда, откуда звучал голос,

– Подойди ближе!

Юра сделал еще несколько шагов и оказался в центре крохотной поляны.

– Гляди, мальчонка!

Человек вынырнул из темноты буквально в двух шагах. Именно вынырнул, сразу, как из воды. В бушлате, на голове фуражка со звездой. Это был Се­мен Алексеевич Красильников. Рядом встал еще один человек, с винтов­кой…

Проводив Кольцова, Красильников в тот же день выехал на автомобиле в прифронтовую полосу. Фролов остался в Очеретино, в дивизии.

После наступления белых в районе Луганска была спешно разработана операция, которая, по мнению командования, могла приостановить быстрое продвижение противника… Для этого предполагалось скрытно передислоци­ровать несколько дивизионов тяжелых орудий к рокадной дороге, в район предполагаемого движения противника. Расчет был такой: когда пехота и конница белых втянутся в пойму реки, по которой проходила дорога, все артдивизионы одновременно на десятки километров обстреляют противника ураганным огнем. После этого из засад выдвинутся батареи трехдюймовых орудий и накроют его шрапнелью. Остальное доделают броневики с пулемета­ми и конница. Секретность операции обеспечивали сотрудники Особого отде­ла.

К вечеру Красильников добрался до «своего» артиллерийского дивизиона, неподалеку от села Иванополье, и тут же отправился осмотреть окружающую местность, проверить, не упущено ли что-нибудь важное. В это время он и наткнулся на Юру…

Юра враждебно всматривался в стоящих перед ним незнакомых людей. «Красные, – неприязненно подумал он, – а может, бандиты, те, что налете­ли на поезд». И он невольно подался назад.

– Ну-ну, не бойся, – ласково и в то же время предостерегающе сказал Красильников. – Куда идешь? Откуда?

Юра молчал.

– Ну и долго мы так в молчанку играть будем? – уже строго сказал Кра­сильников. – Отвечай!

Юра долго с ненавистью смотрел на Красильникова. Все накопившееся в его душе горе, вся невысказанная обида вдруг сдавили ему горло, и он ис­терично закричал:

– Я ненавижу вас! Ненавижу! Ненавижу!.. – и, опустившись на траву, бессильно разрыдался.

Красильников склонился к Юре, тихо сказал:

– Чудно получается! Мы только увидели друг друга… познакомиться не успели, а ты уже ненавидишь! Это за что же?

– Всех вас! Бандиты вы! Бандиты!.. – глотая слезы, еще более слабея от отчаяния, чувствуя себя беспомощным, маленьким и никому не нужным, выкрикивал Юра.

– Давай мы с тобой вот о чем договоримся! – Красильников положил ши­рокую, успокаивающую ладонь на худенькое плечо Юры. – Ты не кричи. Я ведь вот не кричу. А если, брат, закричу, громче твоего выйдет.

– Все вы бандиты! – исступленно твердил Юра, глядя затравленными гла­зами на часового и на этого спокойного, неторопливого человека в бушла­те.

Красильников поморщился. Он понимал, что такое отчаяние от чего-то непоправимого, страшного, и жалел мальчонку. Стараясь быть как можно спокойней и мягче, произнес:

– Ну, так мы с тобой ни до чего не договоримся. Заладил свое: «Банди­ты, бандиты».

– А кто же вы? – Мальчик исподлобья с недоверчивым любопытством взглянул на Красильникова.

– Вот это уже другой разговор. Я – командир Красной Армии, – полунас­тавительно-полушутливо, как обычно говорят с капризными детьми, сказал Красильников. – А зовут меня Семеном Алексеевичем. Можешь меня звать просто дядей Семеном.

А тебя как величать? Юра помедлил с ответом, огляделся по сторонам. Эх, сейчас бы вскочить и броситься в кустарник – не догнали бы! А дальше что? Снова идти куда глаза глядят, неизвестно к кому, неизвестно навстречу чему?

– Так как же тебя зовут? – с мягкой настойчивостью повторил вопрос Семен Алексеевич.

Что-то дрогнуло в сердце мальчика, и он безразличным тоном, чтобы не подумали, что он струсил и сдался, ответил:

– Ну, Юра…

– Ну вот! Юрий, значит?.. – неподдельно обрадовался Красильников, проникаясь непонятной нежностью к этому настороженному, но умеющему са­мостоятельно держаться мальчику. – Познакомились! Пойдем, как говорится, дальше. Поскольку ты, человек гражданский, оказался на территории, где располагаются военные, я по долгу службы обязан выяснить, кто ты, откуда и куда идешь.

– Какой же вы военный? – с презрительной усмешкой сказал Юра. – Я вот возьму наган и тоже буду военным?

– Хм, – озабоченно вздохнул Красильников. – Кто же тогда, по-твоему, будет военный?

– У кого погоны! – с вызовом выпалил мальчик, лгать он не умел.

– Вот теперь все понятно!.. Должно быть, у твоего отца есть погоны? – многозначительно взглянув на стоящего рядом часового, сказал Красильни­ков.

Юра не ответил.

– Скажи, а с кем же он воюет, твой отец? С гражданским населением, что ли?.. Ну, брат, и полова у тебя в голове! – энергично покачал голо­вой Красильников. – Ладно! Разговор у нас с тобой завязался серьезный. А время позднее, так что иди за мной.

Юра осторожно шагнул в темноту следом за Красильниковым. Сзади к ним пристроился боец с винтовкой. Так, гуськом, они шли довольно долго. Юра хорошо видел спину того, кто назвался Семеном Алексеевичем. Он шел лег­ко. Спина была гибкая, широкая. Выпирающие лопатки мерно двигались вверх-вниз. У пояса покачивался маузер в деревянной колодке.

Вскоре деревья расступились, и они вышли на большую поляну. Здесь го­рели костры, вокруг которых группами сидели люди. В отсветах пламени на фуражках поблескивали звезды. У коновязей фыркали и шуршали сеном лоша­ди.

Они остановились возле красноармейцев, устанавливающих орудие.

– Где командир? – спросил Красильников.

– Кто это там спрашивает меня? – раздался недовольный голос, и перед ними встал высокий человек с биноклем на груди. Склонив голову набок, он внимательно рассматривал Юру. – А это что за личность?

– Да вот, мальчонку в лесу подобрали, – сказал Красильников.

– Кто таков? Откуда и куда направлялся? – спросил командир дивизиона, ловко скручивая козью ножку. – Почему оказался в лесу? Один шел или с тобой еще кто был?

Человек спрашивал коротко и сердито. Казалось, он не обращал внимания на то, что перед ним мальчик, и оттого его вопросы звучали казенно.

– Я с поезда… – тихо сказал Юра. – Ехал с мамой в Киев, к родствен­никам. А по дороге на поезд напала банда… Мама умерла. Ее похоронили там, в степи. – Юра дальше ничего не мог вымолвить – горло снова перех­ватили слезы, перехватило дыхание.

Подходили бойцы, понимающе слушали. Один не выдержал, выругался, ска­зал:

– Это Ангел, его работа.

Командир хмуро подтвердил:

– Да, это банда Ангела. Мне докладывали, они тут неподалеку на хуто­рах объявились. – Он перевел невеселый, недоуменный взгляд на Красильни­кова и, хмуро кивнув на Юру, спросил, тем самым как бы отстраняясь от участия в судьбе мальчишки: – Ну и куда ж ты его, Семен Алексеевич?

Моряк решительно заявил:

– А куда ему ночью! До утра пусть в дивизионе побудет, а там подума­ем!..

Юре отвели самое лучшее место – на снарядных ящиках, аккуратно сло­женных друг на друга. Поверх камышовой подстилки Семей Алексеевич бросил агатную попону, от которой исходил легкий запах лошадиного пота и све­жей, луговой травы, и укрыл Юру шинелью.

– Намаялся ты за день, парень! – сочувственно и чуть грубовато, чтобы не показать своей жалости и доброты, сказал Красильников… – Спи.

Над головой у Юры в небесной вышине мерцали большие зыбкие звезды, а еще дальше, там, в глубине желтого неба, как желтый речной песок, явственно проступала звездная даль. Такими яркими звезды видятся только в лесу или в горах, где воздух чист и прозрачен. Юра смотрел на звезды и невольно прислушивался к ночной жизни артиллерийского дивизиона. Вот не­подалеку от него гулко стуча сапогами, на ходу перебрасываясь словами и переругиваясь, пробежали артиллеристы. Сквозь густую вязкость, дремы Юра расслышал, как командир, тот, что недавно так хмуро расспрашивал его, сказал бойцам:

– Хочу объявить – вам задачу батареи… На рассвете противник по всей вероятности начнет движение к селу Иванополье. Двигаться будет по этой дороге…

Потом Юра, все больше погружаясь в сон, думал о том, что ему нужно будет во что бы то ни стало добираться, как велела мама, в Киев, к дяде, что красные отступают и, наверное, скоро оставят этот город и что папа обязательно приедет в Киев и разыщет его. А может быть, даже возьмет его с собой на войну. Ведь он не кто-нибудь, а полковник, и ему, конечно, это не составит труда. И они будут вместе воевать и вместе разобьют красных, и его, Юру, наградят каким-нибудь орденом, и все будут говорить о том, какой он смелый.

На цыпочках к изголовью Юры подошел Красилльников, озабоченно спро­сил:

– Спишь?

Юра не отозвался. Ему не хотелось сейчас ни с кем разговаривать.

– Жаль… Хотел тебя чаем побаловать… – тихо, скорее самому себе, сказал моряк и, поправив на Юре шинель, бесшумно исчез в темноте.

Еще какое-то время Юра думал о папе, о войне, об этом странном чело­веке в бушлате и незаметно для себя заснул.

…Проснулся Юра от грохота.

Все вокруг было в грязно-желтом дыму. И в нем, как призраки, метались изломанные человеческие фигуры. Кто-то склонился к самому Юриному уху и закричал:

– Вставай, сынок!.. Ох, мать их, продали нас!..

Это был командир дивизиона. Он дернул ошарашенного Юру за руку, пота­щил за собой.

Дрогнула земля. Воздух стал нестерпимо твердым. Сноп огня взметнулся там, где только что спал Юра.

И снова нарастающий вой снаряда. Взрывной волной Юру швырнуло на зем­лю…

Раскрыв глаза, Юра отыскал взглядом командира дивизиона. И тотчас увидел его, лежащего шагах в двух, с лицом залитым кровью. Командир нес­колько раз произнес:

– Беги, сынок… Беги! – и затих.

Юра боязливо еще раз взглянул в его сторону. Глаза командира были ши­роко раскрыты и незряче смотрели в небо. В углах губ пузырилась кровь. Юре стало так страшно, что отнялись руки и ноги – ни никак не мог сдви­нуться с места. Потом откуда-то вынырнул запыхавшийся Красильников, нес­колько мгновений он, склонившись, стоял – над командиром, словно размыш­ляя, что же предпринять, затем поднял Юру и, весь во власти бессильного гнева, хрипло, но решительно сказал:

– Пошли.

Они спустились в неглубокий овраг, торопливо двинулись по его дну.

Шагая рядом, моряк сумрачно поглядывая на Юру, потом сказал:

– Ну прямо тебе расстрел, – и через несколько шагов добавил: – Вот что может сделать один предатель. – И вдруг резко остановился, придержал рукой Юру: – Послушай, а ну-ка скажи мне толком, кто ты есть?

Юра растерянно молчал.

– Ну! – с нарастающей подозрительностью сказал моряк. – Тебя кто сюда прислал?

– Никто меня не посылал… – Юра смотрел прямо в его, внезапно став­шие недоверчивыми глаза и угрюмо добавил: – Я же говорил – ехал с мамой в Киев.

– Ну да, к дяде. Это я уже слыхал. А ты правду выкладывай. Всю как есть! Все равно ведь узнаем! – торопливо, словно пытаясь уверить себя в своем подозрении, бормотал моряк.

– Я и так правду!.. Я же вам правду!.. – так же торопливо и обиженно старался его уверить мальчик.

Но тут моряк, к чему-то настороженно прислушиваясь, схватил Юру за руку. Послышался конский топот, громыханье. Моряк потянул Юру вниз, на землю, прошептал:

– Не шевелись! Может, беляки. – А сам осторожно поднял голову, осмот­релся. Потом вдруг вскочил, замахал руками: – Э-гей, товарищи, погодите!

Теперь и Юра безбоязненно поднял голову и увидел несколько телег с ранеными красноармейцами, которые ехали, свесив ноги на землю, словно с сенокоса.

Семен Алексеевич объяснил что-то одному из бойцов, указывая глазами на Юру, затем усадил его в телегу, а сам пошел рядом. Они ехали долго и только к полудню подъехали к окраине городка. На узкой кривой улочке Се­мен Алексеевич помог Юре спрыгнуть с телеги, и они пошли к кирпичному дому, около которого стоял часовой.

– Товарищ Фролов здесь? – спросил Красильников часового.

– Со вчерашнего дня не уходил, – ответил часовой.

Моряк повел Юру на второй этаж и оставил в пустоватом коридоре с от­битой штукатуркой. Сам скрылся за дверью, но почти сразу вернулся, поз­вал:

– Идем.

В большой комнате, куда следом за моряком вошел Юра, лицом к двери за пишущей машинкой сидела молодая женщина.

Заглядывая через ее плечо в листы бумаги, что-то диктовал человек в длинной кавалерийской шинели. Оба обернулись и взглянули на Юру, а он каким-то неведомым чутьем понял, что не они здесь главные. Мальчик пере­вел взгляд дальше и увидел человека в легкой тужурке, сидящего к нему спиной. Худая шея с глубокой впадиной и особенно спина с острыми лопат­ками выражали такую крайнюю усталость, что в груди Юры невольно ше­вельнулась жалость.

Усталый человек медленно повернул голову. Блеснул сощуренный глаз, вокруг которого сбежались морщинки.

– Здравствуй. Проходи, садись! – сказал Фролов Юре.

Мальчик сел, растерянно глядя в худощавое, гладко выбритое лицо с отечными мешками под глазами, с красноватыми припухшими веками, но с вы­ражением живым и энергичным.

– Как тебя зовут? – неторопливо рассматривая Юру с ног до головы, спросил Фролов. – Неплохо, если и фамилию скажешь!

– Юра… Львов, – стараясь выглядеть независимым, ответил мальчик.

– Рассказывай, Юра…

– О чем? – удивился Юра.

– Глаз у тебя молодой, острый, вот и расскажи, как все было в артди­визионе.

– А что рассказывать? – насупился Юра. – Я спал. А потом проснулся. Снаряды рвутся. Прямо рядом…

– Во-во! По дивизиону, как по мишеням. Каждый снаряд – в цель, – вклинился в разговор Красильников. – И что главноеникто никуда не ухо­дил.

Фролов сидел, прикрыв тонкой рукой глаза, давая Семену Алексеевичу выговориться. Затем поднял голову, несколько раз моргнул припухшими ве­ками и снова спросил Юру:

– Так родители твои где?

– Мама умерла… – не понимая, чего от него хотят, и удивляясь этой странной настойчивости, чуть слышно прошептал Юра.

– А отец? – продолжал добиваться своего Фролов.

Юра нахмурился. Передернул плечами и не стал отвечать. Тонкие пальцы Фролова дрогнули, забарабанили по столу.

Он поднял на Юру пристальные, проницательные глаза.

– У белых?

– Да. – Несколько мгновений Юра молчал, затем добавил с вызовом: – Мой папа – офицер. Полковник.

– Понятно, – испытующе и озабоченно глядя в глаза мальчику, сказал Фролов. – А родственники, говоришь, в Киеве?

– Да, – опять односложно ответил Юра. В его кратких ответах чувство­валась неприязнь к этим людям, чего-то настойчиво добивающимся от него.

– Ну, иди пока, погуляй. Нужен будешь – позовем.

Юра вышел в другую комнату. Постоял немного там. Потом сбежал по лестнице вниз, скучающей походкой прошел мимо часового.

– Жара! – пожаловался часовой и, утомленный, прислонился щекой к шты­ку.

– Жара, – согласился Юра. Он медленно спустился с крыльца, зашел за угол дома.

…Когда Красильников и Фролов остались в комнате одни, моряк задум­чиво сказал:

– И ведь что характерно: окромя этого мальца, у нас на батарее никого не было.

– Ты прав… это предательство, – тихо обронил Фролов. – Только пар­нишку зря сюда приплел. Парнишка тут ни при чем. Звонили из штаба арт­полка. Одновременно обстреляли все артдивизионы и батареи. Кроме тех двух, что мы вчера перебросили на новый участок. Соображаешь?

Моряк поднял вопрошающие глаза на Фролова.

– Предатель находился не на батарее и не в артдивизионе.

Да, наверно, и не в штабе группы. Скорее всего, в штабе армии.

– Ах ты ж, вошь тифозная! – стукнул по столу кулаком моряк. – Ну, те­перь все понятно!..

Фролов поморщился:

– А мне – нет. Напиши записку коменданту, пусть посадят парнишку на поезд.

– А может… ну его к бабушке, этого белогвардейского сынка?..

Фролов не ответил, но посмотрел на Красильникова так, что моряк вино­вато кашлянул и стал старательно писать записку, затем подошел к двери, выглянул в коридор. Мальчика там не было.

Он спустился по лестнице вниз, вышел на крыльцо.

– Мальчишку тут не видел? – спросил у часового.

– Вроде вертелся какой-то. – Нерасторопный часовой подтянулся, взгля­нул на Красильникова. – А что, не надо было выпускать?

– Да нет… ничего…

А в это время Юра мчался под заливистый собачий лай по кривым улочкам городка. Перемахнул через высокий забор, пробежал по огородам и выскочил к пустырю, в конце которого виднелась железнодорожная станция.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Общее наступление, которое предпринял главнокомандующий вооруженными силами Юга России Деникин весной девятнадцатого года, развивалось успеш­но. Он был доволен.

Деникин часто любил повторять, что главное в должности полководца – угадать момент.

Судя по всему, он угадал момент. К началу мая войска Красной Армии на Южном фронте были обессилены многомесячным изнуряющим наступлением на Донецкий бассейн. Бойцы и командиры нуждались хотя бы в небольшой пере­дышке. Резервы фронта были полностью исчерпаны, а подкрепления подходили медленно. Из-за весенней распутицы и разрухи на транспорте снабжение войск нарушилось. Вспыхнули эпидемии. Тиф вывел из строя почти половину личного состава.

Разрабатывая план наступления, Деникин учел это. Кроме того, он знал, что длительное топтание на месте его армии вызывало все большее разоча­рование у союзников. Об этом в последние дни неоднократно давал понять английский генерал Хольман, состоявший при штабе в качестве полномочного военного представителя. Об этом же писал из Парижа русский посол Макла­ков. Он сообщал также, что союзники после многих колебаний и прикидок все больше склоняются к мысли назначить адмирала Колчака Верховным пра­вителем России.

Деникин понимал, что, в сложившихся условиях ему надо действовать. Действовать масштабно и решительно. Для этого необходимо уже в ближайшие дни объявить директиву, в которой бы определялись стратегические пути летне-осенней кампании и ее конечная цель – Москва. Антон Иванович был убежден, что только она, эта далекая и заветная цель, еще способна восп­ламенить в душах новые надежды и вызвать к жизни новое горение.

Общие контуры директивы у Деникина уже созрели. Теперь предстояло са­мое неприятное: соблюдая политес, выслушать о ней соображения одно­го-двух командующих армиями и заручиться их поддержкой на случай… Впрочем, военное счастье переменчиво и случаев, при которых понадобится личная поддержка командующих, может возникнуть множество.

Ранним солнечным утром командующий Добровольческой армией генерал Ко­валевский прибыл в Екатеринодар. На вокзале его встретил старший адъютант главнокомандующего князь Лобанов, усадил в автомобиль и повез в ставку.

Ставка Деникина размещалась в приземистой двухэтажной гостинице «Са­вои», обставленной с крикливым купеческим шиком. Днем и ночью возле шта­ба гудели моторы броневых «остинов» и «гарфордов»…

В длинных бестолковых коридорах, куда выходили многочисленные двери номеров, сновали адъютанты и дежурные офицеры, поминутно хлопали двери, доносился стук телеграфных аппаратов, кто-то в конце коридора надрывался в телефонную трубку, читая параграфы приказа, по нескольку раз повторяя каждую фразу. Вся эта суета вызвала у Ковалевского раздражение. Она, по его мнению, мало соответствовала военному учреждению такого крупного ранга, где должны были царить упорядоченность и строгая дисциплина.

Князь Лобанов почтительно провел Ковалевского в кабинет главнокоман­дующего.

Деникин, в просторной серой тужурке, в брюках с лампасами, стоял воз­ле карты, испещренной красным и синим карандашами, в глубине большого номера, переоборудованного под кабинет. Представиться по форме главноко­мандующий Ковалевскому не дал. Они облобызалась, и Деникин усадил гене­рала в кресло.

– Владимир Зеноновнч, я вызвал вас, чтобы посоветоваться, – сразу же приступал к делу главнокамандующий.

Ковалевский с трудом скрыл удивление. Насколько он знал Деникина, не в характере этого упрямого честолюбца было испрашивать чьих-то советов. С чего бы это? Не иначе что-то задумал, ищет единомышленников. Не совет­чиков, а единомышленников.

Эти мысли промелькнули мгновенно – одна за одной. Паузы не последова­ло – Ковалевский тотчас же сказал:

– Рад быть полезным, Антон Иванович.

Деникин пытливо посмотрел на Ковалевского, пощипал седую – клинышком

– бородку и удовлетворенно кивнул:

– Я признателен вам, Владимир Зенонович. – И, словно зная, о чем ми­нуту назад думал его собеседник, добавил с горечью: – В штабе у меня много советчиков! И все – по-разному! Одни уже договорились до того, что советуют сдать красным Донбасс, а вашу армию перебросить под Царицын в подчинение Врангеля…

Пухлой рукой Деникин сжал остро оточенный карандаш, и в наступившей тишине Ковалевский явственно услышал сухой деревянный треск – трудно бы­ло ожидать такую силу в маленькой руке. Отброшенный карандаш скользнул по столу, кроша грифель.

Для Ковалевского не было секретом, что командующий Кавказской армией барон Врангель настаивал на том, чтобы главным стратегическим направле­нием стало царицынское. Только объединившись с армией Колчака, категори­чески заявлял он, можно добиться решающего успеха в кампании.

Деникин же отстаивал иную точку зрения. Разногласия между Деникиным и Врангелем были затяжные, резкие, с многочисленными язвительными намека­ми, мелочными придирками, уколами исподтишка. Телеграммы от Врангеля шли потоком – то насмешливые, то терпеливо-выжидательные, то откровенно злобные и желчные. Даже сейчас, когда наметились первые успехи в наступ­лении, барон стремился доказать превосходство своих стратегических и тактических замыслов.

Деникин, сдерживая охватившее его раздражение, резко встал и подошел к Ковалевскому, который не поспел за ним встать сразу. Главковерх, поло­жив ему на плечо руку, попросил остаться в кресле. Пожалуй, жест этот продиктовала не только любезность старшего по чину, но и привычный рас­чет человека невысокого роста, не любящего смотреть на рослых собеседни­ков снизу вверх.

– А того не понимают господа генералы, что время для споров и прид­ворной дипломатии прошло! – продолжал Деникин. – Ответственность за судьбу России отметила всех нас своей печатью, всем нам нести один крест! – Он прошелся по кабинету, мягко ставя на ковер ноги, обутые в генеральские, без шнурков, ботинки, и опять остановился возле Ковалевс­кого. – Настала пора решительных действий, Владимир Зенонович. Я готовлю сейчас директиву, в которой хочу досконально определить стратегические пути нашего наступления. И его конечную цель…

Ага, вот в чем дело!..

Ковалевский знал, что своим высоким положением главнокомандующего во­оруженными силами Юга России Деникин обязан отнюдь не личным досто­инством или выдающимся военным дарованиям и уж, конечно, не популяр­ностью в русской армии, где не любили черствых людей. О нем много гово­рили среди офицеров как о человеке беспринципном, бестактном и недале­ком. Однако Корнилов в канун своей гибели, как бы предчувствуя свою об­реченность, назвал, имея в виду какие-то свои веские соображения, преем­ником именно его, Деникина.

Неожиданный выбор Корниловым малопримечательного, сухого, непопуляр­ного Деникина вызвал удивление и породил недоуменные толки – все знали о посредственных дарованиях преемника, но никто не решился открыто оспари­вать его: после гибели Корнилова над его именем засиял венец великомуче­ника.

Теперь Деникин владел Северным Кавказом, Тереком, богатейшей Кубанью и Донской областью. И все же… противники Деникина, хотя и приняли мол­ча его главенство, скрупулезно вели счет его ошибкам, ими объясняя любую неудачу. И Ковалевский понял, как важно для главнокомандующего не допус­тить просчета в разработке предстоящей директивы и конечно, заполучить себе опытных союзников при ее выполнении.

Однако почему выбор пал именно на него, Ковалевского? Он знал Деники­на давно, но они всегда были холодны друг с другом.

Владимира Зеноновича, любящего разговор по душам, атмосферу домашнос­ти, раздражало самоуверенное высокомерие Деникина.

Антипатии своей к нынешнему главнокомандующему Ковалевский никогда особенно не скрывал. Так что же заставило самолюбивого, не привыкшего ничего прощать Деникина откровенничать сейчас именно с ним?

А у Деникина, знавшего вкус к штабному политиканству, были на то свои основания. Прошлой их отчужденности он, конечно, не забыл и особых сим­патий к Ковалевскому не испытывал, считая его баловнем судьбы. Но сейчас об этом не следовало вспоминать, сейчас важно было другое – военные и человеческие качества, личность самого командующего Добровольческой ар­мией. Деникину нужен был человек, которому бы верили офицеры, которого знали бы солдаты.

А у Ковалевского была прочно, неоспоримо сложившаяся репутация та­лантливого военачальника, незаурядного тактика. Всю войну, с первых дней четырнадцатого года, он командовал корпусом и кроме умения военачальника проявил еще и редкую храбрость. Нравилось солдатам, что он часто бывал в окопах, любил поговорить с ними по душам, ободрить шуткой, не допуская в то же время панибратства. Он не завоевывал авторитет, а имел его. Корпус Ковалевского считался одним из лучших на Юго-Западном фронте, а во время знаменитого Брусиловского прорыва особо отличился, за что и получил наи­менование гвардейского.

Немаловажно для Деникина было и то, что начисто лишенный честолюбия, Ковалевский не лез в диктаторы, следовательно, тут можно было не опа­саться соперничества. Деникин даже подумывал о назначении Ковалевского на пост военного министра, если, конечно, наступление увенчается оконча­тельным успехом. Именно в беседе с Ковалевским Деникин решил опробовать директиву на слух – в такой крупной игре он готов был поступиться само­любием, выслушать и советы, и возражения.

– Я мыслю наступать широким фронтом на Харьков, Курск, Орел и далее на Москву, одновременно очищая от войск красных Украину, – уверенно го­ворил Деникин. – Вдоль Волги, в обход Москвы, пойдет Кавказская армия генерала Врангеля; генерал Сидорин со своими донцами будет наступать в направлении Воронежа… – Деникин присел к столу, продолжил: – Вам же, Владимир Зеноновнч, по моему плану отводится решающее направление. Овла­деете Харьковом, и перед вами откроется кратчайший путь на Москву! – и ожидающе посмотрел на Ковалевского – ему важно, очень важно было знать, как тот отнесется к его плану.

Ковалевский помедлил с ответом, взглянул на карту России. Смогут ли сравнительно малочисленные армии преодолеть путь, предначертанный планом главнокомандующего? Не растворятся ли они на огромных просторах Украины и России? И тут возникло другое сомнение. По мере продвижения белой ар­мии на занятых территориях будет устанавливаться дореволюционый режим с губернаторами, уездными начальниками, помещиками. Земельный вопрос до сих пор никак не решен, значит, у крестьян станут отнимать обработанную землю, инвертарь, скот. В результате умножатся случаи крестьянских бун­тов, вооруженного сопротивления. Это тоже вряд ли будет способствовать быстрому продвижению войск…

– Предполагается проведение мобилизации? – осторожно осведомился Ко­валевский.

– Конечно. Приказ о всеобщей мобилизации уже подготовлен.

– Без земельной реформы поголовная мобилизация вызовет крестьянские волнения, Антон Иванович, – не сдержавшись, сказал Ковалевский.

Деникин раздраженно передернул плечами, нахмурился.

– Знаю… Лучшие наши умы, такие, как Колокольцев И Билимович, бьются над этим вопросом уже который месяц – ничего дельного пока не предложи­ли. Не ко времени, не ко времени заниматься этим. Вот образуется госу­дарственность, и тогда… – Он вынул платеж и старательно вытер лоб – так вытирают деревянные столы перед праздником. – Но мы не об этом гово­рим. Вернемся к директиве… На главном, я имею в виду ваше направление, Владимир Зенонович, я намерен собрать в один мощный кулак все лучшие си­лы. Помимо цвета армии – корниловской, марковской, алексеевской, дроз­довской дивизий – у вас будут конные корпуса Юзефовича и Шкуро. Кроме того, я даю вам дополнительно пять артиллерийских полков и заберу для вас у генерала Шиллинга три дивизиона броневых машин. В вооруженяи и бо­еприпасах недостатка не возникнет. В Новороссийском порту с пароходов союзников круглые сутки выгружается необходимое для армии, – Деникин чуть усмехнулся, – и можно не сомневаться: чем энергичней мы будем нас­тупать, тем лучше будет снабжение.

Деникин говорил уверенно. Было видно, что все им давно продумано, но Ковалевский продолжал уточнять:

– Антон Иванович, а почему вы не подключаете к наступлению на Москву группу войск генерала Шиллинга?

– После взятия Крыма Шиллинг выступит в направлении Херсон, Николаев, Одесса, Мне нужны черноморские порты. И опять Ковалевский отметил ту уверенность и четкость, с которой Деникин говорил о наступлении. И план, им предлагаемый, стал казаться заманчивым.

А Деникин продолжал:

– Хочу обратить ваше внимание, Владимир Зенонович, еще на некоторые важные обстоятельства, они, на мои взгляд, будут способствовать успеху наступлению. – Он взял из стола папку, открыл ее и прочитал: – «Установ­лены прочные связи с антибольшевистскими подпольными организациями на Украине и в ряде городов России. Саботаж, диверсии, террор и, по мере приближения наших армий, вооруженные выступления – таковы задачи этих организаций. Наиболее значимой из них является Тактический центр. Ой имеет отделения во всех крупных городах России, но руководство находится в Москве. В решающий момент нашего наступления на Москву военные силы Центра захватят Кремль, правительственные учреждения, Ходынскую радиос­танцию, по которой будет объявлено о свержении Советской власти…»

«Вот даже как! – с удовлетворением подумал Ковалевский. – Серьезно, в высшей степени серьезно!»

Деникин продолжал еще что-то читать, а Ковалевский явственно предста­вил себе весь размах работы по подготовке к летне-осенней военной компа­нии, участвовать в которой ему казалось теперь не только необходимым, то и почетным. И он был искренним, когда в завершение разговора сказал то, чего так ожидал от него, так добивался Деникин:

– Постараюсь оправдать доверие, мне оказанное, ваше превосходи­тельство!..

Два дня спустя Ковалевский добрался наконец из Ехатеринодара в Хар­цизск и из одного вагона переселился в другой – в штабной салон-вагон. С раздражением подумал о том, что полжизни провел в вагонной скученности: диван, кресла, письменный стол и еще стол с ворохом карт занимали почти все пространство. Но до сих пор он просто не замечал эту тесноту, отвык­нув за годы войны от просторных кабинетов.

Штабной поезд стоял в тупике. Изредка тяжело вздыхал паровоз – прика­зано было держать его под парами. С часу на час здесь ждали добрых вес­тей от генерала Бедобородова, дивизия которого неделю назад двинулась из-под Луганска на Бахмут. Однако наступление развивалось совсем не так, как первоначально предполагал командующий, и оттого он нервничал.

Унылые станционные постройки Харнизска, затянутые завесой знойной пы­ли, навевали тоску. Бархатные шторки на зеркальных окнах вагона были за­дернуты до половины, и выше их видно было медленно расхаживающего часо­вого. От пота и пыли лицо солдата потемнело, казалось заплаканным, гим­настерка топорщилась, фуражка потеряла форму. Но вдруг он заметил в окне генерала – и перешел на чеканный строевой шаг.

Ковалевский отошел от окна, подумал: «Пустое это – вышагивать перед вагоном, а вот от окопа к окопу сколько еще шагать придется?»

Опять представилось огромное пространство до Москвы, которое придется преодолевать с упорными каждодневными боями. Он уже убедился: легких по­бед в схватке с большевиками не предвидится – и был не в силах постичь природу упорства наспех собранного, необученного, плохо вооруженного войска.

Чутье опытного тактика подсказывало генералу Ковалевскому: медлить нельзя; Деникин хоть и выскочка, но прав, настаивая на незамедлительном походе на Москву. Отчетливо проявилась мысль: прав прежде всего потому, что всему белому движению надо дать конкретную, наиважнейшую цель.

Но он знал и другое: его армии противостоят те самые солдаты, которые шли на штурм Карпат, те самые, что мечтали о земле и, получив ее в руки, никому теперь не отдадут.

Владимир Зенонович Ковалевский был военным до мозга костей, более то­го, он принадлежал к потомственным военным. Предки его по мужской линии воевали под Нарвой и Полтавой, у стен Кунесдорфа и Кольберга, форсирова­ли Ларгу и Кагул, брали штурмом Измаил и Сен-Готардский перевал, бились на Бородинском поле и на бастионах Севастополя, гибли, обороняя Порт-Ар­тур. В семье Ковалевского не было своего летописца, иначе историю русс­кой армии он мог бы изучать не по трудам ученых, а прослеживая судьбы своих дедов и прадедов.

Ратному делу Ковалевский был предан всей душой, гордился своей прос­лавленной родословной и уже в кадетском корпусе стремился изучить доско­нально военные науки – вот почему он вполне заслуженно считался в среде офицерства авторитетом. И в то же время он, как и многие, равные ему по положению, являл собой полное политическое невежество, совершенно не разбираясь в программах существующих и сражающихся партий, сознательно отстраняясь от этого понимания, считая всю эту возню пустопорожней бол­товней, одной из досаднейших постоянных слабостей русской интеллигенции. Ее болезнью. Ее бедой.

Значения происходящих в России после февраля событий Ковалевский не понимал, лишь смотрел с ужасом, как отразились эти события на сражающей­ся на германском фронте армии. Весь ее огромный организм, хоть и имевший неполадки, но все же действующий и повинующийся, вдруг стал на глазах разваливаться.

Уставшая до предела армия рвалась домой. Толпы дезертиров. Митинги. Солдатские комитеты. Он жил тогда с ощущением неотвратимой катастрофы, ибо то, на что он потратил всю свою жизнь, становилось бесцельным, не­нужным.

Потом, после октября семнадцатого года, когда открылась возможность снова действовать, он сделал выбор и до сих пор считал его правильным хотя бы потому, что этот выбор являлся, по мнению Ковалевского, единственным, ради чего стоило еще жить и бороться…

Задрожали зеркальные стекла салон-вагона. Два паровоза, почти скрыва­ясь в облаке пара, протащили мимо тяжелый воинский состав. С тормозных площадок с любопытством смотрели на окна часовые.

Расстегнув воротник мягкого кителя, Ковалевский сел за стол и начал просматривать бумаги. Чем больше он вчитывался в них, тем еще больше раздражался: в приемной опять напутали, подсунув командующему вместе с безусловно важными документами какую-то малозначимую чепуху. Вначале он с привычной тщательностью военного человека пытался вдумываться в ненуж­ные письма и рапорты, но вскоре отбросил карандаш и позвонил.

Бесшумной тенью возник в салоне молодой подпоручик с адъютантскими аксельбантами. Светло-зеленого офицерского сукна китель ладно охватывал его фигуру. Поблескивали сапоги с модными острыми носками. Смешливое ли­цо было по-юношески свежим.

– Слушаю, ваше превосходительство!

– Что вы принесли мне, Микки? – спросил Ковалевский, с трудом сдержи­вая гнев. – Или полагаете, что дело командующего заниматься этим бумаж­ным ворохом? – Он оттолкнул на край стола толстую папку с бумагами.

Покраснев от волнения, младший адъютант смотрел на своего генерала глазами столь преданными и незамутненными раздумьем, что Ковалевскому тут же и расхотелось продолжать разнос: как настойчивость дрессировщика не превратит болонку в бульдога, так и начальственный гнев бессилен пе­ред бестолковщиной младших адъютантов. За долгие годы своей военной жиз­ни Ковалевский свыкся, что такие не в меру жизнерадостные, розовощекие адъютанты являются неотъемлемой частью любого штаба, как мебель… «И прозвища у них всегда какие-то уменьшительные, – подумал Ковалевский, глядя на младшего адъютанта. – Микки… – И повторил про себя еще раз: – Мик-ки!.. Черт знает что!»

И произнес вслух уже не грозно, а скорее ворчливо:

– Потрудитесь унести эти бумаги. Передайте их в штаб…

Еще четыре дня назад Ковалевский меньше всего задумывался о значимос­ти хорошего адъютанта в своей работе. Он был доволен исполнительностью неназойливого и умелого капитана Ростовцева. Но достаточно было этому винтику выпасть из отлаженного штабного механизма, как отсутствие его нарушило весь ход работы командующего.

Несколько дней назад Ростовцев и приезжавший в штаб полковник Львов выехали за тридцать – верст в полк. С тех пор о них не было никаких из­вестий.

Если отсутствие адъютанта причиняло Ковалевскому ряд видимых неу­добств, то исчезновение полковника Львова тревожило его совсем по иной причине. Ковалевский прикрыл глаза, и тут же встал пред ним, юноша с тонкими чертами худощавого лица – надежный товарищ по юнкерскому училищу Михаил Львов… Служебные дороги у них разошлись, жизнь, правда, сталки­вала их иногда в своей круговерти, по тут же разбрасывала опять – до но­вой встречи. Но независимо от этого они считали себя друзьями и, чем дальше, тем охотнее встречались: наверное, это воспоминания о юношеских днях – пусть наивные, но обязательно дорогие – тянули их друг к другу. Но так было до тех пор, пока в восемнадцатом они не встретились в одной армии. Постоянная близость притупила радость встреч. В суматохе будней Ковалевский все реже и реже думал о нем… И вот теперь, когда угроза потери товарища своей юности нависла со всей неотвратимостью, он понял, как необходима была ему эта светлая дружба. Вдруг вспомнил, что никогда не задумывался о причинах, изза которых отстал от него в чинах безуслов­но одаренный Львов, и с запоздалым возмущением увидел в том огромную несправедливость. Продолжая вспоминать о Львове, он, с великодушием ис­тинно сильного человека, наделял друга теми многочисленными достоинства­ми, какими тот, быть может, никогда и не обладал…

Нерешительное покашливание у двери прервало раздумья Ковалевского. Он поднял глаза и увидел младшего адъютанта.

Забыл отпустить?..

– Идите, Микки! И вот что…

Стук в дверь прервал его.

– Разрешите, ваше превосходительство? – В салон, твердо ступая, вошел подтянутый, выше среднего роста, с коротко подстриженной острой бородкой на желтоватом лице, полковник Щукин.

– А я, представьте, только хотел просить вас. Проходите, садитесь, Николай Григорьевич. – Ковалевский показал на кресло возле стола.

Неслышно притворив за собой дверь, исчез Микки. Проводив его взгля­дом, Щукин неторопливо уселся на предложенное ему место.

– Что-нибудь узнали? – нетерпеливо спросил Ковалевский.

Щукин понял командующего.

– К сожалению, Владимир Зенонович, ничего нового сообщить не могу. Последний раз полковника Львова и капитана Ростовцева видели возле Заре­ченских хуторов. А после этого… – Щукин развел руками.

В жесте полковника Ковалевскому почудилось безразличие к судьбе про­павших без вести, и он в сердцах сказал:

– Странное происшествие! О каком порядке вообще можем мы говорить, если в ближайших наших тылах люди теряются, как иголка в стоге сена?!

– Ничего странного, Владимир Зенонович, – с прежней невозмутимостью ответил Щукин. – Вашего адъютанта и полковника Львова предупреждали, что нельзя ехать к линии фронта в сопровождении всего лишь двух ординарцев.

Ковалевский сидел за столом, сгорбившись, утомленный, повидимому, не только жарой, но и этим разговором.

– Что же все-таки случилось? – спросил он, не адресуя уже свой вопрос Щукину, а будто сам пытаясь разобраться в непонятном происшествии.

Ковалевский думал, что Щукин промолчит, но полковник ответил:

– Предполагаю, что на них наткнулся вражеский кавалерийский разъезд и они либо погибли, либо захвачены в плен красными. – В глубине души Кова­левский и сам так думал, но верить этому не хотелось. А Щукин, словно бы догадываясь, о чем думает командующий, добавил: – Я поднял на ноги всех, кого только можно было поднять. Поиски продолжаются, Владимир Зенонович.

Николай Григорьевич Щукин возглавлял в штабе Добровольческой армии разведку и контрразведку. До этого он служил в петербургской контрраз­ведке, с начала мировой войны занимался расследованием ряда дел по выяв­лению германской агентуры.

Летом 1916 года, перед Брусиловским прорывом, Щукин был откомандиро­ван со специальным заданием на Юго-Западный фронт, где и познакомился с генералом Ковалевским…

Осенью восемнадцатого Ковалевский формировал штаб Добровольческой ар­мии и вспомнил о деловых качествах полковника Щукина.

Щукин не обманул надежд командующего: человек трезвых взглядов, уме­лый, энергичный, он повел порученный ему отдел уверенно и четко. Более того, в короткий срок он стал правой рукой Ковалевского, который совето­вался с ним по всем важным для армии вопросам.

За окнами салон-вагона грянула солдатская песня. Тщательно отбивая шаг, мимо вагона промаршировала полурота, донеслись слова старой поход­ной песни: «Соловей, соловей, пташечка! Канареечка жалобно поет…»

– Да-с… – протянул Ковалевский. – Вот именно, жалобно! – Он посмот­рел на Щукина: – Вы что-то хотели сказать, Николай Григорьевич?

– Я получил чрезвычайно любопытную информацию, Владимир Зенопович. – Щукин со значением добавил: – Из Киева, от Николая Николаевича.

Ковалевский оживился. Откинувшись на спинку кресла, с любопытством смотрел, как Щукин достает из папки листы папиросной бумаги.

– Это – копии мобилизационных планов Киевского военного округа… са­мые последние данные о численности восьмой и тринадцатой армий красных и технической оснащенности… а это сведения о возможных направлениях контрударов этих армий в полосе наступления наших войск, – начал докла­дывать Щукин.

И Ковалевский сразу же понял, какие соблазнительные возможности отк­рывают эти донесения перед его армией. Упредительные удары по противнику там, где он их не ждет, если… Если только сведения правдоподобны!

– За достоверность информации я ручаюсь, – понял мысли командующего Щукин. – Николая Николаевича я знаю лично. И давно. Человек сильный и неподкупный. И работает он на нас по велению сердца.

– Он что же, входит в состав Киевского центра?

– Ни в коем случае, Владимир Зенонович! Ему категорически запрещено устанавливать связь с Киевским центром, чтобы не подвергать себя излиш­нему риску. Да и пост у красных он занимает такой, что все время на ви­ду. Ну а в прошлом… – Щукин остро посмотрел на командующего. – Служил в лейб-гвардии его императорского величества. Кавалер орденов Александра Невского и Георгия 3-й и 4-й степеней…

– Не скрою, что даже такая короткая аттестация внушает уважение, – с удовлетворением произнес Ковалевский.

В салон вошел Микки.

– Ваше превосходительство, извините? Вас к прямому проводу… Генерал Белобородов сдал Луганск!..

– Что-о?

Ковалевский резко поднялся из-за стола.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Штаб батьки Ангела располагался верстах в тридцати от железной доро­ги, в небольшом степном хуторке с ветряной мельницей на окраине. В этот хуторок и пригнали пленных – Кольцова, ротмистра Волина, поручика Дудиц­кого и двух командиров Красной Армии. Возле кирпичного амбара их остано­вили. Мирон, не слезая с тяжело нагруженного узлами и чемоданами коня, ногой постучал в массивную, обитую кованым железом дверь.

Прогремели засовы, и в проеме встал сонный, с соломинами в волосах, верзила с обрезом в руке.

– Что, Семен, тех, что под Зареченскими хуторами взяли, еще не поре­шили? – спросил Мирон.

– Жужжат пчелки! – ухмыльнулся Семен.

– Жратву только на них переводим. – Мирон обернулся, указал глазами на пленных: – Давай и этих до гурту. Батько велел.

– Ага. – Верзила полез в карман за ключами. Чуть не зацепившись пле­чом за косяк, вошел в амбар, оттуда позвал Мирона: – Иди, подмогнешь ля­ду поднять!

Мирон нехотя слез с коня. Они вдвоем подняли тяжелую сырую ляду и ве­лели пленным по одному спускаться в подвал.

– Фонарь бы хоть зажгли, – пробормотал поручик Дудицкий, нащупывая ногами ступени. – Не видно ничего.

– Поговори, поговори, – лениво отозвался Мирон. – Я тебе в глаз зас­вечу – враз все увидишь.

– Мерзавцы! Хамы! – громко возмутился спускавшийся еле дом за Дудиц­ким Кольцов.

Еще когда их вели сюда, на хутор, он все примечал, схватывал цепко, упорно, вынашивая мысль о побеге. В пути такого шанса не представилось. А сейчас? Что, если сбросить этих двоих бандитов в подвал? А дальше что? Вокруг полно ангеловцев!.. Нет, это почти невозможно!..

Все эти мысли мелькнули мгновенно, и в подвал Кольцов стал спускаться без малейшей задержки.

– Хамы, говоришь? – обжег его злобным взглядом Мирон. – Я тебе это запомню. Когда вас решать поведут, я тебя самолично расстреливать буду. Помучаешься напоследок. Ох и помучаешься!..

В подвале было темно и сыро, под ногами мягко и противно пружинила перепревшая солома. Пахло кислой капустой и цвелью.

Кто-то кашлянул, давая понять, что в подвале уже есть жильцы.

– О, да этот ковчег уже заселен, – невесело пошутил Кольцов и, когда вверху глухо громыхнула ляда, извлек из кармана коробок, зажег спичку. При неясном и зыбком свете он увидел: в углу, привалившись к старым боч­кам, сидели трое офицеров, старший по званию был полковник.

– Берегите спички, – сказал он, поднимаясь.

– Разрешите представиться, господин полковник! Капитан Кольцов! – И обернулся к своим попутчикам: – Господа!

Погасла спичка.

– Ротмистр Волин, – прозвучал в темноте уверенный голос.

– Поручик Дудицкий.

Наступила пауза, в которой слышался только шелест соломы и чьи-то по­хожие на стон вздохи.

– Вас, кажется, пятеро? – спросил полковник.

– Мы из другой компании, полковник, – сказал командир с калмыцким ли­цом. – Командир Красной Армии Сиротин, если уж вас так интересуют ос­тальные.

– Командир Красной Армии Емельянов.

– Бред какой-то, – буркнул полковник и, судя по жалобному скрипу рас­сохшейся бочки, снова сел на прежнее место. – Красные и белые в одной темнице!

– А вы распорядитесь, чтоб нас выгнали! Мы – не против! – насмешливо отозвался Емельянов.

Полковник промолчал, не принимая шутки. Затем сказал, обращаясь к троим своим:

– Устраивайтесь, господа! Я – полковник Львов! Здесь со мной еще ка­питан Ростовцев и подпоручик Карпуха!

Кольцов опустился на солому, ощутил рядом с собой чьи-то босые ноги.

– Извините! – Он поспешил отодвинуться.

– Ничего-ничего… Здесь, конечно, тесновато, но… Это я – подпору­чик Карпуха… – доброжелательно представился сосед.

– А вот я здесь, справа, – отозвался из своего угла капитан Ростов­цев.

Наконец все, как могли, устроились на соломе, после чего Кольцов спросил:

– Вас давно пленили, господа?

– Дня четыре назад… может быть, пять, – отозвался полковник. – Вре­мя мы отсчитываем приблизительно. По баланде, которую сюда спускают раз в сутки.

– Мне кажется, что мы здесь по крайней мере месяц, – буркнул капитан Ростовцев.

– Расскажите, что там, на воле? – пододвинулся к Кольцову полковник. Кольцов немного помедлил: мысленно согласовал ответ со своей легендой.

– Газеты красных не очень балуют новостями, – сокрушенно сказал он. – «Выпрямили линию фронта», «отошли на заранее подготовленные позиции» и так далее. По слухам же, наши успешно наступают и даже, кажется, взяли Луганск.

– Устаревшие сведения, капитан! – оживился полковник Львов. – Луганск мы взяли недели полторы назад, мой полк вошел в него первым. Надеюсь, к сегодняшнему дню в наших руках уже и Бахмут, и Славянок.

– Благодарим вас за такие отличные новости, господа! – с умилением произнес поручик Дудицкий.

– Нам с вами что толку сейчас от таких новостей? – прозвучал чей-то угрюмый голос.

– Ну как же! Со дня на день фронт продвинется сюда, и нас освободят!

– ринулся в спор Дудицкий.

– Смешно! – все так же мрачно отозвались из темноты. – Когда наши бу­дут подходить к этой богом проклятой столице новоявленного Боунапарте, нас попросту постреляют. Как кутят.

– Кто это сказал? – спросил полковник.

– Я. Ротмистр Волин.

– Стыдитесь! Вы же офицер!.. – Полковник прошелестел соломой. – Ска­жите, господа, ни у кого не найдется покурить?

Довольно долго никто не отзывался, затем послышался неуверенный го­лос:

– У меня есть… Это Сиротин говорит!

– Махорка? – скептически спросил полковник.

– Она самая! – насмешливо ответил Сиротин.

– Ну что ж… Давайте закурим махорки, – согласился полковник и пе­редвинулся к Сиротину.

Протрещала рвущаяся бумага, потом полковник попросил у Кольцова спич­ки, прикурил и, придерживая горящую спичку на уровне своей головы, спро­сил у Сиротина:

– Интересно, а как сложившуюся на фронте ситуацию оценивают там у вас, в Красной Армии?

– Хреновая ситуация, чего там! – категорично заявил Сиротин. – Но, как говорится, цыплят по осени считают… Еще повоюем!

– Мы-то, кажется, уже отвоевались.

– Это вы сказали, ротмистр? – обернулся на голос полковник.

– Нет, это я – подпоручик Карпуха. Мне тоже, как и ротмистру, не хо­чется себя тешить иллюзиями, господа. Мы уже в могиле. Братская могила, как пишут в газетах. Все!

Кольцов, с усмешкой слушавший этот разговор, прошептал:

– Повремените с истерикой, подпоручик… Надо думать! Быть может, нам еще что-то и удастся!

– Но что?.. Я готов зубами грызть эти проклятые камни!

– Подумаем. Время у нас еще есть, – невозмутимо ответил Кольцов.

– Правильно, капитан. Вижу в вас настоящего офицера, – одобрительно отозвался полковник. – На каком фронте воевали?

– На Западном, господин полковник, в пластунской бригаде генерала Ка­занцева.

– Василия Мефодиевича?! По-моему, он сейчас в Ростове. Кстати, фами­лия ваша мне откуда-то знакома. Вы родом из каких мест? Кто ваши родите­ли?

– Мой отец – начальник Сызрань-Рязанской железной дороги. Уездный предводитель дворянства, – спокойно, не скрывая потомственной гордости, отозвался Кольцов.

– Господи! Как тесен мир!.. – изумился полковник Львов. – Мы с вашим отцом, голубчик, встречались в бытность мою в Сызрани. У вас ведь там, кажется, имение?

– Было, господин полковник, имение… Было… – интонацией подчерки­вая сожаление, ответил Кольцов. И подумал, как все же удачно, что пол­ковник имел возможность быть знакомым только с отцом. Будь иначе, эта встреча в подвале обернулась бы катастрофой. А сейчас может даже принес­ти пользу, если они, конечно, вырвутся отсюда. А в то, что вырваться удастся, он продолжал твердо верить, сознательно разжигал в себе эту ве­ру, ибо она подстегивала волю, обостряла, делала изощренней мысль, что в создавшейся ситуации было необходимо. Человек действия. Кольцов не верил в абсолютно безвыходные ситуации. Всегда найдется выход, надо только на­щупать, найти его, действовать стремительно и точно. И сейчас он прика­зывал себе не отвлекаться, а думать, думать…

– Нет, надо же, какая встреча! – продолжал изумляться Львов. Он хотел еще что-то сказать, но послышался короткий стон, и полковник умолк.

– Кто стонет? – спросил Дудицкий.

– Это я, подпоручик Карпуха!

– Он ранен, – пояснил капитан Ростовцев. – Четвертый день просим у этих бандитов кусок бинта или хотя бы чистую тряпку.

– У меня есть бинт. Это я, Емельянов, говорю. Зажгите спичку. – И когда тусклый свет зажженной спички осветил подвал, подошел к раненому:

– Покажите, что у вас?

Морщась от боли, подпоручик Карпуха неприязненно посмотрел на Емельянова.

– Любопытствуете?

– Покажите рану! – повторил Емельянов строже. – Я бывший фельдшер… правда, ветеринарный. – И присел около раненого.

Зажглась еще одна спичка. Емельянов склонился к подпоручику, стал ос­матривать рану. Потом зажгли пучок соломы, всем хотелось помочь Карпухе.

– Ничего серьезного… Кость не затронута… однако крови много поте­ряли… и нагноение. – Емельянов разорвал обертку индивидуального пакета и умело забинтовал плечо Карпухи.

Волин поднял обертку индивидуального пакета.

– Английский, – удивился он. – А говорят, у красных медикаментов нет!

– Трофейный, – пояснил Емельянов.

– Убили кого-нибудь?

– Возможно, – спокойно подтвердил Емельянов. – Стреляю я вообще-то неплохо! – И спросил у подпоручика: – Ну как чувствуете?

– Как будто легче, – вздохнул Карпуха, и в голосе его зазвучали теп­лые нотки. – Я ведь с четырнадцатого на войне, и все пули мимо меня про­летали. Как заговоренный был – и на тебе! Не повезло!

– Почему же не повезло? Пятый день, а гангрены нет, лишь легкое наг­ноение. Повезло! – буркнул Емельянов.

– Вообще-то, господа, я всегда везучий был, – снова заговорил Карпу­ха. – С детства еще. Совсем мальчишками были, играли в старом сарае, вот как в этом, что над нами. И кто-то полез на крышу, а она обвалилась. Так поверите, всех перекалечило, и даже того, что на крыше был, – а у меня – ни одной царапины.

– А я так сроду невезучий, – усмешливо отозвался Емельянов, – пять ранений, одна контузия. И сейчас вот опять не повезло.

…Время здесь, в подвале, тянулось уныло и медленно. Часов ни у кого не было, и день или ночь – узники определяли только по глухому топоту охранников над их головами. Ночью часовые спали. Зато ночью не спали крысы – это было их время. С истошным писком они носились по соломе, по ногам людей. Когда крысы совсем наглели, Кольцов зажигал спичку, и они торопливо, отталкивая друг друга – совсем как свиньи у кормушки, – исче­зали в узких расщелинах между камнями.

Первое время узники много переговаривались друг с другом. Потом паузы длились все дольше и дольше. Человеку перед смертью, может быть, нужно одиночество. Люди то ли спали, то ли, лежа с открытыми глазами, думали каждый о своем, одинаково безрадостном и тревожном.

Кольцов, ворочаясь на соломе, проклинал обстоятельства, сунувшие его в этот погреб. Проклинал именно обстоятельства, потому что его вины в происшедшем не было. Все шло так, как было задумано Фроловым, и ни в чем, ни в одной мелочи, не отступил он от своей легенды, от той роли, которую предстояло ему сыграть. Все началось удачно: он вышел на людей, которые взялись переправить его к белым, и этот новый Кольцов, в образе которого он стал жить, не вызвал подозрений, он, во всяком случае, ника­ких специальных проверок не заметил. И Волин и Дудицкий, вместе с кото­рыми он должен был переправиться через линию фронта, тоже отнеслись к нему, как к своему, таким образом, первая часть их с Фроловым плана удачно осуществилась, и, если бы не налет банды, Кольцов уже, должно быть, приступил бы к выполнению своего задания.

О возможной близости смерти Кольцов не думал – очень долго она была рядом, и сама возможность гибели стала привычной, обыденной частью его солдатской судьбы. Нет, не о смерти он думал сейчас, а только о том, как вырваться отсюда. И все время остро жалила досада, что неудача настигла его именно сейчас, когда он наконец дождался своего дела. Все годы на чужбине он был только офицером Кольцовым, который добросовестно и умело делал то, что положено офицеру. Но ведь была у него и другая жизнь, дру­гое, главное предназначение, и не по своей воле большевик Кольцов в этом главном осторожничал и таился гораздо больше, чем товарищи его по пар­тии. Он должен был оставаться своим среди волиных и дудицких, и все, что могло бросить тень, заронить сомнение, безжалостно подавлялось. Это было нелегко, особенно после февраля, когда маршевые роты стали приносить од­ну за другой вести о революций. Но даже в это трудное время он должен был сохранять свою репутацию «отчаянно храброго, исполнительного, чуждо­го политическим страстям офицера», как было записано в его послужной ха­рактеристике.

И вот наступило наконец его время, и как же неудачно оно началось! Прошло двое суток, а быть может, и больше. Об узниках словно забы-

ли…

Ротмистр Волин лежал рядом с Кольцовым. Тревожно ворочался на соломе, иногда что-то бессвязное бормотал во сне. Както под утро он приподнялся на локте, потрогал Кольцова, заговорщически зашептал:

– Капитан!.. Капитан Кольцов! Вы спите?

– Нет, – помедлив, отозвался Кольцов.

– Я все это время разрабатываю в голове разные планы побега.

– Придумали что-нибудь?

И взволнованно, словно обличая кого-то, Волин начал говорить сначала тихо, а потом, распаляясь, все громче:

– Дребедень какая-то. В духе «Графа Монте-Кристо» или еще чего-то. И я подумал вдруг: а может, в этой самой революции и во всем этом есть ка­кой-то биологический смысл? Как в браке дворянина с крестьянкой, чтобы внести свежую струю крови!.. Мы ведь вырождаемся… Я бы даже сказал – выродились. Инстинкт самосохранения и тот отсутствует. Спокойненько так ждем смерти. Как скот на бойне… Что вы?

– Я слушаю, – безразличным тоном сказал Кольцов.

– В какой-нибудь азиатской стране всю эту вакханалию прихлопнули бы за неделю. Ходили бы по горло в крови, но прихлопнули бы. А мы… – Ив голосе Волина зазвучала неподдельная, уничижительная горечь.

– Я не знаю, что можно придумать в нашей ситуации, – приподнявшись на локте, тихо сказал Кольцов. – Однако, ротмистр, я думаю, что законность в России скоро восстановится. И я вам советую, вернувшись домой, же­ниться на крестьянке. Во имя вашего потомства…

Оказалось, что их разговор слышали все. Кто-то не выдержал, засмеял­ся. Засмеялись и остальные.

– Браво, капитан! – поддержал полковник Львов.

– Недобрая шутка, капитан, – сухо сказал Волин и с вызовом добавил: – Но ей-богу, если бы случилось чудо, нет, если бы это помогло чуду и нам бы удалось спастись, ну что ж, я согласен жениться на крестьянке.

Проскрипела над их головами ляда, и в светлом квадрате появилось зас­панное лицо охранника.

– Эй вы, там! Держите?.. – с равнодушной ленцой предупредил он.

И сверху вниз поплыло ведро с болтушкой. Капитан Ростовцев подхватил его, поставил посреди темницы.

– Прошу к столу, господа!

«Господа» не заставили себя упрашивать. Уселись мигом вокруг ведра. На ощупь опускали в ведро ложки, ели.

– Кухня шеф-повара «Континенталя» дяди Вани, – кисло пробормотал по­ручик Дудицкий, брезгливо помешивая ложкой в ведре.

– Я в Киеве предпочитал обедать в «Апполо», – подал реплику Волин. – Там в свое время были знаменитые расстеган.

– Что-то сейчас там, в нашем Киеве, – задумчиво произнес полковник Львов.

– «Товарищи» гуляют по Крещатику, – сказал капитан Ростовцев так, чтобы слышали красные командиры. – Красные командиры едят в «Апполо» кондер с лошадиными потрохами…

– Я не о том. У меня в Киеве сестра. К ней должны были приехать моя жена с сыном, да вот не знаю, добрались ли… – Полковник не закончил фразу: снова заскрипела ляда и в проеме появилось несколько раскраснев­шихся от выпивки лиц.

– Пожрали?.. Все! Вылазь! Вышло ваше время!..

Они по одному вылезли из подвала и, ослепленные после темноты, оста­новились у широко открытой двери амбара, не решаясь выйти на улицу, за­литую ярким солнечным светом. Все они были босые, без ремней, в выпущен­ных наружу рубахах и гимнастерках.

Мирон пошел вперед, за ним двинулись пленные. Слева и справа от них настороженно шагали с обрезами в руках конвойные.

Они прошли через двор, обогнули пулеметную тачанку, на задке которой была прибита фанера с коряво выведенной надписью: «Бей красных, пока не побелеют! Бей белых, пока не покраснеют!» – подошли к крыльцу.

– Ласково просим до хаты, – паясничал Мирон, показывая на дверь. – Сам батько Ангел пожелал с вами побеседовать.

Когда пленники вошли в просторную, украшенную вышитыми рушниками и в богатых окладах иконами горницу, батька Ангел обернулся к ним и, прищу­рив глаза, долго и бесцеремонно рассматривал, наслаждаясь их жалким ви­дом. Затем, напустив на себя неприступный вид, приказал:

– Докладывайтесь, кто такие?

Полковник Львов передернул плечами и отвернулся.

– Та-ак… Не желаете, значит, говорить? – распаляя себя, медленно протянул атаман.

И тогда за всех на вопрос Ангела ответил Волин:

– Все мы – кадровые офицеры, кроме этих двоих. – Ротмистр указал гла­зами на Сиротина и Емельянова. – Среди нас – полковник Львов.

– Кадровые, говоришь, офицеры?.. А этот, говоришь, полковник? – хрип­ловатым то ли с перепоя, то ли еще со сна голосом переспросил Ангел и внимательно посмотрел на Львова. – Куда ж он сапоги дел? Пропил?

У Львова дрогнуло лицо, он хотел что-то сказать, но промолчал.

– Сапоги с нас сняли ваши люди, – выступил вперед Кольцов. – Вот этот! – И он указал глазами на Мирона, который сидел возле двери на та­бурете, выставив вперед на показ ноги в трофейных сапогах, словно приго­товился смотреть спектакль.

– Этот? Ай-яй-яй! А еще боец свободной анархо-пролетарской армии ми­ра! – укоризненно покачал головой батька и снова стал рассматривать пленных холодным, немигающим взглядом.

Затем подошел к столу, быстрыми движениями расстелил карту: – Так вот, братва, хочу я с вами маленько побеседовать…

Вы уж не обижайтесь, у нас ни товарищев, ни благородиев. Мы по-прос­тому: братва и хлопцы.

– А как же женщин будете величать? – не удержался, язвительно спросил Львов.

Однако Ангел сделал вид, что не услышал этого вопроса.

– Так вот, хочу я, братва, прояснить вам обстановку, чтоб, значит, мозги вам чуток прочистить. Может, чего поймете! – Ангел склонился к карте, продолжил: – Тут вот сейчас красные. Отступают… Тут – белые. Наступают. Вроде бы как все складывается в вашу пользу, – он взглянул на белых офицеров, а затем перевел взгляд на красных командиров, – и не в вашу пользу. Но это обман зрения. – И, сделав большую, выразительную паузу, торжествующе добавил: – На самом деле все складывается в мою пользу…

Ангел несколько раз прошелся по горнице, снова остановился перед пол­ковником Львовым, спросил:

– Понимаешь?

– Нет, – чистосердечно сказал полковник, считая, что ложь даже перед таким человеком, как Ангел, унизит его самого.

– Во-от. Вы все много учились и маленько заучились. – Он хитровато зыркнул взглядом в сторону красных командиров: – Кроме вас, ничему не обученных. Мы тоже, правда, в грамоте не сильны, но вот до чего дошли своим собственным мужицким умом. Война идет где? Вот здесь… – Он ука­зал на карту. – На железных дорогах. И слава богу, воюйте себе на здо­ровье! До ближайшей железной дороги сколько верст? Сколько, Мирон? – Ли­цо у батьки вытянулось, и он стал похож на большую переевшую мышь.

– Тридцать две версты с гаком, батька! – с готовностью ответил Мирон.

Батька благосклонно посмотрел на него.

– Тридцать две версты. Верно. А то и поболее, – согласился Ангел. – Это в одну сторону, а в другую – до Алексеевки, Мелитополя, Александро­ва, – считай, все триста будет. А в третью сторону, – неопределенно мах­нул он рукой, – тоже за неделю не доскачешь… и в четвертую… Все, где железные дороги, то – ваше, а остальное, стало быть, – наше, мужицкое. Тут мы хозяева, хлеборобы… Вот вы навоюетесь, перебьете друг дружку. А которые останутся – есть захотят. А хлебушек-то на железной дороге не родит. К нам припожалуете. Поначалу с оружием. Но мы, значит, кое-что предпримем, чтоб отбить у вас охоту с оружием к нам ходить. Ну, вы тогда с поклоном: есть-то хочется. Мы вам дадим хлебушка. В обмен на косилку, на молотилку, на иголку с ниткой… Так и заживем по-добрососедски. По­тому мужик без города может прожить, а вот город без мужика… – Ангел сложил пальцы, показал всем кукиш.

Мирон не выдержал, прыснул в кулак, да так и застыл, лишь плечи у не­го тряслись от смеха.

– Мужицкое, значит, государство? – спросил жестко и непримиримо пол­ковник Львов. – Мужицкая республика?

– Что-то навроде этого. Государство, республика. Придумаем, какую названку дать. И государство как, и баб. Сами не придумаем – вы поможе­те. Не бесплатно, нет! За хлеб да за сало будут у нас и ученые, и те, что книжки пишут. Все оправдают, про все напишут. – Ангел снова подошел к полковнику Львову, поднял на него тяжелые, похмельные глаза: – Я к че­му веду? Если вам все понятно, предлагаю идти ко мне на службу. Поначалу советниками. Без всяких, само собой, прав. А дельными покажетесь, в долю примем. Не обидим, стало быть. Ну?

Полковник Львов насмешливо и брезгливо поморщился и, жестко посмотрев в глаза атамана, отчеканил:

– А не много ли тебе чести, Ангел, иметь советником полковника русс­кой армии?

– Та-ак… – Ангел зло сощурил глаза и теперь и вовсе стал доходить на белую раскормленную мышь. – Ты еще что скажи! Напоследок! Как попу перед смертью!.. – Он кинул было руку к раскрытой кобуре.

Сидевший у двери Мирон тоже весь подобрался, выжидающе смотрел то на полковника, то на Ангела.

Остальное произошло в доли секунды.

Кольцов, увидев у Ангела расстегнутую крышку кобуры, понял, что это единственный шанс попытаться спастись. Резко наклонившись, он выхватил маузер из кобуры. Загремели выстрелы. Ангел, так и не успевший понять, что случилось, схватился за живот, рухнул на землю. В смертной тоске закричал конвоир, в которого Кольцов молниеносно всадил две пули.

Емельянов бросился к упавшему конвоиру, подхватил его обрез и подско­чил сбоку к Мирону, который целился в Кольцова. На какое-то мгновение он опередил его, ударив обрезом по голове.

Кольцов понимал, что поле боя должно остаться за ними, иначе – ги­бель, иначе не добраться до тачанки. И он стрелял. От выстрелов Кольцова и Емельянова повалился Семен, тот самый, что охранял их в амбаре, за ним свалились еще двое ангеловцев. Но Семен стоял возле подпоручика Карпухи. Падая, он успел выстрелить Карпухе в голову.

– К тачанке, живо! – крикнул Кольцов и первым выбежал на улицу.

Следом за ним бросился полковник Львов, по пути прихвати а обрез, ко­торый выронил из рук оглушенные Мирон. Дослал в патронник патрон.

Услышав выстрелы, к хате со всех ног неслись трое ангеловцев. Один из них оказался лицом к лицу с Кольцовым.

Емельянов выхватил у упавшего ангеловца винтовку. Другую схватил Си­ротин.

В несколько прыжков они достигли тачанки. Полковник столкнул с си­денья щуплого ездового, однако тог с неожиданным упорством и силой стал остервенело цепляться за вожжи. Кольцов с налета ударил его рукоятью на­гана по голове, и тот, отпустив вожжи, свалился с тачанки.

Ротмистр Волин и поручик Дудицкий поспешили вслед за ними, еще толком не успев понять, что же случилось. Времени на размышления не было.

Полковник разобрал вожжи, взмахнул ими, и кони с места рванули вскачь.

– Все? – обернулся полковник.

– Ростовцев! Капитан? – закричал Дудицкий.

И, словно услышав этот крик, капитан выскочил из хаты, неся ящик. Тя­жело дыша, догнал тачанку.

– Патроны! – сказал он и передал ящик Емельянову.

– Садитесь? – крикнул Дудицкий, уступая капитану Ростовцеву место. – Садитесь же!

Капитан занес было ногу, но вдруг словно обо что-то споткнулся. Та­чанка снова понеслась по двору.

– Ростовцев сел? – еще раз обернулся полковник и увидел, как капитан Ростовцев упал на колени, потом, словно подкошенный, медленно повалился в траву.

А следом за тачанкой с гиканьем и суматошным гвалтом уже мчались вер­ховые, на скаку срывая карабины с плеч. Беспорядочно засвистели пули.

Кольцов схватился за пулемет, крикнул поручику Дудицкому:

– Готовьте ленту!

Ротмистр Волин нашарил под сиденьем тачанки пулеметные ленты.

– Куда? – обернулся к Кольцову полковник Львов. – Кто знает куда?

– Прямо? К мельнице, за ней лесок! – крикнул Кольцов, прикидывая, что в лесок ангеловцы, пожалуй, не пойдут. Да и скрыться там легче.

Поднимая клубы рыжей пыли, тачанка пронеслась по околице хуторка, пу­гая людей, сидящих на завалинках, и сонных кур на заборе, затем лошади галопом выскочили на бугор, к мельнице. Тачанка крутнулась на бугре, об­ливая преследователей градом свинца.

Из дворов выскакивали все новые верховые, устремлялись в погоню. Но уже не было в ней ни ярости, ни силы, редко кто вырывался вперед, потому что с тачанки бил не умолкая пулемет. К рукояткам припал Кольцов.

– Экономьте патроны, капитан! – крикнул полковник, не оборачиваясь. Скрылась вдали мельница, тачанка вскочила в лесок. Ангеловцы наддали

и стали обходить слева и справа; все больше и больше смелея, иные уже запальчиво вынимали клинки. Вот они уже поравнялись с тачанкой. И тогда Кольцов снова нажал на гашетку – в седле, словно перерубленный пополам, переломился азартный ангеловец Павло, неосмотрительно вырвавшийся впе­ред; другие стали попридерживать разгоряченных коней.

Преследователей становилось меньше. Но те, кто продолжал погоню, все приближались к тачанке. Впереди скакал Мирон, в руке его отливал вороне­ной сталью клинок. Азарт погони и злоба – все было сейчас на его иска­женном, побитом оспой нотном лице. Он что-то яростно кричал то ли от злобы, то ли подбадривая самого себя: после удара, нанесенного Емельяно­вым, у него сильно болела голова.

Дорога сделала поворот, и Мирон оказался прямо перед пулеметом – один на один.

Кольцов долго целился и снова нажал на гашетку. Но очереди не после­довало. В напряженной тишине только звучно стучали копыта и тяжело дыша­ли вконец запаленные лошади.

– Ленту, ленту давайте! – закричал Кольцов.

– Все! – выдохнул ротмистр Волин. – Все! Нет патронов.

Мирон еще какое-то время скакал за тачанкой, но, обернувшись и уви­дев, что остался один, круто, на всем скаку, завернул копя…

Полковник ослабил вожжи, и лошади пошли шагом. Был день. Но утренний туман еще не покинул озябшую землю, его клочья, похожие на пух невидан­ных птиц, цеплялись за ветви больших деревьев. Солнце проглядывало сквозь листву, заливало светом уютные круглые поляны, отгоняло облачка тумана в густые заросли. И не было тишины. Тяжело дыша, мирно пофыркива­ли лошади. Скрипели давно не мазанные колеса. И стоял такой громкий пти­чий щебет, какой редко можно услышать среди лета, а лишь ранней весной, когда природа ликует, отогреваясь после долгой зимы.

Оглядевшись вокруг, Кольцов даже усомнился: в самом ли деле всего несколько минут назад, припав к пулемету, он отстреливался от наседавших бандитов, не во сне ли почудились ему события сегодняшнего дня?

Видимо, о том же думали и его спутники. Они сидели в тачанке, вслуши­ваясь в добрые, мирные звуки, и молчали.

– Сиротин, у вас не осталось еще махорки? – спросил полковник Львов.

– По такому случаю наскребу сколько-нибудь, – ответил Сиротин и пере­сел поближе к полковнику. Они оторвали еще по куску газеты, свернули ци­гарки, задымили, щурясь на солнце.

– Эх, жалко мне везучего подпоручика, – вздохнул Емельянов. – И капи­тана Ростовцева тоже.

– Подобрел ты, парень! – зло сверкнув глазами, обронил Сиротой, вне­запно построжевший.

– Однако, господа, надо что-то предпринимать, – сказал Дудицкий, взглянув на полковника Львова. – Надо выбираться к своим!

– Как вы себе это мыслите? – спросил полковник.

– Не знаю, – растерянно пожал тот плечами.

– Быть может, мы уже у своих, – сказал ротмистр Волин, он заметно ос­мелел. – Я так думаю, что наши за эти дни крепко продвинулись.

Сиротин и Емельянов хмуро вслушивались в эти разговоры, на них никто не обращал внимания.

– Надо подумать, как нам поступить с этими! – Поручик Дудицкий кивнул на Сиротина и Емельянова. – Если мы уже на своей территории, они автома­тически…

– А если нет? – раздраженно спросил Волин. – И потом неужели вашего благородства…

– При чем здесь благородство?! – почти выкрикнул Дудицкий. – Есть присяга!..

Сиротин и Емельянов почти одновременно спрыгнули с тачанки и, насто­рожившись, пошли рядом.

– Вот что, братва!.. Извините, господа, привычка! Скорее всего вы на нашей территории. Но это неважно! Мы с Гришей посоветовались и решили вас отпустить.

Львов весело улыбнулся, еще не успев привыкнуть к мысли, что они на свободе.

– В бою встретимся – по-другому поговорим… – продолжал Сиротин. – Имущество делить не будем, хоть нажили мы его и сообща. Нам, сдается мне, эта тачанка еще пригодится, пока доберетесь до своих. А вот ружьиш­ко одно мы прихватим. Хоть и без патронов оно, а вид дает, – по-свойски, расторопным говорком закончил он.

Еще какое-то время красные командиры шли рядом с тачанкой, потом свернули с дороги, направились к зарослям. Возле кустов остановились.

Сиротин махнул рукой, бросил:

– Прощайте, братва! Может, еще и свидимся!..

Если бы кто-нибудь из сидящих в тачанке посмотрел в это мгновение на Павла Кольцова, то увидел бы в его глазах тоску и растерянность. Сиротин и Емельянов до последней, до этой минуты оставались для Кольцова ниточ­кой, связывавшей его с тем, иным миром: миром его друзей, его жизни, его убеждений – Сиротин и Емельянов шагнули в кустарник. Закачались и засты­ли ветки. Затихли вдали шаги.

Все! Нить порвалась. Он остался один. Один отныне, среди врагов, с которыми предстояло ему теперь жить и с которыми предстояло бороться.

Пели в лесу птицы. В неподвижном воздухе висел белый пух одуванчиков.

– Сколько вместе пережили, – задумчиво сказал полковник Львов Волину,

– а вы их даже на свадьбу не пригласили.

– На какую еще свадьбу? – недоуменно спросил Волин.

– С крестьянкой!

Все дружно, весело засмеялись. Полковник взмахнул вожжами, и кони прибавили шагу.

Мирон Осадчий тем временем возвращался после погони в хутор. Ехал напрямик, через лес. Колоколом гудела разбитая голова. Ветки хлестали по лицу, однако он не обращал на это внимания. На дорогу не выезжал – мало ли что взбредет в голову этим белогвардейским офицерам, будь они трижды неладны. Ясно, что по лесу на тачанке далеко не уедут.

Ехал Мирон шагом, давая коню остыть. Время от времени он машинально стирал шапкой мыльный пот, который хлопьями вскипал на крупе и боках ло­шади. На душе у Мирона было тяжело, муторно. Батька Ангел убит. Кто ста­нет на его место? Некому. И выходило так, что надо ему, Мирону, собирать свои нехитрые пожитки и отправляться до дому, в Киев, на Куреневку. Там переждать лихую годину, обмозговать, что к чему. А потом уже или к белым примкнуть, если они в этой войне верх возьмут, а может, и к красным по­даться, если будет им удача.

– Мирон!.. – слабо окликнул голос сзади, и Мирон испуганно натянул повод коня, обернулся. Возле дерева лежал Павло. – Мирон! Подмогни!.. – снова позвал Павло страдальческим голосом.

Мирон направил к Павло коня, остановился возле него, но не спешился.

– Куда тебя? – спросил он.

– В ноги… и в бок… Ты это… перевяжи меня. Слышишь, перевяжи, а то кровью изойду. Видишь, как текет? – тянулся глазами к дружку раненый, не в силах поверить, что на этот разобошла его удача.

Мирон внимательно и, цепко посмотрел на Павло, сокрушенно сказал:

– Да, не повезло тебе!.. А ну пошевели ногами!

Павло собрался с силами, приподнял голову, но тут же снова сник. Не­которое время лежал молча, с закрытыми глазами.

– Видать, кости перебиты, – с сочувствием сказал Мирон.

– Ты меня на телегу… и до Оксаны… Она выходит, – с надеждой ска­зал Павло.

– Кости перебиты… калекой будешь… – задумчиво обронил Мирон. – А она молодая, красивая!

– Не перекипело в тебе? – облизал сухие губы Павло.

– Нет, – чистосердечно сознался Мирон. – Люблю.

– А она меня любит. Жена она мне… Перевяжи, Мирон!

– Пройдет время, забудет тебя… Все ведь забывается, Павло. И любовь забывается. – И Мирон тронул повод. Конь осторожно переступил через Пав­ло, медленно пошел к кустарнику.

– Слышь… выживу!.. – прохрипел Павло. – На руках доползу, но не ви­дать тебе Оксаны!.. Слышишь, гнида!..

Мирон снова придержал коня, обернулся… Они выросли вместе на окраи­не Киева, на Куреневке. Светловолосая сероглазая Ксанка, девчонка своен­равная и драчливая, была единственной, кого куреневская пацанва приняла в свои игры, ей даже прозвище дали Гетманша… Бежали годы. Стала Оксана статной красавицей, самой завидной в Куреневке невестой. Из всех парней выделила она одного – Павло, и Мирон, давно и тайно в нее влюбленный, понял: не судьба. Понять – понял, но не смирился. Когда Павло ушел на войну, стал он топтать дорожку к Оксаниному дому, из кожи лез, чтобы угодить Оксане, стать ей подмогой, прослыть нужным, необходимым, опорой. И втайне надеялся, что не вернется Павло с войны.

А он вернулся. Раненый. С медалями на груди. И снова Мирон ждал, на что-то надеялся. Только не по его выходило: шагал Павле по жизни словно заговоренный. И уже когда у Ангела очутились, в какие передряги попадали

– а все пули мимо.

И вот – дождался…

– Никуда ты, Павле, не доползешь. Все. Точка. – Мирон сунул руку за сорочку, вытащил кольт.

Павло повернулся к Мирону, глядел на него не мигая. Побелевшие губы еще что-то пытались сказать, а рука тянулась к обрезу. Но Мирон видел – не дотянется, далеко, и рука слаба.

Он поднял пистолет и, почти не целясь, выстрелил. Постоял еще нес­колько мгновений и, пришпорив коня, помчался по лесу.

…Эту сцену наблюдал лежавший неподалеку в кустах раненый ангеловс­кий ездовой. Когда Мирон выстрелил, ездовой глубже сунул голову в траву и затих, притворившись мертвым. Впрочем, Мирон его не заметил. Он торо­пился подальше от этой тихой поляны, поросшей печальными желтыми цвета­ми.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Огромный и усталый от многочисленных перемен город на днепровском бе­регу жил тревожно и оглядчиво, потому что упорно и неотвратимо к нему приближался фронт, вокруг рыскали банды. И киевлянам, отвыкшим от мирной устойчивости, казалось удивительным, что из поездов, с перебоями и опоз­данием прибывающих в город, еще толпами вываливают люди.

На одном из таких неторопливых и горемычных поездов приехал в Киев Юра. На выходах с перрона пассажиров бдительно проверяли бойцы заградот­ряда, но на Юру внимания никто не обратил, его подтолкнули к выходу, и он оказался на привокзальной площади. Шум и гам висели над ней. Оборван­ные, юркие, быстроглазые беспризорники наперебой, стараясь перекричать друг друга, предлагали поднести вещи, какие-то женщины с мешками и кор­зинами с трудом отбивались от их услуг. Суетились извозчики и трогали. Лотошники, продававшие штучные папиросы, бублики, кровяную горячую кол­басу, в розовую и белую полоску сахарные пальцы, браво нахваливали свой товар. В стороне деловито выравнивались шеренги отбывающих на фронт красноармейцев. И над всем этим ярко светило беспечальное летнее солнце.

Было жарко и, как показалось Юре, празднично, хотя на самом деле пыльная привокзальная площадь жила обычной суматошной жизнью и люди, загнанные в ее толкотню, втиснутые в ее беспорядочное движение, были озабоченными, усталыми, лишенными приподнятой оживленности, которая от­личает праздники.

Юра добрался до цели. Еще неделю назад этот город казался ему таким далеким, словно лежал за семью морями, но наконец Юра – один, совсем один, самостоятельно – одолел все, и вот он – Киев. А еще жило в мальчи­ке воспоминание о прошлых приездах в этот город с отцом и мамой; тогда папина сестра, Ксения Аристарховна, с мужем встречали их на вокзале, и начинался для Юры длинный, нарядный праздник с шумным катанием по Днепру на лодках, и конные прогулки по лесу, и чудесные вечера на дате в Свято­шино, и самые любимые его лакомства, и еще многое, многое другое.

Он, конечно, понимал, что сейчас будет иначе. И все равно при мысли, что лишь несколько улиц отделяют его от родных, Юру охватило такое не­терпение, что ноги сами понесли по городу: скорей! скорей? И внутри его что-то пело, словно он спешил на праздник. Правда, он подзабыл, где эта Никольская, но знал, что обязательно отыщет ее, люди подскажут…

Минуя стороной знаменитый в те дни Еврейский базар, именуемый в наро­де Евбаз, Юра вышел на Бибиковский бульвар. Там, на углу, огляделся, спросил пожилую женщину:

– Скажите, пожалуйста, как пройти на Никольскую улицу?

Женщина очень долго объясняла мальчику, как попасть к Бессарабке и затем на Никольскую. Короткой дорогой – по Собачьей тропе – идти не по­советовала, предостерегла:

– Там такая шантрапа – обворуют, а то, чего доброго, и прибьют… Иди лучше другим путем – через Крещатик, потом по Банковой.

На Бессарабке Юра немного постоял в раздумье и решительно свернул на Собачью тропу. Прошел Александровскую больницу. И сразу же за садом больницы открылся ему до неправдоподобности странный поселок. Приземис­тые лачуги, больше похожие на собачьи будки, нежели на жилища людей, бы­ли кое-как слеплены из ломаной фанеры, старого железа, разбитых ящиков. Около них копошились какие-то люди в лохмотьях – это были нищие, мелкие воры и беспризорники.

Юра благополучно дошел почти до конца Собачьей тропы. Иногда быстрые любопытные глаза то воровато-цепко, то нагло, с вызовом, а то равнодуш­но-сонно ощупывали его самого, потрепанную курточку и добитые, слегка скособоченные ботинки и, видимо, считали их не заслуживающими внимания.

Но вот из-за одной развалюшки вынырнула костлявая фигура в развеваю­щейся на ветру рвани. Беспризорник быстро пересек дорогу Юре и остано­вился, вызывающе отставив ногу. Это был мальчишка приблизительно Юриных лет с наглыми, по-кошачьи рыжими глазами. Сквозь прореху рубашки на пле­че виднелась острая ключица. Мальчишка, оттопырив нижнюю губу, насвисты­вал что-то бойкое. Юра, чтобы не показать виду, что ему не по себе, сме­ло направился к беспризорнику и спросил вежливо и спокойно:

– Вы не скажете, как пройти на Никольскую?

Беспризорник высокомерно осмотрел Юру сверху вниз, задержал взгляд на ботинках и так же высокомерно бросил:

– Давай махнем!

– Чего? – не понял Юра.

– Поменяемся, говорю. Штиблеты на штиблеты. – И он выразительно пок­рутил носком почти развалившегося башмака, из которого вылезали пальцы.

Юра улыбнулся такой шутке и хотел направиться дальше, но беспризорник снова преградил ему путь.

– Пропустите, пожалуйста! – тихо, но твердо сказал Юра, безбоязненно глядя в глаза обидчика.

– Ого! – хохотнул беспризорник и фасонно, в знак своей неодолимости, выставил ногу. – Ну а ежели не пущу!

– Ударю!

– Чего-о? – угрожающе протянул мальчишка и, для еще большего устраше­ния, замысловато сплюнул через зубы.

– Ударю, говорю! – твердо повторил Юра, пристально следя за каждым движением противника. – Я изучал бокс и джиуджитсу…

Беспризорник подбросил и поймал на лету увесистый камень, зажал его в руке. И замахнулся…

Если бы Юрины гимназические наставники могли увидеть своего питомца, они бы несомненно остались довольны. Заученным движением Юра перехватил руку обидчика, но не удержался на ногах, и они вместе упали в пыль и по­катились по земле, осыпая друг друга крепкими тумаками. Но вскоре оба запыхались, устали.

– Ну, может, хватит? – тяжело дыша, наконец запросил пощады беспри­зорник.

– А приставать больше не будете? – сидя верхом на противнике, велико­душно осведомился Юра.

– Не-е. – И с тенью уважения в голосе мальчишка добавил: – Здорово дерешься!

– То-то же! – вставая, сказал Юра. – Я же вас честно предупреждал!..

– Вот только губу, жандарм такой, разбил! – Беспризорник стер с под­бородка кровь.

Юра, не оборачиваясь, двинулся дальше, однако прислушивался, нет ли погони. Но его никто не преследовал.

Оборванный, с кровоподтеками и царапинами, подошел он в сумерках к двухэтажному особняку, обнесенному глухим забором. Несколько раз потянул ручку звонка, не замечая, что через «глазок» в калитке за ним наблюдают. Наконец недовольный женский голос неприязненно спросил:

– Вы к кому?

– К Сперанским.

Калитка нехотя растворилась. Пышнотелая женщина, в толстом домотканом фартуке, провела Юру в дом, оставила в передней.

Через минуту в переднюю быстро вошла, шурша платьем, невысокая моло­дая женщина. Чертами лица она напоминала Юриного папу; у Юры дрогнуло и громко-громко забилось сердце.

– Тебе что нужно, мальчик? – спросила она.

– Ксения Аристарховна, тетя Ксеня! Не узнали меня?

Женщина серыми блестящими глазами долго удивленно всматривалась в ли­цо мальчика и вдруг вскрикнула:

– Юра! Бож-же мой, Юра? Как ты очутился здесь? Где мама?.. Ой, госпо­ди, что у тебя за вид?

Она нервно схватила Юру за руку, ввела в просторную, обставленную старинной мебелью комнату и, нежно и заботливо оглядывая его со всех сторон, позвала:

– Викентий!.. Викентий, иди скорей сюда!

В гостиную вошел высокий полный мужчина с капризным, холеным лицом, на котором лежала печать уверенного спокойствия. Он торопливо взбросил на переносье пенсне.

– Юра? – изумленно вскинув тяжелые брови, воскликнул он. – Что случи­лось, Юра? Где мама?

Юра в бессилии потупил голову, и слезы потекли по его щекам…

Потом, вымытый и одетый во все чистое, успокоенный той заботой, с ко­торой его встретили, Юра сидел на широком диване рядом с Ксенией Арис­тарховной. Он все время старался быть ближе к ней, к ее надежному, уют­ному, почти материнскому теплу, к рукам, таким же ласковым, как у мамы.

Сидя здесь, в теплой и чистой квартире, Юра испытывал странное чувство раздвоенности. Оно возникло у него еще в дороге, когда он доби­рался до Киева, когда ехал в тамбурах, на подножках и даже в «собачьем ящике» классного вагона. В «собачий ящик» он забрался в Екатеринославе и, измученный всем пережитым, проспал почти до Киева. Проснувшись, стал взбалмошно вспоминать – и не мог поверить, что все происшедшее случилось именно с ним. Тот, прежний, Юра Львов – книжник и неуемный фантазер, беспомощный в обычной жизни, – словно бы остался навсегда там, в пустын­ной степи, у маленького земляного холмика. С ним просто не могло прои­зойти ничего такого, что произошло с другим Юрой Львовым, который бесстрашно шел через ночную степь, блуждал по безлюдному лесу, сумел убежать из Чека, научился на ходу цепляться за поручни уходящих вагонов, прятаться от железнодорожной охраны… Но ведь все это было. Было!

Первый Юра со слезами рассказывал Ксении Аристарховне и Викентию Пав­ловичу об их жизни под Таганрогом, о поезде, о болезни и смерти мамы. Другой же не удержался, стал громко и даже немного хвастливо рассказы­вать о своих приключениях после того, как он остался один.

Выслушав рассказ Юры о драке на Собачьей тропе, Викентий Павлович обернулся к жене:

– Я так понимаю, Юрий принял сегодня боевое крещение!

Все правильно, мужичье надо бить!.. Надеюсь, ты не посрамил фамилию?!

– патетически воскликнул он.

– Я ему сильно надавал! – засветился от похвалы Юра и добавил: – При­емом джиу-джитсу… вот этим… знаете…

– Молодец! Хвалю! Начинай с малого, с малых большевиков! – заулыбался собственной остроте Викентий Павлович.

– А я и в Чека был. У красных. – Юра хотел преподнести это особенно эффектно, как самое сенсационное в пережитом, но вдруг вспомнилось буд­нично-усталое лицо Фролова, красные от бессонницы глаза – и голос его помимо воли упал чуть ли не до шепота: – Правда, был в Чека…

Ксения Аристарховна всплеснула руками, брови страдальчески надломи­лись, а Сперанский близко заглянул Юре в лицо и укоризненно покачал го­ловой:

– Ну, это уж ты, братец, сочиняешь! – А сам горестно подумал: «Такое ныне время, должно быть, когда и мальчишки гордятся тем, что в меру сил своих принимают участие в борьбе. Слишком быстро взрослеют сердца».

Юра же, задетый тем, что ему не верят, стал запальчиво рассказывать:

– Схватили они меня и – к самому главному. А тот и говорит: ты шпион!

– А ты? – скептически спросил Викентий Павлович.

– А я?.. А я ка-ак прыгну! И – на улицу! И – через забор! – Теперь Юра опять рассказывал громко, даже залихватски и, чувствуя себя необык­новенно смелым и ловким, суматошно размахивал руками. – А потом по ули­це… по огородам… Стрельба подняла-ась!..

И тут Юра запнулся, вспомнив, что ниоткуда он не прыгал, что из Чека его выпустили и никто за ним не гнался. А еще он вспомнил Семена Алексе­евича и то, как заботливо он отнесся к нему и на батарее, и позже, когда они ехали в Очеретино. Ему стало немного стыдно за свое хвастовство, и он смущенно поправился:

– Нет, стрельбы, кажется, не было… потому что… никто за мной не гнался.

– Это уже детали. – Сперанский по-отечески взъерошил Юре волосы. – Главное, что ты достойно выдержал экзамен на мужество. – И затем тор­жественно добавил: – Отменнейший молодец! Гвардия! Весь в отца!

Несколько мгновений они сидели молча, постепенно привыкая друг к дру­гу. Потом Юра поднял глаза на дядю:

– А вы, Викентий Павлович?

– Что – я?

– Вы ведь тоже, как и папа, офицер. Почему вы не воюете?

Сперанский как-то со значением рассмеялся, потрепал Юру по щеке.

– Резонно… резонный вопрос! – Он поколебался, словно советуясь сам с собою о чем-то таинственном и важном, и наконец произнес: – Потом уз­наешь… Позже!.. Да-да, несколько позже! – Викентий Павлович прошелся раз-другой по комнате, снова присел возле Юры, положил ему руку на плечо и наигранно-виноватым голосом продолжил: – Время… трудное и сложное в данный момент время, Юрий. И ты должен нам с тетей Ксеней помогать. До­говорились? Мне сейчас ходить по городу, так сказать, не безопасно. Ну знаешь, облавы там, проверки документов, да мало ли что… Поэтому за продуктами и по разным хозяйственным делам будешь ходить ты!

– Я? Я с удовольствием, Викентий Павлович! – с готовностью согласился Юра.

– Ну, зачем же… – попыталась было вмешаться в этот разговор Ксения Аристарховна, но не договорила – Сперанский пресек ее попытку взглядом, многозначительным и строгим.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В обитом желтым шелком салон-вагоне командующего Добровольческой ар­мией находились трое: сам хозяин, полковник Щукин и полковник Львов, тщательно выбритый, в хорошо подогнанной армейской форме.

– Я про себя уже крестное знамение сотворил, думал, как достойно смерть принять, – рассказывал Львов о недавно пережитом. – И право же, о таких избавлениях от смерти я в юности читал в плохих романах…

– Судьба, – улыбнулся Ковалевский.

– Случай, Владимир Зенонович. А может, и судьба, которая явилась на этот раз в облике капитана Кольцова. Если бы не он, не его хладнокровие и отчаянная храбрость… все было бы совсем иначе!

– Н-да, не перевелись еще на Руси отважные офицеры, – задумчиво ска­зал Ковалевский и поднял на Львова глаза, – Вам не доводилось знать его раньше?

– Несколько раз встречался с его отцом. В Сызрани был уездным предво­дителем дворянства. Очень славный человек! – обстоятельно объяснял пол­ковник Львов.

– О! Значит, капитан из порядочной семьи! – Ковалевский медленно, чуть сгорбившись и заложив руки за спину, несколько раз прошелся по ва­гону, затем остановился напротив полковника Львова. – В минуты горечи и отчаяния я думаю о том, что армия, которая имеет таких воинов, не может быть побеждена. По крайней мере, пока они живы… Ну что ж, представьте мне капитана. Хочу взглянуть на него, поблагодарить.

Щукин предупредительно встал, пошел к двери. Походка у него была лег­кая и беззвучная, как будто он был обут в мягкие чувяки.

Кольцов вошел в салон-вагон следом за Щукиным. Он, как и Львов, был уже в новой форме. Прямая фигура, гордо вскинутая голова, решительная походка, четкость и некоторая подчеркнутая лихость движений – все гово­рило о том, что это кадровый офицер.

Щелкнув каблуками, Кольцов доложил:

– Ваше превосходительство! Честь имею представиться – капитан Кольцов.

Командующий с интересом посмотрел на капитана, лицо его смягчилось еще больше, и он двинулся навстречу офицеру, невольно любуясь его вып­равкой.

– Здравствуйте, капитан! Здравствуйте! – Командующий совсем не по-ус­тавному, как-то по-домашнему пожал Кольцову руку. – Где служили?

– В первой пластунской бригаде, командир-генерал Казанцев, – четко отрапортовал Павел, прямым, открытым взглядом встречая благожелательный взгляд командующего.

– Знаю генерала Казанцева, весьма уважаемый командир.

Садитесь, капитан! Наслышан о вашем достойном… очень достойном по­ведении в плену. Хочу поблагодарить!

Кольцов склонил голову:

– К этому меня обязывал долг офицера, ваше превосходительство!

– К сожалению, в наше время далеко не все помнят о долге! – Командую­щий присел к столу, снял пенсне, отчего усталые глаза его с припухшими веками словно погасли. – А кто и помнит, не проявляет должного дерзнове­ния в его исполнении. – Немного подумав, командующий спросил: – Если не ошибаюсь, в дни Брусиловского прорыва ваша бригада сражалась на ЮгоЗа­падном фронте? Имеете награды?

– Так точно! Награжден орденами Анны и Владимира с мечами! – не очень громко, чтобы не выглядело похвальбой, отрапортовал Кольцов.

Командующий бросил многозначительный взгляд на Щукина: значит, сме­лость капитана не случайна. Чтобы получить в окопах столь высокие награ­ды, надо обладать воистину настоящей храбростью – это Ковалевский хорошо знал.

Складывал свое мнение о командующем и Кольцов. Он был немало наслышан о военном умении и высоком авторитете Ковалевского. Сейчас же видел пе­ред собой человека умного и доброго – сочетание этих качеств он так це­нил в людях! Ковалевский был ему определенно симпатичен, и Кольцов ощу­тил сожаление, что такие люди, несмотря на ум, волю, проницательность, не сумели сделать правильный выбор и оказались в стане врагов…

Эти мысли, проскальзывая как бы вторым планом, не нарушали внутренней настороженности Кольцова, его предельной мобилизованности. После побега от ангеловцев все для него складывалось очень удачно, и это обязывало Кольцова к еще большей собранности: он знал, что в момент удачи человеку свойственно расслабляться, а он не имел на это права.

Вызов к командующему не был для Павла неожиданным, в сложившейся си­туации все должно было идти именно так, как шло. Вполне естественной бы­ла и приглядка Ковалевского к отличившемуся офицеру, хотя Кольцов и чувствовал в ней какуюто пока не понятную ему пристальность.

– Скажите, капитан, где бы вы хотели служить? – доверительно спросил командующий.

– Я слышал, ваше превосходительство, генерал Казанцев в Ростове фор­мирует бригаду. Хотел бы выехать туда.

– Так-так… – Что-то неуловимое в лице Ковалевского, какое-то про­должительное раздумье насторожило Кольцова. По логике, в их разговоре можно было поставить точку. Интуиция же подсказывала, что командующий делать этого не собирается.

– А если я предложу вам остаться у меня при штабе? – вдруг спросил он.

Первая обжигающая сердце радостью мысль: «Удача, какая необыкновенная удача! – И тотчас же, вслед: – Но и удесятеренный риск». Здесь, в штабе, он будет все время на виду, под прожекторами. Будет постоянно подвер­гаться контролям и проверкам… Выдержит ли легенда?.. Однако риск того стоит. Такой второй возможности, может, никогда не представится… Эти противоречивые мысли промелькнули одна за одной, как волны. Если в раз­говоре и возникла пауза, то очень незначительная и вполне оправданная, когда человеку неожиданно предлагают изменить уже сложившееся решение. Лицо Ковалевского сохраняло прежнее доброжелательство, Кольцов отметил это. Теперь нужно было согласиться, но сделать это осторожно, сдержанно.

– Я – офицер-окопник, ваше превосходительство, – с сомнением в голосе сказал Кольцов, – и совсем не знаком со штабной работой!

– Полноте, капитан! – едва заметно нахмурился генерал, не любящий ни резкости, ни торопливости в людях. – Все мы тоже не на паркете Гене­рального штаба постигали войну. Но поверьте старому солдату, храбрость, самообладание и выдержка нужны не только на поле брани. В штабах тоже стреляют, капитан, правда перьями и бумагой. Но голову, смею уверить вас, сохранить не намного легче, нежели в окопах…

Кольцов с покорным достоинством склонил голову:

– Благодарю за доверие, ваше превосходительство! Почту за честь слу­жить под вашим командованием!

– Вы меня знаете? – Ковалевский внимательно посмотрел на Кольцова. Кольцов снова сдержанно поклонился. Теперь его полупоклон должен был

означать уважение и почтительность:

– Кто не знает имени генерала, который первым на германском фронте получил за храбрость золотое оружие! Имени генерала, который под Тарно­полем вышел под пули и увлек за собой солдат в штыковую атаку!

– На войне как на войне, капитан! – Ковалевский задумчиво оперся ще­кою о ладонь, глаза у него стали отстраненными, словно мысленно он вер­нулся в те дни, когда честолюбивый, полный сил, он ждал от жизни только удач, когда неудачи и жестокие поражения, отступления перед противником были у других, а не у него, Ковалевского. Ему было трудно сейчас вер­нуться из того далека в салон-вагон, где были его товарищи по войне – Львов, Щукин и этот храбрый и тоже, как когда-то он сам, удачливый капи­тан. Но он пересилил себя. И тихо сказал в прежней доброжелательной то­нальности: – Вы свободны, капитан.

Когда Кольцов вышел, Львов спросил:

– Предполагаете – адъютантом, Владимир Зенонович? – В голосе полков­ника явственно звучало одобрение.

– Возможно, – кратко отозвался Ковалевский тем тоном, который обычно исключает необходимость продолжать начатый разговор.

Поднялся Щукин, который до сих пор молча сидел в углу салон-вагона, внимательно следя за разговором командующего и Кольцова.

– Владимир Зенонович, ротмистр Волин прежде служил в жандармском кор­пусе. С вашего разрешения, я хотел бы взять его к себе.

Ковалевский готовно кивнул, соглашаясь со Щукиным и отпуская его од­новременно.

Оставшись наедине со Львовым, командующий пригласил его сесть побли­же.

– Я понимаю, Михаил Аристархович! После всего пережитого вы, конечно, хотели бы получить кратковременный отпуск?

Полковник Львов недоуменно посмотрел на командующего и почти не заду­мываясь тотчас же решительно ответил:

– Напротив, Владимир Зенонович! Я сегодня же намерен выехать в вве­ренный мне полк.

– Нет. В полк вы не вернетесь… Вам известна фронтовая обстановка?

– Да, Владимир Зенонович, – со скорбью в голосе ответил полковник Львов. – Падение Луганска крайне огорчило меня…

– Генерал Белобородов сдал город, проявив нераспорядительность, без­дарность и личную трусость, – раздраженно сказал Ковалевский. – Го­товьтесь принять дивизию у Белобородова. Луганск для нас очень важен, взять его обратно нужно как можно скорее…

Назначение Львова командиром дивизии казалось командующему удачным, он верил в то, что полковник сможет благоприятно повлиять на исход опе­рации. Все больше утверждаясь в этой мысли, Ковалевский тепло подумал о Львове, благодарный ему и за готовность, с которой полковник принял от­ветственное поручение, и за самое возможность дать это поручение именно ему. И тут же мелькнула грустная мысль, что вот встретились они, люди, давно знакомые, даже друзья, а разговор их носит сугубо деловой, офици­альный характер, без малейшей интимности, теплинки, которая обязательно должна присутствовать в отношениях людей, давно и хорошо знакомых и сим­патичных друг другу. И Ковалевскому вдруг захотелось внести эту теплин­ку, заговорив со Львовым о чем-то личном и важном только для него.

Командующий знал, что семья полковника находится на территории, заня­той красными, что судьба жены и сына Михаилу Аристарховичу неизвестна, и это постоянно мучило и угнетало его. Он понимал, что за дни отсутствия Львова вряд ли могла проясниться неизвестность, но все же спросил, чувствуя, что сейчас уместно и нужно проявить участие и неважно, какая фраза будет произнесена первой:

– О жене и сыне по-прежнему никаких известий. Михаил Аристархович?

– Самое немногое, Владимир Зенонович, – ответил Львов с той готов­ностью, которая подсказала Ковалевскому, что он ждал этого разговора и благодарен за него. – С оказией удалось узнать, что Елена Павловна и Юра выехали из Таганрога в Киев, там живет моя сестра. Выехать выехали, но доехали ли? Так что неопределенность осталась.

– Да-да! – страдальчески поморщился Ковалевский. – Ужасно, что мы не смогли защитить, уберечь самое для нас дорогое от всей этой кровавой ре­волюционной неразберихи. Знаете, я даже доволен, что не имею сейчас семьи. Слава богу, хоть этот тяжелый груз не давит. – И, спохватившись, снова вернулся к прерванной теме: – Пожалуй, Елене Павловне лучше бы ос­таваться в Таганроге, мы будем там скорее, чем в Киеве.

– Но Леночке ведь неизвестны штабные планы, да и сводок с фронта она наверняка не читает. Запуталась, заметалась… – Голос Львова дрогнул от волнения.

– Будем уповать, что все обойдется, образуется и скоро вы встретитесь с Еленой Павловной и Юрой.

Ковалевский понимал никчемность этих утешающих слов. Но что он мог еще сказать?

В вагоне Щукина, в той его половине, что оборудована под кабинет, не было ничего лишнего. По сравнению с салоном командующего это была келья отшельника: небольшой стол, стулья. Во всю стену – карта с загнутыми краями, сплошь утыканная флажками по всем зигзагам своенравной липни фронта. Эта линия своими причудливыми контурами напоминала фантасмагори­ческий цветок, удлиненные лепестки которого простирались к Калачу, Лу­ганску, Феодосии…

На окнах вагона – налитые свинцовой тяжестью плотные шторы, едва-едва пропускающие свет. И только толстые железные решетки и два крепыша сей­фа, стоящие рядом, придавали кабинету Щукина загадочность, говорили о таинственности и суровости его деятельности.

Войдя в кабинет, Щукин включил свет. Сел за стол. Только что он снова разговаривал с ротмистром Волиным, и неясное чувство раздражения на са­мого себя постепенно наполняло его душу. Взять человека в отдел – значи­ло допустить к самым тайным делам штаба. Не слишком ли опрометчиво он поступил, пойдя навстречу желанию Волина, когда тот предложил ему свои услуги? Да, Волин когда-то служил в петербургском жандармском управле­нии. Но что из того?.. С тех пор утекло много воды. Что Волин делал все последующие годы? С кем общался?..

Стук в дверь прервал его раздумья. Вошел среднего роста капитан в тщательно отглаженном френче английского покроя. Его светлые волосы были старательно, с помощью бриолина, уложены и разделены уходящим к затылку безукоризненно ровным пробором.

– Не помешал, Николай Григорьевич? – Остановившись у двери, он мно­гозначительно смотрел на Щукина.

– Очень кстати, капитан. Проходите, садитесь.

Капитан Осипов, ближайший помощник Щукина, любил элегантно одеваться и выглядеть в глазах незнакомых людей светским человеком, этаким анг­лийским денди. Он умел быть надменным и таинственным в обществе армейс­ких офицеров и безупречно учтивым с начальством. Щукину случалось наблю­дать его в различных жизненных ситуациях, что и говорить, умел капитан произвести впечатление, но… на людей неискушенных, принимающих по­зерство Осипова за его подлинную сущность. Мысленно посмеиваясь, Щукин легко прощал капитану эту его слабость. Более того, он никогда даже не намекнул Осипову, что претензии на великосветскость его нелепы и смешны. Он знал, что сумел бы простить своему помощнику и грехи поважнее, потому что этот человек обладал важнейшим для Щукина качеством – умением рабо­тать. Внешность внешностью, а в работу Осипов – сын разбогатевшего на плутовстве купца второй гильдии – въедался с цепкостью истинно крестьянской. Кроме того, он обладал еще и другими, необходимыми для настоящего контрразведчика, чертами характера – терпением, дотошностью. Осипову полковник Щукин доверял безоговорочно.

Капитан Осипов с таинственным видом присел на кончик стула. И стал ждать, когда заговорит полковник. Лишь по опущенным на колени рукам мож­но было догадаться, что ему хочется сообщить что-то важное: короткие и толстые пальцы нервно шевелились от нетерпения.

Щукин внимательно оглядел Осипова и сказал ровным, бесцветным голо­сом:

– Знаете, Виталий Семенович, доведись нам с вами встретиться сейчас впервые, я бы, пожалуй, угадал в вас контрразведчика.

Осипов скромно склонил голову, демонстрируя свой безукоризненный про­бор:

– Неудивительно, Николай Григорьевич, с вашим опытом… – Его лицо слегка залоснилось от самодовольства.

Щукин перебил капитана:

– Для этого не нужно иметь богатого опыта! Есть контрразведчики, ко­торые отличаются особым взглядом. Многозначительным и проницательным. И повсюду его демонстрируют. К месту ни не к месту. К счастью, таких контрразведчиков немного!

На покрасневшем лице Осипова обозначилась откровенная растерянность.

– Я считаю это пороком, который надо всячески изживать, – все тем же тихим голосом продолжил Щукин. – Настоящий контрразведчик должен скры­вать то, что вы так старательно выпячиваете. Эту загадочную многозначи­тельность. Вот пришли ко мне, и я по взгляду уже знаю, что у вас ка­кое-то важное известие. – Мягко оттолкнувшись кончиками пальцев от сто­ла, он удобно прислонился к спинке стула и деловым тоном приказал: – Ну-с, докладывайте, что там у вас?

– Донесение от Николая Николаевича! – с трудом собираясь с мыслями, стал докладывать Осипов. – Он сообщает, что в Киев прибыла двадцать чет­вертая Туркестанская дивизия красных и днями будет направлена на попол­нение тринадцатой армии.

Щукин, внимательно вслушиваясь в сообщение Осипова, пробарабанил пальцами по столу.

– Ваши выводы?

– Обстановка под Луганском усложняется для нас. По крайней мере, штаб, разрабатывая операцию к новому наступлению, должен это учесть. Мо­жет быть, ускорить наступление.

– Дальше, – коротко обронил полковник.

– Николай Николаевич также сообщает, что на Ломакинские склады в Кие­ве завезено очень большое количество провианта и фуража, предназначаемо­го для войск Южного фронта. Николай Николаевич прямо пишет, что, если все это уничтожить, войска фронта окажутся в период летне-осенней кампа­нии в весьма и весьма критическом положении, уже сейчас красноармейцы получают половинный, голодный, паек… – Осипов выразительно посмотрел на Щукина.

– Что вы предлагаете? – спросил полковник.

– Полагаю, Киевскому центру это по плечу.

– Безусловно! У них есть все возможности для осуществления такой опе­рации. Немедленно подготовьте наше указание.

– Слушаюсь! – Осипов встал мгновенно, будто выпрямилась пружина. – Разрешите идти, господин полковник?

– Это не все, капитан. Сядьте? – Щукин посмотрел на Осипова долгим, невидящим, взглядом, словно решаясь в этот момент на что-то, затем вынул из бокового ящика стола чистую папку, на лицевой стороне которой было жирно выдавлено: «Дело N… «, быстро написал на ней несколько слов.

– Досье? – позволил себе любопытство Осипов.

– Называйте как вам будет угодно, но потрудитесь в ближайшее же время вернуть мне эту папку с исчерпывающими сведениями на означенное лицо. – И Щукин протянул папку капитану.

Осипов мельком взглянул на щукинскую надпись.

– Но может ли ротмистр представлять для нас интерес, Николай Гри­горьевич? Мне кажется, в окопах он пройдет хорошую школу, прежде чем мы…

– Разве я недостаточно четко определил вашу задачу, капитан? – сухо спросил полковник. – А что до окопов… ротмистр Волин с завтрашнего дня будет зачислен в наш отдел.

– Понимаю, Николай Григорьевич. Как говорили древние:

«Жена Цезаря должна быть вне подозрений».

Щукин поморщился как от зубной боли и затем сказал:

– Кстати, капитан Кольцов оставлен командующим при штабе. Нелишне бы­ло бы и на него запросить характеристику у генерала Казанцева, в бригаде которого он служил.

– Слушаюсь! – Осипов четко щелкнул каблуками, повернулся и уже спиной «дослушал»:

– И не увлекайтесь древностью, Виталий Семенович. В дне сегодняшнем она не очень уместна… Но смысл верен: или Волин и Кольцов вне подозре­ний, или…

Капитан Осипов хорошо знал, что означает второе «или». Едва вступив в командование дивизией, полковник Львов предпринял новое наступление на Луганск. Двое суток шли ожесточенные кровопролитные бои. Командиры пол­ков докладывали, что потеряли уже до трети личного состава. Приходилось ломать сопротивление противника на каждой улице, в каждом доме.

Лишь на третьи сутки к вечеру, когда солнце коснулось городских крыш, стрельба начала стихать. Полковник Львов тотчас отдал распоряжение пере­меститься штабу дивизии в центр города.

На улицах еще лежали мертвые красноармейцы рядом с убитыми конями. Красноармейцы были раздеты и разуты, у лошадей срезаны седла и сбруя. В вишневой тишине где-то за садами раздавались сухие щелчки выстрелов: это «добровольцы» из второго эшелона спешили добить раненых красноармейцев.

Вызвав адъютанта, полковник продиктовал телеграмму для генерала Кова­левского:

– Ваше превосходительство, Луганск вновь в наших руках.

Преследуя противника, двигаюсь на Бахмут, Славянок. – И, подавив тя­желый вздох, добавил: – Нуждаюсь в пополнении…

Нелегко далась полковнику Львову эта победа.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Шло время, и Юра постепенно втягивался в свою новую жизнь. Размеренный быт тихой и тщательно прибранной квартиры с долгими утренними чаепитиями, обедами и ужинами в строго определенное время, дол­гие часы за чтением книг в маленькой боковушке на мансарде – все это словно перенеслось из прошлого. Но появилось и другое, непривычное, – почти ежедневные вхождения по городу с записками к знакомым Викентия Павловича, содержащими просьбы достать муки, крупы или еще чего-нибудь из продуктов. Временем Юру не стесняли, и он, выполнив поручение, еще долго бродил по улицам и бульварам, наблюдая жизнь, временами непонятную и пугающую. Он всматривался в нее и думал, размышлял.

И еще одно прочно вошло в жизнь Юры: твердая надежда на скорую встре­чу с отцом. Произошло это так. Однажды поздним вечером, устав от чтения, он лежал в постели и терпеливо слушал, как за окном стучит дождь, каза­лось, это скачет многокопытная конница. Ливни и конница неудержимы и ве­селы. И вдруг кто-то сильно и нетерпеливо зазвонил с улицы.

«Кто же это в такой час?» – опасливо подумал Юра и вышел на маленькую площадку перед дверью его комнатки, откуда по узкой, с расшатанными и скользкими перилами лесенке можно было спуститься в переднюю. Перегнув­шись через перила, он увидел, как из спальни осторожно, на цыпочках вы­шел с зажженной лампой в руке Викентий Павлович с заспанным, мятым ли­цом, на котором было написано недовольство. Повозился у двери, осторожно приоткрыл ее, прислушался и пошел к калитке. Вскоре на пороге появился незнакомый широкоплечий человек в мокром сверкающем плаще.

Юра увидел, что гость зачем-то протянул Бикентию Павловичу «катерин­ку» – сторублевую ассигнацию с изображением императрицы Екатерины Второй и, наклонившись, что-то шепнул, после чего Сперанский поднес ассигнацию к лампе, тщательно ее осмотрел и, выглянув в коридор, запер за вошедшим дверь. Гость быстрым бесцеремонным взглядом оглядел переднюю, заглянул в раскрытую дверь гостиной, и его длинное бледное лицо постепенно утратило напряженность.

Пока гость раздевался, Сперанский спросил:

– Вые дороги? Будете есть?

– Спать! – буркнул гость. – Я уже несколько суток не спал.

Но прежде всего коротко поговорим о деле. Они прошли в гостиную, и Викентий Павлович плотно закрыл за собою дверь…

Утром завтракали, как обычно, втроем. Никаких следов пребывания в до­ме ночного гостя Юра не обнаружил.

Викентий Павлович сидел за столом необычно оживленный, бросал излюб­ленные, изрядно поднадоевшие Юре шутки, многозначительно поглядывал на Юру, но только под конец завтрака как бы случайно уронил:

– Ну вот, Юрий! Я получил сведения о твоем отце. Он здоров…

Горячая волна радости захлестнула Юрино сердце.

– Где же он? Где?

– Он там, – благодушно махнул рукой в сторону окна Викентий Павлович,

– он там, где повелевает ему быть долг русского офицера. Воюет с больше­виками. Надеюсь, вы скоро встретитесь… А сейчас одевайся. Пойдешь к Бинскому. Да курточку накинь – что-то сегодня утро ветреное, легко прос­тудиться.

Юре нравилось ходить по городу с разными хозяйственными поручениями Викентия Павловича – сколько можно было всего увидеть! Но вот к Бинскому на Лукьяновку он ходить не любил. Этот до неправдоподобности худой чело­век с клочковатой неряшливой бородкой вызывал у него чувство какой-то гадливости. Но идти надо было. Юра надел курточку и вышел на улицу.

Стояло раннее утро, и Юра не спешил. Вышел к Никольскому форту и дви­нулся по улице, вдоль ограды Мариинского парка, вниз.

Один за другим тянулись над крутыми склонами Днепра Мариинский и Дворцовый парки, пышные Царский и Купеческий сады. Юра вспомнил, что, бывая в Киеве, его мама любила ходить на концерты симфонического оркест­ра, которые давались в Купеческом саду. И Юра, повинуясь неукротимому велению памяти, свернул в Купеческий сад, по дорожке из желтого кирпича прошел к деревянной белой раковине. Вот здесь он бывал с мамой, здесь… Но… скамейки для слушателей были давно разобраны на дрова, в оркестро­вой раковине вырублен пол, а на истоптанных клумбах вместо неудержимого праздничного цветения – полынная накипь. Не оглядываясь, Юра пошел быст­рее прочь от этого места, где ничего не осталось от былого, где как бы свершилась казнь над одним из дорогих его воспоминаний…

Он вышел на шумную Александровскую площадь, возле круглого трамвайно­го павильона пересек ее и зашагал по Крещатику к зданию бывшей городской Думы, откуда должен был ехать трамваем на Лукьяновку.

На площади, возле здания Думы, стояла огромная толпа. С трудом про­толкавшись вперед, Юра увидел выстроенных в каре вокруг дощатой, обтяну­той красной материей трибуны кавалеристов. Затянутый в ремни, с шашкой на боку, молодцеватый и на вид еще очень молодой командир громко кидал в людское море с трибуны:

– Деникина мы остановим. Должны остановить! Скоро Красная Армия по всему фронту пойдет наступать. Пойдем и мы с вами…

Молодой и бесстрашный этот голос обладал какой-то притягательной и опасной силой. Это был голос порыва. Голос вечной атаки.

– Кто это? – спросил Юра стоявшего рядом пожилого человека в очках.

– Щорс, молодой человек! Начдив Щорс! Приехал с фронта принимать по­полнение! – уважительно отозвался этот человек и гордо повторил: – Сам товарищ Щорс!

Юра не впервые слышал о Щорсе. В Киеве, кто восторженно, кто со стра­хом, много говорили об этом неслыханно смелом и талантливом командире. В восторженных рассказах простого люда имя его звучало, как легенда.

Вот над площадью прокатилось громкое, штормовое «ура», и оркестр за­играл «Интернационал». Затем послышалась громкая, четкая команда:

– Справа звеньями, равнение на середину-у – рысью… марш-ма-арш!.. Пополнение прямо с Думской площади уходило на фронт. Мимо Юры проезжали всадники, похожие на тех, кого он видел в артиллерийском дивизионе: на сурового командира дивизиона, на Красильникова. И Юра вдруг подумал, что эти люди направляются туда, где его отец, что эти винтовки, эти шаш­ки – против него. Но останавливаться на этой мысли было страшно. Выбира­ясь из толпы, он стал думать об отце. Когда они встретятся? И какой бу­дет эта встреча? Нет, надо было ему все же пробираться на фронт. Ведь подумать только, он бы мог быть уже рядом с отцом, разделил бы с ним опасности, помог в трудную минуту. Разыгравшееся воображение рисовало одну картину за другой: вот он возвращается из разведки и приносит цен­ные сведения. Генерал награждает его, и все спрашивают наперебой и бла­гоговейно: «Кто он, этот юный герой?» А отец отвечает: «Это мой сын». И смотрит на Юру ласково и лукаво, как умеет смотреть только он…

Трамвай долго и гулко тащился на Лукьяновку по бесконечной Львовской, а потом по Дорогожицкой улицам. Возле Федоровской церкви Юра лихо спрыг­нул с подножки трамвая и повернул в переулок, где жил Бинский. Возле ни­зенького домика с подслеповатыми окнами он остановился и постучал в дверь.

– Заходите! – приказал из-за двери скрипучий голос.

В темной прихожей Юра разглядел Бинского.

– Здравствуйте! – безрадостно произнес Юра.

– А, Юрий! Очень рад. Очень! Раздевайтесь, снимайте курточку, сейчас будем пить чай! – засуетился Бинский.

– Благодарю, но я не хочу чая…

– Раздевайтесь, раздевайтесь. Без чая я вас не отпущу, – настаивал Бинский, помогая Юре снять курточку и на ходу ощупывая ее. – Идемте в комнату.

Здесь тоже было сумрачно, пахло сыростью и мышами. Посередине комнаты с низким потолком стоял овальный стол, у одной стены – комод, возле дру­гой – кушетка и тумба с граммофоном – хозяйство человека, которому от жизни ничего больше не нужно.

– Садитесь, кадет! Я приготовлю чай, а вы пока послушайте Вяльцеву. – Бинский опустил мембрану граммофона на пластинку и торопливо вышел.

Сколько раз уже Юра объяснял Бинскому, что никакой он не кадет, но, похоже, Бинский специально каждый раз забывал об этом.

Вяльцева раскатисто пела о тройке, о пушистом снеге… Бинский принес и поставил на стол стакан чаю, коробку с ландрином и опять озабоченно вышел.

Из вежливости Юра отхлебнул глоток. Чай был холодный и какой-то лип­кий. Мальчик отодвинул стакан.

Вскоре вернулся Бинский с небольшой корзинкой.

– Это – перловая крупа для вас, – показал он на кулек, который лежал рядом с двумя бутылками мутноватой жидкости. – А это… это… э-э…

– Самогон? – попытался угадать Юра.

– Да-да. Это – самогон! – обрадованно и торопливо согласился Бинский.

– Жуткая гадость. Но люди пьют… Я вас прошу, дружок, сделайте мне одолжение. Занесите этот… э-э… самогон одному моему знакомому. Вам, правда, придется сделать крюк!

Но в виде одолжения… Ноги у вас молодые… – Бинский смотрел на Юру просительными глазами, и, чтобы не выдать своей неприязни, Юра отвернул­ся и пробормотал полусердито:

– Пожалуйста!

– Поедете на Подол… Деньги на трамвай у вас есть? – услужливо засу­етился снова Бинский.

– Конечно, – ответил Юра, зная, что Бинский все равно денег не даст и спрашивает о них единственно для проформы.

– Сразу возле Контрактовой площади увидите Ломакинские склады, спро­сите весовщика Загладина… Запомнили? – напутствовал мальчика Бинскнй.

– Да.

– Скажете ему: «С добрым утром, Алексей Маркович». И вручите.

Юра кивнул.

Бинский снова на секунду-другую выскочил из комнаты, вернулся с кур­точкой, помог Юре надеть ее. Хлопнул его по плечу, зачем-то подмигнул. Он был весь словно на шарнирах.

– Счастливого пути, кадет! – прокричал он и, подталкивая Юру впереди себя, проводил его на улицу.

Пересаживаясь с трамвая на трамвай, Юра доехал до Подола. Потом пеш­ком пошел по булыжной Контрактовой площади, пыльной и грязной, со мно­жеством замызганных харчевен и маленьких лавочек. Звонили к службе в Братском монастыре, и толпа нищих в ожидании богомольцев плотно обступи­ла монастырскую паперть.

Юра, не глядя ни на кого, быстро пересек площадь и вышел на улицу, которая вела к Днепру. Всю правую сторону улицы занимали приземистые складские помещения. На фасаде чернели огромные буквы: «Торговые склады бр. Ломакиных». Склады были обнесены забором с колючей проволокой. У во­рот прохаживался часовой – молоденький красноармеец с беспечным лицом.

Когда подошел Юра, был уже обеденный перерыв. Грузчики, стоя у ворот, курили самокрутки, балагурили. Кто-то показал Юре Загладина. Это был вы­сокий широкоплечий, в запорошенной мучной пылью брезентовой робе, мужчи­на.

– С добрым утром, Алексей Маркович, – подойдя вплотную, сказал Юра.

– Долго почивать изволили, юноша, – с неожиданной суровостью ответил Загладин и с опаской бросил взгляд по сторонам. – День уже.

Он взял Юру за руку, и они пошли за угол. Убедившись, что за ними никто не наблюдает, Загладин требовательно протянул руки:

– Давай!

Обе бутылки он засунул в карманы брюк под широченный брезентовый пид­жак.

– Ты к Бинскому или домой? – спросил Загладин.

Юра удивился: оказывается, Загладин уже знал о нем!

– Домой.

– Передашь дяде… – строгим голосом сказал Загладин, – Викентию Пав­ловичу… что тетя Агафья приедет сегодня вечером. Если, конечно, придет пароход. – Посмотрел мальчику в глаза и добавил: – Время-то сам знаешь какое – пароходы ходят нерегулярно.

Дотронувшись рукой до козырька кепки, он небрежно повернулся и дело­вито зашагал к складам мимо скучающего часового, бросив ему на ходу что-то, по-видимому, веселое, потому что часовой отставил в сторону вин­товку и засмеялся. А Загладин уже шел мимо открытых настежь огромных ла­базов, в глубине которых высились бунты пшеницы, мимо высоких пирамид из бочек, потом скрылся за горами обсыпанных мукою мешков, пыльных тюков, лохматых кулей и ящиков, что возвышались на всей площади складов.

Юра торопился, потому что опаздывал к обеду. Своим ключом он отомкнул калитку, вбежал в густую, вялую от зноя зелень палисадника и только хо­тел подняться на крыльцо, как услышал через открытое настежь окно столо­вой взволнованный голос Ксении Аристарховны:

– Не впутывай, слышишь, не впутывай Юру в свои дела. Он слишком мал!

– Перестань! – раздраженно отозвался Сперанский. – Ты думаешь, мне самому легко? Но так надо.

«О чем это они?» – бегло подумал Юра, и неясная тревога коснулась его сердца. Он, нарочито громко стуча каблуками по крыльцу, вошел в прихо­жую.

Уже за столом под смущенные взгляды Сперанской он рассказал, что при­нес крупу и что по просьбе Бинского ездил на Подол и поэтому задержался. Слово в слово передал Викентию Павловичу то, что велел сказать Загладин.

– Ну и слава богу! – вздохнула Ксения Аристарховна. – Слава богу, что все обошлось… Сперанский строго взглянул в ее сторону и тоже облегчен­но вздохнул, обращаясь к Юре:

– А твоя тетя разволновалась и отругала меня. – Он притянул Юру к се­бе, прижал его голову к своему жилету и непонятно почему сказал: – Ниче­го, Юра, все образуется…

– Какие хорошие все-таки люди, – подумал о них у себя в комнате Юра,

– как они обо мне заботятся! Как переживают!» И все же в глубине души шевелилось какое-то смутное предчувствие разочарования… «Что они скры­вают от меня? Что не договаривают?»

А вечером над городом раскололись, как поздние громы, тревожные звуки набата – такие громкие, что казалось, вот-вот с куполов посыплется позо­лота. Им тотчас ответили гудки пароходов. По Никольской побежали встре­воженные люди, на ходу растерянно перебрасывались между собой:

– Горит!

– Где горит-то?

– Кто-то сказал – на вокзале.

– Нет, на пристани.

– Что там?..

А кто-то также запальчиво утверждал.

– Белые идут!

– Откуда тут возьмутся белые? Петлюра возвертается! – возражал ему кто-то. – Ясно одно! Красные сдают Киев. И видать, все сжигают.

Викетий Павлович стоял у окна, напряженно вслушивался во всполошность колоколов и гул людских голосов.

– Что-нибудь случилось? – испуганно спросила его жена.

– Сейчас каждый день что-нибудь случается, – ответил Викентий Павло­вич и, наспех накинув пиджак на плечи, вышел к калитке. Следом за ним выбежал и Юра.

В конце улицы над домами медленно расползалось по небу огромное баг­ровое зарево.

– А может, это тот самый пароход горит? – высказал робкое предположе­ние Юра.

– Какой еще пароход? – с удивленной бессмысленностью посмотрел на Юру Викентий Павлович.

– Ну… на котором тетя Агафья…

Эта фраза почему-то не понравилась Викентию Павловичу.

Он раздраженно сказал:

– Прекрати болтовню, Юрий! И вообще, марш в дом!

Юра медленно и неохотно побрел к крыльцу, не понимая, за что сейчас на него накричали, и от обиды до боли закусил нижнюю губу.

А Викентий Павлович вышел на улицу, спросил у пробегавшего мимо рабо­чего:

– Что там горит, товарищ?

– Ломакинские склады! – ответил тот, с горечью поглядывая вперед, на дымы, что пластались над городом.

– Что вы говорите! – сочувственно сказал Викентий Павлович.

Охваченные огнем со всех сторон, полыхали склады. Горело зерно. Ярким пламенем были охвачены кубы прессованного сена.

Коробились в огне сапоги, тысячи пар сапог. Звонко лопалась и разле­талась в разные стороны черепица. Рушились и оседали к земле приземистые лабазы. Черный дым затягивал купола церкви Братского монастыря, стлался траурным покрывалом над улицами – и жирная, бархатистая копоть неслышно опадала к ногам напуганных людей.

…К утру от складов ничего не осталось, кроме выжженной земли, кучи золы да закопченных полуразрушенных стен. В Киев из поездки в прифронто­вую зону Фролов вернулся на следующий день после пожара на Ломакинских складах. Был поздний вечер. С вокзала он поехал прямо в гостиницу «Фран­суа» – привести себя с дороги в порядок. А через час отравился на пло­щадь Богдана Хмельницкого.

По широкой гулкой лестнице Фролов поднялся в свой кабинет и прочитал там сводку Особого отдела. Она была тревожной: появились банды в районах Новопетровцев, Вышгорода, Демидова, Горенок, Гостомеля. Они словно бы кольцом окружали Киев. Отряд Зеленого, имеющий две с половиной тысячи хорошо вооруженных бандитов, пулеметы и орудия, захватил Триполье и ряд прилегающих к нему волостей. Обострилась обстановка и в самом Киеве: участились перестрелки по ночам, убийства отдельных красноармейцев и со­ветских работников, факты саботажа, диверсии…

Кончив читать сводку, Фролов позвонил дежурному, узнал, что Лацис еще у себя, и отправился к нему.

Усталые глаза Мартина Яновича оживились при виде Фролова.

– Здравствуй. Садись. Рассказывай, – коротко попросил он.

Стараясь придерживаться только главного, Фролов доложил результаты поездки. Потом заговорил о том, что тревожило больше всего. Начал прямо с вывода, к которому пришел:

– Видимо, в штабе армии засел крупный деникинский разведчик. Именно в штабе армии. И в солидной должности.

– На основании чего такие выводы?

– Понимаете. Мартин Янович, только две батареи тяжелых орудий, кото­рым за сутки до начала операции изменили дислокацию, не подверглись обстрелу. – Фролов замолчал, словно оставляя себе время еще раз обдумать выводы, но Лацис нетерпеливо шевельнул рукой, и он продолжил: – Более того, были обстреляны те участки, на которых эти батареи должны были размещаться и координаты которых указывались в донесении, посланном в штаб.

– Утечка информации в пути возможна? – быстро спросил Лацис.

– Проверим, конечно. Но маловероятно. Скорее всего – штаб.

– Похоже, – нахмурился Лацис. – Значит, Ковалевский, в отличие от нас, имеет надежный источник информации?.. Плохо! Очень плохо работаем!

– И безо всякого перехода спросил: – Что с Кольцовым? Переправили?

– Эту новость я приберегал на конец разговора…

– Не слишком ли много новостей на один раз? – поскучнел лицом Лацис.

– На сей раз, Мартин Янович, похоже, хорошая… Как и намечали, в Очеретино мы вывели Кольцова на белогвардейскую цепочку, и все шло как по маслу. А потом… на поезд, в котором он ехал, напала какая-то банда,

– стал обстоятельно рассказывать Фролов. – В стычке бандиты многих пост­реляли, и я, честно говоря, даже подумал, что Кольцов погиб… Но вот дня три назад допрашиваю пленного офицера, выясняю кое-что об окружении генерала Ковалевского и так далее, и этот офицер вдруг среди прочих из свиты Ковалевского называет и Кольцова. Дада! Павла Андреевича Кольцова! Говорит, это новый адъютант командующего, совсем недавно назначен.

Лацис молчал. В его глазах, устремленных на Фролова, в самой их глу­бине, вспыхивали и пригасали огоньки: он прикидывал вероятность проис­шедшего, и на смену надежде приходило сомнение, которое сменялось новой надеждой…

– Может, однофамилец?

Фролов пожал плечами:

– Я уж все передумал: однофамилец, провокация, проверка, еще черт – дьявол знает что. Убеждаю себя, что этого не может быть, что это слишком хорошо, чтобы было правдой, а сам все больше и больше верю в хорошее… Хочу верить!

– Н-да, в это действительно трудно поверить, – тихо сказал Лацис. – А представляешь, если бы это оказалось правдой? – И тут же с сомнением до­бавил: – Но почему же в таком случае он до сих пор не вышел на связь, не дал как-то о себе знать?

– Это я как раз понимаю, – ответил Фролов. – Нашей ростовской эстафе­той он не может воспользоваться. Теперь, если это правда, он только из Харькова даст о себе весть…

Послышался стук в дверь, и в кабинет торопливо вошли двое чекистов.

– Докладывайте! – попросил Лацис.

Вперед выступил молоденький узкоплечий, с белесыми ресницами и такими же белесыми глазами, чекист, кашлянул в кулак:

– Обследовали все очень тщательно, Мартин Янович! Никаких признаков поджога помещений не обнаружили. Пожар начался с зерновых складов. Спе­циалисты утверждают, что могло произойти самовозгорание зерна. А уже с зерновых складов огонь перекинулся на другие помещения. – Было видно, что он пытается говорить солидно и обстоятельно.

– Все? – резко спросил Лацис.

– Пожалуй, все! – развел руками чекист и поглядел на товарища, словно спрашивая, действительно ли он все сказал.

– Очень хорошо вы доложили, товарищ Сазонов, – недобро сказал Лацис.

– Убедительно… Именно на такой вывод и рассчитывали наши враги. Раз самовозгорание, значит, виновных искать Чека не будет. Потому что – са­мо… возгорание… Нет, дорогой вы мой товарищ Сазонов! Это не самовоз­горание, а диверсия, направленная прямо в сердце Красной Армии. Склады подожжены, и, уже установлено, с помощью какого-то сильно действующего реактива, возможно, это был специально обработанный фосфор, который ни­чего не стоило пронести в склады.

Сазонов, стоявший с совершенно убитым видом, хотел что-то еще ска­зать, но Лацис остановил его привычным движением руки:

– Я знаю, что вы скажете: предположение еще не есть доказательство. Вы правы, это так. Но вот вам и доказательство. – Лацис поспешно подошел к столу, взял лист, густо испещренный буквами и цифрами, и отчеканил: – Зерно завезено совсем недавно. И по мнению специалистов-других, не тех, с которыми консультировались вы, – самовозгорания еще быть не могло.

Сазонов с беспомощной растерянностью посмотрел на Лациса.

– Так мы… это… – забормотал он, то ли оправдываясь, то ли желая восполнить плохое впечатление от своей работы службистским рвением, – мы заново все осмотрим… дорасследуем…

– Не нужно. Не занимайтесь больше этим, – мягко сказал Лацис и снова тем же энергичным и нетерпеливым жестом остановил Сазонова. – Мне не следовало поручать вам это дело. Не обижайтесь, но у вас нет опыта… Идите!

Чекисты, осторожно ступая друг за другом, вышли. Фролов проводил их сочувственным взглядом.

Лацис же отвернулся к окну, где отливали древним нетленным золотом купола Софийского собора.

– Горят склады с зерном и продовольствием, – глухо, с затаенной болью произнес он, – горят на наших глазах. На транспорте акты саботажа и ди­версий. В городе полно петлюровцев и деникинцев. Неужели перед лицом всего этого мы окажемся бессильными?.. Зреет крупный заговор, это чувствуется по всему. А с кем нам всем этим заниматься? С Сазоновым?! – Затем Лацис – взгляд в взгляд – подошел к Фролову, присел возле него, продолжил: – А у нас в аппарате почти все такие-либо совсем мальчишки, либо вчерашние рабочие. Ни опыта, ни знаний… Да, нужно бороться с вра­гом! Это очень важно! Но не упускать и воспитание. Необходимо из этих мальчишек, – он кивнул на дверь, за которой недавно скрылся Сазонов с товарищем, – воспитать настоящих чекистов! Иначе обанкротимся!

Фролов слушал молча, находя в каждом слове Лациса отзвук своих раз­мышлений и тревог, и пытался обдумать, что же нужно сделать практически. Что – в первую очередь?

– Приказом по ВЧК ты со вчерашнего дня не только начальник Особого отдела, но и мой, заместитель… – твердо произнес Лацис, выделяя каждое слово. – Красильников остается твоим помощником. Сейчас же займитесь Ло­макинскимн складами. Я приказал доставить список всех там работающих. В первую очередь необходимо выявить в этом списке бывших офицеров. Если таковые окажутся, надо их тщательно проверить. Вполне возможно, что меж­ду поджогом Ломакинских складов и лазутчиком в штабе армии существует прямая связь. Проанализируйте хорошенько и этот вариант: склады сгорели в дни, когда штаб армии только выдавал разнарядки частям на получение довольствия и обмундирования, никто еще ничего не успел получить.

Лацис сделал паузу, давая возможность Фролову обдумать сказанное.

– И второе. А может быть, первое. Также безотлагательно займитесь вы­явлением вражеского лазутчика.

На следующее утро Фролов и Красильников взяли машину и поехали в штаб армии, прошли к начальнику оперативного отдела штаба Резникову.

Из-за стола навстречу поднялся сутуловатый человек с лицом замкнутым и строгим. Глаза его прятались за толстыми стеклами очков. В кабинете были еще двое сотрудников штаба.

– Мой заместитель, – представил Резников полного человека с глубокими залысинами.

– Басов, – слегка наклонив голову, отрекомендовался тот и стал тороп­ливо собирать со стола карту, схемы и еще какие-то деловые бумаги, спро­сив Резникова: – Я полагаю, Василий Валерьвич, мое присутствие необяза­тельно. Я захвачу эти бумаги пока вы заняты, посижу над ними.

Резников согласно кивнул и отрекомендовал второго сотрудника, ма­ленького, сухонького, с бородкой клинышком:

– Старший делопроизводитель!

– Преображенский, – учтиво сказал делопроизводитель. – Я тоже пока могу быть свободен?

– Да, конечно!

Чекисты молча подождали, пока за Басовым и Преображенским не закры­лась дверь. Резников, как бы спохватившись, однако не суетно, кивнул на стулья:

– Прошу садиться! Что-нибудь случилось? Я вас слушаю!

– Василий Васильевич! – начал Фролов. – Нам хотелось бы услышать, что вы, как начальник оперативного отдела ютаба армии, думаете о провале операции «Артиллерийская засада»?

Резников молча развел руками, снял очки и, близоруко щурясь, долго и старательно их протирал.

– Я… опасаюсь делать какие-либо выводы. – Он замолчал, затем доба­вил: – Вероятнее всего, хорошо сработала вражеская разведка. Непос­редственно на передовой… или же вражеский агент находился в штабе арт­полка.

– Вы не допускаете возможности третьего варианта? – спросил Фролов.

– Какого же?

– Вражеский агент находится здесь, в штабе армии.

– Это предположение? – холодно, ничего не выражающим тоном осведомил­ся Резников.

– Понимаете, только два артдивизиона, которым за сутки до начала опе­рации штаб артполка изменил дислокацию, не подверглись обстрелу. Вернее, были обстреляны те участки, на которых дивизионы должны были размещаться и координаты которых были указаны в донесении, посланном вам, – выложил жесткие факты Фролов.

Резников опустил голову, долго сидел молча. Казалось, ему неинтерес­но, скучно слушать эти выкладки об артобстреле.

– Перечислите всех, кто был знаком с планом!.. – попросил Красильни­ков.

Резников сердито поморщился, словно Семен Алексеевич не дал ему сос­редоточиться.

– Все работники оперативного отдела штаба, – бесстрастно ответил он и тихо постучал карандашом по столу.

– Вот и перечислите всех… с характеристиками… – в тон ему подска­зал Красильников.

– Что это даст? – холодно спросил Резников. – Или вы собираетесь ло­вить врага по анкетным данным?

– Нет, конечно, – обезоруживающе мягко сказал Фролов. – Но мы будем встречаться с людьми, разговаривать, хотелось бы с знать о них что-то… Вот, к примеру, Преображенский. Вы с ним работаете давно, второй год. Охарактеризуйте его хотя бы вкратце.

– Десять лет в чине прапорщика в царской армии, вое десять лет служил делопроизводителем, – с легким вызовом сказал Резников. – С восемнадца­того у нас… Исполнителен, аккуратен… – Он подумал, развел руками: дескать, что еще можно добавить?

– Басов?

– Мой заместитель. Полковник царской армии, но… преданный нам чело­век. Разработал ряд военных операций. Дважды на моих глазах водил ре­зервный батальон в атаку… – объяснял Резников учительским, поучающим тоном.

– Когда он перешел к нам? – спросил Красильников.

– Тоже в восемнадцатом.

– Причина? – неотступно следя за взглядом Резникова, спросил Фролов.

– Не знаю, – сумрачно ответил Резников. – Но вероятно, убеждения. Я долго присматривался к нему. Бывают, знаете, обстоятельства, когда чело­век как на ладони… Так вот, я верю ему.

Фролов обратил внимание на то, что Резников беззвучно шевелил губами, как бы проговаривая про себя фразу, прежде чем высказать ее вслух.

– Как фамилия порученца, который доставил дислокацию и донесение из артгруппы в штаб? – отвлекся от своих наблюдений Фролов.

– Топорков, – ответил начальник отдела и охотно повторил: – Топорков. В прошлом – рабочий киевского завода «Гретера и Криванека». Надежный че­ловек. Большевик.

– Его можно позвать?

…Вскоре явился Топорков. Высокий, с впалой, чахоточной, грудью. В порах его рук – въевшийся уголь. Над бровью – темный длинный шрам. Встал у дверей и словно врос в порог. Смелыми глазами осмотрел всех.

– Скажите, товарищ Топорков, вы лично доставили спецдонесение из артгруппы? – спросил у него Фролов. – И еще ответьте, кому его вручили?

Топорков повел взглядом на начальника оперативного отдела, недоумен­ным голосом сказал:

– Вот, Василию Васильевичу.

Резников, подтверждая, кивнул головой, и на губах у него опять засты­ло обидчивое недоумение.

– Не было ли в дороге каких происшествий? – нетерпеливо спросил Кра­сильников. – Никому не попадал документ в руки?

Лицо Топоркова задергалось, на шее вздулись жилы, он закричал Кра­сильникову:

– Слушай! За кого ты меня считаешь?

Фролов подошел к Топоркову, положил ему на плечо руку, негромко и примирительно произнес:

– Извини нас, товарищ! Понимаю, что обидно тебе слышать такие слова. Но будь на нашем месте – спросил бы то же самое.

Весь день чекисты вызывали в кабинет начальника оперативного отдела людей, имеющих хоть какое-то отношение к операции «Артиллерийская заса­да». Резников, который поначалу относился ко всему этому спокойно, к ве­черу вдруг сказал Фролову:

– Боюсь, что вы что-то не то делаете, товарищи! Враг-то один! Кто он

– неизвестно! А подозрением травмируете всех работников оперативного от­дела!.. – Он помолчал немного и добавил: – Вы уж извините меня, но так продолжать не следует!

…Вечером Фролов и Красильников шли по длинным штабным

Коридорам. Нещадно дымя козьей ножкой, Красильников говорил Фролову:

– Нет, не нравится мне этот начальник оперативного отдела.

По-моему, он как та редиска – только сверху красный… Я его, как только мы вошли, на подозрение взял. Ты заметил, я ему асе время в глаза смотрел, а он ни разу на меня не глянул. И вокруг него, заметь, все та­кие. Прапорщики, поручики, а заместитель – полковник…

Фролов взял Красильникова за руку, внимательно посмотрел на него и ласково, доверительно сказал:

– Есть у меня, Семен, вот какая мысль. Посоветуюсь с Мартином Янови­чем, и предложим тебя на начальника оперативного отдела армии. Вместо Резникова. Как смотришь?

Красильииков остановился, часто заморгал глазами:

– Ты что… всерьез?

– А почему же? Происхождение у тебя самое что ни на есть пролетарс­кое. Ненависти к белым хоть отбавляй. Нюх на врага, как у борзой…

– С грамотностью у меня не шибко… – сокрушенно вздохнул Красильни­ков,

– Вот поэтому в штабах нашей республики и сидят бывшие поручики да полковники, Семен, – с болью в голосе произнес Фролов.

И они снова – у шаг в шаг, плечо в плечо – зашагали по коридору.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жестким, безжалостным солнцем степи на многие версты про­тянулись окопы первой линии – излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землей и колкой пылью. Еще на рассвете эти окопы при­надлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышен­ность, откуда били пулеметным и винтовочным огнем. Подсолнухи тоже при­нимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие

– с обитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежа­ли на черной выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклевывали их.

Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, бес­порядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелька­ющие среди стеблей подсолнечника запыленные, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.

– Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! – умоляюще просил его лежащий рядом командир полка.

Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала го­род. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.

Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим подломанным подсолнухом – такая же конопушная, круглая. Красноармеец вы­колупывал из подсолнуха молочно-белые семечки – пухлогубый, рассеянный, похожи? на теленка.

«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь – и наверняка этот красноар­меец будет убит, – подумал полковник Львов. – А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет вино­вен в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерс­кая честь?

«Война! У нее свои законы, – пытался он примириться со своим сердцем.

– На войне всегда кого-нибудь убивают. Сегодня – его, завтра – меня». Но эти мысли о войне оказались беспомощными, за них невозможно было спря­таться от себя, от суда совести, от сознания ненужности всего, чему он отдал свои годы, свою жизнь… «Свои в своих… русские в русских… Я властен над жизнью этого паренька, над жизнями сотен таких же вот моло­деньких, русоволосых, светлоглазых, доверчиво глядящих на мир… Впро­чем, и он, этот паренек, властен надо мной. Значит, мы обречены на неви­димую связь, на невидимую власть друг над другом. Значит… Но что это я? – одернул себя Львов. – Что это я? К чему? Зачем?» Резким движением убрав бинокль от глаз, он повернулся к командиру полка и, глядя на него воспаленными глазами, приказал:

– Немедленно готовьте батальоны к атаке!

Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокри­чал с раскатистым, командирским «р»:

– Пр-рикр-рыть пехоту шр-р-апнелью!

Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.

Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокри­чал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:

– Пушки – к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..

На огневой позиции артиллеристов повторили, команду, передавая ее от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.

– Беглым!.. Огонь!..

Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками – при откате…

Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан.

Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов.

Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпа­лись, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю, наблюдая, как впереди вновь и вновь вспухала и оседала земля дымом, огнем и пылью. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноар­мейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним – теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, дождем сыпа­лись вниз головки и стебли подсолнухов, оседала рыжая пыль. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнес: «Вот! И все-таки я те­бя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплевываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал коман­дир полка.

Они прошли через поле, переступая через трупы убитых красноармейцев. Перешагивали через – витки разорванной в клочья колючей проволоки. Быст­ро двинулись к возвышенности, часто припадая к земле, прячась за кустами и камнями. От окопов красных все еще раздавались редкие выстрелы, – ви­дать горстка уцелевших красноармейцев, отстреливаясь, отходила к Харько­ву.

А сзади, из покинутого Львовым окопа, доносился надрывный голос офи­цера-корректировщика:

– Фиалка»! Цель занята нашей пехотой! Перенести огонь дальше!.. «Фи­алка»! «Фиалка»!.. Цель занята…

Хрупко хрустели под ногами сломанные стебли подсолнухов, ни одного целого – подсолнухи, как и бойцы, приняли смерть на этой безвестной вы­сотке. Полковник Львов и командир полка поднялись на возвышенность и совсем близко увидели окраины города.

– Вот он – Харьков… – не скрывая своей радости, произнес Львов и остановился, чтобы получше разглядеть этот, еще недавно столь далекий и вожделенный, город. И в это мгновение увидел, как совсем близко от него, отряхиваясь от земли, поднялся человек в красноармейской форме. Пригиба­ясь и петляя, он побежал. И, вдруг обернувшись, вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил в неподвижно стоявшего на высотке полковника. Львову померещилось, что это был тот самый конопушный парнишка-красноармеец, что грыз семечки и над которым разорвался снаряд. Падая навзничь, пол­ковник успел еще без всякой злобы подумать, словно продолжая недавний разговор с самим собой: «Нет-нет, не я тебя. А ты, кажется, меня… Ты – меня!.. Но, господи, как же это возможно? А Елена? Юрий?..»

К Львову кинулся командир полка:

– Я же вас просил… – и закричал: – Носилки!

Полковник бессильно раскрыл налитые болью глаза, попробовал припод­няться, но не смог – руки подломились, а тело оказалось тяжелым и непос­лушным.

– Ничего… Я обещал сыну, что меня… не убьют, – сдавленно прошеп­тал он. – И как видите…

Очнулся полковник Львов в госпитальной палатке. По ней суетливо ходил неопрятный, забрызганный кровью врач. Почемуто снова вспомнил конопушно­го парнишку-красноармейца: сумел ли он выбраться из боя живым или лежит где-то среди подсолнухов?..

Потом полковник увидел над собой два лица – полное, с поблескивающим на носу пенсне, и молодое, энергичное, с решительным взглядом. Собрав все свои силы, прошептал:

– Капитан!.. Владимир Зенонович!.. Когда вступите в Киев, разыщите… моих… Помогите сыну… в этой… жизни… – и замолчал, не в силах продолжать. На губах у него появились две белые, смертные, полоски.

Полковнику скорбно, с дрожью в голосе ответил Ковалевский:

– Все сделаем, Михаил Аристархович. Вместе с вами отыщем их!..

Лицо у Львова внезапно вытянулось, по телу пробежала дрожь… Ковалевский отвернулся, мелко крестясь… Громко и торжественно гре-

мели над Харьковом колокола.

В соборной звоннице худой человек в черном виртуозно и самозабвенно вызванивал на нескольких разнокалиберных колоколах ликующую победную ме­лодию.

На улицах толпились обыватели. Вперед выступили смокинги и котелки, они патриотически размахивали цветами.

Часов в пять пополудни в город вступили части Добровольческой армии. Проезжали под аркой из зелени. На них дождем сыпались цветы.

Из собора в торжественном облачении вышло духовенство. Архиерей Хар­лампий, весь в византийском золоте риз, преисполкенный торжественной благости, ступил навстречу Ковалевскому, но до генерала не смог дотя­нуться и осенил крестным знамением его запыленный автомобиль.

Казаки спешивались у собора, привязывали коней к железной ограде. В церковь не входили, так как хор в белоснежных одеждах выстроился на сту­пенях и архиерей стал служить торжественный молебен «по случаю чудесного избавления древнего православного города Харькова» прямо на Соборной площади, под постукивание копыт, лошадиное пофыркивание и доносившуюся издали редкую перестрелку. Совсем недалеко от собора, на Московской ули­це, деникинцы окружили броневик «Артем» и, лениво постреливая, ждали, когда у красноармейцев кончатся патроны.

Под благостные звуки молебна и ангельские голоса елейно вторящих ар­хиерею хористов четверых красноармейцев, вышедших из броневика, казаки стали полосовать шашками. Уже мертвых, лежащих на мостовой, продолжали тупо и жестоко рубить, разбрызгивая по булыжнику кровь.

Торжественно строгий Ковалевский в парадном мундире, с единственным Георгиевским крестом на груди, подошел под благословение, опустился на одно колено и склонил смиренно голову.

– Спаси и сохрани, господи, люди твоя и благослови… – неслось над площадью.

Регент раскачивался перед хором, взметая фалдами черного фрака, будто и сам собирался улететь. Умиленно смотря на коленопреклоненного команду­ющего, жадно крестились бывшие помещики, бывшие коллежские и статские советники, бывшие заводчики, бывшие предводители дворянства, бывшие… бывшие…

Их истовость была понятна. Вера в милосердие божье и в счастливую звезду Владимира Зеноновича Ковалевского была неподдельной, она явилась для них единственной надеждой.

Растекался вокруг собора загадочный запах ладана, перемешивался с тонким ароматом французских духов, острым духом сапожной ваксы и едкого лошадиного пота.

В город вошли еще не все войска, еще тянулись к нему усталые обозы, а многие здания уже украсились трехцветными Андреевскими знаменами, лавоч­ники поспешно водружали на приземистых особняках благоразумно спрятанные до поры до времени крикливые вывески: «Хлебная торговля бр. Чарушнико­вых». «Скобяные изделия – Шварц и К±», «Мясо, колбасы – цены коммерчес­кие»…

На углу Сумской и Епархиальной улиц на афишной тумбе появился приказ, набранный строгим типографским шрифтом.

«Приказом командующего Добровольческой армией генераллейтенанта Кова­левского я, полковник Щетинин Иван Митрофанович, назначен градоначальни­ком города Харькова.

Градоначальник г. Харькова полковник Щетинин».

Худощавый, интеллигентного вида, старик с седоватой бородкой выбрался из густой толпы, запрудившей улицы, внимательно прочитал этот приказ и чуть пониже приклеил свое скромное объявление:

«Продаю коллекцию старинных русских монет. Также покупаю и произвожу обмен с господами коллекционерами. Обращаться по адресу: Николаевская, 24, кв. 5. Платонов И. П.».

…Под штаб Добровольческой армии отвели здание бывшего Дворянского собрания, вместительное и удобное, расположенное к тому же в самом цент­реторода. Начальнику отдела снабжения армии генералу Дееву хлопот предс­тояло предостаточно: в кратчайший срок надо было привести в порядок за­пущенный особняк.

В конце дня Деев разыскал Кольцова и попросил его лично ознакомиться с планировкой дома, с тем чтобы выбрать наиболее удобные комнаты для ка­бинета и личных апартаментов кот май дующего.

– Я уже наметил, господин капитан, – говорил тучный Деев, шумно, ус­тало дыша, – но посмотрите и вы.

В здании, когда туда приехал Кольцов, царила суета. В вестибюль втас­кивали красного дерева тяжелую мебель, рабочие несли ведра с известкой, солдаты спешно тянули связь, где-то вверху звенели тазы, звякали ведра, сердито перекликались усталые женщины.

Торопливо, похлопывая себя кожаной перчаткой по начищенному голенищу сапога, сбежал с лестницы Осипов, на ходу коротко поздоровался с Кольцо­вым, скользнув по нему тяжелым взглядом, и скрылся за поворотом коридо­ра, ведущего из вестибюля в глубь здания.

Комнаты, которые генерал Деев хотел предназначить командующему, рас­полагались на втором этаже правого крыла здания. Кольцов быстро обошел их – все они были вместительными и к тому же смежными, что вполне соот­ветствовало их предназначению, но все же он решил осмотреть и другие по­мещения.

Убавив шаг, он двинулся по коридору, направляясь в левое крыло зда­ния. Походил по пустым, гулким комнатам и, стараясь не задеть перил лестницы, пахнущих свежей краской, спустился вниз, на первый этаж. В конце коридора за массивными стенами арки увидел небольшую дверь. Вер­нее, она даже не сразу бросилась в глаза ему. В полутемном, затхлом ту­пике он увидел останки огромного буфета из красного дерева, косо торча­щую из-под какого-то торопливо оставленного хлама доску ломберного сто­лика, диван и мысленно отметил про себя, что нужно будет отдать распоря­жение очистить, коридор. Еще дальше за грудой всевозможных ящиков и ящичков, скособоченных тумб и изъеденных старостью перегородок Кольцов и заметил эту дверь, похожую на прислоненную к стене доску, едва видневшу­юся в полумраке. Он осторожно расчистил себе путь к двери и с трудом, навалившись на нее всей тяжестью, открыл. Зажег спичку И, оглядевшись, увидел, что стоит в крошечной комнатке с тусклым запыленным окошком, за­тянутым бесконечной паутиной.

Вероятно, когда-то эта комнатка предназначалась под какието побочные службы, но истинное ее назначение было уже давно забыто, и она преврати­лась в некий склад для разной рухляди, где было в кучу свалено все: трехногие стулья, кресла без подлокотников, с торчащей во все стороны ватой, позеленевшие от недоброй старости канделябры и подсвечники, скульптуры царей, Лошадей и старые, зияющие пустотой рамы с тусклой по­золотой…

Кольцов хотел было уже уходить, как вдруг совсем близко и отчетливо слышалось:

– Шибче кистью води, а то до утра придется торчать здесь. Все равно не выпустят, пока не сработаем.

– Оно конечно, – негромко ответил второй голос. – Да только руки ло­мит – с самого свету машем.

Голоса шли откуда-то сверху, наползали один на другой, усиливаясь от этого. Кольцов втиснулся между буфетом и старой софой, снова чиркнул спичкой, поднял ее вверх. По стене тянулась едва заметная извилистая трещина. Постучав по стене, Кольцов почувствовал, что она полая – скорее всего, это был дымоход. На слух определив расположение помещений второго этажа, он понял, что голоса доносятся из большой комнаты, которую гене­рал Деев наметил для своего кабинета.

Быстро поднявшись на второй этаж, Павел отыскал это помещение. Оно было просторным, большим, с удобным расположением многочисленных комнат.

Когда Кольцов вернулся в комнату с камином – как он теперь твердо ре­шил, будущий кабинет командующего, – вдоль стены что-то вымерял пожилой офицер связи, а в дверях топтались два солдата с катушками проводов.

– Помещение занято, господин поручик! – решительно сказал Кольцов. – Здесь будет кабинет командующего.

– Но генерал Деев, господин капитан, направил меня сюда, – замялся поручик. – Здесь будет…

– Здесь будут апартаменты командующего! – отчеканил Кольцов твердо и надменно, как и полагается адъютанту его превосходительства.

– Но генерал Деев… – опять начал было поручик, но уже безнадежным тоном.

– С генералом Деевым я договорюсь. – И, подождав, пока офицер и сол­даты вышли, Кольцов плотно прикрыл дверь и отправился разыскивать Деева.

Двадцать седьмого июня с утра, едва солнце приподнялось над де­ревьями, штабные офицеры покинули свои вагоны и с вокзала перебазирова­лись в центр Харькова, на оседлое городское житье. Здание Дворянского собрания наполнилось четким стуком скрипучих офицерских сапог, щеголева­тым звоном шпор, вежливым щелканьем каблуков, поскрипыванием портупей, гулом разнообразных голосов.

Полковник Щукин тоже облюбовал себе несколько небольших комнат на первом этаже сообразно своим походным привычкам и неприхотливому, но строгому вкусу. На окнах здесь тоже появились решетки, из кабинета-ваго­на перекочевали сюда два внушительных стальных сейфа, стол, стулья. И расставлены были так же, как недавно в вагоне. Об этом позаботился капи­тан Осипов. Он знал: полковник не любил перестановок, подолгу и болез­ненно привыкая к каждому новому предмету. Равно как не любил и новых лю­дей в штабе и поэтому относился к ним с нескрываемым подозрением и был способен терпеливо, на протяжении многих месяцев, выяснять мельчайшие подробности их жизни.

После того как капитан Осипов доложил о поджоге Ломакинских складов и непосредственном исполнителе этой крупной диверсии Загладине, Щукин сде­лал какие-то пометки в блокноте и затем спросил, построжев внезапно ли­цом:

– Что-нибудь узнали о Волине, Кольцове?

– Занимаюсь, господин полковник! Ротмистр Волин, как выяснилось, слу­жил с подполковником Осмоловским. Подполковник отзывается о нем весьма похвально. Однако… – капитан замялся.

– Что? – нахмурился Щукин и сразу словно отгородился бровями от Оси­пова.

– Поручик Дудицкий пишет в докладной записке о странном поведении ротмистра в плену у Ангела. Проявлял малодушие, трусость. И потом, после побега… – Под угрюмым взглядом Щукина Осипов все больше сникал, пони­мая, что излагает только голые предположения.

– Факты? Мне нужны факты! – настойчиво повторил Щукин.

– Вел сомнительные разговоры… Подробности и факты досконально выяс­няю. Доложу несколько позже, – совсем тихо закончил Осипов.

– Так. Все? – Шукин резко положил руку на стол, как будто припечатал его печатью.

– Капитана Кольцова хорошо знают многие наши офицеры еще по румынско­му фронту. Отзываются с похвалой.

Щукин поднял на Осипова глаза, в которых светилось усмешливое недове­рие.

– Этого мало, капитан! – сухо сказал полковник и отвернулся, давая понять, что он недоволен своим помощником.

Осипов мысленно выругал себя за то, что поторопился с докладом.

Ковалевский сидел за овальным столиком в личных покоях с заткнутой за воротник салфеткой. Завтракал.

Кольцов бегло просматривал поступившие за последние часы письма, те­леграммы, документы и докладывал командующему:

– Рапорт градоначальника. Просит утвердить штатное расписание комен­дантской роты и взвода охраны сортировочного лагеря.

– Заготовьте приказ, я подпишу, – благодушно согласился Ковалевский.

– Слушаюсь!.. Рапорт начальника гарнизона Павлограда.

– Что там? – тем же размеренно ленивым тоном спросил Ковалевский.

– Полковник Рощин жалуется, что генерал Шкуро в пьяном виде ворвался в штаб и потребовал освобождения из-под ареста своего хозяйственника Си­нягина. Полковник Рощин пишет: «В присутствии офицеров штаба генерал Шкуро кричал на меня: «Мишка, выдай Синягина, а то я из тебя черепаху сделаю! – прочел Кольцов с почтительной выжидательной веселостью.

Ковалевский тоже улыбнулся:

– В семнадцатом Шкуро, напившись пьяным, вот так же кричал великому князю Дмитрию Павловичу: «Хочешь, Митька, я тебя царем сделаю?!» Великий князь холодно поблагодарил и отказался… А что полковник Рощин?

– Отказался выдать Синягина.

Некоторое время Ковалевский молча управлялся с завтраком, и казалось, забыл о Кольцове, потом со вздохом сожаления сказал:

– Синягина все же придется освободить.

Кольцов с недоумением посмотрел на командующего:

– Но он же вор, Владимир Зенонович! Продал партию английского обмун­дирования…

– Антон Иванович Деникин просил меня не трогать Шкуро, – доверительно сказал Ковалевский. – По крайней мере до тех пор, пока не возьмем Моск­ву. Заготовьте письмо полковнику Рощину.

– Слушаюсь, Владимир Зенонович! – Кольцов сделал пометку в блокноте и продолжил: – Письмо харьковского архиерея Харлампия. Просит принять его.

– Пишет, по какому делу?

– Так точно, насчет земли хочет посоветоваться. Просит разрешения прирезать к монастырю пятьсот десятин лугов.

– С богом, с богом пусть советуется… – махнул салфеткой Ковалевский и задумчиво уставился на Кольцова. – А что, может, принять?.. Давно в церкви не был, лба перекрестить некогда… Приму, пожалуй! Луга-то им небось надобны. Сирот, нищих ныне сколько – монастыри кормят… Что еще?

– Письма промышленников. Морозов, Бобринский, Сабанцев… – Кольцов тщательно перебирал письма.

– А они что хотят?

– Испрашивают аудиенции у вашего превосходительства.

– Где же я возьму столько времени?! – ужаснулся Ковалевский. – Каждо­му надо уделить внимание! Нет, я решительно не хотел бы с ними встре­чаться… – Но, подумав с минуту, заколебался: – Морозов, Бобринский, говорите? Черт! Все крупные промышленники, финансовые тузы. Как их не принять?

И тут Кольцов, сделав небольшую паузу, заговорил:

– Позвольте мне кое-что предложить, ваше превосходительство! – и, ви­дя, что Ковалевский готов его выслушать, сказал: – Мне кажется, было бы правильным установить в штабе единый день приема посетителей. Тогда по крайней мере они не каждый день будут вам докучать.

Ковалевский оживился, пытливо, с видимым интересом рассматривая свое­го адъютанта.

– Очень дельное предложение. Вот я и попрошу вас, Павел Андреевич, придумайте, как это лучше организовать, – добродушно попросил он. – У вас все?

– Еще письмо от баронессы фон Мекк. Она слезно умоляет сообщить ей, в каком госпитале лежит ее сын. Пишет, что хочет сама ухаживать за ране­ным.

Ковалевский страдальчески взглянул на Кольцова.

– Одним словом, скандал, – кисло произнес он и, отбросив салфетку, пересел на диван. – Не знаю, что ответить баронессе. Ее сынок поручик фон Мекк, видите ли, неудачно повеселился и подхватил неприличную бо­лезнь. Его поместили в госпиталь, он лечится. Но представьте себе, прие­дет баронесса… Это же черт знает какой будет скандал!..

– Ваше превосходительство, я подумаю, как успокоить баронессу… – заверил командующего Кольцов.

– Я и сам хотел просить вас об этом, – с облегчением кивнул Ковалевс­кий. – Постарайтесь сочинить что-нибудь эдакое… правдоподобное.

За дверью зазвонил телефон. Кольцов прошел в кабинет и взял трубку. Звонил полковник Щукин, просил узнать, сможет ли его принять командую­щий.

– Владимир Зенонович, полковник Щукин! – доложил Кольцов.

– Просите! – отозвался Ковалевский и, тяжело поднявшись с дивана, то­же прошел в кабинет. Мундир на нем висел мешковато, отчего, погоны на плечах завалились набок.

Вскоре стремительно вошел Щукин, поздоровался с командующим, потом с Кольцовым.

– Хочу воспользоваться присутствием здесь капитана, – он покосился на Кольцова, – и обратить ваше внимание, Владимир Зенонович, на недопусти­мость некоторых явлений в штабе.

Ковалевский удивленно поднял голову:

– Нуте-с?

– У вас, Владимир Зенонович, есть личная охрана – конвой, который по­чему-то никогда вас не сопровождает. Вот и вчера вы разъезжали по улицам в открытом автомобиле лишь с капитаном и шофером. А между тем в городе, особенно на окраинах, совсем не так благополучно, как бы нам хотелось. Много пробольшевистски настроенных элементов. Кроме того, по сообщениям агентуры, в Харькове перед нашим приходом было создано преступное под­полье, в котором кроме пропагандистских групп есть и группы боевиков, подготовленных для совершения диверсионных и террористических акций. Мы, конечно, в ближайшее время очистим город, но… – Щукин сделал паузу и повернулся к стоящему навытяжку Кольцову: – Я хотел бы просить вас, гос­подин капитан, в дальнейшем неукоснительно придерживаться правила и вы­зывать конвой всякий раз, когда командующий будет покидать здание штаба. Это входит в круг ваших прямых обязанностей.

– Я понял вас, господин полковник, и очень благодарен, что это заме­чание вы сделали в присутствии командующего. Вчера я вызвал конвой, но командующий отменил мое распоряжение! – Кольцов посмотрел на Ковалевско­го: – Я могу идти, ваше превосходительство?

– Минутку. – Ковалевский хмуро протер стекла пенсне и раздраженно сказал: – Николай Григорьевич, видимо, я сам вправе решать, в каких слу­чаях мне пользоваться конвоем… -

Он хотел еще что-то сказать, но, посмотрев на бесстрастное лицо Щуки­на, слабо махнул рукой: – Ладно, как-нибудь вернемся к этому. – И кивком головы отпустил Кольцова. Когда тот вышел, Ковалевский все же сказал: – Вы поставили меня в неловкое положение, Николай Григорьевич.

– Поверьте, это не моя прихоть, Владимир Зенонович. – Щукин деловито достал из папки лист бумаги. – Чрезвычайно важные вести из Киева.

Ковалевский принял бумагу и, поправив пенсне, начал читать. Это было агентурное донесение, в его левом верхнем углу стоял жирный красный гриф «Совершенно секретно».

Агент Щукина Николай Николаевич сообщал, что в связи с декретом ВЦИК о военно-политическом единстве Советских республик и в целях улучшения военного руководства войсками проводится коренная реорганизация украинс­ких армий.

Из беседы с лицом, близким к правительственным кругам Украины, Нико­лаю Николаевичу стало известно, что в Совнаркоме Украины обсуждался воп­рос об обороне Киева. Обстановка признана чрезвычайно тревожной. Принято решение о введении военного положения и мобилизации жителей города для круглосуточных работ по сооружению узлов обороны Киевского укрепрайо­на…

Закончив читать, Ковалевский откинулся на спинку кресла, снял пенсне.

– Сообщение серьезное… Даже очень! – задумчиво произнес он. – В ставку сообщили?

– Сегодня отправлю копию донесения нарочным. – Щукин достал из папки еще какие-то листы бумаги. – Вы помните, Владимир Зенонович, я доклады­вал вам о военных складах В. Киеве?

– О Ломакинских складах? Как же, как же!

– Люди Киевского центра провели крупную операцию. Склады уничтожены. Они сгорели со всем содержимым. Считаю это серьезным успехом. Уничтоже­ние армейских запасов провианта, как вы сами понимаете, не может не от­разиться на боеспособности войск красных.

Ковалевский довольно равнодушно отнесся к этому сообщению. Складом больше, складом меньше – не бог весть как много это даст его наступающей армии. Крови под стенами Киева прольется море. Голодные и разутые большевики дерутся с фанатичной яростью, в этом он убеждался не раз. Но все же сказал полковнику:

– Да-да, конечно. Голодный солдат – не солдат.

Щукин поднял голову. Его прищуренные глаза потемнели и смотрели из-под узких бровей холодно, не мигая.

Ковалевский понял свою оплошность и тут же пожалел, что не оценил вы­соко успех полковника: его мелочное самолюбие нуждалось в постоянных похвалах, это были те дрова, которые поддерживали горение.

– Руководство Киевского центра готовит еще ряд крупных диверсий и ак­тов саботажа на заводах, транспорте, в правительственных учреждениях и воинских частях, – ледяным, обиженным тоном продолжал докладывать Щукин.

– Успешно идет формирование отрядов. Через самое непродолжительное время они будут готовы к вооруженному выступлению…

– Ну что ж! Отлично! – исправляя ошибку, поощрительно сказал Кова­левский. – Пошли нам бог каждый день такие известия!.. Что у вас еще?

– В поджоге Ломакинских складов главную роль сыграл штабс-капитан Загладин, – отмякая сердцем, – все-таки оценили его заслуги! – произнес Щукин. – Полагаю, что его можно бы представить к повышению в чине как отличившегося офицера.

– Я считаю, что наша причастность к этим делам должна быть по возмож­ности негласной, – сказал Ковалевский, – но в данном случае я поддержи­ваю.

– Благодарю вас, это очень важно! Членами Киевского центра являются многие бывшие офицеры, и им, конечно, важно знать, что, выполняя наши задания, они как бы находятся на службе в действующей армии… Сейчас руководство Центра озабочено вопросом приобретения оружия. По плану воо­руженное выступление начнется в момент подхода наших войск к Киеву. Раз­рабатывая этот план, Центр вступил в контакт с руководителем киевского отделения Союза возрождения Украины – бразильским консулом графом Пирро.

Ковалевский с изумлением посмотрел на полковника Щукина:

– Вы не оговорились, Николай Григорьевич? При чем тут бразильский консул?..

Щукин пожал плечами.

– Все это очень сложно. Суть дела вкратце такова. У графа Пирро действительно есть бумаги, аккредитующие его при Советском Украинском правительстве. Но на Самом деле Он – агент французской разведки и рабо­тает по ее заданию на Петлюру. Он располагает большими суммами денег, скупает оружие и даже создал организацию офицерского типа петлюровской ориентации. Вы же знаете, Владимир Зенонович, что у Петлюры есть опреде­ленные соглашения с французами!

Изумленный и заинтересованный Ковалевский развел руками?

– Помилуйте, Николай Григорьевич, бразильский консул… агент фран­цузской разведки… и все это в одном лице?! Невероятно! Похоже на сюжет из бульварного романа!

Щукин посмотрел на командующего и без тени улыбки ответил:

– Как вы сами понимаете, Владимир Зенонович, меня не интересует граф Лирро, как таковой. Но у него есть организация, которая ведет подрывную работу против большевиков. С помощью Киевского центра я хочу наладить контакт с этой организацией и в определенный момент использовать и ее как ударную силу!..

Ковалевский встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал взволно­ванно прохаживаться по кабинету. Перспектива, которую обрисовал полков­ник Щукин, все больше нравилась ему. Планы этого холодного и расчетливо­го человека опирались на такой же холодный, математический» расчет. И он стал постепенно свыкаться с обнадеживающей мыслью, что Киев, возможно, будет взят малой кровью.

…Кольцов сидел в приемной один. Часы на стене мерно и бесстрастно отсчитывали время. Невозмутимое, кабинетное время. Нужно было успеть прочитать и отсортировать корреспонденции, наметить нужные, требующие неотложного внимания вопросы. Он так задумался, что едва расслышал, как за спиной раздались тихие, вкрадчивые шаги. Так ходит только Микки. И действительно, это был Микки – волосы тщательно причесаны, на лице весе­лая улыбка.

– Микки, где вас носит все утро?! – возмущенно сказал Кольцов, поды­маясь из-за стола.

– Ах, извините, Павел Андреевич! Вчера Рябушинсмий в «Буффе» давал банкет… по случаю… – тасуя над столом телеграммы, в восторге расска­зывал Микки, – по случаю чего, не помню… хоть убей, не помню… Ах да, телеграммы из аппаратной я захватил… свежие… – весело говорил Микки, и глаза, и губы – все лицо его смеялось, он находился в преотличном настроении.

Дверь кабинета стремительно распахнулась, и через приемную прошли Ко­валевский и Щукин.

– Если кто будет спрашивать, я у генерала Деева, – сказал Ковалевс­кий, ласково улыбнувшись адъютанту. Кольцов тоже улыбнулся глазами Кова­левскому в знак того, что оценил его расположение.

– И вот еще что… Павел Андреевич, голубчик! У меня к вам личная просьба.

– Слушаю, Владимир Зенонович! – отозвался Кольцов.

– Освободитесь от дел, возьмите мою машину и поищите, где можно зака­зать плиту на могилу полковника Львова, – скорбно сказал командующий, глядя куда-то мимо Кольцова, – как-никак он мой однокашник… Друзьями были… – Он зачем-то протер пенсне и снова повторил просьбу: – Пожа­луйста, сделайте это!

– Будет исполнено, ваше превосходительство! – Кольцов понимал, что в таких случаях нужно отвечать кратко и четко.

Ковалевский и Щукин вышли. После Щукина в кабинете остался неприятный холодок.

– Так вот… банкет! – продолжал Микки, его все еще распирало от вче­рашнего празднества, ему хотелось похвастаться во что бы то ни стало, как его любят все, как принимают везде. И он громко и радостно спешил поделиться этим настроением с адъютантом его превосходительства. – Ну и мы там за «единую и неделимую» так приняли, что я спутал «сегодня» с «вчера».

– Потом расскажете в лицах. – Кольцов взял телеграммы и скрылся в ка­бинете Ковалевского. Раскладывая телеграммы, он слегка приоткрыл ящик стола. Сверху увидел бумагу с красной наискось полосой – свидетельство совершенной секретности документа. Торопливо прочитал:

«… Ходатайствую о повышении в чине штабс-капитана Загладина А. М.

Нач. контрразведки армии полковник Щукин».

…Несколько позже, под предлогом, что ему необходимо выполнить просьбу командующего, Кольцов покинул здание штаба. В приемной остался обреченный на одиночество Микки. Легко сбежав по лестнице, Правел вышел на улицу, на ходу надевая перчатки.

Неподалеку от штаба, у подъезда гостиницы «Европейская», разбитные парни вкрадчиво предлагали прохожим доллары и франки. Из распахнутых окон ресторана «Буфф» слышался модный мотивчик, который зазывно и томно выводил саксофон.

Афишная тумба на углу Сумской и Епархиальной пестрела всевозможными объявлениями: крикливыми, пышными, многообещающими… – Господин Вязигин извещал, что с 30 июня он начинает выпускать ежедневную газету «Новости» и приглашает на работу господ репортеров… После длительного перерыва вновь открывается танцкласс мадам Ферапонтовой… Доктор Закржевский ле­чит все специальные болезни с гарантией и с сохранением тайны… Кружок дам из попечительского общества приглашает на домашние обеды…

Среди всех этих объявлений совсем затерялся скромный листок, ради ко­торого пришел сюда Кольцов. На четвертушке пожелтевшей бумаги некто И.

П. Платонов, проживающий на Николаевской улице, сообщал, что продает старинные русские монеты…

Николаевская улица начиналась от крохотной квадратной площади с цер­ковью святого Николая посредине и, изгибаясь дугой, спускалась вниз, к набережной тихой речушки Харьковки.

Найдя нужный дом, Кольцов неторопливо огляделся и лишь после этого поднялся на второй этаж, постучал в дверь с медной табличкой: «И. П. Платонов, археолог».

Дверь открыла молодая женщина. В темной передней лицо ее едва угады­валось. Кольцов отметил только, что она одинакового с ним роста и очень стройна… Кольцов смущенно откашлялся:

– Я по объявлению. Мне нужен господин Платонов.

– Пожалуйста, проходите. – Голос у женщины оказался высоким и звуч­ным. Что-то странно знакомое послышалось Кольцову в этом голосе, в этой звучности, а особенно в манере четко произносить слова, отделяя каждый слог, словно женщина долго напряженно училась говорить по складам. Такая манера произносить фразы часто бывает у учительниц…

Где же он слышал этот голос? А он несомненно слышал его…

Они шли по длинному узкому коридору, заставленному ящиками и окован­ными старинным железом сундуками. На них лежали какие-то замшелые камни, похожие на отвердевшие куски магмы, поднятые с таинственных глубин моря, и остатки древних амфор. На стенах тускло отсвечивали ржавые наконечники уже не грозных стрел, кривые азиатские сабли, клинки и тяжелые, но все еще гордые алебарды…

В памяти всплывали давние-давние, еще неясные воспоминания и убегали от него – разлетались, как птицы, – и ни на одном он не мог сосредото­читься, ни одно не мог догнать, остановить…

Но вдруг от вспыхнувшей догадки часто забилось сердце.

Он встал в полосе света, падавшем от неприкрытой до конца двери, рас­терянный и ошеломленный этой внезапной встречей.

А женщина, словно подслушав это мгновение, слегка обернувшись, заго­ворила быстро и странно, но все так же четко отделяя слоги, будто отби­вала их друг от друга:

– «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийс­кими, героями, владеющими городом, территорией и укреплениями херсонес­цев…»

– «… я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани… – готовно подх­ватил Кольцов давно заученные слова и, радостно переведя дыхание, оза­ренно воскликнул: – Наташа! Вот неожиданность! Нет, это действительно ты? – Женщина, совсем повернувшись, протянула к нему обе руки. Кольцов сжал их и снова так же восторженно повторил: – Наташа? Нет, подумать только, Наташка!

– Я! Я!.. И все это не сон! – растерянно и счастливо пела она по сло­гам. – Я в себя не могу прийти!.. Да что это мы здесь? Пойдем же… И-дем!..

Она ввела Кольцова в большую комнату, тесно уставленную застекленными шкафами с книгами. И вместе с ярким солнечным светом, лившимся в комнату из двух больших окон, на Кольцова снова нахлынули воспоминания, вспыхи­вающие мгновенными отчетливыми картинами…

Ослепительно ярко сверкнули на фоне синего моря белые колонны, мелькнуло лицо девочки в тюбетейке, из-под которой торчали вихры коротко остриженных волос…

В одну из своих излюбленных прогулок по берегу моря Павел и дружок его Митенька Ставраки забрели к развалинам старого Херсонеса, долго бро­дили там и вдруг наткнулись среди мертвых руин на сарайчик и еще на ка­кие-то замысловато-убогие постройки, на вид обитаемые. И как бы в подт­верждение этого, яз сарайчика вышел сухощавый мужчина в пенсне, держа на вытянутых руках длинный сосуд с узким горлом. Ребята как завороженные двинулись следом. Безошибочным детским чутьем они почувствовали, что эта встреча сулит им что-то необычное. За сарайчиком на солнцепеке стояли две длинные скамьи, на них в ряд выстроились сосуды, такие же продолго­ватые, с узкими горлышками, как и тот, который мужчина бережно поставил на скамью. Возле сидела девочка. Она кисточкой осторожно касалась стенок сосуда. На девочке – их ровеснице – были шаровары и выгоревшая майка, вид у нее по тем временам был необычный, но больше всего поразило мальчишек то, что она насвистывала; отчаянно и разухабисто – позавиду­ешь! – негромко, но отчетливо девочка выводила мелодию «Варяга», и муж­чина – теперь он стоял рядом с ней – не удивлялся ничему: ни лихому ее свисту, ни тому, что она делала кисточкой.

Постояв немного, он вернулся в сарайчик, оставив дверь широко откры­той. Мальчишки подобрались к двери, заглянули. Все там, внутри, было ус­тавлено стеллажами, длинными столами, скамьями. И везде – сосуды, облом­ки камней с какими-то надписями и рисунками, статуэтки, блестящие ажур­ные украшения, обломки мраморных статуй.

Даже сейчас, через много лет, Павел помнил то чувство, с которым смотрел внутрь сарайчика, – как будто вдруг услышал немой рассказ о дав­но ушедшей жизни древнего города, которая некогда кипела на этих бере­гах…

Другая картина… Они с Наташей в сарайчике-музее, и она читает ему – Павлу – присягу граждан Херсонеса, выбитую на мраморной плите. Звенит отчетливый девчоночий голосок: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Де­вою…» Торжественный строй давным-давно рожденных строк волнует душу, у Наташи блестят глаза, она вытягивает руки – так и кажется, сейчас вста­нет на цыпочки и полетит.

– Пусть это будет и наша клятва, хочешь? – спрашивает она восторжен­но.

А вот печальная Наташа в севастопольской квартире Старцевых. «Ты сов­сем забыл нас, Павел. Где пропадаешь, чем занимаешься?» Это было уже позже, после знакомства с Фроловым, и правды о своей новой жизни Павел не мог сказать тогда Наташе.

Трудные дни после ареста Фролова и провалов подполья. Раскрыты конс­пиративные квартиры, кроме одной – запасной. Посланный туда Павел узна­ет, что это квартира Старцевых. Новые встречи с Наташей. Вместе они вы­полняют задания подпольщиков.

Потом война. Фронт. О Наташе мать сообщила, что они с отцом уехали из Севастополя.

И еще одна мимолетная встреча, впрочем, даже не встреча… Краском Кольцов на маленькой железнодорожной станции выстроил только что пришед­шее пополнение. Мимо медленно движется воинский эшелон. В тамбуре одного из вагонов женщина в кожаной куртке, кубанке, сапогах. Она оборачивает­ся, и Кольцов узнает Наташу, кричит ей, но она не слышит, не видит его. Эшелон проходит. Все.

И вот Наташа перед ним в залитой солнцем комнате, похожей на музей. Облегающее платье, на груди пышная вязь кружев.

Волосы собраны в высокую прическу. Красивая стала Наташа Старцева! Нет, теперь Платонова!

– Да, фамилию нам пришлось сменить, – объяснила Наташа. – Старцевых разыскивали в Севастополе еще в шестнадцатом… А тебя как теперь вели­чать?

– По-прежнему. Вот только стал сыном бывшего предводителя дворянства, ну и еще адъютантом его превосходительства генерала Ковалевского.

– Ну-у!

Они рассмеялись, и затем Наташа громко сказала в сторону полураскры­той двери:

– Папа, к тебе пришли. Это по поводу коллекции. – И она заговорщичес­ки подмигнула Кольцову.

В комнату торопливо, протирая пенсне, вошел Иван Платонович. Вот кто почти не изменился: так же высок, прям, сух, разве только седины приба­вилось.

Близоруко щурясь, Старцев проговорил с отрешенной вежливой улыбкой:

– Здравствуйте, господин офицер. Признаюсь, удивлен, что в такое вре­мя находятся люди, интересующиеся монетами. Не надеялся, хоть и дал объявление… Вы хотели бы посмотреть античные монеты или же русские?

– Русские, господин… Платонов, – с легкой усмешкой сказал Кольцов, весело улыбаясь одними глазами Наташе.

– Иван Платонович. Называйте меня просто Иваном Плагоновичем. Нумиз­маты, господин офицер, всегда, во все времена, были, знаете ли, кланом, союзом, орденом…

Говоря это, Старцев наконец надел пенсне, подошел к одному из шкафов, отодвинул книги. Тускло и все же торжественно засветились на планшетах большие серебряные монеты.

– С чего начнем? Может быть, с талеров? Талеры с надчеканкой я тоже отношу к русским монетам, – продолжал неторопливо повторять как заучен­ный раз навсегда урок Старцев.

– Нет, Иван Платонович, меня интересуют всего лишь две монеты. Две монеты Петра Первого: «солнечник» и двухрублевик.

Иван Платонович медленно повернулся; в глазах его метнулось и тут же спряталось удивление.

– Вы – Старик? – Пристально вгляделся: – Павел… Нет, не может быть!

– Я тоже не ожидал… Товарищ Фролов сказал: археолог.

Да мало ли археологов… Хоть бы словом намекнул…

– Так ведь Фролов и не знает, что мы с тобой знакомы, – сказала Ната­ша. – Ведь при нем мы не были связаны. Откуда же ему знать?

– Ах, ребятки мои, значит, севастопольская гвардия по-прежнему на первой линии. Так оно и должно быть. Севастопольская закалка. Сообра­зи-ка, Наташа, чайку…

– Нет, – сразу становясь серьезным, сказал Павел. – К сожалению, друзья, у меня крайне мало времени. И поэтому о деле. С подпольем есть связь?

– Есть, – ответила Наташа, не сразу потушив в лице оживление, но тоже как-то неуловимо изменившись.

– С Киевом как связаны?

– Эстафетой. Пока все идет гладко.

– Хорошо. – Кольцов извлек из кармана мундира несколько измятых лист­ков: – Здесь копии оперативных секретных сводок и важных донесений. Нуж­но срочно, подчеркиваю, срочно все это переправить в Киев!..

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

С гибелью батьки Ангела его «свободная анархо-пролетарская армия ми­ра» прекратила свое существование, отошла, так сказать, в небытие. Раст­ворилась. Иначе говоря, бандиты справедливо решили, что здесь им ждать уже нечего, и, как вытряхнутые из пустого мешка мыши, кинулись врассып­ную – кто куда.

Лишь один Мирон не торопился уходить, рассчитывая хоть чем-нибудь по­живиться. «Армейскую денежную казну», правда, прихватили с собой, а точ­нее, украли Мишка Красавчик и Колька Филин. Когда другие во весь галоп гнались за удирающими пленными, они погрузили на телегу сундук, набитый бумажными «николаевками» и керенками, и с такой же скоростью понеслись в противоположную сторону. Остальные тоже вскоре торопливо покинули свою порядком пограбленную «столицу», не воздав даже скромных сыновних почес­тей праху бесславно погибшего батьки.

От разбежавшейся «армии» Мирону досталось немногое. В основном ору­жие, которое его дружки, перегруженные награбленным барахлом, побросали в хуторе. Оно им теперь было без надобности. Да и безопаснее без оружия: можно выдать себя за горожанина, который отправился по селам менять одежду на продукты. Их много бродило тогда по Украине.

Мирон деловито, по-хозяйски собрал оружие. Пока люди стреляют друг в друга, оно – тоже товар, это он твердо усвоил. Ежели к такому товару да приложить ум, да распорядиться им здраво – он может обернуться немалым богатством. А бога – тому – все в радость. Богатые – красивые. У них – власть, им почет, им все в руки течет. Богатство-это сила, это любовь. Да, и любовь! Какая не полюбит богатого?!

И Перед мысленным взором Мирона встала Оксана – высокая, статная, с походкой легкой и плавной. В глазах – зазывная лукавинка. Оксана-чужая жена! Нет, уже, слава богу, не жена, а вдова!.. Вдова! У вдовы уста ме­довы, руки горячие, думы незрячие. А вдруг зрячие?

Страх холодком пополз по спине Мирона. Ну как узнает? Что тогда?.. Но

– нет, не может она узнать. Все шито-крыто. Воевали, стреляли. Кого-то нашла пуля-дура, а кого-то помиловала.

Не бывает такого, чтобы все возвращались живыми с войны… Нет, не бывает!..

И нестерпимо захотелось Мирону бросить все к чертям и не мешкая ска­кать верхом или идти пеши в Киев, к Оксане. Сказать ей, что погиб Павло, что нет его, чтоб не ждала, не надеялась.

Выждать, пока выплачет она все слезы и успокоится: у баб слез много – со слезами выходит вся память. Затем жениться. И снять наконец тяжкий камень, который навалил он себе на сердце.

Но и бросить добро не поднялась рука. Без добра кто он? Без денег – разве такой нужен он Оксане? Выплачется – и найдет другого, богатого.

С еще большей яростью стал он грузить на телегу оружие. На дно тща­тельно уложил два разобранных пулемета, накрыл их винтовками и цинковыми ящиками с патронами, притрусил все сеном. За несколько пар сапог выменял у крестьян хромую, бельмастую лошадь – реквизировать» побоялся – и, не дожидаясь ночи, тронулся в дорогу.

Ехал глухими степными дорогами, села объезжал стороной, ночевал в ле­су, не разжигая огня. Боялся. Лишь один раз, за Тараней решился Мирон заехать в село Ставы, к своему дядьке. Знал, что живет он на отшибе, не на глазах соседей, – никто не увидит. И вышло так, что не зря заехал. Помылся, досыта поел, выпили с дядькой, как водится, за встречу. Разом­левший Мирон не утерпел и, несмотря на то что считал живущих в молчанку удачливыми и счастливыми, рассказал о «товаре», которым загружена теле­га. И дядька расстегнул ворот, почесал грудь и тоже в ответ – под страш­ным секретом – открылся Мирону: вот уже второй месяц водит он белых офи­церов в Киев, в последнее время переправлял туда оружие. Платят золотом. За соответствующее вознаграждение пообещал найти Мирону покупателя на его «товар». Всего два дня прожил Мирон у своего гостеприимного дядьки и в дорогу тронулся с легким сердцем, мутной головой и крепкой надеждой на хороший заработок.

В Киев он въехал глубокой ночью. Глухими стежками и оврагами миновал красноармейские заставы. Почти до рассвета плутал по кривым улочкам, объезжая стороной центральную часть города. Перед рассветом, когда сгус­тилась самая крепкая темень и с Днепра потянуло холодком и туманом, он добрался до Куреневки. По-хозяйски отворил знакомые ворота и, негромко покрикивая на лошадь, въехал во двор. Ослабил упряжь, вынул удила, кинул лошади охапку сена и лишь после этого, глотнув побольше воздуха и пыта­ясь унять предательскую дрожь в коленях, поднялся на крыльцо, постучал.

Занавеска отодвинулась, и в окне возникла простоволосая Оксана. Долго всматривалась. Сердце у Мирона захолодело, он жалобно отозвался на ее взгляд:

– Это я, Ксюша!

– Ты, Павлик? – чуть-чуть отпрянула она от окна, закрывая рукой грудь.

– Мирон это… Ксюша, – упавшим голосом объяснил он.

– А Павлик? Где Павлик? – И, не дожидаясь ответа, скрылась за оконной занавеской, торопливо загремела в сенях засовами. Посторонилась, пропус­кая в горенку. Выглянула во двор, словно ждала, что следом за Мироном в дом войдет ее Павло. Но тихо было во дворе, лишь шелестела сеном лошадь. Следом за Мироном Оксана метнулась в горенку, зажгла копотный каганец. Пока разгоралось пламя, натянула поверх ночной сорочки юбку, накинула на плечи большой платок, зябко повела плечами, не решаясь больше ничего спрашивать.

Присев на край табурета у самой двери, Мирон скорбно и неторопливо закурил, выждал необходимую паузу.

– Так вот!.. Разогнали всех нас, Ксюша! Ночью… налетели казаки и… в одном исподнем в лес погнали… Н-да!.. Кого в хуторе зарубили, кого за хутором достали. Кони у них добрые! – Голос Мирона лился спокойно, деловито. Никак не мог настроить он ни своего сердца, ни своего голоса на скорбь.

– А Павлик? – прижимая к губам кончик платка, готовая закричать, со страхом спросила Оксана. – Скажи только одно слово! Жив Павлик?

– От, ей-богу! – сокрушенно покачал головой Мирон. – Я ж тебе все по порядку. Кони добрые, хорошо подкованные… грязь не грязь-с места в карьер!.. Н-да! Немного нас уцелело! Собрались в лесу. Павло – нету… А потом, уже позже, один наш сказал, будто видел Пашу в лесу… убитым!

Оксана вскрикнула словно от нестерпимой боли. Спотыкаясь, как слепая, о стулья и обреченно волоча за собой по полу платок, протащилась из го­ренки в кухню. Привалилась к двери и там, наедине, отдалась своему горю.

Мирон еще долго сидел в горенке. Докурил цигарку, аккуратно растер между пальцами окурок и лишь после этого поднялся, вышел во двор.

Заря высветила уже полнеба, разлилась по крышам домов, отчего они ка­зались покрытыми красной жестью.

Лошадь до последнего стебелька подобрала сено и дремала, низко опус­тив голову. Мирон стал ее распрягать.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Оксана. Искоса Мирон поглядел на ее лицо: вроде бы спокойна, глаза опущены…

– Ты вот что, Мирон! – сказала она холодным, чужим голосом. – Ты чу­ток погоди распрягать… езжай отсюда, Мирон!

– Чего ты, Ксюша!.. – оглядываясь по сторонам, шепотом опросил Мирон.

– Чего ты? А?

– Не верю я тебе!.. Не верю! Нету в голосе твоем сочувствия моему го­рю. Или врешь ты, или…

– Или что? Говори!..

– Жив он! Сердце мое чует – жив!

Мирон оставил лошадь во дворе и, сердито горбясь, поднялся к ней на крыльцо.

– Ты не дослухала всего. Я сам опосля видел его… мертвого, так что зря надеешься, – безжалостно сказал он. – Похоронил, а как же! Место приметил. Устоится какая-то власть, свезу тебя туда…

Мирон говорил, а тело Оксаны, словно под ударами, клонилось все ниже, и вдруг она упала на крыльцо, заголосила.

Мирон испуганно наклонился к ней, кончиками пальцев притронулся к ставшему мягким плечу, стал уговаривать:

– Тише, Ксюша! Соседей поднимешь. Заметут меня с моим товаром – ору­жие тут. Уже и покупатель нашелся, – торопливо, глотая слова, бормотал Мирон. – Золотом платят. Десятками николаевскими! А мы ж молодые. Еще все наладится. Жизнь, говорю, наладится. Жизнь – она такая: то тряской, то лаской. Любить тебя буду, собакой твоей, рабом твоим… Не кричи так услышат соседи!..

– Мне все равно теперь!.. Все равно мне!.. Что жизнь, что смерть-все равно! – обреченно причитала она. И было в ее причитании столько горя, столько безнадежной тоски, что Мирон вдруг твердо понял: не забудет она Павла. Никогда не забудет…

Юра запоем читал «Графа Монте-Кристо», когда услышал на скрипучей лестнице вкрадчивые шаги Сперанского. Викентий Павлович поднялся к нему в комнату, устало присел на краешек дивана.

– Юра! Сходи к Бинскому, – попросил обессилено он. – Он даст тебе масла.

– Я же только вчера принес, Викентий Павлович, – откладывая с сожале­нием книгу, отозвался Юра.

Сперанский нахмурился.

– Лишний фунт масла в доме не помешает… Иди! – В его голосе прозву­чали металлические нотки.

Юра оделся, взял корзинку и неторопливо вышел со двора.

– И пожалуйста, побыстрее! – бросил Юре вдогонку Викентий Павлович. Но Юра не прибавил шагу, всем своим видом показывая, что ему уже на-

чинают надоедать эти поручения.

Бинский встретил Юру своим обычным дурацким возгласом:

– А, кадет пришел! Раздевайтесь! Будем пить чай!

Юра привычно снял курточку и покорно вышел на кухню. Он даже не успел сделать глоток, как вернулся Бинский со свертком в руках.

– Держите масло, кадет! Викентию Павловичу желаю здравствовать. Ксе­нии Аристарховне тоже нижайший поклон. – И проводил Юру на улицу.

Неподалеку от Федоровской церкви Юра увидел мальчишек, которые играли в «чижа». Юра хорошо знал все тонкости этой игры и поэтому, присев в сторонке на камешках, стал наблюдать за ходом мальчишечьего состязания. Пожалел, что не может сам принять участие в игре, так как пришлось бы надолго застрять здесь.

Затем он прошел мимо церкви и хотел было свернуть к трамвайной оста­новке, но увидел знакомого, воспоминание о котором вызвало в его душе странное беспокойство. По малолюдной улице быстро шагал весовщик Лома­кинских складов Загладин.

Юра остановился, даже уже открыл рот, чтобы поздороваться с ним, да так и застыл, пораженный: следом за Загладиным, на некотором удалении, вразвалочку шел, глазея по сторонам, еще один Юрин знакомый… чекист Семен Алексеевич. Да-да, Юра не мог ошибиться – он самый, Семен Алексее­вич, в том же потертом бушлате, что и тогда в Очеретино! Только теперь не висел у него через плечо маузер во внушительной деревянной кобуре и из-под расстегнутого бушлата скромно выглядывала косоворотка, а не тельняшка.

Юра спрятался за угол дома, затаился и, выждав время, осторожно выг­лянул. Загладин стоял нагнувшись, завязывая шнурок ботинка. Семен Алек­сеевич тоже остановился, засунул руки в карманы и с независимым видом разглядывал фасад ничем не примечательного дома. Юрино сердце тревожно забилось в предчувствии необыкновенного приключения. Его окончательно осенило: эти двое как-то связаны друг с другом. Впрочем, почему «как-то»? Яснее ясного: Семен Алексеевич выслеживает Загладина.

И тотчас же пришло решение. Юра уже и раньше догадывался, что в доме Сперанских кроме видимой, размеренной жизни идет и другая, вкрадчивая, непонятная, связанная с тайной. Об этом свидетельствовали и визит позд­него гостя, и красноречивое молчание родных при его появлении, и та­инственнее недомолвки при разговорах с тетей Ксеней, и многое другое. Обидно, конечно, что его в эту жизнь не пускают, может быть, от неверия в его силы, может, берегут от неприятностей. Но вот сейчас, когда нужно проявить выдержку и сметку, он непременно докажет свое право участвовать в ней – он найдет, он должен найти способ предупредить Загладина о слеж­ке. Да-да, он пойдет незаметно следом, улучит момент и шепнет Загладину о чекисте, а сам как ни в чем не бывало отправится дальше!

Юра еще раз опасливо выглянул из-за угла дома: Заглавии уже маячил где-то в конце улицы, Семен Алексеевич приблизился к нему почти вплот­ную. Юра бросился следом, стараясь держаться в тени улицы, под де­ревьями. Так они все трое миновали несколько улиц, словно связанные меж­ду собой невидимой нитью.

Потом Загладин, видимо не замечавший слежки, свернул на Сенной базар. И тут в людском водовороте Юра потерял из виду и его, и Красильникова. Он в отчаянии бросался то в одну, то в другую сторону… Ну как же так? Как же он мог зазеваться? Что же теперь будет? Что будет?

А вокруг бурлил, качался из стороны в сторону, зазывал кого-то и ко­го-то проклинал базар. И над всем этим бестолковым галдежом висело осле­пительно яркое украинское солнце.

Слышались визгливо-зазывные крики торговок и торговцев:

– Купите сапожки! На стройные ножки! Ходить не в деревне, а королев­не!

– Вот они! Вот они! Ночью работаны, днем продаются, а к вечеру даром отдаются!

Суета. Гул. Толкотня. Где тут кого отыщешь! Над самым Юриным ухом прозвенел истошный голос какой-то лотошницы:

– Пирожки! Пирожки! С горохом и с ливером!

Рядом с ней другая:

– Не блины, а заедочки – ешьте натюследочки!..

Юра бестолково метался в толчее и не находил ни Загладина, ни его преследователя…

На привозе было несколько тише. И людей здесь было поменьше, и торги шли по-крестьянски степенно и основательно.

В конце ряда мажар стояла телега с сеном. К ней и подошел Загладин, толкнул дремавшего под потрепанной шинелькой возницу. Тот поднял голову. Это был Мирон.

– Слышь, трогай! Поедешь за мной! – беззвучно, не разжимая рта, ска­зал Загладин.

Семен Алексеевич с безразлично-беспечным видом – мол, я не я и лошадь не моя – стоял неподалеку от телеги, и Мирон, разбирая вожжи, заметил его и насторожился. Этот человек в бушлате ничего не покупал и не прода­вал, не суетился, стоял спокойно и преувеличенно внимательно смотрел ку­да-то в сторону – туда, где ровным счетом ничего не происходило.

Какая-то женщина остановилась возле Семена Алексеевича, заинтересо­ванно спросила:

– Морячок, бушлат не продашь?

– Купи! – улыбнулся Семен Алексеевич, глядя на нее отсутствующими глазами.

Женщина привычным ощупывающим движением схватилась за полу бушлата, он распахнулся, и Мирон успел выхватить взглядом за поясом у морячка ребристую рукоять нагана. Остальное произошло мгновенно.

– Ты кого за собой привел, гад?! – ощерившись, прошипел Мирон в лицо Загладину и обеими руками с силой отбросил его от себя.

Загладин полетел под ноги Семену Алексеевичу, а Мирон метнулся в сто­рону, в гущу базара. Преследовать его было бесполезно, да и некому. Се­мен Алексеевич крепко держал Загладина, который катался по земле, бешено отбиваясь руками и ногами. На губах у него выступила пена.

Толпа забурлила, кинулась к месту происшествия и вынесла на пятачок, к брошенной Мироном телеге, Юру.

Юра видел, как Семен Алексеевич поднял за лацканы пиджака Загладина и прислонил его к телеге.

– Сбрасывай сено ты… покупатель! – толкнул чекист Загладина, но тот не шелохнулся.

Услужливые руки собравшихся быстро сбросили сено. Под ним на телеге рядами лежали винтовки и цинковые ящики с патронами…

Хоронясь за чужими спинами, Юра дождался, когда чекисты увели Загла­дина, а следом за ними, медленно продираясь сквозь галдящую толпу, дви­нулась телега с оружием. Проводив их взглядом, Юра бросился домой. Прямо с порога, не успев отдышаться, объявил Викентию Павловичу, что чекисты арестовали Загладина.

Как Юра и предполагал, известие это встревожило Сперанского, он бес­сильно опустился на диван.

– Боже мой! Все пропало! – прошептал Сперанский и, уткнув голову в большие ладони, несколько минут сидел молча, затем, с трудом подняв го­лову и глядя на Юру невидящими, недвижными глазами, стал расспрашивать его обо всем увиденном.

Юра рассказал, откуда он знает Семена Алексеевича, как увидел его на улице, как пошел за ним и за Загладиным и как потом потерял их в густой базарной толпе.

– Зачем столько подробностей? – нетерпеливо оборвал Юру Сперанский, нервно, до хруста заламывая руки. – Потом? Что было потом?

– Потом он его арестовал!.. – чувствуя, как подкатывает к его сердцу неприязнь, сказал Юра.

– Кто? – резко спросил Сперанский. – Боже мой, кто же?

– Чекист… Семен Алексеевич.

– Как арестовал? Подошел, наставил наган? Или схватил, связал? Откуда ты знаешь, что он его арестовал?

– Я видел! Они стояли возле телеги, а на ней – целая? гора оружия.

– Постой-постой! Ничего не понимаю! – Викентий Павлович нервно вско­чил, прошелся по комнате. – Ты их потерял в толпе! Так откуда же, они возникли? И потом… этот чекист… он шел за Загладиным? Телеги не бы­ло! Откуда она взялась? И при чем тут оружие?

Юра подумал немного и затем сказал:

– Я их потом нашел, на привозе. Они стояли возле телеги с сеном. И он сказал: «Сбрасывай сено… покупатель!»

– Кто сказал? – Взметнулись брови у Викентия Павловича.

– Ну, сам Семен Алексеевич! – стараясь не сбиваться и обо всем расс­казывать толково, объяснил Юра. – Сено сбросили, а там столько оружия!.. А потом пришли еще какие-то, наверное тоже чекисты, и увели Загладина.

– А оружие? – нашел в себе последние силы спросить сраженный этим из­вестием Сперанский.

– Увезли, наверное, в Чека, – спокойно сказал Юра, удивляясь тому, как быстро впал в панику этот с виду большой и сильный человек.

– «Не знаю»! «Наверное»! «Кажется»! – прокричал на какой-то визгливой ноте Сперанский, нервно расхаживая взад и вперед по комнате. Затем то­ропливо вышел в коридор, стал одеваться. Но, продев в пиджак руку, оста­новился, словно пораженный какой-то тревожной мыслью. И вдруг стал бес­помощно рвать руку из пиджака. Пронесся мимо Юры в свой кабинет и вскоре снова выскочил оттуда с Юриной курточкой в руках.

– Надевай курточку! Ну, быстрее надевай и сходи к Бинскому! – выдох­нул изнеможенно Сперанский.

– Что сказать, Викентий Павлович? – с готовностью вскочил Юра.

– Нет-нет, не надо! Никуда не ходи! – замахал на него руками Сперанс­кий.

И, ошеломленный собственной беспомощностью, он обессилено опустился на диван, закрыл глаза ладонью и, качаясь из стороны в сторону, долго сидел так, не проронив ни слова.

Вдруг снова вскочил с места, забегал по комнате:

– Да-да! К Бинскому не нужно! Пойдешь к Прохорову в Дарницу. Помнишь, ты ходил к Прохорову?

– Песчаная, пять?

– Вот-вот! Скажешь, дядя прислал за маслом. Да, за маслом и еще за перловой крупой. Только, пожалуйста, живее, бегом!.. Надевай курточку!

– Можно, я без курточки, Викентий Павлович! На улице жарко! – неожи­данно уперся Юра.

– Тебя, болвана, не спрашивают, жарко или нет! Одевайся! – исступлен­ным шепотом прошипел Сперанский.

– Что за тон, Викентий?! – возмущенно сказала вошедшая в комнату Ксе­ния Аристарховна. – Право же, подобным тоном…

– Мне сейчас не до церемоний, дорогая! – резко обернулся к жене Спе­ранский, и на щеках его вспухли два возмущенных румянчика. – Ах, тон вам, видите ли, не нравится? Львовская порода! Чистоплюи! Дон-Кихоты!..

– И, яростно обернувшись к Юре, закричал: – Слышишь, ты? Одевайся!

Викентий Павлович стал со злостью натягивать на Юру курточку, неловко заламывая ему руку. Юра решительно отстранился, обернулся к Сперанскому и тихо, но твердо отчеканил:

– Никуда я не пойду! Ни в курточке, ни без курточки! Вы дадите мне адрес папы, и я уеду к нему! Сегодня же! Они долго так стояли, с нескры­ваемой ненавистью глядя друг на друга.

Первым очнулся Сперанский и совсем другим тоном, ласковым, жалобным, сказал:

– Я тебя прошу… умоляю! Да-да, умоляю! Это крайне необходимо… ес­ли ты не желаешь несчастья мне и Ксении Аристарховне! – И с уничижи­тельной, просительной улыбкой протянул к Юре руку с курточкой.

Юра медленно оделся, не глядя на Сперанского, неторопливо вышел из дому.

Путь в Дарницу был не близкий. Надо было спуститься на набережную и по Цепному мосту перейти через Днепр.

Дарница напоминала деревню, столько было на ее улицах травы и соло­менных крыш. Она была сплошь застроена деревянными хатами и дачными до­миками. Жизнь здесь текла тихо и дремотно. Тощие дворовые собаки грелись на солнце, лежа прямо на середине пыльных улочек.

К поселку примыкала лесопилка с ржавыми подъездными путями. На порос­ших высокой травой запасных путях покоилось огромное кладбище неремонти­руемых вагонеток, вагонов и паровозов. Многие были без колес, иные лежа­ли на боку.

Обойдя это кладбище, Юра вышел на узкий деревянный тротуар. За ста­ринной часовней отыскал знакомый невзрачный домик, толкнул косо зависшую на петлях калитку. Вошел в небольшой запущенный двор, посредине которого стоял колодец со сгнившим срубом, а дальше – в самой глубине – виднелся полузавалившийся сарай. Некрашеные ставни окон дома были наглухо закры­ты. Создавалось впечатление, что дом брошен, что в нем давно никто не живет.

Поднявшись на крыльцо, Юра постучал.

– Заходи! – ответили ему тотчас.

В почти пустой, оклеенной узорчатыми обоями прихожей Юра разглядел невысокого полного человека с гладкой, до блеска выбритой головой. Это и был Прохоров. Он выжидательно смотрел на Юру.

– Викентий Павлович послал за маслом и крупой! – тяжело дыша, сказал Юра.

– За маслом? И за крупой? – переспросил Прохоров и поспешно провел Юру в комнату, сухо сказал: – Раздевайся!

Скрипнула дверь, и в комнату вошел Бинский.

– А, кадет! – сказал он, ничуть не удивившись появлению Доры.

– Он пришел за крупой! – многозначительно сказал Прохоров Бинскому и добавил: – И за маслом тоже!

Словно тень набежала на холодные глаза Бинского, он тревожно взглянул на Прохорова, краешки его плотно сжатого рта опустились.

Юра привычно снял курточку, повесил ее на спинку стула и беспечно от­вел глаза в сторону, как бы давая понять, что он все понимает. Они оба одновременно положили руки на курточку, и так же разом отдернули их. Пе­реглянулись. И Бинский все тем же скрипучим голосом привычно сказал:

– Вот что, кадет! Ты пока погуляй во дворе. Ну, пока мы все пригото­вим!

Юра пожал плечами и вышел во двор. Добрел до сарайчика, возле которо­го среди густых кустов бузины стояла полендвица дров. Полусгнившая дверь сарая была приоткрыта, и Юра заглянул туда. С шумом выпорхнула стайка воробьев, которая пригнездилась в сарае среди штабелей полуразбитых ящи­ков, пустых рассохшихся бочек и боченков. Он еще немного послонялся по двору, но, не найдя ничего примечательного, присел На корягу возле по­ленницы. Пригревало отходящее к закату солнце, от поленницы тянуло прельцой, шелестела листьями бузина. И Юре вдруг показалось, что он на берегу пруда, сейчас послышится мамин голос, он откроет глаза и увидит на тропинке ее и отца – рядом, вместе…

– Но, открыв глаза, Юра увидел, как к крыльцу торопливо прошел обор­ванный человек, постучал в дверь. К нему вышел Бинский. Они о чем-то ко­ротко поговорили, и незнакомец так же торопливо ушел. А Бинский исчез в доме и вскоре появился во дворе, держа в руках завернутый в тряпье ка­кой-то длинный предмет. На ходу он сказал Юре:

– Вы извините, кадет! Но масла не оказалось, и я сейчас за ним схожу! Я быстро!.. – И ушел, смешно подпрыгивая и клоня вперед сухое угловатое тело.

Юре ничего не оставалось, как ждать. Он снова присел возле поленницы, и память опять вернула его в прошлое…

Парк, окружавший усадьбу, переходил в непролазные заросли бузины, а за ними начинался заповедный, вечно наполненный гулом листвы и птичьим гомоном лес. Петляющая тропинка приводила к пруду, куда Юре запрещали ходить одному.

Но он часто нарушал запрет, считая и заросли бузины и пруд самыми та­инственными и интересными местами в имении.

В тот день он пошел к пруду с садовником дядей Семеном, Добрый седо­бородый садовник вырезал из дерева кораблики.

Куски крепкого дерева превращались в дредноуты и броненосцы. Дядя Се­мен должен был командовать германскими кораблями, а Юра был командующим русской эскадрой. Он обрушивал на германские корабли сокрушительный огонь, топил их и десантом врывался во вражеские порты, а дядя Семен только разводил руками и ласково признавался в своем неумении командо­вать.

…Бинский торопливо миновал несколько сонных улочек, лесопилку и очутился возле кладбища паровозов и вагонов. Крадучись, прошел на край кладбища, затаился среди зияющих прогнившими ребрами вагонов, стал ожи­дающе высматривать что-то на глухой тропке, ведущей к поселку. И вскоре увидел: четверо чекистов вели к кладбищу Загладина. Загладин шел впере­ди. Во всей его фигуре была видна обреченность. Рядом с ним широко выша­гивал Семен Алексеевич. Замыкали шествие остальные трое чекистов, среди которых был и Сазонов. Все пятеро подошли к кладбищу и пошли вдоль ваго­нов.

Напряженно следя за чекистами и Загладиным, Бинский торопливо развер­нул тряпье, и в его руках тускло блеснула короткостволая кавалерийская винтовка. Он сунул ее в щель между досками и, приложившись щекой к прик­ладу, продолжал наблюдать за всеми пятерыми.

Вот Загладин, а следом за ним и чекисты свернули к вагонам, и Бинский на какое-то время потерял их из виду. Появились они совсем близко от не­го, прошли мимо. На мушку винтовки Бинского попал Семен Алексеевич и долго так шел всего в одном мгновении от смерти. Потом ствол переместил­ся на Сазонова, но почти тотчас неотвратимо сдвинулся еще раз – и теперь в прорези прицела покачивалась голова Загладина.

Когда Загладин приостановился, Бинский не спеша, как на учениях, спустил курок. Грянул выстрел. Весовщик удивленно распрямился и поднял руку, точно хотел показать на крышу вагона или дотянуться до неба. И так, с поднятой к небу рукой, рухнул на землю.

Семен Алексеевич и трое чекистов привычно выхватили оружие и шарахну­лись к старым вагонам, припали к доскам, вжались в них. Поводили глазами по сторонам, пытаясь разобраться, откуда последовал выстрел.

Но было тихо, очень тихо. Мертвый Загладин лежал между такими же мертвыми и никому не нужными вагонами.

Семен Алексеевич послушал еще немного и осторожно двинулся вдоль ва­гонов. Заскрипел под его сапогами ракушечник.

Этого только и ждал Бинский. Тенью скользнул он к насыпи, бесшумно нырнул в густой кустарник, прошелестел листьями. А уже на другой стороне насыпи не удержался и – была не была! – побежал, петляя, точно заяц, и жадно хватая широко открытым ртом воздух, ожидая всем своим устремленным вперед телом, что вот-вот в спину ему ударит пуля.

Возле поселка он пробежал огородами, перелез через забор лесопилки, затерялся среди штабелей леса. Тяжело дыша, остановился, смахнул руками с лица пот. Прислушался. Погони не было. Теперь можно было чуть передох­нуть. И едва установил дыхание, снова, крадучись, двинулся дальше.

…Юра терпеливо ждал Бинского. Ему наскучило сидеть, и он снова хо­дил по двору, гонял длинной веткой воробьев и голубей, бесцельно сбивал чурками другие чурки, и все равно ему было невесело и одиноко.

Несколько раз на крыльцо выходил Лысый-Прохоров, молча с тревогой смотрел, словно не замечая Юры, на улицу, прислушивался. И так же молча уходил.

Когда Лысый в четвертый раз вышел во двор, Юра с пророческой беспеч­ностью сказал ему:

– А может, он и вовсе сегодня не вернется.

– Как то есть не вернется?! – испуганно обернулся к нему Лысый. – Ты что мелешь?!

Но Бинский, вскоре пришел. Вернее, почти приполз. Уставший до изнемо­жения, осунувшийся. Лицо и одежда были мокрыми, будто он только что по­бывал под душем.

– А, кадет, – глотнув воздух, сказал он тусклым голосом и тяжело под­нялся по ступеням. – Сейчас!..

Не поняв, приглашали его в дом или нет, Юра направился вслед за ними. Дверь из коридора в комнату была открыта, и он увидел, что Лысый и Бинс­кий колдуют над его курточкой: кажется, заталкивают под подкладку лист бумаги. И Юра окончательно все понял. Так вот почему и Бинский, и Прохо­ров каждый раз так настойчиво поили его чаем и заставляли снимать кур­точку! Это же неблагородно – без его согласия использовать его как тай­ного почтальона!..

Бинский и Лысый почти одновременно увидели Юру и сразу же стыдливо отдернули руки от курточки.

– Еще минутку, кадет, – смущенно пробормотал Бинский, воровато отводя глаза в сторону.

– Я все видел, – сказал Юра и обиженно добавил: – Но почему… почему вы не сказали мне все прямо? Не доверяете? Думаете, испугаюсь чекистов?

– Не шумите, кадет! Не надо! – миролюбиво, без прежней насмешливости сказал Лысый и многозначительно взглянул на Бинского: – Достойная смена растет у нас с вами, поручик, гордитесь!

– Так точно, господин штабс-капитан! – в лад ему готовно отозвался Бинский и протянул Юре курточку: – Идите домой, кадет, и скажите Викен­тию Павловичу, чтоб за маслом… Ну, в общем, скажите, что все в поряд­ке! И смотрите, чтобы записка не попала куда не надо!

– Не попадет! – твердо сказал Юра.

– Ну, вот и хорошо, – едва заметно осклабился Лысый и весело перемиг­нулся с Бинским. – Будем считать, что одним борцом с большевиками стало больше! Беги!

И хотя Юре не понравилось, как с ним покровительственно разговарива­ли, он все же в приподнятом настроении вышел на улицу. Побежал, футболя носками сандалий отшлифованный днепровской водой галечник. Иногда, тща­тельно осмотревшись вокруг, с тайной гордостью проводил рукою по курточ­ке, чтобы убедиться, что записка на месте.

Красильников послал одного из чекистов за машиной, а сам с двумя по­мощниками стал досконально осматривать кладбище. Заглядывали в каждый вагон, поднимали с земли полусгнившие доски, копали под ними.

– Вроде он нас куда-то сюда вел, – раздумчиво сказал Сазонов и по ка­кому-то наитию неспешно направился в совсем заброшенный и поросший гус­той травой угол кладбища. Вагоны здесь зияли щелями и проломами, проржа­вевшие двери с трудом открывались. Всюду виднелись пятна уже успевшего усохнуть мазута. Постепенно чекисты приблизились к большому четырехосно­му пульману, лежащему на боку. Сазонов, кряхтя и отфыркиваясь, словно он забирался в воду, а не на крышу вагона, взобрался наверх, попытался но­гой толкнуть дверь. Следом за ним на вагон забрались Красильников и по­жилой чекист. Втроем они навалились на дверь – и она со скрежетом пода­лась.

Пожилой чекист протиснул голову в щель. Какое-то время всматривался в темноту, тихо буркнул скорее сам себе, чем товарищам:

– Фу ты, дьявольщина, похоже, что-то там есть… Солома какая-то или ящики…

Сазонов, не дожидаясь команды, пролез в щель, спрыгнул внутрь вагона, зашуршал там соломой. И через мгновение раздался его взволнованный го­лос:

– Семен Алексеевич!.. Товарищ Красильников! Вы поглядите, чего тут делается!..

Красильников тоже забрался внутрь вагона. Когда глаза привыкли к тем­ноте, он увидел слегка притрушенные соломой, аккуратно сложенные горкой винтовки и несколько ручных пулеметов «льюис», в другом углу вагона ле­жали цинковые ящики с патронами.

– Ну, дела! – поскреб пятерней затылок Красильников. – Надо еще шу­кать! Вполне может быть, что тут у них не один такой склад.

Громыхая, к кладбищу примчался открытый «бенц», и Красильников подк­лючил к поискам двух вновь прибывших чекистов. Искали до позднего вече­ра. Все исшарили, все оглядели, но ничего больше, кроме брошенной Бинс­ким в кустах винтовки, ее нашли.

Когда солнце окончательно приклонилось к закату, они погрузили най­денное оружие и патроны в малину, уложили сверху уже задеревеневшее тело Загладина и пешим ходом, следом за машиной, отправились в город.

– Около полуночи Красильников пришел на Богдана Хмельницкого. Фролов ждал его, и Красильников подробно рассказал о дневных злоключениях.

– Нет, все-таки везучий я, – в завершение сказал Красильников. – На­верняка, подлец, в меня метил. Я ведь с этим… с Загладиным рядом шел…

– Боюсь, Семен, заблуждаешься ты насчет своего везения, – грустно улыбнулся Фролов и побарабанил пальцами по столу. – Уверен, что оружие, которое вы обнаружили, – лишь малая толика из того, что заготовили контрреволюционеры. Всего Загладин, конечно, тоже не знал. Но знал он, бесспорно, многое. Вот его и убрали.

– Шут его знает, может, и так, – легко вдруг согласился Красильников.

– А могло быть иначе, не навороти ты столько глупостей, – безжалостно и жестко упрекнул его Фролов.

– Ну, знаешь!.. – обиженно вскинулся Красильников. – Какие ж такие глупости я сотворил?

– Много. И одна другой глупее. И одна другой дороже… Ну, во-первых, арестовывать Загладина надо было тихо, чтоб никто не видел, никто не слышал…

– Допустим, – согласился Красильников. – Но так уж получилось, не мог иначе.

– А раз так получилось, все остальное ты должен был высчитать. И то, что они оружие постараются перезахоронить, и то, что попытаются убрать Загладина, и еще многое другое.

– Так потому я и торопился!

– Торопиться в нашем деле, Семен, надо тоже медленно, – невесело ска­зал Фролов. – Ну да ладно, что теперь! Придется все начинать заново!

Опустив голову, Красильников мрачно смолил цигарку.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Много страху натерпелся в тот день Мирон Осадчий. Спрыгнув с воза, он стремительно метнулся в толпу, затерялся в ней, понимая, что здесь ему в случае погони будет легче схорониться. Почувствовав себя наконец в безо­пасности, он нервно Скрутил цигарку, стал размышлять: «Домой?.. Домой не следует, а ну как чекисты что-то пронюхали и уже ждут меня в засаде?..» Оксане он тоже не очень доверял, молчаливая она встала, замкнулась, сло­ва лишнего не скажет… «И все же переждать у Оксаны спокойнее», – решил он. Придавив каблуком начавшую жечь пальцы цигарку, нырнул в ближайшую подворотню, юркнул меж времянок и сарайчиков, теснившихся во дворе, пе­релез через забор и вышел на соседнюю улицу, Несколько раз оглянулся. Нет, никто не шел за ним. Окончательно успокоившись, тихими переулками, проходными дворами, минуя центр, к вечеру добрался до Куреневки.

Дернув заскрипевшую калитку и вздрогнув от скрипа, в который раз за этот длинный день огляделся. Но на пустынной улочке в свете угасающего дня не видно было ни души.

В маленьком дворике по-вечернему пахли цветы, а за задернутым зана­веской окошком теплился мирный свет. Неслышно ступая, вошел в сени. Здесь пахло сухой травой, пылью и молоком.

Оксана сидела в горнице, что-то шила. Молча и неприязненно оглядела Мирона, запыленные его сапоги, порванные на колене штаны, осунувшееся, почерневшее лицо. Ни о чем не спросила. В затянувшемся молчании было слышно, как потрескивает в коптилке огонь и бьются в окно мотыльки.

– Кинь мне на чердак в сараюшке тулуп, подушку. Пару дней там перебу­ду, – угрюмо попросил Мирон, боясь встретиться с ее взглядом.

На чердаке сарая было сумеречно и сухо. Шуршал по соломенной крыше зарядивший с ночи легкий летний дождь. Время от времени Мирон смотрел в щелку, видел кусок двора, мокрых кур и Оксану, изредка преходившую по двору. От мерного шуршания капель и от отчужденной молчаливости Оксаны на душе было тревожно, муторно.

Прошло несколько дней, но ничего не случилось. Из дому тоже сообщили, что все спокойно. Понял Мирон: обошлось.

А потом сюда, к Оксане, наведался дядька Мирона. Узнал о постигшей его неудаче. Посочувствовал.

– Куда ж теперь? – хитровато прищурив угрюмоватые глаза, поинтересо­вался у Мирона.

– Свет велик, – неопределенно ответил Мирон, понимая, что нельзя ни­чего выкладывать вот так зря, с бухты-барахты.

– И деревьев с суками много, это верно, – загадочно сказал дядька Ле­онтий и неспешно стал ждать, что ответит Мирон.

– При чем тут деревья? – не понял Мирон.

– А при том, что на первом же суку вздернут тебя чекисты, а то и де­рево искать не будут – к стенке приставят.

Мирон набычился, промолчал и, подумав, ответил:

– На ту сторону буду пробираться. На Дон или же на Кубань. Мирон и сам не знал еще, куда подастся, но понимал, что уходить куда-нибудь все равно придется – не век же сидеть на чердаке!

– А гроши у тебя как? Имеются? – с несокрушимой невозмутимостью поин­тересовался дядька. – И само собой, документ, бумага?

– Раздобуду, – неуверенно ответил Мирон.

– Я тебе вот что, парень, хочу сказать, – лениво тянул свое дядька, – коль ты и взаправду от красных деру дать собирался, то есть люди, они-то тебе прямо и укажут куда и к кому. Деньги заплатят и бумаги, какие на­добны, выдадут.

– Ты, дядя Леонтий, не темни, – начал вскипать Мирон, и глаза у него сузились – в непримиримый щелки, – Ты прямо выкладывай.

– А я и говорю прямо, – обиделся дядька Леонтий или сделал вид, что обиделся. – Людей этих доподлинно знаю, говорил тебе в прошлые разы о них. Ты – человек, бойкий, сорвиголова, словом, такие им нужны.

– Где они, эти люди? – неприязненно спросил Мирон, донимая, что ника­кого другого выхода у него все равно нет. На следующий день дядька поз­накомил Мирона с Бинским. Бинский объяснил, что он будет работать у него связным, сказал ему пароль, дал адреса людей, которые проведут его по цепочке до Харькова, растолковал, к кому надобно будет Мирону там обра­титься. Под вечера с запрятанным в подметку сапога письмом повеселевший и все же настороженный Мирон отправился к линии фронта…

В пути Мирон в новой мере хлебнул хлопот и понял, для чего нужен связному острый слух, далекий глаз и быстрые ноги. Все пришлось испытать ему – и прятаться, и убегать, и притворяться та слабоумным, то увечным. И все же удача не обошла его и на сей раз – он благополучно добрался до Харькова.

Капитан Осипов, получив от Мирона письмо, тут же отправился для док­лада к полковнику Щукину.

– Вести из Киева, господин полковник! – без стука, что означало чрез­вычайность сведений, войдя в кабинет, доложил он. – Получено сообщение от Сперанского. У них провал. Чекисты арестовали штабс-капитана Заглади­на, но в перестрелке он погиб. Так что более или менее все обошлось бла­гополучно.

– Что означает эта туманная формулировка – более или менее? – не под­нимая головы от срочных бумаг, иронично и строго спросил Щукин.

– Провал не коснулся Киевского центра, – невольно подтянулся Осипов.

– Ведь со смертью Загладина нить, ведущая от него к Центру, оборвалась.

– А как чекисты вышли на Загладина? – все так же не поднимая головы, продолжал задавать вопросы Щукин.

– Сперанский пишет – случайно. Во время транспортировки оружия, – по­чувствовав тяжелое настроение своего начальника, внес в доклад слова ус­покоения Осипов.

Щукин настороженно постучал костяшками пальцев по столу, оторвал на­конец взгляд от бумаги и, сурово посмотрев на Осипова, сказал, отделяя каждое слово:

– В случайность не верю.

Осипов растерянно молчал. Он, как это часто бывало с ним, почти мгно­венно принял точку зрения полковника, ощутив холодок опасности.

– Что еще сообщают? – спросил Щукин.

– Напоминают о деньгах.

– Они могли бы обойтись и собственными средствами, – недовольно вы­молвил полковник. – Пусть тряхнут мошной киевские рябушинские и терещен­ки, которых там осталось немало. Ювелиры, например.

– Да, но им нужны долговые гарантии, – осмелился возразить Осипов.

– Гарантии?.. Если они пишутся на бумаге, а не на чистом золоте, мы можем их давать сколько угодно и кому угодно! – жестко отчеканил Щукин.

– Понял, господин полковник! – Осипов повернулся, чтобы уйти.

Но Щукин поднял руку, останавливая его:

– Минуточку, Виталий Семенович! Садитесь! Я просил вас навести обсто­ятельные справки о капитане Кольцове и ротмистре Волине. Вы это сделали?

– Я располагаю только теми сведениями, которые имел честь уже доло­жить вам, Николай Григорьевич, – тихо произнес Осипов. – А родословную Кольцова проверить сейчас нет никакой возможности. Сызрань пока еще у красных… – Он выжидательно помолчал и затем с едва заметной иронией спросил полковника: – В чем, собственно, вы его подозреваете, Николай Григорьевич? Не в большевизме же?..

Щукин плотно сжал губы, так что обозначились кругляши желваков, встал, нервно поворошил на столе бумаги и затем негромко, но убежденно заговорил:

– Верей и правдой служат большевикам сейчас многие боевые офицеры. Но дело не в этом. Я просил досконально проверить Кольцова и Волина лишь потому, что они оставлены у нас на ответственной работе. Вы представляе­те, какая это находка для разведчика – попасть в штаб армии?

– Кольцов – агент большевиков? – хмыкнул Осипов. – Это, право слово, смешно, Николай Григорьевич! Вы же читали аттестацию Кольцова, написан­ную генералом Казанцевым…

– А разве я сказал, что Кольцов агент? – с холодным возмущением спро­сил Щукин. – Я только предполагаю… понимаете, предполагаю, что он мог бы им быть. Может, это Волин. Может, еще кто-нибудь… В нашем деле нуж­но предусмотреть все, казалось бы, немыслимые варианты.

– Волин?.. Николай Григорьевич, Волин – жандармский офицер. Работая в охранке, он столько большевиков перевешал, что, попади он к ним, его на первом же суку вздернули бы… без суда, как говорится, и следствия… – убежденно раскрывал цепь своих доказательств Осипов.

В этом, казалось бы, обычном, деловом разговоре сталкивались между собою инстинктивная настороженность Щукина, любящего проверять и переп­роверять любой факт, если он может иметь отношение к делу, и житейская, страдающая некоторой неопределенностью сметка Осипова. И вместе они оба

– Щукин и Осипов, – составляли одно целое. Они дополняли друг друга. И полковника вполне устраивало такое их сочетание.

Вот почему Щукин сейчас позволил себе усмехнуться:

– Виталий Семенович! Я и вас подозреваю… ну, скажем, в легкомыслии.

– И тут же Щукин погасил свою улыбку. Осипову на мгновение показалось, что полковник ее перекусил, как что-то живое. – Возьмите наконец во вни­мание следующее немаловажное обстоятельство. Большевистская контрразвед­ка все больше и больше переходит в наступление.

– Убежден, Николай Григорьевич, вы переоцениваете способности больше­виков, – вежливо отпарировал Осипов.

– А вы, как и очень многие, недооцениваете, – сухо ответил Щукин, не привыкший оставаться в долгу. – Давайте порассуждаем! Аппарат Чека су­ществует всего лишь полтора года, и за это время они провели ряд удачных операций, как ни прискорбно нам это признавать. В прошлом году перед ни­ми спасовали даже такие боги британской разведки, как Сидней Рейли и ка­питан Кроми. В чем тут дело? Откуда у них взялись эти необыкновенные способности? Ну вот вы, например, можете ответить? – Осипов молча пожал плечами, и полковник продолжил: – У Дзержинского, к сожалению, блестящий талант организатора: он создал Чека на голом месте, если так можно выра­зиться, из ничего. Опыт, стиль работы, структуру ему негде было за­имствовать: подобной организации еще никогда не было. И что предпринима­ет Дзержинский? Он подбирает группу людей, имеющих многолетний опыт большевистского подполья и, значит, имеющих огромный, даже уникальный опыт борьбы с жандармской агентурой. Они прошли самые невероятные про­верки ссылками и тюрьмами…

Щукин открыл ключом ящик стола, достал какие-то бумаги и многозначи­тельно стал листать их. Потом взглянул поверх головы Осипова и поучи­тельно произнес:

– Вот, к примеру, наш непосредственный противник Мартин Лацис, возг­лавляющий Всеукраинскую Чека. В прошлом он тоже профессиональный револю­ционер – подпольщик, очень опытный человек, не случайно он является од­новременно и членом коллегии Всероссийской Чека. Такая биография вырабо­тала в нем особые качества борца. А что у нас, если честно положить руку на сердце? Все в прошлом – благополучные

– Люди, чиновники, заседатели и прочая… Думаю, вам нелишне знать и о его заместителе Фролове… – Здесь Щукин для внушительности сделал па­узу. – Послушайте, что это за человек… «Фролов Петр Тимофеевич, член партии большевиков с 1903 года, партийная кличка-Учитель… помог бежать из ссылки Феликсу Дзержинскому и сам бежал дважды… В 1906 году был арестован, приговорен к смертной казни через расстрел и совершил дерзкий побег из одиночной камеры…» – Щукин отложил бумаги в сторону. – Те­перь, Виталий Семенович, я надеюсь, вы понимаете, что, имея таких про­тивников, нужно постоянно быть готовым ко всему, к любым неожиданностям.

Посерьезневший Осипов утвердительно кивнул головой.

– Ладно! Мы еще вернемся к этому разговору, – отпуская Осипова, ска­зал Щукин и тут же добавил: – Теперь о деньгах. Долговую гарантию мы им подготовим. Кого вы предполагали послать в Киев?

– Поручика Наумова.

– Нет-нет! Только не Наумова. Здесь нужен человек не только смелый, но и осторожный. – Полковник помолчал, раздумывая. – Я думаю, не послать ли подполковника Лебедева?

Лебедев был опытнейший разведчик. Недавно он вернулся из Москвы, удачно выполнив задание. Ясно, что и в Киеве он ошибок не допустит – вы­держан, осторожен. Высоко развито чувство ориентировки в необычных обс­тоятельствах. И все же… Вот это «и все же» сейчас очень беспокоило Щу­кина, потому что в случайность ареста Загладина он не мог поверить. Че­кисты, очевидно, вышли на него после пожара на Ломакинских складах. Но на одного ли Загладина они вышли? Сейчас этого никто не знает. И поэтому посылать в Киев Лебедева очень рискованно. Но тогда кого? Кто сможет сразу и точно определить, что же там произошло?

– Да, решено! Пошлем Лебедева! – еще раз, теперь уже твердо, сказал Щукин. – Мне нужны точные данные о численности и о реальных возможностях Киевского центра. Приблизительные сведения меня ни в коем случае не уст­раивают. Во время наступления на Киев нам необходимо будет скоординиро­вать действия армии с выступлением Центра.

…Несколько позже полковник Щукин зашел в приемную командующего. Спросил у Кольцова, холодно и испытующе глядя на него:

– Владимир Зенонович у себя?

– Да, господин полковник, – учтиво склонил голову Кольцов, несколько уязвленный высокомерным и холодным взглядом Щукина.

Полковник скрылся в кабинете. А Кольцов несколько раз прошелся по приемной, мягко и укоризненно сказал сидевшему в другом конце своему по­мощнику:

– Микки! Вы опять забыли принести телеграммы.

Подпоручик готовно вскочил и вскоре принес стопку телеграмм. Кольцов разложил их у себя на столе и затем деловито поспешил в жилые апартамен­ты командующего.

– Я сейчас, Микки! – сказал он на ходу.

В гостиной он осторожно подошел к двери, ведущей в кабинет, остано­вился, прислушался. Голос Щукина доносился из кабинета глухо – Кольцов с трудом разбирал слова:

– …В район восьмой и девятой армий красных продолжается переброска войск с Туркестанского и Северного фронтов, – докладывал Щукин.

Потом он еще что-то сказал, но Кольцов не расслышал… И вот опять явственно прозвучал голос Ковалевского:

– По моим предположениям, этого не должно быть. На что они в таком случае рассчитывают там?

– Не знаю. Вероятно, Москва для них важнее, – с холодной проница­тельностью произнес Щукин.

– Откуда у вас эти сведения? По линии Киевского центра?

– Нет. Это информация… Николая Николаевича, – выразительно понизил голос Начальник контрразведки.

– Да. Источник надежный. Известите об этом Антона Ивановича Деникина.

Какое-то время Кольцов снова не мог разобрать ни одного слова, хотя и слышал голоса. Затем прозвучали шаги, и Щукин совсем близко произнес:

– Совсем даже наоборот, Владимир Зенонович! Киевский центр действует, и довольно активно. Постигшая его неудача почти не отразилась на боевом ядре… Днями пошлю туда своего человека и после этого доложу вам более подробно.

Вероятно, Щукин расхаживал по кабинету, потому что голос его опять медленно удалился. Тогда Кольцов слегка приоткрыл дверь – из кабинета этого не могли увидеть, так как ее скрывала тяжелая портьера.

– …И надо помочь! – в ответ на какую-то фразу Щукина с директивными нотками в голосе сказал Ковалевский. – Будем помогать – сможем и требо­вать. А требовать надо одного – всемерной активизации действий. Всемер­ной активизации! Я вас прошу, Николай Григорьевич, доведите до генерала Деева мою точку зрения: пусть на этом не экономит!.. Сколько просит Ки­евский центр?

– Переправлять деньги через линию фронта нет необходимости, – отчет­ливо произнес полковник. – Я прошу вас, Владимир Зенонович, подписать это письмо.

Сухо прошелестела бумага, и наступила пауза: вероятно, Ковалевский водружал на нос пенсне.

– Кому оно адресовано? – спросил командующий.

– Одному ювелиру. Он уже передавал крупные суммы денег на нужды Цент­ра. Но ему нужны гарантии, – с усмешкой в голосе сказал Щукин.

– Он что, в Киеве?.. – не то усомнился, не то удивился Ковалевский. Дальнейших слов Кольцов не мог расслышать, так как сзади до него до-

несся радостный голос Микки:

– Павел Андреевич! Павел Андреевич!

Кольцов поспешно отпрянул от кабинетной двери, торопливо – как ни в чем не бывало – прошел в приемную.

Микки был в приемной не один. Рядом с ним стояла очень миловидная стройная девушка лет восемнадцати в широкополой соломенной шляпке; каза­лось, она только-только вернулась с пляжа.

– Познакомьтесь, Павел Андреевич! – излучая галантность, сказал Микки Кольцову. – Дочь полковника Щукина.

– Таня, – солнечно улыбнулась Кольцову девушка и сделала изящный книксен.

Уверенные жесты, стройная, но не хрупкая фигура, крепкие плечи-все это сразу бросилось в глаза Павлу. Таня решительно не походила на изне­женную барышню, какой, по его мнению, должна была быть дочь полковника Щукина. В лице ее, еще очень юном, но с явно определившимися чертами, проглядывала устойчивая уверенность; темные глаза под густыми черными бровями излучали дружелюбие, и взгляд их был, как у Щукина, нетерпеливый и прямой – в упор… В затянувшейся паузе, пока Кольцов рассматривал де­вушку дольше, чем позволяли приличия, она не отвела в сторону взгляда, только что-то словно дрогнуло в глубине ее зрачков и померкло, но не сразу.

Наконец Павел отвел глаза и запоздало представился:

– Павел Андреевич… Кольцов. Право, если бы я знал, что у Николая Григорьевича такая дочь, я бы непременно попросился под его начало.

– Уверена, что вы бы прогадали. Здесь у вас всегда люди и, должно быть, интересно. А у папы на окнах решетки и затворническая работа, – открыто, с интересом рассматривая Кольцова смутными глазами, сказала Та­ня. – Я о вас много слышала, Павел Андреевич. От папы.

Кольцову понравилось, как Таня просто, не жеманно вела разговор. Обыкновенно в ее возрасте стараются казаться умней и значительней, под­лаживаются под других. А здесь – простота без вызова, без надумки.

– Я так недавно здесь, что смею надеяться: папа не говорил обо мне плохо, – с мимолетной улыбкой сказал Кольцов.

– Он рассказывал о ваших подвигах. Мне они показались намного инте­реснее подвигов Козьмы Крючкова.

– Папа все преувеличил, мадемуазель.

– Ну что ж, в таком случае я рада, – тоже с легкой ироничной велико­душностью ответила Таня. – У папы склонность преувеличивать все плохое, хорошее – редко.

– Профессиональная склонность, мадемуазель, – на этот раз с открытой приязнью улыбнулся Кольцов.

Ему все больше нравилась Танина манера держаться свободно, непринуж­денно, говорить без колебаний то, что хотелось сказать, смотреть прямо, не отводя глаз. Предельная раскованность чувствовалась в каждом Танином жесте, в каждом слове, пленительная естественность, свойственная обычно натурам собранным, сильным и цельным.

Бившее в окно солнце обливало Таню, обрисовывая с подчеркнутой чет­костью ее Силуэт, а лицо, затененное полями шляпы, казалось немного та­инственным, в глубине же глаз что-то переливалось, мерцало.

«Необычная девушка, – подумал Кольцов. – Да, необычная, солнечная…»

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Кольцову казалось, что взгляд Таниных глаз медленно втекает в его глаза. «Что это со мной?»

– встревоженно подумал Павел. А Таня отвела, вернее, заставила себя от­вести глаза в сторону Микки и, мило улыбнувшись, спросила:

– Что с вами, Микки? Вы уже графин воды выпили.

– Слишком жарко сегодня – смутился Микки, и рука его, потянувшаяся было за графином с водой, остановилась на полпути.

– Пожалуй, да, – великодушно согласилась Таня и посмотрела в окно. – Вероятно, гроза будет. Смотрите, какие на горизонте тучи. – Прищурив­шись, она помолчала, потом сказала тихо, мак будто одному Кольцову, сто­явшему рядом: – В детстве я жила у тети под Севастополем и любила встре­чать грозу на берегу моря… Вы когда-нибудь видели море, Павел Андрее­вич? – Имя Кольцова она произнесла на какой-то особой, задушевной ноте.

– Конечно… – Кольцов чуть было не сказал: «Я вырос на море», но тут же спохватился: – Я бывал в Севастополе…

– Вот как? – озаренно взглянула она на Кольцова. – А я училась там… Это удивительный город…

Таня еще что-то говорила о Севастополе, но Кольцов теперь уже почти не слушал ее. Он ругал себя за то, что забылся и чуть не произнес того, чего наверняка невозможно было бы поправить. Ведь скажи он, что вырос в Севастополе, и это было бы равносильно провалу. Он с ужасом представил, как Таня с беспечной простотой говорит отцу: «А знаешь, папа, Павел Анд­реевич вырос в Севастополе, может, мы даже встречались!» Представил взгляд Щукина – цепкий, проницательный… Небольшое сопоставление с би­ографией сына начальника Сызрань-Рязанской железной дороги и…

Чутко уловив внезапную перемену в настроении Кольцова, Таня оборвала свой рассказ, сказала:

– Знаете, я не буду ждать папу! – и, озорно, совсем по-девчоночьи тряхнув головой, с вызовом добавила: – Я и заходила-то к папе только за­тем, чтобы он показал мне вас. – И Таня стремительно направилась к выхо­ду из приемной.

Кольцов заспешил ей вслед и, опережая движение Таниной руки, распах­нул перед нею дверь, пропуская ее вперед.

На лестнице Таня замедлила шаги и, полуобернувшись к Кольцову, лукаво кивнула:

– На днях мы наконец закончим ремонт дома и попытаемся принимать. По пятницам. Буду рада, если вы навестите нас.

– Благодарю! – учтиво склонил голову Павел и, немного помедлив, от души добавил: – С удовольствием!

Уже у самого выхода из здания она еще раз повторила:

– Смотрите же. – И из глаз ее брызнули веселые солнечные зайчики. – Вы дали слово?.. В пятницу!

Кольцов еще несколько мгновений постоял внизу, у лестницы, смутно предчувствуя важность этой встречи. Ему даже показалось, что он был об­речен на эту встречу с Таней. И от этого ощущения неотвратимости сегод­няшнего знакомства в сердце Павла вошла какая-то печальная радость… Чтобы успокоиться и прийти в прежнее, спокойно-настороженное расположе­ние, ему нужно было время. Но сколько? Мгновение? День? Павел не знал.

В приемной Микки многозначительно сказал ему:

– Ну, Павел Андреевич! Похоже, я присутствовал при историческом собы­тии… Между прочим, я знаю ее давно, по гимназии. Обычно – само равно­душие. И вдруг…

– Полковник не выходил?! – резко оборвал его Кольцов.

– Еще нет, господин капитан! – уже официальным тоном ответил слегка обиженный Микки.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Получив доставленный по эстафете пакет из Харькова, Красильников отп­равился к Фролову. После двух совершенно бессонных ночей Фролов с час назад прилег прямо в кабинете на диване, наказав разбудить его, если случится что-то важное. Полученный пакет несомненно относился к катего­рии наиважнейшего, но, увидев, какое измученное у Фролова лицо, как страдальчески он морщит лоб, как будто и во сне обдумывает что-то неот­ложное и трудное, Красильников замялся у порога, заколебался: стоит ли будить, может» подождать немного? Но, подумав, что вестей из Харькова Петр Тимофеевич ждал с особым нетерпением, решительно прошагал к дивану и тихонечко тронул Фролова за плечо.

Фролов тотчас же сбросил ноги с дивана, сел, провел рукой по лицу и, словно бы стерев этим коротким движением остатки сонной расслабленности, сразу уставился острым взглядом на изрядный потрепанный конверт.

– По эстафете. Из Харькова, – кратко пояснил Красильников.

Нетерпеливо разорвав конверт, Фролов вынул несколько бумажек и, пере­листывая их, стал быстро просматривать. По тому, как размягчалось, слов­но разглаживалось, его лицо, Красильников понял: пришли очень радостные вести.

– Ну, Семен, все-таки удача! – подтвердил его мысли Фролов. – У Кова­левского действительно появился новый адъютант… – Он сделал короткую, выразительную, паузу, прежде чем продолжить: – Павел Андреевич Кольцов.

Красильников не удержался от возгласов:

– Скажи, куда вознесся крестничек! Ну, молодцом, братишка! Я и гово­рил – вылитый беляк. Видно, не мне одному он так показался!

А Фролов думал о том, что еще несколько дней назад Лацис снова справ­лялся о Кольцове, с надеждой спрашивал, не получили ли о нем каких-либо вестей. Теперь он может доложить Лацису о том, что вести есть. Хорошие вести!..

Одно из присланных Кольцовым донесений озадачило Фролова больше все­го.

«В Киеве активно действует контрреволюционная организация, именуемая Киевский центр. Ее субсидирует ювелир, фамилию или какие-либо его приме­ты установить не удалось. По всей видимости, он проживает или находится в настоящее время в Киеве.

В ближайшие дни в Киев направляется сотрудник контрразведки для акти­визации Киевского центра. По заданию Щукина навестит ювелира…

Старик.

И все! Никаких подробностей. Ни фамилии, ни примет, которые бы дали хоть какую-то конкретность началу поиска.

Ювелиров в городе немало. Некоторые, правда, бежали, но иные оста­лись. Один из них – самый опасный враг. Как же узнать, кто именно? Как выявить его? Как узнать того неизвестного щукинского посланца, который не сегодня-завтра придет в город? А может быть, уже пришел?

В маленьком кабинете Фролова стало совсем сизо от табачного дыма, можно было и не курить, просто вдыхать этот загустевший, настоянный на дыме воздух. Фролов наконец подошел к окну и распахнул его настежь.

Угас летний день. Затихал город, и по углам неосвещенных улиц копи­лись, сгущаясь все больше и больше, синеватые сумерки. Малиновый свет преклоненного к горизонту солнца переливно отражался в стеклах домов, пропитывал червонными бликами дали. От раскаленных камней тянуло засто­явшимся жаром.

Покончив с дневными заботами, спешили куда-то горожане: одни – домой, чтобы отдохнуть от суеты и забот, другие – к друзьям поделиться тревога­ми и сомнениями о том, что происходит вокруг, третьи… Быть может, вот в этой толпе идет сейчас по городу тот самый ювелир, конечно, так же бедно одетый, стремящийся слиться с нею, затеряться в будничной сутоло­ке… Интересно, какой он облик принял? Может быть, вон того человека в серой потрепанной шинельке, так браво размахивающего руками? Или вон то­го, судя по всему, довольного собой господина, что промелькнул на лиха­че. Какие они, люди, состоящие в Киевском центре? Эти незаметные серые пауки, неутомимо и расчетливо плетущие нити заговора, стремящиеся опу­тать мелкой, ядовитой паутиной весь город, чтобы в нужный для них момент неожиданно выскользнуть из своих углов и залить улицы Киева кровью.

Фролов отошел от окна и, заложив руки за солдатский ремень, стал мед­ленно прохаживаться по кабинету. И хотя в кабинете стало темно, Фролов не зажигал света. Прикуривал одну от другой тощенькие папиросы. Думал.

Значит, Киевский центр… О его существовании чекисты догадывались давно. Чувствовали, что он есть, что он где-то рядом, продуманно законс­пирированный, укрывшийся за толстыми стенами богатых особняков, мещанс­ких домишек, за тяжелыми гардинами окон домов, подслеповатых, с виду бе­зобидных хаток на тихих городских окраинах. Как зверь перед прыжком, враг копил силы и только время от времени, как бы пробуя их, давал о се­бе знать то взрывом, то поджогом, то убийством из-за угла. Но чекисты понимали, что все это не главное, что единичные случаи, быть может спе­циально рассчитанные на то, чтобы распылить их силы на мелочи и за этими мелочами скрыть то главное, что готовилось, что висело в воздухе, чувствовалось в наэлектризованной обманчивой тишине. Сколько раз чекис­там казалось: вот-вот они ухватятся за нить, которая приведет к самому гнезду заговорщиков. И каждый раз эта нить оказывалась непрочной, обры­валась, оставляя в руках клочки каких-то сведений, событий, имен. Но всего этого было слишком мало для того, чтобы добраться до сердца заго­вора.

Вот уже несколько дней Фролов казнил себя за оплошность с Загладиным. Не понял сразу, насколько это серьезно. Не допросил сам, доверил все Красильникову. В результате еще одно подтверждение существования крупно­го антисоветского заговора – и ничего больше.

Размышляя над донесением Кольцова о ювелире, Фролов понимал, какой отчетливой логики, продуманности и осторожной изворотливости потребует проверка этих сведений. Он чувствовал, что благодаря Кольцову держит в руках самую главную нить, но как ко всему этому подступиться, еще не знал. Вот и морил себя табачным дымом, нервно вышагивал по кабинету, со­поставлял факты, размышлял.

…Половину следующего дня Красильников занимался выявлением прожива­ющих в Киеве ювелиров. Пришел к Фролову в кабинет только после обеда, присел, положил на колени фуражку и, отчего-то тяжело вздохнув, пригла­дил седеющие волосы.

– Ну так сколько ювелиров осталось в Киеве? – приступил к делу Фро­лов.

– Вроде двадцать семь. По реестру шестнадцатого года было шестьдесят два, но которые померли, которые драпанули, – стал обстоятельно доклады­вать Красильников, положив перед Фроловым исписанный крупными каракулями список.

Фролов стал внимательно просматривать фамилию за фамилией и тихо, по­хоже сам с собой, разговаривать.

– «Самсонов… Фесенко… Сараев…» Кого же из них можно считать вне подозрений? – невозмутимо называл он фамилии ювелиров, и это было похоже на перекличку.

– А никого. Предлагаю всех подозревать и за всеми установить слежку,

– не раздумывая сказал преисполненный ретивой решительностью. Семен Алексеевич. – К кому-то же он придет, гость с той стороны!

– Придет, конечно. К одному из двадцати семи. Это верно. «Будченко… Черевичин… Полищук… Шагандин…» – продолжал читать список Фролов.

– Гм-м… А куда ему деваться? – Красильников не понял, одобряет или нет его план Фролов. – Так ведь?

– Так, конечно. Только пассивно это очень, Семен. Допусти мы малейшую ошибку – и все, и опять, как с Загладиным… – Фролов снова уставился в список: – «Шварц… Доброхотов… Либерзон…»

– А что ты предлагаешь? – нетерпеливо спросил Красильников.

– То же, что и ты: установить за всеми слежку. Это правильно, – сухо сказал Фролов, не желая дискутировать напрасно. – Но не ждать, пока рыба попадет в сети, а самим ее искать.

– Как? – С прежней решительностью Красильников пытался докопаться до сути.

– Если бы я знал… – вздохнул Фролов. – Вот, к примеру, Шварц или Доброхотов. Что за люди? Как жили, как живут сейчас? Какие у них были доходы?

Семен Алексеевич заглянул в список через плечо Фролова.

– Шварц? Парализованный. Его петлюровцы избили, второй год не подни­мается с постели. А Доброхотов – это штучка. Когда-то ворочал крупными капиталами. У него даже была своя гранильная мастерская.

– Вот видишь, Шварц нас может намного меньше интересовать, чем, ска­жем, Доброхотов… Либерзон – этот что за ювелир? – раздумывая над чем-то, спросил Фролов.

– Та боже, это самый никудышный из всего списка! – с простодушной и нетерпеливой досадой воскликнул Семен Алексеевич.

– Как это понимать? – поднял строгие глаза на Красильникова Фролов.

– А вот так и понимать: самый что ни на есть замухрышистый. У него и магазина-то своего отродясь не было – всю жизнь в найме работал… Не, этот как раз отпадает!..

Фролов ненадолго задумался, потом, прищурив глаза, – значит, что-то придумал! – произнес:

– Вот к нему для начала нам и надо пойти!

Либерзон жил в конце Миллионной улицы, где с утра до вечера лениво купались в пыли куры. Замкнутый колодец грязного двора был опоясан гале­реями и переходами. В этом-то колодце и находилось жилище ювелира. Бо­гатству и благополучию сопутствует скрытность и тишина. А настоящая без­надежная нищета обычно не прячет своих бед, хотя и не любит выставлять их напоказ. На ветхих галереях протекала вся жизнь обитателей дома. Здесь они пекли и варили, сорились и мирились, открыто любили и открыто ненавидели. Это была жизнь на виду у всех. Здесь обсуждались новости, праздновались негромкие свадьбы, устраивались поминки. Бедность спаяла в этом дворе в единый коллектив людей разных национальностей, людей раз­ных, но чутких к чужим: радостям и чужому горю и готовых прийти в самый трудный момент на помощь соседу, поделиться с ним последними крохами.

Богатых в этом дворе не было, ибо, как только к кому-то приходил дол­гожданный достаток, тот торопился сразу же и навсегда покинуть этот дом и этот двор.

Вот в таком, затхлом, отгороженном от солнечного света дворе жил юве­лир Либерзон, по словам Красильникова, «самый замухрышистый» из всех ювелиров.

Появление чекистов привлекло внимание обитателей двора. На Фролова и Красильникова со всех сторон уставились десятки глаз: любопытных, беспо­койных, безучастных, грустных и веселых.

– Скажите, – обратился Фролов к замершей в обнаженном любопытстве старухе, – в какой квартире проживает гражданин Либерзон?

– Либерзон? Ювелир, что ли? – переспросила старуха и махнула рукой куда-то вверх: – Во-она ихняя дверь!

Фролов и Красильников стали пробираться наверх по бесконечным галере­ям, замысловатым переходам, покачивающимся лесенкам и обшарпанным зако­улкам, за которыми виднелись до скуки похожие друг на друга грязные ком­наты, колченогая, давно состарившаяся мебель, неэастелееные постели с лежащими навскидку потертыми одеялами, остатки еды на столах. Мимо них сновал полуодетые торговые женщины и безучастные мужчины, грязные, неу­мытые дети. Однообразный и невеселый шум людского бедного общежития, утих на время, вспыхнул с новой силой. Появилась новая темка для разго­воров, толков и догадок.

– К кому? – понеслось из двери? – в дверь поползло по бесчисленным закоулкам.

– К ювелиру! К ювелиру! – побежало впереди них.

– С наганами, видать, из Чеки, – звучало слева и справа.

– Наверное, с обыском, – раздались, прозорливые голоса.

– Нет, понятых не берут.

Фролов повернул ручку пружинного звонка. Дверь осторожно приоткры­лась, однако цепочку хозяин не снял – изучающе глянули острые глаза-бу­равчики.

– Ну-ну, открывайте! – суховато потребовал Семен Алексеевич.

– А вы, собственно, к кому? – раздался певучий старческий Голос.

– К вам, если вы гражданин Либерзон. Из Чека, – снова сухо бросил Се­мен Алексеевич.

– Странно, – пробормотал за дверью человек и загремел запорами. Осто­рожно открыв дверь, встал перед ними, как бы преграждая путь в комнату. Был он низенький, щуплый, со свалявшимися на затылке седыми, тусклыми волосами и воинственно торчащими ключицами. Пошарив рукой на груди, хо­зяин наконец нащупал висящее на нитяном шнурке пенсне, на дел его и лишь после удивленно спросил:

– Так вы правда ко мне? Чем могу быть полезен? – я впился взглядом в стоящего впереди Красильникова.

– Может быть, все же разрешите войти? – спросил Фролов.

Либерзон после этого готовно отстранился, пропустил чекистов в комна­ту. В углу, возле стены, зябко кутаясь в платок, стояла худая, похожая на подростка пожилая женщина.

Фролов окинул беглым, но внимательным взглядом комнату. Ничего приме­чательного здесь не было: старинный буфет, овальный стол в окружении стульев с протертыми сиденьями, диван под чехлом, кадки «; увесистыми фикусами.

– Разрешите присесть? – спросил Фролов у хозяина.

– Да, очень прошу. Садитесь! – Либерзон суетливо пододвинул стулья.

Ни к кому не обращаясь, женщина сказала:

– Вот и у Горелика так. Пришли двое, посидели. А теперь Горелик уже два месяца в – Чека сидит.

Либерзон всплеснул руками:

– Слушай, Софа! Не загоняй меня в гроб! Оставь, пожалуйста, эти наме­ки!

А Семен Алексеевич, любящий, чтобы все было по форме, нахмурившись, попросил:

– Вы вот что, гражданка! Тут у нас, откровенно говоря, мужской разго­вор предвидится, так что давайте-ка быстренько выйдите!

Женщина, еще плотнее закутавшись в платок, сердито повела глазами по Красильникову, словно выискивая в его облике какой-нибудь изъян, и выш­ла.

– Мужской разговор, – тихо сказал Либерзон. – Какой может быть мужс­кой разговор при таком пайке. Смешно.

Фролов улыбнулся и какое-то время молча рассматривал ювелира, его тонкие длинные, как у пианиста пальцы, синие прожилки на руке. Тот молча вытирал вспотевшее лицо, не не казался испуганным.

– Товарищ Либерзон, мы к вам по делу, – наконец сказал Фролов, стара­ясь быть приветливым с этим всклокоченным и сразу к себе расположившим человеком.

– Вы знаете, я догадываюсь, – понятливо улыбнулся Либерзон.

– Нам нужна небольшая справка. Вы, наверное, знаете всех ювелиров в городе?.. – басовито поддержал своего начальника Красильников, все еще пытаясь найти нужный тон в общении с ювелиром.

Либерзон грустно покачал головой:

– Сорок лет – не один год. За сорок лет можно кое-чему научиться и кое-что узнать. Покажите мне на секундочку любой драгоценный камень, и я скажу вам, какой он воды, сколько в нем карат; сколько он стоит… Назо­вите мне любого ювелира, и я вам скажу… сколько он стоит.

Фролов задумался, не зная, как дипломатичней, чтобы не встревожить старика и не раскрыть своих карт, задать интересующий его вопрос. А юве­лир, коротко взглянув на него своими остренькими вопросительными глаза­ми, продолжил:

– Я понимаю, в вашем департаменте не покупают и не продают. Вы прямо говорите: в чем состоит ваш интерес?

Фролов положил перед Либерзоном список:

– Здесь ювелиры, которые живут сейчас в Киеве. Расскажите о каждом из них.

– Извиняюсь, но я так до конца и не понял, в чем состоит ваш интерес?

– въедливо переспросил Либерзон, искоса просматривая список.

– Что вы о каждом из них знаете? – снова повторил свой вопрос Фролов.

– Хорошо. – Ювелир ненадолго задумался, побарабанил по столу тонкими костлявыми пальцами, словно под ними должны были быть клавиши, потом как-то решительно тряхнул головой: – Хорошо. В таком случае я попытаюсь сам догадаться о том, кто может вас интересовать. – Он с грустной улыб­кой всматривался в список: – Самсонов – нет. Этот все сдал, да, откро­венно говоря, у него и было не так много… Фесенко. Хороший ювелир. Зо­лотые руки. Но он всегда уважал закон. При царе уважал царские законы, а пришли вы – уважает ваши… Сараев! Кто не знает фирму «Сараев и сын»! Москва, Петербург, Киев, Нижний Новгород, Варшава, Ревель! Лучшие мага­зины – его! Поставщик двора его императорского величества! Но… – Ли­берзон развел руками и с легкой иронией усмехнулся, – все, как говорит­ся, в прошлом. Восемь обысков – это кое-что значит, боюсь, я сегодня бо­гаче, чем он, хотя у меня, кроме Софы, ничего нет.

– Так-таки ничего? – сощурил глаза Красильников.

– Так вы пришли ко мне? – снисходительно поглядел на него ювелир.

– Нет. Мы посоветоваться по поводу списка, – успокоил его Фролов.

– Так! Кто тут у нас еще? – Либерзон вел окуляром пенсне по строчкам списка. Он ушел в свои мысли, и лицо его ожило. Он то хмурился, то с сомнением кривил рот, то отрицательно качал головой.

Дверь в комнату внезапно приоткрылась, из-за нее нетерпеливо выгляну­ла жена Либерзона.

– Исаак, не валяй дурака! Им же Федотов нужен!

Все трое даже вздрогнули от неожиданности. Но дверь тут же захлопну­лась.

– Вот чертова баба! – не удержался Красильников, но, увидев осуждаю­щий взгляд Фролова, виновато потупился.

Ювелир тоже укоризненно покачал головой и тихо, словно вслушиваясь в себя, сказал:

– Между прочим, у этой «чертовой бабы» полгода назад петлюровцы убили сына. Просто так. Ни за что. И потом… она говорит дело. Лев Борисович Федотов – это, наверное, тот человек, который не очень ищет знакомства с вами. Вот видите, его даже в вашем списке нет.

– Расскажите о нем поподробнее, – заинтересовался Фролов, все еще глядя осуждающими, невеселыми глазами на своего помощника.

Либерзон немного помолчал, собираясь с мыслями, от напряжения у него шевелились губы, брови и ресницы – какая-то огромная сила, казалось, привела его всего в движение. Либерзон глубоко вздохнул и продолжил:

– Вот я вам называл Сараева. Этого знает весь Киев. Да что Киев! Вся империя… простите, Россия! А Лев Борисовичон не броский. У него был всего лишь один небольшой магазин. И еще сын – горький пьяница. Это, знаете, такая редкость в еврейской семье. Сейчас он где-то не то у Дени­кина, не то у Колчака. Но это так, между прочим… Так вот, Лев Борисо­вич не поставлял кольца и ожерелья двору его императорского величества, ничем особенно не выделялся среди других ювелиров. И если бы мне в свое время не довелось у него работать, я бы тоже не знал, какими миллионами он ворочал… Думаю, что и сейчас у него денег чуть побольше, чем у вас в карманах галифе и еще в киевском казначействе.

Фролов и Красильников многозначительно переглянулись.

– Где он живет? – опять не утерпев, спросил первым Красильников.

– А все там же, где и жил. Большая Васильковская, двенадцать. Все там же… – с бесстрастным спокойствием отозвался ювелир.

Повезло Мирону на этот раз. Едва пришел в Харьков, не успел еще отой­ти от страха, не успел отоспаться, как ему велели опять собираться в до­рогу. И не куда-нибудь – в Киев.

Еще месяц назад ему было все равно куда идти, куда ехать. А сейчас, после того как снова увидел Оксану, что-то перевернулось в его сердце… С нетерпеливой радостью отправился он по знакомой дороге. Шел не один. Сопровождал какого-то важного и молчаливого чина.

На окраинах Куреневки он оставил своего спутника в какихто развали­нах, а сам торопливо отправился к дому Оксаны. Прокрался к калитке, ос­торожно шагнул в маленький, обсаженный цветущими подсолнухами двор, ог­ляделся вокруг, прислушался к тишине. Было тихо-тихо… И Мирон успоко­ился.

Прогремев щеколдой. Мирон вошел в сумрак сеней, и тотчас из горницы выглянула Оксана, одетая по-домашнему, в ситцевый сарафан, простоволо­сая, властная и притягательная. Передник подоткнут, руки – в тесте. Ос­тановилась, недружелюбно нахмурилась. Мирон тут же сник, будто его в од­ночасье сморила страшная, нечеловеческая усталость. Движением просящего стянул с головы картуз, провел им по потному, побитому оспой лицу.

– Мирон? – не выказав ни радости, ни удивления, с отчужденной уста­лостью тихо спросила Оксана. Если бы ее сейчас спросить, каков он собой, Мирон, – высокий или низкорослый, со шрамами на лице или нет, – она бы затруднилась ответить, потому что забыла всех других людей, кроме Пав­ла… Больше всего она боялась, что проснется однажды и не вспомнит, ка­ким был Павло – ни единой черточки… И тогда, значит, она его потеряет во второй раз и он, живой до сих пор в ее сердце, я вправду станет на веки вечные мертвым…

Осадчий бессильно прислонился к дверному косяку и выдохнул:

– Я, Ксюша! – и быстро, словно хотел разом высказать все наколенное в душе, заговорил: – А я загадал… я загадал… слышь, Ксюша, еще там, фронт когда переходили… подумал: ежели днем попаду к тебе и тебя зас­тану – к счастью, значит, к счастьицу. – И вздохнул счастливо. – И ты вот – дома!

Оксана по-прежнему стояла не двигаясь, даже не шелохнувшись, в безра­достном оцепенении, стояла, не пропуская его в горницу.

И тогда он тяжело шагнул к ней, схватил за руки выше кистей, порывис­то наклонился к ней. Но она, налитая враждебной, непримиримой силой, тут же отстранилась.

– Зачем ты… ко мне? – выдохнула она горько. – Не надо! Не жена я тебе… Домой иди!..

И, сразу обессилев от страха совсем ее потерять, Мирон беспомощно от­пустил ее руки.

– Не гони меня, Ксюша! – горячо забормотал он. – Ежели бы тебя здесь не было, на той стороне остался…

Она молчала. Слова Мирона никак не могли достать ее сердца. Выгнать его? Что-то мешало ей сделать это, навсегда закрыть перед ним дверь. С детства знают друг друга, всегда жалела его. А теперь в чем его вина пе­ред ней? Что не уберег Павла? Что горькую весть принес? А если не смог уберечь? Не сумел промолчать… Выходит, нет вины, это боль ее виновата, боль и горе ее. Да не все ли равно – пусть уходит, пусть приходит, ей все одно…

Мирон вдруг всполошился – он вспомнив об ожидающем его в развалинах спутнике, просительно заговорил:

– Я не один пришел… С человеком… Ты на стол собери чего. И вот это припрячь. – Он суетливо полез в карман, выволок небольшой узелок, хотел вложить его насильно Оксане в руки, но передумал – добро надо по­казывать лицом – и стал так же суетливо разворачивать. – Ты погляди, что здесь?.. Гляди! на развернутой тряпице лежали, сверкая тяжелыми золотыми отблесками, – кольца, кресты, отливали желтизной и казенной синевой царские червонцы.

– Все тебе! Бери! – возбуждаясь от вида золота, заговорил Мирон. – Когда-то всего капитала моего папаши не хватило бы, чтобы все это ку­пить. А теперь вот за это, – он благоговейно взял в руки кольцо, – всего две буханки отдал. А этот крест за полпуда пшена выменял. Всего-то! При­бери. Еще придет время, и золото будет иметь настоящую цену. Мы своего дождемся.

Мирон решительно натянул картуз.

– Пойду за тем человеком. – И не удержался, снова прихвастнул, чтобы знала Оксана, с каким добычливым человеком имеет она дело: – За то, что я их сюда, в Киев, вожу, тоже золотом платят. Червонцами? – Он ласково, тем же взглядом, каким только что смотрел на золото, посмотрел на нее и снисходительно добавил: – Дурные! Оки же не знают, что мне в Киев и так идти – награда? – Он спустился с крыльца и тут же вернулся, попросил смиренно: – Я сказал тому человеку, что ты – жена мне. Так ты это… ну, чтоб он не догадался. Так лучше будет. Ладно?

Оксана ничего не ответила, повела взглядом поверх него и ушла в гор­ницу. А Мирон все стоял и ждал ответа. Не оборачиваясь, она бросила из горницы:

– Яичницу сжарю, это скоро.

Мирон обрадованно закивал головой, принимая ее слова за некий знак примирения. И бодро, однако не теряя настороженности, двинулся по улице, держась, по привычке, в тени. В сердце Мирона пела надежда – все-таки не гонит, привечает.

– Что бабья душа? Трава – душа ихняя. Приходит пора – и сама под косу ложится… Вранье, что женщины сильных любят. Сильные – ломкие. А любят они, Миронушка, удачливых да настырных. Так-то… – разговаривал сам с собой повеселевший Мирон. Несколько раз оглянулся по сторонам – не наб­людает ли кто за ним? – и нырнул в развалины.

Навстречу Мирону из тени настороженно выступил высокий человек в бре­зентовом плаще и в парусиновом картузе.

– Не слишком ли долго вы заставляете себя ждать?! – нетерпеливо и резко сказал он.

– Пока, ваше бла… Сергей Христофорыч, с женой поговорил…

– Кроме нее, дома никого? – начальственно допрашивал он Мирона.

– Так точно, никого, – совсем по-солдатски ответил тот, памятуя, что это нравится начальству.

– Жена как?

– Как за себя ручаюсь, – безбоязненно пообещал Мирон.

– Ведите! – И зашагал следом за Мироном, держась от него на некотором расстоянии.

Они вошли в чистенькую, аккуратную горницу, сплошь завешанную вышив­ками, заставленную чуть привядшими комнатными цветами. Оксана быстро накрыла на стол, нашелся и графинчик, до половины наполненный мутноватой жидкостью. Однако гость, выразительно взглянув на Мирона, отодвинул са­могон на край стола. И Мирон, сглотнув слюну, подчинился.

Ел гость сосредоточенно, молча, и чувствовалось, что он весь насторо­же.

Оксана входила в горницу лишь за тем, чтобы убрать посуду или что-ни­будь принести. Молча, не глядя ни на кого, входила и так же молча выхо­дила.

– Может, ва… Сергей Христофорыч, сегодня уже никуда не пойдем?.. Переночуем. А завтра… как говорится, утро вечера мудренее, – попытался убедить гостя Мирон, встревоженный окаменелым молчанием Оксаны и тем, что – не ровен час – ночью же придется уйти обратно.

Гость ничего не ответил. Деловито доел. Отложил в сторону нож и вил­ку. Промокнул вышитым рушником губы, встал.

– На перины потянуло? – ядовито и угрюмо спросил он Мирона, и щека его нервно задергалась. – За-щит-нич-ки отечества!.. Пока мы тут с вами яичницу ели, тысячи человек захлебнулись кровью на поле брани!.. – Он сердито шагнул к вешалке, стал натягивать плащ.

Мирон тоже покорно надел поддевку, нахлобучил картуз:

– Куда прикажете?

– На Никольскую! – Гость мотнул головой, как бы прогоняя нервный тик, и достал из кармана брюк золотые часы. Мирон с жадностью взглянул на них. – Мы должны быть там ровно в девять!

– Успеем! – с наигранной веселинкой произнес Мирон, а про себя выру­гался: «Черт бы тебя побрал с твоей спешкой!»

Проскрипела дверь, гость вышел в сени. Мирон, идущий сзади, по-хо­зяйски осмотрел скрипящие дверные петли, качнул головой. Обернулся к стоящей в горнице Оксане, сказал:

– Ты, Ксюша, не жди. Вернемся – три раза стукну!

С Куреневки до Никольской – путь не близкий. Молча шли по пустынным улочкам, сторонясь освещенных мест и одиноких прохожих. Ступали медлен­но, вкрадчиво, – каменные мостовые Гулки! – чтобы ничем не нарушить нас­тороженной тишины. В ней Острее и явственнее ощущается опасность, все чувства напрягаются до предела. Иногда, заслышав стук копыт или громкие шаги патруля, подолгу пережидали в каких-то нишах, в тени заборов, в глухих закоулках.

Чернота ночи поблекла – взошла луна, белая, летняя, сочная, и в ее свете улицы стали шире, просторней…

На Никольской, напротив дома Сперанских, они замедлили шаг. Мирон пе­решел через улицу, остановился у калитки. Позвонил: два частых, три с паузами звонка.

Калитку отворил Викентий Павлович, недоверчиво оглядел с ног до голо­вы Мирона, посмотрел, нет ли кого еще неподалеку.

– Чем могу быть полезен? – спросил он, еще беспокойнее вглядываясь в лицо Мирона: лунный свет вырывал из темноты рябое, порченное лицо.

– Вам привет, товарищ Сперанский, – сказал Мирон, и по лицу его мед­ленно расползлась тусклая улыбка.

– Простите, от кого? – удивленно спросил Викентий Павлович, невольно отступая перед нагловатой улыбкой незнакомца.

– От Николая Григорьевича! – внушительно произнес Мирон.

Сперанский гостеприимно посторонился:

– Входите.

– Я не один. – Мирон поднял руку.

Человек, которого он сопровождал, торопливо пересек улицу, юркнул в калитку. На ходу протянул Викентию Павловичу руку:

– Здравствуйте, господин Сперанский. Я – подполковник Лебедев.

– Проходите, все уже в сборе! – обрадованно произнес Викентий Павло­вич.

Возле крыльца Лебедев властно бросил Мирону:

– Никуда не отлучаться! Караулить дом! Ждать!

Мирон молча кивнул и, усевшись на крыльце, стал задумчиво скручивать цигарку.

Подполковник Лебедев стремительно прошел в гостиную, где его уже жда­ли человек пятнадцать. На отшибе от других сидел полный смуглый человек с надменным и чуть брезгливым выражением лица. Его Сперанский представил Лебедеву в первую очередь. Это был бразильский консул граф Пирро. Ма­ленький Щуплый человек с красными воинственными глазами оказался заведу­ющим оружием Киевских инженерных курсов Палешко. Были здесь Бинский и Прохоров, и еще какие-то люди, одетые в простенькие сюртуки, пиджаки, неуклюжие свитки. Но в каждом чувствовалась военная выправка. Лица они имели сосредоточенные, отрешенные, на некоторых просвечивал жертвенный румянец. Лебедев поздоровался с каждым в отдельности. Пожимая руки, он внимательно выслушивал, кто где и кем работает. Обойдя всех присутствую­щих, Лебедев занял предназначенное ему за столом место и начал строгим деловым тоном:

– Господа! Времени у нас мало, поэтому будем тратить его экономно. Две недели назад я вернулся из Москвы и хочу вкратце изложить столичные новости, представляющие для нас с вами несомненный интерес. Не так давно в Москве произошло объединение почти всех антибольшевистских групп и ор­ганизаций… Создан Тактический Центр, в который вошли Союз возрождения России, Национальный центр и Совет общественных деятелей. – Здесь Лебе­дев сделал небольшую паузу, дабы присутствующие оценили в полной мере значение сказанного им, и продолжил: – Итак, образовался единый фронт, включающий в себя разные политические группировки, начиная с монархистов и кончая меньшевиками-оборонцами и правыми эсерами. Военная комиссия Тактического центра и штаб Московского района разработали план вооружен­ного выступления и захвата Кремля. В день восстания предполагается овла­деть Ходынской радиостанцией и оповестить весь мир о падении Советов. Вот, господа, масштабы, которыми надо жить!

– У нас, собственно говоря, в какой-то мере такое объединение тоже произошло, – не скрывая гордости, сказал Сперанский, с достоинством ог­лядывая присутствующих.

– Вот я и попрошу обстоятельно информировать меня, какими силами и возможностями располагает ваш центр! – в упор наведя свой взгляд на Спе­ранского, оборвал его Лебедев. – Это крайне необходимо знать командова­нию.

– А вы не предлагаете нам объединиться с петлюровцами? – вдруг спро­сил Бинский, желая, чтобы и его заметил и отличил представитель ставки.

Все с интересом смотрели на «гостя» в почтительном ожидании, что он ответит.

В гостиную вошла Ксения Аристарховна, она принесла поднос с чашками горячего чая.

– Я ничего не предлагаю, – продолжил Лебедев, когда она вышла, не обернувшись к Бинскому и не повысив голоса. – Но время мелких диверсии прошло. Поджоги складов, диверсии на железной дороге, саботаж – это, скажем, хорошо, господа. Но не это главное!..

– В таком случае, может быть, вы скажете, что же главное? – спросил верткий заведующий оружием инженерных курсов Палешко и торжествующе ог­ляделся по сторонам: вот, мол, какие вопросы нужно задавать. – Может, вам там со стороны виднее?

– Скажу! – торжественным взглядом оглядел всех подполковник Лебедев.

– Надо готовить вооруженное выступление по примеру Московского центра. Надо как можно шире вербовать людей, а может быть, и объединиться с людьми, у которых общие с нами интересы.

– Значит, все-таки с петлюровцами? – вновь подал голос Бинский. – Но в борьбе с большевиками у петлюровцев иные задачи, они дерутся за самос­тийную Украину, а у нас другие цели.

На этот раз подполковник, бросив на Бинского короткий взгляд, досад­ливо поморщился: он не любил людей, торопливых на выводы.

– Важен, господа, конечный результат – свергнуть большевиков. И не будем сейчас заботиться об остальном. Придет время – разберемся, кто что заслужил… Николай Григорьевич недавно встречался с руководителями пет­люровского заговора Стодолей и Корисом. Сожалею, что этого не сделали вы прежде. У них есть силы, есть оружие. Кроме того, им оказывает поддержку атаман Зеленый. А как известно из арифметики, сила, умноженная на силу, дает двойную силу!

– Николай Григорьевич поддерживает объединение? – почтительно привс­тав с места, спросил Прохоров. – Так надо вас понимать?

– Полковник Щукин считает, что важна конечная цель, средства же не имеют значения. Такой же точки зрения придерживаются Владимир Зенонович Ковалевский и Антон Иванович Деникин, – сослался на авторитеты для еще большей убедительности Лебедев.

Вечером старенький «бенц» остановился на Жилянской улице, откуда было рукой подать до Большой Васильковской. Человек десять чекистов прошли на Большую Васильковскую, окружили дом, в котором проживал ювелир Федотов. Красильников и еще трое поднялись на третий этаж, постучали. Им открыл грузный Лев Борисович Федотов, оглядел всех сонными, недоумевающими гла­зами, проводил в богато обставленную старинной мебелью комнату, предло­жил сесть. Сам тоже опустился в мягкое кресло, переплел на животе пальцы рук. Своей обстоятельной неторопливостью, всем своим видом и фигурой он выражал полное, даже добродушное, спокойствие.

У Красильникова на мгновение даже мелькнула мысль, что они напрасно поверили Либерзону и потревожили этого, такого Домашнего и обстоятельно­го, человека. За свою недолгую службу в Чека он видел много разных людей в подобных обстоятельствах. Виноватые, едва им показывали мандат Чека, хоть чемнибудь, да выдавали себя: суетливостью ли, заискивающей улыбоч­кой или льстивыми интонациями в голосе. Лев Борисович же был предельно спокоен и в то же время не скрывал неприязни К столь поздним гостям.

– Напрасно сами тревожитесь и людей тревожите по ночам, – исподлобья глядя на Красильникова, сухо сказал он. – Как приказ Советов… ваш то есть приказ, вышел, я все сдал. У вас там, в Чека, должно быть все запи­сано, проверили бы. Золотишко кое-какое было, бриллианты… – не спеша, жалуясь на судьбу, объяснялся с чекистами Федотов.

– Значит, сдали? – с тихой иронией спросил Красильников.

– А попробовал бы не сдать – сами бы забрали. – Федотов прямо взгля­нул на Красильникова из-под насупленных бровей, и такая безнадежность была во взоре ювелира, что Красильников опять заколебался. – Я знаю та­ких, кто не сразу сдал. По пять обысков было.

– А у вас? – продолжал спрашивать Красильников, зная, что именно на таких, с виду пустых, вопросах многие поскальзываются.

– Три обыска. Только ничего не нашли. А приезжали специалисты по час­ти обысков, – с горькой иронией над самим собой и своим утраченным бо­гатством продолжал Федотов.

– И выходит, что никакого золота у вас и в помине нет? – исподволь допытывался Семен Алексеевич.

– А откуда ж ему взяться? Я не алхимик. Изготовлять золото из воздуха пока не научился, – сказал Федотов, всем видом показывая, что этот визит ему не нравится и что он изрядно устал.

– Я вам, в общем-то, верю, – похоже, даже посочувствовал Красильни­ков. – Но работа у нас, Лев Борисович, такая, что приходится иногда и проверять. Так сказать, доверяя, проверяй. Так что не обессудьте! Вот ордер на обыск!

Федотов слегка скосил глаза на ордер, пожал плечами: дескать, хотите проверять – проверяйте – и снова принял скучающе-безразличный ко всему происходящему вид. Лишь большие пальцы рук, помимо воли хозяина, разомк­нулись и стали выделывать замысловатые фигуры. И это не ускользнуло от внимания Семена Алексеевича.

– Приступайте! – повернувшись к чекистам, решительно кивнул он голо­вой.

Поначалу чекисты вершок за вершком прощупали валики дивана, спинку, сиденье, заглянули в старинные часы с кукушкой, просмотрели граммофон – это был привычный «ритуал» при обысках. Молоденький чекист подошел к кадке с фикусом, остановился в нерешительности, вопросительно взглянул на Красильникова. Федотов перехватил этот взгляд, великодушно бросил:

– Рвите, чего там! Его уже три раза вырывали, может, ив четвертый раз приживется.

Но Красильников рассудил по-своему. Если и есть у Федотова золото, то не такой он простак, чтобы прятать его на виду у всех в кадке с цветком. И поэтому сказал чекисту:

– Оставь пока!

Двое других тем временем досконально простучали стены, оконные переп­леты. Сняли с гвоздей картины в толстых золоченых рамах, просмотрели ра­мы. Ничего.

Затем чекисты подошли к буфету, в котором за крупными стеклами тускло отсвечивал хрусталь.

На лице Льва Борисовича появилось подобие саркастической улыбки. Он продолжал все так же сидеть в кресле, обхватив руками большой живот. Пальцы его теперь были спокойны.

– Чудно все-таки, – сказал он. – Вот четвертый обыск наблюдаю, и все одинаково. Ищут-ищут, и в граммофон и в буфет заглядывают, плюнут и уй­дут. Вроде как даже обижаются, что не нашли ничего.

– Посмотрим, – неопределенно ответил Семен Алексеевич Федотову и за­тем бросил молоденькому чекисту: – Вы буфет аккуратненько поднимите и тщательно осмотрите ножки.

Втроем подняли буфет, отняли ножки. Стали простукивать одну за дру­гой, дерево глухо загудело.

– Ну, что там? – спросил Семен Алексеевич, искоса наблюдая за пальца­ми хозяина.

– Дерево как дерево, а вроде тяжелое, – сказал чекист.

– На то оно и называется железным, это дерево. В Африке Произрастает,

– объяснил Федотов. Семену Алексеевичу показалось, что сказал он это не прежним неторопливо-снисходительным тоном, и чуть-чуть поспешнее, чем следовало.

– А ну давай сюда… тяжелое…

Красильников надел очки и внимательно оглядел толстую Короткую ножку буфета. Прислушиваясь, стал стучать по ней своим прокуренным до черноты пальцем. Был он в эти мгновения похож на настройщика роялей, который ни­как не довьется нужного звучания струны. Затем он поднял глаза на Федо­това, укоризненно сказал:

– Вот! А вы говорили – нету.

Перочинным ножичком он осторожно поддел фанеровку ножки. И оттуда по­сыпались на стол один за другим, позванивая друг о друга, желтые кружоч­ки.

– Это разве золото? – пренебрежительно сказал Федотов, глаза у него презрительно сузились. – На старость, на черный день приберег.

– И это тоже… на старость? – строго спросил Красильников, вытряхи­вая золото из второй ножки.

А когда один из чекистов принес толстую библию, из ее переплета Семен Алексеевич тоже вытряхнул десятка два золотых десятирублевиков.

– И господь не сохранил! – улыбнулся чекист.

Наконец было проверено и пересмотрено все. Чекисты собрались у стола.

– Вроде больше ничего нету.

– Нету, нету, – поспешно закивал головой Федотов и затем Смиренно спросил: – Мне как? Прикажете одеваться?

– Не нужно, – равнодушным голосом сказал Семен Алексеевич. – Куда нам торопиться! Посидим, побеседуем. Может, вы и еще что вспомните.

Пальцы Льва Борисовича снова беспокойно зашевелились, то сцепляясь, словно успокаивая друг друга, то расцепляясь.

Прошло много времени, как Мирон привел гостя в дом Сперанского. Он успел уже выкурить с десяток цигарок. Его стало клонить в сон. И чтобы не заснуть, он начал медленно прогуливаться под окнами. Остановился, прислушался, заглянул в окно. Подполковник Лебедев медленно расхаживал по гостиной, говорил, скупо жестикулируя руками:

– Господин бразильский консул прав. Масштабы и еще раз масштабы! Мы в них тоже заинтересованы кровно. Ибо за каждый шаг к победе мы платим кровью.

– Союзники… как это… разоча-ровы-ваются, – сказал с места граф Пирро с сильным акцентом. – Им нужны ваши победы, а не ваши поражения… Я тоже… рискую добрым именем… ради ваших побед.

– Вот! – патетически воскликнул подполковник. – Наши друзья, которые не только морально поддерживает нас в священной борьбе, хотят видеть, что их усилия не пропадают даром. В конце концов, будем откровенны. Им нужны наши победы как некая гарантия, что их материальная поддержка не сейчас, а позже, но не в очень отдаленном будущем, обернется такой же материальной благодарностью…

– Так, может, мы им сразу отдадим всю Россию в виде компенсации? – мрачно поинтересовался Лысый, не поднимаясь с места. – Англии – Донбасс и железные дороги, Франции – остальную Украину со всеми потрохами, Бра­зилии… Простите, а какие интересы имеет ваше правительство, господин консул? – обернулся Прохоров к графу Пирро.

– Простите… Я вас плохо поймал… простите, понял, – уклонился дип­ломат.

– Ну, что бы вы хотели у нас оттяпать? Сибирь, Урал, Дальний Восток? У вас там, кажется, нет снега? Берите себе Сибирь! – не отставал Лысый.

– Прекратите паясничать, штабс-капитан! – угрюмо вскинулся подполков­ник и постучал по столу, призывая к порядку, Мирон отпрянул от окна, снова принялся кружить по двору.

…Юра в это позднее время сидел в кресле-качалке и дочитывал «Графа Монте-Кристо». Дочитал, с сожалением закрыл книгу, посидел немного, раз­мышляя об удивительной судьбе главного героя.

Внизу, в гостиной, слышались голоса, а со двора донеслось осторожное покашливание. Интересно, кто там? Юра потушил лампу и лишь после этого открыл окно. Действительно, кто-то ходит. Мальчик лег на подоконник, стал наблюдать за человеком во дворе. Тот в это время закурил, огонь спички выхватил из тьмы лицо.

Юра вцепился руками в подоконник. Он узнал этот беззубый рот на пор­ченом, пересыпанном оспинами лице. Вспомнил поезд, бандита, из-за кото­рого умерла мама. Прежний страх и прежнее бессильное отчаяние вернулись в его сердце, и, не понимая, что он делает, Юра стремглав выскочил из комнаты…

– Вы правы, масштабы нужны! – говорил тем временем, не желая ни с кем примиряться, Прохоров. – Но, простите, масштабы во многом, да-да, во многом зависят… – Он пристально взглянул на подполковника Лебедева и закончил, точно гвоздь вколотил: – От денег, ваше высокоблагородие!

– А патриотизм? – саркастически спросил Лебедев, неприязненно полуо­бернувшись к Прохорову. – Неужто святая Русь оскудела патриотами?

– К сожалению, господ патриотов становится все меньше. И потом, пат­риотизм тоже нужно подогревать. Если не победами на фронтах, то хотя бы… деньгами… – упорно стоял на своем Прохоров.

И тут распахнулась дверь, в комнату стремглав влетел Юра. К нему по­вернулись испуганные лица. В руке подполковника Лебедева блеснул писто­лет. А мальчик, указывая на окно, закричал:

– Там бандит! Вы слышите, там бандит!..

Сперанский переглянулся с подполковником Лебедевым и быстро вышел из комнаты. Вскоре он вернулся, следом за ним в гостиную скромно, бочком вошел Мирон.

– Да-да! Это он! – показывая на Мирона, продолжал Юра. – Он издевался над моей мамой и выбросил ее из поезда! Он грабил и убивал! Вы слышите! Это бандит!..

Юра ожидал, что эти люди, офицеры, сейчас же бросятся к бандиту, свя­жут его. Но – увы! – их реакция была иной.

– Юра! Почему ты оказался здесь? – изумленно подняв брови, гневно на­кинулась на него Ксения Аристарховна; никогда прежде она с ним так не говорила.

Подполковник Лебедев повел строгим взглядом на Викентия Павловича, и тот незамедлительно потребовал:

– Юрий! Ступай в свою комнату! Поговорим после!

А Мирон как ни в чем не бывало снисходительно улыбнулся Юре и развел руками.

– Разве ж я знал? – И плоские его глаза поплыли куда-то в сторону.

И тогда Юра, сжав кулаки, бросился к Мирону, стал изо всей силы бить его в грудь, гневно выкрикивая:

– Бандит! Бандит! – и плакал от отчаяния и злости и еще оттого, что впервые в жизни остался один на один со злом и бессилен был рассчитаться с ним.

Сильные руки Викентия Павловича оторвали Юру от Мирона.

– А вы… вы все!.. – забарахтался в руках Сперанского Юра. Широкая ладонь зажала ему рот. Сперанский отнес отбивающегося ногами и руками Юру к чулану, втолкнул его туда и с силой захлопнул за ним тяжелую дубо­вую дверь.

В гостиной молчали. Только подполковник Лебедев встревоженно провор­чал, сверля глазами хозяина квартиры:

– Хорошо, если крики вашего родственника не долетели до соседних до­мов.

– Ну что вы… у нас тихо… – тяжело дыша, поспешил успокоить Викен­тий Павлович.

– И все-таки выйдите на улицу, проверьте! – уже с настойчивой непри­язнью объявил Лебедев Сперанскому. Затем обернулся к переминающемуся с ноги на ногу Мирону, брезгливо взглянул на него: – А вы! Вы что скажете?

– Я человек маленький, ва… Сергей Христофорыч. Мне как приказывали,

– нисколько не смущаясь, объяснил Мирон. – Я тогда у батьки Ангела был. А он, известно, против всех воевал. И против дворян тоже. – И кивнул в сторону сидящих за столом.

Вернулся Викентий Павлович, доложил:

– Все тихо. Можно идти.

– Итак, о деньгах. Деньги у вас будут, господа, – торопливо натягивая свой брезентовый плащ, сказал подполковник. – Скоро!.. – Мельком оглядев прощающимся взглядом гостей, он добавил: – Очень скоро!.. И еще Николай Григорьевич просил передать вам следующее. Приказом Ковалевского вы все зачислены на должности в действующую армию. Заготовлена реляция главко­верху Антону Ивановичу Деникину о производстве вас в более высокие во­инские чины и о награждении.

Заговорщики, не скрывая довольных улыбок, переглянулись.

– Я прощаюсь с вами, господа, но не надолго! – многозначительно бро­сил подполковник Лебедев, лихо щелкнул каблуками, поцеловал руку Спе­ранской, любезно отвесил общий поклон. – Близок час нашей победы, госпо­да!

Мирон вразвалку вышел первым, затаившись, постоял у калитки, зорко осматривая темноту. Затем подал знак подполковнику Лебедеву и вышмыгнул на улицу. Крался медленно и осмотрительно, время от времени ожидая, ког­да подполковник Лебедев догонит его. На перекрестке Мирон тихо спросил:

– Куда теперь, Сергей Христофорыч?

– На Большую Васильковскую, – ответил Лебедев.

…Сидя в чулане, Юра слышал, как постепенно – по одному – расходи­лись тайные гости. В горле у него пересохло, нестерпимо хотелось пить. Саднила ушибленная в темном чулане коленка. Но еще больше мучила иная боль. От нее хотелось плакать. Бандит, повинный в смерти матери, – со­общник Викентия Павловича, Бинского, Лысого. Он воюет на стороне белых. И Юрин папа тоже воюет на стороне белых. Как же это может быть? Как? Здесь какая-то страшная ошибка, которую почему-то никто не хочет испра­вить…

Снова и снова мальчик вспоминал ненавистное, побитое оспой лицо, иск­ривленный рот… Может, они не знали, что он бандит? Но ведь Юра сказал им. Не поверили? Нет, вряд ли! Но вместо того чтобы схватить бандита, они набросились на него, Юру, и трусливо, словно в чем-то угождая Миро­ну, заперли его в чулане. Почему? И в его голову пришла совсем не детс­кая мысль. Скорее сердцем, чем умом, он понял то, что понимали не все взрослые. «Бандит – это бандит, – подумал Юра. – Кому бы он ни служил, бандит-это бандит! Почему же они, белые офицеры, не понимают этого?»

Привалившись к старому креслу, снесенному за ненадобностью в чулан, Юра долго еще лихорадочно размышлял обо всем происшедшем. И успокоился тем, что поклялся самой страшной клятвой разыскать бандита Мирона и отомстить ему за все.

Близился ранний летний рассвет, когда Мирон и подполковник Лебедев пересекли пустырь и вышли на Большую Васильковскую. У нужного дома пос­тояли, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь. Вошли в подъезд, бесшум­но поднялись на третий этаж. Подполковник зажег электрический фонарь и пошарил узким лучом в темноте. Наконец нашел то, что искал: на обитой клеенкой двери тускло отсвечивала медная табличка: «Л. Б. Федотовъ». Отступив в сторону, Лебедев показал Мирону на дверь, и тот постучал: два частых, три с паузами удара.

Вскоре из-за двери послышался приглушенный голос:

– Кто там?

– Лев Борисович! Отворите! – прошептал в ответ Мирон. – От Николая Григорьевича к вам…

Щелкнул замок, дверь широко, открылась. И в лицо гостям ударил свет яркой керосиновой лампы. Хозяин держал ее низко и слегка отклонял от се­бя, отчего его лицо все время оставалось в полутьме.

Мирон первым шагнул в переднюю, не спуская глаз с хозяина. Что-то в нем встревожило Мирона, что-то здесь было не так. Фигура хозяина была совсем не старческой. Показалось подозрительным и то, как безбоязненно им открыли дверь…

Резко схватив руку с зажженной лампой, Мирон с силой приподнял ее. Свет закачался, метнулся по стене и на мгновение лизнул пучком лучей хо­зяина по лицу… На нем был бушлат, из-под него проглядывала тельняшка. Это было страшно.

Но еще страшней стало Мирону, когда он узнал чекиста, от которого не­давно едва удрал на рынке. Все это произошло мгновенно. Мирон отшатнул­ся, по-кошачьи прыгнул назад, наткнулся спиной на своего спутника, и тут чекист ударил его ногой в живот. Мирон ойкнул, превозмогая боль, кинулся в сторону, но тотчас еще кто-то сзади набросился на него. Зазвенело стекло. Покатилась со звоном и дребезгом по полу и погасла лампа. «Все остальное уже происходило в кромешной темноте. Кто-то, тяжело и озлоб­ленно дыша, наседал на Мирона, а он отбивался изо всех сил, катаясь по лестничной площадке.

Гулко загремели по лестнице чьи-то грузные, но быстрые шаги – подпол­ковник Лебедев счастливо увернулся во внезапной суматохе от чекистов и помчался вниз. Но едва он добежал до второго этажа, как в лицо в упор ударили яркие лучи карманных фонарей. На мгновение они ослепили его, отбросили назад. И тут же снизу послышался яростный голос:

– Стой! Руки вверх!

Подполковник резко повернулся и опять помчался вверх – там, на черда­ке, было теперь его спасение, – а следом за ним устремился, чекист. Поч­ти одновременно они наткнулись на клубок сцепленных в бешеной схватке тел.

– Здесь я… Сергей… Христофорыч… выручайте!.. – услышал Лебедев задыхающийся голос Мирона. Быстро сориентировавшись, заученным ударом рукоятки пистолета по голове, подполковник свалил своего преследователя, а затем несколько раз с силой опустил тяжелый кулак в середину катающе­гося клубка.

Мтрон почувствовал, что руки, державшие его, ослабли, и он, как спу­щенная тетива, распрямился, вскочил на ноги, бросился вверх по лестнице вслед за удаляющимся топотом ног подполковника. Грудь его теснила боль, перехватывала дыхание, делала ватными руки и ноги, но Мирон все равно, задыхаясь и слабея, продолжал бежать вверх, к спасительному чердаку.

Вслед беглецам раздались один за другим несколько выстрелов, брызнула в стороны штукатурка, полетели щепки, зазвенело стекло.

Подполковник обернулся и тоже несколько раз наугад выстрелил. Подбе­жав к железной лестнице, ведущей на чердак, стал торопливо взбираться по вей. Мирон не отставал, к нему постепенно пришло второе дыхание, и он бежал, втянув голову в плечи, словно ожидая, что вот-вот чекистская пуля настигнет его.

На чердаке они ринулись к окну. Ударом плеча Мирон высадил раму, и они выбрались на крышу.

Уже совсем рассвело. Низко по земле стлался грузный, выкрашенный ут­ренней зарей туман. Город, лежавший внизу, досматривал последние, уже некрепкие сны, кое-где в окнах теплился осторожный свет, и совсем по-де­ревенски перекликались петухи.

Громыхая сапогами по тугому железу крыши, Мирон и подполковник Лебе­дев, уже вконец запыхавшись, пробежали туда, где виднелся соседний дом. Он был чуть ниже того, на котором находились беглецы, зияющий провал от­делял один дом от другого, внизу мертвенно поблескивали булыжники двора.

Они остановились у края крыши, с опаской поглядели вниз и там, в уз­ком колодце двора, увидели бегущих чекистов. Подполковник прикинул расс­тояние и сказал Мирону:

– Единственное спасение – прыгать!.. Ну!..

– Боюсь, ваше высокоблагородие! Далеко! – И Мирон стал медленно пя­титься от края крыши, сердце его внезапно остудила мертвенная жуть. – Нет! Не могу!.. Боюсь!

Подполковник настороженно оглянулся и еще решительней, еще настойчи­вей повторил:

– Кому говорят, прыгай! – и поднял пистолет. – Ну-у!..

– Го-осподи, помоги! – перекрестился Мирон, с всхлипом набрал в грудь воздуху и, зажмурив глаза, прыгнул. Протрещала черепица, осколки полете­ли вниз, звонко рассыпались на мостовой, словно кто-то швырнул на булыж­ники медяки. А Мирон уже легко бежал по не очень – крутой крыше соседне­го дома.

Подполковник тоже разбежался, тело его спружинилось. Оттолкнулся но­гами от карниза и перелетел через пропасть, разделявшую два дома. Но не было в его уже немолодых ногах той силы и упругости, как у Мирона, и он, каким-то чудом успев ухватиться за водосточный желоб, завис над про­пастью, закричал Мирону:

– Помоги-и!..

Подполковник из последних сил держался за край желоба, боясь взгля­нуть вниз, чтобы не ослабеть от страха высоты, и все смотрел вверх, на свои побелевшие от напряжения руки, и еще выше, туда, где дрожали в вы­беленном зарею небе редкие пригасающие звезды. На отчаянный крик подпол­ковника Мирон невольно оглянулся и… снова ринулся дальше, пригибаясь и петляя. Он уже успел поверить, что и на этот раз кривая вывезла – спа­сен, а спасенному незачем второй раз рисковать.

Желоб под тяжестью тела подполковника медленно разогнулся, и он с глухим криком рухнул вниз. Перед последним смертным мгновением ему пока­залось, что он еще может за что-нибудь уцепиться, и вытянул руки, но не­бо внезапно отодвинулось, покачнулось и выбросило ему в глаза нестерпи­мобелое свечение.

Когда подбежали чекисты, подполковник уже не дышал, его глаза незряче смотрели в небо, а руки были вытянуты вперед, словно он все еще силился до чего-то дотянуться.

Раненый Сазонов обыскал погибшего, извлек из карманов пистолет и ка­кие-то бумаги. Одного чекиста он оставил сторожить тело, трех послал преследовать Мирона, а сам поднялся в квартиру Федотова.

– Один, похоже, ушел, товарищ Красильников, а второй насмерть разбил­ся, – невесело доложил Сазонов и утомленно протянул пачку бумаг: – Это вот при нем нашли.

– Ты ступай голову-то перевяжи, – посоветовал Сазонову Красильников, взглянув на его слипшиеся волосы и темные потеки крови на шее и гимнас­терке. – Ишь сколько кровищи выв шло.

– Ничего, заживет, – приободрился Сазонов.

– Не геройствуй, не надо! – пристрожил его Красильников и подсел к столу. Неторопливо надел очки и стал раскладывать перед собой найденные у подполковника бумаги.

Лев Борисович, сидевший неподалеку, не удержался, зыркнул острым, цепким взглядом по этим бумагам и тут же отвел глаза, снова приняв без­различный вид. Лишь большие пальцы рук опять стали торопливо выделывать замысловатые фигуры.

Семен Алексеевич на мгновение покосился на руки «Федотова, с улыбкой подумал: „Чудно! Владеет-то собой как, а с руками справиться не может“.

– А нервишки у вас, Лев Борисович, я замечаю, неважнецкие. Лечиться бы надо, – сочувственно сказал Красильников Федотову, продолжая нетороп­ливо разбираться в бумагах.

– Вы это к чему? – встревожился Федотов и тут же сделал вид, что не понял Красильникова.

– К тому самому, что… есть та бумажка, которой вы сейчас так бои­тесь. Вот она… – Семен Алексеевич сдвинул ниже на нос очки, стал вни­мательно рассматривать потертый на сгибах лист бумаги. – Самим командую­щим Добровольческой армией Ковалевским подписанная. С печатью. Все чин чином… Почитать?

– Зачем? Мало ли что они там пишут! – Опять напустил на себя добро­душную ленцу Лев Борисович.

– Ну что это вы так? – укоризненно покачал головой Красильников. – Солидный же человек! Генерал. Гарантирует… Вот, читайте!.. Что золо­тишко, которое вы вручите «подателю сего», вам все сполна вернут после – победы над Советами… над нами, значит. Лев Борисович!

– Пускай гарантируют, мне-то что, ни жарко и ни холодно, – попытался уклониться от прямого ответа Федотов, решивший держаться до конца.

– Понятно. Не хотите, значит, сознаваться, где вы его прячете? – нас­тойчиво докапывался до истины Красильников, понимая, что нельзя давать своему противнику ни минуты передышки.

– Все, что прятал, вы нашли, – откровенной бравадой ответил Федотов.

– Нет, не все! – покачал головой Красильников. – Ну ладно! Одевай­тесь! Придется нам с вами в Чека продолжить эту, прямо скажу, не очень приятную беседу.

Федотов молча оделся, нетерпеливо сказал:

– Ну пошли, что ли!

Однако Красильников не тронулся с места. Он стоял возле кресла, где все время сидел Федотов, и внимательно смотрел на пол. В крашеных досках слабо поблескивали шляпки двух новых, недавно вбитых гвоздей. Сидя в кресле, Федотов ногами прикрывал их.

Красильников поднял голову, сказал чекистам:

– А ну, хлопчики! Подденьте-ка еще вот эти досочки.

И тут Льва Борисовича оставило самообладание. Он покачнулся, схватил­ся рукой за стену и тяжело опустился, почти сполз, на табурет.

– Я же говорил, Лев Борисович, что нервы у вас ни к черту, – мельком заметил Красильников, наблюдая за быстрой работой чекистов. Они вынули гвозди и легко подняли доски, скрывающие подпол. Оттуда остро пахнуло сыростью, гнилью.

Сазонов склонился к подполу, осветил тугую темень фонариком. Двое че­кистов спрыгнули вниз и подали один тяжеленный чемодан, за ним – другой.

– Ого-го! – не удержался от удивления Сазонов и тут же, встретив уко­ризненный взгляд Красильникова – мол, нужно быть сдержаннее, – бросился помогать товарищам.

Содержимое чемоданов Семен Алексеевич высыпал на стол. На круглом столе выросла целая гора драгоценностей, в основном золотых монет, среди которых инородными телами выделялись кольца с крупными камнями, тонко и вычурно выгнутые серьги, тускло поблескивающие церковным золотом кресты, налитые тяжестью серебра, кулоны, легкомысленные дорогие ожерелья… И все это составляло один искрящийся, почти живой клубок.

Красильников смотрел на все это богатство спокойными, холодными гла­зами.

– И это – тоже на старость? – жестко спросил он. – Долго же вы жить собирались, господин Федотов.

– Меня… расстреляют? – ослабевшим голосом спросил ювелир, весь под­жавшись и потеряв былую респектабельность. Руки у него бессильно повис­ли, ноги обмякли, словно из него вынули сейчас какую-то главную, стерж­невую пружину.

– Не знаю. Это решит военный трибунал, – неопределенно ответил Кра­сильников: не в его правилах было добивать Поверженного противника.

– Чистосердечные показания облегчат мою участь?

– По крайней мере, в этом случае вы хоть можете еще на что-то рассчи­тывать.

– Хорошо! Я все расскажу! Все!.. – с дрожью в голосе произнес Федо­тов.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Звонили настойчиво, неотрывно. И оттого что было уже утро и в окна процеживался благожелательный свет, Викентий Павлович без опаски прошел к калитке, отодвинул задвижки, открыл замки и… отступил, отшатнулся. В дверном проеме встал, заслонив собой улицу, Красильников, сзади него, стояли еще двое.

– Викентий Павлович Сперанский? – коротко бросил Красильников, скорее утверждая, чем спрашивая.

И по тому, как эти трое холодно смотрели, как деловито шагнули во двор, обтекая Сперанского, он понял: это из Чека.

– Д-да, – растерянно отозвался Сперанский и тут же попытался скрыть смятение, широко, приглашающе взмахнул рукой – жест, однако, получился запоздалым и ненужным: все трое уже были во дворе.

– Мы из Чека. Вот ордер на обыск. – Красильников обернулся к своим помощникам, приказал: – Позовите понятых, и приступим.

– В чем, собственно, дело? – все еще пытался взбодриться Сперанский, ступая за Красильниковым на ослабевших ногах. А сам лихорадочно прикиды­вал: «Обыск или арест? Если обыск, то все еще может обойтись. Арест – значит дознались. Спокойнее! Спокойнее…»

Не отвечая, Красильников прошел в переднюю, бегло огляделся, открыл дверь в гостиную. Задержался взглядом на копии «Спящей Венеры», укориз­ненно покачал головой, и Сперанскому стало окончательно не по себе. А Красильников, кивнув в глубину комнаты, хмуро бросил:

– Там что?

– Мой кабинет, – с тоскливой предупредительностью ответил Викентий Павлович, быстро прошел через гостиную, открыл дверь. – Пожалуйста, про­шу… – И, поймав на себе взгляд Красильникова, спросил: – Мне что, со­бираться?

Оглядывая кабинет, Красильников безмятежным голосом ответил:

– Собирайтесь, конечно. Собирайтесь!

Из кабинета Красильников снова вернулся в переднюю, осмотрелся здесь тщательней. Подошел к двери рядом с гостиной.

– Комната моей жены… спальня, так сказать, – опережая вопрос, то­ропливо объяснил Сперанский.

В спальню Красильников не вошел, приоткрыл еще одну – белую – дверь, ведущую в кухню. Увидев там Ксению Аристарховну, в глазах которой леде­нел безмолвный ужас, вежливо и успокаивающе сказал ей:

– Здравствуйте.

– Дорогая, это недоразумение… Прошу тебя, ты понимаешь?.. – многоз­начительно начал Сперанский и тут же под вопросительным взглядом Кра­сильникова осекся: – Я действительно уверен, товарищ, произошла досадная ошибка.

– Разберутся, – спокойно пообещал Красильников и, не найдя ничего примечательного в кухне, снова вышел в переднюю и только теперь обратил внимание на низенькую дубовую дверь, толкнул ее рукой. Дверь была запер­та.

– Откройте! – приказал Красильников.

– Да-да… секундочку… – суетливо гремя ключами и не умея скрыть своего волнения, пробормотал Сперанский. – Тут, видите ли, некоторым об­разом… узник… мой племянник… наказан – кхе-кхе! – за непослушание.

Дверь со скрипом открылась. Сперанский понуро остановился на пороге, а Семен Алексеевич, переступив плоский порог, всмотрелся в полумрак и увидел в углу чулана худощавого мальчика, который сидел на матрасе, без­надежно обхватив колени руками. Мальчик даже не пошевелился, когда отк­рылась дверь, лишь только чуть отвернул лицо от ворвавшегося в чулан света. Что-то знакомое почудилось Красильникову в этой узкоплечей согну­той фигурке, в острых коленках. Внимательно вглядевшись, он узнал Юру.

– А-а, старый знакомый!.. Здравствуй… э-э… Юра! – добродушно и даже радостно поздоровался Красильников.

Юру тоже не только не испугало, но даже и не очень удивило появление здесь Семена Алексеевича. Он многое передумал за эту ночь, далеко не все понял, но кое-что уяснил для себя твердо и иначе взглянул на то тайное в доме Сперанских, что вначале влекло его, а теперь показалось совсем не таким заманчиво-героическим. Была какая-то закономерность в появлении чекистов здесь, у Сперанских, и Юра даже испытывал удовлетворение от то­го, что одним из этих чекистов оказался именно Красильников, как будто он сразу же сумеет дать ему четкие ответы на все мучившие его вопросы. И в то же время Юра понимал, что вопросы станет задавать Красильников. Только он, Юра, ничего не скажет. Как бы там ни было, но предателем он не станет. Пусть сами во всем разбираются… И ожесточение, и вызов от­разились на его лице.

А Красильников, пристально глядя на Юру, сожалеюще подумал: «Запуга­ли, запутали парнишку».

– За какие такие провинности тебя в каталажку упрятали? – морщив нос, что бы хоть как-то развеселить мальчишку, спросил чекист. – Нашалил че­го-нибудь?

– Да нет… так… ничего, – равнодушно отозвался Юра, даже не подняв головы.

– Из ничего – ничего не бывает, – обронил Семен Алексеевич. – Помнит­ся, ты говорил тогда, что едешь к родственникам. Это, что ли, твои родственники?

Юра отметил нотки неподдельного презрения в голосе Красильникова, когда он спросил о родственниках, и обреченно кивнул головой.

– Понятно…

«Ничего ему не понятно», – с внезапной горечью подумал Юра, и такое отчаяние, вошло в его сердце, что он готов был заплакать. Не расскажешь ведь, что и он, Юра, со вчерашнего вечера многое понял о своих родствен­никах, особенно о Викентии Павловиче, что и он презирает дядю за то, что тот связан с бандитами…

– Так все-таки за что тебя сюда? Не на тот курс лег? – посочувствовал мальчику Семен Алексеевич.

Юра даже вздрогнул: к его удивлению, Красильников почти угадал.

В чулан заглянул один из чекистов, доложил:

– Понятые уже здесь.

– Начинайте, – распорядился Красильников. – По порядку – гостиная, кабинет, спальня. Я подойду…

И снова они остались вдвоем. Молчали. Юра внимательно исподлобья рассматривал Красильникова. Ему нравилось его доброе, несколько утомлен­ное лицо, стеснительная, неторопливая улыбка – он еще тогда, – в артди­визионе, отметил про себя, как хорошо и озаренно улыбался Семен Алексее­вич. Но Юру отпугивал его матросский бушлат, лихо сломленная посередине фуражка и висящий на длинном ремне маузер в деревянной кобуре.

– Скажите, а вы и взаправду чекист? – решился задать Юра давно инте­ресовавший его вопрос.

Семен Алексеевич повеселел: ему все больше нравился этот мальчишка, с которым так часто, так упорно сводила судьба.

– Что, слово страшное? Или форма тебя смущает? Так это отчего. Был, понимаешь, моряком, а теперь вот пришлось… – Голос у него слегка пост­рожал, и на лице еще резче выступили скулы. – Только какой я чекист. До чекиста мне еще во-она сколько плыть! Однако же кому-то и этим надо…

Красильников вытащил кисет, несколько раз встряхнул его в руке, чтобы табак сильнее перемешался, свернул цигарку и всласть затянулся горьким дымом отстоявшегося самосада. Когда он снова начал оборванный разговор, голос у него потеплел, стал каким-то свойским и обстоятельным:

– Двое детишек у меня в Евпатории остались, один – вроде тебя, четыр­надцать годков ему, а второй и вовсе салажонок…

– Как это – «салажонок»? – спросил Юра, ему нравилось, что их разго­вор идет неторопливо, по душам.

– Ну совсем пацан еще: семь годков… Н-да! Вот видишь, какой я че­кист! – досадно крякнул Красильников. – Мне бы помалкивать про Евпато­рию-то. Она пока у ваших, у белых… Эх!

– А за что вы Загладина арестовали? – вспомнил Юра свое недавнее пот­рясение, с которого, как показалось ему, все в доме Сперанских измени­лось, пошло кувырком.

– Э-э, да ты и его знал? Ну и компанию ты себе подобрал, однако! – сокрушенно покачал головой Красильников.

– Я видел, как вы его там, на базаре… возле телеги с оружием…

– На совести у твоего знакомого не только оружие, – цепко вглядываясь в мальчика, сказал чекист. – Когда пожар случился, ты уже в Киеве был?

– Это когда Ломакинские склады горели?.. Да, – ежась от воспоминаний, ответил мальчик.

– Вот он их и поджег, – жестко подытожил Красильников. – Сколько доб­ра сгорело! Люди голодают, осьмушка на брата, а там весь хлеб в огне по­гиб!.. Однако заговорились мы с тобой, а дело стоит. – И его шаги тороп­ливо простучали по лестнице, затем, то удаляясь, то приближаясь, зазву­чал его распоряжающийся голос.

…Обыск в квартире Сперанского ничего не дал. Когда чекисты вошли в переднюю, уже одетый Сперанский бодрым голосом попытался пошутить:

– Я так понимаю, мне уже можно раздеться?

– Нет, почему же! Сейчас поедем! – не приняв шутки, бесстрастно отве­тил Красильников и отошел. Воспользовавшись этим, Викентий Павлович ук­радкой дотронулся до плеча Юры и попытался что-то втолковать ему взгля­дом. Но не успел. Красильников вернулся, приказал Сперанскому: – Прохо­дите!

Викентий Павлович, держась одной рукой за конец шарфа, которым за­чем-то укутал шею, скорбно склонился к своей жене:

– Ты не волнуйся, Ксения. Надеюсь, товарищи теперь все поняли, и ме­ня, видимо, сразу же отпустят. Но очень тебя прошу… ты пойми… – и он снова выразительно взглянул на жену, Красильников опять обратил внимание на эту фразу, нахмурился, обернулся к Юре и Ксении Аристарховне.

– Вы тоже поедете с нами! – отчужденно сказал он, налитый весь ка­кой-то ледяной и властной силой.

На стареньком автомобиле, который волочил за собой пласты густого ды­ма, они поехали в Чека. По дороге Викентий Павлович еще несколько раз пытался подать Юре какие-то знаки, но Юра каждый раз отворачивался, де­лая вид, что внимательно рассматривает случайно взятую с собой книгу «Граф Монте-Кристо».

…Фролов дружелюбно встретил мальчика, кивнул ему, даже подал большую и гостеприимную ладонь.

– Садись… Юра. Так, кажется, тебя зовут? – ласково произнес Фролов, с любопытством вглядываясь в хмурое лицо маленького гостя.

«Покупают», – растерянно подумал Юра и решительно ответил:

– Ничего я вам рассказывать не буду. Можете сразу расстрелять. – И высокомерно пожал худыми плечами.

Фролов беззвучно засмеялся, глаза у него сошлись в веселые щелки.

– С расстрелом мы малость повременим. А рассказать я тебя прошу только одно: за какие провинности тебя упрятали в чулан? А?

Юра сжался, беспомощно глядя перед собой, и невесело молчал.

– Ну что ж… не хочешь рассказывать – не настаиваю, – пристально ог­лядев Юру своим особым прищуренным взглядом, продолжил Фролов. – Понимаю

– кодекс чести. Да мне и не нужно, чтобы ты выдавал чьи-то секреты. Мне и без тебя хорошо известно, что за птица – твой дядя. И кто такие – его друзья. И чего они добивались – тоже знаю… Ты, конечно, не раз слышал, как высокомерно они называли себя патриотами.

Говорили высокие слова о чести, совести, любви к родине. А на самом деле они попросту отпетые бандиты. Все. В том числе и твой дядя!

Фролов задел в Юре самое больное, и тот опустил голову. Перед его мысленным взором один за другим прошли рябой Мирон, вкрадчиво-сладкий Бинский, весовщик Загладин, Лысый, Прохоров, испуганный подполковник с пистолетом в руке, Викентий Павлович с искаженным от гнева лицом…

– Запомни, плохие люди не делают хороших дел!.. Так-то вот! – хоть и резко, но с доброжелательством произнес Фролов и неторопливо размял в руках тощенькую папироску, прикурил, позвал Красильникова: – Отведи его, Семен, в дежурку, пусть там побудет. И вели, чтоб чаем напоили.

Большая комната, куда привел Юру Красильников, поражала строгой, поч­ти стерильной аккуратностью, даже обычные дощатые нары не портили этого впечатления.

В раскрытые окна с улицы неутомимо вливалось солнце, наполняя комнату веселым светом, матово блестели в пирамиде стволы винтовок, отсвечивал золотом большой надраенный медный чайник.

Четверо красноармейцев за столом играли в домино. На нарах, прикрыв глаза от солнечного света кто фуражкой, а кто и просто рукой, спали еще несколько красноармейцев. Один сидел в нижней рубашке и пришивал к гим­настерке пуговицу.

– Входи, входи, – добродушно подтолкнул Красильников Юру и обратился к красноармейцам: – Пусть мальчонка пока тут у вас посидит.

– Это как? – перекусывая нитку, спросил красноармеец в нижней рубахе.

– Под охраной его, что ли, держать? Или он сам по себе?

– Да нет! Скажешь тоже – под охраной. Сам по себе…

Чаю ему дайте! – Красильников порылся в кармане бушлата, достал кусок сахару, стыдливо сунул его Юре в руку и тут же вышел.

…В полдень Лацис вызвал к себе Фролова с докладом. Слушал не пере­бивая, ни на миг не спуская с докладчика прямого, заинтересованного взгляда. Он по привычке стоял у окна, и за его плечами виднелось широ­кое, разливное украинское небо и луковки собора, так похожие на этом фо­не на созревшие каштаны…

– Сперанский – один из руководителей заговора, – докладывал Фролов. – В прошлом – кадровый офицер. Вот… нашли при обыске… – Он положил на стол несколько фотографий. – Бывший председатель местного союза офице­ров. Убежденнейший монархист.

– Что показывает? – Лацис прислонился спиной к подоконнику и весь напрягся в ожидании.

– От показаний отказался! – Фролов грустно усмехнулся.

На столе лежали фотографии. Лацис стал неторопливо их рассматри­вать… Вот еще совсем молодой и бравый Викентий Павлович в новенькой офицерской форме картинно стоит, опираясь на эфес шашки… А вот группо­вая фотография: он – в центре – уже с внушительным лицом и строгим об­личьем. На третьей фотографии он же, по-гвардейски вытянувшись, с вос­торженно-оторопелым выражением лица, стоял возле кресла, в котором сидел полковник. Это был полковник Львов.

Фотографии – тоже свидетели. Они давали показания, нужно было только внимательно всмотреться в них. И эти показания были против их хозяина, они говорили красноречиво о нем как о человеке заурядном и самовлюблен­ном. Такие люди обыкновенно упрямы.

– А вы его пока не трогайте, – небрежно бросив на стол фотографии, посоветовал Лацис. – Пусть денек потомится. Глядишь, разговорчивее ста­нет. Такая порода больше всего боится неизвестности.

– Денек?.. Да за денек они могут такого натворить!..

– Умение ждать – тоже немалая чекистская наука, Петр Тимофеевич, – мягко заметил Лацис и обнял Фролова за плечи.

Потом они обсуждали текущие дела. Их к середине дня уже накопилось немало, все они были важные, все требовали безотлагательного решения.

В завершение разговора Лацис рассказал Фролову, что к нему обратился Управляющий делами ЦК КП(б)У Станислав Викентьевич Косиор, по совмести­тельству возглавляющий недавно созданное при военном отделе ЦК Зафронто­вое бюро.

Просил помочь наладить надежную связь с Харьковом. До сих пор она осуществляется курьерами от случая к случаю, и зачастую ценная информа­ция приходит с большим опозданием, устаревает.

Слушая Лациса, Фролов все больше хмурился. Он понимал: к хорошо нала­женной и пока не имевшей провалов эстафете, по – которой передавал свои донесения Кольцов, Косиор рассчитывает подключить и своих людей из Харьковского подполья. Дело общее, это ясно. И все же умножалась вероят­ность провала эстафеты и неизмеримо увеличивался риск для самого Кольцо­ва. Фролов так прямо и сказал об этом Лацису.

– Риск, бесспорно, возрастает, – согласился Лацис. – Однако что иное мы можем предложить?

– Надо подумать, – потер подбородок Фролов. – Во всяком случае эста­фету, которая надежно действует, не следует трогать. Думаю, можно сдуб­лировать эстафету. Наладить еще одну – запасную. Она, в общем, уже су­ществует, хотя мы ею еще и не пользовались. Через Харьковское депо. Вот ее и нужно попытаться привести в действие. Пока пусть ею пользуется Заф­ронтовое бюро, а в случае надобности к ней сможет подключиться и Кольцов.

Лацис согласился с доводами Фролова, и они договорились вернуться к этому разговору еще раз в ближайшие же дни.

– А ты все-таки хорошенько отдохни, Петр Тимофеевич, – снова сказал Лацис, когда Фролов покидал его кабинет. – Оттого что ты вот уже какие сутки не спишь, выиграет не Советская власть, а ее враги.

– Слушаюсь, – тихо сказал Фролов и вышел.

В приемной его ожидал, сложив руки между коленками, Красильников. Они пошли по длинному коридору Чека, и шаги их гулка отдавались в огромном помещении.

– Ну что? Вызывать к тебе Сперанского? – спросил Красильников. – Ночь длинная – размотаем.

– Ночь для того, Семен, чтобы спать, – наставительно сказал Фролов.

– Та-ак! Мы, значит, будем спать, а наши враги тем временем… – так же как недавно Фролов, взметнулся Семен Алексеевич.

– Это товарищ Лацис велел так: хорошенько выспаться.

Чтоб голова была ясная!.. – Смеющимися глазами посмотрел искоса на своего помощника Фролов.

– Шутишь?! – опять усомнился Красильников.

– Нет, не шучу! – еще больше повеселел от красильниковской неуступчи­вости Фролов. – Мальчик где?

– В дежурке! Как-то надо и с ним решать. Малец, конечно, многое зна­ет, это точно, но упрямый, вряд ли что скажет… Может, его в Боярку отправим? – предложил Красильников. – Там приемник для малолетних орга­низовали…

Фролов от удивления даже остановился, зло сказал:

– Ну и до чего же ты туго соображаешь, Семен! Да люди Сперанского сейчас только и ждут, чтобы мы от парнишки избавились. Они же понимают, что как не меняй квартиры, а он для них все равно опасен. Даже если больше он ничего не знает, то в лицо определенно многих видел… Поверь, они еще попытаются его разыскать! Вот об этом ты уж, пожалуйста, поза­боться!

– Понятно! – сказал удрученный своей недогадливостью. Семен Алексее­вич и открыл дверь в дежурку. Поискал глазами Юру, увидел, весело спро­сил его: – Ну, что нового в гарнизоне, – Юрий?

– Ничего, – буркнул Юра, не принимая нарочито веселого тона Кра­сильникова.

– Ничего – это уже хорошо, – будто не замечая отчужденного тона, вме­шался Фролов. – Собирайся, пойдем ко мне в гости.

– Зачем?.. – настороженно спросил Юра.

– Ну пообедаем вместе, если, конечно, не возражаешь, – предложил Фро­лов и, не скрывая к мальчику симпатии, добавил: – И подумаем, как тебе дальше жить.

После стольких событий в доме Сперанских Юру охватило какое-то стран­ное, дремотное равнодушие, словно между ним и миром выросла непроницае­мая ни для чувств, ни для воспоминаний стена. Вот почему Юра молчал и апатично принял приглашение Фролова.

Жил Фролов в гостинице «Франсуа», фасад которой выходил на шумную улицу. Мимо гостиницы с утра до ночи проносились легкомысленные пролет­ки, катили солидные кареты, а в подъезде вечно толпились какие-то подоз­рительные, юркие люди. И трудно было понять, что привлекает их сюда, что связывает этих столь непохожих людей – подчеркнуто высокомерных господ, как попало одетых сутенеров, молодящихся бывших «дорогих» женщин и их надменных, спешащих стать поскорее «дорогими» молоденьких конкуренток. Все они толпились, перешептываясь и перебраниваясь друг с другом, возле гостиницы. Это был чужой, враждебный Фролову мир.

Завидев Фролова, все эти люди еще сильней заперешептывались, засуети­лись, запереглядывались. Но только он подошел к гостинице, как все они молча и боязливо расступились.

В номере Фролова за шкафом Юра увидел еще одну широко распахнутую дверь, которая вела в маленькую комнатку, где стояла узкая койка, тща­тельно заправленная грубым одеялом, стол и два стула у стены, на которые грудами были навалены книги. Юре очень захотелось посмотреть, что читает Фролов, но тут же посчитал, что неудобно любопытствовать, едва вступив в чужое жилье.

На столе, где уже стоял только что вскипевший чайник, из его носика выбивалась горячая и добродушная струя, появилась еда: очищенная тарань, краюха хлеба, две горстки сахару на бумаге.

Горячий чай определенно разморил Фролова. Он расстегнул ворот гимнас­терки, отчего, его худая шея с остро выпирающим кадыком стала еще тоньше и длиннее. И сам он показался Юре таким домашним и чуть-чуть беспомощ­ным. Юра посмотрел на него, вспомнил что-то, поперхнулся и вдруг выпа­лил:

– Мы в гимназии одного учителя Сусликом дразнили.

Фролов недоуменно покосился на мальчика и вместе с тем обрадовался тому, что Юра сам с ним заговорил.

– Он что, тоже, как я, чай прихлебывал? – озорно, помальчишечьи спро­сил Фролов.

– Нет, просто он на вас чем-то похож, – сказал Юра и почувствовал, как покраснело и загорелось его лицо.

– Но Фролов вовсе не рассердился – добродушно усмехнулся, покачал го­ловой.

– Сусликом, говоришь?.. Нет, не угадал. У меня в тюрьме другая кличка была, – доверительно сказал он мальчику.

– Вы… вы сидели в тюрьме? – удивился Юра.

– И не один год, и не один раз!

– А что вы… украли? За что вас… в тюрьму? – беспрестанно и бояз­ливо продолжал удивляться Юра.

– Украл?.. – переспросил Фролов, несколько мгновений помедлил, взял в руки принесенную Юрой книжку. – А разве Монте-Кристо, перед тем как его заточили в крепость Иф, чтонибудь украл?.. Понимаешь, штука какая, Юрий! В тюрьмах частенько сидели не те, кто воровал, а кого обворовывали…

– Это был совершенно, необыкновенный человек! – с жаром воскликнул Юра, обиженный за своего любимого героя.

Фролов усмехнулся:

– Ну, положим, не такой уж он необыкновенный… Чему посвятил он свою жизнь? Каким идеалам служил? Мстить своим врагам – вот цель его жизни! А я знаю людей, которые совершали подвиги, сидели в тюрьмах, шли на смерть во имя других целей.

– Каких же? – недоуменно спросил Юра, чувствуя, что Фролов говорит ему ту самую правду, о которой он еще недавно мучительно думал.

– Хочешь, – тихо сказал Фролов, – я расскажу тебе об одном необыкно­венном человеке? Он из дворян. Но всю жизнь боролся за справедливость, за то, чтобы богатые не обирали бедных. А его сажали за это в тюрьму, ссылали на каторгу… В Вятке, в ссылке, я с ним и познакомился… А не­давно в Москве видел его снова. Он болен. Недоедает. Спит по три-четыре часа в сутки. Но даже враги называют его Железным Феликсом… Вот так-то… Однако давай-ка подумаем вместе, как тебе дальше быть. – Фро­лов задумался, долго молчал, а Юра терпеливо ждал, ему была неинтересна его собственная судьба, ему нужно было обязательно дослушать рассказ о необыкновенных людях, которые жили не когда-то, а живут сегодня, рядом с ним, Юрой.

– Вот что, Юра, – наконец заговорил Фролов. – Ты, наверное, хотел бы вернуться домой?

Юра представил себе пустую разоренную обыском квартиру Сперанских. «Домой»! Нет, эти большие комнаты не были его домом. У него теперь вооб­ще не было дома, где бы его ждали и могли обрадоваться ему.

– Мне все равно, – сказал он упавшим голосом. Но вспомнил тетю Ксеню

– она была ведь добра и ласкова, почти как мама, – и, наверно, сейчас очень беспокоится о нем. Тетя Ксеня, пожалуй, была единственным челове­ком в этом городе, которого Юра хотел бы видеть, и с проснувшейся надеж­дой он спросил: – Скажите, а Ксения Аристарховна, моя тетя… Вы ее тоже отпустите?

– Твоя тетя… – Фролов грустно помолчал. – Понимаешь, мне и самому тут еще не все ясно. Могу тебе только обещать, что мы разберемся в самое короткое время. Возможно, очень возможно, что твоя тетя скоро вернется. Может, даже сегодня или завтра. Так как будем решать?

– Хорошо, я пойду домой, – согласился Юра. Ему хотелось остаться сей­час одному, он очень устал, и ему нужно было так много продумать, ре­шить, и чтоб никто, никто не мешал.

– Ну вот и ладно. – Фролов опять помолчал. – Только ты, пожалуйста, будь осторожен и никому не открывай, слышишь, никому! А завтра к тебе придет Семен Алексеевич, расскажет, что будет с тетей. Завтра наверняка кое-что прояснится. Договорились?.. – старался уберечь мальчишку от все­го случайного Фролов.

Юра молча кивнул, хотя и не понял, почему никому нельзя открывать, но переспрашивать не стал: с недавнего времени он почти совсем отвык от из­лишних вопросов.

– Значит, договорились? – Фролов встал и вызвал дежурного.

Вскоре Красильников отвез Юру на Никольскую. Разыскал дворника, при нем отомкнул калитку, распечатал дверь, пожелал Юре всего доброго, еще раз предупредил, чтобы никомуникому не открывал двери, а завтра он обя­зательно наведается к нему, и – ушел.

Заперев за чекистом дверь, Юра, не заходя в комнаты, поднялся на ман­сарду, сел возле окна и стал бездумно смотреть на улицу. Смотрел и ниче­го не видел. Не заметил он, как в подъезд дома, стоящего напротив, прош­мыгнул человек в студенческой куртке. Юра мог бы даже узнать этого чело­века – он видел его в коридоре Чека. А вскоре в одном из противоположных окон настороженно шевельнулась и тут же опустилась занавеска. И этого Юра тоже не заметил. События дня беспорядочно вставали в памяти, в мыс­лях царила совершенная сумятица…

Уснул Юра в тот вечер рано. А когда проснулся, лучи солнца щедро за­ливали мансарду. Юра подбежал к окну и зажмурился от удовольствия: так на улице было хорошо, солнечно, нарядно! Едва-едва пожелтевшие с краев листья деревьев ярко зеленели на солнце. Зыбкий теплый ветерок раскачи­вал занавеску, тени образовывали на полу причудливые узоры.

Ах как здорово! Скорее на улицу – просто на улицу без всякой цели, к солнцу, к теплу, к людям… Но тут же Юра вспомнил, что обещал заглянуть утром Красильников. Нет, надо подождать, а то вдруг разминутся. И вскоре услышал звонок.

Звонили вначале осторожно, потом посильней. Юра открыл окно, перег­нулся через подоконник – возле калитки стоял какой-то мальчишка в драном пиджачке и коротких брюках.

Юра метнулся к двери и тут же вспомнил предупреждение чекистов никому не открывать. «Какие пустяки, – подумал Юра. – Ведь это же всего-навсего мальчишка». И он быстро выбежал во двор, открыл калитку. Мальчишка встал на порожке.

– Тебя как зовут? – спросил он, присвистнув для вящей убедительности.

– Ну, Юра. А что? – недоуменно ответил Юра.

– А фамилия? – продолжал допрашивать мальчишка, рассматривая Юру ис­подлобья.

Юра усмехнулся:

– Зачем тебе?

– Раз говорю – надо. Дело есть. Может, тебя касаемо. – Гость, опер­шись о косяк калитки плечом, принял независимый вид.

– Львов моя фамилия.

– Вот ты как раз мне и нужен! Получай! – Парнишка протянул Юре свер­нутый трубочкой листок бумаги, повернулся и тут же исчез вмиг, вроде и не было его.

Юра осторожно развернул листок. Там было написано:

«Твой папа прислал письмо. Получишь записку – сразу же приходи в Дар­ницу. Никому ничего не говори. Жду. Андрей Иванович».

Письмо от папы! Значит, наконец от папы! Это-главное! Все остальное не имеет значения! Ура! Юрино сердце радостно забилось. Он лихорадочно метнулся наверх, быстро накинул курточку и выскочил из парадного.

Вот кладбище вагонов и паровозов… Знакомый домик, в котором он бы­вал не раз. Юра повернул деревянную щеколду, толкнул заскрипевшую на петлях калитку. Нетерпеливо, не чуя под собой ног, вбежал на крыльцо, постучал.

– Входи! – послышался кашляющий голос.

Юра вошел в комнату. Там стоял Бинский. Был он весь какой-то взъеро­шенный и злой, руки у него нервно тряслись, и он сунул их в карманы. Та­ким его Юра никогда раньше не видел.

– Кто-нибудь знает, что ты сюда пошел? – сразу спросил он, стараясь не глядеть в глаза мальчику.

– Нет, никто, – недоумевающе ответил Юра и только хотел спросить у Бинского о письме, как скрипнула дверь и в комнату вошел Лысый – Прохо­ров. Не замечая Юры, словно его и не было здесь, он вопросительно взгля­нул на Бинского, тот в ответ качнул головой.

– Вроде все в порядке. – И тоже отвел глаза в сторону. Затем Викентий опять спросил Юру: – Где записка?

Юра уловил в голосе Бинского что-то враждебное.

– Вот она. – Юра вынул из кармана курточки измятую записку.

Лысый молча взял записку, сунул ее в карман, остановился напротив Юры, широко расставив ноги.

– Ты садись, кадет. У нас с тобой разговор серьезный. – И он показал Юре на стул.

– Где папино письмо? – спросил Юра с нарастающей неприязнью к этому наглому человеку с впалыми глазами, к этой пропахнувшей мышами комнате.

– Подожди ты с письмом! – отмахнулся Бинский. – Скажи лучше, о чем с тобой чекисты говорили? – И он в упор уставился в Юрины глаза, ловя ма­лейшее изменение взгляда.

– Ни о чем не говорили. Спрашивали только, за что меня в чулан поса­дили, – отчужденно ответил Юра.

– Ну а ты что? – Все ближе, ближе надвигались на Юру белые и холод­ные, похожие на стекла бинокля глаза Бинского.

– Я им ничего не сказал, – тихо сказал Юра.

– Рассказывай подробнее, – приказал Лысый. И тоже придвинулся к Юре.

«Чего они от меня хотят?» – со страхом додумал мальчик.

– Все. – Юра подумал немного. – Да, еще про Загладина говорили. Вы мне неправду про самогон сказали. То вовсе не самогон был.

– Ты им сказал об этом? – У Лысого испуганно взметнулись брови.

– Нет, конечно. Но я догадался. Зачем вы это сделали? – Юра в негодо­вании сжал свои кулачонки. – Ведь там, на складах, пшеница была! Люди голодают, а там пшеница…

– А о том, к кому ты ходил с поручениями Викентия Павловича, спраши­вали? – недобро перебил его Бинский.

– Да нет же!.. Дайте мне папино письмо! – взмолился Юра, начиная по­нимать, что письма ему не дадут.

Бинский коротко взглянул на Лысого, тот нервно пожал плечами.

– Не спрашивали, так спросят. Не сказал, так скажет, – холодным от­чужденным голосом обронил Лысый. – К великому сожалению, вся его беда в том, что он слишком много знает, да-да!

«О чем это они?» – подумал Юра. И вдруг окончательно понял: никакого папиного письма у них нет. Просто его заманили сюда, чтобы выпытать, что им нужно.

– Нет у вас никакого письма! Вы все врете! Да, да, врете! – вдруг с отчаянной решимостью вознегодовал Юра. – Вы такие же гадкие, как тот бандит, который к вам ходит! Вы… – Дальше он не смог продолжать: к горлу подступил ком, на глаза набежали слезы.

Бинский долго и задумчиво смотрел на Юру широко открытыми тусклыми, немигающими глазами. Потом сомкнул веки и тихо произнес:

– Вы правы, штабс-капитан, он опасен.

Юра повернулся к Лысому и увидел, что тот тоже как-то странно, как загипнотизированный, смотрит на него круглыми белыми глазами. И скорее почувствовал, нежели понял: сейчас должно произойти что-то ужасное, не­отвратимое. Ему почудилось, что он стоит в темном, липком пятне, пытает­ся сдвинуться с места и никак не может. Ноги налились противной, вязкой тяжестью, приросли к полу. Он затравленно посмотрел снизу вверх на Бинс­кого, цепляясь за мысль: «Ведь он хорошо знает Викентия Павловича… Ча­ем меня поил!..» И в это мгновение цепкие, костлявые пальцы Лысого схва­тили Юру сзади за горло.

Юра сильно дернулся и почти вырвался, в ушах у него загудело, и поп­лыли перед глазами огненные круги.

– Ну, не так же! Не та-ак! – донесся до Юры истеричный голос Бинско­го. Он обеими руками схватил Юру за волосы, заломил назад голову. И тог­да пальцы Лысого еще сильнее сдавили горло. Юра стал задыхаться и терять сознание…

Последнее, что он увидел уже как во сне, – это как с грохотом распах­нулась дверь и знакомый, с хрипотцой, голос крикнул:

– Брось мальчонку! Руки вверх, гады!

На пороге комнаты стоял Фролов с наганом в руке, а сзади него – Семен Алексеевич.

Бинский рванулся к узкой боковой двери, резко захлопнул ее за собой. А Лысый, прикрываясь Юрой, несколько раз выстрелил в чекистов.

Фролов внезапно покачнулся, схватившись за левое плечо. А Лысый, вос­пользовавшись этим, с силой оттолкнул Юру и бросился вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.

Вслед ему прогремело почти одновременно два выстрела. Лысый остано­вился на лестнице, руки у него обвисли, и он обронил пистолет. Несколько мгновений постоял, точно к чему-то прислушиваясь, затем тело его подло­милось, и, рухнув на лестницу, он – покатился по ней вниз.

Фролов, морщась от боли, спрятал в кобуру наган. На защитной его гим­настерке медленно расплывалось темное пятно.

– Ну… как? Сильно они тебя… помяли? – нашел он силы спросить Юру и тяжело опустился на стул.

Семен Алексеевич выхватил нож, до плеча располосовал рукав рубахи Фролова. Стал его перевязывать.

Юра, пошатываясь и держась за стены, вышел из дома, спустился с крыльца.

Мимо него взад и вперед пробегали чекисты. Никто возле него не оста­навливался, никому не было до него дела. Лишь один раз кто-то запыхав­шийся, пробегая мимо него, спросил:

– Слышь, малый, не видал, куда он побег?

Ответить Юра не успел, так как чекист, пригибаясь, вдруг побежал че­рез двор к огородам. Там разгорелась перестрелка, тонко запели пули…

А потом внезапно все смолкло, и Юра увидел, как двое еще не остывших от боя чекистов провели через двор пожелтевшего от страха Бинского, под­толкнули его наганом на крыльцо и ввели в дом.

Юру мутило. Он присел на крыльцо и долго сидел так, подперев рукой голову. В дом идти ему не хотелось, еще не прошел страх перед Бинским, хотя он и понимал, что Бинский для него уже не опасен.

Потом чекисты сели в машину, усадили в нее Бинского. О Юре в этой су­матохе забыли, и он, постояв немного на улице, пешком отправился в го­род…

А минут двадцать спустя Красильннков вернулся, озабоченно осмотрел двор, спросил одного из чекистов, оставшихся охранять дом:

– Мальчонка здесь был. Не видали, куда делся?

– Ага, был. Совсем недавно на крыльце сидел, – закивал чекист. – По­ди, во дворе где-нибудь…

Красильников еще раз внимательно осмотрел все дворовые закоулки, но Юры нигде не было.

Он тем временем перешел через Цепной мост, поднялся на Владимирскую горку и направился в гостиницу «Франсуа». До вечера ждал Фролова в гос­тиничном коридоре, возле номера, но зашел какой-то незнакомый Юре чело­век и сказал, что Фролова сегодня не будет и завтра тоже, потому что его увезли в больницу.

Допрашивал Викентия Павловича Сперанского сам Лацис, Тут же, в каби­нете, находился и Семен Алексеевич.

Викентий Павлович, небрежно развалясь в кресле, спокойно курил папи­росу. Лацис сидел напротив него, за письменным столом, напружиненный, непримиримый, с воспаленным от бессонницы взглядом.

– Ну так, может, кончим дурака валять, Сперанский? – жестко спросил его Лацис.

Сперанский выпустил на лицо улыбку. Она дрожала на его лице, скользкая, как улитка. После некоторого молчания он посвойски отмахнул­ся:

– Ах, честное слово, мне, право, неловко. Вы уделяете моей скромной персоне так много внимания. А мне нечего вам рассказать. Вот и при обыс­ке – ничего. Видимо, ваши сотрудники перестарались. Но… как говорит­ся… лес рубят – щепки летят… Я понимаю.

Лацис терпеливо выслушал эту длинную тираду, внимательно глядя на Сперанского, не принимая его льстивой улыбки. Он знал: такие улыбки – от желания спрятать страх.

– Странно, – все так же холодно проговорил Лацис. – У вас ведь было время подумать, собраться с мыслями…

Сперанский аккуратно погасил окурок, равнодушно согнал с лица привет­ливую улыбку и – на ее место выпустил недоумение.

– Вы, вероятно, ждете от меня какого-то заявления, но я даже прибли­зительно не могу представить, о чем бы вы хотели от меня услышать!.. – уклончиво ответил Сперанский и притворно вздохнул.

– О чем? – Лацис обернулся к Красильникову, тихо, но так, чтобы слы­шал Сперанский, сказал: – Прикажите ввести арестованного.

Сперанский медленно перевел взгляд с дверей, за которыми скрылся Кра­сильников, на Лациса. Лацис увидел, как на мгновение губы Сперанского, до этого опущенные в обиженном выражении, дрогнули, в глазах вспыхнула тревога. Было видно, как Сперанский озаботился и теперь тщетно силился угадать, что его ожидает. Они какое-то время пристально смотрели друг на Друга: один – тупо, излучая ненависть, другой – спокойно – два врага, разделенные столом, хорошо сознающие, что борьба еще не окончена. И оба готовились к этому последнему поединку. Под пристальным взглядом Лациса Сперанский попытался овладеть собой и даже снова вернуть улыбку. Но она получилась странной, потерянной, вымученной.

Два красноармейца ввели в кабинет Бинского. Он расслабленно встал посреди кабинета и устремил взгляд куда-то в сторону, в окно.

На лице Викентия Павловича отразилось вначале смятение, а затем рас­терянность и неподдельный испуг. Он приложил немало усилий, чтобы вновь взять себя в руки.

– Скажите, Сперанский; вы знаете этого человека? – спросил Лацис. Го­лос у него сейчас был ровный, без всяких оттенков.

Викентий Павлович долго, гипнотизирующе смотрел на Бинского, но взгляда его так и не поймал. Пауза явно затянулась, и, сознавая это, Сперанский досадливо поморщился и бросил:

– Не имею чести… Первый раз вижу.

– А вы? – Лацис повернулся к Бинскому. – Вы знакомы с этим человеком?

– Да. Это Викентий Павлович Сперанский, – сдавленным голосом неохотно выдавил из себя Бинский, он по-прежнему упорно старался смотреть в окно.

– Я его хорошо знаю.

– Откуда? – спросил Лацис, исподволь наблюдая за реакцией Сперанско­го.

– Я уже дал показания. Викентий Павлович являлся одним из руководите­лей Киевского центра, некоторые задания я получал непосредственно от не­го, – четко, словно зачитывая по бумажке, отбубнил Бинский.

– Какие же это задания?

Сперанский не выдержал, нервно передернулся и зло посмотрел на Бинс­кого: уж от кого, от кого, но от Бинского он не ожидал такого позорного малодушия.

– Шкуру спасаете, Бинский? Боюсь, что это вам не поможет! – сквозь зубы процедил Викентий Павлович и обернулся к Лацису: – Прикажите увести эту дрянь. Я все сам расскажу.

Обессилев от того, что все рухнуло и что теперь нужно самому подороже продать сведения, Сперанский проводил Бинского тяжелым взглядом решивше­гося на все человека, но еще долго сидел, низко опустив голову, боясь заговорить и услышать звук своего голоса. Но вот он выпрямился на стуле и бросил:

– Пишите!..

Молоденький чекист, сидевший незаметно в углу, приготовился стеногра­фировать.

– Да-да, пишите! – медленно повторил Сперанский. Он, видимо, никак не мог примириться с мыслью, что все проиграно, все кончилось. Но нужно бы­ло перешагнуть через это, перешагнуть а во что бы то ни стало.

Лацис смотрел на него. Терпеливо ждал.

– Еще до вооруженного восстания, – тихо заговорил Сперанский, – мы предполагали активизировать нашу деятельность и провести в городе ряд крупных диверсий… Это была трудная ночь. Задолго до рассвета десятки автомобилей, срочно мобилизованных на ликвидацию контрреволюционного за­говора, разъехались в разные концы города. Вместе с чекистами в операции участвовали поднятые по тревоге красноармейцы гарнизона.

Арестовывать бразильского консула графа Пирро, по понятным причинам, поехал сам Лацис. Предъявив обвинения, он вру – чип ему ордер на обыск. Консул занервничал, стал ссылаться на дипломатический иммунитет, настаи­вал на том, чтобы его сейчас же, ночью, представили членам правительства Украины.

– Это попрание всех международных норм! Это неслыханое… простите, неслыханное дикарство! – кричал он, успевая, однако, настороженно расс­матривать чекистов. – Мое правительство доведет этот факт до сведения мировой общественности.

– Приступайте к обыску! – не обращая внимания на угрозы, спокойно сказал Лацис.

– Постойте! – воскликнул с отчаянием граф. – Хочу предупредить, что, даже если вы ничего не найдете, – а в этом я уверен! – я все равно сооб­щу об этом неслышимом… простите, неслыханном произволе своему прави­тельству. И вашему тоже.

– Конечно. Больше того, если мы ничего не найдем, мое правительство извинится перед вами и перед вашим правительством, – невозмутимо сказал Лацис.

– Мы не примем извинений! – театральным голосом, с вызовом вскричал граф Пирро.

– Я иного мнения о вашем правительстве. Надеюсь, оно сумеет нас по­нять. Ведь вам, господин консул, предъявлено обвинение в попытке сверг­нуть в Киеве Советскую власть путем военного переворота.

– Это чудовищно!.. Это нелепое обвинение еще надо доказать! – Граф Пирро изобразил на своем лице степень крайнего удивления.

Но уже вскоре после начала обыска консул сник, опустил голову. Чекис­ты обнаружили в особняке несколько тайников с оружием, а также десятки ящиков динамита.

– Как видите, господин консул, моему правительству не придется изви­няться перед вашим правительством! – сухо сказал Лацис.

Остаток этой ночи бразильский консул провел в Чека, куда то и дело привозили все новых заговорщиков.

Заведующего оружием инженерных командных курсов Палешко чекисты под­няли с постели и вместе с ним проехали по другим адресам, арестовав еще человек десять его коллег и сообщников.

Около ста заговорщиков было арестовано в Управлении ЮгоЗападной же­лезной дороги. На заводе «Арсенал», в цехах, где стояли отремонтирован­ные и готовые к отправке на фронт орудия, чекисты извлекли из вентиляци­онных колодцев несколько пудов взрывчатки. А на Владимирской горке, не­подалеку от памятника Владимиру крестителю, нашли тайник с несколькими десятками пулеметов и большим количеством патронов к ним. Еще одним тай­ным складом оружия служила полузатопленная баржа…

Среди арестованных оказался армейский ветеринарный врач. В небольшом здании ветеринарной аптеки чекисты обнаружили вакцину, при помощи кото­рой врач уже неоднократно заражал кавалерийских лошадей сапом.

Не избегли своей участи главари заговора петлюровцев, которые к тому времени уже вступили в переговоры об объединении с Киевским центром. В эту ночь были арестованы петлюровские офицеры Стодоля и Корис и нес­колько сот их помощников.

С заговором было покончено. Через несколько дней, улучив свободную минуту, Красильников собрался съездить в больницу проведать Фролова и зашел в приемную, чтобы предупредить Лациса.

Дежурный, немногословный и неторопливый с виду человек, разъяснил, что Мартина Яновича нет, но он только что звонил от Косиора: будет минут через десять.

Красильников задержался, и очень скоро появился Лацис. Наметанным глазом Красильников сразу заметил, что он чем-то взволнован.

– К Фролову поедем вместе! – озабоченно сказал Лацис. – Возникли но­вые, важные обстоятельства – я только что узнал о них, и посоветоваться с Фроловым мне крайне необходимо.

…Госпиталь, в котором лежал Фролов, находился неподалеку от Купе­ческого сада. И хотя сюда долетала музыка, пение цыганского хора, смех, здесь, как нигде в городе, чувствовалось дыхание неотвратимо надвигающе­гося фронта. В госпитальном садике, под редкими деревьями, прямо на выж­женной солнцем ущербной траве, лежали выздоравливающие красноармейцы, курили махорку и вели бесконечные, то по-крестьянски медлительные, то, как на митингах, бурные, разговоры о войне, о родном доме и больше всего

– о земле, о том, что за нее, кормилицу, можно и голову сложить. Один из них откровенно наслаждались вынужденным бездельем, другие явно тяготи­лись им.

В вестибюле и коридорах госпиталя с сосредоточенной поспешностью мелькали мимо тесно поставленных друг возле друга коек озабоченные вра­чи, строгие усталые сестры и по-домашнему уютные нянечки. У кроватей смиренно сидели родственники и знакомые, невесть как отыскавшие и не­весть каким путем пробравшиеся к своим дорогим, любимым, близким.

Пожилая нянечка проводила Лациса и Красильникова до палаты, останови­лась у двери.

– Только, пожалуйста, недолго. Крови у них вышло страсть как много, – наказывала она им, – слабые они очень.

Фролов лежал в крошечной палате один. Лицо его, и без того сухое, еще больше заострилось, щеки глубоко запали, на губах запекся жар нестерпи­мой боли. И только глаза, как и прежде, светились молодо и живо.

– Вот спасибо, что пришли, – приподнялся на локте Фролов, пытаясь встать, и по лицу его разбежались радостные морщинки.

– Лежи-лежи! – сердито приказал Красильников и переставил вплотную к кровати беленькие крохотные табуретки. – Мы посидим, а ты полежи, раз такая канифоль вышла.

Лацис и Красильников по очереди дотронулись руками до бледной худой руки Фролова, лежащей поверх белой простыни, – поздоровались. Фролов в знак приветствия смог только слабо, беспомощно шевельнуть рукой. Лацис неловко полез в карман своей куртки, достал газетный сверточек и тихо положил его на тумбочку:

– Сахар.

– Папирос бы. Третий день без курева, – глядя благодарными глазами на друзей, попросил Фролов.

Лацис хитровато взглянул на Фролова и из другого кармана извлек две пачки папирос.

– Ну, теперь живем! – медленно в улыбке разжал губы Фролов. – А то ни походить, ни покурить. Прямо хоть помирай!

– Помирать, положим, еще рано. Пускай враги наши помирают, а нам жить надо, – внимательно рассматривая Фролова, сказал Лацис.

– Принимаю как руководство к действию! – И Фролов нетерпеливо доба­вил: – Будем считать, что о погоде поговорили. Не томите, выкладывайте новости!

– Новости разные. Начну с хороших, для восстановления гемоглобина. С заговором, в общем-то, покончили. Напрочь. Товарищ Дзержинский просил всем участникам, а тебе особо, передать благодарность, – тихо начал Ла­цис, не спуская тревожного взгляда с бледного, измученного лица Фролова.

– Спасибо, – растроганно сказал Фролов и, поморщившись, показал гла­зами на забинтованное плечо. – Вот только с этим неудачно получилось.

– Врачи говорят: скоро поправишься, – успокоил его Лацис.

– Да я и сам решил: дня через три-четыре убегу. Пулю вынули, рану за­шили. Чуть затянется – и… – загорячился Фролов, на щеки его выплесну­лась краска волнения.

Лацис нахмурился:

– Давай условимся так: лежать, пока не выпишут. Своевольничать не на­до.

– Вот и я так думаю, – поддакнул Красильников. – Хоть отоспитесь тут.

Фролов посмотрел на Семена Алексеевича долгим взглядом, спросил:

– Скажи, Семен, что с мальчишкой? Где он?

Красильников неуклюже заерзал на табурете.

– Не знаю… Поначалу забыли про него: этот Сперанский всем нам задал работы – во! – Он провел ладонью по горлу. – Потом искал его. И дома был… Нету. Но ты не беспокойся – разыщу.

Фролов на секунду прикрыл глаза, тихо проговорил:

– Жалко парнишку… Пропасть может в этой заварухе…

– Я его обязательно найду, ты не сомневайся, – еще раз пообещал Кра­сильников; – Я всем нашим, которые его в лицо знают, наказал – найдут. Куда денется?!

Фролов слабо кивнул в знак того, что верит Красильникову. В палату заглянула нянечка, укоризненно посмотрела на посетителей.

– Гонят, – вздохнул Красильников и хитровато взглянул на Лациса. – Может, пойдемте, Мартин Янович?

– Плохие новости с собой хотите унести? – понял уловку Красильникова Фролов. – Рассказывайте!.. Лацис посуровел лицом, вздохнул.

– Понимаешь, обстановка на фронте за эти дни резко ухудшилась. Осо­бенно на юге. Сорок пятая, сорок седьмая и пятьдесят восьмая наши диви­зии на грани окружения. Приказом командующего двенадцатой армией их объединили в одну, Южную, группу и поставили задачу удерживать юг Украи­ны. Удерживать во что бы то ни стало. Но подошел военный флот Антанты, блокировал все Черноморское побережье, и вчера депикинцы с помощью союз­ников захватили Херсон и Николаев. На очереди Одесса… – с затаенной горечью, что говорит все это еще не пришедшему в себя человеку, обстоя­тельно развертывал картину последних дней Лацис.

– Н-да… – Красильников как-то несмело, украдкой взглянул на Фроло­ва, будто и себя признавал виновным в происшедшем, и сокрушенно покачал головой. – Я так понимаю, что, пока не поздно, надо им из этой каши вы­бираться. И чем быстрее, тем лучше.

– Вот об этом и шла сегодня речь в Центральном Комитете, – сказал Ла­цис. – Готовится приказ о боевом переходе Южной группы на соединение с основными силами двенадцатой армии – в район Житомира…

– Куда?.. К Житомиру? – Фролов приподнялся на подушке и вскинул на Лациса удивленные глаза. – Но ведь это… это больше четырехсот верст!..

– Они долго молчали. Затем Фролов спросил: – А вы, Мартин Янович? Вы ве­рите в успех этого рейда?

– Нет. – Фролов ожидал, что Лацис промолчит или уклонится от ответа, или уж во всяком случае ответит не столь категорично. А Лацис между тем сурово продолжал: – Нет, если мы не окажем Южной группе помощь. Если бу­дем полагаться только лишь на счастливую звезду или военный талант това­рища Якира, на его везение или просто на случай… Нет!

– Командование Южной группой возложено на товарища Якира?.. Это пра­вильно, это хорошо, – задумчиво сказал Фролов. – Но чем, чем мы можем им помочь?

– Если бы я мог сказать сегодня чем… Не знаю! Надо думать! И ис­пользовать любую, самую малейшую возможность для помощи! – Лацис встал, нервно подошел к окну палаты и долго стоял так, не оборачиваясь. – Для начала надо получить исчерпывающую информацию, что конкретно предпримет Ковалевский против Южной группы. А он, конечно, будет знать о ней и при­ложит все силы для ее уничтожения.

– Надо срочно сообщить об этом Кольцову, – предложил Фролов, на, лице у него выступило выражение сосредоточенной тревоги.

– Согласен. Но дело, как ты понимаешь, слишком важное, чтобы пола­гаться на эстафету. Надо кому-то идти к Кольцову, быть неподалеку от не­го. – Лацис вопросительно посмотрел на Фролова.

И они снова замолчали. Фролов несколько раз коротко взглянул на Кра­сильникова, но тот, погруженный в раздумье, не заметил этого.

Вновь в палату заглянула нянечка, сокрушенно покачала головой, с мол­чаливым укором поглядела на Лациса. Когда Дверь за нею закрылась, Фролов поднял глаза на нервно вышагивающего по палате Лациса:

– Мартин Янович! Я думаю, что в Харьков может пойти…

Красильников.

– Я? – брови Семена Алексеевича стремительно изогнулись. – Ну зна­ешь… Вот уж для чего я точно не способен, так это для разведки.

– Речь идет о другом, – мгновенно оценив выгоды этого предложения Фролова, сказал Лацис. – Речь идет о помощнике Кольцову. О диспетчере, что ли, который будет связан с большевистским подпольем. Проверять явки, следить за четкой работой связников. Нужна регулярная и быстрая пересыл­ка всех сведений, добытых не только Кольцовым, но и товарищами из Заф­ронтового бюро… Не исключено, что вам прямо из Харькова придется про­бираться навстречу Южной группе, если, конечно, товарищи там сумеют снабдить вас надежными документами.

– Насчет Южной группы – сильно сомневаюсь, чтоб справился, а вот дис­петчером… – Красильников сокрушенно вздохнул, понимая, что это дело уже решенное. – Диспетчером, может, и получится.

– Что ж… Удачи тебе, Семен! – погрустнев, ласково сказал Фролов Красильникову и слегка пошевелил неслушающейся рукой. – С кровью от сердца тебя отрываю. Нужен ты мне здесь – вот как! Да только понимаю: там ты еще нужнее… Адреса явок до Харькова возьмешь у Сазонова, выу­чишь на память, – уже деловито наказывал он, забыв, что лежит в палате и через минуту-другую может потерять сознание от боли.

– Ясно. Как молитву.

– Вот-вот. Уточни у Сазонова пароль. Если его еще не поменяли, он та­кой: «Скажите, не доводилось ли нам с вами встречаться в Ростове? – „Ва­ше имя? – «Я – человек без имени“.

– Я – человек без имени! – медленно повторил Красильников последние слова пароля, словно пробуя их на слух, покачал головой. – Мудрено шиб­ко!

– Мудрено, зато надежно.

Они еще сидели бы у Фролова, но не на шутку встревоженная нянечка привела врача – маленького, толстого, воинственного старичка, – и тот, несмотря ни на какие мандаты, просто выставил их за дверь. Лациса врач знал, вскинув острую бороденку, сказал ему холодно, с достоинством:

– Это здание, товарищ Лацис, республика, государство, остров. Здесь самое высокое начальство – старик Гиппократ. И его предписаниям обязаны подчиняться все, кто ступит на эту территорию. Даже вы, хоть вы и пред­седатель ВУЧК.

– Но ведь мы по делу, – попробовал сопротивляться его напору Лацис.

– Тем более! – резко бросил старичок.

Спускаясь по лестнице, Красильников предложил:

– А может, поищем этого… ну, который предписания им спускает. Стол­куемся.

– Гиппократа?

– Во-во? Строгий, видать.

– Трудно будет столковаться. Он ведь грек, а ни ты, ни я греческого не знаем, – сказал Лацис, пряча улыбку. – Да и помер он больше двух ты­сяч лет назад.

Красильников даже остановился.

– Так что ж этот коновал мелет! – гневно сказал он, и яростные желва­ки вспухли на его скулах.

– Это он иносказательно, в переносном смысле, – продолжал улыбаться одними глазами Лацис.

Они вышли на улицу, сели в автомобиль. Автомобиль заурчал, выбросил густое облако сизого дыма и под этим дымом, как под зонтом, покатил по улице.

А немного времени спустя этот же двор пересек Юра. Вошел в вестибюль госпиталя. Около лестницы за столиком дежурила сестра, что-то записывала в журнал.

Юра громко кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Сестра подняла голову:

– Тебе что, мальчик? – строго спросила она.

– Извините, я хотел бы посетить товарища Фролова, – замялся перед этой казенной строгостью Юра.

– Его сегодня уже проведывали!..

– Но мне тоже нужно… – Он подумал и тихо, но твердо добавил: – Мне необходимо…

– Вы – родственник? Сын? – с любопытством разглядывая мальчика, доп­рашивала сестра.

– Нет. Но…

По лестнице спускался маленький старичок в белом халате. Он сердито махал руками:

– Ступайте! Ступайте! Часы приема посетителей кончились!

Сестра, в чем дело? Немедленно удалите посторонних! Юра, вздохнув, направился к выходу. Но потом вернулся.

Вынул из-за пояса книгу, положил ее перед сестрой:

– Пожалуйста, передайте эту книгу товарищу Фролову!

Сестра взяла книгу, пролистала ее, удивленно прочла название:

– «Граф Монте-Кристо»…

Юра вышел из ворот госпиталя, и город в сумерках показался ему чужим и неприветливым. С глухой обидой он думал о том, что остался совсем один, что нет у него в этом огромном городе человека, дома, крова, куда бы он мог сейчас пойти. Страх одиночества родил и окончательно укрепил в нем то решение, которое он принял.

Где-то был его отец… Путь к нему далек и труден. Но, отойдя от гос­питальных ворот, он сделал первые шаги по этому пути.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Допоздна засидевшись в кабинете, Щукин тщательно обдумывал полученное от Николая Николаевича донесение о провале Киевского центра. Неожиданно наступила для него полоса неудач – арест Загладина, теперь провал Киевс­кого центра. Щукин был верен своей всегдашней привычке не преуменьшать Масштабов случившегося. Донесение вызвало в нем поначалу Приступ слепого нервного гнева. Теперь же, когда острота известия несколько притупилась, Щукин весь отдался напряженному анализу. Провал заговора подтвердил его предположение, что события в Киеве – не цепь случайностей, что скорее всего это хорошо продуманная и организованная операция чекистов. Но как они вышли на Центр? Где, с какой стороны организация оказалась уязвимой? Кто допустил ошибку? Сперанский? А может быть, Лебедев? О его судьбе Ни­колай Николаевич ничего не сообщал. Неужели причина провала в Лебедеве? Нет, это Маловероятно, Лебедев очень осторожный, опытный разведчик.

Значит, он, Щукин, что-то не предусмотрел, позволил застать себя врасплох?

Нужен был Осипов. Щукин вызывал его дважды, но капитана не могли най­ти. С еле сдерживаемой яростью Щукин вызвал дежурного, приказал ему не­медленно найти капитана. Но Осипов вскоре явился сам. Молча выслушал на­чальственные замечания Щукина по поводу его беспричинного отсутствия. Дождавшись паузы, тихо сказал, что был на конспиративной квартире на Клочковской улице, куда пришел из Киева Мирон Осадчий.

– Что с Лебедевым? – нетерпеливо спросил Щукин.

– Подполковник погиб. Чекисты вышли на ювелира. Когда Лебедев с про­водником пришли туда, их ждала засада. Осадчему удалось бежать, – ров­ным, бесстрастным голосом докладывал Осипов.

– Ю-ве-лир, – раздельно проговорил Щукин, глаза его сузились. Значит, либо его перехитрили чекисты, либо истоки провала следует искать здесь… в штабе. Похоже, что здесь.

– Кто знал о ювелире? – Это было раздумье, а не вопрос, но Осипов го­товно ответил:

– Кроме нас с вами, только Лебедев и командующий. – Немного помедлив, он добавил: – Еще, может быть, ротмистр Волин.

– А связной? – пронзительно взглянул на капитана Щукин.

– Исключено. Мирон Осадчий ничего не знает. Шел, куда приказывали.

Щукин почувствовал незнакомую прежде ватную слабость во всем теле: он был постоянно готов к самым неожиданным ситуациям, только не к этому, не к встрече с лазутчиком красных вот так впрямую, в штабе! Это же катаст­рофа. Именно катастрофа… В последнее время Николай Николаевич уже дважды сообщал, что, по его предположениям, некоторые оперативные сводки Добровольческой становятся известными в штабе красных, Однако Щукин ре­шительно отвергал эти предположения как не имеющие под собой почвы. Но теперь?.. Полковник вытер пот со лба. Теперь-то как? Кому верить? Кому доверять?

– В приемную командующего могли просочиться сведения о ювелире, – предположил Осипов, присвоив себе прежнюю настороженность Щукина к Кольцову.

Щукин вспомнил о своем разговоре один на один с командующим – тот, не читая и даже не поинтересовавшись фамилией ювелира, подписал письмо.

– Нет, не могли! – Полковник отошел к зашторенному окну. А ведь у ме­ня нет другого выхода, как немедленно начать проверку офицеров штаба, – с внезапной бессильной горечью подумал он. – Проверку тщательную и стро­гую».

Утром следующего дня полковник Щукин стремительно про шел через при­емную командующего, но прежде чем войти в кабинет, коротко бросил Кольцову:

– В ближайший час Владимир Зенонович будет занят. Никого не впускать, ни о ком не докладывать!.. Ни о ком!

Микки взглянул многозначительно: что-то случилось. Кольцов тоже отме­тил это про себя. Медленно, с немало стоящим ему спокойствием он собрал бумаги, разложенные на столе, не спеша направился к выходу. Поймав воп­росительный взгляд Микки, сказал:

– Понадоблюсь – я у телеграфистов.

Со скучающим видом он прошел в аппаратную, спросил у дежурного офице­ра связи:

– Ничего срочного?

– Пока нет, Павел Андреевич, – ответил тот, не отрывая взгляда от те­леграфной ленты.

– Я попозже еще загляну, – сказал Кольцов и вышел, оставив позади се­бя торопливый стук телеграфных аппаратов и тонкий писк морзянки. Скользнул в сумеречный тупиковый коридорчик. Затаив дыхание, несколько секунд прислушивался. На ощупь нашел знакомую дверцу и оказался в зава­ленной старой рухлядью комнатке. Замер.

– Ни одну из этих операций осуществить не успели, – донесся сверху, из кабинета командующего, сухой и ровный голос Щукина. – По имеющимся у меня данным, чекисты одновременно арестовали почти всех руководителей Киевского центра.

Наступила пауза, во время которой Кольцов слышал звук шаркающих шагов Ковалевского, и затем донесся его глуховатый голос:

– Продолжайте!

– Большие потери и среди личного состава Центра… – четко докладывал Щукин. – Впрочем, это уже не имеет значения – чекисты ликвидировали все склады оружия и боеприпасов. Так что в случае чего все равно вооружать людей практически нечем.

– Значит, рассчитывать на помощь Киевского центра не следует? – проз­вучал издалека голос командующего. Видимо, он стоял в дальнем углу каби­нета. – Так я должен понимать ваше сообщение?

– Да, Владимир Зенонович, – негромко сказал Щукин, и стул под ним заскрипел. Разговор оборвался.

Кольцов мысленно представил себе Ковалевского: он, как обычно, смот­рит на карту, вобрав в себя большую седую голову, странно похожий на по­павшую на свет сову. Молчание затянулось. Казалось, Ковалевский забыл о Щукине, либо Щукин уже бесшумно вышел.

– Как Николай Николаевич? – глухо спросил наконец Ковалевский.

И опять – молчание. То ли скорбное. То ли Щукин обдумывает ответ. И наконец послышался его уверенный голос:

– Цел и невредим… Он-то и сообщил о разгроме Киевского центра…

– Слава богу… Слава богу… – с некоторым облегчением вздохнул Ко­валевский, прошаркал по кабинету к столу и затем снова туда, к стене, где карта. Голос его зазвучал тверже и громче: – Киев – крепкий орешек. Я надеялся раскусить его малой кровью с помощью Киевского центра. Но… без карты Киевского укрепрайона мы уложим у стен Киева всю армию. И сами сложим головы. И вы, и я…

– Вы хотите сказать, – с несвойственной ему нерешительностью начал Щукин.

– Да-да, нужна карта! – резко сказал Ковалевский, и опять Кольцов слышал только, как поскрипывал под Щукиным стул, как мягко шаркали по полу сапоги Ковалевского, а в окнах тихо позвякивали от ветра стекла.

Переступив с ноги на ногу, Кольцов обернулся к двери, упорно прислу­шиваясь к звукам в коридоре. Но там было по-прежнему тихо.

Казалось, все силы его, все нервы были натянуты до предела, каждый звук, каждый шорох держали его в непрестанном, напряжении. Риск был чрезвычайно велик. Если бы кто-нибудь увидел его здесь, ничего другого не оставалось, как бежать. Бежать, когда только-только с таким трудом наладил работу, только начал приносить пользу…

А там, наверху, в кабинете командующего, снова откашлявшись, загово­рил полковник Щукин, заговорил убежденно, с напором, торопливо, словно боясь, что его до конца не дослушают»:

– Это слишком рискованная операция, Владимир Зенонович.

Это почти немыслимая операция!

– На войне как на войне, полковник, – возразил Ковалевский. – Я так думаю, что эта операция по плечу Николаю Николаевичу?

– Я берег Николая Николаевича на крайний случай! На самый крайний случай, Владимир Зеноновнч! – отстаивал свое полковник. Было слышно, как он поднялся со стула.

– Падение Киева может во многом повлиять на исход всей военной кампа­нии. Победы, как известно, окрыляют. – Голос Ковалевского то удалялся, то звучал громко, отчетливо: видимо, командующий медленно ходил по каби­нету. – Победы поднимают боевой дух в войсках! А нам это сейчас очень необходимо… Вот и судите теперь сами, Николай Григорьевич, крайний ли это случай.

– Хорошо, Владимир Зенонович! – сдался наконец Щукин. – Я прикажу Ни­колаю Николаевичу достать карты Киевского укрепрайона… Но не гаранти­рую, что это удастся… И не гарантирую, что Николай Николаевич сумеет после этого остаться на своем посту. – И после паузы добавил: – Вы по-прежнему настаиваете на этом?

Ковалевский подумал немного, твердо ответил:

– Выбора нет!

Дольше оставаться в комнате Кольцов не решался – его могли разыски­вать. Он неторопливо вышел в коридор и снова отправился к телеграфистам.

Отобрав свежие телеграммы и на ходу непринужденно, как это и полага­ется адъютанту его превосходительства, перечитывая их, поднялся в прием­ную. Одна телеграмма-с передовой от генерала Бредова – заинтересовала, его.

– Николай Григорьевич все еще там? – озабоченно спросил Павел у Мик­ки, висящего на телефоне с очередной светской новостью.

– Да, – ничуть не отвлекаясь от разговора, беспечно бросил Микки.

Кольцов, однако, не стал ждать. Он решительно отворил дверь в кабинет командующего, поймал на себе недовольный, угрюмо-диковатый взгляд Щуки­на.

– Простите, ваше превосходительство!.. Кажется, нашелся сын полковни­ка Львова! – доложил Кольцов, не удостаивая даже мимолетным взглядом за­мершего в негодовании Щукина.

– Что вы говорите?! – Командующий вскинул на адъютанта потемневшие от бессонницы удивленные глаза. – Если это правда, я рад такой новости!

– Вот телеграмма с передовой! Генерал Бредов доносит, что к нему в штаб доставили мальчишку, который утверждает, что он – сын Львова. – В голосе Кольцова звучала неподдельная радость.

– Но… Как же он мог попасть на передовую? – спросил Ковалевский, обернувшись к полковнику Щукину.

Щукин недоуменно пожал плечами. От чьих бы то ни было личных пережи­ваний он стремился тщательно отгораживаться.

И тогда Ковалевский решительно сказал:

– Вот что, капитан! Возьмите мою машину и поезжайте к генералу Бредо­ву. На месте во всем разберетесь. Если мальчишка действительно сын пол­ковника Львова – немедленно везите его сюда, ко мне. Я не оставлю его на произвол судьбы. – Носовым платком он вытер повлажневшие глаза, глухим сдавленным голосом добавил: – Михаил Аристархович… был моим другом… с детства… Жаль, не дожил… – и низко склонил голову, словно ее приг­нула к земле тяжесть нахлынувших воспоминании.

Кольцов неслышно закрыл за собою спрятанные в портьеры двери.

Возле штаба Кольцов, к своему удивлению, неожиданно увидел Ивана Пла­тоновича Старцева. Постукивая тростью по булыжникам мостовой, он с видом больного человека, которому предписаны прогулки, медленно прохаживался по улице – видимо, ждал его. Встреча была незапланированная, и это не могло не встревожить Кольцова. Он прошел мимо старика, свернул в людный переулок, подальше от штабных окон. И только У старой афишной тумбы ос­тановился, с преувеличенным, настороженным вниманием стал читать объяв­ление о предстоящих гастролях в городе большой оперной труппы.

Старцев встал рядом с ним.

– Что-нибудь случилось? – тихо спросил Кольцов.

– Контрразведка вышла на нашу эстафету. Человек, который направлялся к вам из Киева, арестован.

– Кто? – не отрываясь от афиши, продолжал спрашивать Кольцов.

– Не знаю… И не знаю, как будут держаться люди, арестованные на проваленной явке. – Старцев сердито обстукивал булыжники, будто тянулся глазами к нужному ему объявлению и, не находя его, сердился.

– Вам надо уходить! – прошелестело со стороны Кольцова.

– Непосредственной опасности еще нет. – Старцев уткнулся глазами в какое-то отпечатанное на машинке объявление.

«Случайность или предательство – этот провал? – лихорадочно думал Кольцов, разглядывая афишу. – Какая степень опасности грозит Ивану Пла­тоновичу и Наташе? Можно ли им оставаться в Харькове? Как быть со связью?» На все эти вопросы ответа Кольцов пока не находил.

Связь с Киевом… На ее восстановление может уйти немало времени. Кольцов это понимал. Но сведения, которыми он располагал, ждать не мог­ли. Они слишком важны. Вот он, видимо, и наступил тот момент, который Фролов предусмотрел еще тогда, в Киеве. Запасной вариант связи…

По булыжной мостовой проехала извозчичья пролетка. Кольцов подождал, когда стихнет стук колес, и, видимо, приняв решение, тихо заговорил:

– Разыщите в депо паровозного машиниста Дмитрия Дмитриевича Кособро­дова. Запомнили? Скажете ему, что его брата Михаила Дмитриевича разыски­вает однополчанин Петр Тимофеевич.

– Запомнил, – любопытствуя над какой-то занятной афишей, ответил Старцев.

– Спросите у Кособродова, налажена ли у него связь с Михаилом. Если налажена, передайте ему следующее… Запоминайте! Ковалевский просил Щу­кина добыть через некоего Николая Николаевича карты Киевского – укрепра­йона… Я не слишком быстро? – с неподвижно-безразличным лицом торопился сообщить Кольцов, как этого требовала конспирация.

– Нет-нет, память у меня пока слава богу! – отозвался, весело щурясь, Старцев.

– Щукин пообещал Ковалевскому сделать это, Щукин очень ценит Николая Николаевича. Вероятно, это штабной работник, в ряды Красной Армии внед­рился давно, должно быть, военспец из бывших белогвардейских офицеров… Сообщение надо передать крайне срочно. В штабе Добрармии разрабатывается генеральное наступление на Киев.

– Не беспокойтесь, попытаюсь что-то предпринять, – заверил Старцев, чувствуя, что они слишком долго задержались у афиши – со стороны это мо­жет показаться подозрительным. Они коротко условились о следующей встре­че. Вежливо раскланявшись, Старцев ступил на мостовую. Но остановился, не скрывая торжествующей иронии, громко сказал: – А знаете, господин офицер, талеры, которыми вы интересовались, я продал. Извините! Девянос­то шесть великолепных талеров… за три пуда пшена. – Затем он торопливо пересек улицу и смешался с толпой.

Кольцов еще долго видел его широкополую шляпу, уплывающую среди плат­ков, картузов, цилиндров…

Открытый «фиат» командующего, в котором ехал Кольцов, с трудом прод­вигался по разбитой многочисленными повозками проселочной дороге. Позади машины выстилался, надолго замирал в тягучем августовском безветрии длинный шлейф пыли. Она медленно оседала на дорогу, на иссохшую придо­рожную траву.

Кругом лежала уставшая от войны земля, давно ждущая дождя и заботли­вых рук пахаря. На пологих склонах балок застыли в тревожной полудреме опустевшие села и хутора. Вдоль дороги, иногда Пересекая ее и удаляясь к самому горизонту, тянулись линии окопов с перепаханными артиллерией хо­дами сообщения, полуразваленными блиндажами, пулеметными точками. И мно­жество наспех сколоченных крестов торчало среди выжженных августовской жарой полей. Желтые одичавшие кресты среди одичавших трав…

По мере приближения к фронту Кольцову все чаще встречались пустые ин­тендантские повозки, телеги, переполненные израненной солдатней. С тупым безразличием провожали они взглядом проезжающий мимо автомобиль.

Грохот артиллерии и шум передовой постепенно нарастал и, поглощая го­рячую степную тишину, сотрясал раскаленное до звона небо.

В полуразрушенном, полувыгоревшем селе, среди почерневших хат и оди­ноко торчащих обугленных стропил, Кольцов безошибочно – по ведущим к од­ному месту телефонным проводам – отыскал штаб. Отряхивая с себя пыль, вошел в хату.

Наскоро приспособленное под штабное помещение человеческое жилье всю­ду хранило остатки мирного благополучия, вытесненного и смятого войной. Поднявшиеся навстречу Кольцову офицеры смотрели на него. Глаза, глаза! В одних – бессознательное, доведенное до автоматизма годами службы уважи­тельное почтение перед старшим по положению и по чину; в других – издев­ка к штабному капитану; но большинство глаз не выражали ничего – в них застыло безразличие и глубокая одеревенелая усталость.

Кольцов уважительно, с интересом рассматривал фронтовиков. На них бы­ли истерзанные окопной жизнью мундиры, стоптанные сапоги, смятые фуражки с потрескавшимися козырьками. Это были люди, которые делали войну.

Дежурный по штабу поручик, вытянувшись в струнку, неустоявшимся юн­керским голосом звонко выкрикнул:

– Господин капитан! Конный разъезд задержал парнишку. Он утверждает, что его отец – полковник Львов.

– Я хорошо знал полковника, – сказал Кольцов. – Приведите сюда пар­нишку.

Вскоре в сопровождении солдата в комнату вошел Юра. Слой серой, зас­тарелой копоти и пыли покрывал его лицо, на нем висели лохмотья грязной одежды. Низко понурив голову, он встал посреди комнаты, взглядом испод­лобья нашел Кольцова, и тотчас в глазах его вспыхнули искры радости. Юра узнал человека, который помог ему сесть в поезд на маленькой станции. Узнал сразу, хотя и был на Кольцове щегольской офицерский мундир.

Кольцов тоже узнал своего попутчика. Вглядевшись, он без труда подме­тил в чертах мальчишечьего лица – в разрезе глаз, в манере смотреть твердо, открыто, в упор – сходство с полковником Львовым.

– Как тебя зовут? – ласково спросил Кольцов.

– Юра, – с готовностью ответил мальчик.

– А как зовут твоего отца?

– Михаил Аристархович… Значит, вы тогда убежали от бандитов? – не­вольно сбился на прошлое Юра.

– Да, убежал… А ты… Ты ведь должен быть в Киеве? Где мама? – И по тому, как дрогнуло лицо мальчика, понял, что об этом спрашивать не сле­довало.

– Мама… умерла, когда бандиты… – Голос Юры прервался, губы задро­жали, но он справился с собой. – А папа? Вы знаете моего папу?

Сердце Кольцова кольнула жалость. Сказать правду? Нет, так сразу не­возможно. И чтобы хоть как-то оттянуть время, он с небрежной делови­тостью спросил:

– Так почему ты не в Киеве, Юра?

Лицо у Юры вытянулось, глаза стали строгими, как у отца.

– Тогда бандиты нас выбросили из вагона. А потом я все же доехал до Киева и ждал отца, я думал…

Юра изо всех сил сдерживал слезы. Кольцов, в знак доверия, положил руку на плечо и усадил мальчика на скамейку. Присел рядом. Немного поду­мал, вспоминая события недавнего прошлого.

– Мы с твоим отцом, Юра, вместе бежали от бандитов. – И он стал расс­казывать, как храбро вел себя Юрии отец во время побега. Кольцов расска­зывал, словно бы вовсе не замечая вопроса в нетерпеливом взгляде мальчи­ка, оттягивая ту тяжелую, неотвратимую минуту, когда надо будет сказать правду, одну горькую правду. – Твой отец умел стойко переносить невзгоды и несчастья… – издали, с трудом справляясь со своим голосом, сказал Кольцов.

– Умел? – переспросил Юра. Он вдруг стал догадываться, почему этот офицер не говорит, где сейчас отец. И все-таки ему не верилось. Он знал, что на войне убивают многих, могли убить и его самого – на батарее, во время скитаний при переходе фронта… Но чтобы это непоправимое случи­лось с его отцом! Нет-нет, этого не может быть! Это невозможно!

– Да, Юра, твой отец был храбрым офицером… и погиб он в бою, как герой… Я тебе еще многое расскажу… о нем… – наконец решился Кольцов.

Сквозь мутную пелену Юра видел, как в штабе появился генерал. Это был Бредов.

– Мужайся, солдат, – сказал генерал деревянно-бодрым тоном. – И выше голову! Мы заменим тебе отца. – Тяжелая рука неуклюже погладила Юру по голове.

Нет, отца никто не заменит, это Юра знал твердо. И все же он так нуж­дался сейчас в самом обыкновенном тепле, в чьей-то постоянной надежной близости. И всем сердцем он потянулся к Кольцову, который уже однажды помог ему и сейчас не говорил, как другие, фальшивых слов притвор­но-участливым голосом. И еще этот человек хорошо знал папу…

– Мальчика помыть, найти ему одежду! – приказал дежурному генерал Бредов с сознанием выполненного долга.

Кольцов встал, почтительно выпрямился:

– Мы сейчас же едем, ваше превосходительство! Юру ждет командующий… Проснулся Кольцов довольно рано. Тут же подумал о том, что в полдень должен встретиться с Наташей, чтобы узнать, установлена ли связь с Ко­собродовым и, что не менее важно, не коснулся ли самих Старцевых провал эстафеты, не угрожает ли им непосредственная опасность. Если есть хоть что-то подозрительное, Старцевым нужно немедленно исчезнуть из города и тогда… Тогда он останется совсем один. Однако, может, еще и обойдется. На связь посылают крепких людей, вряд ли контрразведчикам удастся узнать что-либо существенное.

Связь, связь… Если она оборвется, его пребывание здесь во многом потеряет смысл. Ведь пока он полезен только сведениями, которые удается добыть. Те донесения, которые успели уйти по эстафете, безусловно важны. Но будут не менее важные. Должны быть! Ближайшая и наиважнейшая его за­дача – узнать, кто скрывается под именем Николая Николаевича. Вероятнее всего, этого человека следует искать среди ответственных работников шта­ба 12-й армии – такой вывод напрашивался, если понастоящему осмыслить все разговоры Щукина с Ковалевским. Но это всего лишь предположение, ко­торое надо еще много раз проверить. Может оказаться и так, что под этим именем зашифрована целая организация.

Из соседней комнаты донеслось какое-то сонное прерывистое бормотание и всхлипывания, которые, видно, и разбудили Кольцова. Он тихо встал и на цыпочках прошел к открытой двери – вчера они с Юрой долго разговаривали, лежа в постелях, и дверь так и осталась растворенной. Мальчик спал, бес­покойно разметавшись, лицо его было напряжено, брови нахмурены, губы плотно сжаты. Видно, и во сне переживает свои скитания и горести… Вче­ра Ковалевский распорядился сшить мальчику обмундирование. Надо было с утра проследить, чтобы портные управились побыстрей. Юра все порывался на кладбище, на могилу к отцу и Кольцову еле удалось уговорить его дож­даться до завтра: ну куда он пойдет в своем рванье? А обмундирование да­же самого малого размера, какое нашлось на складе, Юре оказалось слишком большим.

Однако едва они успели умыться, как из мастерской принесли готовую одежду. Юра тотчас надел ее и на глазах переменился. В хорошо сшитом, подогнанном и отглаженном обмундировании он походил на молоденького франтоватого юнкера, только что призванного в строй.

После завтрака они пошли к командующему. Со смущенной, но довольной улыбкой Юра вытянулся в струнку посреди кабинета, старательно держа руки по швам.

Ковалевский внимательно оглядел Юру, покряхтел, довольный его видом, и с ласковой отеческой усмешкой похвалил:

– Молодец! Лейб-гвардия! А? Прямо хоть сейчас с большевиками воевать!

– Требует у меня погоны, Владимир Зенонович, – добавил доброй весе­линки Кольцов.

Ковалевский гулко рассмеялся:

– Погоны? А не рановато? – Он добродушно потрепал Юру по голове, за­тем потянулся к столу, взглянул на какие-то бумаги, – сказал Кольцову: – Павел Андреевич, голубчик! Сообщите запиской по проводу Шкуро, что он произведен в генерал-лейтенанты… Ну, там поздравьте его от меня…

– Не понимаю Антона Иваныча Деникина, – нахмурился Кольцов. – Вы – командующий армией и… тоже в этом чине. Почему вам ставка не дает пол­ного генерала?

Ковалевский отмахнулся с гордым добродушием:

– Видите ли, Павел Андреевич! Меня в генерал-лейтенанты произвел го­сударь император… Вот-с!..

– Я вас понял, ваше превосходительство, – с деликатной благоговей­ностью кивнул Кольцов и тут же вышел. Юра шагнул было за Павлом Андрее­вичем, но Ковалевский подошел к нему, усадил в кресло. Сам сел напротив, снял пенсне, зачем-то беспокойно протер его и снова водрузил на место.

– Вот так, Юрий! Твой отец был большим моим другом. Мы вместе с ним учились, вместе воевали… Немного знал я людей такой отваги, чести, верности долгу и присяге… И я был бы счастлив, если бы сумел… смог… да-да, если бы я смог заменить тебе отца. Хоть в малой степе­ни!.. – смущенно, с паузами говорил Ковалевский: ему нелегко давался этот разговор.

Юра сидел в глубоком кожаном кресле. Голова его была низко опущена. Он беспомощно молчал.

Ковалевский долго смотрел на Юру, искал слова и не находил их, и ре­шил перевести разговор на другое:

– Надеюсь, ты тоже хочешь быть военным?

– Н-не знаю… – Юра не сразу нашелся – вопрос его явно захватил врасплох; он боялся обидеть этого старого и доброго к нему генерала, но и врать не хотел. – Нет, пожалуй!

– Кем же? – искренне удивился Ковалевский, считая, что для каждого юноши предел мечтаний – стать офицером.

– Путешественником, – отозвался тихо Юра: другу своего отца он мог признаться в самом сокровенном.

– Путешественником… – Точно облако набежало на лицо командующего. – Да-да… это прекрасно… И конечно, хочешь исследовать Север?

– Да! А откуда вы знаете? – поразился Юра.

– «Север полон загадок. Север полон тайн». Это часто повторял муж мо­ей племянницы…

– Он путешественник?

– Да. Он был путешественником… Ранней весной четырнадцатого года он отправился с Земли Франца-Иосифа к Северному полюсу. И умер в пути…

– Но это же… это же вы рассказываете о Седове! – взволнованно воск­ликнул Юра.

– Да. О Георгии Яковлевиче Седове! – с торжественной гордостью заявил генерал.

Ковалевский еще несколько мгновений глядел на Юру. Потом грузно под­нялся и вышел из кабинета. Вернулся он вскоре с фотографией, где был изображен лейтенант с едва пробивающимися русыми усами и бородой, в но­венькой морской форме, а рядом с ним – миловидная тоненькая девушка – совсем молоденькая, имеющая отдаленное сходство-с генералом.

– Видишь ли, детей у нас не было, и Вера… она подолгу жила у нас… воспитывалась… а это-Георгий Яковлевич. Они только поженились. – Кова­левский поднял на Юру погрустневшие глаза, спросил: – А хочешь, я подарю тебе эту фотографию?

Глаза Юры вспыхнули радостью.

– Но…

– У меня еще есть такая, – успокоил его Ковалевский и подошел к сто­лу, взял ручку. Задумался. Потом сказал: – Это уже когда они пешком отп­равились к полюсу, Георгий Яковлевич написал Вере: «Если я слаб, спутни­ки мои крепки…» Ты хочешь стать спутником Георгия Яковлевича. Значит, ты должен дойти до полюса! Вот так я и напишу тебе на фотографии.

«Если я слаб, спутники мои крепки». Юра повторил эти слова про себя, они ему понравились, хотя их смысл и был до конца скрыт для него. Он ре­шил, что при случае расспросит обо всем Кольцова.

Позже командующий дал Юре машину для поездки на кладбище и распоря­дился, чтобы Кольцов сопровождал мальчика.

Когда они приехали к Холодногорскому кладбищу, Кольцов отпустил маши­ну. Он понимал, что мальчику не хочется быть чем-то связанным, угадал он и невысказанное желание Юры остаться в одиночестве и, проводив его к мо­гиле отца, отошел и присел на мраморную скамью, вделанную в стену пышно и аляповато разукрашенной часовенки – усыпальницы какого-то купца.

Сквозь ветви боярышника ему хорошо была видна фигура Юры, сидевшего в скорбной позе придавленного горем человека. Вспомнилось, как много лет назад, когда в аварии на корабельных доках погиб его отец, он, в таком же возрасте, как и Юра, дождавшись, когда разошлись все пришедшие прово­дить отца, когда увели маму, долго сидел у свеженасыпанного холмика, предаваясь своему отчаянию и горю. Однако ему было легче, у него остава­лась мама, и жизнь его тогда уже определилась в главном. А Юре, в его совершенном одиночестве, кто сможет помочь найти свою дорогу в это бур­ное время?

Кольцов вдруг остро почувствовал ответственность за судьбу мальчика, с которым так упорно сводила его жизнь. Он готов принять эту ответствен­ность, хотя, может быть, и не вправе делать этого. Но и жить рядом с Юрой только сторонним, пусть и доброжелательным, наблюдателем он не мог.

Они пробыли на кладбище долго, час, быть может, два. Наконец Юра под­нялся, бережно прикрыл за собой калитку в ограде и пошел к выходу.

Юре хорошо было рядом с Кольцовым. В той пустоте, которая образова­лась в душе Юры, нашелся уголок для этого человека, такого ненавязчивого и, как был уверен Юра, очень сильного. Он не лез с расспросами, не надо­едал сочувствием и все время поступал так, будто Юра сам подсказывал, что лучше, необходимей для него. Вот и на кладбище он оставил Юру одно­го, но не ушел совсем, словно понимал, что возвращаться в одиночестве Юре было бы тяжело.

И Юра доверчиво вложил свою руку в ладонь Кольцова.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В Киеве установился жаркий, налитой сухим, недвижным безветрием ав­густ.

По вечерам вместе с легкой, настоянной на тихой днепровской воде прохладой слабый ток воздуха доносил в город горький запах дыма и едкой гари – так пахнет на скорбном пепелище выгоревшее, покинутое хозяевами жилье… Люди давно отвыкли от добрых запахов домашнего очага и свежеис­печенного хлеба.

Фронт был еще далеко, отгороженный истоптанными бешеной конницей сте­пями, тишиной притаившихся у рек и излучин еще не разоренных хуторов. Но люди чувствовали, что он неуклонно движется к Киеву. Так движется только суховей, ни перед чем не останавливаясь. В воздухе повисла тревога. Люди знали, что несет с собой фронт, и лица у них были озабоченные и расте­рянные.

Положение с каждым днем становилось все более угрожающим. 44-я диви­зия 12-й армии, измотанная бесконечными оборонительными боями, лишившая­ся почти всех боеприпасов, вынуждена была оставить Сарны, Ровно и Здол­бунов. Начдиву 44-й Н. А. Щорсу было приказано во что бы то ни стало за­крепиться на линии Сущаны, Олевск, Емельчино, Малин и удержать Корос­тенский железнодорожный узел.

В юго-западной части Правобережья петлюровцы захватили Винницу и на­чали развивать наступление на Киев и Умань. 2-й Галицкий корпус рвался к Житомиру…

В такой тяжелой и сложной обстановке в Киеве состоялось совместное заседание президиума Совета рабоче-крестьянской обороны УССР и Реввоен­совета 12-й армии. Основным вопросом заседания была подготовка обороны Киева.

Выписавшийся из госпиталя Фролов, осторожно держа руку на перевязи, тихо, без скрипа, открыл дверь, на цыпочках вошел в зал заседаний. Нап­ряженно ловя каждое слово, он незаметно, только движением глаз, стал отыскивать Лациса. Председатель Совета обороны Украины Раковский, строго глядя перед собой, предложил ввести Клима Ворошилова в Реввоенсовет 12-й армии и, кроме того, – здесь голос его зазвучал как-то торжественно – в Военный совет Киевского укрепрайона. В зале установилась особая драмати­ческая тишина – все понимали, что тем самым обороне Киева придавалось чрезвычайное значение.

Ворошилов был здесь же. Спокойно упирался подбородком в эфес шашки, хмурился, слушал, исподлобья изучая людей. От него веяло неукротимой уверенностью, которая незаметно передалась и Фролову.

Лацис, сидевший у стены, устало повел глазами, увидел Фролова, взгля­дом показал ему на выход. Бесшумно поднялся с места и неторопливо напра­вился к выходу. В коридоре глухим, простуженным голосом спросил:

– Что-то случилось?

– Да.

Они прошли по коридору, Лацис – чуть-чуть впереди, с прямыми плечами не привыкшего сутулиться человека. Часовые бодро приветствовали их.

В кабинете Фролов положил на стол перед Лацисом тщательно расправлен­ный листок бумаги. Лацис натруженными бессонницей глазами вопросительно посмотрел на него.

Фролов, не в силах скрыть волнения, объяснил:

– Только что получено. Донесение Кольцова… – Помолчал и твердо про­должил: – Суть в том, что Ковалевский поручил Щукину связаться с ка­ким-то Николаем Николаевичем и через него получить копии карт Киевского укрепрайона.

– Ни много ни мало – укрепрайона? – хмуро переспросил Лацис.

Судя по всему, доклад Фролова озадачил его. И как всегда в таких слу­чаях, когда нужно было ему подумать, разобраться, он стал ходить по ка­бинету широким нетерпеливым шагом, Шаг за шагом, шаг за шагом – словно гонялся за нужной догадкой, как бы не замечая все так же неподвижно сто­ящего возле стола коллегу. Шаг за шагом… Остановился и, пристально вглядываясь куда-то мимо Фролова, задумчиво произнес!

– С такой «просьбой» можно обращаться только к работнику штаба. При­том крупному. Имеющему доступ к секретным документам. Это ясней ясного. Теперь понятно, что провал операции «Артиллерийская засада» – непременно его работа… Что еще ясно?

Фролов помолчал – он понимал, что Лацис нащупал верное звено в цепоч­ке.

– Больше ничего… А что мы можем предпринять, чтобы выявить врага? Или хотя бы локализовать пока его враждебную деятельность? – уже реши­тельно, словно обнаружив врага, не говорил, а диктовал Лацис.

– Имя… Николай Николаевич… Может, попытаться в этом направлении?

– неуверенно предложил Фролов. – Что-то в этом есть…

– Агентурная кличка. В этом я не сомневаюсь. Щукинне простак, на та­ких вещах не ошибается! – озабоченно произнес Лацис. И опять зашагал по кабинету, ища нужное решение, пока не остановился возле окна.

Фролов тоже подошел к окну, встал рядом. Долго молчал, с какой-то бесцельной тщательностью рассматривая сияющие купола собора и плывущие над ними облака.

– Я думаю, начинать надо вот с чего. Ограничить круг штабных работни­ков, имеющих доступ к картам Киевского укрепрайона, – наконец произнес Фролов.

– Пассивно, но верно, – согласился Лацис. – Выяснили у картографов, сколько комплектов карт – изготовили?

– Четыре.

– Нужно все их взять под особый контроль. Может быть, даже собрать их и выдавать исключительно при строжайшей Необходимости. Не спускать с карт глаз. Проверить всех людей, кто так или иначе уже занимался картами и кто будет работать с ними в ближайшие дни!.. – Это уже был приказ.

После беседы с Лацисом Фролов подробно выяснил, где и у кого находят­ся карты. Затем собрал сотрудников, изложил им суть дела, дал каждому определенное задание. В оперативный отдел штаба 12-й армии послал Сазо­нова, потому что один из четырех комплектов карт хранился в сейфе у на­чальника отдела.

Сазонов незамедлительно отправился в оперативный отдел, застал там Басова и Преображенского, которые корпели над составлением каких-то сво­док.

– Простите, я из Чека, – кашлянув, сказал он и каждому протянул руку, как бы успокаивая их. – Сазонов!

– Чем обязаны? – поинтересовался Басов, мельком оглядев Сазонова с головы до ног.

– Велено получить под расписку карты Киевского укрепрайона, – объяс­нил им чекист цель своего визита.

– Они в сейфе у Василия Васильевича, – с показной бесстрастностью объяснил Басов.

– Кто такой Василий Васильевич? – спросил Сазонов.

– Товарищ, вы работник штаба? – поднял на него удивленные и удлинен­ные, как у цыгана, глаза Преображенский.

– Я же вам сказал, я из Чека, – твердо ответил Сазонов, согласно инструкции уклоняясь от лишних разговоров.

– Но я же вот знаю имя-отчество вашего начальника – Мартин Янович Ла­цис, – с вежливой ехидцей сказал Преображенский.

– Товарищ, вероятно, недавно в Чека, – вступился за Сазонова Басов и затем объяснил: – Василий Васильевич – начальник оперативного отдела. Фамилия его – Резников. Карты находятся у него в кабинете. В несгораемом сейфе, – под замком. Но Василий Васильевич на работу еще не приходил.

– Где его кабинет? – обратился чекист уже только к одному Басову.

Тот с невозмутимым доброжелательством широким, совсем не канцелярс­ким, жестом указал пером:

– Вот эта дверь.

Сазонов прошел через просторную, заставленную столами комнату, при­открыл тяжелую дубовую дверь в кабинет. Остановился на пороге, оглядел­ся. В кабинете был идеальный порядок – на широком столе ни единой бумаж­ки, ни единой папки, письменный прибор стоял ровно на середине, шторы на окнах аккуратно раздвинуты, в углу возвышался высокий стальной сейф. Чувствовалось, что в этом кабинете обитает замкнутый и аккуратный чело­век со старорежимной наклонностью к порядку. Сазонов не оборачиваясь спросил:

– В этом, что ли, сейфе?

– Угу, – с угрюмой неприязнью буркнул Преображенский, на шее у него возмущенно дернулся кадык. Преображенскому явно не нравился этот молодой чекист. Особенно ему не понравилось, как тот бесцеремонно осматривал ка­бинет Резникова, как разговаривал с ним – вроде бы и вежливо, а сам так и впивался глазами: мол, все о вас знаю…

Сазонов взял свободный стул и с нарочитой медлительностью установил его возле распахнутой двери кабинета Резникова, уселся на нем, вольготно откинувшись на спинку стула и закинув одну ногу на другую. И все же, несмотря на свободную позу, в его фигуре чувствовалась тренированная настороженность. Отвернувшись к окну, он небрежно сказал не то себе, не то Преображенскому с Басовым:

– Ничего, подожду…

И он сидел возле двери и ждал – неподвижный, отрешенный. Преображенс­кий и Басов молчаливо занимались своим обычным канцелярским делом и, ка­залось, напрочь забыли о нем. Тихо скрипели перья, так же тихо, по-кан­целярски, шуршали бумажные листы, лишь изредка кто-нибудь из них отрывал глаза от бумаги, и тогда они перебрасывались двумя-тремя малозначащими фразами, смысл которых Сазонову был почти непонятен. Их, видимо, забав­ляло то, как он старался вникнуть в их разговор и никак не мог уяснить его. Сазонову была непонятна эта кабинетная неслышная работа, эта бумаж­ная жизнь, но больше всего ему непонятно было то дело, которым они, по-видимому старательно, занимались.

День, истекая безоблачной белизной, медленно мерк за окном, а Резни­ков все не приходил.

Сазонову очень хотелось закурить, но он не решался это сделать, так как Преображенский все время кутал шею шарфом и время от времени покаш­ливал. Правда, кашель у него странно походил на короткий и хлипкий сме­шок.

Наконец Сазонов не выдержал, достал из кармана кисет, осторожно, что­бы не потерять ни крупинки, насыпал на газетный обрывок махорки, свернул цигарку и покосился на склонившихся над папками и бумагами Басова и Пре­ображенского. И, держа на виду самокрутку, небрежно обронил:

– Не будете возражать?

– Что? – не понял Басов, с трудом оторвавшись от бумаг.

– Закурю, – кратко объяснил Сазонов.

– Ах, вы вон о чем! – вопросительно покосился Басов на своего колле­гу, но, не получив ответа, кивнул головой: – Да-да, курите.

Сазонов неторопливо чиркнул спичкой, поднес огонь к цигарке и с нас­лаждением затянулся. Щурясь от едкого самосадного дыма, он как бы от не­чего делать беспечно спросил:

– Что-то я не пойму, как вы работаете. Без регламента.

Он что у вас, всегда так поздно приходит? Сазонов знал, что многие не любят отвечать на вопросы – в вопросе есть что-то от допроса, – вот по­чему надо каждого разговорить. Похоже, что Басова можно, хотя на первый раз он и ответил уклончиво:

– По-разному.

Сазонов понимающе и сочувственно покачал головой. Преображенский вып­рямился, удивленно взметнул брови и. вынув из кармашка мундира большие часы-луковицу, взглянул на циферблат.

– В общем-то довольно странно… – обратился он к Басову, не обращая внимания на Сазонова. – Я, пожалуй, схожу к нему…

С молчаливого согласия Басова он поспешно ушел. И долго не возвращал­ся.

Сазонов по-прежнему сидел у двери кабинета и смотрел на тяжеленный сейф, который он принудил сам себя охранять. В сердце его все сильнее закрадывалась тревога: «Что-то здесь не так… Что-то я не то делаю… Должно быть, не сейф нужно сторожить – он без ног, не убежит, – а искать Резникова…»

Преображенский вернулся через час. Концы шарфа у него растерянно раз­вевались, ворот мундира расстегнут – видать, спешил. Лицо было перепу­ганное.

– Его нет! – выдохнул он с порога. – Представляете? Нет! Я стучал в окно – никто не отзывается… Подергал дверь, а она не заперта. Вошел – никого… Я к соседям – и те не видели…

Преображенский еще что-то сбивчиво рассказывал Сазонову и Басову, же­лая, чтобы его поняли, объяснили, Загадочное исчезновение всегда пункту­ального начальника. А Сазонов тем временем подошел к телефону и попросил срочно соединить его с Фроловым. Фролов, к счастью, оказался на месте.

– Товарищ Фролов, беда! – глухим от волнения голосом доложил Сазонов.

– Я в оперативном отделе…

– Ждите! – коротко бросил в трубку Фролов.

Минут через двадцать появился сам в сопровождении трех чекистов.

– В чем дело? – с порога спросил он, обращаясь ко всем сразу.

– Похоже, что-то случилось… что-то ужасное… – начал объяснять Преображенский, с какой-то боязливой искательностью ловя взгляд сурового Фролова. – Понимаете, Василия Васильевича, начальника оперативного отде­ла, нет дома… не обнаружилось. – И тут же торопливо и смятенно приба­вил: – Вы представляете – нет! – На его самоуверенном лице вместо обыч­ной усмешки проступило беспомощное недоумение.

– Ну и что из этого? – спокойно спросил Фролов.

– Как «что»?.. – удивился Преображенский. – Вчера мы сидели допоздна, и он сказал, что сегодня придет несколько позже. Он не пришел, и я поду­мал, что Василий Васильевич прямо из дому отправился на заседание Ревво­енсовета… Уже вечер, а его нет. В Реввоенсовете он не докладывал. По­нимаете?.. Я ходил к нему домой, дверь не заперта, а его – нет…

– Та-ак, – нахмурился Фролов. – Где он живет?

– На Лыбедской… Значит, так. Надо пройти по Анненской, свернуть на Левашовскую… Нет, вы не найдете! Я покажу! – старательно пытался те­перь помочь чекистам Преображенский.

– Другой ключ от сейфа у кого? – все так же угрюмо спросил Фролов: в его душу закрадывалась тревога.

– Другой ключ? – удивленно переспросил Преображенский, словно никак не мог понять, при чем тут какой-то ключ, если исчез, может быть, погиб человек, но затем он стал словоохотливо объяснять: – Ах, да! От сейфа? Видите ли… да, действительно было два ключа. Но Василий Васильевич, он такой рассеянный…

– Вы, пожалуйста, покороче, – нетерпеливо попросил Фролов.

– Василий Васильевич один ключ совсем недавно потерял, – пришел на помощь Преображенскому Басов, – и стал пользоваться тем, что находился у коменданта штаба.

– Не знаете, может быть, он вчера сдал его коменданту?

– Разрешите, я проверю, – предложил Преображенский; ему хотелось что-то делать, как-то действовать.

Фролов кивнул. Преображенский торопливо вышел, следом за ним, повину­ясь взгляду Фролова, шагнул один из чекистов.

Ждать пришлось недолго – вскоре они вернулись. Преображенский расте­рянно развел руками и огорченно доложил:

– Нет, вчера Василий Васильевич ключ не оставлял.

Больше ничего не оставалось – надо было искать Резникова.

Фролов оставил Сазонова сторожить сейф, а сам вместе с помощниками, в сопровождении растерянного Преображенского, отправился на Лыбедскую.

Они прошли по безлюдным, мощенным булыжником Анненской и Левашовской, пересекли пустырь и оказались возле небольшого кирпичного домика с тем­ными оконцами. На город опустились зеленые сумерки.

– Здесь! – показал на домик Преображенский.

Фролов бесшумно поднялся на крыльцо. Внимательно осмотрел дверь. Толкнул. Она с тонким жалобным скрипом открылась.

Вспыхнул фонарь. Тонкий луч заскользил по стенам коридора, затем по комнате… Вот в световом овале оказалась высокая из цветного стекла, керосиновая лампа. Фролов зажег ее. Передал фонарь пожилому чекисту, ко­ротко приказал:

– Осмотрите чердак!

Остальных двух чекистов он направил к соседям Резникова. Они должны были выяснить у них все подробности его жизни, привычек, установить, кто к нему ходил, с кем он водил знакомство. Фролов подчеркнул, что в таких делах нет мелочей, что нужно не допрашивать, а беседовать, и тогда сосе­ди обязательно что-то вспомнят, расскажут! А сам стал внимательно прис­матриваться к обстановке в комнате. Ничего особенного – стол, кровать, стулья. Но вот взгляд его задержался на лежащем на боку стуле, очевидно опрокинутом впопыхах. «Это уже что-то значит», – с привычной делови­тостью отметил он. Затем тщательно осмотрел стены, углы комнаты, пол, пытаясь найти еще какие-нибудь следы. Он знал по опыту цену каждой мело­чи, которые при правильном, умелом осмыслении могут рассказать многое. Но больше ничего примечательного он в комнате не обнаружил. В остальном, в общем, был порядок, неуютная, холостяцкая чистота.

– Товарищ Фролов! – донесся из коридора голос пожилого чекиста. – По­дите-ка сюда!

Фролов прошел в коридор, следом за ним – неуверенной походкой Преоб­раженский. Пока осматривали жилище Резникова, он бесшумной и почти­тельной тенью ходил за Фроловым, ожидая от того незамедлительного ответа на все смутившие его канцелярский покой вопросы. Собственно, и вопросов этих было немного: жив ли Резников? убит ли? и почему заинтересовались его сейфом? Он чувствовал, что присутствует при каких-то важных событи­ях, и это ему нравилось. Он пытался прочесть на лице Фролова хоть что-нибудь, но лицо у того было бесстрастно-каменным.

И тут Преображенский вдруг увидел в световом пятне нож и обрадованно закричал:

– Смотрите!

Но Фролов уже присел на корточки возле ножа и внимательно его осмат­ривал. Нож был короткий с наискось спиленным острым лезвием, с рукоят­кой, обмотанной кожей, – обыкновенный сапожный нож. «Откуда он у Резни­кова дома? Почему на полу?» – мгновенно промелькнуло в мыслях у Фролова.

Чекист прежде всего должен замечать то, что ему непонятно. А здесь многое непонятно.

Сидя так, на корточках, Фролов взглянул на входную дверь и защелку замка. Попросил посветить ему. Преображенский поспешно поднес резниковс­кую лампу к двери. Дверь оказалась старой, сильно разбухшей. Фролов вни­мательно осмотрел замок, узкое отверстие для ключа, защелку. И сквозь зубы сдержанно хмыкнул, вынул чистый носовой платок из кармана и осто­рожно, боясь дотронуться до ножа, завернул его.

– Ну что ж, пошли! – недовольно сказал он сотрудникам. – Квартиру заприте и опечатайте.

Ему было ясно, что ничего особенного, никаких мелочей или следов он больше здесь не обнаружит.

– Простите. Вы думаете, это убийство? – тихим голосом спросил еще больше присмиревший Преображенский. Его поразил нож, с такой тща­тельностью завернутый в платок.

– Нет, я так не думаю, – сдержанно ответил Фролов.

– Но… этот нож… – еще более растерялся Преображенский, Фролов ус­мехнулся. Пожал плечами. И бесшумно шагнул в темень. За ним-с готовой поспешностью и Преображенский.

За то время, пока они находились на квартире Резникова, небо вызвез­дило. По всему Киеву в окнах сияли огни – город не мог заснуть, город не хотел спать.

Едва ли не около полуночи чекисты с Фроловым вернулись в штаб армии. Сазонов все так же недвижно сидел в кабинете – Резникова, возле сейфа.

Вызвали коменданта штаба, потом разыскали и привезли сонного слесаря, который больше часа угрюмо колдовал над сейфом. Наконец толстая, ленивая дверца с бесшумной тяжестью открылась. Внутри шкафа зияла пустота.

– Здесь ничего нет! – угрюмо сказал Фролов. Чекисты молчали – это в какой-то степени их провал. Басов и Преображенский растерянно перегляну­лись. «Батюшки-светы, да как же так? – было написано в глазах Преобра­женского, Басов тихо пробормотал:

– Да этого не может быть… Эт-то невозможно!.. Вчера вечером Василий Васильевич на моих глазах положил сюда карты Киевского укрепрайона и последние донесения с фронта. Это какая-то мистификация…

– Я тоже… тоже это видел, – подтвердил Преображенский и, не вытер­пев, перегнулся через плечо Фролова и заглянул в сейф.

Сейф зиял черной равнодушной темнотой.

«… Несмотря на позднюю пору, Лацис спать не ложился, ждал Фролова. Надеялся на добрые вести. Но по виду Фролова, по усталой его походке по­нял, что произошло то, чего он боялся больше всего и к чему все-таки не хотел быть готовым. Щукин перехитрил его. Донесение Кольцова опоздало. Опоздало на сутки, а может, и того меньше… Время выиграло схватку…

– Ну и что ты думаешь по этому поводу? – спросил Лацис, с трудом пря­ча свою огорченность.

Фролов сел в кресло, склонил голову и долго сидел так, молча. Затем стал тихо рассказывать:

– Судя по всему, дело было так… Около двух часов ночи Резников ушел из штаба. Его заместитель Басов говорит, что Резников в тот вечер был заметно взволнован, а за полночь стал почему-то торопиться. Сказал, что ему нездоровится, что придет завтра попозже, к заседанию Реввоенсовета. Это он, не любящий опаздывать!.. Ключ от его квартиры находился у сосед­ки – она накануне убирала в его комнатах и ключ оставила у себя. Без ключа Резников попасть к себе в дом не мог.

– Но дверь, ты же сказал, была не заперта?

– Да. Он открыл ее вот этим ножом. – Фролов положил на стол перед Ла­цисом скошенный сапожный нож.

– Зачем ему это было нужно? Кадкой смысл открывать свою дверь ножом, если он мог зайти к соседке и взять ключ?

– Зайти к соседке – это значило потерять какое-то время. Он у соседки столовался и зачастую ужинал довольно поздно, иногда за полночь. За все хлопоты он платил… Если бы он пришел за ключом, соседка усадила бы его ужинать…

– Он мог бы и отказаться. Сослаться на отсутствие аппетита, на нездо­ровье, еще на что-то…

– Все это тоже требует времени. А он торопился – светает сейчас ра­но…

– Опрокинутый стул? Как он вписывается в твою версию?

Лацис нервно ходил по кабинету и изредка на ходу бросал свои вопросы.

– Резников не зажигал в комнате огня. Он зашел домой, чтобы перео­деться…

– Не очень убедительно. В своей комнате, где я знаю, как расставлена мебель, я вряд ли свалю стул даже в полной темноте.

– Но он торопился. И нервничал. Ему необходимо было выйти из города в темноте… И он успел, он вышел из города еще до рассвета. Я отдал рас­поряжение Особым отделам всех фронтовых дивизий задержать его. Указал приметы. Где-то же он будет переходить линию фронта…

– Может быть… Может быть… – задумчиво расхаживая по кабинету, ти­хо говорил Лацис. – Василий Васильевич… Николай Николаевич…

– Что?

– Похоже!.. Очень похоже, что ты прав…

Купола Софийского собора на фоне ночного неба были иссиня-черными, они уже не отливали золотом, не сияли, – а тихо меркли, как угли в уга­сающем костре.

– Вызови Басова! – не оборачиваясь, попросил Лацис и, не дожидаясь ответа, добавил: – Пусть срочно зайдет ко мне!..

Басов словно ждал звонка Лациса и пришел довольно скоро. Остановился посредине кабинета, вопросительно смотрел на Лациса.

– Владимир Петрович. Предположим, что карты Киевского укрепрайона оказались у врага, – устало сказал Лацис. – Что можно предпринять, чтобы свести к минимуму урон от утечки этих сведений?.. Ну, скажем, передисло­кация войск?.. Перестройка оборонительных линий?..

Басов чуть снисходительно посмотрел на Лациса:

– Если говорить честно…

– Да-да, именно… честно!..

– Кардинально ничего нельзя изменить, к сожалению. Для перестройки всей оборонительной линии понадобился бы не один месяц, – доверительно сказал Басов. – Впрочем, некоторые мысли у меня по этому поводу есть, и я хотел бы их сегодня же… да-да, уже сегодня доложить Реввоенсовету… если… если, конечно, вы, так же как и я, думаете, что это преда­тельство! – Он сделал нажим на последнем слове.

Лацис долго молчал. Затем твердо сказал:

– К сожалению, ничего другого мы предположить не можем, кроме это­го… – и добавил: – Впрочем, я назвал бы это другим словом. Резников – не предатель. Он, видимо, был просто враг, а мы этого вовремя не угада­ли… Хорошо замаскированный враг?

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Капитан Осипов внес в кабинет Щукина большой и грязный, весь в тороп­ливых, аляповатых заплатах, мешок. Брезгливо водрузил его посреди каби­нета.

– Что это? – поморщился Щукин, удивленный тем, что грязный мешок Оси­пов бесцеремонно поставил на ковер, тогда как место этому мешку в лучшем случае у порога.

– Презент, ваше высокоблагородие, – с послушно-лукавым лицом сказал Осипов. – Презент от Николая Николаевича. – Последние два слова он про­изнес значительно.

Щукин поднялся с кресла и с необычной для него неторопливостью подо­шел к мешку. Осипов тем временем развязал сыромятный ремень, извлек из мешка несколько пар старых, со скособоченными каблуками и истертыми го­ленищами, сапог.

Стараясь не запачкать ни мундира, ни галифе, держа сапоги почти на вытянутых руках, вытряхнул из голенищ рулоны плотной бумаги, расправил, разгладил тыльной стороной ладони листы и с подобающей в этих случаях внушительностью поднес их полковнику Щукину.

Тот с неторопливым вниманием начал просматривать их. Листы были широ­кими, на них пестрели причудливые, извилистые линии, многочисленные точ­ки и цифры и еще какие-то значки.

– Карты Киевского укрепрайона? – пытаясь скрыть удивление, удовлетво­ренно произнес он, расстилая листы на полу. Осипов со старанием стал по­могать полковнику. Уже через несколько минут пол кабинета был устлан картой, на которой условными знаками были отмечены опорные узлы и оборо­нительные линии, опоясывающие Киев.

– Н-да! Вот уж не верил, что Николаю Николаевичу удастся и на этот раз выполнить задание, – потеплевшим голосом сказал Щукин.

– Николаю Николаевичу и Михаилу Васильевичу, господин полковник, – счел своим долгом уточнить Осипов и, тут же с некоторой торжественностью в голосе доложил новость, которую полковник Щукин ждал давно и уже поте­рял всякую надежду на то, что она будет столь оптимистичной. – Николай Николаевич сообщает, что Михаил Васильевич приступил к работе и эта опе­рация во многом была осуществлена им.

Щукин поднял голову, благодарно взглянул на Осипова.

– Хорошая весть, спасибо! По крайней мере, с таким помощником Николаю Николаевичу будет во много раз легче… Что еще сообщает Николай Никола­евич?

Осипов несколько замялся, опустил глаза. Второе – разочаровывающее – сообщение Николая Николаевича он надеялся попридержать до вечера.

Но полковник нетерпеливо потребовал от него:

– Ну что?.. Что?!

– Сообщает, что в штабе красных были информированы об этом задании! – Лицо Осипова приняло скорбное выражение. Ах, как бы ему хотелось сейчас уменьшиться в размерах, стать незаметным, невидимым, чтобы гнев полков­ника излился не на него!

Щукин медленно поднял глаза на Осипова, и они сразу сделались холод­ными.

– Я вновь настоятельно прошу вас подвергнуть тщательной проверке всех, кто работает в штабе недавно.

– Я делаю все, что в моих силах, господин полковник, – счел своим долгом напомнить Осипов. – Однако…

Щукин недовольно нахмурился, веко левого глаза задергалось – верный признак того, что полковник начинал впадать в ярость.

– Однако… – ровным, бесцветным голосом произнес он, – однако где-то у нас в штабе сидит вражеский лазутчик. Это уже не предположение, а факт. Происходит утечка самой секретной информации. А мы с вами непрос­тительно медлим. Бездействуем. Да-да, бездействуем! Чего-то ждем! Чего?

– У меня есть один план… – немного оправившись от оцепенения, неу­веренно начал Осипов.

Но Щукин не стал его слушать.

– Ступайте! – раздраженно махнул он рукой. – Мы еще вернемся к этому разговору!

Провинциальный, тихо утопающий в вишневых садах Харьков за месяц-пол­тора вдруг превратился в одну из оживленных столиц белогвардейщины. Но никак не мог привыкнуть к этому – на окраинах города так же, как и преж­де, на завалинках любили сидеть седоусые деды, во дворах хозяйки кшихали на кур, а вечерами патриархальную тишину рвали разухабистые песни обал­девших от самогона парней.

Но центр жил жизнью столицы. По Сумской, Университетской и Рымарской улицам сновали автомобили иностранных марок и высокомерные парные экипа­жи. Все было как до войны – открылись рестораны с внушительными швейца­рами у дверей, гостиницы с тяжелыми неуклюжими занавесками на окнах, открылись многочисленные пансионы. Заработала неутомимая валютная биржа, объявились приезжие, из коих многие делились в гостиничных номерах-люкс или в лучших апартаментах особняков-пансионов. Жизнь стремилась быть по­хожей на ту, дореволюционную, похожей прежде всего в мелочах: мужчины щеголяли в пальмерстонах и котелках, дамы – в боа и палантинах, лакеи в ресторанах надели белые, безукоризненной выкройки жилеты и галстуки ба­бочкой. И все же в этом стремлении – во что бы то ни стало походить на прежнее – было что-то от игры, словно люди хотели мелочами убедить самих себя в том, что мир неизменен.

В штабе командующего Добровольческой армией был приемный день. Влади­мир Зенонович Ковалевский персональных посетителей не жаловал, но среди них были такие, кому в приеме отказать было никак невозможно, и, согла­сившись на предложение Кольцова о приемном дне, командующий сам устано­вил время для этого малоприятного занятия: вторник, с десяти до двух ча­сов дня. Конечно, лишь в том случае, если позволяла фронтовая обстанов­ка.

Незадолго до назначенного времени Ковалевский прошел в кабинет и пре­дупредил Павла Андреевича, что сможет начать прием минут через пятнад­цать – двадцать.

Кольцов вышел в приемную. В тяжелых разностильных креслах и на бан­кетках, собранных сюда из разных мест и расставленных вдоль стен, сидели люди, преисполненные чинного ожидания. Сплошь сюртуки – новенькие, отг­лаженные, визитки – побойчей и поприглядней и конечно, чопорные безуко­ризненные смокинги. И еще – две дамы в длинных старомодных платьях и шляпках с вуалетками.

Тут же благочестиво ждал приема архиерей – высокий, грузный с черной пушистой бородой. Кольцов вспомнил, что архиерей писал Ковалевскому, просил прирезать к монастырю пятьсот десятин.

Взяв журнал регистрации, Кольцов прежде всего направился к благочин­ному.

– Ваше преосвященство! Командующий незамедлительно примет вас! – с оттенком благоговейности обратился он к архиерею.

Подошел к дамам, выжидательно чуть склонил голову, словно не решался сам представиться им.

– Я – Барятинская, – несколько надменно сказала одна из них, припод­нимая вуалетку, и неулыбчиво, высокомерно оглядела его сверху донизу. У нее было властное, холеное лицо, привыкшее, чтобы на него смотрели или восхищенно или подобострастно.

Барятинская? При каких же обстоятельствах он слышал эту фамилию? И тут же вспомнил. Несколько раз по поручению подпольной ячейки РСДРП ез­дил он из Севастополя в Ялту и всегда любовался архитектурой дворца Ба­рятинских на склонах Дарсана. От дворца шла улица Барятинская. На ней была конспиративная квартира…

– Командующий будет рад видеть вас, княгиня, – почтительно сказал Кольцов и перевел вопросительный взгляд на сидевшую рядом с княгиней мо­лодую даму…

– Не трудитесь, капитан. Это моя компаньонка, – величественно кивнув головой, княгиня отпустила Кольцова.

Следующий посетитель был высок, худ, лысоват. Недостаток расти­тельности на голове он компенсировал пышными усами. В правой руке нервно вертел перчатки, изредка похлопывая имя по свободной руке.

– Здравствуйте, капитан! Граф Бобринсквй? – слегка наклонив голову, представился один из богатейших людей Украины.

Кольцов с любопытством окинул его взглядом. Он много слышал об этом магнате, который владел едка ли не четвертой частью всех пахотных земель Украины. Его собственностью были многие шахты Донбасса и даже железная дорога.

– Его превосходительство будет рад вас видеть, граф! – с учтивым дос­тоинством поклонился графу Кольцов и двинулся дальше. – Слушаю вас!

– Князь Асланов, господин капитан! – Перед Кольцовым стоял кавказец в черкеске с газырями, капризное лицо его приобрело выражение важности. – Осетинский князь, господин капитан! По интимному делу…

– Доложу командующему! – сказал Кольцов и перешел к новому посетите­лю. – Что у вас?

Человек с брюшком и лоснящимся лицом вскочил с кресла, почему-то расстегнул и вновь застегнул сюртук.

– Ваше высокоблагородие…

– По какому делу к командующему? – сухо перебил Кольцов.

– Тарабаев, помещик. Тарабаев Иван Михайлович. У меня в имении, гос­подин капитан, на постое стояла воинская часть… – заглянул он в бумаж­ку, – господина полковника Родионова…

– Ну и что?

– Я по поводу компенсации… Сено – пятьсот пудов, овса…

– Господин Тарабаев! – не скрывая брезгливости, – сказал Кольцов. – По этому вопросу следует обратиться к начальнику снабжения армии генера­лу Дееву.

Наконец Кольцов направился к полной высокой даме, только что вошедшей в приемную. Что-то неуловимое в вей – походка ли чуть-чуть более тяже­лая, чем полагалось быть судя по комплекции, обилие ли траурности в одежде – несколько насторожило его.

– Чем могу быть полезен? – предупредительно спросил он, слегка накло­нив голову.

Дама медленно подняла густую вуалетку и, пристально глядя на Кольцо­ва, сказала:

– Я жена бывшего начальника Сызрань-Рязанской железной дороги действительного статского советника Кольцова.

Карандаш в руке Павла замер. На миг все звуки в приемной исчезли, словно он оказался внезапно в странном, беззвучном мире, состоящем из недвижной тишины, или в абсолютном вакууме. Такая тишина громче взрыва.

Времени на размышления-секунды. Те секунды, в течение которых он, склонившись к журналу, медленно водит карандашом.

Одна секунда… Две… Главное – не растеряться, не поддаться стра­ху… Думать…

У разведчика существует некое шестое чувство, которое вырабатывает в нем его сложная, опасная работа. Оно складывается из четкого, насторо­женного восприятия и немедленного сопоставления сотен деталей. Это и оп­ределяет внутреннюю линию его поведения, без которой любой разведчик об­речен на провал. Что же сейчас самое главное? Надо вновь до мельчайших деталей вспомнить, как вошла эта дама, каждый ее жест, каждый ее взгляд. Сумеет ли он разъять события этих последних секунд на мельчайшие мгнове­ния? Быстро разъять и рассмотреть каждое мгновение в отдельности. И уло­вить внутреннюю связь между ними… Сейчас важней всего психология мело­чей.

Прежде всего, может ли появиться здесь, в штабе, мать того человека, под личиной которого он находится?.. Действительный статский советник Кольцов умер в Париже, об этом ему сказал Фролов еще тогда, в Киеве… А его жена? Она ведь жива. Значит, вероятность ее прихода сюда, в приемную командующего, существует…

Как она сказала? «Я жена бывшего начальника…» Жена! Но Кольцов умер, значит, вдова. Почему же она сказала «жена»?

Не знает о смерти мужа? Нет, это невозможно!.. Три секунды… Три долгих, тяжелых удара сердца… Перехватывает дыхание так, словно всту­паешь в холодную воду…

Да, эта женщина не знает о смерти действительного статского советника Кольцова потому, что этого не знает Щукин, не знают в его отделе… Стоп… К тому же об этой женщине не было доклада, она не записана в книгу посетителей. Значит, она пришла сюда, в приемную, не обычным пу­тем, а миновав дежурного офицера, то есть через Особый отдел, через контрразведку… Похоже, что это проверка… Да, скорее всего провер­ка…

Подняв голову, Кольцов скользнул взглядом по приемной и заметил: дверь из внутреннего коридора в приемную приоткрыта и в проеме, почти в полной темноте, кто-то стоит. Кольцов напряг зрение: капитан Осипов. Словно яркая вспышка высветила напряженно-выжидательное выражение на его лице…

Четыре секунды… пять… «Осипов ждет моей реакции на появление этой женщины. И здесь я не должен сделать ошибки…»

Теперь Кольцов мог позволить себе немного расслабиться. Он медленно прошел к столу, захлопнул журнал, положил его.

Дама сделала вслед за ним несколько шагов.

– Я могу надеяться? – пробился сквозь тишину настойчивый голос.

– По какому делу мадам желает говорить с командующим? – полуобернув­шись, спросил Кольцов.

– Я… я хотела бы сообщить его превосходительству нечто очень важ­ное!..

– Мне кажется, сударыня, вы не по адресу, – с холодной неприязнью сказал Павел и резко обернулся к Микки: – Пожалуйста, проводите мадам… э… Кольцову к полковнику Щукину. – А про себя подумал: «Важно сейчас не переиграть. Все сделать без нажима. Осипов должен видеть, что я с трудом скрываю возмущение и стараюсь – именно, стараюсь! – выглядеть спокойным».

Микки с готовностью поднялся из-за стола, подошел к даме, стал сбоку и с любопытством уставился на ее еще довольно моложавое лицо.

Осипова в дверном проеме уже не было.

– Пожалуйста, мадам! – Щелкнув каблуками, Микки подчеркнуто гостепри­имным жестом указал даме на дверь.

Начался, как обычно, прием, и у Кольцова появилось время поразмыслить над случившимся. Что это было? Проверка? Какие поводы он дал для нее? Что пытались выяснить?.. Десятки вопросов возникали в голове Кольцова, и ни на один он не мог ответить.

Прошел час, другой. Утратив прежнюю скорость, утратив мгновения, вре­мя тащилось теперь медленно.

Уменьшилось число посетителей в приемной. Но из ведомства Щукина ник­то не приходил. Не пришли даже для того, чтобы, как и следовало, сооб­щить адъютанту командующего о присланной им в контрразведку даме. Это уже с несомненной ясностью свидетельствовало о проверке, предпринятой по инициативе Осипова или Щукина.

Теперь надо было решить, как вести себя дальше, вернее, как должен был бы вести себя человек, жизнью которого он живет. Скорее всего он бы крайне возмутился предпринятой проверкой и не оставил ее без пос­ледствий. Вероятно, потребовал бы от Щукина объяснения происшедшему и даже принесения-извинения за нанесенное оскорбление. Значит, и ему, Кольцову, не следует молчать – это может вызвать новые подозрения.

По окончании приема Кольцов с негодованием рассказал о случившемся генералу Ковалевскому. Командующий пообещал поговорить со Щукиным и по­лучить от него исчерпывающие объяснения.

Вечером Кольцов должен был встретиться в городском парке со Старце­вым. Однако на встречу пришла Наташа. Одетая во все новое и дорогое, в кокетливой шляпке с прозрачной вуалью, вся как бы воскрыленная, она была великолепна.

– Папе нездоровится, – объяснила она сразу и лишь после этого сказа­ла: – Здравствуй!

Увидев ее, Павел обрадовался, поздоровался так оживленно, порывисто, что Наташа, привыкшая к его постоянной сдержанности, почему-то сразу встревожилась.

– Что-то случилось? – спросила она, внимательно вглядываясь в лицо Кольцова. – Нет, правда, что-то произошло?

Они медленно пошли по парку. И Кольцов рассказал девушке об устроен­ной ему проверке. Рассказал весело, с юмором, как об изрядно позабавив­шем его приключении.

Наташа улыбалась, потом на ее глаза словно набежало облачко.

– Значит, тебе все-таки не доверяют, – заключила она рассказ Кольцо­ва. – Да-да!.. Хотя проверки, конечно, следовало ожидать…

Кольцова окликнули:

– Капитан!..

Павел повернул голову. Неподалеку стоял, блистая газырями, высокий и широкоплечий князь Асланов. Он весь сиял благодушием, словно встретил ближайшего своего родственника.

– Капитан, рад вас видеть еще раз!

– А, князь! – Они подошли к Асланову, поздоровались. Павел представил Наташу. Князь с интересом скользнул по вуали – глаза у него заблестели. А Кольцов благожелательно спросил, удовлетворен ли князь беседой с его превосходительством.

– Да, мы с генералом обо всем договорились, благодарю вас, – сказал князь и прижал руку к груди. – Скажите, капитан, вы и ваша дама не могли бы провести сегодняшний вечер в компании моих друзей?

– К сожалению, и я и Наташа сегодня заняты. Дела, – ответил Кольцов, уклоняясь от этого гостеприимства.

– А нельзя ли послать к черту все дела? Жизнь ведь одна… не правда ли?.. – с горячностью предложил Асланов.

– Именно поэтому мы будем сегодня заняты.

– Извините. Очень жаль. По вечерам я всегда в «Буффе». Буду рад вас там видеть.

– С удовольствием, князь. В один из ближайших вечеров.

– Договорились. До свидания, капитан, до свидания, мадемуазель!.. – Князь хотел было уходить, но замешкался: – Да, капитан, все хотел вас спросить, вы не родственник генерала Кольцова?

– К сожалению, князь.

– Э-э, черт. Проиграл ящик шампанского. – Князь Асланов сокрушенно махнул рукой и с веселой галантностью закончил: – Итак, до встречи, ка­питан. Сервус! – Насвистывая бойкий мотивчик, князь направился дальше по аллее.

– Местный туз… Князь Асланов, – объяснил Кольцов, когда тот отошел.

– Получил разрешение у командующего на открытие двух публичных домов. Рассчитывает на большие доходы… Так, о чем мы?..

– Я хочу сказать, что раз тебя стали проверять, значит, в чем-то оп­ределенно подозревают. – В голосе Наташи зазвучала неподдельная тревога, ей показалось, что Кольцов по отношению к себе слишком беспечен, и она решительно заявила ему, правда со смущенной улыбкой: – Может быть, тебе

– следует уйти?

– После того, как с таким трудом наладили работу? – Павел искоса пос­мотрел на девушку.

– Что делать? – беспомощно развела Наташа руками и так же беспомощно улыбнулась той самой улыбкой их далекого детства…

– Вероятно, проверка была связана с тем, что я стал адъютантом его превосходительства, – задумчиво, словно сам себя расспрашивая, прогово­рил Кольцов. – Откровенно говоря, я так и не расшифровал, что хотели вы­яснить. В чем меня подозревают?.. Во всяком случае, будем надеяться, что на какое-то время Щукина успокоят результаты. А я буду настороже. Обещаю это!

– Тебе виднее, Павел, – с тихой опасливой тоской в глазах сказала де­вушка. – Но я тебя прошу, очень прошу, Павел, постарайся без нужды не рисковать.

– А разве это возможно в нашем деле? – с наигранной беспечностью спросил он.

Наташа понимала, что это действительно невозможно, но вопреки всему тихо повторила:

– И все-таки… Во всяком случае, я не думаю, что Щукин этим ограни­чится.

Навстречу им, четко печатая шаг и глазами поедая офицера, прошли нес­колько солдат – некоторые были в обмотках. Ответив на их приветствие, Кольцов огляделся – вокруг никого.

– Связь восстановлена?

– Да. Есть что-то срочное?

– Ничего существенного, – перешел на деловой тон Павел и извлек из кармана мундира несколько листков. – Копии оперативных сводок.

– Отправлю завтра, – уязвленная его казенным тоном, сказала сухо На­таша и, помедлив немного, спросила: – Скажи, Павел, следует ли нам так открыто гулять по городу?

Видимо, ее все время мучил этот вопрос, но задала она его только при расставании. Павел понял, что ей нужно ответить серьезно и вето правду. И все же он не удержался, насмешливо сказал:

– Ты о чем заботишься? О моей репутации?

Наташа вспыхнула и все же спокойно ответила:

– Отчасти о репутации, отчасти о конспирации.

Павел взял Наташу за руки.

– Мне было приятно провести с тобой этот вечер, – сказал он тихо и внушительно. – А кроме того, так нужно.

Наташа вскинула на Павла удивленные глаза.

– Почему же «так нужно»? – Ей стало нестерпимо обидно, что Павел от­говаривается от ее расспросов казенными, малозначимыми словами, а ведь она-то имела право, да-да, имела право – они же вместе выросли – на осо­бое, душевное, доверие Павла.

– Если я буду жить затворником, это может броситься в глаза тому же Щукину, – продолжил Павел. – Его глаза есть почти повсюду в городе… Как живут офицеры? От романа к роману, от флирта до флирта, от кутежа до кутежа… Мне нужно жить как все: участвовать в кутежах, заводить рома­ны… как все!

– В таком случае, заведи настоящий роман! – насмешливо посоветовала она.

Кольцов, уловив в ее голосе обиду, ответил полушутливополугалантно:

– Вот я и пытаюсь, – и тут же подумал, что покривил душою, солгал. А чуть раньше эти слова были бы почти правдой – до встречи с Таней…

Расставаясь, они с Наташей условились встретиться на следующий день, от шести до семи вечера, возле Благовещенского базара.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Генерал Ковалевский был скуп на похвалы. Однако, получив от Щукина карты Киевского укрепрайона, он растрогался, наговорил много хороших слов и долго благодарил полковника. Но под конец разговора все же подлил ложку дегтя – потребовал от Щукина объяснений по поводу вчерашнего про­исшествия в приемной.

Щукин недоуменно и терпеливо выслушал командующего и затем откровенно сознался, что совершенно не посвящен в этот прискорбный инцидент, и поо­бещал во всем разобраться.

От командующего он вернулся в мрачном настроении. Слушая объяснения Осипова, все больше приходил в бешенство. Губы у – него стянулись в уз­кую полоску, брови распрямились в одну непреклонную линию.

– Вы бездарь, Осипов! – резко бросил он в побледневшее лицо капитана. Осипов, вытянувшись, ждал, когда у полковника пройдет вспышка гнева.

У Щукина всегда так: минуты лютого бешенства сменяются ледяной замкну­тостью и неприступностью, а затем; отходчивой добротой. Это хорошо знал Осипов. Знал и то, что противоречить Щукину в такие минуты бессмысленно. Нет, сейчас нужно стоять перед ним с видом высеченного крапивой мальчиш­ки, стоять виновато и молчать. Пусть полковник выговорится, ему станет легче, постепенно он угомонится и станет добрее, чтобы как-то загладить нанесенную другому несправедливую обиду…

Так бывало всегда. А пока Щукин продолжал бесноваться:

– За этот спектакль, разыгранный так дешево, вас следует уволить! Совсем! Без права на обжалование! Кого нашли для этой пьесы? Рублевую панельную шлюху!..

– Мадам Ферапонтова-руководительница танцкласса, – счел удобным время для оправдания Осипов.

– Ну и что из того?.. – начал отходить Щукин, успокоенный покорным, виноватым видом Осипова. – И вообще, как же нам работать, если у вас фантазии не больше, чем у, третьеклассного гимназиста? Как?.. Вы же раз­ведчик, черт дери!..

Щукин в упор смотрел в испуганно-преданные глаза Осипова, все больше и больше убеждаясь, что перед ним человек, готовый на него принять любую муку и, остывая, удовлетворенно подумал: «Строгость – тоже форма воз­действия!»

А Осипов уловил перемену в настроении своего начальника, понял, что настало время оправдываться. Но, конечно, не слишком – слегка:

– Господин полковник! Я ведь хотел с вами посоветоваться, но вы…

– Скажите хоть, что вы хотели таким образом выяснить? – не стал выс­лушивать оправданий Осипова полковник. – Что?

– Видите ли, Николай Григорьевич, у адъютанта командующего, как мне показалось, несколько простоватый вид. И я подумал, что поскольку Сыз­рань все еще в руках красных…

– Вы на себя в зеркало давно смотрели?.. У вас вид провинциального парикмахера! – с презрением в голосе сказал полковник и затем ровным и холодным тоном стал втолковывать: -

Наша идея глупа и бесталанна, ровно как и ее исполнение! К сожале­нию!.. Владимир Зенонович потребовал, чтобы Кольцову были принесены из­винения. Вы это сделаете! Скажете, что это была шутка… ваша шутка… розыгрыш, что ли? Словом, изворачивайтесь как хотите…

– Слушаюсь! – вытянулся Осипов, отметив про себя, что гроза миновала.

Щукин же сидел некоторое время молча, опустошенный приступом гнева, и думал о том, что, пожалуй, он излишне крут с Осиновым, что Осипов-чело­век исполнительный и инициативный и эти качества надо ценить, а не по­давлять их страхом и унижениями. Ведь Осипов старается потому, что тоже обеспокоен последними донесениями Николая Николаевича…

Затем мысли Щукина потекли уже в этом направлении. В штабе работает вражеский лазутчик. Как его выявить? Как?

О вояже подполковника Лебедева в Киев знали пять-шесть человек. О ювелире – столько же. И о картах Киевского укрепрайойа… Лебедев на се­бя донести не мог. Ювелир – тоже. Что же дальше? Остаются четверо. Ко­мандующий, понятно, отпадает. Значит, Осипов, Волин… Волин?..

Далее. В штабе красных стали регулярно появляться копия оперативных сводок. К ним допущен более широкий круг людей. Их читают работники опе­ративного отдела. Капитан Кольцов докладывает их командующему. Среди этих людей тоже надо искать… Кто же, кто? Впрочем, сейчас некогда за­ниматься предположениями, надеясь только на интуицию и опыт. Нужны изоб­личающие факты, вот в этом направлении и надо действовать.

Быстро набросав на лист бумаги несколько фамилий, Щукин уже без тени гнева проговорил:

– Садитесь, Виталий Семенович, и давайте помыслим логически. – И ус­мехнулся внутренне. Он знал, что именно в логике Осипов не силен и ре­зультатом его умственных построений? могут явиться лишь посредственные – облегченные и банальные – варианты. Однако он преднамеренно сказал «ло­гически – ему было известно, что Осипов считал себя мастером именно в этой области.

– Вот список людей, среди которых нужно искать врага. – Щукин протя­нул капитану только что заполненный листок. Осипов внимательно просмот­рел список, ненадолго задерживаясь на каждой фамилии и произнося каждую вслух.

– Волин? – Он вопросительно посмотрел на Щукина.

Тот лишь молча кивнул. И вновь погрузился в раздумье. Волин… Щукин в прошлом знал его. Знал и ценил. Поэтому и взял к себе в контрразведку. Все это так. Но не мог сказать решительно, как о том же Осипове: «Отпа­дает». Да, он знал Волина. В прошлом это был способный и абсолютно на­дежный жандармский офицер, убежденный враг большевиков. Но где был Волин последние два года? То, что рассказал он сам, пока невозможно проверить. Да, он был убежденным врагом большевиков. Но убеждения людей легко меня­ются, когда этой ценой им предлагают купить жизнь.

Но если Волин?.. Значит, именно он, Щукин, ввел в штаб предателя. Са­ма мысль об этом невыносима, но он не имел права ее отбрасывать, он дол­жен был проверить Волина с той же тщательностью, что и других подозрева­емых, какой бы удар на его самолюбию ни нанесли результаты этой провер­ки. Да и время ли думать о самолюбии сейчас, когда может рухнуть многое. Когда где-то рядом живет, ходит, действует враг.

И как бы подводя итог своим раздумьям, Щукин спросил:

– Итак, ваши предложения, Виталий Семенович?

– Задачка, – задумчиво сказал Осипов. – В математике такие уравнения считаются неразрешимыми. – И он искоса посмотрел на своего начальника.

– Ну почему же! Решение есть! – Щукин несколько мгновений молчал, наслаждаясь впечатлением, произведенным на Осипова, затем добавил: – Ес­ли, конечно, хорошенько подумать и поискать не облегченных и не ба­нальных вариантов!.. Дело Ленгорна помните?

– Что-то припоминаю… – Силясь вспомнить, Осипов прикрыл глаза, на­морщил лоб. – Связано с Брусиловским прорывом, кажется?

– Да. В штабе фронта находился германский агент, это мы знали навер­няка. Но кто он?.. Чтобы выявить шпиона, перед наступлением было подго­товлено несколько разных донесений. И с несколькими фельдъегерями отпра­вили их в царскую ставку. Донесение, которое доставил флигельадъютант царицы Ленгорн, стало известно германскому командованию.

Осипов с нескрываемым уважением посмотрел на Щукина.

Он сразу же оценил перспективность предлагаемого варианта проверки:

– Но ведь примерно так можно выявить шпиона и у нас в штабе… Соста­вим ложную оперативную сводку и…

– Нет, – охладил пыл Осипова полковник. – Тут нужно сочинить что-то похитрее, позаковыристей, что ли… Подумайте, словом! И не медлите с исполнением – нет у нас на это ни времени, ни права!

Размышляя о ходе летне-осенней военной кампании, Ковалевский уже дав­но пришел к выводу, что, прежде чем наступать на Москву, нужно обяза­тельно взять Киев. Это сократит растянувшийся фронт и высвободит нес­колько дивизий. Кроме того, взятие Киева окажет благоприятное моральное воздействие на солдат и офицеров, а также заставит союзников больше счи­таться Добровольческой армией. Пользуясь этим, можно попросить у них до­полнительной помощи. Ковалевский рассчитывал выпросить у союзников тан­ки. Участие такой невиданной доселе в России техники, как танки, могло во многом решить исход кампании.

Бормоча себе под нос какую-то мелодию, Ковалевский стоял с карандашом и циркулем в руках возле тщательно помеченной кружками и флажками карты. Его сосредоточенный взгляд блуждал над голубой извилистой лентой Днепра, над днепровскими плавнями, плесами и болотами. Иногда циркуль делал нес­колько шагов по карте и снова застывал на одной ноге, как цапля…

Ах, если бы сейчас у него были танки. Киев был бы взят! Никто еще не мог устоять перед танками. Но их нет, и союзники пока не дали положи­тельного ответа. Они выжидают…

Карандаш Ковалевского нарисовал на карте подкову. Застыл на несколько мгновений и пририсовал к подкове стрелку, острие которой было направлено в большой темный кружок с надписью: «Киев»…

– Вызывали, Владимир Зенонович? – вырос на пороге кабинета командую­щего Кольцов.

– Павел Андреевич, подготовьте письмо Деникину, – попросил адъютанта Ковалевский, не отрывая взгляда от циркуля. – Мне известно, его вскоре посетят представители английской и французской военных миссий. Я хотел бы встретиться с ними лично по делу, Антону Ивановичу известному.

Кольцов, стоя на пороге, тут же записал просьбу командующего в блок­нот и снова вытянулся, ожидая последующих распоряжений.

– Зашифруйте и сегодня же отправьте! – добавил Ковалевский и снова уставился в карту.

Подготовив письмо, Кольцов по гулким коридорам штаба направился в шифровальный отдел.

Здесь было шумно. Неистово стучали ключи телеграфных аппаратов. Из-под рук телеграфистов ползли, свиваясь, как стружки, ленты телеграмм, донесений и записок.

У широких окон за несколькими столами работали неутомимые шифро­вальщики – нижние чины под руководством прапорщика, который, увидев Кольцова, не спеша поднялся и замер возле стола.

Кольцов поздоровался и передал бланк.

– Зашифруйте и дайте в экспедицию на отправку!

– Будет исполнено, господин капитан! – еще сильнее вытянулся прапор­щик, и сразу стало видно, что мундир на нем висит мешком и что сам он уже пожилой человек.

Открылась дверь, и в комнату вошел Осипов, в руках у него дымила толстая сигара. Увидев Кольцова, он радушно направился к нему:

– А, капитан! Здравствуйте!

– Здравия желаю, – сухо отозвался Кольцов и отвернулся.

– Не желаете ли настоящую «гаванну»? – Осипов положил на край стола бумаги, которые принес с собой, и неторопливо полез в карман за короб­кой. – Вот. Рекомендую, весьма отменные… Предлагаю, так сказать, труб­ку мира…

– Не понимаю вас…

– Ах, Павел Андреевич… Иногда такая чушь лезет в голову – от переу­томления, что ли. Пришла ко мне дама, ну, просить за одного арестованно­го. И как это мне пришло на ум… Дай, думаю, проверю железную выдержку капитана, о которой столько говорят.

– Надеюсь, вы понимаете, что пошутили крайне неудачно, – сухо ответил Кольцов.

– Приношу извинения, вполне искренне прошу простить меня, Павел Анд­реевич. – Осипов отвел глаза в сторону, ему ничего не стоило унизиться.

– Так сказать, осознал и каюсь.

– Ладно, – свеликодушничал Кольцов, – забудем. И впредь будем больше доверять друг другу. – Он небрежно взял сигару и, прикуривая, бросил ко­роткий взгляд на бумаги, лежащие на краю стола. На лежащей сверху было четким почерком – выведено: «Динамит доставлен… Киев, Безаковская, 25, Полякову Петру Владимировичу…»

Текст отпечатался в памяти мгновенно. Кольцов подумал: «Это крайне важно…»

…Спустя часа два Осипов доложил Щукину, что порученная ему работа проделана. Все шесть офицеров, включенных в список подозреваемых, с до­несением ознакомлены. Текст один и тот же, адреса разные. Теперь остает­ся только ждать…

– Ну и что же вы сочинили? – усмешливо спросил Щукин.

– Э-э… вполне… – не растерялся Осипов под ироничным взглядом на­чальника. – «Динамит доставлен по такому-то адресу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции немедленно уходите…»

– Ваша беда, капитан, в том, что вы в своей жизни ничего, кроме дур­ной приключенческой литературы, не читали, – криво усмехнулся Щукин.

– Видите ли, господин полковник, по получении такого текста чекисты не станут медлить, – оправдываясь, сказал Осипов. – Речь идет о дивер­сии, следовательно, человек, указанный в донесении, должен быть немед­ленно арестован…

– Ну… в общем-то… логично, – принужден был согласиться Щукин пос­ле некоторого раздумья.

– И нам остается только выяснить, по какому из шести адресов будет произведен арест. Для этого я отправляю в Киев Мирона Осадчего.

– Этого ангеловца? – Щукин вскинул вверх удивленные брови, прожег взглядом Осипова. – Вы ему доверяете?

– Просто я ничем не рискую, Николай Григорьевич, – спокойно выдержал Осипов взгляд Щукина. – Осадчий не посвящен ни в какие детали этой опе­рации. К тому же ему не очень хочется оказаться в руках Чека. Старые грехи.

– Ну что ж… – как бы нехотя согласился Щукин. Пододвинув к себе список, хмуро склонился над ним.

Против фамилии «Кольцов», которая была в списке последней, значилось: «Киев, Безаковская, 25. Поляков Петр Владимирович».

В тот же день, под вечер, взяв с собой Юру, Кольцов отправился гулять по городу.

До шести – до встречи с Наташей – еще было много времени, и они мед­ленно шли по городу, иногда заходили во дворы, дивясь их причудливой планировке. Почти каждый двор был со всех сторон замкнут домами, в каж­дом росли чахлые городские деревца, под окнами были разбиты на крохотные квадраты палисаднички, в которых горели огненным осенним пламенем шары мальв, отцветали подсолнечники, в иных палисадниках дозревали помидоры. Видно, люди, живущие в этих каменных мешках, тосковали по природе, по изумрудной степной зелени.

Глядя на эти крошечные палисадники с пыльной, постаревшей зеленью, Юра рассказывал своему покровителю о их родовом имении, окруженном луга­ми, о буйных зарослях бузины, о реке, куда его все время манило…

– А ведь у людей, которые здесь живут, нет имений, – осторожно обра­тил Юрино внимание на другое Кольцов. – Этот крошечный клочок земли-их имение, и лес, и огород.

– Почему? – задумался Юра.

– Так устроен мир – у всех не может быть имений, – с той же осторож­ной убежденностью растолковывал Юре Кольцов о правде жизни и о жестокой правде неравенства.

– А у вас? У вас было имение? – с надеждой спросил Юра, ему стало стыдно, что он заговорил сейчас об имении: выходит, что хвастался.

– Кажется, было…

Юра удивленно посмотрел на Кольцова.

– Кажется – потому что это было давно, – успокоил мальчика Павел. – Я забыл б нем. Слишком долгой получилась война.

К шести часам они вышли к Благовещенскому базару, и Кольцов сразу увидел Наташу. Она медленно прогуливалась вдоль высокой кирпичной огра­ды.

– Подожди меня, – сказал Кольцов и, оставив Юру возле афишной тумбы, направился к Наташе.

Они стояли на широкой, мощенной булыжником улице. Рядом, за стеной, глухо и напряженно шумел неугомонный базар, Мимо них, громыхая колесами, с базара неслись пролетки, мужики и бабы толкали тачки с нераспроданным за день добром – овощами и фруктами.

– Сообщение надо передать срочно, – сразу же приступил к делу Павел.

– Не исключено, что это крупная диверсия, направленная на деморализацию Киевского гарнизона.

– Хорошо, – с видом слегка кокетничающей особы кивнула Наташа. – Пос­тараюсь отправить сегодня же.

– Следующий раз встретимся в пятницу в пять часов возле церкви свято­го Николая. Если не приду в пятницу – в субботу, тоже в пять.

Наташа согласна кивнула, и они расстались. Юра тем временем дочитал афишу о гастролях оперной труппы. Под рисунком танцующей Кармен крупными буквами было выведено: «В роли Кармен – госпожа Дольская».

Кольцов положил руку на плечо Юре, и они двинулись по улице мимо не­загорелых застенчивых девушек, которые, выстроившись в ряд, продавали цветы. Рядом с корзинками, полными пышных букетов, стояли большие медные кружки: девушки собирали пожертвования в пользу раненых.

– Вы любите ее? – вырвалось у Юры неожиданно для него самого – рев­ность остро обожгла его сердце и он, не сдержавшись, задал своему другу бестактный вопрос.

Но Кольцов не рассердился и спокойно ответила:

– Это-дочь одного очень хорошего человека… И я ее люблю как товари­ща. Понимаешь?

Юра, благодарный Кольцову за то, что он не рассердился да него, не отговорился какой-нибудь прописной истиной или шуткой, тихо проговорил:

– Да.

Они уже подходили к штабу, когда неподалеку послышались окрики: «Гей, в сторону!.. В сторону!..» Усиленный конвой из пожилых солдат гнал арес­тованных. Лица у многих были изможденные, бледные, сквозь разорванную одежду виднелись кровоподтеки, синяки и грязные, окровавленные повязки.

Арестованные, шли медленно, с трудом передвигая ноги по гладкой, за­литой предвечерним солнечным светом брусчатке. И хотя многие были босы или в лаптях, шум их шагов был тяжелым.

По тротуару с бравым видом шагал начальник конвоя поручик Дудицкий. Увидев Кольцова, он кинулся к нему, радостно выкрикивая:

– Господин капитан! Господин капитан!..

Кольцов почувствовал, что от начальника конвоя несло лютым водочным перегаром.

– А, поручик, – слегка отстраняясь, произнес Кольцов. – Рад вас ви­деть в добром здравии.

Дудицкий повел осоловелыми глазами в сторону понурых арестованных и весело доложил:

– Вот, веду на фильтрацию сих скотов…

– В тюрьму? – с неприязнью спросил Кольцов.

– Бараки на мыловаренном возле тюрьмы под тюрьму приспособили, – ска­ламбурил Дудицкий и, напрасно подождав, чтобы оценили его остроумие, продолжил: – Ничего, справляемся. А это кто с вами? – Он посмотрел на Юру.

– Сын полковника Львова.

– Что вы говорите! – Поручик опустил руку на плечо Юры: – Мы с твоим отцом из банды вместе вырвались…

Но Юра уже не слушал Дудицкого, он почувствовал, как из шеренги арес­тованных его ожег чей-то мимолетный взгляд. Он поискал глазами и… сра­зу же увидел Семена Алексеевича. Красильников брел в последней шеренге, но больше не оглянулся.

А Юра не мог оторвать взгляда от спины Семена Алексеевича, где сквозь порванную рубашку проглядывала окровавленная повязка.

– Вы о генерале Владимове что-нибудь слышали? – спросил у Кольцова Дудицкий. Ему очень хотелось показать этому штабному офицеру, что и он, Дудицкий, тоже вершит большими делами.

– Что-то припоминаю. Он, кажется, перешел к красным, – с непринужден­ной снисходительностью то ли к этому незадачливому генералу, перешедшему к красным, то ли к Дудицкому ответил Кольцов.

– У меня сидит, под страшным секретом смею доложить вам, – радовался невесть чему поручик. – А у красных он, верно, бригадой командовал… Заходите, покажу!..

– Благодарю! – ответил Кольцов. И было непонятно, какой смысл он вло­жил в это «благодарю». Откозыряв, Дудицкий быстро пошел вслед за колон­ной пленных.

Кольцов взглянул на мальчика и сразу заметил перемену, происшедшую в нем. Юра растерянно щурился и был похож на взъерошенного, загнанного в клетку воробья.

– Что случилось, Юра? – Кольцов посмотрел в ту сторону, где затихал тяжелый шаг арестованных и еще клубилась жесткая, сухая пыль. – Ты что, знакомого увидел?

– Д-да… нет… нет… – запнулся вдруг Юра, воспаленно прикидывая в уме: сказать или не сказать правду? Но так и на решился, подумав, что это может повредить Семену Алексеевичу – ведь он чекист, – и начал долго и сбивчиво объяснять Кольцову, что в колонне пленных он увидел человека, очень похожего на садовника из их имения. И тут же поспешил уверить Кольцова, что, конечно, это был не он, а просто очень похожий человек.

Кольцов, спрятав потеплевший взгляд, равнодушно бросил:

– Бывает…

И они тронулись дальше.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Жизнь в штабе Добровольческой армии была разметенной, даже спокойной. Лишь здесь, в аппаратной, чувствовался нервный и напряженный ритм. Теле­графные аппараты бесстрастно сообщали о падении городов, о смерти воена­чальников, о предательствах.

Стоя возле телеграфиста, Ковалевский нетерпеливо ждал. И смотрел на узкую ленту, которая ползла и ползла из аппарата.

Наконец усталый телеграфист поднял на Ковалевского красные от бессон­ницы глаза:

– Генерал Бредов у провода, ваше превосходительство.

Командующий взял ленту, начал медленно ее читать: «На Киевском нап­равлении встречаю сильное сопротивление противника. Несу большие потери. Прошу разрешить перегруппировку. Надеюсь на пополнение. Бредов».

Дочитав до конца, Ковалевский на минуту задумался, затем сухо продик­товал:

– Генералу Бредову.

Забегали по клавишам аппарата пальцы телеграфиста.

– Перегруппировку разрешаю… – Замолк на мгновение.

Телеграфист тоже застыл, ожидая. Видимо, и там, на другом конце про­вода, напряженно ждали, что ответит командующий. Пополнение было Бредову крайне необходимо. Ковалевский это хорошо знал. Он вздохнул, продолжил:

– …На пополнение пока не рассчитывайте… – и пошел из аппаратной. Двигаясь между столами шифровальщиков, Ковалевский бормотал себе под нос: – «Пополнение»… «Пополнение»… Всем нужно пополнение… – Однако для себя он уже решил, что усилит корпус Бредова резервной дивизией ге­нерала Рождественского, 51-м Дунайским полком и двумя отдельными плас­тунскими батальонами. Кроме того, он просил у Деникина бросить на помощь Бредову тяжелый гаубичный полк, который уже вышел и сейчас находится на марше. Но обещать Бредову все это заранее он не стал – генерал переста­нет рассчитывать на свои силы и будет ждать пополнения. А Ковалевскому было сейчас крайне необходимо, чтобы большевики каждодневно испытывали на себе неумолимую мощь Добровольческой армии.

Пройдя по коридорам, Ковалевский вошел в свою приемную. Увидел Кольцова, перевел взгляд на угрюмого, притихшего Юру, спросил:

– Что, лейб-гвардия, нос повесил? А?

– Н-нет… Ничего… – Мальчик не был настроен на разговор.

– У меня тоже на душе… не очень, – понимающе сказал генерал, не стесняясь своей беспомощности. – Бывает.

Кольцов поднял на Ковалевского глаза:

– Ваше превосходительство, в городе видел афишу. Заезжая труппа оперу дает. Может, распорядиться?

Ковалевский помедлил.

– А что, пожалуй… Сколько времени не удавалось. – И оживившись, до­бавил; – И мрачного Юрия с собой возьмем.

– Слушаюсь! – Кольцов взялся за телефонную трубку, чтобы предупредить градоначальника: губернаторскую ложу сегодня не занимать.

– Ну вот что, Павел Андреевич! – вспомнил Ковалевский. – Пригласите от моего имени Татьяну Николаевну. Полковник Щукин все еще не вернулся – что ей в одиночестве дома сидеть!

– Непременно, Владимир Зенонович! – ответил Кольцов.

Командующий прошел к себе в кабинет, а Павел, по забывчивбсти держа руку на телефонной трубке, задумался. Только что он испытал радость при мысли, что сейчас услышит Танин голос, а позже и увидит ее. И тут же на смену радости пришло сомнение: имеет ли он право на эту любовь? На лю­бовь, у которой нет и не может быть будущего.

После той первой встречи в приемной он почувствовал влечение к этой своеобразной девушке. Дважды он мимолетно видел ее, и оба раза чувство тревоги одолевало его: происходило чтото ненужное ему, способное поме­шать его делу. Он понимал это. Но и выбросить Таню из своего сердца, не думать о ней он уже не мог. Она жила в нем, рождая попеременно то чувство радости, то острое недовольство собой и тягостную тревогу.

…В зале медленно пригасал сеет, на ряды зрителей волнами – одна другой темнее – наплывала полутьма, высветился занавес, забился в углы залы осторожный шепот опоздавших.

В губернаторской ложе в первом ряду усаживались Ковалевский и Юра. Сзади села Таня. Рядом с видом добровольного пажа встал Кольцов.

Таня подняла на него глаза, обмахнулась веером, словно отгоняя от се­бя любопытные взгляды, устремленные на нее из офицерских рядов, и слабо приказала:

– Садитесь же!

– Благодарю, – с мягкой улыбкой ответил Кольцов и присел рядом с Та­ней.

Таня горделиво обвела взглядом ряды: наверно, ей сейчас многие зави­дуют, перешептываются. Еще бы, рядом с ней такой блестящий офицер, о чьих подвигах знает весь город, – Адъютант Его Превосходительства!

– Это чудесно, что вы вытащили всех в оперу, – глядя на Павла востор­женными глазами, сказала Таня. Благодарная улыбка мягко осветила ее ли­цо. Таня помолчала немного, потом склонилась к уху Павла, обдав его лег­ким запахом духов: – Помнится, я приглашала вас в гости. Однако вы поче­му-то пренебрегли моим приглашением.

– Я бы с радостью… Но, честное слово, дела не позволяли, – попытал­ся оправдаться Кольцов.

– Словом, так. Если вы не будете у нас в пятницу, я сочту, что вы не хотите меня видеть, и обижусь.

В темноте зала голоса их перемешивались, переплетались, и Тане впер­вые в жизни было так странно и так хорошо.

– Право – это будет несправедливо, – со значением произнес Кольцов.

– И все-таки я обижусь, – твердо сказала Таня.

Звучала порывистая, стремительная увертюра «Кармен». И Юра, сидя ря­дом с Ковалевским, с любопытством рассматривал маэстро во фраке» кото­рый, подпрыгивая, взмахивал дирижерской палочкой, и правое плечо у него дергалось, словно от нервного тика. Юре казалось, что дирижер здесь лиш­ний, что он мешает музыке, заставляя слушателей смотреть на себя, а не отдаваться ее властному течению.

И вдруг по рядам прошелестел удивленный шепоток-это в губернаторскую ложу вошел дежурный офицер, склонился к Кольцову и попросил его подойти к телефону. Лорнеты поплыли следом за Кольцовым – видимо, случилось что-то чрезвычайное.

Кольцов поднялся и извинился перед Таней.

– Теперь вы сами можете убедиться в том, что я вам сказал правду, – уходя, успел шепнуть Тане Кольцов.

У телефона был Микки.

– Павел Андреевич? – спросил он. – Из ставки главнокомандующего при­был нарочный. Срочный пакет лично его превосходительству.

– Сейчас приеду! – сказал Кольцов и спустился вниз к подъезду.

Через полчаса он был уже в штабе. Навстречу ему поднялся офицер в ко­жаной куртке и в кавалерийских подшитых кожей галифе, – хранящих следы пыльной дороги. Браво щелкнув каблуками с той особой молодцеватостью, которая свойственна лишь представителям ставки, офицер представился:

– Для поручений при ставке поручик Петров… Весьма срочно! Вскрыть лично командующему. От Антона Ивановича Деникина.

– Хорошо, давайте ордер. – Кольцов принял пакет и расписался в орде­ре.

– Прошу вас, капитан, немедленно доложить, – ни на йоту не отклонялся от данной ему инструкции поручик.

– Конечно, конечно, поручик, – уверил его Кольцов, бережно держа па­кет в руках, и как бы между прочим спросил: – Кстати, где вы будете от­дыхать?

– Благодарю, – растроганно ответил поручик. – Я сейчас же возвраща­юсь. Честь имею.

– Счастливого пути!

Кольцов прошел в кабинет командующего и хотел было положить пакет в папку. Но задержал в руках. Внимательно осмотрел.

Шнур, которым был прошит пакет, цепко держала сургучная печать с двуглавым орлом. «Должно быть, важное донесение, – подумал Кольцов, – упустить такое нельзя».

Дерзкий огонек забился в глазах Кольцова. Он посмотрел на дверь, ве­дущую в приемную, и с пакетом в руках скрылся в личных покоях командую­щего.

В гостиной на тумбочке, где Ковалевский всегда делал для себя глинт­вейн, он нашел спиртовку, зажег ее. Несколько раз пронес печать над пла­менем и, когда сургуч стал мягким, осторожно потянул за шнур. Шнур раз­резал двуглавого орла пополам. После этого Кольцов слегка расшнуровал пакет и извлек из него бумагу.

Но тут вдали проскрипела дверь.

– Павел Андреевич! – позвал Микки.

– Я здесь! – откликнулся Кольцов и спрятал распечатанный пакет в ящик стола, затем поставил на спиртовку высокий медный кувшинчик, открыл бу­тылку вина, вылил его в кувшинчик. За этим занятием и застал его Микки.

– Выпьете глинтвейна? – спокойно спросил Кольцов.

– Предпочитаю коньяк, но… за неимением гербовой, как говорится, пи­шут и на простой.

Кольцов приветливо улыбнулся:

– Садитесь!

– Не могу, Павел Андреевич, мало ли кому взбредет позвонить, – отка­зался Микки, польщенный предложением Кольцова.

Кольцов сочувственно кивнул. В это время и вправду вдали раздался требовательный звонок, и Микки торопливо выбежал из гостиной в кабинет, схватил трубку на столе командующего.

– Да, это я… Слушай, что там вчера было, в «Буффе»?.. Да…

Ну а Рябушинский?.. – Микки уселся в кресло командующего, судя по всему, настроился на длинный разговор.

Кольцов осторожно развернул бумагу, извлеченную из пакета, прочитал:

«Совершенно секретно!

Командующему Добровольческой армией Его Превосходительству гене­рал-лейтенанту В.3. Ковалевскому.

Ставлю Вас в известность, что окруженные в районе Одессы и Николаева три большевистские дивизии – 45,47 и 58-я – приказом командования 12-й армии образованы в Южную группу войск (командующий И. Якир, нач. штаба

А. Немитц).

Командование Южной группы издало приказ о боевом переходе всех нали­чествующих войск на север, с тем чтобы прорывом на Умань, Фастов, Жито­мир вырваться из окружения и тем самым избежать разгрома.

Предлагаю Вам, Ваше Превосходительство, незамедлительно принять самые энергичные меры к тому, чтобы остановить и уничтожить противника. Часть пути Южная группа большевистских войск будет двигаться по территории (Христиновка, Умань), которую контролируют в настоящее время войска С. Петлюры.

Полагаю, что для разгрома Южной группы войск красных хороши все средства, даже временный союз с С. Петлюрой. Деникин»

– Прочтя, Кольцов вложил письмо обратно в пакет и, прислушиваясь к разговору Микки по телефону, стал зашнуровывать его. Снова подогрел сур­гуч, осторожно поправил печать.

«Если Деникин сумеет соединиться с Петлюрой, Южной группе войск неку­да будет податься, – пронеслось в мозгу у Кольцова, – тогда красные войска очутятся между молотом и наковальней. А это – гибель…»

– Ну а князь что?.. Ну-ну!.. Что вы говорите?! – все еще продолжал увлеченно допрашивать телефонную трубку Микки, когда Кольцов вынес в ка­бинет командующего два бокала дымящегося глинтвейна.

Микки благодарно принял бокал и отвел в сторону телефонную трубку.

– Я расскажу вам, Павел Андреевич, потрясающую новость!

Князь Асланов подрался вчера в «Буффе» из-за приезжей певички… и – как вы думаете! – с кем?..

– Потом расскажете, – скупо бросил Кольцов. – Хочу успеть в театр к разъезду.

И он успел. В ложу вошел, когда госпожа Дольская-Кармен – пела свою заключительную арию. Потом пел Хозе.

Юре очень понравился Хозе. Был он чем-то похож на Семена Алексеевича

– такой же невысокий и крепкий, и у него так же была разорвана рубаха. А когда появилась на сцене стража и стала уводить Хозе, он тоже пошел, су­тулясь и даже так же волоча ногу, как вчера на Екатеринославской Семен Алексеевич.

С тех пор как Юра увидел на улице в толпе пленных красноармейцев Кра­сильникова, он не переставал думать о том, как помочь этому человеку. Юра понимал, что чекист Красильников принадлежал к враждебному лагерю красных, из-за которых рухнула вся прежняя Юрина жизнь, погибли отец и мама. Все это так, но… Было общее понятие: красные-варвары, бандиты, залившие Россию кровью. И был конкретный человек, которого Юра не мог представить врагом, человек, неизменно добрый к нему, спасший ему жизнь. Теперь он сам оказался в беде, и ему нужна помощь. Но как, чем ему по­мочь? Юра – несколько раз порывался поговорить с Кольцовым, но все не мог выбрать подходящий момент. Конечно, Кольцов не всесилен, но он мог что-нибудь посоветовать, подсказать.

Замерли последние аккорды музыки, все вокруг задвигались, зааплодиро­вали.

Ковалевский, все еще глядя на сцену, спросил Юру:

– Ну как, лейб-гвардия, понравилось?.. Когда-то я слушал госпожу Дольскую в Петербурге. Ах, как она тогда пела!..

Лицо у Владимира Зеноновнча было размягченное, какое-то домашнее, и Юра подумал… Ну, конечно, как он раньше не догадался: вот кто может помочь-Владимир Зенонович! Нужно попросить его. Быстро что-то придумать, потому что правду сказать нельзя. И попросить…

– Владимир Зенонович! – прошептал Юра. – У меня к вам просьба.

– Какая, Юра? – отечески склонился к нему Ковалевский, не в силах еще отрешиться от власти только что отзвучавшей музыки.

– Пожалуйста, распорядитесь освободить одного пленного красноармейца,

– уже настойчивее произнес Юра. – Я видел, его вели вчера по улице. Ковалевский неохотно оторвал взгляд от сцены, где раскрасневшаяся от

радостного успеха Дольская посылала в зрительный зал воздушные поцелуи,

и удивленно уставился на Юру:

– Откуда у тебя такая блажь? И почему его надо освобождать?

Юра отвел глаза в сторону – как же трудно лгать! – и невнятно стал объяснять:

– Он – садовник… Когда-то был садовником… У нас в имении был сад, и он…

Ковалевский больше не слушал Юру. Он встал и, обернувшись к сцене, тоже великодушно послал воздушный поцелуй просиявшей от этого Дольской. Певица прижала руки к груди, закрыла глаза и склонилась в почтительном полупоклоне.

Когда они спускались но лестнице, Ковалевский, вспомнив о просьбе Юры, стал недовольно ему выговаривать:

– Тебе, сыну потомственного дворянина, не пристало просить за како­го-то садовника… мужика… который к тому же служил у красных.

Юра тихо, но упрямо возразил:

– Но он был добрый…

– Все они… добрые… А мамы твоей нет. И отца – тоже! – жестко ска­зал Ковалевский. – Добрые… а Россия по колено в кровище!..

– Они вышли из театра в густой запах успевшей повлажнеть листвы, по­дошли к автомобилю.

Кольцов широко распахнул дверцу.

– Что там случилось? – устало спросил Ковалевский.

– Пакет из ставки, Владимир Зенонович.

– А, хорошо. – И командующий обернулся к Тане: – Садитесь, Татьяна Николаевна, мы отвезем вас домой.

– Нет-нет! – живо возразила Таня, – Мне хочется пройтись… Такой чу­десный вечер. Павел Андреевич меня проводит. Если вы, конечно, разреши­те, Владимир Зенонович?

– Не возражаю, – улыбнулся Ковалевский. – Да-да, погуляйте! А нам с Юрием пора отдыхать. Не правда ли, лейбгвардия?

Кольцов и Таня медленно пошли по слабо освещенной фонарями улице. Темные дома затаились вдоль тротуара, было очень тихо, и Таня тоже поче­му-то говорила вполголоса:

– Знаете, Павел Андреевич, я давно не выбиралась из дому.

Особенно вечером. А город вечером совсем по-другому смотрится. Вот здесь я часто прежде ходила, наверное, знаю каждый дом. И не узнаю… все по-другому – и улица, и дома…

Она говорила еще что-то. Кольцов слушал, пытался вникнуть в суть раз­говора, кажется, даже отвечал, но его мысли были заняты совсем другим…

«Три дивизии будут пробиваться из окружения. Возможно, они уже в пу­ти… Ковалевский конечно же выполнит указание Деникина и заключит союз с Петлюрой… Пойдет ли на этот союз Петлюра?.. Да, пойдет, в этом слу­чае они станут помогать друг другу… Что-то надо делать! Действовать! Завтра же послать Фролову донесение. Там, в штабе двенадцатой армии, должны знать об этом и, возможно, еще сумеют что-то предпринять…»

Они свернули на другую улицу, поравнялись с длинным скучным зданием Института благородных девиц.

– Здесь я училась, – вывела Павла из задумчивости Таня, указывая на здание. И стала вспоминать об учебе в институте, о подругах, классных наставницах. Танина речь текла тихой музыкой, и постепенно Павел стал вникать в ее рассказ.

Институт благородных девиц запомнился ей как вереница длинных, скуч­ных дней среди таких же скучных дортуаров и классных комнат. Жизнь здесь была подчинена раз и навсегда заведенному порядку, который, казалось, не могли нарушить никакие бури. И все же в той скучной жизни было и свет­лое, праздничное – воскресенье и каникулы, которые Таня проводила в семье тети, родной сестры Таниного отца. С тетей у Тани не было душевной близости – в Екатерине Григорьевне щукинская сдержанность, сухость и ра­ционализм были доведены до предела, а вот с мужем ее, Владимиром Евгра­фовичем, профессором древней истории Харьковского университета, девочка подружилась. Это была дружба, уже пожилого, поглощенного наукой человека и девочки, дружба, интересная и нужная обоим…

Какой же это чудесный, милый старик! Как много он знал и как щедро делился своими познаниями с Таней!

Таня вспомнила свой дом… Приспущенные шторы, сумрак, запах ле­карств, внезапная мамина смерть… Горе и одиночество надолго придавили Таню, очнулась она только в Приморском, в маленьком домике маминой родственницы, куда отправил ее отец.

Жизнь возле тихой, неприметной Нины Викторовны потекла размеренно и спокойно. Старая женщина бесшумно хозяйничала в двух чистеньких комнат­ках, в цветничке и на винограднике, помогал ей прибегавший из слободки ясноглазый смешливый Максимка, сын отставного матроса и потомственной рыбачки. По вечерам долго сумерничали, Нина Викторовна играла на ста­реньком пианино, и Таня не узнавала знакомые мелодии – у ее мамы даже хрупкие старинные романсы, протяжные колыбельные и нежные вальсы звучали сильно и страстно.

Потом два года в Харькове. И снова Петербург… Окончив институт, Та­ня жила уединенно, время проводила за книгами, возилась с цветами в ма­ленькой оранжерейке, которую так любила мама. Жизнь вошла в определенные рамки, устоялась. И тут началось… Февраль семнадцатого года, бурлящий Петроград, толпы людей на Невском и Знаменской площади, на Конногвар­дейском бульваре, Марсовом поле, в Александровском саду. Возбужденные лица, красные банты. Люди поздравляли друг друга, кричали: «Да здравствует свобода!» А потом… На Лиговке вспыхнула перестрелка. Таня видела, как падают люди. Впервые увидела она, как убивают.

Отец жестко ей объяснил: «Самое страшное для человечества – войны и мятежи. Надо сделать все возможное, чтобы этот мятеж был подавлен в за­родыше, и тогда в нашу жизнь вновь вернется красота, осмысленность и по­рядок. Это – единственная правда, и ты должна верить ей, Таня».

А она чувствовала, что есть иная правда. Как-то у Владимира Евграфо­вича Таня увидела картину, которая привлекла ее внимание: прекрасная по­луобнаженная женщина – вся движение, порыв – простирала ввысь руки, ув­лекая за собой людей с вдохновенными лицами. Девочка спросила, что изоб­ражено на полотне. «Неизвестный художник. Призыв к свободе», – кратко ответил профессор. Женщина на картине напомнила Тане маму – та же сила, порывистость, – и девочка подолгу рассматривала полотно.

Когда Таня уезжала в Петербург, профессор подарил ей картину. Она по­весила ее в своей комнате, невзирая на недовольство отца.

Призыв к свободе. Дерзость и красота… В Приморском о свободе гово­рили приезжавшие из Севастополя к Нине Викторовне ее сверстники, говори­ли подолгу, деловито, страстно. А как-то, когда Таня с Максимкой сидели на берегу, он сказал, показывая на торчащий из воды обломок скалы: «Вот здесь, возле камня, корабль горел. Это когда у нас в Севастополе матросы хотели царя скинуть. Я тогда маленький был, но помню, как пушки палили. Тогда матросов победили. Но все равно, вот увидишь, царя скинут». Это прозвучало твердо, убежденно, Таню поразила именно эта убежденность.

Полковник Щукин считал существующее построение общества вполне прием­лемым и незыблемым. В их доме было несколько портретов государя, и о царской фамилии всегда говорилось с должным почтением. И вдруг так пря­мо: «Царя скинут». Кто же прав? Сама Таня на этот вопрос ответить не могла и решилась обратиться к тете.

Нина Викторовна посмотрела на девочку задумчиво, пристально и ответи­ла спокойно: «Это сложно, Танечка. И не по силам тебе сейчас понять. Но поверь мне, матросы эти – очень хорошие люди. Может быть, лучшие люди России. И хотят они лучшего для народа, для всех». Таня запомнила этот разговор.

Прекрасная женщина на картине… Дерзость, порыв, красота. И рядом кровь, убийство, ненависть. Как это совместить, кто может объяснить смысл происходящего? Поверить целиком в жесткую правду отца Тане мешала та, другая, правда, которая чуть приоткрылась перед ней. Если бы кто-ни­будь объяснил ей!.. Но кто? Владимир Евграфович? Нет, он весь в прошлом, а настоящее проходит словно сквозь него, – не задевая разум. После смер­ти жены профессор почти совсем не бывает дома. Он переселился в универ­ситетскую обсерваторию, где на первом этаже для него выделили несколько комнат, и он живет там, охраняет старинные свитки и монеты и, похоже, больше ничем не интересуется.

– А хотите, зайдем к нему в гости? Вот сейчас! – спросила вдруг Таня

– они шли вдоль университетского сада, и в его глубине тускло отсвечива­ла под луной обсерватория. – Смотрите, он не спит еще. Вон его окна, они светятся.

– Поздно, Татьяна Николаевна! – вздохнул Павел и взял ее руки в свои, словно хотел согреть. – Другим разом, ладно?.. Тем более что мне это очень интересно. Я ведь тоже немного увлекаюсь историей, точнее, нумиз­матикой. Так, совсем чутьчуть. Увлечение детства.

– Правда? – обрадовалась Таня. – Я попрошу дядю, и он вам покажет все-все. У него там очень интересно.

– Обязательно побываем, – еще раз пообещал Павел, а сам подумал, как и в первую их встречу: «Какая удивительная девушка». И почувствовал грусть, как при утрате чего-то дорогого. Они принадлежали разным мирам. И совсем разные у них были жизненные дороги. Но Таня не знала об этом и была так счастлива. Мир для нее рядом с этим сильным, надежным человеком приобретал устойчивость…

На другой день Ковалевский попросил вызвать к нему только что вернув­шегося из поездки на фронт начальника контрразведки. Когда Щукин вошел в кабинет, командующий велел больше к нему никого не пускать.

Кольцов понимал, что командующий сейчас несомненно будет разговари­вать с полковником об окруженных дивизиях – дело не терпело отлага­тельства. Попросив Микки никуда из приемной не отлучаться, Кольцов то­ропливо спустился по лестнице и по коридору направился к комнате, откуда мог услышать разговор Ковалевского и Щукина. Он уже хотел было прос­кользнуть в комнатку, но краем глаза увидел неподалеку стоявшего в полу­оборот к нему капитана Осипова и какого-то незнакомого офицера. Лишь на какое-то мгновение Кольцов приостановился, затем с той же деловитой то­ропливостью зашагал дальше, свернул в боковой коридор и в раздумье оста­новился. Нужно было успокоиться, и он закурил. «Что же делать? Дорога каждая минута!» Отбросив в сторону окурок, Кольцов решительно поднялся по лестнице, ведущей в жилые апартаменты командующего…

А тем временем озабоченный тревожными мыслями Ковалевский объяснял полковнику:

– Дальнейший путь, мне кажется, предугадать не составляет труда. Они пойдут вот сюда, к Киеву или Житомиру, и здесь соединятся с двенадцатой армией.

– Вы считаете это возможным?

– А у них нет другого выхода, Николай Григорьевич. Кроме того, они все взвесили. Путь красных пролегает по районам, занятым войсками Петлю­ры. Головной атаман, конечно, будет пытаться их разгромить. Но у Якира есть основания считать, что его группа будет Петлюре не по зубам. Кста­ти, у вас есть какие-нибудь данные, характеризующие командный состав этих большевистских дивизий? Командует Якир, что вы о нем знаете?

– Очень молод, ему идет двадцать третий год. Студент, учился в Базе­ле, потом в Технологическом институте в Харькове. Большевиком стал в семнадцатом. В восемнадцатом во главе небольшого отряда воевал с румына­ми в Бессарабии, потом был членом Реввоенсовета восьмой армии…

– Военное образование где он получил? – поинтересовался Ковалевский.

– Надо полагать, в большевистских кружках, – усмехнулся Щукин. – Во­енной школы, как нам известно, он не кончал. Ковалевский помолчал, потом задумчиво сказал:

– Не понимаю! Ни опыта, ни военного образования! Почему же все-таки командующим назначили именно его?

– Он командует сорок пятой дивизией, а она является костяком Южной группы. Кроме того, Иона Якир однажды уже доказал, что он может решать сложные боевые задачи. Я имею в виду события под Воронежем. Тогда, каза­лось бы, в безнадежной обстановке он, как член Реввоенсовета армии, взял на себя командование частями восьмой армии и отбросил генерала Краснова от Коротояка и Лисок.

– Непостижимо. Краснов всю сознательную жизнь прослужил в армии, – озадаченно сказал Ковалевский, – помимо офицерского образования имеет за плечами академию генерального штаба и проигрывает сражение полководцу в чине, так сказать, недоучившегося студента. – И, словно спохватившись, он снова вернулся к предмету разговора: – Да, так вот. Избирая маршрут для перехода, Якир учел то обстоятельство, что мы находимся в состоянии войны с Петлюрой… Однако он не «учел, что ради уничтожения группы мы пойдем на временный союз с Петлюрой.

– Как отнесется к этому Антон Иванович? – осторожно осведомился Щу­кин.

– Я получил от него благословение на это, – коротко ответил Ковалевс­кий.

…А в это самое время Юра зашел в приемную командующего с намерением поговорить с Кольцовым о Семене Алексеевиче. Он твердо решил, что будет называть его только садовником, не открывая, кто в действительности этот человек. Ведь можно придумать, ну скажем, что он, Юра, тонул в озере возле имения, а этот садовник спас ему жизнь. Можно еще сказать, что са­довник был очень предан семье Львовых и красные взяли его в свою армию насильно… Да мало ли что можно придумать. Время-то идет, а он без­действует. Вчера Юра не дождался Кольцова, уснул, а утром, когда он встал, Павла Андреевича уже не было.

Кольцова в приемной не оказалось, а Микки сказал, что Павел Андреевич только недавно вышел.

Решив дождаться Кольцова, Юра присел возле окна. Микки, тихонько мур­лыча что-то под нос, перекладывал на столе бумаги. Из-за плотно закрытой двери кабинета командующего не доносилось ни звука.

Окно за Юриной спиной было зашторено наполовину, и жаркий квадрат света лежал у ног мальчика, а когда под порывом ветра штора колебалась, квадрат вытягивался, добирался до двери кабинета командующего, и начи­щенная ручка вспыхивала слепящими огоньками.

Прищурившись, Юра не отводил взгляда от этой белоснежной двери. Точно такая же была и у них в доме, и такие же, словно подпаленные солнцем шторы покачивались на окнах, не пропуская в комнату жаркие солнечные лу­чи. И так же, как здесь, вспыхивали ослепительно ручки дверей. Но все это было так давно, в прошлой жизни, той самой, о которой теперь Юра бо­ялся и вспоминать. И рядом были и мама, и отец…

Дожидаясь Кольцова, Юра уселся в углу с тонкой книжицей «Пещера Лейхтвейса». Он повертел в руках книжку и с сожалением увидел, что чи­тать осталось совсем немного. В это время где-то скрипнула дверь, и лег­кий сквозняк разом перевернул несколько страниц.

Юра поднял голову, прищурился. Лицо ему остудило сквозняком. «Может, Павел Андреевич у себя в комнате? – подумал Юра и пошел искать его в жи­лых апартаментах.

В комнате Кольцова не было. Его комната примыкала к личным покоям ко­мандующего и имела две двери. Через одну из них можно было пройти прямо в гостиную. Правда, она была всегда заперта. На этот раз оказалась при­открытой, и Юра подумал, что сквозняком тянуло оттуда.

Он приоткрыл дверь, заглянул в гостиную. Там никого не было, но из кабинета командующего явственно доносились голоса.

– Здесь план предполагаемой нами совместной операции по разгрому Юж­ной группы, – узнал Юра голос командующего. – Думаю, Симеону Петлюре он придется по душе. Ваша задача: как можно быстрее доставить план в штаб Петлюры. Сделать это надо, во-первых, секретно, во-вторых, деликатно. С пакетом можно послать только очень доверенное лицо.

– Такой человек есть. Это – капитан Осипов, – услышал Юра голос Щуки­на.

– Ну что ж. Распорядитесь, пусть готовится. Его доставят на станцию Ручей. А оттуда ему нужно будет добираться своими силами.

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Доберется!

Юра невольно замер у двери, не зная, что ему делать, когда услышал шорох и увидел, как шевельнулась портьера, плотно закрывающая дверь в кабинет командующего. Не сводя с него глаз, Юра попятился, вышел из гос­тиной в коридор и уже оттуда вернулся в приемную.

– Ты чего это такой взъерошенный? – увидев его, спросил Микки.

– В гостиной Владимира Зеноновича кто-то прячется, – таинственным го­лосом сообщил Юра.

Микки бросил взгляд на книжку в руках Юры и в тон ему с оттенком нас­мешливости ответил:

– От такой книги и не то почудится…

– Нет, я серьезно! Я вошел… а он… за портьерой! – настаивал на своем Юра.

– Кто? – спросил Микки, вставая из-за стола. – Идем посмотрим.

Не успели они войти в гостиную Ковалевского, как в дверях приемной прозвенели шпоры. Вошел Кольцов.

– Павел Андреевич, мальчик говорит, что в гостиной командующего кто-то прячется, – улыбаясь, сказал Микки.

– Кто там может прятаться? – усомнился Кольцов. Но тут же быстрым ша­гом вышел в коридор и направился к покоям командующего.

В гостиной Юра указал на портьеру. Кольцов отдернул ее. Никого. С улыбкой посмотрел на мальчика.

Юра недоуменно пожал плечами. Он мог поклясться, что это ему не почу­дилось.

– Заглянем еще в спальню, – предложил Кольцов.

Но и там никого не обнаружили.

– Эй, кто-нибудь! – на всякий случай крикнул Кольцов.

Откуда-то издалека отозвался знакомый хриплый и недовольный голос. В столовую вошел генеральский ординарец Степан. На лбу у него висели нече­саные белесые пряди.

– Ты где был? – строго спросил Кольцов, глядя в плутоватые глаза ор­динарца.

– Во дворе, к прачкам за бельем, как бы сказать, ходил, – часто за­моргал ординарец соломенными ресницами.

– Не видел, никто не выходил отсюда черным ходом? – продолжал допра­шивать Кольцов.

– Не примечал, Павел Андреевич. – И, отморгавшись, добавил: – Вроде точно не примечал.

Кольцов снова с улыбкой взглянул на Юру.

– Это ветер, сквозняк, вернее, – объяснил он и взял из рук Юры книж­ку. – И еще… Лейхтвейс!

– Мой друг, советую вам прочесть «Вий» Гоголя, если, конечно, не чи­тали, – усмешливо посоветовал Микки. – Везде потом будут чудиться гробы и черти.

Они вернулись в приемную. Позади всех плелся сконфуженный и удручен­ный Юра.

Вскоре, провожая из кабинета полковника Щукина, в приемную вышел Ко­валевский. Увидев Кольцова, озабоченно сказал:

– Павел Андреевич, распорядитесь и лично проследите, чтобы к вечеру приготовили специальный паровоз с вагоном.

– С вашим салон-вагоном? – переспросил Кольцов.

– Нет, это не для меня.

– Будет исполнено, Владимир Зенонович! – вытянулся Кольцов.

Лишь после этого Ковалевский обратил внимание на Юру.

– А, юный путешественник, – ласково потрепал он его по голове и за­тем, бросив взгляд на Щукина, предложил: – Может, попросим Николая Гри­горьевича разобраться с вашим садовником?

– Нет, нет! – испуганно и торопливо ответил Юра. Ковалевский с недоу­мением посмотрел на него, и Юра, поняв, что допустил оплошность, сбивчи­во проговорил: – Спасибо, Владимир Зенонович, но я уже и думать о нем забыл. Да, наверное, это был вовсе и не наш садовник… просто, наверно, мне показалось.

– Да, да, – с рассеянным видом согласился Ковалевский. – Может, и по­казалось. Ну-ну! – И ушел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

Вернувшись к себе, Юра еще долго не мог успокоиться: заинтересуйся полковник Щукин «садовником» – и… страшно подумать, что могло бы прои­зойти. Получилось бы, что Юра сам отдал чекиста в его руки.

Немного послонявшись по комнате, Юра присел к столу, снова было взял «Пещеру Лейхтвейса». Но, поморщившись, отбросил книжку – впервые мир вы­думанных приключений показался ему пресным и скучным. Он продолжал ду­мать о Семене Алексеевиче, и не просто думать, а изобретать различные способы его освобождения. И, наконец наняв извозчика, отправился в ла­герь для пленных, чтобы осуществить один из них. План этот Юра считал невероятно простым и уже поэтому гениальным. Поручик Дудицкий должен обязательно поверить Юре, что Семен Алексеевич – садовник из их имения, и как начальнику лагеря ему ничего бы не стоило отпустить пленного.

Территорию лагеря окружал высокий забор с колючей проволокой вверху. Юра сказал дежурному, что ему нужен поручик Дудицкий, и назвал себя. И уже вскоре он сидел в канцелярии напротив начальника лагеря, который не очень удивился рассказу Юры – мало ли что бывает, – но спросил:

– Кстати, как фамилия садовника? Я велю доставить его сюда, – Дудиц­кого забавляла наивная встревоженность мальчика.

Юра не знал фамилии Семена Алексеевича, но предвидел этот вопрос. С хорошо разыгранным – высокомерием он ответил:

– Господин поручик, откуда я могу знать фамилию какогото садовника?

Дудицкий хохотнул:

– Убейте меня, я тоже своего не знал. А как мы его всетаки найдем? Юра и этот вопрос предусмотрел в своем плане. Как бы размышляя, он предложил:

– Может, я пойду посмотрю?

Дудицкий на секунду задумался и вдруг подозрительно спросил:

– Слушайте, Юрий, а почему вы не обратились к командующему?

– Я обращался, даже дважды… Он обещал распорядиться…

И все некогда, все забывает. Вот и сегодня обещал, – сбивчиво, но не отступая от своего плана, ответил Юра.

В канцелярию вошел пожилой фельдфебель, совсем по-домашнему приложил­ся пальцами к козырьку:

– Вызывали?

– Пойдете вот… с юнкером, – сказал Дудицкий. – Покажете пленных, последнюю партию.

Они вышли на грязный, мощенный булыжником двор. Группами, прямо на камнях, здесь сидели пленные.

– Посмотрите так или построить? – недовольно спросил фельдфебель, поправляя сползший с живота ремень.

– Так посмотрим, – ответил Юра.

Они подошли к большой группе пленных. Семена Алексеевича среди них не было.

Фельдфебель поскреб затылок.

– Другие здесь уже давнехонько, почитай, дней с десяток, не может он с ними пребывать, – показал он на другие группы, потом, немного подумав, добавил: – А может, его отфильтровали в сараи?.. Оттеда его, конечно, не выпустят, ну а посмотреть – посмотрим…

Они пошли к зияющим трещинами большим каменным сараям. Сараи были приземистыми и низкими. Когда-то в них держали каустик, мыло и различное сырье для его изготовления. И сейчас еще застойный воздух хранил здесь горьковатый, неприятный запах.

Дверей не было. Вместо них – железные решетки с толсты – ми прутьями, возле которых стояли изможденные люди. Иные сидели в глубине сараев, в полумраке. Найти здесь Семена Алексеевича было почти невозможно. И все-таки Юре повезло. В одном из сараев, неподалеку от решетки, он уви­дел группу пленных, среди которых был и Семен Алексеевич.

Юра храбро шагнул к решетке и торопливо заговорил:

– Здравствуйте, Семен Алекс… дядя Семен… вот я вас и нашел.

Семен Алексеевич поначалу сделал вид, что это касается вовсе не его. Но взгляд Юры был направлен к нему, и все пленные тоже повернули головы в сторону Семена Алексеевича.

– Вы помните меня, дядя Семен?.. Вы у нас еще садовником в имении служили. У папы моего полковника Львова Михаила Аристарховича!

– Погодь, погодь! – слегка отстранил Юру фельдфебель. – С энтими, што здеся, говорить не положено. Доложим начальству, тогда видно будет. – И затем он спросил у Семена Алексеевича: – Фамилие твое как?

Семен Алексеевич, прищурив глаза, какое-то время пристально, изучающе смотрел на Юру, пытался расшифровать происшедшее. Еще там, во время слу­чайной встречи на улице, он понял, что мальчик его узнал, и почти не сомневался – он попытается его как-то выручить. И вот, словно спаса­тельный круг, Юра бросил ему сейчас в руки эту наивную легенду о садов­нике. Воспользоваться ею или нет?.. Вряд ли его отпустят отсюда вот так сразу, без допроса. Но какие подробности он еще приведет, кроме тех, что успел ему сообщить Юра? Ложь всплывет сразу, и мальчик окажется под по­дозрением контрразведки. Остальное предугадать нетрудно: контрразведчики сумеют допросить мальчика так, что он расскажет им всю правду.

И еще одна, такая же безрадостная, мысль пронеслась следом. Кольцов, с которым тогда стоял Юра, его, к сожалению, не заметил. И едва ли Юра поделится с Кольцовым своей тайной. «Безнадежное дело, – обреченно под­вел итог своим размышлзниям Красильников, – никаким боком не приладишь его для спасения…»

Словно отталкивая от себя спасательный круг, Семен Алексеевич реши­тельно сказал фельдфебелю:

– Заберите пацана. Я его первый раз вижу.

– Как так в первый раз видишь? – изумился фельдфебель.

– А вот так, обознался он. Сапожник я, а не садовник, – усмехнулся Семен Алексеевич, но встал, подошел к решетке.

– Семен Алексеевич! Ну как же… – с отчаянием проговорил Юра.

Но Семен Алексеевич оборвал его:

– Сказал, не знаю я тебя – и не знаю! Что еще надо?

Фельдфебель сплюнул.

– Ты фамилию свою скажи.

Семен Алексеевич опять прищурился. Дерзкий огонек вспыхнул в его гла­зах. «Попытаться, что ли? Рискнуть? А вдруг?..»

– Нету у меня фамилии. И имени нету!

– Как это нету? Ты пошто мудришь?.. – уставился на него фельдфебель. Но Семен Алексеевич больше не слушал фельдфебеля, пристально глядя в

глаза Юре, он сказал:

– Человек без имени я. Понимаешь? – и затем внушительно повторил сно­ва: – Человек без имени. – И отошел в глубь сарая.

Юра и фельдфебель вернулись в канцелярию. Там вместе с Дудицким сидел коренастый, с настороженными желтыми глазами, капитан. Юра его несколько раз видел в штабе и знал, что капитан Осипов один из ближайших помощни­ков Щукина.

– Кого вы здесь ищете, Львов? – спросил Осипов.

Взгляд Осипова обволакивал Юру как паутиной. И он растерянно начал объяснять:

– В колонне военнопленных я видел… мне показалось, что…

– Историю с вашим садовником я слышал. Нашли его? – резко спросил Осипов.

– Нет…

– Ваше благородие, – вмешался фельдфебель, – молодой барин вроде бы и признал одного в третьем сарае, но тот отказался.

– Кто это?

– Фамилию он не сообщает… Невысокий такой… раненый…

Осипов круто повернулся к фельдфебелю:

– На спине рана?

– Так точно, ваше благородие.

– Странно. – Осипов задумчиво посмотрел на Юру. – Так вы, Львов, признали в нем своего бывшего садовника, а он отказался?

– Я, наверно, обознался, – тихо ответил Юра.

– Этот ваш так называемый садовник – не пленный красноармеец? Его за­держали, при переходе линии фронта. – И капитан снова немигающе уставил­ся на Юру. Его холодные глаза вдруг начали увеличиваться, раскрываться все шире, будто два паука, поймавшие добычу.

– Вы хотели его освободить, Львов!.. Почему?..

Юре стало холодно до озноба. Он не знал, что ответить, и молчал.

Осипов подождал, потом, утверждая, в упор сказал:

– Вы его знаете! Вы с ним встречались! Скажите: где? когда? при каких обстоятельствах?

Юра собрался и, насколько мог, твердо ответил:

– Я уже говорил. Я думал, что это наш садовник, теперь знаю, что ошибся.

Осипов приказал фельдфебелю:

– А ну приведите-ка этого садовника! – Когда Семена Алексеевича втолкнули в канцелярию, Осипов закричал: – Так вот! Мальчик уже во всем признался! Придется и тебе, голубчик, все рассказать!

Юра с замиранием сердца ждал, что Семен Алексеевич взглянет на него. И тогда он незаметно подаст ему знак глазами. Но Семен Алексеевич, не поднимая головы, сердито двинул плечами и хрипло бросил Осипову:

– Не знаю, что сказал мальчик. Но не думаю, чтобы он с испугу стал врать. Скорей всего врете вы!

Юра благодарно подумал: «Догадался!» И вместе с тем сердце его захо­лодила мысль, что во всем этом виноват он, Юра. Если бы он не придумал все это про садовника, не вызвали бы сюда Семена Алексеевича и не стали бы допрашивать.

Глаза у Осипова сузились. Он подошел сбоку к Семену Алексеевичу и на­отмашь со всей силы ударил его. Семен Алексеевич покачнулся, схватился за голову и тут же получил еще один страшный удар.

– Зачем же… при парнишке! – отплюнув сгусток крови, укоризненно сказал Семен Алексеевич и тыльной стороной ладони вытер подбородок.

Осипов, потирая ушибленный кулак, разъяренно повернулся к Юре:

– Ладно, Львов, ступайте! – и злобно пообещал: – У нас еще будет вре­мя поговорить.

Закрывая за собой дверь, Юра услышал, как Осипов снова что-то крикнул Семену Алексеевичу и затем ударил его…

Обессиленный пережитым, Юра вышел на улицу, залитую солнечным теплом. И ему показалось, что он вышел из какогото мрачного подземелья. «Неужели такое может быть? – с ужасом думал мальчик. – Значит, на свете нет доб­ра, нет чести. Как же так? Ведь они все – Бинский, Дудицкий, Осипов – соратники отца?»

Юра понуро брел по улице. Только одному еще человеку, кроме Семена Алексеевича, верил он – это Кольцову, человеку, от которого исходило ис­тинное сочувствие, понимание и доброта, угадываемые за скупыми словами и жестами.

…Когда Юра вошел в приемную командующего, Кольцов был там один.

– Гулял, Юрий? – приветливо спросил его Павел Андреевич.

Юре не хотелось сейчас разговаривать, и он попытался молча прос­кользнуть в свою комнату. Но Кольцов обратил внимание на его встревожен­ный вид и, легонько придержав, взял мальчика за подбородок и озабоченно посмотрел ему в лицо.

– Что с тобой? Ты нездоров?

Юра отвел в сторону внезапно повлажневшие глаза и обидчиво сжал губы.

– Ну? – настойчиво повторил Кольцов, встревоженно вглядываясь в лицо Юры.

«Павел Андреевич, я был в лагере у поручика Дудицкого, – торопливо, зажмурив глаза, как перед броском в холодную воду, сказал Юра.

– Как ты туда подал? – отпуская Юру от себя, удивленна спросил Кольцов.

– Искал нашего садовника, – огорченно, словно жалуясь Павлу Андрееви­чу, выдавши из себя Юра. – Хотел его выручить…

«Ну вот и у него появились свод заботы». Волна нежности к этому вы­держанному и доброму мальчишке захлестнула сердце Кольцова. И все же что-то неуловимое в поведении, в тоне, в самих ответах Юры насторожило Кольцова.

Юра опустил голову и тихо сказал:

– Павел Андреевич! Голубчик, миленький Павел Андреевич, мне так надо его выручить… Очень, очень надо, донимаете?.. Он был всегда добр ко мне… Он меня от смерти спас… Вы слышите?..

Руки Кольцова, мягко легли на дрожащие как в ознобе плечи Юры.

– Я хотел бы тебе помочь, мальчик. Но боюсь, это не в моих силах… Голова Юры клонилась все ниже, чувство бессильной безнадежности наполнило его сердце, внезапно перед глазами встала картина избиения Семе­на Алексеевича Осиповым. Губы у Юры задрожали, и он жалобно произнес, словно прося помощи для себя и Семена Алексеевича у милого и доброго Кольцова:

– Капитан: Осипов его бил… при мне бил, Павел Андреевич!

За что? За что он бил его? – Что-то горячее прихлынуло к его горлу, и он вдруг закричал в истерике: – Неужели вы все такие? Только с виду хо­рошие, лощеные? Значит, все вы притворяетесь? – Да, да притворяетесь!

– Успокойся, Юра! – озабочеыно сказал Кольцов. – Не все такие.

Под рукой Кольцова унялась Юрина дрожь, и – он понемногу успокоился, но все же что-то очень мучило его.

– Скажите, а каким был папа, вы же его знали, Павел Андреевич?

– Ты можешь гордиться своим отцом, Юра, – теплея сердцем, с мягкой решительностью встретив настороженно-просительный Юрин взгляд, ответил Кольцов. И он не врал, не подлаживался к мальчишечьему горю, а высказал то, что всегда испытывал к честному и прямому, но так и не нашедшему своего пути к правде полковнику Львову. Однако слова Юры о человеке, ко­торого истязал капитан Осипов, не шли из головы Павла Андреевича. И он, увидев, что мальчик успокоился, добавил: – А насчет твоего садовника, Юра, дела его, видно, плохи. Значит, взяла контрразведка.

Кольцов провел ладонью по голове мальчика, спросил то ли с умыслом, то ли ненароком:

– Фамилию-то его знаешь? Попробую поговорить с командующим.

– Нет, не знаю, – признался Юра и припомнил странные, горячечные сло­ва Семена Алексеевича. – А бывает, что у человека нет фамилии?

– Как это? – не понял Кольцов.

– Ну, он так сказал, – уклончиво ответил Юра. – Нету у меня, говорит, фамилии я имени нету. Я, говорит, человек без имени.

Кольцов вскинулся:

– Как он сказал, повтори?

– «Я человек… без имени», – недоуменно повторил Юра.

Несколько мгновений Кольцов молча смотрел на Юру, и в голове у него одна за другой пронеслись сбивчивые мысли; «Человек без имени – это же он. Все верю, ко мне шли на связь – и провалились. Но откуда человек, идущий на связь, мог знать, что Юру опекаю я?.. И откуда его знает Юра? Неужели и вправду бывший садовник?.. Какая-то путаница, загадка. Все так странно перемешалось…»

Кольцов бережно взял Юру за руки:

– Вели не хочешь, можешь не отвечать… Человек без имени действи­тельно работал в вашем имении?

– Нет, – тихо ответил Юра.

Больше Кольцов у него ничего не спросил.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Длинный «фиат» командующего – Кольцов ни от кого не хотел утаивать свой визит в сортировочный лагерь – плавно затормозил возле проходной. Кольцов быстро вышел из автомобиля и направился в канцелярию.

Поручик Дудицкий, увидев адъютанта его превосходительства, вскочил, засуетился.

– Кого я вижу! – радостно вскрикнул он, польщенный таким высоким ви­зитом.

– Приглашали, не отпирайтесь! – легко и весело сказал Кольцов. Стащив с рук перчатки, он небрежно бросил их на стол, поудобнее уселся в крес­ло, открыл портсигар и закурил длинную, диковинного цвета, сигару. Пред­ложил и Дудицкому.

– Где вы их только достаете? – с легкой вкрадчивой завистью спросил Дудицкий. – Вот и капитан Осипов тоже курит такие.

– Поручик, у нас иногда бывают иностранцы, – со штабистской снисходи­тельностью заметил Кольцов. – Да и у маклеров можно купить… за хоро­шие, конечно, деньги.

– Завидую! – Дудицкий бросился к сейфу, отпер его. – У нас, правда, иностранцев не бывает и денег не густо. Но все-таки кое-что и у нас име­ется…

И, торжествуя, поручик извлек из сейфа большую плоскую бутылку фран­цузского коньяку, завернутую в какие-то списки, и мелкие плоскодонные рюмочки. Дудицкий любил казаться гостеприимным и в людях ценил натуру общительную и свойскую, каковым ему казался капитан Кольцов… И хотя Кольцов пытался его остановить: «Не беспокойтесь, поручик, я ненадолго», все же Дудицкий торопливо открыл бутылку и так же поспешно наполнил рюм­ки зеленоватым французским коньяком, приговаривая:

– Нет, нет, я с вами давно собирался… – и, подняв на уровень бровей свою рюмку, браво произнес: – За наше невероятное тогда избавление от смерти. За вас, капитан!

– Спасибо, – растроганно сказал Кольцов и, уступая серьезности тоста, выпил рюмку и одобрительно кивнул: – Хорош!.. Я приехал к вам по поруче­нию Владимира Зеноновича! Он подписал сегодня смертный приговор генералу Владимову и просил внимательно отнестись к осужденному в последние часы его жизни. Генерал есть генерал, поручик! – переходя на суховатый слу­жебный тон, произнес Кольцов.

Поручик снова потянулся к бутылке, разливая коньяк, сказал:

– Помнится, вы хотели посмотреть мое хозяйство? Не отказываетесь?

– Я в ваших руках, поручик! – покорно склонил голову Кольцов.

– Но прежде еще по одной. За нас с вами, капитан! За дружбу, скреп­ленную кровью!..

Слегка захмелевший поручик повел Кольцова по тому же самому двору, где совсем недавно ходил в сопровождении фельдфебеля Юра. Они шли мимо тех же сидящих и стоящих группами пленных красноармейцев.

– Это так, шантрапа всякая, – махнул в их сторону Дудицкий, – фильтрацию пройдут – ив окопы, под пули. Кровью смывать измену…

Когда они поравнялись с сараями, поручик простовато сказал:

– А эти – посерьезней. Этими контрразведка занимается.

Кольцов, проявляя вполне понятное любопытство, сделал

Несколько шагов в сторону и почти приблизился к решетке. Громко спро­сил у пожилого тощего человека, который с лихорадочным блеском в глазах смотрел на него:

– За что здесь?

Человек не ответил. Он посмотрел сквозь офицера и нехотя отошел от решетки.

– Скот! – бросил ему вслед поручик Дудицкий даже не злобно, а так, по привычке.

Кольцов непринужденно и вместе с тем внимательно всматривался в изму­ченные лица людей за решетками. И наконец увидел Семена Алексеевича. Ли­цо его было распухшее, в кровоподтеках и ссадинах. Он стоял возле решет­ки и, конечно, видел Кольцова, но старался не смотреть на него.

Дудицкий тоже еще издали заприметил Красильникова и, доверительно наклонившись к Кольцову, поспешил доложить ему:

– Видите того, у решетки? Прелюбопытный тип – взяли при переходе ли­нии фронта. – Здесь поручик понизил голос и внушительным шепотом доба­вил: – Между прочим, им интересовался Ваш опекаемый, говорил, что сей человек из их имения…

Кольцов понимал, что переигрывать нельзя, что нужно вести себя как можно естественней, сначала неопределенно хмыкнул, а затем равнодушно вымолвил:

– Любопытно. – И мгновенно подумал: «Очень важно, чтобы Дудицкий за­помнил, что сам решил показать мне этого заключенного». – Вон тот, что ли?.. Как вы их только различаете, поручик! Для меня они все на одно ли­цо! – небрежно сказал Кольцов и почти вплотную подошел к Семену Алексее­вичу, с высокомерным любопытством оглядел его с головы до ног, снова за­дал обычный вопрос: – За что здесь?

– Вам лучше знать, ваше благородие, – даже с некоторым вызовом отоз­вался Семен Алексеевич и, нагловато оглядевшись вокруг, словно приглашая всех на потеху, добавил: – Закурить не дадите?

Кольцов несколько помедлил, затем полез в карман, достал коробку, ве­ликодушно бросил:

– «Гаванну» тебе дам, скоту эдакому! Наверное, и не слышал, что такие на свете есть!

Красильников раскурил сигару и внешне, для зрителей, как бы смягчил­ся. Пристально взглянув на Кольцова, не слишком громко буркнул:

– На юге, под Одессой… курил такие… – И, не меняя тона, чертых­нулся: – Не горит, вошь тифозная!.. И все же махра, ваше благородие, с этой, как ее, «гаванной» по всем статьям спорить может.

«На юге, под Одессой… – отметил для себя Кольцов слова Красильнико­ва и тут же мысленно связал их с полученным из ставки Деникина донесени­ем. „Так вот зачем Красильников направлен сюда! – подумал он. – Там бес­покоятся о Южной группе… Тем более что-то надо предпринимать. Как-то надо предотвратить поездку Осипова к Петлюре, – И еще подумал: – Надо дать знать Красильникову, что я его понял“.

Снисходительно оглядев пленного, Кольцов сказал:

– Все! Кончилась для вас Одесса. Которых еще не успели добить – добьем. – Глядя в упор ему в глаза, добавил: – Постараемся?.. – и отошел к Дудицкому.

– Зря только сигару на такого скота извели, – с сожалением сказал по­ручик и, еще раз взглянув на пленных в сарае, объяснил: – Здесь самые отпетые. Смертники, одним словом.

А Семен Алексеевич потягивая сигару, задумчиво смотрел повеселевшими, чуть лукавыми глазами на удалявшегося по лагерному двору Кольцова.

После посещения лагеря Кольцов отправился на свидание с Наташей. И снова они медленно шли по тихим улочкам Харькова. Со стороны – пара влюбленных.

– Человек без имени, которого мы ждали, – в руках Щукина, – тихо ска­зал Кольцов. – Я видел его.

Он рассказал Наташе о письме Деникина Ковалевскому, о Южной группе и о том, что сегодня в девять вечера к Симеону Петлюре отправляется посла­нец Щукина со срочным предложением о совместных действиях.

– Нужны верные люди, которые бы смогли пустить под откос специальный поезд, – решительно закончил Кольцов.

Наташа подняла на него глаза, стараясь подавить в себе удивление.

– Сегодня? Но право, это…

– Речь идет о жизни тысяч красноармейцев… – четко и твердо объяснил Кольцов. – Попытайся сейчас же связаться с подпольной организацией в де­по. Уверен, товарищи найдут способ это сделать. – И, поразмыслив, доба­вил: – Часов в пять вечера я смогу зайти к вам. Хорошо, если к этому времени ты пригласишь кого-то из деповских. Хочу сам обо всем с ними до­говориться.

– Я попытаюсь, Павел, – поджала губы Наташа, обиженная суховато-дело­вым тоном Кольцова. – Попытаюсь разыскать машиниста Кособродова, ты его знаешь – он у нас на запасной эстафете. Поговори с ним, но не думаю, что это возможно!..

Они расстались. К вечеру Наташа привела на квартиру большого, по-мед­вежьи нескладного, с покатой сутулой спиной и узловатыми, темными, как сухие корни, руками машиниста Кособродова.

Кольцов уже ждал. Обстоятельно рассказал ему суть дела. После чего, помедлив немного, Кособродов прогудел:

– Такую задачу и в неделю решить невозможно. А ты хочешь в один день. Они сидели в маленькой комнатке, примыкавшей к кабинету Ивана Плато-

новича Старцева. И эта комнатка, как и кабинет, также была завалена и заставлена разной исторической рухлядью… Медлительный и степенный Ко­собродов, казалось тоже был одной из достопримечательностей этой комна­ты. Живые, промицательные глаза, выглядывающие из-под густых бровей, свидетельствовали о том, что мысли его работают напряженно.

– Но это нужно? – сказал Кольцов. – Осипов сегодня в девять выезжа­ет… Завтра или уж, во всяком случае, послезавтра он будет у Петлюры. И тогда – все! Совместными усилиями они разгромят Южную группу…

– Понимаю… – Кособродов неторопливо вынул кисет, свернул цигарку, закурил. Морщась от едкого дыма, думал и рассуждал вслух: – Сейчас шесть. В девять поезд тронется. А взрывчатки еще нет, за ней надо ехать на Белокаменский разъезд, и неизвестно, будет ли туда попутный поезд… Да и не все поезда на разъезде останавливаются… А если пешком до разъезда добираться – два часа уйдет… – И Кособродов снова твердо пов­торил: – Нет, не получается!

– Ну что ж… – Павел резко поднялся. – Буду сам что-то предприни­мать…

– Погоди малость, – устало сказал Кособродов. – Горячиться, говорю, погоди. Голова дадена для чего?.. Чтобы думать! Вот и давай посидим да подумаем. Глядишь, мелькнет что-нибудь путное…

Кольцов послушно сел, положил руки на колени и в такой позе стал чем-то похож на провалившегося на экзамене гимназиста.

Кособродов молча курил. Пристально, с прищуром, глядел на тусклый огонек дотлевающей между пальцев цигарки. Затем

Опять поднял глаза на Кольцова.

– Для меня, парень, Южная группа – это не просто понятие. – У меня там в сорок пятой дивизии дружков полно… Во-от!.. – И снова протяжная тишина. И снова Кособродов что-то обдумывал, прикидывал, взвешивал… Долго тер большими грубыми руками лицо. И, наконец вздохнув, сказал: – Вообще-то можно попытаться… Есть одна мысля… Но рисковая…

Кольцов поднял на Кособродова вопросительный взгляд. В синих тягу­че-медленных августовских сумерках Кольцов к Наташа пустырями прошли к товарной станции, откуда должен был уходить спецпоезд. Постояли за пак­гаузами. Перекликались в отсыревшем воздухе маневровые паровозы. Падучей звездой, как бы остановленной возле самой земли чьей-то властной силой, повис невдалеке зеленый огонек семафора.

– Похоже, ждут! – сказала Наташа и снова зашагала вдоль кирпичных стен пакгаузов.

Следом за ней шел Кольцов. Был он в пиджаке и фуражке железнодорожни­ка, она, в простеньком жакете и косынке, походила на жительницу пред­местья.

Возле семафора, в тени, не очень таясь, стояли двое железнодорожников с сундучками в руках. Одного из них Кольцов еще издали узнал по грузной фигуре – это был Кособродов.

– Дим Димыч? – негромко окликнула Наташа.

– Мы, – неторопливо отозвался Кособродов, и его размытая зыбким све­том семафора тень закачалась по насыпи.

Девушка на мгновение прижалась к Кольцову, обожгла его горячим дыха­нием.

– Дай бог тебе счастья! – И, встав на носки, неуклюже поцеловала его в щеку.

Кольцов подошел к железнодорожникам, и они вместе двинулись вдоль пу­тей. Впереди – машинист Кособродов, за ним – его «помощник», Кольцов, и молоденький кочегар. Шли не спеша, посвечивая впереди себя фонарем. Прошли мимо стрелок. Свернули. Направились к паровозу.

Невысокий старик в тулупе ходил неподалеку от складского строения. Завидев Кособродова, снял шапку, бодро поздоровался, с любопытством всматриваясь в Кольцова – силился угадать, кто же это такой. Кольцов за­метил это и на всякий случай отвернулся в сторону.

Первым в будку легко забрался Кособродов. Несмотря на возраст и сло­жение, он сделался вдруг быстрым, пружинистым. Куда девалась его медли­тельность и степенность! Следом за ним по железным ступеням полез коче­гар.

Кольцов неловко подпрыгнул, зацепился за железную скобу сундучком и едва не уронил его, но кочегар тут же подал руку, помог забраться Кольцову в будку паровоза.

Окутываясь липким паром, черная чугунная туша сразу же тронулась, постукивая колесами и скрипя тормозами, нехотя поползла к ветхому стан­ционному домику. Здесь стоял усиленно охраняемый вагон.

Подошли полковник Щукин, Осипов и Волин. Полковник вполголоса давал последние наставления Осипову.

– Разрешите отправлять, ваше высокоблагородие?! – вытянувшись перед Щукиным, спросил начальник охраны.

– С богом, – покровительственно кивнул тот.

Осипов поднялся в вагон, за ним вошли двое солдат. Захлопнулась дверь. Послышался щелчок замка.

Лязгнули буфера, и паровоз тронул вагон с места. Осипов сел у откры­того окна, облегченно расстегнул верхние пуговицы кителя. Он втайне гор­дился своей миссией – она казалась ему значительной и важной, едва ли не влияющей на ход летне-осенней военной кампании.

Гулко прогрохотав по мосту, паровоз с вагоном набирал скорость.

У паровозного окошка стоял Кособродов и внимательно смотрел вперед. Какие-то бесформенные темные предметы мелькали на обочине. Рука Кособро­дова спокойно лежала на реверсе. Наконец машинист повернулся и, кивнув головой, сказал:

– Можно!

И тотчас паренек-кочегар и Кольцов полезли на тендер и зачтем по угольной куче пробрались к водяному баку.

– Значит, четвертое окно? – уточнил Кольцов.

– Четвертое, точно, – запинаясь, сказал кочегар. Его бил легкий оз­ноб.

По железным скобам водяного бака Кольцов спустился к сцеплению. Гро­хот колес на миг, оглушил его. Навстречу летела душная ночь, и звезды тоже летели, словно пришитые к этому поезду…

Кочегар остался на тендере и оттуда внимательно наблюдал за Кольцо­вым.

А Кольцов перебрался со сцепления на открытую площадку вагона, с пло­щадки полез на крышу, пополз по ней, заглядывая вниз и отсчитывая ок­на… Вот оно, четвертое окно! Прижимаясь к крыше, Кольцов какое-то вре­мя лежал, справляясь с гулким и учащенным биением сердца. Затем взмахнул рукой и ухватился за грибок вентилятора.

Тем временем Осипов, готовясь в своем купе ко сну, стаскивал с ноги сапог. Внезапно послышались тревожные гудки паровоза, и вагон стал толч­ками замедлять бег. Это означало экстренное торможение.

Осипов снова поспешно натянул сапог, выскочил из купе. И тотчас в ок­но купе заглянуло перевернутое лицо. Исчезло. Опустились ноги. За ними появилась рука. Ухватилась за верхний переплет окна, И наконец в купе осторожно забрался Кольцов…

Со ступенек тамбура охранники напряженно всматривались в темень, пальцы, сжимавшие винтовки, побелели. Но паровоз, дав короткий успокаи­вающий сигнал, снова начал набирать ход.

– Видно, что-то примерещилось машинисту, ваше благородие, – облегчен­но вздохнув, сказал один из охранников Осипову.

– Тьмища-то какая несусветная, – в тон ему отозвался голос другого охранника.

А Павел встал у двери купе, прижался к стене, прислушивался к голосам и шорохам. Ждал. В руке у него поблескивал пистолет. И странно, он уже не чувствовал никакого волнения, только все тело его напряглось до боли.

Шаги замерли возле купе. Чей-то голос издали спросил:

– Постелить, ваше благородие?

«Двое… Значит, двое», – подумал Кольцов и поджался, поднял руку с пистолетом.

– Не надо, – отвечал за дверью Осипов и потянул за ручку.

Шумно откатилась дверь, он вошел в купе… Кочегар теперь стоял на нижней ступеньке паровоза и, предельно откинувшись, напряженно смотрел вдоль вагона.

– Горит? – спросил Кособродов, стараясь сохранить спокойствие в голо­се.

– Горит, Митрич!.. Горит!

Свет в четвертом окне ярко горел, метался по придорожным кустам. Све­тилось окно и у последнего купе, где разместилась охрана.

Кособродов бросил в темноту цигарку и тут же свернул новую, нервно прикурил.

– Скоро станция… Ну что, не погас еще?.. – уже явно тревожась, спросил Кособродов.

Паровоз и вагон мчались сквозь ночь, врезаясь в плотную застойную темноту, разрывая ее светом фар.

Кочегар вдруг глотнул воздух, возбужденно закричал:

– Все, дядя Митя! Погас!

Машинист передвинул реверс. И паровоз стал плавно замедлять бег, что­бы медленно пройти возле входного семафора…

Ухватившись за оконную раму вагона, висел над мелькающей насыпью Кольцов. Когда скорость немного снизилась, он спружинился, оттолкнулся от вагона и полетел в темноту. Прыжок получился неудачный. Кольцов нес­колько раз перекувырнулся, ударяясь о крупный галечник, разрывая одежду о какие-то кусты и коряжины. Несколько мгновений полежал неподвижно, за­тем боязливо пошевелил руками. «Жив! – пронеслось в голове.

Паровоз уплыл в темноту. Почти не снижая хода, прокатил мимо перрона небольшой станции. Дежурный накинул на руку кочегара разрешающий жезл…

Наташа ждала. Зябко кутаясь в полушалок, взволнованно ходила по ком­нате. Она знала, что, если сейчас хоть на миг остановится, последние си­лы покинут ее. «Только бы папа не заметил, как я волнуюсь, только бы не заметил». А Иван Платонович Старцев между тем сердито выговаривал, вздев на брови поблескивающие очки:

– Это, в конце концов, не расчетливо, это же чистой воды авантюризм – идти на такой риск. Да-да! И не спорь, пожалуйста?

– Но у нас ведь не было времени, чтобы подготовить операцию. Надо бы­ло рисковать! – возражала Наташа, оправдывая не столько себя, сколько Кольцова, И ей было приятно от сознания, что она понимает Павла и защи­щает его даже от отца.

Ивану Платоновичу очень не понравились слова дочери. «Падо было рис­ковать!» И он так же сердито и непреклонно произнес:

– Нет, так нельзя!.. В конце концов, это не только твое дело, но и мое. И я утверждаю: нельзя взваливать на одного человека так много…

Наташа беззвучно заплакала. Она сейчас воочию осознала, что Кольцов страшно рискует. «Что сейчас с ним? – тревогой налилось сердце. – А вдруг все сорвалось, и его убили или покалеченного захватили? Что я на­делала? Почему не отговорила? Почему не нашла нужных слов? В конце кон­цов, это задание вместе с Кособродовым мог выполнить кто-то другой… если бы было время. Да, если бы было время!»

Иван Платонович не видел терзаний дочери. Он сидел на диване и угрюмо глядел себе под ноги, негромко барабанил пальцами по валику.

Как долго и трудно тянется время! «Скорей, скорей! – торопит его На­таша. Но оно словно вмерзло в неподвижность…

Синие сумерки на улице сменились густой россыпью звезд. Листья на де­ревьях млели от ночной, духоты. И было тихотихо…

Вдруг хлопнула входная дверь. Наташа замерла, судорожно прижав руки к груди.

В комнату вошел грязный, в разорванной тужурке Кольцов. Лицо у него было разбито, и на руках ржавели запекшейся кровью ссадины.

«Что с ним? Ранен? – беспомощно подумала Наташа, и к сердцу ее подс­тупил холод. Не помня себя от радости и страха, она шагнула навстречу Кольцову и, вскинув ему руки на плечи, бессильно прошептала:

– Ой, Павел…

– Ну что ты, Наташа! – смущенно улыбнулся Кольцов. – Все хорошо… Я же говорил… Все будет хорошо…

– Как я боялась! Иди переодевайся!.. Лицо! У тебя разбито лицо! – На­таша вдруг вся сникла. – Но это же… Это же – все! Тебе надо немедленно уходить. Ты понимаешь, у Щукина не может не возникнуть вопроса, где ты так разбился в тот же вечер, когда исчез Осипов.

– Понимаю! – сдавленным голосом ответил Кольцов. – Я уже об этом ду­мал, пока добирался до вас.

– Я сейчас же вызову связного. – Голосу Наташи окреп.

«Его надо спасти, спасти! Во что бы то ни стало! – гудело у нее в го­лове, и она, уже не скрывая отчаяния, продолжила: – И ты уйдешь по эста­фете в Киев. Слышишь?

– Не будем торопиться! – Павел взял ее за руки и усадил на стул рядом с собой. – Один хороший человек сказал, что голова человеку дана, чтобы думать. Давай малость подумаем, а?

– Но, боже, что можно придумать? Что? – бессильно пожала плечами На­таша. – Ведь следы на твоем лице явно от ушибов. – И, вздохнув так, что перехватило дыхание, добавила, Нет, тебе нельзя рисковать! сдавшись до­водам своего сердца: – Ни в коем случае!

– У меня было время, пока я добирался до города, и, кажется, я что-то придумал? – улыбнулся ее совсем не наивным страхам Кольцов. – По крайней мере, есть смысл попытаться… Надень самое нарядное вечернее платье! – весело приказал он.

Иван Платонович, до сих пор молчаливо слушавший их разговор, удивлен­но взглянул на Павла:

– Уж не собираетесь ли вы в таком виде идти гулять?

– Именно, Иван Платонович! Мы пойдем в ресторан «Буфф», я слышал му­зыку, там еще веселятся!.. – И, пока они глухими переулками, чтобы нена­роком никого не встретить, добирались до «Буффа», Павел посвятил Наташу в смысл своей затеи…

«Буфф» был слышен издали. Даже в эту глухую ночную пору из раскрытых настежь ресторанных окон несся надрывный «Шарабан»…

«Буфф» был островом, на котором в разгульном вине и в бессмысленных тостах пытались утопить страх перепуганные революцией обыватели. Подъезд «Буффа» светился в ночи призывно, как маяк. А вокруг была темень.

В зале сверкали погоны, дорогие бокалы, зазывно белели открытые женс­кие плечи. На лицах, под слоем пудры, румян, помады, – усталость и обре­ченность. Синими змейками поднимался дым от папирос и сигар, и казалось, что эти змейки дыма, извиваясь, танцуют в такт «Шарабана».

За столиками шептались пронырливые спекулянты в шикарных костюмах, встряхивались за графинчиками водки спешно подлощенные помещики, давно сбежавшие из своих поместий.

За одним из столиков сидел ротмистр Волин и еще какие-то офицеры. Много пили, разговаривали, однако успевая внимательно присматриваться ко всем вновь пришедшим.

– Главная задача для контрразведчика, господа, познать окружающих. А где их лучше всего познаешь, как не в ресторане?! Если бы рестораны при­думали не торгаши, их пришлось бы изобрести контрразведчикам, – тихо ораторствовал Волин.

Молоденький, еще не привыкший к бессмысленной гульбе офицер тем вре­менем разлил вино, поднял рюмку и сам за нею как бы приподнялся на нос­ки:

– За что будем пить, господа?

– Хватит тостов, – скривился Волин. Выпив, сказал: – Тосты, речи… Мы здесь, в России, привыкли много болтать. Болтать, а не делать… Вы только начинаете службу в контрразведке, и вам полезно это знать. Там, в окопах, вы жили войной… Только войной. А мы здесь давно живем победой. Да, господа, победой. Ибо после того как мы войдем в первопрестольную, будет очень много работы. Коренная перестройка России! Во главе государ­ства – диктатор с неограниченной властью. А мужичье, разбойников с кольями, – в лагеря, на поселения… в лагеря, на поселения… – И с трудом закончил: – Я все сказал, господа!..

Кольцов и Наташа неторопливо прошли вдоль окон ресторана. Было тихо. Тревожную тишину нарушали лишь торопливые шаги жмущихся к стенам домов редких прохожих да цокот копыт лихих извозчичьих пролеток, на которых развозили домой мертвецки пьяных офицеров.

– В этом тревожно-торопливом ритме зазвучал диссонансом замедленный стук Наташиных каблучков. Теперь Наташа одна, без Кольцова, шла по тем­ной улице. Завернула к «Буффу». Постояла темного и снова пошла. Не дойдя до ярко освещенного подъезда ресторана, повернулась и скучающей походкой пошла обратно. Несколько раз она неторопливо проделала этот путь. Туда и обратно.

Из темноты выплыл какой-то пьяный толстяк. Поравнявшись с Наташей, замедлил шаг, доверительно ей сообщил:

– А мне тоже одиноко.

Наташа не ответила. Она повернулась, снова пошла в сторону «Буффа».

– Плачу золотыми, – без надежды бросил он ей вслед, порождал немного и – так же бесшумно растворился в темноте.

Из «Буффа» вывалила подвыпившая компания.

– Извозчик! – закричал один.

Но извозчика не было.

– Пошли пешком, здесь близко.

И они скользнули в темноту… Вскоре они преградили дорогу Наташе, которая одиноко брела по улице.

– Я вас люблю! – встав на колено, патетически воскликнул один из ком­пании. – Я не могу без вас жить!..

Остальные тесно окружили их, пьяно ожидая продолжения забавного эпи­зода.

Но случилось непредвиденное: кто-то ворвался в гущу компании.

– Вы!.. Приставать к женщине!

Глухо прозвучал удар, и один из пьяных покатился по брусчатке. Дру­гой, тот, что стоял на коленях, кулаком подсек напавшего на компанию че­ловека. Завязалась потасовка. В темноте слышались глухие удары, стоны и ругань.

Наташа торопливо вбежала в ярко освещенный подъезд «Буффа». Бросилась к группе офицеров, встревоженным голосом сказала:

– Господа… здесь, рядом, напали на офицера!..

Несколько человек тотчас бросились в темноту. Захлебнулась и смолкла музыка. Лавиной повалили из ресторана офицеры. И гражданские в черных фраках. И любопытные дамы…

– Где?

– Что случилось?

– Кого убили?..

Сквозь встревоженно гудящую толпу протиснулся ротмистр Волин.

В световой овал ресторанного подъезда в сопровождении офицеров вошел Кольцов. Мундир его в нескольких местах был разорван. Лицо в кровоподте­ках и ссадинах.

– Что произошло, Павел Андреевич? – бросился к нему Волин.

– Ничего особенного, ротмистр! Просто какие-то скоты были невежливы с моей дамой!..

Волин пригласил Кольцова и Наташу в зал, усадил их за свой стол. Мо­лоденькие контрразведчики стоя ждали, когда Волин представит их адъютан­ту командующего. Они знали его по штабу и были наслышаны о его отчаянной храбрости.

– Вот чего я не понимаю, – пьяно сказал Волин. – Чего я не понимаю, это почему Павел Андреевич не у наев контрразведке. Разливайте!.. Даме закажите шампанского!..

Молоденькие офицеры стали услужливо разливать коньяк, послали офици­анта за шампанским.

– Я видел капитана в деле! – продолжал Волин. – В настоящем боевом деле, господа! Он не говорил слов, он действовал…

Возле Волина вырос официант и, склонившись к самому его уху, что-то прошептал, указывая глазами на дверь.

– Но я занят!.. Я принимаю друзей!.. Так и скажите: он принимает дру­зей и к телефону идти не пожелал!

Официант снова что-то шепнул.

– Кто?

Ротмистр быстро вскочил и, пошатываясь, пошел между столами к выходу. Отсутствовал он не больше минуты, но обратно возвращался совершенно трезвым. Лицо встревожено. Он подошел к столу:

– Господа! К сожалению, я должен вас покинуть!

– Что-нибудь случилось? – спросил Кольцов.

Волин склонился к уху Кольцова, тихо прошептал:

– Убит капитан Осипов.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Отцветали в палисаднике Оксаниного дома подсолнухи, осыпались их сморщенные желтые лепестки. Лишь грустные мальвы не сдавались подступаю­щей осени – ярко горели среди пожухлой зелени.

В один из таких августовских дней отыскал Оксану единственный свиде­тель смерти Павла – бывший ангеловский ездовой Никита. Пришел он в город не хоронясь, потому что отвоевался и отъездился на конях до конца дней своих – руку и ногу потерял он в той схватке с белогвардейскими офицера­ми. Пришел и рассказал Оксане все как было.

Не плакала Оксана, не голосила. Молча выслушала его и закаменела. Просидела так на лавке в кухне до рассвета. Резкие скорбные морщины про­легли на ее лице в ту ночь. А утром поспешно оделась во все лучшее, что было, сошла с крыльца.

Пустырями вышла она на многолюдную улицу, гремящую мажарами и тачан­ками. Через весь город прошла с торопящейся на базар толпой. На площади Богдана Хмельницкого отыскала здание Чека.

– Здравствуйте, – поклонилась она часовому. – Мне до вашего самого главного.

Часовой внимательно оглядел Оксану, отметил мертвенную бледность ее лица и лихорадочно блестящие глаза.

– По какому делу?

– Важное дело, – сказала Оксана, подумала и добавила: – Чека касаемо! Часовой подошел к большому телефону в деревянном корпусе, покрутил

рукоятку:

– Барышня! Дай мне товарища Фролова!..

Через минуту он вернулся к Оксане, посторонился, пропуская ее в зда­ние…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Уже с раннего утра Микки, сидя в приемной, с восторгом и любопытством допрашивал кого-то по телефону:

– А капитан что?.. Ну-ну!.. Что ты говоришь!.. – Микки весь светился, оттого что одним из первых в городе оказался посвященным в такую но­вость. Он опустил трубку и доверительно, лучась довольством, сказал си­дящим в приемной офицерам: – Господа, я сообщу вам сейчас нечто потряса­ющее. Представьте себе, адъютант его превосходительства подрался вчера из-за своей пассии с какими-то цивильными…

Через приемную торопливо прошел Щукин. Не останавливаясь, бросил:

– У себя? – и не дожидаясь ответа, скрылся в кабинете командующего. Ковалевский сидел, утопая в глубоком кресле. Кивком он указал Щукину

на кресло против себя. А сам снял пенсне, привычно протер его и, близо­руко щурясь, спросил:

– Узнали что-нибудь?

– Пока ничего, Владимир Зенонович, – усаживаясь в кресло, мрачным то ном сказал Щукин. – Солдаты охраны показали, что в вагон никто не вхо­дил, шума борьбы они тоже не слышали.

– Что с пакетом? Нашли?

Никогда Щукин не видел командующего таким нетерпеливым и резким. Его благодушие как рукой сняло.

– Нет, пакет исчез.

– Чертовщина какая-то. – Ковалевский резким движением надел пенсне. – Не кажется ли вам, полковник, что в убийстве Осипова замешана нечистая сила? – саркастически заключил командующий.

Щукин нахмурил брови, он был явно шокирован холодным и непримиримым тоном Ковалевского.

– Странный вопрос, ваше превосходительство, – обидчиво нахмурился на­чальник контрразведки.

– Нет, почему же? Ваш помощник поехал с секретной миссией, с которой, кроме контрразведчиков, никто не был знаком, и… не доехал, – напомнил Щукину генерал Ковалевский и с нескрываемым раздражением продолжил: – Недавно вы доложили о полном разгроме Киевского центра. Теперь эти собы­тия… Если большевистская Южная группа не будет разгромлена, то это исключительно из-за вашей нераспорядительности, а вернее, нерасторопнос­ти.

– Может быть, еще есть смысл попытаться, – хотел было хоть на немного отклонить разговор Щукин.

– Будем, конечно, пытаться. Но время… Оно в этом случае работает против нас. – Ковалевский какое-то время сидел молча, точно давая воз­можность Щукину прочувствовать свою вину. Затем безнадежно сказал: – У меня создается впечатление, что где-то рядом с нами находится хорошо за­маскированный враг…

– Так оно, видимо, и есть, ваше превосходительство, – с неожиданной откровенностью согласился Щукин.

– Но ведь этого вполне достаточно, чтобы принять вашу отставку, – ти­хо взорвался Ковалевский.

– Я готов подать рапорт, – с нескрываемым раздражением ответил пол­ковник.

Наступила напряженная, неприятная тишина. Собеседники старались не смотреть друг другу в глаза.

Наконец Ковалевский со вздохом сказал:

– Поймите меня правильно, Николай Григорьевич, мы с вами уже доста­точно работаем, и я не хотел бы на вашем месте видеть другого. Я знаю, вы опытный разведчик, но посмотрите, что делается. Следует один серьез­ный провал за другим. Если, как вы предполагаете, у нас работает больше­вистский лазутчик – его надо выявить! Это архиважно, особенно сейчас, когда мы готовим генеральное наступление…

Дверь открылась, и в кабинет вошел Кольцов. На его лице белели плас­тыри. В руках он держал телеграфную ленту.

– Разрешите! – с удрученным и вместе с тем с победоносным видом про­изнес адъютант.

– А что, Николай Григорьевич, синяки и царапины, оказывается, иногда украшают мужчину, – насмешливо глядя на Кольцова, сказал Ковалевский. – Я бы приравнял их к боевым шрамам…

– Об этом подвиге капитана я уже наслышан, ваше превосходительство, – ответил Щукин и с облегчением подумал, что Кольцов вовремя прервал этот тяжелый для обоих разговор. – Выходит, не перевелись еще в России гуса­ры!

– И болтуны тоже, господин полковник, – недовольно поморщился Кольцов. – Я имею в виду ротмистра Волина.

– Вы зря на него обижаетесь. Он рассказывал мне об этом с тайной за­вистью, – продолжил Щукин, с любопытством изучая пластыри на лице адъютанта.

– Что там у вас, Павел Андреевич? – как бы подвел черту под этим бла­годушным разговором Ковалевский.

– Телеграмма от Антона Ивановича Деникина. К нам выезжают представи­тели английской и французской военных миссий… – Кольцов заглянул в ленту, – бригадный генерал Брике и генерал Журуа.

Ковалевский, принимая ленту, зябко передернул плечами, на его лице появилась озабоченность.

– Давно жду. Наверное, поторопить нас хотят. – И стал читать ленту: – Военную миссию союзников прошу встретить должным почетом…

Оторвавшись от ленты, Ковалевский бросил на Кольцова мимолетный взгляд:

– Сразу же, чтобы не забыть, капитан! Предупредите градоначальника о приезде миссии. Пусть позаботится о церемониале

Да и город не мешало бы привести в порядок…

– Будет исполнено, ваше превосходительство, – четко сказал Кольцов.

– «Переговоры с ними ведите в рамках известной вам моей директивы, – продолжал монотонно читать Ковалевский. В его волосе слышалась горькая и бессильная ироничность. – Особое внимание уделите представителю Великоб­ритании бригадному генералу Бриксу. Он наделен большими полномочиями во­енного министра господина Черчилля… – Ковалевский снова оторвался от телеграммы, с иронией бросил: – Едут с полномочиями… лучше бы с оружи­ем… – И опять стал нервно перебирать телеграфную ленту, непокорно сви­вающуюся у него в руках в упругие замысловатые кольца: – Желательно от­метить прибытие миссии более решительным наступлением на Киев… Желаю успеха… „Деникин“. – Ковалевский с раздражением бросил на стол телег­рафную ленту, зло сказал: – На Киев! Скорее брать Киев! И это в такой момент, когда я не успеваю подбросить генералу Бредову подкрепления…

– Интересы союзников, Владимир Зенонович, – осторожно заметил Щукин и выжидательно замолчал, давая понять, что такие вопросы не обсуждаются при подчиненных.

– Да уж это как водится!.. Интересы союзников! Политика! И так все время жертвуем стратегией для политики. Французам на Украине нужны же­лезные рудники и угольные шахты! – язвительно продолжал Ковалевский о том, о чем давно мучительно передумал. – Значит, наступайте на Украину. Англичане нуждаются в металлургических заводах, железных дорогах и ко­нечно Же в нефти. А нефть на Кавказе. Значит, поворачивайте на Кавказ… А к чему это приведет?

– Мы от них слишком зависим, Владимир Зенонович, – невесело напомнил Щукин. – Без оружия много не навоюешь!

– Это понятно! – Ковалевский замолчал и спустя несколько мгновений осуждающим тоном добавил: – А между прочим, Николай Григорьевич, наша родная русская буржуазия удрала туда не в, одном исподнем – прихватила с собой немалые капиталы. Могли бы там и раскошелиться господа патриоты. За свои денежки могли бы купить и обмундирование, и оружие, и танки.

Щукин не ответил, внезапно замкнувшись в своей непроницаемой угрюмос­ти. Наступила неловкая тишина.

– Ждут ответа, – напомнил Ковалевскому Кольцов, понимая, что сейчас ему нужно быть предельно сдержанным.

Ковалевский поднял голову и несколько мгновений рассеянно смотрел пе­ред собой. Затем зло сказал:

– Ну что ж… Передайте Антону Ивановичу, что к приезду союзников Ки­ев постараюсь взять… Ну и пожелайте ему чегонибудь… здоровья и все такое. – И Ковалевский с явным пренебрежением махнул рукой.

Кольцов записал и коротко спросил, храня на лице выражение почти­тельной бесстрастности:

– Можно идти?

Ковалевский усталым жестом руки отпустил Кольцова.

– Капитан! Зайдите, пожалуйста, чуть позже ко мне! – с необычной веж­ливостью сказал Кольцову Щукин, провожая его холодным взглядом.

– Хорошо, господин полковник.

Когда дверь за Кольцовым закрылась, Щукин неохотно вернулся к прер­ванному разговору:

– Владимир Зенонович! Я принимаю все меры, для того что, – бы выявить и обезвредить большевистского агента. И будем надеяться, довольно скоро смогу назвать вам его имя.

Слава его, однако, звучали неубедительно, казенно… Несколько позже Кольцов спустился вниз, на первый этаж, где размещались помещения контрразведки, быстро прошел по длинным петляющим коридорам.

На скамейке, возле кабинета Щукина, смиренно сидел щуплый старик в солдатских сапогах и косоворотке, тот самый, что в ночь гибели капитана Осипова дежурил возле склада и поздоровался с Кособродовым.

Кольцов наметанным глазом разведчика сразу узнал его и, не поворачи­вая в его сторону лица, торопливо прошел мимо. А старик, увидев Павла Андреевича, на полпути к губам задержал цигарку и, что-то мучительно припоминая, посмотрел ему вслед.

Щукин был в кабинете один и нервно перекладывал на столе какие-то бу­маги. Увидев Кольцова, продолжал еще некоторое время сосредоточенно за­ниматься своим делом и, усыпив Кольцова этим монотонным действием, вдруг тихим голосом сказал:

– То, что вы вели себя достойно, господин капитан, защищая даму от оскорблений, весьма похвально, и я не смею за это судить вас строго. Но, как мне стало известно, это не просто дама, это – ваша дама. Более того, это дочь какого-то лавочника или что-то в этом роде. И я хочу сделать вам замечание за то, что вы неразборчивы в своих связях с женщинами. Вы

– адъютант командующего, и это накладывает на вас определенные обязан­ности…

– Но, Николай Григорьевич… – начал Кольцов с ничего не значащего обращения, что давало ему некоторое время на раздумья. А сам стал лихо­радочно прикидывать: «Надо учесть, что явка известна контрразведке. И пользоваться ею теперь нужно осторожно. Лишь в крайних случаях… Впро­чем, надо поменять явку. Так будет лучше и для меня, и для Старцевых». И чтобы выгадать драгоценные мгновения, он продолжил: – Мне кажется, что это…

Щукин нетерпеливым жестом остановил его:

– Вы хотите сказать, что это ваше сугубо личное дело. Безусловно, ва­ше… Вы вправе выбирать друзей и подруг согласно своему вкусу, сердеч­ным наклонностям, привычкам и, конечно… – Тут Щукин, подчеркивая зна­чение сказанного, произнес по слогам: – Вос-пи-тани-ю… – Кольцов еще раз попытался что-то сказать, возразить, возмутиться, но Щукин кисло по­морщился, всем своим видом выражая недовольство тем, что Кольцов осмели­вается его перебивать. И снова угрюмо произнес: – Я попросил вас зайти ко мне вот почему. Не далее как вчера моя дочь предупредила меня, что пригласила вас в гости к нам… Я хотел бы сказать, что мне будет непри­ятно, если вы примете это приглашение… – И Щукин, словно ожидая от Кольцова упорного несогласия, угрюмо опустил вниз глаза. Было видно, что он и сам понимает: их разговор никак не может войти в нужное русло, ему трудно даются убедительные и здравые слова.

Но Кольцов все понял, и особенно то главное, что полковник Щукин в ослеплении отцовских чувств пошел по ложному пути, что расчет Кольцова оправдался и случай с Осиповым не бросает на него ни малейшей тени. По­хоже, что это так.

– Николай Григорьевич! Но это несправедливо! Я действительно был два раза в том доме, – тихо сказал Кольцов и сделал выразительную паузу, по­казывая, как ему трудно дается это признание. – Хозяин-археолог, а не лавочник. Время и разруха вынудили его торговать старинными монетами, распродавать свою коллекцию…

Щукин нетерпеливо слушал, чутьем опытного разведчика угадывая за сло­вами этого любимчика командующего какой-то второй, настойчиво ускользаю­щий от него, Щукина, смысл. И чтобы скрыть от Кольцова свою обескуражен­ность и досаду, он внезапно поднялся из-за стола, неприязненно отодвинул от себя ставшие в этот миг ненужными бумаги и коротко, как команду, бро­сил:

– Я вас более не задерживаю!

– Не понимаю, но мне кажется, вы крайне несправедливы по отношению ко мне, – с нескрываемой горечью еще раз повторил Кольцов и, тщательно зак­рыв за собой дверь, вышел от полковника с ощущением одержанной победы.

На скамейке, у самых дверей кабинета, все еще сидел, комкая в руке выцветший от солнца и дождей картуз, старик сторож. Увидев Кольцова, он встрепенулся и снова стал внимательно к нему присматриваться и – никак не мог вспомнить, где и когда он уже встречался с этим человеком…

– Сидорин! – выкрикнули из щукинского кабинета.

Старик вытянулся по стойке «смирно» и одернул на себе косоворотку. Затем строевым шагом, но так, что его заносило кудато вбок, трепетно направился в кабинет.

– Явился по вашему приказанию! – зычно гаркнул он полковнику Щукину и стал глазами, как его когда-то учили, пожирать начальство.

– Проходите, Сидорин ваша фамилия? – бесцветным и оттого сильно действующим на неискушенных голосом произнес полковник.

– Так точно-с, Сидорин! – радостно отозвался сторож.

– Давно работаете на железнодорожном складе? – таким же ровным, без­душным голосом спросил Щукин, даже ни разу не поглядев на сторожа.

Сидорин начал рассказывать обстоятельно и деловито. Он привык за дол­гую свою жизнь так говорить с начальством, зная, что за бестолковщину оно по головке не гладит.

– Приставлен я, значит, ваше высокоблагородие, к складу уже седьмой год. И при царе-батюшке, и при красных, и при ваших. Власти меняются, а без сторожей, стало быть, ни одна не обходится. Там, где ежели есть что охранять, нужен караул. Хочешь порядка – станови сторожа. А то развору­ют, разнесут, крошки не оставят. Люди – воры, сами знаете…

Щукин сердито оборвал его:

– Сто пятый-бис при вас отправлялся?

– Так точно, при мне, ваше высокоблагородие. – Сидорин наконец понял, что от него требуют не обстоятельности, а четких ответов.

– Паровоз с вагоном вам видно было?

– Как на ладони, ваше высокоблагородие.

– Ну и что вы видели?

– Да ничего такого. Сел в вагон офицер, охрана, и поехали они…

– А на паровоз кто сел?

– Окромясь трех паровозников, никто не садился.

Щукин заинтересованно поднял голову, снова спросил старика:

– Значит, вы хорошо видели, что на паровоз сели три человека?

– Вот как вас вижу… Это уж точно, ваше высокоблагородие, Глаз у ме­ня, надо сказать, прицельный, артиллерийский.

– Вы знаете этих троих? – строгим голосим продолжал задавать вопросы Щукин.

– Только машиниста, Кособродова Митрий Митрича… – добросовестно признался Сидорин.

– А остальные как выглядели? – не отступал от своего полковник?

– Обыкновенно, ваше высокоблагородие. Молодой парень, человек такой,

– средних годков… неловкий… – опять перешел на обстоятельную речь Сидорин, почувствовав заинтересованность Щукина.

– Неловкий? Почему? – невольно вскинулся полковник. Сторож потер пе­реносицу пальцами, переступил с ноги на ногу и с готовностью ответил:

– Да он когда на паровоз садился, то с подскоком. И чуть сундучок не выронил.

– Вспомните, как он выглядел, – попросил Щукин, теперь уже не без лю­бопытства изучая этого цепкого на зрение человека. – Лицо, фигура?.. Са­мое приметное вспомните…

Сторож старательно насупил брови, наморщил лоб, всем своим видом по­казывая, что старается думать изо всех сил.

– Ничего больше не запомнил, – наконец вздохнул он. – Да и темновато было, ваше высокоблагородие.

– Ладно. И на том спасибо. Понадобитесь – вызовем. О нашем разговоре

– никому! – сухо сказал Щукин.

– Уж не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие. Я – ни-никому! Я – за порядок! Должен же он когда-нибудь установиться твердо!

Сторож пошел, старчески шаркая ногами. У дверей остановился, покло­нился.

Щукин несколько мгновений сидел молча, что-то прикидывая, потом нажал кнопку звонка. И тут же незамедлительно на пороге появился молоденький поручик.

– Прикажите начальнику железнодорожной охраны доставить паровозную бригаду сто пятого-бис…

…Машиниста сто пятого-бис Дмитрия Дмитриевича Кособродова втолкнули в узкую темную комнату с облезлыми и исчерканными стенами. Здесь стоял хромой дощатый стол и две табуретки, а в потолок ввинчена зарешеченная электрическая лампочка.

– Положив руки за спину, по комнате с неторопливой выжидательностью ходил ротмистр Волин, не показывая арестованному налитых ненавистью глаз.

– Дмитрий Дмитриевич, – елейным голосом участливо сказал он, – кто должен был вести в тот вечер паровоз?

– Я уже объяснял там, в депо, бригада Колпакова, – недоуменно пожимая плечами, пробубнил машинист. – А только загуляли они. У кочегара ихнего дочка замуж выходила. Ну и попросили меня. Чтоб я, значит, съездил…

– А может, наоборот: вы попросили его остаться дома? – прицелился взглядом в переносицу машиниста Волин, уже заметно выходя из себя.

– Ну зачем же это мне?.. – невозмутимо спросил Кособродов, невинно сложив руки на коленях.

– Рассказывайте, что было дальше! – все больше раздражаясь, наседал Волин.

– Дальше? – Кособродов помедлил, опять пожал недоуменно плечами и продолжил: – А что было дальше… сели да поехали…

– Втроем?

– Это я тоже уже говорил! – Кособродов поднял на Волина лукаво-невин­ные глаза. – Без помощника мы поехали. Заболел помощник.

– И паровоз вы, значит, вели вдвоем? – загадочно спросил ротмистр, радуясь заранее расставленной ловушке.

– Вдвоем, – как ни в чем не бывало повторил Кособродов.

– Не путаете?

В комнату стремительно вошел Щукин. Сел на край стола, бросил вопро­сительный взгляд на Волина.

– Вдвоем, говорят, были, Николай Григорьевич.

– Вдвоем? – Щукин достал портсигар, закурил, затем резко обернулся к Кособродову и быстро спросил: – А третий кто был на паровозе? Пассажир?

– Никого больше не было. Я уже сказал! – твердо ответил Кособродов.

Щукин неприязненно оглядел арестованного и подал Волину какой-то знак глазами.

Волин открыл дверь, крикнул:

– Давайте!

В комнату втолкнули паренька – кочегара сто пятого-бис.

– Как зовут? – спросил Щукин.

– Меня-то? – переступая на месте ногами, часто заморгал глазами паре­нек. – Колей… Николаем.

– Так вот, Коля, скажи нам, сколько вас было на паровозе сто пято­го-бис? – со слащавой вкрадчивостью продолжал расспрашивать полковник.

– Я да Митрий Митрич… – Коля подумал, добавил: – Митрий Митрич вел паровоз. Помощник заболел. А я и за кочегара и за помощника… Да мне это не впервой…

– А был еще третий… Третий кто был на паровозе? – с хорошо разыг­ранным удивлением спросил Щукин.

– Третий?.. Третий?.. Ах, вот вы о чем! Напросился один железнодорож­ник. Подвезите, говорит, до следующей станции. Ну, мы его и взяли. Очень уж просился человек. Жена, говорит, больная, возьмите… говорит… Христа ради…

Коля бросил мимолетный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осекся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:

– И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было… Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. – Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: – Вчера среда бы­ла, госп…

Волин коротко взмахнул кулаком – Николай отлетел к стене и, схватив­шись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепо­той, а в горле забился, так и не сумев вызваться наружу, крик.

Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, уперся в него тяжелым взглядом.

– Семья большая? – спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо пе­речеркнула его губы.

– Чего?

– Семья большая, спрашиваю? – продолжал странно усмехаться полковник Щукин.

Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.

– При чем тут семья? – хрипло произнес допрашиваемый.

– Она вас может больше не увидеть! – Щукин порывисто встал, подошел поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: – Кособ­родов! Как только мы начнем вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем ка­лек… Подумайте об этом. – И, словно потеряв к машинисту и его помощни­ку всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно позвал: – Надзира­тель!

– Здесь, ваше высокоблагородие! – Мгновенно появился на пороге надзи­ратель и, еще не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.

– В тюрьму их! – громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных. …Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый и хму-

рый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разго­воре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел пора­жение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.

Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остано­вился, откашлялся и постучал.

– Папа? – удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Та­ня, приоткрыв дверь. – Уже очень поздно.

– Прошу прощения, но ты ведь не спишь, – возразил Щукин. – Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что придется тебе выслушать меня сейчас.

– Ну что ж… – спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.

«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать ее блажила… – подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдер­жанно сказал дочери:

– Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.

В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.

– Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…

Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это слу­чилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.

– Нет, Таня, никакой ошибки, – стоял на своем Щукин. – Поговорим спо­койно.

Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-по­корный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал нужным сказать.

– Вспомни, Таня, маму, – воззвал Щукин к самой чувствительной струне ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. – Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… – Он выразительно взглянул на дочь – Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно недвижны, лицо

– необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у нее эта безбоязненная отчуж­денность? – на мгновение испугался Щукин. – Не от слабости же! Тогда от­куда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовс­кого благодушия, продолжил: – Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг – это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми – это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допус­тить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я до­пустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, – Щукин глубоко вздохнул, – он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.

Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.

– Он не может быть распущенным, папа! – горячо заговорила Таня. – Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. – Не вста­вая со стула, Таня вся подалась к отцу: – Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.

– Нет! – с силой произнес Щукин. – Я готов еще раз повторить, что ни­когда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в край­них случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхо­да. – Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами…

Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.

– Таня! – Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо, но она отстранилась. – Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокой­ной ночи! – Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.

Таня сидела, все так же опустив голову. Лица – не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный события­ми день третье поражение…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от ее света лицо Фролова казалось усталым и изможденным. Заложив руки за спину, он отошел от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз, знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:

«Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25, Полякову Петру Владимировичу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции не­медленно уходите».

Вчитываясь, Фролов настойчиво снова и снова разлагал сообщение на ко­роткие и логически последовательные фразы – так легче было из каждой вы­удить скрытый смысл.

«Динамит доставлен… Полякову Петру Владимирович у…» Значит, сооб­щение адресовано не Полякову. У Полякова лишь хранится динамит, и кто-то, получив это сообщение, должен взять его и затем произвести взры­вы. Или взрыв… «Взрывы назначены на двадцать седьмое»… «назначены… «. Вполне вероятно, что динамит доставили не только к одному Полякову. И человека, который каким-то образом связан с Поляковым, ставят в извест­ность, что все взрывы назначены на двадцать седьмое, то есть в этот день контрреволюционеры предполагают провести в городе крупные диверсии.

Похоже, что это так. И все же… И все же, при всей недоговоренности сообщения, в нем было подозрительно много конкретного: адрес, фамилия, имя, отчество, дата… Бросалась в глаза и настораживала некоторая его нарочитость…

В дверь постучали, вошли двое чекистов, четко щелкнули каблуками.

– Ну… Что выяснили?

– Поляков Петр Владимирович – известный в Киеве врачневропатолог – действительно проживает по Безаковской, двадцать пять, – доложил один из чекистов со старательной обстоятельностью. – Имел большую практику. Жи­вет богато даже сейчас. Квартира из шести комнат. Как врача, его не уп­лотнили. Соседи показывают, продолжает практиковать и в настоящее время. Лечит тех, кто может хорошо заплатить… Прикажете арестовать?

Фролов не ответил. Неспешно, словно он один в комнате, прошелся по кабинету. Подошел к шкафу, зачем-то посмотрел на папки с уже давно за­конченными делами, задумался.

– Какое сегодня? – спросил не оборачиваясь.

– Двадцать шестое, – с готовностью ответил тот же самый чекист.

– Нет, двадцать седьмое, – поправил его товарищ и показал на часы. Было уже пятнадцать минут первого.

«… Взрывы назначены на двадцать седьмое…»

– Арестуйте! – не очень уверенно сказал Фролов и тут же добавил: – Только без шума. И обязательно оставьте засаду.

Капкан, так умело поставленный полковником Шукиним, захлопнулся.

В эту самую ночь в Киев снова пришел Мирон Осадчий. На Куреневке ос­торожно прокрался в знакомый двор, постучал в окно светелки, где спала Оксана. Но она не отозвалась. Подошел к двери, подергал – заперта изнут­ри. «Намаялась за день, спит крепко», – с сочувствием подумал Мирон и снова – уже громко – стал стучать в окно. Потом затарабанил в дверь. И наконец прижался всем лицом к оконному стеклу, горячечно забормотал:

– Открой, Ксюша! Это я – Мирон?.. Слышь, открой!..

Услышав его голос, Оксана вскочила с постели, сердце ее захлестнула боль и обида. Она взяла ружье Павла, взвела курки, неумело прицелилась. Не знал Мирон, что стоит в метре, в секунде от своей смерти.

– Ксюша, отопри! – неотступно просился он, словно подталкивая своим голосом Оксанину руку. Но дрогнула рука, опустила Оксана ружье, села на кровать и впервые с того дня, как услышала рассказ ездового Никиты о смерти Павла, беззвучно заплакала от одиночества и бессилия наказать че­ловека, порушившего ее жизнь.

А Мирон еще долго ходил возле дома, стучал в окно, зло пинал ногой дверь. Соседские собаки подняли яростный лай, рвались с цепей. Вскоре уже все куреневские собаки вторили им, В нескольких домах затеплились в окнах поспешные огоньки. Кто-то из Оксаниных соседей вышел на крыльцо, вглядываясь в темноту, спросил тревожно:

– Ты чего, Полкан?

И тогда окончательно понял Мирон Осадчий, что не откроет ему Оксана, что не следует ему дольше ходить под окнами и испытывать судьбу. Подумал о причине, и холодок пополз между лопатками. Догадалась? Или узнала? От­куда? Ведь никто не видел… А может, видел? Может, как-то узнала?.. И от этого на сердце стало беспокойно.

Опасливо поглядывая по сторонам, вышел раздосадованный Мирон на ули­цу, согнувшись, постоял немного, прикидывая: куда же пойти? Домой побо­ялся. В конце улицы спустился в глинище, поросшее терном и дикой шелко­вицей. Забрался в бурьян, прилег на свитку; свиткой укрылся. Поворочался малость и уснул. Даже не уснул, а забылся в чуткой тревожной дреме. Вскидывался от каждого дуновения ветерка, от каждого хруста ветки…

Утром, старательно стряхнув с себя солому и бурьян, Мирон, ненавидя весь белый свет и себя самого, двинулся в город. Он торопился побыстрее обойти все адреса, накрепко зарубленные в памяти.

Шел с торопливой оглядкой, прижимаясь поближе к глухим заборам. Иног­да украдкой приглядывался к домам и прохожим. Старался все примечать и быть незаметным…

Возле большого, украшенного мелкими скульптурами дома на Жилянской Мирон замедлил шаги, остановился.

На ступеньках подъезда дома сидела смиренного вида девчушка в ста­ренькой латаной-перелатаной кацавейке с братишкой на коленях.

– А вот дядя идет, он тебя заберет, – неумело стращала она малыша, который все время упрямо пытался сползти с ее колен.

Мирон подошел к девчушке, провел короткопалой ладонью по голове малы­ша и, быстро оглядевшись по сторонам, просипел:

– Озоруешь, малый! – Потом спросил девчушку: – А ты, случайно, не в этом доме проживаешь?

– Ага ж, в этом самом. – Девчушка вежливо привстала, придерживая присмиревшего брата за руку.

– Может, ты знаешь Гриценко Василь Сидоровича, он тут проживает, – все так же сипло спрашивал он: видно, ночью настудило ему горло.

– Гриценко? Василь Сидорыч? – удивилась девчушка. – Так он же помер. Еще в прошлом годе помер.

– Помер, говоришь? – слегка оторопел от неожиданности Мирон, потом спохватился: – Ну, царство ему небесное. – И, прижав к бокам неуклюжие руки, он торопливо зашагал по улице дальше…

Проблуждав немного по городу, Мирон вышел на Безаковскую улицу, отыс­кал двадцать пятый номер дома. Скучающей походкой пошел по улице дальше. Затем вернулся. Около подъезда внимательно осмотрелся и нырнул в парад­ное.

Лестница была светлой и широкой, такие бывают только в благоустроен­ных домах с дорогими квартирами. Мирон поднялся на второй, затем на тре­тий этаж и нашел нужную табличку: «Доктор Поляков П. В. «. Настороженно прислушался. За дверью – никаких признаков жизни. Тогда он нажал кнопку звонка. Подождал. И нажал снова. Но никто не отвечал. Стал стучать. В ответ все та же тишина. Мирона это явно встревожило. Тихонько, затаив дыхание, он отодвинулся от двери и стал крадучись, на цыпочках, спус­каться вниз: шаг, еще шаг, еще другой – только бы тихо, только бы не застучать…

Прежде чем выйти из подъезда, постоял, наблюдая за улицей, вглядыва­ясь в каждую, подворотню, в каждый подъезд.

Постой-постой, что-то здесь неладно! Вон, на противоположной стороне, стоит человек. Слишком долго стоит… Похоже, собирается уйти… Ага, ушел… Ушел или его сменили?..

А вот идет еще человек в вельветовой курточке и почему-то очень по­дозрительно озирается по сторонам… Повернул на другую улицу, слишком быстро повернул…

Нет, вроде здесь все спокойно! Стараясь не выдавать своего страха, Мирон неспешно шагнул из подъезда и пошел по улице, всем видом показы­вая, будто вышел проветриться, прогуляться.

Узкие улочки и проходные дворы вывели его на Прорезную. По Прорезной ходил маломощный трамвай. От угла Крещатика он с натугой поднимался вверх до Владимирской и дальше – на Сенной базар.

Мирон неторопливо прошел мимо трамвайной остановки и подошел к дому, на треугольном фонаре которого значилось; «Прорезная, 8». С безразличным видом прислонился к углу открытых ворот и стал закуривать, исподлобья просматривая всю улицу – пядь за пядью; просмотрел – и тут же успокоил­ся.

Свернув цигарку, Мирон поднял голову и вздрогнул – прямо на него шел милиционер с красной повязкой на рукаве. На лице Мирона выступил пот. В глазах от страха помутилось.

Не сводя с милиционера глаз, он потянулся рукой за наганом, но никак не мог попасть рукой в карман. А когда наконец ухватился за холодную ребристую рукоятку, милиционер, дружелюбно улыбаясь, попросил:

– Дай прикурить, товарищ!

Мирон поднял свою цигарку, и рука у него дрожала мелкомелко и против­но, как у припадочного.

– С похмелья, что ли? – прикуривая, участливо спросил милиционер.

– Ага… с похмелья… с похмелья… – согласно закивал головой Ми­рон, радуясь, что и на этот раз, похоже, обошлось. Вывезла кривая! Но все же решил в дом пока не заходить. Не испытывать – будь она неладна! – судьбу.

Смахнув рукавом пот – и оглядевшись по сторонам, Мирон двинулся вдоль трамвайных путей…

В кабинете Фролова резко, настойчиво зазвонил старинный «Эриксон». Фролов снял трубку, сильно дунул в нее:

– Слушаю.

Кто-то на том конце провода тоже дунул в трубку и искаженной мембра­ной голосом произнес:

– Товарищ Фролов!.. Это товарищ Фролов?.. Океанин «знакомый» вывел нас уже на третий адрес. С Куреневки отправился на Жилянскую, семь, ин­тересовался Гриценко. Потом – на Бедаковскую, к двадцать пятому номе­ру…

– Что? – вскинулся Фролов. – Повторите!

– Голос в трубке повторил:

– На Безаковской, говорю, интересовался двадцать пятым номером. Але! Вы слушаете? Только что был на Прорезной, возле восьмого номера. Но не заходил. Спугнул милиционер. Теперь пошел дальше, на Александровскую.

– Так-так… очень любопытно… – бормотал сам себе Фролов, напряжен­но обдумывая сообщение.

А на том конце снова прорывался сквозь треск, гудки и шум все тот же голос:

– Так что, товарищ Фролов, может, возьмем «знакомого»? Или как?..

– Ни в коем случае! Только следить!.. Слышите?.. Алло… Алло… Только следить!.. – встревоженно приказал Фролов в трубку. А сам тем временем достал из ящика стола присланное Кольцовым донесение, положил на аппарат все еще гудевшую всеми шумами телефонную трубку и снова стал вчитываться в текст: «Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская,

25…» Странно… Этот адрес – лишь один из трех, по которым прошел Осадчий. И пошел дальше, по четвертому… Очень странно!..

Фролов ерошил волосы и неотрывно смотрел на разложенные на столе бу­маги. В нем все сильнее нарастало тревожное ощущение – что-то здесь не так… Собрав со стола бумаги, он отправился к Лацису.

Мартин Янович сразу понял, что Фролов пришел к нему с чем-то важным. Он указал глазами на стул, а сам уперся ладонью в подбородок и негромким задушевным голосом сказал:

– Слушаю, Петр Тимофеевич.

– Несколько дней назад, – решительно начал Фролов, – Кольцов переслал текст случайно увиденного им донесения. Оно было подготовлено контрраз­ведкой и предназначалось для отправки в Киев… – И Фролов обстоятельно рассказал Мартину Яновичу о сомнениях, которые вызвало это донесение. После чего достал из кармана лист бумаги и положил его перед Лацисом: – Ночью в Киеве объявился небезызвестный нам связной Щукина Мирон Осадчий. Весь сегодняшний день он болтался по городу, интересовался различными адресами… вот этими…

Лацис заинтересованно взял лист, стал внимательно его изучать. На лбу его собрались суровые складки.

– В том числе и Безаковской, двадцать пять?

– В том-то и дело.

– Интересно… Оч-чень интересно… – Лацис порывисто встал, нес­колько раз быстро прошелся по кабинету, остановился напротив Фролова. – Осадчий где сейчас?

– На Александровской.

Склонившись над бумагой, Лацис снова стал внимательно всматриваться в нее, словно на ней вдруг проступили какие-то таинственные знаки.

– Жилянская улица – Гриценко… Безаковская – Поляков… – стара­тельно вполголоса, точно перечисляя каких-то старых знакомых, перечиты­вал он адреса.

Фролов слушал Лациса и устало кивал головой. Затем задумчиво потер переносицу пальцем раз-другой и неспешно высказал предположение:

– Может, Щукин по этим адресам кого-то ищет?.. Или проверяет свои старые явки и агентуру?..

Лацис отрицательно покачал головой.

– Щукина я хорошо знаю, – объяснил он. – Очень хорошо, хотя нас ни­когда не представляли друг другу. – Лацис позволил себе на мгновение разрядить напряжение иронией и тут же продолжил сухо, лаконично, не де­лая ни малейшей паузы на отбор самого необходимого, – мысль его работала с той отточенной мгновенностью, которая всегда и удивляла и восхищала всех, кто близко соприкасался с Мартином Яновичем: – Полковник Щукин служил в контрразведке в Петербурге. Был одно время ненадолго прикоман­дирован к московскому жандармскому управлению. Большой мастер работы с агентурой… Хитер, осторожен… Нет, он не доверил бы столько своих секретов одному человеку, тем более такому, как Мирон Осадчий.

Лацис, по привычке, подошел к широкому окну кабинета. На город уже давно опустилась недобрая свинцово-серая ночь, и купола Софийского собо­ра стали белесыми, похожими на слитки черненого, старинного серебра. По лицу Лациса бродили отблески каких-то мыслей.

– А может, все-таки взять Осадчего? – неуверенно предложил Фролов.

Лацис не ответил. После долгого молчания сказал:

– Вариант первый. Безаковская еще не была явкой. Но предназнача­лась… Если Осадчего не возьмем, значит, явка надежная… – Но тут же замахал руками: – Нет! Не то! При чем здесь остальные четыре адреса? На­конец, при чем здесь весь текст донесения Кольцова?

И снова – настороженная тишина, полная невысказанного собеседниками недоумения. Только мерный и неутомимый звук шагов Лациса.

– Вариант второй. Динамит хотели забросить на Безаковскую. Но кто-то или что-то помешало. И тогда Щукин послал Осадчего выяснить, что случи­лось… – И снова Лацис тут же сам себе досадливо ответил: – Тоже ерун­да! Не вписываются другие адреса!.. И вообще все это не из той оперы… Дай характеристику этих адресов, – после некоторого раздумья тихо попро­сил он.

Фролов взял в руки список и неторопливо стал рассказывать:

– На Жилянской Осадчий интересовался Гриценко. Это бывший управляющий банком. Умер год назад. Сейчас в его особняке детский приют… На Про­резной вертелся возле восьмого дома. Кем интересовался – неизвестно. Спугнул милиционер… Ну и о Безаковской вы знаете.

– А четвертый адрес? – сощурив глаза, напомнил Лацис.

– На Александровской? Бродит по улице, тоже кого-то ищет.

Тяжелая и душная ночь постепенно почернела, утяжелилась. И вот уже Фролов перестал видеть лицо Лациса. Только силуэт его время от времени проецировался на окно и снова растворялся в голубой темени комнаты.

– Может, свет зажечь? – спросил Фролов.

– Не нужно. Так лучше думается…

Он долго ходил по темному кабинету. Молчал. Вдруг резко остановился и застыл, глядя в одну точку. Затем подошел к выключателю, повернул его – кабинет залил электрический свет. Вынул из книжного шкафа тоненькую кни­жицу, стал ее нервно листать. Несколько раз удовлетворенно хмыкнул, за­тем сказал Фролову:

– А хочешь, я скажу тебе, к кому шел Осадчий на Прорезную?.. К госпо­дину Тихомирову! Бывшему владельцу скаковых конюшен при городском иппод­роме.

– Та-ак? – даже опешил ко всему привыкший в общении с Лацисом Фролов.

– На Александровской, вероятнее всего, будет интересоваться известным кондитером Герцогом.

Пораженный Фролов подошел к Лацису, протянул руку к книге.

– Что это такое?

– Это?.. – улыбаясь, переспросил Лацис. – Всего лишь телефонный спра­вочник. Я тебе говорил – я Щукина хорошо знаю. Столкнулся с ним в январе пятнадцатого года. Он тогда был прикомандирован к жандармскому корпусу, для активизации его работы. А я, понятно, нелегально жил под Москвой, в районе Петровско-Разумовского, и у меня на квартире размещалась наша подпольная типография…

Лацис открыл небольшой палисандровый ларец с папиросами. Сколько Фро­лов помнит Мартина Яновича, у него на столе всегда стоит этот нарядный ларец, хотя курит он редко, на улице – никогда, только в кабинете и только тогда, когда решает какую-либо сложную задачу и мысли напряжены до предела. Вот и сейчас, анализируя создавшуюся ситуацию, Лацис закурил и, отойдя к окну, оперся на подоконник, продолжил:

– Провокатор Поскребухин помог Щукину узнать, что кто-то из крупных московских купцов систематически передает на содержание типографии зна­чительные суммы денег. Помню, как охранка засуетилась – и все без толку. Кто этот купец, выяснить никак не удавалось. И тогда Щукин выписал из справочника «Вся Москва» адреса очень богатых торговцев и почтой послал им по экземпляру листовки – они у него, конечно, были. Как ты догадыва­ешься, все листовки через околоточных и приставов вернулись обратно. Кроме одной. Кроме той, что была послана купцу первой гильдии Чичкину. Это и был тот самый купец, который давал деньги на нашу типографию… Для нас это был, сам понимаешь, горький урок.

– Все это очень смахивает на дело Ленгорна, – уточнил для самого себя Фролов.

– Да, господин полковник попросту повторился! Вот и я подумал: а не повторяется ли он снова? По крайней мере, с телефонным справочником я, похоже, угадал. – Лацис подошел к Фролову: – Это вот самый последний справочник. Смотри! На Александровской телефон был только у господина Герцога, на Жилянской – у Гриценко, а на Прорезной – у Тихомирова… Бо­юсь, что это капкан, в который мы уже влезали. – Лацис досадливо бросил на стол справочник, так и не долистав его.

– Вы имеете в виду арест доктора Полякова? – глухо спросил Фролов, неловко ерзая на стуле.

– Да. – Лацис посуровел. – Последнее время мы стали хорошо информиро­ваны о делах в штабе Ковалевского. Это, конечно, не ускользнуло от вни­мания Щукина… Предположим, он в чем-то заподозрил Кольцова… адъютант… имеет доступ к секретным документам… Но подозрение надо проверить. Для этого прибегает к старому и неоднократно испытанному спо­собу: подсовывает Кольцову сообщение о подготовке диверсии. С адресом, взятым из справочника. Если Кольцов не тот, за кого себя выдает, этот якобы диверсант будет арестован.

– Что мы и сделали, – удрученно подтвердил Фролов. – Но как в этот вариант вписываются остальные адреса?

– Щукин может подозревать не одного Кольцова. И тогда каждому, кого он подозревает, подложит по сообщению, меняя лишь адреса… Остается проверить, по какому адресу, произведен арест.

– Похоже, вы правы. – Фролов взволнованно прошелся по комнате. – Но в таком случае мы подписали Кольцову смертный приговор. Об аресте на Беза­ковской Осадчий узнает… и тогда… Может, арестовать Осадчего?

– Что ты! Наоборот! – Лацис оживился, его голубые глаза озорно заб­лестели. – Наоборот, доктора Полякова надо немедленно освободить и изви­ниться перед ним. А вот, скажем, на Прорезной пусть Мирон узнает, что господин Тихомиров арестован чекистами… Понимаешь?

– П-понимаю, – сначала не очень уверенно ответил Фролов, затем тоже озорно заулыбался. – Понимаю!..

На следующий день Мирон продолжил свои обходы по адресам. Побывал на Бассейной – там было все спокойно. Господина Карташева, правда, он не застал, но словоохотливая прислуга сказала, что хозяин час назад пошел по делам и будет к обеду.

На Безаковской ему открыл сам доктор Поляков. В квартиру не впустил, сказав, что больше не практикует.

С Безаковской Мирон снова отправился» на Прорезную, нашел знакомый дом. Украдкой осмотревшись, он хотел уже войти во двор, как навстречу ему вышла дородная дворничиха в фартуке.

Это было как раз то, что нужно Мирону. Он спросил:

– Не скажете, вроде где-то здесь квартира Тихомирова?

Дворничиха неторопливо оглядела Мирона с головы до ног и в свою оче­редь спросила:

– А ты по делу какому или же сродственник?

– Во-во! – обрадованно закивал Мирон. – Сродственник я! Близкий, мож­но сказать, сродственник…

Дворничиха скорбно подперла кулаком увесистый подбородок и к ужасу Мирона запричитала:

– Двадцать лет жил туточки Сергей Александрович. Курицу не заобидел, не то что человека. И на тебе, злыдни подколодные! Да что же это такое – милейшего человека!..

Мирон, воровато оглядываясь, попятился от дворничихи.

– Кол тебе в глотку! – просипел он. – Что ты, дурная баба, орешь на всю улицу!

– Так в Чеку его намеднись забрали, – продолжала причитать дворничи­ха.

Мирон ощерился и сунул руку в карман поддевки. «Скорей, скорей отсю­да!» – заторопил он себя.

Через несколько мгновений он уже шел вверх по Прорезной. Шел, еле сдерживая звериное желание бежать, как можно дальше бежать от этой тихой улочки, от этого в одночасье ставшего ему чужим города.

К вечеру Мирон ушел из Киева. А на следующее утро чекисты доложили, что он благополучно перешел линию фронта.

Об этом и сообщил Фролов Лацису, явившись для ежедневного утреннего доклада.

– Ну что ж! Будем надеяться, мы правильно расшифровали эту головолом­ку. – Лацис внимательно взглянул на Фролова: – Есть еще новости?

– Да, – сдержанно ответил Фролов.

– Садись!

Лацис не любил, когда ему докладывали стоя. Он умел слушать. Часто просил повторить. Тут же сводил воедино разрозненные, слышанные им в разное время факты. Тут же их анализировал.

– Кольцов сообщает, что к Деникину прибыли представители английской и французской военных миссий… – нарочито бесстрастным голосом начал Фро­лов.

– Слетается воронье… – тихо сказал Лацис.

– На днях их ожидают у Ковалевского, – продолжил Фролов.

– Вот как? – удивленно вскинул брови Лацис.

– Да, так сообщает Кольцов. Ковалевский готовится к переговорам.

В кабинет к Лацису деловито вошел начальник оперативного отдела 12-й армии Басов. Одет щегольски – в новенький, защитного цвета, военный кос­тюм из мериносового сукна. Лицо озабоченное, взгляд многозначительный.

– Мартин Янович, прошу прощения, хотел кое-что уточнить в связи с эвакуацией штабных документов, – вежливо произнес он.

– Если время терпит, давайте отложим этот разговор на час, – попросил его Лацис.

Басов хотел было тут же стремительно выйти. Но Лацис задержал его:

– Владимир Петрович! Уделите минутку!

– Слушаю вас, – подойдя к столу, Басов поднял на Лациса вопроси­тельный взгляд.

– Хочу с вами проконсультироваться. Нам стало известно, что военные миссии французов и англичан после посещения Деникина намерены встре­титься в Харькове с Ковалевским. Предстоят переговоры… Как вы думаете, что бы все это могло означать? – спросил Лацис совсем будничным тоном.

Басов на мгновение задумался, утвердительно тряхнул головой:

– Все правильно. По иному и быть не должно… Не так давно английская «Тайме» опубликовала заметку. В ней говорится, что пост военного минист­ра в новом русском правительстве, вероятно, будет предложен генералу Ко­валевскому, – четко отвечал гость, – Таким образом, генерал Ковалевский для союзников уже не просто командующий Добровольческой армией, но и без пяти минут военный министр.

«Ишь, словно по-писаному отвечает! – пытливо поглядывая на Басова, одобрительно подумал Фролов. – Это ж сколько надо было учиться, чтоб вот так грамотно уметь все анализировать!..»

– Что касается переговоров, то, что ж, и это понятно, – продолжал между тем Басов. – Добровольческая армия движется на Москву. И Деникин справедливо решил, что Ковалевский лучше знает свои нужды в вооружении, а главное – лучше сумеет выпросить все необходимое. Заметьте, психологи­ческий фактор Деникин тоже учел. Одно дело – вести переговоры в Екатери­нодаре, а иное – в Харькове, откуда до Москвы рукой подать… Но это, конечно, мои предположения. Вполне возможно, что я ошибаюсь!.. – После этого Басов выразительно посмотрел на часы с затейливой монограммой, ко­торые извлек из кармашка галифе, с деловой озабоченностью обратился к Лацису: – Значит, разрешите зайти через час? – и поспешно удалился, всем своим видом и походкой показывая, что у него нет времени, ему нужно спе­шить, у него сотня срочных и важных дел… И все же что-то старомодное было в этой поспешности и в том, как он неумело демонстрировал свою де­ловитость.

«Время такое, все торопимся», – философски заключил Фролов, удивляясь по-кошачьи бесшумной походке Басова: появился внезапно, как наваждение, и так же, даже не стуча коваными каблуками, испарился…

– Отличный штабист… Толковый, – перехватив взгляд Фролова, отозвал­ся о Басове Лацис и тут же задумался о чем-то.

И пробарабанил пальцами по столу, словно показывая, как скачет конни­ца. Продолжил: – Он прав. Союзнички, конечно, едут к Ковалевскому, чтобы подтолкнуть его в спину. Им не меньше, чем Деникину, нужна Москва.

– Но прежде всего Тула с ее промышленностью, – вставил Флоров. – И поэтому ни англичане, ни французы не поскупятся на оружие.

– Бесспорно! – согласился Лацис. – Ну и сам Ковалевский – не промах, уж он-то попытается выжать у них побольше вооружения… Да, это будет очень важное совещание. – И, не меняя интонации, неожиданно спросил: – А что с Красильниковым, уточнил?

– В тюрьме.

– Н-да… – удрученно произнес Лацис. – И Кольцов тоже, как я пони­маю, на грани разоблачения… – Фролов вздрогнул – только не это! А Ла­цис, перегнувшись через стол, ровным, суховатым голосом жестко добавил:

– Да-да! К сожалению, это суровая и горькая истина, которую нам, как ни печально, необходимо признать. Об этом красноречиво свидетельствуют про­верки, которым полковник Щукин постоянно подвергает Кольцова. Они учас­тились. Щукин ему не верит… подозревает… Даже если он не скоро доко­пается до истины, в такой обстановке много не сделаешь.

– Что вы предлагаете? – еще не до конца понимая, куда клонит Лацис, негромко спросил Фролов.

– Пока не поздно, пока есть время, создавать в Харькове запасную сеть. И своевременно выхватить из штаба Ковалевского Кольцова… Мне ка­жется, что в Харьков нужно идти тебе. Совещание Ковалевского с англича­нами и французами нас будет очень интересовать. И полагаться в этом деле сейчас на Кольцова – боюсь – рискованно!..

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Вход в штаб Добровольческой армии охраняли два мраморных льва с гроз­но разинутыми пастями, отчего казались ненужными вросшие в землю часовые с неподвижно бравыми лицами. А в стороне от входа, в зеленой прохладной тени вольно разросшихся каштанов, стояла садовая скамейка, на которой часами просиживал Юра с раскрытою книгой в руках.

Здесь Юре никто не мешал, потому что вряд ли кому взбрело бы в голову прогуливаться по густо разросшемуся саду или сидеть на скамейке под заш­торенными окнами штаба. А кроме того, отсюда он мог наблюдать немало ин­тересного: в диковинных автомобилях, откинувшись на мягких сиденьях, подъезжали внушительные генералы; с шиком подкатывали лакированные эки­пажи, из которых высаживались штатские – богато одетые люди; подкатывали на мотоциклетах запыленные офицеры связи; пробегали адъютанты; сновали вестовые… Интересно было наблюдать за всеми этими людьми, представ­лять, по какому неотложному делу спешили они сюда. Порой Юра придумывал, что все эти генералы, вестовые, офицеры и просто цивильные – все спешат к нему на доклад, и он волен остановить дивизии или повести их в побед­ный бой…

Просидев на скамейке с самого утра, Юра хотел было пойти обедать, когда к подъезду штаба подкатил, сверкая краской и стеклами фар, длинный «фиат» командующего. Из штаба торопливо вышел чем-то озабоченный Кольцов.

– Павел Андреевич, вы куда? – радостно бросился ему навстречу Юра. Юре показалось, что Кольцов не расслышал его, и еще громче повторил: – Вы куда?

– По делам, – коротко бросил Кольцов, занятый какими-то своими мысля­ми.

– Возьмите меня с собой, – заглядывая в глаза Кольцову, попросил Юра и совсем уже жалобно-плаксивым голосом добавил: – Мне скучно здесь, Па­вел Андреевич! Возьмите, а?

Кольцов посмотрел на часы, внимательно оглядел Юру, на секунду заду­мался и, вздохнув, произнес:

– Ладно! Только переоденься! И быстро…

Не скрывая радости, Юра поднялся по лестнице на второй этаж, вбежал в свою комнату и второпях стал натягивать форменные брюки, рубашку. Одева­ясь, он, по привычке, стоял у окна и смотрел во двор штаба…

С тех пор как было получено сообщение о приезде военной миссии союз­ников, во дворе воцарился убыстренный ритм жизни: больше обыкновенного бегали штабные интенданты, суетились солдаты комендантского взвода, сно­вала обслуга офицерского собрания. Под навес, где раньше постоянно нахо­дилась машина коменданта, теперь сгружали ящики с шампанским, винами, фруктами…

Целые штабеля ящиков выстроились и вдоль стены, примыкающей к штабу гостиницы, в верхних этажах которой жили офицеры, а внизу помещалось офицерское собрание – в его залах собирались дать банкет в честь союзни­ков. Принимать их готовились широко и щедро.

Надев куртку, Юра снова бросил взгляд во двор и – даже отшатнулся от неожиданности.

Через двор вслед за полковником Щукиным шел, словно крадучись, стран­но знакомый человек, одетый в вылинявшую поддевку. И эту поддевку, и ее владельца с широким оспенным лицам Юра узнал бы даже и через сто лет. Это был ненавистный ему человек, убийца его матери – Мирон Осадчий… Да что же это такое? Ужасное наваждение? Душный, дурной сон?

Вцепившись руками в подоконник, Юра смотрел во двор.

А Щукин и Мирон остановились, и Мирон, размахивая длинными, несклад­ными руками, стал что-то подобострастно говорить кину.

«Да как же так?!» – думал Юра, и бессильное отчаяние захлестнуло его сердце: этот человек из страшного Юриного прошлого неотступно следовал за ним…

– Юра, ты готов? – раздался в коридоре приближающийся голос Павла Андреевича. – Ведь я так сегодня и не попаду к Градоначальнику.

Но, увидев мальчика, Кольцов осекся. Лицо у Юры было бледным – ни кровинки, руки тряслись, он неотрывно смотрел во двор.

– Что с тобой, Юра? – спросил Кольцов и мягко положил ему руку на плечо. От этого прикосновения Юра словно очнулся. Плечи у него неожидан­но, как у плачущего, обмякли, и он обернулся к Павлу Андреевичу.

– Ты заболел? – снова участливо спросил Кольцов.

Юра тихо, но внятно ответил, как бы уверяя своего друга:

– Нет-нет!.. Ничего!.. Это я просто задумался… Что-то нашло – и за­думался. Поехали, да?

Но и когда они уже в машине ехали по городу, Юра, забившись в угол, был по-прежнему молчалив и нелюдим. Когда к нему с чем-нибудь обращался Кольцов, Юра глядел на него исподлобья и взгляд его был отсутствующим. «Да», «нет» – вот и все. Или просто кивок головой.

Юра лихорадочно думал о Мироне. «Значит, этот человек с приплюснутым носом – не просто бандит, – старался понять Юра. – Он – не просто граби­тель. Он давно работает у Щукина. Значит, и тогда, летом, он приходил в Киев по заданию полковника Щукина…»

Автомобиль, плавно покачиваясь на уличных ямах, катился по улице. Юра, подавшись вперед, плотно сжав губы, пытался разобраться в тех странных загадках, которые предлагала ему жизнь в последнее время. «Как это может быть? – безутешно допрашивал он себя. – Как это может быть, чтобы бандит был вместе с теми, с кем дружил, кого считал своими сорат­никами мой отец?.. А может, Щукин совсем не знает, что это бандит – ан­геловец? Может быть, ему надо сообщить об этом?»

Промелькнули армейские казармы с удивленно застывшими солдатскими ли­цами, купола крохотной церквушки, на повороте Юру сильно качнуло, и он уткнулся лицом в аксельбант Кольцова…

«Мне обязательно нужно разобраться в этом», – снова вернулся Юра к мучившему его вопросу. Нет, не стоит говорить Щукину. Ведь один раз он уже сказал об этом Викентию Павловичу, и что вышло? И дядя, и те, кто с ним был, обозлились, даже наказали его, Юру! А этого бандита отпусти­ли…

И тут Юра внезапно решил, если уж все складывается против него, он сам отомстит этому человеку за маму. За себя. И конечно, за всех хороших людей, которых когда-нибудь обидел этот бандит… Он достанет пистолет, подойдет к нему и в упор выстрелит. Пусть знают, что он умеет мстить. А потом все объяснит Владимиру Зеноновичу. Юра был уверен – он поймет его. Он – добрый и справедливый. Поймет – и, конечно, простит.

Но одно плохо: как достать пистолет? Да чтобы был небольшой и меткий, чтобы взял в руку, взвел курок – и раз! Где добыть такой? У Павла Андре­евича? Но тогда его могут наказать за небрежное хранение оружия. А этого Юра не мог допустить даже ради самого необходимого случая.

И тут Юру осенило, он даже удивился: как это ему раньше в голову не пришло? Обернувшись к Павлу Андреевичу, он спросил:

– Вот Владимир Зенонович называет меня все время то лейб-гвардией, то юнкером… Скажите, Павел Андреевич, если это он не понарошке, я – воен­ный?

– Наверное, – согласился с ним Кольцов.

– Нет, вы скажите мне точно! – с неожиданной недетской решимостью настаивал Юра.

– Ну раз ты носишь форму и состоишь на воинском довольствии, значит, военный, – то ли всерьез, то ли добродушно посмеиваясь, ответил Кольцов.

– Так почему же мне не дают оружия? – решительно продолжал Юра. – Мне ведь положено оружие? Ведь так? Для самообороны… Ну и вообще…

– Видишь ли, Юра, ты мал еще для оружия, – уже поучительно сказал Кольцов. – К тому же с оружием нужно уметь обращаться…

– Но мне очень, очень нужно! – вспыхнул Юра и тут же замолчал, поду­мал и поправился: – Очень хочется иметь оружие… как у папы…

Кольцов внимательно посмотрел на Юру и, почувствовав, что мальчик серьезно загорелся этой мыслью, решил ему помочь.

– Давай сделаем так, – сдался Павел Андреевич. – Я научу тебя владеть оружием. А потом ты покажешь свое умение Владимиру Зеноновичу. Уверен, что он будет рад. И быть может, отдаст тебе отцовский пистолет.

– Уговор, Павел Андреевич! – обрадовался Юра и благодарно прижался плечом к Кольцову.

…В просторном дворе, отгороженном высоким забором от улицы, стояло довольно внушительное здание, в котором размещалась канцелярия градона­чальника и городская комендатура. Во дворе было шумно и людно. Солдаты в скатках, с притороченными котелками, с винтовками в руках сгрудились вокруг белобрысого, безбрового и оттого на вид добродушносмешливого сол­датика – балалаечника.

Видавшая виды балалайка звенела весело и громко. Она подпрыгивала, вскидывалась вверх и снова обессиленно падала в руки солдатика, выделы­вая немыслимые коленца. А молодой балалаечник, по возрасту почти подрос­ток, был с виду непроницаемо бесстрастен, словно каменное изваяние. И казалось, что руки живут помимо него, а он только изредка, слегка скосив глаза, наблюдает за их замысловатой работой.

Машина прокатила мимо деревянного гриба часового – оттуда, волоча за ствол винтовку, выскочил пожилой солдат, вытаращенными глазами уставился на «фиат» и уже вослед машине недоуменно отдал честь. Автомобиль остано­вился возле приземистого особняка.

Кольцов, не дожидаясь, когда шофер, откроет ему дверцу, вышел из ма­шины. Балалайка в руках у балалаечника замерла и упала вниз, солдаты вы­тянулись, приветствуя офицера.

Кольцов с небрежным адъютантским артистизмом приложил пальцы к ко­зырьку и прошел в помещение градоначальства.

А молодой солдат-балалаечник опять присел на крыльцо, поднял руку, расслабил пальцы и на мгновение застыл. Потом снова лихо ударил по стру­нам.

Юра с неподдельным восторгом уставился на виртуоза, который и сам, прикрыв глаза, вслушивался в чарующее волшебство своей музыки. Кто-то весело и азартно приговаривал:

– Балалаечка играет – мое сердце замирает…

В кабинете градоначальника Кольцов в это время, строго поглядывая на полковника Щетинина, говорил:

– Для встречи наших верных союзников пригласите из местного общества наиболее именитых… Ну и город, само собой, надо привести в порядок.

Вытирая большим фуляровым платком лоб и щеки, одышливо развалясь в кресле, Щетинин записывал распоряжения Кольцова на листке бумаги и сует­ливо отвечал:

– Сам! Сам, господин капитан, собственным неусыпным оком прослежу за дворниками и домовладельцами. С мылом, с мылом заставлю этих каналий мыть тротуары. Пусть его превосходительство не беспокоится.

– На днях Владимир Зенонович изволил быть в театре и выразил удо­вольствие, что в городе гастролирует оперная труппа… Англичане и фран­цузы, между прочим, большие любители оперы…

Усердно слушавший Щетинин заулыбался.

– Будет исполнено! Прикажу им играть исключительно английские и фран­цузские оперы…

Кольцов несколько озадаченно посмотрел на градоначальника, затем, снисходительно улыбаясь, сказал:

– Ну не обязательно английские и французские. Пусть игра – ют то, что у них есть. Не плохо им послушать и русскую оперу, например «Евгения Онегина»…

…А пальцы солдата с непостижимой быстротой касались струн балалай­ки, бежали по грифу, словно стараясь догнать друг друга, но, так и не догнав, замирали…

Увлеченные игрой солдаты не заметили, как к кругу подо – шел поручик. По лицу его скользнула злая, оскорбленная гримаса, лицо вытянулось, Он нервно передернул плечом и ударом ноги в новеньких щегольских сапогах выбил из рук музыканта балалайку.

– Почему не даете дорогу офицеру? Распустились, скоты! – мальчишечьим фальцетом вскричал поручик.

Солдаты отхлынули от крыльца, приниженные и растерянные, не в силах понять беспричинной злости поручика.

Около поручика остались стоять только солдат-музыкант и Юра. Солдат понуро смотрел на разбитую балалайку, лежавшую у ног Юры.

Поручик брезгливо посмотрел на балалайку, перевел взгляд на солдата и опять закричал:

– Как стоишь?!

И тут шагнул вперед Юра. Он вскинул голову и возмущенно крикнул:

– Вы гадкий человек! Вы не смеете так поступать!..

– Что?.. Что ты сказал?! – разъяренный офицер резко обернулся к Юре.

– Поручик, подойдите сюда!

На крыльце стоял Кольцов.

– Слушаю вас, господин капитан! – тотчас подошел поручик и козырнул.

Не отвечая на его приветствие, Кольцов процедил сквозь зубы:

– Воюете? – Он кивнул головой в сторону солдата, – бережно поднимав­шего изломанную балалайку. – Не стыдно вам?

– Нет, представьте себе! Не стыдно! – вдруг задергался поручик, и в глазах его вспыхнула истеричная тоска. – Не стыдно, господин капитан! Такие вот мужички-музыкантики грабили наши имения!..

Юра вздрогнул и обернулся на стоявших поодаль солдат Он увидел разные лица – озлобленные, покорные, гневные и умиренные. Но было и нечто об­щее-печать страшной усталости, которая лежала на их лицах.

А поручик, сжимая в левой руке перчатки, а правую продолжая держать на отлете, словно пытаясь еще раз поприветсвовать капитана, истерически продолжал:

– А теперь и вовсе уже начинают забывать, что такое дисциплина… офицеров не хотят признавать!..

Кольцов брезгливо усмехнулся:

– Так вы ее мордобоем хотите поддерживать?..

– А хотя бы и так! – скривил губы поручик и продолжал, настаивая на своем: – До чего доводит либерализм, мы уже собственными глазами ви­дим… Пожинаем урожай, господин капитан…

Кольцов не стал слушать. Он пренебрежительно отвернулся, приказал шо­феру:

– Возвращайтесь в штаб. Мы пойдем пешком!..

Звеня шпорами, Кольцов шел по улице. Рядом шагал Юра, исподтишка наб­людая за своим наставником. Наконец он решился, спросил:

– Павел Андреевич, а у вас тоже мужики разграбили имение?

– Не знаю. Давно в тех краях не был, – сухо ответил Кольцов.

И снова они шли молча сквозь многоголосую толпу. Что-то у мальчиш­ки-газетчики. Миловидные девушки гремели содержимым металлических кружек с надписью: «В пользу раненых». Каждому, кто опускал в кружку деньги, они с улыбкой вручали цветы.

– Павел Андреевич, а когда мы начнем?

Кольцов не понял.

– Что?

– Ну, обучать меня стрельбе из нагана?

– А-а… Как-нибудь… вот буду посвободнее… – рассеянно ответил Кольцов.

– Нет! Сегодня!.. Сегодня же, Павел Андреевич… Ладно? – Юра, чувствовал подавленное настроение Кольцова и считал, что и ему тоже нуж­но отвлечься.

– Ну что ж… – согласился Кольцов. Он уважал в людях упорство и це­леустремленность. И еще подумал: «Интересно, для чего ему нужно оружие? Просто так, из мальчишеского тщеславия, или же задумал что-то?.. Надо будет спросить. И возможно, даже вмешаться…»

Они свернули на другую улицу, прошли мимо гостиницы и по каменным ступенькам спустились к пустырю, где в приземистом деревянном бараке размещался офицерский тир.

Одноногий солдат, обслуживающий тир, обрадовался посетителям: работы у него было немного и он откровенно скучал, и торопливо выложил на стой­ку несколько духовых ружей, пистолеты.

– Мы попробуем своим оружием, – сказал Кольцов и, вынув из кобуры не­большой бельгийский браунинг, показал, как с ним обращаться, и после этого передал Юре:

– Ну, давай!

Сухо прозвучали под сводами барака выстрелы. Один, второй… Однако пестро раскрашенные, похожие на матрешек фигурки, уставленные на дальнем барьере, не падали.

– Плохо целишься, – недовольно бросил Кольцов.

– Вы, барчук, сквозь прорезь на мушечку, а с мушечки на куколку гля­дите. И будет в аккурат, – поучал Юру одноногий солдат.

Юра снова прицелился, удерживая дыхание. Потом передохнул и опять на­чал все сначала.

Выстрел отбросил руку вверх. А фигурок на барьере было столько же, сколько до выстрела.

– Наверное, мушка сбита, – оправдывался Юра.

– Наверное, – лукаво согласился Кольцов и взял в руки пистолет.

Один за другим прозвучали пять выстрелов. Стрелял Кольцов в обычной своей манере навскидку. Впечатление было такое, что он вовсе не целится. А фигурки слетали с барьера одна за другой, точно их сдувало ветром.

Равнодушный солдат, повидавший на своем веку всякое, и тот удивленно замер.

Исчезла последняя фигурка.

– Браво, капитан! – послышался сзади голос.

Кольцов оглянулся. В дверях стоял ротмистр Волин, одна рука за спи­ной, другая – за ремнем портупеи.

– Я думал, вы только пулеметом отлично владеете, – сказал он, напоми­ная об их побеге от ангеловцев.

– Я, ротмистр, был полевым офицером. А там иной раз от владения пис­толетом зависела жизнь, – довольно сухо ответил Кольцов.

– У нас в контрразведке, капитан, тоже. – Волин вынул свой пистолет, поиграл им в руке. – Пари?

– Принимаю, – согласился Кольцов.

– На что? Может быть, на коньяк? – прищурился ротмистр.

– Согласен.

Солдат установил новые фигурки. Волин нетерпеливо махнул ему: отойди! Стал целиться. Но выстрелить не успел. На плечо ротмистра легла чья-то рука.

Волин недовольно обернулся: сзади стоял Щукин.

– Покажите пистолет, ротмистр. – Начальник контрразведки как-то странно смотрел на растерявшегося Волина.

– «Смит-Вессон», – упавшим голосом зачем-то объяснил Щукину Волин, передавая пистолет.

Щукин с подчеркнутым спокойствием опустил пистолет Волина себе в кар­ман.

– Что все это значит, господин полковник? – скорее изумленно, чем ис­пуганно, спросил Волин.

Щукин ледяным взглядом посмотрел на него и, с трудом совладев с подс­тупившим гневом, ответил:

– Не задавайте глупых вопросов, Волин, или как вас там еще! Вы арес­тованы!

– Не понимаю… Объясните мне, наконец… Это… это черт знает что!

– растерянно возмущался ротмистр, и тонкая, голубенькая жилка у него на шее нервно запульсировала.

Но Щукин не слушал, он громко приказал:

– Взять его!..

В тир вошли два унтер-офицера с винтовками и встали как вкопанные по бокам Волина. Ротмистр несколько раз нервно дернул щекой и сник. По зна­ку начальника контрразведки его вывели из тира.

Забившись в темный угол, Юра испуганно наблюдал за всем происходящим.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Громко ударил колокол, возвещая о прибытии поезда. Зашевелился свод­ный духовой оркестр, ярко начищенные трубы музыкантов празднично сверк­нули на солнце.

Замер строй почетного караула. Офицерская полурота корниловцев в но­вых, хорошо сшитых мундирах, с шевронами на рукавах, казалось, не дыша­ла.

Стихли разговоры мужчин и щебетания дам в депутации почетных горожан. Живописной толпой они стояли под перевитой зеленью аркой вокзала. Впере­ди всех иконописно выделялся в шелковой рясе, с золотым крестом харьковский архиерей Харлампий, рядом с ним о чем-то шептались два бога­тейших человека Украины и России – Бобринский и Рябушинский. Вытянулся и так застыл градоначальник Щетинин.

Поезд медленно подходил к перрону. Ковалевский отделился от свиты и встал на краю ковровой дорожки. Он заранее подготовил слова обращения к высоким гостям и собирался сказать, что он счастлив приветствовать в ли­це генералов великие державы, не оставившие Россию в тяжкий час испыта­ний. Но когда, шагнув навстречу выходившим из вагона бригадному генералу Бриксу и генералу Журуа, увидел на их лицах одинаковое снисходи­тельно-рассеянное выражение уже привыкших к обязательным почестям людей, вся напыщенность и банальность приготовленной фразы покоробила его, и Ковалевский с неожиданной для самого себя сухостью сказал по-английски:

– Рад, весьма рад! – и повторил то же и тем же тоном пофранцузски. Следом за Бриксом и Журуа из вагона высыпали, что-то весело крича на ходу и приветливо размахивая руками, журналисты с тяжелыми фотоаппарата­ми в руках. Сразу же бросились в толпу, стремясь во всех деталях запе­чатлеть церемониал встречи.

Гремело неукротимое русское «ура», женщины вытирали платочками слезы праздничного умиления, бросали гостям букетики цветов. Юра стоял в этой толпе и тоже изо всех сил кричал «ура», дважды провел кулаком по глазам и подумал о том, что теперь с красными будет покончено, раз такие иност­ранные гости приехали сюда, в Харьков. Впрочем, так думал не один Юра. Многие из тех, кто встречал союзников, с надеждой думали о скором конце войны…

Чеканя шаг под звуки встречного марша, к союзникам подошел начальник почетного караула. Лихо отсалютовав шашкой, отдал положенный рапорт, шагнул в сторону. И генералы в сопровождении Ковалевского направились к неподвижным шеренгам корниловцев.

Кольцов и несколько прибывших с Бриксом и Журуа офицеров остались на месте, и тут внимание Кольцова привлекла пронзительная вспышка магния. Он увидел, как один из приехавших с миссией журналистов, взгромоздив на высокий выступ платформы треногу, торопливо меняет в фотографическом ап­парате кассету, и что-то удивительно, знакомое почудилось ему в этом уд­линенном, с тяжелым подбородком, лице. Когда журналист, подготовив аппа­рат к съемке, снова поднял голову, Кольцов сразу вспомнил весенний Киев, рынок на Подоле… Хотел тут же отвернуться – и не успел; взгляды их встретились, и Кольцов понял, что журналист тоже уже выделил его из всех офицеров, тоже пытается вспомнить, где могли они встречаться раньше…

Журналист тут же склонился к фотографическому аппарату, подняв в ле­вой руке подставку с магнием. Но Кольцов понимал, для него это не более как передышка: журналист безусловно относился к тем людям, которые при­выкли удовлетворять свое любопытство сполна.

Внешне оставаясь спокойным, Кольцов торопливо перебирал в памяти все обстоятельства встречи в Киеве с иностранными журналистами, с тревогой осознавая незавидность создавшегося положения.

В тот день на нем была форма красного командира. Но это не добыча для контрразведки: тот же Щукин не может не согласиться, что такая маскиров­ка наиболее удачна для офицера-нелегала. Худо, что, вмешавшись в уличное происшествие, он подошел к иностранцам с проверкой документов: это-то обосновать будет трудно, если не невозможно…

Надо было срочно предпринять что-то, но что именно делать, Кольцов не знал. До тех пор пока церемониал встречи союзников охранял его от любо­пытства Колена, он мог чувствовать себя в сравнительной безопасности… Но что будет после неизбежного объяснения с журналистом, он предугадать пока не мог…

– Ковалевский, Брике и Журуа медленно шли вдоль строя потного карау­ла. Бригадный генерал Брике, немного знавший русский язык, чтобы понра­виться всем, поздоровался:

– Здравствуйте, герои-корниловцы!

– Здрав-желам-ваш-дит-ство! – рявкнул почетный караул, не шелохнув линии строя.

Гремели фанфары. Чеканным быстрым шагом, с особой, лихой, отмашкой мимо Ковалевского, Брикса и Журуа прошли корниловцы…

Градоначальник Щетинин косил горячим верноподданническим глазом на Ковалевского, отмечая мельчайшие изменения на его лице. Но Ковалевский был торжествен и весел. Он представил гостям прибывших с ним старших офицеров штаба, затем все направились к депутации горожан. Вперед высту­пил Рябушинский. Он горячо приветствовал от имени общественности глав союзной военной миссии. Дамы преподнесли союзникам Кветы.

…В полдень в офицерском собрании в честь союзников давали банкет.

Собравшиеся в банкетном зале, посреди которого сиял в хрустально-тор­жественном блеске пышно накрытый стол, церемонно

Прохаживались вдоль стен, ожидая, когда появится Ковалевский с иност­ранными генералами. Тихо журчала французская и английская речь: офицеры союзнической миссии пользовались подчеркнутым вниманием со стороны офи­церов штаба командующего. Полковники учтиво улыбались безусым английским лейтенантам, поспешно соглашались с их мнением о том, что гражданская война отбросила Россию в ее развитии на несколько десятилетий назад и восстановление ее без помощи союзников невозможно…

Несколько раз офицеры и приглашенные на банкет представители местного бомонта пытались увлечь разговором и Колена, вот он, попыхивая сигарой у распахнутого в осенний сад окна, отделывался от неугодных ему сейчас со­беседников короткими фразами.

Колен испытывал сейчас то нервное, нетерпеливое возбуждение, что по­являлось у него обычно в предчувствии сенсационного материала.

Заранее подготовив к фотографированию стоявший рядом на треноге аппа­рат, Колен неотрывно смотрел на плотно прикрытую дверь, из которой дол­жен был появиться генерал Ковалевский со своими гостями. Но ждал он не Ковалевского, не Брикса и не Журуа. Ему не терпелось увидеть офицера из свиты командующего, привлекшего его внимание на вокзале. Там, в парадной суете, занятый съемками, он не успел разгадать для себя ту загадку, ко­торую задал ему этот офицер. Увидеть его лицо вторично Колену не уда­лось, а было это совершенно необходимо, для того чтобы окончательно ре­шить мучивший его вопрос.

Распахнулись тяжелые, с золоченой резьбой, двери. Торжественная гром­кая музыка грянула с хоров, где разместился оркестр. В зал вошли Кова­левский, Брике и Журуа, за ними следовало несколько офицеров. Приподняв­шись на носки, Колен смотрел поверх голов на свиту, стараясь не пропус­тить того человека, интерес к которому овладел им сейчас целиком и пол­ностью. Но его среди них не было.

Генерал Ковалевский уселся во главе стола. Он был в кителе защитного цвета, генеральских золотых, с вензелями, погонах. На груди Георгиевский крест. Надев пенсне, он остро поглядывал вокруг, иногда кивая и улыбаясь знакомым лицам. Справа от Ковалевского высился поджарый, сухолицый, за­тянутый во френч, краги и бриджи бригадный генерал Брике. Покусывая тон­кие губы, он сосредоточенно слушал, что ему говорит на чистейшем анг­лийском языке Рябушинский.

В небесно-голубом мундире, склонный к полноте, но элегантный генерал Журуа сидел слева. Он с доброжелательным любопытством осматривал сидящих за столом.

Ковалевский встал и, выждав секундную паузу, заговорил. Он при­ветствовал генералов иностранных союзных держав. Выразил уверенность, что их приезд в Харьков будет обоюдно полезным как для Добровольческой армии, так и для стран, которые уважаемые генералы представляют.

– Я считаю, – говорил он, – войну с большевизмом – святым и справед­ливым делом. Все цивилизованные нации заинтересованы в искоренении большевизма. И скоро, очень скоро мы освободим мир от красной чумы. Не­далек день, когда знамена наших полков взовьются над стенами древнего Кремля…

Аплодисменты и крики «браво» заглушили туш оркестра. И в это время распахнулась дверь, в зал вошел Кольцов.

Увидев его, Колен с облегчением вздохнул. Он вспомнил! Иначе, впро­чем, и быть не могло: человек, попавший однажды в поле зрения его фото­аппарата, запечатлялся не только на пластинке негатива, но и в сознании. Не подвела его профессиональная память и на этот раз: теперь он был уве­рен, что хранящийся в его лондонской квартире негатив красного команди­ра, сделанный в Киеве минувшей весной, обеспечит ему одну из величайших в репортерской практике сенсаций. Прикрыв глаза, он представил два порт­рета на первой полосе своей газеты и набранную крупным кеглем шапку: «Наш корреспондент разоблачает большевистского агента в штабе русской Добровольческой армии?»

Ковалевский ждал Кольцова значимо, все это видели и оттого затихли.

Печатая шаги, Кольцов подошел к командующему.

– Ваше превосходительство, депеша от генерала Бредова! – громко доло­жил он и передал в руки генерала лист бумаги.

Ковалевский прочитал депешу, лицо его просветлело, он поднял голову, торжественно объявил:

– Господа, рад сообщить вам, что час назад Киев – мать городов русс­ких – взят доблестными войсками нашей армии.

Ликующе прогремело «ура». Взметнулись в потолок пробки от шампанско­го. Зазвучали взаимные тосты, поздравления. Архиерей Харлампий провозг­ласил здравицу, закончив ее словами:

– Осени, господи, крестом своим воинов – защитников веры! Благослови, о господи, воинство твое, идущее к вратам первопрестольной…

– Аминь! – раздался чей-то зычный голос. И тут с бокалом в руках под­нялся Рябушинский.

– Господа! – попросил он внимания. – Господа, я пью за тот день, ког­да колокола церквей первопрестольной оповестят мир, что с большевизмом покончено, что Россия вновь обрела себя!..

От имени русских патриотов-промышленников я объявляю, что полк, кото­рый первым войдет в Москву, получит приз – биллион рублей!

Зал взорвался аплодисментами. Оркестр грянул «Варяга». Ковалевский про себя продекламировал: «Так громче музыка играй победу!..»

Когда снова наступила тишина, поднялся бригадный генерал Брике. Он торжественно обратился к Ковалевскому:

– Уважаемый генерал! Король Англии и мое правительство поздравляют вас со званием лорда и награждением вас орденами святых Михаила и Геор­гия. Отныне ваш вензель будет навечно красоваться в церкви святого Миха­ила в Лондоне.

И снова грянул оркестр. Снова засверкали яркие вспышки магния. Колен фотографировал вставших из-за стола ликующих участников банкета. Затем он быстро направил фотоаппарат на Кольцова, и еще одна яркая вспышка вспыхнула в праздничном зале.

На протяжении банкета Кольцов не раз замечал, с каким пристальным вниманием вглядывался в него Колен.

«Спокойствие, Павел! – невозмутимо приказывал себе Кольцов. – Он все еще приглядывается… Надо опередить его… Опередить, пока он не попы­тался ни с кем поделиться своими сомнениями. В этом, пожалуй, спасение. Вернее, шанс на спасение…»

Колен вдруг увидел, что интересующий его офицер, встретившись с ним взглядом, стал сквозь толпу пробираться к нему. Это удивило и насторожи­ло его. Он почувствовал, что офицер ведет себя не совсем так, как следо­вало бы в его положении…

Остановившись рядом с журналистом, Кольцов спросил:

– Господин Колен, если не ошибаюсь?..

Еще не решив, как следует ему вести себя дальше, Колен молча склонил голову.

– Генерал Брике передал командующему вашу просьбу… Его превосходи­тельство даст вам интервью завтра в десять часов утра.

«Да нет же, он не узнал меня! – успокаиваясь, подумал Колен.

– Назначенное время меня устраивает, – кивнул он. – Благодарю.

– А я, признаться, думал, что вы меня узнали, – с шутливой укоризной в голосе произнес Кольцов.

Этот вопрос смутил Колена. Притворяться, что он не понимает, о чем его спрашивают, теперь не имело смысла.

– Как же, я прекрасно все помню! – сказал он, с вызовом глядя на Кольцова. – И крайне удивился, встретив вас здесь.

– Догадываюсь, о чем вы подумали… – Кольцов негромко, но с таким веселым безыскусственным удовольствием рассмеялся, что журналист оконча­тельно растерялся.

– Разве мое предположение лишено основания?

– Ах, господин Колен, господин Колен!.. – с легкой улыбкой сказал Кольцов. – В Киеве у каждого из нас были свои дела. Мы здесь читали ваше интервью с главным чекистом Украины Лацисом. Я адъютант командующего, а не начальник контрразведки. Но даже нашим контрразведчикам не пришло бы в голову подозревать в вас агента красных. – Он помолчал, закуривая, и каким-то странным тоном добавил: – Извините, должен идти. Надеюсь, мы еще продолжим эту нашу беседу. Или… – Кольцов многозначительно, в упор, посмотрел в глаза Колену, – или – ее продолжат мои друзья. Они постараются сделать ваше пребывание здесь приятным.

– Благодарю, – сухо ответил Колен. Он понял, что это угроза. И быст­рее, чем Кольцов, затерялся в толпе гостей, решил не ввязываться в это дело. Пока не ввязываться. Черт их разберет, этих русских! От них всего можно ожидать. Еще когда он первый раз ехал сюда, редактор сказал ему: «Будьте осторожны с русскими, Колен. Русская душа – потемки». Похоже, он был прав.

И все же для себя Колен твердо решил: по возвращении в Англию он обя­зательно опубликует эти две сенсационные фотографии. Туда, в Англию, ру­ки этого русского уже не дотянутся.

Поздно вечером, после того как бригадного генерала Брикса и генерала Журуа проводили в заранее приготовленный для них особняк, а корреспон­дентов по рангу разместили в гостиницах, Кольцов в смятенном состоянии отправился на Сумскую. Увидев его озабоченное лицо, Наташа догадалась: что-то случилось.

– Ты с очень плохими вестями? Да?

– Да, – не скрывая досады, согласился Кольцов. – Английский коррес­пондент Колен видел меня в Киеве в форме командира Красной Армии. И да­же, помнится, постарался запечатлеть на фотографии. И сегодня узнал. Я, конечно, поговорил с ним. Припугнул. Надеюсь, будет молчать. Но… все может быть…

– Та-ак? – невольно вздохнула Наташа. Она стояла в передней, зябко кутаясь в накинутый на плечи платок. – Что же делать? – И строго посмот­рела в глаза Кольцова, словно все это он сам нарочно устроил. Она при­выкла верить в Кольцова, восхищаться его смелостью, проницательностью, и вдруг – фотография! Какая нелепость!

В переднюю заглянул тоже встревоженный Иван Платонович. И Наташа пос­пешила рассказать Старцеву о грозящем Павлу провале.

– Ну что ж, заходи! – с загадочным лицом произнес Стардцев. – Гостем будешь… Как видно, сегодня день гостей…

В комнате навстречу Кольцову неспешно поднялся до странности знакомый человек – худой, сутулый, в косоворотке и сапогах. Это был Фролов.

– Ну, Павел Андреевич, рассказывай, как вы здесь живете? – сказал Фролов обыденным, будничным голосом, словно они и не доставались.

– Хуже некуда! – объявил Кольцов, с трудом сдерживая радость от встречи с Фроловым. Понимал, что не такой сейчас момент, чтобы давать волю чувствам.

Кольцов снова, но уже обстоятельно, с подробностями, расказывал обо всех тревожных событиях дня.

– Не слишком ли много, провалов? – жестко сказал Фролов. – Недавно Красильников, а теперь вот и ты… причем это уже вторично…

– Кольцов удивленно взглянул на Фролова:

– Почему – вторично?

Фролов вкратце изложил ему о чисто случайно разгаданной Лацисом щу­кинской операции с адресами и печально подытожил:

– Тебе действительно надо уходить. Это уже ясно!..

– Рановато, – улыбнулся Кольцов, – Сдается мне, этот журналист пра­вильно меня понял, хотя и не слишком хорошо владеет русским. По крайней мере, до самого вечера он не поделился своим открытием с контрразведчи­ками. Иначе я уже не пришел бы.

Затем разговор зашел о Красильннкове. Фролов стал подробно расспраши­вать, какие меры предприняты для его освобождения.

– Через Харьковское подполье мы налаживаем связь с тюремной охраной,

– стала рассказывать Наташа. – Возможно, удастся организовать побег не только Красильникову, но и Кособродову с его напарником.

Тусклые тени людей в неясном свете лампы метались по стенам, причуд­ливо изгибаясь, словно передразнивая каждый жест, каждое движение разго­варивающих, и от этого Наташе казалось, что в их доме множество людей, принесших сюда тревогу и тесноту.

– Нужно торопиться, – сказал Кольцов. – Сейчас удобный момент – при­были союзники, пока Щукину не до Красильникова. А потом…

Что будет потом, они знали…

– И все же нужно хорошенько подумать, – сказал Фролов, внимательно вглядываясь в лицо Кольцова: очень он изменился за эти месяцы, что-то снисходительно-покровительственное появилось в выражении его лица. «Вжился в роль! – с одобрением подумал Фролов, но тут же опять мысленно вернулся к случаю с Коленом. – Даже если сейчас он и промолчит, то едва окажется в безопасности – не упустит случая написать об этом сенсацион­ном открытии… Значит, время пребывания Павла здесь, в штабе, все равно исчисляется днями… Значит, пусть не сегодня, пусть через неделю, но Павлу надо уходить».

Поздно ночью – по укоренившейся привычке все самые важные допросы проводились после полуночи – Щукин велел доставить к нему ротмистра Во­лина. Даже приезд союзников никак не повлиял на распорядок работы Щуки­на.

Волин шел, вернее, уныло волочил ноги по коридору, держа руки сзади, чуть ли не натыкаясь на штыки конвойных. Впереди него тяжело вышагивал заменивший в контрразведке Осипова штабс-капитан Гордеев.

Волин понимал, что причиной его ареста явился не оговор, а роковая случайность, одна из тех, что порой решает судьба! и великих людей. «Лучше бы я проштрафился, – обреченно думал он. – Лучше бы оступился – меня бы поняли и простили. А теперь… Нет, и сейчас должны понять. Я ведь делом доказал свою преданность…»

Ротмистр Волин был неузнаваем. Китель с оторванными рукавами болтался на нем без пуговиц, через прорехи кителя проглядывала грязно-серого цве­та нижняя рубашка. Брюки были без ремня, они то и дело спадали. Лицо в ссадинах и кровоподтеках, волосы на голове слиплись от запекшейся крови. Но главное, что отличало его от прежнего Волина, – в глазах исчез преж­ний фанатичный блеск, делавший его страшным и грозным властелином чело­веческих судеб. Теперь ротмистр был весь потухшим, покорным, раздавлен­ным.

Перед тяжелой дверью кабинета Щукина конвоиры остановились» тупо, тя­жело прогремев прикладами винтовок. И Волин тоже сразу остановился, не в силах понять внезапно прихлынувшего к сердцу страха и напряженно ожидая дальнейших распоряжений.

Сопровождающий его штабс-капитан Гордеев с таинственной поспешностью скрылся за дверью кабинета.

Ждать пришлось долго. Конвоиры успели покурить, пока из приоткрывшей­ся двери не послышалась команда:

– Введите!

Конвоиры отчужденно посторонились, пропуская Волина. И он, одернув зачем-то свалявшийся, покрытый грязными пятнами китель и глотнув возду­ху, вошел в щукинский кабинет.

Щукин стоял сбоку стола, опираясь одной рукой о его край, и курил.

– Волин остановился в нерешительности посреди кабинета, но Щукин ука­зал ему на кресло, пытливо вглядываясь в ротмистра, словно не видел его никогда.

– Проходите, садитесь. – И, не дожидаясь, когда Волин сядет, продол­жил с легкой насмешливостью: – Вы вызвали во мне определенное восхище­ние…

– Господин полковник!.. Николай Григорьевич!.. – Волин прижал руки к груди. Губы у него задрожали, как у плачущего.

Но Щукин жестом остановил его:

– Зачем вы пытаетесь вести эту недостойную игру? Я могу расценить это или как неуважение к противнику – ко мне то есть… или…

– Или… – машинально повторил Волин.

– Или как элементарную трусость. А я хотел бы восхищаться вами, Во­лин. Как солдат солдату скажу, мне импонирует ваше великолепное самооб­ладание. И вызвал я вас вовсе не для того, чтобы допрашивать. У меня есть к вам одно предложение. Но прежде чем согласиться на него или от­вергнуть, хорошенько подумайте… взвесьте все…

Волин поднял на Щукина страдальчески-усталые глаза и преданно возз­рился на него.

– Но скажите же наконец, в чем меня обвиняют?

Щукин укоризненно посмотрел на Волина и еще раз удивился его выдерж­ке.

– Только в одном… да-да, только в одном: вы работали хорошо, но – не ювелирно… Я затребовал из казанского жандармского управления ваше досье… Вы ведь работали в Казани?

– Недолго. С января по октябрь семнадцатого года.

– Вот ответ: «Ротмистр Волин был убит в июне пятнадцатого года при усмирении студенческих волнений…»

– Простите… – не сразу понял Волин, а затем его лицо расплылось в блаженной улыбке, он облегченно опустил голову на руки и начал тихо сме­яться, затем расхохотался неестественно, радостно-истерично.

– Господи… господи… Так вот в чем дело!.. Так точно, господин полковник, ротмистр Волин был убит в июне пятнадцатого года… точнее, одиннадцатого июня… при усмирении студенческих волнений… так точ­но… – самозабвенно продолжал ротмистр, прямо на глазах превращаясь в прежнего, самоуверенного Волина. – Это был… это был мой брат, господин полковник. Брат мой – Леонид. А я в ту пору еще и ротмистром не был… Поручиком… Господи!.. Вы запросите Казань… это брата моего убили. Брата! – И он снова опустил голову на руки и, раскачиваясь, продолжал смеяться.

– Оставим это, Волин!

– Как то есть?.. – Волин поднял голову и капризно переспросил: – Как то есть оставим? Как можно?.. – Волину показалось, Что полковнику Щукину нужно его обязательно обвинить.

– Выясним, – холодно пообещал Щукин.

– Да-да… Но поверьте… – Волин опять приложил руки к груди. – По­верьте, Николай Григорьевич…

– Скажите, Волин, а чем объяснить такую вашу необыкновенную любовь к красным? – с внезапной ехидцей спросил Щукин, и лицо у него при этом стало лукавым и компанейским.

– Что-о?.. Я их ненавижу… всех вместе… и каждого в отдельности! И неоднократно это доказывал на деле, ваше высокоблагородие!.. – уже не оправдывался, гневался Волин.

– И вероятно, только ненависть руководила вами, когда вы после побега от Ангела отпустили двух красных командиров? – задал вопрос Щукин.

– Ах, вот вы о чем!.. Но… господин полковник… Мы все оказались в особых условиях… Наконец, элементарное благородство… Право, вас вве­ли в заблуждение… Вот и полковник Львов, он тоже меня поддержал… Нет-нет, поверьте, в той ситуации вы поступили бы примерно так же…

– Возможно, – холодно сказал Щукин.

– Я понимаю, ту ситуацию трудно себе представить. Но честное слово…

– Волин снова приложил руки к груди, уменьшаясь прямо на плазах полков­ника Щукина.

– Так вернемся к моему предложению! – оборвал Волина Щукин. И тот захлебнулся на полуслове, замер в ожидании. – Небольшая сделка! Вы кон­чите эту проигранную вами игру и откровенно ответите на все мои вопросы. Я же в свою очередь обещаю не применять к вам никаких крайних мер. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Ну же! Вы все еще продолжаете мне не верить?! – воскликнул Волин.

– У меня есть для этого основания. Их много. А самое веское – я о нем уже могу сказать! – ваше последнее донесение красным о динамите, взры­вах, о Прорезной, восемь, и господине Тихомирове. Припоминаете? Так вот, вас провели, Волин. Как мальчишку.

– Какое донесение? Какой господин Тихомиров?.. – с отчаянием вопрошал Волин и озирался вокруг, словно искал свидетелей своей невиновности.

– Словом, кончайте эту недостойную разведчика игру, Волин.

Я не стану вам врать – вас ждет смерть. Но я бы на вашем месте пред­почел смерти под пыткой смерть, достойную солдата… Выбирайте! – Щукин резко поднял голову, вызвал конвойных: – Уведите арестованного!

Немедля два конвоира послушно стали по бокам Волина.

– Это недоразумение… Ошибка… Ошибка… – бормотал Волин. – По­верьте, это роковое совпадение… Нет-нет, вы обязательно запросите Ка­зань. Это брат мой… Леонид… – И он смолк и несколько мгновений стоял так, словно прислушиваясь к тишине, затем сказал: – Вы знаете, я вспом­нил… Они же его тогда перевязывали… Бож-же, как я это упустил. Ко­нечно же, это навет. Это поручик Дудицкий сказал вам о двух красных. Да, теперь начинаю кое-что понимать! Это он работает на красных, и ему необ­ходимо…

Щукин кивнул головой – и конвоиры двинулись, подталкивая Волина. Сза­ди него встал штабс-капитан Гордеев.

– Ваше высокоблагородие! – уже у двери обернулся Волин. – Я вас про­шу, не разрешайте ему меня пытать. Он зверь, покалечит меня. Когда выяс­нится, что все это клевета, я уже не могу вам быть полезен.

– Клевета, но господин Тихомиров арестован Киевской Чека, – сказал ему Щукин. – Клевета, но Осипов убит, клевета, да, наши оперативные сводки регулярно получает враг…

– Бред… кошмарный бред… Какой Тихомиров? Какое я имею отношение к убийству Осипова?..

Волин опустил голову, сник: наконец он понял, что никто здесь, в этом здании, не поверит в его невиновность, что он обречен в результате ка­кой-то страшной, непоправимой ошибки.

– Мне вас жаль, господин полковник. Вы жестоко расправляетесь с пре­данными людьми. С кем же вы останетесь? – сказал он совсем угасшим, без­надежным голосом.

Щукин не ответил.

Конвоиры подталкивали Волина, а он упирался, все время оборачивался так, что на шее взбугрились жилы, и торопливо кричал:

– Я буду ждать, господин полковник! Как только выяснится, пришлите ко мне. Я верю, справедливость…

Захлопнулась дверь.

Щукин не заметил, как у него в руке дотлела папироса. Он долго стоял так, не шевелясь, у стола все в той же позе. Лишь тонкая струйка дыма от окурка, извиваясь, медленно тянулась вверх.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

К осени 1919 года на юге Украины сложилась крайне тяжелая военная обстановка.

Захватив Екатеринослав, Харьков и Полтаву, деникинские войска стали развивать наступление через Сумы, Лубны и Ромодан на Николаев, Херсон, Одессу. Одновременно они устремились на Киев, оказывая помощь своим войскам, ведущим затяжные бои на Левобережной Украине. Таким образом, значительная часть сил 12-й армии оказывалась зажатой с запада и востока южной части Правобережной Украины.

Главное командование Красной Армии приказало 12-й армии продолжать оборонять юг Украины силами 45,47 и 58-й дивизий.

Эти дивизии, для лучшего руководства ими, были сведений в Южную груп­пу войск. Командующим Южной группой был назначен начдив 45-й И. Э. Якир. Начальником штаба группы назначен бывший контр-адмирал А. В. Немнтц.

К середине августа обстановка на фронте и в тылу Южной группы услож­нилась настолько, что об удержании Одессы и Черноморского побережья си­лами только этих трех дивизий не могло быть и речи. Деникинцы захватили Николаев и Херсон. Петлюровцы на западном участке фронта успешно разви­вали наступление на Вапнярку, Христиновку, Умань. Корабли английского флота подошли к Одессе и начали ее двухдневную бомбардировку, а затем высадили десант…

Южная группа оказалась в окружении деникннских и петлюровских войск. Надо было уходить на соединение с частями Красной Армии. Вырваться из кольца. Причем пробиваться предстояло на север, по вражеским тылам.

Чтобы обсудить путь прорыва, на совещание в Бирзуле собрались коман­диры 45,47 и 58-й дивизий. По поручению Реввоенсовета Южной группы пер­вым выступил А. В. Немитц. Он сказал о необычности намечаемого рейда. Более четырехсот верст предстоит пройти красным бойцам по глубоким вра­жеским тылам. Такого еще никогда не было.

Закончил это совещание Иона Эммануилович Якир:

– Сейчас самое важное – это быстрота и решительность действия. Необ­ходимо, чтобы части, собранные в кулак, стремительно двигались вперед, на север. Для этого надо довести задачу до сознания каждого бойца, пере­дать ему нашу волю, убедить его, что только в этом спасение. Переходы будут длинными, в тридцать – сорок верст, привалы и ночевки – короткими. В походе и на привалах всем политработникам, командирам находиться среди бойцов, беседовать с ними. Каждый член партии обязан вести неустанную агитацию, просто и ясно разъясняя задачу.

…29 августа начался героический рейд Южной группы. Днем и ночью, без отдыха и сна шли красноармейцы по бесконечной знойной степи, невспа­ханной и незасеянной в этом году, шли на Прорыв, пробивались с боями к своим. На телегах везли раненых и штабное имущество. Десятки круторогих волов, запряженных попарно, тащили бронемашины – не было бензина.

Курилась под красноармейскими ботинками степная пыль, клонились к земле шелковистые метелки ковылей.

Усталые и запыленные отряды растянулись до самого горизонта…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Через приемную быстро, без обычной торжественности прошли бригадный генерал Брике и генерал Журуа. Замыкал это торопливое шествие Ковалевс­кий.

Возле столика адъютанта он на мгновение задержался и бросил Кольцову:

– Павел Андреевич! Потрудитесь распорядиться, чтобы мой салон-вагон и паровоз были наготове. Наши гости хотят побывать на передовой.

«Это – важно! – пронеслось в голове у Кольцова. – С транспортом сей­час сверхтрудно. Проводятся тщательные мобилизации железнодорожников. Кое-где даже выпустили железнодорожников из тюрем. А что, если использо­вать это для освобождения Кособродова и его товарища-кочегара? А может, и Красильникова?.. Это нужно хорошенько обдумать! Может, это единствен­ный случай… Подумать… Подумать…»

Командующий вопросительно смотрел воспаленными от усталости глазами на Кольцова, удивленный неожиданной паузой.

Кольцов виновато улыбнулся, словно прося прощения за заминку и раз­думчиво произнес:

– Будет исполнено, Владимир Зенонович, хотя…

– Что еще? – помягчел Ковалевский.

– Может быть, гостям лучше проехать на автомобиле. Ковалевский нахму­рился. Он не любил, когда ему возражали.

– Нет, они поедут поездом! – сухо сказал он.

– Владимир Зенонович, получена сводка транспортного ведомства! – Кольцов многозначительно посмотрел на командующего и, чтобы придать ве­сомость своим словам, четким голосом продолжил: – Они жалуются на нех­ватку паровозов – не успевают доставлять к фронту боеприпасы… Между тем многие паровозы не ремонтированы, а иные и исправные простаивают в депо.

Ковалевский вскинул на Кольцова глаза, в которых закипал гнев-это не первый случай, когда ему докладывают о неблагонолучии с железнодорожным транспортом, – и отчеканил:

– Поч-чему?

В ответ на вопрос командующего Кольцов недоуменно пожал плечами – дескать, не может знать этого, – но затем доверительно сказал:

– Тюрьма, Владимир Зенонович, забита железнодорожниками. За ничтожную провинность, вместо того чтобы отстегать плетьми и заставить работать, их сажают в тюрьму…

– Безобразие!.. Напомните мне об этом после совещания! – тихо взор­вался Ковалевский и поспешил к себе в кабинет. Но, будто что-то вспом­нив, в дверях обернулся и добавил: – И всетаки поездом!

– Слушаюсь! – вытянулся адъютант.

Когда Ковалевский закрыл за собой дверь, Кольцов несколько мгновений раздумывал. Взялся за телефон, строго бросил в трубку:

– Соедините меня с полковником Щетининым!.. Что?.. Как нет?.. Где он? Почему не знаете?.. Это от командующего! Черт знает что!.. – возмутился Кольцов и резко опустил трубку на рычаг.

Полковник Щетинин вскоре пришел к себе в градоначальство. Дежурный положил перед ним рапорт.

– Что? Происшествия? – с тревогой спросил Щетинин.

– Ничего особенного, – успокаивающе ответил дежурный. – Вот только от командующего звонили, вас спрашивали.

– Кто спрашивал? – насторожился Щетинин.

– Кто – не сказали. Но, видать, начальство. Потому ругались.

Щетинин взялся за ручку телефона, раздумывая, зачем он мог понадо­биться командующему. Но решил, что уж если его превосходительство звони­ли, да еще ругались, то лучше поехать в штаб самому.

– Распорядитесь, пусть подают экипаж. В штаб поеду, – сказал он де­журному со вздохом.

В известном всему Харькову экипаже с плавно прогибающимися рессорами градоначальник мчался по улицам города в штаб. На облучке, как всегда, сидели солдат-кучер и усатый унтер. Они были словно приклеены плечами друг к другу.

В штабе в это время шло совещание. В глубоких креслах сидели бригад­ный генерал Брике и генерал Журуа. Ковалевский стоял у большой карты, докладывал:

– Новый план главнокомандующего Антона Ивановича Деникина существенно отличается от прежнего, изложенного в известной вам майской директиве, – говорил Ковалевский. – Идея одновременного похода на Москву всех трех армий теперь оставлена. Наступление на Москву будет развивать лишь Доб­ровольческая армия, усиленная конными корпусами Шкуро и Мамонтова. Донс­кая армия генерала Сидорина будет помогать этому наступлению. Кавказской армии генерала Врангеля, по этой новой диспозиции, предстоит сковывать войска красных на моем левом фланге. – Ковалевский показал карандашом на синие стрелы у левого основания гигантской дуги, обозначающей на карте линию фронта. Вершина дуги была обращена в сторону Москвы, а концы ее упирались в устье Волги и в Днепр. Зашторив карту, Ковалевский отошел к своему столу: – Вот таков, в общих чертах, план решающего наступления на Москву. Он учитывает особенности расположения войск красных и их состоя­ние.

Брике и Журуа удовлетворенно переглянулись. Дверь из внутренних поко­ев командующего открылась. В кабинет вошел Кольцов. Он вежливо улыбнул­ся, его лицо выражало внимание и готовность услужить. Вошедшие следом за Кольцовым двое вестовых внесли подносы, уставленные бутылками, рюмками, бокалами. Был на подносе и зачехленный кувшин с любимым напитком коман­дующего – глинтвейном. Все это вестовые поставили на низенький столик и тихонько, на цыпочках, вышли.

Кольцов, поймав нетерпеливый взгляд командующего, тоже удалился.

– Обстановка в Советской России работает на нас, – продолжил Кова­левский. – Норма выдачи хлеба в Красной Армии сокращена до минимума. Свирепствует тиф. Железные дороги парализованы…

Донбасс, – улыбнулся Брике с таким видом, будто это рук дело.

– Совершенно верно, и Донбасса у них теперь нет. А значит, и угля! – Ковалевский, сняв пенсне, принялся его протирать.

– Мы радуемся вашим успехам, генерал, – воспользовался паузой Брике.

– Но наши правительственные и деловые круги сейчас больше интересуют, так сказать, практические вопросы, которые являются следствием ваших крупных успехов на фронтах.

– Какие же?

– Начнем издалека. Вы, конечно, знаете сумму вашего долга Франции, Англии и США?

– Примерно, – глуховатым голосом ответил Ковалевский, зачем-то потя­нулся к перу, обмакнул его в чернила и стал механически чертить какие-то бессмысленные линии.

– Я вам назову точные цифры, – сказал Брике. – К началу нашей револю­ции долг России союзникам исчислялся суммой тридцать три миллиарда руб­лей. А сейчас он уже достиг шестидесяти миллиардов.

– Солидная сумма!.. – безучастно обронил Ковалевский, – что ж… рассчитаемся сполна, господа!

– Движимые самыми лучшими чувствами, наши правительства намерены об­легчить вашу задачу. Наши банки, наши промышленники хотели бы незамедли­тельно открыть на Украине свои представительства в Киеве, Харькове, Пол­таве… в зоне действия вашей армии! – Брике не счел нужным смягчить прямолинейность сказанного дипломатическими недомолвками.

– К чему такая спешка, господа? Вот-вот закончатся боевые действия, и тогда… – Ковалевский в свою очередь не скрыл явную уязвленность бес­тактной торопливостью союзника.

– Как человек деловой, вы, наверное, знаете, что деньги в обороте – это новые деньги. В данном же случае мы имеем мертвый, замороженный ка­питал, – гнул свое англичанин.

– К тому же, будем откровенны, не хочется допускать, чтобы нас обска­кали американцы. А мы располагаем сведениями, что Они в счет своего зай­ма добиваются концессий положительно на Все железные дороги Украины. И Антон Иванович Деникин не сказал им «нет»! – темпераментно размахивая руками, заговорил Журуа. – А если он скажет «да»? Французские и английс­кие предприниматели окажутся в американском мешке.

– Теперь вы понимаете, почему мы вынуждены торопиться? – спокойно и деловито заключил эмоциональную тираду француза Брике; правда высказана, теперь можно выслушать соображения.

Ковалевский несколько мгновений молча смотрел на Брикса, затем произ­нес:

– Мне были обещаны танки. Я неоднократно писал господину Черчиллю, почему мы придаем им такое значение. В Красной Армии с танками не только не умеют бороться, но даже мало кто их видел… Скрытно сконцентрирован­ные на главком участке, танки могут одним только своим внезапным появле­нием посеять панику в рядах красных и решительно предопределить исход битвы за Москву.

– О! Это деловой вопрос, – усмехнулся Брике. – Господин Черчилль знал, что вы его зададите. И решил ответить на него делом. – Брике сде­лал паузу и затем торжественно произнес: – В Новороссийском порту стоит несколько транспортов с танками. Прибыли и инструкторы. По личному рас­поряжению военного министра Черчилля все это предназначено вам…

Журуа сразу же подхватил, сцепив в замок ладони юрких, порхающих рук:

– Могу добавить, мой генерал, что на подходе к порту еще несколько кораблей с французским военным имуществом для вас.

Ковалевский встал, подошел к столику и размашисто налил в стакан глинтвейна.

– Сообщите военному министру господину Черчиллю и премьер-министру господину Клемансо, что генеральное наступление назначено на двенадцатое сентября. – И скупым, выражающим сдержанную вежливость жестом пригласил союзников к столику.

Градоначальник торопливо вошел в приемную. Его короткие ножки браво вскидывали туго обтянутый мундиром живот.

– Здравия желаю, капитан!

– Здравствуйте, господин полковник! Рад вас видеть, – радушно поздо­ровался Кольцов.

– Не ведаете, командующий меня спрашивал? – встав на цыпочки и погля­дывая через плечо Кольцова на дверь, почтительно спросил он.

– Не знаю.

– Меня не было звонили из штаба, а прохвост-дежурный не узнал кто.

– Может быть, и командующий. Но у него сейчас совещание с союзниками. Так что, сами понимаете… – Кольцов выразительно развел руками.

– Понимаю, понимаю, не до меня. А все же зачем я понадобился? Никак не» додумаюсь, – просительно глядя в глаза адъютанта, гадал полковник Щетинин.

– Знаете, господин полковник, я, кажется, начинаю догадываться… – сказал Кольцов, и нельзя было понять, то ли он хочет помочь полковнику, то ли стремится поскорее от него отделаться.

– Нуте-с? Нуте-с? Я вам буду очень благодарен, если подскажете…

Кольцов благодушным и доверительным жестом слегка обнял округлые пле­чи градоначальника и отвел его к окну. Кольцов знал об истовой, неукос­нительной исполнительности полковника и строил свой расчет именно на этой почти слепой готовности выполнить любое распоряжение, лишь бы исхо­дило оно от стоящего выше по служебной лестнице. Ступени этой лестницы давались Щетинину туго, но он их упорно одолевал, робко, с надеждой взи­рая вверх, где лучезарно сияло генеральское звание, еще далекое, но та­кое желанное, предел всех упований, обетованная вершина. Жажда достичь ее любой ценой рождала в глуповатом мозгу полковника даже некоторую изощренность.

Кольцов знал, что градоначальник любит подсказки. Вот и сегодня он сразу же почувствовал нетерпение полковника, но с подсказкой не спешил. Нужно помучить Щетинина ожиданием, чтобы он вернее заглотнул наживку.

Рассеянно и доверительно, словно проговариваясь слегка, но не желая этого обнаружить, Кольцов сказал:

– По секрету вам скажу, ожидается генеральное наступление… с неотв­ратимыми по своему значению результатами…

– Слава тебе, пресвятая богородица? – благоговейно произнес Щетинин и мелко-мелко перекрестился.

– Как бы спохватившись, что сказано лишнее, Кольцов замолк.

– Павел Андреевич! – умоляюще сложил руки на груди градоначальник. – Уважьте, смилуйтесь! Век не забуду. Ну хорошо, не говорите! Намекните. Правда – она круглая, ее обойти можно…

– Ну что ж, ладно, так и быть, – как бы окончательно решился на отк­ровенность Кольцов. – Естественно, предвидится огромная переброска воен­ных грузов, передислокация войск. А с транспортом, извините, из рук пло­хо. Вагоны – развалюхи, паровозы не ремонтированы, и главное – водить их некому, железнодорожников не хватает. Это уже смахивает на саботаж. Его превосходительство сегодня нервничал.

– Ах ты господи! Никак до всего руки не доходят! – стал жалостливо сокрушаться градоначальник.

А Кольцов между тем продолжал:

– Привезет машинист или еще кто из железнодорожников мешок муки в па­ровозе или пассажира, а транспортная охрана его – в тюрьму! А им только это и надо…

– Вот прохвосты! Вот что делают! – возмущался градоначальник. – Ну, я им по кажу кузькину мать… Премного благодарен, что предупредили. Я на­веду порядок!.. Не смею больше беспокоить. Честь имею!.. – Мелкое рве­ние, как всегда, нуждается в немедленном действии, и градоначальник, во­инственно бряцая шашкой, поспешил из приемной.

Начальник тюрьмы поручик Дудицкий сидел у себя в кабинете на столе, мрачный, с отупевшим, опухшим лицом, и сам с собой играл в карты.

Тут же на столе, рядом с огрызком яблока, – стояла бутылка из-под водки. Раньше, бывало опрокинув рюмку и закусив яблоком, поручик акку­ратно припрятывал – бутылку, но потом махнул рукой – надоело. Да и что могло ему грозить?.. Если погонят с должности, то чем скорей, тем лучше для него. Сопьется он здесь, вконец сопьется оттого, что роль тюремщика не по нему, его воротит от смрада сараев, от всей этой возни с аресто­ванными, от их ненависти, от их тяжелых, полных презрения взглядов…

Подумать только, его, боевого офицера не без заслуг, засунули дьявол знает куда и держат здесь! Два его рапорта с просьбой о переводе оста­лись без ответа. Ну, он им подстроит, он всем им покажет! Кому и что – Дудицкий не ведал, но с пьяной отупелой настойчивостью продолжал кому-то мысленно грозить.

Потянулся к бутылке, хотел налить рюмку. Все, кончилась божья влага. Повертев перед глазами пустую посудину, Дудицкий запел:

– Пупсик, мой милый пупсик!..

Дверь распахнулась, и на пороге вырос фельдфебель. Он испуганно доло­жил, подрагивая подбородком:

– Ваше благородие, господин градоначальник прибыли!

Во дворе, недалеко от ворот, стоял экипаж градоначальника. Сам пол­ковник Щетинин, разминаясь, прохаживался на коротких ножках по булыжному двору, нетерпеливо ожидая начальника тюрьмы.

Подошел Дудицкий и попытался встать «смирно» для доклада. Но Щетинин отмахнулся и скомандовал:

– А ну показывайте, поручик, кто тут сидит!

Они прошли по двору и возле первого же сарая остановились.

– Здесь кто? – грозно посмотрел на фельдфебеля Щетинин.

Фельдфебель торопливо пролистал книгу.

– За политику которые, ваше высокоблагородие.

Градоначальник пошел к следующей двери.

– А тут?

– Всякие. А больше жулье.

– Открывай!

Завизжала обитая железом дверь. Градоначальник вошел в сарай, огля­делся…

– Встать! – закричал фельдфебель.

С нар и с пола нехотя поднялись арестованные, выстроились полукругом. Градоначальник потянул носом, брезгливо поморщился:

– Ну и вонища у вас тут… хлев…

– Хуже не бывает, – обронил один из арестованных.

Градоначальник спросил у него:

– Фамилия? За что сидишь?

– Коломийцев моя фамилия.

– За фармазон арестован, ваше высокоблагородие, – доложил фельдфе­бель.

– Это что такое?

– Медное кольцо за золотое продал.

– Ишь ты! Шустрый какой! Ну, посиди, посиди, голубчик!.. Ты за что? – ткнул градоначальник пальцем косоглазого парня.

Тот шмыгнул носом, доложил обходительно:

– У фраера бочата из скулы принял.

– Ты что, не русский?

– Это карманщик, ваше высокоблагородие. Говорит, что часы из кармана у какого-то господина вытащил.

– Все здесь такие?

– Так точно.

Процессия направилась в другой сарай. Здесь среди арестованных нахо­дился Кособродов, его помощник Николай, а в стоне стоял Семен Алексее­вич.

– За что посадили? – снова будто завел пластинку градоначальник.

– Сами не знаем, – ответил пожилой рабочий. – Деповцы мы, рабочие, значит, из паровозного депо. Кто-то нам листовки какие-то подбросил, шут его знает. У кого при обыске нашли, тех забрали.

– Сукины сыны! – неизвестно в чей адрес выругался градоначальник. Ткнул пальцем в Николая: – А ты кто?

– Паровозный кочегар, ваше сиятельство.

– За что? – возмущенно воззрился на него градоначальник и повторил еще грознее: – Так за что?..

– На паровозе пассажира провезли… – недоумевая, ответил тот.

– Нет, что только делается! – взорвался градоначальник. -

Паровозы не ремонтированы. Ездить на них некому. А эти здесь Даром казенный хлеб жрут, бока отлеживают! Это же саботаж!

Выгнать! Немедля выгнать всех железнодорожников. Пусть работают. А кто не захочет работать добровольно, погоним силой.

Фельдфебель торопливо делал пометки в книге и вопросительно смотрел на Дудицкого. Но тот был чем-то загипнотизирован. Глядя на нары, он по­дошел к ним ближе. Там валялась самодельная колода карт.

– Ваше благородие… – напомнил фельдфебель.

– Пупсик, гони их всех к чертовой матери! – с трудом улавливая, что к чему, приказал по-щетинински Дудицкий. Он сунул в карман колоду карт и пошел вслед за градоначальником.

В прежние времена средоточием жизни городов были базары. В Харькове базар находился неподалеку от большой церкви Святого Благовещения. Вок­руг церковной ограды, как и у Китайгородской стены в Москве, букинисты торговали книгами.

К одному из таких книжных развалов пришел Юра. Он выбрал себе нес­колько книг, и пожилой букинист в пенсне, с седой бородой, перебирая их, шутливо сказал:

– Есть такое мудрое изречение: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты. Как же можно сказать, кто вы, если друзья у вас – король Людвиг Двенадцатый, капитан Гаттерас, Шерлок Холмс… Кто вы? Помощник Холмса доктор Ватсон? Или герцог де Гиз? – Букинист добродушно рассмеял­ся и добавил: – Рубль с вас, молодой человек.

На церковной паперти толпились нищие. В углу, возле церковной ограды, сидя на корточках, что-то жадно ели беспризорные.

За церковной оградой Юра сел на скамейку и, не обращая внимания на снующих взад и вперед людей, не в силах сдержать читательского нетерпе­ния, стал перебирать порядком зачитанные книги. У одной вовсе не было обложки, и, как все интересные книги, начиналась она не с первой страни­цы. И Юра начал читать.

Внезапно на плечо Юры легла чья-то рука. Он удивленно поднял голову и ничего не понял: перед ним стоял одетый в какое-то рванье заросший и сильно изможденный человек и что-то говорил. Быстро шевелились сухие, потрескавшиеся губы, но голоса Юра почему-то не слышал. Он все еще жил событиями прочитанного… Но вот постепенно мир вокруг ожил, зазвучал, зазвенел.

– Ты что же, не узнаешь меня? – настойчиво и чуть-чуть обидчиво спра­шивал хриплым голосом этот незнакомый человек.

Юра пристально всмотрелся и с трудом, веря и не веря своим глазам, узнал Семена Алексеевича.

– Вас… вас выпустили? – тихо спросил Юра, торопливо закрывая книгу.

– По ошибке. И уже, наверно, спохватились. И уже, наверно, ищут. – Семен Алексеевич затравленно оглянулся, помялся, несколько раз кашлянул и затем, виновато отведя в сторону глаза, глухим голосом спросил: – Де­нег у тебя не найдется? Понимаешь, есть хочется. – И улыбнулся своей яс­ной улыбкой.

Юра машинально полез в карман, хотя и знал, что денег там нет. Что же делать? Как выручить дорогого ему Семена Алексеевича? Единственный рубль, который у него был, он отдал за книги. Затем Юра бросил мимолет­ный, сожалеющий взгляд на книги и поспешно поднялся.

– Вы подождите меня тут. Я сейчас…

– Ты куда? – настороженно спросил Семен Алексеевич, но Юра уже исчез в толпе.

«Куда он мог побежать? – недоумевал Красильников. – Может, за деньга­ми… или…»

На всякий случай он отошел в сторону и стал следить за Юрой. А тот, усиленно работая локтями, уже выбрался из рядов, где торговали всяким поношенным барахлом, и, раскрасневшийся и взъерошенный, предстал перед знакомым букинистом.

– Я хочу вернуть вам ваши книги! – решительно заявил он.

– Вы их уже прочли? – несказанно удивился букинист, вздергивая очки ко лбу.

Юра отрицательно покачал головой.

– Так в чем же дело? – продолжал недоумевать букинист, слегка уязв­ленный непонятным поступком покупателя.

Юра молчал – лгать он не мог себя заставить, а сказать правду было нельзя.

– Ну что ж, – разведя руками, сочувственно произнес букинист. – Эти книги у меня, сударь, не залежатся. А вы потеряете на этом тридцать ко­пеек. Увы, таковы законы коммерции.

Юра одну за другой нехотя передал букинисту книги. Последнюю – потре­панную, без обложки и первых страниц – он на мгновение задержал в руке и слегка погладил ее, будто она была новая и он с нею прощался. Это не ус­кользнуло от всепонимающего старика букиниста. Отсчитывая деньги, он сказал Юре:

– Знаете что, до следующего воскресенья я задержу эти книгу для вас. И отдам вам не за рубль, а за семьдесят копеек. Не всегда ведь в нашем благородном деле нужно подчиняться жестоким законам коммерции.

К церковной ограде Юра пришел без денег. Но с увесистым куском еще горячей колбасы с гречневой кашей. Но Семена Алексеевича на месте не бы­ло. Юра, радостно возбужденный, что может помочь своему другу, растерян­но огляделся по сторонам.

Голодные и вызывающе-дерзкие беспризорники стали уже выписывать круги вокруг Юры, с вожделением поглядывая на колбасу. И тут снова появился Семен Алексеевич. Он увлек мальчика в тень церковных служб. Торопливо жуя колбасу и довольно глядя на Юру – все-таки он не обманулся в мальчишке, – Семен Алексеевич тихо объяснил:

– Понимаешь, я с раннего утра здесь, возле церкви, болтаюсь. В людном месте легче всего прятаться. Вот я и прилепился к нищим… За город бы податься, подальше от казематов, да только в такой робе меня враз возьмут.

Юра несколько мгновений о чем-то сосредоточенно думал, потом с реши­тельным видом произнес:

– Я принесу вам одежду. Я мигом. Боюсь за вас очень.

– Где ты ее возьмешь? – В голосе Красильникова прозвучало непод­дельное сомнение.

– Достану… Мигом достану… Только вы меня обязательно дождитесь! Ладно?

Красильников посмотрел на Юру долгим, потеплевшим взглядом и сказал, слегка подсмеиваясь над собой:

– А куда я в этих лохмотьях денусь?..

На этот раз Красильникову пришлось ждать долго. Юра разыскал его только под вечер на опустевшем базаре – уже последние, самые неудачливые и самые терпеливые продавцы грубили на ручные тележки нераспроданные за день огурцы, помидоры, белоснежные кочаны капусты и уезжали домой или на постоялые дворы.

В кустах за забором Красильников снял с себя лохмотья и натянул ще­гольской офицерский френч без погон, слегка тесноватый в плечах.

– Тебе не попадет? – довольно щурясь и вместе с тем озабоченно спро­сил Красильников, надевая почти новые ботинки.

– Нет, не попадет, – уверил его Юра. – У нас много всего.

Не заметят.

– Ну а если вдруг заметят, ты уж, пожалуйста, ни слова про то, кому отдал. А то и меня заметут, и тебе достанется. Красильников встал, при­топнул ногами так, что из-под подошв взметнулась пыль. – А ботинки в са­мый раз! – довольно сказал он и протянул Юре руку: – Ну, спасибо тебе, Юрий! Спасибо за выручку! – Семен Алексеевич крепко пожал Юрину руку. – Что я тебе напоследок скажу?! Наш ты пацан. По всем статьям – наш. Беги ты от этих беляков, пока не поздно! Беги! На кой ляд они тебе сдались?!

И он медленно пошел с базара, кося глазом на свою одежду, вживаясь в нее. Юра провожал его грустным взглядом.

Город жил, всем своим обликом подчеркивая деловую преемственность с прошлым. На улицах всюду сновали извозчики. На тротуарах центральной улицы совершали ежедневный бесцельный и ленивый променад местные обыва­тели. Вывески магазинов, молочных, булочных носили имена Чичкина и Блан­дова, Прохорова, Корнеева и Филиппова. Пестрели афиши увеселительных за­ведений и различные объявления граждан. С беспечным видом просматривая их, Семен Алексеевич отыскал одно, выведенное каллиграфическим почерком: «Продаю коллекцию старинных русских монет. Также покупаю и произвожу об­мен с господами коллекционерами. Обращаться по адресу: Николаевская, 24, кв. 5. Платонов И. П.» .

Прочитав это объявление, Семен Алексеевич рассеянно просмотрел еще и другие и зашагал по улице…

Вскоре он уже стоял у двери с медной табличкой: «И. П. Платонов-архе­олог». Постучал. Дверь открыл сам Иван Платонович.

– Вам кого? – спросил он.

– Я по объявлению.

– Войдите.

Старцев пошел впереди, Семен Алексеевич – следом, задевая плечами пыльные алебарды, щиты и секиры, висящие на стенах.

– Антикой интересуетесь или же Русью?

– Мне нужны две монеты Петра Первого… эти… черт бы их… «солнеч­ник» и двухрублевик! – неуклюже назвал пароль Семен Алексеевич.

Иван Платонович вскинул голову:

– Вы?! – тихо спросил он.

– Да, я – Человек без имени.

Юра не предполагал, что пропажа обнаружится так быстро. Он сидел на подоконнике с книжкой в руках и с тревогой прислушивался к тому, что де­лается в соседней комнате. А там вестовой скрипел дверцами шкафа и сок­рушенно, как это делают старухи в деревне, ахал и бормотал:

– Шут его знает, куда он запропастился. Вчерась с утра будто бы я его еще чистил. Точно помню, коза его возьми, – разговаривал сам с собой обескураженный вестовой.

– Так куда же он мог деться? – раздраженно спрашивал Кольцов. – Не могли же его украсть!

– Это точно. Ежели б крали, так этот, мериносовый… – рассудительно объяснял вестовой.

Потом послышались шаги, и Павел Андреевич вошел в комету Юры. Окинув взглядом комнату, он обратился к Юре:

– Ты не видел мой френч, Юра?

Юра не ответил. Он сделал вид, что очень увлечен чтением.

– Юра, я тебя спрашиваю?! – громче и настойчивее повторил Кольцов. – Ты не видел мой френч?

Юра оторвал глаза от книги, поковырял пальцем подоконник нехотя ска­зал:

– Видел.

– Где он?

Юра, понурив голову, молчал. На лбу его собрались морщинки: он что-то лихорадочно соображал.

– Ну?

– Я… я его взял.

– Как – взял? Куда? – изумленно переспросил Кольцов.

Юра поднял голову, посмотрел на Кольцова и опять молча потупился.

– Юра, может, ты мне все-таки объяснишь?..

Юра продолжал молчать. Губы у него задрожали.

– Я… я не могу сказать… я ничего не скажу, – прошептал он преры­вающимся голосом.

Кольцов несколько мгновений молча смотрел на него долгим, выжидающим взглядом, потом резко повернулся, пошел к выходу. Распахнув дверь, он остановился, с укором бросил через плечо:

– А я думал, мы – друзья! – И вышел, забыв закрыть за собой дверь. Юра еще какое-то время крепился, глотая ком, подступающий к горлу.

Потом по его щекам потекли бессильные, горькие слезы.

В кабинет Щукина неуклюже вошел штабс-капитан Гордеев. Остановился у двери, тихо кашлянул.

– Что? – не поднимая головы, спросил. Щукин.

– Ваше высокоблагородие, я только что из тюрьмы… ротмистр Волин по­кончил жизнь самоубийством.

Щукин резко поднял голову.

– Написал на стене камеры: «Присягаю богу, это – ошибка». И… еще…

– Что?

Штабс-капитан замялся.

– Вас обругал… матерно…

– Подлец!

Гордеев не собирался уходить. Он держал в руках какие-то бумаги.

– Что-нибудь еще? – спросил Щукин.

– На ваш запрос Казань сообщает… Поручик Волин Алексей Владимирович служил в казанском жандармском управлении, равно как брат его ротмистр Волин Леонид Владимирович… Подтверждают – ротмистр Волин Леонид Влади­мирович был убит при усмирении студенческих волнений, поручик же Волин в октябре пятнадцатого был откомандирован в Москву. Отзываются о нем с похвалой. Пишут…

– Это уже не имеет никакого значения, – мрачно процедил сквозь зубы Щукин. – Впрочем… – И он вдруг замер, пораженный предельно простой мыслью: «А что, если это действительно ошибка?.. Если враг – не Волин?.. Если кто-то другой?.. Но ведь это должно означать только одно, что он – Щукин – проиграл эту игру».

Даже само это предположение показалось Щукину чудовищным и нелепым, он верил в безошибочность своего трюка с проверкой.

Штабс-капитан Гордеев не уходил, ждал распоряжений.

– Вы свободны? – кивнул Щукин.

Гордеев неторопливо вышел. А Щукин продолжал стоять возле стола, и пальцы его выбивали дробь. Так неожиданно поразившая мысль не оставляла его.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Кто… кто дал вам право освобождать арестованных? – На лице Щукина бушевала неукротимая ярость.

Градоначальник смотрел на Щукина, как кролик на удава, пот страха и унижения заливал ему глаза. Губы у него вздрагивали, но он не пытался оправдаться:

– Я приказал выгнать только железнодорожников, посаженных за мелкие проступки. Это же форменное безобразие – на станции уже стало некому ра­ботать. Срываются военные перевозки…

– Вы ответите за свою глупость, если это не нечто большее! – с холод­ным презрением перебил его Щукин.

Градоначальник побагровел.

– Мне шестьдесят пять лет. Сорок пять из них я прослужил верным слу­гой его императорского величества. Да-с, прослужил! И никто – вы слыши­те? – ни разу не посмел меня оскорбить! – задыхаясь от негодования, про­цедил Щетинин. – И наконец, я выполнял волю командующего!

Щукин удивленно посмотрел на градоначальника.

– Вы хотите сказать, что арестованных приказал освободить командую­щий?

– Да… То есть не совсем так… – замялся градоначальник и вытер платком мокрое лицо. – Мне позвонили из штаба, и я приехал… Командую­щий был занят, и мне сказали…

– Кто? – резко спросил Щукин.

– Павел Андреевич… Адъютант его превосходительства… Он сказал, что… ну, что срываются перевозки, а в тюрьме много железнодорожни­ков… командующий гневался… – Щетинин облегченно вздохнул, ему пока­залось, что наконец он нашел верные слова, оправдывающие его. Он ведь – исполнитель. Всего лишь только исполнитель распоряжений вышестоящего на­чальства.

Воцарилась тягостная тишина, которая, казалось, длилась бесконечно.

– Идите, полковник! – наконец нарушил молчание Щукин, удрученный не­поколебимой простоватостью Щетинина. И, отвернувшись от градоначальника, сел в кресло. Не оборачивался до тех пор, пока тот, возбужденно гремя шашкой, не дошел до двери и не закрыл ее за собой.

Спустя немного времени полковник скорым шагом направился в приемную, вызывающе остановился посередине, не глядя на Кольцова и не обращаясь к нему, спросил:

– Союзники отбыли?

– Так точно, господин полковник! – ровным голосом ответил адъютант, он привык к устрашающим странностям начальника контрразведки.

Ни о чем больше не спрашивая, полковник скрылся в кабинете командую­щего.

Теперь Кольцов обеспокоенно смотрел на закрывшуюся тяжелую дверь…

При появлении Щукина командующий отложил в сторону циркуль и каранда­ши. На столе была расстелена мелкомасштабная карта района Белгорода, Ор­ла.

– Владимир Зенонович, скажите, вы отдавали распоряжение об освобожде­нии из тюрьмы железнодорожников?

Ковалевский машинально снял пенсне, стал медленно протирать его плат­ком, не сводя глаз со Щукина.

– Видите, Николай Григорьевич! Как вам известно, планируется гене­ральное наступление. – Назидательная интонация командующего неприятно уколола Щукина. – Естественно, предвидятся большие и срочные переброски войск и военных грузов в район основного ударного направления. А транс­портное ведомство уже сейчас – да-да, уже сейчас! – жалуется на нехватку паровозных бригад. Не паровозов, заметьте, а паровозных бригад… Однако чем вы так взволнованы?

– Нет-нет, ничего, – досадуя на себя, сказал Щукин. Закравшиеся было в его душу подозрения командующий рассеял. Очевидно, это была всего-нав­сего халатность градоначальника. Не больше. Подняв глаза на Ковалевско­го, Щукин глухо добавил: – Из тюрьмы были выпущены железнодорожники из паровозной бригады сто пятого-бис, те самые, не без помощи которых был убит капитан Осипов. Я, конечно, уже принял меры, но поиски пока не дали никаких результатов…

Оба долго молчали: Ковалевский – удивленно, Щукин – уязвлено.

– Вас преследуют неудачи, полковник, – угрюмо напомнил прежний их разговор Ковалевский.

– Нас, ваше превосходительство! – поправил его Щукин, впадая в обыч­ную, непроницаемую угрюмость.

– Какими последствиями это чревато? – спросил Ковалевский, не обращая внимания на плохое настроение Щукина.

– Пока не знаю. Но боюсь… боюсь, что сегодняшний день еще будет иметь продолжение!.. – с какой-то мистической верой произнес полковник.

Ковалевский прошелся по кабинету, торопливо вернулся к столу, скло­нился над картой, словно спешил заняться привычным, понятным и подвласт­ным ему делом и хотя бы на время уйти от явно не случайной предопреде­ленности ударов с той стороны, которая так плотно была защищена до не­давнего времени многоопытным Щукиным, а теперь оказалась столь уязвимой. Взяв лупу, командующий стал водить ею над картой. Лупа, похожая на выц­ветшую луну, покружилась и остановилась над точкой с надписью: «Орел».

– Этот район большевики успели сильно укрепить, – с несвойственной его характеру сухостью сказал он. – Но… если на этом участке фронта мы сумеем неожиданно» для красных ввести в бой танки, они во многом решат исход наступления.

– Не слишком ли сильно верите вы, Владимир Зенонович, в эти железные коробки? – усомнился Щукин. – Французы неоднократно применяли их, но значительного эффекта не добились.

– А я верю, Николай Григорьевич! На русского мужика, который и авто­мобиля толком вблизи не видел, эти железные громады способны навести су­еверный страх. Остальное сделают войска!

– Дай-то бог, дай-то бог! – наконец решил поддержать командующего полковник.

После этого рука командующего перенесла лупу в район Тулы. Медленно пересекла город в сторону Москвы.

– Задача – гнать красных до Тулы. Тулу взять с ходу. Вы тем временем свяжитесь с Московским центром. Взятие нашими войсками Тулы должно пос­лужить сигналом Центру к вооруженному выступлению и захвату больше­вистского правительства. Не будет вооруженного выступления Центра, Вла­димир Юрьевич! – с расстановкой, выделяя каждое слово, сказал он.

Ковалевский отбросил карандаш, сел в кресло и удивленно Смотрел на сидящего напротив Щукина.

– Что вы сказали? – спросил он, весь подавшись вперед.

– Я сказал, что ничего этого не будет. Ни выступления Центра, ни зах­вата большевистского правительства, – безжалостно, с горечью повторил Щукин и затем объяснил: – Центр несколько дней назад разгромлен чекиста­ми.

Ковалевский схватился за пенсне, снял его и опять надел.

– Откуда вам это известно?

– Получил почту от Николая Николаевича, – жестко продолжал Щукин, на­ходя утешение в том, что не только его преследуют неудачи.

Ковалевский привалился к спинке кресла и несколько мгновений сидел так с закрытыми глазами. А Щукин не решался продолжать. Наконец Кова­левский открыл глаза, спросил отчужденно:

– Ну и что сообщает Николай Николаевич?

– У них в штабе зачитывали ориентировку за подписью Дзержинского. Он мне переслал ее копию. Подробностей там никаких. Перечисляются лишь арестованные руководители.

Ковалевский монотонным, усталым голосом спросил:

– И кто же?

– Многие из них занимали большие посты в Красной Армии. Миллер, нап­ример…

– Василий Александрович? Когда-то я его знал, – сказал Ковалевский.

– Миллер был начальником окружных курсов артиллерии и читал лекции кремлевским курсантам. Последнее время числился военным референтом Троц­кого.

– Это, однако, не помешает чекистам расстрелять его, – саркастически усмехнулся Ковалевский. Он озабоченно барабанил по столу пальцами, нап­ряженно о чем-то думая. Щукин Затаенно ждал. – Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же участь постигнуть и Николая Ни­колаевича?

– Чека – серьезный противник, – вместо ответа сказал Щукин. – Но Ни­колай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.

– Таких людей надо ценить! – вздохнул командующий. – Уже за одно то, что он для нас сделал, ему нужно отлить при жизни памятник. Ибо нет та­ких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад… Кстати, вы можете срочно с ним связаться?

– Могу, ваше превосходительство.

Ковалевский снова склонился над картой.

– Смотрите сюда! – пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закру­жилась над темными и четкими линиями железных дорог, над голубыми изги­бами рек. – Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас больше­вистские тылы вот здесь, северо-восточное Воронежа, – продолжал Кова­левский. – Но его берут в кольцо, теснят. Над корпусом нависла угроза. Мамонтову самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Никола­евича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? – Ко­валевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразвед­ки, сказал: – Кстати, штаб двенадцатой армии красных недавно переместил­ся вот сюда, в Новозыбков.

Карандаш командующего лег почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».

– Я об этом уже осведомлен, – ваше превосходительство, – отозвался Щукин и четко добавил: – Планирую днями отправить туда связного.

Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни

– однообразные, скучные, дни-близнецы, и от того давнего, чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда – ожида­нием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определенность… А теперь еще разговор с отцом – резкий, почти до разрыва…

Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен ее по­нять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офице­ров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова.

Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обречено, ложились на бумагу… Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола.

Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывал­ся какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.

Она подошла к окну и растворила его – в комнату хлынула прохлада. Бы­ло еще рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко – последние остатки предрассветного ту­мана.

Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида-верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные… Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрет?.. Мир не заметит этой убыли…

Как ни странно, она почти совсем не думала или боялась думать о той женщине, из-за которой Кольцов ввязался в драку, хотя сообщение отца об этом огорчило ее.

Нет, ложь и двоедушие чужды Павлу. Она была уверена в этом… Просто он не мог допустить, чтобы в его присутствии унизили или оскорбили жен­щину, и этот поступок говорит в его пользу, а не наоборот…

И сейчас, утром, еще раз перебирая свои ночные мысли, Таня отчетливо поняла, что ей нужно обязательно увидеться с Кольцовым. Именно уви­деться, а не объясняться с ним в письмах.

Какое-то внутреннее, чрезвычайно обострившееся чутье подсказывало ей, что это единственно правильное решение…

Присев к столу, она быстро набросала записку, всего несколько строк, и, перечитав, запечатала листок в конверт, наспех причесалась возле зер­кала и стремительно вышла из дому.

Юра сидел на своем обычном месте, на скамейке возле штаба. Ему сегод­ня не читалось. Он рассеянно посматривал на посетителей, снующих взад и вперед. Приходили и уходили важные господа во фраках и в котелках, подъезжали на автомашинах внушительные офицеры, приезжали на конях запы­ленные и усталые, в смятых фуражках и погонах торчком, нижние чины, на лестнице на ходу выдергивали из планшеток пакеты, сдавали их в штабе и тут же торопливо уезжали. Ритм жизни штаба изменился, стал более быстрым и нервным. Непосвященный в штабные дела Юра и тот догадывался, что гото­вится нечто важное…

– Юра! Вас, кажется, так зовут? – услышал он возле себя чей-то ласко­вый голос. Подняв голову, он увидел стоящую рядом Таню Щукину. Он не ви­дел ее давно, с тех пор как они вместе были в театре. Юра отметил про себя, что лицо ее осунулось и побледнело, глаза смотрели то ли ласково, то ли печально.

– Я вас слушаю, мадемуазель, – сказал – он, вставая.

– Я просила бы вас выполнить одну мою просьбу.

– С удовольствием, мадемуазель, – согласился Юра. Ему нравилась эта девушка, он рад был оказать ей услугу.

– Передайте это письмо вашему другу Павлу Андреевичу Кольцову – ведь он ваш друг, не так ли?

– Д-да… Совершенно верно, мадемуазель, – тихо ответил Юра. – Так я сейчас же! – И хотел уже убежать.

– Вы не торопитесь, – остановила его Таня. – Положите письмо вот сю­да, в книгу, и отдадите, когда Павел Андреевич будет один. Один. Вы по­нимаете? – И голос у нее дрогнул, словно все сказанное стоило ей больших усилий.

– Да, понимаю, – поспешно сказал Юра и покраснел, так как догадался по Таниному виду и по ее голосу, что это было любовное письмо, что она любит его друга Павла Андреевича. – Я отдам… без свидетелей, мадемуа­зель!

– Вы очень хороший человек, Юра, благодарю вас. – Таня бросила на Юру благодарный взгляд и, не оглядываясь, быстро ушла.

А Юра еще долго провожал ее взглядом, держа в руках конверт. Затем скользнул по нему взором и хотел идти, но внимание его привлек господин в длиннополом сюртуке и в котелке. Что-то в этом господине показалось ему знакомым. Юра посмотрел внимательнее, и ему даже захотелось проте­реть глаза – до того этот человек был похож на Фролова.

Человек в котелке неторопливо прогуливался по дорожке неподалеку от штаба, и каждый раз, когда он проходил близко с Юриным убежищем, Юра внимательно всматривался в него. Был этот человек так же худощав и нем­ного сутул. Такая же, как у Фролова, печать усталости лежала на его ли­це. Нет, несомненно это Фролов.

Юра с тревогой задумался над тем, как он оказался в Харькове. Да еще в такой странной одежде! Да еще прогуливается возле штаба! Не угрожает ли чем его появление здесь Павлу Андреевичу? Может быть, следует немед­ленно предупредить Кольцова? Но как, как это сделать, чтобы не навредить и ему, Фролову?

А дальше произошло и вовсе удивительное. Из штаба торопливо вышел Па­вел Андреевич, направился к стоянке автомобилей.

– Господин капитан! – окликнул его Фролов.

Кольцов остановился совсем близко от Юриного убежища, ожидая Фролова.

Приподняв котелок, Фролов вежливо раскланялся и сказал:

– Извините, что задержал вас. Ставский, скотопромышленник.

– Я вас слушаю, господин Ставский, – вежливо ответил Кольцов. – Чем могу быть полезен?

– Видите ли… я хотел бы испросить аудиенцию у его превосходи­тельства по поводу поставки крупной партии мяса – мягко сказал Фролов.

– Советую обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву, – казенным, вежливо-безучастным тоном ответил Кольцов.

– Генерал Деев? – переспросил Фролов и затем добавил: – Простите, его не Семеном Алексеевичем зовут?.. Я когда-то знавал Семена Алексеевича…

– Фролов сделал паузу, – Деева. Мне говорили, будто был он в отъезде, а сейчас якобы вернулся в Харьков. Потянуло, знаете, в родные места.

Простите, но генерала Деева зовут Михаилом Федоровивич, – сухо пояс­нил Кольцов.

– Ошибка, значит? Извините!.. Ах, да! Вспомнил! Тот Деев числился по археологическому ведомству. Нумизматикой занимался. Извините! – Фролов сокрушенно развел руками и попятился, размахивая котелком. – Желаю здравствовать!..

Вскоре он уже затерялся вдали в уличной толпе. Выждав, когда Павел Андреевич уехал, Юра выбрался из своего убежища и стремглав бросился к себе в комнату. Прикрыв за собой дверь, он прислонился к мягкой ее кожа­ной обивкой и внезапно почувствовал озноб. Стоя так, он лихорадочно ду­мал. Память неутомимо и безутешно складывала вместе разрозненные факты, которым Юра прежде бессилен был найти объяснения: таинственные шаги в личных покоях командующего, старательно скрываемая заинтересованность Кольцова в судьбе человека без имени и этот сегодняшний взбалмошный раз­говор. Во многом непонятный, в котором по странному совпадению несколько раз прозвучало знакомое Юре имя – Семен Алексеевич. Фролов и Семен Алек­сеевич были друзьями. Не поэтому ли сейчас в Харькове появился Фролов? Конечно поэтому. Здесь все ясно. А вот разговор с Павлом Андреевичем – он ведь тоже не зря.

И вдруг страшная догадка, будто вспышка молнии, поразила Юру. А что, если Кольцов вовсе не тот, за кого себя выдает? Что, если они с Фроловым тоже давно и хорошо знакомы? И Фролов приходил, чтобы сообщить Кольцову, что Семен Алексеевич вернулся из тюрьмы?

Мучительно размышляя о происшедшем, Юра все больше убеждался, что по­явление Фролова возле штаба – не случайность. Он определенно, вне всяких сомнений, приходил на свидание к Кольцову… Фролов и Кольцов, несомнен­но, давно знакомы, и весь их сегодняшний разговор – своеобразный шифр. Значит, Павел Андреевич совсем не тот, за кого себя выдает? Он – крас­ный?..

Но как в таком случае поступить ему, Юре? Рассказать о своих подозре­ниях, догадках Щукину? Или же Ковалевскому? Но это означало бы безуслов­но одно – Кольцова тут же арестуют. А заодно с ним Фролова и Красильни­кова. И наверное, расстреляют. Но разве может он причинить им зло? Эти люди были всегда добры к нему, даже спасали от смерти!.. Только им в по­следнее время самозабвенно верил он!.. Только им!..

А может быть, следует объясниться с Павлом Андреевичем? Может, все не так? И он развеет его подозрения? Но тогда Кольцов должен будет отдать приказ об аресте Фролова и Красильникова!.. Что-то не выходит у него как надо…

Но ведь нужно передать Павлу Андреевичу письмо Тани. Он обещал ей!.. А встречаться с Павлом Андреевичем ему сейчас не хотелось. Павел Андрее­вич по его лицу поймет, что что-то случилось. Он умеет быть таким прони­цательным!..

И тогда Юра решил положить письмо в комнате Павла Андреевича на вид­ном месте. А сам ушел в город, чтобы не встречаться с ним до вечера.

Конверт лежал на виду, поверх деловых бумаг, и Кольцов удивленно об­радовался коротенькой записке, вложенной в этот конверт. «Павел Андрее­вич! – прочел он. – Мы должны увидеться. Жду вас в пять пополудни в вес­тибюле университетской обсерватории. Там мы сможем поговорить без поме­хи. Таня».

Странно было теперь получать письма… Просто люди забыли писать письма, словно их было некому читать. Второй год шла гражданская война, и почтальоны понадобились для другого. И вот письмо! Ее письмо!

Кольцов понимал, какая бездна лежит между ним и этой девушкой. Он не имеет права перед самим собой, перед своим делом на особые отношения с девушкой из другого мира. Вот почему, когда Щукин запретил ему видеться с дочерью, Павел вдруг почувствовал облегчение: узел отношений, на кото­рые он не имел права, разрубался помимо его воли.

Но Таня не хотела смириться с этим решением отца, она звала Павла, наверное стыдясь этого, иначе зачем письмо? Сейчас и ему захотелось уви­деть Таню, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что он сможет пре­возмочь свое страстное искушение кого-то любить, кому-то верить…

До пяти оставалось совсем немного времени, и, предупредив Микки, что он уходит, Павел Андреевич отправился на встречу с Таней.

Массивное здание университетской обсерватории безжизненно глядело бесчисленными окнами и казалось совсем безлюдным, но, когда Кольцов толкнул тяжелую дверь, она неожиданно легко подалась и в лицо ему резко пахнуло холодной сыростью.

В огромном, погруженном в полумрак вестибюле было необычайно пусто. За маленьким столиком, где обычно сидел служитель, – никого. Казалось, только шаги Кольцова, только тонкое позвякивание его шпор жили сейчас в этом здании.

Но вот где-то в глубине этой пустоты скрипнула дверь, послышались легкие, стремительные шаги, и возле широкой мраморной лестницы, поблек­шей от времени и людского нерадения, показалась Таня. Она протянула к Павлу руки, и у него горестно сжалось сердце, когда он увидел осунувшее­ся Танино лицо.

– Я благодарю вас, Павел Андреевич, что вы отозвались на мою просьбу,

– тихо сказала она.

– Таня, – одним дыханием позвал Кольцов и повторил громче: – Таня!

И тотчас эхо подхватило это имя и понесло вверх, туда, откуда из зе­леноватого полумрака спускалась лестница и смутно виднелось что-то похо­жее на антресоли. Там, вверху, длинно Проскрипела дверь, послышались чьи-то торопливые шаги.

Таня слабо ахнула и потянула Кольцова за руку к двери возле лестницы, и они очутились в комнате, заставленной стеллажами и застекленными вит­ринами, в которых тускло мерцали старинные монеты и медали.

Павел хотел что-то сказать Тане, но она приложила палец к губам, при­зывая к молчанию. Потом громко позвала кого-то совсем по-свойски:

– Владимир Евграфович! Профессор, где же вы?

– Иду, Татьянка, иду, – отозвался старческий голос, и тут же Владимир Евграфович вышел из-за перегородки. У профессора были длинные седые во­лосы, бессильно опущенные плечи и добрые, расплывчатые глаза.

– Я рад познакомиться с вами, – едва слышно, каким-то музейным шепот­ком вымолвил он, – очень рад, господин… – профессор с бесцеремонной естественностью привстал на цыпочки, заглянул Кольцову на погон, – гос­подин капитан, если я правильно разбираюсь в армейских чинах.

– Совершенно верно. Капитан Кольцов к вашим услугам.

– Очень рад! – Павел осторожно принял сухонькую руку, словно ветхий свиток пергамента, с любопытством вглядываясь в источенное морщинами ли­цо профессора.

В это время ветер шевельнул штору – и беглый солнечный луч тонко про­резался сквозь просвет и высветил одну из витрин, где переливно заблес­тела какая-то довольно крупная монета.

– Да это тетрадрахма! – воскликнул Кольцов, которому надо было хотя бы о чем-нибудь заговорить с хозяином музея.

– Что? – Седые брови профессора удивленно взлетели вверх, и он подал­ся всем телом вперед, словно собирался кого-то догонять. – Откуда вы знаете? Гм… Впервые встречаю человека вашего звания, благорасположен­ного к сей отрасли человеческой любознательности.

Профессор говорил несколько выспренно, но он не был виноват – просто предмет их разговора требовал особого стиля.

– Да, это действительно тетрадрахма. Третий век до рождества Христо­ва. Херсонес. Изображение – богиня Дева. – Профессор явно сел на своего конька и, все больше воспламеняясь, продолжал: – А вот рядом, прошу взглянуть, еще одна редкость. Конечно, вы знаете о восстании рабов в древнем Боспоре, нынешней Керчи?

Кольцов весело скосил глаза в сторону Тани – мол, вот и застрял! – и неопределенно качнул головой.

Таня невольно улыбнулась, и Кольцов тоже понял, что профессор, увлек­шись, может не ко времени разговориться.

Вдруг профессор, посмотрев на Кольцова и Таню, заторопился.

– Совсем, совсем забыл, мне же надо… – И, не договорив, неловко за­семенил к двери…

Чем-то домашним, уютным, располагающим к себе веяло теперь от комна­ты, где остались Таня и Павел. И Кольцов понял, что это особое душевное расположение ко всему исходило от профессора, и был ему благодарен за его умение так естественно и просто создавать атмосферу дружелюбия и приятства.

– Павел, – сказала Таня, как только за профессором закрылась дверь, – я хотела видеть вас… Я знаю о вашем разговоре с отцом. Знаю, что он запретил вам встречаться со мной, равно как и мне с вами. Папа принял решение отправить меня в Париж. И я не увижу вас… вероятно, никогда…

– Ну что вы, Таня! – попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах пе­чаль. – Окончится война…

– Не нужно ничего говорить… – Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: – У меня не будет больше времени сказать вам это… Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи…

Павел удрученно молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что ее решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.

– Вы говорите – окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел… Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он пой­мет нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.

– Но, Таня… Это невозможно! Идет война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценен как дезертирство…

– Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку… Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..

Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:

– Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы выска­зали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!

– Я знала, что вы так скажете, – грустно обронила она. – Простите!.. И прощайте… – Однако она не торопилась уходить – долго, словно стреми­лась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: – Позвольте, я поце­лую вас.

Молча прошли они в вестибюль, молча простились. Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане…

В смятенном настроении, еще не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчет в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоя­тельствами. Он понял: чтото случилось с Красильниковым.

– Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, – невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришел к Стар­цевым. – Но есть дела безотлагательные.

Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толк­нул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комна­те тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были за­вешаны одеялами.

– Узнаешь? – спросил Фролов.

Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.

– Семен Алексеевич? – радостно пожал ему руку Кольцов, – как же тебе удалось вырваться?

– Сам господин градоначальник собственноручно выпустил, даже, можно сказать, выгнал. Довольно грубо! По ошибке, конечно.

– Ты что, тоже сошел за железнодорожника? – с доброй лукавинкой спро­сил Кольцов, польщенный тем, что его психологический экспромт с градона­чальником так удался.

– В той ситуации я и за циркового артиста готов был сойти! – веселый оттого, что видит своих друзей, пошутил Красильников.

Фролов стоял в проеме двери в своем широкополом купеческом сюртуке, и на лице его расплылось выражение довольства.

– Кособродов и Николай тоже бежали, – сообщил он Кольцову. – Но оста­ваться им в городе нельзя. Гарнизон поднят на ноги. Производятся по­вальные обыски.

Кольцову не хотелось сейчас рассказывать о том, как он способствовал этому, и он присел к столу, вынул из кармана мундира несколько исписан­ных листков, передал их Фролову.

– Что это? – посмотрел Фролов на бумагу.

– Отчет о переговорах Ковалевского с союзниками. И тактико-техничес­кие данные танков, которые уже доставлены в Новороссийск, – обстоятельно стал докладывать Кольцов. – Выгрузка танков начнется в ближайшие дни. Двенадцатого сентября начнется наступление на Орел и дальше – на Москву, Вероятнее всего, танки будут доставлены сюда к началу наступления.

Несколько минут все молчали. Фролов поправил фитиль у лампы, прику­рил. Лампа качнулась – зыбкий свет заколебался на стенах. Повернувшись к Красильникову, Фролов решительно произнес:

– Что ж, Семен! Нечего тебе сидеть здесь, испытывать судьбу. Сегодня же ночью выедешь в Новороссийск.

– Ясно, – сказал Семен Алексеевич.

– С тобой поедут Кособродов и Николай. Оба – железнодорожники. Прове­ренные товарищи… Кособродов работал в Новороссийске в депо, хорошо знает местные условия.

– Взрывчатки бы достать! – пыхнув цигаркой, деловито сказал Кра­сильников, и вокруг его озабоченных глаз тонкими сетками собрались мор­щинки.

– Там неподалеку каменные карьеры, – ответил Фролов. – Рвут камень для цементных заводов. Местные подпольщики помогут вам со взрывчаткой.

– Ясно, – тихо повторил Красильников и, тщательно загасив о каблук окурок, посмеиваясь, спросил: – А скажи-ка мне, купец первой гильдии, на гроши ты не богат?

– Если тебе миллион, то не найду, – в тон ему, играя под скотопромыш­ленника, ответил Фролов.

– Дай хоть на робу какую приличную. Не могу же я в этом офицерском френче красоваться. – Красильников начертил в воздухе вокруг своего лица круг и сказал: – Не соответствует…

Кольцов, который уже несколько раз бросал изучающие взгляды на френч, подошел ближе к Красильникову и поднял клапан нагрудного кармана. На внутренней его стороне чернильным карандашом были начерчены две буквы: «П» и «К».

– Что ты там ищешь? – недоуменно спросил Красильников.

– Нет-нет, ничего! – И добрая, задумчивая улыбка озарила лицо Кольцо­ва. – А ведь хороший парнишка растет… Определенно, хороший! Правда же?

– Ты про кого это? – не понял сразу Красильников.

– Про одного нашего знакомого.

…Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра еще не спал.

Он лежал в кровати, и глаза его были открыты. Лунная дорожка протяну­лась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выс­тупили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.

Тихо проскрипела дверь – осторожно заглянул Павел Андреевич.

– Юра! – шепнул он.

Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошел, присел на краешек кровати.

– Сердишься? – спросил он.

– Нет, – несмело пошевелился мальчик на кровати.

– Так чего же ты?.. – ласково щурясь на лунный свет, спросил Кольцов.

– Думаю. – Юра перевел взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: – Павел Андреевич, вы – красный разведчик?

В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.

Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет – мальчик догадывается о многом.

– Я все знаю, – снова сказал Юра. – И про Семена Алексеевича, и про Фролова… Он сегодня приходил… к вам…

Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.

– Нат Пинкертон, – задумчиво, по-доброму, сказал он, и это было как бы ответом на Юрин вопрос.

– Но почему вы, офицер, адъютант командующего, – вдруг… – Юра при­поднялся на локоть. – Или вы вовсе и не офицер?

– Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. И награды мои заработаны в бою кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество… Но я не мог быть сытым, когда вокруг столько голодных. Я не мог быть счастливым среди несчастных… Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы… Понимаешь? Все! Я хочу по­мочь… нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой че­ловек!.. – растолковывал он Юре свою правду. Правде дети больше всего верят, потому что для них правда – это жизнь.

– Он очень хороший! – восторженно произнес Юра.

– Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! – старался быть понятным Юре Кольцов.

– А что он хочет сделать? – встрепенулся Юра, испытывая непередавае­мую благодарность к Кольцову за то, что тот ведет с ним прямой, мужской разговор.

– Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обреченные на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда… Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад…

– Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! – взорвался Юра, несколько уязв­ленный последней фразой.

– Ты должен его простить, – негромко сказал Кольцов, внимательно пог­лядев на Юру.

– Простить?

– Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди.

– Мы им никогда ничего плохого не сделали.

– А хорошего?

Юра промолчал.

– Вот видишь, тоже ничего. Зато они – вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год… из века в век… Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. На папу твое­го. На Владимира Зеноновича…

– И вы хотите…

– Хочу… как бы тебе объяснить… чтоб кто-то строил дом…

– Для кого?

– Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом…

– За чьим садом? – переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.

– Ну… сад тоже будет принадлежать всем, – популярно объяснял Павел Андреевич – он был доволен, что Юра задает вопросы.

– А если я захочу иметь свой сад?

– Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля…

– Так не бывает.

– Да, так не было… И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться… и обижать друг друга будут… – Здесь голос Кольцова приобрел истинную силу – ведь он рассказывал о самом заветном. – Но при­чины будут другие… мелкие… Ты вот полежи и подумай немного… может, и поймешь того садовника, который спалил ваш дом. Поймешь и простишь.

Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.

– И быть может, тогда поймешь и меня… Мне очень важно, чтобы ты ме­ня понял… Я дорожу нашей дружбой.

– Я подумаю, Павел Андреевич, – задумчиво сказал Юра. – Я… постара­юсь…

Он еще долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос, – с кем быть? – который разрешала вся Россия, и он ду­мал: «И Фролов хочет этого, и Семен Алексеевич. И сражаются они на сто­роне красных, на стороне тех, кого я считал врагами… Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Се­мена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина…»

Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:

– Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть со Щукиным и с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама… А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь… со Щукиным… – Он помолчал и добавил: – Я не хочу с ними… Я хочу с вами… Вы мне самый близкий после папы… – и умолк, по-мальчишески сердито устыдившись сво­его признания.

Кольцов прижал к себе Юрину голову.

– Мы – взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, – серьезно продолжал Кольцов. – Я могу рассчитывать на твое молчание?.. Могу ничего не опа­саться?..

– Да, – твердо сказал Юра. – Я обещаю!..

И они еще долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати – взрослый, живущий все время, как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому. Кольцов первым прервал молчание, нег­ромко попросил:

– Расскажи мне об этом человеке… о Мироне… подробно…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Кассу вокзала осаждала возбужденная, нетерпеливая толпа.

Обвешанные узлами и торбами мешочники, юркие, с чемоданами в руках, потертые спекулянты, озлобленные солдаты со скатками на плечах совали в окошко мятые деньги и умоляюще просили или грозно требовали билет. И слышали в ответ бесстрастно-категоричное:

– Билетов нет и не будет!

Мирон Осадчий, с распаренным от спешки лицом, усердно работая локтя­ми, с трудом протиснулся к кассе и с видом нагловатого превосходства просунул в окошко полученную от Щукина записку и деньги.

Толпа замерла. Толпа ждала, уставясь в непроницаемое окошко.

В ответ на записку рука из кассы торопливо выложила Мирону билет и выплеснулся подобострастный, почти елейный голос:

– Пожалуйте-с!

Толпа негодующе зашумела не то на Мирона, не то на кассира и снова начала приступом, гудя и переругиваясь, брать кассу. Мирон едва выбрался из этой свалки.

Времени до прихода поезда оставалось еще много, и он скучающей поход­кой прошелся по перрону. Свернул к пивнушке. Рукавом смахнул со стойки рыбьи кости и застарелую шелуху от обглоданных раков, угрюмо потребовал:

– Налей-ка!

Расстегнув поддевку, Мирон огляделся вокруг, радуясь хорошему дню и удачливой своей жизни. Все сложилось у него как нельзя лучше – не погиб тогда, в банде у Ангела, и своевременно нашел других хозяев… «Ну чем не житуха, – думал Осадчий, с удовольствием ощущая в кармане внуши­тельную пачку денег. – Они – тьфу-тьфу, не сглазить бы! – хорошо платят. Чистоганом. А риск-то по нынешним временам невеликий. Чего греха таить, разве это риск? Вот у кого рисковая жизнь – так это у солдат».

Мысли у Мирона были приятные, сытые – круглые! – сами катятся в моз­гу. Мысли-самокаты. И хорошо ему от них, от спокойного предосеннего сол­нышка, оттого что скоро уезжает. Плохо, не с кем словом перемолвиться…

Но и тут повезло Мирону – появился человек в брезентовом пыльнике и купеческом картузе. Остановился рядом с Мироном с кружкой вздыбленного пеной пива. «Из спекулянтов, должно! – наметанным глазом определил Осад­чий. – Вон и таранку загодя приготовленную достал из кармана». А человек постучал таранкой по стойке и принялся за пиво. Десятки глаз с вожделе­нием посмотрели на таранку. Но человек в пыльнике выделил только его, Мирона, и великодушно протянул половину жирной, красновато светящейся на солнце рыбины.

– Мне? – несказанно удивился обрадованный Мирон и с уважением доба­вил: – Премного благодарен.

Они стояли за стойкой, неторопливо грызли таранку, лениво тянули пи­во, добродушно поглядывая друг на друга. И Мирон даже начал испытывать к этому человеку какое-то свойское расположение.

– Смотрю, вы вроде бы местный? – отдувая от края кружки пену, полюбо­пытствовал сосед.

– А что? – со сразу проснувшейся настороженностью отозвался Осадчий.

– Да нет, ничего… поиздержался малость в дороге… Хотел бы… – Наклонившись к самому уху Мирона и оглядевшись по сторонам, человек до­верительно прошептал: – Хотел бы кое-что продать…

– Что?

– Вещь…

Незнакомец в свою очередь насторожился и даже чуть отодвинулся от Ми­рона. Похоже было, что он уже пожалел о своем предложении. И это успоко­ило Мирона: перед чужим испугом его собственный страх всегда проходил быстро. Он наклонился к соседу, солидным шепотком сказал:

– Сами мы не местные, но свободный капиталец имеем. Так что, ежели ваша вещь…

– Кой-какое золотишко у меня… – едва слышно признался незнакомец.

– Золотишко?! – захлебываясь от восторга, повторил Мирон.

Едва ли не с нежностью подумал: «Ах ты, рожа твоя спекулянтская! Да не томи душу, злодей!..» Видать, день сегодня такой выдался – прибыток к прибытку шел… – И добавил нетерпеливо: – А ну покажь товар!

– Вы уж, пожалуйста, потише. Здесь ведь разные люди, – выразительно повел глазами по сторонам сосед. Он насупился и, казалось, уже оконча­тельно раскаивался в своей откровенности перед случайным человеком. Еще раз оглядел Мирона и с сомнением покачал головой: – Да и боюсь, мой то­вар будет вам не по карману…

«Взад пятит, – огорчился Мирон, – спугнул купца!» И, тоже перейдя на полушепот, внушительно сказал:

– Мы ваш товар не видели, вы наш карман не щупали.

Людей в деле опасливых я, конечно, уважаю, только и кота покупать не приучен. К тому же у вас даже мешка – нет! – Он коротко и нервно рассме­ялся собственной шутке.

– Похоже было, что шутка эта разозлила чересчур осторожного собесед­ника.

– Мешка нет! – сердито сказал он. – Не каждый товар в мешке носит­ся!.. Часы у меня золотые с двумя крышками, боем и при золотой цепочке!

– Пока-ажь!..

– Шпана кругом. А ты: «покажь» да «покажь»! А потом не купишь, а они увяжутся, украдут.

– Ну, не хочешь здесь – давай отойдем, – тихим, примирительным тоном предложил Мирон, боясь неосторожным словом или даже взглядом оконча­тельно расстроить заманчивую сделку.

Они перешли через железнодорожные пути, сразу за которыми начинался пустырь с остатками каких-то сараюшек, а еще дальше густо вставал невы­сокий, подпаленный осенним багрянцем кустарник.

– Значит, с двумя крышками, – не выдержав, переспросил Мирон. – И при цепочке?

– Фирма «Лонжин», – внушительно ответил спутник.

Мирон искоса осмотрел сухощавую, не так чтобы сильную фигуру шагавше­го рядом человека, и шалая, взвеселившая сразу мысль пришла к нему. «Лонжин», – повторил он про себя незнакомое слово. И еще раз с удо­вольствием: – «Лон-жин»!

В кустарнике, вблизи речки, виднелась заброшенная полуразвалившаяся часовенка. Вокруг царила легкая недвижная тишина.

– Пройдем к часовне, – предложил Мирон каким-то свистящим от волнения голосом, – чтоб, значит, для полной уверенности. – Теперь он сам искал безлюдного места.

– Пройдем… – Мужчина согласился не задумываясь, легко, и Мирон уви­дел в его сговорчивости добрый знак.

Столько раз выручала Мирона Осадчего врожденная подозрительность к людям, столько раз отводила от него беду в самый распоследний момент, а вот жадность подвела, столь же глубоко в нем сидящая, как и подозри­тельность!..

Они вошли в часовню, и мужчина сразу же достал из кармана что-то за­вернутое в белую материю. Не замечая ничего вокруг, Мирон жадно впился взглядом в сверток, будто надеялся увидеть сквозь тряпицу желанный блеск золота.

Но все получилось иначе, чем он предполагал: в руках у человека блес­нула не мягкая желтизна золота, а черно-вороненая сталь нагана…

– Не шевелись… Мирон Осадчий! – негромко, но властно произнес Фро­лов.

Мирон загипнотизированно смотрел на ствол пистолета и лихорадочно ду­мал: «Это конец! Черт возьми, что же делать? Господи помоги, лишь бы увернуться от выстрела. А там – во весь дух наутек!» Не меняя недвижного выражения лица, Мирон резко швырнул в лицо Фролову свою котомку и отп­рыгнул в сторону… «Теперь бежать! – молнией пронеслось у него в мозгу. Но на пути его встал еще кто-то. И прежде чем Мирон успел рассмотреть этого человека, он почувствовал сильный удар. Яркий солнечный день по­мерк в глазах Мирона, и всего его окутала противная, душно-клейкая тьма.

Очнулся он на выщербленном, густо покрытом птичьим пометом полу ча­совни. Под высоким потолком зияли отверстия, через которые виднелось нестерпимо синее небо и разбитый крест на маковке купола. В часовню вле­тали и вылетали голуби, наполняя гулкую тишину шорохом крыльев и ворко­ванием. Лики строгих святых неотступными печальными глазами смотрели прямо на Мирона. Он замычал и попытался языком вытолкнуть изо рта кляп.

Фролов склонился над ним, ослабил веревки, вынул кляп. Мирон припод­нялся, очумело сел на куче штукатурки и, поводя затекшими руками, спро­сил:

– Ты кто?

– Чекист, – спокойно и снисходительно-насмешливо ответил Фролов. Мирон перевел затравленный взгляд на Кольцова, долго всматривался в

его лицо.

– А твоя личность мне вроде как знакома…

– Встречались. У батьки Ангела. Ты еще тогда грозил расправиться со мной, – спокойно ответил Кольцов, пугая Мирона именно этим, веющим смертью спокойствием.

– Помню. Ты белым офицером был, – бесцветным голосом обронил Мирон. – А теперь, выходит, тоже в Чеку перешел?

– Выходит, так.

Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от веревок и сказал:

– А меня вот к золотопогонникам нелегкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!

– Рассказывай.

– А жить буду? – огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. – Все скажу, если помилуете!..

– Говори. Пока будешь говорить – будешь жить. А свое получишь! – не­возмутимо пообещал Фролов, спокойно глядя в глаза Мирону.

И от этого его непреклонного спокойствия на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.

– Я еще пригожусь вам… Я пригожусь. Я достану самые секретные бума­ги… Хотите – убью Щукина?.. Это он во всем виноват… Он втравил ме­ня… Я убью его… Дам расписку, что убью… Буду работать на вас, сек­ретные документы буду доставлять…

Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлебываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фро­лова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает – ис­полнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят?» – угова­ривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка,

– хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаме­нованием.

– Не продам – сообщите Щукину. Он не пожалеет – убьет! – разгорячено продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. – Дам адрес жены. Ежели продам – ее убьете…

– Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, – с укоризненной непримири­мостью бросил Фролов. – Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.

– Как нету? Как это так нету? – возмутился Осадчий, – что ж, выходит, по-вашему, я брешу?

– Брешешь, Осадчий, брешешь, – невозмутимо подтвердил Фролов. – Окса­на знает, что Павла убил ты.

– И это, значит, знаете? – сразу сникнув, устало произнес Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.

– Все знаем. Работа такая! – невозмутимо ответил Фролов, читая в гла­зах у Осадчего смертельную безнадежность. «А ведь уж давно убитым живет!

– отметил про себя Фролов. – Страшнее всего среди живых вот такие мерт­вые… Неужели он и родился таким омертвелым?»

А Мирон, словно почувствовав мысли Фролова, безнадежно попросил:

– Тогда стреляйте.

– Успеем, – неторопливо ответил Фролов.

И опять эту неторопливость Мирон расценил как добрый знак. Может, еще обойдется. Если бы он не был нужен им – кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Та­кие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твердо убежден. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушепотом сказал:

– Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.

– Где пакет?

– Возьми вот тут, за пазухой.

На конверте, извлеченном Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

– Кто такой Пискарев? – строго спросил Фролов. – Как ты должен был встретиться с ним?.

– Не знаю… ох не знаю. Мое дело – опустить письмо в

Новозыбкове в почтовый ящик, – угодливо отвечал Мирон. – Только опус­тить. В любой ящик. И все.

– Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.

– Верит, верит! – подхлеснутый страхом, затараторил Осадчий. – Я че­рез линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…

– Как переходишь линию фронта?

– А по цепочке, – все с той же готовностью продолжал Мирон.

– Рассказывай, – приказал Фролов.

– Значит, так, – обстоятельно рассказывал щукинский связной. – Зна­чит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадца­той версте. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путе­вой обходчик Семен должен переправить дальше…

Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую черточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Ми­рон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…

Наконец он испуганно осекся, просительно глядя в глаза Фролова.

– Все? Ничего не утаил? – сурово спросил чекист.

– Ей-богу, как на духу!

– Ну что ж, теперь приговор приведем в исполнение, – сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.

– Нет! – в ужасе закричал Осадчий. «Да как же так? – успел еще поду­мать он. – Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? В крупном везло, удача вывозила. А в простую ло­вушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи спаси, я другим стану! Другим!..»

Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не предс­тавляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здо­ров, и интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма?) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, за­вязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свиде­тельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.

Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.

Можно было переправиться на ту сторону по своей, чекистской цепочке, налаженной и проверенной. Но Фролов хотел получить в руки сразу всю бе­логвардейскую эстафету и установить над людьми Щукина тщательный че­кистский контроль. Такое выдавалось не часто и оправдывало риск.

С поезда Фролов сошел у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты».

К разъезду жались ветхие, с покосившимися крышами, домики. За плетня­ми клонились к земле пожелтевшие тяжеленные круги подсолнечника.

Фролов уверенно зашагал к дому, во дворе которого была прибита к шес­ту – дивная для военного времени – зеленая скворечница.

Во дворе яростно, гремя увесистой цепью, залаяла собака, торопливо открылась калитка. Перед Фроловым встал молодой, крепко сбитый парень с хитрыми, увертливыми глазами. Фролов сразу узнал его по рассказу Мирона. Семен в свою очередь тоже бесцеремонно рассматривал Фролова и молча ждал, что тот скажет.

– Неприветливо встречаешь гостей, Семен, – с легкой и ничего не зна­чащей обидой укорив парня Фролов.

– Тю! Ты откуда меня знаешь? – удивился Семен.

– Николай Григорьевич кланяться тебе велел, – сказал Фролов первую половину пароля. Настороженности, застывшей на лице Семена, заметно поу­бавилось.

– Что пользы с его поклонов. Часы я ему передал, а он никак их не от­ремонтирует… – отозвался Семен с деланной сонливостью.

– Часы в мастерской. Отремонтируют в пятницу.

– Тебя что, переправить? – шарил по лицу и по одежде Фролова хитрова­тыми, осторожными глазами Семен: дело серьезное, здесь нужно без всякой оплошки.

Фролов согласно кивнул.

– Не поздно? Может, заночуешь? – предложил парень.

– Спешу, Семен, – уклонился от этого предложения Фролов.

– Дело твое. – Он взял возле веранды весла, положил их на плечо. Мах­нул Фролову: – Аида! – И они пошли со двора по крутому меловому спуску к берегу.

Взвихрились воронки прозрачной зеленой воды. Лодка, слегка перевали­ваясь с боку на бок, пересекла открытое пространство и нырнула в густые камыши. Долго плутала по лабиринту озер и озерец, пока не оказалась в поросшей верболозом и кугой старице.

Семен налегал на весла, и крутые бугры мускулов играли под рукавами его куртки. Он явно торопился и дышал тяжело и сердито. Но вот сбоку от прибрежного леска, за крутым поворотом, им открылось село. На взгорочке стояла, словно нарисованная, беленькая и круглая церквушка, а вокруг нее раскинулись такие же беленькие и уютные домики.

– Во-он в той церкви отец Григорий требы служит, – показал головой Семен. – Вечерни сегодня не будет, так что, ежели упросишь, он тебя ночью и повезет. Ночью сподручнее.

Долго упрашивать отца Григория Фролову не пришлось. Вероятно, он по­баивался этих нежданных и опасных гостей и стремился поскорее от них из­бавиться. Выслушав Фролова, он молча сходил в сарай, вывел коней, стал запрягать их в тарантас.

Был отец Григорий огромного, даже устрашающего, роста, на голову выше Фролова, с большими красными ручищами и с густой и черной, как вакса, бородой, в которой виднелись какието соломинки – наверное, до прихода гостя батюшка сладко опочивали.

Солнце уже легло на горизонт, когда они выехали. Дорога то выгибалась по краям оврагов, то ровно и прямо тянулась степью. Тарантас, гремя же­лезными ободьями колес, резво катился по пыльному шляху, и село с церк­вушкой вскоре осталось далеко позади.

Священник, тяжело навесив плечи над передком, сидел впереди Фролова. Поверх рясы он натянул, чтобы выглядеть помирски, парусиновый пыльник, на голове покоилась черная монашеская скуфейка.

Помахивая тяжелым кнутом, отец Григорий, не оборачиваясь, сердито ба­сил:

– И где только вы беретесь на мою голову?!

– Не переправляли бы, отец Григорий! – насмешливо посоветовал ему Фролов.

– «Не переправляли бы», – гневно передразнил Фролова отец Григорий. – Мне ж за каждую переправленную живую душу по пять золотых десяток пла­тят… И помогать своим опять же надо!..

– Так брали бы винтовку!

– Сан не позволяет… Да и не понял я – прости господи! – пока ни хрена в этой заварухе, – откровенно сказал священник и затем, обернув­шись к Фролову, указал кнутовищем в небо: – Господь бог тоже еще, навер­ное, не разобрался, иначе бы уже принял чью-то сторону.

…Наступила ночь. Мягко стучали по пыльной дороге копыта лошадей. Багровые сполохи освещали небо. Слышались грозные громовые перекаты. По­том недалеко впереди разорвался снаряд. А сзади послышалась пулеметная очередь.

– Ну, молись, раб божий! – сказал отец Григорий. – По самому что ни на есть фронту едем!

Ворочая головой, он с тревогой прислушивался к доносящейся перестрел­ке, а потом вдруг приподнялся и стал немилосердно хлестать лошадей кну­товищем, посылая на их головы все непечатные ни в ветхом, ни в новом за­вете слова. Тарантас, тряско подпрыгивая на ухабах, как сумасшедший нес­ся в сторону леса.

Вскоре после того как они с отцом Григорием расстались возле какой-то вдребезги разбитой колесами развилки, Фролов набрел на красноармейский разъезд. И к утру, усталый, но радостный, уже был в Новозыбкове, в штабе 12-й армии.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сек мелкий и беспорядочный дождь. Он растушевал дали, дома в конце площади и церкви с бесконечными маковками выглядели словно декорации, только намеченные углем на сером театральном заднике, но еще не прорисо­ванные художником.

Только так, как бывает лишь в жизни, тяжелой матовостью блестели бу­лыжники мостовой.

Маленький, никому до последнего времени неизвестный, городе Новозыб­ков, волею случая оказавшийся в центре военных событий, жил нервно и неспокойно. С неумолчным грохотом сапог ботинок двигались по Соборной площади красноармейские части, перебрасываемые с одного фронта на дру­гой. Медленно брели понурые конные упряжки с пушками, снарядными ящика­ми, обозными повозками, санитарными фурами. Крупы лошадей, имущество на повозках, брезент фур и амуниция людей – все было мокро, все блестело, как лакированное.

В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась приз­рачной, размытой. И постепенно совсем исчезла в пелене дождя.

– С постоянным, ни на миг не ослабеваемым напряжением следил штаб 12-й армии за трудным героическим продвижением Южной группы войск, кото­рая к этому времени уже оставила позади четыреста почти непреодолимых верст и приближалась к Житомиру, оборванная, голодная, без патронов, но все равно неодолимая. Радиосвязь с Южной группой поддерживалась теперь круглосуточно. Нервно и дробно стучали телеграфные аппараты, доносившие сюда, в штаб, самые свежие новости…

Дверь в аппаратную резко распахнулась, и в нее стремительно вошел Фролов. Был он снова, как и до поездки в Харьков, в вылинявшей военной форме. Еще утром он отдал шифровальщикам письмо Щукина и попросил рас­шифровать.

– Ну как дела? Расшифровали?

Молоденький красноармеец склонился к своему столу и, стараясь выгля­деть строгим и значительным, протянул несколько листов бумаги.

Фролов жадно пробежал их глазами и словно споткнулся о невидимую преграду.

Прямо из аппаратной он поспешил к Лацису, положил перед ним расшифро­ванный текст письма и огорченно сказал:

– Вот теперь я уж точно нич-чего не понимаю. Из письма явственно сле­дует, что Николай Николаевич жив и, по всей вероятности, продолжает ра­ботать у нас в штабе.

Лацис скользнул взглядом по письму.

«Николаю Николаевичу. Укажите наиболее приемлемый участок фронта для прорыва конницей генерала Мамонтова. Все это срочно! Николай Гри­горьевич».

Какое-то время Лацис и Фролов молча и недвижно смотрели друг на дру­га. Затем Лацис резко, не скрывая самоиронии, сказал:

– Чего ж тут непонятного! Ну? Чего? Резников никакой не предатель! – и с горькой усмешкой добавил: – Нас попросту провели, как мальчишек… Интересно!..

Кабинет Лациса здесь, в Новозыбкове, был крошечный и малоудобный, словно он находился в каком-то вагоне, и нужно было с этим мириться. Ря­дом со столом стояла узкая солдатская кровать, покрытая грубым одеялом. Возле стен стояло несколько стульев и железный походный ящик, заменявший сейф. На вешалке, около двери, висела куртка, а поверх нее на ремнях – деревянная кобура маузера.

– Интересно… – Лацис прошел к карте, висящей на стене.

Задумчивым взглядом стал блуждать по темной извилистой черте, обозна­чавшей линию фронта. – Письмо подтверждает тот факт, что, по вероятию, генерал Мамонтов хочет без потерь прорваться к своим. Значит, агент Щу­кина по-прежнему сидит у нас в штабе… и занимает довольно крупный пост, поскольку он может знать дислокацию наших войск… – И с горькой усмешкой добавил: – Долго же мы его выявляем.

– Он отлично законспирирован и достаточно хитер. Даже с Киевским центром, судя по всему, он не имел никаких контактов, – хмуро произнес Фролов. – И то, что мы получили выход на него, – всего лишь случай. Счастливый случай.

Лацис взял лежавший перед Фроловым конверт, отобранный у Мирона, стал внимательно рассматривать адрес. «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

– Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич – одно и то же лицо? – высказал предположение Лацис.

– Вероятно.

– Ну-ну… – как-то раздумчиво и неопределенно произнес Лацис и доба­вил: – Не верьте в легкие удачи и в магизм счастливых случаев, Петр Ти­мофеевич!.. Не верьте!..

На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошел день

– за письмом никто не пришел.

Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди инвалид на деревяшке, в потрепанной одежде и засаленном малахае на голове.

В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.

– Сергееву посмотри, товарищ.

Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе по­гасшим окурком, ловко пролистал письма.

– Пишут, Сергеев!

Новое лицо. Круглое, румяное.

– Дубинский.

– Нет Дубинскому.

К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо ин­валида.

– Посмотри, браток, Пискареву, – попросил он хрипловатым ом, показы­вая затрепанную бумажку, удостоверявшую личность.

– Пискареву? – переспросил служащий почты и стал перебирать письма. – Вот! Есть! Пискареву Михаилу Васильевичу!

Инвалид, не читая, засунул письмо за свою хламиду и, припадая на де­ревяшку, направился к себе домой, в ночлежку.

И только когда солнце склонилось на закатную половину, он потрепанной сумкой в руках направился на базар.

Базар в Новозыбкове был скудный. На ларях, выстроившихся в ряд на грязном пустыре, кое-где лежали кучки картофеля, лука, высились крынки молока.

За одним из ларей шевелилась живописная куча тряпья. Это сгрудившиеся беспризорники, время от времени переругиваясь, играли в карты.

Вот здесь, неподалеку от беспризорников, и расположился со своим не­хитрым имуществом одноногий сапожник Михаил Васильевич Пискарев. Вынул из сумки ящичек, разложил инструмент, благо сапожники в войну в большом спросе. И действительно, едва он разложил на небольшом ящике свой инструмент, как к нему подошла старуха с презрительно поджатыми губами, так что казалось, что она заглотнула свои губы, подошла и протянула Пис­кареву прохудившийся ботинок.

Отставив культяпку в сторону, Пискарев деловито и брезгливо осмотрел ботинок, бросил хлесткий, оценивающий взгляд на старуху, принесшую его.

– Платить чем будешь? – сердито буркнул он, помахивая дырявым стару­шечьим ботинком.

– Крашанками, милочек, крашанками, – успокоила сапожника старуха.

– Семь штук.

– Семь штук? – охнула старуха. – Креста на тебе нет.

– Твоя правда, бабка, – согласился сапожник и, отвернув край хламиды, показал массивную жилистую шею. – Нету креста.

Ловко натянув на железную лапу ботинок, сапожник заложил между губ целую горсть деревянных гвоздей.

Сапожничал он и впрямь споро и ловко. Сноровисто выхватывая левой ру­кой изо рта гвозди, правой одним точным, почти не глядя, ударом молотка вколачивал их в подметку.

Наконец он снял с лапы ботинок и протянул его старухе.

– До смерти не износишь, бабаня, – покровительственно сказал сапож­ник.

Обиженно поджав губы, старуха отсчитала в темные корявые руки сапож­ника семь штук яиц и, опустив ботинок в заваленную тряпьем кошелку, отошла.

Старуха с кошелкой в руках медленно двинулась с базара. И тут же чуть-чуть поодаль, сзади нее, пристроился один из беспризорников. Потом беспризорник исчез, а за старухой пристроился пожилой чекист Сергеев.

Вечером Лацис вызвал Фролова, Сазонова, Сергеева и еще двух молодых чекистов, занимающихся делом Пискарева – Николая Николаевича, – для док­лада, а точнее сказать, для беседы. Он не Любил сухих формальных докла­дов – они отдаляли людей друг от друга, мешали взаимопониманию, – нет, он стремился сам глубоко закопаться в суть фактов и сделать свои выводы. Усадив сотрудников на стулья и на своей походной железной кровати, он спросил:

– Ну, что выяснили? Кто он такой, этот самый Пискарев?

Этот вопрос был) поручен Сазонову, он и начал обстоятельно рассказы­вать первым:

– Михаил Васильевич Пискарев – бродячий сапожник…

– Проверили?

– Спросил местных жителей. Выезжал в близлежащие села. Точно – сапож­ник.

– Причем хороший, – добавил Сергеев. – Я сам в прежние времена этим баловался – детворе обувку чинил. Толк досконально понимаю. Он – настоя­щий сапожник. На все сто! Я наблюдал, как он работает. Циркач, настоящий циркач!

– Где живет? – спросил Лацис, прерывая неуместные восторги Сергеева, восхищенного искусством Пискарева.

– В ночлежке, которая при базаре. Там ни с кем дружбу не водит. И во­обще он такой… смурной, что ли… – подробно докладывал Сазонов.

– Когда появился в Новозыбкове?

– Недавно.

– Недавно: год назад? неделю? месяц?

– Виноват, – обезоруживающе улыбнулся Сазонов и четко доложил: – В Новозыбков он приехал за четыре дня до перемещения сюда штаба армии. Проверил по записям в ночлежке. До этого сапожничал в Киеве, на Сенном базаре. Тоже проверил.

– Ни с кем не встречается? – спросил Лацис у Сергеева, которому было поручено наблюдение за Пискаревым.

– Вроде нет. – И тут же поправился: – Нет, Мартин Янович. Следил за каждым его шагом. Обувку, которую ремонтирует, тоже всю проверяем…

– Ночлежка – рынок, рынок – ночлежка. Двое суток с него не спускаем,

– зло сказал Фролов. – И все бесполезно.

– Странно, – задумчиво сказал Лацис. – В письме срочный вопрос…

– И все-таки я все больше начинаю думать, Мартин Янович, что это он сам и есть Николай Николаевич, – держался своей версии Фролов.

– Допустим, – похоже, даже согласился Лацис и затем жесткой насмешли­востью спросил: – А сведения такого масштаба – о дислокации наших войск

– и другие секретные даные – он что, на базаре покупает?

– Не знаю, – вздохнул Фролов. – Возможно, и покупает.

– У кого? – Лацис вдруг сорвался с места и стал жестко оговаривать Фролову: – Вы все еще продолжаете надеяться легкую удачу и на счастливый случай? Так вот, запомните! В нашей работе их не бывает!.. – И чтобы все, что он сказал, выглядело просто выговором, Лацис тихо присел рядом с Фроловым и тихо сказал: – Поймите, Петр Тимофеевич! При любом варианте рядом с сапожником должен появиться еще один человек. Тот, который имеет доступ к секретным штабным документам. Только надо смотреть в оба… На это надо и себя и наших сотрудников настраивать. Нет, здесь где-то рыба покрупней.

– Тут вот я одно обстоятельство приметил, – неожиданно решился вме­шаться Сергеев. – Так, ничего особенного… Место переменил в тот день, как письмо получил. То сидел возле у самих ворот, а теперь перебрался к ларям, где овощами торгуют… Может, это он просто так, а может… мо­жет, знак какой подает, ну чтоб на связь к нему выходили!

Лацис, Фролов и все остальные слушали Сергеева с нескончаемым интере­сом. Что и говорить, глаз у Сергеева приметливый.

– Мартин Янович, ясно одно – он, этот самый сапожник, враг, – за­пальчиво поднялся Сазонов. – Так?

– Ну так.

– Так может, взять его? Взять и за сутки-двое расколоть, как кедровый орех.

– Враги разные бывают, – задумчиво и по-доброму сказал Лацис. – Иные

– как кедровые орехи, а иные – как чугунные ядра. Какая у нас с вами га­рантия, что именно этот враг – как кедровый орех… Да и невыгодно нам брать Пискарева сейчас. Пока мы с ним будем возиться, Николай Николаевич все пойдет и уйдет. А нам ведь не столько Пискарев нужен, сколько он, другой…

И снова, как и накануне, чекисты с неуклонной осторожностью дежурили на базаре. Сапожник уже привык к соседству голодной компании беспризор­ников, шумной, драчливой, словно воробьиная стая в первые весенние отте­пели. Беспризорников тоже не удивило, что к ним прибилось еще несколько таких же голодранцев в живописном рубище. Почти каждый день кто-то из беспризорников покидал скудный Новозыбковский базар и отправлялся дальше в поисках своего «Клондайка» и точно так же кто-то новый возникал в их пестрой артели.

Привалившись друг к другу, несколько беспризорников сидели возле рун­дука, совсем близко от Пискарева. А на рундуке сидел долговязый чумазый парень в рваной кацавейке, на голове у него красовалась ермолка, похожая на те, какие носят раввины. Ногами в рваных опорках он барабанил по пус­тому рундуку. Ни Фролов, ни Лацис, ни даже родная мать не узнали бы в этом беспризорнике Сазонова.

В полдень к сапожнику подошла полнощекая, осанистая женщина в отлива­ющем темной синевой плюшевом жакете, извлекла из кошелки добротные ком­составские сапоги и басистым, требовательным голосом произнесла:

– Набойки нужно прибить. Прибьешь, что ли?

Сапожник не спешил с ответом. Он неторопливо завернул в промасленную тряпочку сало и остатки хлеба, засунул сверток в ящик и лишь после этого бесстрастно взял из рук женщины сапоги. Долго и придирчиво – и так и эдак – осматривал их, тщательно выстукивая подметку заскорузлым пальцем, затем ровным, почти равнодушным голосом спросил:

– Платить чем будешь?

– Известно, деньгами. – Даже несколько возмутилась хозяйка сапог.

– Ну что ж. Тогда приходи завтра с утра. Заберешь, – все тем же ров­ным, успокоительным голосом предложил сапожник.

– Но… больно долго что-то, – возразила женщина. – Не осерчал бы постоялец – сапоги-то ему небось надобны.

– Постояльцу своему скажешь, что хорошие сапоги требуют хорошей рабо­ты.

Беспризорному надоело барабанить ногами по ларю. Он ловко спрыгнул на землю, сделал замысловатую фигуру на пятках и весело, с бесшабашным ви­дом зашагал между ларями, что-то бойкое насвистывая себе под нос… Сза­ди, в прорехи выпущенной напуском рубахи, видны были две острые грязные лопатки.

– Ты куда, Сова? – сонно вскинулся второй беспризорник.

– А ну вас всех… Жрать охота… – не оборачиваясь, ответил тот, ко­го назвали Совой, и, сокрушенно махнув рукой, смешался с околобазарной толпой. А второй беспризорник снова задремал на солнцепеке.

Сазонов передал женщину Сергееву, а тот, проводив ее до самого дома, исподволь, осторожно навел справки, кто она сама и кто ее постоялец. И хотя соседи были испуганно-немногословны – постоялец в чинах, служит в штабе армии, – все же их слов явствовало, что ведет он строгий, замкну­тый образ жизни, ни с кем не водит знакомств, и все его боятся, а пуще всех – хозяйка.

Все говорило о том, что человек это опытный и осторожный, что все подступы к себе он перекрыл.

Теперь и Лацису, и Фролову, испытывающему неловкость за то, что пред­ложил неверную версию, стало совершенно ясно, что это и есть таинствен­ный Николай Николаевич. Ошибки не могло быть. Нужно только действовать немедленно – такие люди, как этот, опасность чуют за версту. И все же Лацис решил дождаться утра и получить в свои руки ту главную улику, без которой допросы длились бы бесплодно несколько дней, несмотря на всю очевидность собравшихся воедино фактов. Он был уверен, что получит ее, эту неопровержимую улику,

На утро следующего дня женщина, как и было уговорено, забрала у Пис­карева сапоги, и вскоре их уже осматривали у ее дома чекисты – Сергеев и Сазонов. Сергеев запустил руку в голенище и, сосредоточенно хмуря брови, прощупывал вершок за вершком каждую складку подкладки. Наконец его лицо расплылось в удовлетворенной улыбке, будто он поймал в сапоге налима.

– Есть… Чего-то есть… – тихо выдохнул он, поглядывая то на Сазо­нова, то на застывшую в благоговейном ужасе хозяйку.

Он вынул руку из голенища и сказал Сазонову: – Ножик дай.

Наблюдавшая за действиями Сергеева женщина испуганно зашептала, не веря, что такое могло случиться с важным постояльцем:

– Господи, никак, резать будете?.. А что ж я постояльцу потом скажу? Он у меня строгий.

Сергеев снова опустил руку с ножом в голенище и, орудуя им, утешил вконец расстроенную женщину:

– Ты не бойсь… Теперь мы ему все сами скажем. Все как есть – и про то, что было, и про то, что будет…

С этими словами он извлек из сапога сложенный во много раз бумажный квадрат. Стал его разворачивать. Разгладил на руке, покачал головой.

– Вот ведь… это ж надо такое! – Сергеев поднял глаза на женщину. – Ну, показывай, где он у тебя тут размещается, постоялец этот?

Женщина заколебалась.

Тогда Сергеев снова простовато и добродушно произнес, стараясь разве­ять хозяйкины опасения:

– Ты кончай его бояться, говорю тебе… Он уже, я так понимаю, все свои сапоги сносил.

– Женщина осторожно показала пальцем на дверь и тут же испуганно уб­рала палец:

– Там его комната.

Сергеев шагнул к двери, распахнул ее. Постоял, вглядываясь в небога­тое убранство чужой комнаты, и, хмыкнув, повернулся к Сазонову, сокру­шенно покачал головой, вводя в еще больший испуг хозяйку:

– Найди двух понятых, чтоб все, значится, законно… Обыск делать бу­дем…

Резко распахнулась дверь, и в кабинет Лациса быстро вошел своей обыч­ной уверенной походкой начальник оперативного отдела штаба армии Басов. И тут же за его спиною безмолвно! вырос с винтовкой в руках часовой.

– Я надеюсь, хоть вы мне все объясните?! – зло и непримиримо выкрик­нул Басов. – На каком основании?..

Но Лацис перебил его.

– А я, признаться, думал, – сухо сказал он, – что это вы мне все объяснять будете. Я вас буду спрашивать, а вы мне – объяснять… Да вы садитесь. Разговор у нас, я так понимаю, будет долгий.

Басов, не теряя спокойствия, присел к краешку стола:

– Что? Что вас еще интересует? – с благородным негодованием спросил он. – Да, я полковник царской армии и никогда этого не скрывал…

– А я вас об этом и не спрашиваю, – спокойно сказал Лацис.

– Так что же вас интересует?

– Сапоги.

И Лацис деловито поставил на стол уже знакомые нам сапоги, надраенные до блеска старательным сапожником.

– Ваши? – впился глазами в начальника оперативного отдела весь подоб­равшийся Лацис.

Басов на какой-то миг внезапно потускнел. Негодование сменилось на его лице страхом. Он сразу понял все или, по крайней мере, очень многое. Но тут же взял себя в руки.

– Э-э… возможно… Но как они оказались у вас? – с растяжкой, чтобы выиграть время, начал он.

– Случайно. Михаил Васильевич Пискарев передавал с их помощью вам письмо, а они вместе с письмом попали к нам.

– Какое письмо? Какой Михаил Васильевич? – снова возмущенно заговорил Басов, напряженно отыскивая про себя надежные ходы спасения.

– Слушайте, Басов! Мы ведь договорились, что задавать вопросы буду я!

– резко сказал Лацис. – Но, если хотите, я отвечу на ваши вопросы. Какое письмо?.. От Щукина!..

– Не знаю такого.

– Какой Михаил Васильевич? – не обращая внимания на слова Басова, спросил Лацис и, подняв голову, сказал часовому: – Введите!

В коридоре послышались неуверенные шаги – один, другой, третий, – ломкие, настороженные и беспомощные.

Басов смотрел на дверь и напряженно ждал, на лице его игязви­тельно-холодная усмешка.

В кабинет, припадая на культяпку, вошел сапожник. Был он гладко выб­рит, но в той же потрепанной одежде.

– Михаил Васильевич Пискарев, – отрекомендовал его Лацис и посмотрел на Басова. – Что? Не знакомы?

Басов, широко разведя руки в стороны, расхохотался весело внешне даже искренне.

– Помилуйте!.. Откуда?.. – давясь смехом, сказал он Лацису. – Что мо­жет быть общего у меня с этим оборванцем?

Лацис сощурил глаза, тихо переспросил:

– Общего? – затем достал из ящика узкий сапожный нож чуть-чуть загну­тым вниз концом и с легкой терпеливой иронией добавил: – Ну хотя бы этот нож… Этот самый сапожный, заметьте, нож, которым вы с Пискаревым убили начальника оперативного отдела армии товарища Резникова!..

Басов, приобретший было прежний свой самодовольно-наешливый вид, по­перхнулся. Высокомерную его улыбку разом свело с лица. Но это – всего лишь на мгновение. И опять он все еще попытался спастись.

– Не-ет!.. Нет-нет! Это какая-то ошибка! – возмущенно оправдывался он. – Я сейчас же буду жаловаться товарищу Райскому. Что за бред соба­чий? Какой нож? Какой еще Пискарев?

«Упорно. Изворотливо. И гадко! – подумал, глядя на него, Лацис. – Та­ким, как этот, улик мало. Хорошо, что не поторопились обезвредить. У каждого свое оружие. У этого – подлая изворотливость дождевого червя».

Лацис поднял со стола какую-то бумагу и, искоса заглянув в нее, не­возмутимо произнес:

– Тогда, быть может, вы вспомните вот что: настоящее имя этого чело­века Сергей Викторович Ковальский… подполковник белой армии, бывший адъютант великого князя Михаила Александровича… Ну как?.. Вспомнили?.. Сейчас резидент Щукинна… Что? Все еще не узнаете?

Басов побледнел, закусил от волнения губу и, настороженно выпрямив­шись, старался все же не глядеть в сторону Пискарева…

Он должен сейчас улыбнуться. Обязательно улыбнуться! – приказал он себе и тут же улыбнулся, но улыбка получилась жалкой, вымученной.

– Нет! – покачал головой Басов. – Я этого человека никогда не встре­чал.

Басов, облегченно вздохнув, откинулся на спинку стула и встал с пре­небрежительным любопытством рассматривать хромого сапожника. Простова­то-недоуменное лицо. И взгляд! Какой сердитый взгляд! Держится молодцом! Значит, так и ему надо держаться…

Лацис тоже краем глаза следил за Пискаревым и Басовым и увидел, что они настроены запираться до конца.

– А вы? – резко повернулся Лацис к сапожнику. – Может быть, вы узнае­те Владимира Петровича Басова? Работает там же, где и вы, у полковника Щукина…

«Неужели Лацис допустил непростительную в его деле оплошность? – нап­ряженно прикидывал в уме Басов. – Очная ставка двух запирающихся людей. Пожалуй, это промах! Только держаться так до конца!» И Басов возбужденно подался вперед, хотел возмутиться.

Но Лацис непреклонно закончил:

– Кличка – Николай Николаевич… Все еще не узнаете?

Сапожник зло громыхнул протезом и, успокоенный ловким запирательством Басова, резко тряхнул головой.

– Нет, – сказал он, без любопытства оглядывая сидящего возле стола Басова. – Представьте себе, в первый, раз вижу.

– Правда? – не скрывая иронии, спросил у него Лацис. – А мне показа­лось…

Лацис достал из ящика стола фотографию. Это был групповой портрет высших чинов царской армии. В центре стоял великий князь Михаил Алек­сандрович. По правую руку от него вытянулся блестящий немолодой уже офи­цер, в котором без большого труда можно было узнать сапожника. Рядом с Пискаревым в тугом и строгом мундире с погонами полковника генерального штаба и при орденах стоял и сам Басов.

– …показалось, что вы давно знакомы, – закончил с нарочитым недоу­мением Лацис и снова поднял глаза на Басова: – Кстати, фотографию эту мы нашли у вас… Да-да, какой просчет при таком-то опыте! Но не судите се­бя строго, и без этой фотографии улик против вас набралось достаточно… Николай Николаевич.

Басов обреченно понял, что запираться дальше бесполезно, и с бессмыс­ленным выражением лица уронил голову…

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Новороссийск встретил Красильникова и его товарищей – Кособродова и Николая холодной, сквозняковой погодой.

Город стоял на бою ветров: они дули либо с гор, либо с моря. И лишь в короткие промежутки, когда один ветер приходил на смену другому, здесь устанавливалась непривычно тихая погода. Случалось это редко.

Кораблей в эту пору в Новороссийске оказалось много. Жестокие, ноже­вые ветры рвали на мачтах английские, американские и французские флаги, тоскливо свистели в крепко натянутых снастях. Тяжелые волны яростно би­лись о камни и об упругие железные корпуса.

Во мгле смутно вырисовывались высокие транспортные суда, похожие на исполинские каменные валуны. К бетонным пирсам прижимали туго натянутые швартовы. Было темно и уныло. Лишь на шканцах самого большого транспорта ярко светил корабельный прожектор. В его лучах безостановочно двигались люди в светлых холщовых робах и высоких бескозырках. Это были английские моряки. Иногда кто-нибудь из них останавливался и, размахивая руками, как сигнальными флажками, исступленно кричал, быть может отдавал прика­зания.

Вот прожектор чуть переместился, выведя из грохочущей темноты две стреловидные лебедки. Они, тяжело поскрипывая, подняли над палубой ог­ромную горбатую глыбу. Раскачиваясь, на несколько мгновений эта глыба зависла над палубой и медленно поплыла в сторону.

Прожектор снова отклонился, и теперь в его лучах оказался небольшой маневровый паровоз. Ветер срывал с трубы паровоза клочки пара и с силой швырял их в темноту. Пыхтя и отфыркиваясь, паровоз подал к железному борту судна платформу. И на нее тотчас плавно, слегка продавливая ее, опустился огромный горбатый танк.

А неподалеку от выхода на пирс, на фоне судовых огней, четко вырисо­вывались часовые в черных шинелях. Матово блестели примкнутые штыки вин­товок.

Часовыми были офицеры. Охрану пирса, и прием танков у англичан вела офицерская рота дроздовцев.

Один из часовых поднял голову и стал настороженно вгляваться в черно­ту ночи. Затем громко спросил:

– Кто идет?

– Свои! Капитан Мезенцев!

На мгновение вспыхнул свет карманного фонарика и осветил лицо челове­ка с большим шрамом на щеке. Капитан Мезенцев подошел к часовым.

– Ну как тут?

– Все спокойно, господин капитан, – тихо отрапортовал часовой и затем спросил; – Графика движения еще нет?

– Пока нет, господа! Обещали завтра сообщить! – не уклонился от раз­говора с часовым капитан.

Мезенцев щелкнул портсигаром, закурил я долгим, внимательным взглядом посмотрел туда, где шла погрузка. В лучах прожектора тяжело покачивалась на тросах еще одна мрачная громадина.

Издали порт угадывался по резким мерцающим и слегка покачивающимся огонькам стоящих возле причалов кораблей и по тревожно мечущемуся лучу прожектора.

Время от времени прожектор освещал низко надвинувшиеся на землю рва­ные облака или медленно полз по бугру, выхватывая из темноты сухую траву и низкорослый кустарник.

Двое стояли возле вросшего в землю по самые оконца домика и, дымя ци­гарками, смотрели на порт. Одним из них был Кособродов, второй-сутулый, впалогрудый – старик Данилыч, прежде он работал в карьере, где добывали камень для клинкера. Его-то и разыскал в первую очередь Кособродов, рассчитывая на непременную помощь этого верного старика.

Семья у Данилыча была большая и шумная, и поговорить о деле вышли во двор. Они стояли на краю крутого откоса, и слабый луч прожектора время от времени быстро скользил по их фигурам.

– Вторую ночь грузят, – тяжело вздохнул Данилыч. – Наши, которые в порту, эти самые танки видели, говорят, что красным может каюк выйти. Так понимают, что супротив такой страшилы не устоять. Пуля ее не берет, бомба ее тоже, говорят, не берет. Броневик свободно может в землю затоп­тать…

– Каюк, говоришь? – задумчиво переспросил Кособродов, угрюмо проводив взглядом сноп света, на мгновение лизнувший сухую траву у их ног. – Это уж, Данилыч, с какой стороны посмотреть – если черт не выдаст, то и свинья не съест… Взрывчатка мне во как нужна, хоть пару пудов!

Данилыч поднял на Кособродова застоявшиеся старческие глаза и долго молча смотрел на него.

– А-а, так вот ты зачем… – протянул он удивленно. – А я думал, ты уже старое-то бросил, седой черт. Внуки небось есть…

– Горбатого могила исправит, – скупо улыбнулся Кособродов.

– Ты этого добра днем с огнем у нас не найдешь. Нету!

– А на складе?

– На складе его никогда и не бывало. Каждую порцию для взрывов из го­рода под большой охраной везли. И то, – Данилыч обернулся по сторонам, – наши хлопцы, я знаю, половинили. Партизанам в горы переправляли. А сей­час – все! Нету!

Так ничем закончился их первый день в Новороссийске. А на следующий день в порт уже отправился Красильников. В бушлате, в суконных матросс­ких брюках, заправленных в сапоги, похожий на ищущего выгодной работы моряка, он с самого утра болтался возле портовых ворот, стремясь, одна­ко, не очень попадаться на глаза часовым.

Разгрузку танков днем не производили. Потому и пирс, к которому был пришвартован английский военный транспорт «Орион», был пуст.

Семен Алексеевич уже собирался уходить, как вдруг увидел, что с «Ори­она» на пирс спустились матросы и беспорядочной гурьбой направились к воротам порта. Он скорым шагом обошел штабеля каких-то бочек и тоже нап­равился к воротам.

Не доходя до них, остановился, сосредоточенно скручивая цигарку. Когда английские моряки, предводительствуемые коренастым боцманом с

серьгой в ухе, поравнялись с Семеном Алексеевичем, он жестом попросил у них огонька.

Моряки остановились. Боцман достал зажигалку, посмотрел на замыслова­то скрученную цигарку и улыбнулся. Заулыбались и другие, заговорили на непонятном Красильникову английском языке.

– Козья ножка, – попытался объяснить он любопытствующим морякам и, чтобы разговор не оборвался, жестами показал:

– Хочешь, тебе сделаю?

И, не ожидая его согласия, Красильников достал полный табаку кисет, рванул размашистым, изящным движением газету и ловко, одним приемом, скрутил предлинную козью ножку. Всыпав в нее рубленый корень самосада, он подал готовую цигарку боцману. Тот прикурил, затянулся. Лицо его дер­нулось и побагровело, он громко закашлялся. Моряки снова засмеялись и, обступив Семена Алексеевича и боцмана, по очереди стали пробовать само­сад, гогоча и весело хлопая Красильникова по плечу. Знакомство завязыва­лось…

Но в это время юркий человек в штатском, по виду явно филер, тут как тут появился возле моряков, подозрительно присматриваясь к тому, что здесь происходит.

Красильников наметанным глазом сразу же заметил филера и понял, что знакомство с ним ничего хорошего ему не сулит.

– Ладно, ребята! Мне пора! Пойду! – пробормотал он и постарался про­тиснуться сквозь толпу обступивших его англичан, они его не отпускали. Звали с собой выпить. Хоть и не знал он английского языка, но правильно понял это приглашение по тем жестам, которыми моряки сопровождали слова.

– Не могу я, ребята! Некогда! – качал головой Красильников и затем вдруг, чуть прищурив глаза, сказал: – Вот завтра… Завтра можно… Завтра давайте встретимся…

При этом Семен Алексеевич прикладывал руку к щеке и даже закрывал глаза, чтобы моряки лучше поняли, что значит завтра».

– Завтра… – повторил вслед за Семеном Алексеевичем высокий моряк с тяжелым упрямым подбородком и отрицательно покачал головой: – Нет!.. Нет завтра… Ту-ту…

Что-то резкое и гневное бросил в толпу филер. Высокий моряк огрызнул­ся и махнул в его сторону рукой. Весело и возбужденно переговариваясь между собой, моряки тронулись дальше. Филер уже стоял возле Семена Алек­сеевича и ждал, когда отойдут подальше моряки.

Но высокий моряк что-то понял, тоже остановился и, угрожающе погляды­вая на филера, стал ждать. Тогда филер, сменив Красильникова недобрым взглядом, покорно побрел вслед за входящей толпой англичан. «Спасибо, товарищ!» – мысленно сказал выручившему его моряку Красильников и, про­водив англичан задумчивым взглядом, пошел в противоположную сторону.

Наплутавшись вдоволь в сложных лабиринтах припортовых улиц, Кра­сильников вышел наконец к деревянным причалам. Здесь мерно покачивались на легкой волне ходкие рыбацкие фелюги. На корме одной ветхой лайбы си­дел старик. Увидев, что Красильников остановился, старик, глядя поверх

Ючков, крикнул:

– Матрос, выпить чего не найдется?.. Есть отменная закуска! – и он показал на связку вяленой рыбы, висевшую на флагштоке.

Семен Алексеевич прошел не мешкая по причалу к лайбе.

– Какую службу здесь несешь? – дружелюбно спросил он старика, стара­ясь понравиться ему.

– А служба у меня простая, – начал старик – видно, был из разговорчи­вых, – вроде сторожа я. – Он помолчал и грустно добавил: – Сорок годков день в день прослужил в этом порту, в таможне, а теперь… вот…

Семен Алексеевич даже присвистнул от удивления.

– Сорок лет?.. Наверное, многих моряков знаете?

– Известно, – согласно кивнул головой бывший таможенник.

– А не доводилось вам встречать кого с бывшего эсминца «Гаджибей»? – дознавался Семен Алексеевич.

– С того, потопленного? – повел бровью в сторону рейда таможенник.

Красильников кивнул.

– Ходит тут один. Комендором был.

– Комендором? А фамилию его не вспомните? – с надеждой в голосе спро­сил Семен Алексеевич.

– А чего вспоминать? Воробьев его фамилия.

– Воробьев?.. Василий?.. – обрадовался Красильников.

– Василий. Он самый.

– Значит, он здесь? – продолжал несказанно обрадованный Красильников.

– А где его можно повидать?

– Если есть на что выпить, то в аккурат через десять минут я его вам покажу.

– Есть! Есть! Пошли, папаша!..

Таможенник легко выбрался на причал.

– Подождите, а вахту кому?.. – вдруг остановился Красильников.

– А шут с ней, с вахтой! И с этой лайбой! На ней все равно украсть нечего, – проговорил таможенник.

В двух кварталах от порта, на ветхом каменном доме, висела на кронш­тейнах большая медная пивная кружка, а под нею красовалась надпись: «Эк­сельсиор». Старик таможенник свернул во двор, показал на пролом в стене, означавший вход. По выщербленным ступеням они спустились вниз. Под по­толком каменного коридора висел тусклый керосиновый фонарь. Он освещал дубовую дверь.

Таможенник толкнул ее – и навстречу им с оглушающей силой вырвался нестройный гул, послышались невнятные пьяные голоса. Семен Алексеевич увидел низкий сводчатый зал, в котором за длинными дубовыми столами си­дели люди. Это были рыбаки, грузчики, военные моряки, механики с мелких судов и портовые воры. На их одежде лежал отпечаток морских профессий. И только два филера, сидевшие неподалеку от входа, казались здесь такими же несуразными, как, скажем, архиерей цирковой арене. Они тянули пиво и не спускали глаз с английских моряков, тесной кучкой сидевших за другим столом.

Таможенник повел Красильникова в конец зала, ближе к стойке. Здесь в одиночестве сидел моряк в грубой брезентовой робе.

– Вот и дружок ваш – Воробьев, – показал старик.

Семен Алексеевич заглянул в лицо моряка, тронул его за плечо:

– Не узнаешь, Василий?

Моряк нехотя поднял голову, несколько мгновений всматривался в Кра­сильникова.

– Семен?.. Здорово! А мне кто-то сказал, что тебя будто убили. – Мо­ряк ногой придвинул табурет для Красильникова скомандовал в сторону стойки: – Матрена! Пива нам!

– А водочки не будет? – ласково напомнил таможенник, глаза у него за­маслились от ожидания.

Воробьев посмотрел на старика, покачал головой:

– Ох и надоел ты мне, старик!

Семен Алексеевич весело объяснил Воробьеву:

– Это он помог разыскать тебя. – И затем сказал таможеннику: – Вы бы сами выпили! А денег я дам!

– Понимаю! – проникновенно сказал таможенник.

Красильников достал из кармана несколько царских денежных купюр и протянул их таможеннику. Тот, не глядя, зажал деньги в кулаке и, пятясь между столами, зашлепал к стойке.

А Семен Алексеевич и Василий Воробьев не спеша потягивали пиво и тихо переговаривались.

– Мне эта взрывчатка для большого дела нужна, – убеждал Красильников своего давнего друга, который сейчас смотрел на него какими-то грустными глазами.

– Не знаю, для чего она тебе нужна, но нету ее у меня, я не комендор сейчас. Рыбалю – и вся моя недолга.

– Значит, не поможешь? – тихо, чувствуя, как перехватывает от обиды горло, спросил Красильников.

– Значит, не помогу, Семен… – Помолчав немного, Воробьев хмуро до­бавил: – Да и к стенке сейчас за это без суда вставят!

– Боишься, выходит?

– Понимай как хочешь.

Красильников встал.

– Ты что ж, уходишь? – спросил, заметно трезвея, Воробьев. – А я ду­мал, посидим… повспоминаем… Жизнь-то, жизнь ныне какая верченая… Одна и отрада – повспоминать…

– Нам вроде вспоминать нечего, – сухо сказал Красильников и, не про­щаясь, круто повернувшись, двинулся к выходу. Поднявшись по ступенькам, постоял немного – нет ли хвоста? – и, успокоенный, зашагал по улице. Он так и не заметил, как из пивной выскользнул филер и приклеился к его следу…

Вот уже кончилась улица, и он свернул в переулок. Когда проходил воз­ле какого-то дома мимо железной калитки, чья-то сильная рука внезапно ухватила его за рукав бушлата и рванула к себе. Калитка тотчас же зах­лопнулась, скрежетнул железный засов. Не успел Семен Алексеевич что-либо сообразить, как увидел перед собой виновато улыбающегося Воробьева.

– Не видал разве? За тобой шпик увязался… Давай за мной! – прогово­рил он, тяжело дыша.

– Как ты сюда успел? – удивился Красильников.

– Известно… проходными дворами, – переводя дух, ответил Василий и крепко, по-матросски хлопнул его по плечу. Они торопливо пошли по ка­кой-то сложной, запутанной дороге – мимо дровяных складов, старых сара­ев, полуразваленных землянок…

Верстах в пяти от Новороссийска, на берегу небольшого заливчика, сто­яло несколько выщербленных морскими ветрами рыбацких хат. А неподалеку от них вольготно покачивались на волнах заякоренные шаланды и баркасы. Сюда Воробьев и привел Семена Алексеевича.

– Вон мой корабль стоит…

«Мария» – крупно было выведено белой краской на борту ничем не приме­чательного баркаса.

– Здравствуйте вам, – послышался певучий женский голос.

Семен Алексеевич обернулся. Перед ним стояла с молодой смелой улыбкой на красивом, веснушчатом лице статная русоволосая женщина.

– Мария, те пироксилиновые шашки, что мы когдась рыбу глушили, где у тебя? – спросил Василий у женщины.

– Возле хаты закопаны.

– Много осталось? – уточнил Василий, и было ясно, что такого рода разговоры здесь – дело будничное.

– Богато еще! Пуда два…

– Выбери их из земли и подсуши. Они ему для настоящего дела нужны! – Василий с уважением кивнул в сторону Красильникова.

– Что ж, раз нужны – выберу, – сразу и просто согласилась женщина.

– И деготь мне приготовь, замажу на баркасе твое имя! – крикнул ей вслед Василий и, встретив недоуменный взгляд Красильникова, охотно объяснил: – По сухопутку, понимаешь, вам из города с пироксилином никак не выйти. Патрули везде шастают… Попробуем, как стемнеет, до Зеленого мыса морем вас вывезти…

К вечеру Красильников привел сюда, в рыбацкую хижину, Кособродова и Николая, и они, не мешкая, стали готовить баркас к выходу в море. Во­робьев выволок из хаты несколько связок просушенных рыбацких сетей, сно­ровисто расправил их на корме, возле старенького, добросовестно отслу­жившего уже десять своих жизней движка. Под сетями сложили пироксилин и несколько динамитных шашек, которые каким-то чудом достал у кого-то Ко­собродов. Принес Дмитрий Дмитриевич главную новость, ради которой оста­вался в городе. Знакомый машинист достоверно сообщил, что эшелон с тан­ками тронется к фронту завтра в десять часов. К этому времени они должны уже добраться до места.

Когда совсем стемнело, Мария пригласила всех в хату, выставила на стол чугунок вареной картошки, хлеб, десяток вяленых кефалей.

Ели молча, сосредоточенно и торопливо. Почти одновременно встали, поблагодарили хозяйку, Воробьев взглянул на часы:

– Ну что ж! Тронемся помалу! Времени надо с запасом: Бригантина у ме­ня норовистая. По части мотора!..

Но мотор завелся сразу, с первого поворота ручки, затарахтел бодро, весело.

Баркас шел вперед в кромешной тьме, слегка покачиваясь волнах. Сидя на носу, на бухте свернутого каната, пристально вглядывалась вперед Ма­рия. За рулем стоял Воробьев. Семен Алексеевич, Кособродов и Николай расположились рядом с ним залепленных рыбьей чешуей ящиках.

– Ну что ж, я так считаю, – вращая штурвал, громко рассуждал Василий,

– что если эшелон отправляется в десять, то шьше двенадцати он до Тон­нельной не дойдет. Так ведь? – и покосился на Кособродова, словно хотел сверить ход своих рассуждении с тем, что думают остальные.

– У них, конечно, два паровоза будет и толкач на подмоге – рассуди­тельно ответил Кособродов. – Правда, и горки там…

– Во-во! – согласился Воробьев. – Поэтому я два часа кладу.

– Полтора, – коротко уточнил Кособродов.

– Все равно успеете. Пеши – если мерить от Зеленого мыса верст семь, не боле, – поддержала на добром распеве этот разговор Мария.

Светало. Сквозь плотную замесь низких, сильно увлажненных от недавних штормов облаков просачивались мутные волны слегка подзеленевшего света. Справа, вдали, над гребнями бегающих валов, показалась полоса желтовато­го гористого берега.

– Василий! – раздался тревожный оклик Марии. – Смотри туда… Морис­тей…

Там, вдали, за грядой волн, смутно угадывался силуэт какого-то судна. Оно шло прямо на баркас, вырисовываясь все ясней и ясней. И вот уже ста­ли хорошо видны его топовые огни: справа – красный, слева – зеленый.

Василий сразу же переложил штурвал – и баркас, резко накренившись, лег право на борт, носом к берегу.

– Может, пронесет! – тревожно проговорил Василий.

Но куда там! – не пронесло! На судне сначала показалась световая точ­ка, потом из нее вырвался сноп света и быстро заскользил по гребням зыб­ких пенящихся волн. Он быстро приближался к баркасу. Осветив баркас, прожектор внезапно погас. И тотчас на судне заработал ратьер, который стал посылать в сторону ускользающего баркаса предостерегающие световые сигналы: точки, тире, точки…

«Приказываю… лечь… в дрейф…» – медленно прочитал Василий и воп­росительно посмотрел на Семена Алексеевича. Тот стоял недалеко от штур­вала, закусив губы, и на лице его резко обозначались скулы.

– Вася! Это патрульное!.. Патрульное… Не отстанут так…

Пироксилин! Пироксилин кидайте в воду, пока нет прожектора! – тревож­но закричала Мария.

– Подожди ты, скаженная! – резко оборвал ее Василий, мысленно вымеряя расстояние между судном и баркасом.

Вдали снова ярко вспыхнула красная точка, тут же на воду неподалеку от борта баркаса упал луч, заскользил к баркасу. Тогда Василий второпях передал штурвал Красильникову, а сам бросился к движку: добавить газку – и к берегу. Только в этом было сейчас спасение.

Когда стремительный прожекторный луч накрыл баркас, Красильников мгновенно переложил штурвал – и тут же, резко вильнув, баркас ушел в темноту. И опять луч беспомощно, слепо заскользил по волнам, нащупывая баркас, и опять стал наползать на его борт. И снова Красильников, резко передернув штурвал, увел посудину в темноту. Так раз за разом уходил баркас от луча прожектора, мечась между беспорядочными волнами и буруна­ми.

– Молодец, Семен! – послышался восхищенный голос Василия.

С судна потянулась пунктирная нитка трассирующих пуль. Однако пуле­метная очередь прошла в стороне от баркаса.

К штурвалу снова стал Василий и замысловатыми зигзагами повел баркас к берегу. Верткое суденышко скользило по волнам, то прячась за ними, то взлетая на мгновение на гребень волны, чтобы тут же спрятаться, засло­ниться ею…

– Все равно сейчас догонят! – хмуро глядя на мчащееся под всеми пара­ми судно, пробурчал Кособродов. Ему не нравилось ни море, ни эти гонки с патрульным судном.

Василий смерил глазами расстояние на этот раз уже до берега и заметно повеселевшим голосом ответил, храня на лице неприступное спокойствие:

– Может, догонят, а может, и нет… Сейчас, ближе к берегу, глубина спадет, и они дальше не сунутся.

Раскатисто ударила с судна пушка – казалось, что она еще больше пыта­ется всколыхнуть прибой.

Впереди баркаса взметнулся сноп воды. И прежде чем он опал, пушка снова раскатисто ударила. Теперь вода взметнулась совсем близко за кор­мой и ливнем прошлась по баркасу.

– Василий, смотри! Вилку ставит! – предупреждающе крикнул Семен Алек­сеевич.

– Вижу, – тихо, скорее сам себе ответил Василий, изо всех наваливаясь на штурвал.

Высокие гейзеры взметнулись левее баркаса – снаряды разозлись по ста­рому курсу.

– Все, хлопцы! Все!.. Машину стопорит! – донесся злорадный голос Ма­рии. – Боится, гад, дальше идти!..

Патрульное судно выстрелило еще несколько раз. Но это уже от бессилия

– снаряды разорвались совсем в стороне.

Баркас быстро проскользнул в тень обрывистого, поросшего кустарником берега. Василий облегченно вздохнул, застопорил двигатель, и на баркасе стало тихо. Все звуки: шелест грузно закатывающегося на гальку прибоя, слабое цоканье капель, падающих с мокрых ветвей, сонные вскрики какой-то птицы – воспринимались после только что пережитого острей, отчетливей.

Патрульное судно несколько раз прошлось вдоль берега, в полуверсте от береговой кромки, обшаривая прожектором выступающие из воды скалы. Но уже порядком рассвело, и луч прожектора стал тусклым и расплывчатым. Баркас затаился между серыми каменными валунами и по цвету слился с ни­ми.

Проводив долгим взглядом растаявшее в море судно, Семен Алексеевич вместе с Кособродовым и Николаем выбрались на берег. Мария и Василий пе­редали им мешки.

– Домой-то как доберетесь? – сочувственно спросил Красильников. – Ну как снова патруль подловит?

– Ты за нас не бойся, – бодро ответил Василий. – Нам это не впервой, правда, Мария?.. Вы за себя бойтесь! Дорога-то небось крепко охраняться будет.

– Ничего. Черт не выдаст, свинья не съест, – привычно повторил свою любимую пословицу Кособродов.

Они попрощались.

Утро было унылое, пасмурное. Густой, липкий туман выползал из моря, накапливался на пригорках и стекал в распадки и буераки, теряя белые ватные клочки на багряно-желтых ветках деревьев…

Семен Алексеевич, Кособродов и Николай с мешками на спинах торопливо шагали друг за другом.

Они боялись одного – опоздать – и оттого спешили. Идти пришлось почти все время в гору.

К десяти часам, ко времени отправления из Новороссийска литерного эшелона, они добрались до места.

Зажатая с обеих сторон скалами, внизу заблестела под солнцем железная дорога – два тонких, как лезвия ножей, луча, сходящихся у горизонта. Красильников и Кособродов, лежа на краю обрыва, смотрели на нее. А Нико­лай, цепляясь за выступы в камнях, спустился на полотно, огляделся по сторонам, подошел

К рельсам, зачем-то постучал сапогом по металлу. И лишь после этого махнул рукой: «Давайте!»

Красильников и Кособродов стали осторожно спускать на веревке тяжелый мешок со взрывчаткой.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На товарном дворе железнодорожной станции Новороссийск, куда ночью были поданы платформы с танками, заканчивалась подготовка эшелона к отп­равке. Солдаты, маскируя, тщательно укрывали брезентом стальные махины. Железнодорожники, следуя инструкции, в последний раз проверяли буксы и сцепку, В голове эшелона стояли под парами два мощных паровоза, за ними виднелся пассажирский вагон для свободных от караула офицерских смен. Еще дальше, в хвосте длинной цепи платформ, тоже неутомимо выбрасывал в небо белые облачка маленький паровоз-толкач.

Начальник литерного эшелона капитан Мезенцев медленно шел вдоль плат­форм, придирчиво и горделиво вглядываясь в укутанные брезентом громады. Он остановился возле пассажирского вагона, взглянул на часы. Помедлил немного и зычно крикнул:

– Господа офицеры! По местам!

Похожие в своих черных одеждах на монахов, дроздовские часовые полез­ли каждый на свою платформу, вытянулись там по стойке «смирно». Те, кто сопровождал Мезенцева, поднялись в классный вагон. Мезенцев снял фуражку и, осознавая важность момента, выдохнув негромко: «Ну, с богом! «, тор­жественно взмахнул ею.

Послышались протяжные гудки паровозов. Часовые на платформах мелко крестились. Разом лязгнули буфера, заскрипели колеса – эшелон сдвинулся с места и, медленно, тяжело набирая скорость, грузно поплыл по рельсам.

Капитан Мезенцев вскочил на подножку классного вагона и снова бросил взгляд на часы: было ровно десять часов утра.

И, по всему вероятию, в ту же минуту новороссийские телеграфисты пе­редали эту новость по всему маршруту следования литерного эшелона.

Вся дорога – от Новороссийска до Харькова – ждала этого сигнала. Тот­час после него на – станции и полустанки, покинув казармы, прибыли роты охраны. Патрульные устанавливали на рельсы дрезины и отправлялись – в который раз! – проверять исправность путей…

Сообщение о выходе литерного из Новороссийска было принято в Харько­ве, в ставке командующего Добровольческой армии.

Адъютант его превосходительства Кольцов с десяти часов утра ни на се­кунду не позволил себе отлучиться из аппаратной. Едва только последний сантиметр ленты вышел из буквопечатающего аппарата, как он немедленно отправился наверх, Тщательно оглядев себя с ног до головы в зеркале и оправив френч, вошел в кабинет командующего.

– Ваше превосходительство, экстренное сообщение! В десять ноль-ноль – точно по намеченному графику – литерный эшелон вышел из Новороссийска! – четко доложил он.

Ковалевский оторвался от дел, довольно улыбнулся и удовтворенно ска­зал:

– Отлично, Павел Андреевич!.. И вот о чем я вас буду просить. Лично проследите за продвижением этого эшелона. Это чрезвычайно важно. Время от времени докладывайте мне.

– Кольцов щелкнул шпорами – шпоры длинно прозвенели малиновым звоном.

– Слушаюсь, Владимир Зенонович! – И вышел. Он сел за свой стол и уже ни на чем другом не мог сосредоточиться. Мысленно он видел этот эшелон с английскими танками, находившийся тридцать минут, нет, уже сорок минут в пути.

«На сорок минут ближе к Москве! – тяжело думалось Кольцову. – Неужели это неотвратимо? Неужели Красильников с друзьями не остановит? Конечно, Ковалевский преувеличивает значение этих танков для победы. Но они действительно многое могут решить… Многое! Что я могу сделать? Что?..»

Ожидание часто похоже на бессилие: та же растерянность, та же безыс­ходность… И чем больше проходило времени, тем сильнее в душе Кольцова нарастала тревога, в голову лезли разные-то опасливые, то подозри­тельные, то сумасбродные мысли.

«Так вот в детстве бывало: на дерево взберешься, сидишь на какой-ни­будь не очень крепкой ветке и дрожишь, что упадешь, и вниз спуститься не можешь, боишься! – судил о своем настроении Кольцов. – В сущности, любое чувство – деспот. Но самое деспотичное – тревога. Чего я боюсь? Больше всего неизвестности… Где-то в степи, на перегоне между Новороссийском и станцией Верхне-Баканская, Красильников с товарищами, может быть, идут на смерть. И я ничем, ничем не могу им помочь! Действительно, как в детстве на ветке – сидишь и беспомощно ждешь, когда треснет под тобою сук и ты полетишь на землю… Ковалевский спокоен, и Микки спокоен. Спо­койны все в штабе… Уверены? Беспечны?.. Нет, не это… Просто для них эти танки, все это – дело неживое. А для меня – кровное».

Время шло медленно-медленно, оно дробилось на какие-то бесконечные, чересчур удлиненные мгновения.

«Где же сейчас эшелон? Постой… наверное, у станции Гайдук. У меня же отмечено: до станции Гайдук – пятьдесят минут, – не в силах унять волнение, прикидывал Кольцов. – Гайдук… потом Тоннельная… и Верх­не-Баканская… Где-то там поезд медленно и верно приближается к своей гибели. Но и после того как махина превратится в искореженные кучи желе­за, мне еще долго терзаться в неведении… А пока… пока десять часов пятьдесят минут! Эшелон вот-вот прибудет на станцию Гайдук».

Кольцов встал и, стараясь умерить свое нетерпение, медленно направил­ся в аппаратную. Там, в деловой, многоголосой сумятице, в судорожном пе­рестуке телеграфных аппаратов, возле напряженных и нервных рук телегра­фистов, легче было ждать вестей…

В пожухлой, продутой ковыльными ветрами степи два мощных паровоза не­утомимо тянули тяжелый состав по холмистой равнине. Она была черна – ее давно иссушили северо-восточные ветры, которые в этой местности звали бора, и выжгло беспощадное степное солнце.

Степь упиралась прямо с разгона в горы, которые высились в голубом и зыбком мареве. Там, куда под всеми парами мчался поезд, они напоминали деревню, давно покинутую людьми, крепость с полуразрушенными дозорными башнями и острыми зубцами обветшалых, но еще крепких бойниц.

…Горы подступали все ближе. И вот уже, замедлив ход и натужно пых­тя, поезд стал втягиваться в узкие коридоры среди скалистых гребней, по­росших одинокими, скрюченными деревьями и кустарниками. Ветер усилился, холодный и кинжальный, он бил в лицо часовым, стоящим на платформах, и те зябко кутались в воротники своих черных шинелей.

Кольцов находился все в том же неотступно-напряженном состоянии, сле­дя за каждым движением людей в аппаратной, когда наконец телеграфист протянул ему ленту.

– Ваше благородие, литерный проследовал станцию Гайдук!

Кольцов, читая, протянул ленту между пальцами.

– Следующая Тоннельная?

– Так точно, ваше благородие. Она самая, Тоннельная, потом Верхне-Ба­канская, потом…

– У вас карты какие-нибудь есть?

– Так точно. Какая нужна? – в почтительном усердии вытянулся перед адъютантом его превосходительства невысокого роста телеграфист, и вос­торженные его глаза так и ели золото кольцовских погон.

«Наверное, из гимназистов? Мечтает стать офицером», – мельком подумал о нем Кольцов и небрежно бросил:

– Северо-Кавказская и Донецкая дороги!

Телеграфист тотчас отошел к шкафу и, порывшись в нем, выложил перед Кольцовым две карты.

– Вот, пожалуйте! – поспешил доложить он. – Это – Северо-Кавказская. Вот она – Тоннельная!

Кольцов склонился к карте и, уставившись в нее долгим взглядом, сидел молча и неподвижно, перебирая в уме события последних часов.

Гайдук… Тоннельная… Верхне-Баканская… Через черные точки на карте протянулась короткая и извилистая красная ветка.

– Тут, ваше благородие, такая дорога, не приведи господи. Горы… Подъемы… Спуски…

– Взгляните, ничего не передали? – вернул телеграфиста к делу Кольцов.

– Минутку! – Телеграфист шагнул к аппарату и вскоре вернулся с пучком ленты: – Все в порядке, ваше благородие! Проследовали Тоннельную!

После этого, поняв, что ему нечего делать у телеграфистов, что на судьбу поезда отсюда он никак не может повлиять, что в приемной у него, наверное, скопилось много дел, Кольцов покинул аппаратную. Медленно рас­хаживая по приемной, он мысленно представлял, что будет, если произойдет крушение… Падающие под откос паровозы, вагоны, платформы, танки… Пламя… Зловещий скрежет металла… Дым… Крики… Дорого бы он, ох как дорого бы заплатил, чтобы увидеть все это наяву…

Настенные часы показывали уже без четверти двенадцать. Что дав­ным-давно должно было случиться. Нет, это уже случилось, иной мысли Кольцов не допускал.

– Скоро должно поступить сообщение с Верхне-Баканской, – устало ска­зал он Микки. – Сходите в аппаратную.

Когда Микки вышел, Кольцов достал из кармана портсигар и нервно заку­рил. На лбу его блестели студеные бисеринки пота. И опять новое волне­ние: Микки слишком долго не возвращается из аппаратной, что бы это зна­чило? Наконец Кольцов услышал его шаги.

– Ну что там?

После паузы, которая Кольцову показалась бесконечной, Микки ответил:

– С Верхне-Баканской сообщений еще не поступало, Павел Андреевич.

В четверть первого Кольцов не выдержал и сам заспешил в аппаратную. Пошел для того, чтобы самому услышать, что о литерном никаких сообщений не поступало.

В аппаратной все так же бесстрастно стучали буквопечатающие аппараты, ползли ленты с новостями…

Увидев Кольцова, телеграфист привстал из-за стола, обеспокоено пожал плечами.

– Все еще никаких сообщений, господин капитан!

– Странно!

– Очень странно, ваше благородие! – громко вздохнул телеграфист.

Час дня… два часа… Казалось, время утяжелилось… Несколько раз в аппаратную ходил Кольцов. Ходил Микки. Но все было по-прежнему неопреде­ленно, неясно.

– Не могло что-либо случиться, Павел Андреевич? – с рассеянной и бес­помощной тревогой в голосе спросил Микки.

– Ну что вы, Микки! – Во взгляде Кольцова искрой промелькнула ирония и тут же исчезла за маской глубокой обеспокоенности. – Что вы такое го­ворите?! Там же кругом охрана! Не арбузы ведь везут!..

– Но почему же в таком случае… – заикнулся Микки, обычно ни о чем серьезно не беспокоившийся.

– Вероятно, где-то на линии повреждена связь, – с серьезнейшим видом высказал предположение Кольцов.

– Вы так думаете?

– Уверен.

Но и в три часа дня сообщений о литерном все еще не было. Кольцов, которому полагалось встревожиться, доложил об этом Ковалевскому.

Командующий, как всегда, когда нервничал, снял и опять надел пенсне.

– Что же могло случиться? – нервно вслух размышлял он.

И, явно расстроенный неизвестностью, горестно взглянул на Кольцова. Кольцов стоял у стола командующего, всем своим видом говоря, что готов выполнить любое его приказание, но ответить на этот вопрос он не в си­лах.

Ковалевский слабо пожевал губами и, уже по-настоящему тревожась, поп­росил:

– Прикажите начальнику связи немедленно связаться со всеми станциями перегона, по которым должен следовать литерный. Пусть, черт их дери, уз­нают наконец, в чем там дело?..

Кольцов хотел уйти, но дверь распахнулась и в кабинет вошел Щукин. Не взглянув на Кольцова, доложил:

– Ваше превосходительство, на перегоне Тоннельная – Верхне-Баканская была произведена попытка взорвать литерный. Один из покушавшихся убит…

Кольцова шатнуло. Если бы Ковалевский или же Щукин в это время пос­мотрели на него, они бы заметили, какое отчаяние на мгновение овладело им. «Была произведена попытка…» Значит, литерный не взорван… «Один из покушавшихся убит…» Кто? Красильников? Кособродов? Николай?

– Личность убитого пока не установлена, – глухо, как из-за стены, до­носились до Кольцова размеренные слова Щукина.

– Что с поездом? – почти выкрикнул Ковалевский.

– Все в порядке, ваше превосходительство. Проследовал Екатеринодар. Движется на Ростов.

Кольцов тихо вышел из кабинета, сел за свой стол.

– Вы слышали, Павел Андреевич? – спросил Микки.

– Да-да… Я очень рад, Микки!

– Я тоже, Павел Андреевич!..

День тянулся бесконечно долго. Все, что делал потом Кольцов, он де­лал, как во сне. Отвечал на какие-то телефонные звонки. Приносил и уно­сил какие-то телеграммы. С кем-то разговаривал. Кажется, улыбался. И ду­мал, думал…

Ах, почему он кому-то передоверил такое важное дело?! теперь? Теперь

– все! Теперь уже никакая сила не остановит этот чертов эшелон, эшелон смерти…

– Капитан!.. Павел Андреевич! Командующий просит вас, – тихо сказал Микки.

Ковалевский сидел в кресле. Голова его была взъерошена. Перед глазами залегли глубокие синие тени. Был уже вечер, но он, всей видимости, не собирался покидать кабинет. Разложив перед собой бумаги, он быстро и размашисто писал.

– Изволили звать, ваше превосходительство? – спросил Кольцов, устало переступая порог кабинета командующего.

– Павел Андреевич! – сказал Ковалевский» бодрым голосом протянул ему несколько срочных бумаг. – Отдайте зашифровать и отправить!.. Вот эту депешу генералу Кутепову, его корпус продвигается на Курск, Орел…

– Выходит, еще неделя-другая, и Орел будет наш, Владимир Юнонович? – начал издали Кольцов.

– Ну, у Орла когти крепкие, так с ходу их не обрубишь!

…– Ковалевский помедлил немного и затем с легкой тревогой спросил:

– Как с литерным?

– Проследовал Батайск, Владимир Зенонович.

– Отлично, значит, к утру будет у нас, – щелкнул пальцами Ковалевс­кий.

Кольцов потускнел – нервы! Он устал скрывать свои чувства. Это не ус­кользнуло от внимания командующего.

– Что, капитан, устали? – сочувственно спросил он и затем ободряюще добавил: – Потерпите немного, скоро отдохнем в первопрестольной…

Так было заведено в штабе: адъютант уходил отдыхать после того, как командующий покидал кабинет и отправлялся в свои покои. Не по возрасту неугомонный Ковалевский в этот вечер, судя по всему, не собирался ло­житься спать.

Согласно директиве Деникина 12 сентября началось новое наступление на Москву. В директиве оно называлось решительным и последним. Войска Доб­ровольческой армии двигались по направлению к Курску, встречая отчаянное сопротивление красных. Ковалевский ожидал сопротивления, у красных было время для организации обороны. Но он не предполагал, что сопротивление их будет столь упорным. Задача перед Ковалевским была поставлена труд­ная: сломить сопротивление противника, сделать все для того, чтобы так тщательно подготовленное наступление с первых дней не захлебнулось. В эти первые дни во многом решался исход всей операции. Понимая это, Кова­левский неустанно следил за продвижением войск, однако стараясь не отв­лекать штабы лишней своей опекой. И все же, едва где-то происходила за­минка, он спешил скорее перебросить туда подкрепления – сейчас он уже не придерживал резервов.

Полученные от союзников танки генерал Ковалевский считал Своим глав­ным, способным решить все резервом, который он собирался пустить в действие в самый ответственный момент – когда выдохшимся и уставшим войскам понадобится допинг, когда они выйдут к Туле и перед ними встанет последняя твердыня этой битвы – Москва…

Кольцов отпустил до утра Микки и теперь, неторопливо, но нервно выша­гивая по приемной, мысленно снова и снова возвращался к литерному. Он понимал, что литерный вышел уже на ту прямую, где, казалось, никакая си­ла не сможет его остановить. В пять утра, согласно графику, литерный бу­дет в Харькове. И тогда не останется ни одного шанса как-нибудь повлиять на дальнейшие события.

«Голова дадена для чего? Чтобы думать», – внезапно, с – какой-то тоскливой отрадой вспомнил он слова Кособродова. Кто же из них погиб? Как это произошло? Все, что с ними произошло, – все имеет для него ог­ромное значение.

«Голова дадена…» К сожалению, в этом положении уже и много умных голов ничего не придумают… А впрочем, еще можно попытаться. Надежды на успех почти нет. Но, «почти» не означает «нет». Наверное, все-таки есть, пусть и очень крохотный, шанс? Если, конечно, все сложится в его пользу, если ни одна из сотни самых разных причин не обернется против него. Та­кого почти не бывает… Снова это «почти»…

– Литерный проследовал графиком…

Кольцов стоял у карты, разложенной на столе приемной.

– Ваше благородие!

Кольцов медленно повернул голову. Глаза его какое-то время рассеянно и слепо блуждали по приемной. И наконец взгляд Кольцова наткнулся на стоявшего возле него запыхавшегося телеграфиста с пучком ленты в руках.

– Ваше благородие! Литерный проследовал графиком Матвеев-Курган! – восторженно проговорил телеграфист, удивляясь странной понурости адъютанта его превосходительства.

– А-а, это ты! – вспомнил Кольцов и переспросил: – Говоришь, просле­довал Матвеев-Курган?

– Так точно, проследовал! Так что приближается… – сбавляя тон, словно извиняясь, продолжал телеграфист.

– Это хорошо. – Кольцов похлопал его по плечу, твердо добавил: – Это очень хорошо, что приближается!

– Так точно! Извелись, гляжу, совсем с лица спали… – с отчаянной откровенностью пожалел Кольцова телеграфист и двинулся к выходу.

Кольцов, грустно улыбнувшись ему вслед, остался стоять посредине при­емной, в голове его ворочались мысли одна тяжелее Другой.

Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются… пока… Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроло­вым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.

А литерный уже проследовал Матвеев-Курган. Еще несколько часов – и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать… Что толку, ес­ли он останется в штабе, а Добрармия возьмет Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?..

«Голова дадена…» А сердце? Оно ведь тоже для чего-то человеку да­на…»

В приемной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пе­ресек приемную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты.

У себя в комнате он зажег свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднес одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула.

Итак, один только выход – он уходит. Уходит, чтобы никогда дольше сю­да не вернуться, чтобы навсегда снять ненавистную ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему еще сослужит последнюю службу…

Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью.

Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню оче­редной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пестрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыс­лей, которыми он был – сейчас поглощен. Он еще сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права – он обязан попытаться что-то сделать. Должен ис­черпать все попытки.

Один за другим сгоревшие листы бессильно опадали черными лепестками на пол комнаты. Кольцов притрагивался к ним носком сапога, и они сразу же рассыпались в прах.

Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку по­дальше на одежный шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пис­толета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.

«Наташа, Иван Платонович! Операция провалилась. Кто-то из наших убит,

– торопливо вывел он на бумаге. – Поэтому я должен что-то предпринять (слово «должен» дважды подчеркнул).

В штаб больше не вернусь. Вам тоже советую сегодня же уйти… Прошу, позаботьтесь о Юре. Павел».

Перед последним словом он затем написал: «Ваш…» Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:

– Юра!

Когда Юра вошел, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.

– Оденься! – сказал он. – Пойдешь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять… Запомнил?

– Сейчас? – удивленно спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.

– Да! Передашь его Наташе… ты ее знаешь… И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! – нежно глядя на Юру, тихо попросил Кольцов.

– Я быстро, Павел Андреевич! – Почувствовав напряженную необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.

– Постой! – тихо обронил Кольцов. И было в его голосе что-то такое, чего не слышал Юра прежде. Он остановился, обернулся.

Но Кольцов отвел от Юры взгляд, махнул рукой.

– Ладно… иди… – чуть дрогнувшим голосом сказал он и добавил твер­же и суше: – Я потом тебе… потом все скажу!..

Юра вышел, осторожно притворив за собой дверь.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

В желтом беспокойном разливе станционных огней было видно, как резкий порывистый ветер гнул к земле тяжелые тучи.

Бестолково раскачивались плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой ста­рательно вышагивал взад и вперед по пустынному перрону, стуча коваными каблуками сапог.

Станция была большая, со множеством запасных и подъездных путей. На многих стояли воинские эшелоны с пушками и гаубицами, с запломбированны­ми товарными вагонами, в которых, видимо, везли снаряды, с теплушками, откуда выглядывали головы перевозимых лошадей.

Ближе к главным путям стоял длинный состав с лесом. К составу был прицеплен окутанный парами паровоз. В отблесках паровозной топки можно было увидеть черные лица машиниста и кочегара. Ожидая разрешения на отп­равку, они ужинали. А впереди паровоза мерцали настороже сигнальные огни стрелок.

Оттуда, от стрелок, вдруг послышался тревожный оклик:

– Стой! Кто идет?

– Офицер! – спокойно ответил голос.

– Пароль?

В ответ – молчание.

– Пароль говори! Стрелять буду!.. – напрягся голос у часового. Машинист в промасленной кожаной фуражке высунулся из окошка паровоз-

ной будки, с любопытством глянул туда, откуда доносились голоса. В расп­лывшемся свете сигнального огня вырисовывалась стройная фигура незнако­мого человека. Это был Кольцов. Он спокойно стоял, засунув руку в карман плаща.

– Болван! Сейчас же веди меня к караульному начальнику! – повели­тельно прикрикнул он на часового, вставшего против него с винтовкой на изготовку.

Часовой тотчас поднес к губам свисток. Раздалась тревожная трель вы­зова.

Грузно перепрыгивая через рельсы, к месту происшествия спешил кара­ульный начальник – фельдфебель. Следом за ним бежал солдат с винтовкой.

Фельдфебель подскочил к Кольцову злой, взбыченный, готовый ринуться на него.

– Кто таков? – тяжело дыша, спросил он. Кольцов пренебрежительно про­говорил:

– Фельдфебель, не тыкай! Я – офицер! – и властно потрепал: – Проведи меня к начальству!

…Впереди сердито вышагивал фельдфебель, за ним, зябко кутаясь в во­ротник плаща, Кольцов, замыкал это шествие солдат с винтовкой, волоча­щейся по земле. Они прошли по мокрому перрону и свернули в помещение станции.

Фельдфебель тщательно и громко, чтоб слышали в помещении, вытер ноги и вошел в большую, ярко освещенную комнату с зашторенными окнами. Здесь, среди дыма и окурков, сидели два офицера и несколько чинов станционной администрации.

– Так что, ваше благородие, человека задержали на путях! – усердно доложил он старшему здесь по чину-капитану с прической «под бобрик». – Ругаются! Говорят – офицер!..

– Давай его сюда!

Фельдфебель приоткрыл дверь и приказал солдату:

– Введи задержанного! – а сам опять замер у дверей с ретивым одереве­невшим выражением лица.

Кольцов в сопровождении солдата вошел в комнату, не спеша спокойно огляделся.

Головы сидящих медленно повернулись к нему. Капитан – видимо, самый старший здесь, – прищурясь, оглядел Кольцова, на мгновение с недоумением задержал взгляд на его офицерском плаще без погон и сквозь зубы спросил фельдфебеля:

– Как он оказался на территории станции?

– Не могу знать, ваше благородие! – вытянулся фельдфебель.

Тогда капитан резко повернулся всем телом к Кольцову и так же сквозь зубы спросил:

– Документы какие-нибудь имеются?

Кольцов покровительственно усмехнулся:

– Конечно, господин капитан!

Он расстегнул плащ, под ним блеснули адъютантские аксельбанты. И тот­час все сидящие в комнате многозначительно переглянулись. А капитан на­чал загипнотизированно подниматься со стула.

Кольцов с изящной небрежностью достал из нагрудного кармана мундира удостоверение, протянул его офицеру.

– Прошу, капитан!.. Жарковато у вас, однако. – И он деловито стянул с себя отсыревший плащ.

Все присутствующие в комнате на мгновение застыли.

Кольцов спокойно стоял и ждал, когда капитан вернет ему удостовере­ние. Сверкающие аксельбанты, большие цветные шевроны на рукавах мундира и шитые золотом погоны придавали ему такой внушительный и строгий вид, что никто не удивился, когда капитан торжественно и радостно объявил:

– Господа, знакомьтесь! Старший адъютант его превосходительства гене­рала Ковалевского капитан Кольцов.

Загремели стулья. Все присутствующие в комнате вскочили. А фельдфе­бель, уже давно стоявший навытяжку, угрюмо скосил глаза на солдата-кон­воира и хрипло прошептал:

– Пшел вон отсюда!

– Солдат неловко схватил винтовку за ремень, повернулся и, согнувшись словно под тяжестью вины, на цыпочках, изо всех сил стараясь оставаться незамеченным, вышел, вернее, выкрался из комнаты.

– Присаживайтесь, господин капитан! – услужливо предложили Кольцову сразу несколько человек, а капитан с прической «под бобрик» гостеприимно пододвинул к нему свое кресло: – Вот сюда, пожалуйста, здесь удобнее и светлее!»

Кольцов великодушно принял предложение, сел, по-хозяйски откинулся на спинку кресла, достал портсигар, закурил и, не мешкая, перешел к делу:

– Итак, доложите, господа, как подготовились к прохождению литерного! Капитан с прической «под бобрик», не заставив ждать себя, расстелил

перед Кольцовым большую карту станции.

– Здесь, господин капитан, мы выставили три поста. – И он указал участок на карте. – К станции здесь примыкают пустыри, и такая мера пре­досторожности не будет излишней. Часовые стоят на расстоянии прямой ви­димости.

– Очень хорошо! – довольно кивнул Кольцов и небрежно указал дымящейся папиросой на другой участок карты: – А здесь что?

– Тоже пост. Охраняется выходная стрелка… А здесь вот стоит эшелон с лесом. Направляется в район Ростова.

– Не задерживайте его, господа. Места под Ростовом степные, леса нет, а он там сейчас крайне необходим.

– Выпустим сразу же, господин капитан, как пройдет литерный.

Кольцов поднял голову и удовлетворенно сказал:

– Что ж, господа! Из ваших сообщений мне стало ясно, что охрана пере­гона и станции у вас организована отлично. – И, сделав значительную пау­зу, добавил: – Об этом я доложу командующему.

Нетерпеливым движением руки Кольцов еще гасил в пепельнице папиросу, когда на столе с отчаянной назойливостью запищал зуммер. Пальцы Кольцова слегка дрогнули. Он посмотрел на капитана. Тот потянулся к телефону.

– Да! Слушаю!.. Так!.. Так!.. Я вас понял!.. – Капитан брона рычаг трубку и, повернувшись к Кольцову, удовлетворенно доложил:

– Господин капитан, через двадцать минут литерный поступает на наш перегон!

Кольцов встал, давая понять, что намерен заняться какими-то неотлож­ными делами, за ним поднялись и все остальные.

– Занимайтесь своими делами, господа! – небрежно махнул рукой Кольцов и, обращаясь к капитану, сказал: – А я, с вашего разрешения, пройдусь по территории станции. – Увидев, что капитан тоже берется за фуражку, Кольцов великодушно запротестовал: – Нет-нет! Вам надо находиться на месте, мало ли что! Да и позвонить из штаба могут… Я вот с караульным начальником пойду. Проверим, кстати, посты.

Кольцов надел плащ, и они с фельдфебелем вышли.

Ветер усилился. Плафоны ламп над перроном теперь уже не раскачива­лись, а плясали, как бешеные.

– Что это за состав? – спросил Кольцов у фельдфебеля, когда они спус­кались с перрона.

– Который? Тот, с лесом? Так это про него вам господин капитан докла­дывали, идет в Ростов. Задержан до прохождения литерного, – объяснил фельдфебель, почтительно поддерживая Кольцова за локоть, когда тот пере­шагивал через рельсы.

Кольцов бросил мгновенный оценивающий взгляд на стоящий чуть в сторо­не от главного пути состав. Беспорядочно изгибаясь, эшелон вытянулся вдоль станции. Прокопченный паровоз стоял под парами в нескольких десят­ках метров от стрелки, выводящей на главный путь. Дорога на этом перего­не была одноколейная, и поезда проходили по ней в одну и другую стороны, строго чередуясь. Достаточно передвинуть стрелку – и состав беспре­пятственно выйдет на главный путь, и тогда остановить его уже не сможет никакая сила.

– Ну, пройдем к составу! – небрежно кивнул Кольцов фельдфебелю. И они зашагали по рельсам к паровозу поезда.

Из окошка паровозной будки на землю густо струились мерцающие отсветы горящей топки. Паровоз изредка вздыхал, выбрасывая под колеса клубы па­ра.

– Кто идет? – окликнул часовой.

– «Казань»! – произнес пароль фельдфебель.

– «Саратов»! – ретивым голосом отозвался часовой и разрешил: – Прохо­ди!

Кольцов, строго вглядываясь в лицо часового, спросил:

– Какой твой объект?

Часовой, боясь в чем-либо преступить устав, вопросительно посмотрел на фельдфебеля.

– Говори их благородию, – разрешил караульный начала ник.

– Мой объект – вот эта стрелка, – доложил часовой.

– А там дальше есть охрана? – спросил Кольцов у фельдфебеля,

– Никак нет, ваше благородие. Там больше стрелок нет. Вот эта ведет к главному пути.

– Безобразие! – возмутился Кольцов. – Нет, вы подумайте! Они ставят караул возле какой-то паршивой стрелки, а весь главный путь до семафора никем не охраняется! Да вас за это под суд мало отдать! Ведь литерный с минуты на минуту выйдет на перегон.

– Ваше благородие, я здесь ни при чем… Мне приказали!.. – взмолился фельдфебель. – И господин капитан еще вам про эту стрелку докладывали…

– Ты все напутал, болван! – болезненно поморщился Кольцов и махнул возле самого носа фельдфебеля лайковой перчаткой. – «Приказали!» Не это тебе приказывали! Главный путь надо охранять! Сейчас же отправь этого, – он кивнул на часового, – к семафору!

– Слушаюсь, ваше благородие! – Фельдфебель обернулся к часовому и за­орал: – Ну что стоишь, как истукан, прости господи! Слышал, чего прика­зали их благородие? Шаг-о-ом марш к семафору! И смотр-ри там у меня!..

Последних слов фельдфебеля солдат уже не слышал. Придерживая одной рукой винтовку, другой – полу шинели, он во весь дух мчался к семафору.

Кольцов достал портсигар, вынул папиросу. На лице его мелькнуло подо­бие улыбки. Он протянул портсигар фельдфебелю.

– Закуривай, служба!

– Премного благодарен, ваше благородие, – почтительно привстав на носки, кончиками пальцев взял папиросу фельдфебель. Они закурили. Посто­яли немного молча.

– Ты вот что! Где стоят конские вагоны – видел? – спросил Кольцов.

– Так точно! Видел!

– Иди туда и прикажи, чтобы дневальные позакрывали двери всех ваго­нов. Пока не пройдет литерный, из вагонов чтоб никто никуда! Понял? – тоном, не терпящим возражений, произнес Кольцов.

– Понял, ваше благородие! – осоловело взглянул на капитана караульный начальник.

– Потом вернешься к семафору, я тоже туда пойду.

Фельдфебель козырнул и, круто повернувшись, побежал в сторону удален­ных запасных путей.

Кольцов выждал некоторое время, пока не стихли вдали шаги фельдфебе­ля, и подошел к стрелке. Постоял, оглядываясь и прислушиваясь. Взялся за рукоять переводного рычага и перебросил его в противоположную сторону. Резким металлическим звуком щелкнули стрелки, открывая выход с запасного на главный путь.

Затем Кольцов, пригибаясь, побежал к паровозу. Машинист и кочегар не особенно удивились, увидев офицера, влезающего лестнице на паровоз. Плащ у него был расстегнут, блестели аксельбанты, и они поняли, что это важ­ный чин.

Кольцов встал боком в тени тендера, заваленного углем, и жестко при­казал:

– Трогайте!

Железнодорожники оцепенело уставились на него.

Лицо Кольцова стало почти неузнаваемым, словно каменным от напряже­ния. Руки он держал в карманах плаща.

– Без жезла дежурного по станции не имею права, – первым опомнился машинист, испуганно глядя на Кольцова.

– Даю полминуты. И гарантирую жизнь. Трогайте!

Рука кочегара потянулась к паровозному гудку.

– Руки прочь! – яростно крикнул Кольцов, выхватывая пистолеты. – Застрелю!.. Трогайте! Ну!

Кочегар, словно обжегшись, отдернул руку, еще до конца не понимая, что же требует от него этот франтоватый офицер.

А машинист, неторопливо вращая колесико, открыл клапан травления пара и взялся за реверс.

– Трогай! – еще раз повторил Кольцов и поднял на уровне груди оба пистолета.

Машинист потянул ручку реверса вниз. Паровоз шумно выбросил сильные струи белого, как кипень, пара. Задрожал, пробуксовывая колесами. Гулко громыхнули буфера. И весь состав натужно тронулся с места.

От перрона к паровозу суматошно ринулись люди. Впереди всех – капи­тан. Он на ходу расстегнул кобуру и, что-то истошно крича, выхватил ре­вольвер.

Кольцов, молниеносно вскинув пистолет, выстрелил. Капитан ошалелыми главами посмотрел на паровоз.

Под дулом одного пистолета Кольцов держал машиниста и кочегара, а из второго, не целясь, стрелял в сторону бегущих.

Паровоз постепенно набирал ход, колеса простучали по стыкам стрелки – и он оказался на главном пути. Изгибаясь, следом за ним выкатывались на главный путь платформы, груженные огромными бревнами.

– Больше угля! – скомандовал Кольцов кочегару.

– Кочегар взялся за лопату и открыл топку. Яркий свет залил глубину паровоза…

У семафора стоял часовой, которого прислал сюда фельдфебель, и с детским, тупым изумлением смотрел на проплывающий паровоз. Потом мимо него замелькали платформы с лесом. А когда уплыл вдаль красный фонарь хвостового вагона, постовой, обалдело поморгав глазами, вскинул винтов­ку. Поднимая тревогу, три раза выстрелил в воздух.

Вскоре всадники на всполошных конях проскакали мимо не стреляющего, что ему делать, часового вслед за удаляющимся в ночи составом…

Ну, вот все, точка… Никакая сила нас теперь не остановит! – тор­жествуя, подумал Кольцов. Обернувшись к железнодорожникам и перекрывая гул топки, крикнул:

– Поднимайте до отказа давление и прыгайте!

Машинист посмотрел на манометр, перевел взгляд на кочегара. Тот энер­гично бросал уголь в топку.

Поезд бешено мчался по степи, и стук его колес слился в протяжный гул. Все больше отставали от поезда всадники, круто осаживали коней и в бессильной ярости палили вслед ему из коротких кавалерийских карабинов.

Стриженный «под бобрик» капитан вбежал в станционное помещение, бро­сился к телефону. Долго и бестолково с остервенением крутил телефонную ручку.

– Эй, вы там! Закройте выходной путь! Остановите литерный! – закричал он в трубку. – Перегон… так вас разэтак… занят!.. Что-о? Как это – поздно?!

Он грузно осел в кресло, глядя остекленевшими глазами на телефонную трубку. Отшвырнул ее, как отбрасывают ненужную, бесполезную вещь, – и она бессильно повисла на шнуре. Положил голову на стол и так застыл в неподвижности. Свое ближайшее будущее он представлял отчетливо: трибу­нал, расстрел. И он уже бессилен что-либо изменить в своей судьбе. Ибо до его ареста оставались минуты… «Из пункта А в пункт Б…» Как давно это было – гимназия, военное училище! Жизнь казалась вечностью… «Из пункта Б в пункт А…» Когда же они встретятся?.. Когда? Нет, лучше бы они никогда не встречались… До ареста капитана оставалось ровно столько времени, сколько понадобится этим двум бешено несущимся навстре­чу друг другу поездам, чтобы они встретились! Так встречается молот с наковальней. «Нет! Нет! – не мог примириться с неотвратимостью будущего незадачливый капитан. – Здесь какая-то страшная ошибка. Я же не виноват. Я сделал все возможное…»

Из труб спаренных паровозов, тянувших изо всех сил литерный поезд, вырывались искры. Два прожекторных фонаря своими мощными лучами вспары­вали темноту ночи, освещали стремительно летящее под паровоз полотно до­роги. Теперь никакая сила на свете не могла остановить этого стреми­тельного разгона.

Дробно стучали на стыках колеса тяжелых платформ. Угрюмо чернели ста­рательно укрытые брезентом громады танков.

«Спокойней, спокойней! – уговаривал себя Кольцов. – Нужно им дать сблизиться предельно, чтоб наверняка! Слишком большая ставка!.. А эти паровозники – хорошие парни! Поняли, что от них требуется».

Стрелка манометра плясала у красной черты, когда Кольцов решительно приказал:

– Прыгайте!

Сначала кочегар, следом за ним и машинист, ни секунды не мешкая, спустились по лесенке и выпрыгнули из паровоза.

Из темного предгрозового неба неслись звезды, как будто навстречу ли­терному устремились тысячи поездов с зажженными огнями. В напряженном душном воздухе чувствовалось приближение грозы.

Кольцов чуть-чуть помедлил, глаза вдруг на мгновение от пережитой напряженности застлало темнотой, и все же, собрав все силы, он положил руку на реверс, чтобы еще сильней, до предела отжать его вниз.

Паровоз заметно убыстрял свой ход. Его все сильнее бросало из стороны в сторону.

Кажется, все сделано как надо. Кольцов взялся за поручни и вышел из паровоза. Он увидел вдали приближающуюся световую точку – встречный сос­тав. На последней ступеньке задержался. Здесь особенно чувствовалась бе­шеная скорость. Ураганный ветер пытался оторвать Кольцова от железных поручней. Он что есть силы оттолкнулся и полетел в темноту… « Что было потом, он помнил смутно. Его обо что-то ударило, протащило, снова удари­ло… Что он жив, он понял по затухающему вдали торопливому перестуку колес.

А затем раскололось небо, взметнулся ослепительно яркий огненный смерч. От страшного взрыва содрогнулась земля…

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

12 сентября Деникин отдал новую директиву войскам о переходе в общее наступление по всему фронту – от Волги до румынской границы. Но это было сказано больше для красного словца – наступать по всему фронту белые войска уже не могли. Наиболее боеспособной и сильной была лишь Добро­вольческая армия, на нее в первую очередь и возлагал свои надежды Дени­кин.

Донская же армия была серьезно деморализована постоянными поражения­ми. Многие донцы разуверились во всем и не желали воевать за пределами своего края. Дон лихорадило, начались восстания, раздавались голоса о примирении с большевиками. Усилились колебания среди кубанского и терс­кого казачества; значит, на Кавказскую армию рассчитывать тоже не прихо­дилось.

Поэтому Донской и Кавказской армиям отводилась, по новой директиве, второстепенная роль. Им надлежало лишь сковывать действия красных на фланговых направлениях. Деникин надеялся, что успехи Добровольческой ар­мии в дальнейшем подстегнут и «донцов» и «кавказцев».

Был и еще один серьезный расчет у Деникина. Антанта усиленно вооружа­ла армии Юденича и Колчака, и они готовились с новыми силами выступить против Советской республики. В этих условиях Деникин считал нецелесооб­разным выпустить на военную арену все свои войска: можно было потерять их и тогда бы оставалось только одно-с завистью взирать на успехи своих соперников.

Военные события на центральном участке фронта – от Курска до Воронежа

– развивались с исключительной быстротой. 20 сентября соединения Добро­вольческой армии, нанеся поражение частям Красной Армии, захватили Курск. Развивая успех, корпус Кутепова, конные корпуса Шкуро и Юзефовича энергично продвигались на брянском, орловском и елецком направлениях. Никогда еще противник не был так близко к самым жизненно важным центрам.

С 21 по 26 сентября состоялся Пленум Центрального Комитета партии, которым руководил Ленин. ЦК предложил провести новые мобилизации комму­нистов и представителей рабочего класса и направить их на укрепление Юж­ного фронта. Кроме того, было решено перебросить на Южный фронт с Запад­ного кавалерийскую бригаду червонных казаков и Латышскую стрелковую ди­визию. Лучшие воинские части перебрасывались с Северного фронта и с пет­роградского участка Западного фронта.

Рабочие Москвы и Петрограда послали на Южный фронт большую группу коммунистов. На Южный фронт шли эшелоны из Иваново-Вознесенска, Ярослав­ля, Костромы, Саратова, Симбирска, Новгорода… Закрывались райкомы: все уходили на борьбу с врагом…

Однако, пока шли мобилизации, переформирование и укрепление красных дивизий, Добровольческая армия вышла на линию Кролевец, Дмитровск, Лив­ны, Воронеж. 13 октября войска Красной Армии оставили Орел. Деникин был уверен, что падение Москвы теперь – вопрос дней. Не думал он в те дни, что это были последние успехи его армий.

Уже 18 октября советские войска с трех сторон охватили Орел. Над вра­жескими войсками нависла угроза окружения, и они изо всех сил пытались остановить наступление красных полков.

В ночь на 20 октября генерал Кутепов доносил Ковалевскому: «Корниловцы выдержали в течение дня семь яростных конных атак крас-

ных. Появились новые части… Потери с нашей стороны достигли 80 процен­тов…»

К утру Ковалевский получил от Кутепова еще более безрадостную телег­рамму:

«Под натиском превосходящих сил противника наши части отходят во всех направлениях. Вынужден был сдать Орел. В некоторых полках корниловской и дроздовской дивизий осталось по 200 штыков…»

Это была необычная ночь – с нее начался перелом в этой битве, начался коренной перелом в гражданской войне.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Почти целый месяц после уничтожения состава с танками Кольцов нахо­дился в госпитале. Десять суток он не приходил в сознание, бредил.

Полковник Щукин, по нескольку раз в день справлявшийся Кольцове, строго-настрого приказал врачам сделать все возможное, чтобы он остался жив. Полковник Щукин был ошеломлен известием о гибели состава с танками и о той роли, которую сыграл в этом Кольцов. Теперь, мысленно перебирая свои прошлые подозрения и вспоминая о постоянном чувстве неприязни к Кольцову, Щукин с горечью был вынужден признать, что перед ним все это время находился превосходящий его противник.

Помогло ли искусство врачей или переборол все недуги молодой орга­низм, но на одиннадцатый день Кольцов уже не на мгновение, а надолго открыл глаза и стал удивленно рассматривать небольшую зарешеченную ка­морку с часовым, сидящим настороже на табурете перед входом.

Заметив, что Кольцов открыл глаза, часовой сокрушенно покачал головой и не без сочувствия произнес:

– Эх, парень, парень! Лучше б тебе в одночасье помереть. Ей-богу! Очень на тебя их высокоблагородие полковник Щукин злые. Замордует, заму­чает…

– Зол, говоришь?.. – переспросил Кольцов слабым голосом. – Зол – это хорошо!

– Ду-урные люди! – вздохнул обескураженный часовой. – Его на плаху ведут, а он радуется!

И опять, теряя сознание перед лицом быстро летящей в глаза тьмы, Кольцов успел подумать: «Где я?»

Потом еще несколько дней Кольцов приходил в себя, начал потихоньку вставать. А уже через месяц его отправили из госпитальной палаты в тюрьму. Камеру для особо важного преступника выделили в одном из под­вальных застенков контрразведки…

В кабинет Ковалевского Таню провели через его апартаменты – она по телефону просила Владимира Зеноновича принять ее, но так, чтобы не видел отец.

Ковалевский пошел навстречу Тане, поздоровался, усадил в кресло, од­нако во взгляде его, в жестах, в голосе не было обычной для их отношений устоявшейся, привычной Тане теплоты.

И она поняла, что Владимир Зенонович догадывается о цели ее прихода и то, о чем она будет говорить, неприятно ему. И тут же прогнала эту мысль. Отступать было нельзя. Она все равно скажет.

– Ну-с, Таня, я слушаю. Какие секреты завелись у тебя от отца? – В голосе сухость, даже враждебность.

Ковалевский и в самом деле догадывался, что Таня хочет говорить с ним о Кольцове. Он не хотел этого, решительно не хотел и поначалу, сослав­шись на крайнюю занятость, отказал во встрече, но Таня настаивала, и он согласился – ведь все же это была Таня, к которой он привык относиться очень добро, с родственным теплом, Наверное, она страдает, и кто, кроме него, может сказать ей сейчас ободряющие слова?! Щукин? О, только не он! Ковалевский приготовился быть участливым и мягким с Таней. Но когда она вошла и Ковалевский увидел ее горящие глаза на бледном, осунувшемся ли­це, он понял, что пришла она не за утешением. Что же еще нужно Тане? Что? Он ждал.

Таня была полна решимости.

– Владимир Зенонович, я должна увидеть Кольцова.

– Это невозможно, Таня. Невозможно и незачем! – тотчас отрезал Кова­левский.

– Мне очень дорог этот человек. – Голос Тани дрогнул, но она, овладев собой, договорила: – Я люблю его, Владимир Зенонович…

– Замолчи сейчас же! – властно прервал ее Ковалевский. – Опомнись!

– Нет! – Глаза Тани непокорно вспыхнули под сдвинутыми бровями. – Я знаю, вы скажете… Вы скажете, я должна подавить в себе все теперь, когда знаю, что Павел… что он… Но есть две правды, Владимир Зеноно­вич. – Голос ее зазвенел. – Две, две правды! Одной служите вы с папой. А у Кольцова своя правда, он предан ей, и это надо уважать, каждый может идти своей дорогой… – Таня спешила высказать все, что передумала, что выстрадала в последнее время, но не успела, ее прервал, хлестнув зло, совсем незнакомый голос: разве мог он принадлежать Ковалевскому?

– Перестань, пожалуйста, перестань! Ты бредишь. Ты больна. Подумай об отце, наконец!.. Офицер Кольцов изменил присяге, предал дело, которому мы все служим. Он предатель, пойми это! А все остальное – романтические бредни. Все намного серьезней, чем ты навоображала… Повторяю, ты больна. И с тобой следует поступать как с больной.

Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, на пороге встал Микки.

– Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна Николаевна нездорова.

И все же через несколько дней, на этот раз уступив просьбе самого полковника, Ковалевский разрешил свидание Тане с Кольцовым.

– Это гораздо серьезнее, чем я думал, – сказал Щукин командующему. – Завтра я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у ме­ня как прощальное…

Таня спустилась в темный, нахоложенный сыростью подвал… «Сейчас, сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? – лихорадочно думала она. – Я же просто слабая… Я люблю его и оттого… А я должна быть сильной, для прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав – мне надо уехать. Теперь – конец. Его убьют… Господи, спаси его! Пусть он полю­бит другую, только спаси его!..»

И вот открылись двери в подвал – и Таня увидела Кольцова. Он стоял, бессильно прислонившись к стене, худой, изможденный, в разорванном на плечах мундире без аксельбантов и погон. Сердце ее сжалось от боли и жа­лости, она заплакала, потому что считала нынешнее положение Кольцова унижением.

Тюремный надзиратель нерешительно позвякивал тяжелой связкой ключей. Ему хотелось сказать Тане что-то ободряющее, что-то доброе, но он не ре­шался вмешаться в ее горе. Он смотрел на нее подслеповатыми, совиными глазами и думал: «Господское горе хлипкое. Со слезой. И с красивыми сло­вами. Ох и насмотрелся я на него!»

Кольцов, увидев Таню, протянул к ней руки, и столько было в этом дви­жении радости, что Таня торопливо отерла слезы и внутренне вся просияла, идя ему навстречу.

«Какие у нее глаза? Осенние! – невольно залюбовался девушкой Кольцов.

– Я вот все хотел их вспомнить и не мог. А они, оказывается, осенние – с золотинкой…»

Заговорив, Таня оборвала его мысли.

– У нас очень мало времени. – Она чуть отстранилась, не отрывая взгляда от его лица. – А мне надо сказать… Павел, я все, все знаю. И по-прежнему с тобой.

– Барышня, не положено разговаривать!.. Барышня, не положено! – угрю­мо твердил надзиратель, не зная, что ему предпринять, чтобы соблюсти тю­ремную инструкцию и не потревожить своей совести.

Таня порывисто достала из своей сумочки деньги и, не глядя, дунула их в руки надзирателя.

– У тебя есть друзья… Ты мне скажи… Я пойду к ним, поговорю… – торопливо говорила она. – Они спасут тебя… Сейчас тебя не убьют. Отп­равят в ставку, будет суд. Еще многое можно делать. Так куда, к кому мне идти, Павел? – лицо ее пылало решимостью и надеждой.

Ах, Таня, Таня… Он не ошибся в ней. Значит, не ошибся, полюбив эту девушку. Как же сейчас ответить ей, чтобы не обидеть, чтобы она поня­ла… Старцев и Наташа, конечно, уже знают об его аресте, и если что-то можно сделать – сделают. Будут пытаться – это он знал твердо. Так что Тане и не нужно идти к его друзьям. Для него – не нужно. Да и куда идти? Они переменили квартиру, а может, и вовсе уехали из Харькова.

– Спасибо, Таня, – тихо сказал Кольцов. – Спасибо тебе за все. Мои друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так что, будем надеяться, все у нас еще будет хорошо.

На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.

– Я пришла проститься с тобой, Павел! – чуть слышно сказала Таня. – Навсегда проститься. – И, спохватившись, что он ее Может понять не так, тихо добавила: – Отец отправляет меня в Париж…

Таня повернулась и медленно, точно слепая, направилась я выходу – те­перь она уже навсегда уходила из его жизни.

С тех пор как Ковалевский узнал о том, что его личный, пользующийся неограниченным доверием адъютант оказался красным, его не покидало ощу­щение вплотную подступившей катастрофы. Словно к самому краю пропасти придвинулось все то, во что еще совсем недавно он свято верил, чему пок­лонялся, ради чего переносил безмерные тяготы последних лет. Сегодня он уже не мог, как прежде, сказать себе, что сражается за правое дело…

«Если такой блестящий офицер перешел к красным, если не побоялся уро­нить своей чести предательством, значит, усомнился в чем-то важном, мо­жет быть, главном, – с горькой усмешкой растравлял себе душу Ковалевс­кий. – Впрочем, какая это измена? И здесь, и там – русские… Вот!.. Быть может, здесь правда? В этом секрет, почему Кольцов переметнулся к красным?..»

Вопросы, вопросы… на которые не было ответа. И Ковалевскому вдруг очень захотелось увидеть своего бывшего адъютанта, посмотреть ему в гла­за, убедиться, что тот унижен разоблачением, что сожалеет, раскаивает­ся…

Сопровождали командующего к Кольцову полковник Щукин и два офицера контрразведки.

По крутой каменной лестнице, вытертой ногами заключенных, они спусти­лись в подвал. Прошли по длинному коридору с низко нависшими сводами. Тускло сочили какой-то болезненно-золотушный свет густо зарешеченные лампы; едва освещая стены, потемневшие от времени и идущей, казалось, из недр земли сырости.

Стояла каменно-неподвижная тишина. Ее нарушал лишь гулкий стук шагов.

У небольшой железной двери Ковалевский на мгновение приостановился, и Щукин, предупредительно опередив его, толкнул дверь. Неохотно, медленно проскрипели ржавые петли – и открылась небольшая комната без окон с зе­леными от сырой старости стенами.

Ковалевский, щуря глаза и напрягая зрение, осторожно спустился по ступеням вниз и увидел Кольцова.

Кольцов устало сидел на узком тюремном топчане в том же разорванном на плечах, расстегнутом мундире. На лице у него страшно чернели ссадины, на губах запеклись черные струпья – от этого лицо Кольцова было непод­вижным и напоминало маску.

Только в живых глазах билась непокоренная дерзость. Щукин, остановив­шись на ступеньках, с любопытством следил за выражением лица Ковалевско­го. Ему было интересно, какое впечатление произведет на командующего эта необычная встреча, но, кроме сосредоточенного и отчужденного внимания, на лице генерала он ничего не заметил.

– Николай Григорьевич! – повернулся к Щукину Ковалевский. – Я просил бы вас оставить нас одних.

Щукин мгновение стоял в нерешительности, потом, бросив быстрый взгляд на Кольцова, учтиво склонил голову и вышел из камеры.

Проводив Щукина выжидательным взглядом, Ковалевский затем грузно сел на скамейку и некоторое время молча и недоуменно, как на странного нез­накомца, смотрел на Кольцова. В тишину камеры как бы втекал гул отдален­ной канонады. Глуше отзвуки ее явственно слышались здесь, в подвале. За­тем Ковалевский, не поднимая головы и не глядя на Кольцова, тихо и дове­рительно заговорил:

– На допросах вы не сказали, но, быть может, скажете мне: где Юрий? Вы ведь понимаете, что меня тревожит его судьба.

Кольцов сочувственно посмотрел на Ковалевского, жалея его.

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Он – в надежных руках. Теперь Ковалевский поднял голову, из-за пенсне на Кольцова смотрели очень смирные и мелкие глаза.

– И это все, что вы мне скажете?

– Да, ваше превосходительство! – твердо ответил Кольцов и, подумав, добавил: – Юрий – хороший мальчишка. Он разберется во всем и выберет в этой жизни правильную дорогу.

– Он что, знал, кто вы? – удивленно спросил Ковалевский.

– Знал, ваше превосходительство.

– Бож-же! Сын дворянина, офицера русской армии!.. Могу я себе предс­тавить, какую вы уготовили ему судьбу!..

Ковалевский поднялся со скамьи, медленно взошел по ступеням, обернул­ся. Внимательно и печально посмотрел на Кольцова.

– Не понимаю!.. – опять тихо сказал он. – Не понимаю!.. Вы – боевой, заслуженный офицер русской армии… вас ждало блестящее будущее… Как это произошло? Почему вы пошли в услужение к большевикам?!

На лице Кольцова мелькнула едва заметная, почти веселая усмешка.

– Зачем же – в услужение, ваше превосходительство? Я сам большевик.

Ковалевский рывком открыл дверь камеры и сухо добавил:

– Завтра вас отправят в Севастопольскую целость и предадут военно-по­левому суду.

– Я знаю, ваше превосходительство, меня ждет виселица.

И клянусь вам, ничего не боюсь и ни в чем не раскаиваюсь.

– По традициям русской армии вас, как офицера, расстреляют.

Ковалевский постоял еще немного и медленно пошел по коридору.

– Владимир Зенонович! – окликнул его Кольцов, и Ковалевский с ка­кой-то внутренней надеждой остановился. – Я думаю, Владимир Зенонович, что последнее слово останется всетаки за нами, – сказал Кольцов. – Да вы и сами в этом, кажется, начинаете убеждаться… Слышите?

Кольцов поднял глаза вверх, невольно прислушиваясь к далекому гулу фронтовой канонады. Она глухо перекатывалась, точно по крыше здания кто-то передвигал тяжелые валуны.

– Я уважаю фанатизм… но до известных пределов, – сказал Ковалевс­кий. – Вам-то что от того, что красные победят? Вы к тому времени уже будете прахом!..

И Кольцов еще долго слышал шаги командующего, шаркающие, бессильные, стариковские шаги. Это были шаги побежденного…