Переломные годы

В истории случаются моменты, когда в короткий промежуток времени совпадают несколько событий, в совокупности меняющих жизнь общества, будь то неблагоприятное сочетание экономических сложностей и стихийных бедствий или уход из жизни выдающихся деятелей, символизирующий определенную грань в истории общества и государства. Последнее зависит не столько от истинной значимости ушедших деятелей, сколько от того, в какой мере это совпадает с накапливавшимися исподволь изменениями. Таким переломным моментом в истории двадцатилетнего правления Му‘авийи были 669–670 годы. За восемь лет, прошедших после отречения, ал-Хасан не проявлял никаких претензий на власть, хотя, как мы видели, не отказывал себе иногда в удовольствии подчеркнуть свою истинную значимость. Му‘авийа, со своей стороны, пропускал подобные колкости мимо ушей и строго соблюдал условия заключенного между ними договора.

Лояльное отношение главы Алидов к халифу удерживало многочисленных сторонников Али в Куфе от антихалифских выступлений или иных проявлений враждебности, тем более что по условиям договора власть должна была перейти после смерти Му‘авийи к ал-Хасану, а время работало на ал-Хасана: ему было в 669 г. 45 лет, тогда как Му‘авийа приближался к 70.

Этим ожиданиям не суждено было сбыться: неожиданно весной 669 г. ал-Хасан заболел и через полтора месяца умер 5 раби‘ I 49/13 апреля 669 г. Эта смерть была настолько своевременна и выгодна Му‘авийи, что у шиитов следующих поколений не было никаких сомнений в том, что его отравил халиф, чтобы расчистить дорогу своему сыну. Молва обвиняла одну из жен ал-Хасана, Джа‘ду бинт Аш‘ас ибн Кайс в том, что она отравила его по наущению халифа, который обещал ей 100000 дирхемов и отдать ее в жены своему сыну Йазиду. Потом он обещанные деньги дал, а вторую половину обещания выполнить отказался, будто бы сказав: «Хочу, чтобы Йазид был жив». Уверенность в ее вине настолько была велика, что ее потомков обзывали «дети отравительницы ал-Хасана».

Наиболее подробная и достоверная версия рассказа о последних днях ал-Хасана (восходящая к Джа‘фару ас-Садику, передававшему слова Али, сына ал-Хусайна) гласит: «Пришел ал-Хусайн к моему дяде ал-Хасану ибн Али, когда тот выпил яд, а тот встал и вышел по человеческой необходимости, потом вернулся и сказал: "Пил я яд несколько раз, но не пил такого, как этот, – изверг я часть своей печени, я обнаружил ее палкой, которая была в моей руке". И спросил его ал-Хусайн: "Брат мой, кто напоил тебя [ядом]?" Он ответил: "Него ты хочешь этим? Если это тот, на кого я думаю, то расчет принадлежит Аллаху. А если это кто-то другой, то я не хочу отвечать за невинного". И прошло после этого только три дня, и он умер».

Перед смертью ал-Хасан выразил желание быть похороненным рядом с дедом, если это не вызовет осложнений. На пути похоронной процессии к дому Аиши, где был похоронен Мухаммад, встал Марван ибн ал-Хакам, который был наместником Медины, во главе многочисленных родичей, и запретил хоронить ал-Хасана рядом с пророком в наказание за позорные похороны Усмана (к чему ал-Хасан никакого отношения не имел). Абу Хурайра заговорил об особом положении ал-Хасана, которого пророк называл вместе с ал-Хусайном саййидами юношей рая. Марван заявил, что Абу Хурайра это выдумал. Перепалка вокруг того, кто когда принял ислам и кто чего стоит, грозила закончиться кровопролитием, так как обе стороны схватились за оружие. Аиша, которая сначала вроде бы не возражала против погребения, перепугавшись, сказала: «Это мой дом, и я не позволю никого в нем хоронить». Положение спас выдержанный Мухаммад ибн Али, который уговорил горячего ал-Хусайна согласиться похоронить брата в ал-Баки рядом с матерью.

На похороны ал-Хасана будто бы собралось столько народу, «что, если бы бросить иголку, она упала бы на чью-нибудь голову», а потом из-за горя и плача мединцев целую неделю в городе не работал базар. Все это – поздние преувеличения. На самом деле смерть ал-Хасана прошла настолько мало замеченной, что историки путались, в котором году он умер: в 49, 50 или 51 г. х.

Несмотря на то что смерть ал-Хасана была как нельзя более выгодна Му‘авийи, некоторые обстоятельства заставляют сомневаться в справедливости обвинений Му‘авийи в отравлении. Прежде всего, обращает на себя внимание отсутствие этих обвинений в ранних источниках. Далее, во многих ситуациях, когда Алиды или шииты выдвигали различные обвинения Му‘авийи, никогда не встречается обвинение в отравлении ал-Хасана. Так, рассказывается, что Абдаллах ибн Аббас выговаривал Му‘авийи, что он откровенно радуется смерти ал-Хасана, но даже не намекнул на возможность его вины. Можно возразить, что до Ибн Аббаса могло еще не дойти известие о причинах смерти. Сообщается также, что шиитские вожди Куфы, узнав о кончине ал-Хасана, написали ал-Хусайну, что признают его преемником, и заверили в своей безусловной поддержке, если он прибудет к ним и начнет борьбу за Халифат. Здесь-то уж ал-Хусайн мог как-то выразить свое мнение по поводу причины смерти брата, вместо этого он посоветовал воздерживаться от выступлений и не давать повода для подозрений, пока жив Му‘авийа, т. е. по-прежнему считал себя связанным договором с ним, а ведь если верить его сыну, то именно ал-Хусайну пожаловался ал-Хасан на отравление. Как мы увидим дальше, никто из мединской верхушки, отвергая возможность передачи халифата сыну Му‘авийи, никогда не предъявлял ему обвинение в отравлении ал-Хасана.

Гораздо вероятнее, что ал-Хасан умер естественной смертью от какого-то внутреннего кровоизлияния (например, от прободения язвы желудка или двенадцатиперстной кишки). Его жалобы на то, что принимал яд неоднократно, могут свидетельствовать о наличии приступов, которые с каждым разом усиливались.

Кроме ал-Аштара и ал-Хасана Му‘авийи приписывали отравление Абдаррахмана ибн Халида и Са‘да ибн Абу Ваккаса. Абдаррахман будто бы стал беспокоить халифа своим исключительным авторитетом в Северной Сирии, управлявшейся им из Химса. Особенно обеспокоился Му‘авийа после того, как вожди сирийцев на вопрос, кого бы они хотели видеть халифом после его смерти, ответили: «Абдаррахмана ибн Халида». Тогда Му‘авийа послал к Абдаррахману, захворавшему по возвращении из очередного похода, своего врача-христианина Абу Усала, давшего больному отравленное питье (666 г.). В награду за услугу Абу Усал получил освобождение от хараджа и должность уполномоченного по сбору хараджа в провинции Химса.

Со смертью ал-Хасана может быть связано смещение в том же месяце Марвана ибн ал-Хакама с поста наместника Медины. Вероятно, в Медине стало меняться соотношение сил и давала себя знать тихая оппозиция мухаджиров и ансаров, которую мог использовать в своих целях Марван, а скандал вокруг похорон ал-Хасана мог послужить вполне благовидным предлогом для смещения и назначения представителя другой, менее влиятельной ветви Умаййадов, Са‘ида ибн ал-Аса.

Зима 669/70 г. выдалась необычно суровой. Снег и морозы погубили много плодовых деревьев и скота, а затем, как обычно случалось после неурожайных лет, в Ираке началась чума, которая унесла еще одну крупную политическую фигуру – Мугиру ибн Шу‘бу. В разгар эпидемии он уехал из густонаселенной Куфы, а когда она стала спадать – вернулся, заразился и умер в ша‘бане 50/24 августа – 21 сентября 670 г. Проблему замещения поста наместника Куфы халиф решил необычно: впервые за всю историю Халифата он объединил управление Куфой и Басрой в одних руках – Зийада ибн Абу Суфйана, а с ними вручил ему власть над всем востоком Халифата.

В Куфе эта весть не вызвала восторга, уже хотя бы потому что с момента основания она была самостоятельна, и подчинение басрийскому наместнику, тем более такому суровому правителю, как Зийад, воспринималось куфийцами как унижение. Сознавая это, Зийад обратился к куфийцам с лестной для них речью: «Я хотел приехать к вам с двумя тысячами охранников (шурта) Басры, но потом вспомнил, что вы – люди, следующие закону (хакк), и право победило у вас беззаконие, поэтому я прибыл лишь с семьей».

В ответ на эту миролюбивую речь в Зийада полетели камни. Он сошел с минбара, дождался, пока несколько стих шум, велел сопровождавшей его охране встать у выходов из мечети и приказал присутствующим в мечети: «Пусть каждый из вас возьмет за руку сидящего рядом, и не говорите: не знаю, кто сидел рядом со мной», затем сел у выхода из мечети и велел подводить присутствовавших по четверо. Их заставляли клясться, что никто из них не кидал камней. Тех, кто клялся, – отпускали, тех, кто не клялся, – отводили в сторону и тут же отрубали руку. Таких бунтарей оказалось около 30 человек.

Вместе с тем Зийад пытался найти общий язык с вождями шиитов, с которыми сравнительно недавно был в одном лагере. Он пригласил к себе одного из наиболее воинственно настроенных, Худжра ибн Ади, бывшего прежде его приятелем. Посадив его рядом с собой, он доверительно сказал: «Воистину, дело, за которое мы стояли вместе с Али, было ложным, а должно быть таким, какое оно сейчас». – «Вовсе нет, – возразил Худжр, – наоборот, этот мир привлек тебя и испортил». Увидев, что Худжра не переубедить, Зийад просил его лишь быть сдержанным: «Это место – твое, и каждый день десять твоих желаний не будут отвергнуты, ты только следи за своим языком и удерживай руки. Но, клянусь Аллахом, если придется пролить твою кровь, то выпущу ее целиком – ты знаешь, что если я сказал, то сделаю». Худжр не внял этому предостережению.

К Зийаду стали поступать доносы о тайных собраниях шиитов. Он воздержался от немедленных карательных мер, а только предупредил, что собираться по домам не следует, а если хочется пообщаться и поговорить, то это можно сделать и в мечети, на людях. Следует помнить, что кроме главной, соборной мечети в городе имелись также мечети в племенных кварталах, которые служили не только местом моления, но и своего рода мужскими клубами, поэтому совет Зийада был вполне резонным. Он, конечно, тоже не был принят теми, кто вел антиумаййадские разговоры.

Не ограничиваясь казнями, угрозами и увещеваниями, Зийад провел в Куфе серьезную административно-финансовую реформу: вместо семи групп, объединявших родственные племена, были организованы четыре объединения (арба), с перемешанным составом. Первую из них, включавшую мусульманскую аристократию, мединцев (т. е. мухаджиров и ансаров и их потомков), возглавил махзумит Амр ибн Хурайс. Во вторую вошли соперничавшие между собой тамимиты и хамданиты, их возглавил Халид ибн Урфута ал-Узри. В третью группу вошли раби‘иты и киндиты, их возглавил Кайс ибн ал-Валид ал-Махзуми. Во главе четвертой группы из асадитов и мазхиджитов был поставлен Абу Бурда, сын Абу Мусы ал-Аш‘ари. Помимо того, что в каждую «четверть», кроме первой, вошли северные и южные арабы, во главе их встали не свои вожди, а назначенные главы из курайшитов или их домусульманских союзников. Таким образом, впервые был серьезно поколеблен принцип племенной организации на ее высших уровнях.

Зийад остался в Куфе наводить свои порядки, а Басру на это время поручил Самуре ибн Джундабу, человеку не менее решительному, но, кажется, более жестокому. В дальнейшем Зийад жаркую половину года проводил в Куфе, а прохладную – в Басре.

В начале 51/671 г. Зийад поручил наместнику Хорасана ар-Раби‘ ибн Зийаду ал-Хариси переселить из них большую группу воинов с семьями на крайний северо-восток Халифата, в Мерв, превратив его в базу для завоевания областей за Амударьей, Мавераннахра. Число переселенцев определяется в 50000, но явно имеется в виду не число воинов, а общее число переселенцев с семьями. В Мерве их ждали свободные участки в сильно запустевшем городе и бесхозные земли в селениях оазиса. Мерв стал теперь резиденцией наместника Хорасана, хотя в нем сохранялся местный владетель, марзбан, и весь его административно-фискальный аппарат, обеспечивавший сбор налога и передачу наместнику обусловленной договором дани.

Создание нового пограничного гарнизонного центра определялось новой ситуацией, сложившейся в Халифате, который после 10 лет внутренней стабильности готов был к новому завоевательному броску за пределы границ, сложившихся в конце правления Усмана. Вряд ли случайно, что годом раньше на противоположном конце Халифата Укба ибн Нафи, продвинувшись далеко на север провинции Африка, основал в 50/670 г. другой пограничный гарнизонный центр, ал-Кайраван, или Кайруван («караванная стоянка»). Здесь большое незаселенное пространство было разделено между племенами, а затем каждый устраивался или застраивался по своему желанию. Главная мечеть нынешнего Кайрувана до сих пор носит имя основателя города – Сиди Окба, хотя архитектурно она никак не связана с примитивным сооружением времени Укбы.

В том же году арабы овладели городом Джалула (в 30 с небольшим километрах западнее ал-Кайравана), честь завоевания которого приписывается Абдалмалику, сыну Марвана ибн ал-Хакама. В руках византийцев теперь оставался небольшой северо-восточный угол провинции Африка, и возникновение рядом с ним ал-Кайравана было предвестием скорого завоевания его арабами.

Переселение в Мерв должно было освободить Куфу и Басру от части наиболее беспокойных и воинственных людей. Тем не менее, в том же году, в рамадане (11 сентября – 10 октября 671 г.), в отсутствие Зийада в Басре подняли восстание хариджиты, исповедовавшие идею дозволенности и необходимости уничтожения всех инакомыслящих мусульман (исти‘рад), которыми руководили двоюродные братья, Курайб ибн Мурра и Заххаф ибн Захр ат-Та‘и. Восстание было задумано широко, но в последний момент хариджиты из группы мудар не явились вечером на сборный пункт – кладбище бану йашкур. В результате собралось всего 70 человек; стали раздаваться голоса, что при такой малочисленности лучше разойтись по домам. Этим колеблющимся разъяснили, что уже известно, кто ушел из дому, поэтому возвратившихся все равно казнят.

Хариджиты шли от одной квартальной мечети к другой и убивали присутствующих. Лишь на площади перед мечетью бану али хариджитов встретили молодые стрелки бану али и бану расиб, осыпавшие их градом стрел. Только теперь за дело взялась полиция. Остатки хариджитов укрылись в каком-то дворе, где они продержались до утра. Для устрашения оставшихся хариджитов тела руководителей восстания были распяты. Из Куфы срочно приехал Зийад. Он похвалил аздитов, давших отпор бунтарям, и пригрозил остальным, что тех, кто не будет усмирять своих преступных соплеменников, он лишит жалованья. Пострадали и жены руководителей восстания: их раздали отличившимся в подавлении восстания, а остальных выслали из Басры. Одну женщину, сочувственно отозвавшуюся о распятых, тут же схватили и распяли рядом с ними. Она или другая женщина, участвовавшая в восстании, была распята обнаженной. Страх подобного позора привел к тому, что женщины больше не участвовали в восстаниях хариджитов. После казней участников восстания начались расправы с их единомышленниками.

Вскоре после этого, в конце 51/671 г., Зийаду пришлось подавлять волнения шиитов в Куфе, возглавлявшихся упомянутым ранее Худжром ибн Ади. Шииты, которым Зийад запретил тайные встречи в домах, стали собираться вокруг Худжра в главной мечети города и, не стесняясь никого, поносить Зийада и самого халифа. Речи их ораторов собирали массу слушателей, как шиитов, так и любопытствующих, из которых вербовались новые сторонники. Выведенный этим из терпения заместитель Зийада Амр ибн Хурайс потребовал от присутствовавшей на молении племенной верхушки укротить смутьянов. В ответ на это наиболее горячие сторонники Худжра пробились к минбару, стали бранить Амра и бросать в него камни. Амр поспешно покинул мечеть и заперся в резиденции, не решаясь применить силу. В послании, отправленном Зийаду, Амр сообщил, что его власть ограничивается пределами резиденции. «Если тебе нужна Куфа, – завершил он его, – поспеши».

Резиденция (дар ал-имара), примыкавшая с юга к мечети, была не столько дворцом, в котором помещались и присутственные места, сколько мощной крепостью. Стены четырехметровой толщины охватывали площадь 170×170 м, в центре которой располагался собственно дворец-замок (каср), квадратное же двухэтажное здание размером 115×115 м с глухими наружными стенами и внутренним двором, куда выходили окна и двери всех служебных, жилых и парадных помещений. Это была настоящая цитадель, в которой могли укрыться около 2000 человек, а большая цистерна под дворцом, вмещавшая до 120 тонн воды, обеспечивала минимальные нужды такого числа людей в течение двух недель.

Зийад не заставил себя ждать, а сторонники Худжра не пытались овладеть резиденцией, довольствуясь моральной победой. Зийад появился в мечети в сопровождении начальника полиции и вооруженных стражников. Обратившись к присутствующим с увещеваниями и призывом образумиться, он закончил речь словами: «…а если вы не выздоровеете, то я дам вам ваше лекарство, оно у меня наготове» – и послал стражника привести Худжра, который находился в мечети в окружении сторонников. Они закричали: «Не ходи, не оказывай ему чести!» Обруганный стражник вернулся назад. Зийад послал его вторично, придав ему несколько человек, и он снова вернулся ни с чем. Тогда Зийад обратился к куфийской верхушке: «Куфийцы! Вы одной рукой раните, а другой ласкаете, ваши тела со мной, а ваши сердца – с Худжром, с этим сумасшедшим дураком. Вы – со мной, а ваши братья и сыновья, и родичи – с Худжром!» Его бросились уверять, что они преданы всей душой и только ждут его совета. «Тогда идите к окружающим его людям и поговорите с каждым из ваших сородичей!»

Увещевания старейшин подействовали на многих, и около Худжра, сидевшего у дверей, осталась горстка самых преданных сторонников, против которых были посланы стражники. Безоружные шииты отчаянно сопротивлялись, несколько человек были серьезно ранены. Их сопротивление помогло Худжру выйти из мечети и укрыться в своем доме. Зийад не решился послать стражников в квартал киндитов, а поручил это деликатное дело южноарабским вождям, но и им жители квартала оказали вооруженное сопротивление. Худжр нашел приют у брата Малика ал-Аштара.

Худжр скрывался от преследования, переходя из квартала в квартал. Тогда Зийад вызвал Мухаммада ибн ал-Аш‘аса, вождя киндитов, и пригрозил ему срубить все его пальмы, разрушить принадлежащие ему постройки и лишить жалованья, если он в трехдневный срок не представит ему Худжра. Худжр не пожелал быть причиной такой кары для Йбн ал-Аш‘аса и согласился сдаться, если Зийад даст ему гарантии сохранения жизни до прибытия к Му‘авийи. Худжр сдался. Зийад упрекнул его в том, что он воюет, когда наступил мир.

Казнить его в Куфе Зийад не решился и передал дело на решение халифа. Было составлено письмо с перечнем всех преступлений Худжра, которое заверили 35 знатных куфийцев. Этот обвинительный акт вместе с кратким письмом Зийада был отправлен с начальником отряда, доставившего Худжра и его арестованных товарищей в Сирию. Му‘авийа собрал приближенных, зачитал обвинительный акт и спросил их совета. Ему посоветовали разослать мятежников по разным городам Сирии, где они не будут опасны. Му‘авийа все же не принял этого решения и сообщил о своих сомнениях Зийаду, на что тот ответил: «Если тебе нужен этот город, то не возвращай ко мне Худжра и его товарищей».

Влиятельные люди в окружении старались вызволить их под свое ручательство. Му‘авийа позволил взять на поруки всех, кто не упорствовал в его осуждении, запретив лишь возвращаться в Куфу. Таких набралось семь человек. Остальные упорно отказывались отречься от Али и веры в его исключительное право на халифат. Вождь киндитов Сирии, Малик ибн Хубайра, также пытался добиться помилования Худжру под свое ручательство и единственный получил отказ. Все нераскаявшиеся вместе с Худжром были казнены.

Убиение невооруженных мусульман, не нарушавших предписаний религии, произвело удручающее впечатление на мусульманское общество; многие упрекали Му‘авийю за казнь благочестивых мусульман, ему оставалось лишь ссылаться на свидетельство, подписанное многими достойными доверия земляками и соплеменниками казненных. Малик ибн Хубайра в знак протеста перестал посещать приемы у халифа, но быстро примирился с ним, после того как получил от него в подарок 100000 дирхемов – Му‘авийа действительно хорошо знал души своих подданных.

Худжр стал первым шиитским мучеником за веру, и не приходится сомневаться, что прошиитская историография преувеличила многое в рассказах о казни и об отклике на нее в мусульманской среде. Главным виновником был признан Зийад: за то, что принудил людей подписать свидетельство против Худжра, а потом своим письмом подтолкнул халифа к крайней мере.

Зийаду не пришлось долго носить на себе это клеймо – через два года, в рамадане 53/20 августа – 18 сентября 673 г., он то ли заразился в Куфе чумой, то ли просто от нарыва на пальце получил заражение крови и быстро скончался. С его смертью закончился недолгий период, когда правление всем Востоком Халифата было сосредоточено в руках одного человека, которому халиф мог доверять без опасения, что он выступит против него.

Зийад не поручил своему сыну Убайдаллаху взять на себя управление наместничеством до назначения халифом, а Му‘авийа сказал ему, что не может назначить его наместником, если на это не решился его отец. В Басре остался наместником Самура ибн Джундаб, а в Куфе – Абдаллах ибн Халид ибн Асид, замещавший Зийада во время пребывания того в Басре.

 

На пути к наследственной власти

После смерти ал-Хасана условие договора о наследовании им халифата после Му‘авийи отпало само по себе. Для шиитов единственно законным преемником был ал-Хусайн. Он пока не высказывал претензий на власть, но это не меняло дела. Предусмотрительный Му‘авийа стал заранее готовить почву для объявления своим наследником своего сына Йазида. Отправляясь в хаджж в 50/конце 670 г., Му‘авийа взял с собой Йазида, чтобы познакомить с ним мекканцев и мединцев и заодно развеять слухи о его недостойном поведении.

Йазид был сыном дочери одного из калбитских вождей, Бахдала ибн Унайфа ибн Далджа, и воспитывался в среде сирийских арабов, недавних христиан, которые по образу жизни не соответствовали идеалу мединских благочестивцев. Возможно, слухи о Йазиде доходили и до него. Поэтому Му‘авийа советовал сыну отказаться от вина и вести себя более сдержанно.

Оставлять вопрос о преемнике на волю случая Му‘авийа не собирался, а для него единственным возможным преемником был Йазид. Закрепить его право на халифат можно было только с помощью предварительной присяги ему как наследнику. Сложность проведения в жизнь такой присяги заключалась, кроме несомненного сопротивления сторонников избрания халифа советом в том, что присяга наследнику при живом халифе противоречила традициям, сложившимся в исламе за предыдущие 40 лет. Поэтому Му‘авийа стал готовить почву заранее. Вероятно, впервые мыслью объявить Йазида наследником Му‘авийа поделился с Зийадом и Мугирой. Обеспечив себя поддержкой со стороны Ирака, он должен был проверить настроения мединцев и мекканцев, главных блюстителей мусульманских традиций. Участие Йазида в паломничестве 51/671 г. должно было стать своего рода смотринами будущего наследника. До хаджжа Му‘авийа послал сына в поход на Византию, что также должно было повысить его авторитет.

Лишь через четыре с половиной года Му‘авийа приступил к осуществлению задуманного, во время умры (малого паломничества) в раджабе 56/20 мая -18 июня 676 г. В 55/674–75 г. Му‘авийа созвал представителей всех провинций (наместников?) и совещался с ними относительно присяги Йазиду. Мухаммад ибн Амр ибн Хазм ал-Ансари, один из наиболее уважаемых знатоков шариата в Медине и ярый враг Усмана, высказал сомнение, что Йазид достоин этого. Му‘авийа помолчал, успокаивая себя, и сказал: «не осталось из сыновей сподвижников никого, кроме моего сына и их сыновей, а я люблю моего сына больше, чем их сыновей». После этой отповеди никто не стал больше высказываться и все разошлись.

Наутро Му‘авийа вызвал верного ад-Даххака ибн Кайса, поручил ему выступить в поддержку Йазида и вновь созвал знать. Как только Му‘авийа кончил восхвалять достоинства Йазида, ад-Даххак встал и сказал, что более достойного преемника нет. За ним, наслаждаясь собственным красноречием, выступил умаййад Амр ибн Са‘ид ибн ал-Ас по прозвищу ал-Ашдак («Большеротый»), утверждая то же самое. Его поддержали еще несколько человек. Настроение собравшихся изменилось, и они все присягнули Йазиду как наследнику.

Заручившись поддержкой верхушки значительной части Халифата, Му‘авийа стал готовить почву в священных городах и написал о состоявшемся в Дамаске решении Марвану ибн ал-Хакаму. Марван собрал знать Медины и сказал им, что халиф уже в преклонных годах и ему нужен надежный наследник. Он выбрал такого, который подобен праведным халифам и избавит их от раздоров, и он выбрал своего сына Йазида. Услышав это, взорвался Абдаррахман ибн Абу Бакр, заявивший, что у Йазида немусульманские взгляды. Марван постарался нейтрализовать этот выпад цитатой из Корана, которая была не к месту. Это еще больше разозлило Абдаррахмана: он тут же припомнил Марвану его нечестие и происхождение, а в заключение стащил Марвана за ногу с минбара. За Марвана вступились умаййады. На шум вышла Аиша и поддержала брата, напомнив Марвану, что его отец был проклят пророком.

Узнав об этом, Му‘авийа решил сам взяться за дело и с эскортом в 1000 человек отправился в Хиджаз. На подъезде к Медине его согласно этикету встретили знатные мединцы, среди которых были и главные противники присяги: ал-Хусайн, Абдаррахман ибн Абу Бакр, Абдаллах ибн Умар и Абдаллах ибн аз-Зубайр. Му‘авийа грозно спросил их: «Что же это, мне сообщили о ваших мыслях и безрассудстве?!» – «Осторожнее, Му‘авийа, – одернул его ал-Хусайн, – мы не из тех людей, кому говорят такое». Му‘авийа не смутился: «Клянусь Аллахом, говорят! Еще жестче и грубее этих слов. То дело, которого вы хотите, Аллах отвергает!»

На прием, устроенный в Медине, он не допустил эту четверку, и они, обидевшись, уехали в Мекку. В речи, произнесенной затем в мечети, Му‘авийа восхвалял достоинства Йазида, а кончил ее угрозами четырем упрямцам. Ему пришлось услышать упреки Аиши в том, что, убив одного ее брата (Мухаммада), он угрожает и второму. Му‘авийа объяснил ей, что уже не может отменить присягу Иазиду как наследнику, поскольку ее принесли очень многие люди, и пообещал быть мягче к сыновьям праведных халифов.

Встретившись с Абдаллахом ибн Аббасом, Му‘авийа попенял ему за то, что хашимиты, будучи родственниками умаййадов и имея общие интересы, забывают о благодеяниях и почете, которые он им оказывает, и все время вспоминают Али и его войну с ним. Абдаллах признал его правоту, но просил учесть, что ал-Хусайн – единственный на земле внук пророка.

На подъезде к Мекке Му‘авийю также встречала знать города, в том числе сыновья халифов. На этот раз он встретил их приветливо, приказал каждому подать коня, ехал с ними отдельно, дружелюбно разговаривая на глазах толпы, так что сразу было ясно, что между ними нет разлада. До выступления с речью в мечети Му‘авийа решил переговорить с каждым из четырех с глазу на глаз. Первым был ал-Хусайн. Выслушав доводы Му‘авийи в пользу Йазида, ал-Хусайн сказал: «Полегче, Му‘авийа! Не говори таких слов. Ты оставил в стороне того, кто лучше его и по отцу и по матери, и сам по себе». – «Ты, никак, подразумеваешь самого себя?» – спросил халиф. «А хотя бы и себя, – последовал ответ, – что тогда?» Му‘авийа согласился, что по происхождению ал-Хусайн лучше, но Йазид лучше для общины. Ал-Хусайн возмутился: «Кто это лучше для общины Мухаммада? Йазид? Пьяница и развратник?» Выслушав это, Му‘авийа посоветовал воздержаться от таких высказываний при сирийцах: «Они враги твои и твоего отца».

Столь же безрезультатным был и разговор с Абдаррахманом ибн Абу Бакром, с той только разницей, что тот был сторонником избрания преемника советом мусульман. И ему халиф посоветовал помалкивать при сирийцах. Абдаллах ибн Умар сказал, что сыновья предыдущих халифов лучше Йазида, но он подчинится решению большинства. Абдаллах ибн аз-Зубайр тоже говорил о необходимости избрания преемника советом мусульман. И ему был дан совет опасаться сирийцев.

После этого Му‘авийа позволил себе лишь один жест, недружелюбный по отношению к ал-Хусайну: на приеме, где всем вручалось годичное жалованье, только хашимиты не получили ничего. Удивленному Ибн Аббасу он пояснил, что они лишились жалованья из-за отказа их главы, ал-Хусайна, принести присягу Йазиду, но тут же выдал жалованье, которое взяли все, кроме ал-Хусайна. Эта демонстрация должна была убедить окружающих, что теперь от присяги отказывается только ал-Хусайн.

Затем Му‘авийа снова собрал сыновей халифов и, не добившись их согласия, еще раз предостерег от гнева сирийцев, за которых не может поручиться.

Наутро Му‘авийа созвал мекканцев в мечеть (сыновьям халифов было предоставлено почетное место у минбара, так, чтобы все их видели) и обратился к ним с речью: «О люди! До нас дошли рассказы слепцов, утверждающих, что ал-Хусайн ибн Али, Адбдаррахман ибн Абу Бакр, Абдаллах ибн Умар и Абдаллах ибн аз-Зубайр не присягают Йазиду, а эти четверо для меня – саййиды мусульман и лучшие из них. Я призвал их к присяге, и они оказались послушными и повинующимися, согласились и присягнули, послушались, и отозвались, и подчинились». При этих словах заранее подготовленные сирийские воины извлекли мечи из ножен и закричали: «Амир верующих, что ты думаешь об этих четверых! Разреши нам отрубить им головы! Мы не хотим, чтобы они присягали тайно, пусть присягают явно, чтобы слышали все люди!» Му‘авийа лицемерно пожурил своих слишком ретивых заступников: «Ах, как скоры люди на зло и как ценят свою жизнь! Побойтесь Аллаха, сирийцы, и не спешите к усобице, ведь для убиения необходимо расследование и наказание по закону».

Упорствовавшие были застигнуты врасплох: сказать тут же «нет» – сирийцы могут зарубить, и Му‘авийа не будет виноват, а отказаться потом – быть обвиненными в вероломстве и развязывании междоусобицы. Они промолчали. Под их молчание Му‘авийа принял присягу остальных присутствующих, которые уверились, что их вожди принесли присягу во время частных встреч с халифом. Когда все разъяснилось и на них посыпались упреки – что-то изменить было поздно. Дипломатическое искусство Му‘авийи позволило ему нейтрализовать серьезных противников, не прибегая к репрессиям. Но эта победа оказалась миной замедленного действия: чтобы воспользоваться ее плодами, преемник должен был обладать таким же искусством использовать слабости людей, каким славился Му‘авийа; у импульсивного Йазида его не было.

Присяга Йазиду была воспринята мусульманским обществом без энтузиазма. Его образ жизни, увлечение охотой, пиры смущали не всех – сирийцы воспринимали такой образ жизни амира как что-то естественное, смущала необычность присяги наследнику при живом амире, получалось что-то вроде отступничества от первой присяги. Но как бы то ни было, основание образованию династии было положено.

 

Активизация экспансии

Кроме многих перемен политической жизни Халифата начало 70-х годов было отмечено началом нового этапа завоеваний. Создание новых военных баз на крайнем Западе и Востоке избавляло арабов от необходимости тратить лишнее время и утомлять войска дальними переходами до зоны военных действий.

В 671 г. наместник Хорасана ар-Раби‘ ибн Зийад ал-Хариси, осуществив переселение арабов в Мерв, совершил поход на Балх. Его жители не оказали сопротивления и согласились платить дань на прежних условиях. Видимо, после этого он в том же районе совершил чисто символическое вторжение в Мавераннахр, переправился через Амударью и провел там молитву. К этому же году относят его поход против тюрок Кухистана, закончившийся их поражением.

Укрепление позиций в самом Хорасане позволило в 673 г. Абдаллаху, сыну ар-Раби‘, перейти к овладению укрепленными городками, прикрывавшими важнейшие переправы через Амударью, Амуйе и Заммом. Дальнейшее продвижение было прекращено из-за смерти ар-Раби‘, оставившего сына своим заместителем; Абдаллах спешно возвратился в Мерв и через два месяца также скончался, скорее всего, от чумы.

В конце 673 г новый наместник Убайдаллах ибн Зийад совершил поход на Бухару, где в это время умер бухархудат и областью правила его вдова, Хатум. Задержка с осадой городка Байкенд (Пайкенд) позволила Хатун призвать на помощь тюрок. Арабы разгромили объединенное войско тюрок и согдийцев, захватили их лагерь и получили богатую добычу. После этого правительнице Бухары пришлось заключить мирный договор, обязавшись по нему платить дань. Убайдаллах привел из этого похода в Мерв тысячи пленных и 2000 лучников. Когда на следующий год его назначили наместником Басры, он привез лучников с собой, выделил им участок для поселения и назначил жалованье, из чего следует, что они были скорее союзниками, чем пленниками. Его брат, Аббад, в том же 673 г. совершил поход на Кандагар, где захватил храм, который участники этого похода прозвали «домом золота» из-за большого количества драгоценностей, находившихся в нем.

Освободившееся место наместника Хорасана буквально вытребовал у халифа Са‘ид, сын халифа Усмана. Рассказы о его походе на Бухару и Самарканд носят полулегендарный характер. Он прибыл в Басру в сопровождении нескольких знатных мусульман, среди которых был двоюродный брат пророка Кусам ибн ал-Аббас. В Басре он набрал для участия в походе 4000 человек из заключенных и всякого городского отребья. По пути к нему присоединились арабы, промышлявшие разбоем на больших дорогах. Из Мерва он отправился на Бухару. Хатун подтвердила договор с Убайдаллахом, согласившись платить 300000 дирхемов, и предоставила в помощь Са‘иду отряд бухарцев. Из Бухары Са‘ид пошел к Самарканду, столице Согда и резиденции царя (ихшида) Согда, верховного сюзерена долины среднего и верхнего Зеравшана и Кашкадарьи. На пути к Самарканду его встретило многочисленное согдийское войско, и произошло сражение, после которого согдийцы отступили к Самарканду. Взять этот большой город с несколькими рядами стен было трудно. В течение месяца у его стен ежедневно происходили вооруженные столкновения, в которых обе стороны несли ощутимые потери. Сам Са‘ид при этом потерял один глаз. Наконец, самаркандцы предложили заключить мирный договор. По некоторым данным, их побудило к этому опасение, что арабы могут захватить детей знати, укрывавшихся в каком-то замке вне города.

Условия мирного договора, если верить источникам, были достаточно тяжелы для Самарканда: он должен был выплатить 500000 или даже 700000 дирхемов, пропустить Са‘ида с частью воинов через весь город и дать заложников из знатных семей для беспрепятственного прохода через согдийскую территорию. Са‘ид будто бы не только прошел через город с 1000 всадников, но и метнул в цитадель камень, который застрял в бойнице.

В отличие от самаркандцев Са‘ид не сдержал слова и не освободил заложников перед вступлением на территорию, подвластную мусульманам, а увез их в Медину. Там с них сняли дорогие одежды, отобрали мечи и золотые пояса – знак высокого социального положения – и заставили работать в финиковых рощах, принадлежавших Са‘иду. Это коварство сгубило его: через несколько лет порабощенные аристократы напали на него во время объезда поместья и закололи кинжалами, а сами то ли тут же покончили с собой, то ли бежали, были осаждены на безводной вершине горы под Мединой и погибли там от голода и жажды.

Напоминанием об этом полулегендарном походе в Самарканде осталась могила Кусама ибн ал-Аббаса, превратившегося со временем в святого – «живого царя» (шахи зинда). Вокруг нее в XI–XII вв. сложился комплекс погребальных и культовых сооружений Шахи-Зинда.

Параллельно с расширением зоны военных предприятий арабов в Хорасане и Мавераннахре успешно шла война с Византией в Малой Азии и восточной части Средиземного моря. Теперь военные действия постоянно шли на западе полуострова, причем одно войско сменяло другое. Арабские историки очень скупо освещают эти события, быть может, потому, что повествование о них было бы прославлением успехов Му‘авийи: каждой ежегодной кампании уделяется одна, от силы две строчки. Впрочем, и византийские историки немногим более многословны.

В 670 г. Фадала ибн Убайд дошел до Халкидона, пробиться к Константинополю не смог и отошел зимовать в Кизик. В 671 г. Му‘авийа, отвечая на просьбу Фадалы о помощи, прислал подкрепление под командованием Йазида. Следующие три года были самыми критическими для Византии. Арабы к этому времени приобрели значительный опыт войны на море и построили большой флот. В 672 г. несколько флотилий блокировали важнейшие гавани от Киликии до Смирны включительно. По сведениям Феофана, ими командовали Мухаммад ибн Абдаллах и некий Кайс, не упоминаемый в этой связи арабскими источниками. Кроме того, Джунада ибн Абу Умаййа ал-Азди захватил остров Родос и оставил там гарнизон.

Византийцы в том же году нанесли арабам ответный удар, высадившись в Баруллусе между восточным и западным рукавами Нила. Выбивая этот десант, арабы понесли большие потери. Наибольшего накала война на море достигла в 673 г. С апреля по сентябрь у самого Константинополя ежедневно происходили столкновения между судами арабов и византийцев. В то же время арабы под командованием Джунады ибн Абу Умаййи высадились на Крите.

Исход войны на море решило изобретение гелиопольским греком Калинником самовозгорающейся смеси, которой византийцы сожгли значительную часть арабского флота. Остатки его отошли на время осенне-зимних штормов в гавань Кизика.

Следующий год оказался переломным: новое оружие позволило византийцам взять верх над арабским флотом, а осенняя буря окончательно его добила. На суше византийцы также нанесли серьезный удар, разгромив армию Суфйана ибн Ауфа, потерявшую будто бы 30000 человек, возможно, погиб и он, так как больше не встречается на страницах арабских хроник. В 676 г. упоминается поход под командованием Йазида ибн Му‘авийи, который дошел до Константинополя.

В 677 или 678 г. византийцы, воспользовавшись ослаблением арабского флота, высадили десант на ливанском побережье около Сура и Сайды и подстрекнули к восстанию христиан-мардаитов (джараджима арабских авторов), населявших горные районы севернее Антиохии. Ни византийские, ни арабские источники не сообщают, каким образом мардаитам удалось быстро овладеть всеми ливанскими горами. Возможно, прав ал-Балазури, который относит успех мардаитов к периоду второй гражданской войны.

Во всяком случае, острие военных действий оказалось направленным в самое сердце Халифата, и Му‘авийа был вынужден пойти на переговоры о мире. В Дамаск прибыло византийское посольство во главе с патрикием Иоанном Питцигаудисом, хорошо владевшим арабским языком. Было заключено перемирие на 30 лет, в течение которых Халифат должен был выплачивать Византии ежегодно по 3000 литр золота (216000 динаров), 50 пленных (рабов?) и 50 породистых коней. Арабские историки этот договор не упоминают, а пишут о походах 58/678 и 59/679 гг.

Единственной компенсацией за неудачи последних лет правления Му‘авийи было продвижение в Северной Африке. Там в 678–79 г. Абу-л-Мухаджир Динар, сменивший Укбу ибн Нафи‘ на посту наместника Ифрикии, после нескольких кровопролитных сражений осадил столицу Ифрикии, Карфаген (Картаджина), и жители ее, как когда-то александрийцы, выговорили себе право беспрепятственно покинуть город морским путем. После этого арабы продвинулись на запад на 350–400 км до городка Мила.

Таким образом, результатом почти непрерывных войн в течение 18 лет оказалось завоевание Ифрикии. Невольно возникает вопрос, почему мусульманское государство, несомненно значительно окрепшее по сравнению с первыми десятилетиями существования, имея перед собой более слабых противников, чем прежде, настолько утратило способность к дальнейшему расширению?

Безусловно, определенную роль играли внешние факторы: с одной стороны, на восточных границах арабы столкнулись с трудностями войны в высокогорных районах и многочисленной тюркской конницей, не уступавшей арабам в быстроте передвижений, с другой – на западе Византия, быстро потерявшая инонациональные области Ближнего Востока, обрела единство и национальную идею, укрепившую волю к сопротивлению, в какой-то мере сказывалось и превосходство технических знаний. Однако основная причина ослабления наступательного порыва арабов заключалась в процессах, происходивших в мусульманском обществе.

 

Экономическая политика Му‘авийи и социальные отношения в халифате

В 680 г. арабской империи исполнялось 45 лет с момента ее выхода за пределы первоначального расселения арабов, и почти половина этого срока, 19 лет, приходилась на правление Му‘авийи.

В историческом масштабе этот срок ничтожен, но в жизни любого молодого, формирующегося государства он столь же богат изменениями, как каждый год в детстве человека по сравнению с его зрелыми годами. Заметные изменения, происходившие в Халифате в третьей четверти VII в в системе управления и образе жизни мусульманского общества, связывались у современников и следующих поколений с личностью Му‘авийи. Мнения о нем были противоречивы, часто прямо противоположны. В памяти сирийцев он превратился в такого же образцового мудрого государя, каким для иранцев был сасанидский царь Ануширван, а для подкрепления этого образа создавались хадисы об одобрительном отношении к нему пророка. С другой стороны, шииты и Аббасиды рисовали его чуть ли не нечестивцем, хотя и сыновья Али, и родоначальник аббасидской династии Абдаллах ибн Аббас пользовались при нем покровительством и щедрыми дарами.

Популярный литератор IX в. ал-Джахиз, приводя примеры щедрости и мудрой сдержанности Му‘авийи, не удержался от того, чтобы подчеркнуть, что знаменитые мудрая сдержанность (хилм) и щедрость были показными и средством прославиться. Образ Му‘авийи он рисует одними черными красками. Конкретную характеристику нововведений Му‘авийи как государственного деятеля дает историк IX в. ал-Йа‘куби:

«Был Му‘авийа первым в исламе, кто завел стражу (харас), и полицию, и привратников (баввабун), и опустил завесы, и стал использовать в качестве секретарей христиан, и перед кем шли с копьями. Он стал брать закат с жалованья и сидеть на троне, а люди – ниже него. Он ввел диван печати, строил и возводил постройки и заставлял людей работать на стройке без оплаты, а до него никто не заставлял работать без платы. Он объявил бесхозной (истасфа) собственность мусульман и взял ее себе. Са‘ид ибн Мусаййаб говаривал: "Пусть Аллах как следует накажет Му‘авийю – ведь он первый превратил это дело (т. е. халифат) в царство". И говорил Му‘авийа: "Я – первый из царей"».

Этот перечень характеризует два направления изменений в жизни мусульманского общества: обособление власти от рядовых мусульман (в чем, собственно, и видели превращение халифа в царя) и сложение в нем новой административно-фискальной практики. Последнее нельзя смешивать с экономическими отношениями, которые не были изменены арабским завоеванием и правлением Му‘авийи – добрые 95 % населения продолжали жить привычной жизнью.

Противопоставление халифа, амира верующих, царю, малику, не было для мусульман формально-терминологическим. Оно выражало всю совокупность различий между праведным руководителем общины, избранным Аллахом посредством волеизъявления лучших ее представителей, первым среди равных, призванным вести общину по праведному пути, и главой государства, действующим по своему разумению и в собственных интересах, притесняющим подданных налогами. Внешне это различие выражается в отделении правителя от своих подопечных, что и подчеркивает ал-Йа‘куби упоминанием привратников и «опускание завес».

Можно упрекнуть ал-Йа‘куби в некоторых неточностях, так как полиция (шурта) упоминается и у других халифов, в частности у Али, так же как и хаджиб (дворецкий). При всем том ал-Йа‘куби прав по существу, так как при Му‘авийи эти должности и институты власти приобрели качественно иной характер. Хаджибы Умара и Усмана были всего лишь доверенными слугами, оберегавшими покой хозяина во внутренних помещениях дома, и не играли никакой политической роли. Шурта Усмана не сыграла никакой роли в охране его дома, если только не считать шуртой десяток-другой гулямов Усмана, принявших участие в обороне дома. Иными стали функции и положение хаджиба и шурты при Му‘авийи.

Му‘авийа, живя в стране, население которой вне зависимости от национальности и религиозной принадлежности привыкло к высокому статусу правителя и определенным нормам его поведения, не мог вести себя, как мединские халифы среди своих собратьев и единоверцев; он понимал, что снижение образа правителя ослабляет его авторитет и уважение к власти. Об этом он будто бы говорил Умару в ответ на его упреки в недопустимой роскоши и в том, что держит просителей перед запертыми дверями: «Мы в стране, которая недалеко от наших врагов, и есть у них проницательные шпионы, и я хочу, амир верующих, чтобы они видели величие ислама».

Террористические акции хариджитов сделали личную охрану не только элементом престижа, но и жизненной необходимостью. Охрана, сопровождавшая халифа (и наместников) в общественных местах, в том числе и в мечети, где халиф должен был быть среди своих, отделила его от собратьев по вере. Выросла и численность полиции, превратившейся в самостоятельную силу, инструмент подавления сепаратизма племен в больших городах. Сведения о 4000 полицейских в Басре кроме 500 конных стражников, конечно, преувеличены, но несколько сотен стражей порядка создавали новое соотношение сил между наместником и своевольными племенными группировками. В Дамаске ситуация была несколько иная, чем в гарнизонных городах, – здесь большинство населения составляли местные жители-иноверцы, не осмеливавшиеся выступать против завоевателей.

Му‘авийа стал первым халифом, который обзавелся дворцом и создал при себе двор. Первый дворец был очень скромным, сложенным из сырца, затем его сменил кирпичный дворец. У византийских послов он вызывал насмешки, они обзывали его мышиной норой (байт ал-фа‘р) или «скворечником» (байт ал-‘асафир), но он выполнял главную функцию – обособил халифа и его окружение от простонародья. На людях он появлялся теперь только в сопровождении эскорта, и к нему уже нельзя было подойти запросто и поговорить, как с Умаром или Усманом, а халиф уже не наводил порядок собственноручно с помощью бича, как его предшественники, – для этого был начальник полиции.

Во дворце накапливались различные дары, привозившиеся посольствами других государей и делегациями из провинций, доставлявшими вместе с законной долей добычи особенно ценные предметы искусства, в числе которых оказывалась и скульптура, вроде захваченных при набеге на Сицилию статуй из драгоценных металлов, которые Му‘авийа продал в Индию. Не исключено, что какая-то скульптура все-таки оставалась украшать внутренние покои. При дворце или где-то за городом содержались диковинные звери и птицы, привозившиеся с другими дарами отовсюду. Среди них одно время был и слон, которого халиф подарил царю Албании Джуаншеру вместе с диковинной птицей (павлином?). Этот слон прошествовал от Дамаска до Партава (Барда‘а), не оставив никакого следа в памяти мусульманских и христианских историков Сирии и Месопотамии.

Стены дворца и многочисленные служители отделили халифа не только от простых мусульман – даже верхушка, за исключением узкого круга лиц, не имела свободного доступа к персоне халифа, он являлся перед ними только на приемах, деловых или торжественных. Допуском к халифу ведал хаджиб, превратившийся из простого доверенного слуги в важную придворную фигуру. Хаджибы были всегда из вольноотпущенников, которые стояли вне племенных пристрастий и были всецело преданы своему патрону. Перед хаджибом, несмотря на его рабское происхождение, заискивали даже знатные арабы, порой унижаясь до взяток.

Где двор, там и церемониал. За сорок лет правления у Му‘авийи сложился определенный порядок дня, который подробно описан у ал-Мас‘уди. Ежедневно, кроме пятниц, он принимал в мечети жалобщиков и просителей из простого народа. Закончив с ними, возвращался во дворец и принимал знатных просителей, подавших заранее записки с изложением дела, по ходу приема посетителям предлагалось угощение. В некоторые дни таких посетителей бывало до 40 человек. Затем возвращался в свои покои и отдыхал до полуденной молитвы. После нее был второй прием для высших чинов. День заканчивался большим приемом после вечерней молитвы, на котором выступали поэты и рассказчики историй о делах давно минувших дней и мудрости царей и полководцев.

Современные исследователи приписывают Му‘авийи замену титула «халиф посланника Аллаха» на «халиф Аллаха», в котором «халиф» означало «уполномоченный», «представитель», и возведение таким образом своей власти непосредственно к Аллаху, минуя ее легитимизацию волей общины. Однако документальных свидетельств официального употребления этого титула не имеется – нет ни монет с пространными надписями, ни подлинных документов, ни эпиграфических свидетельств. Ссылки же на употребления его в поэтических панегириках столь же мало документальны, как уподобление правителей солнцу. Не слишком достоверны и ссылки на собственные слова Му‘авийи, приводимые некоторыми историками. Так, он будто бы сказал Са‘са‘а ибн Сухану: «Земля принадлежит Аллаху, а я – халиф Аллаха, и то, что я взял, – мое, а что оставил людям – то моя милость (фадл)». Однако эта и ряд других бесед Му‘авийи с Са‘са‘а не более чем образец излюбленного средневековыми арабскими литераторами жанра остроумной беседы двух знаменитостей. К тому же Са‘са‘а, будучи довольно плодовитым поставщиком шиитской информации, мог вложить в уста Му‘авийи порочащие его слова.

Если бы Му‘авийа присвоил себе титул, менявший представление об основе легитимности власти халифа, превратив себя из преемника власти пророка в прямого представителя Аллаха, то вряд ли его оппоненты, осуждавшие даже за сидение на возвышении, упустили бы случай упрекнуть его за непомерную претензию быть представителем Аллаха на земле. Если же все-таки этот новый титул вошел в употребление и об этом противники Му‘авийи не сочли нужным говорить, то приходится признать, что современные исследователи преувеличили его идеологическую значимость. Видимо, халифату-л-Лахи означало не «заместитель Аллаха», а «халиф волею Аллаха». Главным инструментом власти Му‘авийи над людьми были не нововведения в титуловании, его вполне удовлетворяло обращение «амир верующих», а деньги.

Вторая часть упреков ему у ал-Йа‘куби относится к незаконным методам извлечения дополнительных доходов. По словам Абдаллаха ибн Заквана, представителя поколения, появившегося на свет в конце правления Му‘авийи, «все время, что правил Му‘авийа, дела его шли хорошо и деньги не переставали обильно поступать к нему, и привлекал он сердца людей раздачей денег и дарами, говоря: "Раздача денег заменяет справедливость"». Особенную щедрость он проявлял к потенциальным соперникам, сыновьям предшествующих халифов, не останавливаясь перед тем, чтобы уступить в спорных случаях свою собственность.

Для такой расточительности халиф должен был иметь в своем распоряжении значительные свободные средства. Об их размере можно судить лишь приблизительно, поскольку прямых указаний на общую сумму поступлений в центральную казну и о личных доходах Му‘авийи не имеется. Настоящего централизованного государственного бюджета еще не существовало. Поступления в отдельных провинциях (за исключением Савада и Египта) определялись договорами, заключенными при завоеваниях, остаток после покрытия местных административных и военных расходов отсылался в Дамаск, так же как и пятина от добычи, но совершенно неясно, соответствовали ли этапы пересылки денег в центр иерархии назначений, т. е. посылал ли, например, наместник Сиджистана или Хорасана, назначенный из Басры, свой остаток сначала в Басру или же непосредственно в Дамаск.

Отсутствие сведений о финансовой системе Халифата при Му‘авийи обусловило соответствующий пробел во всех исследованиях об экономике Умаййадского Халифата. Составить точное представление о размере сумм, которые поступали в столицу, невозможно. Цифры налоговых поступлений с отдельных провинций или указания на суммы, получавшие лично халифом, преувеличены в большинстве случаев иногда раз в десять. Сложность заключается еще в том, что поземельный налог взымался с зерновых натурой, а с фруктов, овощей и «технических культур», вроде льна, хлопка, сахарного тросника – в деньгах. Зерно, конечно, не везли халифу, но оно продавалось на месте и приносило доход, оценить объем которого невозможно.

Из сумм налогов, указываемых авторами IX – нач. X вв. (если им доверять) значительная часть тратилась на местные нужды: жалования, поддержание в порядке оросительных систем, почтовых дорог и, конечно, по возможности похищалась. К этому времени уже сложилось представление о том, сколько обычно поступало из той или иной провинции со всей усушкой и утруской. И пока эти суммы не сокращались, все было в порядке, а если вдруг происходило сокращение, то следовали смещения, конфискации и тюремные заключения.

Собранные деньги ежегодно привозили в столицу специальные караваны с хорошей охраной и в сопровождении делегаций из авторитетных людей. Учитывая все эти оговорки и условия, можно думать, что халифу поступало лично 50–70 млн дирхемов, кроме 1/5 военной добычи и доходов со своих владений.

Был и еще один дополнительный источник доходов – бесхозные земли, савафи, считавшиеся коллективной собственностью общины, которой управлял халиф. Харадж с савафи расходовался в провинциях, в которых они находились. Му‘авийа будто бы стал получать доходы в полное свое распоряжение и дарить земли из этого фонда своим родственникам, и только в Ираке это давало ему дополнительно 50 или 100 млн дирхемов. Поверить этим цифрам невозможно, так как изъятие подобных сумм из бюджета Ирака немедленно больно сказалось бы на выплате жалованья, а мы знаем, что при Зийаде оно выплачивалось своевременно и в полном объеме.

Назначенный в 662 г. ведать хараджем Куфы его мавла Абдаллах ибн Даррадж по распоряжению халифа осушил часть заболоченных земель в низовьях Тигра, принадлежавших прежде Сасанидам, и вновь культивированные земли стали приносить халифу доход в 5 млн дирхемов.

Сказанное не исключает возможности того, что доход от обрабатывавшихся земель савафи в Саваде стал поступать непосредственно халифу однако размер его был в 10–20 раз меньше указанного выше.

Мы знаем также, что управляющий имениями халифа в Медине засеял необработанный участок, дарованный Умаром своему племяннику Абдаррахману. В ответ на жалобу Абдаррахмана Му‘авийа сказал, что, согласно решениям Умара, необработанная земля принадлежит тому, кто ее засеял. Кади решил вопрос иначе – земля должна быть возвращена владельцу, который обязан возместить стоимость обработки и посева. Му‘авийа сделал широкий жест – отказался от компенсации и даже дал Абдаррахману добавку к жалованью.

Вполне допустимо, что было несколько других, менее заметных случаев присвоения земли на том же основании, однако основной массив земель Му‘авийи в Медине и ее окрестностях состоял из вновь орошенных и освоенных земель на базе колодезного орошения. Проводились и более трудоемкие работы, например упоминается «плотина Му‘авийи» (Садд Му‘авийа) в 20 милях (40 км) восточнее Медины, создавшая водохранилище в русле вади. Рабочей силой были многочисленные рабы и военнопленные.

Кроме того, Му‘авийа, располагавший огромными денежными средствами, не смущаясь ценами, скупал земли у нуждавшихся в деньгах мединцев. Все вместе взятое сделало его крупнейшим землевладельцем в районе Медины, хотя определить размеры его владений не представляется возможным.

Примеру Му‘авийи следовали многочисленные представители рода Умаййи и сыновья предыдущих халифов, также тратившие десятки и сотни тысяч динаров и дирхемов на приобретение земель и водных источников, без которых земля была бы бесполезна. Сообщается, что один из сыновей Талхи купил источник с участком земли, на котором росло 20000 пальм, за 200000 динаров. И на этих полях работали сотни, а то и тысячи рабов.

Муавийа вроде бы не создал особой канцелярии для управления своими поместьями и доходами. Диван печати, упоминаемый всеми историками как нововведение, был лишь канцелярией, регистрировавшей и заверявшей исходящие документы. Такая же канцелярия имелась и у Зийада, но кроме нее он имел непонятный по назначению «диван зимам», заведенный по образцу Сасанидского. Возможно, что он-то и ведал доходами и расходами, не проходившими через диван хараджа.

В бывших иранских провинциях был возрожден древний обычай приношения даров государю к двум важнейшим праздникам: наурузу и михраджану. Крупные землевладельцы-дихканы и местные правители и после арабского завоевания продолжали получать традиционные дары от крестьян и подданных, идея заставить их делиться с новым государем, вероятно, пришла в голову тому же Зийаду. Приобщение к этому источнику доходов, от которого предыдущие халифы отказывались как от языческого обычая, дало Му‘авийи еще 10 млн дирхемов (?).

 

Положение иноверцев и новообращенных

Естественно было бы ожидать, что активные поиски способов увеличения личных доходов халифа приведут к ухудшению положения основной массы налогоплательщиков-иноверцев. Мусульманских историков эта тема не волновала, и от них напрасно было бы ожидать подобных сведений. Однако и христианские авторы, жившие на территории Халифата, не говорят об усилении налоговых тягот при Му‘авийи. Их молчание не случайно: мелькитский монах Иоанн Фенек (Бар Пенкайе), живший в Северной Месопотамии на рубеже VII–VIII вв., прямо свидетельствует, что при Му‘аийи «со всех людей не брали ничего, кроме [законного] налога, и позволяли каждому исповедовать любую религию, какую захочет. Среди них [т. е. налоговых чиновников] были даже христиане, одни из которых принадлежали к еретикам, другие – к нашим. Пока правил Му‘авийа, был такой мир на свете, какого никогда не было и какого не упоминали наши отцы и отцы наших отцов».

В этой восторженной характеристике времени правления Му‘авийи возможно некоторое тенденциозное преувеличение, так как автор, стремясь доказать, что политические и природные бедствия его времени – законное испытание, ниспосланное богом за прегрешения христиан, противопоставляет своему грешному времени времена Му‘авийи. И все же свидетельство Бар Пенкайе говорит за то, что изменений в размере налогового обложения при Му‘авийи не произошло. Известно также, что в некоторых случаях ради политических выгод он шел на снижение дани с вассальных областей: например, он по просьбе Джуаншера уменьшил на треть или даже наполовину дань с Аррана.

Бар Пенкайе, говоря о налоговых чиновниках из христиан в государственном аппарате, явно имел в виду не местное мелкое чиновничество, а людей, близких к верховной власти. Секретарем Му‘авийи, ведавшим хараджем Сирии или его личными финансами, был христианин Сарджун (Сергий), отец знаменитого впоследствии богослова Иоанна Дамаскина. Личным врачом халифа был христианин Абу Усал – это было в порядке вещей, еще несколько столетий медицина оставалась монополией христиан, – примечательно то, что Му‘авийа назначил его ведать хараджем Химса к великому возмущению арабов-мусульман. Постоянным участником вечерних бесед Му‘авийи был поэт-христианин ал-Ахтал. Бывали на этих беседах и иудеи.

О том, что Му‘авийа не просто пользовался знаниями полезных ему христиан, а относился с уважением к христианской культуре, свидетельствует ремонт собора в Эдессе, пострадавшего от землетрясения 3 апреля 679 г., что особо отмечается многими христианскими историками.

Отношение к зороастризму было более враждебным. В 50/670 или 51/671 г. Зийад, назначив Убайдаллаха ибн Абу Бакру наместником Сиджистана, отдал ему приказ уничтожить храмы огня и убить жрецов. Если верить автору «Истории Систана», это распоряжение вызвало сопротивление не только со стороны местных жителей, но и со стороны мусульман, которые сочли его нарушением договора и написали жалобу Му‘авийи, который отменил это распоряжение.

Вполне доброжелательно относились мусульмане и мусульманские власти и к приезжающим иноверцам, совершающим паломничество к святым местам Палестины, о чем определенно свидетельствуют записки монаха Аркульфа, посетившего Палестину и Египет около 670 г. и не нашедшего повода упрекнуть мусульман.

Атмосфера веротерпимости, которую питало сохранявшееся убеждение, что каждому народу посылается свой пророк с подобающим ему вероучением, в сочетании с умеренной налоговой политикой не принуждала христиан и иудеев к массовому переходу в ислам. Несколько иначе обстояло дело с зороастрийцами, которых ислам мог привлекать отсутствием сословных преград, но в большинстве иранских провинций сохранялась значительная внутренняя автономия, консервировавшая традиционные отношения.

Исламизация неарабов шла главным образом за счет обращения многочисленных рабов. Для хозяина обращение раба было актом благочестия, для раба – шагом на пути к обретению свободы, так как принявший ислам скорее мог рассчитывать на освобождение. Обращению рабов способствовало и их близкое общение с хозяевами-мусульманами, помогавшее усвоению языка религии. Кроме доброй воли хозяина освободить раба в вознаграждение за верную службу или особые заслуги существовали обстоятельства, когда Коран предписывал освобождение раба в виде епитимьи хозяину: за нарушение клятвы (в том числе и о разводе) и за непреднамеренное убийство мусульманина (Коран, 4:92/94, 5:89/91, 58:3/4). Добровольное освобождение раба не было слишком накладным для хозяина, поскольку бывший раб, становясь его «подопечным», мавлой, не порывал с ним, пополнял число челядинцев и союзников. Он сопровождал своего патрона (также называвшегося мавла) в походах, был его помощником и младшим партнером в торговой или ремесленной деятельности, поддерживал его вместе с кровными родственниками в трудных ситуациях. Подобные отношения складывались и у выкупившегося раба, хотя в этом случае самостоятельность его была больше, в меру его богатства.

Освобожденный раб, лишенный среди чужаков поддержки родственников, мог рассчитывать только на своего патрона-покровителя, и поэтому был предан ему без требований и претензий, поэтому, как мы видели, правители разных рангов доверяли своим мавлам посты, от которых зависела их личная безопасность и сохранность финансов. Говорили, что Му‘авийа, жалуясь Зийаду в письме на родственников, советовал: «Держись мавлов, ведь они лучше помогают, легче прощают и более благодарны».

Однако понятие «мавла» шире, чем вольноотпущенник. Человек, принявший ислам стараниями какого-то мусульманина, становился его мавлой. Позднее мусульманские юристы обозначили эту форму отношений вала ал-ислам или вала ат-тиба‘а («покровительство следования»). Отношения покровительства возникали и при поселении неарабов в арабских кварталах, создававшем отношения зависимости и покровительства, аналогичные доисламскому дживар. Такие поселенцы считались мавлами племени или рода, на территории которого поселились. Возможно, что в некоторых случаях присельники были сначала немусульманами, а потом принимали ислам.

Провести четкую границу между покровительством (вала) и союзом (хилф) непросто: все зависело от реального соотношения сил сторон. Ряд больших групп неарабов, обращенные в ходе завоеваний, сразу же были приравнены к арабам, внесены в диваны и стали получать жалованье за службу. Так, во время осады Казвина отряд дейлемитов, призванный горожанами на помощь против арабов, перешел на их сторону, принял ислам, был внесен в диван, поселился в Куфе и участвовал в дальнейших завоеваниях. В Куфе эти хамра ад-Дайлам вступили в союз (хилафа) с Зухрой ибн ал-Хуваййей, вождем тамимитского племени бану са‘д.

Более многочисленными были подобные группы в Басре. На первом месте были асавира, персидские всадники, перешедшие на сторону арабов и принявшие ислам во время осады Мугирой Тустара. Они также были приравнены к арабам, многие из них получили высшее жалованье (2000 и 2500 дирхемов). В Басре они вступили в союз с тамимитским племенем бану са‘д. В качестве союзников бану ханзала здесь поселились индусы (ас-сийабиджа) и цыгане (аз-зутт), жившие прежде в Бахрейне. Возможно, что к ним присоединились пленные, захваченные позже на границах Синда. Ас-сийабиджа состояли в охране Абдаллаха ибн Амира и охраняли сокровищницу Басры. Позднее с Убайдаллахом ибн Зийадом из Бухары в Басру прибыли 2000 лучников, получивших земельный участок под застройку, об их союзе с каким-либо племенем сведений нет, и неизвестно, считались ли они мавлами Убайдаллаха.

Чистокровные арабы относились к мусульманам-инородцам свысока, издевались над нечистым выговором, иными привычками в быту, избегали родниться с ними. Наиболее националистически настроенные арабы говорили: «Молитву делают недействительной трое – осел, собака и мавла». Далее тот же источник свидетельствует: «Они не называли их по кунье, а звали только по именам и прозвищам, не шли с ними в одном ряду и не пускали их вперед в торжественных выходах, а если они присутствовали на трапезе, то [арабы] сидели перед ними. Если же угощали мавлу из уважения к его возрасту достоинствам и знанию, то сажали его в проходе для разносчика хлеба, чтобы не было ни от кого скрыто, что это не араб. Не звали их читать молитву над покойником, если присутствовал араб, даже если присутствующий был ничтожным человеком. А тот, кто сватался к женщине из них, обращался не к ее отцу или брату, а к ее патрону, и если тот давал согласие – женился, а если нет – отказывался. А если ее выдавал замуж отец или брат без согласия своего патрона, то брак был недействительным, даже если он совокупился с ней, это считалось сожительством, а не браком».

В действительности отношение к мавали и их положение в обществе были не столь однозначны. Ограничение прав на заключение брака могло осуществляться в полной мере только в отношении вольноотпущенников, остававшихся в большом доме патрона, и не могло действовать, когда мавла вел самостоятельное хозяйство, и тем более если жил в другой местности. Реально действовал традиционный для арабов принцип кафа‘а («равноценности»): родственники по отцовской линии старались выдавать дочерей за равного по происхождению и положению (или более высокого), женитьба же на женщине более низкого положения была делом обычным; это объяснялось тем, что дети следовали статусу отца, а не матери. Особенно ревниво относились к этому курайшиты, выдававшие дочерей только за курайшитов. Поэтому и браки арабов с неарабками были делом обычным, даже если они не были мусульманками. Как всегда бывает в жизни, случались и исключения, зависевшие от реального социального и материального положения мавлы. Презрение арабов более всего касалось вольноотпущенников – мелких торговцев, ремесленников, крестьян, которые напрасно надеялись улучшить свое положение переходом в ислам. Особенно много их было в Ираке, в самих гарнизонных городах и в прилегающих к ним районах.

Новообращенные искали подтверждения своего равноправия с арабами в Коране и мусульманском предании. Убеждению арабов в том, что данное Мухаммаду откровение ставит их выше остальных народов мусульмане-неарабы противопоставляли тезис о том, что это откровение – для всех. Препятствием на пути к утверждению равноценности всех мусульман были трудности освоения тонкостей арабского языка. Неспособность персов произнести некоторые характерные для него звуки, приводившая к смешным искажениям смысла, порой к неприличностям, потешала арабов и вызывала презрительное отношение к «инородцам». Там, где это касалось Корана, такие языковые ошибки становились святотатством.

Освоение и безупречное владение арабским языком для утверждения своей полноценности и равноценности стало целью многих мавлов-горожан. Арабы относились к этому стремлению различно. Абу-л-Асваду ад-Дуали приписывают составление первой грамматики арабского языка для обучения неарабов, в то же время хадисовед и один из первых арабских историков Амир аш-Ша‘би негодовал на то, что в мечети стало невозможно сидеть спокойно из-за инородцев, изучающих арабский язык и хадисы, и издевался над их учителями-арабами: «Что там тебе рассказывают эти задницы-торгаши о сподвижниках пророка? Заучивай это!». Невзирая на насмешки арабов, мавлы уверенно входили в первые ряды знатоков Корана и мусульманского предания (сунны). Примерно полвека спустя на расспросы ревнителя превосходства арабов аббасида Исы ибн Мухаммада о лучших знатоках мусульманского права в различных городах и странах кади Куфы Абдаллах ибн Абу Лайла назвал одних мавлов, чем очень разгневал Ису. Многие из названных им авторитетов начинали свое обучение именно в описываемое нами время.

В убеждении о равенстве всех мусульман мавлы смыкались с хариджитами, противопоставлявшими равенство всех мусульман на заре ислама расколу и притеснениям своего времени. Выше мы уже приводили ответ предводителя одного из хариджитских восстаний, мавлы Абу Марйама, на упрек в том, что религиозные споры касаются только арабов: «Аллах послал своего пророка ко всем людям и не скрыл его (учение) ни от кого». Распространение хариджитских идей шло главным образом путем изучения и толкования Корана и хадисов на дому, а не в мечети, поэтому такие собрания в домах со столь благочестивыми целями считались преступными.

За полтора десятка лет после подавления восстания ал-Муставрида, в котором участвовали в основном хариджиты-арабы, в Ираке значительно увеличилось число мусульман-неарабов, представлявших прекрасную питательную среду для всевозможных оппозиционных движений. Казни отдельных хариджитов, ответные убийства и гибель мстителей, распятые тела казненных были нередкими явлениями в жизни Басры. Вероятно, что-то подобное случалось и в Куфе, хотя источники молчат об этом. За пределами Ирака, там, где арабы составляли подавляющее большинство, или там, где мусульмане были небольшими островками в море иноверцев и держались единодушнее, обстановка была спокойнее. Ирак стал пороховой бочкой, готовой взорваться от первой искры.