В день, когда хоронили Вернона Дурсля, была невыносимая жара, необычная для этого времени года. Два десятка человек, чинным кружком стоявшие вокруг отверстой могилы, изнывали от зноя в своих черных костюмах и платьях. Впрочем, Гарри, которому впервые в жизни купили его собственную одежду – самый дешевый костюм, который нашелся в магазине, скорее грязного, чем черного цвета – едва ли чувствовал жару. Он рассматривал лица других людей, большинство которых были ему не знакомы. Мистер Терренс с женой – это соседи. Мистер Барнаби – деловой партнер Вернона, которого Гарри видел пару раз, когда он ужинал у них. Конечно, тетя Петуния – похудевшая и какая‑то иссохшая, как будто горе и горячее майское солнце выпили из нее всю кровь, крепко сжимающая потную ладошку Дадли, как будто боясь, что он тоже может внезапно исчезнуть – исчезнуть, или умереть. Сам Дадли выглядел скорее не удрученным, а ошарашенным. Его пухлое лицо покраснело на солнце, по лбу и щекам градом катился пот. По другую сторону от него стояла Марджери Дурсль, сестра дяди Вернона, и машинально обмахивалась газетой. Лицо у нее было такое же красное, как у племянника, но Гарри видел на нем не столько печаль, сколько злобу – не направленную пока ни на кого конкретно, но явно ждущую лишь предлога, чтобы выплеснуться наружу. Он подумал, что разумней всего будет тихо смыться сразу после похорон, и не попадаться Мардж на глаза. Она была еще хуже своего покойного брата, если такое вообще возможно: достаточно вспомнить, как она травила Гарри собаками. Вот кого надо было задушить, мелькнула в голове мысль, но Гарри тут же отбросил ее. За прошедшие несколько дней он почти убедил себя в том, что ему все приснилось… ну хорошо, может быть, это был вещий сон – но не более того. Прибывший врач сказал, что Вернон Дурсль умер от остановки сердца, а не что он был задушен подушкой. Гарри тут не при чем. Остановка сердца. Ничего удивительного – при такой‑то комплекции. Да еще эта жара… Подумать только, такая жара, а ведь еще даже май не закончился.
Старенький священник говорил что‑то, но так тихо, что Гарри почти не слышал его – до него доносились лишь отдельные слова. Он отодвинулся подальше от Марджери и Петунии, рассчитывая момент, когда будет лучше всего удрать. Наверное, когда гроб начнут закапывать, и все подойдут к нему, чтобы бросить на крышку цветы. Гарри очень хотелось подобраться к гробу поближе и посмотреть в лицо мертвеца. Оттуда, где он стоял, оно почти сливалось с белой подушкой, на которой покоилась дядина голова. А еще Гарри было интересно, начал ли уже Вернон разлагаться. Конечно, он знал, что трупы обрабатывают чем‑то, чтобы они не гнили слишком быстро, но сейчас такая жара…
Гарри задрал голову и, сощурившись, посмотрел в бледное, как будто выгоревшее, небо. Ни облачка.
— Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, – провозгласил вдруг священник, повысив голос так, что Гарри показалось, будто слова молитвы звучат у него над ухом.
— Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
Слова молитвы показались Гарри знакомыми. Тетя иногда брала его в церковь по воскресеньям, но он редко вслушивался в проповеди. Обычно Гарри просто сидел и мечтал о чем‑нибудь, потому что у старого священника был слишком тихий голос, и чтобы услышать его, приходилось очень сильно напрягать слух. Интересно, что это сейчас он вдруг так разорался? Впрочем, Гарри нравились слова из Библии – даже непонятные, они, тем не менее, были прекрасны.
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
Несмотря на жару, Гарри почувствовал, что его руки и ноги заледенели. Те самые слова.
— Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, – прошептал он себе под нос, и его голос слился с голосом священника.
— Умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.
Гарри отступил еще дальше, прячась за спиной мистера Барнаби. Когда он решил, что тетя Петуния его не увидит, то сорвался с места и побежал.
Дорога до дома заняла у него не больше пятнадцати минут. Парадная дверь была заперта, но Гарри знал, что Дурсли держат запасной ключ от задней двери под ковриком для ног. После долгого бега по жаре он запыхался и дышал, как загнанная лошадь. Когда он отпирал дверь, руки дрожали. Он как можно быстрее прошел в свой чулан, сбросил с себя тесный жаркий костюм и пропотевшую рубашку, и надел привычные заношенные джинсы и линялую футболку. Потом зашел в ванную и умылся ледяной водой, глядя в зеркало на свое бледное лицо. Шрам на лбу покраснел и стал как будто четче, глаза блестели, как у лихорадочного больного. Гарри разозлился на себя. Подумаешь, Вернон помер. Туда ему и дорога. Нечего разнюниваться. Надо быстро схватить что‑нибудь на кухне и пойти куда‑нибудь, где его никто не найдет. А вернуться можно и вечером, когда Мардж уедет.
На дорожке, ведущей к гаражу, зашуршали шины. Гарри выглянул в окно гостиной и увидел зеленый автомобиль тети Мардж. На переднем сидении рядом с ней маячило вытянутое лицо Петунии. Гарри метнулся на кухню, схватил батон и кусок сыра и выбежал из дома через заднюю дверь в тот самый момент, когда Дурсли вошли через парадный вход.
Остаток дня Гарри провел в парке. Там, лежа в тени старых дубов, которые, наверное, еще помнили друидов, он жевал булку с сыром и думал о том, что случилось той ночью, когда умер дядя Вернон. Гарри был уверен, что не убивал его – ведь дверь в чулан все время была заперта. Но он проснулся в очках, хотя наверняка снял их на ночь… и тот мальчик, Том, который читал наизусть строчки из Библии…
Если я пойду и долиною смертной тени, прошептал Гарри себе под нос, и его вновь охватил холод, как тогда, на кладбище.
Я не убивал дядю, добавил он. Дубовая листва над его головой зашелестела, и в тихом шорохе листьев ему послышался чей‑то издевательский смех.
— Ты желал ему смерти, – сказал кто‑то.
Гарри сел, прислонившись спиной к шершавому стволу. Парень, который произнес эти слова, сидел в паре футов от него, скрестив ноги по–турецки. На вид ему было лет шестнадцать, но в его лице что‑то показалось Гарри знакомым. Бледные щеки, аккуратно причесанные темные волосы, темные глаза.
— Том? – спросил он неуверенно. Юноша кивнул.
— Я немного вырос с нашей последней встречи, – сказал он с мягкой иронией. – И кое‑что вспомнил.
— Ты вспомнил, откуда ты?
— Гораздо лучше. Я вспомнил, кто я.
Глаза Тома вспыхнули уже знакомым Поттеру голодным блеском.
— Это ты заставил меня убить дядю, – сказал Гарри.
— Я всего лишь приснился тебе, – Том улыбался. Тогда, в чулане, он был очень серьезным, а теперь – все время улыбался очень взрослой, вежливой, холодной улыбкой. – И сейчас – я тебе просто снюсь.
— Ты заставил меня убить дядю, – повторил Гарри.
— Я ничего не делал. Это ты желал ему смерти.
Гарри со стоном упал обратно на траву и посмотрел вверх, туда, где на фоне блеклого неба четко вырисовывался узор, образуемый резными дубовыми листьями.
— Я не желал ему смерти, – сказал он, оправдываясь. Том засмеялся тихим гортанным смехом.
— Конечно, желал. Этот толстый, вонючий подонок… это животное, все предназначение которого – дрожать в страхе и сдохнуть в муках… он осмеливался запирать тебя в чулане и морить голодом! Он заставлял тебя работать на него, и ни разу даже не поблагодарил тебя! Не поздравил с днем рождения, или Рождеством. О, в некотором смысле у него были благие намерения, – голос Тома превратился в шипение. – Он ведь так хотел сделать тебя таким, как все. Таким же, как его тупой ублюдочный сыночек! Злобная безмозглая тварь… ты ведь ненавидишь его, Гарри. Признайся, ты ненавидишь его.
— Я его ненавижу, – эхом прошептал Поттер. Он сжал кулаки, набрав полные пригоршни травы.
— Вот так‑то, малыш, – Том протянул руку и покровительственно потрепал его по голове. – Главное, быть честным с самим собой.
— Ты сказал, что вспомнил, кто ты, – вдруг спросил Гарри.
— Я… – Том запнулся. – Я расскажу тебе потом. Можешь пока считать, что я твой защитник.
— Ангел–хранитель, что ли? – фыркнул Гарри, переворачиваясь на живот. Том снова расхохотался.
— Ангелом, – ответил он, щуря глаза, – ангелом меня еще никто не называл.
Он достал из кармана своего старомодного пиджака что‑то маленькое и блестящее и сунул это Гарри в ладонь.
— Что за?.. – удивился Поттер, разглядывая предмет. Обычная булавка для галстука, сделанная из какого‑то белого металла. – Постой! Это же дядина! Откуда ты ее взял?
— Неважно, – в глазах Тома вновь появилось это жадное выражение. – Теперь она твоя.
— Зачем она мне?
Том зловеще усмехнулся.
— На память. Просто на память.
На этот раз Гарри ничуть не удивился, когда проснулся и не обнаружил никого рядом. Он все так же лежал на траве в парке; солнце уже зашло, но неподвижный воздух все равно еще был горячим, как в духовке. Правая рука была сжата в кулак, и когда Гарри разжал онемевшие пальцы, он обнаружил, что на его ладони лежит булавка для галстука, сделанная из белого металла. Он посмотрел на нее, раздумывая, стоит ли оставлять ее себе. Может, разумнее всего было бы ее выбросить… но вещица так уютно поблескивала в его ладони, как будто шепча – смотри! Смотри, что ты сделал. Не забывай! Гарри погладил гладкий металл грязным пальцем и вновь ощутил на краткий миг то смешанное с ужасом ликование, которое он испытал, прижимая подушку к лицу дяди Вернона.
Не убоюсь зла, подумал он.
Страшно хотелось пить. Наверное, Мардж уже уехала, решил он, и побрел по направлению к Тисовой улице. Если он придет слишком поздно, с тети Петунии станется не пустить его в дом. Конечно, ночи сейчас теплые, но ночевать во дворе, как собака…
Когда Гарри подошел к дому номер четыре, синие сумерки уже сменились ночной тьмой, но зеленый автомобиль по–прежнему стоял перед домом. Гарри выругался себе под нос. Вот же гадская тетка! Неужели она решила остаться переночевать? Возможно, будет лучше, если он опять прокрадется через заднюю дверь и спрячется в своем чулане. Тогда есть шанс, что о нем даже не вспомнят. Петунии в последние дни уж точно было не до него, а тетя Мардж…
Гарри не успел сделать нескольких шагов, как дверь дома номер четыре распахнулась, и в пролившемся на газон прямоугольнике желтого света появилась массивная фигура мисс Дурсль. Тетя Петуния сопровождала ее.
— Спасибо за предложение, дорогая, – громко сказала Мардж, – но я обязана ехать. Мои бедные собачки боятся ночевать без мамочки.
Петуния что‑то пискнула в ответ, но ее голос был заглушен могучим хохотом Мардж.
— Что ты, я совсем немного выпила. Это разве много! Помнится, раньше…
Она осеклась, только теперь заметив Гарри, который безуспешно пытался раствориться в тени.
— Ага! – громыхнула Мардж. – Это твой племянник, Петуния? Ты позволяешь ему шляться по ночам?
— Не позволяю, – начала было тетя, но Мардж не дала ей договорить. Она подошла к Гарри, переваливаясь на ходу, как утка, и нависла над ним всей своей необъятной тушей, как никогда напоминая своего усопшего братца. От нее пахло псиной, дешевыми духами и крепким виски.
— Конечно, она тебе не позволяет! – зарычала она. – Ты, маленький паршивец, дурная башка, пользуешься тем, что твоя тетка убита горем! Болтаешься ночами невесть где! Воруешь!
— Я не ворую, – возмутился Гарри.
— Не смей мне перечить! После того, что мой бедный брат для тебя сделал! Так‑то ты чтишь его память! Не удивлюсь, если он умер оттого, что твое непослушание разбило ему сердце!
— Я… – начал было Гарри, но тут Мардж наклонилась, грубо схватила его за футболку и притянула к себе почти вплотную, так, что ему пришлось задрать голову чтобы не быть задавленным ее могучим бюстом. Дыша перегаром прямо ему в лицо, она прошипела:
— Мелкий бракованный щенок. Твоя сучка–мать разродилась у Вернона на пороге, верно? После того как твой папаша–наркоман бросил ее…
Ярость захлестнула Гарри с головой, но она придала ему сил, и он все же вырвался из тетушкиных объятий. Одна из больших пластмассовых пуговиц, на которые застегивался пиджак тети Мардж, оторвалась с мясом и осталась в его руке.
— Не смейте! – закричал он, дрожа от бессильного гнева. – Не смей так говорить о моей матери, жирная старуха!
— Ублюдок! – взвизгнула Мардж, потрясая кулаком. – Сучье племя, курвин сын!
— Успокойся, – пролепетала Петуния, ломая руки. – Соседи могут услышать.
— В жопу соседей! – рявкнула Мардж, пытаясь вновь поймать Гарри, но он был куда проворней. Поднырнув под ее рукой, он бросился бежать вниз по улице. Добежав до пустынной детской площадки, он присел на качели. Его все еще трясло.
— Ненавижу, – всхлипнул он. – Ненавижу. Хоть бы она умерла.
Он оглянулся, ожидая вновь увидеть Тома, но вокруг никого не было, лишь по дороге проехали несколько машин. Постепенно Гарри успокоился, его дыхание выровнялось, а сердце перестало колотиться так, как будто собиралось выскочить из груди. Он посмотрел на пуговицу, по–прежнему зажатую в кулаке, и уже размахнулся, чтобы швырнуть ее в кусты, но в последний момент передумал и опустил руку.
— Хоть бы Мардж умерла, – сказал он в темноту, на этот раз спокойно и четко, и сам испугался тому, как холодно прозвучал его голос. Так мог бы, наверное, сказать Том.
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, – добавил он, и ему стало немного легче на душе.
Мимо промчался на полной скорости зеленый автомобиль. Выждав еще десять минут, чтобы удостовериться, что Мардж не вернется, Гарри пошел обратно к дому. Петуния ждала его у порога. Одетая в траурное платье, она почти сливалась с темнотой, лишь лицо белело смутным пятном.
— Можно войти? – спросил Гарри.
— Проходи, – сказала она безучастно. – Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, тетя.
Этой ночью Гарри не видел снов, но когда на следующее утро зазвонил телефон, он знал, что произошло – знал еще до того, как в кухню вошла тетя Петуния и сказала им с Дадли:
— Вчера ночью Мардж разбилась на машине.
Петуния не собиралась брать Гарри на похороны Мардж, намереваясь оставить его у миссис Фигг, но он, чуть ли не в первый раз за свою жизнь, сказал «Нет». Это твердое «Нет», произнесенное сухим холодным тоном (совсем, как у Тома), возымело неожиданный эффект. Петуния побледнела, поджала губы и сказала:
— Если будешь вести себя неподобающе – пожалеешь, что на свет родился.
Всю дорогу до Уокинга, где жила Мардж, и где ее должны были хоронить, Гарри просидел молча, пялясь в окно машины и стараясь изо всех сил вести себя подобающе, пусть он и не очень себе представлял, что это значит. Он сам не знал, что заставило его напроситься на похороны, чтобы проехать полграфства в унылой компании тети и ноющего из‑за жары Дадли. Только когда они прошли через ворота кладбища, Гарри понял, что ему было нужно. Он хотел еще раз услышать ту самую молитву, от которой холодеет все внутри.
На этот раз ему было некуда сбегать и некого опасаться, поэтому он подобрался поближе к гробу. Вчера вечером он краем уха слышал, как тетя Петуния говорила своей подруге Ивонне, что когда машина перевернулась, Мардж переломало почти все кости – Гарри тогда подумал, что жир должен был ее спасти, послужив подушкой безопасности. Но, видимо, авария оказалась чересчур серьезной. Мардж была пьяна, как сказал полицейский, и гнала машину на недопустимой скорости, поэтому неудивительно, что она не заметила поворота и слетела с дороги – туда, где за низким ограждением начинался обрыв. Гарри думал, что физиономия Мардж должна быть похожа на мясной фарш, но вопреки его ожиданиям, она не пострадала. Гарри подошел к гробу и внимательно посмотрел на лицо женщины, которую так ненавидел, ощущая глубоко внутри жестокую, мстительную радость. Лежащая в гробу Мардж казалась восковой, ненастоящей. Гарри захотелось прикоснуться к ее бледной щеке, но он удержался, подумав, что тетя Петуния вряд ли сочтет это подобающим поведением. От тела еле уловимо пахло мертвечиной. Две жирные мухи, ошалевшие от жары, плюхнулись прямо на лоб Мардж и принялись ползать по ее лицу.
— Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, – начал священник. Он был гораздо моложе священника из Литтл–Уингинга, и говорил громко и четко, красивым, хорошо поставленным голосом. Гарри нащупал в кармане большую пластмассовую пуговицу и принялся шептать себе под нос, вторя молитве:
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
Я желал ей смерти, подумал он. Это я ее убил. Ну и пусть.