Философы и писатели создали множество разнообразных утопий, возможно, все, какие только может вообразить человек. В некоторых из них торжествуют социализм и равенство, в некоторых — иерархия и диктатура. В одних злодеи истребляются, в других люди вообще не совершают преступлений. Иногда такими обществами управляют мужчины, иногда — женщины, иногда представители противоположного пола просто

отсутствуют или изгоняются. Впрочем, в жизни большинства придуманных сообществ секс играет очень важную роль. Фактически все авторы демонстрируют, что они не согласны с доктором Панглосом, персонажем Кандида Вольтера, утверждавшим, что мы живем в лучшем из миров, и это можно легко связать с особенностями самого жанра, поскольку одно из определений слова утопия — «страна, которой нет».

В истории было не так уж много попыток воплотить утопию в жизнь, и все эти начинания заканчивались трагически или даже убого. Например, гражданская война в Англии XVII века, ставшая поводом для написания Левиафана, привела к появлению так называемых диггеров, группы коммунистически настроенных радикалов. Под руководством Джеррарда Винстенли они в 1649 году начали самовольно обрабатывать заброшенные земли, стремясь победить нищету, охватившую практически все сельское население Англии. Их колония была разгромлена землевладельцами и армией Кромвеля, через год движение сошло на нет.

Значительно более известней благородный эксперимент Роберта Оуэна, основавшего в начале XIX века социалистическую коммуну в Нью- Ланарке (Шотландия). Коммуна не пережила своего харизматического основателя и погибла под безжалостным давлением индустриализации в Викторианскую эпоху. (Интересно, что кооперативные сообщества, основанные на принципах Оуэна, оказались более жизнестойкими.) Крупнейший эксперимент в области социализма начался с Октябрьской революции 1917 года в России, организаторам которого тоже нечем было бы похвастаться в наши дни.

Маркс и Энгельс принципиально отвергали все утопии других авторов и считали такие работы глупыми фантазиями, поскольку верили, что их собственное учение о неизбежности гибели капитализма и торжества социализма основано на строгом научном подходе. Увы, но с современной точки зрения марксизм тоже представляет собой всего лишь очередную утопию об обществе, которое его авторам кажется правильным и желанным. Многие социалисты, в частности, биолог Джулиан Хаксли, в 1930-е годы увлекались идеями евгеники, до тех пора пока они не стали частью ужасной утопии, провозглашенной в Майн кампф.

По-видимому, именно в этом состоит основная проблема всех утопий: их авторам никогда не удается предугадать, чем закончится развитие предлагаемых ими идей. В человеческой природе есть нечто непредсказуемое, постоянно приводящее к самым неожиданным последствиям любые, самые тщательно продуманные планы. Известный критик Джон Карей как-то прошелся по поводу утопий, что «все они, в большей или меньшей мере, исключают из рассмотрения поведение и стремления реальных людей»1. Значительная часть утопий «населена» очень умеренными и пассивно счастливыми людьми, среди которых сами создатели утопий, чаще всего диссиденты и бунтари по характеру, выглядели бы инородным телом и скорее всего были бы отторгнуты. То же характерно и для антиутопий, таких как О дивный новый мир Олдоса Хаюсли, в котором животная пассивность общества достигается за счет методов биойнженерии, свободного секса, доступных наркотиков и множества бездумцЫх развлечений. Конечно, на это можно возразить, что в основе традиционной микроэкономической теории тоже лежит некая утопическая идея, поскольку реальные люди заменяются всеведущими бездушными автоматами, «рациональными максимизаторами» прибыли на рынке, который таким-образом приходит к мифическому равновесию.

Поразительно, но почти все авторы утопий рассматривают общечеловеческую историю только в контексте крн кретных обстоятельств времени написания. Республика Платона представляет собой описание роскошного государства, управляемого аристократами, в котором цензура является нормой общественной жизни, а детей отнимают от родителей в самом раннем возрасте. Утопия Томаса Мора явно представляет собой мечту общинника XVI века о государстве равенства и общего благополучия, что достигается, естественно, за счет строжайшей регламентации и ограничений. В книге Уильяма Морриса Новости из несуществующей страны (или, что то же самое, «Новости из Утопии») описывается очаровательное общество, но придумавший его автор даже не пытается скрыть искусственности своей романтической фантазии. В фантастическом романе Эдварда Беллами Оглядываясь назад (1888) Америка 2000 года выглядит довольно мрачной страной, представляющей собой огромную корпорацию, объединенную националистическим порывом и некой религией солидарности, в которой все население рассматривается правительством в виде «трудовой армии», а диссиденты обречены на одиночное заключение в тяжелейших условиях. Примечательно, что самому Беллами такие идеи и перспективы развития казались очень привлекательными*.

Человеческая натура столь сложна и разнообразна, что подобрать единый идеал существования невозможно, в результате чего, как было замечено уже очень давно, утопия одного человека превращается в антиутопию для многих других. Немецкий поэт Фридрих Гельдерлин горестно восклицал, что «ад на Земле всегда создают люди, пытающиеся построить рай для самих себя»2.

Идея построения «идеального общества» (или хотя бы его теории) относится к числу химер, и социальная физика, которой посвящена данная книга, разумеется, даже не рассматривает задачи такого типа. Но при этом научный подход оказывается весьма плодотворным во множестве задач, связанных с планированием дорожного движения, анализом цен на рынке, криминалистикой, проектированием технологических сетей, теорией игр и т.п. Концепции и модели физики пока еще только пробивают себе дорогу в социальные науки, но они отнюдь не стремятся создать полную и исчерпывающую теорию строения общества, равно как и подменить традиционные экономические, социальные или политологические науки. Сложность заключается в точной определении черты, до которой механистические количественные модели позволяют описывать человеческое поведение, не превращаясь в уродливую карикатуру. Поиск и нахождение правильных приложений теории в настоящее время осуществляется интуитивно и требует от математиков и социологов большого искусства и тонкого расчета.

При разумном и правильном отношении методы социальной физики уже сейчас могут быть (а иногда и являются) очень полезным инструментом планирования не только экономических, социальных и гражданских мероприятий, но даже международных соглашений и юридических норм. Во многих случаях новые подходы позволяют избежать грубых ошибок, а иногда дают исследователям счастливый шанс предсказать будущее развитие реальных процессов. Если существуют общие закономерности дорожного движения, проведения массовых мероприятий, развития мегаполисов, образования социальных сетей и прочих социальных явлений, то мы должны изучать их, чтобы более эффективно планировать и регулировать эти процессы. Еще более ценным представляется общий вывод, к которому можно прийти на основе описываемых исследований: некие общие закономерности, господствующие в физическом мйрб, проявляются и в социальных явлениях, поэтому общественная жизнь не является чем-то выделенным из природы. Общество не представляет собой пресловутый чистый лист — tabula rasa, на котором каждый может писать все, что ему вздумается.

Общественная жизнь очень сложна, но эта сложность не превышает возможности человеческого познания. Как неоднократно подчеркивалось в книге, сложность форм и разнообразие организации возникают из очень небольшого числа основополагающих принципов, которым одновременно подчиняются многочисленные элементы системы, т.е. социальные агенты. На этот факт, по-видимому, первым обратил серьезное внимание еще Джон Стюарт Милль в XIX столетии: «Сложность возникает не из-за большого числа самих законов, поскольку это число весьма ограниченно, а вследствие огромного количества данных, элементов или агентов, подчиняющихся этим нескольким законам и создающим коллективные эффекты»3.

Сложность рассматриваемых- систем вовсе не является неизбежным следствием чудовищного числа взаимодействий в системе. Поэтому, на мой взгляд, не следует считать сложность ключевым словом новой науки. Самое удивительное в исследованиях по физике социальных явлений — то, что паттерны человеческого поведения оказываются иногда такими простыми и подчиняющимися столь же простым математическим «законам». Когда 200 лет назад первые открытия в социальной статистике продемонстрировали миру удивительные законы сохранения средних значений и заданных форм распределения ошибок, многие были буквально напуганы этим «покушением» на свободу воли человека. Возможно, в близком будущем нам придется смириться с более глубокими открытиями, относящимися к человеческому поведению, и мы убедимся, что в социальных событиях проявляются закономерности фазовых переходов, степенных распределений, самоорганизующихся структур, безмасштабных сетей и т. п.

Не стоит забывать и о том, что мысль о возникновении общества и культуры в результате взаимодействия огромного числа отдельных личностей, руководствовавшихся личными и локальными устремлениями, далеко не нова. В 1908 году немецкий социолог Георг Зиммель, рассуждая о связи физических законов с социальным развитием, писал, что «обществом мы называем просто множество отдельных личностей, объединенных некоторыми взаимодействиями»1. Это определение в 1927 году воспроизвел американский социолог Роберт Э. Парк, указавший, что «институты и социальные структуры любого рода можно рассматривать как продукт коллективных действий»5. Можно сказать, что современное общество продолжает развивать и обобщать эти определения, создавая новые организации и формы коллективного поведения. По-настоящему новым можно считать лишь то, что многие описанные в книге социальные явления (пробки на дорогах, флуктуации экономических показателей, культурные связи) представляют собой не статические, а динамические образования, или паттерны, с неожиданными характеристиками.

 

ДОБРО ИЗ ЗЛА

Одна из важнейших идей физики общества заключается в том, что коллективное поведение вовсе не продолжение или сложение индивидуального поведения отдельных элементов. Общество не представляет собой «гигантски увеличенную» человеческую личность, а гоббсовский Левиафан не сводится к сумме людей, составляющих государство. Добрые побуждения сплошь и рядом приводят к чудовищным результатам, а добро иногда произрастает в итоге из злых намерений — две вечные темы искусства и литературы. То же отмечал и Адам Смит в Богатстве народов. Конкуренция торговцев, побуждаемых лишь собственным эгоизмом, неожиданно не только приводит к установлению на рынке справедливого уровня цен, но и к удовлетворению всех потребностей общества. «Мы получаем пищу не благодаря доброте булочника, мясника и пивовара, а из-за собственных потребностей и интересов этих людей. Мы обращаемся не к их благородству и гуманности, а к их эгоизму, поэтому нам и следует говорить с ними не о своих потребностях, а о тех преимуществах, которые они получат, занимаясь своим делом»6. Именно поэтому, подчеркивал Смит, любые правительственные меры по регулированию торговли и уровня цен, нацеленные на интересы общества, обречены на неудачу.

Возможно, что представление о благодетельной «невидимой руке» рынка Смит почерпнул у Монтескье, который писал, что одни и те же действия могут приводить к разным последствиям. На самого Монтескье, в свою очередь, оказала большое влияние сатирическая поэма Басня о пчелах: о частных пороках и общественной пользе голландского врача Бернарда Мандевиля (1670-1733), впервые опубликованная в 1705 году в виде памфлета Ворчливый рой. Этот озорной и шутливый памфлет подобно многим другим произведениям сатирического жанра имел вполне серьезный смысл. Основная идея автора сводилась к тому, что многие человеческие пороки в действительности очень полезны для развития общества. Например, тщеславие побуждает к производству разнообразных предметов роскоши, что способствует повышению мастерства, создает целые отрасли промышленности и обеспечивает занятость трудового населения. Иными словами, некоторые пороки буквально необходимы обществу и служат как бы смазкой для всего социального механизма. Мандевиль шутливо описал пчелиный рой, в котором победили идеи самоограничения и добродетели, после чего все пчелиное общество погрузилось в праздность и нищету, так как:

Невозможно думать о комфорте и удобствах,

Добывать славу в сражениях и получать заслуженный почет,

Не имея пороков и не потворствуя им!

Не стоит придумывать утопийі

Никто не хочет жить во имя только добродетели! 7

Мандевиль вовсе не защищал и не утверждал первичность эгоизма в духе Гоббса, а издевался над лицемерием общественного мнения и указывал на очевидный факт, что многие человеческие достоинства и добродетели являются лишь продолжением недостатков и пороков. Он доказывал, что не стоит обманывать себя высокими словами, а следует признать, что общественным развитием движут не столько добродетели, сколько пороки. Басня получила скандальную известность и была квалифицирована властями как нарушение общественного порядка. Но Мандевиль не смирился и продолжал развивать свои идеи, в результате чего забавная поэма превратилась в двухтомный философский трактат, вызвавший серьезную дискуссию об основаниях человеческой морали.

Описанное возникновение альтруизма из эгоистических побуждений служит очень наглядным примером действия принципа Мандевиля. Убежденные сторонники так называемой эволюционной психологии продолжают доказывать, что и такое альтруистическое поведение основано на скрытом эгоизме, вернее, пытаются доказать, но пока не очень успешно.

В физике общества достаточно примеров того, как определенные действия приводят к нежелательным или неожиданным последствиям. В одной из предыдущих глав описывался физический механизм того, как паникующая толпа блокирует все выходы из горящего помещения, препятствуя собственному спасению. Очень похожая ситуация возникает при движении пешеходов в двух направлениях, когда повышение скорости отдельных людей (в физике это соответствует «нагреву» или «повышению уровня шума» системы) неожиданно приводит к снижению средней скорости из-за невозможности организовать движение по параллельным маршрутам (в физике это соответствует «замерзанию»). Разделение потоков быстрых и медленных автомобилей может приводить к снижению пропускной способности автотрассы и т.д.

Эти и многие другие примеры наглядно свидетельствуют, что даже в очень простых системах коллективное поведение может проявлять особенности, противоречащие исходным или планируемым характеристикам отдельных элементов. Еще легче обнаружить противоречия между намерениями и результатами в более сложных системах, связанных с государственным управлением, контролем и планированием. Политики и менеджеры очень часто с удивлением убеждаются, что незнание или недопонимание внутренних свойств и связей системы оборачивается совершенно неожиданными последствиями. Это проявляется, например, в том, как строительство новых автомагистралей и сложнейших транспортных развязок вызывает лишь усложнение обстановки и снижение эффективности работы автотранспортной системы в целом. Возможно, методы статистической физики могли бы помочь планировщикам избавиться от «линейного» мышления и позволили бы им лучше воспринимать сложные реальные связи между конкретными действиями и их последствиями.

 

НЕ ОПАСНА ЛИ НАУЧНАЯ СОЦИОЛОГИЯ?

Когда Уильям Петти впервые строго математически проанализировал социальные явления и выдвинул на этой основе ряд предложений относительно налогового и административного управления Ирландией, многие современники сочли их просто смехотворными (впрочем, некоторые из его рекомендаций таковыми и являлись). Подход Петти основывался на рационализме и количественных параметрах, а не на интуитивных ожиданиях, субъективных мнениях и предрассудках (современные политики сплошь и рядом принимают решения именно на этой основе). С другой стороны, уже тогда отчетливо выявились и недостатки такого подхода, так как Петти полностью пренебрегал мнением и желаниями народа, а также не заботился об адаптации предлагаемых мер и правил к уже существующим законам и обычаям.

Например, его утверждение, что люди будут платить больше налогов, если вместо традиционного пятничного застолья будут работать (экономя, кстати, на стоимости этого застолья), было, кончено, формально правильным. Но современники считали отказ от пятничной трапезы бесчеловечным и не воспринимали предложение Петти всерьез. Джонатан Свифт в 1729 году подверг такие «научные» рекомендации политиков уничижительной критике, издевательски предложив в своей сатире ирландским беднякам с целью достижения гармонии между личным и общественным благом продавать на мясо своих детей. С присущей ему мизантропией Свифт дает гастрономические рекомендации по приготовлению из маленьких детей различных изысканных блюд английской и французской кухни8.

Проблема заключается в том, что при использовании физических методов в социологии мы легко уподобляемся Петти в его пренебрежении интересами отдельных людей. Действительно, мы можем, конечно, рассматривать в модели вместо людей бильярдные шары, движущиеся по строго определенным законам механики, но ведь нормальная человеческая жизнь содержит массу отношений, которые не поддаются численной оценке, — участие, доброту, благотворительность и т.д. Можно ли моделировать жизнь общества, забыв об этих исключительно важных понятиях? Льюис Мемфорд полагает, что общее отношение деятелей эпохи Просвещения к человеку характеризовалось именно бездушием и холодной идеализацией. Он пишет по этому поводу следующее:

Законы физики слишком ограниченны и не могут описывать или интерпретировать социальные явления... Существующие юридические нормы и правительства часто рассматривают реальных мужчин и женщин, реальные корпорации и города всего лишь в качестве отвлеченных, воображаемых объектов. И в то же время многие придуманные понятия, такие как Божественное право, Абсолютный закон, Государство, Суверенитет, возводятся в ранг реальных объектов. «Эмансипированная личность», или свободный гражданин, полностью избавленный от чувства зависимости от какой-нибудь организации или ближайшего окружения, стал представлять собой диссоциированный и делокализованный социальный объект, который можно уподобить какому-то атому властц, ищущему, кем бы покомандовать 9 .

Какую-то долю ответственности за такое положение дел можно действительно возложить на Томаса Гоббса Независимо от отношения к его учению большинство философов нового времени в какой-то мере унаследовали от Гоббса его холодное, презрительное и крайне рациональное отношение к отдельному человеку и его проблемам. Это особенно сильно проявляется в экономике, ставшей наиболее «научной» и математизированной областью социальных наук. Хотя сам Гоббс уделял мало внимания проблемам рынка, однако одним из основных положений его теории было то, что каждый человек руководствуется в своих действиях лишь собственной выгодой и исходит только из рациональной оценки существующих возможностей. Исходное представление Гоббса о человеке как об эгоисте и рациональном максимизаторе выгоды в безжалостном окружении себе подобных фактически сохранилось до сих пор во всех научных школах традиционной экономики, где такого человека даже принято называть «человеком экономическим», Homo economicus.

Разумеется, можно вполне убедительно спорить, а не было ли такое представление Гоббса ошибкой и действительно ли человек всегда ведет себя эгоистично, но проблема заключается в ином. Скорее нам следует задуматься о том, не способствуют ли существующие тенденции политического и экономического развития общества культивированию, углублению и даже оправданию подобного поведения и не стало ли основное исходное положение традиционной экономической теории самосбывающимся.

К счастью, это не всегда так было и есть. Например, в позднем Средневековье представление о «справедливых ценах» доминировало в экономическом мышлении. Товары продавались по ценам, удовлетворяющим как продавца, так и покупателя, уровень цен обеспечивал приемлемую прибыль для торговцев и в то же время позволял покупателям удовлетворять свои потребности без сверхзатрат. Справедливые цены устанавливались гильдиями, городским управлением и государственными контролерами, говоря современным языком, средневековый рынок был чрезвычайно интервенционистским. Несомненно, такой рынок был малоэффективным и страдал от множества злоупотреблений, однако он существовал на основе идеи социального мира и справедливости. Купцы сознавали по крайней мере, что они должны руководствоваться не только стремлением к прибыли, но и какими-то социальными обязательствами по отношению к окружающим.

Но к временам Гоббса ситуация изменилась, бурное развитие международной торговли вывело экономику из-под контроля отдельных правительств и государств. В большинстве крупных европейских городов расцвели международные торговые рынки, вследствие чего регулирование цен быстро пришло в упадок, а купцы получили возможность продавать товары по максимальным ценам, которые могли снести покупатели. Неудивительно, что в такой обстановке очень быстро возникли и развились сугубо эгоистические формы общения. Такая система торговли нуждалась лишь в объяснении механизма своего действия, что и сделал Адам Смит, создав экономическую теорию, объясняющую и фактически оправдывающую вознркшую систему.

Сам факт, что цены на нерегулируемом рынке устанавливаются на основе баланса между спросом и предложением, был выявлен впервые французом Ричардом Кантиллоном в его книге Essei surla nature du commerce en general (1730-1734), из которой Смит почерпнул очень многое. Для купцов смысл теории невидимой руки был ясен и очень приятен, поскольку соответствовал их постоянному желанию быть свободными от любых ограничений и регулирующих правил, но самому Смиту эта теоретически сформулированная им свобода вовсе не казалась привлекательной и даже оставалась не до конца понятной. Стоит вспомнить, что он вовсе не ставил своей целью оправдание жадности торговцев, а пытался создать философскую теорию, связанную с обществом и моралью. Приняв, причем с большими сомнениями, идею о том, что человек руководствуется лишь собственными интересами, он пришел в конечном счете к довольно жестокому, но строго обоснованному выводу, что «работа и труд бедняков в цивилизованных странах приносятся в жертву легкости жизни и роскоши богатых классов».

Что заставило Смита принять эту идею? Причина заключается в том, что это сразу позволило ему упростить экономическую теорию и ввести в нее количественные параметры. Использование понятия о Homo economicus позволяет провести «научный» анализ рынка, а ведь именно всемерное использование чисто научных методов в социальных делах почиталось чуть ли не важнейшей задачей всей программы эпохи Просвещения. Желание упростить задачу и сделать ее доступной для научного анализа стало причиной того, что Homo economicus продолжает жить и в современных экономических теориях. Многие теоретики продолжают и сегодня верить в нежелательность государственного вмешательства в экономику, считая, что любые формы такого вмешательства могут помешать процветанию рынка, а следовательно, и обществу в целом (еще одна догма современной теории — то, что экономический рост является главным и основным параметром здоровья нации). На самом деле не существует ни одной экономической теории, которая бы строго доказывала, что свободный от всех ограничений рынок приводит к установлению лучших с социальной точки зрения цен на товары или обеспечивает оптимальное распределение товаров и услуг.

Более того, жизнь постоянно доказывает, что справедливо обратное. Например, новейшие «интерактивные» модели торговли и экономики (см. гл. 14) возвращают нас к проблеме обострения процессов социальной дифференциации. Еще в XVIII веке Монтескье отмечал, что предельный эгоизм развивается и существует именно в «цивилизованных» странах, где процветает торговля и коммерция, и противопоставлял этому кочевые культуры, сохраняющие высокий смысл социальных обязательств, например, гостеприимство к чужакам. Другими словами, социальное неравенство в какой-то мере вытекает из торговых отношений. Эту мысль поддерживал и Руссо, полагавший даже, что дикость и жестокость в современном ему обществе — не пережиток исходного варварства (в соответствии с теорией Гоббса), а отчасти продукт развития самого гражданского общества. Конечно, эта крайняя точка зрения тоже следствие излишнего упрощения ситуации, что заметно при беглом знакомстве с социальным поведением других животных. С другой стороны, можно сказать, что идея связи общественных законов с фундаментальными свойствами человеческой натуры должна быть, безусловно, модифицирована, хотя бы из-за того, что человеческая натура и психология претерпевают весьма заметные изменения при столкновениях с другими нормами и обычаями. Продолжая эту мысль, мы могли бы даже спросить самих себя, какие сдвиги произошли в культуре и социальных структурах человечества после того, как человечество пережило воздействие научного рационализма, возникшего в XVIII веке.

Возможно, читатель удивится, обнаружив такие мысли в книге, посвященной приложению физических моделей к социальным наукам, однако это замечание можно отнести к предупреждениям. Я думаю, что такие предупреждения необходимы молодым ученым, особенно тем из них, кто будет работать с традиционными моделями экономической теории. Почти все такие модели основаны на сомнительных «первых принципах», сформулированных еще в эпоху Просвещения и отражающих взгляды людей того времени.

 

ВЫБОР И ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

Настоящая проблема в рассматриваемых задачах социальной физики сводится к тому, каким образом мы можем разделить физические и моральные законы? Ведь социальная физика не может сказать нам, как мы должны проживать собственную жизнь, каким образом мы можем разделить личную и групповую ответственность или просто оценить важность чего-то. Было бы крайне опасно считать, что наука может стать руководством в решении моральных проблем. Не существует законов природы, диктующих нам правила поведения и государственного управления. Еще Джон Стюарт Милль доказывал глупость попыток построения утопий на основе «законов», предписывающих, как должны протекать те или иные процессы, а не описывающих, как они протекают в действительности:

Большая часть сочинений людей, которые любят именовать себя политическими философами, представляет собой не описания мирового порядка, а очень общие рецепты поведения. Такие сочинители просто придумывают некие правительства и своды законов, которые якобы могут регулировать любые проблемы и случаи. Все попытки реализации таких планов и систем на практике оканчиваются смехотворно 10 .

Шотландский философ Адам Фергюсон, помощник Адама Смита, очень ясно определил разницу между физическими и моральными законами в 1766 году, указав, что первые соответствуют тому, что есть , а вторые — тому, что якобы должно быть. Поэтому моральные законы «вытекают лишь из честности или авторитетности их проповедников, а не из реальных фактов»11.

Проблема заключается в том, что в отсутствие объективных критериев оценки все такие законы оказываются одинаково «законными», а их применимость определяется распределением власти. Король Карл I был уверен в моральном законе, позволяющем ему управлять страной в качестве абсолютного монарха, и избавить его от этой убежденности могла лишь военная сила. Попытки Бентама и Милля логически избежать этого релятивизма за счет введения дополнительного принципа утилитаризма — достижения максимального счастья для максимального числа людей — никогда не выглядели убедительными, поскольку у нас нет методов количественной оценки счастья.

Тем не менее Фергюсону удалось очень ясно выделить основную этическую ось социальной физики: баланс между выбором и детерминизмом. Сам Фергюсон был продуктом своей эпохи в не меньшей степени, чем его великие современники — Адам Смит, Огюст Конт или Кондорсе, и поэтому верил в существование законов природы, управляющих общественным развитием. «Нации, — писал он, — постоянно сталкиваются со своим истеблишментом (правящей элитой), возникшим в результате человеческих действий, а не придуманных людьми проектов».12 Поэтому Фергюсон полагал, что люди должны управляться не истеблишментом, а этими «законами», определяющими скрытые последствия определенных действий. Если мы распознаем эти последствия, то сможем решить, насколько они желательны в соответствии с выбранными нами моральными принципами. Нет никаких оснований считать, что нежелательные последствия не могут быть смягчены или даже исключены.

Социальная физика стоит на этих же позициях. Экономиста, который полагает, что огромное социальное неравенство — приемлемая или необходимая плата за лучший по сравнению с каменным веком уровень жизни, следует называть догматиком, а не ученым. Более развитые модели экономики должны подсказать нам более правильные механизмы торговли или методы создания более приемлемого распределения доходов. Точно так же нам следует разрабатывать новые модели дорожного движения, которые позволят уничтожить или уменьшить автомобильные пробки на дорогах (такие пробки нежелательны, но в данном контексте я рискну назвать их аморальными).

Ральф Уолдо Эмерсон был убежден, что развитие человечества определяется законами природы, однако считал, что это управление носит общий характер, а в выборе конкретных форм правления люди обладают полной свободой, которую они, однако, должны использовать осторожно и разумно: «При решении вопросов государственного устройства нам следует всегда помнить, что законы не являются вечными и моіут быть изменены... Мы имеем полное право улучшать их»13. Другими словами, люди сами определяют социальное устройство.

В свое время эту мысль очень четко сформулировал Карл Маркс: «Философы прошлого объясняли устройство мира. Задача состоит в том, чтобы преобразовать его»14.

Современный экономист Пол Ормерод поправил Маркса: «Политики всегда занимались преобразованием мира. Задача состоит в том, чтобы правильно интерпретировать его устройство»15. Строго говоря, эти задачи не противоречат друг другу, и мы должны решать их одновременно, так как объяснение устройства мира и понимание механизмов его преобразования представляют собой неразрывное целое. Зачастую политики слишком энергично проводят (или обещают провести) реформы, не утруждая себя размышлениями ни о последствиях таких преобразований, ни даже о принципиальной возможности их осуществления в сложившихся условиях. В этом смысле многие современные политики являются большими фантазерами, чем Карл Маркс, который был по крайней мере абсолютно уверен в неизбежности мировой революции и старался всячески ускорить ее приход.

Идея об использования физических методов для определения возможностей и границ изменения полномочий власти не имеет политической подоплеки — ни либеральной, ни репрессивной, ни левой, ни правой. Социальную физику следует рассматривать лишь в качестве полезного инструмента при выборе стратегии развития. Практически все политики при оценке любой ситуации исходят из собственных идеологических убеждений и стараются преобразовать окружающий мир в соответствии с ними. Можно даже сказать, что для профессиональных политиков наиболее неприятно то, что в обществе постоянно проявляются неизбежные флуктуации и скрытые закономерности, обусловленные взаимодействием множества индивидов. Но если политик отмахивается от этой «неприятности», то его политические решения могут оказаться бесполезными и неосуществимыми.

Историк Ричард Олсон очень точно резюмировал приведенные мысли Адама Фергюсона о естественных законах общества:

Взаимозависимость между физическими и моральными законами, иначе говоря, между наукой и моралью, в процессе формирования и развития общества в понимании Фергюсона можно свести к утверждению, что социальные системы относятся к классу «мягко» детерминированных. Системы этого типа, будучи предоставлены самим себе, развиваются по внутренним, собственным законам, однако траектории их развития могут существенно изменяться при направленном и спланированном внешнем воздействии. Задача «социальной науки» заключается в тщательном изучении всех возможностей развития и вероятных последствий целенаправленных моральных воздействий. Без использования научных методов мораль останется слепой, а без морали сама наука становится бесполезной, бесцельной или впадает в паралич 16 .

 

ПЛАНИРОВАНИЕ ВО ИМЯ СВОБОДЫ

В античном мире противопоставление «естественных» и «моральных» законов считали лишенным смысла. Цицерон (106-43 годы до н. э.) в книге De Legibus (О законах) пишет: «Мы можем быть совершенно уверены, что закон и справедливость заложены в основах самой природы, а не являются всего лишь отражением преходящих и скоротечных решений, принятых людьми»17. К сожалению, история не подтвердила его оптимизма, и людям всегда приходилось самим создавать законы и юридические нормы, защищающие общество от ошибок и злоупотреблений. Так возникали государства и своды законов.

Аристотель исходил из того, что людям присуще врожденное стремление к объединению в группы: «Человек по природе — политическое животное»'8. Великий теолог Фома Аквинский в своем небольшом сочинении On the Governance of Rulers (О правителях, 1259) соглашается с Аристотелем и пишет: «Человек от природы является социальным и политическим животным и стремится к групповой жизни гораздо сильнее, чем все остальные животные, именно в силу своей природной склонности»19. Интересно, что чуть дальше он говорит и об обратной тенденции, и о необходимости создания власти: «Когда люди собираются в слишком большие группы, где каждый руководствуется собственными интересами, такие группы начинают распадаться и рассеиваться, пока кто-то не возьмет на себя заботу об общем благополучии»20. Таким образом, Фома Аквинский признает, что государство не сводится к группе людей, а означает группу с руководителем. Возникновение государства в такой схеме представляется необходимым и неизбежным.

Конечно, эти рассуждения еще очень далеки от выводов Гоббса о необходимости диктатуры. Весьма возможно, что предложенная Гоббсом очень жестокая теория явилась отражением его собственных мрачных воззрений на природу человека. В отличие от Цицерона Гоббс не видел в людях объединяющего, социального инстинкта, за исключением стремления порабощать и угнетать себе подобных, и поэтому с горечью писал: «Люди не получают удовольствия и не стремятся к общению друг с другом (за исключением горестных событий), если нет власти, внушающей всем благоговейный страх»21. В XX веке мы видели много режимов и правителей, способных внушать подданным благоговейный страх, вряд ли их можно назвать хорошей рекламой воззрений Гоббса. Так каким образом может быть создано государство, сочетающее в себе устойчивость и мораль?

В настоящее время ответ для стран Запада или для большинства из них кажется очевидным: такое государство должно быть построено на принципах демократии. Но не следует забывать, что это лишь современная точка зрения или по крайней мере точка зрения, которая как побеждала, так и умирала в долгой истории человечества. Либеральные демократии в духе Локка и Милля были, вне всякого сомнения, воплощением будущего Европы в 1930-х годах, когда они были уязвимы одновременно со стороны фашизма и диктаторского социализма. Возможно, реальная опасность таких откатов позволит нам лучше понять, что заставило австрийского экономиста Фридриха фон Хайека написать книгу Путь к рабству (1944), ставшую манифестом свободы капитализма. Хайек страстно критикует социализм, который, по его мнению, неизбежно приводит к тоталитаризму, но его книга не сводится лишь к предупреждению об опасности появления новых Гитлеров, Сталиных или Муссолини. Он пытается анализировать разные представления о демократии и задает фундаментальный вопрос, постоянно беспокоящий всех демократов: сколь долго может продлиться демократическое правление?

Хайек повторяет мысли Адама Смита, отводя свободному рынку роль последнего и окончательного арбитра в решении вопросов политического и экономического развития общества. Для Хайека ключевым понятием свободы выступают деньги (поразительная наивность этой позиции может быть понята лишь в контексте времени написания книги), вследствие чего он обсуждает ограничения, которые должны быть наложены на капитал для компромисса со свободой. Обращение к идеям Смита проявляется даже в прямом цитировании:

Руководитель государства, пытающийся указывать людям, каким образом они должны распоряжаться своим капиталом, не только взваливает на себя совершенно излишние заботы, но и присваивает себе полномочия, на которые не имеют права ни отдельные люди, ни советы, ни даже парламенты. Было бы крайне опасно и безрассудно доверять власть людям, воображающим, что они имеют право и могут давать такие указания 22 .

Для Хайека социальное «планирование» всегда означает только экономическое планирование или что-нибудь в этом роде, присущее социализму. Он считает, что доверять можно только механизмам рыночной конкуренции, которые сами собой создадут если не настоящую справедливость, то хотя бы условия для «честной» конкуренции в рамках существующих условий. Легко заметить, что обсуждаемые вопросы не только не потеряли остроту за прошедшие 60 лет, но даже стали более острыми, если вспомнить ожесточенные дебаты последнего времени о степени и возможности государственного регулирования рынка.

В основе теории Хайека лежит твердая вера в принципы самоорганизации, которые должны приводить общественное устройство к равновесию и устойчивости. Это можно было бы трактовать как призыв к невмешательству государства в дела экономики, если бы не одно обстоятельство — Хайек сам почти мучительно пытается придать своим идеям несколько иной смысл. Например, он утверждает, что «либеральный подход сводится к призыву более эффективного использования конкуренции для координации коллективных действий, а не к защите существующего положения»23. Хайек чувствует, что экономику необходимо как-то подталкивать , чтобы «спонтанные общественные силы» могли действовать с большей пользой: «Позицию либералов по отношению к общественному развитию можно сравнить с отношением садовника, который выращивает дерево, стараясь создать наиболее благоприятные возможности для его роста. Это требует от садовника одновременно тщательного изучения его структуры и условий его функционирования»24.

Именно в этом и заключается суть проблемы. Мы не будем обсуждать другие аспекты теории Хайека. Например, он считает, что не существует абсолютной системы ценностей, и каждый является полным хозяином и судьей своих поступков. С этим можно спорить или соглашаться, хотя мне такой подход кажется приглашением к несчастьям (или к фашизму, если угодно). Можно поспорить с Хайеком относительно того, что рыночные отношения всегда наиболее полезны и поэтому их следует всячески поощрять и т.д. Но фраза из последней цитаты Хайека точна и обязывающа: политик (да и любой человек, связанный с управлением обществом) должен прежде всего «тщательно изучить его структуру и условия функционирования». Кстати, вера Хайека в существование спонтанных сил в обществе тоже вполне разумна, и читатель имел возможность убедиться, что современная наука умеет определять их роль и величину.

Некоторые из таких сил, очевидно, являются экзогенными, внешними, обусловленными, например, развитием науки и техники (механизация производства, контроль над рождаемостью, информационные технологии) или влиянием окружающей среды (засуха, голод, изменение климата). Однако многие из спонтанных сил общества связаны с коллективным взаимодействием людей друг с другом, независимо от того, относится ли это к торговле, распространению новых модных фасонов, борьбе профсоюзов за повышение оплаты труда или брачным отношениям.

Томас Шеллинг когда-то отметил, что такие спонтанные социальные силы почти всегда возникают в результате компромисса между конфликтующими или противоречивыми желаниями людей, что напоминает физические взаимодействия, в которых сочетаются притяжение и отталкивание. Ситуация естественная, так как наши желания относительно самих себя и других людей всегда расходятся:

Большая часть всей социальной структуры, которую мы называем обществом, образована организациями и установлениями, цель которых состоит в согласовании и преодолении противоречий, постоянно возникающих между индивидуальными интересами отдельных людей и гораздо более значимыми коллективными запросами. Чаще всего нам приходится иметь дело с расхождениями между индивидуальной мотивацией поведения человека и его готовностью участвовать в коллективных действиях 25 .

В тех случаях, когда такие противоречия между личными устремлениями и общественным долгом особенно обостряются, интуитивный поиск смешанной линии поведения становится непосильной задачей для человека, и каждый из нас предпочитает пользоваться простыми, но реалистическими моделями поведения, позволяющими предсказать последствия наших действий.

В более широком аспекте нам необходимо определить, желательны или нежелательны для нас последствия действий конкретных общественных сил. Задача непростая. Например, Хайек так и не смог доказать, почему свободный рынок лучший для общества. Его основные доводы сводятся к тому, что свободный рынок в некотором смысле наиболее «эффективен», но результаты исследований на основе некоторых новейших экономических моделей позволяют усомниться и в этом. Кроме того, если свободный рынок разрешает (а во многих случаях и поощряет) дикое, несправедливое распределение доходов в обществе, детскую порнографию, торговлю детьми, безжалостную эксплуатацию целых наций крупными корпорациями и многое другое, то невольно возникает вопрос: а то ли это, чего мы хотим? Как писал Шеллинг, «тот факт, что каждый [из членов сообщества] сумел довольно хорошо адаптироваться к своему социальному окружению, вовсе не означает, что хорошим является само это социальное окружение, которое они создали совместными усилиями»26.

Именно в этом месте рассуждений перестают работать принципы социальной физики, которая не имеет права диктовать нам моральный выбор. Это положение представляется очевидным, но в наши дни наука приобрела столь большой авторитет, что, когда она немного переступает черту и вторгается в область морали и этики, это не вызывает отпора общественности или проходит незамеченным. Возникло даже деление науки на «хорошую» и «плохую», как и деление ученых на «холистов» и «редукционистов». Это удручает. Как сказал английский писатель Кенан Малик, «одно из самых унылых зрелищ на свете — превращение науки в веру»27. Когда-то давно, когда многие либералы увлекались псевдодарвиновскими доводами в пользу евгеники, Хайек энергично выступал против неверного использования науки для решения социальных проблем и имел тогда весомый повод для недовольства. Убежденность в том, как что-то должно происходить, не может заменить знания того, как это происходит в реальности.

Таким образом, стоит закончить на том, что социальная физика является и может быть всего лишь инструментом изучения, а не моральным компасом. Джон Стюарт Милль определил пути использования этих инструментов:

Реальная политика должна стремиться создать в любом обществе обстановку максимально большего числа обстоятельств, способствующих благоприятным тенденциям развития, и соответственно по возможности понижать вероятность развития нежелательных, вредных тенденций. Уже само знание о таких тенденциях или даже их предвидение, даже оценка последствий в значительной степени повышает наши возможности 28 .

Безусловно, поиск и выявление этих тенденций — самое мудрое поведение, однако это можно также назвать моральной обязанностью ученых или человечества в целом. Еще в 1924 году американский социолог Франклин Гиддингс заявил, что поиск скрытых тенденций развития является главной целью социальных наук, и она может быть достигнута лишь после того, как эти дисциплины разовьются до уровня настоящей, истинной науки:

Наука означает всего лишь сбор и попытку понимания фактов. Она может всего лишь помочь нам бесстрашно воспринимать новые факты и осознавать их... Осознание новых фактов, реально обнаруженных социальными науками, позволит нам понять и преодолеть страдания человечества, а затем и обеспечить человеческой расе болеё мудрую жизнь, чем она влачила раньше 29 .

В конце концов, именно к этому стремился и Томас Гоббс. Другое дело, что обнаруженные им «факты» привели его к теории общественного устройства, которая сегодня представляется нам ужасной и которая скорее увеличивает страдания народа, чем уменьшает их. Но это лишь показывает, насколько трудно избавиться от влияния времени и окружения при всей искренности стремления к «научности». Несмотря на это, многие аспекты методологического подхода Гоббса вовсе не утратили своей актуальности и значимости и в наши дни, а сам Гоббс по праву остается великим ученым, который первым попытался вывести закономерности коллективного поведения людей из индивидуальных стремлений.

Легко заметить, что смысл социальной физики прекрасно формулируется в терминах прошедших эпох. Статистическая физика привнесла много новых слов, понятий, идей, но ученые стараются интерпретировать получаемые ими результаты с максимально возможной сдержанностью и консерватизмом.

С другой стороны, политики все дальше отходят от провидческой политической философии своих предшественников, предпочитая быстрые решения краткосрочных проблем. Еще меньше они склонны размышлять над основным вопросом, который ставит перед человечеством история и в решении которого может помочь социальная физика. Речь идет о создании общества, отношения в котором будут определяться мудростью и состраданием. Эту задачу сформулировали и пытались решать люди, жившие задолго до нас, в гораздо более жестокие и трудные времена. Она столь же остро стоит и перед современным человечеством.