В одном из фешенебельных кварталов Парижа в небольшом сквере у бульвара Сюше, названного так в честь одного из наполеоновских маршалов, стоит посеревший от дождей и автомобильной гари бюст Льва Николаевича Толстого. Летом здесь отдыхают в тени каштанов аккуратные старушки пенсионерки, а чернокожие няни из богатых домов скучают на солнце у роскошных колясок с младенцами. Вечером сюда лучше не соваться. Возле сквера собираются наркоманы и проститутки, точнее — «мужчины легкого поведения».

Каменный Толстой замер на своем постаменте, опустив голову. Чужой в чужом мире. Редко кто приходит сюда поклониться ему как писателю, хотя Лев Николаевич во Франции, где он подолгу жил и работал, признан и почитаем. Разве что кто-то из заезжих наших туристов подивится: надо же — Париж и памятник русскому классику!

 

Очи черные

Любезные парижские гиды обычно объясняют, что во Франции интерес к русской литературе, ко всему русскому традиционен и велик. И в подтверждение сего приводят и памятник в сквере, названном именем Льва Толстого, и словечко «бистро», вошедшее в международный словарь благодаря нашим казакам еще со времен их победных биваков на Елисейских полях и Монмартре. Непременно в наборе доказательств интереса ко всему русскому промелькнут слова «Распутин», «болшевик», «Болшой театр», именно так, без мягкого знака, а далее — «Гагарин», «Горбачев», «матрешка», «борщ», «икра», «водка», «Калинка», «Катюша» и «перестройка».

Памятник Л. Н. Толстому в Париже (автор — Н.Л. Аронсон)

Говоря об интересе французов к России, надо выделить в особую группу французскую интеллигенцию, интерес которой к русской культуре, в первую очередь дореволюционной, присущ традиционно. Не ошибусь, если скажу, что ближе всего ей Чехов. На французской сцене из сезона в сезон идут «Три сестры» и «Вишневый сад», «Дядя Ваня» и «Иванов». Сенсацией начала 90-х годов стала постановка «Федры» Марины Цветаевой. В «Эспас Карден» Пьер Карден поставил спектакль о любовницах Горького.

Конечно, среди тех, кто приходил смотреть «Федру», мало кто читал стихи этой русской поэтессы. По-французски они звучат неадекватно. Чтобы понимать русскую поэзию, особенно поэзию Серебряного века, все же необходимо знать русский язык. Может быть, именно поэтому президент Жак Ширак, еще будучи студентом, переводил стихи Пушкина, что как-то не вяжется с обликом профессионального и достаточно жесткого политика.

Со странностями такого рода встречаешься здесь довольно часто. Так же, как с русскими корнями в, казалось бы, типичных французских семьях. Россия внесла в генофонд французской нации серьезный вклад. Нет-нет да и мелькнут следы этого гена. «Хирург Татищев» — написано на табличке у подъезда одного из домов в районе Пасси, где селились после революции русские писатели и поэты. Здесь жили Бунин, Куприн, Мережковский, Гиппиус, Иванов, Шмелев, Цветаева…

«С вами говорит мадам Мусина-Пушкина», — звонят мне из французского комитета по космическим исследованиям.

«Да, я по происхождению русская», — говорит дальняя родственница графов Орловых, известный французский советолог Элен Карер д’Анкос, избранная во Французскую академию, основанную еще кардиналом Мазарини.

Со времен Анны Русской, жены Генриха I и впоследствии французской королевы, Франция не раз роднилась с Россией. Война 1812 года и оккупация Франции русскими войсками, где они стояли почти пять лет в общей сложности, немало этому способствовали. После 1917 года русская эмиграция во Францию приняла массовый характер, чему французские власти не препятствовали, учитывая тяжкую демографическую ситуацию, осложнившуюся в стране после Первой мировой войны. Приток свежей крови, хлынувшей во Францию с первой волной послеоктябрьской эмиграции, был для стареющего галльского гена просто находкой. Русские женщины, наследницы древних дворянских фамилий и вольных казаков, петербургских разночинцев и крепких на дело волжских купцов, принимали фамилии разорившихся д'Артаньянов и разбогатевших наследников санкюлотов. Станичные атаманы женились на субтильных парижанках, о чем напоминают сейчас могилы на русских кладбищах в Ницце и Сен-Женевьев де Буа. Их дети, как правило, если и говорили по-русски, то уже с акцентом. Внуки же были русскими только по крови, по деду-бабке и языка нашего уже не понимали совсем.

Бывает, однако, и так, как у Анри Труайя. Этот академик, живой классик современной французской литературы, по происхождению — Тарасов. Он попал во Францию ребенком и на русском языке никогда не писал. Но настолько, видно, силен русский ген, что Труайя признается: «Когда я читаю переводы своих романов на русский язык, я понимаю, что я русский писатель..»

Русскую женщину любил великий Анри Матисс. На русской был женат классик французской современной живописи Фернан Леже. Да мало ли! В доме одного французского миллиардера хозяйка, дама уже в возрасте, неожиданно сказала мне на чистом русском языке:

«Я русская и до сих пор люблю бывать в Петербурге».

Я спросил ее, почему столь охотно французы женятся на русских.

«Это не правило, — ответила она, подумав. — Но больше всего, пожалуй, потому, что русские женщины умеют быть верными и в любви, и в дружбе и никогда не бросят супруга в беде…»

Русские имена пестрят в справочниках «Кто есть кто во французской науке». Русские корни — у сотен французских художников и музыкантов. Балет Франции немыслим, без российских балетмейстеров и танцоров Дягилева, Павловой, Лифаря, Нижинского, Нуриева, Кшесинской, Преображенской…

И все же, как бы мы ни тешили свое национальное тщеславие нашей кровной сопричастностью французской культуре, культура эта принадлежит Франции и тем, кто, начав ей служить, принял гражданство последней. Они уже французы, даже без анкетного уточнения «русского происхождения». Те времена, когда русская культура, действительно, существовала во Франции как небольшой, но все же самостоятельный остров, оторванный революцией от российского материка, но органически с ним связанный, по сути дела, ушли в прошлое вместе с русской эмиграцией конца XIX и первой половины XX века. Остались, пожалуй, в роли такого острова только зарубежная православная церковь и храмы Русской Православной Церкви (РПЦ). Остались Консерватория им. Рахманинова в Париже и те немногие эмигрантские издания на русском языке, которые, как мы когда-то писали, «родились во льдах “холодной войны”». Теперь они ориентируются уже не столько на русскую эмиграцию, сколько на читателей в России. Отсутствие автономной русской культуры во Франции, как и в других странах Запада, неизбежно привело к ограничению круга ее знатоков в зарубежье, где остались лишь немногие выходцы из русской среды, а немногие из тех, кого еще можно отнести к национальной интеллектуальной элите послевоенного периода, доживают свой век..

Набор представлений о русских и России у среднего француза, как правило, небогат. Более того, на Западе о русских и России вообще судят чаще всего по набору устоявшихся стереотипов.

… Неподалеку от Елисейских полей в небольшом переулке стоят на тротуаре два молодца в бурках и хромовых сапогах, в вышитых шелковых косоворотках и с нагайками в руках. То ли казаки, то ли разбойники с большой дороги — только ножа в зубах не хватает. Когда-то, во времена Пушкина и даже Льва Толстого, так представляли в России страшных чеченцев и черкесов с Северного Кавказа. После Октябрьской революции именно так на Западе принялись изображать самих русских. И стереотип этот, надо признать, устоялся. Вот и выходят вечером на работу в своих бурках не то зазывалы, не то швейцары модного здесь русского кабаре «Распутин».

Я бы не рискнул пойти туда на свою зарплату, потому что с ней здесь можно расстаться за один вечер, если просто скромно вдвоем-втроем поужинать. Не случайно над князем Юсуповым, который жил в Париже далеко не роскошно, подшучивали, что, хоть ему и удалось убить настоящего Распутина, кабаре «Распутин» ему не одолеть. И для моих состоятельных французских друзей русская кухня «Распутина» оказалась не по карману, а меня пригласили «на представление и шампанское», что было равнозначно совету предварительно поужинать дома. Совету я внял, но приглашение с благодарностью принял, хотя и знал что в «Распутине», как и в любом другом «русском» заведении, «русскости» и исконно русского духа нет, а есть лишь «амбьянс», специфическая атмосфера «а-ля рюс».

Что это такое и чего в таких заведениях ищут французы, равно как и немцы, и арабы, и англичане? Думаю, ищут то, чего самим им не дано. А именно — этакого легендарного русского загула до утра, забубенного застолья с ведрами шампанского, которое пьют по-гусарски из дамских туфелек, и с водкой стаканами, с цыганами, со страданиями под «Очи черные» и захлебывающимся весельем под «Калинку-малинку» и «Казачок».

Расчетливый и знающий цену каждому сантиму француз никогда не мог понять, как это можно просадить с цыганами целое состояние за один вечер. А о том, как это делается, во Франции знали и от тех, кто состоял на службе у царей российских в Петербурге и Москве, и по личным наблюдениям за заезжими богатыми русскими в Париже и в Ницце, где существовал зимний филиал двора Романовых, и по истории Лазурного берега, где от Марселя до Монте-Карло гуляла вся русская знать наравне с купцами-миллионерами. Средний француз никогда этого не понимал и не одобрял, но все же пришел к выводу, что в этом все-таки что-то есть и хотя бы раз в жизни надо кутнуть «а-ля рюс», ибо такого рода психологическая разрядка, видимо, — вполне оправданное капиталовложение.

… Красные стены, ковры, красные бутафорские резные окна с наличниками, откуда выглядывают нарисованные на фоне ночного неба маковки русских церквей, больше, правда, напоминающих минареты. Старый русский художник, работавший здесь над интерьером, видимо, и сам понимал, что соцреализма от него никто не ждет, и потому больше старался создать этакий русско-цыганский покров таинственности, загадочности и чувственности, что по западным понятиям и составляет русскую душу. Ну а чтобы уж не было никакого сомнения, то там, то здесь в «Распутине» вмонтированы двуглавые орлы.

— Эх, — неожиданно слышу русскую речь рядом. — За такую зарплату — и вкалывать каждый вечер! Мать-перемать…

— Кто это? — спрашиваю у своих приятелей.

— Да так… — отвечают они, явно не желая вдаваться в детали. — Ножи швыряет. Увидишь потом…

Нецензурную руладу швырятеля ножей прерывает балалаечно-гитарный разлив. «Русский» оркестр (целый интернационал, объясняют мне, — от французов и бельгийцев до румын и поляков), но зато все, как один, в косоворотках и сапогах по колено, ходят от стола к столу. И первая скрипка по-одесски игриво пиликает «семь сорок». Все смешалось…

Ножи старик-матерщинник швыряет лихо. Со стола ему кидают ассигнацию, и он подхватывает ее на лету, плевком приклеивая к доске. Потом берет нож в зубы и запрокидывает голову. Резкий наклон головы — нож летит по воздуху, пришпиливает сотенную к деревянному щиту. Это из серии «русские народные забавы».

Русское для западноевропейца должно не только быть таинственным, но и приводить его в состояние тихого ужаса. Не поэтому ли тот аттракцион, что мы называем у себя «американскими горками», здесь проходит как «горки русские»? А игра со смертью с помощью одного патрона в барабане револьвера, которая, говорят, была в ходу у американцев во Вьетнаме, именуется «русской рулеткой». Так что русский с ножом в зубах в «Распутине» — это неизбежно. Это — законы рынка.

Здесь хор имени Пятницкого не поймут. Эдуард Хиль попел пару вечеров в «Распутине», но аплодисментов не сорвал — в контракте ему отказали. Тут нужны Рубашкин, Ребров — то русское с иностранным акцентом, что сейчас российская эстрада импортирует, привыкая незаметно к тому, что говорить и петь по-русски так, как они — «а-ля рюс», вроде бы и нормально. На Западе же, и Франция тут не исключение, лубочно-матрешечная Россия с элементами советской символики культивируется, как бездуховный, но легко воспринимаемый китч с элементами ретро. Настоящая Россия, ни дореволюционная, ни советская, ни постсоветская, не имеют с этим ничего общего. И мало кому во Франции приходит в голову начать изучать ее то, что называется, от корня.

 

Русские «хуацяо» и русские по крови

Анна Русская, став женой Генриха I и впоследствии французской королевой, навряд ли задумывалась о том, что от нее пойдет порода «французов, русских по крови». Мы в России часто говорим: поскреби русского, найдешь татарина. Во Франции вполне имел бы право на жизнь аналогичный афоризм: поскреби француза, найдешь русского. На берегах нынешней французской Атлантики наши предки-славяне появились еще со времен варягов. У них были целые поселения в долине Луары, в нынешней Нормандии и в парижском регионе Иль-де-Франс, хотя официальная французская археология относит все связанные с этим находки к этрускам и варягам.

Постоянная торговля с Европой не могла не оставить по себе след в генофонде французской нации. Француженки влюблялись в русских дворян, купцов и царских воинов, а в России многие сходили с ума от француженок. Представители французских фирм и «великих марок» годами жили в России. «Дом Камю» и «Вдова Клико», а затем и другие виноделы были поставщиками двора Его императорского величества. Сотни французских специалистов — те же французские крестьяне Бенуа — получили русское дворянство, а русские офицеры не раз становились кавалерами Ордена Почетного Легиона.

В ходе войны 1812–1815 гг. против Наполеона русские войска прошли всю Европу от Москвы до Парижа. Уже в январе 1814 г. первые русские части вошли во Францию. По ходу наступления наши казаки едва не взяли в плен Наполеона, который был вынужден лично отбиваться от неожиданно окружившего его штаб казачьего разъезда. 19 марта русские взяли Париж.

Им вновь его пришлось брать в 1815 году после разгрома Наполеона под Ватерлоо. Русская армия стояла во Франции до 1818 года. И если в военном отношении наши солдаты и офицеры были достаточно пассивны в то время, то в мирных баталиях они действовали весьма напористо и укрепили позиции русского гена на сотни лет вперед. Французы нам отчасти заплатили той же монетой еще в 1812 году и во время Крымской войны, но уже через полгода после ее окончания русская эскадра получила постоянную прописку в бухте Вильфранш под Ниццей, и наши матросы и гардемарины там не простаивали. С этого же времени берет начало Русская Ницца, о которой у нас рассказ впереди.

… В европейских архивах иногда находятся такие трогательные документы, рассказывающие о любви русского солдата и француженки, что просто слеза прошибает. Один из них восходит ко времени Венского конгресса 1814 года. В ходе этого собрания европейских монархов король Пруссии Фридрих Вильгельм III упросил императора Александра I поселить у него в Потсдаме группу русских военных песенников. Император исполнил это желание, прислав 23 марта 1813 г. королю 4 фельдфебелей, 4 унтер-офицеров и 13 рядовых. Прикомандированные к лейб-роте, они следовали за полком во Францию, были в 1813 и 1814 гг. в Париже, совершили в 1815 году вторичный марш туда и получили прусские военные медали, установленные в память этих событий. По окончании кампании против Наполеона солдаты-песенники так и остались на чужбине навсегда, обзавелись семействами. Об одном таком браке рассказывает архив, обнаруженный в Потсдаме. Запись привожу буквально: «Стефан Никитин Волгин, правосл., род. в Тобольске 8 ноября 1778; с 8 марта 1799 по 18 окт. 1812 нес русскую военную службу, участвовал в компаниях 1807, 09, 12 гг. и имел орден Св. Анны 5 кл., медаль 1812 г. и звание унтер-офицера. С 18 окт. 1812 в течение 13 л. 2 м. состоял в прусской военной службе, при отбывании которой был в компаниях 1813, 14 и 15 гг. и удостоен медали 1813 за занятие Парижа и служебного отличия 1 кл.; росту был 5 Zoll; трактамент получал в размере 5 марок). 11 мая 1815 Волгин женился на француженке Жанетте Лакони (особе чрезвычайно подвижной [flink], католич. вероисп., говорившей только на своем родном языке. Сказывали, что от жары Жанетта защищалась особого рода шляпою. По профессии Волгин был портной и вместе с женой занимался изготовлением перчаток. + 14 ноября 1833 от чахотки.) Очень доброго нрава и покорный».

…. В ходе Первой мировой войны русские войска участвовали вместе с французами в самых кровопролитных битвах под Седаном и Верденом. Большая часть русского экспедиционного корпуса уже после Февральской революции 1917-го попыталась из французских окопов уйти в Россию. Но ушли не все. Многие остались жить во Франции, и их дети уже были французами.

После революции только через Париж прошло примерно 140 тысяч русских эмигрантов. В 1926 году население «русского Парижа» — главного центра послеоктябрьской эмиграции — составляло 71 928 человек. Со временем часть эмигрантов вернулась на родину, другие подались в Америку, иные страны. В Париже в начале 30-х годов оставалось 63 394 русских эмигранта. В основном это была интеллигенция. Всего же, по данным Нансеновской комиссии, к началу 30-х годов во Франции осело около 400 тысяч русских из 860 тысяч послеоктябрьских эмигрантов, то есть почти половина.

В эмиграции наши «хуацяо» (буквально — зарубежные китайцы; этим термином китайские коммунисты обозначили соотечественников, поселившихся за рубежом, но считавшихся патриотами Китая) оставались русскими. Но их дети уже говорили лучше по-французски, чем по-русски, и исключения здесь, такие, как действительный член Французской академии Элен Каррер д’Анкос, довольно редки. А уж их внуки и вовсе не владели языком своих предков, хотя редко кто из них предпочитал забыть, что в них течет русская кровь. В большинстве своем они этим гордились, в чем я не раз убеждался на личном опыте.

Прибытие русских эмигрантов в Париж, 1917 год

О степени интеграции русских во Франции говорит такая цифра: только 10 тысяч французов в ходе переписи начала 90-х годов XX века заявили, что они — русские.

Вскоре после развала Советского Союза во Францию приехал Ролан Быков. Он готовил фильм к 50-летию Победы и попросил меня помочь ему поискать во Франции следы русских солдат, которые ушли в маки или сражались в рядах союзников на французской земле с 1944 по 1945 годы. Следов мы нашли немало. Одна из моих историй Ролана просто потрясла. Я повез его съемочную группу в г. Ним, где до сих пор в отличном состоянии сохраняются римский амфитеатр и древнеримский двухъярусный виадук. Так вот этот виадук немцы перед своим отступлением решили взорвать. Но не сумели. Спасли его для будущих поколений советские военнопленные, бежавшие из немецких лагерей к французским партизанам.

Под Нимом живет мой давний знакомый с русским именем — Иван Гарсия, о котором я не раз писал в газете. Его отец — Григорий Еськов бежал из фашистского плена летом 1944 года и его укрывала какое-то время семья Гарсия. Мария Гарсия, мать Ивана, только перед своей смертью рассказала сыну о том, кто его настоящий отец. После войны в 1945 г. его репатриировали, и сколько Мария не писала писем в СССР по тому адресу, который ей оставил Григорий, ответа не было. Только после того, как я написал об этой истории в «Правде», Еськов откликнулся и прислал свой адрес из Ставрополья. Иван поехал туда, и они, наконец, встретились. Отцу его был уже 71 год, а Ивану — 45. Когда я рассказал Ролану об этой истории, он загорелся и решил ехать в Ним снимать сюжет о французском сыне русского солдата. Мы созвонились, и Иван согласился принять нас на пару дней. Там он и рассказал нам перед камерой Ролана все подробности своей поездки в Ставрополь. Приняли его, как родного, и он, к радости своей, узнал, что у него есть в России братья и сестры, многочисленные племянники и даже один внук. Таких судеб, которые живыми нитями связывают наши две страны, немало. В XX веке эти нити в Стране Советов безжалостно рвали и нередко по живому. К счастью, это безумие мы сумели преодолеть.

 

Наша «диаспора»

Русская диаспора за границей, в том числе и во Франции, исторически была сильно политизирована и с французами не смешивалась. О лучших представителях русской диаспоры во Франции — самых известных диссидентах советской поры Владимире Максимове, Марии Розановой, Андрее Синявском и Петре Абовине-Егидесе, я рассказал в своей книге «Убийство советского человека» (М. 2005 г. Издательство «Алгоритм») и поэтому здесь повторяться не буду. Отмечу лишь, что у нас в России часто всех французов русского происхождения зачисляют в «русскую диаспору». В наши «хуацяо». Это неверно и поэтому я решил предварить свой рассказ о русских во Франции кратенькой справкой о том, откуда эта наша диаспора «есть пошла», что позволит читателю легче сориентироваться в бурных волнах русской эмиграции и в ее истории.

Положили начало русской диаспоре несколько столетий назад первые политические противники царизма вроде Курбского еще в период русского средневековья. В Петровскую эпоху появилась и религиозная эмиграция. В целом же в XVI–XVIII вв. русские переселенцы в дальних землях в Западной Европе, Америке, Китае, Африке, Индии были редкостью. С наступлением XIX века русская диаспора во Франции и других европейских странах — это уже явление. В XX веке — неотъемлемая часть политической и этнической реальности мира, расколотого надвое с Октября 1917-го коммунистическими революциями.

Исследователи этого вопроса (см. «Проект Русский Архипелаг» www.archipelag.ru) насчитывают шесть волн русской эмиграции. Первую «волну» политэмигрантов из России вызвали репрессии против участников заговора и восстания декабристов в 1825 г. Главным центром российской эмиграции того времени был Париж. После революции 1848 г. центр этот переместился в Лондон, где, как известно, была основана первая Вольная русская типография (А. И. Герцен и Н. П. Огарев). В основном это была «дворянская эмиграция». Она легко интегрировалась в Европе и имела сравнительно высокий уровень жизни. Многие политэмигранты первой «волны» выехали в свое время вполне легально. Как правило, они не рассчитывали на возвращение и старались заранее обеспечить свою жизнь за рубежом.

Вторая «волна» политэмиграции возникла после польского восстания 1863–1864 гг. Эта так называемая «молодая эмиграция» состояла из тех, кто бежал из России, уже разыскиваемый полицией, кто спасался от тюрьмы, самовольно оставил место ссылки и т. п. Эта волна социальный состав русской диаспоры сильно перемешала: к дворянам прибавились мещане, разночинцы, интеллигенция. Именно тогда, в третьей четверти XIX в., в этой среде появились и профессиональные революционеры, не раз уезжавшие за рубеж и вновь возвращавшиеся в Россию. В Швейцарии возник новый крупный регион расселения политических беженцев, пользовавшийся репутацией «второй России», с центром в Базеле. Этому способствовало и перемещение герценовской Вольной русской типографии из Лондона в Женеву. Русские политические беженцы того времени жили уже не за счет личных капиталов, а за счет литературного труда, уроков в семьях и т. д.

Третья «волна» российской политической эмиграции, возникшая после внутриполитичсекого кризиса в России начала 80-х гг., охватила почти четверть века. Левое крыло российской политической эмиграции («большевизм») заняло в ней ведущее место в первые же годы XX в. Издательства, типографии, библиотеки, склады, касса партии — все это находилось за границей. Политэмигранты иной идейной ориентации из этой «волны», следуя традиции декабристов, занимались подготовкой своей революции в России по типу Великой Французской. Многие из них вступили в масонские ложи. По данным царской «охранки», весной 1905 г., с началом первой русской революции, «вольными каменщиками» стали десятки представителей российской интеллигенции, как временно проживавшие за рубежом, так и эмигранты «со стажем».

Четвертая «волна» эмиграции последовала после разгрома революции 1905–1907 гг.: в эмиграции появились рабочие, крестьяне, солдаты. 700 матросов бежали в Румынию только с броненосца «Потемкин». До начала 80-х гг. XIX в. число покинувших Россию по экономическим мотивам не превышало 10 тыс. человек, но с 1905 г. начало быстро расти. Этот рост продолжался вплоть до торгового договора России и Германии 1894 г., облегчившего переход границы с краткосрочными разрешениями, заменявшими населению паспорта и позволявшими ненадолго выезжать и быстро возвращаться.

Более половины выезжавших из России по экономическим мотивам в конце XIX в. оседало в США, но многие осели на шахтах на севере Франции и в Эльзасе. За период с 1820 по 1900 г. эмигрировали более миллиона подданных Российской империи. В российской историографии начала XX в. господствовало мнение, что тогда эмигрировали лишь «политические» и «инородцы», а «коренное население за границу не уходило». Действительно, отъезд нескольких тысяч собственно русских (что составляло 2 % уехавших) вряд ли сопоставим с исходом евреев (38 % убывших), поляков (29 %), финнов (13 %), прибалтов (10 %) и немцев (7 %). Выезжали российские эмигранты через финские, русские, германские порты, где и велся учет отъезжающих. Но за границей они все, как правило, числились русскими как подданные Российской империи. На основании данных германской статистики известно, что за 1890–1900 гг. выехало всего 1 200 православных. Преобладали мужчины трудоспособного возраста. Согласно сведениям В.Д. Бонч-Бруевича, с 1826 по 1905 г. Российскую империю покинуло 26,5 тыс. православных и сектантов, из которых 18 тыс. выехало в последнее десятилетие XIX в. и пять предреволюционных лет (подавляющая часть выехавших была великороссами).

Экономические соображения по своему формировали «волны» покидавших Россию известных деятелей культуры начала XX в. Их первый «поток» сформировался из «маятниковой миграции»: вначале музыканты H. Н. Черепнин и И. Ф. Стравинский, художники А. Н. Бенуа, Л. С. Бакст, H. С. Гончарова, М. Ф. Ларионов, балетмейстеры М. М. Фокин, В. Ф. Нижинский, балерины А. П. Павлова, Т. П. Карсавина и многие другие лишь подолгу жили за рубежом, но возвращались с гастролей на родину. После Первой мировой войны, которая многих из них застала вне России, и особенно после октября 1917 г., возвращались уже единицы.

Февральская революция 1917 г. означала конец четвертого этапа политической эмиграции. В марте 1917 г. в Россию вернулись даже такие старожилы эмиграции, как Г. В. Плеханов и П. А. Кропоткин. В то же время Февральская революция положила начало и новому этапу российской политической эмиграции (1917–1985), которая после октября 1917 г. приобрела характер антибольшевистской, антикоммунистической, антисоветской. Уже к концу 1917 г. за рубежом оказались выехавшие в течение лета — осени некоторые члены царской фамилии, представители аристократии и высшего чиновничества, выполнявшие дипломатические функции за границей. Однако их отъезд не был массовым. Напротив, количество возвращавшихся после долгих лет пребывания на чужбине было больше числа выезжавших.

Иная картина начала складываться уже в ноябре 1917 г. Подавляющее большинство выехавших в пятую «волну» российской политической эмиграции (около 2 млн. человек) составили люди, не принявшие Советской власти и всех событий, связанных с ее установлением. Это были не только, как писалось раньше, «представители эксплуататорских классов», верхушка армии, купцы, крупные чиновники. Точную характеристику социального состава эмиграции того времени дала уехавшая из большевистской страны поэтесса Зинаида Гиппиус: «… одна и та же Россия по составу своему, как на Родине, так и за рубежом: родовая знать, люди торговые, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция в разнообразных областях ее деятельности — политической, культурной, научной, технической и т. д., армия (от высших до низших чинов), народ трудовой (от станка и от земли), представители всех классов, сословий, положений и состояний, даже всех трех (или четырех) поколений русской эмиграции налицо…»

Людей гнал за границу ужас насилия и Гражданской войны. Поначалу шла эмиграция, как бы в наше время сказали, в ближнее зарубежье. Это прежде всходившие в Российскую империю Литва, Латвия, Эстония, Финляндия, Польша. Оседание в соседних с Россией государствах объяснялось надеждами на скорое возвращение на родину. Однако позже эти не оправдавшиеся надежды и неприязнь со стороны новых местных властей к русским заставили выехавших податься дальше, в центр Европы — в Германию, Бельгию, Францию. Третье направление — Турция, а из нее — в Европу, на Балканы, в Чехословакию и Францию. Известно, что через Константинополь только за годы Гражданской войны прошло не менее 300 тыс. русских эмигрантов. Судьба их была поистине ужасной. Десятки тысяч солдат и офицеров Белой армии, брошенные на произвол судьбы, погибли в холодных бараках на турецких островах от голода, холода и эпидемий. Четвертый путь эмиграции российских политических беженцев связан с Китаем, где в основном они селились в Манчжурии. Кроме того, отдельные группы россиян и их семьи оказались в США и Канаде, в странах Центральной и Южной Америки, в Австралии, Индии, Новой Зеландии, Африке и даже на Гавайских островах. Уже в 1920-е гг. можно было заметить, что на Балканах сосредоточивались, главным образом, военные, в Чехословакии — те, кто был связан с Комучем (Комитет Учредительного собрания), во Франции — кроме представителей аристократических семей — интеллигенция, в Соединенных Штатах — дельцы, предприимчивые люди, желавшие нажить капиталы в крупном бизнесе. «Перевалочным пунктом» туда для одних был Берлин (там ждали «окончательной визы»), для других — Константинополь.

Центром политической жизни русской эмиграции в 20-х гг. был Париж, здесь были расположены ее учреждения, и проживало несколько десятков тысяч эмигрантов. Другими значительными центрами русской диаспоры стали Берлин, Прага, Белград, София, Рига, Гельсингфорс. Возобновление и постепенное угасание деятельности за рубежом различных российских политических партий хорошо описаны в литературе. Меньше изучен быт и этнографические характеристики рассматриваемой волны российской политической эмиграции.

Наметившееся после окончания Гражданской войны «возвращенчество» в Россию не приняло всеобщего характера даже после объявленной в 1921 г. политической амнистии, однако в течение нескольких лет оно все же было массовым. Так, в 1921 г. в Россию возвратились 121 343 уехавших, а всего с 1921 по 1931 г. — 181 432 человека. Этому немало помогли «Союзы возвращения на Родину» (самый крупный — в Софии). С вернувшимися репатриантами советские власти не церемонились: бывших офицеров и военных чиновников чекисты расстреливали сразу же после прибытия, часть унтер-офицеров и солдат отправляли в северные лагеря ГУЛАГа. Те кому удалось в этом ужасе выжить, по разным каналам обращались к возможным будущим «возвращенцам» с призывами не верить «гарантиям большевиков», писали и комиссару по делам беженцев при Лиге Наций Ф. Нансену. Так или иначе, но нансеновская организация и проект паспорта, предложенный им и одобренный 31 государством, способствовали размещению и обретению места в жизни 25 тыс. россиян, оказавшихся в США, Австрии, Бельгии, Болгарии, Югославии и других странах.

Пятая волна российской политической эмиграции по понятным причинам совпала и с новой волной религиозной эмиграции из России. В отличие от первого потока уезжавших по религиозным причинам, в послеоктябрьские десятилетия покидали страну не сектанты, а представители православного духовенства. Это были не только высшие его чины, но и рядовые священники, дьяконы, синодальные и епархиальные чиновники всех рангов, преподаватели и учащиеся духовных семинарий и академий. Общее число лиц духовного звания среди эмигрантов было невелико (0,5 %), но даже малочисленность уехавших не предотвратила раскола. Созданные в ноябре 1921 г. в Сремских Карловицах (Югославия) Синод и церковный совет при Высшем русском церковном управлении за границей не были признаны главой Московской патриархии Тихоном, передавшим управление западноевропейскими приходами своему ставленнику. Взаимные обвинения в ереси не притупились и спустя десятилетия. Зарубежная русская православная церковь стала реальностью.

Завершение разгрома фашизма в 1945 г. означало новую эпоху и в истории российской эмиграции. На родину возвращались те, кто испытал гонения и преследования в годы «коричневой чумы». Но вернулись далеко не все, и даже не большая часть эмигрантов нынешнего столетия. Кто-то был уже стар и боялся начинать новую жизнь, кто-то опасался «не вписаться» в советский строй жизни… «Во многих семьях произошел раздел, — вспоминала В. Н. Бунина, жена писателя. — Одни хотели ехать, другие оставаться…» Те, что не вернулись «к большевикам» и остались, составили так называемую «старую эмиграцию». Вместе с тем возникла и эмиграция «новая» — это были покинувшие родину россияне шестой «волны» политэмиграции (и второй после октября 1917 г.). «Новую эмиграцию» составляли преимущественно «ди-пи» — displaced persons («перемещенные лица»). Их после окончания Второй мировой войны было около 1,5 млн. Были среди них и советские граждане, в том числе русские — военнопленные, насильно вывезенные в Европу, а также военные преступники и коллаборационисты, стремившиеся избежать заслуженного возмездия. Все они сравнительно легко получали льготные права на иммиграционные визы в США: в посольстве этой страны не было проверки на бывшую лояльность по отношению к фашистским режимам. Всего же в разных странах мира только при содействии Международной организации по делам беженцев было расселено около 150 тыс. русских и украинцев, причем более половины — в США и примерно 15–17 % — в Австралии и Канаде. При этом «беженцами» стали называть и жертв нацистского или фашистского режимов, и коллаборационистов, и тех, кто в условиях сталинского тоталитаризма «преследовался вследствие политических убеждений». Последним президент США Трумен просил оказывать «особую помощь и поддержку» на том основании, что «среди них имеются способные и смелые борцы против коммунизма».

Новая и последняя до «перестройки» политическая эмиграция из России возникла в конце 60-х гг. вместе с движением инакомыслящих, диссидентов. Считается, что в ее основе лежали (в порядке значимости) национальный, религиозный и социально-политический факторы. Первый из перечисленных для русской нации значения не имел, второй и третий же, действительно, повлияли на рост числа желающих уехать.

Русский продуктовый магазин в Париже, 1930 год

В западной печати фигурируют разноречивые данные о количестве покинувших СССР в годы «застоя». Наиболее часто встречается цифра 170–180 тыс. человек за 1971–1979 гг. и другая — 300 тыс. человек за 1970–1985 гг. Однако следует учитывать, что абсолютное большинство эмигрантов того времени выезжали по израильским визам (только в 1968–1976 гг. было выдано 132 500 виз для выезда в Израиль). Разумеется, среди этих уехавших были и не евреи — русские, украинцы, люди других национальностей, главным образом, диссиденты, «вытолкнутые» из страны по израильским визам (например, Э. Лимонов), а также русские — члены еврейских семей. Однако определить количество уехавших русских в общей численности эмигрантов 69–70-х гг. пока возможности нет.

У русских могил

… Авторут А-6 в нескольких километрах от Парижа распадается надвое. Новая автострада А-11 ведет на Лонжюмо, где до революции В. И. Ленин и Н. К. Крупская организовали партийную школу для большевиков, а оттуда — на Шартр и Нант, к Атлантике. Старая — на Лион, к Средиземному морю. Если ехать по шестой на юг, примерно через полчаса увидишь указатель поворота на городок Сен-Женевьев-де-Буа. Он ничем особо не примечателен, кроме «русского православного кладбища». Первые могилы появились там в 1927 году на участке, который был выкуплен покровительницей Русского старческого дома у местного погоста. Поэт Роберт Рождественский написал об этом святом для нас месте так:

Да, в основном тут белая кость. И не какая-нибудь захудалая, а отборная. Уцелевшие Романовы — князья Гавриил, Андрей, Владимир. Князья Юсуповы, в том числе и сам Феликс Юсупов, организатор убийства Распутина, князья Гагарины, Голицыны, Оболенские, графы Зубовы, Вырубовы, Татищевы. Рядом с ними — потомки Радищева и Пушкина, Сумарокова и Одоевского.

Могилы белой гвардии выстроились в последнем каре вокруг святыни белого движения — копии Галиполийского мемориала, разрушенного в 20-х годах землетрясением. По его цоколю надписи: «Корнилову и всем корниловцам», Деникину, Колчаку, Врангелю, Алексееву, Маркову… Как в учебнике истории, имена за рядом ряд, даты, знакомые по летописи гражданской…

Галиполийцы, донские артиллеристы, Русский кадетский корпус, казачьи полки. На памятнике дроздовцам выписка из последнего приказа начальника дроздовской дивизии, генерала А. В. Туркула: «Севастополь, 2 ноября 1920 года. Покидая родную землю, храните память о 15 тысячах убитых и 35 тысячах раненых дроздовцев, проливших кровь свою за честь и свободу Отчизны. Этими жертвами мы неразрывно связаны с Родиной…»

Надолго порвалась эта связь у «русской диаспоры». Первые годы они еще ждали, верили, что возвращение в родные края не за горами. Но время шло, и они, наблюдая из парижского далека за событиями в Советской России, все отчетливее осознавали, что лишь на одной небольшой полоске земли их всегда готовы принять такими, какими они были, — на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Я впервые увидел его в 1988 году, еще в то время, когда поездки в такие места в Советском Союзе, мягко говоря, не приветствовались.

Я попал в другой мир. Вроде бы и русский, но, как показалось мне тогда, нереальный. Когда на могиле белогвардейского полковника я увидел исхудавшего до прозрачности человека в махровой панамке, который, ни к кому не обращаясь, сказал: «Я здесь, господа, в гостях у своего начальника, полковника Анатолия Ивановича Кульнева…», я вдруг почти физически ощутил, что переступил какую-то невидимую границу, отделяющую реальный мир от потустороннего, что путешествую в давно прошедшем, в умершем, а раз так, то и мне необходим свой Вергилий, знаток загробных маршрутов…

Случай явил мне его совершенно неожиданно в лице председателя комитета русского кладбища Григория Юрьевича Христофорова. Он сразу же сообщил мне, что воевал в армии Врангеля. Тогда ему было, видимо, не меньше 18 лет. Значит, он — минимум ровесник века.

Ровесник века смотрел на меня пристальным и изучающим взглядом, поглаживая время от времени чисто бритую голову, словно проверял, не осталось ли где незамеченного «островка». Память у него ясная, мысль четкая, выправка сохранилась еще с тех офицерских времен… Воевал он не только во врангелевской, но и во французской армии против немцев. Потом был плен, затем отпустили к вишистам. А они не воевали. Кем только не работал… И во Франции, и в Алжире. Чаще всего таксистом. Трудно ли было? Трудно. Французы все же русских эмигрантов не признавали за равных. Столбовые дворяне, родовитые князья шли в привратники, в официанты, крупье, а то и просто в рабочие. Сколько их было?

Эмигрантские «Последние новости», издававшиеся тогда в Париже, писали в апреле 1920-го: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны, все те, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью, какие бы стороны этой жизни мы ни брали. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…» Над этими строчками впоследствии, бывало, посмеивались — эка, хватили! Россия-то осталась на тех же параллелях и меридианах, где извечно стояла! Да, осталась. Но, увы, без значительной части той элиты, той интеллигенции, которая составляла ее законную славу. Далеко не все приняли революцию сразу, безоговорочно, как Маяковский, Блок, Брюсов, Тимирязев. Не всех удержала на якоре любовь к родине, как Анну Ахматову. Не все решили вернуться, как Алексей Толстой и Александр Куприн, Марина Цветаева и Андрей Белый. Не найдя себе места в Советской России, предпочли эмиграцию Иван Бунин, Сергей Рахманинов, Федор Шаляпин, поэты Константин Бальмонт, Игорь Северянин, Ирина Кнорринг, художник Коровин… Во Франции осталась целая плеяда писателей, к сожалению, на десятилетия вычеркнутых из русской литературы. К российскому читателю только в конце 80-х годов стали возвращаться не прочтенные нами классики русской литературы — Евгений Замятин, Георгий Адамович, Алексей Ремизов, Георгий Иванов, Владимир Набоков, Иван Шмелев…

За ними пришли еще и десятки других — поэты Владимир Злобин и Иван Савин, Владимир Смоленский, Георгий Раевский, Анна Присманова, Юрий Трубецкой, Дмитрий Кленовский, Анатолий Величковский, Владислав Ходасевич, прозаики Владимир Варшавский, Яков Горбов, Сергей Шаршун, который к тому же был и известным художником…

С моим Вергилием-врангелевцем иду вдоль могильных плит русского кладбища в Сен-Женевьев-де-Буа. У могилы балерины Ольги Преображенской мы останавливаемся, и Христофоров говорит: «Когда ваш балет (я отмечаю про себя это в кавычках «ваш») на гастролях здесь, кто-нибудь обязательно приходит к ней с цветами. Помнят…» А вот там, на другой аллее, поближе к центральной, в 1986 году похоронили Сергея Лифаря… Знаете его, конечно, наш балетмейстер из Киева…» («Наш»…) «Французы… Особенно молодежь… Для них эти могилы что? Чужое, непонятное. Балуют, — ворчит Христофоров. — С казачьих могил потаскали георгиевские кресты на сувениры. Да и только ли это… А тут, посмотрите, какие люди лежат!»

Запыленные надгробия над могилами художников К. А. Коровина, К. А. Сомова, артистов МХАТа Петра Павлова и В. М. Греч. Могилы балетмейстера А. Е. Волынина, танцевавшего когда-то со знаменитой Анной Павловой, балерины В. А. Трефиловой, балерины Кшесинской.

Кшесинскую любили трое Романовых. Первым ее любовником был будущий император Николай II, с которым она рассталась в 1894 г., записав в своем дневнике: «Я потеряла своего Ники…» После Николая у нее был бурный роман с двоюродным братом Николая, князем Сергеем Романовым, а затем с князем Андреем Романовым, который был младше ее на 7 лет. От него в 1920 г. уже во Франции она родила сына Андрея. В 1921 г. они обвенчались, и она стала не Романовой, т. к. брак был морганатический, а княжной Романовской-Кшесинской. Под этим именем она и похоронена в одной могиле с князьями Андреем и Владимиром Романовыми.

«Люди, понимаете, умирают, — говорит Христофоров, поправляя опрокинутый ветром цветочный горшок на могиле княжны Гагариной, — а следить за могилами некому. — А ведь это — наша история, ее хранить надо…»

Скромное надгробие-крест над могилой И. А. Бунина. Он — первый русский писатель, получивший Нобелевскую премию в области литературы в 1933 году. Еще скромнее могилы писателей А. Ремизова и И. Шмелева. Лежат под одним надгробием поэты «белой гвардии» и «черной ненависти» к большевикам — Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) и его жена — Зинаида Николаевна Гиппиус-Мережковская (1869–1945).

Да, их можно было упрекнуть во многом, особенно Мережковского за его увлечение Пилсудским и ранним Муссолини. Но можно ли было на этом основании вычеркнуть их из нашей литературы, отринуть их Слово? В феврале 1927 года в обществе «Зеленая лампа» (в XIX веке существовало такое же общество в России, и его собрания посещал А. С. Пушкин), объединявшем цвет русской интеллигенции в Париже, с докладом «Русская литература в изгнании» выступила 3. А. Гиппиус. Она сказала (этот отрывок я привожу по книге Юрия Терапиано «Литературная жизнь русского Парижа за полвека») буквально следующее:

«Скажут, пожалуй: изгнание, эмиграция — это такие неблагоприятные условия, что нечего и ждать, кроме анабиоза. Но ведь и в России условия для процесса жизни не очень-то благоприятны. Мы их знаем. Рабство, нищета, насильническое вытравливание моральных ценностей, отрыв от общеевропейской культуры, беззаконие и бесправие, — если эти условия положить на одну чашу весов, а на другую наши условия: чужая земля, сознание безродности, распыленность, трудность заработка и т. д., — не думаю, чтобы вторая перевесила. Даже, думаю, первая окажется тяжелей. Но чтоб не вызывать лишних споров, поставим между неблагоприятными условиями там и здесь знак равенства. Что ж, разве мы считаем, что Россия в анабиозе? Разве мы не приглядываемся жадно, какие там, в глубинах, происходят изменения, что дал людям в России их кандальный опыт?

Опыты наши различны. Но ихний впоследствии пригодится нам, а им — наш. Ничья паника, что вот, мол, мы с ними разделены, на меня не действует: между нами — нерушимая связь. Одно разделение, впрочем, я вижу и предлагаю его принять: это разделение труда. По тому же предмету нам задан судьбой один урок, им — другой. Вот и все…» Гиппиус трудно отказать в логике. Учтите, доклад был сделан в 1927 году. А уж в 1937-м! Отмечу, что присутствовавший на том вечере «Зеленой лампы» И. А. Бунин тоже выступил против мифа о невозможности писать в эмиграции. «Говорят: там (в России. — В. Б.) счастливые, а мы здесь… — смеялся он над авторами этого мифа. — Переселение, отрыв от России — для художественного творчества смерть, катастрофа, землетрясение… Выход из своего пруда в реку, в море — это совсем не так плохо и никогда плохо не было для художественного творчества… Но, говорят, раз из Белевского уезда уехал, не пишет — пропал человек…» Пропадали не от того, что не писалось, а от тоски, от бедности и одиночества.

Только Константин Бальмонт выпустил за границей с 1920 по 1931 год такие сборники стихов: «Светлый час», «Из мира поэзии», «Дар земле», «Марево», «Зовы древности», «Сонеты солнца, меда и луны», «Мое — ей», «В раздвинутой дали», «Северное сияние». Всего этого мы в СССР не знали. Бальмонт мучился оттого, что связь с Родиной потеряна. Как поэту, ему не хватало Антеевой связи с родной землей, с языком предков. В 1931 году слабеющей рукой он написал: «Есть в году праздник всех святых. Хочу и верю: будет в истории праздник всех славян…» Муза его слабела, он в последние годы своей жизни почти ничего не написал. Умер Бальмонт в русском общежитии в Нуази-ле-Гран, устроенном легендарной матерью Марией, 26 декабря 1942 года. Всего несколько человек пришли с ним проститься…

Пример Бальмонта порой приводили как хрестоматийный, говоря об «обреченности» русского писателя в эмиграции на творческое бесплодие и безвестность. Но о бесплодии тут говорить явно не приходится. И только Бога можно благодарить за то, что ему удалось спастись от палачей ЧК и его не постигла судьба расстрелянного чекистами поэта Гумилева или Осипа Мандельштама, погибшего в ГУЛАГЕ. Страшно подумать, сколько талантов, какой цвет русской культуры сгубили сталинские палачи!

Русская эмиграция, обреченная на отрыв от Родины, скитания и материальные лишения, создала богатейшую литературу. С 1918 по 1932 год за границей существовало 1 005 русских периодических изданий. В период с 1919 по 1952 год увидели свет 2 230 эмигрантских журналов и газет. В американских источниках есть такие цифры: за период с 1918 по 1968 год в эмиграции было создано 1 080 романов, больше тысячи сборников стихов. С кем были эти мастера культуры, по большей части нам неизвестные, все эти годы? Их в эмиграции скопом и автоматически зачисляли в антикоммунисты и антисоветчики. А потом уже в советских «литературных исследованиях» появлялись ссылки на «западные источники», где «точно сказано»: писатель-эмигрант имярек — убежденный «антикоммунист», «противник» и т. д. Это означало, что такому писателю после этого доступ в литературу на родине был закрыт.

…Березы, как и на наших погостах, ласкают плакучими ветками камни кладбища Сен-Женевьев-де-Буа. Писатель Иван Сергеевич Шмелев (1873–1950). Один из самых значительных русских прозаиков XX века. Судьба его — и личная, и литературная — трагична. Его сын, белогвардейский офицер, добровольно перешел на сторону революции, но был расстрелян красными в Крыму. В Париж Иван Шмелев уехал по ходатайству Луначарского. Оставаться там не собирался. Говорят, не возвращаться уговорил его И. А. Бунин. Но затем тот же Бунин вместе с Николаем Рощиным обвинил его в «сотрудничестве с немцами». На том основании, что главы из романа Шмелева «Лето господне» печатались в антикоммунистической газете «Парижский вестник», выходившей в оккупированном Париже. Непричастность Шмелева к «коллаборационизму» была доказана только много лет спустя. Лишь в 1964 году наш «Новый мир» напечатал несколько отрывков из его «Лета господне».

В августе 1990 г. моя давняя знакомая Марина Дориомедова пригласила меня к себе в гости в скромную студию, в которой все свободное пространство занимали книги. Судьба у нее сложилась непросто. Она родилась и выросла во Франции, а русскому языку ее учила бабушка — воспитанница Смольного института благородных девиц. Марина окончила физико-химический факультет Парижского университета и защитила французскую «докторскую», а по-нашему кандидатскую диссертацию. Затем неожиданно ушла монахиней в католический монастырь и пробыла там десять лет. Но видно сказалась русская кровь, и Марина отказалась и от монашеского обета, и от католицизма и перешла в православие.

Во время нашей встречи она рассказала мне что лет за пять до этого ее двоюродная тетя, балерина Ирина Гржебина, дочь известного дореволюционного издателя, жившая в Париже, сообщила ей, что во время уборки своего чулана нашла коробку, на которой было написано имя Юрия Дориомедова, отца Марины. Родители Марины — Юрий и Галина Дориомедовы — погибли совсем молодыми. Гитлеровцы в упор расстреляли их из пулеметов на первых баррикадах Парижа в январе 1944 года. «Мне рассказывали, — сообщила мне Марина, — что на теле отца насчитали 20 пулевых ранений и 50 на теле матери». Она показывает мне документ, подписанный французским генералом Кенигом 7 января 1944 г. Там написано, что Жорж (Юрий) Дориомедов был одним из главных организаторов Русского Сопротивления во Франции. Он участвовал в формировании многочисленных отрядов советских партизан и погиб во время боев за освобождение Парижа. В той же коробке Марина обнаружила рукопись Алексея Ремизова…

Я не поверил своим глазам. На рукописи «Алексей Ремизов. Докука-заяц. Тибетские сказки» стоял его парижский адрес — рю Буалло 7, 16 аррондисман. Находка была и впрямь уникальной, сказки нигде до того не публиковались. Мне вскоре удалось без особых трудов уговорить в Москве издательство «Молодая гвардия» издать их отдельной книгой. Слава Богу, на дворе была перестройка, и писатели русской диаспоры уже выходили из прежней опалы.

Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа находится по адресу улица Лео-Лагранж во французском городе Сент-Женевьев-де-Буа парижского региона

Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957 гг) уехал из России в 1921 г. в той первой волне высылок инакомыслящих, которую поднял лично Ленин. Новыми властями писатель-сказочник был объявлен «религиозным мистиком» и, если впоследствии упоминался в советской критике, то только с этим ярлыком и еще с уточнением: «Употреблял архаичную лексику». Пошла за ним эта репутация после того, как в 1907 г. вышла его книга старинных преданий и апокрифов под мудреным названием «Лимонарь, сиречь Луг духовный». И автобиографию свою он назвал «Подстриженными глазами». Русский язык Ремизова, однако, был чист, как родниковая вода. Ему претил советский «новояз». Вот несколько строк из его «Зайца»:

«Созвал Бог всех зверей полевых, луговых и дубравных, и слонов, и крокодилов, поставил перед ними миску, а в миску положил небесную сладкую пищу: разум.

— Разделите, звери, кушанье себе поровну.

Звери и стали подходить к миске — кто рогом приноравливается, кто клыком метит, кто хоботом нащупывает: всякому ухватить лестно небесную сладкую пищу…»

Обращение его к тибетским сказкам не случайно. Ремизов искал корни русской цивилизации в арийской, в ведических мифах и преданиях. «Ремизов, — писал о нем в своей книге о русской литературе в эмиграции Ю. Терапиано, — отличался глубоким знанием древнерусской письменности и народного фольклора. В сказках, легендах и преданиях любого народа он умел находить скрытый смысл, как в области вечной темы о любви, о жизни и смерти, так и в сфере инобытия…». Не исключено, что о тибетских легендах, записанных исследователем Г.Н. Потаниным, с которым Ю. Диомидов дружил, Ремизов как раз и узнал от отца Марины.

Удивительны судьбы рукописей. Они и впрямь не горят. Не горят, наверное, потому, что у Слова несколько жизней. Возьмите вот эти стихи Николая Гумилева.

НАСТУПЛЕНИЕ

Для белой гвардии они были тем же, что для коммунистов в Великую Отечественную стихи А. П. Межирова «Есть в военном уставе такие слова…».

«Наступление» приводилось, в советские времена в качестве прямого подтверждения причастности поэта к контрреволюционному заговору профессора Таганцева, за что Гумилев и был расстрелян петроградской ЧК в августе 1921 года. Независимо от того, участвовал Гумилев в нем или нет, — в 80-е годы вроде бы было доказано, что нет, — его стихи стали работать во время Второй мировой войны уже не против большевиков, а за них, звали на бой с гитлеровцами. То же самое произошло и со многими бывшими противниками Советской власти в тот тяжкий час испытаний для нашей Родины. Дориомедов, отец Марины, был дворянином и никакой симпатии к Советам не испытывал, но свою сторону в войну выбрал без колебаний и умер в борьбе против общего для нас врага России.

По всей черно-белой логике вроде следовало бы ожидать, что белая гвардия стройными рядами встанет под штандарты «третьего рейха» и пойдет «освобождать Россию» от большевиков. Но получилось не так. Лишь небольшая часть русской эмиграции — казачьи атаманы Шкуро и Краснов, ветераны Дикой дивизии воевали с Красной армией в частях гитлеровского вермахта и в армии предателя Власова. Но за это их в русской эмиграции презирали. Патриотизм русских людей оказался выше классовой ненависти. Вчерашние белогвардейцы уходили в маки и армию генерала де Голля, возвращались, если могли, на родину, чтобы — неважно на каких условиях — сражаться в Красной Армии, разгромившей их в гражданскую. Князь Михаил Федорович Романов, сын родной сестры Николая II принцессы Палей, родился в эмиграции, во Франции. Мы познакомились в Париже и дружили домами. Как-то он рассказал мне, что ушел в «маки» под фамилией «Романо», т. к. фамилию Романов доминировавшие в маки коммунисты не принимали на дух. А он, родной племянник Николая II, сражался до конца войны с гитлеровцами вместе с красными!

Для большинства русских патриотов, оказавшихся в эмиграции, и особенно их детей, борьба с фашизмом, помощь Советской России были единственным возможным выбором в те годы. Даже генерал А. И. Деникин отказался от предложений фюрера возглавить новую добровольческую армию из белогвардейских недобитков и новоявленных предателей. Всю войну держал он «глухую оборону» в своем домике в городе Мимизан под Бордо. Вот что рассказывал мне наш бывший торгпред во Франции К. К. Бахтов, который в 1941 году оказался в командировке в Виши:

«16 июня 1941 года в наше посольство пришел князь Волконский. Он сказал, что, хотя и был противником Советской власти, сейчас готов защищать свою Родину как рядовой солдат Красной армии. Князь рассказал, что военный комендант Парижа предложил ему стать «диктором киевского радио» после оккупации Украины фашистами и сказал, что Германия начнет войну против СССР 22 июня. Волконский от должности сразу не отказался, чтобы не угодить в концлагерь, попросил разрешения подумать, но после беседы в советском посольстве сразу же через Испанию выехал в Англию». Князь Волконский был не единственным русским дворянином в Сопротивлении…

…Христофоров останавливается у могилы с пропеллером, выбитым на надгробии. Еще — пропеллеры, а над ними русские имена. Странно распорядилась история. Где-то в далекой России остались навечно лежать французы — летчики из славной эскадрильи «Нормандия — Неман». А здесь русские летчики, воевавшие во французских частях, но против тех же гитлеровцев.

«Владимир Поляков» — надпись на французском языке звучит как «Полякофф». «Это, знаете, отец актрисы Марины Влади, жены Владимира Высоцкого, — говорит подошедшая к нам активистка комитета русского кладбища. Представилась она только по имени-отчеству — Татьяна Борисовна. — Он был летчиком-добровольцем еще в Первую мировую, попал сюда с Русским экспедиционным корпусом. Тут и остался…» Полная его фамилия — Поляков-Байдаров. Немцы, оккупировав Париж, искали его, так как знали, что он изобрел устройство для быстрого снижения скорости самолета в полете. Ему сулили богатство, большие чины в «третьем рейхе». Он сжег чертежи, чтобы ими не завладели фашисты и сбежал на юг Франции, а оттуда к де Голлю.

Потрясающе переплетаются судьбы выходцев из России. Рядом с могилой Полякова — надгробие генерала французской армии, участника Иностранного легиона Зиновия Пешкова, приемного сына Максима Горького. Он — родной брат цареубийцы, председателя Совнаркома Якова Свердлова. От его могилы до могилы князей Романовых Андрея и Владимира — несколько шагов. И при жизни, и после смерти он оказался куда ближе к ним, чем к своему родному брату и даже своему приемному отцу.

Неподалеку от кладбищенской церкви Успения Пресвятыя Богородицы, построенной архитектором А. А. Бенуа в 1939 году, — небольшая часовенка, напоминающая семейный склеп. На могильных камнях с пожелтевших фотографий смотрят молодые лица. В первом ряду — княгиня В. А. Оболенская. «Вики», «красная княжна», участница Сопротивления. Ее арестовали фашисты в декабре 1943 года. Пытали страшно. 4 августа 1944 года в возрасте 33 лет ей отрубили голову в берлинской тюрьме Плетцензее. 18 ноября 1965 года Указом Президиума Верховного Совета СССР В. А. Оболенская посмертно награждена орденом Отечественной войны I степени.

Этим же Указом и тоже посмертно был награжден медалью «За боевые заслуги» потомок великого Александра Радищева Кирилл Радищев, руководивший в годы оккупации в Париже антифашистской группой русской молодежи «Мщение».

… Прошло уже много времени после того, как в «Правде» я рассказал об этом русском кладбище. И вдруг незадолго до Дня Победы 1989 года мне позвонил шеф парижского отделения Аэрофлота Р. Г. Глушков и сказал: «Приезжай, привез тебе из Moсквы посылку с пометкой «Срочно». Посылка была необычная — искусственные гвоздики да лента, на которой по красному шелку золотыми буквами написано: «Вике Оболенской от соотечественниц». Приложенное письмо все объяснило. Писали мне ветераны войны В. Д. Бабурина и Л. П. Гончарова: «С большим волнением прочли вашу статью «Русские березы под Парижем», в которой говорится о судьбе наших соотечественников, захороненных на русском православном кладбище в городке Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. Особенно нас потрясла трагическая биография участницы Сопротивления В. А. Оболенской («Вики», «красной княжны»). Ее судьба нам очень близка и не безразлична, так как мы сами в годы Великой Отечественной войны сражались в рядах партизан. Преклоняя головы перед подвигом наших соотечественников, мы просим вас от нашего имени возложить цветы на могилу В. А. Оболенской. К сожалению, у нас нет возможности послать живые гвоздики…»

В тот же день я поехал в Сен-Женевьев-де-Буа. Долго раздумывал, как быть: куда возложить присланные из Москвы цветы? Ведь дело в том, что на этом кладбище у В. А. Оболенской две символические могилы. (Где настоящая — под Берлином? — неизвестно.) На одной — надгробие с ее портретом, а рядом захоронены те потомки родовитых русских дворян, которые вместе с ней сражались в рядах Сопротивления. Имя лейтенанта французской армии В. А. Оболенской выбито и на надгробии ее мужа, священника Николая Оболенского, который также сражался в Сопротивлении, но умер сравнительно недавно, в 1979 году. Он, кстати, захоронен рядом с Зиновием Пешковым. Цветы я положил все же у первой могилы — вроде как всем юным подпольщикам сразу.

На могильных плитах захоронения «русской молодежи, погибшей в рядах Сопротивления», все надписи на французском. По-русски нет ни слова, как и упоминания о советских посмертных наградах. Христофоров объясняет это прозаически: «Дорого, знаете, по-русски. Французы берут за русские буквы в три раза дороже. А у нас средств нет…»

Как же мне было горько, зная о русских дворянах-героях Сопротивления, читать много лет спустя после моего возвращения из Франции статью политического обозревателя «Парламентской газеты» С. Веревкина «Другие» русские» («ПГ», 18.5.2006), в которой автор (он, увы, в России теперь не одинок) попытался обелить задним числом и власовцев, и других выходцев из России, воевавших против нас вместе с гитлеровцами. Перечислив известные преступления сталинского режима против русского народа и других народов СССР, этот власовец от журналистики попытался убедить читателя будто перебежчик Власов и его армия предателей… вели гражданскую войну против Советской власти и теперь в России демократической заслуживают реабилитации и восстановления в правах. Вот здесь у парламентского обозревателя ошибочка вышла. Он не понял главного: никогда идеологические и прочие расхождения с властью и отдельными правителями не оправдывают предательства Родины и своего народа. Борьба против правителей, тем более тиранов, вполне допустима. Пособничество тем, кто хочет поработить твою Родину и уничтожить твой народ, а у Гитлера были вполне конкретные планы массового истребления русских и других славян в гигантских концлагерях за Уралом, нельзя ни оправдать, ни простить. Оказавшиеся во время войны в эмиграции русские дворяне и разночинцы в массе своей это понимали и на предательство не пошли. Автор «Парламентской газеты» шестьдесят с лишним лет спустя после победы над Гитлером этого не только не понял, но и предал своей публикацией память таких русских патриотов, как Вика Оболенская и ее друзья. Позор вам, господа власовцы от журналистики! Позор!

… «Блаженны изгнани правды ради» — эта библейская цитата выписана белым по черному граниту. А рядом с ней знакомое, гремевшее у нас в 60-е годы имя — Александр Аркадьевич Галич (19.XI.1919—15.ХИ.1977). Цитата из Библии выбрана точно. Галича, известного сценариста и поэта, поначалу лишили доступа к печати и кино, запретили выступать с концертами, а потом изгнали из нашей страны именно те, о ком он пел в своих «крамольных» по тем временам песнях. На Западе Галич тоже себя не нашел. Был слух, что разочарованные в нем мастера «психологической войны» против СССР подсунули ему в подарок аппаратуру, включив которую, Галич погиб. Но, пойди, докажи. При довольно странных обстоятельствах погибла в 1986 году и его вдова Ангелина Николаевна. Оба они захоронены в Сен-Женевьев-де-Буа в чужой могиле некой Магдалины Голубицкой.

Еще одна могила «третьей волны», совпавшей с тем периодом, что обозначается сейчас термином «годы застоя». Виктор Платонович Некрасов (17.VI.1911 — 3.IX. 1987). Автор повести «В окопах Сталинграда», фронтовик. Как у него «не сладилось», по чьей воле он оказался в эмиграции в Париже, когда-нибудь напишут подробнее и у нас. Довольно долго, как и семья Галичей, он покоился в чужой могиле — не известной никому дотоле Ромы Семеновны Клячкиной. Потом почитатели его таланта все же нашли деньги и на землю для него на том же кладбище, и на памятник.

В чужую могилу — земля в Сен-Женевьев-де-Буа стоит дорого — опустили здесь и кинорежиссера Андрея Тарковского — классика, как давно это уже ясно, не только советского, но и мирового кино. Только в 1988 году создателя «Андрея Рублева» и «Ностальгии» перезахоронили, положили в отдельную могилу, вырытую на субсидию французского правительства. Из СССР ни на первые, ни на вторые похороны не поступило ни франка.

Одна из последних песен Галича называлась «Когда я вернусь…». Ни он, ни Тарковский, ни Некрасов не вернулись. Не успели. А я задаю себе вопрос: захотели бы? Ведь вернулись далеко не все из эмигрировавших в советские годы диссидентов даже после развала СССР. Про Галича можно сказать точно: вернулся бы. Его дочь А. Архангельская-Галич прислала мне в «Правду» такое письмо: «Направляю вам текст магнитофонной записи высказываний отца, сделанный за день до его отъезда (23 июня 1974 года). Думаю, ознакомление с ними снимет любые сомнения насчет того, вернулся бы Галич на родину и с кем был бы сейчас. Вот этот текст:

«Мне все-таки уже было под 50. Я уже все видел. Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом… И я понял, что я так больше не могу, что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду. Кончилось это довольно печально, потому что, в общем, в отличие от некоторых моих соотечественников, которые считают, что я уезжаю, я ведь, в сущности, не уезжаю. Меня выгоняют. Это нужно абсолютно точно понимать.

Добровольность этого отъезда, она номинальна. Она фиктивна, она, по существу, вынужденная. Но все равно. Это земля, на которой я родился. Это мир, который я люблю больше всего на свете. Это даже «посадский, слободской мир», который я ненавижу лютой ненавистью и который все-таки мой мир, потому что с ним я могу разговаривать на одном языке. Это все равно то небо, тот клочок неба, большого неба, которое накрывает всю землю. Но тот клочок неба, который мой клочок.

И поэтому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье, удовлетворение в том, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый-то я вернусь в нее наверняка». Читаешь и думаешь: «Господи, за что!» Конечно бы, он вернулся… Да он от нас, по сути, и не уходил…

Думаю, и Тарковский вернулся бы, хотя гадать трудно, да и не нужно. Ибо значение Тарковского в мировом, как и русском, искусстве определяет не гражданство. Некрасов в эмиграции ожесточился. Но все же незадолго до смерти написал теплое письмо в свою любимую «Юность», опубликовавшую его повесть…

«Мы не созданы для счастья, есть вещи важнее, чем счастье».

(А. Тарковский)

У самого входа на русское кладбище — могила писателя Владимира Емельяновича Максимова, главного редактора литературного журнала «Континент», самого значительного в послевоенной истории русской эмиграции. В начале 80-х он возглавлял «антибольшевистский блок», «интернационал сопротивления», базировавшийся в Париже, под штандартами которого проходили все антисоветские выступления тех лет. Поначалу он с радостью воспринял перемены в СССР, но после его развала выступил против демократов из команды Ельцина-Гайдара и стал постоянным автором «Правды».

В нашем последнем интервью, которое «Правда» начала публиковать в трех номерах незадолго до его смерти, я спросил Максимова: «Вы не жалеете ни о чем, вспоминая все эти акции «Интернационала сопротивления»? Ведь, так или иначе, они способствовали развалу СССР».

Он ответил так:

«Вы можете прочесть все мои труды, перелистать все изданные мной журналы и убедитесь, что я никогда не выступал против России. Я выступал против идеологии. Я считал, что это — единственный груз, который мешает России развиваться, становиться более великой, могущественной страной. Это была моя большая и трагическая ошибка. И о ней на старости лет я весьма сожалею. И все же я думаю, что, если бы нам шаг навстречу был бы сделан вовремя, обошлось бы без таких потерь.

Какой-то заколдованный круг в России. Человеческий материал все тот же. Даже лозунги те же. «Кто не с нами, тот против нас». Вот запугивают приходом фашизма. Но и Сталин также запугивал. И Ленин пугал, что вернутся старые порядки. Демократы во всем повторяют большевиков. И в частности, и в общем. Я не знаю, какой выход из положения…»

30 марта 1995 года, в парижском соборе Александра Невского состоялась прощальная панихида. Один за одним проходили люди у его гроба, кланяясь низко, по-русски. Я встал у его гроба на колени, будто по велению свыше. Я просил у него прощения за все и за всех тех, с кем волею судьбы оказался и в одной редакции «Правды», и в одной коммунистической партии. Из храма гроб с телом Владимира Максимова повезли на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. Так случилось, что гробовщиков не хватило — их было только трое, а из родственников успели к кладбищу подъехать только женщины. И я нес гроб Владимира Емельяновича к его последнему пристанищу, все еще не веря, что больше он уже никогда мне не позвонит и не спросит по своему обыкновению: «Ну, как дела? Что нового в России?»…

Литература эмиграции «третьей волны» — явление сложное. Лучшее, подлинно патриотическое в этой литературе останется жить надолго и придет к нашему читателю. Остальное канет в небытие.

Понимание того, что и белогвардейцы были не «вроде бы русскими», как в стихах Р. Рождественского о кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, а русскими на все сто процентов, в России пришло. Это главное, ибо вместе с этим пришло осознание возможности союза русских по этно-историческому принципу в интересах зашиты русской государственности независимо от идеологических разногласий.

… Мне запомнилось, как мы стояли рядом у русских могил в Сен-Женевьев-де-Буа. Трое русских. Татьяна Борисовна рассказывала, как она, родившаяся и выросшая здесь, во Франции, и своим детям передала любовь ко всему русскому. Вроде бы формально они уже французы, у них — французские фамилии, а часто и имена. «Но кровь наша — сильная, — говорила она. — Россия к себе их, как магнит, притягивает». Да и ее отец вместе с Христофоровым воевал против красных в рядах Белой армии. Его могила тут же, в Сен-Женевьев-де-Буа. Но Татьяна Борисовна искренне была убеждена, что и красные, и белые просто не поняли друг друга, хотя и воевали, по сути, за одно и то же — за лучшую жизнь для народа России.

Я не спорил с ней. И не спорил с Христофоровым, потому что он, когда-то врангелевский офицер, а затем — французский гражданин, душой болел за нашу с ним общую родину, которую не выбирают, которая всем нам — мать. Я мог сказать ему только спасибо за то, что он и еще девять человек рабочих, занятых на кладбище, его комитет поддерживали в таком образцовом порядке русские могилы на чужбине. Вскоре и Христофоров был похоронен в одной из них. Он тоже стал, пусть маленькой, но частью истории русской диаспоры, а значит, и истории России, которую нельзя поделить на части, что-то взяв, от чего-то отказавшись. Она — цельная, какая есть, и никуда от нее не уйдешь. Чтобы нация умела познать самое себя, эту историю надо тщательно и именно во всей ее целостности сохранить.

Потребность в этом жила в самой русской нации изначально, несмотря на все революции и контрреволюции. Я помню, какой поток писем в «Правду» вызвала моя статья «Русские березы под Парижем» о кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Ведь тема была запретной вплоть до конца 80-х годов. Это теперь русские церкви и кладбища во Франции и других странах стали местами паломничества русских туристов, а в те времена за это можно было стать мертво невыездным. Ведь вплоть до развала СССР в руководстве нашей страны были люди, которые считали, что только советский паспорт можно считать свидетельством русского патриотизма и никак не хотели поверить, что русским патриотом в равной степени могут быть и монархист, и коммунист. Слава Богу, мы примирились и не стали делить русские могилы на «приемлемые» для нас и неприемлемые.

Бывая во Франции, я всегда стараюсь съездить в Сен-Женевьев-де-Буа. Там по-прежнему тихо шелестят березы над русским кладбищем. Покачивает ветер колокола на звоннице прикладбищенской церкви. Пахнет сырой землей, ладаном, Россией. У всех нас она одна.

 

Русская Ницца

Придорожные щиты на скоростном шоссе, ведущем в Moнако, пестрят швейцарскими и итальянскими названиями — поблизости граница. Оттого и название музея «Terra Primata», расположившегося на самом выезде из Ниццы к Вильфраншу, воспринимается, скорее, как итальянское, а не латинское. Музей небольшой, содержат его в основном энтузиасты. И главный его экспонат — остатки первобытной стоянки, раскопанные местными археологами.

В музее мне рассказали, что территория нынешней Ниццы была обжита человеком уже 400 тысяч лет назад, а в 4 веке до н. э. там появился греческий полис под названием Никея. Ницца стояла на пути всех завоевателей и всех великих переселений народов. После греков здесь осели лигуры, а со 2 века до н. э. — покорившие их римляне. От римской крепости Семенелум на холме Симье остались только развалины. А когда-то это был один из крупных военных и административных центров юго-восточной Галлии, продержавшийся вплоть до развала Римской империи. Спасаясь от набегов варваров и сарацинов, Ницца уже к 5 веку получившая от папы римского епископскую кафедру, перешла под покровительство графов Провансальских, правивших южной Францией. В 1388 году Ницца добровольно перешла под корону Амадея VII, графа Савойского, и сохраняла верность этой итальянской династии вплоть до 1860 года, а затем при Наполеоне III окончательно стала французской.

С тех пор начинается ее история как курортного города, непровозглашенной столицы французского Лазурного берега. Если ехать к Ницце из Канн, то сразу же на съезде с авторута увидишь непривычный в галло-романской окружающей среде указатель «Английский променад». Именно сюда надо свернуть, чтобы проехать по самому красивому и самому длинному на Лазурном берегу приморскому бульвару, увидеть Ниццу с ее фасада и заодно сразу же прикоснуться к ее истории.

Немногим более ста лет назад никакого променада здесь не было, и там, где стоит сейчас дворец Массена, названный так, как и прилегающая к нему площадь, в честь наполеоновского маршала — уроженца Ниццы, жители города охотились на бекасов и водяных курочек. В начале 20-х годов XIX века любившие отдыхать в этих местах англичане проложили в складчину вдоль берега моря узкую, но прямую дорожку для ежедневных прогулок. Отсюда и пошло название самого красивого приморского бульвара Ниццы — «Promenade des Anglais», то есть «Английский променад», а точнее — «Променад англичан». Однако присутствие Англии в Ницце больше ассоциируется с многочисленными войнами, опалявшими Средиземноморье, чем с мирными променадами. Впоследствии здесь строили свои особняки, дворцы и отели и немцы, и испанцы, и голландцы, и шведы. А от англичан остался только их Променад.

В богатой истории Ниццы каждый народ Европы отыщет для себя, если не главу, так страничку либо строку. Для нас, русских, столица Приморских Альп в силу ряда исторических обстоятельств и поворотов — это целая книга, увы, послереволюционными поколениями не прочитанная. Мало кто знает, что именно на Английском променаде танцовщица Айседора Дункан, жена великого русского поэта Сергея Есенина, села в тот роковой автомобиль, на колесо которого намотался ее легендарный длинный шарф, мгновенно удушивший ее. В доме № 57 на том же Променаде снимал квартиру Владимир Набоков. На Лазурном берегу не раз бывали, а то и жили подолгу Гоголь, Салтыков-Щедрин, Саша Черный, Стравинский, Сухово-Кобылин, Цветаева, Куприн, Чехов, Бунин, Мережковский, Гиппиус, Марк Алданов… В королевском салоне отеля «Негреско», разместившемся на том же променаде, рядом с портретами европейских монархов можно и сегодня увидеть бюст Марии Федоровны, матери Николая IL Во многом Ницца — это символ России, ушедшей в прошлое, сгоревшей в огне революции. В советском обыденном сознании она долгое время оставалась где-то в одной связке с буржуями, поедающими ананасы и жующими рябчиков, с ресторанами экзотической Ривьеры и «осенью в прозрачном бреду» из песен Александра Вертинского, с белой гвардией, бежавшей на Запад после Великого Октября и замышлявшей начать отсюда новый поход против нас. Все это и так, и совсем иначе. Хотя бы потому, что помимо Герцена и Огарева, Кропоткина и Плеханова, здесь бывали и почти все вожди Октябрьской революции 1917-го, включая Ленина, который писал своей сестре отсюда, что Ницца ему очень нравится…

 

Русский след

… С площади Массена, стоит пройти небольшую крутую лестницу и ступить на брусчатку узеньких улиц старой Ниццы, сразу переносишься в другой мир. Первое, о чем думаешь, — сколько же простояли эти дома, сколько видели и сколь прекрасны они сегодня по сравнению со своими современными многоэтажно-бетонными братьями. Туристическое восхищение, однако, сменяет прозаический вопрос: как живут люди в этих исторических развалюхах? Как умудряются туда провести современные коммуникации, электричество, газ, телекабели?

«Дворец Ласкари?» Задумавшись на минуту над моим вопросом, прохожий — чистенький старичок в соломенной шляпе, затараторил в почти что итальянском стиле: «Пройдете налево, направо, потом — по лестнице прямо, а там через двор выйдете на соседнюю улицу и уткнетесь во дворец».

Переплетение улиц и проходных дворов, где дома смотрят друг на друга окно в окно, — наследие Средневековья, с которым приходится жить и сегодня. Старая Ницца, хоть и превращена в заповедник, тем не менее населена плотно. И живет здесь люд небогатый. Поэтому я не удивился, увидев сразу по два служителя на каждом этаже (а они не столь уж и просторны — всего две-три небольшие залы) Дворца Ласкари — мэрия, отремонтировав его, дала работу «первоочередникам». И поэтому они, хоть и вежливы предельно, ничего рассказать о дворце и его истории, а уж тем более об экспозиции не могут.

Из разложенных в холле проспектов я узнал, что дворец начали строить еще в начале XIII века и закончили в 1261 году, постепенно приращивая к нему те дома, что удавалось купить поблизости. Одним из его владельцев в 1802 году стал 55-й Великий магистр Мальтийского ордена, а затем после его смерти он переходил из рук в руки, пока не был выкуплен окончательно городскими властями, и устроившими здесь музей.

Экспозиция его достаточно эклектична — тут тебе и Рубенс, и фламандские гобелены, и восстановленная специалистами аптека конца XVIII века.

В одном из залов музея неизвестно почему были выставлены под стеклянными колпаками макеты декораций старых балетных спектаклей. Я просто замер от неожиданности. Над макетами значилась надпись — «Дягилевский сезон в Опере Монте-Карло 1932–1935». Автор их — знаменитая русская художница, эмигрировавшая во Францию Наталья Гончарова. Рядом — работа Александра Бенуа, декорация к постановке «Петрушки» 1912 года и к «Шехеразаде» Римского-Корсакова, где танцевали Нижинский и Карсавина.

«Откуда у вас все это русское?» — спрашиваю уже внизу у служителя, обложенного рекламными проспектами, путеводителями и незатейливыми открытками с видами Старой Ниццы.

«В Ницце не следует этому удивляться, месье, — отвечает он. — Русские появились здесь раньше французов, хотя и несколько позже римлян…»

Последнее уточнение дает ему возможность сбыть мне путеводитель «Ницца и Древний Рим», и я, следуя напечатанной в нем карте, поднимаюсь по крутой лестнице на холм Шато, на вершине которого сохранились развалины римских терм и какое-то старинное сооружение, превращенное ныне в смотровую площадку.

На холме Шато есть еще и старое кладбище, а там — могила А. И. Герцена. Он умер в Париже 9(21) января 1870 года от воспаления легких — простудился на митинге протеста против режима Наполеона III. Поначалу его похоронили на кладбище Пер-Лашез, а уже потом перевезли сюда, в Ниццу. И теперь памятник Герцену глядит с вершины холма на Средиземное море, которое поглотило его мать и малолетнего сына во время кораблекрушения на их пути из Марселя в Ниццу. Вместе с легендарным Искандером похоронена его жена, которая умерла во время родов через несколько месяцев после той катастрофы. На пьедестале памятника Герцену вместе с их именами выбито и имя его дочери Лизы, которая по воле безжалостной к Герцену судьбы покончила с собой в неполные семнадцать лет. Так соединили их всех смерть и земля Ниццы. В том была их последняя воля остаться неразлучными хотя бы в смерти. В том и причина, почему и в советские времена прах «нашего Герцена» так и оставался на чужбине, и не было никаких попыток перевезти его на Родину.

Плана кладбища у меня не было, я пошел наугад, но, побродив с полчаса меж семейных склепов местных миллионеров, все же отыскал служителя, объяснил, что я из России, и попросил его помочь. «Александр Герцен? — спросил он, ставя, как все французы, ударение на последнем слоге, к чему русскому человеку привыкнуть никак невозможно. — Это очень просто, месье. Идите прямо и увидите бронзовый памятник, он, кстати, единственный на этом кладбище…» Мягкий, скрытый упрек прозвучал в этой фразе. Только у самой могилы, увидев единственно бронзового Герцена работы украинского скульптора П. П. Завелло на фоне ослепительно белых мраморных скульптур и гранитных кладбищенских стел, я понял, почему упрек служителя был адресован именно мне, а в моем лице и всем моим соотечественникам. Из-за близости моря и от времени памятник Герцену почернел и покрылся зеленой грязной пленкой, от которой бронзу надо очищать регулярно. Но кому это делать?

… Улица Лоншан — когда-то, в бытность Ниццы в составе Сардинского королевства, именовавшаяся Виа ди Кампо Лонго. На самом углу русский православный храм, освященный по старому стилю 31 декабря 1859 года. На двери табличка сообщала, что богослужения проводятся здесь по вторникам еженедельно. Было восемь часов утра и как раз вторник. Я поднялся по лестнице, прислушиваясь к звукам заутрени.

Роскошный иконостас псковско-новгородского стиля из мореного дуба. Великолепной работы иконы с позолотой. Царские врата с кружевной резьбой по дереву. Церковные хоругви, пудовые свечи. И на фоне всего этого старинного великолепия — седой священник, тихо подпевающий ему с клироса розовощекий дьячок с косичкой да три старушки, сохранившие при всей своей дряхлости легко узнаваемый даже нашим поколением «старорежимный» облик. Видно было по этой немноголюдной заутрене, что православных в Ницце осталось совсем немного и что некогда многочисленная русская колония неизбежно ассимилируется. Подобно тому, как ассимилировались, переделавшись на местный лад, старинные русские названия: знаменитая когда-то вилла Апраксина, где разместился приют для слепых и глухонемых, теперь названа «виллой Апраксин», а ведущая от нее крутая улица в планах Ниццы 30–40-х годов нашего века именовалась последовательно — «Апраксинский спуск», затем «Спуск святого Апраксина» и наконец — «Святая Апраксия»…

Пер-Лашез — кладбище в Париже, одно из самых известных мест захоронения в мире. Расположено на востоке города, в 20-м муниципальном округе. Официальное название — Восточное кладбище. Это самый большой зеленый оазис французской столицы и один из крупнейших музеев надгробной скульптуры под открытым небом площадью около 48 гектаров

А люди? В Париже мне дали один адрес в Ницце. Сказали, что там, на бульваре Карно, живет сын бывшего русского консула в Ницце Артемий Павлович Лобачев. Оказалось, что он действительно сын Павла Артемьевича Лобачева, только служившего вплоть до 1917 года генеральным консулом России в Салониках в Греции, а не в Ницце. Судьба разбросала его сыновей по всему свету. Старший жил в Югославии до конца Второй мировой войны и только потом переехал в СССР. Он стал журналистом и художником-иллюстратором. Третий брат оказался в Бразилии. У самого Артемия сложилась жизнь, типичная для послереволюционных обладателей «нансеновского паспорта». Он мотался по Балканам, пока не попал, наконец, в Париж, куда белая эмиграция чаще всего и стремилась…

Артемий Павлович несколько лет назад купил на первом этаже жилого дома на бульваре Карно два гаража и переделал их в небольшую квартирку. На большее не скопил. Но что делать? Он одинок. Никого, кроме кота, у него нет. Так что места хватает. Правда, только шумновато — рядом шоссе, по которому днем и ночью летят автомашины в Монако и Ментону. «Но мне шум не мешает, — говорит он, улыбаясь своей какой-то удивительно беспечной, детской улыбкой. — Я даже люблю шум, гам, тарарам. Знаете, я в 1932 году открыл в Ницце небольшой кинозал и назвал его «Эдуард VII». Поначалу публика валила валом. Но потом я прогорел. Переехал в Париж и там встретился с казаками, которые работали на заводах «Рено». Я тогда открыл свое кабаре в Париже и пригласил их выступать у меня в программе «Джигиты». Но мода на русское уже проходила, и я опять загорелся синим пламенем. Все заново решил начать в Ницце. В 1938 году открыл цыганское кабаре неподалеку отсюда…»

«А почему вас, сына дипломата, тянуло именно на кабаре?»

«Это просто: не нужно было никаких дипломов, свидетельств… Если бы жизнь и судьба России сложилась иначе, то я бы, конечно, поступил в Пажеский корпус и стал бы, глядишь, как отец, дипломатом. Не сложилось… Но я ни о чем не жалею. Я многое повидал. В 1941 году пошел во французскую армию добровольцем, воевал, а потом после войны опять вернулся к своему делу. Я, знаете, даже пел… Вот это… По-русски я слов не знаю, собственно, я русский специально и не учил никогда, он ко мне как-то сам собой пришел…»

Лобачев поет по-французски удивительно знакомую песню. Я, наконец, понимаю, что это «Отцвели уж давно хризантемы в саду». На прощание он мне дарит небольшой сборничек своих стихов на французском языке, который он издал методом самиздата тиражом ровно в 100 экземпляров, что в Ницце стоит копейки. Я полистал вежливо его зарифмованные стариковские раздумья и благодарности богу за радость жизни, которая продолжается, несмотря ни на что. Ни единого слова о России в этих чисто французских стихах не было…

Все в тот же вторник вечером я зашел в библиотеку при церквушке на Лоншан. Библиотекарь Нина Владимировна, по мужу мадам Гийе, рассказала мне, что библиотека была основана еще П. А. Вяземским в 1859 году, когда только началось строительство этого первого русского приходского храма в Западной Европе. Вскоре в ней насчитывалось уже более двух тысяч книг, что по тем временам немало. Сегодня здесь более 13 тысяч томов, среди которых есть уникальнейшие. Рук на все у Нины Владимировны не хватает. Она одна, а прихожане — в основном старики, помощь от них какая?

… Им всем где-то далеко за семьдесят. Они сдают и берут книги, но сразу не уходят. И дело здесь не только в политесе, благоприобретенном еще в те, стародавние времена, либо уже позже от родителей, оканчивавших те самые «царскосельские лицеи». Все русские в Ницце знают часы работы этой библиотеки — с трех до пяти по вторникам — и приходят сюда, как на утреннюю службу в храм. Приходят даже не столько почитать, сколько услышать живую русскую речь, обменяться последними новостями…

Нина Владимировна дает мне несколько книг об истории русской колонии в Ницце, и я сижу, делаю выписки, прислушиваясь к разговорам, которые мне самому кажутся надиктованными на магнитофон отрывками то ли из «Анны Карениной», то ли из «Белой гвардии».

«Здорова ли супруга ваша? Со Страстной не видим ее ни здесь, ни в Соборе».

«Слава богу, здорова. Отлучалась в Кале повидать нашу младшенькую. А вы, князь, давно ли виделись с вашим непутевым братцем?»

«Истинно непутевым. Он летом опять в Совдепию собирается. Говорит — зов предков…»

«Вольно же ему…»

На этом островке русской жизни, оторвавшемся от материка нашей нации, говорят на другом русском языке, давно у нас забытом. Так сложилось, и не в одночасье.

 

Под андреевским флагом

Первым открыл для русских Лазурный берег граф Алексей Григорьевич Орлов, родной брат графа Григория Орлова, фаворита Екатерины II, так же, как он, один из главных участников дворцового переворота 1762 г. Алексей Орлов командовал русской эскадрой в Средиземном море… Незадолго до Чесменского сражения с турками в 1770 году, за победу в котором он получил титул Чесменского, его эскадра появилась на рейде Вильфранша. Городишко это небольшой, но по-средиземноморски живописный — небольшие домики и виллы карабкаются вверх по склону горы к «корнишу», т. е. к дороге над пропастью, вдоль которой и идет старинный тракт из Ниццы в Монако. Внизу у бухты — рыбацкий порт с множеством рыбных ресторанчиков. На повороте к порту в конце XX века местные власти по просьбе своих друзей из Санкт-Петербургского Морского собрания установили мраморные бюсты и братьев графов Орловых и адмирала Ушакова. Привез же эти бюсты в Вильфранш в начале 90-х годов потомок боевых графов, российский адмирал Николай Орлов. Самый красивый бульвар Вильфранша, что ведет наверх к старинной цитадели и далее к центру городка, назван именем императрицы-матери Александры Федоровны, вдовы Николая Первого. А бухту свою жители Вильфранша тоже называли когда-то русским именем — «бухтой Орлова». Русские утвердились там прочно и надолго.

«Русская Ницца», если говорить о серьезно организованной и значительной по тем временам зарубежной русской колонии, взяла свое начало 26 октября 1856 года. В тот день в «бухту Орлова» на борту сардинского фрегата «Карло Альберто» прибыла вдовствующая императрица Александра Федоровна. В Вильфранше подобающего ее рангу жилья не нашлось и вдова Николая Первого обосновалась в соседней Ницце на вилле «Авигдор». Специально для нее из Вильфранша до Ниццы была построена новая дорога.

В европейских столицах этот императорский десант вызвал немалый переполох. Ведь Александра Федоровна бросила якорь в Вильфранше всего полгода спустя после окончания Крымской войны и подписания позорного для России Парижского мирного договора, по которому ей запрещалось иметь свой военный флот в Черном море. В Санкт-Петербурге, однако, знали, что сложные дипломатические маневры фактически привели к развалу той антирусской коалиции (Англия, Франция, Турция, Сардиния), которая вела Крымскую войну. Франция боялась усиления Англии, а Сардиния панически боялась Франции. Вот почему русская императрица, которая официально искала зимнюю резиденцию для заболевшего наследника русского престола великого князя Николая, получила от савойской династии самую активную помощь. Накануне ее первого визита в Ниццу российские дипломаты подписали с Сардинией секретное соглашение, которое позволило русскому флоту иметь свою постоянную базу в Вильфранше.

… 21 января 1859 года в Ницце ждали сардинского короля Виктора Эммануила. Историки отмечают, что, помимо пушек форта Вильфранш, его приветствовали салютом из всех стволов с борта русского военного фрегата «Орлов». Король немедля отправился с визитом к русской императрице на виллу «Авигдор», где за обедом и было окончательно легализовано русское присутствие в Ницце и Вильфранше. Русской колонии король разрешил построить здесь даже православную церковь (на рю Лоншан), что по тем временам было совершенно немыслимо, ибо Ватикан не допускал православных священников в Западную Европу. Но куда важнее было другое: Россия получала право захода в сардинские воды и разрешение на практически постоянное базирование в Вильфранше своей военной эскадры, что с учетом русской военно-морской базы на Крите существенно подрывало позиции англичан в Средиземноморье. Савойская династия явно пыталась таким образом с помощью России обезопасить Сардинское королевство и от происков Наполеона III. Но безуспешно. Франция буквально через год после исторического обеда на вилле императрицы оккупировала Ниццу, и по Туринскому договору вся Савойя вошла в ее состав окончательно. Любопытно, что Наполеон III не рискнул отменить даже после этого все те привилегии, которыми пользовалась русская Ницца по договоренности с Виктором Эммануилом. Вдовствующая императрица, например, потребовала для своей охраны французских зуавов, и они ей были немедленно предоставлены. Помимо эуавов в подтверждение суверенитета Русской Ниццы в бухте Вильфранша фактически постоянно реял андреевский флаг над весьма внушительной русской эскадрой.

В октябре 1864 года Наполеон III во время встречи с Александром II в Ницце согласился продлить соглашение об аренде «бухты Орлова» еще на десять лет. Соглашение это, однако, действовало всего шесть лет, т. к. в 1870 году Наполеон III потерпел сокрушительное поражение во франко-прусской войне. Россия тут же в одностороннем порядке денонсировала статьи Парижского мира 1856 года о демилитаризации Черного моря. Севастополь вновь получил статус военно-морской базы, что и было закреплено Лондонским международным протоколом 1871 года. Русская эскадра вернулась из «бухты Орлова» в гавани Крыма. В Вильфранше, однако, база для русского флота фактически сохранялась еще долго и после этого. Русские военные и гражданские суда не раз ее использовали, пополняли там запасы горючего и продовольствия, когда находились в Средиземноморье.

По мере освоения русскими Лазурного берега росла и торговля с Сардинией и Францией. В «бухте Орлова» еще в 1858 году открылся торговый причал, были сооружены хлебные склады — до 17 русских торговых судов ежегодно заходили в бухту и только к концу 1856 года доставили до 155 тыс. пудов русского зерна на продажу. Обратно они везли оливковое масло и цитрусовые. Уже в 1858 году торговый оборот «бухты Орлова» достиг 450 тыс. французских франков, что по тем временам было немало.

В порту Вильфранша шла и весьма интенсивная научная жизнь. В наши дни там разместилась «Лаборатория морской биологии Парижского университета — VI». Но мало кто знает, что она прописалась в бывших военно-морских казармах русского флота, где в конце XIX века профессор Российской императорской академии наук Алексей Коротнев создал Русскую океанографическую лабораторию морской зоологии. Тогда это был крупный научный центр со своим океанографическим музеем, аквариумом, научной библиотекой. В 1907 году там работали 33 русских и иностранных ученых. Задолго до Ива Кусто в бухте Орлова появилась пристань для нескольких русских гидрографических судов, которые вели активные исследования Мирового океана. Центр Коротнева регулярно публиковал свои годовые научные отчеты и просуществовал как «русское научное учреждение» до 1932 года, когда он окончательно перешел в ведение французского Национального центра научных исследований.

Средиземноморского Севастополя больше не было, но «Русская Ницца» осталась. Императрица-мать превратила этот город в зимний филиал российского царского двора. Помимо забот о здоровье внука и своем собственном, вдовствующая императрица тревожилась и о восстановлении пошатнувшегося здоровья Российской империи. В ходе первых своих рекогносцировок на Лазурном берегу она, видимо, пришла к выводу, что Ницца идеально подходит для западноевропейского филиала ее двора. Многочисленные родственники Романовых, так или иначе, породнившихся со всеми европейскими монархами, могли приехать сюда из любой столицы запросто, без протокола повидаться с родными, что не так было просто сделать, выезжая к императору в гости в Россию. Так же, не возводя все это в ранг государственного визита, могла поступать — и поступала вплоть до 1914 года — вся императорская семья. По подсчетам летописцев дома Романовых, только с 1856 по 1898 год здесь побывали все дети Николая I (кроме его дочери, умершей в 1844 году), включая Александра II, который сюда приезжал не раз. Постоянно отдыхали в Ницце и его дети, в том числе будущий царь Александр III, их ближайшие родственники. Список посетителей императорских вилл в те годы читается, как справочник европейских королевских семей. Такие возможности общения с коронованными особами Европы и членами их семей трудно было переоценить, особенно в те годы, когда Россия активно искала выход из тупика, в который загнал ее Парижский мирный договор. А для этого было необходимо искать союзников.

Вслед за императрицей начали скупать земли в Ницце и русские аристократы. Одной из первых купила в Ницце свой «шато» на побережье великая княгиня Елена, жена брата Николая I Михаила и свояченица Александры Федоровны. До сих пор в «бухте Орлова» стоит вилла князя Трубецкого. «Зимний двор» в Ницце притягивал русскую аристократию в эти места еще и потому, что наследник императорского престола, великий князь Николай Александрович, который и должен был бы войти в нашу историю под именем Николая II, жил там практически постоянно. Он был тяжело болен и потому средиземноморский зимний курорт стал для него на какое-то время спасением. Врачи, однако, запустили его болезнь, и, когда наступил очередной приступ, спасти его не смогли. Его отец — император Александр II, мчался к нему из Петербурга, но застал его уже при смерти. Его наследник умер в Ницце в 1865 году. Ему шел всего лишь двадцать второй год. Тело царевича на фрегате «Александр Невский» было доставлено в Петербург, и 6 июля 1865 года Николай Александрович был похоронен в усыпальнице русских царей в Петропавловском соборе.

После его смерти Александр II выкупил парк, где стояла вилла Бермон, и построил там поминальную часовню в честь престолонаследника. В память о нем власти Ниццы назвали близлежащий бульвар именем «Царевич». В 1903 году здесь началось строительство храма святого Николая по проекту профессора архитектуры Императорской академии художеств М. П. Преображенского. Храм по-настоящему великолепен. Он был выстроен в старорусском стиле допетровских церквей Москвы, Ярославля и Ростова Великого конца XVI — начала XVII вв. Купол колокольни и все шесть крестов, венчающих главы, покрыты сусальным золотом. Внешние декоративные элементы (арочные проемы, ниши для окон, наличники дверей и проемы южного фасада, балкончики на колокольне и т. д.) выполнены из резного белого мрамора. Внутренняя отделка храма проводилась под руководством русского художника Л. А. Пьяновского, одного из лучших мастеров церковного зодчества московско-ярославской школы. Иконостас собора создали в Москве в знаменитых мастерских братьев Хлебниковых по образцу старинных храмов Москвы и Ярославля. Иконы писаны художником Глазуновым в духе школы Симона Ушакова. На освящении храма в 1912 году присутствовал племянник умершего цесаревича — император Николай II, и с тех пор улочка, ведущая к храму, носит его имя. Мать Николая II — императрица Мария Федоровна, урожденная принцесса Дагмар, вдова Александра III, принимала в строительстве этого храма самое активное участие и была официальной попечительницей созданного в 1903 году «Строительного комитета нового русского православного храма в Ницце». Для Марии Федоровны это была и личная дань памяти царевича: ведь она была его официальной невестой и только после смерти Николая стала женой Александра III.

Храм Святого Николая в Ницце по определению Святейшего Синода первым из зарубежных русских церквей получил почетное наименование собора. Для русской послереволюционной эмиграции на юге Франции он стал таким же духовным центром, как храм Александра Невского в Париже. Там хранятся редчайшие иконы и списки с самых известных шедевров русской иконописи.

Именно в этом храме находится удивительная просветленная икона Чудотворца Николая. Это личная икона царевича Николая, которая была с ним на его смертном одре. После его кончины она долгое время украшала вход в памятную часовню. Под влиянием южного солнца и влаги икона почернела, и изображение исчезло. Когда построили храм, ее перенесли туда. И вот 22 мая 1935 года, в день перенесения мощей Святителя Николая, церковный сторож вдруг заметил, что образ просветлел. Просветление увеличивалось с каждым днем, словно таяла и испарялась под невидимыми лучами темная пленка. Из-под затвердевшего лака появилось изображение Святителя Николая, а по сторонам — Спасителя и Божией Матери. Вскоре можно было свободно прочесть текст раскрытого Евангелия в руках Спасителя и надпись над иконой. 1 июня 1935 года, в субботу, об этом торжественно объявили прихожанам храма и отслужили молебен. За прошедшие с тех пор годы в соборе засвидетельствованы случаи чудесной помощи и исцелений от этого образа.

Собор святителя Николая Чудотворца — православный храм в Ницце, близ бульвара Царевича, в конце тупика Avenue Nicolas II; с 1 5 декабря 2011 года в ведении Корсунской епархии Московского патриархата

«Русская Ницца» к концу правления Наполеона III стала своего рода дипломатическим полигоном, где проверялись на прочность соглашения о «правилах игры» в Европе после Крымской войны. В сложных отношениях между Россией и Францией той поры даже один какой-нибудь неловкий жест, неудачное слово, несоблюдение того или иного пункта протокола могли обернуться длительной враждебностью, а то и войной. Александр II, как и его мать, урожденная принцесса Пруссии, не скрывали своей неприязни к Наполеону III. В 1860 году Александра Федоровна унизила его в Ницце: не вышла к нему во время приема на своей вилле, сказавшись больной. А Наполеон две недели спустя отомстил ей за это в Париже, усадив ее внука, великого князя Николая, за один стол с бароном Дантесом — убийцей Александра Сергеевича Пушкина…

Александр II во время своего первого посещения Ниццы в 1864 году (кстати, он дважды инспектировал Вильфранш, что сильно нервировало «императора всех французов», как именовал себя Наполеон III) узнал, что племянник Бонапарта прибыл в Ниццу инкогнито. Он решил не упустить случай продемонстрировать русский флаг и «случайно» с ним встретился в городской префектуре.

Такого рода «уколами» Париж и Петербург обменивались постоянно вплоть до прихода на трон Александра III, с именем которого связан не только самый красивый мост через Сену в Париже, но и небывалый расцвет русско-французских отношений в конце XIX века. Русская Ницца на всех этапах их развития играла далеко не последнюю роль.

 

Ностальгия

В советское консульство в Париже он позвонил уже к вечеру, когда рабочий день заканчивался. Дежурного дипломата «отчитал»: «Что же это такое, никак не могу к вам дозвониться. Все время занято. А у меня срочное дело. Хочу сдать деньги в фонд помощи советским воинам, раненным в Афганистане, 50 тысяч франков…»

— Кто вы?

— Русский человек, Вячеслав Петрович Севастьянов, 1898 года рождения. Только вы уж, пожалуйста, сами ко мне подъезжайте, мне теперь передвигаться без помощи тяжело. Мой адрес… Записываете?

И вот я уже еду по этому печальному адресу: город Сен-Мор, приют для престарелых «Фуайе резиданс». Венсеннский лес, что под самым Парижем, еще не тронули краски осени. Солнце купается в сочной зеленой листве каштанов и платанов. И только желуди, покрывшие тропинки, да пожухлая придорожная трава напоминают, что на дворе сентябрь.

От Венсеннского леса до Сен-Мора — рукой подать. Дорога как бы сама привела к «Фуайе резиданс». Чистенький приют. Люди доживают здесь свой век в небольших однокомнатных квартирах, но у телевизора в холле собираются все же вместе — не так одиноко. И у входа сидели на скамеечке три чистенькие старушки, сторожа взглядом приютские ворота: не заедет ли вдруг сердобольный родственник?..

Вячеслав Петрович был не один. Из консульства ему привезли анкеты на въезд в СССР. На 68-м году эмиграции, на 91-м году жизни он решил возвратиться на родину, насовсем.

— Верно нагадала тогда цыганка в Севастополе, в двадцатом году, — вспоминает он. — Сказала, что мне всю жизнь предстоит скитаться и что вернусь домой стариком. А я молодой был, ей не поверил.

Я никак не могу представить его молодым. Хотя в свои 90 лет он даже не облысел — седые волосы, зачесанные назад, как у священника, ниспадают почти до плеч. И все же годы не грим, не смоешь. Густая, словно литая, борода, седые кустистые брови, старческая манера подолгу держать неподвижно руки на коленях ладонями вниз. А главное — глаза: выцветшие, подернутые слезой. Мальчишка с улицы заглядывает в окно — квартира на первом этаже выходит во двор — и ставит на стол пакет с продуктами. Потом разжимает кулак и нехотя высыпает на подоконник несколько монет. «Это сдача, месье Севастьянов», — говорит он и исчезает. Вячеслав Петрович провожает его взглядом, глаза, оживившиеся было при виде мальчишка, вновь тускнеют, и застывает в них неизбывная тоска…

«Мальчуган соседский, — говорит он, будто оправдываясь. — Еду покупает, а по вечерам забирает к себе мою кошку. Так мне спокойнее. Плачу ему за это, конечно. Я ведь здесь совсем один. Представляете. Ни знакомых, ни родных — никого».

«Ни-ко-го…» — глухо звучит это слово в четырех стенах приютской квартиры. Убогая мебель, не застеленная постель, письменный стол с многолетним наслоением писем и бумаг. Неистребимый запах одинокой старости, от которого не избавляет даже открытое настежь окно. Понятно, что 50 тысяч франков у него были не лишние. Отдал, может быть, последние.

Консулу нужно записать его биографию. Вячеслав Петрович рассказывает медленно, с долгими перерывами. И не потому, что припоминает, память у него отличная. Мешает одышка. И переволновался накануне, не спал всю ночь — ждал, дадут ли разрешение на оформление советского гражданства.

— Я родился в Новочеркасске, в казачьей семье. Отец, Петр Иванович Севастьянов, был редактором и управляющим «Донских областных ведомостей». В 1905 году он стал одним из основателей первого на Дону земского союза. Я окончил кадетский корпус в Новочеркасске и сдал экзамены в политехнический институт. Мечтал стать агрономом. Но не получилось, не судьба, как видно. И к тому же мне ужасно не везло…

Невезением номер один был призыв всего их курса в Белую армию в 1919 году. За полтора месяца из студентов-второкурсников сделали артиллеристов. Во втором походе Деникина батарея Севастьянова дошла до Борисоглебска, оттуда под ударами красных катилась обратно к Дону, к Новороссийску, а затем в Крым — к Врангелю. Будто листаю страницы булгаковского «Бега», а не слушаю Севастьянова. Венгерский углевоз «Сегед», набитый до отказа казаками. Чей-то голос: «Братцы, может, останемся, не уедем, простят… Родина все же, братцы…» «Сегед» заглушил все сомнения последним гудком. И вот уже словно в пьяном бреду — минареты Константинополя, изматывающая качка на рейде, где их больше недели держали в карантине, ибо боялись тифа. Потом пришли вербовщики, звали ехать в Галлиполи, где белые собирали новую армию для нового «освободительного похода». Среди тех, кто отказался от реванша за Крым, был и Севастьянов. На «Сегеде» они прошли Босфор, причалили к берегам Югославии. И снова карантинный барак, голод.

«Надо было есть, надо было работать…» Стал разнорабочим на химическом заводе под Дубровником. Потом — землекопом, каменщиком. «Молодые были, сильные, — вспоминает Вячеслав Петрович. — Сначала, конечно, от тяжкой работы появились мозоли кровавые на ладонях, а потом все зарубцевалось. Зарабатывали прилично, с голоду не умерли. И то хорошо».

В 1923 году пошли слухи, что можно будет вернуться в Советскую Россию, что объявлена амнистия бывшим офицерам и солдатам Белой армии. Во Франции был создан «Союз возвращения на родину». Севастьянов узнал, что первая группа белоэмигрантов готовится к репатриации в Болгарии. Чтобы попасть туда, он завербовался на железные рудники. Проработал там почти пять месяцев, пока не перебрался в Софию. Там его впервые познакомили с новыми советскими законами, с правилами возвращения на родину. «Я радовался, — говорит он, — что цыганкино предсказание не сбылось. Но оно, увы, сбывалось. В 1925 году в Болгарии после военного переворота была восстановлена монархия, и царь Борис наложил запрет на деятельность болгарского отделения «Союза возвращения на родину». Севастьянов решил ехать во Францию и попытаться вернуться домой оттуда. Снова рудник, на этот раз французский, под Мецем. Оттуда Вячеслав Петрович переехал в Париж, стал работать на мебельной фабрике.

Как все-таки бытие ваяет сознание! Воспитанник кадетского корпуса, мечтавший стать агрономом, бывший белый артиллерист подробно, любовно, даже с гордостью рассказывает, как учил его искусству полировки старый мастер на заводе эмигранта Королева под Парижем. Посвящает меня в тонкости смешения олифы и краски, искусство обработки застывшей лаковой поверхности.

Война заставила его снова сменить профессию: пошел на завод, выпускавший артиллерийские снаряды, и там работал по ночам, а днем, чтобы добывать себе пропитание, батрачил на ферме.

Из груды бумаг Севастьянов достает удостоверение ветерана Сопротивления, свидетельство о награждении его медалью, какие-то газетные вырезки, письма… «Вы слышали про «батальон д'Арманьяк»? — спрашивает он. — Я провоевал в нем всю войну».

Я не слышал, но вежливо киваю, и это воодушевляет старика. Он начинает в деталях вспоминать те годы. Все ветераны похожи. Тут все переплелось: боль старой раны и до сих пор живущая радость по поводу когда-то сброшенного с самолета мешка с долгожданным табаком, память о первом бое и о последнем, имя лучшего друга, не дожившего до победы. И опять мне не повезло, говорит он, все так же упираясь ладонями в колени. Когда освободили Тулузу, на ее окраине я встретил труппу русских, только что вырвавшихся из плена. От них узнал, что поблизости формируется русская часть из военнопленных, они мне дали адрес — Камп де Касно. Приехал туда, встретили хорошо, даже пловом накормили, а когда я попросил, чтобы и меня отправили домой вместе с русскими солдатами, тамошний начальник подумал, а потом сказал: «Оставайтесь-ка лучше здесь. Ведь вы же гражданин Франции». То ли пожалел начальник, знал ведь, что на родине Севастьянова ждет, по меньшей мере, лагерь, то ли отринул — не наш, эмигрант… Так или иначе, судьба сделала еще один круг, и вновь он был отброшен от родины, теперь уж на долгие годы.

За Второй мировой войной последовала «холодная война». Газеты пугали «красным террором». О России писали только как о «гигантской тюрьме» и «суперказарме». После войны он женился, и жена, старше его на семь лет, уговорила не ехать.

Севастьянов ненадолго умолкает, отдыхает от рассказанного и заново пережитого. Поражает его язык — столько лет на чужбине, а в какой чистоте сохранил родное слово. Как-то я повстречал бывшую советскую гражданку: вышла замуж за француза, живет в Париже. И забыла напрочь родной язык за какие-то девять лет. С трудом подбирает слова.

— Вячеслав Петрович, а как вы так хорошо сохранили свой русский! Без всякой практики?

— Так как же можно иначе, когда это язык, на котором говорили отец, мать, братья. Есть, конечно, тут такие бывшие русские, которым на все это плевать. Я с ними не общаюсь. Лучше буду сам с собой разговаривать. Я уже привык так.

Потом он берет со стола старый номер журнала «Отчизна», который издается у нас для соотечественников за рубежом, и, перелистав его, говорит: «Вот почитаешь когда, поплачешь…» Странным образом действительность в его восприятии переплелась с увиденными фотоснимками, с фильмами о России, которые он так пропустил через себя, будто бы сам прожил все показанное в кино и в иллюстрациях журналов. Верно, ностальгия — это не болезнь, а состояние души. «Вот женщина в поле, у могилы сына, — говорит он. — Вся в черном. И сидит, как окаменела. Женщины столько у нас перенесли. И в войну работали в поле, на заводах, заменяли мужчин…»

Другие как-то устраивались во французской жизни, интегрировались, становясь уже больше французами, чем русскими. А Севастьянов не умел, да и, видимо, не хотел. Свою ностальгию глушил непрерывной воловьей работой, которая состояния ему не принесла, но покалечить сумела. После того, как при разгрузке 200-килограммовый тюк рухнул ему на спину, он попал на два месяца в больницу и вышел оттуда уже полным инвалидом — спина больше не разогнулась. Со временем к этому добавилась водянка. Накопленных средств с трудом хватило, чтобы устроиться в приюте «Фуайе резиданс» и кое-как лечиться.

Предсказание цыганки все же сбылось. Вновь ему удалось увидеть родной Новочеркасск — в 1979 году. С группой туристов из общества «Франция — СССР» он поехал в Краснодар и оттуда, упросив местные власти, все же съездил в родные места, повидал брата Ивана, от которого писем не получал с войны. Брат обещал получить разрешение и построить для него в Новочеркасске квартиру. Сказал: «Как построю, напишу тебе сразу, чтобы приезжал». Не написал.

Огромная рыжая кошка бесцеремонно прыгает на мой блокнот и топчется, собираясь удобно устроиться потом на коленях. «Вот и она радуется, — говорит Севастьянов. — Отвыкли мы от гостей…»

И снова плачет, морщась, словно от боли, — так резанула по сердцу собственная же фраза. Сквозь слезы произносит: «Может, доживу, приеду в Россию, хоть помру дома…» Подумалось: как-то он у нас устроится? Ведь совсем беспомощный, больной.

Мы уже собирались уходить, а Севастьянов все не отпускал, хотя и просидели вместе почти четыре часа. Руки его сохранили крепость, и, он, радуясь этому, то и дело сжимал наши ладони, будто старался удержать их, как давно порванную, а теперь вот вдруг установленную связь с родиной.

Мы вышли из «Фуайе резиданс». Вечерело. Но старушки все так же сидели на скамейке, сторожа чистое и тоскливое одиночество французского приюта. К окошку Севастьянова снова подошел мальчик. Забирать на ночь кошку.

 

Русские из «Нина Риччи»

Их можно узнать сразу. В этих женщинах и мужчинах есть заповедный русский ген. Это категория даже не столько генетическая, сколько историческая и культурная. Носители этого гена вышли из аристократических семей, равно, как и из родов, вовсе не знатных. Их сближало тем не менее то, что в них доминировало нравственное здоровье. Генетикам еще предстоит установить эту связь между здоровьем духа и гена. Но в лучших представителях русской нации она налицо.

Одухотворенность лиц. Чистые и излучающие какой-то затаенный внутренний свет глаза. Благородная осанка свободных людей, никогда не стоявших на коленях иначе, как перед Богом.

Я ищу этих русских во Франции и нередко нахожу. Героев этого репортажа я нашел там, где ожидал их найти менее всего, — на парижской авеню Монтень, в классически французской фирме высокой моды «Нина Риччи», которая славится своими вечерними и свадебными платьями и очень женской парфюмерией высочайшего качества.

На авеню Монтень, этой самой модной парижской улице, где «прописаны» роскошные модные дома, напротив дома «Кристиан Диор» — особняк «Нина Риччи». В тот день там шла презентация духов «Эр дю тан», что в примерном переводе с французского означает «Дух времени». Духи эти были созданы в «Нина Риччи» в 1947 году. Так что, скорее, шла презентация новых флаконов. Народу, однако, было много, и специалисты, в массе своей женщины, обсуждали такие тонкости тонкого аромата «Духа времени», что не специалистам их просто понять не дано. Вот там мы и встретились с Лидией Владимировной Антосевич и Марией Андреевной Магаловой, с именами которых для многих русских ассоциируется фирма «Нина Риччи».

Мария Андреевна Магалова долгое время заведовала всеми зарубежными связями «Нина Риччи» и, конечно, связями с Россией. И по сей день в «Нина Риччи» она — признанный авторитет, хотя предпочитает теперь больше работать у себя дома, чем на авеню Монтень. Она остается послом «Нина Риччи», организует за границей ее выставки и показы моды, работает с прессой, что она делать умеет, как никто другой. Она всегда в работе, в движении. И поэтому, хотя годы и идут, по Марии Андреевне это незаметно. Видно, верно говорят, человек молодо выглядит, если у него душа молодая.

— Я выросла на русской культуре, — рассказывает она. — Мы урожденные Азанчевские-Азанчеевы, татарского происхождения — Азанчаки. Они поселились в Ярославской области, в Рыбинске, очень давно. Фамилия Магалов — это по мужу. Он был грузином и полная его фамилия Магалашвили. Мы о своей семье мало знали. Папа в детстве ничего не рассказывал. Мама чаще вспоминала Россию. Она была дочерью адмирала Каськова, расстрелянного 15 декабря 1917 года. Сначала считали, что его вместе с 2000 русских офицеров расстреляли в Севастополе и бросили неизвестно где. Но недавно в Морском музее Санкт-Петербурга мне помогли найти, где был похоронен мой дед. Оказывается, на Малаховом кургане. Хорошо, что сейчас открываются архивы.

Дом моды «Nina Ricci», расположенный по адресу Avenue Montaigne, 39

— В детстве я приобщилась к русским традициям и в семье, и в наших скаутских лагерях, у «витязей». На Рождество, на Пасху особенно православные обычаи соблюдались до малейших деталей.

— По-своему русская эмиграция стала хранителем этих традиций. Без нее многое было бы потеряно.

И в России тоже много сохранили. Прежде всего, архивы. И в моем родном Рыбинске вот недавно открылся музей, куда люди принесли то, что они хранили в потаенных местах с деда-прадеда, чтобы только традиция русская не умерла. Это показывает величайшую ее жизненность. Прошло немногим более 70 лет, и то, что с 1917 года всячески стремились искоренить, стало возвращаться. У Анри Труайя (русская фамилия этого французского писателя — Тарасов) не так давно вышел роман о Николае II. Так вот он заканчивается так, что русский трехцветный Флаг сжигают, а вместо него поднимают красный. Когда роман вышел, Труайя сказал в интервью «Фигаро»: «А теперь я по телевидению вижу, как над Кремлем спускают красный флаг и поднимают русский, бело-сине-красный». Перемены, действительно, произошли стремительно за весьма краткий исторический срок. Если бы даже где-то в 1986-м году я сказала, что через пять лет от коммунизма ничего не останется, меня бы приняли за сумасшедшую. В это никто не мог поверить.

— Вы часто бываете в России, нередко в вашем родном Рыбинске. Тоскуете по всему русскому, оставаясь при этом Француженкой?

— Наверное, я немного идеализирую Россию. Для меня русский человек не может быть плохим. Так я воспитана. При этом я, конечно, воспринимала и французскую, как и международную, культуру и без этого себя не мыслю. Во многом это предопределено судьбами русской эмиграции. У нашей семьи есть родственники в Америка, в Колумбия, в других странах.

— Как вы пришли в «Нина Риччи»?

— Все прекрасное в этой жизни — случайно. Почти семь лет после окончания университета я работала журналисткой.

— Затем вся моя жизнь была связана с домами мастеров моды. Я была у «Элизабет Ардан» заведующей отделом международных связей, у «Эстер Лаудер» семь лет работала между Францией и США, затем для многих фирм приходилось трудиться, включая «Шанель», «Лореаль». Сюда меня пригласил Робер Риччи в 1984 году. Он уникальный человек. Я вообще к людям иду и к духу фирмы, а не просто «устраиваюсь на работу». Для меня «Нина Риччи» — это современный подход к истинным желаниям женщины. И я очень привязалась к этой фирме.

— Может быть, вы в этой Фирме почувствовали что-то русское, а не только чисто французское внимание женщины.

— Не без того. Я думаю, что не случайно в фирму пришел ее генеральный директор Владимир Кузьмин. У нас есть художник по галстукам Сарач, были манекенщица Надин Варенова, сейчас — Катя Мещерякова. Да и первая жена Робера Риччи была по отцу русская. Ее девичья фамилия была Шайкевич. Отец ее был известным адвокатом. А по матери она гваделупка. Это была женщина редкой красоты и элегантности.

— Значит, не случайно такая тяга у русских женщина, а теперь и у мужчин к «Нина Риччи»?

— У каждого дома свой подход. Но «прикосновение России» ощущается не только у «Нины Риччи». Возьмите «Шанель». Там работало, кстати, четыре поколения Магаловых: бабушка моего мужа, княгиня Ксения, сестра его матери Татьяна Фриби, начинавшая там манекенщицей, а затем работала я, и потом работала моя дочь. А возьмите Ив Сен Лорана. У него работает Элен де Людингхаузен, урожденная Щербатова и Строганова. Она как один из ведущих директоров годного дома «Ив Сен Лоран» проводит феноменальную работу и во Франции, и в России. Взялась за восстановления Строгановского дворца, как героиня. Наследников нет, но она хотела вернуть этот уникальный дворец Петербургу. Так что и у «Ив Сен Лорана» есть русский дух.

 

Лидия Антосевич

Трудно представить, что эта женщина, судя по всему, от природы застенчивая, потому что она может по-девически краснеть до сих пор, — один из крупнейших специалистов в области экспорта предметов роскоши, готовой одежды класса люкс и дорогой парфюмерии. Знакомьтесь, Лидия Антосевич. Директор фирмы «Нина Риччи» по экспорту в СНГ и страны Восточной Европы.

Ее бабушка родилась в Тифлисе. Она была дворянка. А ее муж был итальянский консул. После событии (так она называет революцию 1917-го в России) они приехали во Францию. Ее девическая фамилия — Трофимова. По отцу ее предки из Тобольска, потомки сосланного туда декабриста. А дедушка по матери — это граф Сельвин. Он из Петербурга. Граф ревностно соблюдал традиции России, православной веры. И верил, что Россия всегда будет Россией.

— Антосевич я по мужу, — поясняет Лидия.

У нее очень чистый русский язык. Это заслуга бабушки. Это она настаивала всегда, чтобы в доме говорили по-русски. А так — скаутские лагеря русских «витязей», четверговая церковноприходская школа. Русская эмиграция всячески сохранял свои культурные традиции. И язык в том был средством первейшим.

— Я занимаюсь экспортом вот уже 25 лет, — рассказывает Лидия Владимировна. — Вначале это была электроника. Затем нефтяное оборудование. И теперь «Нина Риччи».

— После нефти духи? Это правда, что духи делают из нефти?

— Как где. У нас — только из натуральных веществ и из натуральных цветов.

— С кем вы торгуете?

— Раньше — только с государством. Теперь с частными предприятиями и даже с частными магазинами».

— «Нина Риччи» открыла свои магазины в Москве и Санкт-Петербурге. В самом названии этой фирмы, не правда ли, есть что-то кокетливое, колдовское. Не поэтому ли она так популярна у русских?

— Дух «Нины Риччи», — говорит Лидия Антосевич, — всегда хорошо воспринимался в России. Русским женщинам нравятся наши легкие, воздушные и цветочные запахи. И наша одежда уже находит в России своего покупателя.

— Это трудно быть женщиной, матерью и бизнес-вуман? И еще торговать с Россией!?

— Женщине проще предлагать товары для женщин. А когда нет языкового барьера, там более. Трудно было начинать. Сейчас в наших магазинах в Москве и в Санкт-Петербурге мы продаем духи, косметику, аксессуары. Это означает, что появилась возможность поставлять весь ансамбль товаров, а не продавать их по частям.

— Русские не раз знакомились с коллекциями одежды «Нины Риччи», начиная с первого показа в «Совинцентре» в 80-х годах. Что Вам в этой сфере запомнилось больше всего? Ведь вы занимались и поставками модной одежды?

— Показов было много. Но самое интересное, что было, — это наша спонсорская акция. Когда «Нина Риччи» поставила костюмы для балета Васильева «Золушка» три года назад. Мы также организовали конкурс молодых модельеров в 1989 году и конкурс «новые имена». «Нина Риччи» — это, прежде всего, высокая культура моды и парфюмерии. Это фирма для шикарных женщин.

— Как, на ваш взгляд, одеваются сейчас русские женщины в Москве, Санкт-Петербурге, — спрашиваю я госпожу Антосевич.

— Сейчас за модой уследить трудно. Угнаться — тем более. Но я заметила отрадную тенденцию. Несколько лет тому назад женщины в России стремились, чтобы в их туалете была какая-то, пусть хотя бы даже одна, но модная деталька. Либо блузка, либо юбка, либо шарфик, либо поясок. Ну, сами знаете. А теперь они стремятся, чтобы модным был весь ансамбль. Чтобы к одежде были подобраны и все соответствующие аксессуары вплоть до косметики и духов. Вкус появляется. Женщины стали более внимательно относиться к своей личности, подбирают одежду, соответствующую их сущности и их образу жизни.

— В этом, на ваш взгляд, есть вклад «Нины Риччи»?

— Мы старались, — отвечает Лидия Владимировна. — В традиции «Нины Риччи» подчеркивать все то, что естественно. И в одежде, и в косметике. Это была всегда отличительная черта нашей марки. Мы всегда стремились подчеркнуть личность каждой женщины. Мы многое объясняли в России, что такое стиль. Надеюсь, что мы стали образцом для подражания.

— Способствует ли этому «русский дух» фирмы «Нина Риччи»?

— Конечно, но, и тут я полностью согласна с Марией Андреевной, не только «Нина Риччи». У Франции и России — уникальные духовные связи, взаимопроникновение культур и традиций. Это создает наилучшие предпосылки для понимания между нашими двумя народами. Существует своего рода духовно-телепатическая связь, как и историческая. Мне это, кстати, хорошо видно на моей работе. У немцев, например, такой связи нет, и им труднее понять русских. К сожалению, французские предприниматели на пользуются этим в полной мере. Мы отстаем от многих наших европейских конкурентов и от Америки, в первую очередь.

— По-своему это компенсирует потоки русских эмигрантов, — говорит Мария Андреевна Магалова. — Они возвращаются в Россию. Как предприниматели, специалисты. К сожалению, их не всегда хорошо принимают. Видимо, мало пока прошло времени, чтобы преодолеть сложившиеся за годы Советской власти стереотипы.

Владимир Кузьмин, генеральный директор «Нина Риччи». Мы его встретили в отделе модной мужской одежды. Нас познакомили, и он пригласил нас к себе на чашку кофе. В его небольшом кабинете на втором этаже сразу ощущаешь, как спрессован его график, все рассчитано до минуты. Постоянные звонки. Переговоры со всем миром. Товар мало произвести, даже такой высокоартистичный, как модная одежды и модные духи «Нины Риччи». Это все-таки надо еще и продать. Кузьмин это делать умеет.

Он родился в 1920 году Санкт-Петербурге и приехал во Францию со своими родителями, где с 1917 года уже жил его дед. Кузьмин прекрасно говорит по-русски, но почему-то все же предпочитает в разговоре французский. «У меня, — говорит он, — в детстве практически не было русских друзей. Кроме разве детей друзей моих родителей. И я очень быстро офранцузился. К тому же в моих жилах течет и французская кровь. Мой отец был французом на одну четверть. Одна из его бабушек была француженкой, которая эмигрировала в Россию в 1789 году во время Французской революции. Ее фамилия была Бушей. У меня здесь есть дядя Бушей. А у другого моего дяди жена была знаменитая мать Мария, героиня Сопротивления. По материнской линии я грузин. Дед мой по матери родился в Тифлисе. Но вся наша семья жила в Москве». Сначала его мать стала работать в «Нина Риччи» в отделе готовой одежды. Конечно она получала достаточно скромную зарплату. И все же Владимир Кузьмин закончил университет, факультет права и высшую коммерческую школу. Молодого специалиста взяли на работу в фирму «Филиппе». Но он там не задержался. Роберт Риччи создавал отдел парфюмерии и пригласил Кузьмина его возглавить. Мать его этим была очень обеспокоена и буквально умоляла его не заниматься высокой модой. Он пообещал. Но через пятнадцать дней так случилось, что заведующий сектором высокой моды вынужден был из фирмы уйти, и Роберт Риччи буквально у трапа самолета, который увозил его в Америку, сказал Кузьмину: «Займешься еще и модной одеждой до моего возвращения». Когда Риччи вернулся через три недели, он решил, что Кузьмин может вполне заниматься и духами, и модами. С тех пор прошло 50 лет.

— Вы наверняка знали жену Роберта Риччи. Какое влияние оказывала она на дела «Нины Риччи»?

— Немалое. Особенно на производство духов. Она была очень красивой и очень динамичной женщиной.

— Дом «Нина Риччи» родился в 1932 году. Из 63 лет его жизни вы проработали в нем полвека. Сколько лет приходится на вашу торговлю с Россией.

— Когда говорят о товарах с маркой «Нина Риччи», естественно, речь не идет о массированных поставках. Пока в России наши товары доступны по цене для немногих. Но мы видим перспективу, и поэтому мы открыли магазин «Нина Риччи» в Москве в 1991-м году. Для меня это стало и личным возвращением в Россию, где я не был с детства.

— Ваши дети говорят по-русски?

— Сын говорит. Дочь — меньше. Хотя, конечно, мы стараемся не разрывать духовные связи с Россией. Хотя мы ничего, кроме ковров, с собой из России не привезли. У меня дома есть русские картины, иконы. Хотя, конечно, православные традиции мы не соблюдаем. У меня жена — бретонка.

— А книги русские вы читаете для души?

— Нет. Я и французские-то не успеваю читать для души. Основное чтение мое — это специальная литература, необходимая мне для работы.

— Какими вы видите перспективы России?

— Если говорить о перспективах экономики, то России понадобится еще три-пять лет для того, чтобы возобновить нормальную экономическую деятельность, нормальную с нашей западной точки зрения.

… Мы прощаемся с Кузьминым. Лидия Антосевич ведет нас в магазин женской одежды. Посетителей здесь, конечно, немного. Товар, как понимаете, здесь штучный, а не серийный. Соответственно этому, конечно, и цены. Но разве настоящий мужчина пожалеет что-либо для любимой женщины, которая захотела приобрести для себя модное платье от «Нины Риччи» со всеми полагающимися к нему аксессуарами?

 

Русская звезда Луи Ферро

Декабрь — пора дефиле. Все ведущие кутюрье Франции спешат показать свои весенне-летние коллекции. Буйство красок и фантазии художника. Буйство бриллиантов и золотых украшений самых богатых в мире женщин, съезжающихся в эти дни в Париж. Праздник haut couture (высокой моды) каждый раз уникален и неповторим.

В один из предрождественских дней я и получил приглашение из дома Луи Ферро, одного из самых высокохудожественных парижских кутюрье. В своих коллекциях он нередко использует мотивы собственных картин. Луи Ферро — известный живописец, и уже поэтому его поклонниц отличает особый стиль и особый вкус.

На этот раз коллекцию модного дома Ферро впервые представляла дочь Луи Ферро Кики. По традиции это дефиле проходит в Лувре, в «Карусель де Лувр». Народу там собралось на этот показ великое множество. Поначалу коллекцию встретили сдержанно. Но вот, как только на языке появилась необыкновенной красоты манекенщица с раскосыми глазами и черными как смоль волосами в оригинальном платье, чем-то напоминавшем по своей композиции нанизанные на шашлычную шпажку яблоки, зал дружно зааплодировал. Кики просияла. Ее новинки приняли знатоки высшего класса. Коллекция, в которой она использовала символы моря с картин своего отца — волны, мятущийся в бурю прибой и солнечные блики на морской глади, позволила ей сдать экзамен на право заниматься высшей модой.

Я заметил, что красавица-манекенщица неизменно вызывает аплодисменты в зале. И дело тут было не только в искусстве Кики Ферро. Девушка удивительно грациозно двигалась, словно входила в море, всем своим телом рассекая морскую волну. С замыслом кутюрье это полностью совпадало. Я подумал про себя: «Умная девочка» и спросил у сидевшего рядом со мной журналиста, весьма осведомленного в мире моды, кто она. «Это — твоя соотечественница, русская манекенщица Люба, — сказал он мне, заговорщицки подмигнув. — Ферро от нее без ума. Он даже в Елисейский дворец к президенту Миттерану приходил получать свой Орден Почетного Легиона с ней».

Мы познакомились с Любой в тот же вечер на приеме в честь Кики и Луи Феро в модном ресторане «Габриэль» на Елисейских полях, где собрался весь бомонд и где фоторепортеры снимали всех, зная наверняка, что через одного попадут в звезду. Люба была на прицеле всех объективов. Она была необыкновенно хороша в приталенном вечернем платье с большим декольте и обнаженной спиной, украшенном серебряным и золотым шитьем и тропическими цветами. Фигурка ее была столь изящна, стройна и совершенна, что корреспондентка российского телевидения, бравшая у нее интервью, попросила оператора снять ее в профиль, российским дамам на зависть. Гибкая, как лоза, длинноногая и вместе с тем вовсе не «каланча», Люба может послужить эталоном для любого скульптора, который решил бы изваять непредусмотренную греческой мифологией Музу Высокой Моды.

 

«Мода не создана для того, чтобы разделять людей, она создана для объединения. Это своеобразное рандеву любви».

(Луи Ферро)

Ожидая своей очереди на интервью нашей российской знаменитости, я разговорился с тем самым журналистом, который мне открыл ее имя. Мы с ним заспорили по поводу того, что же такое «высокая мода». У французов ответ на это однозначен: это высокое искусство. И когда Пьера Кардена избрали действительным членом Французской академии, все споры о том, что это: ремесло или искусство, как бы отпали сами собой. «Муза моды, — пояснил мой собеседник, — занимает место где-то между живописью и театром, ваянием и танцем, историей и современностью».

Действительно, дыхание искусства дает высокой моде жизнь. В ней есть своя поэзия. Она немыслима без музыки. Мода может быть трагичной, может искриться улыбкой, звать любовью, а бывает и откровенно издевательской. Она по одним ей известным законам то обретает лирический облик, то обращается в буффонаду, цирк и даже бурлеск. Ее сцена — «язык» — не мыслима без красивых женщин. Точнее, без самых красивых. Самые модные манекенщицы, такие, как Кэмпбелл, Клаудиа Шифер, за один показ зарабатывают по целому состоянию. Язык рисунка Мастера, создающего «высокую моду», должен соединиться с языком ткани, с цветом и светом, с музыкой и пластикой человеческого тела.

Красивое платье обретает красоту только в единении с красивым женским телом. Есть тут и обратная связь, в чем и заключается загадка Высокой Моды.

Навряд ли Люба Ступакова думала обо всех этих сложностях, когда шла по языку в замысловатых нарядах Кики Ферро. Она была само естество, сама красота, элегантность, женственность, юность. Не случайно же родилась она под знаком Девы.

Ей всего двадцать два года. А когда она рассказывает о своей жизни, то кажется, что ей по меньшей мере в два раза должно быть больше лет. Не верится даже, что за столь краткий срок она успела столько сделать.

Люба закончила спецшколу в Москве, освоила французский. Еще в советские времена ее как лучшую ученицу и комсомолку включили в состав советской делегации, которая была приглашена на празднование 200-летия Французской революции Федерацией советов родителей и учеников Франции. Так впервые она увидела Париж. И там произнесла первую в своей жизни речь, причем не где-нибудь, а на 56 этаже Башни Монпарнас, где шел официальный прием. Ее «спич» приняли на «ура», и ее приметила сама Валентина Терешкова, космонавт СССР, председатель Союза советских обществ культурной связи с зарубежными странами. Терешкова пригласила ее работать в своем Союзе. Люба вполне могла стать идейно выдержанной функционеркой. Она уже ревностно принялась налаживать культурные связи и даже готовила поездку французской делегации в СССР в связи со 100-летием Шарля де Голля. К тому времени она уже поступила в Институт международных отношений (МГИМО) на факультет международного права. Одновременно училась во Французском колледже при МГУ и закончила его с отличием, как и МГИМО. Еще студенткой она прошла стажировку в Совете Европы в Страсбурге и в конторе известного парижского адвоката Оливье Гаста, в ведущих русских и инофирмах в Москве, победила в добром десятке международных конкурсов, стала одним из создателей клуба молодых деловых женщин в России («Зонта голден клаб»), поступила в аспирантуру Сорбонны, опубликовала десятки статей и заметок в научных журналах, объездила всю Европу и как-то «между делом» стала ведущей манекенщицей дома Луи Ферро. И все это произошло за какие-то пять лет: с 1990 по 1995 годы.

Если бы профессиональный астролог составлял ее гороскоп, то он наверняка нашел бы там тему Франции, с которой ее жизнь связана с детства. По странному совпадению журнал «Пари-Матч» опубликовал ее фотографию вместе с тогдашним мэром Парижа Жаком Шираком во время его посещения Французского колледжа в Москве. Фотограф улучшил пикантный момент: Ширак целует Любу в щечку. И года не прошло, как Люба попадает на практику в Париж, и ее сразу же берет на работу Луи Ферро. Модный дом Ферро расположен буквально напротив резиденции французских президентов — Елисейского дворца… Именно в этом дворце на приеме в честь Ферро Люба познакомилась с ныне покойным президентом Миттераном. Прошел еще год, и в Елисейском дворце поселился ее московский знакомый Жак Ширак, сменивший Миттерана на посту президента.

Люба поселилась с ним по соседству: дом Ферро предоставил ей квартиру в двух шагах от президентской резиденции. Есть во всем этом, согласитесь, некие судьбоносные знаки.

Когда Любу спрашиваешь, а как ей это все удалось, она серьезно отвечает, что так ей хотелось. Хотелось заниматься международным правом, и поэтому пошла и поступила в МГИМО. Хотела поехать в Париж, выиграла конкурс и поехала. Хотела стать манекенщицей, попросила рандеву с Ферро, и тот ее сразу принял. Если бы мне кто это все рассказал вот в такой же последовательности, я бы рассмеялся этому человеку в лицо. Но Любе я поверил, потому что в этой волевой схеме «захотела и добилась» — сама ее суть. Ее так воспитывали с детства ее родители, московские ученые и, конечно же, истовые демократы. Среди ее публикаций в специализированных французских журналах, которые Люба собирает со всей присущей ей дотошностью, мне попалась ее статья о Борисе Никитине, известном русском педагоге из подмосковного Болшево, который на своих собственных семи детях поставил гениальный эксперимент: развивал в них интеллектуальные способности с помощью развивающих игр, изнуряющей гимнастики, суровейшей закалки и постоянного воспитания в них целеустремленности. Получилась, действительно, «великолепная семерка». И метод Никитина приобрел в России огромную популярность. Семья Ступаковых с Никитиными дружила. И Люба стала усиленно пропагандировать его книгу, уже переведенную на 14 языков, и во Франции. И здесь тоже добилась своего: ее издали в Париже.

Я не знаю, заставляли ее родители, как Никитин своих детей, ходить по снегу босиком, но знаю, что она удивительно здоровый человек. Прежде всего, здоровый морально. Ее целеустремленность от этого.

Мне даже стыдно моих собственных вопросов, когда я спрашиваю ее: ну как же так, в Париже столько соблазнов, а вот ты живешь в замкнутом цикле «работа — дом — работа». Ты — такая молодая, неужели не хочется закатиться куда-нибудь на целую ночь, погулять, попеть-поплясать?

— Но я не могу поздно ложиться, — с недоумением, что я не понимаю ее, модели, жизни и работы, отвечает она. — Мне надо быть в форме. У меня гимнастика, бег, плавание, теннис. Представляете, сколько это все занимает времени. И уж никак нельзя позже полуночи засыпать…

Я продолжаю настаивать: «Ну, неужели никогда не хочется все послать куда подальше и просто расслабиться?»

Она смотрит на меня своим очень умненьким-благоразумненьким взглядом и разъясняет мне, старому дураку, что манекенщица — это профессия, что надо уметь вживаться в образ, предложенный кутюрье, и находиться в нем сутками.

Ведь манекенщица — это не только показы и дефиле, это еще и фотографирование, фестивали, поездки. Манекенщица, особенно из такого дома, как Луи Ферро, всегда центре внимания, в объективах. Поэтому ни-ни. Режим, гимнастика, строгая диета. При этом она еще умудряется — о Боже! — посещать Сорбонну, работать над диссертацией, писать статьи на французском языке о правовых аспектах франшизы в России, бывать в музеях и художественных галереях. Она непостижимо нормальна, увы, так же, как недоступна.

Характер — кремень. Железная воля. Но она же — слабая женщина! «Очевидно, — продолжаю я выступать в своем амплуа Мефистофеля, — тебе часто приходится бывать в богемном обществе, в кругу тех людей, где царит вседозволенность…»

«Да, — отвечает Люба. — Я все время нахожусь в этом кругу. И надо уметь ему соответствовать. У меня есть там друзья и приятели, подруги, мы встречаемся. Но это, — она подыскивает слово, — нормально…»

Она не пьет «ни грамма спиртного, даже шампанского», не курит. Она удивительно целомудренна во всех своих манерах, суждениях, взглядах. Она совершенно сосредоточенно и серьезно заранее готовится к тому, чтобы стать идеальной женой и еще более идеальной матерью. Здоровой, прежде всего. Во всех отношениях.

— Твой любимый писатель?

— Достоевский.

— Твой любимый поэт?

— Ахматова. И Цветаева тоже. Я вообще очень люблю стихи и всегда, когда еду куда-нибудь беру с собой томик стихов…

Со всеми своими удачами и достижениями она терпеливо ждала своего женского счастья, прекрасного принца, который должен был явиться именно в тот момент, когда это предусмотрено в ее планах. И она дождалась этого принца. Им стал Алек Вильденштайн, чья баронская династия насчитывает 300 лет. С Фобург Сант-Оноре Люба переселилась в замок Мариенталь под Парижем. Она теперь не Ступакова, а Вильденштайн.

Встречаясь и беседуя с ней, я понял, что совершенно незаметно для нас всех в России поднимается качественно новое поколение россиян, свободных, целеустремленных, воспринимающих жизнь такой, как она есть, без идеологических и прочих иллюзий, и искренне уверенных в том, что быка надо брать за рога, счастье свое ковать самому и никогда ни у кого не сидеть на шее. При всей своей функциональности они, однако, не чужды романтики. Как-никак русская кровь сказывается. И в этом сила нашей нации.

Как-то я задал ей вопрос: «Кем ты себя ощущаешь: гражданкой мира, француженкой или все же русской?» Я знаю многих офранцузившихся русских женщин, которые воспринимают как наивысший комплимент фразу: «Да вы совсем не похожи на русскую». Эти дурочки всем видом своим говорят: «Вернуться в Россию? Да что я, сумасшедшая что ли?!»

Люба и здесь осталась верной себе: «Конечно, я ощущаю себя русской. Везде и всюду. Я не мыслю себя вне русской культуры, своего народа, своей Родины». Если у нее с Алеком будут дети, а они обязательно будут, она воспитает их по методу Никитиных и научит говорить по-русски.

Я видел, как на нее смотрят мужчины и молодые, и в возрасте. Глаза их широко раскрываются, а губы складываются в такую восторженную улыбку, что она очень смахивает на идиотскую. Красота — это все-таки, действительно, страшная сила.

Я целую ей на прощание ручку и, конечно же, улыбаюсь. Наверное, так же, как все.

 

Диалог с «Нострадамусом»

… Улица Ренуар идет по крутому правому берегу Сены, как бы отчеркивая границу парижского района Пасси. С давних пор, когда Пасси еще был деревенькой, здесь любили селиться писатели. Об этом свидетельствует сохранившийся до наших дней дом Бальзака на рю Ренуар, в котором создатель «Человеческой комедии» скрывался от кредиторов. После революции Пасси облюбовали русские писатели — эмигранты. Здесь жили или просто бывали Бунин, Цветаева, Гиппиус, Мережковский, Георгий Иванов, Ходасевич. Они говорили, что живут «на Пасях»…

Я поднимаюсь на самый верхний этаж старинного дома с ротондой на рю Ренуар, в котором живет Элен Каррер д Анкос. Прежде не особенно интересуясь ее биографией, я считал, что она — француженка. И только уже потом узнал, что имя ее напрямую связано с Россией не только в силу ее занятий советологией.

Ее книги «Разваливающаяся империя», «Ленин, революция и власть», «Десталинизация начинается», «Русское несчастье», «Слава наций», «Победоносная Россия» и другие принесли ей за последние 20 лет славу крупнейшего советолога не только во Франции, но и далеко за ее пределами.

В ноябре 1991 года Элен Каррер д'Анкос получила высшее признание для французского ученого и литератора — ее избрали во Французскую академию. Она заняла кресло, в котором до нее сидели Корнель, а затем Виктор Гюго. В приветственной речи академик Мишель Дрюон сказал: «Советологов много. Но Вас отличает от других Ваше личностное отношение и любовь, совмещенная с неимоверной жалостью к тому народу, которого судьба обрекла на “русское несчастье”».

На шпаге академика, которую создал француз грузинского происхождения, мастер Горджи специально для Элен Каррер д'Анкос, есть такие символы: андреевский флаг, Георгий Победоносец, поражающий дракона, Золотое Руно и галльский петух. Это символы России, Грузии и Франции.

Линия матери Элен Каррер д'Анкос восходит к графам Паниным: от Никиты Панина, ближайшего советника Екатерины II, до Софьи Паниной, единственной женщины с правительстве Керенского, министра по делам народного образования. Золотое Руно на ее шпаге — дань памяти отца, по происхождению грузина.

Среди ее предков (это по ее собственному утверждению, что некоторые ее родовитые соплеменники отрицают) — граф Алексей Орлов и его брат Григорий, фаворит Екатерины II и президент Российской академии, — удивительные все же бывают совпадения. Но это в судьбе Элен Каррер д'Анкос не единственное. Ее бабушка переводила в России на русский язык романы Жорж Санд. Могла ли она подумать, что ее внучка станет действительным членом Французской академии, той самой, где прозванные «бессмертными» академики со времен кардинала Мазарини творят великое таинство: раз в 60 лет издают академический словарь французского языка! И уж, конечно, не могло никому в голову прийти до революции, что в академики эту русскую аристократку будет принимать секретарь Французской академии Морис Дрюон, автор знаменитой серии исторических романов «Проклятые короли», но по происхождению тоже русский. А шпагу академика вручит ей Анри Труайя, признанный классик французской литературы, урожденный Лев Тарасов. И еще пошутит при этом: «Наших тут, кажется, уже многовато…»

… У нее очень живые глаза. Улыбка не покидает уголки ее рта. Она вся в делах: ожидает приезда своего внука, которому сегодня исполняется два года, и день рождения будут праздновать здесь, всей семьей, у нее, признанной главы семьи. При всем при том Елена Георгиевна — так она разрешила мне себя называть — одета безукоризненно, в почти обязательный для француженок пиджак-«тайер» канареечного цвета. И когда я попросил разрешения ее сфотографировать, она сказала: «Одну минуточку, я только накрашу губы…»

Я задаю ей вопрос за вопросом, и она отвечает, даже еще не дослушав вопрос до конца, будто считывает мои мысли:

— Вы — Академик, пожизненный член французской Академии. Что это означает для вас? Это работа? Должность? Символ статуса?..

— Я каждый четверг, если только не путешествую, работаю в Академии. Можно было бы, конечно, просто приходить на собрание ее членов каждый четверг, где говорят о том, как пересмотреть академический словарь французского языка. Это, в общем, всего полтора часа работы в неделю. А можно работать в комиссиях, где идет основная работа над словарем, целый рабочий день. Я выбрала второе, потому что люблю языки и для меня это страшно интересно. И к тому же чрезвычайно приятно.

Французская академия существует три с половиной века. В ней неизменно 40 человек. Это своего рода замкнутый клуб. Критерий здесь гениально прост: «бессмертными» должны быть люди и талантливые, и порядочные одновременно. Приятно все-таки, согласитесь, оставаться до смерти в кампании порядочных людей.

— Скажите, кем вы больше себя чувствуете: француженкой, русской, в вас есть и грузинская кровь. Что стало для вас определяющим: кровь, гражданство, культура, образ жизни?

— Родители воспитали меня, хотя и в Париже, но на русской почве. Мой отец был патриотом Грузии. Но он сам решил, что мне надо передать русскую культуру. Во мне поэтому две культуры, два языка. Конечно, и по гражданству, и по жизни я француженка. Но я себя чувствую, как в своей стихии, и в России, в русской культуре. С Грузией у меня более сложные отношения. Ведь я по-грузински не говорю.

— Как впервые состоялась ваша встреча с Родиной предков?

— Это было в 1955 году. Меня познакомили с одним сотрудником французского МИДа, который оказался внуком Плеханова. Во Франции никто не знал, кто такой вообще был Плеханов. А я знала. Однажды он предложил мне поехать в Россию в составе научной делегации. Я была тогда студенткой. В те времена мало кто ездил в Советский Союз, кроме разве что коммунистов.

Меня встретили в России, ну, скажем так, неласково. Вызвало подозрение, прежде всего, то, что я свободно говорю по-русски, а когда узнали, что я из семьи эмигрантов, то и вовсе ужаснулись. Приняли меня, наверное, за шпионку. Обидно было…

— Имена ваших предков тесно связаны с историей России. Есть ли у вас в связи с этим ностальгия по «памятным местам»?

— Я очень люблю Россию. И я этого раньше даже не знала. Первый раз она меня напугала. Слишком много там было Советского Союза и очень мало России. Но ностальгия была и тогда и есть сейчас, хотя и своеобразная. Я люблю большие города. Санкт-Петербург, Москву. В Москве у меня множество всяких любимых закоулочков… Я не стремлюсь идти по следам своих предков. Скорее, мои маршруты там определяет русская культура: я иду по следам Раскольникова, Чехова…

Элен Каррер д’Анкосс, урожденная Зурабишвили (род. 6 июля 1929, Париж), постоянный (пожизненный) секретарь Французской академии (избрана в 1999 году), историк, политолог, специалист по истории России. Сын — известный французский писатель Эмманюэль Каррер

— Почему вы занялись именно советологией?

— Меня интересовал не Древний Рим, а мир, в котором я живу. Коммунизм в то время был на подъеме. И тогда все спорили о том, докатится ли коммунистическая революция до Западной Европы. Вот я и занялась коммунизмом, потому что по своему интеллектуальному складу предпочитаю смотреть в будущее. И мне хотелось понять законы его развития и тем самым — срок его жизни. Так что и в этом плане, не говоря уже о русских и грузинских корнях, мой интерес к Советскому Союзу совершенно естественен.

— Что вы считаете отправной точкой в ваших трудах о Советском Союзе?

— XX съезд КПСС. Это было, как шок. Приоткрылась завеса, за которой я увидела перспективу. Я начала жадно читать. В том числе и русскую художественную литературу.

— Советских авторов?

— Живших в СССР. Потрясли меня «Доктор Живаго» Б. Пастернака и «Матренин двор» Солженицына. Я вдруг ощутила, что Россия жива, не убита…

— После того, как вы написали свою книгу «Разваливающаяся империя», вас стали называть Нострадамусом от советологии. Жизнь, увы, подтвердила ваш прогноз. А как встретили вашу книгу тогда, в 1978 году?

— Разошлась она огромным тиражом. Но ее атаковали и справа, и слева. В «Фигаро» написали, что я работаю на КГБ, потому что «дезинформирую» западный мир. С другой стороны, коммунисты обвинили меня в том, что я работаю на ЦРУ, потому что «клевещу» на СССР. Ну и, наконец, некоторые либеральные критики заявили, что я просто сумасшедшая, потому что никакого национального вопроса в СССР, по их мнению, просто не было. И даже когда началась перестройка, наметились центробежные тенденции, меня все еще спрашивали, ну где же ваши бунтующие мусульмане, малые народы? Сейчас, когда идет война на Кавказе, после кровавых драм в Средней Азии и особенно в Таджикистане, таких вопросов уже не задают.

Почему я пришла к этой книге? С моей первой диссертации, посвященной Бухаре в Российской империи и в первые годы Советской системы, меня волнует главный вопрос: что такое Россия, где она начинается и где кончается? На чем это все построено?

Начав со взаимоотношений между православными и мусульманскими народами в России, я сейчас к этому возвращаюсь, пытаюсь понять, куда пойдет дальше развитие отделившихся республик, как будут складываться их отношения с Россией, что станется с ней самой?

— Вы ищете ответ на то, кто мы: европейцы, азиаты, скифы, как говорил Блок, евразийцы?

— Я хочу понять, каков исторический интерес России. Она не может ориентироваться исключительно на европейский континент. Большей своей частью она расположена в Азии. И потому, скорее всего, ее будущее развитие определит ее двуконтинентальность. И не только я так думаю. Я встречалась с Назарбаевым. Он — умница. И мы с ним долго говорили. Важно, что он все же желает жить с Россией, а не без нее. И в этом я вижу какое-то окошко в будущее…

— Вы предрекли развал СССР за 13 лет до того, как это случилось. Вы действительно думали тогда, что это близкая реальность?

— Я не думала, что это будет так быстро, скажу честно. Мне казалось, что СССР просуществует до конца века. Но не одна я задумывалась о непрочности Советского Союза. И Амальрик написал книгу под названием «Доживет ли СССР до 1984 года?» Он ошибся всего на 7 лет.

В этих предсказаниях нет чуда. Есть анализ. Когда я только начинала изучать всю эту проблематику, документов в руках у меня было мало. Но я обратилась к истории Второй мировой войны. Там был уже какой-то момент развала. Но гитлеровская политика и свирепость, то, что фашисты повели себя на оккупированных территориях, как дикари… Может быть, это и спасло тогда Союз. Ведь на Украине поначалу их встретили многие хлебом-солью. Да и взаимоотношения других народов с немцами тоже заставляли меня задумываться о том, что «единство советского народа», о котором так уверенно писала всегда ваша печать, — это вовсе не аксиома.

И Ленин, и Сталин осуществили все это деление на национальные районы, области и республики настолько произвольно, что было с самого начала ясно многим: придет время, когда люди начнут это оспаривать.

Например, сейчас таджики открыто отрицают право узбеков владеть Самаркандом. И доказывают, что исторически они имеют на это право. Так, когда делили Среднюю Азию на республики, разве об этих претензиях не знали? Конечно, если бы был жив Сталин, никто бы не резал горло соседу. Да и при Горбачеве на первых порах. И тем не менее постсоветское кровопролитие — это результат того раздела России на национальные «улусы», авторами которого были большевики.

— Мог ли, по-вашему, Горбачев удержать Союз от распада? И хотел ли он его сохранить? Как вы вообще относитесь к Горбачеву?

— Поначалу Горбачев мне понравился. Мне казалось, что он начинает мирную реорганизацию Союза. Горбачев не хотел его ликвидировать. Я и сама не считала, что СССР необходимо было, скажем так, распустить. У меня никаких к тому же нет здесь личных интересов. Но я считала, что реорганизация его нужна. И, когда надо было двигаться к такой реорганизации, Горбачев начал пропускать момент за моментом. Примерно с 1989 года он, видимо, уже перестал что-либо понимать и считал, что надо просто удержать Союз, а в результате упустил момент, когда его все-таки можно было спасти. Из-за его упрямства в значительной мере ничего из этого не вышло.

Он ничего не понял в литовской истории. Я уже не говорю о грузинской истории. В общем, в один прекрасный день я поняла, что он — человек конченый. И надо смотреть в другую сторону. Я не могу, говоря о нем, оперировать категориями «люблю» или «не люблю». Но я могу доказать, что он не тот человек, которым люди на Западе хотят его видеть. У меня, поймите, нет никакой личной оппозиции к Горбачеву. Я рассматриваю его как историк. И именно поэтому считаю, что нам всем еще придется многое пересмотреть. Многое неясно мне, кстати, и в истории путча. В том числе и позиция Ельцина мне неясна. После путча Горбачев себя вел не лучшим образом. Он упустил момент, когда нужно было себя вести, как великому политику. И как интеллигентному человеку. Он держался за власть, когда от нее надо было с достоинством отказаться. И, если бы он именно так и поступил, в истории осталась бы о нем совершенно иная память. Ему надо вообще было либо вовремя уйти, либо быть более тонким политиком и сделать вид, что он уходит. Он не сделал ни того, ни другого. Сидел, как дурак, и говорил: нет, я не уйду. А затем это… то, что турки называют «базарлык». Эти разговоры о том, какую ему оставят машину, дачу и т. д. Неэлегантно это. Ельцин тоже тут повел себя не лучшим образом. В общем, оба они оказались не на высоте. И, наконец, эта история с Конституционным судом… Если уж человек сыграл такую историческую роль, то тут надо подумать немножко о себе как об исторической фигуре, о своей репутации, а не просто о своих личных, сиюминутных интересах. Но вот тут-то Горбачев и не смог, как говорят, преодолеть планку.

Тем не менее несмотря ни на что все же последняя революция в России была совершена в основном без крови. И это заслуга Горбачева. Когда-нибудь подлинная история Горбачева будет написана. Пока рано. Надо смотреть архивные документы, анализировать все заново. То, что публикуют сейчас, — это либо сплошная горбомания, либо ненависть к нему. Объективности нет.

— В своей книге «Слава наций» (1990 год) вы пришли к достаточно парадоксальному выводу, когда написали, что только развал СССР, если он произойдет, поможет входящим в него республикам понять сложившуюся у них историческую общность с Россией. Прошло немного времени после сговора в Беловежской пуще, а жизнь действительно подтверждает ваш вывод…

— В этой книге я писала, что Россия и другие нации уже не могли далее жить вместе в рамках прежнего Союза в условиях жесткого централизма. Перемены были неизбежны. Но я не считаю тем не менее, что Беловежская пуща ознаменовала собой конец процесса. История никогда не заканчивается таким образом. Я не скажу, что Союз возродится. Но в будущем, пусть не все бывшие республики, но часть их придут к новому альянсу. Здесь, конечно, многое определит то, какую роль сыграет Украина. Куда пойдет Казахстан. Особенно Украина. Есть на Западе силы, подталкивающие ее к окончательному разрыву с Россией. Украину воспринимают как европейское государство, ей сулят перспективу со временем вступить в Европейское сообщество. Россию же продолжают воспринимать как государство азиатское. И при этом Запад не понимает, что разрыв Украины с Россией был бы огромной трагедией не только для России, но и для всей Европы. Я согласна с Солженицыным. Все возможно для России, кроме разрыва с Украиной и Белоруссией. Россия без Украины — это историческая трагедия. Это означало бы, что граница Европы пройдет по русско-украинской, что Россию вытолкнули из Европы. Запад не понимает, какая это будет трагедия. И я боюсь, что Запад будет и впредь вести себя здесь весьма неосторожно. Я, кстати, именно поэтому стала советником Европейского банка реконструкции и развития. Я считаю, что смогу через него оказывать влияние, разъяснять, что неосторожную политику на этом направлении Западу следует остановить.

Я была в Грузии после того, как она стала независимой, и долго говорила с Шеварднадзе. Он понимает, что Грузия не может жить одна, она должна найти какую-то форму связи с Россией, хотя с этим моим тезисом явно не согласится грузинская эмиграция. Возможно, что Узбекистан, Таджикистан пойдут по другому пути. Время покажет…

— Какие сценарии развития нынешнего СНГ вы считаете наиболее вероятными?

— Я не верю в реинтеграцию бывших советских республик в Новый Союз. Скорее, они создадут нечто напоминающее «Общий рынок» в Западной Европе. Им придется решать и территориальные вопросы, самые трудные. Нельзя все время все откладывать на потом. Не получится. Возьмите, например, крымский вопрос. Россия без Крыма — это что-то все-таки не совсем нормальное. И почему Крым при Хрущеве был приписан к Украине, никому не известно. Это была глупость и большая. Надо будет решать этот вопрос. Решать и вопрос крымских татар. Нельзя ведь просто так игнорировать историю России двухсот последних лет.

Так что все это пока — переходный этап. И в этом свете надо рассматривать все явления сегодняшнего периода. Нет ничего стабильного. Я не исключаю даже, что и России придется пересмотреть свои границы. Одно дело — Татарстан. Казань уже более четырех веков живет в составе России и в российской организации. Четыре-пять веков — это уже необратимо. Но Кавказ — это немногим более века. Там каждый еще себя мнит Шамилем. И тут никакой совместной жизни, я думаю, не будет. Какую-то реорганизацию придется принять, чтобы избежать ежедневных войн.

— В одной из своих последних книг «Победоносная Россия» вы говорите о России будущего, о ее возрождении как великой державы. Что питает эти ваши надежды? Какой вы видите будущую Россию?

— Россия — это историческое государство и историческая нация одновременно. Есть нации, которые, достигнув своего предела, распадаются на маленькие страны. У России, видимо, другая судьба. У нее огромные территории и богатства, хотя их пока и не могут рационально использовать. Различные народы, живущие в составе России, исторически объединены. Общая судьба их связывает много веков. Россия, несмотря на нынешнюю разруху, это не третий мир, а страна развитая. Население ее в массе своей образованно. И хотя народ долго подвергали идеологической обработке, люди на родине моих предков нормальные. На Западе это не всегда понимают. Здесь судят о России по фильмам Лунгина «Такси блюз», и «Луна-парк». Но это — большой город, а не вся страна. Такие фильмы можно сделать и о Франции.

Нельзя абсолютизировать понятия и мыслить стереотипами. Я верю в будущее России и ее народ, который единственно и может возродить ее величие. Для этого у России есть все возможности. Без нее не будет европейского континента. Я считаю, что европейцам надо сейчас как можно активнее прийти на помощь бывшим социалистическим странам. И, в первую очередь, России. Это и их обязанность и долг.

— Вам приходится принимать участие в различных форумах, на которых обсуждается вопрос о помощи России. Какое у вас сложилось впечатление? Готов Запад помогать России вновь встать на ноги, либо он не хочет видеть ее великой, а предпочитает, чтобы она распалась на мелкие княжества и волости, чтобы так было ее удобнее эксплуатировать?

— У Запада сейчас нет ясной доктрины. О помощи говорят все время, но как в опере, где поют «Мы идем, идем!», а все стоят на месте. Помощь пока очень маленькая. И европейские страны, которые, в первую очередь, должны быть в этом заинтересованы, чувствуют себя с Россией неуютно. Здесь не понимают, что такое Россия. Для многих это какой-то зверь. Советский Союз — то было нечто пугающее, но зато знакомое, привычное. На Западе по-моему просто до сих пор не поняли, что Россия существует. Не Советский Союз, а Россия. И они считают, что раз Союз развалился, то и Россия должна развалиться. Вместе с тем заявляют, что Украина не должна развалиться.

Япония поставила вопрос о роли азиатских стран. Она готова помогать именно азиатским странам на территории бывшего СССР. Видимо, речь вообще идет о каком-то новом блоке азиатских стран, который может представлять потенциально немалую угрозу для европейского мира. Запад должен понять, анализируя такого рода процессы, что Россия — это часть Европы, что разлагать ее по кускам — не дело, ибо это в конечном итоге ударит по самой же Европе. Азиатские страны пошли вперед, и они Европе подарков делать не будут. А России нужно куда-то прописаться. Я считаю, что в интересах Европы помочь как можно быстрее поставить Россию на ноги. В этом отношении я оптимистка. И именно поэтому говорила в своей книге о Великой России. Я могу только в хронологии ошибиться. Но, в общем, я права. В конце XIX века Россия показала огромный динамизм. Ее развитие было изумительным. Этого никто не ожидал. Это показало, какой гигантский потенциал есть у русского народа. Страна — великая.

…Мы не раз встречались и говорили с Элен Каррер д’Анкос и после той нашей первой беседы у нее дома на рю Ренуар. Она во многом оказалась права, предсказав почти все основные этапы развития России после 1991 года. Не зря ее прозвали Нострадамусом. Самое главное ее предсказание, однако, не в этом.

Элен Каррер д’Анкос считает, что демократическая система, капитализм, установились в России окончательно и необратимо.

«Русские, — говорила она мне, — нормальные люди. Они не глупее других и также способны воспринимать демократию, как и другие. В конце концов, в истории России демократические начала были еще в XII веке».

 

Россия Питера Устинова

Папа Юмора и Изящной Словесности

Про Питера Устинова уже при его жизни говорили как о великом актере, драматурге, писателе. Его я знаю давно. Мы с ним встречались не раз в Париже еще в 80-е годы. Он родился в Лондоне в 1921 году, в семье журналиста, наполовину русского, наполовину немца. Его мать из рода Бенуа, французских простолюдинов, получивших дворянство в России. Он написал 23 пьесы, среди которых у нас более всего известны «Любовь четырех полковников» и «На полпути к вершине», сценарии для 9 фильмов и 13 книг. Он сыграл главные роли в 40 фильмах и в 20 пьесах, поставил сам 8 фильмов, столько же пьес и 14 оперных спектаклей. Он ученый, исследователь, он был ректором университета в Данди и в Дерхеме (Англия). Он был возведен в ранг пэра Англии самой английской королевой и потому именуется сэр Питер. Я никогда не мог, однако, представить себе, что его изберут еще и папой. Но не папой римским, а Папой Юмора и Изящной Словесности.

Случилось это так. Он позвонил и узнал, в Париже ли я. Сказал, что будет сюрприз. А затем через два дня я получил приглашение на торжественный прием по случаю избрания Питера Устинова вышеобозначенным «Папой» на бланке «Chateau Pape-Clement», на котором замок, знакомый мне только по бутылкам роскошного вина Grave, был вытеснен романтическим силуэтом над перекрещенными позолоченными ключами с наложенной на них папской тиарой. Это до сих пор символ замка, который действительно принадлежал в Средние века папе Клементу V.

Сэр Питер Александр Устинов (1921–2004) — британский актер театра и кино, кинорежиссер, постановщик опер и драматических спектаклей, драматург, сценарист, писатель, газетный и журнальный колумнист, теле- и радиоведущий, продюсер. Лауреат премий «Оскар», «Эмми», «Грэмми», «BAFTA», командор ордена Британской империи, рыцарь-бакалавр

Пока в ресторане роскошного отеля «Плаза Атен» собирались и рассаживались гости, приглашенные, как и ваш покорный слуга, на чествование нового папы, виноделы из Грава рассказали мне об истории их знаменитого замка и о винах их района. В значительной мере история эта связана с папой Клементом V. Это имя принял в 1305 году архиепископ Бордо Бертран Гот. Резиденция пап была тогда не в Риме, а во французском городе Авиньоне и выборы нового папы не могли обойтись без тогдашнего короля Франции Филиппа Красивого. Филипп подарил новому папе обширный домен в районе Грав вместе с замком, который тот и назвал «Папа Клемент» (Отсюда и название замка и производимого в нем вина — «Chateau Pape-Clement»). Новый папа был человеком, весьма хозяйственным, прекрасным виноделом. Он самолично проверял посадки новой лозы, все колышки, жерди и подпорки, поддерживавшие виноградные кусты на его виноградниках, следил за изготовлением бочек, как и за всем процессом изготовления вина. Качество вина, конечно, от этого лишь улучшалось. Впервые при дворе Папы в Авиньоне пили грав. Это вино особое.

Бернар Магре, нынешний владелец «Шато Пап-Клеман» с 1992 года, присуждает титул «папы» выдающимся людям, добившимся первостепенных успехов в той или иной области. В 1993 году Папой Сигар был избран Зино Давидов. Мстислав Ростропович стал в 1994 году Папой Музыки. В 1995 году знаменитый Ив Кусто, ныне покойный, был возведен на престол Папы Моря. А затем в 1996-м настала и очередь Питера Устинова.

В «Плаза Атен» собрался весь французский «бомонд». Кого там только не было. Писатели, актеры, телеведущие, кинорежиссеры, академики. Рай для любителей автографов. Я поймал себя на мысли, что все же трудно внутренне не ахнуть, даже при нашей журналистской профессии, когда вдруг видишь рядом таких людей, как Жак-Ив Кусто, Робер Оссейн и Питер Устинов. Питер был великолепен. Он произнес прекрасную, думаю, наполовину сымпровизированную речь о пользе юмора, который, как и хорошее вино, не только сближает людей, но и продляет им жизнь. После великолепного под грав «Chateau Раре-Clemant» ужина новому Папе пришлось позировать для фото и телевизионных съемок. Устинов явно этим тяготился. Когда жар юпитеров рассеялся, я подошел к нему и спросил, сумеет ли он совместить со всеми своими многочисленными обязанности еще и роль Папы Юмора и Изящной словесности. Он ответил: «Я попробую, Владимир. Мне просто надо будет для этого немного больше спать, чем сейчас. И открывать ночью в доме помимо всех форточек, как я это делаю обычно, еще и балконную дверь». Не зря все же его избрали Папой Юмора.

Я спрашиваю, что он думает о вине Папы Клемента? Устинов загадочно улыбается и говорит: «Вино великолепное. Особенно 1989 года. И как человек с французской кровью, я предпочитаю красное вино. Но в силу своего происхождения из русских дворян Бенуа, а предки моей матери получили дворянство в России, я все же люблю вино белое. Приезжайте ко мне в Швейцарию, угощу вас вином со своего виноградника».

«Как еще и это? Когда же вы все успеваете?» — «Все очень просто, — ответил он. — Отдыхая от одного дела, делаю все другие. Помните, как я давал вам свое интервью, опубликованное в “Правде”?»

Я вспомнил это интервью, датированное 1988-м годом. Действительно, оно было уникальным.

На полпути к консульству.

… Внутренний дворик разделяет многоквартирный дом на рю Винез в престижном парижском районе Пасси на две части, и, если бы не консьерж, я не сразу бы разобрался, в каком именно лифте надо мне подниматься на искомый третий этаж.

— Вам господина Устинова? — осведомился консьерж. — А вы с ним договаривались?

— Договаривались, договаривались! — послышалось из раскрывшего двери лифта, и в вестибюле появился Питер Устинов собственной персоной, улыбающийся давно знакомой мне по его фильмам «Билли Бад» и «Багдадский вор» улыбкой.

— Ради бога извините, — сказал он, — но я должен срочно ехать в советское консульство. За визой. И еще мне надо заехать в одно место за телеграммой, в которой подтверждают, что меня приглашает в Москву «Мосфильм», где решили снять фильм по моей книге. Так что наше интервью придется перенести на другой день…

— У меня есть такое предложение, — ответил я Устинову. — Мы едем за телеграммой и в консульство на моей машине. А по дороге вы отвечаете на мои вопросы. Договорились?

Он согласился. И, сев ко мне в машину, покорно взял в руки мой диктофон. Так началось это необычное интервью, которое продолжалось с перерывами в машине, в консульстве, во время нашей прогулки по улицам Парижа и даже в фотоателье, куда он зашел сфотографироваться на визу.

У фотографа он сказал: «Когда я прохожу мимо витрин фотостудий, в какой бы стране я ни был, я всегда поражаюсь, насколько люди похожи друг на друга. Все люди. Все земляне. По фотографии на паспорт, например, можно определить только расовую принадлежность человека, но практически невозможно узнать, в какой стране он живет…»

— Я где-то читал, что антропологи выявили 12 типов людских лиц, которые встречаются во всех расах. Мне, однако, никогда не приходило в голову проверить, так ли это, у профессионального фотографа. Я, например, плохо различаю африканские лица или, скажем, японцев. Мне они все кажутся одетыми в униформу…

— Не скажите. При всей похожести люди не теряют своей индивидуальности. Я помню, когда меня призвали в армию, у нас отобрали гражданскую одежду. Но вот парадокс: индивидуальность из нас буквально фонтаном забила, едва нас всех одели в униформу. Я думаю, что это естественная человеческая реакция на попытки всех сделать одинаковыми…

— То же самое происходит, когда человека заставляют «жить, как все» или же когда одна нация приглашает все остальные жить, как она, не признавая за другими права на индивидуальность. Вот тут начинаются проблемы. Хотя и в обычаях, нравах у землян тоже много общего. Например, у русских и американцев…

— Верно. Но вот когда я попытался сказать, что и русские такие же люди, как все, то это вызвало у многих здесь, на Западе, резко негативную реакцию.

— Вы имеете в виду вашу книгу о России?

— Не только. И мой шестичасовой фильм о России тоже. Я его сделал с помощью одной западногерманской фирмы — никто больше не брался за это, считали, что я слишком дружелюбно настроен по отношению к русским. Заметьте, это было еще при Черненко…

Фильм имел успех оглушительный. Даже американцы, которые говорили, причем с самого начала, что я «некритичен», хотя это и не так, купили его. Вы написали книгу «Моя Россия», где с большой симпатией пишете о русских, о вашей исторической родине. Эту книгу в Англии, например, встретили в штыки, да и не только там. Чем это объясняется? Закостенелым антисоветизмом? Русофобией?

— Уже одни размеры России заставляют людей нервничать. На Западе всегда боялись ее потенциала. Боялись, что она вдруг возьмет и всей своей силищей навалится на остальную Европу.

Может быть, именно эти страхи и породили миф о «российском экспансионизме».

Между тем русские никогда этим не грешили. Если они когда и приходили с оружием в Западную Европу, то только по приглашению своих союзников. Ну а что касается экспорта идеологии, идей, то кто их в наше время не экспортирует. Возьмите культурную экспансию США, других стран.

Запад многого в России не понимает. Как только в СССР начались националистические выступления в Армении, в других местах, у нас тут же объявили, что «Россия вот-вот развалится», потому что «завоеванные царями народы хотят независимости». Но русские и при царях никого не завоевывали, даже когда у них был шанс это сделать. Возьмите хотя бы историю их краткого пребывания на Гавайях — побыли и ушли. И Аляску тоже продали. Подавляющее большинство народов Советского Союзе в свое время вошли в состав России по собственной доброй воле. И именно поэтому ваши движения за автономию в большинстве своем не сепаратисты. Они, скорее, сродни тем националистическим группам и партиям, которые есть, например, среди бретонцев (во Франции), басков (во Франции и Испании), шотландцев (в Великобритании) и т. д.

Наконец, на Западе не хотят понять, что у русских в силу самой их истории — а на них все время нападали извне, и чаще всего с Запада, — существует естественное стремление максимально защитить себя и свою независимость от любого агрессора. Отсюда и ядерное оружие, и ракеты. Я никогда не верил, что это накоплено для нападения на Запад.

— К сожалению, так, как вы, на Западе мало кто думал до сих пор…

— Да, и до сих пор, к сожалению, говорят о «советской угрозе», хотя в агрессивность русских сейчас уже как раз мало кто верит. Разве что французские обыватели. Но у них для этого особые причины.

Интересно, какие же?

Устинову, видно, хочется разбавить разговор на политические темы юмором и он тут же реагирует:

— Причин много. В том числе и чисто гастрономические. Дело в том, что русский царь Александр I еще в начале прошлого века неудачно пошутил, сказав, что его казаки, которые вошли в Париж после разгрома Наполеона, потому разбили свои биваки на Елисейских полях и варят там пищу в походных кухнях, что им не нравится, как французы готовят. Большего оскорбления французу нанести невозможно. Наверное, именно поэтому французский обыватель, повторяя легенду об «экспансионизме русских», забывает о том, что это Наполеон напал на Россию, а не наоборот. Об этом вообще давно забыли. А вот о казаках до сих пор помнят. И когда начинаешь говорить о миролюбии русских, тут же найдется какой-нибудь эрудит, который скажет: «А вы знаете, что русские казаки стояли на Елисейских полях?!»

— Да, Европе всегда вроде бы хотелось вовлечь Россию в западное сообщество, а сделать это не давал панический страх перед тем, что вдруг это действительно произойдет? Поэтому то протянут нам руку, то спрячут ее за спину. А предлог всегда найдется. Вчера это был «русский экспансионизм», потом — «советская угроза», сегодня — «нарушение прав человека». Что завтра?

Что касается прав человека, то тут основания для критики в ваш адрес, надо признать, были. Хотя, конечно, не правы те, кто полагает, будто русский народ нуждается в постоянных поучениях на этот счет. Я слышал утверждения, будто русские инстинктивно не приемлют права человека. Но это бред. Я приведу только один пример. Когда в 1960 году американец Пауэрс, пилот самолета V-2, был, сбит над территорией СССР, то в самом дальнем, как говорят, медвежьем углу России, на который он буквально с неба свалился, люди, его обнаружившие, отнеслись к нему, как к пострадавшему человеку. Я не уверен, что с такой же терпимостью в то время отнеслись бы в США к советскому пилоту, свались он с неба где-нибудь посередине Америки. Это говорит, прежде всего, об органическом уважении простого русского человека к правам других, к правам человека в самом широком плане.

Очевидно, это связано и с традиционным для русских поиском смысла жизни. В чем-то это влияние религии, с которой началось развитие искусства и литературы, вообще культуры в России. И не без влияния религии в русском национальном сознании сформировалось то отношение к искусству, которое мой двоюродный дед Александр Бенуа назвал в своей книге «благочестивым». Это очень четкое слово.

Вместе с тем Россия всегда была ну как бы вне всего, и Запад воспринимал ее подобно пассажирам экспресса, наблюдающим за человеком, бегущим за поездом без всякой надежды его догнать…

— И по сей день нас воспринимают так же?

Перефразируя древних, скажу так: по мере того, как вы меняетесь, меняется и отношение к вам.

 

Тайны семейных корней

… Я неудачно притормозил, и водитель огромного «мерседеса» меня буквально обсигналил, выражая тем самым свое недовольство моим поведением на дороге. Этого ему показалось мало, и у светофора он меня догнал и высказал мне свое «Пфэ!» уже устно. Сам он при этом так разволновался, что весь покрылся красными пятнами, и, увидев мою сочувственную улыбку, обозлился еще больше, да так газанул, когда дали зеленый, что едва не врезался в грузовик.

— Знаете, — прокомментировал эту сцену Устинов, продолжая свои рассуждения о враждебно к нам настроенных людях, — многие считают, что врага иметь хорошо, полезно. По их убеждению, это обостряет инстинкты и быстроту реакции, способствует деловой активности и помогает понять, где ты находишься. Есть люди, которые просто жить не могут без внешнего врага.

— Может быть, это все-таки от непонимания. Вот ведь даже Черчилль говорил о России как о секрете, завернутом в загадку и укрытом непроницаемой тайной.

— Это, на мой взгляд, мистика. Россию надо изучать по-настоящему, чтобы ее понять. А интерес к этому сейчас огромен. Я получил сотни писем после своего фильма о русских, и ни в одном из них не было укоров в мой адрес за симпатии к русским.

Говоря о загадках. Ответьте на такую: как вы обнаружили свои русские корни?

— История нашей семьи весьма забавна. Недавно советское посольство в Лондоне переслало мне целую кипу документов. Их переправила в Англию одна женщина, которая занимается научно-исследовательской работой в Саратове. В историческом архиве этого города она разыскала очень много данных о нашей семье. В том числе и рисунок моего прапрадеда, приписываемый А. С. Пушкину. Впрочем, это, скорее, карикатура. Прислали также и рисунок того дома, в котором мои предки жили в Саратове. Судя по всему, наш род пошел из Царицына, нынешнего Волгограда. Именно оттуда мой прадед двинулся в Сибирь. Легенда утверждает, что он, хотя и не был грузином, прожил не то 108, не то 113 лет. И говорят, что он к тому же был совсем не худой…

Устинов выразительно поглаживает себя по похожему на прадедушкин животик и смеется:

— А мне, кстати, пока всего 68! Уж я своего шанса перегнать предка не упущу. — Отхохотавшись, он продолжает рассказ: — Мой дед дослужился до офицера-кавалергарда, был весьма остер на язык и своих взглядов, кстати, достаточно радикальных, не скрывал. Он дружил со многими выдающимися людьми того времени, в том числе с Мусоргским. Во время каких-то маневров он упал с лошади и повредил себе позвоночник, так что на долгие годы остался прикованным к постели. А это, признайте, в тот век, когда не было телевидения, нелегко вынести. В результате он полюбил девушку, которая ухаживала за ним. А она была из немцев Поволжья, семья ее жила в Покровске, нынешнем Энгельсе. Любовь была такая, что он даже принял лютеранство. В России того времени православному, да тем более дворянину и офицеру, такое не прощалось. Дед был разжалован и по приказу государя-императора выслан на 40 лет из пределов России в ссылку. Так он стал гражданином существовавшего тогда княжества Вюртемберг. И поэтому мой отец не говорил по-русски.

— А вы говорите?

— Отшен плоко. Так вот, там моя несостоявшаяся бабушка на своей исторической родине деда бросила и сбежала в Австралию с капитаном дальнего плавания. Я на нее зла не держу за это, ибо дед к тому времени уже поправился. Может быть, именно поэтому я до сих пор переписываюсь с ее детьми от того, другого деда…

— А что же наш кавалергард? Вернулся в Россию?

— Не сразу. Под конец жизни он стал очень религиозным человеком и переселился в Палестину. И там, несмотря на то, что он все еще по указу царя находился в ссылке, его сделали почетным консулом в Иерусалиме, и он занимался делами русских монахов.

«Лучше Франции ничего пока не придумано».

(Шарль де Голль)

Вернулся он в Россию, как только началась Первая мировая война, успев до этого жениться второй раз — на моей бабушке, которая наполовину была эфиопкой. Он заявил, хотя уже был в преклонном возрасте, что раз России угрожает опасность, желает немедленно вернуться в свой полк, где он числился по указу царя все же не в отставке, а в резерве. Это, если хотите, пример «русского фанатизма». Умер он в Пскове в возрасте 80 лет. И как раз началась революция…

— А ваш отец приехал в Россию с ним?

— Да нет. Он же был гражданином Вюртемберга до аншлюса и впоследствии стал офицером немецкой армии. России он совершенно не знал. И только после войны решил поехать туда в первый раз в своей жизни, надеясь найти родителей. Дед, как я уже сказал, умер к тому времени. Мать и сестру отца арестовало ЧК, и они сидели в тюрьме в Пскове. Никто не знал там, что с ними делать. С помощью русского комиссара отцу все же удалось освободить их из тюрьмы и получить проездные документы, по которым он вывез родных в Каир через Стамбул. Гораздо позже они стали с этим комиссаром друзьями уже в Лондоне, куда тот был назначен советским послом. Имя этого комиссара — Майский. Да, я забыл, что по пути в Каир мой папа задержался на две недели в Петрограде, где встретил мою мать и на ней женился. К венчанию оба они «шикарно» оделись. Мама венчалась в ночной рубашке своей бабушки, а отец — в спортивном костюме. Скоро произвели и меня на свет, что случилось уже в Лондоне, где отец работал корреспондентом немецкого телеграфного агентства.

Незадолго до войны отцу предложили работу пресс-атташе в посольстве Германии в Англии. Но вскоре МИД Германии возглавил Риббентроп, который потребовал от всех проверки на расовую чистоту. Ну, с нашей русской и тем более эфиопской кровью на звание арийца рассчитывать просто не приходилось. Короче говоря, отец возмутился и ушел из посольства, хлопнув дверью. Я узнал об этом во время занятий в школе, где сидел за одной партой с сыном фон Риббентропа. На следующий день из Берлина пришла телеграмма, в которой МИД Германии требовал, чтобы отец срочно вернулся в Берлин. Можно было догадаться, что его ждал минимум концлагерь. Отцу ничего не оставалось, кроме как попросить убежища в Англии. Так он, а значит, и вся наша семья, стали гражданами Великобритании.

— Со сколькими же странами связан ваш род Устиновых?

— Я не подсчитывал. Отец был немцем, а стал английским подданным. Его брат был убит во время Первой мировой войны, как немецкий офицер. Другой его брат — гражданин Канады, но живет в Лос-Анджелесе. Самый младший брат — аргентинец, а сестра отца, моя тетка, — ливанка. Ну а я сам женат на француженке, а вы знаете, что, по мнению француженок, женщина может жить только в одном городе мира — это в Париже. Вот именно поэтому, хотя я сам и предпочитаю жить в Швейцарии, я подолгу живу во Франции и реже — в Англии. Но все это для меня — дело не первостепенной важности, где кто живет, какого кто гражданства. Мое отношение к России тем более этим не определяется. Я внутренне ощущаю свою с ней связь. И особенно когда пишу пьесы и книги. Вот, например, у вас Театр имени Моссовета поставил мою пьесу «На полпути к вершине». Так вот, русские актеры сыграли ее лучше, чем кто-либо другой на Западе. И я, может быть, именно тогда понял, что я русский писатель по своему мироощущению…

 

Диалог с Богом

— Русский писатель для вас, следовательно, категория скорее духовная, чем чисто национальная…

— И да, и нет. Я приведу вам один пример. В моем сериале есть диалог с Достоевским, которого играет русский актер. И я спрашиваю Достоевского: «Должно быть, у вас много горечи на душе после того, как эти идиоты сослали вас на четыре года в Сибирь и затем заставили служить солдатом в армии еще восемь лет?»

Достоевский смотрит на меня с удивлением и говорит:

«Да, я признаю, что они идиоты. Но я их не виню, так как они дали мне все мои сюжеты, всех моих героев…» Это чисто русское. Это мало кто понимает…

На Елисейских полях неподалеку от отделения Аэрофлота к нам подошел седой старик — парижский вариант Мельника из «Русалки» — и, протягивая нам отпечатанные на ротаторе листочки, сказал: «Господа, совсем недорого, купите, не пожалеете, прекрасные стихи. Вот послушайте…» Он принялся читать, кстати, действительно, неплохие стихи. Толпа обтекала его. Изредка бросали монету. Стихов же никто не брал. Устинов сказал:

— Мне иногда в голову приходила такая мысль: на Руси издавна преследовали творческую интеллигенцию именно потому, что русские, как ни один другой народ, чрезвычайно серьезно относятся к своей литературе и своему искусству. В других обществах на писателей, например, всем просто наплевать. Я поясню. Допустим, кто-то из ваших известных поэтов, ну, например, Вознесенский, вздумает почитать свои стихи на улице. Что тут произойдет?! Соберется толпа, перекроет улицу. Милиционеру придется направлять транспорт в объезд. Правда, есть риск, что милиционер с этой задачей не справится, так как при первом же удобном случае отвлечется от своих дел, чтобы послушать поэта. На Западе такое невозможно. Тут творческую интеллигенцию высоко не ставят.

— Я бы этого не сказал о Франции, здесь к ней относятся, пожалуй, как нигде серьезно.

— По внешним признакам да. Здесь писатели нередко становятся даже министрами. Например, Мальро, Ламартин. Им нравилось, когда их звали не господин писатель, а господин министр. Это вряд ли где еще может иметь место в Европе, кроме Франции. Но быть министром, на мой взгляд, — это не лучшее, что может сделать писатель.

— Ваши родственники, в частности по линии Бенуа, самым тесным образом связаны с русским искусством. По многим причинам реальных его богатств, разбросанных по всему миру в результате революционных бурь и войн, а то и попросту разворованных, мы себе пока что в полном объеме не представляем. Есть к тому же и великие имена, просто волюнтаристски вычеркнутые из нашего культурного наследия. Сейчас наступила пора, как говорится в «Екклезиасте», «собирать камни». Какова, на ваш взгляд, в этом роль тех, кто хранит наши культурные традиции в русском зарубежье?

— Для меня этот процесс «собирания камней» чрезвычайно важен. Я присутствовал на открытии музея Бенуа в Петродворце, в здании, которое принадлежало моему прапрадеду. Те, кто в Советском Союзе работали над реставрацией нашего семейного особняка, проделали огромную работу. Они украсили его многочисленными гербами семьи. И это было поистине удивительно, ибо Бенуа были крестьянами, и первый из них в нашем роду был просто неграмотным, как многие крестьяне до Французской революции. Но затем они образовались настолько, что сами стали учительствовать, и в этом качестве один из них приехал в Россию. Как раз во время Французской революции. И дворянство Бенуа получили в России, причем на их гербе была изображена едва ли не роялистская символика. Я думал, что существует не более 30 потомков тех Бенуа, а их прибыло 160 человек в Петродворец. Многие из них здесь, на Западе, занимают весьма солидное положение. И наш род в этом отношении, хотя и уникален, но все же не единственный.

Русская интеллигенция в эмиграции оставалась, как правило, верной не только русской культуре. Она обогатила мировую культуру, мировую науку. Это люди по-настоящему, по-русски талантливые, которыми могут равно гордиться и Россия, и те страны, гражданами которых они волей судеб стали. Вот я только что снялся в фильме о Великой французской революции в роли Мирабо. Знаете, кто этот фильм поставил? Саня… Режиссер Александр Мнушкин. Ему, кстати, 83 года. А фильм сделал потрясающий. Он идет почти шесть часов и обошелся в 50 миллионов долларов. Надо думать, что французы такое доверили бы далеко не каждому…

— Вы сказали, что по мере наших перемен меняется и отношение к нам. Ну а к вам меняется ли отношение у русских эмигрантов, которые вас, мягко говоря, не жаловали за ваши, как они считали, незаслуженно лестные отзывы о Советском Союзе?

— Когда я решил впервые поехать в СССР, моя мать заклинала меня этого не делать. Она вспоминала революцию и все, что ей пришлось пережить в ЧК. Если бы у нас разговор происходил сейчас или так году в 1982-м, я бы смог ее успокоить, приведя слова Грэма Грина. Когда Брежнева сменил Андропов, он сказал: «Я так и думал, что КГБ возьмется за спасение России…» А когда его спросили, почему он пришел к такому выводу, Грин ответил: «Тот, кто наблюдает, не может не замечать…»

— Ваш первый визит в СССР, кажется, пришелся на начало 60-х?

— Да. В 1963 году я сделал фильм «Билли Бад», который вашему Министерству культуры понравился, и меня, хоть и с опозданием, пригласили для участия в Московском кинофестивале. Тогда, я помню, в Лондоне в советском консульстве меня спросили: «Устинов — это ваша настоящая фамилия?» Я не удержался и ответил: «А что, лучше ее поменять?» Думал, что мне визы после этого не дадут. Но дали. Сейчас эти наши тогдашние страхи кажутся анекдотичными.

В 1987 году я был приглашен в Москву на форум творческой интеллигенции. Когда я оттуда вернулся, меня пригласила выступить французская телепрограмма «Антенн-2». Я рассказал обо всем, что видел и слышал в Москве, и этим вызвал весьма неприятную для меня реакцию ведущей передачи, которая мне просто откровенно хамила. Она попыталась представить меня телезрителям как некоего наивного дурачка, после чего руководству этого телеканала пришлось приносить мне извинения. Я уже не говорю о массе людей, выразивших мне сочувствие по телефону. Так вот, прошло с тех пор совсем немного времени. И вот накануне визита Горбачева в Париж (речь идет о визите с 4 по 6 июля 1989 г. — В. Б.) та же самая «Антенн-2» показала о Советском Союзе чрезвычайно доброжелательную передачу. По-своему это означало и изменение отношения лично ко мне: все больше людей, в том числе и русские эмигранты, убеждаются, что я во многих своих оценках был прав.

— Вы написали немало книг, сыграли множество ролей. Что вам самому нравится больше всего?

— Новая роль и новая книга. Старыми достижениями жить нельзя. Когда успокаиваешься на достигнутом, уже больше ничего не достигнешь.

…Смеркалось, когда мы вернулись на рю Винез. Виза была получена, билеты на самолет заказаны, и интервью само по себе как-то взято. В голове уже вертелись заголовки типа «Питер Устинов — русский гражданин мира…». Быть может, я так бы и озаглавил это интервью, не спроси я его напоследок, а о чем его новая книга. И вдруг он улыбнулся такой пиквикской улыбкой и сказал: «Мне очень трудно вам рассказать о чем. Могу только прочитать первые строчки:

«Назовите вашу фамилию», — сказал консьерж отеля вошедшему. «Бог…» — «Значит, с двумя «г»?» — спросил консьерж, не поднимая головы. «Нет, только с одним «г», — сказал старик. «Довольно-таки необычное имя», — сказал консьерж. «Мне говорили, что уникальное», — сказал старик, не в силах скрыть того, насколько его все это забавляет…»

«Вот и все», — сказал все с той же улыбкой Устинов. И по тому, как он наслаждался звучанием каждого слова в этом рафинированно-английском пассаже, приглашая меня не спешить с оценками будущего романа по маленькому отрывку, а просто посмаковать вместе с ним эти вкусные, сочные строчки, было ясно, что он все-таки настоящий англичанин, хотя и с такими глубокими русскими корнями, которыми не всякий наш соотечественник сможет похвастаться. А может ли англичанин быть русским, если он даже не живет на русской земле? Загадка русской души уже в который раз ускользнула от меня. Может быть, потому, что у каждого из нас в душе — своя Россия. И ее тоже, как и всю Россию целиком, умом не понять и никаким аршином не измерить…