IX. В БОЯХ ЗА ПЕРЕДОВУЮ НАУКУ
Начавшееся в шестидесятых годах наступление реакции, старавшейся сохранить в полной неприкосновенности власть феодальной верхушки, еще сильнее развернулось в семидесятые годы.
Борясь против освободительных идей шестидесятых годов, реакция прибегала к самым различным средствам. В ход были пущены не только административный нажим и грубый окрик, но и более тонкие средства. Появляется ряд книг, статей, памфлетов, цель которых — оклеветать деятелей шестидесятых годов, осмеять, облить грязью революционно-демократические идеи.
Бороться с передовым мировоззрением помогали и идеалисты всяческих мастей.
Характерно, что именно в эти годы большое распространение получает импортное поветрие — спиритизм. Вызывание «духов», столоверчение, захватывает не только скучающих светских дам, но даже и некоторых ученых.
С огромной силой оказалось наступление реакции и в области просвещения.
В семидесятые годы XIX века слова «министерство народного просвещения» выглядели издевательскими. Предводительствуемое махровым реакционером Д. А. Толстым, министерство это скорее можно было бы назвать министерством по борьбе с просвещением.
Вести атаки на науку, на университет министерству помогали и реакционные журналисты: переметнувшийся в лагерь откровенных реакционеров Катков, издатель «Русского вестника» и «Московских ведомостей»; князь Мещерский, редактор «Гражданина»; мракобес Аскоченский, издававший «Домашнюю беседу».
Журналист Катков, девизом которого была борьба за твердость государственной власти, за незыблемое самодержавие и тщательный полицейский контроль над всеми областями жизни, выступает инициатором борьбы за реформу преподавания.
Каткову всюду мерещатся революция, крамольные идеи. На страницах своей газеты и журнала Катков ведет яростную атаку против революционно-демократического лагеря.
В своих статьях Катков, нашедший себе верного ученика в лице министра народною просвещения Д. А. Толстого, пропагандирует необходимость введения так называемого классического образования. Он требует сократить, а затем изъять из программы средней школы преподавание истории и литературы. «Преподавание истории русской словесности в гимназии — сущее зло», — писал этот жандарм от литературы.
Катков настаивает на всемерном увеличении часов, отводимых на преподавание древних языков. В изучении грамматики мертвых языков Толстой и Катков видят охранительную меру против проникновений в гимназию демократических идей. В своем рвении изгнать из преподавания все, что может в какой-то степени быть «опасным», Толстой доходит подчас до абсурда. В школах почти совершенно упраздняется преподавание естествознания.
Нападкам подвергся и университетский устав 1863 года.
Толстой и Катков считали, что этот устав не способен предохранить университеты от студенческих волнений. Пропагандируя необходимость упразднения всякой выборности в университетах, Толстой исподволь, циркулярным порядком, упразднял этот устав. Министерство издало целый ряд правил, обязывающих администрацию университета и полицию к координированным действиям против студенчества. В высшей школе была учреждена специальная инспекция министерства народного образования, являвшаяся, по сути дела, филиалом охранного отделения.
Реакционеры требовали, чтобы устав 1863 года, уже давно явочным порядком нарушавшийся начальством, был отменен законодательством.
Расшатывать передовую науку помогали и люди, именовавшие себя учеными. Консервативная профессура вела подрывную работу изнутри, играя наружу правительству и реакционерам-журналистам.
В Академии наук господствовала реакционная партия, которая ревниво охраняла академию от притока в нее молодых русских сил.
Открывая доступ в академию бездарным заезжим иностранцам, власти не допускали в это учреждение, которое должно было бы стать штабом науки, таких ученых, как Сеченов и Менделеев.
Немало реакционеров было и среди профессуры Московского университета. Любимов и Леонтьев, сблизившиеся с Катковым и ставшие ею неразлучными друзьями, вели борьбу против ученых, сохранивших верность идеям шестидесятых годов.
В это время, в годы усиленной и варварской капитализации, в России развивается буржуазное хищничество, тысячи людей охватывает «золотая лихорадка», широко распространяется дух авантюризма, повальное увлечение всевозможными аферами. С большим мастерством отразил в своих произведениях эту эпоху Салтыков-Щедрин.
Дух наживы овладевает и некоторыми учеными.
Зло высмеивает этих людей, которые предпочли «ученой славе соблазнительный металл», в своей поэме «Современники» Н. А. Некрасов:
Замечаю ренегатов
Из семьи профессоров.
Их история известна:
Скромным тружеником жил
И, служа науке честно,
Плутократию громил,
Был профессором, ученым
Лет до тридцати,
И, казалось, миллионом
Не собьешь его с пути.
Вдруг — конец истории —
В тридцать лет герой —
Прыг с обсерватории
В омут биржевой!..
Описывает Некрасов и еще одного ренегата из ученой среды:
Окончив курс, на лекции студентам
Ученый Швабс с энергией внушал
Любовь к труду, презрение к процентам,
Громя тариф, налоги, капитал.
Сочувственно ему внимали классы…
А ныне он — директор ссудной кассы…
Этими язвительными строками Некрасов метил в профессора Московского университета Бабста, пустившегося в биржевые спекуляции. По такому же пути пошел и выдающийся механик Вышнеградский. Не избежали биржевой горячки и товарищи Столетова — Богданов, Давидов и Щуровский. Эти люди, некогда основавшие Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, в семидесятых годах основывают Торгово-промышленный банк.
Но лучшие представители русской интеллигенции устояли среди этого разгула капиталистического ажиотажа и разнузданной, день ото дня все более наглеющей реакции.
Жизнь передовых ученых шла в непрестанных боях. Сражаться приходилось за все: за право на творчество, за право служить народу своими открытиями; сражаться приходилось с прямыми и откровенными врагами из лагеря реакции и с ренегатами из своей среды.
Развернутой цепью выступают ученые на фронте борьбы за передовую науку. Не жалея времени и сил, Менделеев, почуявший угрозу науке в распространении спиритизма, посвящает многие дни разоблачению медиумов. Сеченов громит представителей поповщины в физиологии. Тимирязев сражается с противниками эволюционного учения. Бутлеров и Бредихин борются с засильем иностранщины в русских научных учреждениях. Высоко держали честь науки передовые ученые.
В семидесятые годы крепнет дружба Столетова с Бредихиным.
Вечно деятельный, своим примером заражающий учеников, Бредихин создавал обсерваторию при Московском университете. Двери обсерватории были им широко распахнуты для каждого русского человека, желавшего заниматься наукой. Впоследствии, когда Бредихин перешел в Пулковскую обсерваторию, он и там все повел по-новому. Обсерватория, в которой прежде царила кастовая замкнутость, штат которой состоял главным образом из иностранцев, не желавших пускать в обсерваторию молодые русские силы, стала иной после прихода Бредихина.
Оценивая деятельность Бредихина в Пулкове, знаменитый астроном А. А. Белопольский писал: «Как истинно русский человек, он с замечательною для своего времени энергией, можно сказать против течения, отстаивал научное национальное самосознание; он его всячески старался внушить своим ближайшим ученикам; насколько он был скромен и требовал разумной научной скромности от своих учеников, настолько же он был врагом несправедливого унижения перед Западом в русских людях».
В этом замечательном человеке Столетов нашел близкого друга. Столетов и Бредихин оказывали друг другу деятельную поддержку. Они постоянно делились планами своих научных работ. Физик отлично понимал астронома, астроном — физика. Ведь Ф. А. Бредихин был одним из основателей астрофизики — науки, изучающей физические свойства небесных тел. Столетов же знал астрономию настолько хорошо, что впоследствии даже выступал как официальный оппонент на защите диссертации по астрономии. Сохранился его обстоятельный отзыв о диссертации В. К. Церасского «Астрономический фотометр и его приложения».
Друзья встречались не только в Москве. И в каникулярное время их связь не прерывалась.
«Дорогой Александр Григорьевич! — пишет 5 июля 1872 года Столетову из обсерватории в Погосте, своем имении близ Кинешмы, Бредихин. — Инструмент мой я получил, привез сюда и установил в нарочито для того устроенной будке, из которой свободно можно обозревать все светила небесные.
Я ограничиваюсь пока одним солнцем, которое, впрочем, так стыдливо, что покрывает почти непрерывно свои прелести слоями облаков и туч. Тем не менее мне удалось уж несколько раз видеть прекрасные выступы водорода. Кроме тою, начиная с 4 июля (нов. стиля) постоянно усматриваю на солнце выступы желтого цвета, которых спектральная линия лежит по моим измерениям микрометром около линий D, по скале Кирхгофа около 1018,5, то-есть там, где на таблицах Кирхгофа нет даже и линий. Вчера такой выступ этого неизвестною вещества имел в высоту до 2,5 минут (то-есть около 1/7 доли солнечного радиуса). С ним было смешано и вещество обычных выступов. Вдаюсь в подробности, чтобы возбудить в Вас желание самому поглядеть на эти прелестные вещи. Вам легко посетить по дороге (потому что без дороги не ездят) мою обсерваторию: до Кинешмы от вас рельсы, а тут до усадьбы Погоста, всем известной в Кинешме, всего 3 версты, и всякий извозчик везет тотчас. А еще лучше, если вы напишите вперед: тогда я выеду за вами…
Преданный Вам Ф. Бредихин».
И через несколько дней снова:
«Дорогой Александр Григорьевич!
Вероятность узреть Вас в астрономическом Погосте меня несказанно радует. Напишите мне дня за два или за три, которого числа Вы сядете в вагон, дабы я на другой день утром мог выехать к Вам на станцию. После письма моею мне удалось наблюдать чудные формы выступов и недавно появившееся пятно, которое дает в спектроскопе резкие светлые линии на местах темных С, F и других… Я уж очень напрактиковался теперь в короткое время обозревать весь солнечный край, а потому легко покажу его. Теперь меня заботит мысль, как устроить мой рефрактор при московской квартире. Придумал нечто вроде голубятни или скворечницы. Подробности при свидании. Приезжайте же! Жду Вашего письма.
Преданный Ф. Бредихин».
В семидесятых годах у Столетова появляются новые друзья.
6 октября 1872 года вместе со студентами естественного отделения физико-математического факультета в аудиторию вошли профессора и преподаватели факультета. В полном составе явились они послушать вступительную лекцию нового стороннего преподавателя университета — доцента Петровской академии Климента Аркадьевича Тимирязева.
«Высокий, худощавый блондин с прекрасными большими глазами, еще молодой, подвижной и нервный, — он был как-то по-своему изящен во всем… Говорил он сначала неважно, порой тянул и заикался. Но когда воодушевлялся, что случалось на лекциях особенно по физиологии растений, то все недостатки речи исчезали и он совершенно овладевал аудиторией…» — так писал в «Истории моего современника», вспоминая Тимирязева тех лет, учившийся у него В. Г. Короленко.
В своем чудесном рассказе «С двух сторон» Короленко изобразил Тимирязева в лице профессора Изборского. Описывая профессора, он говорит о его тонком, выразительном лице, о его глазах «мудреца и ребенка», которые «постоянно лучились каким-то особенным, подвижным, перебегающем блеском» и в которых «рядом с мыслью светилась привлекательная, почти детская наивность».
Лекция Тимирязева, открывавшая курс физиологии растений, покорила своей необыкновенной глубиной, увлекательностью и поэтичностью всех слушавших ее — и студентов и профессоров. В этот день произошла одна из первых встреч Столетова и Тимирязева. Тимирязев и Столетов сразу же потянулись друг к другу.
Эти столь разные на первый взгляд люди — горячий, страстный Тимирязев и спокойный, размеренный, исполненный сдержанной силы Столетов — почувствовали друг в друге родную душу. Они были близки в самом главном — в своем мировоззрении и своей разносторонности. Оба были великими учеными, вдохновенными открывателями тайн природы. Оба видели в науке одно из средств преобразования России, оба неутомимо боролись за распространение образования и просвещения в России.
Оба они страстно ненавидели всякий произвол, всяческое подавление свободы личности, свободы творчества.
Так же, как и Столетов, Тимирязев был страстным поборником материалистического мировоззрения. Оба были людьми высоко принципиальными, неспособными ни на какую сделку с совестью.
Специальности у них были разные. Столетов посвятил себя физике. Область, в которой работал Тимирязев, была наука о растениях. Но ни Столетов, ни Тимирязев не были людьми ограниченными, не были узкими специалистами.
Тимирязев был ботаник, но даже физики завидовали тому искусству, с каким он провел спектральный анализ хлорофилла, тому мастерству, с которым Тимирязев разработал метод для измерения мельчайших количеств газа. Этот метод был нужен ему для изучения газоотделительной способности растений.
Искусное владение физическим экспериментом проявилось в работе Тимирязева, посвященной фотосинтезу. В ней ученый показал, как энергия солнца в результате сложных реакций, происходящих в зеленом листе растения, преобразуется в химическую энергию.
Физики с полным правом считали Тимирязева своим. Зоологи тоже считали Тимирязева своим собратом. Еще бы, этот ботаник создал книгу об эволюционном учении, на которой воспиталось целое поколение естественников самых разнообразных специальностей.
Вдохновенный исследователь тайн природы, Тимирязев, как и Столетов, говорил о науке языком поэзии. Вот как, например, рассказывал Тимирязев о превращениях солнечной энергии в мире растений:
«Когда-то, где-то на землю упал луч солнца, но он упал не на бесплодную почву, он упал на зеленую былинку пшеничного ростка, или, лучше сказать, на хлорофилловое зерно. Ударяясь о него, он потух, перестал быть светом, но не исчез. Он только затратился на внутреннюю работу, он растек, разорвал связь между частицами углерода и кислорода, соединенными в углекислоте. Освобожденный углерод, соединяясь с водой, образовал крахмал. Этот крахмал, превратясь в растворимый сахар, после долгих странствий по растению отложился, наконец, в зерне в виде крахмала же или в виде клейковины. В той или другой форме он вошел в состав хлеба, который послужил нам пищей. Он преобразился в наши мускулы, в наши нервы. И вот теперь атомы углерода стремятся в наших организмах вновь соединиться с кислородом, который кровь разносит во все концы нашего тела. При этом луч солнца, таившийся в них в виде химического напряжения, вновь принимает форму явной силы. Этот луч солнца согревает нас. Он приводит нас в движение. Быть может, в эту минуту он играет в нашем мозгу».
Книги Тимирязева — это книги большого, тонкого и страстного писателя. Мало кто мог так популяризировать науку, как Тимирязев.
Великий ученый и пропагандист науки был любимцем молодежи.
«У Тимирязева, — вспоминал Короленко, — были особенные симпатические нити, соединявшие его со студентами, хотя очень часто разговоры его вне лекций переходили в споры по предметам «вне специальности». Мы чувствовали, что вопросы, занимавшие нас, интересуют и его. Кроме того, в его нервной речи слышалась искренняя горячая вера. Она относилась к науке и культуре, которые он отстаивал от охватывавшей нас волны «опростительства», и в этой вере было много возвышенной искренности. Молодежь это ценила».
Передовое студенчество видело в Тимирязеве самоотверженного друга, смелого до беззаветности защитника.
Тимирязев был выдающимся общественным деятелем, пропагандистом науки, публицистом — автором ярких статей. Он не замыкался в своей науке. Ботаник Тимирязев писал и о положении рабочих в Йоркшире и о страшной судьбе американских фермеров.
Пламенный, «неистовый Климент», — так иной раз называли Тимирязева его друзья, — был грозой для реакционного лагеря, Нападения Тимирязева на представителей идеалистической науки были неотразимы. Статьи Тимирязева против антиэволюционистов — Данилевского, Страхова и других поборников официальной науки — образцы полемического стиля. О, с какой страстью, как умно, умело разносил Тимирязев утлую философию ученых, певших с голоса западных мракобесов, ученых, державших «руки по швам» перед иностранными авторитетами.
Многие выступления Тимирязева были документами прямой политической борьбы, снискавшими ему репутацию заядлого бунтаря.
Это был неуживчивый человек. С чем было уживаться? С мерзостью, окружавшей его?
И Тимирязев восставал. Этот трибун огненным словом своим разил поборников кнута и рабства апостолов мракобесия.
В годы, когда самодержавие давило все свободолюбивое, все передовое, ученый проповедовал демократию, он говорил о великом союзе науки и демократии. Этот замечательный человек был необычайно близок Столетову, такому же неуживчивому, такому же беспокойному.
Да и как было не любить Столетову К. А. Тимирязева, человека, который говорил, что главная цель естествознания — это борьба со всеми видами реакции? Под этими словами Тимирязева охотно бы поставил свою подпись и сам Столетов.
Отношения между Столетовым и Тимирязевым становились все короче.
Сохранилось письмо Столетова, написанное в октябре 1876 года Тимирязеву.
«Дорогой Климент Аркадьевич, — пишет Столетов, — сердечно поздравляю Вас с избранием в экстраординарные профессоры Университета. Совет большинством в 31 голос утвердил Вас в этой должности. Радуюсь этому от всей души».
В Тимирязеве Столетов нашел себе самого близкого и верного, самого любимого друга.
В 1872 году у Столетова появился еще один друг. В конце этого года в Московский университет из Одессы ненадолго приехал профессор Владимир Васильевич Марковников. Университет пригласил Марковникова занять кафедру химии.
Осмотрев лабораторию в университете, мрачную, темную, похожую на лаборатории средневековых алхимиков, Марковников ужаснулся. В Одессе у него была хорошая лаборатория. Здесь же надо было начинать все сначала. Только после долгих колебаний Марковников принял предложение: надо же было кому-то поднять преподавание химии в первом университете страны на должную высоту.
Отбросив личную заинтересованность, Марковников в конце 1873 года переехал в Москву.
Этот энергичный, веселый и жизнерадостный человек скоро сдружился со Столетовым.
Выходец из казанской школы химиков, воспитанник знаменитых ученых Зинина и Бутлерова, Марковников, так же как и Столетов, главную цель высшего образования видел в подготовке самостоятельных исследователей природы.
Марковников был прекрасным воспитателем молодежи. Принципы, которые он положил в основу системы преподавания, были очень близки принципам Столетова. Марковников, так же как и Столетов, считал, что главное, на чем должно основываться преподавание, — это самостоятельная работа студента. «Никогда не следует таскать в рот жареных голубей, следует пускать студента на глубокое место, кто выплывет — значит, будет толк» — подобные афоризмы Марковникова были убеждением и Столетова. По отношению к студентам Марковников никогда не был надоедливой нянькой. Он требовал, чтобы студенты сами отыскивали нужные им сведения в химических журналах и умели принимать самостоятельные решения при выполнении заданных им работ.
Сближала Столетова с Марковниковым и любовь к отечественной технике, его постоянная и живая заинтересованность в вопросах развития отечественной промышленности. Сам Марковников подавал своим ученикам пример, как нужно высшие теоретические достижения ставить на службу технике.
Он был практиком большого размаха. Много труда Марковников посвятил, например, исследованию кавказской нефти, начав тем самым путь, по которому пошли позднее многие исследователи, в частности академик Н. Д. Зелинский. России нужна широко развитая химическая промышленность, — эта мысль, эта идея была одной из руководящих идей в деятельности Марковникова.
Ученый протестовал против стремления правительства задержать развитие отечественной промышленности, выступал против сторонников исключительно аграрного характера русского народного хозяйства. «Оказывать предпочтительное внимание земледелию или какой-либо другой отрасли промышленности значит задерживать нормальное равномерное развитие производительных сил страны и ставить их в неминуемую зависимость от других государств», — писал Марковников.
Патриот-ученый видел громадную опасность в экономической зависимости русской промышленности от заграницы. «Представим себе, — писал Марковников, — что Россия вступила в войну со своими западными соседями. Привоз морской и сухопутный как сырых, так и обработанных химико-красительных продуктов совсем прекратился. Мы отказываемся изобразить ту картину бедствия, в котором очутится тогда вся наша промышленность».
Горячо протестовал Марковников против политики, направленной на вывоз сельскохозяйственных продуктов и ввоз фабрично-заводских. «Не следует упускать из виду, — писал он, — что в каждом фунте привозимого к нам искусственного ализарина заключена намного большая масса знаний, чем в миллионе пудов ржи, отправленном нами за границу».
Не принижая роли теоретической разработки науки, протестуя против узкого практицизма, утверждая, что в России больше чем где-либо требуется держать высоко, всем напоказ, знамя науки, Марковников тем не менее одним из главных условий процветания науки считал развитие химической промышленности.
Так же как и Столетов, Марковников с негодованием реагировал на ту тяжелую обстановку, в которой вынуждены были работать русские ученые.
«Если бы даже кому-нибудь из нас удалось, — говорил он, — самое невероятное, например, удобное получение искусственного золота и для этого потребовалась бы затрата значительного капитала, то пришлось бы наверное ехать продавать свой способ за границу». И сам же отмечал, что такой путь был немыслим для настоящего русского ученого. Передовые русские ученые не продавали за границу своих открытий. Лишенные возможности воплотить их в жизнь, эти ученые зачастую вынуждены были ограничиться областью одних лишь теоретических исследований. «Какой интеллектуальный стимул заставит русского ученого, — говорил Марковников, — бросить интересующие его вопросы и обратиться к другим, если из удачного разрешения их извлечет пользу немецкий или французский химик или заводчик?»
Роднила Столетова с Марковниковым и их отчетливо выраженная борьба против низкопоклонства перед заграничной наукой и техникой. Когда Марковникову посоветовали перевести один его труд, имеющий исключительное теоретическое значение, на иностранные языки, профессор ответил: «Если высказанная здесь мысль представляет интерес, то желающие могут пользоваться этим русским сочинением».
Всегда и во всем патриот, Марковников ратовал за развитие русских научных журналов, за печатание отечественными учеными своих трудов на русском языке. Ученый отстаивал ревностно равноправие в научной жизни русского языка с другими европейскими языками.
Борясь за первенство русской науки, за честь ее, Марковников написал прекрасную работу — «Исторический очерк химии в Московском университете». Этот человек, одним из любимых выражений которого было: «Ученым можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», стал близким другом Столетова.
В своей борьбе за создание условий для научной работы в Московском университете Столетов получил надежного и смелого товарища. Вдвоем с Марковниковым они штурмуют университетские советы, министерство, добиваясь средств на развитие лабораторий.
Так же как и вокруг Столетова, вокруг Марковникова скоро возник кружок молодых людей, жаждущих работать в области химии. Вечно переполненный замыслами все новых и новых исследований, Марковников непрерывно работает сам и увлекает за собой других.
Учеников своих Марковников посылает работать на химические заводы. Он радуется тому, что бывшие универсанты успешно конкурируют там с людьми, получившими технологическое образование. В этом он видит установление прямой связи между наукой и техникой.
«Никакое знание в стране не может прогрессировать, а, наоборот, будет постоянно оставаться предметом роскоши, если не будет находить себе применение в жизни народа», — говорил ученый.
С приходом Марковникова преподавание химии в Московском университете коренным образом меняется. Совсем по-иному выглядит теперь и лаборатория.
«Чем была химия в Московском университете до вас и чем она стала? — говорил впоследствии Тимирязев на чествовании Марковникова.
…Я живо помню ее, эту старую химическую лабораторию, мрачную, темную, холодную, безмолвную, полуразвалившуюся — я бы сказал фаустовскую, если бы она не была лишена и тени фаустовской живописности. С вами свет и жизнь проникли в это мертвое царство. Молодые голоса нарушили чуть не вековое молчание этих угрюмых стен, а вслед за тем преобразились и самые стены, и Московский университет, благодаря Вашему упорному, настойчивому труду, получил настоящую европейскую лабораторию. Те, кто не видали сами этого превращения, не могут вполне его оценить, и им могут говорить только красноречивые цифры. Ведь не случайность, что за одинаковый период времени до Вас вышли два научных труда, а при Вас — почти 200. Не случайно и то совпадение, что с Вашим появлением в Москве и с почти одновременным появлением на кафедре опытной физики А. Г. Столетова изменилась и вся судьба естественного отделения математического факультета. Число студентов, постепенно падавшее и дошедшее до 17 на факультете, до 1 на четвертом курсе, внезапно стало повышаться до 100, до 600–700».
Популяризация науки, так увлекавшая Столетова, увлекала и Марковникова. Приехав в Москву, он вступил в Общество любителей естествознания и по воскресеньям в Политехническом музее читал популярный курс органической химии.
В пропаганде научно-технических знаний Марковников видел одну из важных сторон своей деятельности. Цельность натуры, отсутствие какой-либо фальши, большое мужество, жившие в этом человеке, были теми качествами, которые особенно высоко ценил Столетов.
Они были похожи друг на друга, Столетов и Марковников, и своей разносторонностью. Так же как и Столетов, Марковников любил музыку.
В свободные часы Марковников, обладавший приятным голосом, устраивал со Столетовым настоящие музыкальные вечера. На этих вечерах Столетов развлекал собравшихся фортепианной игрой, а Марковников — пением.
Сохранился снимок: за роялем сидит С. И. Танеев, аккомпанируя Марковникову, поющему дуэт с певицей М. Н. Климентовой. Ноты перелистывает Столетов.
В семидесятых же годах завязалась дружба Столетова с адвокатом Владимиром Ивановичем Танеевым (1840–1921), кстати сказать тоже уроженцем Владимира. Владимир Иванович Танеев, брат знаменитого композитора, был одним из самых передовых людей России того времени. В. И. Танеев был, повидимому, или лично знаком с К. Марксом, или тесно связан с ним через посредство общих знакомых. Маркс знал и уважал Танеева. Об этом свидетельствуют слова самого Маркса.
В феврале 1877 года привлеченному к суду в Петербурге мужу одной из участниц Парижской Коммуны, Елизаветы Дмитриевой, грозила ссылка в Сибирь. Маркс, желая оказать Дмитриевой помощь, просил М. М. Ковалевского, с которым был хорошо знаком, обратиться к Танееву, как адвокату. Маркс писал:
«Господин Танеев, которого Вы знаете и которого я с давних пор уважаю как преданного друга освобождения народов, — может быть, единственный адвокат в Москве, который возьмется за такое неблагодарное дело. Я буду Вам очень благодарен, если Вы от моего имени попросите ею принять участие в исключительно тяжелом положении нашего друга. Ваш Карл Маркс».
У Танеева была фотография К. Маркса с дарственной надписью.
Танеев относился к Марксу с преклонением.
В ею кабинете висел громадный портрет Маркса. Но когда Танеева расспрашивали, в каких отношениях находится он с К. Марксом, он обыкновенно шутливо отмалчивался, вероятно из конспиративных соображений. Существует предположение, что Танеев был представителем I Интернационала в России.
В. И. Танеев был человеком смелым и независимым. Он выступал защитником на многих политических процессах, защищал он и участников Нечаевского кружка.
В те времена, когда можно было жестоко пострадать за какую-нибудь неосторожную обмолвку, Танееву ничего не стоило заявить в большом обществе, что надо не оставить камня на камне от существующего строя.
Излюбленной поговоркой Танеева было: «Это будет тогда, когда мужики придут рубить головы нам». Людям робкого десятка при разговорах с Танеевым приходилось то и дело пугливо оглядываться по сторонам.
В своей библиотеке Танеев повесил портрет Пугачева. Каждого входившего в библиотеку он подводил к этому портрету и прочитывал ему целую лекцию о Пугачеве, заканчивая ее словами: «Вот самый замечательный, умный, талантливый русский человек!» С большой любовью он относился также к Робеспьеру и Сен-Жюсту.
О невероятно резких по тем временам высказываниях Танеева слагались легенды. Изречения Танеева передавались с уха на ухо. Когда в 1887 году умер известный реакционер М. Н. Катков, по рукам стало ходить стихотворение Танеева:
Убогого царя советник и учитель,
Архистратиг седой шпионов и попов
И всякой подлости ревнивый охранитель,
Скончался Михаил Никифорыч Катков.
Над свежей падалью отребий олимпийских
Слился со всех сторон в гармонию одну
Немолчный плач и вопль мерзавцев всероссийских,
Гнетущих бедную и рабскую страну…
Танеев был яростным и неукротимым атеистом. Он зачастую высказывался так резко, что от его слов слабонервные защитники веры чуть не падали в обморок.
Танеев был автором ряда социологических трудов, оставшихся в рукописи. Труды эти — «Теории грабежа» (о капиталистическом строе как системе организованного грабежа), «Коммунистические государства будущего», «Эйтихиология — наука о счастье при коммунистическом строе» — ныне хранятся в Институте мировой литературы имени А. М. Горького. Уже одни их названия красноречиво говорят о содержании и боевой направленности литературной деятельности Танеева.
Советская власть высоко оценила деятельность Танеева. 26 апреля 1919 года В. И. Ленин подписал документ, дававший ряд прав престарелому Танееву. В этом документе он был назван человеком, «который долгие годы работал научно и, по свидетельству Карла Маркса, проявил себя «преданным другом освобождения народа».
В октябре 1946 года Совет Министров РСФСР утвердил решение Исполнительного комитета Московского областного Совета депутатов трудящихся об увековечении памяти Танеева. На его доме в селе Демьянове и на его могиле установлены мемориальные доски.
Таким был друг Столетова Владимир Иванович Танеев.
Близко сдружился с Танеевым и Тимирязев. Знакомство Тимирязева с Танеевым произошло при необычных обстоятельствах. Их никто не представлял друг другу.
Впервые Тимирязев и Танеев встретились 12 января 1877 года в ресторане «Эрмитаж».
Ресторан «Эрмитаж» славился как место, где проводили вечера профессора, адвокаты, писатели, композиторы и солидные коммерсанты. Но раз в году в фешенебельном ресторане появлялись иные люди.
В ночь с 11 на 12 января ежегодно в ресторане «Эрмитаж» начиналась суета. Служители свертывали ковры и уносили их в кладовые. Пол посыпали опилками. Со столов снимали шелковые скатерти, вместо них стелили клеенки. В буфеты ставилась вместо дорогих сервизов простая, дешевая посуда. Метрдотель составлял на следующий день совсем необычное меню, в котором главное место принадлежало селедке, студню и прочим неприхотливым блюдам.
На следующий день — 12 января, в Татьянин день, день юбилея университета — в залы «Эрмитажа» стекались студенты… Шумно и весело становилось в чинных залах ресторана француза Оливье, изобретателя известного салата.
Вместе со студентами в Татьянин день в «Эрмитаж» приходили многие бывшие студенты, уже ставшие писателями, учеными, адвокатами, врачами. В зале мешались фраки, смокинги и сюртуки завсегдатаев ресторана и студенческие тужурки. Бывшие студенты щедро угощали молодежь; приглашали ее за свои столики. Почтенные бородатые люди с воодушевлением подтягивали безусым юнцам, поющим студенческие песни.
12 января 1877 года, незадолго до начала русско-турецкой войны, на праздновании Татьянина дня выступил историк Иловайский. Произнеся верноподданническую речь, он призвал русских общественных деятелей подать руку помощи царизму.
При этих словах Иловайского Владимир Иванович Танеев бросил свой бокал на пол и сказал негодующе: «Никогда этому не бывать». И тотчас к Танееву подошел неизвестный ему молодой человек и горячо пожал руку. Это был Климент Аркадьевич Тимирязев. Дружба, завязавшаяся у Тимирязева с Танеевым, длилась более сорока лет, до самой смерти Тимирязева.
С 1877 года В. И. Танеев стал ежемесячно, каждое первое воскресенье, устраивать в ресторане «Эрмитаж» обеды, получившие название «академических».
Получить приглашение на обед Танеева было большой честью. На этих обедах собирался поистине цвет тогдашней ученой, писательской и музыкальной Москвы. Имена многих участников танеевских обедов известны всему миру.
В «Эрмитаж» приходили Тургенев, композитор Танеев, артист Сумбатов-Южин, юристы М. Ковалевский и Муромцев, экономист Чупров. Бывали здесь Тимирязев, Марковников, Лугинин, а позднее — в восьмидесятых и девяностых годах — И. Каблуков. П. Лебедев и историк Д. Петрушевский. На «академических» обедах можно было видеть врачей Корсакова и Сербского, изредка бывал Петр Ильич Чайковский.
Постоянным участником этих собраний, состав которых менялся, был Столетов. Собрания проходили в умных и интересных спорах, завязывать которые Танеев был большой мастер.
С обеда у Танеева друзья его уходили полные новых мыслей, подолгу вспоминали потом остроумные и глубокие высказывания Танеева и других сотрапезников.
Кружок Танеева сыграл большую роль в общественной жизни Москвы.
На «академических» обедах у Танеева Александр Григорьевич знакомился с лучшими представителями тогдашней интеллигенции.
Друг смелых людей, Столетов и сам был отважным бойцом в авангарде русской науки.
Боевой дух Столетова особенно сильно раскрылся в той борьбе, которую он повел против физика Н. А. Любимова.
С каждым годом Любимов становился все более реакционным. Он идет на сближение с самыми черносотенными кругами, делается другом мракобеса М. Н. Каткова, издателя «Московских ведомостей». Любимов часто выступает в этой газете, о которой Салтыков-Щедрин отзывался:
«Думается: как эту же самую азбуку употреблять, какую употребляют «Московские ведомости», как этими же словами говорить. Ведь все это — и азбука и словарь — все поганое, провонялое, в нужнике рожденное. И вот — все-таки теми же буквами пишешь, какими пишет и Цитович, теми же словами выражаешься, какими выражаются Суворин, Маркевич, Катков».
«Н. А. Любимов, — вспоминал один журналист, — считался в катковском лагере одной из самых выдающихся сил. Немногие, быть может, знают, что цикл статей Н. А. Любимова «Против течения», напечатанный в «Русском Вестнике» и содержавший исторический анализ событий великой французской революции, был, между прочим, написан специально для того, чтобы доказать Александру III (хотя едва ли нужно было так усиленно доказывать ему то, чего он так страстно хотел), что Людовика XVI погубила уступчивость и что остановленная вначале французская революция не имела бы дальнейшего течения».
Любимов дошел до того, что написал в 1883 году книжку «В ожидании коронации. Венчание русского самодержца», в которой он на 170 страницах всячески раскланивался и расшаркивался перед самодержавием.
В семидесятых годах вместе с Катковым и его приспешниками Любимов начал борьбу за отмену либерального университетского устава 1863 года.
В 1875 году Любимов по поручению министерства народного просвещения совершает инспекционную поездку по университетам России, имеющую цель подготовить отмену устава.
Враждебными демонстрациями, улюлюканием и шиканьем встречает передовое студенчество посланца графа Д. А. Толстого.
Любимов выступает в «Московских ведомостях» со статьями, в которых он пытается опорочить передовых деятелей университета и всю систему университетского образования. Эти статьи также преследовали цель содействовать отмене либерального устава.
Действия Любимова вызвали глубокое негодование передовой профессуры. В 1876 году 35 профессоров Московского университета опубликовали открытое письмо Любимову, резко порицающее реакционного профессора.
Одним из деятельнейших инициаторов составления письма был Столетов.
Не ограничиваясь этим письмом, Столетов 12 января 1877 года публикует в газете «Русские ведомости» свою статью «Г. Любимов как профессор и как ученый». Эту статью он снабжает подзаголовком «Материалы к ученому юбилею». Столетов, не колеблясь, выступил против человека, которому покровительствовал сам всесильный Катков.
Многие русские ученые были талантливыми журналистами. В эпоху, когда пресса сделалась могущественной силой, перо стало столь же необходимым оружием, как в былые времена шпага.
Великолепным мастером полемической статьи, научно-публицистического памфлета был и Столетов. Его статьи против Любимова показывают, с каким виртуозным искусством вел сражения Столетов-журналист.
Начало статьи как будто не предвещает ничего неприятного для ее героя.
Цитату за цитатой приводит Столетов из брошюры Любимова, старательно выписывает из нее клеветнические обвинения, предъявленные ее автором русским ученым.
«В чем слабые стороны наших научных деятелей и нашей научной деятельности? — цитирует Столетов Любимова. — Ученость и дар производить изыскания, открытия — вот характеристические качества людей науки… В весьма заметной доле наших научных деятелей нового поколения… нельзя не усмотреть резкого недостатка как элементов учености, так и элементов образования, в отдельных случаях до грамотности включительно…
Как часто после первых более или менее удачных шагов наступает период непроизводительности…
Профессора нередко уклоняются от близости к занятиям студентов именно потому, что при нашем преподавании, декоративно поднятом на высоту, вынуждены скрывать собственную неопытность…»
Цитаты следуют за цитатами…
Может быть, и в самом деле, эта статья будет академически спокойным разбором сочинений достопочтенного коллеги?
Но нет, юбилейной статьи не будет.
Вступительная часть статьи оканчивается неожиданным остроумным поворотом. «Мы надеемся показать, — обещает Столетов, — что наш строгий цензор с буквальной точностью олицетворяет собою начертанную им грустную картину. В его обличении есть одна бесспорная крупица правды: он живо и метко изобразил нам — самого себя».
Свое обещание Столетов добросовестно выполняет.
«Кто изрекает эти строгие приговоры, кто такой господин Любимов как профессор и как ученый? — гневно спрашивает Столетов.
Мы живо помнили голос, громко раздавшийся по поводу университетского вопроса в эпоху, предшествующую Уставу 1863 года. Горячей любовью к делу и высокой компетентностью дышало меткое, порою резкое слово, — говорит Столетов, вспоминая Пирогова.
То ли теперь? Человек, который, хвастаясь своим гражданским мужеством, выступает судьей и обличителем университетов, что таксе он сам? Какой ученой репутацией заручился он, какими заслугами стяжал себе право «взглянуть на дело сверху»? Может ли он смотреть сверху на своих товарищей, или приходится смотреть на них снизу вверх, не видя тою, что повыше? Или, наконец, он вовсе не смотрит на внешний мир, а предается самосозерцанию?»
По порядку разбирает Столетов преподавательскую и ученую деятельность Любимова.
Все в этой статье исполнено испепеляющего гневного презрения. Столетов находит слова, обжигающие, как огонь, хлещущие, как бич, разящие, как шпага.
Страницу за страницей листает он учебник Любимова, рассыпая перед читателем букет из грубейших ошибок, промахов, а то и просто курьезов, собранных им на этих страницах.
С особенно ядовитым сарказмом Столетов обрушивается на те утверждения Любимова, от которых разит идеализмом.
Цитируя то место брошюры, где Любимов пишет, что электричество само по себе как бы не существует, «что оно представляет возможность одному явлению преобразоваться в другое» — переход, «не имеющий значения независимо от явлений, для которых он служит связью», Столетов гневно восклицает: «Как игриво, как туманно и как неосновательно! Какой пример преподавания, стоящего на ходулях!»
«Вот она, фальшь, проникающая все», — говорит Столетов, обращая против Любимова его же собственные слова.
Резко критикует Столетов Любимова и как лектора, порицая его за расточительность на анекдоты и скупость в разъяснении серьезных пунктов науки.
Беспощадно, математически точными ударами Столетов рвет в клочья тогу учености, которую напяливает на себя Любимов.
«Мы кончили, — пишет Столетов. — Обозревая легкий «ученый багаж» строгого обличителя, невольно поражаешься тем сходством, какое открывается между портретом современного профессора, начертанным в «Дополнении», и «самим автором портрета».
И вот последний удар. «Быть может, руководимый с юных дней какою-то вендеттой, или врожденной ненавистью к университетам и профессорам, Любимов умышленно прокрался на кафедру, умышленно притворился ученым, — зло смеется Столетов, — чтобы олицетворить в себе тот отрицательный идеал, который он сам бичует ныне, восклицая с любезным обобщением: «виноваты все мы, я так же, как и он, — вы так же, как и я». И не этот ли блестящий результат своей двадцатипятилетней деятельности имеет он в виду, когда заговаривает о своем юбилее.
Врачу, исцелися сам! Но увы! — исцелиться слишком поздно», — так заканчивает Столетов статью, статью беспощадную, цель которой показать неприглядную сущность агента министерства народного просвещения, осмелившегося клеветать на русские университеты.
Тот запал, с которым Столетов обрушивается на Любимова, бесспорно, объясняется тем, что, нападая на Любимова, он нападает на реакционеров в русской науке.
В этой полемике отчетливо виден весь Столетов. У Любимова есть определенные заслуги в прошлом. Столетов и сам обязан Любимову, — ведь это Любимов ходатайствовал об оставлении Столетова при университете.
Но все это заслуги прошлые, а сейчас Любимов наносит вред русской науке. И принципиальный, честный Столетов, не колеблясь, мужественно выступает против Любимова.
«Сам непреклонный в своих нравственных принципах, он и в других людях прежде всего, выше всего ценил нравственную устойчивость, — писал о Столетове К. А. Тимирязев. — Ни уважение к уму и заслугам, ни годы дружбы, никакие другие соображения не могли его вынудить отнестись уступчиво к человеку, по его мнению, уклонившемуся от требований нравственного долга. Такой человек, такие люди для него просто переставали существовать, хотя бы ради этого ему приходилось оказываться изолированным, восстановлять против себя сильное большинство».
13 января 1877 года, на следующий день после опубликования статьи Столетова в «Русских ведомостях», ректор университета, известный историк С. М. Соловьев созвал чрезвычайное заседание совета университета. Совет высказал решительное порицание Любимову за его кампанию против университетов. За это порицание С. М. Соловьеву пришлось впоследствии поплатиться: правительство заставило его уйти в отставку.
В бой против Любимова и его единомышленников Столетов старается вовлечь деятелей других университетов. Отвечая на призыв Столетова, Авенариус сообщает ему, что он и его товарищи всегда готовы подписать заявление против Любимова.
Авенариус уговаривает Столетова, писавшего ему, что он уйдет из университета, если в нем останется Любимов, ни при каких условиях не покидать университета.
«Не думаю, чтоб какой-нибудь из наших университетов, — пишет Авенариус, — был свободен от личностей, подобных Любимову, однако это не подает повода всем порядочным людям оставлять университет».
Продолжая сражение с Любимовым, Столетов в марте 1877 года публикует еще одну статью. «Исторический физик» — так называлась ею статья — разносная рецензия на учебник физики Любимова.
Имя Столетова, отважного борца за все передовое в науке, завоевывало все более широкую известность.
В 1877 году громко прозвучало и имя его брата, Николая Григорьевича.
Среди военных деятелей того времени он был редким исключением. Разносторонне образованный, начитанный, обладавший широким кругозором, Н. Г. Столетов не имел ничего общего с невежественными солдафонами, каких немало было среди офицеров царской армии. Выбрав после окончания университета военное поприще, Николай Григорьевич продолжал живо интересоваться наукой. Он был деятельным членом Общества любителей естествознания. Брат Александра Григорьевича был одним из тех командиров, которые пользовались уважением передового общества, а для своих подчиненных были настоящими отцами.
Многим памятно имя Н. Г. Столетова.
В 1869 году Николай Григорьевич, возглавляя «закаспийский отряд», основал город Красноводск.
В 1874 году Н. Г. Столетов возглавил экспедицию в Аму-Дарьинскую область — экспедицию, собравшую много ценных материалов об этом районе России.
В 1876 году, ко времени начала сербско-турецкой войны, Н. Г. Столетов был уже полковником. Эта война привлекла внимание всею передового русского общества. Русские люди с горячей симпатией отнеслись к освободительной борьбе маленькой Сербии против турецкого владычества. Все их сочувствие было на стороне братского народа, терпевшего неслыханные притеснения со стороны турецких поработителей.
В рассказах Гаршина ярко отображены те настроения, которые господствовали в русском обществе в дни сербско-турецкой войны.
Война окончилась печально для сербов. Несмотря на проявленный ими героизм, они не могли выдержать натиска значительно превосходящих сил турецкой армии.
В 1877 году русское правительство объявило войну Турции.
Объявление войны Александр II мотивировал необходимостью встать на защиту братьев-славян. Но для царского правительства это был только предлог, в этой войне русское самодержавие преследовало совсем другие цели — ослабить Турцию, захватить Дарданеллы и Босфор.
Для передовых же людей России русско-турецкая война была войной за освобождение братских народов, за освобождение Балкан. Этим и объясняются те чудеса героизма, которые проявляли русские солдаты в русско-турецкой войне. В страшных условиях — среди снежных гор, на обледенелых перевалах — сражалась русская армия.
Столетов с первых же дней войны отправился на фронт. В войне с турками Столетов показал себя истинным героем. В этой войне Столетову пришлось командовать болгарским ополчением. Ополчение состояло из добровольцев русских частей. Вскоре к этому ополчению присоединились и добровольцы-болгары.
Под командованием Столетова ополченцы быстро достигли значительных успехов. В его опытных руках они в короткий срок стали настоящими воинами. Ополченцы боготворили Столетова. Они знали, что за спиной их начальника долгие боевые годы, которые он провел на различных фронтах. Они знали о его участии в боях под Севастополем, о его боевых делах на Кавказе и в Ташкенте.
В конце 1877 года началась оборона Шипкинского перевала. Все русское общество с замиранием сердца следило за подвигами солдат, отражавших на шипкинских высотах яростные атаки армии Сулеймана-паши.
Оборона Шипкинского перевала была поручена Николаю Григорьевичу Столетову В эти дни Александр Григорьевич жил в постоянном волнении, ожидая известий от Николая. Их не было. Друзья сочувствовали Александру Григорьевичу. Старый друг Столетова Сергей Александрович Рачинский, живший в Татеве, писал Столетову:
«Могу себе представить, милый друг Столетов, каково тебе было дожидаться развязки Шипкинской драмы: мы все провели эту неделю в лихорадке, да и до сих пор только и живем ожиданием вестей; вчера мы были обрадованы взятием Ловчи».
В это время Столетов был занят своими знаменитыми опытами по определению скорости электромагнитных процессов. Но опыты не клеились, мысли уносились туда, где сражается любимый брат. Жив ли он? Не ранен ли?
Нет, он не был ранен.
Под его руководством ополченцы стойко защищали позиции Шипкинского перевала. Ни жестокий мороз, ни непрекращающийся ожесточенный огонь врага не заставили русских воинов отступить. Они отбили все атаки турок и спасли армию от окружения. Ополчение создало себе громкую славу. Генерал Е. К. Андреевский, друг Дмитрия Григорьевича Столетова, младшего из братьев, писал в своих воспоминаниях: «Ни одной пяди земли не уступил расстреливавшийся со всех сторон Столетов. Эти храбрецы держали в своих руках участь всей армии и судьбу России, обнажившей меч в защиту братьев. Стальными оказались эти руки, стальною же оказалась и закаленная твердость молодцов-братушек, изумивших и весь мир, и самого, не менее твердого врага, неустанно лезшего с бешенством на скалы. Измученные и обессиленные неизменной убылью чинов всех рангов, войска Столетова были отведены верст за 30 в город Габров, когда на смену им пришел со своими частями Радецкий».
Болгарский народ сохранил вечную благодарность Н. Г. Столетову. Его воспевал И. Вазов в стихотворении «Ополченцы на Шипке».
В дни войны в журнале «Всемирная иллюстрация» появилось стихотворение одного английского поэта, прославлявшее героев Шипки. Это стихотворение перевел Александр Григорьевич Столетов, вспомнивший свое прежнее увлечение поэзией.
На Шипке, над долиной роз
Спокойно солнце поднялось.
Но вдруг, как гром, средь тучи дыма
Раздался грозный звук войны:
То турки с южной стороны
Стремятся вверх неудержимо.
Все громче их военный крик:
«Алла велик! Алла велик!»
До верху склон горы крутой
Облит штурмующих волной.
Как краб гигантский, их клешни.
Но шлет Столетов непреклонный
В него смертельные огни.
А с севера на ту дорогу,
Что вьется между серых скал,
Нависла туча: то в подмогу
Спешит Радецкий в перевал.
Но то не конницы отряд:
То на конях стрелой летят
Полки пехоты молодецкой,
Скользя меж огненных клешней.
«Держись, Столетов! Марш, Радецкий!»
Все жарче битва, все сильней.
Уж близко крики в честь аллаха.
Вперед, защитники, без страха.
Сердца из стали и огня!
…На Шипке солнечный закат.
Уж турок подался назад.
Шесть дней упорно битвы длились
На скалистых уступах гор.
И наконец — клешни спустились,
И грозный отражен напор.
В этом же номере журнала был напечатан биографический очерк о герое Шипки Н. Г. Столетове. Этот очерк также принадлежал перу Александра Григорьевича.
Нежными, близкими были отношения двух братьев. Никогда не прерывалась связь между ними.
После окончания русско-турецкой войны Н. Г. Столетову поручается тайная миссия — он должен пробраться окружным путем под чужим именем в Афганистан. Англия натравливает афганского эмира на Россию. Столетову поручают увидеться с афганским эмиром и убедить его в гибельности политики связи с Англией.
Долгий путь проделывает Николай Григорьевич от Одессы через Дарданеллы, через Суэцкий канал, Красное море и Персидский залив в Афганистан. И часто в то время к Александру Григорьевичу Столетову на квартиру приносят письма, переправленные по дипломатической почте. Никто из родных не знает о том, куда отправился Николай Григорьевич, только с Александром, милым Сашей, делится Николай всем.
Письма приходят из Порт-Саида. Николай пишет о том, как приходится ему обманывать уже напавших на его след сыщиков, агентов Англии.
Письма приходят из Каира.
«Что это за страна? — пишет Николай Александру. — Кем она управляется! Какие у нее интересы? Она управляется разными агентами европейских ростовщиков, которые, как пиявки, только и заботятся, чтобы вытянуть более с страны; жителей сельских они цивилизовали по-своему, а именно — превратили в нищих, у которых нет никаких политических инстинктов…
Status quo Египта, понятно, выгодно Англии — во всяком случае она проведет войска через Египет, как через свою собственную территорию, и может быть даже удобнее, так как на каждом шагу разные средневековые привилегии и т. п.».
Письма приходят с Цейлона.
Николай Григорьевич попрежнему просит брата держать его поездку в тайне…
Таким был брат знаменитого физика.
В эти годы Александр Григорьевич печатает статью об опытах по определению коэфициента пропорциональности, знаменитый «Очерк развития наших сведений о газах». Он совершенствует свою лабораторию и внимательно следит за всем, что происходит в других центрах русской науки.
Он помогает создавать лаборатории в Казани, Одессе, Киеве, Варшаве.
В его адрес приходит множество писем, в которых просят его поддержки и совета, рассказывают ему о своих делах.
Случалось и ему запрашивать своих иногородних друзей.
Речь заходила зачастую о вопросах, не имевших, казалось бы, научного характера. Руководителю лаборатории Московского университета, как и другим русским ученым, то и дело приходилось придумывать тактические приемы обхода всевозможных бюрократических рогаток.
Вот одно из писем к Столетову.
В этом любопытном письме делится опытом обхода нелепых правил затрудняющих работу, профессор Одесского университета Ф. И. Шведов.
«Многоуважаемый Александр Григорьевич! — пишет он 6 октября 1880 года.
В ответ на Ваше письмо спешу сообщить Вам следующее:
Хотя у нас и существует инструкция, утвержденная Советом и определяющая обязанности всех служащих, а в том числе и механика, но по свойству всех инструкций она остается мертвою буквой. По отношению к механику практика нашего университета такова, что он обязан содержать в исправности машины и взимает плату только в случае починки. Но так как инструменты всегда исправны, пока не сломаны, то в существе за всякое прикосновение механика приходится платить и часто дороже, чем постороннему механику. Никакой регулировки платы и никакого приурочивания часов или времени работы для механика не существует у нас, да, по моему мнению, и не может существовать, так как механик избирается и увольняется Советом, которому никакого дела до механика нет.
Сколько я чувствую, у вас та же беда с механиком, что и у нас. В действительности, это место, есть синекура и при том довольно выгодная. Изменить это едва ли вам удастся, так как пришлось бы хватить слишком глубоко. Да разве только один, механик? А лаборанты не то же ли самое? Тоже избираются Советом! Чтобы сколько-нибудь помочь горю, я нанимаю себе, под видом служащих, получающего от 10 до 15 рублей в месяц подмастерье, который и выполняет мне все необходимые при чтении лекций дела. Это и есть мой единственный помощник, мне стоящий менее 200 руб. в год. Остальные же, — механик, лаборант и хранитель кабинета, стоящие с квартирами около 300 рублей, живут в свое удовольствие, и слава богу, что не мешают мне и не портят кабинета. На том мы и помирились. Это называется существующий порядок.
Сожалею, что не мог удовлетворить вполне вашему любопытству, — как видите, ничего нет достойного подражания.
С истинным уверением всегда готовый к услугам
Шведов».
Столетов находился в центре научной и общественной жизни.
17 марта 1880 года Столетов вместе с другими членами физического отделения Общества любителей естествознания чествовал вернувшегося из-за границы знаменитого изобретателя Яблочкова.
Празднично освещена большая аудитория Политехнического музея на Лубянской площади. Прохожие с удивлением смотрят на невиданно яркий свет, бьющий из окон музея.
Там горят четыре электрические солнца — солнца, созданные Яблочковым.
За столом президиума председатель физического отделения Владимирский, председатель технического отдела Архипов, бывший председатель физическою отделения Делла Вос.
Здесь и старик физик Вейнберг, и знаменитый этнограф Анучин, здесь же находится и Александр Григорьевич, рядом с ним ею ученик Зилов.
Бурными аплодисментами собравшиеся встречают поднявшегося на трибуну Яблочкова.
Изобретатель при первом же проблеске надежды на возможность применить свое изобретение на родине вернулся в Россию. 1 миллион франков пришлось уплатить Яблочкову французским компаньонам, чтобы выкупить свой патент.
«Схватились теперь и мы за это наше изобретение. Мы только во-время не сумели оценить его, а теперь можно, теперь оно уже иностранное, а нам только того и нужно», — с горькой иронией писал один из сотрудников журнала «Природа и охота», комментируя предложения, сделанные Яблочкову русскими предпринимателями.
После доклада Яблочкова присутствующие члены отделения выдвигают предложение присудить изобретателю Большую золотую медаль общества.
На этом заседании отделение решает поручить одному из членов подготовить доклад, посвященный разоблачению крикливой и лживой американской рекламы о мнимом приоритете Эдисона в создании электрического освещения.
Передовым русским ученым приходилось всегда быть настороже. Честь русской науки подвергалась нападкам и за рубежом и на родине.
В ноябре 1880 года реакционная партия в Академии наук добилась забаллотирования величайшего русского ученого Дмитрия Ивановича Менделеева. Бессмертный творец периодического закона Менделеев был отвергнут императорской Академией наук.
С возмущением узнали передовые русские ученые о наглом оскорблении, нанесенном не только Менделееву, но и всем им, борющимся за прогресс русской науки. Гневными статьями и выступлениями ответили они на выпад реакции. Группа профессоров Московского университета послала Менделееву сочувственное письмо, автором которого был А. Г. Столетов:
«Милостивый государь Дмитрий Иванович, ряд принадлежащих Вам исследований и учено-литературных трудов, отличающихся глубиною и оригинальностью основной мысли, с давних пор уже обратил на себя внимание русских ученых и заставил признать Вас одним из наиболее выдающихся научных деятелей России.
Ваши «Основы химии» стали настольною книгою всякого русского химика, и русская наука гордится трактатом, не имеющим себе равного даже в богатой западной литературе. Наряду с многочисленными сочинениями, долголетняя и плодотворная профессорская Ваша деятельность, а также участие в исследовании минеральных богатств России — делают Ваше имя одним из самых почтенных в истории русского просвещения.
В последние годы Ваш закон периодичности химических элементов, столь блистательно оправданный открытием «предсказанных» Вами металлов, напоминающим открытие Нептуна, — доставил Вам почетное место в кругу ученых всего мира. «Это, — по выражению Вюрца, — могучий синтез, который отныне необходимо иметь в виду всякий раз, когда желаем взглянуть на предмет химии с высоты в целом ею объеме». Дальнейшая экспериментальная разработка «закона Менделеева», без сомнения, еще более покажет, как широко обнимает он свойства вещества, и окончательно упрочит за Вами славу первоклассного ученого мыслителя.
Между тем мы узнаем, что находящаяся в Санкт-Петербурге Академия Наук, при недавно происходивших выборах, не приняла Вас в число своих действительных членов.
Для людей, следивших за действиями учреждения, которое, по своему уставу, должно быть «первенствующим ученым сословием» в России, такое известие не было вполне неожиданным. История многих академических выборов с очевидностью показала, что в среде этого учреждения голос людей науки подавляется противодействием темных сил, которые ревниво затворяют двери Академии перед русскими талантами.
Много раз слышали и читали мы о таких прискорбных явлениях в академической среде, — и говорили про себя: «quousque tandem?» Но пора сказать прямо слово, пора назвать недостойное недостойным. Во имя науки, во имя народного чувства, во имя справедливости, — мы считаем долгом выразить наше осуждение действию, несовместному с достоинством ученой корпорации и оскорбительному для русского общества. Такое действие вызовет, без сомнения, строгий приговор и за пределами России, — везде, где уважается наука.
Примите уверение в глубоком уважении и преданности, с которыми остаемся.
Ваши искренние почитатели, профессора Физико-Математического Факультета Московского Университета».
Под этим страстным письмом в защиту русской науки вместе со Столетовым подписались его друзья — Тимирязев, Марковников, Бредихин, Богданов, Слудский и многие другие профессора.
* * *
В декабре 1880 года умер А. С. Владимирский.
Прощаясь с другом, члены физического отделения проходят через заставленный физическими приборами рабочий кабинет покойного. Там, как просил в своем завещании Владимирский, установлен гроб с его телом.
На ближайшем собрании физического отделения происходило избрание нового председателя. Один за другим подходят к избирательной урне члены отделения. Подходят Щуровский, Вейнберг, Тимирязев, Репман, Богданов и старый знакомый Столетова Мазинг, работавший еще ассистентом у Спасского.
Наконец голосование закончено. Секретарь отделения вскрывает урну, подсчитывает голоса. Наибольшее количество голосов получил профессор Александр Григорьевич Столетов.
Столетова на этом заседании не было.
Протокол заседания кончается словами: «Постановлено было уведомить об этом избрании Совет общества и Александра Григорьевича Столетова».
В семидесятые годы Столетов бывал не часто на заседаниях физического отделения Общества любителей естествознания. Вряд ли это нужно объяснять только занятостью Столетова. Главная причина заключалась, очевидно, в том, что Столетов не мог удовлетвориться направлением, в котором развивалась деятельность отделения при Владимирском.
У Владимирского было много прекрасных качеств. Профессор был энтузиастом науки, был влюблен в свое дело. Он чувствовал себя буквально несчастным, когда летом ему приходилось жить с семьей на даче, вдали от общества и музея.
Но на задачи физического отделения общества Столетов смотрел гораздо шире и глубже, чем Владимирский.
«В председательство Владимирского, — писал А. П. Соколов, — занятия Физического отделения носили более прикладной, чем теоретический, характер и представляли лишь мало интереса для людей чистой науки, и вообще вся деятельность Отдела не отличалась особенным оживлением: при Отделе существовала лишь одна комиссия прикладной физики, где вопросы теоретической физики совсем не затрагивались».
Это, естественно, отталкивало Столетова.
Не имея возможности повернуть работу отделения так, как он считал необходимым, Столетов не принимал активного участия в его деятельности и вместе со своим физическим кружком держался несколько особняком от отделения.
Узнав, что он избран председателем физического отделения, Столетов не отказался от нового поста.
Он принял этот пост, как почетный долг, как свою обязанность.
21 января 1881 года Столетов занял председательское кресло.
Поблагодарив отделение за оказанную ему честь, Столетов сказал, как записано в протоколе, что «в этом выборе он видит желание отделения несколько усилить чиста научный элемент занятий в отделении рядом с прикладным, развивавшимся преимущественно. Это обстоятельство побуждает А. Г. Столетова не отказываться от чести избрания, хотя он не может посвятить отделению столько времени и забот, как покойный Владимирский». Эта оговорка была лишней: сколько потом времени и сил отдал Столетов отделению!
Став председателем физического отделения Общества любителей естествознания, Столетов одновременно стал и директором отдела прикладной физики Политехнического музея. Эти два поста стали двумя новыми позициями в его борьбе за процветание науки, за честь и славу ее.
Столетов борется за честь русской науки и за пределами родины.
Летом 1881 года Политехнический музей и Московский университет делегировали Столетова на Международный конгресс электриков, собравшийся на Всемирной выставке в Париже.
Как посланник русской науки поехал Столетов за границу.
Русской науке было чем гордиться, было что показать всему миру.
Множество побед было одержано за последние годы представителями той науки, о которой должна была итти речь на Всемирном конгрессе в Париже, — русскими электриками.
Яблочков, Лодыгин и Чиколев создали электрическое освещение. Подвигами русских изобретателей и ученых электротехника вышла из стен лабораторий на широкую дорогу.
Гениальные изобретатели своим творчеством и беззаветной самоотверженностью завоевали электротехнике признание.
Теперь к этой науке, сила и могущество которой стали общеизвестны и бесспорны, устремилась, точно мухи на мед, целая туча любителей наживы. Еще бы — электротехника сулила возможность «делать деньги»!
Эксплуатацией богатства, открытого героями техники, занялись дельцы, именующие себя изобретателями, и дельцы просто, хищники и пенкосниматели всевозможных мастей.
Теперь электротехника стала модной наукой — настолько модной, что в ней уже появились свои шарлатаны и чудаки.
Придумывалось, предлагалось и даже патентовалось множество всевозможных пустяковых электрических приборов и аппаратов.
Некий барон изобрел, например, электрические вожжи для лошадей.
Один предприимчивый шарлатан заявил, что им изобретен способ передавать с помощью электрического тока по проводам вкус кушаний. Вера во всемогущество электричества была так велика, что это «изобретение» — «телегастрограф» — всерьез обсуждалось в печати.
Угар алчности окружил электротехнику. В погоне за наживой пускались в ход все средства, вплоть до бесстыдной кражи чужих изобретений.
И в этой свистопляске рыцари долларов, франков, марок и фунтов старались похоронить даже память о первооткрывателях, о людях, утвердивших электротехнику.
Но русские электрики держались в стороне от капиталистического ажиотажа.
Они работали, они обогащали науку все новыми и новыми достижениями.
Много замечательных вкладов в науку об электричестве внесла и продолжала вносить физическая лаборатория Московского университета.
Крепла и русская электротехническая общественность.
В 1880 году при Русском техническом обществе был организован знаменитый VI отдел — электротехнический, объединивший вокруг себя такие силы, как Яблочков, Лодыгин, Чиколев, Лачинов. Пироцкий, Шпаковский.
Опережая заграницу, русские электрики вскоре после создания VI отдела организовали в Петербурге первую в мире электрическую выставку.
В том же году в России был создан журнал «Электричество» — один из старейших электротехнических журналов. Этот журнал, существующий и поныне, явился центром передовой инженерной и научной мысли.
Электротехника, в которую внесли такой огромный вклад русские ученые, стала к началу восьмидесятых годов настолько большой наукой, что уже назрела необходимость в созыве Всемирного конгресса электриков.
В августе 1881 года Столетов приехал в Париж. Он — первый русский ученый, который будет выступать от имени русской физики на международном съезде.
В Париже Александр Григорьевич встретился со своим старым другом — М. П. Авенариусом.
Авенариуса, занимавшегося преимущественно исследованием тепловых явлений, тоже увлекла электротехника. Он нашел новый способ решения волновавшей тогда электротехнику проблемы так называемого дробления света — питания от одной динамомашины нескольких электрических ламп. Свою работу он представил на рассмотрение жюри конгресса.
Шесть лет не встречавшиеся, друзья не разлучаются в Париже ни на один день. Они поселяются в одной гостинице, всюду ходят вместе.
В Париже шумно и весело, ведь еще не закрылась Всемирная выставка, открывшаяся в 1878 году, а в августе 1881 года открылась еще одна выставка — Международная электрическая. Пестрые павильоны раскинулись на Елисейских полях, на Марсовом поле, на площади Трокадеро. Вечером выставка заливается светом многочисленных электрических светильников. Посетители выставки с интересом катаются на электрифицированной железной дороге. По Сене плавают электролодки.
Пестрые, многоязычные толпы народа проходят среди павильонов, любуются экзотическими экспонатами.
В громадном Дворце промышленности разместился мир электрических машин и аппаратов.
Вот что писал об электрической выставке сам Столетов:
«Посетители, впервые попавшие на выставку, не могут сначала остановиться на чем-либо одном, не могут успокоиться, не обегавши все. Это первое знакомство поверхностно и неясно, но это — психологическая потребность. Сделаем так и мы. Садимся у площади Согласия в электрический вагон Симменса и выезжаем (лучше вечером) в Восточные ворота огромного Дворца Промышленности (250х108 метров площади и 35 метров вышины; всего квадратного содержания, с верхним этажом, более 29 000 кв. метров). Он вмещал выставку 1867 года, а теперь весь наполнен электричеством… Добежим до центрального здания, — продолжает Столетов, — где стоит высокий маяк, окруженный бассейном и каскадом. Став спиной к главному входу (с Елисейских полей), попытаемся ориентироваться. Перед нами пестрая картина. Ряды павильонов всевозможных архитектур, витрины с самым разнообразным содержанием, телефонные будки, вагоны, мачты, статуи, флаги различных наций, сети проволок, неумолкающий звон сигнальных аппаратов и море электрических огней — вот элементы первого смутного впечатления. Вдоль южной стены тяжелые двигатели, машины для тока, вагоны, вообще все громоздкое. Большая лестница направо ведет наверх; там ряд отдельных зал по окружности здания: маленькая роскошная квартира с электрическими приспособлениями, театр и галлерея картин, освещенные — как и все — электричеством, ряд зал с аппаратами, залы телефонов, исторический музей, зала Конгресса и две комнаты Эдисона».
Громадных успехов достигла электротехника. Столетов проходит мимо шеренг электрических машин, выстроившихся вдоль павильонов. Он внимательно смотрит на эти детища новой техники. Ведь в создании их немалую роль сыграли и его труды, Гордостью переполняется сердце ученого за русскую науку, за русских творцов электротехники. Гордостью и болью: русские идеи, русские открытия, а на машинах французские марки, американские клейма.
Патриот-ученый с негодованием отмечает, что лампы Лодыгина и электрической свечи Яблочкова в русском отделе не найти, они экспонируются во французском отделе. А сколько изобретений просто расхищено! Вот регулятор для электрической дуги.
Его выдает за свое изобретение Шуккерт; и никто не одернет Шуккерта, бессовестно укравшего это изобретение у Владимира Николаевича Чиколева. Чиколев протестовал в печати против наглой кражи, совершенной Шуккертом, но реакционные круги Запада к этому протесту остались глухи.
Невозмутимо отнеслись они и к присвоению Гефнер-Альтенеком замечательного изобретения Яблочкова — барабанного якоря, появление которого ознаменовало коренной сдвиг в электромашиностроении.
И не следовало бы затевать тяжбу Депре и Симменсу, оспаривавшим друг у друга честь решения проблемы передачи электроэнергии на большое расстояние.
Ведь еще в 1874 году опыты по передаче электроэнергии на далекое расстояние ставил русский инженер Ф. А. Пироцкий.
А в 1880 году на страницах журнала «Электричество» Дмитрий Александрович Лачинов (1842–1902) сообщил о найденном им замечательном решении проблемы создания дальних электропередач.
Передать электроэнергию на расстояние — дело совсем не простое. Удлинением линии эту задачу решить нельзя. Ведь ток, проходя по проводам, нагревает их. Часть энергии его теряется на нагревание. Эта часть тем больше, чем длиннее путь, который проходит ток. Если линия будет очень длинна, то может статься, что электроэнергию в линию пошлет мощный генератор, а к концу линии придет электроэнергия, которой хватит только для того, чтобы привести в действие электрический звонок. Потери можно уменьшить, увеличив сечение проводов, уменьшив тем самым их сопротивление. Но таким путем эту проблему не решить. Расчеты показывают, что если мы захотим передать мощность в 100 киловатт на расстояние в 100 километров, пользуясь током напряжением в 120 вольт, провода придется сделать диаметром в 5 метров, для того чтобы обеспечить экономичность передачи. И тo, даже при таких проводах, в линии будет теряться не менее 20 процентов электроэнергии. Как же быть?
В своей статье Лачинов указал, как выйти из тупика, в который зашла тогдашняя электротехника. Нужно пользоваться в дальних электропередачах током высокого напряжения. Тогда, даже передавая весьма значительную мощность, можно будет посылать ток, имеющий небольшую силу. А ведь потери на нагревание пропорциональны силе тока. При малой силе тока потери будут малыми.
Открывшийся в начале сентября 1881 года Всемирный конгресс электриков с уважением встретил Столетова. Ученый был избран вице-президентом секции, которой поручалось выработать международные единицы для электрических измерений.
Установление системы единиц было одной из важнейших задач, стоящих перед конгрессом. В электротехнике царила страшная путаница. Ученые различных стран пользовались разными единицами для измерения одних и тех же величин. В 1880 году в мире существовало пятнадцать единиц для измерения электрического сопротивления. Двенадцатью единицами пользовались электротехники для измерения силы тока. Ученые различных стран перестали понимать друг друга. Дальше так продолжаться не могло. И вот конгресс решил выработать общую для ученых всех стран систему единиц измерения.
В электротехнике существовало две системы единиц— электростатическая и электромагнитная. Соотношение между ними — коэфициент пропорциональности v — определял Столетов в своих знаменитых опытах.
Нa конгрессе многие высказались за то, чтобы одну из этих систем ликвидировать. Большинство электриков говорило, что нужно оставить лишь систему электромагнитных единиц. Они подкрепляли свои соображения тем, что эта система служит для измерения практических величин, а электростатическая система применяется в основном в теоретических трудах.
Столетов смотрел на это иначе.
В протоколах конгресса есть запись.
«Господин профессор Столетов (Россия) обращает внимание, что с точки зрения простоты обе системы (электростатическая и электромагнитная) имеют равные права, так как каждая из них оказывается более удобной, пока речь идет о явлениях данного рода. При этом обе должны быть сохранены, чтобы напоминать о связи, которая, повидимому, существует между электричеством и светом».
Предложение Столетова было очень глубоким.
Горячий спор возник по поводу выбора единицы сопротивления. Какой единице из тех, которыми пользовались физики, отдать предпочтение? Большая часть стран пользовалась омом — единицей, установленной на основании теоретических соображений.
Немецкая делегация настаивала, чтобы в качестве международной единицы сопротивления был взят симменс — единица, которой пользовались в Германии. В качестве эталона сопротивления немцы брали столбик ртути, сечением в 1 квадратный миллиметр и длиной в 1 метр.
Споры разгорались.
Столетов нашел самое разумное решение вопроса о единице сопротивления. Оценив преимущества ртутных эталонов, которыми пользовались немцы, перед эталонами, изготовленными из проволоки, принятыми в других странах, и считая в то же время, что нельзя согласиться принять единицу симменс, величина которой выбрана произвольно, вне связи с другими единицами, Столетов пришел к такой мысли: он предложил пользоваться в качестве эталона ртутным столбиком с сечением в 1 квадратный миллиметр, но с длиной не в 1 метр, а с такой, чтобы сопротивление столбика в точности было равно теоретическому ому.
После обсуждения оба предложения Столетова одержали верх над всеми возражениями и были утверждены конгрессом.
И поныне электротехника пользуется двумя системами единиц и тем самым ртутным омом, который предложил Столетов.
Как вице-президент комиссии конгресса, которая занималась вопросами выработки электрических единиц, Столетов принимал деятельное участие и в установлении единицы напряжения — вольта, единицы силы тока — ампера, единицы емкости — фарады — и многих других единиц, которыми посейчас пользуются электротехники.
Занесено было впротокол конгресса предложение Столетова — поручить международной комиссии продолжать опыты по определению отношения между электромагнитными и электростатическими единицами.
Много пришлось поработать Столетову и в качестве члена международного жюри. Он был единственным представителем от России в бюро этого жюри, присуждавшего международные премии за наиболее выдающиеся изобретения и исследования в области электротехники.
Столетов был избран вице-президентом группы жюри, занимавшейся экспертизой электрических измерительных приборов.
Русская наука на конгрессе одержала множество побед. Двадцать одна награда была присуждена России. Сам Столетов в качестве индивидуального экспонента не выступал.
Работу по измерению коэфициента v он представил на соискание премии не как свою личную работу, а включил ее в число работ, представленных физической лабораторией Московского университета.
«Отказавшись от личной конкуренции на выставке, — писал Столетов, — я вошел в категорию лишь экспонентов, по поводу которых было принято сделать особого рода дипломы, дипломы сотрудничества, поставленные в списке наград между почетными дипломами и золотой медалью».
Руководимая Столетовым лаборатория, выступившая как коллективный экспонент, получила на конгрессе диплом сотрудничества. Россия получила и пять почетных дипломов. Эти дипломы были присуждены: Морскому министерству, топографическому отделению Главного штаба, Телеграфному департаменту, Экспедиции заготовления государственных бумаг и Русскому техническому обществу.
Ряд медалей получили русские физики: М. П. Авенариус, В. В. Лермантов, И. И. Боргман, Н. П. Слугинов, В. А. Тихомиров, Ковако, Д. А. Лачинов.
Вернувшись из Парижа, Столетов в один из первых дней после приезда выступил на заседании физического отделения Общества любителей естествознания с докладом о своей поездке.
Большая аудитория Политехнического музея была переполнена. Послушать ученого пришли не только члены общества, но и двести посторонних слушателей.
«Пробыв в Париже три месяца, пройдя через все функции Выставки и Конгресса, — я обязан, — подчеркнул Столетов, начиная свой доклад, — поделиться с публикой моими впечатлениями; но задача не легка и по массе материала и по невозможности показать хотя бы кое-что из виденного.
Описать Выставку, значит прочесть курс электрической науки со всеми ее приложениями».
Делегат русской науки с честью выполнил эту трудную задачу.
Доклады и статьи Столетова о конгрессе содержат увлекательные, яркие, озаренные глубокими обобщениями рассказы о замечательных победах электротехники. Столетов рассказывал не только о сегодняшнем дне этой науки, — прозорливо глядя вперед, он смело набрасывал и контуры ее будущего.
Много раз выступал Столетов с докладом о работе конгресса. Он выступал и перед учеными собраниями и перед широкой публикой. Он печатал статьи в журнале «Электричество», «Журнале Министерства народного просвещения» и в «Трудах физического отделения Общества любителей естествознания».
Каждое из выступлений Столетова проникнуто гордостью за русскую науку.
Столетов докладывает о том, какую большую роль сыграла русская делегация в выработке международных электрических единиц. Радостно говорит он о победах, одержанных русскими электротехниками на конгрессе.
Рассказывая о современной электротехнике, Столетов убедительно показывает, какой огромный вклад в нее сделан русскими изобретателями.
Трагична судьба этих людей.
В тисках беспросветной нужды бьется великий изобретатель Лодыгин, ценой лишений выкраивая из своего жалкого заработка слесаря средства для работы над изобретениями.
А в это время Эдисон и Сван уже наживают миллионы на его изобретении — лампе накаливания, наладив с помощью своих великолепных лабораторий серийное производство этих чудесных светильников. И рекламы трубят о дельцах техники как об изобретателях электрического освещения.
А жизнь Яблочкова! Судьба его поначалу казалась удачной. Но теперь и Яблочков нищ. Благородного человека, не пожалевшего отдать почти все свое состояние за право зажечь на родине электрические солнца, дельцы пустили по миру.
И эти люди непрочь предать забвению даже имя изобретателя, на гении которого они нажили и продолжают наживать капиталы, человека, своим изобретательским подвигом проложившего дорогу широкому использованию электричества.
И Столетов наперекор лжецам поднимает свой голос в защиту русского гения.
«Вопрос об электрическом освещении нам близок особенно… Два русских деятеля дали во-время толчок задаче об освещении — это Лодыгин и Яблочков, представители двух главных типов электрического света», — гордо заявляет он. И негодующе обвиняет тех, кому не дорога честь и слава русской науки. «Странно, — говорит Столетов, — что в Русском отделе (вообще составленном довольно слабо) не позаботились выставить эти лампы — их нужно искать во французском отделе».