Облака тех лет

Облака тех лет

Из песни

Опять плывут над нами,

Облака тех лет…

1

учшим Костькиным другом был Вовка Агапов — самый честный и смелый, самый преданный из всех, кого Костька знал. Ему можно было доверить любую тайну, можно было сидеть с ним на крыльце и молчать и все равно понимать друг друга, как если бы разговаривал. И все, что ни делал Костька, Вовка принимал как свое, и точно так же Костька всегда переживал за него, будто сам и был Вовкой Агаповым. Только ему Костька клялся в верности — расковырял себе иголкой руку, прижал выдавленную каплю крови к Вовкиной капле и повторил за ним три раза: «Кровь одна обоим дана, клятву нарушишь — дружбу разрушишь…»

Воспитывал Вовку дед, родителей у него не было. Никто не знал, что с ними произошло, куда они делись, каким образом и когда оказались в Рабочем Городке дед Алексей с внуком. «Покрыто мраком», — говорил Вовка. Он и в самом деле ничего не знал ни об отце, ни о матери, приходившейся деду родной дочкой.

Когда Вовка был маленьким, старику без труда удавалось гасить его зыбкое любопытство, тающее при первом же повороте темы разговора. А к тому времени как подрос и стал все чаще задумываться над тем, откуда идут его родственные корни, дед постарел, ослаб памятью — добиться от него какого-либо прояснения в этом вопросе стало невозможно. «А кто ж их знает», — разводил он руками в ответ на очередную Вовкину просьбу рассказать, где его родители. Вовка не верил деду, не любил его, ждал, когда же он наконец помрет, — тогда, считал, родители сразу бы нашлись, приехали бы к нему, и прежде всего отец — «красный командир», как называл его дед.

Когда подошло время, дед стал готовить Вовку к школе — об этом его предупредили в детском саду. Он купил внуку новые штаны, две рубашки — светлую и темную, а букварь и все, что еще полагалось для учебы, обещали выдать бесплатно на выпускном утреннике.

В тот их праздник Вовке, как и всем его одногодкам из старшей группы, вручили не только заветные буквари, но и новые — сплюснутые и задубелые — портфели. И к ним по два ключика. Вовка и его первые дружки, Костька Савельев и Валька Гаврутов, затискав в разные отделения буквари и пеналы, сразу же и заперли замки блестящими ключиками.

Валька Гаврутов — ему чаще других не везло в жизни — немного погодя никак не мог открыть свой портфель, чтобы убедиться в целости того, что в него положено. Дело уже подходило к слезам — в такой-то день! — и Марина Васильевна, воспитательница, пожертвовав головную шпильку, согнула ее и, как гвоздиком, разъяла в конце концов незадачливый замок. А после, чтобы справедливо уравнять Вальку со всеми, окончательно отвела беду — заменила ему бракованный портфель другим, предназначенным для кого-то из захворавших. В одну минуту Марина Васильевна заняла в Валькином сердце больше места, нежели за все долгое время воспитательства.

Посадили группу посреди двора на табуретки и стульчики — первый ряд пришлось положить набок, чтоб было пониже, — и запечатлели на общем снимке. У сидящих — портфели на коленях, лицевой стороной развернуты к фотографу; последний ряд тоже выставил их напоказ — Валька Гаврутов даже руку согнул, подымая бесценный дар над Рыжохиной головой. А голова Рыжохи крупная, нечесаная, глаза круглые — что пуговицы; видно, как она прячет в проеме табуретки босые ноги, заслоняя перевязанную грязной тряпкой щиколотку. Рыжоха до самых холодов бегала босиком — берегла ботинки.

Глаза, если приглядеться, у всех распахнуты во всю ширь — такой уж момент был, самый важный в прожитой жизни.

Такими же оловянными пуговками уставилась Рыжоха на Костьку, когда первым знаком близкой беды полыхнул за Выгонкой маслозавод. Пожар начался под вечер, когда остывающее малиновое солнце, замедлив ровный ход, как бы повисло на время у сизой кромки земли.

Шла третья неделя войны. Всех, подходивших под закон о мобилизации, уже забрали в армию, увезли в торопливых эшелонах. Многие уже и в землю успели полечь, но похоронки еще не достигли мест своего назначения, и война пока виделась хотя и грозным, но все-таки далеким заревом.

Сильно постучав в окно, Рыжоха приникла к раме и всмотрелась в темную глубину дома.

— Костька! Эй, Костька! — Она крикнула и прижалась лбом к стеклу еще плотнее — с улицы трудно было что-либо разглядеть.

Костька тут же выскочил, замахал рукой:

— Чего ты, дурочка! Ленка спит…

Он даже хотел войти и стукнуть Рыжоху по желтой нечесаной голове, но, увидев ее выпученные глаза, остановился.

— Смотри! — Рыжоха подняла подбородок и, подав Костьке знак идти с нею, попятилась, отбежала к палисаднику противостоящего дома. — Смотри! Во!..

Над крышами, где-то далеко-далеко от их улицы, поднимался к нему черный столб дыма. Было душно и тихо. Живые темные клубы быстро ползли вверх, и лишь на большой высоте, словно упираясь в невидимое препятствие, порыхлевший столб загибался в сторону.

Дым был страшным, такого Костька и в жизни своей не видел: чтобы до самого неба и чтобы такого аспидного цвета. Жилые дома так не горят…

— Давай — на крышу? — предложила Рыжоха и, не дожидаясь ответа, припустила к савельевскому сараю, примыкавшему к сеням. Они не раз туда лазали.

Костька подержал дверь, по которой она взобралась на дощатую кровлю, влез следом за нею сам и, кинув беглый взгляд в сторону пожара, ничего толком не разглядев, шагнул к фронтону дома.

В первый раз так решительно ступил он на крутой железный скат. Цепляясь пальцами за выступы швов, он упирался голыми подошвами в давно не крашенный шершавый настил и карабкался все выше и выше. Ноги дрожали, голова словно бы стала пустой и легкой до тошноты. Рыжохе даже показалось, что вот-вот сейчас скользнет он босою ногой, выпустит из рук гребешок фальца и, растянувшись, поедет по крыше и ухнет там, внизу, об землю…

Но Костька дополз до конька, оседлал его. Выпрямляя ноги, привстал было в рост, — но нет, не удержаться! — снова сел на острое ребро, повернул голову к дыму и уставился на него напрягшимися глазами. И, словно потеряла равновесие или, надломленная, закачалась душа на слабой паутинке последней воли. И паутинка эта, вытянутая до крайнего предела, запела тонким голосом отчаяния.

— Маслозавод? Да? — нетерпеливо крикнула снизу Рыжоха. С ее места тоже можно было определить, где горит, но увидеть все ясно мешали соседские крыши. — Костька! Маслозавод?

Костька молча кивнул. Он пригнулся ниже, словно далекий красный огонь, резко выбивавшийся из дымного вихря, мог в самом деле смахнуть и его с неудобной, ненадежной опоры. Туда, за Выгонку, — западную окраину города, с тревогой поглядывали люди, когда говорили о войне. В той стороне безвозвратно скрывались спешившие к фронту эшелоны…

Напротив, на толевой крыше сарая, показалась Лизка Щекотихина, ползущая на коленях вдоль карниза.

— Лизка! Куда тя, заразу, понесло? Ай, господи-и! — тут же донесся снизу истошный крик ее матери. — Ребяты где? — Она поглядела в даль проулка и наугад визгливо позвала — Фе-едьк! Борька-а!..

Погрозив дочери кулаком, не переставая стенать, Лизкина мать побежала вдоль домов. Где-то за углом тоже слышались глухие испуганные вскрики и плач, словно за плотной стеной причитали над несчастьем. Из ближнего проулка навстречу Щекотихиной выскочила Кофанова Лина — толстая, нездорово разбухшая баба. Как наседка цыплят, гнала она впереди себя своих светлоголовых малолеток. Лизкина мать приостановилась, спросила что-то у Лины и тут же, наддав голосу, побежала дальше, в проулок.

Лина, подталкивая выводок к дому, увидела на крыше Костьку и так же, как только что мать на Лизку, — испуганно. и зло закричала:

— Куды ты выперся, ирод! Слазь счас же!.. Пожар на весь город, а он вон тебе что!.. Погоди, мать с работы придет, она тя, апостола, погреет…

У Кофановых хлопнула дверь. Плача, пробежал еще кто-то по улице.

«Шпионы… шпионы…»— прошелестело понизу — по палисадникам, дворам и закоулкам, по листьям замерших кустов. И обдало душу липким холодом, как если бы вдруг оказался среди ночи в глухом незнакомом месте, где каждый звук неожидан и неясен и даже собственные шаги отдаются по-чужому… Или, может, это послышалось Костьке — то, о чем только и говорили в последние дни на работе у матери, предупреждали по радио, толковали соседи, сходясь по вечерам у колонки?

Он бросил последний взгляд в сторону маслозавода. Любопытства наблюдать пожар не было. Не было желания с острой и вместе с тем сладостной тревогой торопиться к огню, чтобы успеть увидеть его безжалостную, необоримую силу, почувствовать беспомощность людей перед его слепою властью.

«Шпионы…»— Костька мгновенно скатился с крыши и влетел в комнату. Маленькая сестренка уже проснулась, она хныкала и ворочалась, пытаясь освободить спеленутые руки. Костька сунул ей в рот выпавшую пустышку и быстро вернулся к двери, заложил в гнезда литой, отполированный ладонями деревянный брусок.

2

С того часа жизнь и переломилась, это Костька мог сказать совершенно определенно. Словно чудовищным лезвием рассекли ее на две части — довоенную и сущую. И довоенная, немудреная и ясная, разом отошла, отодвинулась за какую-то далекую стеклянную ограду и сияла оттуда неправдоподобно теплым светом. Там, за этой сверкающей стеной, осталось высокое звонкое небо с неторопливым бегом облаков, привычные утренние звуки просыпающегося города и томительное предчувствие грядущих радостей каждого нового дня в кругу милых сердцу приятелей. Остались первые тайны и первые прозрения — знаки пробуждения новых, неведомых доселе, сладко тревожащих сил. Остались прежние заботы и забавы…

Рыжоха встретилась Костьке и перед самым уходом из города. Все привычное глазу — люди, дома, трамваи, машины — словно бы вдруг потеряло опорный стержень. Трамваи носились безо всякого расписания, иногда проскакивая привычные остановки. Суетились люди, густо набегая в проулки и скапливаясь на площадях в неурочные часы. Болтались на заборах плохо притиснутые газеты и плакаты.

— В деревню? — закричала Рыжоха от своего дома, увидев, как долго запирает двери и проверяет верность замков Ксения, Костькина мать.

Костька утвердительно кивнул. На руках у него была туго завернутая в тонкое одеяло Ленка. Рыжоха видела, как тяжело ему держать в одной руке сестру, в другой — большую, набитую доверху корзину.

— А вы? — Костька вроде бы и не произнес слов, а только вскинул голову и показал глазами на дорогу.

— Не-е, мы остаемся, — без заметного страха отозвалась Рыжоха и поглядела на свои окна, за которыми проглядывались плоские лица приникших к стеклам Личихи — Рыжохиной матери — и ее деревенской сестры, заявившейся накануне.

Рыжоху сердито поманили из-за окна. Она шмыгнула в приотворенную изнутри дверь. А Костька, передав Ленку матери, перехватил поудобней плетеную ручку и, не имея сил нести корзину отстранив от ноги, пританцовывая, заспешил следом.

За спиной у Ксении висел мешок, на лямки пошла светлая тесьма, долгое время хранимая в комоде на всякий случай. Вот он и пришел. Тесьма не очень широка, да все не веревка — меньше врезается в плечи.

Ксения приостановилась, подсадила свободной рукой груз у поясницы и поймала витую дужку корзины.

— Ничего, сынок, терпи, — сказала она, сдерживаясь, чтобы не обернуться, не поглядеть еще раз на родное гнездо, где оставляла не только обжитые до слепого осязания потертые углы и пороги, но и немалую долю своей души, впитанной старыми стенами за долгие годы жизни. Однако не пересилила тяги, задержала шаг, оглянулась. «Сохрани бог… сохрани и помилуй…»— шевельнулись губы так же точно, как шевелились когда-то у матери, испрашивающей у судьбы милости.

За пыльным элеватором, где шоссе крутым загибом уходило под железнодорожные мосты, кипел затор. Гудели машины, ругались люди, и, перекрывая их хриплые голоса, ревел скот. Большой гурт живым наплывом запрудил горловину тоннеля. Измученные гуртовщики хлестали палками голодных, давно не доенных коров, пинками расталкивали овец. Многие коровы хромали — копыта их были сточены до живого.

Пешие беженцы взбирались на насыпь и переходили пути поверху. Так поступила и Ксения. Она с трудом поднялась на полотно — подъем был крутой. Внизу, в пыли и жару, копошилась никем не управляемая зыбкая масса. Как искры из костра, вырывались из общего гула хриплые отчаянные крики. Подпирая передних, не видя, что там, в голове, происходит, беспокойно и требовательно сигналили шоферы все новых, подходивших от города машин.

Ксения остановилась. Передав сыну живую ношу, вытерла уголком одеяльца потное лицо, еще раз — за насыпью уже ничего не увидишь — поглядела из-под руки в сторону дома. Солнце набирало высоту — глазам было тяжело… Дальняя застройка расплывалась в сизом мареве.

За вторым поворотом шоссе — город уже отступил — они перебрались через кювет и, пройдя немного, устроились на отдых. Костька снял рубашку, полевой ветерок быстро высушил легкий детский пот. Ксения обтерла белой тряпкой лицо и шею, влезла рукой за ворот — там было горячо и влажно. Распеленутая дочь беспокойно сучила ногами и всхныкивала — требовала еды.

— Сейчас, сейчас… — отдуваясь, подала голос Ксения. — Эта уж свое не пропустит.

Она расстегнула ворот пошире, прижала тряпицу к грудной впадине, потом достала грудь.

Костька глядел на дорогу. На взгорок, натужно ревя моторами, взбирались две перегруженные полуторки, следом за ними тянулись другие машины. Люди двигались по обочинам, их было немного — редкая прерывистая цепочка, женщины и дети, как и они, Савельевы.

С той стороны, где они выбрали остановку, к шоссе подходила молодая березовая рощица, что и привлекло Ксению. Она расположилась под первым же деревцем, в тени.

С поля изредка подувало плотным, полным жарких запахов воздухом, словно где-то далеко взмахивали огромным опахалом. Заглушая шум дороги, в траве гудели шмели, стрекотали кузнечики живо шелестела на гибких ветках березы свежая листва. Ничто вокруг не напоминала о беде: в полную силу дышало пестрое разнотравье, обжитое невидимым глазу, но голосистым миром, покои й лад которого не поколебались, кажется, ни на волос. Густели после полудня горько-пряные запахи, ярко светило близкое горячее, солнце.

«Может, и зря ушли? — подумала, оглядываясь вокруг, Ксения. — Зря дома побросали? Как все там будет без глазу? Может, все же, и не дойдет до нас, задержат где — вон сколько людей к фронту погнали…»

Она остановила взгляд на шоссе и удивленно произнесла:

— Костя, сынок, что это там такое?..

В их сторону, роняя на ходу пожитки, быстро бежали от шоссе перепуганные люди. Некоторые оборачивались, глядели на небо и, пригибаясь к траве, не разбирая пути, бежали дальше, к березняку.

— Ложись! Ложи-ись!.. — кричал и махал им рукой худенький старичок, пытаясь остановить бегущих. Но его не слушали, не обращали на него внимания, и он тоже, пересиливая одышку, продолжал трудно бежать к спасительной роще.

Видимо, в то же самое время, как Ксения увидела бегущих в ее сторону людей, она услышала и сухой треск. Низко над шоссе пролетели два самолета. На их длинных боках были ясно видны чужие знаки — на желтом пятне ровные кресты. Сухой треск — были очереди их пулеметов. Раздались испуганные крики, сбилась с хода и завалилась в кювет груженая полуторка. Повеяло смертью…

— Ложи-ись!.. — задыхаясь, сипел старичок.

Прижимая дочку к груди, сгорбившись, Ксения бросилась вместе со всеми к лесу. Костька обогнал ее, он несся напрямик, по высокой сухой траве, сбивая метелки кипрея.

Самолеты скрылись за бугром, но в ушах все стоял гул их моторов — пронзительный, незнакомый, как и двойные кресты на узких боках. Гул этот, не успев растаять, стал вновь усиливаться, и остановившиеся было люди кинулись дальше к деревьям.

Самолеты делали второй заход. Один, как и до этого, нацелился на шоссе. Второй, шедший следом, отвернул в сторону, пересекая дорогу устремившимся к зеленой роще людям. От рева двигателя заложило уши; упавшая в терновник Ксения словно ощутила спиною жар и тяжесть смертоносной машины. Перекрывая нарастающий грохот мотора, застучал пулемет. Частой строчкой впились в землю пули и, не настигнув жертвы, точно бы сами омертвели в ее холодной глубине. Ксения напряглась всем телом — боль не отозвалась нигде. Дочь была притиснута грудью…

Когда Ксения приподнялась и в тревоге глянула в сторону леса, она вначале не увидела никого. Потом из травы, прислушиваясь, оглядывая небо, стали подниматься те, кто не успел добежать до спасительной чащи. Выпрямив непослушные ноги, вдохнув тугого воздуху, Ксения, как могла громко, позвала:

— Костя-а!

Из-за деревьев показалось несколько человек, и среди них и сын. Бледный, с полными ужаса глазами, он подошел к матери и дрожащими руками поправил обвисшее до земли сестрино одеяло.

— На, подержи, — сказала Ксения, передавая ему дочь. — Надо за вещами сходить…

Она скинула мешок и, неуверенно ступая, направилась туда, где они в страхе бросили корзину.

Лена, минуту назад прижатая к земле и отчаянно пищавшая под материным телом, спокойно смотрела на брата, тянулась рукой к его лицу и что-то лопотала. Она щурилась от яркого света дня, залившего все вокруг.

Невдалеке сошлись в одном месте несколько человек, оттуда долетали приглушенные голоса. Кто-то наклонился над травою…

— Что там, мам? — тихо спросил Костька, когда Ксения вернулась к детям.

— Дедушку, сынок, убило…

Кровь снова отлила от Костькиного лица. Он переступил ногами и сглотнул тошноту.

— Давай быстро, сынок, быстро! — Ксения опустилась на колени. — Я сейчас золотку нашу переверну…

Она торопливо перепеленала дочь и, захватив свободную ручку корзины, твердо зашагала с сыном по скрытым травою кочкам и рытвинам подлеска, держась подальше от голого полотна шоссе.

3

Большой выход — погреб в сухом углу двора — осенью заполнялся чуть ли не доверху: туда ссыпали картошку, ставили заново выпаренные кадки с огурцами и капустой, кадушки с грибами. В летнюю пору он пустовал — молоко, квас да яйца хранили в дому в подполе.

Когда понукаемая невесткой Ксения спустилась с детьми в подвал, она не сразу нашла, где и присесть: на скудном пространстве, тесно сплотившись на закиданном соломой земляном полу, пережидали беду несколько женщин и все их малое племя. Острые глаза впились в нового человека — Ксения оробело оглянулась.

— Устраивайся, устраивайся, — ободрила сверху невестка. — Кинь наземь что и садись, и ребяты пусть. — Она указала рукой в дальний конец — Теснее, бабы. Вон на картошку можно, на остатки, — детей или что…

Крышка опустилась. В темноте Ксения пошарила свободной рукой подле себя, в прореху соломы тронула ладонью стылый пол и подгребла к ногам немного сухих скользких стеблей.

Костька жался к матери, влек цепкими руками книзу; Ксения, оберегая стянутую одеялом дочь, присела.

— Мам!..

— Чего?

Костька, оборвав шепот, придвинулся ближе и задышал в самое плечо:

— Мы тут и будем?

— Там же убьют, сынок… — Ксения подняла глаза к потолку. — Слышишь, как…

Она не успела договорить: круто, словно оседая вглубь, дрогнула земля — и прянуло в глухую темь сердце, заметалось там без привязи. В щели подволока засочилась пыль.

— Ой, господи!..

— Спаси и помилуй!

— Матушка, царица небесная!

«Сами себя отпеваем», — успела кольнуть мысль, пока Ксения вздымалась с колен. Голосили дети, стенали бабы, старухи торопливо поминали бога.

— Тихо вы все! — неожиданно, потеряв самое себя, шумнула Ксения. — Таиться надо, а вы что же? Может, уж тут они…

— Тута?!

— А то… Взрыв такой…

Ксения была городская, другой жизни, уже что-то, может, повидавшая из катившейся беды, слова ее ложились твердо и казались верными, и бабы притихли. Сверху донеслись автоматные очереди, еще незнакомые слуху. Потом вроде бы по улице проехали машины…

— Ой, как же я так!.. Я ж избу не заперла… — испуганно произнес кто-то за спиной Ксении. На голос никто не отозвался.

— По дороге всех пулями решетили, с неба… — вполголоса проговорила Ксения. — Подле нас дедку старого убило.

— Убило?..

— Ой, бабы!.. И нас бы тоже чуть… Вершок какой…

Наверху скрипнула дверка, кто-то приблизился к сходу, взялся за откидную крышку…

— Дуся!..

В ровном просвете, зажав ладонью рот, склонилась над лестницей Ксеньина невестка. Вот она опустила неверную ногу на ступеньку, затрясла головой.

— Дуся…

— Бабоньки-и!..

Перепуганный голос хозяйки погреба вызвал общий страх, глухо завыли женщины, заревели в голос ребята.

— Ну, чего там? Чего там, Дуся?

— Наверх зовуть… Всех, кто есть…

— Кто зовет?..

Все бабы, будто прошитые одной холодной ниткой, вытянули шеи к отверстому лазу.

— Оне зовуть, — Дуся повела рукой за плечо, — на мациклетах прикатили.

— На мациклета-ах!..

Дуся отерла подолом глаза, всхлипнула:

— Говорить так… быдто лають…

— А роги?

— Не видала, бабы. Каски железные на них. Можеть, под ними…

— И зовуть?

— Ага. Всех собирають. У конторы. Бомбу в нее кинули, там Никита Лунев хоронился, весь угол развалили. И Никиту — царство небесное…

Снаружи гулко громыхнула короткая очередь, Дуся осеклась и обернулась к выходу:

— Вот оно… Опять стреляють, предупреждение дають… Пошли, бабы, а то ведь оне…

— Боже ж ты мой!..

…Рогов у немцев не было — старухи тоже, видно, городили с чужих слов, — и выглядели они как обычные люди: так же передвигались по земле, так же следили глазами за сбившимся в кучу народом и вполне понятными жестами указывали, что надо делать. Однако голоса их — как сперва показалось, высокие — никак не вязались с привычным представлением о себе подобных, и поначалу Ксения вздрагивала всякий раз, как раздавалась чужая речь. Но постепенно ухо обвыкло.

Наружная стена конторы была разбита взрывом: венцы угла разошлись, голыми ребрами торчали вывернутые бревна. Рядом, на дороге, косо откинув грязно-кровяную голову, лежал Никита Лунев, сельсоветский сторож. В ногах у него валялась всем знакомая длинноствольная берданка. От крыльца тянулся промятый в пыли след, видно было, как волокли Никиту из его последнего прибежища.

С немцами был человек в гражданской одежде; он говорил и по их и по-русски. «Переводчик», — перешептывались бабы. Вот он повернулся к притихшему люду.

— Вы должны запомнить сегодняшний день — он принес вам свободу. Теперь вас никто не тронет, никто не обидит, вы находитесь под защитой германской армии. Вот, — говоривший твердым жестом указал на крепких, спокойных мотоциклистов с автоматами в руках, с диковинными толкушками за ремнями. Такой толкушкой — гранатой с длинной деревянной ручкой — они и разворотили угол старого сруба конторы, когда из-за него бахнул в их сторону Лунев из своего ружья.

— Это не относится к тем, — продолжал переводчик, — кто является нашим общим врагом: к коммунистам, евреям, активистам Советской власти. Все они будут выявлены и наказаны по законам военного времени. Вот, — он махнул рукой в сторону Никиты, над головой которого уже роились мухи, — он хотел оказать сопротивление. Так будет с каждым, кто не подчинится новой власти, новому порядку. От вас требуется одно: честный труд и соблюдение законов и распоряжений. И вы будете жить в необходимом достатке и покое…

Сыновние пальцы, туго державшие локоть, вдруг ослабли. Ксения обернулась. Белый, как полотно, Костька дернулся грудью, его тошнило.

— Не надо туда глядеть, — прошептала Ксения, отворачивая его лицо от убитого, — не надо, сынок… Глотни поглубже… — Она качнула в руках закряхтевшую дочку.

Ей и самой было худо: от страха ли, от вида ли убитого опустело в груди, как треснутая ветка закачалась голова. Потом, через какое-то время, до нее опять донеслись пугающие слова:

— …Всякий, кому станет известным их местопребывание — Котлякова, Князева, Вербина, — должны немедленно сообщить об этом властям. За каждого из них будет выдано вознаграждение.

— За выдачу — награжденье… Господи!..

— Про всех знають, — в самое ухо шепнула Дуся, за минуту до этого крепко взявшая ослабевшую золовку под локоть.

— Ага, — глухо выдохнула Ксения. Котляков и Князев были сельсоветским начальством, хорошо их знала.

— И их, если поймають, — Дуся скосила глаза в сторону неподвижного тела на дороге, — как Никиту…

— Ага…

Долетавшие до слуха слова камнем падали на сердце. Слова были холодные, чужие, словно не русские, хотя звучали вроде бы и понятно. Говорил их человек грамотный, но — видно было — не местный, издалека, такой манеры толковать с людьми тут не знали.

— …Сами вы будете в полной безопасности, гарантированной оккупационными властями. Как я пояснил выше, от вас требуется только одно: честный труд и выполнение законов и распоряжений. В этом случае вам нечего будет опасаться за свою собственность, свои права и за свою жизнь…

Ксения опустила веки. Выплывая из мрака, оранжевой рябью горел в глазах поворот дороги и на нем — вывалянный в пыли, весь пробитый осколками, навек затихший Никита…

4

— Что же это деется-то, господи! — простонала Ксения, остановившись посередине комнаты и не решаясь подойти к комоду, где сберегалось ее основное богатство — несколько простыней и наволочек, нижнее белье, вторые занавески, материя на платье, мужнин отрез…

Как разбитые губы, кривились замочные щели с вырванными краями. Железки замков, с мясом выдравшие легкие личины, светились в полутьме прикушенными языками.

— Обокра-али!.. — горько и пусто проговорила она, оглядываясь. Подмечая перемены в комнате, вернулась взглядом к ящикам комода, приблизилась к ним, с усилием потянула за край верхний — наперекос, не до конца задвинутый. Ящик был пуст.

Костька всхлипнул, провел рукавом по глазам. Не так жалко было вещей, как жгли унижение и обида: его дом, его, можно сказать, душа подло и нагло осквернены и некому пожаловаться, не у кого попросить защиты. Нечто похожее переживала и Ксения, словно голая стояла перед чужими нахальными глазами, до которых нельзя дотянуться ни ногтями, ничем… И нечем прикрыться, некуда деться.

Она шагнула в спаленку — отгородку без окна, заглянула под кровать, куда запихнула, уходя, узел с зимней одеждой, и, не подымаясь с колен, ткнулась головой в старую перину.

— Мам, может, кто из соседей? — подал надежду Костька.

Ксения покачала головой. Утирая глаза, тяжело поднялась с пола и сквозь слезы произнесла:

— Неужто соседи?.. Господи!..

Потом, еще пооглядевшись, добавила:

— А хоть и из них кто — все равно не найдешь, не для того брато.

Костька побежал в сарай — не пропало ли чего там. Нет, санки на кованых железных полозах, отцовский подарок к школе «полуснегурки» в старой кошелке, ломаный безмен на гвозде под крышей — все осталось на месте. Однако он сдернул безмен со стены, завалил набок пустую кадку, опрокинул санки — пусть мамка поглядит, чего понаделали эти жулики и в сарае. Они — Костька был уверен — сделали бы еще и хуже: это им что-нибудь помешало или было уже не унести ворованное.

— Ну, что там? — одними глазами спросила мать, когда он вернулся у дом.

— Раскидано все, — Костька яростно махнул рукой. — И коньки, и салазки…

Ксения перебила:

— Сбегай к Лине, спроси… Хотя постой, и я схожу.

Все вместе они направились к соседке, через несколько домов. На пороге Кофановых в нос ударил острый винный дух — Лина стояла у плиты и сушила на противне целую гору вялого чернослива.

— Ой, Ксюша!..

Ксения посмотрела на сковородку:

— Что это ты?

— А сливы, с настойки, с винзавода. — Лина указала на пропитанный синевой полупустой мешок у порога. — Так — горькие, а выжаришь сок — ничего, как из компота. — Она обтерла фартуком синий от ягод рот и отмахнулась от жарева — А ну их к бесу. Ты-то как, Ксюш?

Однако вместо того чтобы слушать, Лина, словно вот только и увидела ее, ухватила соседку за рукав и запричитала, заспешила с новостями. Она рассказала, как в день прихода немцев с утра до поздней ночи по всему городу грохали взрывы. На улицах не было видно ни души — ни военных, ни штатских, а дальняя стрельба доносилась откуда-то из-за Прокуровки.

Там долго трещали пулеметы и ухали разрывы, пока в конце концов не истаяли.

— Всю душу надорвали, — вздыхала Лина, — как будто в болоте утопали: все глуше становилось и глуше. Говорят, отсекли они там наших.

Ксения качала головой.

— А меня обокрали тут… — сказала она тяжело, когда Лина на какое-то время умолкла.

— Да что ты, Ксюша?! Когда ж это? Я ведь проходила, замок трогала… И ставни глядела…

— Ставню и вывернули, а после опять приладили. Вот так… Не разевай рот…

— Ай, господи! А чего взяли?

— Спроси, чего оставили…

Лина, и веря, и не веря Ксении, повлекла ее к выходу, чтобы воочию убедиться в несчастье.

5

Костька в это время мчался к Семинарке — огороженному кирпичной стеной парку со старинным особняком на краю обрыва, бывшей духовной семинарии. Красная ограда постепенно ветшала, оседала в землю, осыпалась. В дальних, скрытых кустами местах целые участки ее были разобраны на собственные нужды окрестными жителями, благо ни сама стена, ни старый парк государством не охранялись. Сколько помнил Костька, в красивом розовом доме с колоннами всегда располагался агротехникум, но место это иначе как Семинаркой никто не называл.

Их Рабочий Городок тоже был когда-то монастырем и тоже был обнесен высокой кирпичной оградой.

Когда у церкви удалили верхи и таким образом укоротили строение, решено было устроить в нем клуб, благо внутренних переделок почти не понадобилось — алтарь оказался вполне подходящим местом для сцены. В летнее время кино показывали на отгороженной забором площадке у задней стены клуба, где было врыто в землю несколько рядов скамеек.

Дома и сараи в Рабочем Городке — они шли сцеплен-но ломаными улочками и проулками — были сплошь деревянными, рублеными, с обшивкой, исключая двухэтажные «настоятельские» хоромы с каменным низом, занятыми под домоуправление.

Вообще-то говоря, о монастыре, заселенном рабочими семьями и потому-то и ставшем Рабочим Городком, мало что было известно: народ тут жил приезжий, однако изначальные названия, плотно легшие на основу, проступали в Городке на каждом шагу. Снежная горка на развалинах соборного придела так и звалась, к примеру, Сергиевской; дом Савельевых стоял у Грязных ворот — полевого въезда в бывшую обитель. В свое время сразу же за ними начинались пашни ближней деревни, и монастырским золотарям не было нужды колесить ночами по всему городу, чтобы опустошать бочки на общих свалках, делали это они по договоренности с крестьянами на полях. Были ворота Средние, ведущие к центру города, и Базарные, за которыми до недавних дней прибойно шумел молочный базар.

…Костька вскарабкался на Монастырскую кручу и, пройдя вдоль стены, вышел к Новосильской улице. Валька Гаврутов увидел его в окно.

— Вы где были? Я прибегал к тебе два раза.

— В деревне.

— Видел их?

Костька понял, о ком речь. Сказал:

— Видел, еще в деревне, на мотоциклетах… А ты?

— Сколько раз…

— Где Вовка?

Гаврутов испуганно поглядел на Костьку и повел в дом. Там их встретила тетя Нина, Валькина мать; из своей комнатушки выглянула баба Поля.

— Где Вовка-то? — повторил Костька, чувствуя неладное.

Тетя Нина опустила руку ему на макушку, но он отстранился, и она уткнулась лицом в ладошки и заплакала. Костька тоже был готов промокнуть глаза, но сдержался и совсем хрипло произнес то же самое:

— Где Вовка-то?

— А никто не знает. — Тетя Нина откинула голову и посмотрела на свои руки, словно там могла прочесть какой-то ответ. — Как тогда исчез, так и все — как в воду… — Длинными пальцами она стала вытирать под ресницами…

…Расклеенные ночью приказы созывали население на «площадь у театра», еще вчера именовавшуюся площадью Ленина. В толпе Валька с матерью столкнулись с Мариной Васильевной из детсада. Валька, как всегда, попробовал улыбнуться воспитательнице, но та словно и не заметила его и на мать поглядела какими-то пустыми, незнакомыми глазами, спросила только: «Вы видели это?»— и качнула головой в сторону театра. Как ни было страшно, Валька тоже хотел посмотреть на то, что уже обозначили люди шепотным свистящим словом и что наводило ужас на стоящих впереди, оттуда веяло крепнущим холодом общего горя.

Постепенно их вынесло в передние ряды, и взгляд матери — она была выше, ей было все видно — резко остановился на чем-то и словно затвердел. Валька протиснулся дальше, встал на цыпочки и из-за плеча тонкошеей старухи увидел середину площади, она была пуста. Он проследил за взглядами других людей и увидел под театральным балконом длинный помост, наподобие большого верстака, а на нем четыре табуретки с красными верхами, из приставного ряда, — он видел такие, когда их класс водили на детский спектакль…

С ажурного балкона в направлении каждой табуретки свешивались веревочные петли, они легко различались на светло-желтой стене. Около помоста стояли люди с винтовками и белыми повязками на рукаве. Толпа потихоньку напирала — выжимала ближе к театру, и мать, протиснувшись к Вальке, цепко ухватила его за руку…

Тут они увидели и Вовку Агапова с дедом, людское течение дотащило их чуть ли не до балкона. Дед был без картуза, козья безрукавка расстегнута, худые небритые щеки — как две ямины, глаза выпучены. Валька почувствовал, как мать, сделавшая было движение в сторону Агаповых, запнулась, сжала ему плечо и осталась стоять где была, хотя и не отводила некоторое время глаз от старика.

Еще сильнее дрогнула материна рука, когда от исполкомовского спуска вынырнули на площадь мотоциклы, а за ними два крытых грузовика. Машины подъехали к главному входу. Из первой на мостовую высыпало десятка два солдат. По команде офицера они веером рассыпались по площади и с автоматами на изготовку, лицом к народу, образовали круговую цепь. Пока они делали это, к театру подкатили еще две машины — легковые. Из них вышли несколько офицеров и трое в штатском; все они, словно это было заранее отрепетировано, не задерживаясь, прошли к помосту и невдалеке от него остановились. К одному из группы военных приблизился офицер, что прибыл вместе с солдатами, и что-то спросил. В ответ ему кивнули головой.

У дальнего грузовика откинули задний борт, наземь соскочили солдаты; следом за ними грузно и неловко на землю спрыгнул человек в белой рубашке. «Алфеев!..»— жалостно прошелестело по затихшей площади. За вторым секретарем горкома так же тяжело соскочил с машины знакомый многим председатель горисполкома Сажин, потом его заместитель Грядунов и горкомовский шофер Андрей Ерофеич. У всех были связаны руки — за спиной, потому так неуклюже они спускались с кузова.

Доставленных людей подвели к помосту. Возле него стояла скамья, с ее помощью они поднялись наверх, взобрались на указанную каждому табуретку. Зазвучал усиленный радиоустановкой голос переводчика. Было объявлено, что военно-полевой суд приговорил главных коммунистов города к казни и что наказание ожидает всякого, кто будет замечен в пособничестве Советской власти.

Позже стало известно, что все четверо были оставлены для подпольной работы, но были преданы и выловлены в первые же часы.

Когда один из солдат — он подготовился к этому — ударом приклада вышиб из-под ног Алфеева табуретку и тот изогнулся дугой, мать вскрикнула и, обхватив Вальку за голову, с силой притиснула к себе лицом и так не отпускала до тех пор, пока не отгрохотала громом последняя жизненная опора Андрея Ерофеича — узкое театральное сиденье, скинутое с помоста им самим.

Еще до этого Грядунов закачался под стуканье выбитой солдатом табуретки. Андрей Ерофеич сам приблизил свою последнюю минуту: покрутил головой, успел крикнуть что-то стоявшим поблизости землякам и отпихнул босыми ногами подставку…

После этого глаза уже ничего не могли ухватить — их застлало серой мглой. Острая резь заставила крепко прижать к ним пальцы — до желтых кругов, до боли в яблоках. Нина Кирилловна слышала чей-то приглушенный крик и возню около помоста, а затем выстрелы и автоматные очереди, но не видела, что там еще произошло. Уже потом, по рассказам тех, кто находился ближе к балкону и был очевидцем всего дела, она могла представить себе всю горькую картину.

…Когда полетела наземь табуретка из-под ног горкомовского шофера, из толпы к группе немцев выскочил старик в меховой жилетке. В него как собачонка вцепился подросток, но старик отбился от него и, размахивая руками, стал кричать что-то про красных командиров и про их скорое возвращение. Его тут же застрелили. Упавшего мальчишку один из солдат охраны ударил ногой, и тот, ухватись за бок, побежал к толпе и скрылся. Тут же немцы дали несколько очередей в воздух, народ в панике отхлынул к домам.

— Это Вовка был, — горестно сказала тетя Нина, — все совпадает. С того дня он и исчез куда-то. А дедушку убили…

Костька никак не мог сглотнуть — тугой комок перекрыл горло… Две недели назад в жаркой траве за Прокуровкой он уже слышал это: «Дедушку убили!»— и помнит, каким холодом обдала его эта весть. Так что-то и сдвинулось в душе, и теперь уже, видно, никогда не поправится.

Но это был чужой, незнакомый человек — не Вовкин дед… И Никита Лунев тоже был чужой…

— А ты искал его? — спросил он Вальку.

— Искал, — ответила за сына Нина Кирилловна. — И к тебе бегал…

— А еще куда? К Ленчику Стебакову ходил?

— Ой, Костик, тут такое было! — тетя Нина взялась за щеки. — Такое было!..

— В последний день взрывали каждую минуту: то шпагатку, то винзавод, то на станции… Я даже считал: рванет где-нибудь, я — раз, два, три, не успею до минуты, опять— трах! — Валька закрывал глаза и взмахивал руками. — А знаешь, как шпагатка горелая!

— Ой, не говори, сынок…

— А нас обокрали…

Тетя Нина опять всплеснула руками:

— Что ты говоришь?! Обокрали?!

Костька не стал вдаваться в подробности. Он поглядел на Вальку:

— Пойдешь со мной?

— Куда?

— Вовку искать.

Тетя Нина вздохнула и покачала головой:

— Ой, Костик, куда же вы пойдете?

— Опять к Трясучке, может, пришла уже.

— Жива ли она?..

6

Трясучка — хозяйка квартиры, где Вовкин дед снимал угол, оказалась живой. Она долго глядела слинялыми глазами на товарищей своего малолетнего квартиранта и, как заводная, трясла куриной головой. Голова, как и тощие желтые руки, дергались у нее от болезни, но тут выходило в самый раз: не знаю, к сожалению своему, не знаю, где мой малый жилец и что с ним… О гибели старика ей, правда, все было известно.

Хлипкими неуемными пальцами Трясучка набила табаком папиросную гильзу и, как могла, аккуратно смела в шкатулку просыпавшиеся крошки. Молча прижгла папироску.

— Он так ни разу и не был? — боясь потерять последнюю надежду, переспросил Костька.

Закрыв глаза, Трясучка долгим выдохом выпустила сморщенными губами дым и несколько раз кивнула.

— А где же он, а? Как вы думаете?

Старуха вскинула брови и как-то болезненно, запнувшись на первом слове, произнесла:

— П-представления не имею, деточка… Представления не имею…

От Трясучки, обогнув стороной свой проулок, чтобы не попасться на глаза матери, Костька потянул Гаврутова к Ленчику Стебакову. В другой раз никакими пирогами не затащить бы его к этому петуху и проныре — обязательно привяжется, а то и до стычки с кем-нибудь доведет. Со всеми в классе перечкался, только самые смирные, покорно признав Ленчиково верховодство, избежали его сухих, всегда готовых к работе кулаков. Недалеко от дома, где он жил, чернел закопченными проемами выгоревший продмаг; сюда не так давно прибегал Костька за мылом — им тоже тут торговали.

Стебаков ничего не знал об Агапове. На его смуглом скуластом лице, не в пример обычному, отражались неуверенность и робость, хотя он и старался не подавать вида. Черные глаза не находили покоя.

Заводить с ним особый разговор Костька не хотел: спросили — и хватит. Но Стебаков решил идти с ними вместе, даже матери не спрашивая, и тут делать было нечего. Он прихватил из дому кусок облепленного мусором плавленого сахару, сказал, что это из сгоревшего магазина.

— И конфеты, и сахар горели, текли — как кисель, — рассказывал он, сжевывая хрустящий на зубах песок. — Я палкой отколупывал, когда застыло.

— А ведром или чем-нибудь? — спросил Валька.

— Когда тек?

— Да.

— Ты что!.. Подойти было нельзя. Ведром… У меня вон, — Ленчик сбил на затылке жесткий вихор, — макушка трещала от жары.

Сахар отдавал не то обувной мазью, не то керосином.

— Мыло, — объяснил Ленчик. — Тут винегрет, все смешано.

Костька кивнул.

По улице Русанова строем шагала группа немецких солдат. В плотных суконных френчах, невысоких чистых сапогах, в пилотках с серебряным орлом наверху, они четко ставили ногу и ладно — как делают хорошо заученное дело — пели строевую песню. Частый припев ее — сильный и упругий — тугой волной ударял по стеклам домов и мощеной мостовой и, заглушая густой твердый топ, вздымался над кварталом. Лица солдат были сыты и спокойны, френчи хорошо пригнаны, шаг уверен и широк.

— Понял, а? — бросил Ленчик неясным тоном, когда они отшагали подальше, и оглянулся и тут же предложил — Может, на станцию сходим? Может, он там где-нибудь, Агап?

Он почти всех называл по сокращенной фамилии.

Но на станцию попасть не удалось, вся она, от вокзала до дальних тупиков, была обнесена колючей проволокой, за которой маячила охрана. И тогда Ленчик — как всегда, не выпуская из рук вожжей — повернул к винзаводу.

— Там увидите одного… — сказал он, усмехнувшись. — Бухарин…

Винзавод и до войны горел не раз: то склады, то тарный двор, где скапливались горы ломаных ящиков. Сейчас он был частью взорван, частью сожжен. Разбитые ворота валялись на земле, фасадная стена главного корпуса была черной от копоти, двор — как речной берег галькой — усыпан битым стеклом.

Ленчик повел их в разрушенный взрывом перегонный цех. Кое-как преодолев рухнувший лестничный пролет, взобрались на второй этаж, к горловинам сливных цистерн. Ноги скользили на разбитых плитках кафеля. Кругом витал винный дух. Подойдя к одной из горловин, Ленчик заглянул внутрь емкости. Долго, покуда глаза не привыкли к темноте, молчал, потом быстро отстранился и выдохнул:

— Там, где ж ему быть!..

Костька с Валькой сунулись головами во тьму.

— Только не дышите, — предупредил Стебаков, — замутит.

Глаза постепенно нащупали глубину — на дне цистерны лицом вниз лежал человек.

— Бухарик, — опять скривился Стебаков.

Костька отдышался и оглянулся на дышащий винным настоем лаз.

— Может, его убили?

— Да? Вон у него чайник под рукой — видел? Набирать лез. И задохся. А может, и захлебнулся, пьяный.

— Чего набирать? Там же ничего нет.

— Было чего. Я был, там еще дно блестело.

Глядеть на чайник не хотелось, Костька отошел от горловины; Гаврутов отодвинулся от нее еще раньше.

— Напи-ился, — сказал Стебаков, бодрясь.

Внизу грохнуло, будто кто-то бросил тяжелый камень. Все, как по команде, присели, прислушались.

— Кирпич отвалился или что-нибудь, — вполголоса предположил Ленчик и, не желая ронять авторитета, первым высунулся над лестничным провалом.

В тишине было слышно, как по цеху свободно ходит несильный ветер; не было похоже, чтобы тут или поблизости находился кто-нибудь еще.

— Пошли отсюда, — не выдержал Гаврутов, и все — тут же, не ожидая помощи друг друга, — поспрыгивали вниз.

У спаленного сарая — с обгоревшими, как упаковка, стенами — на какое-то время задержались: привлекла диковинная картина сложенных в пирамиду несчетного числа бутылок. Верх и края ее оплавились и, как кожух, крепко удерживали звонкую массу от развала. Ленчик бросил в пирамиду камень, ожидая громоносной осыпи стекла; но тот, пробив пару хрупнувших бутылок, застрял в них, обвала не получилось.

— Во! — воскликнул Ленчик в удивлении, втайне довольный, что, вроде бы зыбкая, гора устояла — не загремела на всю округу.

— Сходим на элеватор? — предложил он, когда они выбрались с завода. — Я там много пацанов видел.

— Далеко. От матери влетит, — заколебался Гаврутов и поглядел на Костьку. Тот вздохнул: семь бед — один ответ.

— Только поглядим, и все, — успокоил их Стебаков.

И они пошли — была надежда, что и Вовка мог быть там.

По хорошо знакомому оврагу у Афанасьевского кладбища выбрались на Пятницкую улицу — Рабочий Городок остался в стороне. За Пятницкой расстилалась широкая равнина — большое, никогда не засеваемое поле, сбоку которого возвышался пропыленный и пропаленный солнцем элеватор. В жаркую летнюю пору над ведущими к нему дорогами неизменно клубились облака пыли, отчего и башни элеватора, и сухая трава вокруг были покрыты плотным серым налетом. Пыль доставала и до огородов последних городских домов.

Тянуло горечью горелого зерна, висевшей над всей южной окраиной без малого две недели. Рожь в сушильных камерах, приемных бункерах, ссыпных башнях горела скрытым огнем — пламя почти не пробивалось наружу, сизо-черные кучи хлеба чадили ровно и стойко.

Несколько старух копались у покореженных весов, метелками полыни выметали из закоулков просыпавшееся зерно, горстями собирали его вместе с дорожной пылью в ведра и кошелки. Кроме них, на элеваторе никого не было.

7

Нюрочка Ветрова — присадистая, подвижная, легкая на улыбку женщина — была в Городке, а может и вообще в жизни, самым близким Ксении человеком. Были они одной бабьей судьбы, одного склада души, и та и другая легко отзывались на чужое горе. Это их и сдружило. Мужья их — у той и у другой одинаково постарше годами — долгое время кочегарили в паровозном депо, выбились в помощники машинистов, а Нюрочкин Федор успел в мирное время посидеть и на правом крыле паровоза. В первые же дни войны Федор и Николай Савельев погнали порожние эшелоны под эвакуацию, и с той поры их словно топором отрубило.

Нюрочка меньше поддавалась панике, чем ее младшая подруга, Ксения, и верила, что мужики их не сгинули, как сгинули уже многие, что так же, как и всегда, пусть и по другим маршрутам, водят они тяжело груженные составы, сидят, щуря глаза, на своих откидных сиденьях и комкают, комкают в неспокойных промасленных руках обтирочные концы…

Не раз и не два прибегала Нюрочка на своих быстрых ногах к скошенному крыльцу подружки — глаза все в замок упирались. Уже и в голову всякое полезло — не стряслось ли чего? Такое время, господи… Нет, не стряслось, слава богу. Прикатилась опять колобком от Сергиевской горки и застала наконец Ксению, живую и здоровую. И тут же, увидав развал в избе, узнав, в чем дело, принялась успокаивать, хлопотать вокруг рассказывать всякие случаи, что успела увидеть и услышать за последние дни по городу, только бы отогнать как-то и собственную боль.

— Ничего, Ксюша, ничего, — словно камешки в запруду, бросала Нюрочка спокойные слова, — что-то придет к концу, придет. Сейчас уже потишее стало. Истинный бог…

— Что делать-то будем? — Ксения качала на коленях притихшую дочь, поглаживала ладонью мягкое тельце.

— А что все, то и мы, — Нюрочка сама, полная гнетущих предчувствий, старалась говорить поуверенней и побойчее. — В деревню пойдем, картошки достанем. Отнесем барахло — ну его к черту все! Тут уже ходили бабы, всего наменяли…

Ксения оглядела комнату. Опять накатила злость:

— Обменяй вчерашний день, попробуй…

— Найдем чего, Ксюша… Найдем. Там, вишь, даже чугуны и сковородки берут хорошо. Так болтают. Анисим Егорычев говорит: можно наловчиться самим отливать сковородки. В кузне. Вот и пойдем к деду Кириллу заказ делать.

— Больной лежит. Да и старый уж.

Подруги помолчали. Печаль из сердца не уходила.

— А малый-то твой где? — спохватилась Нюрочка.

— А бес его знает. — Ксения сама уже не раз подумала об этом, поругала сына в душе. — Агапова внука ищет, дружка своего. Ты слыхала про его деда-то?

— Ну как же, Ксюша!.. И его ведь, когда начальство наше казнили…

— Да, Нюра, да… А внук пропал, с того самого дня. Они с моим на одной парте сидят. Сидели… — Ксения, будто не веря в то, что говорит, жалобно поглядела на товарку. — Они с дедом у Трясучки квартировали — ну, нервная такая, инженерша, у Базарных ворот живет.

— Да знаю я ее, господи. Муж ее мост строил.

— Ну да. Говорят, за его и посадили.

— За мост?

— Вот именно.

— А стоит…

— Стоит-то стоит, а чего-нибудь да было не так, задарма не посадят.

— Да тут, как сказать, Ксюша… Вон, помнишь, в депо Ивану Афанасьеву присудили…

— Господи, сравнила: там недостача, а тут — мост. По нем же поезда ездют. С людьми сколько идут…

— Так я же говорю: стоит ведь, и ничего ему.

— Ну ты смешная, Нюр: заладишь одно, и хоть тебе что…

— И правда, прости господи, — отмахнулась от кого-то Нюрочка, обнимая подругу. — Ребята-то вот где? Все сердце изболелось…

Они уже вышли из дому. Уснувшую дочь Ксения уложила на свою оголенную кровать, подостлав кофточку с плеча.

Наискосок напротив скрипнула дверь, показалась Личиха. Стала возиться со ставенными штырями, но видно было, не за тем вышла: из-под руки упорно косила глазом в сторону тихо говоривших женщин. Нюрочка, делая вид, что не замечает ее, вдруг повысила голос:

— Ксюш, что хочу сказать: а по соседям-то не прошла? Может, подумали, что вакуировалась, да и прибрали что плохо лежит?

Личиха бросила возиться со ставнями, замерла. Ксения с укоризной поглядела на Нюрочку, наклонилась, чтобы шепнуть что-то, но рта открыть не успела.

— Ишь ты, куда гнет! — это бросила, почти крикнула, Личиха. Она вытянула вперед обе руки и, брезгливо сморщась, продолжала — Да кто на ее харпали позарится, рожа твоя бесстыжая, а? Кому нужны ее обделанные тряпки, а? — Личиха перевела взгляд на Ксению и усмехнулась — Сперва отступила, а потом воротилась — добра стало жалко? А где оно у тебя было-то? А где твой законный-то, а? Что же он и вас-то всех с собой не увез? Сторожи-ить оставил…

Огорошенная Ксения глядела, как Личиха утирает ладонями углы рта, словно снимает с них выступившую пену, и не могла понять, откуда эта ее злоба, всегдашняя, постоянная, откуда она именно сейчас-то, когда и так некуда деться от горя.

В отличие от подружки, Нюрочка опомнилась быстро. Она хлопнула себя по бедрам и, предвкушая удовольствие от конфуза противницы, спросила:

— Твой-то где опять, твой-то, каторжник, ведьма ты лупастая?

Нюрочка знала, что делала: Егор Литков, первый бузотер в Городке, опять сидел в тюрьме, куда угодил перед самой войной за драку. Когда Литков бывал пьян, — а это случалось регулярно, каждые аванс и получку, — его душа переполнялась жаждою ругани и скандала. До утра похмельного дня он успевал подраться с женой, побить стекла у соседей, потерять в самим же вызванной потасовке очередной зуб и, в свою очередь, раскровенить кому-нибудь физиономию, — успевал, как говорится, насолить всему околотку. Посадили его после Майских праздников, об этом все хорошо знали.

— Мой-та-а?! — Личиха, против ожидания, ничуть не стушевалась. Повернувшись к своему крыльцу, она приглашающе откинула руку и, придав голосу крепости и веселости, позвала — Взойди, глянь!..

Словно по ее знаку, за дверью что-то скрипнуло, створка распахнулась, и на пороге появился Егор.

— Ведьма… — прошептала Ксения, а Нюрочка, не веря глазам, быстро переступила ногами, сделала два-три шага вперед и немо уставилась на Литкова. Егор был в картузе, из-под которого торчали запущенные, как всегда, вихры; одежка — какая-то поношенная форменная тужурка — с чужого плеча.

— Что бельма выкатила? — спокойно ковыряясь в зубах, сказал он Нюрочке. — Не узнаешь?

Будто подтверждая его слова, та растерянно качнула головой.

— Чего они? — повернулся Литков к жене.

— А спроси… — Личиха подперла кулаками бока. — Жуликов в нашем доме ищут. Отступить хотели, да не вышло; дом кинули, а теперь, глянь-ка, опять хозяевами вернулись. Наши пряли, а ваши спали… — Личиха набрала побольше воздуху и обратилась к Нюрочке — А ты, коротышка брехливая, чего воду мутишь? Чего зыркаешь, ищешь, где не клала? Может, в хату тебя завесть, носом в углы ткнуть? А этого ты не хотела? — Она развернулась и шлепнула себя по рыхлому заду.

— Нюра, Нюра, — ухватила Ксения подругу за рукав, — да что ты с нею… Идем…

Обескураженная Нюрочка качала головой:

— Вот уж взаправду ведьма, прости мою душу грешную. Вот уж взаправду, чтоб ей пусто было!..

— Чеши, чеши отсюда, — бросил с крыльца Литков. Он был трезв и говорил поэтому спокойно. — Раскудахтались…

Костька тоже сильно удивился, распознав в стоявшем на крыльце Литковых человеке Рыжохина отца. Давно ли бился в проулке лихой бес последнего Егорова похмелья, когда тот куражливо швырял наземь выцарапанные из карманов худые пястки мятых рублей, а потом, ползая по пыльной дороге, торопливо сбирал их в костлявый кулак, чтобы, чуть погодя, на новой волне ожесточения опять запустить по ветру жалкий капитал? Давно ли на улицу пришла всех успокоившая весть, что Литкова снова упрятали за решетку и что теперь можно наконец вздохнуть спокойно? И вот он — нате вам — стоит на пороге, как будто и не отлучался никуда.

Появление сына вернуло Ксению к своим заботам. Она шагнула к дому.

— Где шлялся? — догнала суровым окриком шмыгнувшего в сени Костьку.

— Вовку искал…

В полумраке сеней она наткнулась на худое плечо, дрогнувшее под ее пальцами, и гневно тряхнула сына.

Он стоял молча.

— Вся душа измаялась, а он… — сказала Ксения примирительно, чувствуя, как дрожит под ее рукой легкое тело. — Теперь всех хватают, как начинает темнеть… А Вовка найдется, куда он денется…

Ксения произнесла последние слова и тут же ощутила в душе такую горечь, что хоть плачь. И Вовку Агапова было жалко — куда прибило бедную сиротинку? — и пуще всего своих, хоть залейся слезами. Дети — всё дети, за что им-то муки терпеть?

— Найдется, бог даст, — повторила она трудным голосом, слыша, как отчаянно борется с горем сын.

8

Вовка явился утром второго дня. Явился как форменный беспризорник из кино, что показывали про гражданскую войну: оборванный, весь заросший грязью. Но не это поразило Ксению, насмотрелась она уже и скудости, и отрепья, и грязи, идущих по следам смерти и крови. Взволновало Вовкино лицо: холодное и твердое, сильно изменившееся, оно выдавало не его годы, не его прожитую жизнь. Иной опыт стоял за сухими, обветренными скулами и запавшими глазами, отчужденно глядевшими из-под усталых век.

Первое, что пришло в голову Ксении, — это выкупать его, смыть с него вместе с грязью налет бездомности и бродяжества, скрывший от глаз его прежнюю суть. Цыкнув в сердцах, она быстро погасила немалое Вовкино стеснение, раздела его и в цинковом тазу, что служил купелью и для собственных детей, вымыла его. Поливала из кружки, теребила волосы на маковке, гладила круто проступившие лопатки и ключицы. Он терпеливо выдержал мытье, обрядился в то, что нашлось от Костькиной одежи, и, когда сели за стол, съел все, что положила перед ним Ксения. Ел молча и быстро, подобрал за собой все крошки, насухо выскреб из миски последние следы крупяной похлебки.

— Где был-то, Вов? — решилась наконец спросить Ксения.

Вовка повел плечами, будто и сам уже не очень ясно представлял, где пришлось ему мыкаться все последнее время.

…Когда автоматная очередь сшибла деда наземь, а ребра загудели сквозной болью от тупого удара, он решил, что это смерть пришла к ним обоим. В толпу — как в волну — его кинула какая-то неосознанная, словно и не его сила, преодолевшая адский огонь в боку. Солдаты за ним не погнались, и корчившегося от боли Вовку быстро скрыли передние ряды прибитых ужасом людей.

Две ночи и день он прятался в каком-то подвале, без еды и питья, стеная от боли всякий раз, как приходилось менять отлежалую сторону и поворачиваться. Удобнее всего было скрючиться на том боку, куда саданул сапогом немец, — меньше жгли уколы нестерпимой боли. «Печенка отбита», — соображал подавленно Вовка, слышавший, что такое случается, когда бьют людей кольями или ногами.

Резь в пустом желудке вытолкнула в конце концов его на свет, однако где можно было достать хоть чего-нибудь из еды, он представлял себе смутно. К Трясучке идти было страшно, там его могли разыскивать солдаты, убившие деда. И сразу же, как увидят, они убьют и его, раз отец его красный командир, о чем кричал старый на площади. Костька вместе с матерью и Ленкой ушли в деревню — он видел их окна, заложенные ставнями. А кроме них, идти больше некуда…

Обходными переулками, озираясь на каждом шагу, Вовка двинулся к элеватору. Свои, городские, люди не вызывали особого беспокойства, но, еще издали ухватывая глазом вяло-голубую форму немцев, он опасливо задерживал шаг и, прижимаясь к стенам домов и заборам, торопливо высматривал какой-нибудь пролом или щель, чтобы в случае чего успеть скрыться. То одной, то другой рукой, а то и обеими сразу он хватался за ноющий бок, когда очередная вспышка боли перехватывала дыхание, и, пережидая ее, съеживался, кряхтел и, боязливо озираясь по сторонам, стонал.

От встречи с немцами он все-таки не уберегся и, когда это произошло в первый раз, так перепугался, что на какое-то время даже про боль в ребрах забыл. Однако немцы протопали мимо, ни один солдат и глазом не повел в его сторону. От этого стало вроде бы легче дышать, Вовка прибавил шагу. Еще больше успокоился он, когда столкнулся с парным патрулем, неожиданно вышедшим на перекресток. Солдаты, в касках, с ружьями за спиной, равнодушно скользнули по нему посторонним взглядом и, не сбивая единого шага, молча прошли своей дорогой.

На элеватор с наступлением полного рассвета — после чего разрешалось движение по городу — стекались последние бедолаги, прознавшие о сожженном и не охраняемом зернохранилище. К тому времени, когда Вовка добрался до него, в недрах бункеров донные слои ржи еще сопротивлялись огневому натиску, но докопаться до них было невозможно. У приемных люков молча ползали на коленях несколько женщин, по-птичьи выбиравших из земли затоптанные зерна. Одна из них просеивала в ладонях собранную горстку их.

Крепясь, чтобы ненароком не застонать, Вовка осел наземь, ухватил пальцами первую сухую зернинку и тут же отправил ее в рот…

Следующую ночь он решил провести в товарном вагоне на элеваторной ветке. В пазах его пола тоже еще оставалось глубоко запавшее зерно, и Вовка — где ногтями, где отколупнутой от пола щепкой — выбрал из щелей его последки. Он прикинул, сколько можно съесть, чтобы остался хоть какой-нибудь запас на будущее, и отложил зерно в карман, а остальное ссыпал в кучку, а потом, найдя в кювете какую-то замызганную тряпку, завязал его в узелок и засунул за пазуху.

В животе словно бы ничего и не прибавилось, но еду Вовка все же решил беречь. Да и занемевшие скулы — сухую рожь было трудно пережевывать — как бы там ни было, но вроде бы говорили о первом утолении голода, об упрочении внутреннего живого огонька.

Прилаживаясь в углу вагона на обшарпанных досках, он долго возился, то поджимая, то распрямляя ноги, чтобы подальше загнать неожиданно проступавшую боль в отбитом боку. В какой-то момент, когда он, стараясь полегче дышать, прислушивался к зреющему под ребрами новому неминучему уколу, он почувствовал, что дрожит. Дрожь быстро росла и в минуту охватила с головы до ног: тряслись сомкнутые коленки и спина, прыгали потерявшие силу зубы. Казалось, что все тело стало пустым и гулким, как полый чурбак на морозе.

Вовка, охая от боли, подобрал осторожно ноги, скрючился поплотнее и стал вспоминать, как он спал на своем месте у Трясучки.

От картин недавнего прошлого веяло живым теплом, согревающим дыхание; резь в прижатом боку уходила глубже, утихала…

…Он спал на полатях, как называли верхнюю лежанку печи, а дед — на узком деревянном топчане, стоявшем у ее боковой стенки, вытертой над спинкою до кирпичей и неизменно теплой, даже — решил подумать Вовка — и летом… Хозяйка любила тепло, каждый сезон загодя беспокоилась о дровах, и сарай ее к весне не опустевал, как у других, до последней щепки.

В какое-то время наладился спать на печи и дед. Призывая в помощь бога, отчаянно кряхтя, он взбирался на лежанку, отгребал в сторону сухую овчину и, задрав рубаху, прилаживался спиной на голых кирпичах. И лежал так подолгу, бормоча что-то себе под нос, прислушиваясь к тому, как просачивается, проникает тепло в самые дальние уголки ветхого тела и как спина, и руки, и ноги, уже немощные и малопослушные, обретают новые силы. «Ничего, ничего, внучек», — всякий раз повторял дед, слыша, как Вовка, вспоминая свои дневные заботы, тоже покряхтывал и посапывал, забываясь во сне.

«Нету больше деда, и никогда теперь на печку он не полезет», — перебилась у Вовки мысль, и быстрая слеза заскользила по щеке и растеклась где-то за ухом. След ее — едкий и холодный — стянул кожу. Съежившись еще плотнее, глубже затиснув между ног руки, Вовка попытался сжать зубы, он понял, что воспоминания о деде с любой стороны неизбежно приведут его к горькому ощущению одиночества и бесприютности. Он не знал, как долго она может длиться, эта кошмарная явь, даже вроде бы и не задумывался над ее временной природой, не научившись пока видеть что-либо впереди дальше ближайших дней, как и многие его сверстники. Сейчас он хотел единственного — хоть на какой-то момент почувствовать теплое бездумное расслабление в неясной надежде на то, что, придя к нему, оно уже никогда его не оставит.

…Вдруг причудившийся на языке теплый сладкий вкус вызвал в памяти кухонный стол и на нем огромный, из целой газеты, кулек медовых жамок — неизменный дедов гостинец с пенсии. Пахучие жамки таяли во рту, а дед, стирая с бороды крошки, покачивал головой — бери, бери, все наши. Можно было съесть сколько в тебя влезет, и Вовка об одном жалел, что не может угостить такою вкуснотою своего друга Костьку Савельева. Это дело дед безоговорочно запрещал и, обнаружив однажды Внуково жульничество — тот исхитрился-таки скрытно запихнуть за пазуху облитый сахаром кругляш, — заставил его выпростать из рукавов и вытянуть по столешнице руки и стеганул по ним замусоленным ремнем. «О тебе же радею», — напряг он голос в ответ на вскрик и скрытые слезы внука и отвернулся, утираясь. Душа Вовки вспыхнула гневом, и слезы потому лишь не закапали, что на исходе высыхали в ее мучительном огне.

Это, конечно, давно уже было, он еще маленький был…

…Где же похоронят деда? Не будет же он валяться на площади невесть сколько? А кто же будет хоронить-то, кому он нужен-то? Может, его уже подобрали да свезли куда-нибудь в развалины или в яму какую, а то и в лес — подальше от глаз… Как он рвался туда, к страшному балкону!.. Как с ума сошел… Пальцам не хватало крепости удержать его за полу безрукавки — овчина ползла из них, как живая, и дед, одурелый, бил по рукам, чтобы быстрее кинуться к своей гибели…

Когда Вовку разбудил какой-то посторонний звук, он в первые секунды даже не мог сообразить, где находится. Недалекая автоматная очередь, как удар тока, отдалась во всем теле, Вовка вскинулся, вскрикнул от боли в боку и, не разгибаясь, прислушался.

Со стороны города донесся неясный шум и лай собаки. Вовка задержал дыхание и сразу же услышал быстрые шаги; кто-то, сбиваясь на бег, протопал мимо вагона к элеватору, — тяжелые свистящие всхлипы прошелестели в метре от прикрытой двери. И тут же по-новому проявился лай, словно собака выскочила из-за поворота: ее голос стал ближе и чище, он быстро приближался.

Через некоторое время собака, а с нею люди — по тяжкому топоту ног трудно было определить, сколько их, — промчались в том же направлении, к элеватору; вскоре оттуда донеслись сдавленный хрип и рычание, резкие голоса. Прогремели два выстрела.

Боясь вздохнуть, Вовка прислонился спиной к стене вагона и, как мог, напряг слух. Голоса возвращались. Вот долетели какие-то слова — возбужденные, крепкие, — стали различаться грузные шаги, прерывистое повизгивание собаки…

У самой двери, задвинутой Вовкой почти до упора — что-то мешало ей стать на место, — собака вдруг коротко зарычала и тут же, захлебываясь, залаяла. Голоса смолкли. Луч фонарика скользнул по щели, дверь, лязгнув, подалась назад, свет метнулся по вагону и ожег Вовке глаза…

Через минуту он уже семенил, поспевая за передним немцем, ведущим на поводке головастую овчарку. Следом, с карабинами за спиной, шагали, переговариваясь, двое других солдат, освещавшие дорогу себе и тем, кто двигался впереди.

В караулке, в большой, жарко натопленной комнате, немцы оставили Вовку у дверей, а сами прошли к стоявшему посередине столу, сняли винтовки и каски, стали что-то рассказывать сидящему на койке полураздетому солдату, — очевидно, о случае на элеваторе. Один из них, тот, что в основном и говорил, в конце концов развел руками…

— Я, я… — отозвался слушавший, кивая.

Тот, что рассказывал, обернулся ко входу и, вытянув указательный палец в направлении Вовки, что-то добавил. Солдат на койке опять согласно кивнул.

Зашевелился кто-то, лежавший на другой кровати, у занавешенного окна, из-под одеяла донесся недовольный голос. Немцы в комнате заговорили тише. Тот, что толковал с раздетым, перебросился с ним еще несколькими словами, порылся в шкафу, достал хлеба и сыра, подошел и протянул Вовке… Потом легонько подтолкнул его к круглой печке в углу и, указывая на сваленные рядом дрова и на дверцу, стал что-то объяснять. Вовка сразу понял — надо топить печку, равномерно поддерживая огонь.

Всю ночь, слушая гудение пламени, он аккуратно подкидывал чурки, шевелил угли. До этого дня он никогда не ел сыра, вкус его — он жевал сыр, как мог, медленно — показался ему необыкновенным, хотя и странным. Вовке верилось и не верилось в то, что с ним произошло. Время от времени, когда вдруг отчаянно простреливало бок и обдавало ознобом, он ждал повторения боли не оттуда, где она рождалась, а извне, напрягался в предчувствии новой муки, но постоянно, оглядываясь, прислушиваясь к сонному дыханию спавших в комнате людей, успокаивался. В караулку заходили погреться парные патрули. Солдаты прикладывали к печке руки, поглядывали на Вовку, перебрасывались парою слов и снова отправлялись исполнять службу.

С полным рассветом, ничего не спрашивая, Вовку отпустили на все четыре стороны. Однако к Трясучке он не пошел, все еще боялся. Голод снова мутил голову, и он вспомнил о деревне, где они с дедом бывали, когда Вовка был поменьше и дед еще командовал им как хотел и всюду таскал с собою. У деда в деревне были знакомые.

Зная расположение дворов, Вовка вышел к селу задами, чтобы незамеченным подойти к огородам, где обычно до снега торчали из земли тугие капустные кочаны, а на грядках стыли спутанные увянувшие метелки моркови. Однако расчеты оказались пустыми. Во всех дворах капусту успели срезать, выкопали и морковь, и Вовка стал собирать оставленные кое-где кочерыжки. За этим делом его поймали местные ребята и избили, пригрозив, что совсем пристукнут, если еще раз увидят на огородах…

9

В большой комнате Савельевых, в зале, поселились трое немцев. Один из них был непростого чина — со светлой окантовкой по погону и одним такого же цвета кубиком. В Городке разместилась тыловая часть. В первые дни тяжелые грузовики цепочками, впритык друг к другу, открыто стояли, запрудив узкие проулки и тупики. Потом машины согнали частью в одно место — к Сергиевской горке. Там, на летней киноплощадке, и у ограды, где семьями стояли вековые монастырские липы, их разместили, упрятав наполовину в землю: вырыли под углом ямы, и каждый грузовик въехал в свою, скрыв ниже насыпи переднюю часть с мотором.

Постояльцы оказались чуть ли не в каждом доме — где меньше, где больше. Когда распределяющая группа, осмотрев савельевское жилье, поставила мелом на дверях три крестика, обведя один кружком, Костька подумал, что вышла ошибка, не учли Ленку, которая в этот момент спала за печкой, или Вовку, что теперь с ними живет, и высунулся, показал немцам четыре пальца и даже сказал «фир»— уже мерекал. Немец с мелом тоже ничего не взял в толк и, показывая на метки, покачал головой, несколько раз повторил: «Найн… найн…».

Потом прибыли сами квартиранты. Пока заносили вещи, Костька с Вовкой разглядели их: рыжеватого низкорослого солдата, управлявшегося с багажом, гладколицего, опрятного с виду его начальника, который показывал, где что разместить, и сухощавого малословного ефрейтора с круговым серебряным галуном на рукаве.

Немцы взяли у Ксении кровать — для старшего званием; коренастый — денщик не денщик, так в конце концов и не определили наглядно его должности — и его приятель разложили свои постели на коротконогих деревянных топчанах, привезенных вместе с вещами. В зале постояльцы навели свой порядок: застелили хорошими одеялами постели, разложили рядом с ними ранцы и чемоданы, а на комоде — туалетные приборы; на двери, что вела в отгородку, повесили чуть ли не в окно размером бумажный портрет своего вождя. На нем, поверху и понизу, два русских слова — «Гитлер — освободитель». За дверью, где до этого стояла кровать, было сложено оружие: два новеньких карабина — они стояли прислоненные в углу, пистолет в черной тупой кобуре и несколько закрытых плотносбитых ящиков с железными накладками.

Каждое утро после завтрака — за пищей с котелками и фляжками, обтянутыми тонким войлоком, ходил на кухню рыжий солдат — немцы отправлялись на службу. Они возились с машинами, уезжали на них куда-то и возвращались порой поздно, в сумерки, часто с полным кузовом груза, обтянутого брезентом. Неразгруженные машины стояли на улице; угоняли их утром, с началом работы.

Немцы иногда маршировали по Городку и на пустыре за Грязными воротами, группами отбивали шаг под короткие вскрики командиров и, вволю натопавшись, запевали бодрые маршевые песни. С песнями и возвращались, словно бы довольные муштрой.

С пологой крыши сарая, где было удобно сидеть, не маячить, Костька с Вовкой увидели раз небывалое дело: немцы затеяли игру в футбол. В физкультурной форме — в трусах и бутсах — они разбились на две команды, вколотили по кромкам поля столбы ворот и часа два гоняли на поляне с настоящим кожаным мячом. Земля уже была прихвачена морозом, но игроки разгорячились — от них валил пар; сшибаясь друг с другом, они падали, обдирались и показывали судье подбитые и поцарапанные ноги. Тот громко свистел и твердо показывал рукой, в какую сторону бить штрафной.

Игру сломал неожиданный казус: один из солдат со всего маху угодил мячом в игравшего в другой команде офицера. Даже до крыши донеслось, как шмякнуло тому по лицу. Пострадавший закрыл обеими руками нос и согнулся, потом, отряхивая с рук обильную кровь, запрокинул голову. Солдат — руки по швам — застыл перед ним, склонив виновато голову.

Беготня сразу погасла. Вдруг офицер круто повернулся к обидчику и, зажимая одной рукой нос, другой указал вниз и что-то проговорил. Проштрафившийся солдат вытянулся грудью еще круче, потом опустился на живот и, плотно прижимаясь к земле, пополз к дальним воротам. Другие игроки снимали футболки, вытирали ими пот, молча смотрели, как их товарищ, не отрываясь грудью от истоптанной травы, преодолевает поле. Вот он обогнул стойку, двинулся в обратном направлении; видно было, как нелегко даются ему последние метры. Наконец он приблизился к тому месту, откуда начал ползти, и, не поднимаясь, уронил голову на руки.

Офицер одевался в стороне. Голову он держал высоко и то и дело прикладывал к разбитому носу платок. Оборотившись к наказанному, он коротко махнул свободной рукой и негромко крикнул: «Еще раз!»— так, наверно, надо было это понимать. Глубоко вздохнув, солдат снова припал к земле и медленно двинулся по старому следу, волоча длинные ноги.

— Во как… — тихо, словно боясь, что его могут услышать, проронил Костька. Вовка не отозвался.

Они спустились с крыши, прошли в свою камору. Минуя кухню, до печенок вдохнули давно забытый, а может, и вовсе неведомый до сей поры запах поджаренного сдобного теста. Вовка даже притормозил у занавески, скрывавшей вход в запечную комнату, куда с приездом постояльцев перебралась Ксения с детьми.

Сладкий дух исходил от пирога, вынутого из печи проворным коротконогим солдатом Хуго, умевшим — как выяснилось со временем — и комнату в порядке содержать, и по-хозяйски справляться с мучною выпечкой. Обычную пищу — от завтрака до ужина — немцам поставляла полевая кухня, раскинутая на первых порах во дворе домоуправления. По утрам оттуда по всему Городку разносился перестук топоров — поварское подмастерье готовило березовые чурки, — а запахи варева сводили с ума всех, кто жил поблизости.

— А ты мой котелки, — сказал как-то Костьке Ленчик Стебаков, — они помногу в них оставляют, если еда не по вкусу.

Костька долго не решался, потом все же, дождавшись момента, подъехал к рыжему, предложил свои услуги, когда тот как-то после ужина вынес на кухню порожние котелки. Солдат легко разобрался в его жестах, но посуду не доверил, даже усмехнулся в ответ на Костькино «вашен, вашен», — дескать, давайте я вам буду мыть, — и сам, как и обычно, намылил в поливном тазу воду. Побрезговал, как поняла мать.

…Витой румяный пирог, потемневший по закрайкам, источал сладостный запах необычайной силы — до головокружения. В щелку занавески Костька с Вовкой следили за тем, как жилистые руки сивого Хуго ловко скинули хрустнувшее диво с противня и длинным ножом аккуратно отсекли подгоревшие кромки. Сухие ломкие отходы оставались на порожнем листе, матово-влажном от масляной подмазки.

Сейчас этот пекарь унесет дышащий жаром и горелым сахаром пирог к себе в зал, где уже звенькает посуда — готовится праздничный стол — и весело переговариваются два других постояльца, и бурые обрезки на противне перед устьем печи станут их нечаянной, но законной добычей. Так думал, глотая слюни, Костька, не отрывая глаз от проворных рук, покрытых мелкими золотистыми завитушками.

Но руки стали творить вдруг что-то немыслимое: они ухватили остывающий железный лист и, встряхнув его, опрокинули над загнеткой, — хрусткие подгорелые лоскутки смешались с мусором и золою на припечке. Костька почувствовал, как дрогнуло прижатое к нему Вовкино плечо; Вовка засопел и, откинув занавеску, шагнул в кухню и встал там, вцепился пальцами в край стола. Рыжий Хуго, поддев раза два носик рукомойника, сполоснул руки, отстегнул самодельный фартук и бережно подсунул ладони под окрепший на полотенце пирог.

Не было сил отвернуться от опустевшей печи. Вовка подступил к ней, стал торопливо выбирать из теплого пепла замусоренные твердые кусочки — они легко угадывались пальцами в мякоти золы — и складывать на чистое место загнетки. Костька, вторым номером, обдувал их в дымоход и собирал в горсть.

Но тут, толкнув дверь, в кухню снова вышел Хуго. Вовка сделал вид, что наводит на припечке порядок; Костька как держал, так и опустил руку на чугунную плиту — опрокинул осторожно ладонь-лодочку над загнеткой. Сухие обрезки пирога снова утонули в золе.

Немец что-то буркнул и, покачав головой, жестом показал им отодвинуться, затем поддел ножом загнеточные круги и смел золу в топочный провал. В кухне повеяло легким винным духом, за дверью, скрывшей немца, послышался смех.

Вовка откинул дверцу плиты и стал шарить пятерней в ее зольном чреве. Обернувшись на стук комнатной двери, он увидел выходившего из зала обер-фельдфебеля — уже разбирался в званиях — с тарелкою в руке. На тарелке лежал кусок пирога. Немец был подвыпивший, веселый.

— Мутер там, у подруги своей, — замахал Костька рукой в ответ на его бормотанье. — Позвать, да? Сбегать?

— Я, я… — немец согласно кивнул и поставил тарелку на стол.

Он добавил что-то еще, указывая на пирог и на выход, откуда должна была появиться Ксения. Было ясно, что он говорил о ней. «Мутер… Ксэнья…»— эти слова от него уже слышали не раз, и сейчас они же мелькнули в его быстром разговоре.

За матерью идти не пришлось, она сама в сопровождении Нюрочки Ветровой тут же вернулась домой. Увидела тарелку с долей пирога, вся сжалась, покосилась недоверчиво на зальную дверь, за которой становилось все шумней, прошла, поддерживаемая товаркой, за печку. Повозились они там недолго — слышно было, Ленку в ее соломенную кровать укладывали, и Нюрочка вышла, сказала строго:

— Мать больная у вас, как огонь вся. Может, легкие продуло…

— К вам пошла — ничего не было, — сказал Костька.

Вовка подтвердил кивком, обронил какое-то слово — Нюрочка не расслышала, о другом думала: где доктора найти, кого призвать поглядеть горемычную подругу, в какой-то короткий час слегшую под сильным жаром.

— «Ничего не-е было…» — повторила она между тем Костькины слова — выходит, расслышала. — А ты смотрел на нее? Хоть раз взглянул на мать — как она себя чувствует? Погляжь, погляжь, как глаза блестят, слепому видно, что горит вся, а держалась — пока могла…

Нюрочка захватила пясткой сморщенные губы, постояла чуть, обдумывая что-то.

— К Мироновой бабке разве сходить? Посмотрит, даст чего…

— А когда же теперь? — Костька кивнул на маленькое кухонное окно. — Уже не успеете…

— Теперь уже до завтрева, это да, — вздохнула Нюрочка, понимая, что до запретного часа, когда, с наступлением сумерек, не позволялось появляться на улицах, ей уже не обернуться, не успеть к бабке в Прокуровку. — А вы ночью к Ленке почаще спускайтесь, — поглядела она на обоих, — дайте матери забыться чуток, не дергаться. Да качайте не сильно…

Нюрочка ушла. Тарелку с пирогом она оставила в спальне, где — одна безмятежно, вторая в тревожном забытье — притихли Ксения с дочерью. Костька собрался пойти за печку проведать мать и сестру, а заодно и решить судьбу пирога, уже определенную в мыслях, — разделить его на равные части и усладить наконец истомившуюся душу. От голода и ожидания ослабел живот, будто не стало сил держать его, как держится все тело.

Но опять распахнулись створки дверей — комната постояльцев высыпала в кухню сытый говор, пряный дух здоровой пищи, упругий напор веселья.

— Ксэнья?.. — позвал вышедший из зала обер-фельдфебель. В полутьме он пригляделся к лицам ребят и повторил: — Ксэнья? Ист зи хир?

В обеих руках немец держал по бокалу с вином.

…При свете коптилки он наклонился над кроватью и услышал частое дыхание Ксении. Голова ее была откинута на подушке, тонкое лицо, как и прикрытая одеялом грудь, едва заметно вздрагивало при каждом вздохе — частом и коротком. Рядом, в плетеной качалке, сопела дочь. Костька, шагнувший в запечье впереди гостя, выравнивал и уплотнял у окна завесь из старой отцовской шинели с отпоротыми и пришитыми к полам рукавами.

Немец опустил коптилку на табуретку, где пристроил до этого свои рюмки, и приложил ко лбу больной тыльную сторону кисти. «Ох-хо!»— произнес он негромко и отстранил руку. Покачав головой, вернулся в зал…

— Мам!.. А мам!.. — тронул мать за нагое плечо Костька.

Ксения открыла глаза, долго всматривалась в людей перед собою и тихо проговорила:

— Сынок… а Лена где?..

Она с трудом привстала — слабая рука утонула в подушке. За стеной было слышно, как кто-то играл на губной гармошке…

10

«В одночасье изменился норов», — думал о самом себе Егор Литков, размышляя о неожиданных обращениях своей загогулистой жизни. Давно ли любое слово, сказанное поперек, падало в душу, как камень в ручей, вспучивающий течение и прибавляющий напора? Давно ли — как к свежему воздуху — тянулась необузданная натура Егора ко всякого рода стычкам и сварам, норовя пролезть в самую гущу заварухи и навести там свой собственный суд?

Первое время, встревая в скандалы, он прикидывался пьяным — таким путем легче было обезвреживать противную сторону: кого возьмет охота связываться с тем, кому и море по колено? Постепенно натура его обрела такое свойство, что, будучи не раз бит и окровавлен в потасовках и врагами и приятелями, Егор вроде как и взаправду начинал без хмеля пьянеть при виде таких же задиристых, как и сам, мужиков, готовых пойти на сшибку при самом ничтожном поводе. А что было во хмелю истинном!.. Гонор его, пестуемый в частых передрягах такого рода, креп и возрастал. Дело дошло до того, что уже и завзятые бузотеры Рабочего Городка и ближних к нему улиц при появлении всегда готового к делу Литкова, рвущегося в самую середку драки, быстро спускали пары и заливали последние головешки ссоры где-нибудь в отдаленном месте. Говорили, что в кармане у Егора всегда имеется заточенная под шило отвертка…

Крупно не повезло Егору года за полтора до войны, когда он попал в такую глупую историю, что хоть голоси при народе. К единственному, кроме керосиновой лавки, магазину Городка подошли как-то сразу две машины: одна с выпечкой, другая с водкой и сливовой запеканкой. Хлебная подкатила чуть позже; шофер ее высунулся из кабины и, перекрывая маломощный сигнал своей фургонной полуторки, заорал, чтобы отвели винную от приемного лотка. Загалдел и народ, скопившийся в ожидании хлеба, однако взывать было не к кому: экспедитор горючего груза нервно разводил руками и просил подождать — куда-то делся его водитель. Потом выяснилось, отлучился, как водится, по нужде. Тут и настала Егорова минута — он так понял случившееся. Подстегнутый десятками нетерпеливых глаз, как лунатик, словно забывши, что делает, он взобрался на пустое шоферское место и взялся за баранку. Двигатель работал. Кто-то снизу показывал, как надо управляться с рычагами и педалями, и Егор выжал сцепление…

Опрошенные после свидетели не могли сойтись даже в том, сколько кругов сделала машина с ним по площади, так резво взяла она с места и рывками побежала по кривой. В поисках тормозной точки Литков тыкался ногой в днище, но все время попадал на планку газа, отчего полуторка вскидывалась, как лошадь от кнута. Послушным был только руль, и, забыв обо всем остальном, Егор клещом вцепился в спасительное колесо. Однако и руление оказалось ему не по силам: уводя машину от хлебного фургона, он что есть силы повернул баранку и вылетел на панель. Два молодых деревца, росших у бывшей настоятельской обители, пали как подсолнухи; громкий — на всю округу — удар о кирпичную стену хором и сыпучий звон разлетевшихся в прах уймы казенных бутылок подытожили безумный взлет и позорную осечку Литкова, пострадавшего — как он клялся на суде — исключительно из-за людей, заждавшихся хлеба…

В кабинете домоуправа машина вышибла междуоконное прясло, обвалились балки перекрытия. Однако ни в доме, ни на улице, ни в кабине винного грузовика никто заметно не пострадал, — на обнаружившееся в тот момент заиканье экспедитора поначалу даже не обратили внимания.

Отсидев полгода, Егор недолго дышал вольным воздухом: в скором времени в одной из уличных драк расквасил лицо незнакомому разнимальщику и снова получил срок — снова отправился мыть параши, как говорили его дружки по пивной. Невинно пострадавший оказался милиционером, он и предупреждал об этом дерущихся, но Егор никогда не видел милиционеров в штатском и просто слова ему было мало, он никому не верил. «Ксиву покажь!..»— куражился он, кровеня чужака, пока того притесняли в углу недавние тягальщики, а по существу постоянные собутыльники.

Когда немцы, прорвавшись к городу танками, захватили тюрьму и стали просеивать арестантов, Егора освободили на второй же день как борца против Советской власти. Ему так и объявили об этом, выпуская за ворота. А за несколько часов до избавления и произошла та встряска души, после которой Егор словно переродился. Будто кинули его под тяжкий молот и осадили одним чудовищным ударом, спрессовав нутро и сбив всякую ржу и окалину. И выбрался он из-под него тугой и натянутый, понятливо определивший пространство своего места в новой жизни и пределы выявления натуры.

…Накануне ночью самые отчаянные и нетерпеливые из заключенных пробрались в пищевой блок и кое-что вынесли оттуда, разделили по камерам. Немцы никак не обнаружили себя, видно, ничего и не заметили или же решили оставить это дело без внимания. Однако наутро из общего строя вывели каждого двадцатого — набралась порядочная кучка — и тут же, на глазах у всех, расстреляли.

— Все были предупреждены не покидать помещений, — сказал переводчик по окончании экзекуции.

Оставшиеся — каждый поживился чем-нибудь из вынесенных продуктов — онемели душою, кажется, на всю свою остальную жизнь, в одну минуту, как бы обданные мертвой водой.

Егор — семнадцатый в своей расчетной шеренге — был отряжен копать канаву для убитых. Ноги одеревенели, руки плохо слушались. Но голова… В голове прояснело, как после дождя. Сосед по камере, на которого выпала злая доля, — фиксатый уголовник, — обратив на Егора удивленно открытый мертвый глаз, глядел, как тот торопливо и основательно орудует лопатой, углубляя его могилу…

Литков явился, когда квартиранты, сделав свои утренние дела, все вместе ушли по службе. У Ксении душа екнула. Приоткрыв дверь, заглянул в зал, мотнул головой, — дескать, там немцы, значит, там все как должно быть, по-огляделся в кухне, в запечной комнатёнке присел на кровать, приглашая Ксению опуститься рядом. Но она осталась стоять у плетенки, взявшись за нее рукой.

— Голодная сидишь? — оглядел ее с ног до головы Егор. — Голодная.

Ксения скривила лицо: что значит ее голодание, когда дети? По обе стороны белой шеи, похуделой и слабой, загибались концами в стороны густые волосы. Волосы были ее красой, не знала куда девать. Всякий раз, как встречал ее, Литков ловил глазами и оглядывал, будто ладонями трогал, тугой узел, в который она скручивала, если не успевала заплести, свое богатство. С началом войны срезала груз до плеч — осталось ли время возиться с косами?

Так теперь и стояла напротив с плотной темной скобой, охватившей с трех сторон не видавшую солнца шею. «Сколь же ей годов?»— прикидывал Егор, не стыдясь, водя глазами по Ксении со лба до ног и обратно.

— А сколь тебе годов? — сам не ожидая того, спросил он вслух.

— Зачем тебе мои года?

— Да так, все же…

— Все со мною.

— Гонор-то оставь, я ить по-хорошему.

— Как могу…

Ксения, не уразумев поначалу причины Егорова прихода, уловила в его последних словах неожиданный, незнакомый доселе окрас — какую-то покорливость и терпеливость. Она остановила на нем взгляд, прищурилась, и Егор прищурился, отвечая, и вроде бы даже коротко подморгнул острым глазом, ожидавшим ответного намека.

«Вон оно что… Вон чего он приперся, холуй…»— Ксения переступила с ноги на ногу, Литков привстал, подвинулся — думал, что хозяйка сядет обок. Но она не двинулась с места.

— А ребята где? — Взгляд Егора приугас.

— Тебе до них интерес?

— Да что ты, ей-богу!.. Я говорю, давай по-хорошему.

Литков поднял патлатую — волосы еще с тюрьмы не добрали силы — голову, шевельнул ноздрями, принюхиваясь.

— Ну, а все же найдешь, чем угостить? — Он думал о чем-то своем.

Ксении очень захотелось, чтобы он побыстрее ушел, и ушел с миром, она как можно спокойней проговорила:

— Доброе слово — уже угощенье.

Но Егор заранее имел что сказать:

— Не та хозяйка, котора говорит, а та, котора щи варит…

Ответа он не услыхал и как-то виновато, понимающе засопел. Потом опять поднял глаза на Ксению:

— Чего все же ели нонче?

— Чего и вчера.

— Ну, а чего вчера?

Ксения промолчала, вздохнула глубоко. Литков, словно в поддержку, кивнул, сильно потер ладонями колени.

— В деревню надо идти. Тама они сейчас живут — ого-го! Все колхозное к рукам прибрали. И с амбаров, и с полей.

Скорая, куцехвостая речь Егора — совсем не о том, что стояло минуту назад в его глазах, — отвлекла Ксению. Ее мысль тоже ушла в деревню, к Дусе — невестке, приютившей ее с ребятами в первые дни отступления, к деду Кириллу; высветила вывалянного в пыли Никиту Лунева — былинку, пытавшуюся задержать гибельную волну. Мысль вернула — при всем при том — и обильные столы у Дуси, с картошкой и лепешками вдоволь, с молочной тюрей в общей миске по вечерам…

— А где все же ребяты твои? — Литкова, похоже, смущало отсутствие Ксеньиных детей, не тревога ли за них убавляла ей смелости?

— У Нюры Ветровой. Может, найдет чего поесть дать…

Егор опять прошелся взглядом по лицу, груди, ногам Ксении, в нетерпении сглотнул, сказал, поперхнувшись:

— С бойни чего достану, принесу тебе.

— За что ж такое? — Ксения закрыла глаза, сморщилась. Но и сморщенное лицо ее не теряло ясной привлекательности и чистоты. Только на высокой шее вытянулась новая жилка, до этой поры в редких встречах Литков ее не замечал. Он ответил хрипло, играя в шутливость:

— За то… чего не убудет.

— Как это?

— Дак… — Егор раскрыл щербатый рот, хихикнул: — Как это говорится?

— A-а!.. Поняла-а… — тихо протянула Ксения. — По-няла-а…

Он привстал, и резко скрипнула, как вскрикнула, плетеная кроватка, Ксения бросила ее и отпрянула к выходу.

— Чего ты? — удивленно спросил Литков.

— Ничего. Иди… Иди домой…

Выбираясь из запечья, он коснулся ее плечом, попробовал притиснуть к стойке, она слабо вскрикнула и выставила колено, закрылась от его рук локтями.

Он отступился, проговорил, стараясь сохранить достоинство и даже, некоторую веселость:

— Думаешь, не принесу что обещал?

— Ничего я не думаю… Иди…

11

Много позже Ксения рассказывала сыну, когда возник разговор о его прямых корнях:

— Дед твой Ефрем особенный был человек; «и в кого только взялся», — говорила матушка. Братья его — да вот тот же дед Кирилл — и близко не подходили к нему характером. Все у него в жизни выходило с шумом и треском, все не как у людей. Если что пришло на ум, умрет, а сделает, никто ему не указ. Верь как хочешь…

Не скажу, чтобы крупный был — ты не так его помнишь, — но крепкий, увертливый, сноровистый такой весь. Все умел. А особенность его главная была в том, что ничего не терпел, что было против его натуры. Это все знали, не связывались с ним — он все равно свою линию будет гнуть и правоту свою докажет и, хочешь не хочешь, сделает по-своему. Есть такие люди.

Безбожник бы-ыл — это был тогда позор на всю семью. От этого, может, и пошли все его недоразумения. Грамоту знал, сам выучился. А голос какой был! Вот, кстати, голос. У протодьякона такого не было. А он раз в церкву зашел — обычно не ходил, смеялся на всех! — да как заревет — свечи стали гаснуть. Верь как хочешь. Вытурили его верующие, накостыляли после молебна… Я этого, конечно, не видела, еще маленькая была, а рассказы — такие.

Один год неурожайный был — ни у кого на памяти не было такого. Все лето не было дождя — сушь да сушь. В деревне пруд высох — виданное ли дело? Глубокий был, в нем люди тонули, а на тебе. Все сгорело. Рожь до колена не поднялась, а стоит как готовая по цвету; сена никто не взял. Господи, как вспомню, — ужас. Маленькая была, а со всеми переживала. Раньше всегда так…

Задумали крестный ход. А он, дед Ефрем, — можешь себе представить? — в распятие стрельнул! Из ружья, охотницкого, ага. Господи, твоя воля! Лупили его всем скопом, как только жив остался… Потом судили, присудили высылку. Бабка с детьми, с нами то есть, за ним, куда денешься?

А под Семипалатинском случился с ним жар, такой, что думали холера. Что с таким арестантом делать? Списали каким-то манером, оставили со всеми чадами — либо помирай, как, наверно, выставили в отчете, либо выживай. Выжил ведь, вот какой был. Прижились как-то под Семипалатинском, там он ничего такого не успел сделать, мирно жил. А тут революция, он, конечно, домой наладился. Опять весь табор в движение, ума не приложу, как добрались до своих краев; помню, в телеге, на поезде ехали, пешком шли с другими людьми. В поле ночевали, в степи. В одном дому остановились на ночлег, а тут казаки Колчака — да, да! Вывели мужиков — там еще другие были — и в лесу шашками порубали. Ай-ай-ай!.. Не на смерть порубали, а окровенили. Отцу по голове досталось, с той поры он и бриться стал наголо.

Ну ладно, достигли все же дома. Дед без дела никогда не сидел. Хорошо зажили, богато, дом новый срубили, лошадь была, две коровы дойные. И овцы — я уж не говорю. Всего было завались, даже мед бывал, потом и свой. Тут уже и дети подросли, я уж девушкой была, уже все умела: серпом жала, перевясла делала и снопы вязала, суслоны с бабушкой ставила. Я уж не говорю про то, что и корову обряжала, и поросенку готовила — этому сызмала научались. А у деда еще и сад был на сорок дерев, развел, пчел в нем держал; арбузы сажал, все думал, вызреют хоть раз, — а что зря, в яблоко выходили. Так толку и не было. У него, у единственного, газета была, по почте получал; считай, каждый вечер мужики у дома толклись — за новостями приходили.

А в тридцатые годы уже политика сменилась, стали брать самых зажиточных хозяев, — и дед твой решил утекнуть, не дожидаясь гостей. Двинулся во Владивосток — видишь куда, к сыну. Без семьи ушел, а нас, можно сказать, особо и не тронули. Правда, излишки отобрали, лошадь, скотину — опять же, считалось, лишнюю — свели со двора; борону железную, помню, косилку взяли, маслобойку — это все дед в последние года нажил.

А он и сам явился через два года. У него, понятно, были заслуги: он на высылку был определен до революции. И ведь как вышло, сынок, не поверишь: первым председателем стал. Господи, твоя воля! Грамотнее всех оказался. Дом свой отдал под правление, мы в избу Фомина раскулаченного перебрались, тоже пятистенку, но похужее — ей уж нижние венцы меняли.

Он все-таки чудной был, с характером. Веришь ли, в коммунисты, говорит, запишусь; по столу кулаком на бабку стучал, будто она против была. А ей-то что — записывайся, если захотел. Но этого не успел. Много чего не успел, чего тут говорить. А может и, как говорится, бог вовремя прибрал, он ведь приход хотел ликвидировать, церкву снести, где его вздули за богохульство. И крестили же, между прочим. Да, да…

Ну вот. Но тут уж, как говорится, у кого что на роду написано. В косовицу выехал он на своей любимой, на Ласке, — наша же лошадь, с жеребят выросла, — выехал на дальнюю делянку. Травы там не ахти как, место каменистое, потому и поехал сам-один, примером Других подбодрять. Там до полдня рассчитывал быть, а его и к темну нету. Думали, опять характер показывает, косит где-нибудь по другим неудобицам, но поехал кто-то. На делянке и оказался. Рука у него в зубья косилки попала, до кости на сгибе отсекло. Вся кровь вытекла, видно, память сразу и потерял. Как он туда сунулся, кто его знает, всякое выдумывали да прикидывали, да никто не видел.

Хоронили — как героя и борца. Митинг был, речи говорили, обсуждали, какой памятник сделать, — впустую, конечно: словами и кончилось. А самое главное — положили-то где? Представь себе, у самой церкви, что он норовил снести, — чтоб был на виду, как первый председатель. А другого кладбища и не было. Вот судьба-то, сынок. Решетку ему Кирилл сделал. Этот у них всю жизнь ковал, с подмастерья в кузне. У них с дедом чуть до драки дело не доходило.

Той же самой дорогой, по которой торопливо уходила из города жарким июлем, шла Ксения в родную деревню по окрепшему первопутку. Снег упал на высушенную морозом землю; «к неурожаю», — скользнула в памяти беглая мысль. Но скользнула как-то походя, не зацепив души и не заставив ее заметно отозваться. Так подумалось, как не о своем.

Транспорт на шоссе был редкий, хотя раскатанная колея и говорила о том, что движение тут немалое. Раскрошенная сетка от танковых гусениц бежала обочь дороги на всем пути, не кончаясь.

Дед Кирилл сидел в сенях на березовом кряже, стучал молотком, пробивал на куске жести дырки, на манер терочных.

— Крупорушку решил сладить, — махнул он рукой с зажатым в пальцах гвоздем, — ничего не слышу на дворе.

— Понятно, — кивнула Ксения, вспомнив на пороге, что дед туговат на ухо — оглох в кузне, всю жизнь барабаня по железу.

Дед повел их в дом — в большую, пустого вида комнату со столом в углу, опоясанным скамейками. Одна из пристенных скамеек с высокой резной спинкой называлась диваном.

— А это кто будеть? — спросил он, указывая на Вовку.

Пока Ксения рассказывала про Вовкиного деда, он поглядывал на обоих ее сопровождающих, бормотал в бороду:

— Вот тебе раз… Вот тебе раз…

Из лесу вернулась Дуся, ходила с дочерьми-подростками за хворостом. Девчонки — погодки чуть постарше ребят — разделись, стали раскладывать на лежанке мокрую обувь и варежки.

— Вон след-то, — повернула к потолку весноватое лицо старшая, обращаясь к Костьке.

— Герой с дырой, — построжела, вспомнив старое, мать, тоже поглядев вверх.

В другой раз можно было и обидеться, но Костька вздохнул и поднял глаза туда же и словно уловил слабый запах дымного заряда, остро поразивший его в этой комнате в начале лета…

О войне тогда никто не говорил и не думал, хотя до нее и оставалось уже какая-то неделя или чуть больше. Ксения отправила сына к своим двоюродным — на молоко да крепкие сельские харчи, сама рассчитывала приехать на какой-нибудь из выходных — дочку показать, на погост сходить к родителям. Свой дом, бывший фоминский, когда умерла мать — ненадолго пережила своего неугомонного мужа, — они с Николаем продали, пришла пора переезжать в город и там обзаводиться хозяйством.

В один день сидели они втроем — Костька и Дусины девчата — в хате одни, заигрывали друг с другом, выведывая городские и деревенские порядки на этот счет. Костька, один среди девиц, выкаблучивал что мог — смешил родственниц до упаду. На стене у дверей висело ружье — Костька даже удивился ему, когда увидел. Снял, приложил, нелегкое, к плечу, стал целиться в сестер, больше в Татьяну, почти ровесницу. Обе они, — тоже, однако, забавляясь, — уклонялись от ствола, махали руками: «Смотри, раз в году и незаряженное стреляет!» Умаявшись водить дулом, Костька поднял его к потолку, нашел там сучок на срезе доски и нажал пальцем давно стронутую собачку.

Гром над ухом не рвется так, как бабахнул в хате выстрел. От удара онемело плечо, а на пальцах до быстрой крови сбило кожу. Сестры, сшибая скамейки, с отчаянным криком бросились вон, а Костька стоял и глотал густой сладкий дым, в секунду заполнивший горницу. Уши словно запечатало горячими пробками…

Он убежал из дому и из деревни в чем был, только бы не встретиться с дядькой или теткой, дед Кирилл казался менее страшным. Чуть ли не полдня просидел в конопле — шелушил ее, незрелую, ел с горсти, набрал в карманы, — а под вечер вышел по проселку к шоссе, чтобы пешком идти до города. На развилке его поджидал дядя Ваня, Дусин муж.

— Слава богу, хоть девок не убил, — сказал он без видимого зла, но за руку схватил крепко.

Он и сам считал себя виноватым, что оставил заряженную «тулку» на виду. Накануне в деревне объявилась бешеная собака, убить ее не удалось. Пока кто-то из имевших ружья набивал патроны да выскакивал на улицу, по которой молча, теряя пену с языка, пробежала незнакомая дворняга, ее и след простыл. Но она могла появиться снова, и Иван — не последний в Укромах охотник — приготовил для нее картечь.

— А крышу как разворотил, — добавила Лизка. — Я тебе что говорила, опусти?..

— Будя тебе! — оборвал ее появившийся из сеней дед, сообразив, о чем идет разговор. — Бога моли и не вспоминай ничего. Ему уже есть наука.

«Это да», — ежась от воспоминаний, думал Костька, разглядывая законопаченную дырку на месте срезанного сучка возле матицы и вроде бы снова слыша пряный дух горелого пороха. Он мельком взглянул на Татьяну — та следила за ним и смотрела совсем не зло, а скорее — наоборот, так, что он даже чуточку растерялся и поторопился отвернуться.

За столом, который быстро — порешили, что приспел обед, — собрала хозяйка, Ксения неожиданно залилась в голос, трогая губами, прижимая к лицу свой кусок хлеба, которым, как и всех остальных, наделила ее невестка. Хлеб был с отрубями и викой, с плотным оскомом у нижней корки, но это был хлеб, хотелось держать и держать его во рту, без конца, ощущая языком сладкую мякоть.

Картошку с квасом ели из общей миски, городским уступали черед: дед стукал ложкой по краю — давайте, хлебайте, мол, хлебайте.

Потом женщины отправились в соседнюю деревню менять вещи, что принесла с собою Ксения. Собирала ее Нюрочка, чего только не набрала: две рубахи мужнины, витые свечи с венчального образа, то есть с иконы, чайник заварной с птицами на боках — по виду старинный, прошлого времени, ножни свои, которыми давно ли подругу обкорнала, сковородку, пяльцы, два стекла семилинейных на лампу — и это еще не все, была и мелочь всякая. Расчет был и на пробу: что выгоднее пойдет. Попросила, что нашла, поменять и Лина Кофанова, совсем потерявшая силу со своим босоногим колхозом. Ксения взяла, конечно. Своего у нее, можно сказать, ничего и не было, кроме голых стен с линялыми шпалерами.

Ребят дед Кирилл увел в кузню. Она стояла у вытоптанной скотом прогалины возле пруда, на котором летом Костька не раз видел стадо. Коровы заходили в пруд, пили, отдуваясь, мутную воду и подолгу стояли в ней, отмахиваясь хвостами от оводов и слепней. Некоторые спустя какое-то время выходили на пористый, сплошь измененный копытами засохший берег и тут же ложились, вблизи воды, не переставая махать метелками хвостов.

Теперь все тут выглядело по-иному. От дороги к кузне вела едва промятая в сухом снегу тропка; снег присыпал и кособокую дверь, он даже лег холмиком у входа на полу кузни. В ней было тихо и холодно, едва слышен был — словно доходил издалека — слабый дух гнили и ржавчины. Летом во время работы, помнил Костька, — густой чад от горелого угля и каленого железа щекотал нос, отбивая все иные запахи деревни.

Дед сначала постоял — и ребята стояли, — поогляделся молча, потом развязал принесенный из дому мешок, вынул из него инструменты, нисколько сухих палок.

— Запалим попробуем, — сказал он и стал расчищать покрытый пылью и окалиной горн. Потом передал огрызок метлы Костьке — Пошаркай тут, пошаркай…

Костька обмел чурбак и наковальню, проскреб пол вокруг кирпичных стенок печи. Дед Кирилл расщепил палки, сложил щепки над фурмой игрушечным срубом, обложил его кусками угля.

— Ну, с богом, — оглядевшись, словно желая убедиться, что вся кузня готова принять огонь, сказал он и аккуратно, в горсти, зажег спичку. В кармане у него лежало кресало, которым он стал пользоваться сразу же, как только приобрел в сельпо последние коробки спичек, но вздувать его он не стал — решил получить огонь поскорее, одним моментом. Так и вышло: пламя быстро пробилось вверх, запрыгало ломкими язычками над кучкою угля.

Немного погодя он повернулся к ребятам.

— Теперь дутье, — сказал хрипловато и, как знакомое дело, кивнул Костьке на рычаг мехов. — Сперва чуть-чуть…

Вовка стоял как чужой, но думал, что качать он смог бы не хуже, если тут нужна сила, это и Костька мог бы подтвердить, если друг…

— А ему можно покачать? — громко, чтобы перекрыть гудение в горне, спросил Костька у деда.

— Пущай поглядить, всем работа найдется, — ответил тот из угла, где перебирал какой-то хлам. — А хочить, пущай и покачаить…

Дед Кирилл пришел в кузню не только затем, чтобы подержать в руках клещи да ручник и подышать привычной гарью. Он пришел ковать ручки для мельниц и крупорушек, которые по старой памяти мог бы ладить для продажи. Штука эта была нехитрая, а для таких рук, какими судьба наградила его, умельца-кузнеца, и вовсе безделица, вроде детской игрушки; дело упиралось в материал. Вместо белой жести он проверил обычную кровельную. На пробу продрал до блеска найденный кусок ее крупным песком. Однако насечка на вырезке получилась рыхлой — старый истонченный лист был сырым и слабым. На первую крупорушку — а сделай насечку погуще, чуть обтяни обод, вот тебе и мельница — пришлось пустить худую, текущую по швам колодезную цибарку, а вместо нее приспособить старую бадейку, отнести ее на общий с соседом колодец. Рукоятка для кручения наружного обода в плахе должна была быть тяжелой и прочной, то есть чего лучше как кованой.

Все так. И все же главным чувством, захватившим деда Кирилла при первой мысли о кузне, было тайное движение души его к огню, к упорному гуду, который вдруг, совершенно неожиданно, в один день и час оборвался, как обрывается живой голос с пропажей человека. Было такое, что, идя мимо кузни, он прислушивался — безотчетно, забыв про себя и про все, не дыхнет ли горно, не звякнет ли там какая железка…

Сунув в огонь какой-то шкворень, дед кинул поверх углей горсть снегу, примял клещами потемневшую корку.

— Будя пока, — махнул он Вовке и тернул рукавицей по наковальне, готовя место. — А ты не забыл рисовать? — повернулся он к Костьке.

— Ручку надо? — готовно откликнулся тот.

— Зачем ручку… Я про уменье говорю. — Дед пригладил бороду. — Ты ить сам научился этому?

— Сначала с книжек срисовывал.

Дед кивнул головой — всему учатся с книжек — и, захватив клещами раскаленный прут, ударил им слегка по наковальне.

— А ручку мы и так откуем, чего тут ковать… Ну-ка вдарь чуток!… — Он тюкнул ручником по алому стержню.

Костька уже держал в руках малую кувалду, успел, следя за движением дедовых бровей, поднять ее с пола, зайти с другой стороны чурака, приготовиться бить. Он коротко ударил кувалдой по шкворню и, следя за дедовым молотком, стал усиливать занос. «Тук-бам, тук-бам!»— отдавалось в наковальне… Ручник брякнулся на нее плашмя — Костька тут же опустил молот, задышал вольнее. «Летось я крепче был», — дед тряхнул бородой и снова засунул остывший стержень в жар.

— Пущай и он попробуить, — указал кивком на Вовку, — а ты пошукай возле мешка бородок.

Потом уже Вовка, путаясь в дедовых — и словом, и ручником — командах, старался ахнуть полукувалдой во всю мочь, а дед шевелил мохнатыми бровями и бросал, отдергивая, ручник и что-то бормотал в бороду.

Скрученная по длине винтом, а оттого прочная — не согнуть никакой силой, с пробитым посередине ровным отверстием и отогнутым для захвата концом ручка вроде бы даже удивила Костьку и Вовку. Словно не веря себе, они ощупывали охлажденную в снегу железину, сажали ее на тонкий конец бородка — пробуя равновесие, сжимали в пальцах массивную рукоять.

— Тяжелая, — сказал в конце концов Вовка.

— Легче крутить, — отозвался дед. — Тут еще бобышку надену, чтобы руку не терла, расклепаю…

Костька тоже покопался в мусоре, нашел лоскуток железа.

— Чего хотел бы? — спросил дед.

— Ножик…

— Зачем тебе? С ножиком шпана городская ходить.

Костька затряс головой, показал руками:

— Палки обстругивать, еще что делать, мало ли… В ножички играть.

Дед повертел железку в руках, понес к огню.

— Эта не пойдеть, — сказал он, засовывая ее в догорающий огонь, — с подпилка, если отжечь, — вот. Или с лесоры. — Он прибил клещами уголь над фурмой и кивнул Вовке — А ну, дай малость.

Тот взялся за рычаг.

Разогревши обрезок полосы, дед кинул его на наковальню и протянул клещи Костьке:

— Вытяни в прут. А он пусть в подручниках. — Он кивнул Вовке — Бери кувалду.

Со стороны наблюдая за ребятами, дед Кирилл дивился быстро обретенной сноровке и обходительности, с которыми Костька, племянник его внучатый, обращался с выкинутым в отходы обрубком полосы. Он обжал его и выровнял, снова хорошо разогрел и осадил, а уж потом — «тук-бам, тук-бам»— погнал граненым на растяг, и тут сообразив, что скруглить в итоге дело нехитрое. Дед дивился так же, как последним летом разводил руками, обнаружив его уменье рисовать. Сам он тогда ковал навесы для новых дверей колхозного амбара. И Костька крутился в кузне, стараясь помочь да сделать что. Он глядел и понимал, конечно, чего дед гнет из толстой полосы, тут и сказал тогда:

— А я вот такие видел…

— Каки ж таки?

— А вот…

И вывел быстро угольком на фанерке несколько видов. У Сеньки-молотобойца губа со слюнями набок пошла от нечаянного удивленья. Не в навесах было дело — потом выяснилось, что на таких висят ворота и двери Даниловых палат в городе, — а в том, как, играючи, накидал малец их рисунок, а потом сделал другой, уже по своему хотению расщепляя им хвосты и завивая боковые отсечки.

Дед Кирилл все ковал по наитию и памяти. Всякое дело будто заново начинал, даже лошадям сбивал и ставил новые подковы каждой по-особому — тут роль играли запас времени и настроение, то есть состояние души. Иногда, бывало, смотрит на какую-нибудь гнедуху: «Вот завтре б я тебе подогнал железо…» Конюху скажет, а тот в сердцах рукой: «Да брось ты, право, Григорьич, подковывай давай!.. Подковывай…» Ну, кует он. И маются руки — и та и другая, — почему, неизвестно; и гнедуха мается, одолевая забытые утеснение, а то и боль.

Дед Кирилл, когда думал о себе, считал, что главную тайну своей профессии он все же не постиг. В чем она кроется, это, конечно, никому не известно, в тонкости ли работы, в размахе ли, неохватном для простого кузнеца, еще в чем? Однако же чем ближе мастер к главному секрету своего дела, тем кропотливее оно ему дается и тем труднее ему освящать его конечным решением — «готово, я все сделал». Он — да, конечно, да — завершал поделки последней дробной гладью ручника и относил из-под рук в сторону, звал хозяина или заказника — принимай работу. Но тень недовольства — если бы кто, внимательный, видел, — как паутинная полсть, ложилась и долго, до следующей серьезной работы, не сходила с лица, — он-то это чувствовал — будто не все, что виделось в тумане новой затеи, перенес он в послушный, терпеливый металл.

Может, поэтому так смутили его внуковы рисунки — как предвестники избираемой задачи, позволяющие как бы из грядущего времени ясно увидеть главную основу дела?

— Железа нет, — вдруг словно пожаловался он ребятам, оглядывая кузню. — Может, и есть где — лом или что еще, да у кого спросить? — Он швырнул к горну кусок толстой проволоки и повысил голос — Работы-то завались… — но тут же кашлянул, на ходу, видно, раздумав распространяться насчет своих дел.

Брошенную проволоку он скоро поднял, перегнув, повесил на штырь — их много, опустевших, торчало по стенам. Потом взял из Костькиных рук его работу и сказал:

— Я тебе дам бумаги, ты мне крест нарисуй. Не такой, как у нас на погосте, — эти я, считай, все ковал, а получше. Сумеешь?

Костька глядел на него, не очень понимая, о чем идет речь.

— Для Никиты Лунева, — сказал дед, округлив под тяжелыми бровями глаза — маленькие, острые. — Видал, как его подорвали?

— Видал, — мотнул головой Костька. — И мамка…

— Мы его выроем с лесу и положим рядом с Ефремом — как защитника… С дедом твоим… Вот так… А железо мы найдем — сколь его в земле гниеть и гнить будеть…

Когда женщины вернулись, дед, уже в доме при коптилке, заканчивал работу над мельницей. Хозяйские дочери и Вовка, сблизив головы под самым фитилем, молча глядели, как Костька быстрой рукой черкает на обороте обойного листа, то вытягивая, то — прибавкой черты — сокращая размеры намогильного креста. Голову и боковые концы он вывел наподобие шлемных шишаков верхушками внутрь и в каждом поместил по витой звездочке, не сразу различимой в общем рисунке.

Дед Кирилл — до сих пор хорошо видел — разобрал их лишь тогда, когда уже оглядел весь крест и представил его на месте. Подержал удивленный взгляд из-под вскинутых бровей на Костьке, на ребятах на всех, листок шпалерной бумаги с рисунком завернул в трубочку и унес в сени. Потом, пока ужинали, несколько раз заметно на Костьку смотрел и крякал после каждого вздоха.

Матеря пришли невеселые — не на то рассчитывали в соседней Утече. Деревня была больше Укром, богаче — считалось до войны: домов много новых настроили, — а дело с обменом туго прошло, и далекая родня тамошняя — и та не помогла. Сбыть все сбыли, да не как надеялись.

— У сватьи Екимовой были? — спросил, послушав их, дед.

— Ну а как же! Скажешь… — расстроенно восклицала Дуся и снова, возясь со столом — собирала ужин, — с горечью возвращалась к безрадостному обходу самых крепких, как знала и как указала Екимова сватья, хозяев в Утече.

— Жмутся все, завтрашнего дня боятся, — горячилась Дуся. — Что у них, картошки нету? Брюквы? По столько всегда накапывают!.. Только зерно сдали… Что им, помирать теперь? — Это она уже кивала в сторону Ксении с детьми и тех, кто еще стоял за ними и с надеждой отправил сюда.

— Да ить баяли, — снимая со своих картофелин кожуру, отозвался дед, — по теплу у них и картошку брали по раскладке?

— Баяли!.. Чего у них взяли-то? По четыре мешка с хаты…

Нет, никак не ожидала Дуся такой их неудачи в сытой, как ей всегда представлялось, деревне Утече, куда испокон веков с охотою отдавали девок замуж и где чуть не каждый пятый дом был под железом. Утечинские всегда смотрели на укромских свысока…

Так же, как и днем, Дуся налила в миску квасу — теперь его хлебали в запив, макая облупленные картофелины в блюдце с солью.

— Ладно, Ксень, я тебе дам ведерочко, а то и полтора, — сказала Дуся, сама наконец усаживаясь за стол. — Мучицы фунтов десять — вон, отец смолол…

Дед Кирилл одобрительно кивнул. Ксения всхлипнула:

— Спасибо, Дусь… Если б не эти… — Она кивнула на детей.

— Вот об них-то, иродах, и болит душа. — Дуся строго посмотрела на своих зашептавшихся девчат, на молча жевавших посерьезневших парней и добавила — Хлебайте, хлебайте!..

12

Из Дусиной муки Ксения испекла хлеб. Давно не видели руки, не вдыхали легкие этого святого действа — постановки теста, замеса, разделки хлебов, но глаза помнили все. С ночи, когда угомонились постояльцы, она развела с трудом добытую у дальних соседей гущу, размяла картофельные очистки и заболтала в маленькой, заново выпаренной кадке основу. Все боялась — не хватит муки; с этой мыслью и творила первую с давних, еще девичьих, времен выпечку. Кадушку укрыла чем могла, устроила на лежанке и всю ночь лежала прислушивалась — как ходит и ходит ли опара. Чуть свет приоткрыла кадку — вдохнула остро-кислый туман брожения, поняла: слава богу, сработала закваска.

Сыновья — обоих теперь так называла — поднялись с печи вместе с ней, чутко следили за всем, что делала мать. Вот она осадила опару, подсыпала муки, промяла кулаком, перевернула тесто — и так несколько раз, пока не посчитала готовым.

— Замесила, — сказала шепотом и заново укутала кадушку, перевязала поверх бечевкой.

А как волновалась-то, господи!.. Едва жильцы покинули дом, взялась за печь. Истопила подходящими дровами, выгребла уголья в чугун с крышкой, отмела золу, прицепив к палке тряпку, сладила помело и до пылинки вылизала обкатанный под. По дальним непрогретым концам свода виднелись угловые черноты, но они на глазах истаивали, светлели, и Ксения затворила чело заслонкой. Взялась за тесто.

Оно хорошо поднялось — тугим горбом: не обманули, выходит, с гущей.

Отрубая ребром ладони нужную долю, Ксения ловко округляла его в мокрых ладонях и опускала на присыпанную отрубями оборотную, чуть выгнутую, сторону деревянной лопаты. Затем снова окунала руки в миску с водой, быстрыми движениями оглаживала верхушку и, начертав на ней пальцем крестик — так всегда делала мать, — бралась за черенок. Поставленный у заслонки Вовка, поджидая момент, мигом отнимал ее, горяченную, от чела, и Ксения, на ходу приловчаясь к подовым границам, усаживала хлебы в печь.

Дивное их превращение пробрало до слез. Чего бы, кажется? — много раз видела это в родительском доме, месить помогала, печь готовила, разве что только посадку и не доверяла матушка никому — как завершение дела. Ан нет, со слезой на привязи выпростала Ксения из остывающего зева свои прыгучие караваи, сбрызнула, как водится, водой, покрыла вместо полотенца чистой тряпицей.

От последнего, подгорелого сбоку, отрезала детям по большому ломтю — не вволю, но и не в обиду. Одну ковригу выделила Нюрочке, отправила к ней ребят. Долго ждала обратно. Уже и немцы побывали на обеде — все разом поводили носом по кухне: такого духу не слыхивали, — Ленка успела руки оттянуть, пока снова, накормленная, не затихла в качалке, а их все не было.

Сомнения всякие в голову полезли: не случилось ли что дорогой? И точно: вернулись наконец с Нюрочкой вместе, товарка в слезах. У Вовки один глаз весь заплыл, у Костьки щека поцарапана, нос разбитый рукой зажимает. Батюшки, это что же за такое?! А такое, что хорошо еще, калеками не остались. Костька стал щеку промывать, нос охолаживать. Вовка на печку влез — там скулил от обиды, а уж Нюрочка поведала, как за Сергиевской горкой, у Базарных ворот, семинарская шпана — а кто же еще! — отняла у мальчишек хлеб, как они бились за него с рослыми ребятами и звали на помощь, да никто им не пособил. Так они ей, горемыки, рассказали, добравшись с пустыми руками до ее дома.

— Ой, Ксюша, на Сакко-Ванцетти намедни одному трубою голову проломили — ограбили. Всего начисто раздели. Останется ли живой… И их бы чем могли, — качнулась она в сторону плескавшегося у рукомойника Костьки, — избави бог.

— Не говори, — отозвалась Ксения, представив на миг чью-то разбитую голову и ребят своих, покалеченных безжалостной бандитской рукой. И первая злость, а скорее слепая досада, захлестнувшая было всю ее при известии о потерянном хлебе, тотчас ушла из души, уступив место беспомощным слезам обиды и поругания.

— Ну что ты! — обняла ее за похудавшие плечи Нюрочка. — Неужто не переживем? Да подавятся они этим хлебом, чтоб им провалиться! Накажет их бог, помяни мое слово, чтоб им пусто было!..

— Да нам-то то? — Ксения собирала в угол платка слезы и качала головой.

— Опять в деревню пойдем. Попрошу кого с моими побыть и тоже пойду, подушку одну, одеяло ватное понесу, черт с ним, не замерзнем в кучке: все теперь в одном месте спим. Картохи припрем, брюквы! Да за одеяло я с них!..

Ксения слушала уверенное слово подруги и вроде бы сама крепла духом. Но главная боль просилась наружу.

— У кого же защиты просить?.. В город выйди! Назад вернешься ли?..

— Та-ак, та-ак… Чуть к темну — одна ни-ни, только еще с кем. В развалинах каких или где людей нет — ни в коем случае! — Нюрочка сделала страшное лицо. — В горсаду-то слыхала?

— Чего?

— Да как же, Ксюша! — Нюрочка всплеснула руками. — Там немца убитого в кустах обнаружили и тут же на месте десять человек захватили — всех, кто был, кто рядом попался. Ни кто ты, ни что ты, — как взяли, так и убили всех на Культурной площади. Все мужики старые да ребята постарше.

— Да что ты?!

— Истинный бог! Там же столбы врыты для этого специально. А раз врыты, — значит, у них и планы такие. Убитые, говорят, с неделю на них висели, закоченелые, у двоих даже веревки лопнули — не выдержали…

— Гос-споди…

— А ты не слыхала?!

— Говорили ребята — не верилось.

— Ой, Ксюша…

— А немца-то кто?

— А кто ж его знает. Болтают, не по любви ли: он вроде девку какую-то обратал… Да я не верю: тут бы уж нашли они концы, докопались бы.

Ксения вздохнула:

— Кому что…

— Вот правда, Ксюш.

— Ну пусть и так, — Ксения прислушалась к шороху в запечье, — а эти-то десять при чем? А семьи-то их?

— А вот так. Такой закон объявлен: за каждого убитого такой расчет… Я тебе принесу бумажку, на базаре висят.

— Ай, Нюра! — Ксения махнула рукой и направилась к сундуку в углу кухни, на дне которого под замком хранился выпеченный хлеб. Она отделила Нюрочке другую ковригу, взяв какую поменьше, себе оставалось две целых и две половинки: подгорелая, что плохо сошла с лопаты и прилепилась к своду, от нее резала круговые скибки ребятам, и та, что оставалась от Лининой, отложенной в сторону доли. Нюрочка смотрела, как перекладывала она таявшее на глазах богатство, не останавливала, ничего не говорила, завернула хлеб в тряпицу, уложила за пазуху под грудь, стянула натуго полы домошитого ватника и заторопилась домой, где ждали убитые слезным Костькиным рассказом об отнятом хлебе две дочки да малый — все, еще не ходившие в школу.

А Ксения потопала к Лине. Долго стучалась и в дверь, и в замутненное морозом крайнее окно — остальные были закрыты ставнями; прильнув к стеклу, попыталась разглядеть, есть ли кто на кухне. Наконец услышала тугое шарканье — в коридор вышла Лина. Она открыла дверь, и, увидев Ксению, обессиленно опустила руки. Беззвучно затряслись губы, вытеснились прикрытыми веками и упали вниз быстрые слезы, Лина уткнулась Ксении в плечо.

В сумеречье большой комнаты Ксения огляделась, в углу не было привычной горки, где Лина хранила обеденную посуду и скатерти со стола.

— Сожгла-а? — жалея, обернулась она к хозяйке. Горка была старинная, резная.

— М-м-м!.. — Лина, утирая глаза, покачала неприбранной головой. — Личихе уступила, — она требухи принесла, ливеру с бойни. Егор все достает — он же там в охране… По кантырю вешали…

— Уступила… — Ксения вздохнула.

— А на кой она мне? Дерево… — Лина вяло махнула тяжелой рукой и двинулась в другую комнату — малую, с одним окном, где раньше, отделенные от родителей переборкой, на сундуке и широкой койке спали дети. Теперь все они, вместе с матерью, согревали друг друга, умещаясь на одной кровати.

Лина дважды приносила двойняшек — ходом, без заметного перерыва, — и все ее потомство выглядело одногодками. Закутанные головы, торчащие из-под старого стеганого одеяла, были одинаково повернуты к двери, внимательные глаза вцепились в Ксению, как крючки. В полутьме было трудно различить лица.

— Закрыла я, — кивнула Лина на ставни, — все теплей.

— Смеркнется, Костька принесет тебе пару полешек, — отозвалась Ксения, — протопишь хоть чуть.

— Я видала, как тебе с машины дрова сгружали, — без обиды, но как-то бесцветно проговорила Лина, с трудом преодолевая одышку. — А мне где взять? Все тубаретки, лавку сожгла — таган ставила. Теперь ставни разве… Таган нужен, хоть воду согреть…

— Дак постояльцы… — Ксения будто вину с себя снимала. — Топят, и мы греемся… Но следят, рыжий каждую чурку примечает. — Она полезла в старую клеенчатую сумку и неверной рукой извлекла оттуда завернутое в марлю полукружье хлеба. — А я вам вот что выделила, решилась сама поставить да спечь. Лепешками хотела, да потом решила как выгодней… раздели вот…

Лина грузно опустилась на койку, силясь удержать застлавшие взор слезы и яснее увидеть то, что так знакомо легло в дрожащие ладони. Она услышала, как подобрались, притаили дыхание ее терпеливые дети, как они стиснули раскаленными глазами краюху в ее руках, и просипела, боясь собственного голоса:

— Ксюша, Ксюша… Я тебе отдам, ей-богу отдам… Вот баушка от сестры вернется из деревни… Пошла она, да больно далеко идти, два дня хватит ли… Но я отдам, Ксюша, господи!..

Прижимая хлеб к груди, Лина захватила свободной рукой мокрые щеки.

13

Вечерами свет давала коптилка, горевшая для того, чтобы справиться с делами, всю долгую темную пору сидели часто без огня, привыкнув обходиться в потемках. Через узкую щель под дверью в кухню проникал бледный свет карбидного фонаря, которым пользовались немцы, в ней привыкший глаз различал все. В коптилке на комоде — он теперь стоял в тесном запечье — горел бензин с солью, всыпанной для ровного горенья. Без соли бензин вспыхивал весь разом, в любой мигалке.

Ах, как жалел Костька, что не запаслись они керосином в лавке, не спрятали где-нибудь большую бутыль или даже какую-нибудь бочку, хотя бы в сарае зарыли, как клад. Сколько раз принимались они с Вовкой копать в сарае утоптанный пол — вдруг на тайник наткнутся! Ходили слухи, что вот так нашли тайник в доме у Средних ворот, где жила казначеиха монастыря. Было до жути интересно копать плотную слежалую землю и наталкиваться лопатой то на залубенелый обломок доски неизвестного назначения, то на кусок черепицы, то еще на что-нибудь… Ребята в Городке находили так почерневшие копейки и даже здоровенные пятаки…

Искали они с Вовкой тайник и на чердаке, роясь в гречишной засыпке потолка. Пыльная лузга, особенно в дальних углах, куда трудно добираться, могла скрывать и монаший клад — куда-то же они девали свое золото в революцию? С собой-то им не дали небось вывезти?

Вот так и керосин можно было закопать в сарае — никто бы не нашел, даже жулики, что их обокрали.

Эти мысли разъедали Костькину душу, когда он, стараясь успеть до прихода матери, помогал Вовке промывать глаза. Вовка, перемогая судороги в горле, тихо выл — то ли от рези, то ли от обиды и своей беспомощности.

Неделей раньше ему неожиданно удалось стрельнуть у немцев банку бензина. Это произошло так просто и так быстро, что Вовка тут же решил еще раз попытать счастья.

В саду у Сергиевской горки прямо на снегу было уложено несколько десятков бензиновых бочек, около них заправлялись машины. Это был топливный склад, он даже охранялся: рядом с заправщиками всегда прогуливался часовой с карабином. Ребята не раз видели, как шоферы вкатывали по наклонным бревнам на высокую эстакаду бочки и через воронку наполняли бензином плоские канистры, которые тут же опорожняли над бензобаками машин или укладывали под кузова, в запас. В тот удачливый день Вовка, понаблюдав, как разгоряченные солдаты ловко управляются с очередной бочкой, вдруг набрался духу и протянул шоферам ржавую консервную банку, подобранную поблизости:

— Пан, гебен мир…

Часовой смотрел на него спокойно, не меняя выражения лица, а один из шоферов — он завинчивал пробку на боку бочки — мотнул головой и что-то сказал. Сказал не раздумывая, отняв руку от пробки. И Вовка шагнул к немцу, приставил к отверстию гнутую банку, а немец, ослабив винтовую затычку, нацедил в нее чистого розового бензина.

— Добытчик, — похвалила Ксения, переливая бензин в бутылку.

Потом они подходили к бочкам вместе с Костькой, каждый со своей приготовленной банкой, высматривали обстановку, но она все время была неподходящей: то суеты было много у склада, когда заправлялось сразу несколько машин и хмурым шоферам было, конечно, не до нищих, то охранник попадался чересчур сурового вида и даже, когда они один раз оказались уже у самой эстакады, строго зыкнул и махнул рукой — а ну, дескать, дуйте отсюда.

А тут Вовка вышел пройтись до Базарных ворот — главное поглядеть, какая картина у склада, и тут же во весь дух домой.

— Хуго наш дежурит возле бочек!.. — крикнул, не передохнув, Костьке, нянькавшемуся с сестрой, и, захватив обе банки, резанул к Сергиевской горке. Мать была на бирже — на работу устраивалась.

Вовка подлетел к огороженному с трех сторон колючей проволокой хранилищу и заулыбался стоявшему у открытого входа рыжему квартиранту. Хуго, в шинели, с опущенными шерстяными наушниками под фуражкой с откидным отворотом, переступал от холода ногами и невозмутимо глядел на протянутую банку.

— Пан, гебен мир… — Вовка, не закрывая рта, кивнул в направлении эстакады, где на двух продольных ребрах покоилась — очевидно, уже початая — бочка.

Немец оттянул ремень карабина и пожал плечами. Вовка понял: постовому нельзя.

— Ихь, ихь!.. Я сам могу… — сказал он, всем видом показывая, что сумеет распорядиться пробкой. — Мне уже давали раз… — И указал на бочку.

Хуго перевел взгляд с просителя на эстакаду и обратно и сделал какое-то движение головой, которое Вовка понял как разрешение пройти на огороженную площадку. Он торопливо шагнул к бочке и замерзшей рукой ухватился за гайку, она подалась, туго, но подалась — была не до конца закручена. Заиндевелая, скользкая, она обжигала кожу, но Вовке удалось отвернуть ее на круг или полтора. Подхватив с земли банку, другой рукой он что есть силы потянул бочку на себя, скрипнув на опорах, она сдвинулась с места, внутри слышно плеснулся бензин и засочился сквозь резьбу. Потом потек неровной струей, банка наполнилась, и Вовка, уцепившись за край донного выступа, оттолкнул бочку, чтобы опять ушла наверх сливная дыра. Банку было трудно держать за острую, косо отогнутую крышку, и он поспешил подставить под нее скрюченную от холода свободную руку, но тут Хуго, оказавшийся почему-то рядом, носком сапога вышиб ее из закоченевших пальцев. Ледяные брызги хлестнули по лицу — стало трудно дышать, защипало глаза.

— Никс цап-царап! — выкрикнул над ухом немец, и Вовка, прижав к лицу локоть, спотыкаясь, бросился от склада…

…Глаза промыли. Видеть они не перестали, хотя и покраснели и долго еще слезились. Матери решили ничего не говорить.

Ленчик Стебаков подсказал еще одну штуку. Встретился как-то Костьке возле станции — как всегда деловой, неунывающий, — наболтал всякого, цигарку свернул из окурочного табаку и тут же задымил, цыкая слюной. Дал покурить и Костьке. Потом схватил за руку, повернул лицом к вокзалу:

— Видел, вон пошли с чемоданами?

Костька поглядел, куда он показывал, увидел кучку немцев, с вещами, неуверенно шагавших по засыпанным снегом трамвайным рельсам, утопленным в булыжной мостовой.

— Ну, и что?

— В гостиницу идут ихнюю, в отель, где оркестр играет.

Костька пожал плечами, и Ленчик, удивляясь его непонятливости, объяснил:

— Через весь город чапать, с грузом, понял? Они привыкли к трамваям да извозчикам… А были б салазки, погрузили бы чемоданы и мешки — и по Грузовой, под горку… Иди рядом и поплевывай.

Подвоз показался небывало простым и доходным делом, и поначалу это так и подтвердилось. На салазках теперь возили воду с реки — они так и стояли в сарае обледенелые, с ровными следами от ведер и ледяными наростами вокруг. Ледяные наплывы и сосульки сбили, веревку, которой закрепляли ведра, высушили, собрали в петли, стянули концом — это мать сделала — и, как было условлено, с утра отправились к Ленчику. Тот выкатил свои длинные, на тяжелых полозьях сани, и ребята отправились к вокзалу.

Первый поезд, с которого сошли приезжие, пришлось ждать долго. Ленчиковы бурки и суконное пальто с потертым котиковым воротником держали тепло куда лучше, и то он мерз, прыгал на месте и несколько раз заводил борьбу на одной ножке с толчками в плечо. Но и Костька, и Вовка, поджимая ногу, попрыгав чуть, потолкавшись, бросали эту забаву — сил на нее не было.

Ближе к полдню Вовка, не угадав, под каким пальцем у Костьки соломка, повернул домой, сидеть с Ленкой — обязанности по дому мать им определила одинаковые. Сама она должна была идти мыть полы в клубе завода «Текстильмаш» — так он до войны, конечно, назывался. Ноги в старых дедовых сапогах промерзли насквозь, и Вовка, плохо чувствуя их, с ходу побежал бегом.

Он еще не скрылся за углом, еще скользил под горку по мертвому трамвайному пути, как подошел состав с двумя, в ряду многих товарных, пассажирскими вагонами, и Вовка, оглянувшись, увидел их, махнул рукой Костьке с Ленчиком. У тех уже до его знака толкнулась в сердце надежда, оба подкатили салазки к узкому выходу с перрона — Ленчик впереди, Костька на подхвате.

Из вагонов вышли немцы, у каждого обе руки при деле — несут чемоданы, пакеты, саквояжи. Ленчик выпихнул сани на вид — давайте подвезу! Костька глядел, как Стебаков, руками и голосом, вполне понятно объяснил, что их отель — а им, знамо дело, нужно туда! — находится в центре города, до него переть и переть, и что он готов помочь доставить к гостинице их тяжелые вещи. Через несколько минут он уже увязывал на своих санях тесно сложенные чемоданы и сумки, кивал понятливо головой, слыша какие-то советы окруживших его военных.

— Савёла! — обернулся он к Костьке. — Вон этим в комендатуру. — Он указал глазами на солдат, стоявших в стороне. — Чего ты стоишь-то?!

Костька вырулил вперед.

— Комендатур? Я? Комендатур? — подражая Ленчику, спросил он у солдата посолиднее, с ефрейторской полосой на погоне.

Тот кивнул и, обернувшись к спутникам, бросил что-то им вполголоса и, не раздумывая, поднял со снега большой металлический ящик. Другие вещи уложил поверх него, Костька, как умел, стянул их веревкой и осторожно потянул возок на площадь.

Домой, за пазухой, он понес завернутую в слюду маленькую буханочку белого хлеба, плоскую баночку консервов и три галеты — сухих, наподобие тонких лепешек, пористых сухаря. Скользкая банка холодила под рубахой живот, слюдяная обертка отзывалась внутренним скрипом, Костька нажимал на них рукой и прислушивался, и сердце его, опережая живое движение, торопливо летело к дому.

В тот день он осветился праздником: неведомым до этого лакомством из банки накормили Ленку — она уже научилась жевать, перемалывала растущими зубами все, что оказывалось съедобного в руке, по кусочку пряной ароматной рыбки досталось и ребятам. А вот галеты вызвали недоумение: оказались совершенно пресными — неужели в них забыли положить, кроме сахара, и соль? А может, потому и отдали эти странные сухари Костьке, что, обнаружив брак, нашли подходящую возможность избавиться от них? По этому поводу порассуждали все, однако, и пресные, галеты таяли во рту, и Ксения выделила ребятам — Лена тоже с заметной охотой посасывала всунутый ей в руку ломтик — лишь одну рубчатую лепешечку, две остальные решив хоть сколько-то похранить.

Повторный выход на подвоз обманул разгоревшиеся мечты. Дотемна маячили Ленчик с Костькою вблизи перрона — первый подле самых ворот, второй в отдалении, готовый в любой момент подогнать свой транспорт к платформе. Стебаков изредка поглядывал на Костьку, ждал, что тот в конце концов перестанет ломаться и подтянется к нему, но Костька не выказывал такого желания и продолжал топтаться в стороне.

По пути на станцию им встретился такой же, как они, подвозчик с Заречья — Ленчик вроде бы встречал его именно там, — тощий, до ушей заросший грязью пацан с самодельными санями. Деревянные полозья их скрипели неимоверно — доски вспарывали утоптанный снег; худущий хозяин, захватив локтевым сгибом веревку, медленно тянул свое рукоделие вверх по Грузовой улице. Ленчик окликнул его:

— Эй! Куда пилишь? Не на станцию?

Пацан, кинув косой взгляд на незваных попутчиков, ничего не ответил, и Стебаков, прибавив шагу и догнав визжащий на ходу дощатый возок, поддел его ногой:

— Ну, ты, фрайер! Уши заложило?

Голова пацана и в самом деле была замотана не то какой-то тряпкой, не то старым вязаным кашне, но он, конечно, все слышал, потому что тут же застопорил ход и неожиданно хриплым, грубым голосом крикнул:

— Че ты, падла?! Чего тебе надо?!

Пока Костька, удивленный ответом малого, переводил взгляд с него на Ленчика и обратно, Ленчик — тоже, видно, ошарашенный нахальством плюгавого конкурента — бросил свои салазки и нерешительно шагнул к тому, на ходу оценивая взаимные возможности. На грязном, неизвестно когда мытом лице — Стебакову показалось, что оно покрыто копотью, — колюче светились бесцветные глаза, губы кривились от злости.

— Че ты, падла?! — повторил малый и неожиданно сделал шаг навстречу.

Стебаков почувствовал неясный холодок под лопатками — почему так прет этот хиляк? Он даже оглянулся — не прикрывает ли кто его? Но вокруг никого не было, и Ленчик, быстро вскинув руку, ударил его в нос. Малый согнулся, как-то неловко закрываясь локтем, но тут же выпрямился и вскрикнул:

— Ну, падла!..

Костька увидел, как с его руки слетела старая рукавица и мелькнула голая рука, сжатая в кулак, и, не понимая, почему ему вдруг стало страшно, крикнул:

— Ленчик!

— А-а! — коротким вскриком отозвался Стебаков, тоже заметивший что-то в руке у зареченца. Он сильно пнул ногой его санки, и от боли в голени тот осел на дорогу. В руке у него оказался обломок бритвы с пальцевым хвостовиком.

— Попишшу, падла!.. — хрипел он, уже потеряв его, пытаясь отвечать Стебакову на его частые удары по лицу. Из разбитого носа текла кровь, но он вначале не обратил на нее внимания, а потом, точно желая показать, как с ним обошлись, стал мотать головой и разбрызгивать ее капли по снегу. Они падали на дорогу как мелкие ягоды.

Костька стоял в стороне, не вмешивался, все произошло так быстро, что он не успел бы вмешаться и пожелай того. Но когда Стебаков, уже было оставивший избитого, последним толчком горячки повлекся к нему, он, путаясь в саночной веревке, подскочил и перехватил руку:

— Н-не бей его!

Ленчик вырвал рукав и выругался, а Костька добавил:

— Хватит!.. Чего ты, в самом деле?

— Хватит?! У него писка, счас прошелся бы… Смотри, он мне… — Стебаков повернул руку и показал свежий, бритвенный, разрез на локте.

Костька стиснул зубы, но сказал:

— Он к тебе не лез…

Залетный подвозчик потащился со своим ящиком на полозьях восвояси, а Стебаков с Костькой двинулись дальше, к вокзалу. Но союз разладился. Ленчик по дороге несколько раз поминал драку, выставляя распоротый рукав и проясняя свое к этому отношение хорошо знакомыми на слух, но еще не освоенными Костькой стыдными словами, но Костька в основном отмалчивался.

— Ты хотел бы сам, чтобы тебя вот так же? — сказал он в конце концов, кивая назад.

— А вот это не видел? — Стебаков на ходу постучал рукой по нижней пуговице пальто.

Костьке стало противно, и он уже неприкрыто отстал, и так, на расстоянии, они и подошли к вокзальной площади. Терпели до самого темна. За все время ожидания на станции остановился лишь один состав с пассажирскими вагонами среди товарных. Надежда отдалась призрачным теплом в продрогших душах, но… К платформе, через те же ворота, где они стояли с салазками, подъехал огромный грузовик с откидными сиденьями вдоль бортов, и высыпавшие из тамбура солдаты, похохатывая, подталкивая друг друга, быстро повлезали в него, и фургон укатил.

Потом полдня толокся у перрона Вовка — ему выпала очередь идти в извоз. «Поглядим, кто из вас удачливей», — сказала мать вдогонку, чтобы особенно не переживал, если не повезет. Ему и вправду не повезло, впустую проканителился дотемна — все ждал какой-то последней минуты, пока не пришлось уже бегом гнать в Городок, чтобы успеть дойти в законное время. Расстроенным, ослабшим от стужи и голода явился Вовка домой, ноги не держали — полез на печку, пока мать разогревала на таганке его долю супа из поджаренной ржи.

— Ничего, Вов, ничего, сынок, день на день не приходится, — успокоила, как могла, Ксения, давая понять, что вины его в порожней ездке нету и что удача может прийти и в другой раз.

Но благодать почина не повторилась, хотя и Костьке, и Вовке удалось несколько раз подвезти немцам чемоданы и ранцы с вокзала до гостиницы и комендатуры. Немцы благодарили больше словами — данке, данке! — да изредка остатками сигарет в красивых пачках или конфетами в трубках — дали однажды Вовке такой столбик леденцов. Сигареты были платой выгодной — Трясучка за них давала и хлеб, и крупу. Почуточке, конечно, но никогда не скаредничала. Сама она добывала еду на базаре: меняла вещи, посуду, обстановку; жила в свое время в достатке и удобстве, барахла ей могло хватить надолго.

Надежды на подвоз таяли, улетучивались, но вера в его возможные счастливые неожиданности окончательно не уходила, тлела, при каждом новом выходе из дому согревая душу светлым лучиком ожидания. И вот как-то в метельный день, при круто спавшем морозе — чуть ли не до оттепели, Костька с Вовкой встретили на вокзальной площади группу фельдфебелей. Все одинаковые — молодые, с одним рубчатым кубиком на погоне, каждый с чемоданом и новым ранцем, — немцы обрадованно погрузили вещи на салазки.

— Я, я, флюгплац! Флюгплац!.. Аэродром! — подтвердили они вразнобой, когда, уловив это слово в их объяснениях, Вовка повторил его.

— Ничего себе!.. — тихо бросил он Костьке, увязывая груз. — Успеем, а?..

Костька как-то неуверенно выдернул из-под полозьев лямку.

— Мы быстро, — бодрясь, но тоже не очень твердо сказал Вовка и обернулся к ближнему фельдфебелю — Пан, это далеко, это за Ботанику, за город…

Немец пожал плечами, очевидно, ничего не понял.

— Надо шнель, а то нас заберут, когда назад пойдем… Понимаете? Ферштейн?

— Шнель, шнель, ихь ферштейн, — фельдфебель, кажется, сообразил, о чем идет речь, и закивал — Я, я…

— Зибен километров, — показал Вовка на пальцах.

— Зибен километер?! — Немец поглядел на его руки и, покачав головой, сказал что-то своим спутникам. Те пригасили улыбки, обменялись отрывистыми восклицаниями.

Все они — впрочем, как и остальные, те, кому подвозили до них, — вели себя непонятно: стояли, распахнув шинели, курили, но никто не помогал укладывать и крепить свои же манатки.

…Снег сыпал второй день, у них в Городке его было навалено чуть не по колено. По главным улицам трактор таскал сколоченный из толстых бревен утюг снегоочистителя, раздвигавшего сугробы по сторонам проезжей части. На расчищенных полосах дорога была плотной и скользкой, по ней ребята и тащили санки. Немцы шли следом, они несколько раз останавливались и отряхивали густо запорошенные шинели и шапки с козырьками, потом опять поджимали умаявшихся извозчиков. Вовка, когда совсем оттянуло руки, перекинул петлю через шею и под мышки и тащил салазки как запряженный, так до войны по очереди волочили саночную сцепку, возвращаясь с горки, Костька подталкивал сзади. Его делом было удерживать воз, чтобы не опрокинулся, и помогать Вовке, особенно когда попадались сугробы. Тут приходилось упирать во всю силу, потому что салазки не катились на полозьях, а скребли по снегу брюхом.

На первых порах Вовка оборачивался, бросал шуточки по поводу удачного рейса, но за трамвайным парком кончились полосы расчистки, и тащить поклажу стало трудно. Вовка взмок; Костька глядел, как он распахнул пальто — истасканное, куцее, новое дед так и не собрался, не успел купить, тянул до осени, чтобы и в росте до конца выгадать. Потом Вовка снял шапку, хлопнул ею по коленке, отряхивая, и стал стирать с лица пот. А макушку заснежить успело — так, на забеленную, и нахлобучил дедово наследство. Все уже дедовское носил, этим и спасался. И Костька тоже вспотел, тоже сил тратил много. Даже ноги ослабли — дрожали, как отсиделые.

И немцы, конечно, не выражали особой радости, не в большое удовольствие была такая прогулка. Сначала еще бормотали что-то, оглядываясь на небо, — видно, погоду ругали, курили, пряча от мокрого снега сигареты, а когда уж и сад Ботанический сбоку остался, примолкли, шли, руки в карманах, выглядывая поверх возчиковых голов, когда же наконец покажется их флюгплац…

А какое это было место в середине лета! Только с возрастом, когда прибавило лет — уже, считай, в школу пошли, — ребята стали различать пределы огромного поля с далекими посадками по закраинам. Над полем — столь же беспредельное небо с вечно сияющим солнцем, и в вышине, на невидимой бечеве, такая же бесконечная и светлая песня жаворонка.

Отчего сердце начинало трепетать, когда ты оказывался вблизи этого простора, где и человек, как и жаворонок со своей незатейливой песней, и упорный кузнечик, без устали стрекочущий в густом разнотравье, всякая живая травинка — каждый по-своему — обретали неведомое дыхание и волю? Новые струны, дотоле чуть слышно певшие в душе, звенели в полный голос и в свободе и радости увлекали далеко-далеко, невесть куда, где все желанно и радостно.

Трава у легкого ограждения скрывала ноги, она и дальше, докуда видел глаз, росла густой и высокой, и самолеты, со свистом и ревом проносившиеся над самыми головами, опускались на ее вязкий ковер чуть ли не по самое брюхо и тут же замедляли ход. Так, по крайней мере, казалось издалека. Валька Гаврутов узнавал летчиков при посадке, махал им руками и кричал, называя по имени.

— Дядя Коля-а-а! — орал он что есть мочи, пригибаясь, с испугу, когда двухкрылая машина, шелестя винтом, скользила с воздушной горки и проносилась в нескольких метрах от проволочной загородки. Тут Валька чувствовал себя хозяином — еще бы: вместе с дядей Колей Недоманским и другими летчиками на самолетах летал его отец. Он один успевал на посадке склонить голову и кивнуть сыну и его дружкам, когда они приходили к полю и усаживались за проволокой у полосы снижения.

В секунду проносилось над головами его пучеглазое лицо, но он, конечно, ухватывал все, и каждый думал, что дядя Игорь увидел прежде всего его и даже успел мигнуть ему из-за лягушачьих кругов на глазах.

Валька называл время окончания полетов, и, прикидывая по солнцу, переговорив обо всем, чего желала воспарившая вослед за пением живых и рокотом железных птиц душа, троица подтягивалась к шлагбауму, закрывавшему вход на аэродром. Около него и ждали Валькиного отца. Он выходил вместе с другими летчиками, сразу же отдавал сыну свой летный планшет, и тот нес его через плечо. Можно было бы, конечно, и Костьке с Вовкой попросить понести — у других, хотя бы у того же дяди Коли Недоманского — веселого, шумного, — он бы без звука дал свой планшет, факт… С другой стороны, подумаешь, невидаль — планшет нести… Валька — сын, помогает отцу, и несет… А чего Недоманскому помогать, если у него у самого ручищи как кирпичищи?..

Летчики, продолжая начатый на поле или в ангаре разговор, спор о полетах, шагали широко, и ребятам, чтобы не отставать, приходилось частить, подрабатывать ногами, словно движение их по земле само по себе неожиданно убыстрялось.

…Вблизи аэродрома дорога, к счастью, оказалась тоже расчищенной, — немцы оживились, загалдели веселей. Часовой у знакомого шлагбаума, не дослушав их, махнул рукой в сторону двухэтажного дома, стоявшего в особинку вне огороженной территории, Вовка потянул салазки к нему.

Один из немцев вошел в двери и через недолгое время появился снова в паре с солдатом, тут же направившимся к увязанным вещам. Костька теребил зубами затянутый намокший узел, но вещи можно было вытянуть и не развязывая веревки, что солдат и сделал, захватив под мышки сумку, а в руки — по чемодану. Остальное забрали фельдфебели. Один за другим скрывались они за хлопавшей створкой, вот к ней шагнул последний, самый высокий, тот, с которым Вовка договаривался на вокзале.

— Пан! — глухо крикнул ему Костька — Вовка еще, кажется, не отдышался с дороги.

— Вас ист лёс? — повернулся немец.

Костька с трудом проглотил тугую слюну, мешавшую говорить и дышать, и показал на пустые салазки:

— А как же с нами?… Далеко-то как!.. И назад еще… Мы же вам везли… Вы даже не помогали… Гебен мир брот!..

— Ихь ферштейн нихьт… — Фельдфебель взялся за ручку. — Гейт, гейт раус!..

Дверь стукнула в последний раз.

Потом, среди возгласов и шума, за окном второго этажа раздался какой-то щелчок, вызвавший хорошо слышимое оживление. Это выстрелила пробка шампанского.

…До тех пор покуда снежная завесь не размыла очертаний отдалившегося дома, Костька с Вовкой молча оглядывались, останавливались, чтобы лучше рассмотреть место у дверного проема: несколько раз казалось, что из него кто-то вышел и стоит, глядя вдоль дороги, и даже поднял руку… Потом на них крикнул часовой от шлагбаума, и они, уже не оборачиваясь, поплелись к городу.

14

Литков зашел в середине дня. Вытащил что-то завернутое в тряпицу из-за пазухи, протянул, ощериваясь:

— Домой нес, а жаловаю тебе…

Ксения молчала, руки не поднимались принять подношение. Егор был возбужден.

— Ну чего ты, едрена-вошь!.. — Нетерпение и досада мигом замутили его глаза. Он ткнул завертком Ксении в грудь. — Чего ты ломаешься? Да таких, как ты, счас — только палец загни… Ты об ком думаешь? Ты какой капитал скопить собралась? — Он зацепил свободной рукой и задрал ей подол.

Ксения даже не отстранилась — как стояла посреди сеней, так и осталась стоять, пока Егор не отпустил юбку, не убрал с глаз открывшийся край рубашки. И рубашка эта, скроенная из деревенского полотна, тоже добавила свое: «Через силу надрывается, а, гляди ты, в рубашке!.. Едрена-вошь!..»

Он положил гостинец наземь, возле ее ног, раздышался.

— Ну, не будем… Чего нам делить? — сказал, заглядывая в застылое лицо.

Ксения опять промолчала, и это можно было понять как первую уступку и осознание безвыходного положения, в котором она вдруг оказалась. Егор решил не вспугивать ее дальше.

— Съехали постояльцы? — прислушался он к звукам дома.

— Съехали.

— К Трясучке перебрались…

Это был не вопрос — так, разговор про все, что есть и было, и Ксения промолчала.

— А с сыном-то что подтвердилось?

— Воспаление двухстороннее…

— А я слыхал, тиф?

— Дак и постояльцы думали, потому и съехали, — сказала Ксения, вздохнув.

— Пожалела, никак? — Литков выгнул брови.

— Пожалеешь. Они и дрова свезли.

— Возвернуться не надумают ли?

— А кто ж их знает, захотят — дак не спросят…

— Да это да, захотят — дак ничего не попишешь.

Ксения поежилась, сделала движение к двери:

— Замерзла я…

— Отогрею, вот приду вечером… — Литков, чтоб она не успела ничего ответить, шагнул к выходу и с порога кивнул на узелок — А это поджарь, подкрепися…

В тряпке было коровье легкое — свежее, рыхлое. Затворив за собою зальную дверь, Ксения долго рассматривала Егоров подарок, вздыхала, как от тяжелого горя, ловила ухом движение в запечье, снова ставшем спальней для ребят. Потом опустилась виском на руки, сложенные на столе, и без надрыва, без всхлипов заплакала.

Поднял ее Вовка, вернувшийся со станции. Ксения открыла ему, приняла из рук мешок с горстью щепок на самом дне, что удалось ему насобирать в тупиках и на маневровых ветках, где формировались товарные составы, стала собирать обед. Вовка, отогревая руки, ушел за печку, зашептался там с Костькой. Они всегда много о чем шушукались, Ксения, улавливая порой тихий перебивчивый разговор, терялась в их горячих планах и надеждах. Смешно, кажется, было слушать такие загадывания на удачу или находку или еще какую манну небесную, но и у самой в такие минуты в ногу с ребячьими сердце подхватывалось в светлых тайных ожиданиях…

А чего же ждать в жизни такой? Чего же, господи? Ни подмоги, ни защиты ни от кого, словно брошенные и забытые. Человек с работой в одиночку не прокормится, а куда же с детьми деваться? Нюрочка — вечный живчик — умеет выплыть, приспособилась солдатам стирать, что ближе к дому, — определились одни и те же, регулярно к ней носят. Нюрочка… Нюрочка все доводит до лучшего вида, потому и носят; она с девками своими, не смотри что малы, и накипятит, и нагладит, высушит в сарайке на морозе. И дух-то от белья такого, что от нового. Как баре получают, паразиты… А все же снимись часть с Городка да отойди куда, что она опять станет делать со своим хвостом? Тут, глядишь, хлеба четвертушка, сахару горсть перепадет, обмылки остаются…

Она вот сама тоже работу нашла, хоть какое-то подспорье в марках или рублях — одинаково берут: за марку — десять наших… Целыми днями не разгибает спины, моет полы и лестницы текстильмашевского клуба. Теперь там другие картины показывают, она видит иногда, когда предварительно настраивают аппарат: то хорошо выученные солдаты длинными ровными строчками шагают мимо трибун, а кругом народ, тоже большие тыщи, кричит и ликует, то тучи бомбовозов рядами гудят в небе и сеют россыпью бомбы, а внизу, на земле, как на карте, блескуче лопаются дымные пузыри… Или — во все полотно — Гитлер в фуражке, с откинутой к плечу правой рукой и с зажатой перчаткой — в левой… Гитлер то и дело опускает руку и перебрасывается коротким словом с услужливыми господами: он едва повернется, а они уж и глаза навстречу… Неужели из-за одного него, из-за одного этого человека пошло все неисчислимое горе? И война, и голод, и такая гибель всего?.. Как страшно-то, господи!

Лина вон опухла вся…

Мысль о соседке словно подстегнула к делу Ксения зашевелилась быстрей: развернула на печи старое ватное одеяло, в котором сберегала в тепле чугунок с похлебкой, позвала ребят к столу.

Костька вышел бодрей, чем обычно, не терпелось показать, что уже набрал силенок. Ночевка в поле после пустого подвоза немцам на аэродром стоила ему лиха — отозвалась тяжелой простудой с красной сыпью. Миронова бабка — знакомая старуха знахарка с Выгонки, — к которой Ксения обратилась за помощью, дала сушеной ромашки, каких-то корешков, велела поить настоями Вовка дежурил, менял на горячей Костькиной голове полотенце со льдом, подбодрял его, было такое, что тот и слова произнести не мог от жара и бессилия. Немцы, посчитав, что у больного сыпняк, перебрались к Логвиновой инженерше, Трясучке, в тот же день Ехим прислал санитара, который и опознал болезнь — не тиф, а двухстороннее воспаление легких, — и приходил еще два раза, делал уколы. Лекарь этот принес и порошков, объяснил, когда надо принимать их больному, ребята все поняли Видно, у Ехима у самого такие же вот дети дома остались, все может быть…

Худой, ослабший, Костька сел на свое место, сладкий дух разваренной ржи заставил всех притихнуть. Рожь перед варкой обжаривали до румяного вида, так она быстрее поспевала в супе, приятнее было ее жевать. Суп был редким, зерна едва покрывали дно тарелки, не тронутая мутью жижка требовала соли — густой, ядовитой, острой соли, от которой оживает язык и проясняется каждая жилка…

— Я положила соли. Все, что было, кинула, — сказала Ксения, делая вид, что ясно ощущает ее во рту. — А сейчас пойду на базар — у меня имеется, что обменять, соль там всегда есть. Ужин у нас сегодня будет на все сто.

Костька поглядел на нее: «На все сто», — была отцовская поговорка, он всегда вспоминал ее в хорошем настроении.

Ксения растолкла в ступке отцеженное зерно для дочери, снова разбавила его отваром и в том же чугунке укрыла одеялом на печке, наказав ребятам покормить Лену, когда та проснется, заспешила на базар. Понесла она туда единственное, что имела, — часть легкого, отрезанную от Егорова куска. Она словно отчаялась — решила в самом деле приготовить детям богатый ужин, сжечь последний запас щепок, пожарить посоленного ливера. О позднем вечере, о завтрашнем дне — никак не хотелось думать…

Сердце у нее выстукало всю грудину — каждый шорох казался царапаньем в дверь. Но снаружи было тихо, во всю ночь не было налетов, не тарахтели угорело зенитки, не рвались вдалеке бомбы.

Мальчишки угомонились за печкой, дочь сыто посапывала в качалке. Чего только не лезло в голову, отгоняя сон!.. И как Николай ее прибежал с поездки в родильный дом и долез по водосточной трубе до второго этажа к ее палате и всех перепугал. Она тоже грозила ему кулаком и говорила сердитые слова, но дочку все же поднесла, повернула лицом к стеклу. «Девка?»— спросил он губами, и кружок пальцами показал, дуралей, всех в палате рассмешил. «Чего хотел, то и получил…» И как они с ним же, Николаем, в единственный летний отпуск качали мед в деревне с Иваном и Дусей, а вечером, подвыпившие и веселые, отправились на отчую усадьбу вспоминать свою молодость и неопытность. И там мужики — надо же такое! — чуть не разодрались с новым хозяином из-за того, что он скамейку возле дома снес, на которой они в парнях и девках посиделки устраивали. Особенно горячился Николай: «Ты нам всю память истребил», — сказал в конце концов заместо драки. Потом на погост пошли родителей проведать. Рано они все же померли, могли бы пожить… А может, и к лучшему: чего бы хорошего сейчас увидели? Только бы кровь последнюю потеряли…

Воспоминания распадались на лоскутки, невесомые, неясные, подходило забытье. Вот истаяли и последние ниточки сознания, что-то разверзлось впереди, душа прянула в сладостную пустоту…

Шорох под окном будто обрызгал холодной водой, Ксения откинула одеяло и замерла: не патруль ли? Нет, шаги были другие — осторожнее и мягче. Короткий стук в зальное, самое близкое к ней окно заставил вскочить и выбежать на цыпочках в коридор, холод мгновенно охватил ноги. По привычке сохранять в доме тепло она безотчетно притиснула внутреннюю дверь, скрип ее отозвался беспокойным переступом на крыльце.

— Ксюша!

Ксения подобралась и притаила дыхание, сердце быстро прибавляло удары.

— Ксюша!

— Кто это?

— Я это — Егор… Открой…

— Что такое понадобилось?

— Открой, я тебе сказать чего-то хочу.

Она вздрогнула и прижала губы к дверной щели:

— Уходи, Егор… Я тебе правду говорю… Дети вот проснутся…

— Да мы тихо, открой… Я в самом деле хочу тебе сказать кой-чего.

— Что сказать? Говори так.

— Про Николая твово…

Ксения собрала подол, прижала в коленях, мороз защипал кожу. Сказала, слушая прерывистое дыхание за дверью:

— Что ты про него можешь сказать?

Егор кашлянул и звучно пришлепнул к двери голую ладонь:

— Да не через дверку же!.. Ты открой… Не трону я тебя, скажу вот, что хотел, и все…

Он стукнул сильней, и руки Ксении в слепом испуге потянулись к запорному бруску…

В зале Егор чиркнул зажигалкой, огляделся:

— Есть что зажечь?

Ксения вернулась в кухню и принесла коптилку. Лампадный язычок над фитилем вздулся вербным комочком, из мрака выплыли стены, комод, детская качалка. Егор, не находивший, с чего начать, увидел Ксеньины босые ноги и вдруг стал скидывать с себя обтянутые литыми галошами валенки.

— Как же ты босая-то? На-ка, на-ка, согрейсь…

Он чуть не силой, путаясь в опавших портянках, подступил к ней, заставил надеть просторные, полные тепла катанки. Ксения укуталась в старенькую байку одеяла, молча села на сундук. Литков подошел и сел рядом и тут же, задержавшись, может быть, на какую-то секунду, повернулся и обнял ее, задышал пьяным жаром в лицо. Ксения попыталась вырваться, но не сумела, Егор потащил ее к постели. Они завалились наземь около нее, звук падения встряхнул, кажется, весь дом…

— П-пусти, паразит! — Ксения чувствовала, что не справляется с Егоровыми руками. — Я детей крикну!..

— Кричи… Пусть поглядят…

— М-м-м!..

— Ну чего ты? Давай миром… Один хоть раз… Пра говорю… Или ты не баба?.. Или сама забыла все? М-ми-нутное дело, едрена-вошь!.. Чего ты боишься? Кто прознает? Николай, что ль? — Егор перехватил ее руки и прижал к полу.

Ксения едва переводила дыхание:

— Эт-то вот… ты про него… и хотел сказать?

Литков смолчал, сердце его тоже бухало, как в бочке.

Ксения шевельнула затекшими кистями, выдохнула:

— Отпусти меня… Все равно ничего не добьешься… Я правду говорю — закричу…

— Кричи… Я те сказал… — Литков потерся о густые волосы расцарапанной щекой — голова ее была повернута набок, — облизнул саднившую губу. — Дура ты, дура… — Он выругался и начал новый натиск. Затрещала материя…

— Больно, ой! — Ксения ударила Литкова по лицу и прохрипела — Не тронь!.. Своему офицеру скажу!..

Руки Егора остановились. Трудно дыша, он приподнял голову и проговорил:

— К-какому… офицеру?

— Какой ходит ко мне… Жилец мой…

Литков поднялся, прикладываясь рукавом к губе, подобрал портянки. Да, он сам видел, как обер-фелдьфебель, уже перебравшись к Трясучке, приводил в этот дом солдата с санитарной сумкой. А квартируя здесь, он, значит, высмотрел ее… Ах, Ксюшка, стерва!.. Ах, стерва… Эта, значит, не продешевит… А он-то, лопух-то губошлепый, чего намечтался, наплановал!..

— Из его портков сшила? — кивнул он на висевшую на спинке кровати дымчатого цвета юбку из плотного военного сукна.

— А что же… — Ксения даже не повернула голову, чтобы проследить за его взглядом.

— Понял…

Литков заложил портянку, привычным жестом обернул ступню и протянул руку за валенком. В тот же момент над головой его резко звякнуло стекло и страшно щелкнуло у притолоки дверей, снаружи грохнул выстрел. Он пригнулся и лихорадочно задул коптилку, в качалке зашевелилась и захныкала дочь, Ксения тронула ее рукой. В наступившей тишине из-за окна долетело несколько крепких немецких слов, прошуршали, удаляясь, размеренные шаги.

— Патруль… — сдавленно прошептал Егор. — По свету вдарили…

— Мы затемненье сбили… — так же едва слышно откликнулась Ксения.

Край мужниной шинели, занавешивавшей разбитое окно, соскочил с верхнего гвоздя, через открывшуюся полосу фрамуги в комнату проникал легко различимый свет — ночь была лунной. Густая паутина трещин окружала ровные дырки в стеклах обеих рам — где прошла пуля. Дрожащими руками Ксения взялась за угол занавески, стала крепить его, Егор принялся качать кроватку с плачущей Леной.

Все свершилось в секунды, это стало понятно, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге появились ребята с насмерть перепуганными лицами.

— Мам, чего тут было? — Костька не сразу увидел стоявшего у качалки Рыжохина отца, а разглядев, примолк и сам подошел к сестре.

— Чего она кричит? Качалка упала?

— Не упала, не упала, сынок, — Ксения чуть не на ощупь обошла сына и подхватила дочь на руки, стала расправлять в потемках пеленки, — она просто испугалась, к нам в окно патруль из ружья стрельнул…

Она почувствовала, что Костька с Вовкой упорно рассматривают прислонившегося к стене Егора и торопливо продолжила:

— У нас затемнение отошло, а коптилка горела, они и увидели… Я всегда говорила, надо плотней подтыкать…

Перекладывая одной рукой подушку, выравнивая клеенку, Ксения прижималась телом к высокой боковинке, чтобы как-то слиться с кроваткой, не дать ребятам разглядеть свои босые ноги, рубашку с разорванным низом. Пересиливая быстро разраставшееся в груди стеснение, она пыталась вдохнуть поглубже, чтобы говорить спокойнее, но вязкий комок в горле не давал этого сделать.

Мороз вернулся, будто опомнился До войны к середине марта уже грачи прилетали, на весь Городок галдели, подновляя свои гнезда на высоких деревьях, у Сергиевской горки. В этот раз их и не чуялось.

Плотное небо висело низко, сухая поземка забивала промятые в снегу колеи и следы ног. Снег под ногами скрипел пронзительно, по-зимнему, как капуста под ножом.

Вовка с Костькой одевались во все дедово, что тот оставил после себя. У одного на ногах — старые сапоги без голенищ, опорки, в которых дед, бывало, сидел на завалинке в самую жару. В опорках по бокам дырки проделаны, шпагат, продетый в них, и держит обувь на недоросшей ноге. У другого, у Вовки — так распорядилась мать, — старые, но крепкие подшитые валенки, в которых, несмотря на большой размер, чувствуешь себя как дома. И на плечах у обоих его же, дедова, одежка — с перешитыми пуговицами, с веревочным кушаком у внука. Главное — ничего себе, голое прикрыто, терпеть можно.

Мерзли больше всего коленки, полы защищали плохо, а штаны на крепких морозах совсем не держали тепло. Костька отворачивался от ветра и тер их сквозь материю руками, ноги саднили, но не согревались. Чтобы снег не попадал в сапоги, штаны были выбраны поверх и перевязаны у щиколоток бечевками, это было просто и здорово, так делали все, если надо было идти по снегу.

Наст был жестким — в минувшие дни солнце успело прихватить уплотнившуюся поверхность, спаяло корку, идти по ней было нетрудно. Но кое-где поземка намела свежие складки, на них и сбивались ноги с ровного шага.

В Насыпном тупике стоял товарный состав, Вовка к нему и привел Костьку. Накануне вечером, когда мать, выменяв на базаре соли, нажарила целую сковородку легкого и удалось почти досыта наесться, они проговорили за печкой до полночи. Вовка рассказал об этом загнанном в тупик товарняке, к которому ему днем не удалось подойти, — на дороге, невидимые издалека, стояли охранники. Перед войной они с Костькой и сюда, конечно, захаживали, носились по проросшим полынью штабелям старых шпал, вытянувшимся вдоль крайней ветки. Рядом на насыпи стеной стояли посадки боярышника, а за ними уже лежали деревенские поля.

Было похоже, что состав пригнали под разгрузку, широкая полоса свободного места позволяла опорожнять все вагоны сразу, по всей длине эшелона, об этом и говорил Вовка ночью, подговаривая Костьку снова, уже вдвоем, отправиться к тупику. Что бы там ни было в теплушках, все равно после разгрузки что-нибудь остается: щепки, крепежные клинья, веревки, проволока. Было, что и ящики оставались, и бочки деревянные пустые, и плетеные корзины… Однако что-то пугало Вовку, и сам не мог понять что, и он предложил подойти к тупику со стороны посадок, чтобы никто не мог заметить.

Продираясь сквозь густые голые ветки боярышника, они услышали доносившийся со стороны тупика сильный шум мотора, словно буксовала или шла перегруженной большая машина. Но вот открылся и состав, он оказался совсем близко и с бугра был виден как на ладони.

У крайнего вагона вплотную к отодвинутой двери стоял фургон. В щель между ним и теплушкой один за другим протиснулись несколько человек в грязных, без ремней и хлястиков шинелях и с кое-как покрытыми головами. У одного из них ее закрывала развернутая и натянутая до самых щек пилотка, у другого — шапка с оторванным козырьком. Мелькнула и голова, обмотанная цветной тряпкой.

— Пленные!..

— Ага! — Вовка засопел и, чтобы лучше видеть, осторожно продвинулся вперед, не сводя глаз с грузовика.

Пленных привезли на другой машине, тоже крытой, с тремя парами высоких колес, она отъехала в сторону, пробороздив в снегу глубокую колею. Несколько солдат с автоматами стояли полукругом у открытого вагона. Слов оттуда почти не было слышно, немцы говорили вполголоса, жестами показывая пленным, что надо делать. Чуть поодаль, на дороге, ведущей к тупику, виднелся мотоцикл с коляской.

— Может, снаряды или что-нибудь такое? — еле слышно, в рукав, прошептал Костька. Он обернулся к Вовке — А?

Тот пожал плечами. Пленные скрылись в теплушке, некоторое время оттуда не доносилось ни звука. Потом нетерпеливо крикнул что-то офицер, стоявший у заднего борта грузовика и со стороны заглядывавший в дверной проем. Через несколько секунд там послышалась какая-то возня, шаркающий переступ ног, немец сделал шаг назад и, подав голос, махнул рукой. О дно грузовика глухо стукнулся невидимый тяжелый предмет. Слышно было, как в кузов ступил кто-то — не один — из вагона, как потащили по железному днищу сброшенный туда груз.

— Ящики? — не веря в то, что говорит, опять прошептал Костька.

— Не ящики.

— Мешки?

— Тихо!.. Убери макушку!.. — Вовка в первый раз повернулся к Костьке лицом, глаза его сузились и, казалось, остекленели.

— Сам убери… — Костька отозвался с обидой, но все-таки пригнулся и тоже прищурился, чтобы яснее видеть то, что происходило около товарняка.

Выгрузка продолжалась. Офицер уже перестал подавать команды — пленные справлялись с делом самостоятельно, — лишь изредка заглядывал с тыла под тент и бросал короткие реплики. Неожиданно он отпрянул в сторону — под сдавленный стон кого-то из военнопленных между краем вагонной площадки и откинутым бортом фургона что-то шмякнулось наземь. Немец недовольно забормотал и, поддерживая на поясе кобуру, заглянул под колеса, шевельнулись стоявшие редкой цепью охранники.

Офицер выпрямился и махнул шоферу — подать вперед. Заработал мотор, машина медленно двинулась от вагона, — на примятом снегу головою к рельсу лежал человек. Труп. На нем было нижнее белье — кальсоны и рубаха, тесемки на вытянутых закоченевших ногах были завязаны, пятен крови не было видно. Из вагона — нутро его не просматривалось — на землю неловко спрыгнули трое пленных, один из них завалился, боком коснувшись мертвого, с трудом, встав на четвереньки, поднялся на нетвердые ноги, товарищи молча смотрели на него. Потом — под мышки, за ноги, один за пояс — подняли лежавшее на снегу тело и понесли к фургону.

— Костька, пойдем отсюда!.. — Свистящий шепот долго не мог пробиться сквозь звон в ушах, Костька глядел на Вовку и не понимал. Губы зашевелились опять — Пойдем отсюда!..

— Назад?

— А куда же, дурак? Увидят — убьют…

Страх разлился по всему телу, сплюснутому и невесомому: может быть, их уже увидели и стоит пошевелиться, как ударят автоматные очереди и в посадки кинутся охранники и мотоциклисты? И вот так же, как этих, замороженных, разденут, оставят на снегу, чтоб окаменел, и бросят в грузовик?..

— Двигайся назад!.. Голову не подымай, сразу убьют… — Вовка повел вытаращенными глазами — За ветки не берись — не дергай!..

— Ага…

— Пригнись, пригнись…

Пятясь, прислушиваясь к ровному удаляющемуся гулу грузовика, они сползли с обратного склона посадок и, несколько раз оглянувшись, побежали к дому.

Перебивая друг друга, долго рассказывали матери об увиденном. Перепуганная Ксения заклинала их не ходить больше ни к Насыпному тупику, ни в другие такие же опасные места, чтобы душа ее не надрывалась до последней мочи. У нее в горле пересохло — не знала, как сглотнуть и вернуть дыхание, — когда Вовка после горьких подробностей о падении мертвеца поглядел быстрыми глазами на Костьку и выпалил, что в вагоне среди замороженных были и живые. Костька и сам вроде бы думал об этом, да не решался признаться, потому что от этого признания стало бы еще страшней, но тут отчего-то заспорил, видно, не мог понять, что же ему самому-то не хватило духу открыть эту догадку.

— Ты же слыхал, как там крикнул кто-то живой? — спрашивал Вовка.

— Я думал, это те, которые носили из вагона…

— Да чего ты говоришь! Сперва кто-то охнул, а они и выронили.

— Я думал, они сами…

— А чего им самим-то? Это они от страху и выронили. От неожиданности. Смотри-ка: может, взяли одного, подняли, а под ним — живой, он и охнул, очнулся. У них и руки расслабли. А он даже не охнул, а крикнул — ты слыхал…

— Да…

— Конечно, да.

Ксения оторвала ладони от губ, закрыла глаза и, постанывая, долго качала головой:

— И ни имени, ни звания, никакого следа на земле… И знать никто не будет, где зароют…

— Мам!.. — позвал ее Костька, зная, что она сейчас опять вспомнит отца, раз заговорила о безвестных умирающих. Но Ксения вдруг остановилась и беспокойно оглядела ребят, потом быстро, перейдя на скорый шепот, выговорила:

— Чтобы никому об этом, никому на свете, что видели!.. Если они узнают, если только вот чуть, — она вытянула перед их лицами долю пальца, — вот столько — всё, пропали! Вы и сами не знаете, что они сделают!.. Сынок!.. Вов!..

— Тетя Ксень!..

— Да, мам!..

Ксения не слушала, повторяла:

— Никому на свете, никому! Забудьте про это про все и не вспоминайте… Кому надо, узнают… А вы… Я вас прошу!..

А вечером, у Нюрочки, отвлекши подругу от громадного лагуна, в котором та кипятила солдатское белье, Ксения, словно своими глазами это видела и переживала, пересказала ей все, что услышала от детей. Удержала при себе только случай с живым голосом, на другой раз — уж такая страсть, господи!..

— Ты только никому об этом, Нюр, — предупредила под конец, — ведь они это крадучись все делают, тайно. Узнают, не дай бог…

— Об чем ты говоришь! — закивала Нюрочка, но тут же махнула фартуком в руке — А в Песках-то во рву скольких захоронили? Цыган и евреев свезли! А много кто видел… Трактором засыпали и заравнивали. Ни креста, ничего — одно поле голое.

Она крикнула девкам смотреть за бельем и повела в комнату, прикрыв от кислого пара дверь. Пока переходили, малость успокоилась.

— А мать-то где? В каморе своей?

— В деревне, отправила ее. Пусть побудет, пока не выгонют.

— Пешком пошла?

— Пешко-ом, она у меня ходкая. Я ж не раз с ней ходила. Бывалочи, устану-у — сил нет, ноги гудят, а ей хоть бы что, хоть обратно идти. Вот старые люди!

— Я тоже собираюсь, все подъела… Вчера последний ужин собрала, и тот в отдачу… Да и что полстакана ржи на чугун. Воду варить — вода и будет…

— Не говори…

Нюрочка встала и направилась к горке. Из-за нижней дверцы под замком достала узелок, развернула при Ксении.

— Ксюша, я с тобой поделюсь…

Она протянула ей плоскую баночку консервов и два — на вид хлопушек — столбика конфет.

— Ой, Нюра миленькая, когда только рассчитаюсь?..

Нюра будто не слышала.

— Я тебе и хлебца кусочек дам, — она сняла с головы платок и сунула за пазуху, промокнула потный бисер на груди. — Кусочек один, с прошлого раза еще — с расчета. Сейчас достану, на кухне в сундуке…

Рассказала Ксения подруге и про ночной выстрел в окно, и про Литкова, даже ссадину на шее показала от его зубов. Чуть слезы при этом не полила, рядом собрались.

— От ребят родных шею прячу…

— Вот кобель, вот зараза! — стучала себя по плотному колену Нюрочка. — Он думает, раз такое дело, так кажная подстелет… Мало, знать, ведьмы своей мордатой…

— Мало… — как эхо повторила Ксения.

Нюрочка вышла на кухню, покричала на девок, чтобы мешали в лагуне, и вернулась с хлебом — последним остатком от буханки. Заворачивая в тряпку, вздохнула:

— A-а, Ксюша, война все спишет…

— Ты об чем?

— Да обо всем. Вон подъехал он к тебе, принес ребятам…

Ксения порывом набрала воздуху:

— Да ты что?! Нюра? Что ты говоришь-то, опомнись!.. Как же мы в глаза-то своим мужикам глядеть будем? Не вечно же все так будет, сама же говоришь?

Нюрочка снова обтерлась, провела платком по шее, по лицу:

— Доживем ли, дотерпим ли?

— А куда ж деваться, будем терпеть… — Ксения погладила ладонью ноющую левую кисть и, опять загораясь неуходящей обидой, задышала трудней — Ночью притащился, подлец, пропуск имеет, дали ему, видишь… Распустил руки… К-каторжник!..

— Ему-то счас самая малина.

— На днях целый воз чужого добра привез — так и вогнал ходом в ворота, на подходе распахнулись: ожидали, видать. Личиха зырк, зырк бельмами по проулку: не видал ли кто?

— Видал, народ все видит.

— Конечно, видит… А твою юбку у меня различил, чья, спрашивает, — из евонных штанов?

— Ехима?

— Ну да, я ж говорю, про него намекнула, чтоб отпустил…

— Да-да…

— А как ты думал, говорю. А сама сожмалась от стыда, хоть провались. — Ксения вздохнула — Поверил, подлец…

— Дак отчего ж не поверить, гляди, какая ты у нас. Волосы вон опять за плечо, мне б таки.

— Ай, Нюр, замолчи!..

— Тела б еще чуток… Была б поглаже, — совсем красавица.

— Что буровишь-то, гос-споди? — Ксения встала, начала собираться. Поднялась и Нюрочка.

— Хоть язык-то потешить, — сказала она, потягиваясь, — а то ведь и правда совсем зарастешь…

За дверью уже не раз подавали голос дочери — им уже надоело мешать палкой тяжелое кипяченье. Нюрочка все обрывала их, но пора было и идти. Сочувственный разговор отмягчил в душе острые края, стало вроде бы легче смотреть на белый свет, вольней думать.

— Ой, Нюрочка, золотце ты мое…

— Самоварное.

— Ой, нет, подруга, не обговаривай. Золотце ты мое, у тебя только и отмякаю. Все жду, когда чего-то проблеск-нет в жизни, а ничего не вижу. Недавно кино опять глядела у себя, минуту какую приопнулась: карту нашу показывали, все государство, и фронт червяком загибается и сползает все глубже и глубже. И стрелы живые — двигаются, двигаются, и в середине карты, и вверху, и внизу — еще дальше линию проминают и все толще растут. А потом пропадут стрелы, и танки во все полотно, и пушки каждую секунду одна за одной стреляют… А голос какой — послушала бы!.. Чуть не кричит — объясняет.

— По-ихнему?

— Ну а как? Да-а. Внизу, правда, наши слова иногда пробегают, но я ничего не успеваю понять.

— А и не надо.

— А я и так.

— Ладно, — Нюрочка встряхнула фартук, — будешь думать, еще хужей будет и руки совсем опустятся. А как же нам с тобой без них, кто подопрет?

— Никто… — опять подголоском откликнулась Ксения. Она потрогала, где лежит за пазухой тугой узелок с едой, чуть поправила его и уже у порога сказала — Может, приходить помочь тебе? Или пополоскать на речку схожу, как вернусь с работы? У меня коромысло хорошее, а валек твой возьму…

Нюрочка огляделась в полной мыльного туману кухне, отозвалась неуверенно:

— Рази что пополоскать или воды принесть, поносить… Я, правда что, еле взбираюсь на берег. Пока вальком колочу, вся спина занемеет, за бельем не попнуться…

Нюрочка успела только, освободив девок, переложить дышащее паром белье в корыто и залить водой, как Ксения опять, белая, необычайно потерянная, появилась на пороге. Сразу упала в кухне на стол и уронила голову, завыла глухим воем.

— Да что ты, господи?! — Потная Нюрочка провела по подолу мокрыми руками и подступила к подруге. — Ксюша, да что такое? Не холуй ли этот опять встрелся? Да нас… ему в бельмы!..

Ксения подняла забитые слезами глаза и быстро-быстро затрясла головой, так что капли сорвались с век и растеклись по лицу.

— Да что еще? Ну, что? — Нюрочка в нетерпении ухватила ее за руку.

— Лина…

— Что Лина?

Ксения провела одеревенелой рукой по горлу.

— Ножиком?! Себе?!

— Не-ет… — Ксения опять затряслась, как в припадке. — В веревке…

15

Вовка на рубке хвороста рассек себе топором ногу. Пока мать пришла с работы, они с Костькой все успели сделать, чтоб она не узнала об этом или бы узнала как-нибудь позже. Палец со сбитым ногтем сначала посыпали золой, потом, испугавшись заражения, опять промыли рану, и Костька сбегал к Трясучке за йодом. Йод у нее уже весь вышел, и она, — узнав, зачем он понадобился, — дала жирного листа и какой-то темной мази и велела ногу завязать.

Дырку в опорке-сапоге, чтобы мать не увидала, кое-как зашили.

Сапог она сразу, конечно, не заметила, а хромоту Вовкину углядела в ту же минуту, как он захотел на двор и попытался пройти мимо нее на ровных ногах. Но они показались ей дурашливо ровными, так по нужде не шагают, если даже приспичит, и тут она все и выведала как прокурор. И раскрыть рану велела, и сама, переменив тряпку, заново перевязала палец и дала для удобства и чистоты надеть сверху стираный детский чулок. Туго было, больно поначалу, когда все раскрылось, тут уж и скрывать было нечего, но Вовка натянул его. По этой причине и пришлось с Ленкой остаться ему, а Костьке идти с матерью в деревню.

Ближние села были давно обхожены. Дороги к обмену все удлинялись и удлинялись.

Ксения и в этот раз шла не с пустыми руками, не побирушкой: несла в прилаженном за спиной мешке две сковородки и иглы для примусов, несколько кусков настоящего мыла, новые лопаты без черенков, даже бусы из мелких серебряных бляшек, подаренные Трясучкой за долгий уход при случившейся у ней желудочной болезни.

Чуть не померла, а выжила Серафима Игоревна, и это на ее, Ксеньину заботу она относит. Что правда, то правда, но не в одной ней, конечно, дело. Все по очереди дежурили, Вовка с Костькой тоже сидели и обихаживали больную, пока мать была на работе, пришлось побороть неудобство. Первый еще как-то быстро понял свое дело, а родной сын на первых порах и тазик подать не мог.

Все обошлось, слава богу, хотя Серафима Игоревна, совсем до последнего исхудавшая, и со смертью уже, кажется, согласилась, даже указала, во что одеть при кончине. А что же делать? Ксения и одеянье намеченное отобрала, и пообещала людей найти, чтобы гроб сделали, а сама и на базар не раз сходила вещи снесла — бараньего сала для питья, рису для отвара смогла достать, и к Мироновой бабке бегала за травами от желудка. Ей бы, Серафиме Игоревне, курить бросить, дать бы костям старым свежим воздухом подышать, но это — нет, не по нее, не по ее силам. Этим — еще даже говорит — только и держусь. Незаметно сдружившись с Ксенией, почувствовав доверие, о себе многое порассказала, о сестре своей ленинградской, о муже — об этом сама Ксения ее попросила, не выдержала.

— Я, — говорит, — Ксения, деточка, мало кому о нем рассказывала. Но, верьте мне, он прекрасный человек, он был вечное мое счастье в жизни, и я единственное чем живу — это его вспоминаю и все те случаи, когда он что-то говорил мне или что-то делал…

Вот так. Жена — есть жена. Сама работала учительницей музыки. Значит, она и сама очень образованная. Правда, в полдоме — он большой, с внутренней стенкой, со вторым ходом с другого проулка, — поселили добавочную семью, которая потом эвакуировалась. Вот в эту половину и перебрались их бывшие постояльцы, когда Костька легкие простудил.

Если подумать, неизвестно еще кто кому помог: Ксения с ребятами ей или же она всем им вместе. Сколько вещей хороших ей пришлось снести на базар, на еду отоварить?! Это просто судьба сжалилась.

— Случается, что и честному человеку повезет, деточка… — У нее на все случаи одно это слово.

Вот считает, что желудок ее на Линину судьбу отозвался, а не сама ли задумывала чего?.. Задумывала, а как другая решилась да сделала, так и спохватилась, так и душа — чуть не вон…

— Мам, сколько прошли?

Сыновний оклик словно разбудил, Ксения огляделась:

— Сколько?.. Сам считай… Звягино вон показалось, — значит, уже восемь верст отшагали, километров.

— А когда отдыхать будем? — Костька поравнялся с придержавшей шаг матерью, пошли рядом.

— А хочешь, в Звягине и остановимся, отдохнем?

— Думаешь, там чего возьмут? — Он слегка встряхнул свой мешок, в котором нес Трясучкины чайные чашки. Ксения даже забоялась:

— Осторожно, сынок! У тебя же там, сам знаешь… Эти вещи дорогие — фарфор…

В Звягине они даже в дома не стали заходить, и на них никто не обратил внимания, не глянул из-за окна, как в иных местах: тут, под городом, уже и к нищим на стук не выходили, и в обмен все отдали, что можно было. Надо было идти в дальние деревни — за Укромы, Утечу. Это Ксения понимала, потому и сократила как могла первый отдых, заторопила сына в нелегкую дорогу, которая дома всегда выглядит проще.

Сначала Ксения, чтобы отвлечь сына от ходьбы, скоротать тягучее время, затевала разговоры, расспрашивала о том, чего могла не знать по дому из-за своей работы и постоянных хлопот о пропитании да топке. Однако разговоры быстро утомили Костьку, к долгой ходьбе он не был приучен, и она пошла молча, шагах в двух впереди, чтобы тянулся. Сама она ходить молчком не умела. Живой ли, мысленный ли собеседник, сама ли она в его роли — был постоянным ее спутником, помогавшим оглядеться в жизни, поискать выход из очередного тупика. Она даже сама не понимала, да и не думала об этом, каким образом — иногда, кажется, и против ее воли — приходила к ней именно эта, а не иная мысль и, неотвязная, жила в ней, покуда так же незаметно и непонятно не уступала места другой — такой же неотвязной и своевольной.

Отмеченная перед остановкой в Звягине короткой зацепкой памяти, Лина после отдыха ожила в ней всей своей жуткой участью. Ушла-истлела Трясучка, истаяло что-то попутное, все место заполнила Лина…

Сначала Ксения, не успев узелка развязать — хотела отделить полскибки хлеба и одну конфетную скрутку Лининой четверке, — кинулась на кухню: в ту сторону, на дверь, указали, не вылезая из-под одеяла, ребята, когда она, пройдя в раскрытую дверь и увидав их скулящих в боковой комнате, спросила, где мать. Ребята Линины были терпимцы не по годам, никогда от них слез серьезных и хныканья не было слышно, и это их общее корябающее голосение сразу напугало Ксению.

Ни в кухне, ни в сенях матери не оказалось. Ксения прислушалась, ухо ничего не поймало, подняла крышку подпола, спустилась и обшарила в потемках пустую землю. Где же, господи? Где свалилась от слабости или болезни? Куда могла уйти со своими ногами? Далеко не могла…

Именно не могла, и не ушла, конечно, в сарайке обнаружилась Лина… Сидит, вроде как отдохнуть притулилась к стенке, и голову набок повернула.

— Лина! Лина!..

Только когда подошла да тронула ее слегка, и заметила Ксения веревку вдоль доски, вытянутую до каменной твердости.

— Ах, Лина, Лина! — так повторяла в плаче Ксения и бежала назад к Нюрочке, дороги под собой не чувствовала. И вместе с нею — одна никак не смогла, уже охолодела покойница — отсекла середину веревки, снимала-выпрастывала соседку из петли… До слез намучились обе, никак было не поднять и не перенести тяжелую, пока не пришло в голову оставить в сарае да там же и обмыть, и обрядить на застеленном полу.

Тут вот впервые и помогла Трясучка, Серафима Игоревна, пошли к ней, не к кому было больше. Поначалу узнавши про такую Линину кончину, долго тряслась, пуще обычного, переживала, потом как-то заставила себя, переборола, все перебрала, как поступить и чем помочь. Лошадь нашли, на что и не рассчитывали, и мужик-возчик за деньги и табачную придачу — все ее, Серафимино, конечно, — согласился и ребят Кофановых отвезти в деревню, к Лининым родственникам, где прижилась до этого и их бабка.

В деревне тоже пришлось всего наглядеться. Главная родня — бабкина сватья — тоже оказалась в ветхих годах, уже давно не командовала в доме, не распоряжалась ничем, кроме своего запечного угла, где теснилась теперь с городскою кумой — как привыкла называть Линину старуху.

Молодайка, когда все сообразила и разглядела новых нахлебников, устроила припадок, такая неприятная оказия ей вышла-выпала. Но Ксения уже понаблюдала, окинула глазами хату и все, что в ней было: не так, не так здесь живут, как она, или как жила, царство ей небесное, Лина в городе, — в чугуне на лавке картошка вареная нечищенная, капуста кислая в миске подсохла уже, и хлеб, ясное дело, есть — чувствуется носом.

Ну, хозяюшка, ну, родственница!.. Чужой человек — Трясучка — сердце не могла успокоить, узнавши про Лину, на такой расход пошла по похоронам, ребят содержала неделю — серьги старинные отдала в продажу… А эта поохала-поохала для блезиру, а как до дела дошло, чирьем вздулась — не трогай!..

Ксения долго терпела, никак не откликалась на хозяйскую комедию, пока не догадалась сказать:

— Ты их покорми пока да погляди, какие хорошие-то они, — она показала на лавку, где в ряд сидели тихие сиротинки, — вон сколько мужиков будет в дому, братьёв твоим двоим. — Дочек ее имела в виду.

— Да что ж я — хомут такой, куда я их дену, чем кормить стану? — продолжала та свое, но уже потеряла разгон, потому что уже завязалась с едой, поставила круговую миску на стол, ложки стала искать.

— У тебя и корова есть…

— Да что, если корова? С прошлого лета сена и то не добрали, да мужик был, а как теперь, сколь еще до травы? Уже и солому с повети подрубаю…

Это она уже в отступление пошла, и Ксения тоже мягче стала говорить:

— Ну, а куда же их, сама посуди? Я им чужая совсем, да и своих трое, они у меня с голоду точно — помрут. Помрут, и все. А ты все же тетка, а захочешь, так и матерью станешь. Не вернется отец, в приют отдашь…

— В какой приют? Когда?

— Когда наши вернутся…

Молодайка чуть глаза свои не выронила — так уставилась, но ничего, подышала-подышала рыбьим ртом и смолчала.

— И дом ихний теперь тебе пойдет, — добавила Ксения для привеса. — Я замок нашла, поставила, вот и ключ могу передать. А проведывать мы их будем, может, что и принесем когда…

Ключ молодайка взяла.

До тех пор покуда не выросли из-за бугра Укромы, не дохнуло от них надеждой отдыха и утоления голода, Костька еле передвигал ноги — сил после долгой болезни он еще не накопил. Ксения не ругалась, выдерживала, видя, с каким трудом одолевает он последние версты от шоссейного поворота. В низких местах, где проселок еще не подсох, на опорки налипали глинистые лапти, тяжелили и без того неверный шаг, тут она ждала, тянула руку, — в сцепке было остойчивей.

Солнце в последние дни быстро набирало силу, но крепкие морозы всей зимы прошли глубоко, донник стойко держал наружную влагу, распутица обещала быть долгой. Однако уже шевелились люди по деревням, слышно было копошение на задворках — старики да бабы прикидывали, когда и с чего начинать работу на усадьбах.

Дуся с дочками тоже возилась у хлева. Увидела золовку с сыном, бросила вилы, пошла навстречу, обтирая друг о дружку ноги на ходу. Девчонки остались возле корыта, с лямками на прибитых, на манер носилок, ручках, стояли, смотрели на гостей. Потом и они подошли, скинули грязную обувь у порога.

За столом, угощая тем, что было в печи, Дуся поведала о своем житье, послушала вести, принесенные мужниной сестрой. Несколько раз утерла подолом глаза и нос, когда Ксения рассказала о Лине и ее сиротах, покивала одобрительно, слушая про старую инженершу…

— Да, да, Ксюша, все правильно говоришь, — соглашалась со всем ее пониманием жизни, — все правильно. Одна беда идеть — другую ведеть…

Дуся заметно сдала против зимней поры: и голосом осела, и лицом похужела, — Ксения сразу увидала это, как только та приблизилась во дворе. Не в пример зимнему был и обед — кулеш пшенный жиденький на воде и каждому по огурцу соленому, на счет.

— Хлеба не пекла, — сказала Дуся, извиняясь. — Есть мучицы немного, да берегу, за Клавдей Кругловой две ковриги, шешнадцать фунтов с походом, должна отдать.

— Да что ты, и так сытые, — поблагодарила Ксения.

Дедово место у святого угла — как пустое окно: никого нет за ним, а все зовет оглянуться.

О нем разговор был с самого начала, как только в хату вошли и Ксения по обычаю спросила про общее здоровье. Как говорится: не ищи беды, беда сама тебя сыщет. Так и тут. Не успела поинтересоваться, как Дуся рассказала об их несчастье, о том, что не повезло свекру, как бил его на крещенье полицай Пашка Егоров с дружками из Утечи, когда на двух санях заявился в Укромы из волостной управы. Донес кто-то, что дед Кирилл крест со звездами поставил на луневскую могилу в лесу, Пашка и приехал суд учинять.

— Он на другое дело собрался, а тут — попутно, — поглядела отчего-то Дуся на окна. — Он уже шишка там, — вскинула она голову, — не раз отличался.

— Пашка? Егоров?

— Да-а…

— Дружком близким еще считался.

— Ближняя собака скорей укусит. Он и Князева Ми-хал Егорыча выследил…

— Михал Егорыча? Да что ты?! — Ксения зажала рот, будто сама говорит что не надо.

— Да-а. Это еще до нашего деда. Он к леснику приходил, оказывается, а все считали, что отступил, вакуировался. У лесника его Пашка и застукал. Вернее сказать, как застукал, живого-то не взял, Михал Егорыч себя гранатой взорвал и дружка первого Пашкинова за собой тоже… Ага… Ну, Егоров и почертил, поквитался за свою промашку. И дом спалил, и людей с ним, кто все там были…

— Погоди, Дуся, какого лесника? Не Ряднова ли?

— Ну да, его. На Думчинском участке его дом стоял, он сам его рубил.

— Дак у него ж семья большая была…

— А вот всю и порешил, а кто в окна лез, он из ружья стрелял.

— Господи ты, боже мой!.. Иро-од!..

— Ой, Ксюша милая, не верил никто… Сперва еще был ничего, только девкам проходу не давал, а с зимы — ну как зверь стал. Пришить хвост — так настоящий пес. — Дуся поймала Ксеньин взгляд и понизила голос — Видно, поперли их где-нибудь, поперли…

— Немцев?

— Да… Хозяев его нонешних…

Дуся вернулась к своей беде:

— А свекру он чуть глаз не выбил, собака, проволокой скрученной хлестанул. Кровь потекла, думали, с глазу, но цел остался, только закраснелся весь. «Ты что, — говорит, — звезды на кресте божьем ставить удумал? Забыл, какая власть ноне?»— «Да это у меня старый крест-то, — дед ему. — Я и твоему родителю такой ставил». — Она всплеснула руками — Представляешь, чего сказал? Про отца-то? Каково ему было перед дружками-то слушать?

Ксения закивала:

— Да, да… Я тоже его знала, отца-то.

— Дак, а как же, объездчиком в лесничестве служил.

— Ну да.

Дуся вдруг умолкла, потом перевела дух и спокойней добавила:

— Чего, в общем, говорить, и проволокой этой стебал, и ногами пинал, когда дед завалился с глазом. Хорошо в полушубке был, печенки хотя не отбили.

— Ах, иро-од! Ах, холуй продажный!.. Убить бы мог…

— Убить не убить, а калекой бы сделал.

— И никому не пожалишься…

— Староста хоть у нас хороший — Круглова Зиновия отец, Семен Пантелеич. Он и заступился: мастер, говорит, у нас единственный, и на бороны, и на кресты, а вы его прибьете… Он по церквам работает, и сам крещеный, крест на себе носит. И могильный крест у него, говорит, в кузне старый валялся, еще советского время заказу — а ему что прикажешь делать: он мастер, его просют, он и делает… Поизмывались, поизмывались — отпустили. К шоссе подались, по другому делу какому-то…

— А счас-то где дед Кирилл? Отошел хоть? А глаз-то как?

— Работаеть, куеть. Лежал недели три, отогревал битые места, на глазу примочку держал. Ванюшка, говорить, — это мой-то — придеть, возьметь должок, посчитается. А отлежался — так и ушел. Теперь далёко где-то. Два раза от него и была весть: раз муки с полмешка привезли люди незнакомые, а второй — пшена и меду… Ага, фунтов пять…

— Да что ты?

— Ага. Куеть, работаеть где-то. А сюда, видишь, и ногой не появляется.

— А про Ивана-то ничего не слыхать?

— Да откуда, Ксюша? С той стороны как же будет что? Не-ет…

— Про наших тоже ничего… Как уехали в последний раз, так — как в воду…

Уже сидя за столом, в конце обеда, продолжая делиться с невесткой своими заботами, Ксения сказала, что и ей до зарезу нужен мед для больной инженерши, с которой она подружилась и которой хочет помочь за ее душевность и отзывчивость, что для этого она и принесла из города дорогую посуду и материю. Дуся согласилась сходить с нею в Утечу и дальше, в соседние деревни, где некоторые хозяева держали пчел до сих пор.

Едва дождавшись их ухода, Костька спросил сестер, цела ли колхозная кузня, в которой они с Вовкой и дедом были в их последний приход, и, получив утвердительный ответ, решил, пока нет матерей, сходить туда.

— Ты ведь ему крест-то нарисовал? — сказала Лиза, наблюдая, как он, сняв с припечка размокшие опорки, стал натягивать их поверх невысохших портянок.

— Какой? — Портянка сбилась, Костька постучал ногой об пол.

— Тот, что он для Никиты Лунева делал?

— Я. Он сам попросил. А что?

— Просто так. Ты ведь и звездочки нарисовал?..

— Ну и что?

— Ничего.

— Лиз! — Прибиравшая на столе Таня повернулась к сестре. — Чего ты пристала? Делать нечего? Иди делай, чего мамка велела.

Лиза, не мигая, посмотрела на сестру, потом перевела взгляд на Костьку — он уже справился с обувью — и, усмехнувшись, неторопливо вышла в сени.

В кузне было сыро, остро пахло ржавчиной и гнилью. Бой наковальни покрылся шершавым рыжим налетом; рядом со стулом досыхала устоявшаяся лужа — над нею на прогибе крыши чернели мокрые доски. На этой, теневой части кровли снег лежал долго, утренняя капель оживала после каждого ночного заморозка.

Костька обошел горн, покопался в мусоре в углу, где раньше валялись куски металла и проволоки, поискал инструмент. Несколько втоптанных в землю коротких прутков он обнаружил, инструмента в кузнице не было никакого. Гнутым стержнем разворошил слипшийся шлак и золу в горне, очистил фурму, взялся рукой за мехи. Рычаг подался неожиданно легко, Костька не сразу понял, что мехи порваны и воздух к горну не идет. Он еще раз качнул тягу к прислушался, но услышал не дутье, а шаги за стенкой и замер.

В дверь просунулась голова Тани:

— Это я.

— А я думал: кто это? — Костька передернул плечами.

— А чего, нельзя? — Таня прошла к горну и тоже взялась за рычаг. — Я тоже дедушке качала.

— Он не работает, — махнул Костька рукой.

Таня вернулась к дверям и спокойно поглядела в щель между створками, словно хотела убедиться, что за нею никто не следил и не шел следом, и Костька вдруг ощутил в душе какой-то странный толчок. Он почувствовал себя так, как если бы это он сам — ее, Таниными, глазами — посмотрел на дорогу и, очень желая увидеть ее чистой, впрямь не обнаружил на ней никого. Он даже бросил какой-то готовый, внутри души родившийся вопрос:

— Никого?

— Никого… — ответила Таня, не отходя от дверей, но уже не всматриваясь в тихую пустоту деревенской улицы, а бесцельно уставя взгляд на какое-то оранжевое пятно, расплывшееся по ближней створке, у самого лица. Наконец она повернулась и, подняв подбородок, неожиданно покраснев, стала глядеть на Костьку.

— Ты что? — спросил он, сбиваясь с голоса.

— Н-ничего…

— А Лизка?

— Что Лизка?

— Она скажет, что мы ушли двое…

— Она не знает, что я сюда пошла, я свернула к Шабаевым, а потом пошла их двором.

Костька не знал, что делать. Он уже в прошлый раз, когда приходили зимой, чувствовал какую-то непонятную стеснительность, если случалось заговаривать или тем более оказываться рядом с Таней, красивой и — в отличие от Лизы — серьезной и немногословной. В этот приход странное знакомое состояние завладело им опять, едва он увидел ее на дворе, и, смертельно уставший, нашел откуда-то силы кивнуть ей и встревоженно улыбнуться. Лиза подумала, что это он ей качнул головой, и помахала рукой, дескать, сейчас придем, но Таня-то чувствовала, на ком остановил он свой растерянный взгляд.

Она тоже не знала, что делать и что говорить, потому что никогда раньше не думала о том, что может вот такое произойти: они с братом — в общем-то дальним, троюродным, одно название братом — смогут оказаться наедине и надо будет искать какие-то особые, отвечающие случаю слова и делать что-то совершенно незнакомое и необыкновенное. Нет, не то: слова и все, что они делают, остались теми же самыми, что были или могли быть, но у них совершенно изменилось значение…

Он решил, что должен начинать разговор первым, и сказал то, что было сказать легче всего:

— Были бы спички…

— Горно зажечь? Замерз?

— Дутье все равно не работает и угля нет, но все равно — хотя бы зажечь, как дедушка: сложить щепки, и — одной спичкой…

— Спичек нету, мы кресалом растапливаем, — дедушка нам труты скрутил, камней насобирал, оставил. Я тоже уже могу кресалом…

— Вот так? — Костька подышал на свои руки и вскользь ударил ладонью по пальцам.

— Ага… — Таня сняла варежки и, сунув их за пазуху, протянула руки — Ну-ка дай… руки свои…

Ее ладони были влажными и горячими, Костьке стало не по себе, когда она вдруг приблизила его ледяные худые пальцы к лицу и, коснувшись губами, стала дышать на них и согревать теплым паром.

— Н-не укуси… — не думая, о чем говорит, произнес он, дрожа, смущаясь все больше и слегка сопротивляясь ее захвату.

— Укушу… — Она и самом деле прикусила острыми зубами кончики пальцев и так держала некоторое время, обдувая жарким дыханием.

Надо было говорить, когда разговариваешь, можно делать все, что хочешь, и не будет непонятно и стыдно, но слова почему-то оставили их обоих. Костька вообще, кажется, забыл их все и тщетно силился вспомнить хоть какое-то, хоть одно-единственное, которое можно произнести и не покраснеть еще больше. А Таня повторяла, словно держалась за соломинку:

— Какие холодные-то…. Какие холодные-то…

Но потом опять произошло что-то непонятное: к нему неожиданно вернулся слух, а к ней речь, какую он понимал. Это случилось, когда у него кончилась сила терпеть невозможную боль — ее губы у своих пальцев, и он снова завладел ими.

— Ты рисуешь сейчас какие-нибудь рисунки? — услышал он из-за спины и снова повернулся к ней. Он не знал, куда деть руки, худые мокрые рукавицы остались в избе. Прежде чем опустить их в карманы, подышал в кулаки, а Таня достала из-за пазухи свои варежки.

— Надевай, мне тепло, сам видишь…

Да, ей было тепло, он сам подумал об этом, вспомнив, что пережил минуту назад. Варежки — из грубой коричневой пряжи — еще хранили тепло ее рук.

— Рисую, но очень мало, бумаги нет совсем.

— А людей умеешь?

— Рисую.

— Как?

— Ну, смотришь и рисуешь.

— А… меня нарисуешь? — Таня хотела сказать: себя — для меня, на память нарисуешь? — но не смогла этого сделать.

— Я же говорю, бумаги нет. Я уже из книжек все чистые листы первые выдрал.

Нет, оно никуда не уходило, это таинственное — сладкое и тревожное — чувство: стоило им встретиться глазами, и оба словно оказывались на концах одной натянутой струны, звон которой одинаково отдавался в перепуганных сердцах. Но они сопротивлялись этой струне.

— Когда будет, попробую…

— А по памяти сможешь?

— Нет… Нет, не смогу… Как же — не видя? Запомнить ведь невозможно — глаз, нос… Рот…

— Я понимаю… А по фотокарточке?

— По ней легче, даже совсем легко. Провести квадраты — и все. Самый простой способ.

— Я тебе дам карточку, хорошо? Только не потеряй. Нам летом всем сделали, только там лицо очень маленькое. — Таня говорила о фотокарточке выпускников Утечинской четырехлетки, на которой она — в новом полосатом платье, с выброшенной на грудь косой — получилась, как честно признавали все ее подруги, самой нарядной и красивой…

Вернувшись с речки, где, с трудом и опаской отыскав прочное место у закраины разводья, она успела-таки выполоскать стирку в еще чистой воде, Ксения зашла в сарай развесить ее и увидела в углу чужой узел.

В хорошую серую скатерть с бахромой были завернуты ношеное женское полупальто с меховым воротником, внутри него в тряпке — круглая буханка хлеба и крепкие, на красной байке, боты. «Ребята…»— подумала вгорячах, но тут же опомнилась и выскочила наружу. Вот — она видела, да не догадалась: у входа четко отпечатан след литой Егоровой галошины — он до сих пор не снимает катанок…

Ксения, положив узел на место и то и дело оглядываясь на него, кое-как развесила белье; не зная, что придумать, снова несколько раз распустила и опять стянула плетеные концы салфетки и с тревогой в сердце, оставив вещи на месте, ушла в дом. Ребята на речке помогали ей уложить стирку на коромысло и остались смотреть, как начинает ломаться лед, Она подумала, не сходить ли ей за ними, и после некоторого колебания начала быстро одеваться. Запирая дверь, долго возилась с замком и, повинуясь смутному чувству, снова завернула в сарай — посмотреть чужие вещи. И тут же охнула, увидев притаившегося сбоку от входа Егора Литкова.

— Егор?!

— Я…

— Как ты здесь?..

— Как же и ты: взошел… Как еще?

— Ты смотрел… Ты смотре-ел за мной…

Сильно потянув ноздрями воздух, Егор, не отвечая, прикрыл плотнее дверь и прикрутил за ручку проволокой.

Рыжая прядь выбилась из-под картуза, его он, перестав возиться с запором, снял и, не найдя сразу, куда повесить, кинул наземь, к стенке, сбросил и плотную, на подкладе, тужурку. Только валенки не сменил он еще с холодного сезона, Ксения глядела на них и пыталась собраться с силой.

— Ты чего делаешь? Ты чего делаешь, как у себя? — Она хотела сказать погромче, но не услышала в своем голосе крепости. — Ты зачем закрутил?

Господи, что это она говорит? Ксения продолжала наблюдать за Литковым и смятенно искала в памяти слова, которые могли бы ей помочь. Но слова были несмелые и какие-то безжизненные, — Егор на них не отзывался и даже, кажется, не слышал. Он разглядел на досках гвоздь и зацепил за него тужурку, за картузом не нагнулся, вытер потные руки о рубаху на груди. Ксения отступила:

— Не подходи!..

Литков шагнул не к ней, а к узлу с вещами, быстро, рывками, будто его подгоняли, раскинул скатертную бахрому и развернул блеснувшее шкуркой воротника пальто:

— Вот…

Потом отставил боты и сверху положил хлеб:

— Вот…

Дрожь в руках и ногах немного унялась, Ксения молча смотрела, как Егор, ползая на коленках, старается не показать свое нетерпение и какую-то неуверенность — она почувствовала ее в отрывистых словах, которые он произносил после каждого короткого вдоха. В этой неуверенности мерцала искорка спасения.

Литков, не вставая с колен, выпрямился, тут же сел, горбатясь, на краешек подстилки и сглотнул:

— Сядь рядом…

— Не начинай сначала, Егор… Бесполезное дело у нас будет.

— Погоди! Ты сядь… — Он подвинулся еще, чтоб своим движением побудить ее тронуться с места. — Давай поговорим.

— Я знаю твой разговор.

— Ничего ты не знаешь. Ты опустись, присядь… Пальцем не дотронусь, пра говорю, вот еще отворочусь, чтоб не думала. — Он ерзанул на месте.

— Я отсюда, все слышу.

— Твою мать… какая ты!.. — Егор, стиснув зубы, замотал головой, но тут же взял себя в руки — Клянуся тебе!.. Рази я затем пришел? Окромя тебя, что, никого нету на свете? Бабы куда ли делись? Никуда, я те говорю… Счас за это, — он кивнул на хлеб, — любая сама придет, и все что хочешь…

— Да, да… — Ксения, теребя пуговицу на груди, согласно опустила голову и вдруг села, опершись на руку, подогнув набок ноги. Бедром она прищемила самый маленький уголок короткого пальто, и Литков подался еще дальше на край, освобождая ей почти все место.

— Это тебе… Как раз, думаю, подойдет, — сказал он чуть потвердевшим голосом, его укрепила повернувшаяся, как он понял, в его сторону обстановка.

— Не выдумывай, Егор. Как можно это все делать?.. Это не мое, и не надо мне, и я тебя прошу: мы спокойно поговорим и давай спокойно разойдемся… Я тебе все верну: и за ливер, и за хлеб… Этот не возьму, нет, не могу я… А за то за все рассчитаюсь и спасибо скажу…

Ксения старалась не задеть в себе и не поддаться злости и чувству отвращения к Литкову, которого всегда считала мелким бесстыжим пустозвоном и пьяницей, не имевшим ничего за душой и не пользовавшимся ни малейшим доверием и уважением со стороны. Конечно, он сейчас изменился, будто бы чем обмыли, но это его обмывание словно дало всплыть чему-то еще более дурному и страшному. Тень колебания вызвал в ней только его отчаянный, не похоже на него, несмелый или же нерешительный голос, она поняла его так, что и вправду всерьез приглянулась ему. Это ее и успокоило, и позволило примоститься на полу, чтобы договорить и окончательно дать понять безотвязному ухажеру, что ее натура просто не имеет потребных ему возможностей, что она никогда не будет в силах переступить через самое себя.

Она развернулась, обхватила руками ноги и будто убрала шторку с огня, ничуть ни на секунду не угасавшего в груди Егора. Этот огонь уже высушил ему горло и бегал змеей по ребрам, подбираясь к последнему запасу терпения и здравомыслия. Он видел, как шевелятся равнодушные губы Ксении, но почти не слышал слов, думая о том, что никогда еще ни одна баба не сидела перед ним вот так мягко и складно — и тогда, когда минуту назад опустилась на руку, чуть перевившись в поясе, и вот сейчас, закрыв подбородком колени и обхватив снизу, прижимая подол, сильные ноги… В нем вроде бы боролись два чувства: одно далекое, неясное, навеваемое словами Ксении, зовущее его к испытанию и выдержке, другое очевидное, желанное как воздух, тяжелое и торопливое. Эти чувства были несоразмерны: вот уже слова совсем отдалились, перестали пробиваться сквозь тяжелые волны иной силы — темной и властной…

— Егор, ты что?! — Ксения обернулась на хриплый стон Литкова и тут же хотела вскочить на ноги, но не успела даже выпрямить их: с размаху, подламывая руки, он навалился на нее и стал терзать одежду.

Она отбивалась молча, понимая, что ни мольбой, ни угрозами — да и чем она могла грозить? — его не остановишь. Потом все-таки не стерпела, выдохнула несколько всхлипов:

— Стервец!.. Ой!.. Ничего не добьешься… Умру лучше, умру!.. Господи!..

Почувствовав, что изнемогает, она задышала в налитую тупой решительностью потную шею:

— Ну, пос-стой!.. Ну, ладно… Но только не счас… Счас ребята придут… А ключа у них нет… Пойдут сюда… Ну, сам посуди! — Она замерла. — Егор, миленький, не счас!..

Какое-то сомнение отозвалось в остервенелом движении Егоровых рук: судорожно дрогнув в последний раз, они остановились. Быстрое сердце тяжело било сверху, ему отчаянно отвечало Ксеньино. Ксения напрягла слух, забиваемый гулкими ударами в висках, услышала быстрое шарканье ног…

— Ангелочки мои, хранители!.. — неслышно прошевелила она губами.

Шорох шагов и голоса заставили Литкова выпрямить в упоре локти, он прислушался, скверно выругался и, опять расслабившись, уткнулся ей ртом в мочку уха и прохрипел:

— Ты мне… завтра же… д-должок вернешь… Тут же вот… твою мать!..

Ребята видели, как он, не особо хоронясь, выходил из сарая, как говорил что-то матери злыми губами и указывал на дверь, а она еле заметно кивала, стараясь заслонить его от их взглядов. Однако ни Костька, ни тем более Вовка ни о чем не спросили ее, и ей пришлось заговорить первой.

— Литков принес, в долг дает… — положила она буханку на стол.

— А отдавать будем? — Это справился Костька, и она сразу стала искать в его тоне скрытую догадку: может, этот гостинец без отдачи? И поторопилась ответить:

— Ну, а как ты думал? Спрашивает…

— Чем?

Ах, поганец! Ксения задержала руку, готовую тронуть саднящее колено, сбитое во время борьбы с Егором, и запереживала, что не успела поглядеться в зеркало: и на лице могли быть царапины. Как это он может спрашивать — чем? Чем брато, тем и возвернется. А чем же еще? Как он может это понимать, сопляк! Молоко еще на губах… О чем они тут, поганцы, болтали, пока она приходила в себя и расходилась с Литковым, что еще удумали, дурачье?..

Мучаясь от унижения и позора, Ксения в душе корила детей, но вместе с тем искала у них участия и оправдания своей незаслуженной вины. Она отрезала им по скибке хлеба — воду в кружках они приготовили себе сами — и ушла в зал кормить дочку.

Лена сидела в качалке среди старых игрушек, а увидев мать, сразу обиженно захныкала и выпрямилась на четвереньки. Ее мягкий, но требовательный рот захватил грудь, Ксения напряглась. Она склонилась над чистым, уже обретшим заметную смуглость лицом дочери и почувствовала, что сейчас уронит на него слезы, — они закапают с похолодевших век и разобьются об это сладкое, родное до последней кровиночки лицо — как о собственное сердце, вынутое из нее и оказавшееся в ее теряющих силу руках…

Но слезы задержались, взгляд остановился на груди, в которую вцепилась кукольная рука с расходящимися пальцами… На белой, почти не знавшей открытого света коже виднелся небольшой кровоподтек. Ксения вспомнила, что хотела поглядеть на себя в зеркало, и обернулась к нему, висевшему над возвращенным на место комодом, но вставать не стала, решила сделать это после кормления.

Тронула синяк пальцами, слегка потерла… Веки опять ощутили прохладное дуновение: загустели, запросились на волю слезы…

…Давно ли было: вот так же дрожали ее пальцы на груди, когда после их первой ночи с Николаем, дождавшись его ухода, она выгнулась перед зеркалом, чтобы смело оглядеть себя такую, какой стала, и в крайнем изумлении обнаружила на ней следы его целований — многие, пугающие… Отвечать на его неистовство или хотя бы терпеть его в первые минуты соединения казалось ей стыдным, она не чувствовала в себе той страсти, которая виделась за каждым его словом и жестом, но она терпела и, как могла, отвечала его ласкам, считая, что так и нужно делать, если она стала его женой. И не сразу проснулось в ней это ощущение мучительной радости, к которому Николай, неожиданно приведя однажды, влек и влек ее в минуты любовного полета, как к единственному и последнему глотку безумного счастья.

Никакие другие губы, кроме губ мужа, не касались ее лица и тела, близость с другими была непредставляема, как непредставляемы чужие глаза на своем лице или острая боль в совершенно здоровом теле.

Конечно, она слышала о случаях такого рода, как измена, ревность и семейные разрывы, случалось, была свидетелем бессмысленных, унижающих и оскверняющих душу скандалов и полных замирений после них, но вроде как не верила в истинность этого, потому что оно было вне ее представлений о жизни.

Ее сопротивление Литкову вызывал не только возможный позор измены мужу, но и крайнее, безотчетное сопротивление души, преодолеть которое значило лишить себя самой главной жизненной основы. Однако она чувствовала и то, что он от нее теперь не отступится.

Среди ночи всех разбудил громкий стук в ставню. Ксения торопливо натянула юбку, стук повторился — такой же резкий, требовательный.

— Ауфмахен!

— Господи, облава!.. — На ходу застегивая кофту, она крикнула ребятам, чтобы снова легли, выскочила в сени и выдернула прижимной брус из гнезд, — дверь тут же распахнулась. Посвечивая фонариками, в дом протопали трое патрульных с оружием, кто-то еще остался у входа. Громко переговариваясь, немцы осветили и осмотрели зал, глухую каморку, прошли в запечье и прогладили фонарным лучом ребят, съежившихся под вытертым одеялом, светлый круг пробежал и под койкой.

— Гибтс фремден?

Ксения поняла интонацию как приказание ответить.

— Своя семья — и всё, и больше никого, — сказала она, оборачиваясь к выходу в кухню и как бы приглашая обойти все, что еще не осмотрено.

В кухне впереди идущий солдат остановился перед погребной крышкой и ковырнул ногой подъемное кольцо:

— Ауф!

— Ага, поднять… — Ксения открыла лаз.

Немец опустился на колени и всунулся головой в подпол, рука с фонарем скрылась в глубине.

— Гроссер келлер! — донеслось оттуда.

После небольшой паузы солдат поднялся и буркнул:

— Нур мойзе…

— Да, да— кивнула на всякий случай Ксения.

В комнате плакала Лена — свет фонарей и голоса разбудили ее, — немцы не обращали на нее никакого внимания. Но вот они ушли, застучали в окна соседнего дома.

Костька с Вовкой засыпали, укрывшись с головой, так легче было согреваться, для тепла же мать бросала им на ноги и какую-нибудь лишнюю одежку. Сблизив лица, было удобнее и разговаривать. Часов в их распоряжении не было — Нюрочкины ходики, с прибавленным весом на гирьке, тикали в материнской комнате, не было и света, и никому не было известно, когда они, сморенные долгими разговорами, забывались в хрупких снах, уносящих в золотое прошлое…

…Безбилетное сидение в ногах у зрителей первого ряда на киноплощадке и радостные всхлипы в самых острых, до последнего слова знакомых местах картины; отчаянный визг девчонок при ловко подстроенных завалах санок на Сергиевской горке; тревожный восторг в первую минуту власти над вечно пугающей водой, когда вдруг почувствовал, что дно реки ушло из-под ног, но какая-то скрытая в тебе, до этих пор неведомая сила, одолевая страх и неверие, держит и даже движет тебя, послушная твоей собственной воле; общее натирание «под негров» камышовым илом и недолгое, до высыхания стягивающей корки, лежание на мелком, смешанном с пылью песке, а затем — по команде самого нетерпеливого, под дикие крики и брызги разбега — ныряние в освежающее лоно реки…

Все это и многое, многое еще, что мерцало звездами в памяти и воскрешалось легко, как дыхание, было в прошлом. Воспоминание о нем никогда не угнетало, как это часто бывает у взрослых, и было неисчерпаемым и всегда доступным тайником далекой радости.

…Шаги и голоса группового патруля затихли в проулке, ребята перестали прислушиваться и, успокоившись, подтолкнули под бока и макушки обметанные кромки одеяла, надо было копить тепло.

— Кого ищут, ты думаешь? — спросил Костька. Шепот его заглушал все окружавшие и жившие внутри укрытия шумы и звуки.

— Кого найдут. — Вовка думал о чем-то другом, потому и ответил неопределенно.

— А знаешь, что сейчас по всему городу облавы делают?

— Ну?

— Этих ищут, кто немца в люк затолкнул…

В сточном люке у трамвайного депо немцы нашли труп своего солдата. Как всегда в таких случаях, они захватили десять оказавшихся поблизости от этого места жителей и прохожих и через два дня, после объявления по радио, расстреляли их у стены Госбанка. Глухая стена этого старого кирпичного здания, служившего казнохранилищем и до революции, выдержала не одну такую казнь.

Ходили слухи, что новое убийство солдата — дело рук партизан и подпольщиков, скрытно действующих в городе и окружающих деревнях. Их существование подтверждалось и в листовках, обнаруженных в некотором количестве на улицах, во дворах домов и даже на крышах: они, очевидно, были сброшены с самолета.

Костька с Вовкой не видели расстрела, о нем рассказал Ленчик Стебаков, обежавший всех знакомых по школе ребят и сообщивший, что среди убитых на площади заложников была и Марина Васильевна, воспитательница Городковского детсада. Мать и тут поплакала, порассуждала сквозь слезы, кто из детей и с кем мог остаться у Марины Васильевны.

— …Не найдут. — Вовка даже потряс натуго укрытой головой.

— Почему думаешь?

— А ты почему думаешь, что найдут?

— Я говорю: могут. По следам могут. Собаку пустят, это в сто раз легче. Потом допрашивать начнут…

— Кого? По каким следам? Что думаешь, они дураки — те, что немца под люк скинули? Если даже кого и поймают, про остальных не скажет.

— Да?

— Ни за что… У них клятва.

— Кровью?

— Конечно. До последней капли. На смерть.

Костька напряг коленки, в которых грел, сжимая, руки, сказал, глотая слюну:

— Я бы тоже ни за что не сказал, н-ни за что.

— Я бы сразу как-нибудь убился, чтоб не пытали. — Вовка так коротко и резко шмыгнул носом, что Костька и спрашивать его больше ни о чем не стал.

Как это делалось и до войны, лед у железнодорожного и городского мостов был взорван за несколько дней до начала подвижки. Однако, в отличие от прошлых лет, взрывы прозвучали не очень слышно и не вызвали того волнения и радостного беспокойства, которое всегда пробуждали у ребят, с каждым днем все гуще скапливавшихся у набережных парапетов и оживавших сходах к воде.

Зрелище ледокола вблизи Рабочего Городка было особенно сильным: старый монастырь в свое время прилепился к городу на скалистом выступе крутого берега реки, розово-красные кирпичные стены с ее стороны шли частью по границе слоистых известняковых обрывов. Берег со временем размывался дождевыми ручьями, сбегавшими к реке, осыпались и утаптывались спуски к ней, по которым обитатели соседней округи ходили за водой для стирки.

В большие разливы ближние улочки низкого противоположного берега заливала полая вода. С монастырского холма было хорошо видно, как захваченные врасплох жильцы затопленных мест собирались на крышах, втаскивали на них матрасы, подушки, одежду, как они передвигались от дома к дому на низких лодках — и делали все это, как казалось, спокойно, молча. А может быть, просто оттуда не долетали голоса..

Иногда это повторялось два-три года кряду, люди бедствовали на чердаках и крышах, вылавливали из воды плавающие вещи, но спадала вода, подсыхали улицы и огороды, и они — на вид без горя и печали — снова возвращались к своей обычной жизни… Для жителей других районов все это выглядело чудным и непонятным.

Егор Литков любил ледоход. До войны, когда жилось вольней, всегда караулил его начало, в этот день обязательно напивался и слонялся, задирая зевак, по берегу, слушая шорох льдин и всплески воды при их разломах. Иногда вскакивал на какую-нибудь льдину и, пьяно отмахиваясь от тех, кто пытался его остановить, приседал, пританцовывал на ней, махая руками забеспокоившимся свидетелям его ухарства. Инстинкт самосохранения срабатывал в нем четко: едва намечалась опасность серьезного отрыва от берега, Егор — пьян не пьян — вовремя успевал прыгнуть обратно, и дело в худшем случае обходилось мокрыми ногами да подтруниванием разочарованных зевак.

В этот раз Литков заявился на реке в сопровождении сильно прибавившей в росте дочери. Он был навеселе и ухмылялся, обминая нетвердыми шагами узкую полоску песчаного прибрежья. В руках редких людей, стоявших поодаль, — и на горе, и на тропках — виднелись пучки лозы с мохнатыми почками — подошло вербное воскресенье.

Мыслями Егор был не здесь, у вздувшейся, переполненной мутной силою реки, а в стыдливых горячих объятиях сломленной наконец и на все согласившейся соседки, — какой представлялась она его лихорадочному воображению. Влечение к ней было новым, едва ли испытанным ранее ощущением, непохожим на все, что было у него с женщинами, по его вкусу и натуре — грубыми, где надо понятливыми и легкодоступными.

К ледоходу, ни на секунду не забывая о предстоящей встрече с вроде бы все понявшей и покорившейся Ксенией, Егор поспешил по старой памяти: посмотреть, как уносит река на пороге обновления лед и снег, пену и мусор — следы уходящей в прошлое жизни, как ломаются в тесноте наплыва широкие и тяжелые, но беспомощные в могучем потоке льдины и шумит, расталкивая берега, живая, переполненная буйной силой, непостижимое чудо — река.

Новая сила разлилась и по жилам Егора — он это чувствовал, втягивая раздутыми ноздрями сырой прохладный воздух, возбужденно оглядывая шевелящийся простор изломанного ледового поля. Он прошел вверх по течению — напирало оттуда — и впереди, в считанных метрах от берега, на протаявшей грязной льдине заметил какое-то сооружение из бревен и досок, в виде плота, с деревянной избушкой посередине. Лед двигался медленно, крохотная избушка была похожа на караульную будку, в которой прячутся от непогоды сторожа.

Литков приостановился и долго, не отрывая глаз, смотрел на плот, словно ожидая, когда же раскроется дверь и из домика выйдет его обитатель. Потом приблизился к воде — галоши позволили сделать это без боязни, — шагнул назад, потоптался в нерешительности и кликнул отставшую дочь:

— Вальк, поди-ка!..

Та подбежала.

— Чего?

— Слышь-ка, сбегай домой за веревкой…

Проследив за отцовым взглядом, дочь быстро сообразила, в чем дело, спросила только быстро:

— В коридоре?

— Ага, на гвозде в углу — Литков, задержав ее жестом руки, прикинул расстояние до плота. — И это, вожжу еще возьми — в чулане, увидишь.

Валька мотнула головой и побежала к своей тропинке.

— И топор! — успел крикнуть Литков. — Да живей!..

Дочь бежала и на ходу понимающе кивала и махала рукой.

Вернулась она вместе с матерью, далеко обогнав ее на спуске. Литков в нетерпении выхватил у нее топор и два мотка веревки и стал торопливо разматывать их и растаскивать по берегу. Плот с избушкой уже успел переместиться к мыску напротив часовни — башенки в монастырской стене с шатровой крышей, тоже кирпичной, где до войны продавали пиво и папиросы. Егор, поглядывая на плот и вместе с ним медленно двигаясь по берегу, делал свое дело: связал веревки, к одному концу примотал топор, другой кинул подоспевшей жене. Крикнул торопясь:

— Держи тут!.. Вальк, и ты!.. Счас мы его заарканим, едрена-вошь!..

Личиха накинула на локоть пару петель и отозвалась:

— Егор, ты гляди! Веревка — веревкой…

— Куфайку на!.. — перебил ее Литков и, кинув у ног топор, быстро сбросил стеганку.

Он прыгнул на крайнюю льдину смело, нижняя сторона ее скреблась по дну, так же, без раздумий, перебрался на вторую, затем на следующую. Одна из льдин боком просела под ним, и Егор, шарахнувшись на другую сторону, тут же перескочил на соседнюю, рядом по ходу, оказавшуюся устойчивой и надежной. Тут он впервые огляделся. Башенка в ограде заметно отдалилась, плот — и Егор на одной с ним линии — проплывали мимо угловой разрушенной часовни, от которой начиналась стена со Средними воротами. Льдины были стиснуты плотно, но двигались свободно, не напирая друг на друга. На соседней Егор увидел еще хороший по виду черенок от лопаты, мелькнула мысль подобрать его, но он отогнал ее, потянул, хлестнув всей петлей, на себя веревку и быстрыми короткими шагами двинулся дальше.

— Его-ор! — крикнула сзади жена, медленно — согласно движению избушки — переступавшая по кромке берега. Она хотела предупредить, что остается мало веревки, но Егор, поняв ее, не обернулся: до плота было ближе.

Он уже со стороны прикинул, как и за что надо будет привязать вожжу, чтобы плот — на вид прочный, из свежих бревен, сплоченных скобами, — было удобнее подтягивать к берегу. Да, сейчас он закрепит конец, тем же мака-ром быстренько вернется на берег, и все вместе — еще кто пособит, найдутся! — они, не ослабляя натяга, будут подтаскивать его вместе со льдиной к земле, — где-нибудь да причалят: за мысом река шире, там больше чистой воды. Два раза сердце Егора екало, когда он, едва тронув толчковой ногой зыбкую опору, преодолевал мелкие, оседавшие под его тяжестью льдины. Третьей такой была — последняя перед крепкой утоптанной площадкой, на которой впаянно замер плот.

На ходу прицелившись к ней, положив оттолкнуться на середине, чтобы отдача сработала полней, Егор в последний момент испугался, что оскользнется на гладком вздутии в центре, и решил перебежать льдину двумя быстрыми переступами. От секундного страха сбился шаг, словно тело увязло в невидимой преграде, и ступить на скорости на льдину не удалось: нога тяжко ударила в ее край. Льдина плавно, но быстро и неудержимо пошла боком в воду, Литков упал на четвереньки и, обдирая ногти, заскреб пальцами по шершавой поверхности. Льдина погрузилась наполовину, встала торчком, Егор вскинулся и захватился руками за ее размокший край; взбивая воду тяжелыми ногами, хотел снова вернуть ее в прежнее положение, но утягиваемые течением, бившие в подводную часть ноги сделали обратное: льдина, освободившаяся от груза — Литков отпустил её и осел в воду, — выползла, как поплавок, вверх и опрокинулась, скрыв под собою рыжую голову…

Над рекой разнесся вопль Личихи. Какое-то время, крича и стеная, она ждала, что вот-вот, через эту или следующую секунду, в щели между льдинами покажется мужнина голова и он выползет на лед, не выпуская из рук веревки. Несколько раз она вроде бы видела его руку, даже, кажется, с топором, поднятую надо льдом, но смахивала мутную слезу — и туман расходился… И тогда она закричала во всю силу. К ним с дочерью уже подбежали какие-то люди, ухватились за веревку, кто-то, пытаясь держаться за нее, выскочил на ближайшую льдину…

— Тяните, тяните! — кричал кто-то сверху. — Ему же льдину не поддеть!..

Связка поднялась над плывущим полем, напряглась, как струна, человек на льду, не рискуя идти дальше, тоже прилагал усилия — перебирая руками тугое витье.

— Зацепился, наверно, а?.. — обернулся он к берегу.

Никто не успел ответить: пружинисто гуднула и тут же ослабла веревка, из-под льдины, накрывшей Литкова, пулей вылетел и, описав дугу, звонко шлепнулся на небольшую оголенную льдину привязанный к концу топор — как последний Егоров знак. Личиха взвыла, как на пытке.

Плот с избушкой выносило к плесу, где река текла свободней и спокойней, льдины шли, постепенно отстраняясь друг от друга, и смельчака, рискнувшего бы добраться до льдины, под которой исчез Егор, не нашлось.

16

— Вон уж сколько ему прошло, — сказала Ксения Нюрочке. — Все хочу в церкву сходить. Как словно грех какой…

— Уберег тебя господь…

— Не говори. А все равно жалко, человек все же.

— Видишь, что говоришь… Жалко! Он тебя очень даже пожалел… Ага. Чуть не как тех, кого в евреи по его слову записывали да угоняли… Ага. А он возы себе грузил… А с тебя одно было взять…

— Так-то оно так…

— Именно что так. А по мне, таким вообще жизни б не давать или упрятывать от людей. Наши вернутся, им таким все равно крышка, за все ответят. Уж умел разбойничать, умей ответ держать. Вот так. Жизнь такая теперь, Ксюш, война.

— Ты говоришь, наши вернутся… Я уже и представить не могу. Вспоминаю, вспоминаю, а все не верится, что раньше было.

— А куда денутся? Когда-то будет конец.

— Вернутся, да если не те?..

— Как не те? А кто же? Ты про Федора с Николаем?

Ксения кивнула, отошла от стола, на котором Нюрочка творила из прошлогодней, смерзшей в поле картошки гущу для тошнотиков. Обе семьи держались на этих оладьях все последнее время. Ходили за картошкой в Укромы, где Дуся с девчонками, ковыряясь в грязи на неубранном с осени колхозном поле, копила для них запас.

Самой Дусе подруги приносили в родственную оплату что могли: сольцы с базара, ниток, однажды обрадовали безрукавной кофтой по старой моде. Дуся, чего говорить, жила получше, ей и дед Кирилл помогал со своего промысла. И с ним свиделась-таки раз Ксения. Опять с Костькой собралась, отпустил Вовка; вконец измученные, дотащились в самую распутицу до деревни и перехватили старого, который изредка стал уже наведываться в дом. Костька не выдержал: уж как приустал, а подошел, за шею деда обхватил, и тот тоже руки разнес, бородой щеку ему обтер — прижался. Глаз его до сих пор не выправился — так с краснотой и остался, но зрения часть все же сохранил, слава богу. В кузню дед не ходил и в этот раз не пошел, а Костьку благословил: они с Таней сходили туда, побыли немного, принесли на варежке для показа обтертую ржавчину с наковальни, — для лишнего расстройства деду, как оказалось. За пазухой у Тани переложенная кусками твердой обложки лежала ее фотокарточка и с нею — такой же величины — рисунок на зеленоватой бумаге: увеличенное, но точь-в-точь такое же лицо ее, как и на снимке…

— Про них, что ли? — повторила вопрос Нюрочка о мужьях.

— А про кого же еще? — Ксения вгляделась в нее, будто могла ожидать самого верного ответа.

— Ездют, ездют, Ксюша, как миленькие ездют, живые и здоровые, и нас поминают, и детвору всю. Они ж на железке, на паровозах своих, от фронта у них бронь, ездют по тылу, водют эшелоны с войсками и всяким снаряжением, может, вакуировать продолжают где, а может, наоборот, — назад уже везут кого… А что ты думаешь? Что мы знаем?

— Да, да… — Ксения обхватила за плечи, уставила взгляд в одну точку. — Знаешь, Нюр, я вот иногда ночью лежу, детей не слышно, лежу и глаз не закрою… часы тикают-тикают, сто раз со счета собьюсь — считаю, а сон не идет…

— Господи, а у меня?

— Постой, я не об том… Вот лежу и вот вспоминаю, что это я все об нем думаю, об Николае, и сон-то потому нейдет. Веришь ли, так захочу, так захочу его — все жилочки мои натянутся и загорятся… Что вот закрою глаза еще тверже и руку боюсь протянуть — он рядом…

— Ум у тебя такой… Терзаешь себя только…

— Терзаю!.. А все равно радость…

— А эти-то зашевелились, а? — Нюрочка перестала смотреть на товарку. — Хозейва-то?

Ксения кивнула:

— Да, да…

— А как марши-то играли в именины Гитлера? Листовки, книжки… Где и бумаги столько взяли… — Нюрочка наклонилась к окошку — заметила что-то на улице. — Мои-то клиенты на фронте, да. Сами говорили. Я моргаю: туда, дескать, где пуф-пуф? Туда едете? «Я, я, — кивают, — пуф-пуф!..» А куда же!.. А рожи-то кислы-и!.. Как после клюквы. Ясно дело… — Она опять поглядела в окно. — А че ребята-то разбегались?..

Тут только они услышали гул на дворе и заторопились выйти, узнать, в чем дело. Ребята уже забрались на сарай, Костька и матери махал рукой — лезь, мол, помогу, но она с Нюрочкой осталась стоять внизу, закрыла глаза от солнца…

В синем, с редкими облаками небе кружилось несколько самолетов, Высота была средней, их было хорошо видно, и было слышно, как то и дело взвывают в натуре моторы, будто летчики то сбавляют ход, то стараются обогнать друг друга. Сердце зашлось от высокой красивой игры в ясном воздухе, прогретом золотым сиянием полуденного солнца. Где были глаза, что не видели такой красоты! — был первый толчок неясного чувства в замершую грудь. Но другой толчок — резче и острее, короткой вспышкой возвращенной памяти, — сразу обдал холодом и страхом: оттуда, из прозрачной синевы, донеслось несколько частых, коротких очередей…

— Сынок, чьи? — крикнула Ксения.

— Наши! Вон! — Костька сразу же вытянул вверх руку с острым пальцем. — Вон пошел!..

Нюрочка потянула ее за руку, попятилась от сарая, чтобы не мешала крыша, а сын заколотил рукой по коленке и стал звать:

— Мам, лезь сюда!.. Лезь сюда!..

Да ведь пока влезешь, господи!.. Она обратила глаза к небу, увидела, как блеснуло крыло у какого-то самолета, и не выдержала: оставила Нюрочку, подтянув юбку, начала карабкаться по ветхой двери наверх. Четыре руки вынесли ее на шаткую кровлю, и, ухватившись за чье-то плечо, она опять глянула на небо. Через какое-то время различила: куцый зеленоватый самолетик, падая на одно крыло, заворачивал к земле, будто убегал к ней, а над ним — один за другим — гулко прошли два других, потоньше по форме. Дергая за рукав и крича, тыча пальцем в каждый след, ребята объяснили, где в небе кто, и она застыла, уцепившись рукой за высохшую доску карниза.

— Наш? Подбитый?! — успела лишь спросить у ребят про падающий ястребок.

Однако ястребок не был подбит: пока Ксения говорила, он вдруг загудел сильнее, выправился и, задрав нос, опять круто пошел туда, откуда его только что едва не спихнули два узкотелых истребителя с крестами на боку. Всякий раз, как с высоты, от самых облаков, долетал отрывистый треск очередей, Ксения вздрагивала и ждала, что какой-то из самолетов вспыхнет и взорвется. Но они гудели, уходили к облакам, опять появлялись чуть подальше от прежнего места, и сердце уже готово было отпустить, каким-то осторожным намеком его уже тронуло тепло надежды.

— Уйдут, уйдут!.. — затопал Вовка по тесовому настилу, и тряска отдалась по всей крыше.

— Подожди… Подожди, Вов!.. — Ксения говорила, не отнимая сжатого кулака от губ.

А самолеты снова вернулись, будто кто-то не выпускал их на невидимой границе; надрывая моторы, чертили дуги, взмывали один за другим, словно путая свои и чужие. И все так же отрывисто, зловеще потрескивали очереди.

Ксения не могла сказать, как произошло это и почему вдруг один из кургузых ястребков перестал метаться между белыми тучами и полетел ровно и тихо, как будто у него остановился мотор. Она и поняла-то это лишь тогда, когда он уже заметно снизился и быстро приближался, вырастал на глазах.

«Господи, господи!..» — Ксения пригнула голову — ей показалось, что летчик может не рассчитать и даст машине полный ход с опозданием и она не успеет, взревев, снова пойти в высоту. Она увидела, что винт самолета крутится, за его круговым размывом угадала кабину и голову летчика… И в тот же момент с ужасным свистом и шипением, едва не зацепив столбы и трубы соседних домов, самолет пронесся над их проулком и, срезав крышу угловой избы на Пятницкой, упал в огородах. Не было ни взрыва, ни огня: после грохота падения кверху вознеслась только волна летучего праха.

Через Грязные ворота к разбитой избе побежал кто-то из городковских, откуда-то выполз грузовик с солдатами в кузове. Немцы в машине громко переговаривались и, подскакивая на ухабах, держась за высокие борта, не отводили глаз от далекого неба, откуда все глуше и реже доносились короткие потрескивания выстрелов.

— Один все-таки ушел!.. Все-таки ушел!..

Голоса ребят отзывались той же болью, что захватила и сердце Ксении, она переступила нетвердыми ногами, поглядела вниз на кричавшую что-то Нюрочку. Услыхала наконец:

— Упал, а, Ксень? Упал?!

Спрашивала, будто не видала и не слыхала ничего.

— Упал…

Ребята скатились с крыши и пустились к пролому в ограде, помчались за всеми глядеть обломки и что осталось от человека. А ей было не под силу, хотя душа и рвалась удостовериться: господи, а может, чудо? а вдруг жив?.. Успела лишь крикнуть вдогонку:

— Не суйтеся! Не лезьте там!..

И Нюрочка что-то прокричала своим девчонкам, они тоже схватились бежать вслед за всеми.

А ребята летели на крыльях надежды.

Костька еще на крыше выпалил:

— А если это Гаврутов, дядя Игорь?..

Вовка сразу даже слов не нашел, чтоб ответить, но с ним тут тоже вроде что-то произошло: он побледнел и впился глазами в атакуемый «мессером» ястребок.

Теперь, на бегу, каждым словом, даже вроде бы отрицавшим эту и без того кажущуюся невероятной вещь, они прибавляли огня сомнению и нетерпению узнать, кто разбился в самолете.

— Или дядя Коля Недоманский, а?

— Дядя Коля?!!

— А чего? Они же знают город, они тут летали… Они могли как разведчики…

— Может, сразу двое?

— А что ты думаешь…

— Ведущий и ведомый?

— Ну. Один другого и прикрывал. Ты видел, как второй все время старался уйти выше?

— Ага…

— Сверху потому что все видно.

— Может, у них патроны кончились?..

— Скорей всего. А то бы они им дали!..

За домом с обрезанными стропилами, в конце усадебного огорода, они увидели перевернутый самолет — от него веяло теплым масляным испарением. Что-то похрустывало еще внутри его изломанного тела… На смятом крыле, кровным криком надрывая сердце, остывала живая красная звезда…

Немцы, очевидно опасаясь взрыва, пока не подходили к самолету, оглядывали его со стороны, в том, что летчик погиб, сомнений не было. Сбежавшихся людей близко не подпускали. Однако чуть позже солдаты подали им знак подойти и с их помощью извлекли из. кабины тело пилота. Найденное при нем оружие, планшет и документы, лежавшие в нагрудном кармане комбинезона, забрали с собой, останки разрешили захоронить.

Лицо летчика было разбито до такой степени, что никаких черт его определить было невозможно. Кто-то из женщин, копавших ему могилу за тополиной аллейкой в конце улицы, завел было речь об имени: надо, дескать, было попросить у немцев документы да прочитать, откуда этот лейтенант и как его при жизни звали, но было уже поздно, — машина с ними давно уехала. На поперечине креста укрепили кусок блестящей обшивки с крыла и так и написали: «Неизвестный лейтенант».

Обо всем надо было немедля сообщить Вальке Гаврутову, никак не намекая, конечно, пока на отца. Если догадается сам, тогда другое дело: можно будет рассказать и про то, что им пришло в голову об этом летчике.

Мать отпускала кого-нибудь одного: нужно было носить воду для стирки. И на речку — все равно в доме имелось только два ведра — отправился Вовка, после воды он должен был тоже прийти на Новосильскую.

Через Семинарку было не пройти: в здании техникума теперь располагался военный госпиталь, — и Костька, поглядывая на гуляющих по саду раненых, обошел ее по обрыву, около зараставшей бурьяном стены. В конце Овражной улицы, где она подходила к Новосильской, увидел группу ребят, играющих в пристенок.

В очерченном на земле круге валялось несколько монет — кон. Играющие, по очереди ударяя монетой по забору, старались, чтоб она упала поближе к лежавшим в кону. Если от нее до ближайшей монеты можно было дотянуться растянутыми пальцами, монета забиралась, в ином случае удар об стенку выходил пустым. Если монета вообще не попадала в круг — выставлялась новая ставка, а если, шлепаясь в кон, накрывала какую-нибудь в круге, дополнительно к ней меткач забирал из кона точно такую же.

Пристенок была игра и Костьки с Вовкой, так же, как и алямс, где кон ставился стопкой на черте в десяти шагах от той, откуда метали битку, рука определялась по вольной перекличке, и битку кидали так, чтобы попасть на черту или как можно ближе к ней. Самый меткий бил по кону первым — выигранной считалась каждая монета, перевернутая на «орла», если ставка была по пятаку, гривенник перевертывался дважды. Опытные мастера при первой руке опрокидывали весь столбик крупного кона одним легким ударом…

Своя битка, тяжелый пятак с вензелем Петровской поры, — их было немало у городковских ребят — имелась и у Костьки и сейчас оттягивала штопаный карман. Но ему было не до игры, до гаврутовского дома оставались считанные метры, и он, улавливая ухом знакомое звеньканье, решил пройти мимо, даже особо не оглядываясь, тем более что некоторые из игравших — он кинул короткий взгляд на компанию — были совсем не знакомы. Правда, кто-то из них, оборотив к нему голову, долго провожал его вспоминающим взглядом — он видел это боковым зрением, но не изменил шага.

Но вдруг сзади послышался торопливый, вполголоса, разговор, какая-то сила слегка толкнула в спину — прибавь ходу, но ноги не слушались. Костька обернулся лишь тогда, когда услышал, что его догоняют. Быстро отступив к краю тротуара, не успев сделать и первого глотка надежды, что бежать могут и не за ним, он тут же увидел, что это не так. Опережая всех, к нему подбежал худой, остроносый пацан со взрослыми глазами, носом, ухмылкой. У него все было взрослое: лицо, одежда, даже голос, несильный и хриплый, хотя — в каких-то нотах — и мальчишеский. Это Костька видел у блатных — таких, как братья Кожины у них в Городке, как урки с бегающими глазами на городском базаре, приводящие в беспокойство всех, рядом с кем — случайно, нет ли — оказывались…

Подбежавший был знаком, определенно знаком, Костька даже почувствовал отравный осадок, взболтнувшийся в душе как воспоминание об этом остроносом лице и сиплом голосе. Первые слова его не дошли до сознания — понять их мешало лихорадочное напряжение памяти: где и когда сталкивались? И тут же пришло мгновенное и полное прояснение…

— Ну, падла, встреча!..

Малый, дважды повторив эти слова, даже покачал головой, выражая свою совершенную радость. Он изменился, конечно, с тех пор, как Ленчик бил его у вокзалами одет был лучше, видно, приспособился к жизни. И было видно, как ликовал, даже цокал языком от удовольствия.

— А где же монгол? — спросил он, смеясь и оглядываясь, имея, очевидно, в виду Ленчика. — Где он… — сиплый так грязно и длинно выругался, что его товарищи долго не могли остановить смеха.

Деваться было некуда, и Костька, не успев подумать, зачем он это делает, от какого-то отчаяния и еще не убитого в сердце сопротивления, полуобернувшись к хорошо видному уже дому Гаврутовых, крикнул:

— Валька-а-а!

Те, что окружили его, без особого страха повернули головы в ту сторону, куда он кричал: улица была пуста. А старый знакомый сразу же полез в карман и просипел:

— Еще вякнешь, падла, нос отрежу…

Он раскрыл кулак, и Костька увидел на ладони точно такой же охвосток бритвы, какой Ленчик Стебаков отнял у этого хиляка прошлой зимой. Только у этой большая часть лезвия вместе с концевым отростком была засунута в плотный кожаный чехольчик, острая часть выступала всего на полпальца или чуть больше. У него закружилась голова.

— Держи! — кивнул зареченец самому длинному из своей шайки и спрятал бритву. Костька обрадовался: бить будут все-таки руками и, может, не очень сильно, потому что сопротивляться он не будет, — ударишь уступком, вынут бритву…

Его ухватили за руки…

От первого удара удалось увернуться, второй рассек губу, потом огнем вспыхнул глаз, подумалось, что выбили. Хрипун сначала не бил, но когда один из бьющих, попав кулаком в бровь, выбил себе палец и, замахав рукой, отошел в сторону, не выдержал и, подскочив к Костьке вплотную, быстро ударил в лицо головой. Ноги у него подкосились, державшие разжали руки. Потом его били ногами, стараясь угодить в голову, он уткнул лицо в землю и что было сил обхватил перевитыми руками уши и затылок.

— У, падла!.. У, падла!.. — слышал он при каждом ударе.

Когда Вовка пришел к Гаврутовым, Валькина мать промывала Костьке лицо и разбитую голову. Он сидел, склонясь над тазом с водой, в котором тетя Нина смачивала тряпку, и никак не мог пересилить перехватившую горло спазму. Вовка просто онемел, решив, что таз полон крови. Он побледнел, но, постепенно придя в себя, попросил немедленно рассказать, что произошло, считая, что Костька попал под какой-то взрыв.

Возвращаться домой в таком виде было страшно, надо было дождаться ухода матери на работу, и сидеть с Ленкой отправился Вовка. Ко всему прочему куртка, недавно купленная матерью на базаре, оказалась располосованной по всей спине, — видно, хрипун успел черкануть по ней бритвой, когда Костька валялся на тротуаре. Тетя Нина взялась возиться с нитками.

Валька был испуган и зол, будто избили его самого, тем более что мать к его пущему стыду и обиде не раз повторила при всех:

— Вот и тебя так носит черт знает где!..

Это было несправедливо, все это знали, но ни оправдываться, ни вообще говорить на эту тему язык не трогался.

Прежняя часть, стоявшая в Городке, так и не возвратилась с фронта: либо там ее всю расколошматили, как говорила Нюрочка Ветрова, либо, потрепанную, перевели в другое место. Она была тыловой, не требовалось особой грамотности в этом смысле, чтобы определить ее вид: грузовики перевозили обмундирование, какие-то материалы, ящики, пакеты, даже мотки веревок и тюки с чистой ветошью. Бывало, у груженых машин и ночью не выставлялась охрана: такую ценность, видно, имел груз.

Но Городок недолго оставался тихим. В одну из ночей легкие дома на его немощеных улицах задрожали от рева моторов и лязга гусениц. Когда наступило утро, все увидели машины на гусеничном ходу, там и сям приткнувшиеся к ограде, к большим домам, к развалинам Сергиевской горки, несколько их осталось за стеной у Базарных ворот. В течение дня тягачи с кузовами расползлись по удобным местам: в дополнение к бывшим, чуть ли не в каждом тупике солдаты вырыли новые укрытия и, как уже стало привычно глазу, — моторами вперед — загнали в них машины. Школу, стоявшую неподалеку от Рабочего Городка, где до войны училась ребятня всей округи, детский сад, домоуправление, многие личные дома немцы заняли под жилье; и если в первое время расквартировщики прикидывали, где и как можно потеснить хозяев, теперь из облюбованных домов людей выселяли без разговоров. Постояльцы, как верно говорила Нюрочка, стали не те.

К Савельевым на постой поначалу не определили никого, Ксения даже решила, что их дом обошли по ошибке, пропустили в суете, и с этой мыслью и ушла в клуб на уборку. И была удивлена и расстроена, когда, вернувшись к сумеркам домой, увидела поджидавших ее на крыльце ребят и узнала, что квартиранты у них все-таки объявились.

Когда Ксения, полная тревоги, прошла в дом, в полутьме на кухне она увидела сидевшую у печки… Личиху. Рядом с ней на второй табуретке сидела дочь.

— Вот те на… — только и сумела она выговорить. — Как же это так?

Личиха тяжело вздохнула и осталась сидеть Молча, потом, когда хозяйка, принеся из комнаты сиденье, устало опустилась у стола, не выдержала и всхлипнула, прикрывая глаза снятым с головы платком. Валентина втихомолку глядела на нее и морщилась.

— Вот, — сказала Личиха, высмаркиваясь и утираясь тем же углом платка. — Выгнали… Из своей хаты выгнали… К тебе определили.

Ксения молчала.

Личиха покашляла, прочистила голос, но продолжала со слезой:

— Некому заступиться тепере… Как Егор утоп, так и все пошло прахом, вся жизня моя сменилась…

— Конечно… — Ксения не знала, что говорить. Где-то в глубине души ей жалко было Личиху. Свежи были в памяти дни, когда металась она по берегу и выла, выискивая по течению мужнино тело, спускалась по реке через весь город до самой Прокуровки, где многие льдины вынесло на заливные луговища. И все причитала, все кляла себя в голос за то, что не отговорила его от отчаянной затеи. Ходил слух, что и сестер ее в деревне не обошла беда, что у младшей сгорел дом.

— Может, в сарайку мы пока? — проговорила Личиха. — У меня-то они и ее заняли, загрузили всю ящиками и замок свой навесили. А счас и ночами теплей стало… А там как бог даст…

— Смотри…

Ксению охватили усталость и равнодушие. Все-таки есть на свете какое-то странное предчувствие, подумала она. Вот сегодня, пока она — безо всякого просвету и желания, с большой натугой, ну просто через силу — протирала слабой хлоркой полы и стены и полдня расставляла по-новому тяжелые связки кресел (на вечере, как ей намекнули, ожидалось большое начальство и награждение солдат орденами), она отчего-то начала бояться конца дня, точно он мог принести ей новую беду. Какую еще, господи? Когда увидела хитроглазых ребят на крыльце, успокоилась, но покой оказался лишь до порога…

— Тут ведь теперь не поймешь, кто и хозяин: и самою могут из собственной хаты выпереть.

— Ой, да-а!.. Да-а!.. — Личиха опять, вспомнив свои дела, приткнула к носу платок и всхлипнула. Но скоро отняла, задышала ровней. — Ты иди пока, — обернулась к дочери, — счас пойдем вещи носить…

Валька тут же поднялась и вышла. Личиха слегка привстала и снова села — узкая табуретка была не по ней — и уже с большей смелостью продолжала:

— Он ведь и к тебе захаживал… Все пьяный открывал…

— Кто? — Ксения откликнулась машинально, в следующую же секунду уже все уразумев.

— Егор мой…

— Ты не заводи об этом разговор. Тут все не про него лежало!.. — Старый витой стул чуть не завалился от быстрого движения Ксении. Она встала и шагнула — сама не зная куда: к зальной двери, потом к выходу. — Он муж твой был…

— Да уж теперь что?.. — Личиха сделала такое лицо, что, дескать, она все стерпела и стерпит и что, если уж правда грех, то и не вспомнит больше ничего, что было, но изгонный бес все-таки успел потянуть за кончик языка — Но вот ботики-то разве сама нашла где?.. Я себе их глядела поносить, да малые, не пошли…

Ксения вслед за ней опустила глаза к ногам: поношенная, пыльная обувка на все мокрые и сухие дни — потому как была одна-единственная — давно носилась как своя. Куда да и зачем было девать это напрасное Егорово даренье? Решилась оставить себе, хотя и знала: совесть без зубов, да грызет. Вот и вылезла наружу. А чего же говорить-то теперь? Кто рассудит-то да поймет?

Она сумела сделать сухой горячий глоток, заставила себя смолчать и пересилить обиду. Но как же они вместе толочься-то будут тут? Похлебку-то Личиха где себе варить будет, не в сарае же? А вещи какие собралась при-несть? Надо снова сесть и сказать, постараться быть спокойной…

— Нехорошо говорить про мертвого чего ни есть, ему и так не слаже всех, такая уж судьба, неизвестно еще, что с нами будет.

— Ой, да-а!.. Да-а!..

— И давай не касаться этих разговоров, я тебе уже сказала. Хождение его ко мне было пустое, я тебе поклянуться могу, чтоб ты перестала думать. А что он принес тут… раз и два: и вот, что ношу, потому что ноги не во что было сунуть, и хлеба буханку, и еще тут одна вещь — не знаю с кого и на кого, эта цела, можешь сразу взять — все верну, когда заимею, до крошки последней…

Личиха молча качала непокрытой головой, смотрела широкими глазами, и Ксения никак не могла избавиться от мысли, что та не понимает ее так, как могла бы понимать совсем недавно. Словно бы порча какая коснулась ее издалека и то проявится, как цвет на лице, то опять уйдет внутрь, не давая уравновеситься и успокоиться. Но это было не так.

Не сблизившись за долгие годы соседства, сталкиваясь случайно, почти не обмениваясь при этом ни единым словом, Ксения просто не знала и не понимала Егорову жену, о чем, впрочем, и ничуть не жалела. Это была женщина совершенно иного склада: когда, к примеру, кто-нибудь говорил ей что-либо понятное и веское, она вполне осмысленно воспринимала речь и, казалось, соглашалась с доводами собеседника, но стоило тому замолчать, а ей опять остаться со своими мыслями, она — человек подозрительный и мало кому верящий — словно бы сразу забывала доказательства и советы и снова каменела на опоре собственного опыта и инстинкта.

И все-таки жалость брала верх: Ксения видела, что соседка, эта ведьма — как называли ее многие в Городке, — всегда упрямая, как и муж норовистая и бесстыжая баба, сидела перед ней растерянная и беззащитная. Оказалось, что у нее, так неожиданно, так удачно и прочно ставшей на ноги при чужой власти, возвысившей ей мужа и утолившей скрыто носимую в душе всегдашнюю жажду благополучия, в один час все оказалось потерянным, как будто никогда и не было, в миг единый обгорели слюдяные крылья, и нечем было махать — остались одни голые руки… Вот уж верно: не ложись пока спать, не зная, как встать…

— А у сестры-то что твоей? — спросила Ксения, чтоб окончательно перевести разговор. — Правда, дом сгорел?

Личиха подняла брови еще выше, набело обнажая и без того выпученные глаза, сказала потишевшим голосом:

— Сгорел!.. Соседи, собаки, — завистники!..

— Соседи? Да что ты?!

— А кто-о? Свекор ейный в волости служит, приезжал со спецами… Да ить не пойман — не вор.

— И весь сгорел?

— Что ты! Голо место!.. Труба одная, глядеть страшно…

— И дети есть?

— Ну а как? Двое. Третий был — в колодец упал…

— Господи, все вода…

— Не говори. А твой-то, помнишь?.. Тоже ведь чуть не утоп… И это я, — вспомни!.. Я крикнула ему, я ему, чтоб не отцеплялся от этого… Куда ж там ему? Там ему с головой!.

Как не помнить: хотя и не видала глазами, да так переживала, точно все сама и вершила. И это ведь тоже какой-то ниточкой связало их на время, помогло поглядеть друг на дружку без нервов в первые дни.

…Петька Лобан, года на три старше Костьки, на спор взялся перевезть его на спине через Узкий проход. Река там вдвое меньше, но быстрей и холодней, и такое делали — перевозили на себе маленьких ребята посильней да позадавалистей. Спор был горячий, Костьку самого, можно сказать, никто и не спрашивал, хотя и ему надо было насмелиться одолеть на чужой спине глубину.

В воду кинулись всем гамузом, вокруг поплыли все, кто умел. Лобан до середины греб — даже голос изредка подавал, потом примолк и задышал трудней, потому что Костька, еще раньше почуяв его неуверенность, ухватился за шею сильней, затруднил дыхание. Близко от берега Петька, торопясь достать дна, промахнулся ногой, глотнул воды и дернулся вверх, хрипнул, всех пугая:

— Пусти, уже мелко!..

Тут страх заставил всех заорать, потому что боялись за одного — за того, кто не умел плавать:

— Держись!..

— Не отпускай его!..

— Еще носки не достают!..

Чуть выше от купанья, от места, где поскидывала штаны вся суматошная братия, полоскала стирку Личиха — с белым бельем любила ходить сюда, где и вода была посветлей, и камни для колочения получше. И она, когда бросала валек, слышала, как и на чем рядились спорщики, даже остановить хотела, да как-то упустила момент, а когда притихший табунок поплыл, разогнула спину, стала следить за рисковой командой. И вот когда поняла, о чем закричали остальные заспинному неумеке, поддала и своим голосом на всю речку:

— Не отцепляйсь! Держись крепче, утонешь!..

Потом, когда все же сумели не захлебнуться окаянные бесенята, достигли берега, она, грозя пальцем, крикнула Костьке бежать обратно через городской мост. Так в прилипших трусишках и засеменил герой по зареченским проулкам, мокрый, но радый, что живым остался. Все, выходит, выдержали геройство, и Петька Лобан в первую очередь. Но еще в мирное время Петьке первому пришлось и горе испытать: отец его, вагонный сцепщик, под буфера угодил — оступился на скользкой шпале. В Городке его похороны были первыми с речами в клубе: он был член партии и стахановец. Вскоре Петька с семьей куда-то переехал. А память осталась.

…Разговор не приносил облегчения, Ксения смахнула со стола невидимые соринки и сказала:

— Ладно, чего болячки ковырять, давай думать, как жить будем…

Рыжоха знала многое. Она даже, оказывается, уже пробовала самогонку — тайком от отца и матери, и вкус ее, как сказала, показался ей очень противным. Костька с Вовкой испытать его еще не успели, но, соглашаясь, поддакивали: верно, вкус не очень… Рыжоха здорово разбиралась в базарных ценах, знала, в каких местах и чем там торгуют, что и когда выгодно покупать и продавать, какие товары имеют хороший сбыт в деревне. Была она сытой и сильной, и если не ростом, то сложением заметно обошла своих бывших одноклассников. Грудь ее, почти такая же, как у взрослых женщин, налившаяся внезапно, за одну последнюю зиму, даже, казалось, мешала ей дышать. Такое, во всяком случае, предположил Вовка, с которым Рыжоха стала заигрывать в первый же день, как они с матерью переселились в савельевский сарай.

Сразу же как только выпала возможность, она повела их на базар и, едва скрылся дом, достала из-за пазухи и показала украденную у матери батистовую кофточку. Кофточка была, конечно, не Личихина — не ее фасона и не ее размера, она бы не налезла даже на Рыжоху. Это она и сама подтвердила, сказав коротко и ясно:

— Отец где-то достал.

— А как же ты взяла? — спросил Костька.

— Из сундука… — Она ответила и усмехнулась — Вот так, ручками… — Потом, чтобы успокоить их, добавила: — Она его редко открывает, а до дна вообще не докапывается, там у нее все уложено и нафталином пересыпано. Дома я не знала, где ключ, а тут увидела. Она на речку, а я — раз, и все.

Было как-то неловко и даже страшновато, но Рыжоха вела себя совершенно спокойно. Пока Костька с Вовкой, стыдливо отделившись от нее, толкались по бывшему мясному ряду, где на длинных лотках торговали теперь всем чем бог пошлет, она с кофтой в руке прохаживалась в самом тесном месте, у ворот, где движение было наиболее оживленным.

Около рассохшихся молочных столов прямо на земле несколько старух разложили свое богатство. Чего только не лежало у них на расстеленных, прижатых по углам камнями вытертых клеенках: горстки гвоздей, старые дверные ручки, подсвечники, замки с ключами и без ключей, ношеные фуражки и рамки для фотографий, железные, вычищенные песком вилки с тонкими истертыми зубьями, разномастные пуговицы, тарелки и стаканы, мужские подтяжки и гамаши, щипцы для сахара и плойки… Поближе к торговкам, под руками, лежал товар подороже: кусок мыла, пара обуви…

— Спекулянтки, — говорил про них Вовка, не раз видевший, как к старухам подходили разные люди — и пацаны и взрослые — и сбывали им такого же рода вещи.

Если признаться, они сами несколько раз пытались найти, что бы можно было отнести на продажу, чего бы сразу не хватилась мать и без чего можно было бы обойтись дома. Но, кроме самых явных пустяков, ничего не находилось.

Когда они проходили мимо редких молочниц, державших кубаны с молоком в мешках возле ног — чтобы всегда чувствовать и знать, что они целы, — а один, для первой продажи, перед собой на столе, у них на глазах двое парней нахально и ловко обокрали одну из теток.

Их заметил Вовка и, заволновавшись, но все же стараясь не показывать, что обнаружил жуликов, мигнул на них и Костьке. Блатные — а что они из этой породы, было видно за версту — шли парой: один держал в руках развернутое вафельное полотенце и делал вид, что ищет покупателя, другой, чуть приотстав, вроде бы рассеянно и равнодушно посматривал по сторонам, а на самом деле четко держал на прицеле всю обстановку. Вовка обратил внимание на них потому, что женщина, к которой первый, с полотенцем, уже подходил раз, сразу ухватилась обеими руками за кубан на столе и затрясла головой: не нужна, мол, мне эта ваша вафель. Второй жулик уже тут как тут толокся рядом, зыркая глазами поверх голов, а ища — по столу.

И вот они подошли к тетке помоложе других. Малый с полотенцем двумя руками быстро протянул ей к самому лицу развернутый товар, и, пока молочница, не понимая, зачем ей так настойчиво суют утиральник, отталкивала его от себя, компаньон проворно схватил под полотенцем кубан и тут же передал его проходившему мимо человеку. Тот — выходит, их было трое, целая шайка, — так же проворно подхватил передачу и вертко изменил движение и спиною к обворованной, держа кубан перед собой, как ни в чем не бывало зашагал дальше.

Когда женщина очухалась и хватилась молока, а потом стала кричать, малый перед ней от возмущения даже замахнулся полотенцем — такой оскорбленный вид сделал, подлец. А кубан, как ни крутила головой, ни нагибалась незадачливая торговка под стол, будто сквозь землю провалился.

В первый момент Костьку дернуло сразу же дать знать пострадавшей, кто ее обворовал, жулики еще не исчезли, ругались с нею на ходу, но Вовка схватил его за пальцы и так стиснул, что он вовремя удержался от крика.

— Ей ничего, а тебя пырнут — и будь здоров!.. — Вовка прошипел и обернулся поглядеть на других торговок — Видишь, помалкивают?.. А видели небось…

Опять стало не по себе, Костька проглотил готовые было вырваться слова и тоже огляделся. Растерянная, все еще не пришедшая в себя женщина причитала от обиды и испуга, все глядела вокруг себя на столе и под ноги: этак и весь принос мог исчезнуть. Но соседки, выжидая, когда скроются аферисты, уже готовились растолковать неопытной товарке, что с ней приключилось и как оберегаться в таких случаях.

Из-за мясного павильона вышли двое дежурных полицаев с белыми повязками, молча оглядывая народ, прошли мимо. Тут появилась и Рыжоха — довольная, запыхавшаяся.

— Загнала, — выпалила она на ходу. — Во! — И показала в кулаке деньги.

Ей рассказали о случае с молоком, она особенно не расстроилась, махнула рукой:

— Ай, тут часто слезы льют.

Потом спросила Вовку, будто он один стоял перед ней:

— Ну, чего купим?

— Из еды?

— Ну конечно…

Вовка пожал плечами, повернулся к Костьке:

— Костьк, чего?

Но Рыжоха опять пристально поглядела на него и усмехнулась:

— Ну, чего ты хочешь?

Вовке стало уже не по себе, что она так старается и все время лезет к нему.

Костька выручил:

— По огурцу соленому, а?

Вовка согласно кивнул и проглотил слюну. И тогда Рыжоха предложила сама:

— По порции картошки и по огурцу? И по лепешке?

Картошку продавали из кастрюль, укутанных в старые одеяла, кофты, ватники, накладывали в блюдца — есть нужно было тут же. От пюре с жареным луком, коричневые крапинки которого, как редкие горошины на белой ткани, четко выделялись в светлой массе, исходил такой аппетитный запах, что невозможно было совладать с ожиданием и хотелось тут же искупать отчаянную и, как оказалось, совсем не жмотливую Рыжоху в теплом море своей души. Огурцы купили отдельно, хватило денег и на лепешки — пресные натирушки с ножевыми полосками поверху, затмевающими вкусом, кажется, все, что помнилось из довоенных лакомств.

Когда подходили к дому, внутри все-таки что-то напряглось, сердце не было спокойным. Жизненный опыт научил давно: за буйным смехом следуют слезы, за бездумной радостью — какая-нибудь беда. И как только у дверей неожиданно выросла Личиха — она выскочила, увидев их в окошко, — и, ухватившись за щеки, закачала растрепанной головой, стало ясно: расплата обогнала все самые горькие предположения. За Личихой на крыльцо быстро вышла и Ксения и тоже вцепилась растерянными глазами, замахала рукой, чтобы шли быстрей.

Рыжоха примолкла и покраснела. Мать подбежала к ней, но вместо того чтобы начать бить, вдруг обхватила за плечи и запричитала:

— Доченька, тебя в комендатуру!.. Приходили счас, искали!.. Ой, доченька, чего вы наделали?!

За полчаса до этого в доме побывали полицай Закурбаев и с ним немец ефрейтор, спрашивали всех ребят и велели, чтобы они, как только придут, сразу же явились в комендатуру.

И Ксения и Личиха заголосили в один голос:

— Зачем являться-то, господи? Регистрироваться куда-нибудь? Да лет-то им сколько? Да что же это такое делается-то!..

Закурбаев покатал за щеками желваки:

— Не регистрироваться… Нашкодили — пусть отвечают…

— Чего нашкодили? Не могли они!.. Когда ж они могли?.. Это, верно, другие кто… А почему в комендатуру-то, а не к вам в участок? — Ксения чуть не вплотную притиснулась к полицаю. Тот злобно выгнул узкие губы, и, не повышая голоса, проговорил:

— Не знаю. Им нашкодили… — Он указал косыми глазами на немца, тот кивнул. — Пусть сразу идут, ясно — нет? Их ждут там…

— А девку-то мою зачем? Она-то что сделала? — Личиха крутилась вокруг полицая с немцем, все надеясь, что Закурбаев, крепко вспомнив, зачем пришел, успокоит ее, скажет: да, да, девка-то зачем? девка действительно ни при чем… Но тот поглядел на нее злыми глазами и убил надежду:

— И она пусть идет… Там не только ваши.

Костька шел впереди матери, лихорадочно перебирая в памяти события последних дней, и никак не мог вспомнить ни одного, которое могло бы объяснить или хотя бы навести на мысль о причине вызова в комендатуру. Может быть, листовки? Серые шершавые бумажки в половину тетрадочного листа с плохо пропечатанными словами… В последних двух строчках буквы покрупнее: «Смерть фашистским оккупантам! Прочитав — передай другому…»

Костьке никто не передавал эти листовки, он подобрал их — три штуки — в канаве, идущей вдоль железнодорожного полотна, в траве, и, придя домой, сразу же показал Вовке. Того тоже смутили последние слова, будто это был действительный приказ тому, кто подержит в руках и прочтет листовку. Никто, конечно, не видел, как Костька поднимал их с земли и нес за пазухой и как они с Вовкой разглядывали их дома. Между прочим, все эти лоскутки можно было легко уничтожить, тут все было бы, как говорится, шито-крыто. Но не давала покоя последняя строчка: кто-то глазастый и внимательный смотрел из-под нее и требовал: «…Передай другому!»

Одну листовку отнесли Вальке Гаврутову, две других незаметно подкинули в соседние дворы. Вот тут кто-нибудь мог заметить…

Или не листовки, а портрет Гитлера? Переселяясь на новое место, квартиранты оставили его в комнате на двери. Может быть, просто забыли, поэтому мать не позволяла снять его сразу, велела подождать: а вдруг вспомнят да объявятся. Однако время шло, немцы за портретом не приходили, а вскоре вообще отправились вместе с частью на фронт, тогда-то Вовка и перенес плакат в сарай. Прилепили его на дальней стенке и долго расстреливали из рогаток: целили в фашистский знак на рукаве, в орла на высокой фуражке, а потом все время в лицо. Когда портрет разлохматился, Вовка, уцепившись за верхнюю кромку плаката, располосовал его по всей длине. Гитлер раздвоился — стало совсем смешно…

Может, кто-то видел их в сарае за этим делом?..

Около комендатуры сбились в беспокойную стайку несколько женщин. К ним, словно по зову какого-то скрытого родства, устремились и Ксения с Личихой и тут же, в остром предчувствии близкой беды, застенали, слили свои голоса с разрозненными всплесками общего плача. На крыльце показался высокий костистый немец ефрейтор; оглядываясь на дверной проем, он нетерпеливо бросил несколько слов кому-то в помещении. Оттуда вышел солдат и следом за ним — Ленчик Стебаков…

В первый момент показалось, что он настойчиво подмигивает, стараясь делать это скрытно: плотно прикрыл левое веко, сохраняя на лице выражение полного равнодушия и безразличия… От его прищуренного глаза повеяло расслабляющей успокоительностью, и Костька облегченно вздохнул и тоже хотел моргнуть, отозваться на тайный знак. Он внимательно поглядел на несколько скошенное лицо и вдруг мгновенно понял, что никаких знаков ему никто не подает, что глаз Ленчика не сомкнут, а разбит каким-то страшным ударом: синеватый отек расплылся под бровью, вытянул веки в нитяную щелку, ослепив половину лица.

— Зи? — коротко спросил ефрейтор.

Костька увидел, как он качнул своим подбородком в его с Вовкой и Рыжохой сторону и перевел взгляд на Стебакова. Тот кивнул.

— Ком! — Долговязый движением головы приказал идти за ним и повернулся ко входу, Ленчик двинулся следом.

В передней комнате за столом сидел еще один немец, второй, приблизившись к подоконнику, наблюдал за происходящим на улице. Около двери молча скучились несколько знакомых городковских ребят. Костька хотел узнать у кого-нибудь, за что их всех согнали сюда, но ребята были так испуганы и подавлены, что вопрос застрял в горле.

Рыжохе велели отойти в сторону. Ни жива ни мертва, она отступила к длинной скамейке, стоявшей посреди комнаты, уставила вытаращенные глаза на самого главного здесь — длиннорукого мрачного ефрейтора. Вот он буркнул что-то солдату, выходившему с ним на крыльцо, и тот, отлучившись на минуту, вернулся со второго этажа вместе с Закурбаевым, заранее знавшим, что надо делать. Полицай понимал по-немецки, он выслушал короткое слово начальника, кивнул и повернулся к застывшим у порога ребятам.

— Кто из вас брал вот это из ящиков возле старого клуба? Кто воровал? — Закурбаев потянул к себе лежавшую на столе газету, под нею открылся плоский шелковый мешочек. — Я спрашиваю ясно, нет?

Во рту стало сухо, Костька с трудом сглотнул. Вот, оказывается, в чем дело: в порохе, в этих белых круглых мешочках. Как же быстро они их хватились!..

Ящики со снарядными гильзами, заполненными такими мешочками, появились неожиданно и лежали рядком около клубной стены безо всякого присмотра. Разнюхал, что в них скрыто, Ленчик, он первым и вытянул из нескольких гильз по скользкому пакету из белоснежного шелка и показал всем, кому хотел. Порох в них — серые в полногтя пластинки — горел жарко, но спокойно, им можно было разжигать сырые дрова в печке, усиливать слабый огонь. Шелка из пакета выходило немного, два круга с блюдце величиной, но такой красивой материи, наверно, никогда и ни у кого не было…

— Кто брал? Кто воровал, я спрашиваю? — Закурбаев схватил белую лепешку и, вытянув руку, приблизился к стоявшим в голове группы Костьке и Вовке. — А? — Он посмотрел через плечо на Стебакова — Этот брал?

Гладкий шелк коснулся Костькиной скулы. Ленчик слабо кивнул. Подошел ефрейтор и, отстраняя полицая, неожиданно хлестнул Костьку ладонью по щеке. Удар был такой тяжелый, что сразу онемела вся левая половина лица, в голове загудело, соленая кровь густо заполнила рот.

— Никс цап-царап! — не размыкая зубов, громко произнес немец и остановил взгляд на Вовке, сжавшем губы и сузившем глаза в ожидании своей доли. Его немец ударил еще сильнее, с хриплым выдохом, так, что Вовкина голова метнулась в сторону, и кровь тут же засочилась сквозь губы и закапала из носа.

Немец бил всех одинаково: коротким замахом сбоку, после каждого удара сжимая и распрямляя пальцы, давая ладони отдых. Когда он подошел к Рыжохе, раздался отчаянный визг, и за окном эхом отозвалась Личиха. Фельдфебель скривил губы и, подняв левой рукой Рыжохе подбородок, правой хлестко шлепнул по гладкой розовой щеке…

Вовка не вытирал кровь — она текла по подбородку, капала на рубашку; когда первые капли упали на пол и немцы обратили на это внимание, Закурбаев злобно сказал ему:

— Ну ты, придержи сопатку!

Вовке первому и велели лечь на скамейку — на него указал фельдфебель. Вовка лежал вниз животом; оседлав лавку, на ноги ему сел полицай, голову тем же манером зажал бедрами один из солдат, в руках у другого появился резиновый хлыст. Долговязый, потирая отбитую руку, уселся за стол и распоряжался оттуда.

Первый удар прожег спину до костей — так Вовке показалось. Из горла выскочил куцый, оборвавшийся в самом начале вскрик, и огонь охватил все тело от пяток до стиснутых солдатскими ляжками висков. Боль заглушила стыд, как-то уравновесила его и оттого пережилась легче. А было — хоть до смерти, хоть убивайся, когда Закурбаев, обрывая пуговицы, рывком стянул с ягодиц штаны. Если б еще не было Рыжохи… Дальше было больней, ожидание режущего огня на голой спине было мучительным. Хотелось вгрызться в скамейку…

Немец стеганул всего три раза, и велено было встать. Напрягая ослабшие ноги, Вовка отвернулся от Рыжохи, стал поднимать сползшие до пола брюки. К лавке подтолкнули Ленчика. Он первым закричал во весь рот, заорал, забывши о немцах, Рыжохе, о матерях на дворе, и его мать, как подбитая сама, откликнулась таким же криком. Так по очереди и отвечали женщины воплем, узнавая родной голос. Одна из них, не выдержав, застучала в раму, фельдфебель выругался и выбрался из-за стола. Снаружи прогремел выстрел — наверно, в воздух…

Рыжохе Закурбаев с напарником задрали платье, спустили трусы; красный след от резинки словно перевязал плотное, уже большое тело. Она выла, не сопротивляясь, не закрываясь от ребят, и им, уже пережившим боль и позор, тоже не было стыдным смотреть на нее всепрощающими глазами общего унижения и участия.

17

До наступления сумерек теперь часто приходилось сидеть в подполье, туда перенесли коптилку, — устроенная в нишке, она мерцала живым глазом, как лампадка. В светлое время — с каждым днем все гуще и голосистей — высоко над головой просвистывали невидимые снаряды. К их острому шелестению и далеким разрывам в районе текстильного завода, вокзала, у мостов через реку постепенно привыкли. Обстрел продолжался несколько недель.

В последнюю из них немцы начали взрывать город. С холма старого монастыря было хорошо видно, как оседали одно за другим и заволакивались пылью крупные здания заводских цехов, кинотеатров и жилых домов на центральных улицах. Группа подрывников прошлась и по улочкам Рабочего Городка — повалила электрические столбы. К каждому из них саперы привязывали по паре толовых шашек, соединяли тонким шнуром и включали ток. Столбы подсекались на высоте опорных рельсов и падали, обрывая проволоку, на дорогу, в палисадники, на крыши домов. Вслед за саперами Костька с Вовкой потянулись на Пушкарскую улицу, от нее до Семинарки столбы шли ровной редкой цепочкой. Было странно видеть, как они — точно живые — под треск взрывов вздрагивали все разом и валились, скошенные, какой куда, качаясь на загудевших жилах проводов.

Старой известью веяло от развалин школы; когда ее разрушили, увидеть не удалось. Валька Гаврутов, заглянувший на минутку, только и успел выдать:

— Капец нашей тринадцатой!..

Он хромал — опять не повезло: в развалинах школы, увидев среди камней раму с большими счетами для первоклассников, хотел добраться до нее и проколол на гвозде ногу. И рама-то была ломаная…

Валька тут же умотал, а Костька с Вовкой, умолив мать, сбегали-таки за Средние ворота поглядеть на то, что осталось от школы. Среди кирпичного развала тонкими костями скелетов топорщились спинки и сетки покореженных железных коек, которыми немцы заменили в классах парты. Значит, они и койки не стали вывозить, подорвали все как было.

Тягачи-фургоны с солдатами убыли из Рабочего Городка в первые дни далекой канонады, медленно нарастающей, приближающейся к городу с восходной стороны. На улицах и в проулках, в широких дворах зияли опустевшие ямы укрытий с масляными потеками на дне. Ночами артобстрел затихал, прекращались взрывы, город замирал в ожидании новых тревог и потрясений.

Личиха, давно переселившаяся к себе, опять неожиданно пришла среди ночи к Савельевым. Достучалась, вызвала Ксению за порог.

— Погляди, что деется!..

За Сергиевской горкой, за темной купой старых лип, как болезненные вздохи, беззвучно вспыхивали низкие зарницы.

— Слышишь? — Личиха отвела с виска платок, повернулась ухом к частым сполохам. — Стрельба какая!..

— Наши…

— Видно, да…

Под скатом сарайной крыши еле различалась Рыжоха, прижимавшая к животу узел.

— Валь, ты? — спросила Ксения, присматриваясь.

— Я.

— А чего прячешься?

— Я не прячусь…

— Боюсь я, — сказала Личиха, поворачиваясь к дочери, — начнут бомбить, завалят нас в хате, и никто узнать не узнает. Пусти к себе в подпол, Ксюша? Поместимся, чай?..

— Да мне что, иди, если хочешь. — Ксения поглядела на затягиваемое тучами небо. — Может, сегодня пронесет… Мы-то все дома пока, в комнатах.

Личиха принесла с собой хлеба, две головки чеснока. По этому случаю подняли ребят, и вскоре кухня, где сгрудились все вокруг стола, наполнилась ядреным духом, исходившим от натертых чесноком корок.

Ксеньины ребята лизали остатки своих истертых долек, отщипывали языком крошки от ломтей — все растягивали радость. Липучая острота жгла губы легким отрадным огоньком.

Это была чрезмерная плата за приют, что было ясно и детям, но ни Личиха, ни Ксения не проронили ни слова, пока последняя делила небольшую початую ковригу и отщепляла каждому по зубчику драгоценной приправы.

— А поди оно все прахом! — среди тишины неожиданно вырвалось у Личихи. Она оставила свой хлеб и приложила концы платка к глазам.

Ксения не отозвалась. Не раз, покуда обитала в сарае, соседка заводила такой разговор. Заводила и ждала ответа, ждала слова, которого у Ксении не было. Что было ей сказать? Что переделаешь в минувшей жизни? Да и, что греха таить, не сама ли гоголем ходила, когда мужик вернулся, выпущенный немцами, да силу набрал, никого из своих и за людей не считая? Думала ли о завтрашнем дне, как, к примеру, она сама, Ксения, со своей тройкой или даже Нюрочка, с тремя же, или… Лина-мученица?.. Нет, не думала, не думала… Ну а как, как все же такое могло случиться, что брат родной в Красной Армии, а свекор в волости заправляет? Или — своя власть осудила, а чужая в герои произвела? Это — о Егоре… Конечно, не погладят, когда вернутся…

Ребята ушли в запечье, шептались там с Валькою. Личиха тоже что-то шептала, вытирая невидимые слезы, всякий раз оглядываясь на тревожный, готовый вот-вот умереть огонек коптилки.

— Не погладят, нет, — говорила она, вздыхая, остановив затуманенный взгляд на золотом мерцающем пятнышке.

— А с другой стороны, ты-то при чем? Ты даже не работаешь счас нигде…

— Нигде, Ксюша, нигде. — Личиха указала рукой на занавешенное окно. — Ни одного дня при них не работала. До войны пятнадцать лет кладовщицей протрубила в вагонке. И чтобы недостача у меня или что еще — никогда. Ко Дню железнодорожника мне раз ситца дали — награду за честную работу. Истинный бог! Рази не зачтется все? Пятнадцать лет кладовщицей протрубила!..

— Жена за мужа не ответчица…

Ксения произнесла последние слова и даже поперхнулась и сжалась вся внутри: чего же это она такое говорит-то? Вот бы сейчас Николай послушал да поглядел на нее!.. Господи, да разве может быть такое, чтобы она отступилась от него, от его дел и забот, от всей его жизни? Не одну любовь делили — а все, все, чем были связаны: от первого чулана, что молодыми сняли под угол, до самого сокровенного слова — как на исповеди сказанного. Да и кто еще может быть ближе тебе, кроме мужа, в которого всю жизнь глядишься, как в зеркало? Он — стержень веры твоей во все, чем живешь, — в детей твоих, в кров родной, в хлеб насущный. Не раз приходило на ум: какая же часть ее перелилась в Николая, а его — впиталась ею самой, ибо и мысли его все чаще в себе ловила, и свои желания, еще не высказав, видела отраженными в его глазах и голосе.

— Я что имею в виду, — решила все-таки поправиться Ксения, — не ты ведь в тюрьме-то сидела, не тебя они освободили…

Личиха была рада любому участливому слову.

— Да, Ксюша, да, моя хорошая…

Щеки уловили мокрое дыхание — так плотно приблизилась лицом соседка. В спутанных волосах ее легко различались светлые нити, жестко гнувшиеся на висках. Мелькнула попутная мысль: когда же она выступила, седина-то? Вроде бы с ровной головой всегда ходила…

Но не эта мысль беспокоила.

— А уж раз так получилось — чего поделаешь?.. — запоздало отозвалась Ксения, тут же подумав, что говорит не от сердца, а так — толчет воду, лишь бы не молчать.

Ну, а с другой стороны, чего тут, правда, скажешь? Придут, разберутся, кому надо, тебя не спросят…

За печкой сдавленно прыснули дети и тотчас примолкли, опасаясь родительского гнева. Валька все смешит ребят, — отметила без особой досады Ксения, безотчетно обращая глаза к потолку и прислушиваясь. Личиха увидела это и, забеспокоясь, тоже вперилась в наддверный угол, ничего еще не чувствуя ухом, но уже понимая сердцем, отчего вдруг, вытянувшись в спине, застыла хозяйка.

— Летят?! — Личиха, освободив ухо, быстро пожевала губами. — Да?..

Ксения уже опознала звук, мгновенно задержавший всякое движение в душе и давший волю острому, как жало, страху, кажется, навек угнездившемуся в ней со времени первой ночной бомбежки. «Гув… гув… гув…»— ноюще просачивалось сквозь стены, вдалеке затарахтели первые зенитки.

— Летя-ат!.. — облизала она быстро высохшие губы. — Опять на мост.

— Чтоб он провалился!.. — прошептала Личиха, плотно затягивая на шее конец платка.

Ребята за печкой продолжали шептаться и хихикать.

Узкий, в одну колею, мост через реку бомбили много раз: насыпь вблизи него и дно реки были изрыты воронками разных размеров, следы осколков виднелись чуть ли не на каждой стяжке ажурных ферм. Однако угодить в проезжую часть моста или хотя бы в какую-нибудь из его опор летчикам не удавалось: густо понаставленные вокруг зенитки заставляли их сбрасывать бомбы с больших высот — наугад, на случай.

С приближением фронта, гулкий голос которого рокотал все явственнее, налеты на переправу участились: в некоторые ночи осветительные ракеты повисали над нею по нескольку раз, заливая бледным светом словно омертвелое пространство приречной округи. Падающие бомбы, скинутые с большой высоты, выли долго, острым звоном заходясь у самой земли, от их тяжелых разрывов содрогались дома и души их обитателей по всему Городку.

Гул далеких самолетов стал слышен отчетливее, бесперебойно гремели выстрелы зенитных пушек и пулеметов. По темному небу, неожиданно отсекаясь редкими клочками облаков, из стороны в сторону скользили тугие лучи прожекторов. В какой-то момент один из них, запнувшись на секунду, подался назад, затоптался на месте и тут же высветил далекую бледную точку, медленно ползущую по небосводу. К этой точке — самолету, идущему на большой высоте, устремились и другие лучи, едва достигая его своими размытыми концами. К далекому скрещению их, обессиленных расстоянием, понеслись быстрые цепочки трассирующих пуль, но и они — видно было — теряли на излете скорость, не достигая ведомого прожекторами бомбардировщика.

Когда он оказался над крышами Городка, возник хорошо знакомый нарастающий вой, прервавшийся тяжелым грохотом за прибрежной стеной ограды, на реке. Грохот был долгий, перекатистый.

— Всё, угодили!.. — прошептала Ксения.

Но вслед за первым взрывом через какой-то промежуток ухнул второй, не менее тяжкий, явственно отозвавшийся в подполье, где при непогашенной коптилке скученно сидели Ксения с Личихой и дети.

— Бейте, бейте!.. — с привсхлипом вздохнула Ксения, убирая с прищуренных, поднятых кверху глаз не то слезу, не то просыпавшуюся в щель пола пыль.

— Креста на тебе нет, — разлепила стиснутые губы Личиха. — Они же в мост метят, — прошептала она.

— Знамо дело. А куда же еще?

— А ты говоришь — бейте.

— А немцы по нему все упрут, да и сами утекут без забот и ответа.

— В мост-то, никак, попало — ухнуло-то как?

— Хоть бы…

— А как потом-то строить опять?

— Построют! — Ксения сказала так, будто сама должна была давать и распоряжение на это. — Логвинов инженер, Трясучкин, опять начертит, еще лучше сделает. Мне Серафима… — Ксении не захотелось делить с Личихой новую свою близость с инженершей — называть ее, кроме имени, еще и по отчеству, и после небольшой запинки она продолжала — Трясучка рассказывала, что у него головы на десять мостов хватит, и не таких, как этот…

Что-то заставило их — обеих сразу — круто повернуть головы к подволоку, к лазу, потом и они, и дети явственно услыхали далекие частые удары в наружную дверь либо в ставню. Зенитки уже почти все замолкли, лишь дальние, в стороне Выгонки, стукали еще вдогон растаявшим в мутной выси самолетам.

Ксения откинула погребную крышку и, крикнув: «Счас! Счас… Кто еще там?..»— в удивлении, на ходу, глянула на окно. В узкие щели ставен пробивался с улицы багровый свет.

— Ксюша! Ксюша!.. — снаружи доносился перепуганный голос Нюрочки.

— Счас, господи! — Ксения откинула крючок внутренней, отвела затрясшимися руками брусок наружной двери и в ужасе попятилась: ближайший напротив, щекотихинский, дом трещал, весь охваченный буйным огнем.

Старуха Щекотихина, растрепанная, странно одетая, ошалело глядела со стороны на исчезающий на ее глазах кров и голосила, то и дело жмурилась и закрывала лицо руками. Дочка ее и малые внуки теребили бабку, оттаскивали от близкого места, где уже трудно было терпеть жару, но она упиралась и продолжала стоять на месте.

На этой стороне проулка горело несколько домов, передавших огонь по цепи. Первым вспыхнул высокий пятистенок Трясучки — позже утвердилась чья-то догадка, что хозяйка сама оказалась виноватой: дом мог заняться от ее курева, от коптилки, которую она не раз уже опрокидывала с огнем, да все пока сходило благополучно. В отпылавшем доме она и погибла.

Горящие дома, по существу, никто не тушил: колонки обсохли с начала войны, а река была близка да далёка, горстями да кружками из расходных ведер и отскочившей головешки не зальешь…

Нюрочка прибежала со своего конца, когда уже свет пожара перекрасил вокруг все, на что ни глянь: ее зеленая крыша, к примеру, словно кровью налилась. Патруль никого не останавливал, и она гнала к подруге не чуя ног. И была поражена, когда еле достучалась до нее, запечатавшейся в подвале. «С Личихой заболталась», — это она услышала от Ксении позже, когда эта мировая беда осталась далеко ли, нет, но за плечами и они собирали в старые кастрюльки угли на пепелище.

— Да как же вы так… прости мою душу грешную!.. — У Нюрочки не хватало сердца, по щекам слезы потекли. — И сама бы сгорела, и детей бы всех!..

Потащив Ксению за собой, она кинулась в дом и сорвала с окон завеси — сразу стало светло. Из подвала, охая, выбралась Личиха, кинула взгляд в окно, обмерла и опрометью бросилась вон.

— Выведи детей, пусть ко мне бегут! — толкнула Ксению в плечо Нюрочка и, тревожно поглядев куда-то в верх окна, быстро стянула с кровати вытертое до тканой основы байковое одеяло, кинула его на пол и стала бросать на него все, что попадало под руку.

Трогая голову рукой, влетела с улицы Ксения, крикнула, задыхаясь:

— Не уходят они!.. Сюда норовят!.. Особо Вовка!..

— Печет, да? — будто ничего не расслышав о ребятах, мельком глянула на нее подруга.

— Да, не пробечь…

— Делай другой узел! — Нюрочка, выбрав последние обноски из комода, уже завязывала свой. — Посуду, миски, в запечье что… Это вынесем, может, еще успеем!..

Во второй раз в дом пробежать не удалось: уже шевелились волосы от тепла, обдирало жаром лицо.

— Господи, не то б надо было вынесть!.. — плача, повторяла Ксения.

— Чего там несть-то? Чего там несть-то у тебя? — кричала Нюрочка, накидывая на себя какую-то хламиду, — она все же надеялась еще проскочить в дышащую отраженным жаром, готовую вот-вот полыхнуть избу. Но Ксения вцепилась в нее, затрясла неистово головой, и Нюрочка махнула рукой:

— Все! Всё!..

Щекотихинский дом пылал как облитый бензином, легко и быстро огонь охватил его целиком, пламя съедало дым и единой волной шумно возносилось к темному небу. Такой же громадный факел, или даже еще шире и выше, гудел рядом — полыхал соседний дом, передавший огонь. С подветренной стороны проулка всех ближе к этим домам стоял савельевский: окна его гляделись в крыльцо Щекотихиных. Искры и крупные хлопья пепла падали на его крышу и дымили на кровле сарая.

Ипатовы, соседи Щекотихиных, — всё дети-подростки с расторопной матерью и одноногим дедом — уже растащили сараи, соединявшие их дома, вместе с Личихою и ее дочерью прыскали из кружек на обнажившуюся рубленую стенку, швыряли на нее землю, стараясь докинуть лопатой до карниза — самого легкого выступа, куда мог перекинуться огонь с горевшей избы. Личиха, голося, успевала раз и два воткнуть лопату в землю и кинуть ее на разогретые бревна обращенной к огню боковины, бегала по соседям, звала на помощь, сулила отдать все, что имеет, если удастся отстоять ипатовский, а стало быть, и смежный с ним ее дом.

Ксения с Нюрочкой работали лопатами — бросали с дальнего расстояния землю; она часто не долетала до стены, падала редкой осыпью на завалинку. Землю с дороги кидали и хозяйки соседних домов, — было ясно, что, спасая избу Савельевых, они спасают и свои, вплотную сцепленные дощатыми сараями. Ближе подойти было невозможно: раскаленная стенка ждала мгновенья, чтобы обволочься пламенем.

Внезапным взрывом разметало прошитые огнем сени щекотихинского дома. Визгнули над головами осколки, туча искр взметнулась над пожаром. Упала на колени Ксения, удивленно разглядывая правую руку: осколок пробил ей мякоть ниже локтя и рукав стал быстро тяжелеть от крови. Боли и страха она не чувствовала, но голос, которым позвала Нюрочку, был до неузнаваемости хрипл и тих:

— Нюра!.. Нюра!..

Та ее не слышала.

— Что у тебя там было, паразит?! — вцепившись в плечо одного из сыновей, кричала мать Щекотихиных. Он ревел и все поворачивал мокрые глаза к опавшим стропилам крыльца, точно ожидал нового взрыва.

Нюрочка выронила лопату. Обдувая опаленные пальцы, подбежала к сидевшей на земле Ксении и увидела кровь, падавшую с вытянутой ей навстречу руки.

— Ой! Что это у тебя? Это тебя взрывом?

Ксения, закусив губу, кивнула.

— Больно тебе? Кость задета? — Нюрочка стала поднимать набухший кровью рукав. — Да что же это такое!.. Все сразу…

Постанывая, Ксения смотрела, как алые, горящие на свету капли быстрой цепочкой побежали из-под освобожденной манжеты, обнажилась мокрая, блестевшая от липкой крови рука.

— Мам! Ранило, да? Мам!.. — Костька, успевший отвести сестру, вместе с Вовкой вернулся к загорающемуся дому.

— Ранило… Давай чего-нибудь перевязать… — Нюрочка не знала, что делать. — Может, ко мне сбегать?..

По ее знаку Ксения пошевелила пальцами, согнула локоть, рука слушалась, кости были целы. Нюрочка отогнула ей подол, увидела нижнюю рубашку:

— Давай от нее, у меня нету…

— Рви, Нюра…

В это время вспыхнула долго дымившая ближняя стенка. Огонь скользнул по карнизу к водяной трубе на углу и возле нее сник. Вторая легкая волна его пробежала видней, шире захватывая дорогу, круто уперлась в раструб водостока и уже не исчезала, а быстро, на глазах, стала набирать силу.

— О-ой! О-ой!.. — вскрикнул кто-то из соседей, увидев, что огонь перемахнул через проулок.

Ксения поддерживала онемевшую руку под локоть и, отрывая взгляд от наложенных на руку листьев подорожника, от нервных пальцев Нюрочки, распрямлявших оторванную от рубашки полосу материи, глядела сквозь мутные слезы на обтекаемый быстрым пламенем дом, на ослепшие от огня стекла, за которыми чудился живой дух, метавшийся по оставленной квартире.

— Сыно-ок! — позвала она Костьку.

Тот сразу подошел, подошел и Вовка, у обоих глаза как у стариков.

— Вот ранило меня…

— Мам… ты только…

— А дом мы… не смогли… Не отстояли… Был бы брансбой… Как раньше, увидели б с каланчи, хоть бочку б пригнали… А что же мы?.. Отцу и вернуться будет некуда…

Она прижала здоровый локоть к глазам и заголосила, перебивая отчаянные голоса за спиной, где вперемешку с выкриками слышался треск досок — дальние соседи заранее рушили сараи, разрывая звенья гибельной цепи.

Звенели, лопаясь, стекла, огонь охватил всю наружную стенку и завернул за углы, пополз по крыше сарая.

Потер рукавом глаза и Костька, сказал глухо:

— Коньки там… салазки…

18

В Нюриной хате сидели в комнате все вместе — будь что будет, идти все равно было некуда, а погреба в доме не было. Проездной мост через реку оказался цел, ничто его не брало. Теперь по нему садили из дальнобойных пушек, но снаряды летели вразброд, ни один и близко не угодил в настил или ферму. Несколько их разорвалось на пепелище, раскидав оголенные печи, один — какой-то совсем уже потерянный — развалил жилой дом в сохранившейся части Городка.

Такую же, наверно, дальнего боя пушку немцы поставили вблизи Нюрочкиной избы. Когда она неожиданно бабахнула первый раз, подкинуло весь дом, посыпалась с полок посуда, вылетело несколько листов в окнах. Это было ни на что не похоже: не успели прийти в себя, снова такой же вконец оглушающий удар и снова стук посуды и звон треснувших стекол.

Высоко задрав дуло, пушка стреляла в ту сторону, откуда все громче и ближе слышался гром, а ночью высвечивалось зарево. Немец фельдфебель ловил в наушники указания и криком переводил их солдатам, которые возились у орудийных приборов. Пока другие закладывали в зарядную часть тяжелый снаряд, а за ним гильзу с порохом, наводчики подводили ствол к нужному направлению. Потом все отбегали в сторону, лишь один, отворачиваясь, дергал за шнур, и пушка, трамбуя дрогнувшую землю, подскакивала на колесах и опорах. Видимый глазу снаряд быстро скрывался точкой в прозрачном небе.

Немцев уже била лихорадка. В городе они взрывали все, что еще не успели взорвать и что служило им до последнего часа: здание гостиницы, где размещался какой-то крупный штаб, вокзал, последние крупные дома. Коротко гремели частые взрывы на путях станции и юго-восточных ветках, сохранялась одна-единственная — отходная через реку, но и она, так же как и мост, была давно заминирована. Снова горел винный завод — черные клубы над ним заворачивали, в небо к общей дымовой туче, сгустившейся над железнодорожным узлом города, где гуще всего дымили «вагонка», паровозное депо и резервное нефтехранилище.

Временные хозяева уходили — это было видно по всему. Ночью грохот взрывов и выстрелов усилился, пальба шла уже по городу. Сквозь рамы и запертые ставни несколько раз слышна была тяжелая беготня и отрывистые командные крики, прерываемые дробными очередями. Топали по улице в обе стороны, напряжение и в шаге, и в голосах было крайнее — это было слышно. Пушка, высадившая в доме несколько стекол, замолчала.

К утру стало тише, стрельба и грохотанье ушли дальше.

— Надо выйти поглядеть, — сказал Костька, когда свет уже расщепил полосами всю горницу, как называла Нюрочка комнату, где они просидели, не сомкнув глаз, всю ночь.

— Ну да еще!.. Глядеть… Там, может, эта… — Нюрочка не в силах была представить, что могло ожидать человека за дверью. — Там, может, тебя только и ждут..

Костька горько усмехнулся и поглядел на мать. Та, лелея перевязанную руку, затрясла головой:

— Нет, нет!.. Ни в коем случае!..

Когда она произнесла это, за окнами раздался слабый, но тем не менее всеми услышанный голос.

— Вас?.. Вас?.. — с усилием спрашивал кто-то, не получая ответа.

В доме притихли, напрягли слух, стало слышно, как посапывает уснувшая Лена.

— Чего-то узнать хотят, — прошептал Костька, лучше всех понимавший немецкий, — надо выйти, а то…

Женщины колебались. Главное слово было за Нюрочкой, у Ксении ныла воспалившаяся рана, и она, ничего не умея решить, только поддакивала.

— Ладно, — решилась Нюрочка, — попробую ставню дворовую отодвинуть.

Но дело это оказалось невозможным: ставни открывались снаружи. Пришлось согласиться с ребятами, пустить их на разведку. Костька впереди, Вовка следом — направились они к боковой двери, ведущей во двор. Приоткрыв ее, Костыка увидел в картофельной ботве немца, уставившего на него красные, широко открытые глаза. Немец был ранен, он лежал, опираясь локтем на заросшую ботвой грядку, и протягивал свободную руку к Костьке…

— Вассер!.. Вассер!.. — прохрипел он и, приоткрыв окровавленный рот, несколько раз коснулся губ пальцами.

Солдат заполз с улицы, от палисадника к картофельным грядкам, что с весны завела Нюрочка, вел хорошо видимый след, будто что-то проволокли. На этой вытертой дорожке темнели подсыхающие пятна крови.

— Вассер!.. — опять еле выдохнул немец и потянулся к валявшемуся рядом автомату.

На спине под рубашкой прошел холодок, Костька, не отрывая глаз от руки солдата, поспешно кивнул. Рядом в самое ухо задышал Вовка, — оба отчего-то стояли на четвереньках. Однако солдат не тронул автомата: смахнув с него пропитанные кровью петли бинтов, он зацепился пальцами за ворот френча и попробовал сказать громче:

— Вассер!.. Битте…

Костька опять кивнул и сказал — получилось у него тоже хрипло и через силу:

— Айн момент… Вассер… Айн момент!..

Он подался назад и встал на ноги и тут опять услыхал выстрелы в городе, а вслед за этим взрывы.

В горнице быстро посовещались, выходило, что напоить неподвижного немца все-таки надо. Воду понесла Нюрочка, за нею двинулись ребята. Подобрались к солдату, согнувшись в три погибели, у того — огонь в сумасшедших глазах.

— Ах!.. Ах!.. — только и успел произнести, пока Нюрочка прикладывала ему ко рту медный ковш, и слышно было, как падают внутри судорожные глотки и хлюпают в горле.

Немец ухватил липкими красными пальцами Нюрочку за руку, и как она ни старалась сберечь воду, часть ее пролилась, потекла по потной шее с кровяными следами пальцев, просочилась на грудь.

Солдат сделал последний глоток и, не отпуская Нюрочку, откинул голову и вздохнул.

Рядом с автоматом валялся вмятый в землю пустой патронный диск, за ближней грядкой сквозь зелень ботвы просвечивал телячьим верхом ранец. Солдат закрыл глаза и сморщился. Лежал он неловко, подогнув под себя руку, под боком виднелась кровь — ребятам стало худо от ее вида. Нюрочка прогнала их, сказала сквозь зубы, что идет следом. Но сама, когда ребята скрылись в хате, попыталась устроить немца поудобней. Он все видел и все понимал, кряхтел от боли и что-то тихо говорил, чего Нюрочка не могла себе перевести. Кроме двух слов, которые раненый часто повторял и которые она знала.

— Гут… гут… — говорил он, высовывая от напряжения язык. — Данке…

Немец был крупный, молодой: ни одной морщинки на бледном лице, перепутанные волосы густые, как у хорошей девки. Каска его тоже обнаружилась в соседней меже. Однако рана у него была, похоже, тяжелой: толстый френч на правом боку весь потемнел от крови, которая уже нашла выход и окрасила под телом землю.

— Гут, гут, — повторила и Нюрочка, помогая солдату примоститься на мягкой земле половчее и соображая, что никуда ему отсюда уже не деться, что так и будет истекать кровью, пока не придет какая-нибудь подмога. Рану его она даже посмотреть побоялась — да и с какой стати? Может быть, он и перевязать себя уже успел, раз вокруг окровавленные бинты.

Надо двигать назад, уже и ребята выглядывали, скрипели дверью — она рукой им махала, приказывала уйти, а раненый все как магнитом держал… Но это уже не стрелок, думала Нюрочка, поглядывая на его серое лицо, зря они напугались его автомата….

— Все, я — цурюк… там дети у меня… — потянула она руку, которую как ухватил, так и держал немец. Он потихоньку ослабил пальцы. — Я потом еще воды принесу… Вассер…

Она попятилась к дому, и тут же раскатистый близкий выстрел бросил ее грудью на перевитую ботву гряд. Тут же, ответом, бабахнул недалекий взрыв. Стал слышен лязг гусениц и перерывистый рев мотора.

— Панцер!.. — дернулся немец и, тяжело перевалившись на другой бок, потянулся дрожащими пальцами к автомату.

Нюрочка метнулась к сеням. У дверей ее подтолкнул в спину новый, еще более близкий выстрел танковой пушки, такой близкий, что зазвенело в ушах.

— По Новосильской идут! — еле переводя дух, собираясь снова куда-то исчезнуть, крикнул Вовка. За его нестриженой головой — Костька, такой же возбужденный, глаза на месте не удержать.

— Сами видели? — нетерпеливо, и веря и не веря, спросила Нюрочка.

— Пацаны сказали. Все туда бегут!..

Нюрочка заскочила в комнату, передала новость Ксении. Та поднялась — лежала поверх всего на кровати; отстраняя на перевязи больную руку, оправила юбку.

— И я пойду…

— Пойдешь?

— Все пойдем… Пусть твои Ленку возьмут, скажи им… И пусть догоняют…

— Да уж они-то вон, на выходе!..

…Ближе к Новосильской — все больше народу, откуда только взялся: женщины, старики безногие на деревяшках и больше всего пацанвы. Все спешат, у всех глаза не на месте от ожидания, от напряжения души.

— Союзники, говорят… С погонами…

— Ахти, с погонами!..

— Ага…

— Американцы…

— Или англичане…

— Второй фронт… Они тоже… В листовках было…

— Господи! А наши?

— Чего наши?

— А наши-то?

— И наши должны… Может, прямо с ими и они… Тепере всё, назад закрутилось, тепере жми — и всё…

Ксения слушала, что ловило ухо, и торопилась… Вот еще переулок, вот развалины старой бакалейной лавки Булатниковых, а вот и бугристая мостовая Новосильской…

С горки, из-за поворота, откуда до войны со скрежетом и звоном выносился долго ожидаемый трамвай, гулким шагом спускалась воинская часть. В голове колонны, широко размахивая руками, шагали офицеры: один впереди всех, чуть поодаль за ним еще двое. Звания их было не определить: форма была не русская, на плечах погоны.

— Американцы…

Офицеры старались ставить ногу прямо, топали четко, командир коротко повертывал голову, проверяя, как держится равнение. Еще тверже топали солдаты с автоматами на груди и вещмешками за спиной, плечи их тоже были заняты погонами.

— Союзники…

Кажется, все звуки забивал хрумкий твердый топ, все слушали только его да острую отдачу в груди. Но из молчаливого строя неожиданно вырвался голос:

— Здорово, женщины! Граждане!..

Вздрогнувшая панель отозвалась:

— Понимают!..

— Рота-а! — вдруг громко выдохнул не сбивавший шага, но незаметно как успевший отклониться в сторону командир. — На месте-е!..

Топот усилился и затвердел.

— Стой!.. Ать, два!..

Командир снял пилотку и сказал потише:

— Вольно!.. Р-разойдись!..

— Русские! Наши!..

— А погоны?

— Дак это… Ввели. Приказом. Теперь все будут носить… Наша дивизия первая получила… Или вторая…

— А мы-то! Думали, союзники…

— Они еще собираются…

— Наши! Наши!.. Мамочка моя родная…

— А чего реветь?.. Радоваться надо!

Ограждая перевязь ладошкой, Ксения стояла в толпе; не утирая слез, не чувствуя их, искала что-то в обветренных, покрытых пылью лицах солдат, задымивших «козьими ножками», начавших развязывать вещмешки…

Куда делся с огорода раненый немец, трудно было себе представить. Но, видно, все же уполз — промятый в ботве след шел до соседей. И автомат его и каска, и — главное — ранец так и остались лежать в межах. Все это ребята перенесли в хату, автомат и каску спрятали за бочкой в сенях, ранец затащили в комнату. В нем оказалась пара нестираного, но хорошего качества — трикотажного — белья, две пачки галет и две банки консервов, упакованный в слюду хлеб, сахар, кожаная туалетная коробка, в которой были уложены и безопасная бритва, и помазок, и мыльница с духовым мылом, и зубная щетка. Кроме этого, еще раскладная карманная печка, раздвигаемая как маленькая игрушечная кроватка, и к ней упаковка белых кусочков сухого спирта, которые горели после поджога несколько минут; книжка, похожая на молитвенник; пачка писем.

Письма, кроме одного, с красивой новогодней открыткой, сожгли при первой же растопке тагана. А оставленное долго пылилось у Нюрочки над верхним припечком, пока кто-то не сжег или не выкинул его совсем. До того чтоб перевесть открытку, как поначалу собирались ребята, дело у них так и не дошло.

Солдатскую еду и вещи Нюрочка приняла как в награду за рисковый выход к нему, когда он просил воды и был безо всяких сил.

— А что, ведь мог и убить, — повторила она несколько раз, когда все вместе занимались ранцем, раскладывали на столе нечаянное обретение.

В центре города самое оживленное место — у взорванного моста. Рядом с рухнувшими в воду фермами саперы возводят новые, деревянные. Сотни людей копошатся на спусках, стук топоров не смолкает ни днем, ни ночью. Временную переправу — понтонную — наладили быстро, но это не замена мосту. Плакаты около стройки обещают, что она будет закончена к годовщине Октября, в это не очень верится. Хотя солдаты — это такой народ, они все могут. Специалисты обследуют и переломившийся в двух местах, уткнувшийся пролетами в дно реки огромный железнодорожный мост, тут, конечно, дел будет побольше. Даже трудно вообразить, чтобы такую громадину можно было вообще стронуть с места или поднять на быки.

У моста недавно встретился Ленчик Стебаков.

— Савёла! Агап! — крикнул как обрадованный. — как? — и потер рукою спину.

На плечах немецкий френч без погон с половиной пуговиц, рожа как всегда занозистая.

Сказать бы ему пару ласковых, да ладно… Костька с Вовкой и отзываться не стали. А Ленчик тут же к саперам стал подлизываться, чинарик маклачить.

На расчистку взорванных, разбитых бомбами и снарядами зданий мобилизовано все население. На некоторых развалинах окруженные редкой цепью охраны работают пленные. Небольшая колонна их, грязных, тощих, молчаливых, — может, им просто запрещено разговаривать? — каждое утро приходит к вокзалу. Так же молча, не обмениваясь ни словом, немцы работают: плотно облепив кусок рельса, еле несут его к штабелю, выбирают из мусора целые кирпичи и половинки и складывают в ряды, идут с носилками. Изредка поворачивают голову в сторону любопытных, подолгу смотрят, глаза в глаза, не мигая, не меняя выражения лиц.

Так же вот один из них несколько секунд не отрывал взгляда от Костьки, словно силился что-то вспомнить, и, не доверяя себе, ждал ответного знака. Костька оцепенел от его водянистых глаз, а потом, когда сверкнула догадка, не мог слюну сглотнуть от волнения и непонятной тревоги.

— Вовка! — ворвался он домой, пугая криком игравшую на полу сестру. — Хуго видел!.. Зуб даю!..

Вовка глядел не понимая.

— Ну, немца, что у нас стоял!.. Денщика!..

— Где? — Вовка тоже пыхнул как бумага.

— На станции, кирпичи разбирает…

Через минуту они уже гнали к вокзалу. Ленку тащили на закорках, по очереди, — своими ногами она все равно не справлялась.

Сивого немца среди занятых медленным делом пленных отыскали не сразу, — он перешел на другой участок. Но наконец мелькнула его рваная, осевшая по самые уши пилотка, потом он оказался совсем недалеко.

— Эй! — срывающимся голосом крикнул Костька.

— Хуго! — позвал и Вовка.

Немец поднял голову и огляделся, точно хотел увидеть того, кому кричали подошедшие. Костька поманил его:

— Хуго!..

— А ну, подальше! — крикнул сидевший неподалеку охранник. Он даже не привстал с тумбы.

— Дядь, этот немец жил у нас! — двинулся к нему Вовка.

— А ну, давай отсюда! — пригрозил конвойный, выпрямляясь. — Кто жил? — Он поглядел на приблизившегося пленного. — Этот?

Немец пожал плечами, продолжая непонимающе, тупо смотреть на подозвавших его людей.

— Этот? — повторил охранник.

Лицо пленного заросло редкой рыжей щетиной, потемнелой на впалых, глубоко провалившихся щеках. Белесые пучки на выступающих надбровьях прикрывали неподвижные, какие-то расплывчатые, мутные глаза — без цвета, словно и без жизни. Но нет, что-то вроде колыхнулось в них: немец сморщил лоб и вгляделся в лицо того, кто только что манил его ладошкой… Потом открыл рот и приложил к губам два грязных пальца.

— Табак… — шевельнул он обметанными серым налетом губами.

Это был не Хуго. Тот был крепче в кости, осадистей, шире лицом. Или нет, не шире, а как-то круглее…

И конечно, — зубы… Зубы у Хуго были, как у лошади, — так говорил о них Вовка, когда Ехимов денщик скалился в хорошем настроении. Но зубы можно было и потерять… Не в них было дело. Дело было в том, что и Вовка поначалу принял этого старика за постояльца; пусть прибитого, опустившегося, заросшего грязью, но — не Хуго… Что-то было в них похожим.

— Хуго… — Костька повторил это, думая уже не о пленном, который успел опустить пальцы и раскрыть рот, обнажив голые десны, а о том крепыше солдате, что каждое утро чистил до блеска свои и Ехимовы сапоги у них на кухне и всякий раз после этого долго мыл сильные, покрытые светлыми волосами руки.

Между тем пленный снова поднес грязные пальцы ко рту, но другим способом, щепоткой, и просипел:

— Эссен… Табак…

— А ну иди! — Солдат-охранник поднял штык. — Работай иди! Табак ему, а?.. Научился! — Он повернулся к ребятам — Ну, что, не он? Не ваш фриц?

Они отрицательно замотали головами, солдат засмеялся:

— Да я понял…

Солнце вечерами стало краснеть, ежиться, закатные лучи его тускло обливали стены и крыши холодным огнем, зажигали ответным пламенем промытые окна, которые сохранили стекло. Плавились понизу над раскаленной светло-золотой кромкой горизонта далекие облака, предвещая ведренный день после ночи. Такие алые закаты наступали с началом учебы, они и радовали, и тревожили, наполняли неясным ознобом душу, заставляли молчать, затаивая дыхание.

— Смотри, — как давно это не делал, показал Костька Вовке. — Здорово, а?

Тот кивнул. Огромные светлые облака застыли над краем неба, рдяная полоса слабела, истончалась.

— Завтра — во будет денек!..

— Ага…

Они подходили к дому, несли за пазухой по целой бутылке боярышника, набранного в посадках. Еще больше его было съедено. До школьных дней было далеко: объявили, что занятия начнутся с первого или даже с седьмого ноября, в день великого праздника. Всем, кто пойдет учиться, нужно приготовить табуретку и стол на двоих, а еще раньше принести в построенный возле школы барак хоть какие-нибудь стекла.

Кое-что уже было приготовлено, например, две табуретки, на которых заранее, каждый на своей доставшейся, Костька с Вовкой вырезали снизу первые буквы имени и фамилии — так мать велела.

— Опять попадет, — мрачно сказал Вовка, поглядывая на красивые — всегда красивые в эту пору, война не война, — облака, которые уже совершенно расплющили красную полоску на границе неба.

— Ты думаешь, сколько сейчас? — стал прикидывать Костька.

— Мои стоят, — скривился Вовка, прикладывая к уху пустую руку.

— Попадет. Я тебе говорил: давай сначала воды натаскаем…

Около дома их нагнала возвращавшаяся со смены Нюрочка.

— Ребята!.. Костя!.. — она была в крайнем возбуждении. — Мать дома, да?

Не успев получить ответа, вбежала в хату.

— Ксюша!

Ксения стирала, — одноруко, приучая потихоньку и подживавшую правую. Отвела с лица россыпь волос, выпрямилась, сердито не замечая сыновей.

— Ксюша!.. — Нюрочка словно не могла слова сказать.

— Ну? Что? Нюра?!

Та оперлась обо что-то и заплакала.

— Нюра!

— Ксюша… Счас мужиков видела с паровозного… Что эшелоны угоняли…

— Да что ты!

— Они наших видели — и Федора, и Колю твово…

— Когда? Видели?! Когда видели?!

— И тогда, и потом… Уже после… И другие видели… Скворцов вот, говорят… К нему надо сходить.

Ксения быстро наклонилась и вытерла подолом потное лицо. Первая устремилась к выходу.

— Нюра, ну чего ты?!

— Я счас, счас… — Нюрочка как-то медленно, бессильно вытирала глаза. Потом зачем-то огляделась, поправила табуретку у стола.

— Нюра!.. Да что ты там!..

— Иду, иду…

— А где он живет-то?

Нюрочка вышла, она все еще дышала тяжело, округляла губы при выдохе. На выдохе и отозвалась:

— Скворцов-то?

— Да…

— Найдем, Ксюша, найдем, милая. Погоди, дай продышусь…

Ксения, облизывая в минуту высохшие губы, тряхнула откинутой головой, отвела с висков волосы…

 

Билет в прицепной вагон

Пора же, мати, жито жати,

Из народной песни

Ох, и колосок налился.

Колосок налился!

Пора же, мати, дочку дати,

Ох, и голосок сменился.

1

ак и в первый раз, Ольга приехала неожиданно. Было очень рано: по улицам города потекли только первые, еще неторопливые ручейки рабочего люда, и от остывшего за ночь асфальта веяло влажной прохладой — поливальные машины успели окатить мостовые.

Неторопливо двигаясь, Ольга по ясной примете нашла знакомый переулок. Приметой были несколько огромных деревьев — тополей, росших на этой земле, видимо, задолго до того, как поблизости поднялись прямые коробки панельных домов. Деревья стояли не в ряд, кучкой, и для них в асфальте тротуара были оставлены круговые пустоты чуть пошире крепких, толстых стволов.

Постояв чуток у подъезда, а потом и ка этаже, у самой двери, за которой не слышалось ни звука, Ольга позвонила. Михаил с Лидой стояли уже в прихожей, застегивали, как говорится, последние пуговицы, когда вдруг коротко звякнул звонок. Лида даже вздрогнула, — это было похоже на вскрик у самого уха. А Михаил опять, уже твердо, решил про себя: «Завтра же сменю этот чертов гудок».

Ольга прибыла утренним поездом, затемно, и чуток посидела на вокзале, чтобы угодить в самый край — лишь бы застать детей до работы. Так оно и получилось. А Михаил — и обрадованный, и вместе с тем удивленный, — впустив мать в тесную прихожую, сразу же и зажурил ее, что ничего не сообщила, не предупредила их.

— Господи, сынок, не в полтиннике дело, — оправдывалась Ольга. — Телеграмму ведь они могли и ночью принесть. А зачем же вам сон сбивать? Мне ведь какую телеграмму ни занесут, все одно сердце сожмет. Распишусь на бланке, где надо, уж рассыльная уйдет, а я все боюсь распечатать. Право слово.

— Да не на вокзале же сидеть? Дом-то в ста шагах! — И Михаил, и Лида, укоризненно улыбаясь, глядели на мать.

— И ничего, и очень хорошо побыла, — успокоила их Ольга. — Посидела чуток, подумала обо всех. — Она вздохнула.

— Ну, ладно, — заторопился Михаил, — мы побежали, а ты тут командуй. Чай поставь, помойся с дороги. Колонку помнишь как зажигать?

Ольга утвердительно кивнула головой и вдохнула воздуху, чтобы сказать про колонку, успокоить сына, но тот торопился.

— Ну-ну-ну, командуй, — сказал он, — отдохни с дороги.

Ольга понимающе улыбнулась и махнула рукой, — чего уж, мол, сама все знаю.

Когда дети ушли, она разделась, скинула обувь и прошла в светлых шерстяных носках на кухню. Там долго сидела на белой гладкой табуретке, смотрела в окно на голые ветки тополя, дотянувшегося до пятого этажа и даже выше.

На одной из веток возился грач. Он уцепился клювом за тонкий побег и, оттопырив крыло, круто поворачивая голову, пытался его надломить. Грач был молод, — у него был темный, не осветлившийся клюв и плотное глянцевое оперенье. Сучок не поддавался. Грач оставил его и переступил лапами, устроился на ветке поудобней. Затем коротко, на всякий случай, огляделся и решительно ухватился за облюбованный отросток. Ольга словно бы услышала, как хрустнула веточка, грач рывком оторвал ее и взмахнул крыльями. Но то ли слишком тяжелой оказалась ноша, то ли неловко подцепила ее птица и на взлете выбила своим крылом, но хворостинка вдруг выпала из клюва, скользнула по пустым веткам вниз, и грач, описав крутую дугу, взмыл над крышей. «Ай, незадача, — огорчилась Ольга. — Ветвь-то еще живая, а он ее выбрал, глупый».

Потом она вымыла грязную посуду — ее оказалось немного, — убралась на кухне. Расставляя чашки в узком вертикальном шкафчике, Ольга отметила большую аккуратность невестки, тихо порадовалась за сына. И опять села у окошка, глядела на близкий соседний дом, — там торопливые хозяйки уже вскрыли вторые рамы и протирали мятыми газетами мигающие стекла.

А на земле уже суетилась детвора. Ольга пододвинулась к окну вплотную, прислонилась коленками к холодной батарее и устремила взгляд вниз, на детей. Она стала «выбирать» себе внука.

Маленький человечек в меховом комбинезоне валко, как под водой на глубине, вышагивал впереди старухи. «Ать, ать… — сердцем проследила Ольга его неровные, вприпрыжку, шаги и тут же решила — Не-ет, больно ходок, не уследишь за эдаким-то, не уследила б Лида…» Она просеивала глазами мелкую ребятню, но никак не могла остановить выбор. «Может, внучку?..»— подумала она и зашарила глазами по двору, навострила ухо — на голос. Но из детского щебета доносившегося к ней неясным отдаленным хором, легко поглощавшим отдельные возгласы, Ольга не могла выделить достойного внимания. «Ну и ладно, — успокоила она себя. — Сами хотят ли?..»

Она оставила окно и — то ли неловко повернула тело, то ли нескладно переступила ногами — вдруг почувствовала тонкий, как волосок, укол в груди… Нет-нет… Ольга беспокойно осмотрелась, совершенно уверенная в том, что причина ее неожиданного испуга находится где-то тут, поблизости, однако не заключена в ней самой, — и не в слабой пояснице или неудачном шаге тут дело. Господи, что же это?.. Ольга замерла и услышала — не ощутила, а именно услышала — удары собственного стареющего сердца и под его аккомпанемент — далекий, безысходно-скорбный плач. Ребеночек… ребеночек… Она навострила ухо и вышла из кухни в комнату и прислушалась. Но дом был весь полон звуков — он был блочный, и невозможно было определить, откуда исходит плач. Ольга вздохнула, неслышно прошлась по большой комнате, потрогала пальцами обои.

Ее опять потянуло к окошку, и она устроилась у широкого балконного проема. Отсюда не было видно двора, но хорошо гляделись — словно на гигантском телеэкране — верхние этажи противостоящего дома. Солнце золотило его ячеистый фасад. Многие окна были растворены, кое-где на балконных перилах выжаривались зимняя одежда, подушки, стеганые одеяла. Женщины упоенно полировали дрожащие рамы.

2

Михаил и Лида пришли оба сразу, вместе, и неожиданно скоро — еще и день не сошел.

— Черная суббота, кончаем раньше, — весело сказал Михаил матери.

— Дак я потом-то сообразила, — живо откликнулась она, — народ-то весь по квартирам, а вы ушли. А потом ить правда — суббота…

— Она не для всех черная, многие конторы гуляют, — плещась в ванной, голосисто гудел Михаил. — А дома эти льнотреста, у них выходной.

— У Зинаиды как завод план не дает, так тоже субботу занимают. А знаешь, как это ей: вся работа по дому — в выходной. И перестирать, и уборка, с едой на всех управиться… — Ольга говорила громко, чтобы голос пробился сквозь шум воды.

— Это — да. — Вытирая голову большим полотенцем, Михаил вышел из ванной. — Выходной и остается. Как она живет-то?

Ольга глядела, как сын утюжит ворсистой тканью налитые силой плечи, тяжелую грудь. Господи, крупен-то, крупен-то как, в деда Павла. Сам уже голова, хозяин. «Глава семейства», — пискнули было где-то в глубине притертые друг к дружке слова, но так робко пискнули — до рта не докатились, и Ольга, запоздавши, ответила:

— Как живет — ничего живет, сама себе хозяйка теперь…

— Да я не о квартире, — сказал Михаил, отдуваясь, — вообще как живет, чем дышит?

— Ай, сынок, что за жизнь? Принудиловка. Право слово. Двое ребят, разорваться можно. А все же как без них, сынок?

Ольга попыталась не задержать взгляд на невестке, но это ей не удалось, и она, мигая и сдерживая сочащуюся из правого глаза слезу, повернула мысль:

— С другой стороны, Лидушка, хлопот ведь сколько: первый класс нынче трудный, сама учительница говорит Дома, говорит, побольше сидите с Вовкой. А кто с ним будет сидеть? Все работают. А он-то бедовый: ключ на шею — и бесится цельный день на дворе, пока Зинка, Зинаида, не подойдет.

— А отец? — спросил Михаил.

— Дак, сынок, господи… — начала было Ольга опавшим вдруг голосом, но снова сошла с дороги — Или скажет, что не сумел открыть, портфель с книжками сунет за батарею на лестнице и — зыкать.

— А отец? — возвращая мать к разговору, на сей раз серьезнее и строже повторил Михаил.

— Отец… Что — отец? Вы вот у меня без отца выросли, и вон, — Ольга выпятила подбородок, — кто чего худого скажет про тебя, или про Зинку, или про Саньку?

Лида кивала головой: да, да.

Но Ольга не об этом — не о своих детях, не об их натуре и достоинствах пеклась. Всякий разговор о семейном житье оборачивал ее к основной боли — к Зинкиной судьбе, к ее, как понимала Ольга, на самом истоке замутненной жизни. И о чем бы она ни заводила разговор, с кем бы ни толковала, всякий предмет рассматривался ею по мерке дочериной доли. Или, скорее, наоборот: всякий житейский пример непременно прикладывался ею к судьбе дочери и помогал высветить ее когда с того, когда с иного бока. И ежели в Ольгиной душе начинала вдруг звучать именно эта струна, ее пение быстро и неудержимо усиливалось, находя отзвук в каждой жилке, в каждом нерве изнывшего сердца. Волна острого ощущения кровной близости, неразделимой связи с трудно выхоженной дочерью подхватывала Ольгу…

Так же и в этот раз — она раскатилась сразу. И понесло ее по ухабам к колдобинам, что миновала уже либо до сих пор осиливала дочь…

3

Младшая в некогда тихой, неплохо пригнанной семье — двое мужиков, сыновья, и двое же женщин, мать с дочерью, — Зинка была отмечена особой печатью. Ее положение в доме определялось младшинством — для братьев это было естественно, — однако нераздельная материнская забота о дочери имела в своей основе несколько другой корень. Сама жизнь Зинки, ее судьба, была для Ольги искупительным крестом, нести который ей суждено было до последнего своего шага.

…В начале сорок третьего года, когда сквозь обволокшую душу мглу стали пробиваться отблески оживших надежд, в глухое, занавешенное одеялом окно стукнул отец. Обмороженный на Волге, он был переправлен в госпиталь и на обратном пути улучил момент — отстал от эшелона, чтобы хоть накоротке проведать их.

Минуты сжались, побежали неразличимыми стежками по белому постельному полотну. Ольга поглаживала оробевшей рукою вылежавшиеся складки единственной простыни, сохраненной ею в числе немногих предметов удобства, и глядела, как в поздний час тискает Георгий двухгодовалого Саньку, подробно рассматривает его постную образину, как ластится сбоку Мишка, не забывший еще ни отцовского вида, ни его привычных слов. Все меньше ночи оставалось им на двоих, и Санька уже совсем осовел и хныкал на нетерпеливых отцовских коленях.

Мишка, понукаемый матерью, отправился за занавеску, долго возился там, прислушиваясь, и наконец затих. Перегулявший Санька дергался и всхлипывал во сне, старые расхоженные ходики стучали на стене, точно сердце в распахнутой грудной клетке. А дальше все было словно бы и не наяву, словно бы совсем внове и неповторяемо…

Голова пошла кругом, едва Георгий тихо, по-ночному, тронул ее, прошелся по телу тревожащим и сладостным жестом, таким знакомым, что слезы побежали — не утереть. И горе на час отошло, все боли забылись. И обмякла Ольга, закружилась в омуте горячих поспешных мужниных ласк и, утопив в душе незабытую тревогу, привлекла, притиснула его к себе в самый жгучий миг радости…

Словно и жизни не было за спиной.

— Трудно тебе, — шептал, отойдя, Георгий. — Что поделать, дорогая моя, что поделать… Вся страна одним путем двигается — по голоду и по крови. Большие тыщи людей пришли в движение, целые города уничтожены до последнего камня… Все своими глазами видено. Но дальше немцы не пойдут, — около Сталинграда их — как посеяно. Это невозможно себе представить, как они покрыли землю на много верст…

— До нас не дойдут ли все же? — прижимаясь к мужу, тихо спрашивала Ольга.

— Что ты! — убежденно отвечал Георгий. — Тепере повернут оглобли…

Он вдыхал жаркий запах ее волос, гладил их дрожащими пальцами…

— Тепере мы будем в другом месте, может, присылать что буду… Потерпи, дорогая моя…

Он ушел до света. И тепло, и вина какая-то, и потаенный страх стояли в его глазах, когда он направлял пальцами фитиль у зажженной коптилки, и тень его шарахалась по комнате из угла в угол. Он ушел, даже подумать не успев о том, что под сердцем Ольги может затеплиться звездочка новой жизни.

А огонек занялся. Ольга угадала это сразу, она и пошла на такое от безмерной жалости к мужу и потому еще, что тяжелое предчувствие легло камнем ей на грудь, едва Георгий прикоснулся к ней последней ночью. Словно кончался след, который оставлял он в жизни, и чтобы углубить его, успеть перенять возможную долю Георгия, она и растворилась ему навстречу.

А и жизни-то за спиной было — двадцать девять годов. Двадцать девять, — бывает, в девках до этой поры ходят… Но вот и Зинке уже ровно столько.

Похоронка пришла недели через три, из старой части, — значит, добрался-таки он до нее. Словно лопнули и вытекли глаза — так сыпанули слезы, но это была лишь жалкая толика того, что уже выплакалось внутри. А потом по ночам Ольга поворачивала и поворачивала подушку, ища на ней сухие, незаслезненные места, и Мишка ныл от страха под одеялом за занавеской, ни с того ни с сего заходился в плаче голодный Санька.

Когда обозначился живот, люди глядели, как на зачумленную. Ольга Минакова… Голодуха веревки вьет из каждого, двое ребят — сама одна, мужик убитый… Вот уж верно: где беда, и ты туда. А когда бригадир перевел ее с тяжелой подсобки на учет, оставленная напарница разнесла по цеху догадку: это он на ней погрелся…

Молчала Ольга. Скажешь курице, а она и по всей улице. Да и к чему было объяснять людям не их беду, тем паче что до поры скрывала от всех тайное гостевание мужа, — боялась, не повредило б ему, отлучившемуся, беречь, как могла, пыталась.

Зинку рожала в госпитале, много недоношенной, — дело началось в цехе, откуда ее совсем без сил доставили товарки в ближайший лазарет; роддом был разбит бомбами еще в начале войны.

«Значит, не судьба, — подумала Ольга, — не выживет». И когда — она была уже в койке — к ней подошел, отворачивая белые рукава, военный врач, спросила:

— Худо дело?

— Как сказать, — вроде бы даже обиженно ответил тот. — Поторопилась, конечно. Даже пальцы на руках не вытянулись, ногтей еще нет. Но все в пределах, если верить тебе…

— Дак я…

— Понимаю, понимаю…

«Судьбу не обманешь», — спокойно решила Ольга.

— Отец воюет? — бодро спросил врач, готовя вслед слова побойчее.

— Убитый…

— Мг… да, — запнувшись, доктор едва успел удержать готовое сорваться с языка соленое словцо. — Да-а…

Что было потом, врагу не пожелаешь. С Санькой Мишка еще как-то водился, хотя и не мог многого осилить: пеленку, к примеру, застирать, сварить свежий отвар или сделать еще что-либо в этом духе. Водился через силу, не обретя к брату доброго чувства с самого начала, видя в нем причину своего безрадостного ребяческого существования. Он обделял младенца в пище, подолгу раскачивая качалку, научился утомлять его и часто усыплять днем, чтобы хоть немного развязать себе руки, а по ночам, укутавшись с головой, ловил сладкие сны под нескончаемый скрип соломенной кроватки, словно привязанной к материнской руке.

Ольга догадывалась о Мишкиных номерах, лупила его, как взрослого, чем попадя, но ничего поделать не могла: к битью сын был терпелив, а потому как уличить его в плутнях было невозможно, Ольга казнила себя за горячность, и Мишка это понимал.

Появление в доме сестры — кукольного, непонятного человечка — сделало жизнь Мишки совсем беспросветной. Поначалу Зинка, помещенная в братнину плетенку, долгими часами не раскрывала глаз, спала, и Мишка с любопытством вглядывался в ее резиновое личико — не померла ли. Но ее, как могли, поправили в госпитале — под банкой и в вате, как объясняла приходившим заводским Ольга, — и Зинка набрала силенок. У нее прибавились пальцы, заметны стали ноготки и ресницы, сквозь упорное кряхтенье все чаще пробивался точно мышиный писк.

На первое время Ольга нашла в дом старушку, чтобы была как своя, если приживется, но к холодам есть стало совсем уже нечего, давно в доме все было выменяно по деревням на все, что ни дай, только бы съесть, и бабка до того отощала, что не могла даже Зинку из зыбки вынуть. Ольга отвела ее назад, к ее родственникам. Все заботы о младших снова легли на Мишкины плечи, и в какой-то день силы его кончились.

Сестрица уже набрала голосу, к шести месяцам она расходовала его безудержно и щедро, словно только этим и укрепляла свою связь с удержавшим ее на последнем волоске миром. Верное Мишкино средство — укачка — ее не брало, и чем шире была болтанка, тем сильнее Зинка расхныкивалась, распалялась и заходилась наконец в отчаянном реве. Мишка зажимал ей рот, не давая воздуху, зло встряхивал качалку и молча глядел, как, стянутая свивальником, корчится, задыхаясь, вредная кукла.

Ольга научила его пеленать девочку, оставляла на виду сухие лоскутки и пеленки, но Мишка переворачивал Зинку лишь поближе к материному приходу, догадливо изминая и развешивая у печки якобы израсходованные тряпки.

В тот день, перешагнув порог, Ольга увидела в Мишкиных глазах, кроме привычного голодного блеска, что-то еще, потаенно-тревожное. Дочь тихо сопела в углу, Санька, видно, так и лежал весь день на своем новом месте за печкой, где они спали теперь вместе со старшим братом. Ольга взяла коптилку и прежде всего поспешила к малышке.

От блеска пламени Зинка сморщилась, и Ольга увидела у нее на носике и лбу ссадины, которые были неровно затерты мелом. Ольга схватила Мишку за руку, — тут он следы смыл, а на штанах, где он пробовал послюненным пальцем действие печной обмазки, пятна остались.

«Это она сама, это она сама», — твердил Мишка, ожидая неизбежного битья, но мать не тронула его, поголосила, помаялась, но драть не стала. Мишка так никогда и не сказал правды о том, как доведенный до крайности сестриным криком, он что есть силы размахал ее скрипучую качку, и Зинка выпала из нее на пол, как все трое они долго ревели дурными голосами, пока хватило сил, и как потом он обшарпал руками всю заднюю стенку печки, где меньше вытерлась побелка, и долго забеливал царапины на сестрином лице.

Наутро Ольга не пошла на работу, а снова добыла у родственников и привела к себе неведомо каким путем ожившую бабку, оставила ее доглядывать за детьми и потопала с Мишкой в далекую деревню, где у нее была забытая родня.

С родней ничего хорошего не вышло: троюродная тетка вроде бы и не вспомнила Ольгу и картофелины ей не дала, но в том же селе, да и по дороге, Ольга сумела кое-что выменять, кое-что выпросить у добрых людей, и вернулись они с Мишкой домой с грузом, поделенным на два места наперевес. Мишкин мешок узенький — сзади немного картошки и спереди еще меньше, и когда надо было переменить плечо, мать, как взрослому, поднимала ему тяжелый горб за спиной, и Мишка, пыхтя, напрягал руки и переносил перевязь над согнутой шеей.

Ольгу должны были судить за прогул, и опять ей помог бригадир Труфанов: где-то кого-то умолил, что-то взял на себя, — в общем, похлопотал. Опомнившаяся Ольга руки готова была ему целовать, лила слезы товаркам в заскорузлые ладони, и вся гордость ее осела где-то на дне души, как в глубоком холодном колодце.

Зинка, вопреки приговорам сердобольных пророчиц, уцепилась-таки за жизнь, выжила и, хотя долго не становилась на ноги, однажды все же поднялась на них — гнутых и слабых — и заспешила вперед, как и все. Но росла до крайности слабой, переболела всеми болезнями, отняла у матери всю ее оставшуюся свежесть и силы. Более всего пугала Ольгу ее неспокойность и боязливость: Зинка страшилась темноты, незнакомых предметов и особенно людей, заходилась в крике от пустяков, и с годами это не проходило.

После войны Ольга собрала семью в фотографию. Отменили карточки, на душе стало спокойнее. Фотограф снял их так: Мишка позади, Санька по левому, Зинка по правому боку. Санька, как солдат, — руки по швам, четырехлетняя Зинка, растопырив пальцы, надежно держится за мамкино колено. «Отцу словно бы и места нету», — отчего-то подумалось Ольге, когда она выкупила фото. Опять она погрустила, что многое было не сопережито, не истрачено с Георгием и так и истаяло в ней, перебрала-потрогала сохраненные его вещи, вдыхая след далекой памяти, и тут — как ни странно, именно на фотокарточке — обнаружила малопохожесть дочери на остальных детей.

Ни отцовских, ни своих черт не могла уловить Ольга в тонких линиях Зинкиного личика, вон и брови вроде бы у всех одинаковы, а и то у нее другого вида, и смуглости перебрала против братьев…

Это отметила Ольга, пришло в голову, а потом другое накатило: все целы, господи! И сытые почти, и одежка какая-никакая, и Зинка — вот она! — стоит и глядит, стоит и глядит!..

В классе — и это со временем подошло — Зинка стояла последней по росту и там же, с краю, по учебе. Повторять года не оставалась, но успевала с трудом, особенно после того как Санька устроился в ремесленное и перестал просиживать с нею вторую смену с ее уроками.

Ольга могла бы признаться, что к Саньке — как бы там ни было — легче всего добрела ее душа. Бесхитростен и открыт был младший сын, безотказен в любой просьбе. За Мишку же не так-то просто было поручиться, допустим, в том, что он добросовестно растолкует Саньке или Зинке заковыристую задачку или вообще последит, чтобы они не отлынивали от дела, когда матери нет дома. Может быть, где-то в своей горькой прямоте — «пусть делают сами»— Мишка был и прав: какой толк брать взаймы чужую голову. Однако Ольга переживала за его душевную, словно бы не родственную, скупость по отношению к своим.

Мишка не оттаивал и потом, когда вырос, стал самостоятельным. Отправляя его в техникум, в дальний город, Ольга извелась совсем. Заставляла Саньку по воскресеньям писать брату письма, вкладывала изредка в конверт разглаженный рублик или даже троячок, диктовала Саньке бодрые слова, чтобы подкрепить Мишку на чужбине. Потом не выдержала, — на отгулах, перекупив за полцены у соседки-железнодорожницы ее бесплатный билет, — съездила к нему, свезла что могла, из гостинцев. «Сынок, письма-то наши — получил?»— спросила Мишку. Тот, перебирая еду, пожал плечами. «А что же не отвечал?» Опять Мишка, привлекшийся чем-то в сумке, повел неясно плечом.

«Да, сынок, трудно ведь тебе», — этими словами и подвела тогда черту Ольга, успокоила и сына, и себя. И Саньке с Зинкой потом рассказала, как нелегко Мишке одолевать учебу, как тоскливо ему без дома и без них, но он все стерпит — он такой — и выучится всему, чему надо. И как бы наказ Мишкин передала Ольга — Саньке надо пример брать с него, а не чертогонить по вечерам, не зыкать по улицам так, что не дозовешься.

Но примера Санька не взял — не смог, а вернее сказать, не возымел охоты идти по следу набирающегося ума, а значит, копящего силы брата. С тем, что Санька — без особой натуги, словно походя, — приобретал в жизни: знания и дружбу, деньги, опыт, любовь, он так же легко расставался, не имея привычки жалеть о минувшем или остерегаться будущего.

Другие, как видела Ольга, редко шли по жизни легко, — все точно цепи следом волокли. А Санька плыл по воде, где было больше пространства, нимало не беспокоясь о мелях и водоворотах, и словно крылья не складывал никогда, хотя и набивал себе всяких синяков и шишек в безоглядном и беззаботном полете.

В детстве, бывало, по целым дням не ходил на уроки, — просиживал зайцем два-три сеанса в кино, а к сроку являлся на порог и сообщал ясные небылицы о своих школьных делах и заботах. Мать верила и не верила в его успехи, просила Мишку вникнуть в братнины домашние задания, пока сама соберется, но выдавалась ей такая возможность обычно лишь к концу учебы, когда Саньке уже зачитывали приговор — несколько предметов откладывается на осень. Но по осеням Санька отчитывался полностью, хотя и не видно было, чтобы прикасался когда к своим книжкам и уполовиненным тетрадкам.

А потом подошла очередь Зинки, — с той дело пошло еще натужнее. В школе Ольга авторитетом не пользовалась…

Санька выучился в ФЗУ на сварщика, хорошим стал специалистом, — по зарплате было видно, по его разговорам. «Знаешь, какой я сварщик? — говорил Ольге. — Знаешь какой? Во!» — и кидал кверху большой палец, присыпывал щепотью. Это когда мать принимала его заработок и удивлялась. А потом вкус к девкам почувствовал, гулял, женился — как чаю согрел, и после службы остался на Севере.

Собирался оттуда денег привезти мешок — «что хочешь, будешь делать», — а заехал из первого черноморского отпуска — на дорогу не было. Отправила Ольга и с собой дала, что. могла. Стоит Санька в модном плащике под крылом самолета, все никак не тронется с места. Потом по лесенке побежал, взобрался до верха. «Ну, ладно, все нормально…»— говорит что-то непонятное, уже и слышно плохо, потому что в стороне ревет другой самолет. «Да, сынок…»— шепчет Ольга и незаметно плачет отчего-то. А Санька трогает шейный ремешок от приемничка и кричит: «Хочешь, тебе оставлю?» Он даже шагнул было вниз, пошел, но наткнулся на руку бортпроводницы. «Куда вы?» Весы перетянуло в другую сторону, и Санька развел руками. «Боже упаси!»— машет рукой Ольга. «Новый пришлю! Новый!»— уже из дверного провала, еще громче кричит Санька…

Дочери в это время подходило к девятнадцати. Тут она совсем уже выправилась: и ростом — сколько надо для ровной девушки, и телом достаточно окрепла — чуть ли не всю работу по дому от матери переняла. Да и сказать, дел по уходе ребят оставалось — в день на легкую прогулку. К той поре только поняла Ольга, в кого у них пошла ее дочь, — в бабку Мотю, по отцовой линии.

Это верно: с лица воды не пить. Но лицо ведь и первое, что открывается в женщине, что останавливает начальное внимание. Расплылся как-то в памяти образ Георгия, но он не был дурен — это все видели, а если б еще не слабая рябота, обретенная в детстве, он был бы совсем привлекательным. Бабка Мотя, его бабушка, еще совсем молодая, узколицая и строгая, — на зависть пригожа на старинной карточке, где стоит, облокотясь на венскую спинку высокого кресла. Зинка, значит, отросла от ее корня.

Ребята были светлей, шире в кости и как-то вообще проще телом и внешностью, — это была другая порода. Тонкие линии скул и бровей, гладкие, не в пример всем Минаковым, волосы, забранные за спиной в пучок, быстрые движения — все отличало Зинку от матери и братьев. Про таких обычно говорят — от другого отца или, еще занятней, — не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Эту выкладку соседских и заводских глаз Зинка знала еще в малолетстве, но оценила много позже, когда начала жить своим умом.

Когда стало ясно, что со школой дочери не сладить, Ольга стала подыскивать ей место на заводе, поближе к себе, к глазу. Сама учетчица — так и прижилась на этом месте с той поры, как донашивала Зинку, — Ольга знала про все специальности и своего, и соседних цехов, но нигде не видела подходящего для дочери занятия.

Для проверки она сводила ее на производство — и только расстроилась: цеха перепугали Зинку пуще школы. Возвратись домой, она ушла за переборку — Санька ее поставил на место занавески и как бы отделил добавочную комнату — и не выходила оттуда до самого ужина. А потом вместо еды расхлюпалась, повисла у матери на шее, и горевали они обе не один час.

«Доченька, доченька…»— только и повторяла Ольга отрадное словечко и оглаживала тонкие волосы, прижимала к груди круглую головку. И пальцы ее подрагивали и точно дошептывали, касаясь мягких гладких прядок: «Надо, милая… надо, милая…»

Ольга вернулась в мыслях на завод, к тому, как заводские парни, да и девки, острили глаза при взгляде на Зинку, удивляясь ее миловидности, и прижала открытые губы к гладкой дочериной макушке, зашлась в беззвучном стоне. «Ее в артистки надо записывать», — сказал кто-то в цехе. А Зинка ходила среди плывущего звона и лязга, и крепко схваченная Ольгина рука едва гасила скрытый трепет ее ладони — все жилки ее отзывались звукам машинной работы.

Лицо лицом, но и стать вроде бы была у дочери: и плечи в меру широки и откинуты, и грудь не слабая, ладные ноги. Но вот словно струнки какие-то внутри ее оказались недотянуты да так и закаменели невыправленными, и ничего с ними уже не сделаешь.

4

Ольга сняла с пальца кольцо из серебряного полтинника, поскребла ногтем пятнышко, потерла об рукав, подышала на помутневший ободок. Она занялась вдруг своим единственным талисманом, словно он был невесть каким драгоценным и стоил всего ее внимания. Внутренняя поверхность ободка, прилегающая к пальцу, была ровной и блестящей.

«Господи, что это я?»— подумала она с каким-то горьким самоосуждением. Лицо ее вдруг приняло выражение, схожее с видом лица учителя, вдруг почувствовавшего, что ученики могут не воспринять того, о чем он, волнуясь, рассказывает им. Что она могла объяснить сыну, более полжизни прожившему вне дома, вне ее забот и печалей?..

Но с первым же новым словом точно вновь замкнулись узы общности чувств, — сомнения растаяли.

— Отец… Да ему иногда хоть трава не расти. Сам как дите. Сунет конфетку Лариске — а ей нельзя этого, и так никакого аппетита нету; даст Вовке гривенник на мороженое — и хорош. Детям — чего им надо? Хоть бы раз купил обужу, одежу, об чем еще позаботился… Это не в его поведении, не-ет. Что жена обносилась — тоже не волнуется. Как квартирант.

Ольга чувствовала, что ее горькие слова о зяте вызваны не только его дурным поведением, но и какою-то другой силой, рождающейся от общения с Михаилом. Получалось так, как если бы сам Михаил своими словами поднимал в ее душе ядовитые осадки и вызывал ее ожесточение…

— Он все там же трудится? — спросил после небольшой паузы Михаил, не особенно ясно, в общем-то, представляя, где работает его зять Анатолий.

— Где — там? — недоверчиво отозвалась мать.

— Ну, где он на последнем месте работал?

— На телефонном. Так он давно уже там…

— Вот я и говорю.

Ольга поняла, что Михаил не очень знает, что там и как там у них дома, но, чтобы он не заметил этой ее догадки, перевела стрелку:

— Он ведь что, сынок, подчас делает. Набирает по рублику у соседей, а отдавать-то надо? А Зинаида не учитывает это, не сходятся концы. Пока Лариска на ноги не встала, я у них и ночами часто была, все его концерты поглядела. Наизусть знаю. И в два приходил, и в три приходил, еще и с чужой помощью — такие же варнаки притаскивали.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, — где-то улавливая материну манеру и подражая ей, произнес Минаков. — Таких просто учить надо.

— Дурака учить, что мертвого лечить.

— А соседи-то, хамы, зачем дают?

— Смешной ты, один руп — кто не даст? Да и что соседям-то, это их разве дело?

— Это дело всех, мам. У меня, между прочим, тут тоже есть сосед. — Минаков обернулся к жене — Скажи, Лид?

Лида закивала головой. Минаков продолжал:

— Так было наладился — регулярно: рубелек да рубелек, рубелек да рубелек, больше не просит, а — рубелек. Я как-то спросил: на что? Он даже, хам, удивился. Как на что? На это, — Минаков почесал горло. — Турнуть не турнул, но, говорю, нет, шабаш. На хлеб дам, на это — не будет.

В голосе сына Ольга уловила праведную обиду.

— Представляешь, перестал здороваться. Даже другим соседям что-нибудь наклепал, хам, — так думаю.

— Да ну, сынок…

— Не да ну, а точно. Что я, слепой?

— А не дашь, так еще и облает, чего доброго…

— А что ты думаешь? Факт. И такое было, скажи, Лид? Ну, Михалыч… — Лида кивнула. Михаил повернулся к матери — Есть тут такой друг дома…

— Да что ты! — Ольга переплела пальцы и приложила руки к подбородку.

— Да-да-да. Пришлось сказать пару ласковых…

— Небось не понравилось?

— Ничего, утерся.

Они уже сидели за столом, на кухне. Стол накрыла незадолго до прихода детей с работы Ольга. Что где лежит из посуды, скатерок, съестного, она знала по предыдущему своему приезду и, хотя в кухне с тех пор многое изменилось — прибавилось кое-что из вещей, продукты хранились не в подоконном шкафчике, а в холодильнике в прихожей, — легко разобралась в невесткином хозяйстве.

Запах пищи, приготовленный матерью, пробудил у Минакова совершенно отчетливые воспоминания.

…Их дом. Обжитые, изученные, словно ощупанные руками, деревянные стены и низкий потолок на двух матицах с рваным следом осколка на задней, в детской половине за занавеской.

Осколок с войны, когда в первый год недалекой бомбой, снесшей такой же домишко через улицу, подняло и грохнуло и их избу. В тот ночной час в доме находилась одна мать — стерегла пожитки, дети перед бомбежкой сбежали вниз, в дворовый погреб-выход. Их всех там тоже здорово встряхнуло при взрыве. Соседка, Варя Грибакина, бывшая в погребе со всеми детьми, после говорила, что они уже было отпели Ольгу, — думали, в дом угодило.

К осколочному следу привыкли, как привыкают к своим рубцам, морщинам. Убери его — душа сразу бы отметила, дрогнула б непонятно, как если бы обнаружилось вдруг, что исчезла старая боль, которая давно изучена, с которой свыклись.

Узоры прошлой жизни замаячили перед Минаковым.

…Кирпичный приступок у плиты, выскобленный на углу, где мать направляет под лапшу ножик. Лапша на трех желтках, крутая, — стол скрипит, когда мать, бросив пястку подсыпки, затирает и затирает тугой сбиток. А потом Мишка с тайным страхом ожидает, когда она, быстро и мелко кроша тонко раскатанные, свитые в трубки листы, чикнет себе по пальцам… Ножик тонкий, стершийся чуть ли не до верхнего ребра, его гибкое жало, мелькая у чутких пальцев, легко отсекает желтые спирали кружев.

…Оконные карнизы — готовые крыши для воробьев. С тех пор как Мишка помнит себя, покатые доски птичьих кровель сберегали крикливые выводки серых чирикалок. С раннего утра и до сумерек шныряли пестрые хлопотуны у крытых гнезд, стрекотали, дивясь аппетиту горластого потомства, и без раздумий кидались в драку с нахальными или просто любопытными чужаками, сующими нос в их владения.

Воробьи сами закладывали один из выходов своего жилища, и Мишка, соображая, когда оперятся новые птенцы, забирался к карнизу, запускал под доску руку и выскребал с насиженного места очумевших пискунов. Он не губил глупых птах, просто показывал ребятам, пытался кормить мухами и червяками и, позабавившись, клал воробьят на место. Бывало, что ему удавалось подловить и взрослую птицу, когда та, с добычей в клюве, подежурив для порядка у порога своего жилья и убедившись в безопасности обстановки, ныряла под карниз. Тут Мишка ее и прищучивал. Но тоже отпускал, повозившись.

…Особый день в доме — когда выставляют рамы. Его долго ждут, примериваются к погоде, присматриваются к соседям, и наконец мать решает? в выходной. В этот день происходит что-то диковинное и радостное. Хотя чего тут такого: вытянули присохшие переплеты, выскоблили подоконники и промыли затускневшие стекла. И все тут — да не все. Тут каждый ждет своего дела: Мишка руками вышатывает гвозди из старых гнезд в боковинах и помогает матери отпечатывать тяжелые рамы и тащить их на чердак. Санька волокет на двор размокшие кирпичи, закладываемые между рам от сырости, а Зинка собирает с них лежалую вату — на игры.

Трещит отдираемая оклейка, и чудится, что с этими звуками в окна пробивается возвращенное солнце. Тут кончается зима, — выплескивается вместе с мыльной обмывной водой на помойку. Дом становится глазастее и шире, веселее смотрит на улицу. Долго после этого ходишь по комнате, точно не узнавая ее.

…И еще — притолока. Не первая, у дверей с улицы в сени, а вторая — в капитальной рубленой стене. Слава богу, что не каменная, — что б тогда сталось с Санькиной головой! Так уж установилось: во всякий приезд, как перерос проем, раза два он обязательно заденет макушкой притолочное ребро. И всегда на выходе из дома: то ли когда радостный гулять наладится, то ли по утрам, спросонья.

А у матери, как только он на ходу саданется теменем по острой кромке, у самой искры сыплются из глаз и сердце защемливает. «Господи, сынок, прямо зла не хватает!»— говорит она в такой момент, морщась от натуральной боли в груди. А Мишка, если оказывается в это время в доме и видит очередной Санькин причес, выдает готовое: «Чего ты косяк пробуешь, он все равно мягше». Молчит Санька, только кряхтит, как старик, да трогает ладонью макушку — не выступила ли кровь…

5

Минаков даже вздрогнул слегка, как-то поежился от этих картин. Все они пронеслись в его сознании очень быстро — может быть, в какую-то одну секунду, или, как говорят, миг, и словно бы прибавили чего-то материному супу, который он съел тоже быстро и с большой охотой. И прихлебывал он как-то не по-обычному, как давно привык, а так, как делал это в детстве.

— Твой суп. Как был твой, так и есть, — сказал он, облизывая ложку.

— Да так, сынок, по-простому, — отозвалась Ольга, в общем-то довольная похвальными нотками в голосе сына. — Было б из чего.

А Лиде материно варево не показалось, — ее собственные бульоны были прозрачны, как стекло, и запахи их были тонки и определенны. Но она была человеком уважительным — она улыбалась, и кивала довольно головой, и аккуратно черпала бочком ложки вытомленный в закрытой кастрюле суп.

Ольга смотрела на детей и думала: как же она расскажет им о том, с чем приехала. С чего начнет? Отзовется ли невестка и хватит ли у нее сердца воспринять ее предложение так, как должна это сделать любящая жена?

За сына Ольга боялась меньше — он не должен отказаться. Ее тревожила Лида — женщина ровная, вроде бы и ласковая, но все-таки… все-таки чужая…

«Нет, господи, лучше не думать пока об этом, — поежилась Ольга. — Пожить, поглядеть, узнать, чем они дышат…»

— Ну, еще по одной? — Минаков открыл графинчик, куда перед ужином перелил стоявшую в холодильнике початую бутылку водки. — Чтобы не хромать…

Мать прикрыла свою стопку рукой:

— Нет-нет-нет!

— Как это нет! — Минаков уверенно занес граненую посудину. — Водочка, если в меру, только на пользу. Доказано и проверено.

Но Ольга не убрала руку, а потом, чтобы не обидеть сына, прижала широкий, грубого стекла стаканчик к груди и замотала головой:

— Я уважить — всегда уважу, а так — что добро переводить? Мне оно без вкусу. Право слово, сынок. Ну одну, поддержать компанию, тут надо, я не отрицаю. Ты себе наливай, а как же.

— Ну смотри, тут дело такое, неволить нельзя. — Михаил плеснул маленько в Лидину стопочку — та согласно кивнула — наполнил свою. — За все хорошее!

— Вот и дело, сынок. Слава тебе господи, все теперь есть. Как вспомню, как жили! Разве сравнишь?

— А есть недовольные…

— Это с жиру, сынок, если на жизнь жаловаться. Ну, погляди сам, разве сравнишь? — Ольга обернулась к двери в комнату, потом оглядела сплошь пластиковую кухню. — И Санька хорошо получает, и у Зинаиды жилье— любо-дорого, только живи… А есть как стали?

Минаков смотрел на мать и вкусно, серьезно и четко жевал. Она продолжала:

— Погляди, как теперь ходят в гости. Как принимают у себя в дому. Наделают салатов, голубцов, и колбаса обязательно, и рыбу нажарят. Цельные столы. Посмотришь — чего только нет! Я сама, как подходит праздник, так, кто из знакомых едет в Москву, обязательно заказываю чего-нибудь — колбасы получше, селедки.

— Жить, конечно, стали лучше, факт, чего тут говорить, — сказал Минаков. — Может, поэтому и безобразий сейчас так много.

— Каких безобразий?

— А всяких. Хулиганства, пьянства, распутства. Вон зятек твой от нищеты, что ли, куражится? Давить их надо, мам. Ну, не живьем, понятно, не совсем, а придавливать — ставить на место, чтоб чувствовали, хамы, ответственность перед окружающими. Я бы на месте милиции…

Ольга слушала сына и кивала головой. Но внутри ее что-то забеспокоилось, засопротивлялось его словам, что-то закопошилось, готовое опереться о твердое и встать, выпрямиться и защитить самое себя. От чего защитить? Кого?

Отвлекаясь от неспокойной речи сына, Ольга словно бы поиграла сама с собой в недоумение, пообманывала было чуточку себя, но тут же созналась в прегрешении: зятя защитить… Да, его. Это ведь о нем сейчас толкует сын, поминая милицию… О нем, да. По голосу слышно.

— Ну это правильно, сынок, — отозвалась она, стараясь не дать понять, что упустила главную нить его рассуждений. — У нас тоже случай на случае. Я скажу, тут от человека зависит. А Толик, когда трезвый, ничего не допускает такого.

— Да ты же сам говоришь: в два, в три приходит! — Минаков поглядел на жену. — Лид, а? Возьму и я — в два, в три и под хорошей мухой. А? Как тебе понравится? — Он засмеялся.

— Да уж, — сказала Лида голосом, который выдал ее с головой: она, мол, и мысли не допускает о подобных вещах.

— Вот видишь, — сказал Минаков матери. — А у меня вроде бы не меньше прав на это.

— Каких прав, сынок?

— Нет, я говорю вообще. Каждый ведь, может так.

Короткое, неясное стеснение в груди постепенно прошло, и Ольга, посетовав в душе на свой характер, повела разговор мягче.

— Если бы только не пил. Совсем ведь другой человек, когда трезвый. Вот как выхлопотали квартиру, взял все в свою рассрочку: шифоньер, стол новый со стульями, холодильник за сто шестьдесят рублей. Летом теперь с малыми детьми без холодильника как без рук. Вот вроде вашего, чуть поменьше. — Ольга показала рукой в угол. — Конечно, никто не без изъяна, у каждого что-нибудь есть, без этого не бывает. А Зинаида — тихая ведь она, по существу, расстраивается, конечно, нервничает, а ничего не может поделать. Я понимаю, его к друзьям тянет, к шуму, а там и выпивка — это дело теперь момент.

— И она пусть идет. Куда он, туда и она, куда он, туда и она, — перебил Минаков мать, — все поймет как миленький, определенно…

Ольга промолчала, не найдя сразу подходящих слов для ответа. А в сознании ее близко высветились последние часы, проведенные у дочери перед отъездом…

6

С Вовкой, внуком, они долго ждали отца с матерью. Ольга перестирала скопившееся детское белье, развесила его на рыболовных жилках в ванной, все время охая, причитая вслух от радости сбывшейся сказки. Не сказка ли — такая квартира! Одна прихожая в половину ее хаты. Балкон внутрь дома — лоджия, теплая постоянная вода — пять минут, и постирушка. Готовые шкафы чуть ли не в каждой стенке. Первые дни никак не верилось, что их не обманули, не обидели, не обделили при распределении, — о чем не уходила тревога ни на минуту. Ольга не помнила за собой такой радости, какую она испытала, переступив порог нового дочериного жилья.

На полу в большой комнате Толик расстелил газеты, налил всем чуть ли не по целому стакану водки, и они, под сладкие слезы и какие-то легкие блаженные слова, выпили все до дна, и Толик грохнул свой стакан об стенку. Он потом и за Лариской ходил в ясли, и нес ее, совсем не способную разделить их безмерной радости, на руках до самого дома, — ночевать они еще долго ночевали на старом месте, и Зинка все тряслась, как бы кто-нибудь не вселился нахрапом в их двухкомнатную. «А что, с участковым не выгонишь…»

И вот все вроде улеглось, ушла горячка, и Ольга засобиралась к Михаилу. Выходило вроде, что дочь настояла, чтобы она проветрилась, пожила в покое и без хлопот хотя бы недельку. «Теперь тебе, самое время ездить по гостям, угольником: то к Мишке, то к Саньке, то опять ко мне, — говорит. — Зарплата не задержится». Это да, каждое тринадцатое число получает Ольга свою пенсию. Слава богу, заработала.

Но не отдых влек ее к старшему сыну, если бы отдых…

Зинка говорить говорит, а попробуй уедь от нее, если в доме такая обстановка. Часто до ночи высиживают зятька родного, до позднего поздна — все огни по городу погаснут, радио на кухне замолкнет — все ждут. Тут уж Ольга не уходит, дожидается, хоть время отметить. А это особенно зятю не по нутру. Ай, что вспоминать!..

Внук объегорит кого хочешь, а бабку и вовсе как нитку вокруг пальца обовьет. Весь букварь у него размалеван в разные цвета, в тетрадках одни трояки, а как уроки учить — все в одну минуту норовит успеть. А потом, ясное дело, — на улицу. Как редька горькая пристанет, пока не выклянчит своего.

Он уже и уроки все поделал, и отгонял свое на дворе, уходив, как всегда, одежу и обужу, и сидел в своем углу за столом — снова портфель перебирал, когда явилась Зинаида. Слева надутая Лариска за руку уцепилась — своим ходом, видать, осиливала лестницу, — справа сумка с едой книзу тянет.

— Господи, — сказала Ольга, принимая сумку, — опять нагрузилась.

— Найму, что ли, кого? — устало ответила дочь и принялась раздевать Лариску. Сняла с нее игрушечное пальтецо с варежками в рукавах на резинке, шапку и в платочке пустила в комнаты. Лариска побежала в заднюю, к Вовке.

— Кутаешь ты ее, — сказала Ольга, вздыхая.

— Ну что ты говоришь! — Зинаида в секунду доходила до слез, когда чувствовала несправедливость. — Попробуй раскутать! Опять на справку садиться? Спасибо. — Она сняла пальто и повесила его на один из крючков на месте будущей удобной вешалки. — Мне уже стыдно на работе: неделю работаю, месяц на справке сижу.

— Ну что мне, совсем к вам переселяться? — Ольга, верно, сто раз задавала дочери этот вопрос. Это уже был, собственно, и не вопрос, это была некая натяжка струны, дабы она зазвучала яснее и определеннее. Она больше пытала себя, щупала со всех сторон свою натуру: не будет ли промашки в ее рискованном шаге — переселения к дочери, чего она и хотела, и боялась.

Нельзя сказать, чтобы неурядицы в жизни Зинаиды с Толиком она целиком связывала со своей персоной, — мол, теща в доме, и все тут. Однако чувствовала, что молодые тяготятся ею и, пусть слепо, безотчетно, жаждут своего свободного одиночества, потому и отыскала им неподалеку от себя комнатенку в каменном доме, — только бы съехали из ее развалюхи, как все чаще называли дети родной кров.

Хозяйка квартиры оказалась своим человеком, понимающим Ольгу, они и в возрасте были близком, и жизнь прожили схожую.

Но покоя дочь и там не нашла. В стороне от матери оказалось не так-то просто: всякие ложки, поварешки — и те вдруг обрели неведомое доселе значение. Да и ранний ребенок, а потом и второй — Лариска, до ужаса слабая, несъестная — как говорила Ольга об ее полнейшем равнодушии к пище, температурящая от любого ветерка. Так и пришлось Ольге жить на два дома — и у себя, и у дочери.

А потом и квартиру выхлопотали — к юбилею Победы, как детям погибшего, дали. Жить бы — помирать не надо. На первую пору Ольга и дневала, и ночевала у дочери, однако угол свой, рубленный еще дедом Павлом, свекром, — насовсем не оставила: где-то в укромье души затаилось сомнение.

Еще у себя в избе она пыталась поставить дело так, чтобы хозяйкой считалась Зинаида, — с замужества и имя-то ее переиначила, укрупнила, чтобы не по-девичьи, солиднее звучало. И деньги расходовые пробовала в ее руки передать, — для авторитета, для обретения опыта: рано или поздно все равно отделяться придется.

Но руки дочери чересчур легкими оказались, чересчур. Поначалу как бы в игрушки играла: это — на кормежку, это — за Вовку в садик, это — Толику рубашку купим, это… А деньги счет любят…

А может, и пообвыкла бы Зинаида, приспособилась, приноровилась бы к заботам дома, да зять стал куролесить. Мало раз в неделю под хмельком стал приходить. Когда Ольга чужих видела на улице в скотском виде, было противно — и все. А как свой-то да изгаляться начнет!.. Трезвый — мягкий, чистый лизоблюд с похмелья, а как снова выпьет — словно подменили. Будто порчу кто навел на малого.

— Совсем к вам переселяться, а? — точно далеким, блуждавшим где-то эхом вернулись Ольгины слова в выстланную гладким паркетом комнату.

Зинаида выпрастывала из сумки харчи: что — в холодильник, на утро, что — под руку на стол, к ужину. И Вовка уже рядом крутится, зыркает, чего бы полакомей, без жданья перехватить. На что не надо глаз у него острый, — он первый и отца увидел, когда тот, напрягая ноги, неровно двигался через двор.

— Папка идет, — сказал Вовка, вытягиваясь у подоконника. — Опять пьяный. — Он посмотрел, как оценили его весть мать и бабушка.

— Глаза бы не глядели! — Ольга подхватила Лариску и пошла с ней в дальнюю комнату. — Вот же турок завоеванный!

— Уезжай ты к Мишке! — крикнула ей вслед Зинаида. — У него ни этих вот, — она с досадой оттолкнула Вовку от творога, — ни этого нет, — кивнула она в сторону крепко затрещавшего в прихожей звонка.

…Зинаида, достав превшую под подушкой пшенную кашу-рассыпуху, готовила ужин, а Ольга, тетешкая, так и сяк развлекая внучку, напрягала слух, ловила обрывки слов, доносившихся с кухни.

Потом она не выдержала и с Лариской на руках вышла из спальни.

— Ты бы спросила, где он был! — сказала она дочери, кивая головой в сторону зятя. — А дома двое детей.

— Это не ваше дело, понятно? — пьяно откликнулся Толик. — Где был, там нет… У Вальки Архипова, понятно?

Последние слова он произнес так же задиристо и торопливо, как и первые, и Ольга подумала, что он не врет, что действительно был у своего приятеля Вальки, — жена у того и сама никогда не против составить таким вот компанию. Но оставить концевыми слова зятя она не могла.

— Конечно, не наше дело, наше дело — вот, детей твоих нянчить да горшки убирать.

Зинаида чистила картошку, порывисто откидывала со лба выпавшую из гладкого узла прядь, часто, как ребенок, шмыгала носом.

— Вот какая у вас квартира, все у вас есть, — говорила Ольга, стоя перед зятем. — Или ты неухоженный, или дети?

— Чего вам надо? — От хмеля у Толика отуманились глаза, он напрягал все лицо, разгоняя застилающую пелену. — Чего вы все время лезете? А? Чего вы…

— Тьфу! Глаза бы не глядели! — Ольга, точно флаг, вскинула на руках хныкавшую внучку и заторопилась из кухни вон.

А Зинаида, вышедшая следом, быстро скрылась в маленькой комнате и там, на Вовкином диванчике, приготовила для мужа подушку и расходное байковое одеяло.

Ольге хотелось и дочери сказать что-нибудь горькое, чтобы и ее лишний раз проняло, — уязвить как-нибудь, поддеть, пусть бы огрызнулась, показала б хоть раз характер, но она перетерпела огонь в груди.

А потом Зинаида вдруг торопливо оделась и ушла, оставив мать достряпывать поздний ужин, и, возвратясь через недолгое время, положила перед нею билет на поезд. «Вот, езжай к Мишке, — сказала она, — поживи там. А заодно и обговоришь с ним все, что надо. Некуда будет деться — сам будет Лариску в ясли носить. — Это она добавила про Толика. — А заболеет — пускай сам справку берет и сидит. А ты езжай, когда-то все равно надо ехать».

А Толик и к ужину не вышел, и вообще всю ночь пролежал на сыновнем месте, как был, в одежде, в носках, скрючив ноги. Ольга в перерывах ребячьего егозенья слышала его стесненное размеренное дыхание и упорно силилась выбросить из головы заигранно шипящие слова: «За жену завалюсь — и ничего не боюсь». «Что же это за мужики еще, что за бабой хоронятся?.. — перебивала она навязчивую мысль другою, более правильною, как определила она своим долгим жизненным опытом. — Что же это за мужики, скажи на милость?..»

7

Постелили Ольге в большой комнате на раздвинутом кресле. Долго еще говорили до сна о разных делах, вспоминали родных. Лида о некоторых и не слыхала до этого дня, да и Михаил уже забыл и забывал многих. Ольга понимала это, не обижалась за стершиеся в памяти у молодых родственные корешки, — никакого, ни духовного, ни материального питания не несли Михаилу эти иссохшие жилки.

— Сынок, я забыла спросить, — уже сидя на краешке своего ложа и переплетая скудную косицу, подозвала Ольга Минакова. — Днем тут у кого-то ребеночек голосил, ну так голосил, так плакал. Вроде как кинутый.

— Где? — Михаил поднял глаза к потолку.

— Нет-нет-нет, сынок. Где-то вот тут. — Ольга, прислушиваясь, выпустила из пальцев истаявший хвостик и показала на заднюю стенку — Вроде как вот тут. — Она ладонью промокнула набухший слезой нездоровый глаз и добавила — Ну нет сил как плакал…

— А-а-а! — Минаков, смеясь, затряс головой. — Это собачонка, собачонка. — Он опустил руку к полу. — Песик вот такой, болонка. Всегда воет, когда один остается. Это он.

Ольга молча и вроде бы понимающе кивнула, но глаза ее были полны совершенного недоумения. Оно легло и на лицо и не сходило с него еще долго и после того, как Михаил, посмеявшись над материным заблуждением, отправился к себе.

8

Свою дверь молодые плотно прикрыли, и Ольга осталась одна. Она опять попридержала дыхание, навела уши на подозрительную стенку. Нет, ничего похожего на рыдания. Квартирные шумы сливались в единый, наполненный жизнью гул, н ни в одной различимой, вдруг выделяющейся ноте — звуке голоса, быстрых шагах, глухих неясных стуках — не улавливалось никакого трагического тона.

Ольга успокоенно вздохнула. Поглядев на зашторенное окно, принялась раздеваться. Достала из жесткого, с железными уголками чемоданчика ночную рубашку — длинную, тяжелую, с кружевной оторочкой понизу, у шеи и на рукавах, — бережно натянула ее на голову и привстала. Рубашка быстро и неслышно стекла вниз, до самого пола. Ольга села, прижала на коленях скользкую ткань. Санькин подарок. Сколько уже лет. Дома в комоде лежит, в гостях лишь и потребляет ее Ольга. Поначалу решила было отдать эту ферязь дочери, да Санька не позволил. Надо носить, — некому оставлять после себя, у всех все есть… А с собою не возьмешь…

Ольга обвела глазами комнату. И здесь, с тех пор как она побыла, кое-что переменилось. За плотным стеклом в серванте — нарядная нерасходовая посуда, разных размеров рюмки, рядами повторенные во внутреннем зеркале. У боковой стенки наготове маломерный столик: будьте любезны, читайте газеты. Они сложены стопкой в сквозной щели и вольно кинуты сверху — видно, что посвежее. Над столиком тикают часы.

Ольгу потянуло встать, и прочесть выведенную на медной бляшке надпись: «М. Г. Минакову за высокие показатели…» Но дарственные слова она помнила наизусть и потому не встала с постели, а повторила, слово в слово, золотую вязь про себя, прошевелив, сколько надо, губами, прислушалась к слабеющему пульсу многолюдного каменного гнездовья.

Потом она взяла в руки приготовленный загодя альбом с фотокарточками. Альбом толстый, тяжелый, тоже подношение сыну — «от семьи Приваловых». Не знала Ольга таких.

Замерев на какое-то малое время, она обеими ладонями провела по тисненому переплету. Надрезанные морщинами, сплюснутые у ногтей пальцы замерли на шершавой обложке. Пальцы были небольшие и толстые. Никому, верно, и в голову бы не пришло назвать их как-нибудь по-особому, как иногда называют: нервные, короткие или, как, допустим, говорят почему-то, — правильные. Пальцы — да и все. Часть руки. Ольга иначе и не ощущала их, и других слов для них не расходовала да и, видимо, не имела.

Но, опустив ладони на тяжелую холодную книгу и напрягши самые кончики пальцев, она почувствовала, как по ним побежали, устремились к ее сердцу острые нити ее собственной и многих других судеб, тайна которых скрывалась под толстой негнущейся крышкой. Вот она сейчас освободит пальцы, снимет руки и выпустит на свет сказочных птиц минувшего. Сказочных, потому как что минуло — словно и не было, не вдохнешь его более пряным ветром детства, не тронешь благодарными перстами, и байки о житье-бытье в вечной памяти — только сладкий туман успокоения.

Ольга отвернула переплет…

На левой стороне от руки наискосок было выведено: «Лиде и Мише Минаковым в их знаменательный день от семьи Приваловых». Ниже стояло число — выходит, к пятилетию свадьбы. Ольга еще в прошлый приезд видела альбом и надпись, конечно; хотела спросить у сына, кто это такие — Приваловы, да как-то не спросила. Все карточки тогда неровной пачкой, раздувая книгу, лежали у задней корочки. Теперь фото были отсортированы и укреплены на плотных картонных листах. Лишь небольшая стопка их — разномастных, потускневших — так и задержалась на старом месте в тылу, за последней страницей. Ольга к ним и приклеилась глазами.

По обороту первой же карточки увидела: Георгий. Вон и год его рукой поставлен: «1936», как и на той, что у нее в комоде хранится и тыщи раз просмотрена. Ниже развалистыми буквами: «Супруге Ольге и нашему будущему сыну».

И правда ведь сын оказался. Напророчил. А в ту пору, когда фото прислал, она еще жила со свекровью, приготовлялась к первым родам. Это сколько же лет было-то? Ей самой-то? Тридцать шестой год, лето… значит, двадцати двух еще не было? Ну да. А баба Мотя все боялась — не доживет, не увидит своего третьего колена. Ее, как чахоточную, отселили от них года за два до службы Георгия, но она, с баночкой-плевательницей в кармане жакетки, раз в неделю навещала их. С палкой ходила, останавливалась, отдыхала по дороге. В финскую она и умерла, совсем высохла, как хворостина.

Полина Андреевна, свекровушка, царство небесное, каждое утро шла к матери, уповала: не отмучилась ли? Отмучилась наконец.

«Хорошо помню, хорошо помню», — словно оправдываясь перед кем-то, шептала Ольга, глядя на пожелтевший портретик Георгия, а думая о его бабке Моте, прабабке своих детей.

А Георгий здесь — на действительной. Глаза сощуренные, козырек фуражки на самых бровях, — видно, в солнце снимался. И легко определить, как он пытается улыбнуться. Губы чуть тронулись, погнулись маленько, — скорей всего, фотограф и подначивал его: чего, мол, сидишь, как истукан.

Голова у Георгия вытянутая немного, виски костистые, плоские. Как и у Саньки. У Михаила круглее лицо и скулы острее. И у Зинаиды с потягом виски, — особо видно, когда волосы заберет назад покруче. Это что же, значит, и Санька от бабы Моти кое-что взял в лице? Выходит, взял. Чудно, колодка одна, а каждая обувка на свой манер.

Ольга усмехнулась. И хотя следующая ее мысль была горькой и тягостной — ей подумалось о том, что вот уже и Мишка, и Санька переросли годами Георгия, скоро Зинка обгонит, и как это несправедливо и ужасно, «как жалко-то, господи!»— она так и не складывала губ, морщила в теплом удивлении лоб и переносье и перекладывала, разглаживала рукою гладкие картоночки, доносящие до нее удивительно отрадный вкус прошлого.

Старых карточек было немного, десятка полтора, — отделенных Михаилу еще в отрочестве, во время учебы в техникуме, и пересланных матерью в начальные годы его самостоятельной жизни.

Ольга взяла в руки тоненькую, с отломанным уголком фотографию. Мишкин класс, и он сам — сбоку в верхнем ряду. В старой вязанке, застегнутой у ворота, с заштопанными локтями. Цельными годами в этой вязанке ходил. Это в каком же они? Ага, в шестом. После девятого он решил специальность приобретать, в техникум уехал.

Мишка учился хорошо, — никогда в школу не вызывали и не ругали, как других. Все правильно, поэтому один и получил полное образование. Высшее — выше уже нету. После техникума поработал и дальше учиться надумал. И Санька мог бы тоже лучше учиться, тут уж и жить стало легче, да больно ветру много в голове было. Все сквозь пальцы утекло. Мишка б — тот не выпустил, не-ет… Эхма…

А вон Коля Подчуфаров — с ним Мишка был ближе всех, Докукин, вон — этот, дай бог память… нет, забыла… Вот Литков, Сережа, Вера Видулина… А вот и Тамара. Тамара…

Ольга воскресила в памяти тех одноклассников сына, с которыми до сих пор изредка сталкивалась в городе: на вокзале, где работал дежурным потучневший, мешковатый Докукин (имени его Ольга не помнила), около стадиона — тут она встречала иногда Сергея Литкова, ставшего футбольным тренером. Литков рано облысел, еще парнем, потому-то, видно, и играть сам вскоре перестал и переключился на обучение других. Он, кивая головой в ответ на Ольгин поклон, смутно представлял себе, с кем здоровается, — память никак не возвращала нужных минут из детства, — но делал это всегда охотно и приветливо.

На Тамару Позднякову, девочку, сидевшую в центре снимка рядом с учительницей, Ольга смотрела очень долго; притаив дыхание, вглядывалась в крошечное светлое пятнышко лица, угадывая в нем хорошо знакомые ей черты взрослого человека.

В свое время она видела Тамару часто — были, можно сказать, соседями, жили в двух кварталах друг от друга. Удобнее всего в город было идти через второй проулок, и Ольге по пути на завод волей-неволей приходилось миновать большой, с четырьмя окнами на улицу, дом Поздняковых. В те же утренние часы торопилась в свою лабораторию и Тамара, — она была микробиологом. Когда случалось им встретиться глазами ц Ольга поспешно произносила одно и то же: «Здравствуй, Тамара», та коротко и тихо отзывалась: «Доброе утро» или «Добрый день»— и уходила своей дорогой, уходила быстро, не оглядываясь, не оставляя и намека на возможность добавить или воспринять еще хотя бы слово.

В первое мгновение у Ольги стыло сердце, она теряла власть над своим лицом и выглядела, как осознавала позже, нехорошо, глупо, и почти непроизвольно вырывавшееся приветствие «Здравствуй, Тамара», только усугубляло ее смущение.

Но Тамара удалялась — словно таяла, и Ольга, со стеснением в горле, потерявшими твердость шагами шла следом.

Потом Тамара куда-то исчезла, ни разу не попадалась она Ольге на глаза. Оглядываясь на высокие, ровно занавешенные окна ее дома, Ольга не замечала никаких видимых изменений, новых примет в его привычном облике, но, с другой стороны, его обособленность, тихость, пустота крупного скошенного крыльца, которое давно не использовалось (ходили через двор), приобрели вдруг для нее новый, тревожно-таинственный смысл.

Она вроде бы различала за застывшими шторами какое-то зыбкое движение, улавливала горячечный шепот и горькие вздохи. И долго еще, пока суета большой улицы не подхватывала и не закручивала ее в гомонящем водовороте, ощущение неясной вины и тревоги не покидало Ольгу. «Кругом виноватая»— так бы определила она свое состояние в эти минуты. Человек совестливый, Ольга многие чужие вины перетапливала в сердце как свои, оттого душа ее редко пребывала в равновесии и покое. Никогда не удавалось ей совершенно забыться и спокойно, быстро и глубоко уснуть вечером, отойдя от действительных забот и мнимых.

…Михаилу было уже двадцать пять лет, и он уже заканчивал институт. Отдых у него был небольшой, недели полторы, а до этого он без малого два месяца проработал со стройотрядом в Белоруссии. Он купил себе выходной костюм и — что было для него не совсем обычным — все эти полторы недели прожил праздно: купался в речке и пролеживал по нескольку часов на пляже, ходил в кино, гулял по городу.

Однажды возвратился домой далеко за полночь, на манер Саньки, — у того в свое время это было в порядке вещей, особенно в последние дни перед армией.

— Сынок, я уж беспокоиться стала, — сказала Ольга, отворив дверь.

Михаил вытянул руку к притолоке, согнулся и на ходу ответил:

— Да брось ты, мам, что со мной случится?..

Он молча разделся, повесил костюм на спинку стула и лег, — вроде бы сразу уснул — так показалось Ольге. Но Михаил не спал. Долго, очень долго, вытянувшись во весь рост, лежал он с закрытыми глазами и, не торопясь, последовательно, стараясь как можно ярче, «натуральнее» оживить в воображении картины происшедшего, воскрешал в памяти события минувшей ночи.

Чувство утоленного самолюбия переполняло его, напряженными ладонями, словно остужая себя, он оглаживал под одеялом свое тело, прерывисто дышал. И вместе с тем ему было как-то не по себе, как часто бывает в предчувствии неясной опасности.

А через день он уехал, — даже раньше, чем поначалу предполагал. И в вечер того же дня к Ольге пришла Тамара.

«Тамара, Тамара… Господи, как я ему скажу-то?»

На фотокарточке лицо Тамары было совсем капелечным, ничего нельзя было разглядеть, разве что общую суть. Но именно эта общая суть с годами сохранилась в ее лице вернее, чем у кого-либо другого из их класса. Брови, сомкнувшиеся еще в раннем возрасте, не потеряли со временем ни первого рисунка, ни цвета, только более уплотнились и как бы окрепли, так же как и крупные черные глаза. Другое в лице Тамары как-то не замечалось, во всяком случае при первом взгляде.

Даже по сравнению с Михаилом Тамара была более серьезным человеком. Она серьезно училась, одинаково ровно относясь ко всем предметам, серьезно разговаривала с людьми — и сверстниками, и взрослыми, смеялась и то, кажется, серьезно.

Мишка, более всего в последний год перед техникумом, подросши, втайне завидовал ее выдержке и основательности, за которыми усматривал недоступное для него достоинство. Как девчонка она не вызывала в нем особого интереса, но ее природная сообразительность, естественность реакции на любое событие, ее невозмутимость породили в нем смутную неприязнь к ней.

Желание хоть один-единственный раз сказать умнее и справедливее ее, совершить какой-нибудь невероятно благородный — ей на удивление — шаг и при этом не придать этому значения постоянно тлело в Мишкиной душе. Иногда, чаще всего при дурном настроении от собственных неудач и одновременных триумфов Тамары, это чувство превращалось в другое: хотелось унизить ее, каким бы то ни было образом покорить, поставить в безвыходное положение, требующее его, Мишкиного, участия.

В школе это никак не удавалось и не удалось. Тамара сидела впереди, за соседней партой, ее затылок постоянно находился перед Мишкиными глазами. Он изучил едва ли не каждый волосок на тонкой несильной шее, каждую линию легкой Тамариной головы.

«О чем она сейчас думает?»— часто спрашивал он себя, устремив взгляд вроде бы на доску, а между тем подробно рассматривая Тамару. Этот вопрос иногда подтачивал самую сердцевину Мишкиного существа, завладевал им настолько, что глаза его отуманивались, стекленели и затылок соседки словно растворялся в смещенном пространстве. Мишка приписывал Тамаре самые непристойные мысли и злорадно усмехался, как если бы уличил ее в каком-нибудь грязном поступке. Он шумно выдыхал воздух и оседал, далеко вытягивая ноги, касаясь ими подножки противостоящей парты или даже ног Тамары. Та в таких случаях либо непроизвольно отставляла их, либо оборачивалась и проводила по Мишкиному лицу отсутствующим взглядом, не выражающим ни сочувствия, ни досады, ни даже любопытства. Мишка тоже не задерживал глаз на постном лице Тамары, словно ему и дела до нее никакого не было.

В школе подступиться к ней не выпало момента, озабоченный совсем иными делами, Мишка уехал в техникум.

Однако всякий груз с души его спадал трудно, и, когда по прошествии нескольких лет он заявился к матери погостить после трудового лета на стройке и неожиданно, на именинах своего одноклассника, уже самостоятельного парня Николая Подчуфарова, встретил угольнобровую Тамару Позднякову, он, словно долго ждал этого и к этому готовился, устремился в атаку…

Удивленная Ольга усадила Тамару прямо во дворе, на скамейку, врытую подле сарая. Тамара опустилась было на нее, но тут же привстала, спросила, нельзя ли им поговорить в комнате. «Да, да, пойдем, милая, в комнату, конечно». Они прошли в дом, Тамара села за стол возле одного окна, Ольга напротив, возле другого. И тут только тяжело, предчувственно заколотилось сердце Ольги, и чем дольше она смотрела на неожиданную гостью, тем сильнее бухало у нее в груди.

Тамара ни на чем не остановила внимания, не осматривалась, как это обычно делают люди, попавшие в новую обстановку. Она молча сложила на коленях руки и оборотила на Ольгу глаза и так сидела некоторое время. Ольга совсем истомилась в эти несколько секунд, но что-либо спросить не решилась, только смягчала, как могла, лицо да частым морганием пыталась осушить почему-то вдруг набухший глаз.

Тамара смотрела на Ольгу, ноздри ее нервно вздрагивали, и вдруг неожиданно, точно прыснув, она разрыдалась. Сидя прямо, не опустив головы, она плотно сжимала ресницы, и из-под них на щеки, подбородок, на дрожащую грудь бежали слезы.

Ольга, охваченная холодом, вскинулась было со стула, ко Тамара, с силой раскрыв заволоченные влагой глаза, судорожно всхлипнула и извинительно сморщилась. Ольга заспешила к комоду, вынула из бокового ящика отглаженный носовой платок и протянула Тамаре. Та, успокаиваясь, затрясла головой, достала из сумки свой — помятый, душистый — и закомкала в кулаке. Потом вытерла слезы и, сквозь горькую усмешку, как-то сникло и бесцветно произнесла:

— У меня может быть ребенок. — И словно в подтверждение слов, несколько раз кивнула головой.

— Господи, боже мой! — Ольга, точно крестясь, щепотью ухватилась под горлом за платье. — Тама-арушка…

И в то же мгновение ей все стало понятно — все события последних дней скопом пронеслись в памяти, просеялись и встали на свои твердые места. И «господи, боже мой», вырвавшееся у нее первой, непроизвольной реакцией на откровение Тамары, — было инстинктивной защитой от возможной беды, влетевшей и заплескавшейся в комнате вместе со стесненным дыханием неожиданной гостьи. С таким лицом, какое было у Тамары, идут за потерянной или отнятой правдой и ищут не просто удовлетворения, а понимания зла, идут, чтобы объяснить самое себя и уразуметь других. Ольга знала, как горько разочарование в таких случаях, и душа ее легко занялась огнем справедливости.

— Михаил, да? — Она. улыбнулась, давая понять, что спокойно примет любой ответ, но в голосе ее этого спокойствия Тамара не услышала. Его и не могло быть, потому что Ольга в мгновенном уяснении совершившегося уже дала оценку и поведению сына в последние дни каникул, и его поспешному отъезду. Ей, не посвященной ни в какие его и Тамарины дела, многое уже было яснее ясного.

Тамара вздохнула. Ольга пододвинулась ближе и положила ладони на ее сжавшую платок руку.

— А он знает про это?

Усмешка удивления искривила припухшие губы Тамары, и Ольга, по-своему истолковав ее, сконфуженно добавила:

— Ну, конечно, знал бы — по-другому сообразил что-нибудь сделать. Надо ему вдогонку написать, Тамарушка, а? В этом ничего нет такого, чтобы было смущение.

Ольга говорила, но мысли ее были очень зыбки, ни на одну она не могла опереться, чтобы строить убедительный и правильный разговор.

— Ну как же, Тамарушка, если он не знает? Это совсем другое дело, когда знаешь…

«Господи, что я воду-то мучу, — шли где-то рядом другие слова, — все ведь ему известно, оттого и засобирался, как пойматый. Сбегал от беды…»

— Что вы говорите! — В голосе Тамары было столько укоризны, что Ольга растерялась, она почувствовала, что ей не по себе от ее, Ольгиной, неискренности.

«Господи, что же это деется-то?.. Кто же это всех заморочил?»— Ольга болезненно сморщилась и впилась наслезненными глазами в потерянное лицо Тамары, как бы говоря: «Погляди без зла, милая, — я вся вот она, ничего не таю».

Из динамика над комодом сбегала, спотыкаясь, торопливая речь комментатора какого-то важного события. Маленькой коробочке, казалось, не хватало силы передать восторг и волнение говорившего: дребезжала мембрана, обрывался и проваливался куда-то захлебывающийся голос…

Ольга встрепенулась и, словно вдруг пошла в гору, задышала чаще и тяжелее.

— А какой срок уже? — спросила она тихо.

Тамара опустила глаза, пальцы ее перебирали, распрямляли и снова складывали на колене легонький платочек.

— Это произошло позавчера…

Слово «произошло» всегда несло для Ольги тревожный, если не горевой, смысл; так же она восприняла его и в этот раз. Но — «позавчера»?!

9

…Откуда это все взялось? И слова, и мягкость, и волна вроде бы неподдельного тепла? Михаил словно обрел пространство, где можно было во весь размах расправить крылья, и воспарил над тесными душами недоверчивых людей, над самим собой, скованным на земле сомнениями и осторожностью.

Провожая Тамару от Подчуфаровых домой — это было естественно, им было по пути, — он легко вел широкий, свободный разговор, чутко улавливая интерес попутчицы к предмету беседы. Давая понять, что убеждения его тверды и обоснованны, он вместе с тем внимательно выслушивал и доводы Тамары и в критический момент понимающе и спокойно произносил: «логично», «вполне возможно», «вероятно, так», выказывая уважение к иному, самостоятельному мнению.

Незаметно они прошли мимо Тамариного дома, возвратились назад и снова миновали массивное крыльцо, и лишь тогда, на самую малость упредив желание Тамары остановиться, Михаил замедлил шаг и развел руками: «Уже ночь…» У калитки он слегка склонил голову, а Тамара, сама от себя этого не ожидая, вытянула вперед руку. «Ну?..»— произнесла она, и мягкая интонация отозвалась бодрящим теплом во всем теле Михаила, успокоительно расслабившим нервы и мышцы. «О’кей!»— приложил он про себя итоговую печать.

Требовалось, видимо, сказать «до свидания», но Михаил выдержал секунду-другую и взамен своих слов услышал Тамарины: «Может, позвонишь?» Он улыбнулся, кивнул и деликатно ответил: «Попробую»— и ощутил слабое движение тонких пальцев, вроде повторение пожатия, но сам в ответ свои не напряг.

«О’кей!»— это высек в сознании второй Минаков, павший, сложивши крылья, с неба и снова слившийся со своей земной ипостасью. Уже в двадцати шагах от калитки Поздняковых от раздвоения души не осталось и следа: по земле шел, твердо ступая, именно тот Минаков, каким он сам знал себя и каким мог представляться не интересующим его людям. По инерции он прошагал еще некоторое время легким эластичным шагом, выбранным для сопровождения дамы, но, свернув за угол, как бы запнулся и продолжал путь уже привычной и удобной, чуть вихляющей походкой.

Он анализировал свои действия и был доволен ими. Лишь изредка, на какие-то мгновения, неуловимо отделявшийся двойник шевелил в груди какие-то ворсинки сомнения, но Михаил быстро убеждал его в несостоятельности опасений, и холодный зуд в сердце тотчас утихал.

Это была охота, но азарт не ослеплял, — наоборот, делал перспективу четкой и понятной. Подходя к материному дому, Михаил подумал, что Тамара нынче уснет не сразу. Так оно и было на самом деле. Первая привада легла удачно.

Назавтра Михаил не позвонил, — напрасно Тамара в течение всего дня старалась не отходить далеко от телефона. Встретились они через день: Минаков, направляясь в город, проходил мимо дома Поздняковых, и Тамара, увидев его, выбежала навстречу…

Неделя промелькнула праздником — такого состояния Тамара никогда еще не переживала. «Боже мой, как это все верно, — думала она, — по-настоящему интересный человек всегда — в себе, он раскрывается неожиданно, без игры, без желания произвести эффект… И в школе он был не зол, а замкнут. До чего же мы иногда незрячи…»

В один из вечеров — только к концу недели Михаил позволил себе поцеловать ее, да и это было похоже, скорее, на ответное движение — она уговорила его зайти к ней, погасив его колебания живым, как-то по-детски радостным: «Дома никого! Совершенно никого!» И когда, умиротворенная мягкими поцелуями, она в какой-то момент уловила вдруг затаенную, сдерживаемую, еще не понятную ей силу влечения к ней другого человека, она не испугалась, а, скорее, насторожилась. И Михаил тотчас ощутил это, он даже успел отметить в памяти, что нечто подобное было на стройке, где у него вышла осечка со студенткой-физкультурницей — народом, по его мнению, легкодоступным.

…Он повторял, как заклинание, как молитву, что-то горячечное, все настойчивее и ближе подбираясь к Тамаре, он совершенно потерял голову — она это видела. Его моление казалось ей благостным святотатством, она совершенно не была готова к такому бурному повороту, к такому неистовству и беспомощно шептала: «Не-ет… не-ет… Не сейчас, не сейчас… Ну, что же это такое!..»

Что-то еще, убеждающее, очень важное, вышептывала она измятыми губами, — позже и не могла вспомнить что; «не сейчас» было главной мыслью, опалившей ее застигнутый врасплох рассудок.

Но постепенно, поддаваясь натиску, Тамара уступала жесту, движению, желанию… Сердце ее, потерявшее опору, метавшееся в ледяной пустоте, какая-то сила влекла к пропасти, оно должно было сорваться в эту пропасть, и уже нельзя было предотвратить падение… В какой-то момент Тамара поймала лихорадочный взгляд Михаила — растерянный и какой-то униженный, и ей стало жаль его. Она обхватила его голову дрожащими руками и уткнулась открытым ртом в мокрый висок…

Он и сам, когда отошел, не мог поверить в совершившееся: неделю назад это и в голову серьезно не могло прийти, а если и приходило, то казалось реальным только в несдерживаемом воображении.

А Тамара восприняла случившееся спокойно, Минакову это странно было видеть: он ожидал трудного пробуждения. Оказалось, он был у нее первым. Впрочем, разве он забыл ее: даже в этом она осталась сама собою — какой-то чужой для него, ненормальной… Ведь ей немало лет…

«Ну что же, если вышло — так, — думала Тамара, мягко и открыто рассматривая почему-то вдруг сникшего Михаила, — разве в этом дело?.. А ему словно стыдно… Стыдно… Глупый… Разве это может быть стыдным?..»

Назавтра они не увиделись, а утром следующего дня Тамара неожиданно столкнулась с ним в галантерейном отделе универмага. Оба выбирали подарки. Тамара ему, Михаилу; она искала что-нибудь красноречивое и необходимое мужчине, что часто бы использовалось и в то же время долго сохранялось. Что именно можно купить в этом случае, она толком не знала. Михаил, напротив, имел ясную цель: он подбирал сумку для Лиды, за которой ухаживал уже с полгода, и, как полагал, всерьез.

«Миша!»— взгляд Тамары скользнул по матово-белой сумочке, которую Михаил торопливо заслонил руками, и остановился, горящий, на его быстро меняющемся лице: оно вначале вналив попунцовело и словно раздалось вширь, а затем, как проколотое, на глазах же ослабело и поблекло. Все это произошло в считанные секунды, — а может, забывшись, Тамара потеряла и ощущение времени… Она растерянно глядела, как Михаил, подождав, отстранил «ее» белую сумочку, что-то сказал девушке за прилавком и, кивнув ей, Тамаре, что-то пробормотал, улыбнулся и, поклонившись, двинулся к выходу.

«Миша!»— второй раз уже не проговорила это, а прошептала, может, даже произнесла одними губами, потому что увидела в глазах Минакова совсем не то, что готова была увидеть и чем было переполнено все ее существо…

Продавщица равнодушно снимала с полок и ставила перед сгрудившимися у прилавка женщинами разноцветные сумки — коричневые, бежевые, матово-белые. Сухо хлопали входные двери, заглушая доносившиеся из музыкального отдела мелодии прослушиваемых пластинок…

Тамара словно плыла по течению, но люди все же натыкались на нее, подталкивая с разных сторон, и в конце концов она оказалась на улице. И сразу же, не оглядываясь, то и дело сбиваясь на бег, зашагала прочь. А вечером, точно чужие, ноги принесли ее к дому Минаковых. Она была уверена, что Михаила там уже нет…

10

— Позавчера?! — Ольга пребывала в недоумении едва ли больше того, что потребовалось ей для уяснения смысла этого слова. — Господи! Это… позавчера, в… четверг, значит, было?

Тамара кивнула. Ольга почувствовала, как к лицу побежала горячая волна крови и все лицо отяжелело. Она защемила пальцами угол столешницы.

— В первый-первый раз?

— Да…

— Тамарушка, милая моя детонька… — У Ольги немного отлегло. Сердце ее мягко оплавилось и засаднило в нахлынувшей жалости. Она пододвинулась к девушке вплотную, гладила густые, вольно лежащие волосы и искала верный тон, нужные слова, чтобы связать облегчительную веревочку — поведать Тамаре, в сущности, простые, но тайно хранимые и, как было видно, еще незнакомые ей вещи…

— Простите, что я к вам пришла, — сказала Тамара. — Я даже понять не могу, как это получилось, что я пришла.

— А куда же ты должна идти? Я вот ему напишу, и он ответит…

…За окном было уже темно, ставни были не заперты, и хруст шагов редких прохожих легко проникал в казавшуюся обнаженной комнату, — Ольга и Тамара так и сидели без света.

— Что он ответит? И что вы ему напишете? Что? Подумайте!.. Да и зачем? Не надо ничего писать, ни в коем случае не пишите! Я вас прошу…

— А я думаю…

— Нет-нет-нет! Ни в коем случае. Ради бога. А меня простите. Я больше не приду к вам.

— Что ты, Тамарушка!..

— Да-да, больше не приду…

11

Месяца через три после этого Тамара куда-то уехала, — Ольга перестала встречать ее в привычных местах. Дом Поздняковых продолжал жить своею тихой жизнью: в какой-то из дней в окнах появились вторые рамы, подход к калитке был всегда расчищен от снега.

Постепенно многое изглаживается из памяти, — поблекла в памяти Ольги и Тамара. Мимо ее дома Ольга проходила теперь спокойно, не оглядываясь, не обрывая ровно бегущих мыслей, не напрягая шагов.

Когда Михаил женился, она съездила к нему — одна от всех родных, познакомилась с Лидой и осталась ею очень довольна. Она видела, что у старшего сына жизнь складывается прочно, основательно, и когда-то сказанная ею же самой фраза: «Мишка знает, что делает»— приобрела со временем для нее какой-то отстраненный, естественно безусловный смысл.

С уходом на пенсию изменились и Ольгины уличные маршруты. Самым привычным стал путь к дочери, в противоположную от резного крыльца Поздняковых сторону. Но бывать в их проулке Ольге все-таки приходилось.

Проходя однажды близ Тамариного дома, Ольга замедлила шаг, что-то заставило ее обернуться, — кажется, детский голос и дробный быстрый топот за высоким забором. Не отдавая себе отчета, она остановилась и ожидающе посмотрела на калитку. Дверка медленно отворилась, и на улицу выскочил маленький человечек. Он чуть было не наскочил на Ольгу, — ей пришлось даже выставить вперед руки, чтобы не дать ему упасть.

— Деточка, ты чей? — спросила она с какою-то непонятной тревогой, невесть отчего охватившей вдруг ее.

— Я здесь теперь живу, — ответил мальчик.

— А мама твоя кто?

— Вадик! — послышалось со двора, и тут же в проеме калитки показалась смуглолицая пожилая женщина.

— Что такое? — спросила она сухо, увидев остановившуюся у крыльца Ольгу.

— Нет, нет, ничего, — поспешно ответила та, — я просто спросила у него… — Она замялась.

— Что спросили?

Ольга повторила вопрос. Женщина пристально поглядела на нее и сказала:

— А зачем вам это?

— Я ваша соседка, — Ольга показала рукой, — вон, за углом живу, просто поинтересовалась… Тут ведь Тамара жила, мы с нею хорошие знакомые…

— Это мой внук, — сказала женщина, не таясь, рассматривая Ольгу.

Идти им оказалось по пути, и они продолжали разговор на ходу.

Вечером Ольга едва дождалась дочь с работы. Она ничего не могла делать — все валилось из рук, толкалась из угла в угол новой Зинаидиной квартиры и не отрывала от опухших глаз мокрого платка.

Она рассказала дочери все. О том, как несколько лет назад к ней приходила Тамара, как потом она уехала и долгое время жила в другом месте, и вот сегодня днем она, Ольга, неожиданно встретилась с ее сыном и теткой, которая теперь его воспитывает, величая себя бабкою.

Тамара последние годы прожила в Севастополе, а уехала туда, оказывается, из-за своих слабых легких. Ее родители, образованные люди, жили вместе с нею в Ленинграде, там и умерли в блокаду, а Тамару после освобождения взяла к себе материна сестра. Там, в Ленинграде, Тамара; видно, и испортила себе легкие — так сказала Ольге тетка.

В Севастополе у Тамары родился сын, а этой осенью наступило обострение болезни. Тамару возили в Киев к известным профессорам, но помочь ей уже было нельзя…

— А муж-то у нее был? — спросила Зинка.

— Тетка ничего не говорит, но внука называет сиротой… Как тут понять? Не полезешь с расспросами…

— Может, как у Анюты? — сказала, качая головой Зинка. — Решилась одна растить?

— Может, и как у Анюты, — согласилась Ольга, хотя совершенно не представляла себе ту Тамару, что пришла к ней в слезах после неожиданного сыновнего отъезда в институт, на месте Вариной дочки… — Кто знает…

Потом подошел Толик — трезвый, а потому веселый и обходительный. И ему женщины рассказали о Тамаре. Толику пришла в голову мысль предложить Михаилу взять мальчика к себе.

— Дак, чудак, кто же его отдаст? — Ольга замотала головой. — Его бабка и знать не знает о нашем Мишке и что там у них с Тамарой было.

— Да он, может, и не виноват ни в чем, — сказал Толик.

— У вас всегда не те виноватые, — отозвалась Зинка.

— Не знаю, дети, не знаю, — тяжело вздохнула Ольга. — Может, и правда рассказать Мишке про все, намекнуть… Бабка-то у ребеночка старая уже, доживает век… Да и что у нее — только пенсия…

— У Лиды все равно никого не будет, — убежденно сказала Зинка. — Может, они со временем все равно будут брать кого…

— Врачи лечиться вроде как советовали…

— Да брось ты, мам. Сколько они денег уже извели на курорты да на грязи, а что толку?

— Она все равно не согласится, нет. Чужой ребенок…

— А ты спроси, спроси, напомни про все. Может, он сам прибежит, на самолете пригонит!..

— Вовк! — перебивая жену, неожиданно крикнул Толик. — Поди-ка сюда.

Из задней комнаты вышел Вовка.

— Чего?

— Брата хочешь? — спросил его Толик.

Вовка по голосу отца догадался, что надо ответить, и протянул:

— Хочу-у…

— Господи, Толик, такое дело, а тебе как забава. Не плети! — рассердилась Ольга.

— Почему как забава? — Толик посерьезнел.

— Ну да, нищету разводить…

— А что, мам, смотри, сколько места теперь… — Зинка перевела взгляд с матери на мужа, снова на мать.

— Да прекратите вы, ради бога!..

12

Хрупкая слеза слетела на поблекший глянец карточки и рассыпалась на мелкие бисерные лучики. В глазах зарябило. Ольга пальцем сняла пятнышко, обтерла руку, а затем фото о рубашку.

Остальные карточки она перебрала быстро. Затем встала, сунула пухлый альбом под подушку и, шагнув по скрипучим половицам к торшеру, надавила кнопку. Комната погрузилась во мрак, но вскоре, пообвыкнув, глаза стали различать не только крупные вещи — сервант, стол, но и предметы помельче, даже рисунок на обоях, — сквозь шторки просачивался недалекий свет от соседнего дома.

Ольга, хоть и закрыла глаза, знала, что долго еще не уснет, долго еще в голове будут вспыхивать сполохи прошлого. За все болела душа: и за старое, и за новое, за то, чего и не было еще, тоже болела, — ожидание смягчает горе. А жизнь прожита такая, что и не вспомнить неба без облачка, — было ли?

Долгое время она думала, что, несмотря ни на что, заживет в конце концов вольно и счастливо, в доме будет достаток, на сердце покой. Да и что, правда, чем плоха жизнь? Все живут справно, живы все — никого из близких хоронить не пришлось, не приведи бог. Ну, Георгий… А кто миновал этой беды? Вера Верижникова, Угланова Тася, Вера-маленькая?.. Это только товарки, да и то разве все? А взять по всему цеху? Да что говорить… Знать бы вот, где косточки тлеют… Могилка есть ли. Без последнего слова ушел, хоть бы сказал, как жить, что делать…

Георгий — это боль особая, это судьба; вся жизнь теперешняя — оправдание ей. Многое по-другому сложилось бы в жизни, говорить нечего: хозяин — стержень семьи, главная кость. Но ведь и без него подняла всю тройню. С Зинкой-то намучилась — мамочка родная!.. Ох, господи, зачем старые раны бередить… Все минуло, все быльем поросло. Живи знай да радуйся…

Но отчего же не сходит покой на душу? Отчего давно высохшие реки прошлого наполняются вдруг живой водой и плеск и грохот ее заглушают все сущее? И сердце полно тревоги, словно беда никогда далеко не прячется…

Живи знай да радуйся… Только бы сбросить с плеч пережитое.

Этого Ольга, как ни пыталась, сделать не могла.

Она подвигала ногами, поискала им место поудобнее. Попробовала дышать ровнее. Дом еще бодрствовал: наверху кто-то досматривал запоздалую телепередачу — можно было разобрать целые фразы: прослушивались отгороженные стенами голоса. Снаружи долетела веселая музыка — в доме напротив гуляли. «Суббота», — вспомнила Ольга.

В ее избу посторонние звуки просачивались скупее: каждый дом живет своим миром, двор от двора отделен заборами.

Она без особых усилий могла вернуть себе ощущение домашнего ночного безмолвия. Их окраинная улица стояла в стороне от больших проезжих дорог, стены жилья были хоть и ветхие, но толстые, ставни запирались наглухо. В поздние часы, лежа в одиночестве в опустевшем доме — переборку она с выездом дочери разобрала, — Ольга отличала большей частью близкие звуки: возню мыши под полом, в зимние холода — оседание и потрескивание сруба. Малые шумы заглушали ходики, но ухо так привыкло к их монотонному перестуку, что Ольга научилась каким-то внутренним усилием отделять повисающее в воздухе биение от остального мира звуков и улавливать обнажившееся дыхание жилища. В большие морозы, укутываясь чем можно, она слушала кряхтенье остывающей печки и участливо вздыхала.

Когда дети были маленькими, к ним лишь и поворачивала ухо: ровно ли сопят? Как кто зачастит — так и сердце екнет: не захворал ли?

Коснувшись в памяти военных ночей, Ольга тотчас почувствовала, как внутри нее упала холодная искра страха — родилось какое-то тревожное воспоминание, вытесняющие остальные. Она безотчетно засопротивлялась наваждению, даже головой тряхнула, пытаясь уйти от пагубного воскрешения прошлого. Но искра светилась, обостряла боль, и вдруг вспыхнуло синим светом — «похоронка»…

Первый раз ее сбросил с койки этот крик, когда Саньку еще грудью кормила, и война казалась бедой неблизкой и временной. Поздним вечером со двора Грибакиных — соседнего, за штакетной оградой, — вынесся истошный вопль Варвары — как звериный вой, дикий и жуткий. Он легко прошил стены и словно варом обдал Ольгу, — она чуть Саньку из рук не выронила — усыпляла грудью.

В чем была, натыкаясь на родные углы, выскочила Ольга за порог, в лихорадке вернулась к закричавшему ребенку и, прижимая его к теплому телу, высунулась за калитку. По тротуару, держа в руках какую-то бумажку, шла, спотыкаясь, простоволосая Варвара. Остановившись подле Ольги, Варвара, как полоумная, долго выла, глядя пустыми глазами на Ольгу. Потом прервала стенания, прохрипела: «Кольку мово убили!»— и снова наддала голосу и пошла дальше, к другому дому. Распахнутая кацавейка обвисло держалась у нее на плечах…

«Варя, это ошибка! Варя, это ошибка!» Эти первые слова, брошенные вслед безутешной соседке, память сохранила нетронутыми навсегда.

Позже не раз еще защемлял сердце в тиски отчаянный бабий крик, — и все по ночам, когда они, обессиленные, возвращались с вечерних смен, а дети заботливо сберегали для них надежно запечатанные светлые конверты. Среди тьмы, как смертельный луч, вдруг повисал над улицей тягостный стон, — его ни с чем нельзя было спутать, — и хлопали калитки, шуршали под окнами быстрые шаги — люди шли размыкивать горе.

«…В бою за нашу Советскую Родину, верный воинской присяге… пал смертью храбрых…»

И сама она криком кричала, увидев у себя уже знакомый глазу бланк извещения, билась головой об стол. И дети были долго не кормлены, и уже Варвара Грибакина стала ей первой подпорой, остановившей на самом краю. «Сироты…»— жалостливо глядела, придя в память, на ребят и ясно видела на их худых бескровных лицах эту обозначившуюся мету. И еще не рожденное, еще без тягости носимое дитя — остатний след Георгия — уже тоже было сиротой.

На проводах тоже вопили — когда прощались с мобилизованными, на вокзале. Тоже надрывали души дурные вскрики баб, — молодухи шли как подголоски. Но из пестрого провожального хора редко выплескивались голоса обреченности, неотвратимости горя, — в долгом гуле расставаний отзывалась далекая обрядность, в каждом тлела надежда не на самое худшее. Глухое завывание старух, хорошо помнивших и мировую, и японскую, познавших истинную цену надежды и веры, тонуло в зное и гомоне.

…Ольга перевернула подушку — местом похолоднее, приподняла голову. «Унялись, все унялись…» — подумала успокоенно. Теперь уже ничто не мешало ей плыть по морю воспоминаний — бурному и холодному, но до страсти притягательному, близкому, своему. Она прекрасно знала, какой измученной и опустошенной прибьют ее к рассветной гавани волны этого тревожного моря, где смешивались явь и сон, жизнь и грезы. Опыт научил, что пережитое в памяти порою тягостнее реальных ощущений, но каждая рана прошлого зудела, покалывала, и ее нужно было тронуть, остудить…

13

Чистого хлеба они не ели, да и не видели уж, верно, с год, — подсеивали в муку и молотую вику, и сою, в тесто подмешивали отруби, добавляли картошку и даже очистки. И когда, перед самой побывкой Георгия, темным вечером пришел к ней Труфанов — ее бригадир — и принес с собой полбуханки круглого подового хлеба, Ольга по духу определила: ржаной, как довоенный.

— Ребятам, — сказал бригадир, развернув тряпицу и выпростав краюху, и этими словами как-то отодвинул неловкое стеснение, связавшее было их обоих: больно позден был час посещения.

— Что ты, Семен Федорович, что ты! — Ольга сделала руками отстраняющий жест, но на излете машинально подвела ладони под падающий каравай, ощутила в них его отрадную тяжесть и всей грудью вдохнула сладостный аромат свежего хлеба. — Что ты…

— Это им… и тебе… Поешьте.

— Где же взял-то такой? Господи, чистый…

— Вроде. Из деревни принесли…

Они говорили тихо, чтобы не разбудить детей, но у Мишки сна уже не было ни в одном глазу, — он их мигом продрал, едва за шторкой зашептались. И хлебный запах уловил. Но себя не выдавал, знал: это никогда не поздно. Он замер.

— И вот еще, тоже принесли по заказу, — Семен Федорович вытащил из-за пазухи бутылку, заткнутую пробкой из газеты. — Сегодня мы должны кое-что отметить.

Ольга слышала, что у бригадира погибла жена — при эвакуации, где-то по дороге на восток. С нею была и дочка. Она о них и подумала, когда хотела спросить, что же именно они должны отметить.

Запах хлеба одолел Мишку, он чихнул. В комнате замолкли, потом Ольга вполголоса произнесла:

— Мишк!..

— Что?

Отозвавшись, Мишка в ту же секунду зашлепал босыми ногами, вышел из закутка. В свете коптилки он увидел на столе хлеб и, глотая слюни, повернул лицо к матери. Потом снова впился глазами в уполовиненную ковригу и, не в силах оторваться от нее, застыл. Боковым зрением он видел сидящего близко от хлеба незнакомого человека, но сил рассмотреть его в упор не было, голова стала легкой и слабой. Мишка пошатнулся…

— Господи, боже мой!.. — Ольга поддержала его и повлекла к себе, но Мишка тут же оправился и репьем вцепился в край стола. Свободной рукой Ольга поправила свалившееся с плеча старое мужнино пальто, накинутое прямо поверх ночной рубашки, а Семен Федорович схватил хлебину и, отломив подавшийся кусок, протянул Мишке:

— На, малой, на…

Горбушка вышла увесистой. Мишка понял, что добавки ждать немыслимо и, значит, можно не торопиться, и осторожно лизнул шершавую корку.

— Иди, — сказала Ольга. — Сашку не потревожь.

Мишка покосился на сидящего напротив матери деда — Труфанов носил усы, — тот был грустен, смотрел без улыбки и как-то поверх Мишкиной макушки.

За нею, за этой выстриженной от вшей макушкой, Семен Федорович видел другие, милые сердцу лица: дочери Нади, годом-полутора постарше, жены Алевтины. Алевтина погибла в Богородицке, где задержался их направлявшийся в Башкирию поезд с детсадовской детворой.

Она сопровождала свою старшую группу, в которой находилась и Надюшка. Ветку на Узловую немцы разбомбили, и станция в Богородицке была забита эшелонами.

Обо всем, что там случилось, Труфанову написала другая воспитательница, Капустина, отправленная с садиком вместо заведующей. Не приведи судьба читать такие письма — словно мог бы, да не смог принять беду за близких и любимых, и словно вина тут — твоя, полная и неискупимая. А что же там пережито? Той же Лизой Капустиной, метавшейся в огненном аду у разбитых вагонов, надсадившейся от долгого, тщетного зова, а потом по платьичкам да по волосикам узнававшей среди убитых своих?

Оглушенный страшной вестью, Труфанов точно наяву увидел картину несчастья на далекой незнакомой станции и это представление всякий раз оживало в нем, как если бы озарялось вдруг вспышкой света.

Алевтина погибла, — Лиза Капустина, не выбирая слов, все, как было, написала об этом. Ей тоже, видно, не просто дались горькие строки. Но она ничего не сообщила о дочери, и Семен Федорович более года ничего не знал о ее судьбе. Город их оказался в полукольце, в прифронтовой зоне, и выехать на розыски эвакуированных — что он порывался сделать — Семен Федорович не смог. Многие письма его, посланные в разные инстанции и большей частью наугад, остались без ответа.

И вот, как это сплошь и рядом бывает, когда он уже стал терять последнюю надежду на отыскание следов дочери, она отозвалась. Вернее, не сама она — Надя и писать-то еще не умела, — но так уж Семен Федорович воспринял весточку из Аральска, где осели долго плутавшие по чужой стороне остатки Алевтининого детсада. Письмецо прислала женщина, взявшая Надю и с нею еще одну девчушку на временное воспитание, и шло оно к адресату долгими окольными путями — было к тому много всяких причин. Сам же Труфанов слал свои отчаянные запросы в Москву да в Бирск, первоначально определенный конечным пунктом вывозки детей.

— Надюшка нашлась, мать честная, — сказал неровным голосом Семен Федорович, порывисто берясь за бутылку, и видно было, как задрожали сразу его пальцы, нашаривающие удобный захват плотно скрученной бумажной затычки.

— Ой ли? — Ольга, точно не веря, отчего-то замотала головой и замолкла, ожидая еще слов — потверже, повесомей.

— Нашлась, мать честная…

Семен Федорович почувствовал, что известие о Надюшке искренне взволновало и обрадовало Ольгу.

Эту женщину он заметил давно, и она вызвала в нем теплые чувства. Вначале он выделил ее в бригаде за какое-то стихийное, чисто пчелиное трудолюбие и добросовестность. «Жизнь не обкатала, — подумал еще, — научится искать, где глубже». Но время шло, а Минакова не менялась, и Труфанов поглядел на нее повнимательней.

Вообще-то говоря, если бы пришлось отвечать на вопрос, отчего все-таки остановил внимание именно на этом человеке, Семен Федорович едва ли бы нашел, что сказать. В самом деле, как ощутить то мгновение, когда в глубине души незаметно колыхнется спокойная гладь, тронется и тут же растает неясный мотив? И непонятно, что это было. И было ли что? И вот новое дуновение, явственнее напев, но он вроде бы уже знаком, — значит, мелодия родилась ранее? Отчего и когда?

Труфанов, трудно переживший смерть жены, вконец отчаявшийся в долгих бесплодных розысках дочери, был далек от желания искать утех с женщинами. В цехе их было полно: и у станков, и в инструменталке, и на подсобке — везде работали женщины. В его собственной бригаде их было четырнадцать, и половина — молодых; и иные не прочь были отозваться на внимание и ласку. В глазах Минаковой бригадир этого не видел.

«Зайди в конторку», — говорил Труфанов кому-нибудь из своих работниц, и редко какая, направляясь за ним вслед, не подмигивала соседкам, не вздыхала притворно: «Эх, жаль, все видно да диванчик маловат…»

И Ольга не раз заходила в застекленный скворечник, на котором, в полстенки, висел красный плакат «Все для фронта, все для победы!», разговаривала с бригадиром у всех на виду. А однажды пришла и поняла, что вызвал ее Семен Федорович якобы по делу, а вроде бы и нет, просто так. И Семен Федорович понял, что она сразу почуяла это, и стал серьезно разъяснять ей что-то давно ясное по работе, а от этого еще более неловко стало и ей, и ему самому.

«Ладно, Семен Федорович, я пойду», — сказала, выждав момент, Ольга и, проходя мимо согнувшейся у станка Углановой Таси, покосилась: не заметила ли та чего.

С того дня, считай, и проявилось их взаимное расположение, явно взаимное, потому что и в Ольгиной душе шевельнулось что-то, уже наперед готовое к движению, только коснись, тронь его… И вот оно, касание, — сердце не проведешь…

Однако, будучи человеком строгой нравственности — перенятой от крестьянки матери и упроченной честной жизнью с Георгием — и сдержанной по натуре, Ольга, угадав в себе неведомый доселе интерес к бригадиру, тотчас воспротивилась этому и даже немного оробела. До той поры она и помыслить не могла о чьем-либо ухаживании или, допустим, о своем увлечении кем-нибудь. Это, считала, дело девичье. И всякие чудеса, которые — кто со злобой, кто со смаком — расписывают бабы в цеху, если и творятся на белом свете, к ней, Ольге, не имеют никакого касательства. Она и нескладный вызов в конторку заставила себя забыть. А когда неловкость от него несколько приутихла, чтобы вчистую разделаться с двусмысленным ощущением, даже подтрунила над собой: «Двое детей, господи… И туда же!»

Но именно эта мысль и обескуражила ее. Туда же? Значит, повело-таки, потянуло?.. Добро хоть детей вспомнила, забывши про мужа и про все… Ну де-евка!..

И странное дело, чем больше вроде бы распалялась Ольга и честила себя за легкомыслие, тем на поверку спокойнее становилась. Забота о куске хлеба поглощала почти все силы, и если что и уживалось рядом с этой заботой, оно казалось мелким, пустяковым, не заслуживающим особого внимания и тем более серьезного волнения. Так она в конце концов оценила интерес к себе Труфанова, и свою ответную бездумную симпатию.

В цехе все было пропитано металлической пылью, и к концу рабочего дня лицо у Ольги становилось серым. Пыль скапливалась возле рта и носа, оседала у век, и когда назавтра перед сменой Труфанов глядел на снова чистую, ровную, без единого пятнышка кожу Ольгиных щек, он и сам словно бы светлел душой.

Минаковой не было и тридцати. Семен Федорович узнал в кадрах даже день ее рождения, сам он был заметно постарше, особенно внешне. На соленые подначки и фривольные шуточки своих работниц он, сохраняя тон и настроение, отвечал так же игриво и вольно. С Ольгой двусмысленности, и тем пуще непристойности, не получались — ей ровно бы было просто не до них. И Труфанов видел в этом, как и в отсутствии во всех поступках Ольги всякого рода маленьких хитростей, которыми обыкновенно не гнушались другие, основное достоинство ее натуры.

Но о ее характере Семен Федорович вспоминал разве что на досуге. В цехе, в суете и хлопотах по наладке изношенных станков, разживе инструментом, утряске планов и дележке нарядов и целом ворохе других всечасных дел, встречая развозившую металл Ольгу, он коротко и очень живо, чтобы хоть как-то успеть утолить потребность, смотрел на нее и переживал нечто такое, что можно было выразить словами: «Ну, вот и поглядел, вот и хорошо», или «Вот и ты… и спасибо тебе за это». Ему хотелось своей рукой стереть у нее с верхней губы налет железной пыли, подвезти за нее тележку с заготовками, пригласить в конторку…

Ольга была моложе; если подумать, она даже могла годиться бригадиру в дочки, но в какие-то моменты он видел в ней совершенную ровню себе и, более того, ощущал ее необъяснимое внутреннее превосходство, особенно в минуты сомнений в возможной взаимности.

Настало время, когда Труфанов вдруг обнаружил, что без Ольги тоскует. Тут пришла весть о дочери, радость ударила через край, Семен Федорович, раздобыв с большим трудом хлеба и самогонки, заспешил поделиться радостью к Ольге.

Выношенная одежда то и дело соскальзывала с выпрастываемых рук, Ольга вздергивала плечом, запахивала легкие полы и, что могла, собирала на стол. Точно поспешая за хозяйкой, пламя коптилки дрожало, приплясывало, норовило слететь с фитиля. Тихий Семен Федорович глядел на домашнюю Ольгу.

В галошах на босу ногу, с наспех подобранными гребенкой волосами, в вытертом пальто не своего роста поверх короткой батистовой комбинации, она была, как говорится, и той, и не той. «Дай я хоть переоденусь чуть», — сказала было она, спохватись, когда Мишка вернулся в свой угол, но Труфанов остановил ее: «Да ничего… Сиди-сиди… Мы не будем долго рассиживать». Потом, разливая самогонку, добавил: «Мы еще попразднуем не так…»

Выпитое подействовало сразу — вроде и рука еще не успела опустить стопку. Огонь побежал по жилам, все внутри загорелось и размягчело. Ольга редко и мало пила, а тут и подумать не успела, как опорожнила стаканчик. А Семен Федорович смотрел и будто подсоблял глазами: давай, мол, давай, — и вот, нате-ка, до донышка…

Ольга пальцами ухватила из миски соленый волнух…

— Ой, крепко больно…

— За Надюшку, Оля. Живая, где-то сейчас бегает…

— Счас-то спит…

— Счас-то да, спит, конечно. И спокойней, чем тут, думаю. А?

— Дай-то бог. Конечно, спокойней, далеко ведь.

— Да уж… Даже железная дорога туда не доходит. На краю Казахстана — эвон. Там-то тихо.

— Тихо… Неужели есть где тихо? Есть такие места? — Ольга, как бы не соглашаясь, покачала головой. — Не знаю… — Она наклонилась над столом. — Ты послушай радио, Семен Федорович, послушай, что говорят. На Кавказе — это же самый юг? — на Кавказе тяжелые бои, в Мурманске, на другом конце земли, тоже. Теперь Ленинград, Сталинград… Везде они…

— Немцы?

— Да.

— Кишка тонка, в Мурманске нету их. Они через море хотели обхватить, да не тут-то было. А в Севастополе тоже наткнулись… А в Сталинграде что делается? Все их главные силы и штабы ликвидированы. Большие тысячи в плен сдались — все померзшие, голодные как собаки. Всех лошадей своих поели. А ты говоришь…

— Да я-то что, побыстрее бы все кончилось…

— Кончится, кончится, терпеть только надо.

— Да уж как терпим.

— Погоди, еще как заживем, удивляться будем…

Ольга хотела сказать, что ее Георгий первое время тоже где-то на юге воевал (она поняла это по намеку в одном из писем, что, дескать, холодов там больших не бывает), но тут же решила, что этого делать не стоит, потерпит Георгий, что лучше спросить бригадира о жене — не вышло ли в конце концов с нею какой ошибки. Но и это отмела и сказала то, что больше всего трогало сердце:

— Господи, дочка нашлась, дите родное… Радость-то какая, господи! У меня вон двое, ребята. Иногда просто зла не хватает, как уродничают, приопнуться некогда, а как подумаешь, что случится…

Ольга затрясла головой, потом повернулась в сторону скрытых занавеской детей — там заскрипела качалка, завозился младший. Но сын затих, и она продолжала:

— В них и жизнь вся. Если б не они… — Ольга на полуслове вдруг всхлипнула, прижала порожний рукав накидушки к глазам.

— Вот уж зря! — Труфанов шумно задышал. — Ну что ты, право? Сама говоришь одно, а… — Он поморщился, потом, точно вспомнив, быстро потянулся за бутылкой. — Вот, давай еще выпьем, давай за все хорошее и за твоих ребят, за нас с тобой…

Ольга обмахнула глаза, отозвалась:

— Правда что, что горевать зря? Живые пока. А вон как бывает: вон Вера-маленькая теперь одна осталась с тремя, у тебя дочка будет без матери…

Опять слова получались безрадостные, и Ольга неожиданно сделала крутой заворот:

— Вот и сходитесь с Верой-маленькой…

Труфанов уже наполнил стопки, Ольге налил чуть поменьше. Он легко уловил шутинку в ее последней фразе. Пододвигая к ней ее стаканчик, медленно произнес:

— А я к тебе пришел и выпить хочу за тебя…

Первый густой хмель ровно разошелся по всему телу, в глазах прояснело. Ольга сидела, сложив руки на коленях, и вслушивалась в голос Семена Федоровича. «Ах же ты какой… Поймал укол в словах о Вере-маленькой… А я же просто так, сорвалось». Она сидела чуть склонясь, в высвечиваемой коптилкой вырезе рубашки белели груди. Освобожденные от лифчика, они мягко упирали в ткань, выдавливаясь упругими срединными бугорками. Семен Федорович силился не глядеть на их плавный разъем в глубине, удерживал взгляд выше — на подбородке, на губах Ольги.

Зажмурив глаза, она выпила вторую рюмку, поперхнулась, торопливо стала ловить в миске скользкий гриб. Труфанов придвинул к ней хлеб. Отковыривая маленькие кусочки, удерживая крошки, Ольга ела сладкий мякиш… Крупная прядь выбилась из подбора, заслонила часть лица, и Семен Федорович даже подался в сторону, чтобы прийтись напротив.

Огонь разгорался, все обретало другие краски. Ольга видела, как волнуется ее бригадир и как упорно он глядит на нее и словно мучается от этого. Она заметила даже, как он борется с желанием поласкать глазами ее грудь, и только подобралась, сжалась вся, но сдержала руки, не запахнула разошедшихся бортов одежки. А кровь ударила в щеки, и погасить их жар было, кажется, невозможно.

Ольга уронила голову на вытянутую по столу руку.

— Ты меня напаиваешь…

И ее голосе не было укора, тревога была, а укора Семен Федорович не услышал. Он потянулся вперед и погладил ее волосы и прошептал что-то, а потом встал и подошел ближе, вплотную, прижался телом к опущенному плечу.

— Оля… Оля… Милая ты моя…

Ольга встала, голова у нее закружилась, глаза были закрыты. Накидка соскользнула с плеча, она потянулась за нею рукой, но руку перехватил Семен Федорович и стиснул слегка в запястье и повлек Ольгу к себе. Она не сопротивлялась, стояла прямо и безвольно и все чаще и труднее дышала. Неожиданно почуяв запах гари, она удивленно приоткрыла глаза: в комнате было темно, коптилка не горела — лишь чадил еще, умирая, огонек фитиля.

— Что же это мы делаем, Семен Федорович? — шептала Ольга в полном мраке, поддаваясь его движению и не отстраняя ищущих рук. — Что же это мы делаем?..

Труфанов обнял ее, стал часто-часто целовать распавшиеся волосы, лоб, щеки. Потом опустился на колени и приник к ней головой.

— Оля, милая ты моя…

…Эти слова он не один раз повторял ей и во дворе, когда некоторое время спустя она вышла его проводить и они, забыв про мороз, сели на скамейку — как на скамью подсудимых. Семен Федорович обхватил ее по плечам рукой и притискивал, притискивал к себе, порываясь сказать что-то большое, очень доброе и не находя правильных слов.

Теребя Ольгу, он пытался отвлечь ее от свершившегося. И, не имея сил сказать: «Иди, ну что же ты…», говорил: «Тебе же холодно, тебе же холодно…»— и крепко сжимал ее ослабевшие плечи и грел свободной рукой переплетенные на коленях пальцы. Ольга не жалась к нему, не отклонялась — сидела деревянно, молча. Освободив одну из рук, потрогала подбородок и вдруг сказала:

— Ты мне усами своими…

Слова были неожиданны. Труфанов, выпустил Ольгину руку, машинально провел ладонью по верхней губе.

— Хочешь, сбрею?

— Господи, мне-то что? — Ольга, словно очнувшись, порывисто встала. Труфанов неловко отпустил ее, помог поправить сползшее пальто.

Она сделала несколько шагов к калитке, свежевыпавший снег мягко похрупывал под ногами.

— Я тебя прошу, ради бога, не приходи сюда еще.

— Оля!..

— Не надо ничего, не приходи, я тебя прошу. И забудь, что это было, совсем про все забудь.

Труфанов едва различал в темноте ее лицо. Она вытянула звякнувшую задвижку.

— Иди, я и вправду вся замерзла…

Вернувшись в дом, Ольга подошла к детям, долго прислушивалась к дыханию старшего сына, потом, успокоенная, подоткнула ему под пятки одеяло и легла. Постель еще хранила тайное тепло…

А через два дня родной порог переступил возвращавшийся из госпиталя Георгий…

14

«Каким же путем в цех-то протекло? Не сам же он — царство небесное, все-таки хороший был человек, — не сам же он открылся кому? Нет, видно, правду говорят, что от людей не спрячешься».

С побывки Георгия — как сон, неожиданной и короткой, как вздох, — Ольга ощутила в душе своей неясные, но глубокие перемены. Перестрадав сполна свой, как ей казалось, безрассудный шаг, понеся от Георгия в самые тяжелые дни своей жизни и этим в какой-то мере искупив вину, она внезапно именно в этом своем поступке увидела истинный грех, не менее тяжелый, чем ее слепая неверность. Она ощутила это, как ощущают зарождение боли, когда ее еще нельзя определить и обозначить, но она уже обнаружилась в неясной тревоге и тяжести, уже угнетает душу и требует своего опознания.

Чувство вины, на первых порах глухое, глубоко упрятанное, с известием о гибели мужа стиснуло Ольгино сердце безжалостной силой и не отпускало уже никогда. Георгий мог бы, может быть, и простить, без него долг принять было некому, — значит, возвращать его надо было всю жизнь.

Пытаясь как можно далее уйти от событий памятного вечера, отвести от себя всякие возможные подозрения, Ольга, как могла, сторонилась бригадира, уклонялась от разговоров с ним и наедине, и особенно на людях, однако достигла этим совершенно иного результата. Дошлые товарки долго не рассуждали по поводу ее вдруг пробудившейся замкнутости: отчуждаешься, — значит, дело нечисто. Имея же перед глазами неискушенного в маскировке Труфанова, домыслить, где собака зарыта, было делом совсем уже нехитрым.

К весне кто-то первым взглядом приметил изобличающее округление живота. «Святой дух, — провещала разбитная Вера Верижникова, напарница Ольги, — где-то туточка…»

Догадки догадками. До поры до времени какого-либо веского подтверждения им не было, во всяком случае до того часа, как бригадир по собственному почину перевел Ольгу на работу полегче и повыгодней. Тут для досужих глаз все как бы и прояснилось, не хватало разве что какой-то самой малости, вроде как зримого образа.

И когда после долгого пребывания в госпитале Ольга возвратилась домой и принесла с собой дочку, а навестившие ее сослуживцы ничего не нашли в мелком личике новорожденной ни от плавности Ольгиных щек, ни от стиснутого лба рябого Георгия, ниточка исхода выпрялась сама собой — «инородная».

«На чужой роток не накинешь платок», — думала Ольга и до некоторых пор жила спокойно, пока однажды Труфанову не удалось застать ее одну в кладовке и с глазу на глаз не сказать, что, дескать, пусть она ничего не думает, он ни при каких обстоятельствах не откажется от ребенка. Сам он конечно же не сомневался в своем отцовстве.

У Ольги язык отнялся. Придя в себя, она горячо и путано стала объяснять, что это чушь, что Зинка — дочь Георгия, который из-за ранения был отпущен в отпуск, но по дороге утерял документы и, опасаясь патрулей, побыл в доме тайком.

— У него, наверно, украли отпускное, понимаешь? — выдумывала она на ходу. — А какое сейчас время? Сразу б зацапали…

— Да он же, говоришь, раненый?..

— Ну да, раненый, — тут Ольга говорила правду, и слова получились легкие и крепкие, — но подлеченный, он же из госпиталя добирался в часть, то есть уже после дома…

Труфанов ошарашенно моргал, а Ольга, не давая ему ничего сказать, разворачивала и разворачивала скрываемое до поры полотно. К тому, что было на самом деле, она для верности надбавила столько убеждающих подробностей, что Семен Федорович, обескураженный поначалу ее горькими и жаркими словами, постепенно успокоился и решил, что Ольга определенно обманывает его.

Ни в чем не уверила Ольга Семена Федоровича, не успокоила, однако пыл и отчаянность, с которыми она объясняла ему положение вещей и eщe раз просила забыть их случайную встречу, он воспринял остро. Он согласился с тем, что Георгий мог побывать у своих тайно («Спроси у ребят», — в конце концов предложила Ольга), но странное совпадение сроков, раннее рождение девочки, наконец, непохожесть ее ни на Ольгу, ни на Георгия говорило не в пользу главного Ольгиного утверждения, и он усмотрел в этом преднамеренный, обусловленный самим характером Ольги шаг. Он подумал, что она просто-напросто решила снять с него какую бы то ни было ответственность, освободить его совесть от непотребного груза, напоминавшего о себе и днем, и ночью, в тишине квартиры и шуме цеха, и особенно при виде ее самой, Ольги.

Решительность или, скорее, горячность, с которой отмела Ольга его робкую попытку принять участие в своей судьбе, сразу установила необъяснимые пределы, преодолеть которые, как потом оказалось, было совсем не легко.

Во второй раз, например, она вообще ничего не стала отвечать на его вопросы, только покачала невесело головой, вздохнула и пошла себе. «Ну, хорошо, Оля! Ну, хорошо…» В этих словах вдогонку он просто половиком лег ей под ноги, на все согласился, лишь бы не отходила так далеко, не лишала бы последней, надежды. А на что на все, собственно, согласился? Не на то ли, что оставит ее в покое, о чем она упрашивала его еще при первом объяснении? Пусть так…

Как бы то ни было, мало-помалу все пошло на убыль: и обида Семена Федоровича на отповедь Ольги, и его влечение к ней, и даже — чего бы он на первых порах и предположить не мог — озабоченность судьбою ее трудно растущей дочери…

Так бы все, может быть, и потонуло бы окончательно, и заросло бы тиной на дне души, заглохло бы и забылось, если бы однажды Ольга не привела на завод незаметно как поднявшуюся дочь.

Худенькая, оробелая, Зинка, как маленькая, цепко держалась за ее руку и тревожно озиралась по сторонам. Мало кто не задержал на ней долгого, удивленного взгляда, — притягивала миловидность тонкого лица.

Вот тут и колыхнулась в памяти у ветеранов давно забытая история. Бабы без особого труда отыскали в Ольгиной красавице дочке что-то от портрета Семена Федоровича, перешедшего к тому времени в другой цех.

Ручеек молвы дотек и до Зинкиных ушей, но она, видно по возрасту, даже удивиться не сумела необычному делу. Позже, повзрослев, пообвыкнув в компании рабочего люда, она нет-нет да и возвращалась в мыслях к пугающим бабьим откровенностям и все более поддавалась их разъедающей душу власти.

У матери она ничего об этом не спрашивала, чувствуя, что вопросы такого рода неприятны и даже нечестны. Но червь сомнения точил все сильнее, сопротивляться Зинка ничему не умела и, наконец не выдержав, она сбегала в цех, где работал Труфанов, посмотреть и успокоиться.

Она увидела его и действительно успокоилась. Он показался ей до смешного старым — просто дед, да и только. Волосы — седые, усы, скрывающие верхнюю губу, — тоже седые, сутулая спина. Зинка дважды незаметно прошлась мимо него, услышала его голос — блеклый, тоже старый. Вот тут-то — как говорится, задышав посвободнее, — она и отважилась задать матери тягостный вопрос.

Ольга — в тот вечер, как на случай, она была в добрейшем настроении — долго смеялась, то и дело вытирая слезящийся глаз и качая головой, укоризненно глядя на смутившуюся дочь.

— Как тебе в башку-то такое пришло? — сказала она наконец, вдруг посерьезнев и в общем-то представляя себе, откуда дует ветер. — И непонятно даже, как могло прийти… Гм… Кто у нее отец?.. Вот уж спросит… Вот!..

Она подошла к комоду и вытащила из бокового ящика бабы Мотину шкатулку, где хранила документы, метрики детей, облигации, некоторые письма, фотокарточки.

— Вот он на службе, в Средней Азии служил, еще молодой… — Ольга слово «отец» даже не употребила, это разумелось само собой, и голос ее, несущий правду и родственную сопричастность, был тепел и ровен — как если бы звучал уже давно и никогда не прерывался.

И если бы Зинка была поопытней или, может быть, почерствее, попроще душой, этот голос сказал бы ей все до конца, не оставил бы в ее сердце и следа сомнений. Она пристально всматривалась в сухое напряженное лицо веснушчатого человека, видела в нем далекое отражение Саньки и Мишки — своих единокровных братьев… Ей хотелось взять зеркало и поставить его рядом с карточкой — а вдруг оно поможет уяснить и ее сходство с… отцом?

Но за зеркалом она не потянулась, а спросила:

— Он был рыжим?

— Почему? Не-ет, не рыжим… Откуда ты взяла? — Ольга приблизила фото к глазам. — A-а, вот это? — она потерла пальцем лицо Георгия. — Это оспяное, болел, еще холостым. Рябинки так и остались.

Ольга почувствовала, что Зинка «не узнала» отца и что сама она ни в чем ее не убедила. А в чем, собственно говоря, она должна ее убедить? В том, что отец есть отец, а дочь есть дочь? Что за чушь! «В какое время выходила! Побиралась, недоедала, недосыпала… Господи, твоя воля, что же это за наказание такое!..»

Обида волной подкатила к горлу. В сердцах Ольга швырнула на стол жиденькую стопку фотографий и сердито поджала губы. Зинка не обратила на это никакого внимания. Она тоже, словно убирая какой-то налет, несколько раз провела рукой по портретику и, как показалось Ольге, нервно, едва заметно мотнула головой, как бы отгоняя недоверие.

И Ольга вдруг отчего-то засуетилась, злость ее мигом улетучилась, и она опять схватилась за карточки. Быстро выбрав одну, она положила ее перед дочерью.

— Вот он перед войной… Жмурится на солнце… Так не умел сниматься — ужас. Везде выходил: то вылупит глаза, то прищурит. — Ольга порылась в россыпи. — Да и карточек-то, господи, всего ничего. Это теперь фотографии на каждом углу и все любят сниматься, а раньше… — Она прервала мысль и протянула дочери групповой снимок — А он был симпатичный, погляди вот…

Это было не совсем верно, и при жизни о Георгии так едва ли бы все-таки кто сказал, но это было первым, что пришло в голову в качестве сближающего обстоятельства, и Ольга тут же воспользовалась им.

Зинка молча рассматривала незнакомых стриженых людей в старых, неведомых ей гимнастерках с петлицами.

— А вообще ты вот на кого похожа, — Ольга положила руку на вытертый по кромке ларец, — на бабу Мотю, то есть твою, значит, прабабку. На фото — она после себя все отказала Полине Андреевне, бабушке вашей, у нее и эти карточки — она просто… как артистка… Я как-нибудь схожу принесу, увидишь. И ты в нее, право слово…

Ольга не забыла, как в цехе, когда она впервые привела Зинку, кто-то сравнил ее с артисткой. И здесь интуиция шла на выручку: должно быть общее соотнесение. Глядя на дочь, она подробно обрисовала бабу Мотю, и получалось, что обе они схожи внешностью, как две капли воды, — «поставь рядом, было бы не отличить…»

И, однако же, через некоторое время Зинка снова пришла в цех Семена Федоровича. Постояла для отвода глаз у какого-то графика рядом с протовопожарным щитом и разыскала его тревожными глазами. И Семен Федорович заметил ее и, прервав на полуслове разговор с наладчиком станка, долго всматривался в нее — она видела краем глаза, боясь шевельнуться, — и внезапно торопливо направился в ее сторону. Он что-то говорил, обращаясь к ней издалека, но у Зинки точно уши заложило. Она стряхнула оцепенение и припустила вон из цеха, и Труфанов безотчетно засеменил следом за нею и за воротами остановился, видя, как она быстро, не оглядываясь, удаляется от него… А потом вернулся в цех, заперся в своей будке и долго не выходил оттуда.

15

Умер Семен Федорович неожиданно, от разрыва сердца. О его похоронах сообщили в городской газете, и эту газету Зинка, к тому времени уже вышедшая замуж и обзаведшаяся первым ребенком, сохранила. Вверху небольшой статьи был напечатан портрет — из-за него, по сути дела, Зинка и сберегла газету.

Ольга нашла причину не пойти вместе с сослуживцами в похоронном шествии, но тайно от них пришла на кладбище, из-за кустов и крестов соседнего ряда смотрела, как копошились на могиле молодые заводские ребята, как говорил кто-то из завкома тихую речь и прятала глаза в черный платок вторая жена Семена Федоровича. Тут же скорбела, стеная, и Надя — дочь Труфанова, уже взрослая, самостоятельная женщина.

Из далекого, давно поросшего травою забвения прошлого выплыл горевальный голос причитания, слышанный еще в деревне, босоногой девчонкой:

Голос этот выгнал Ольгу из пустой хаты на поветь. Там она зарылась в пыльное колючее сено и, боясь ворохнуться, беззвучно плакала, пока не растаяли за околицей страшные, холодящие душу звуки…

16

Посидев в одиночестве дома и проглядев в гаснущее окошко допоздна, облегчив недолгими слезами душу, уже затемно добралась Ольга до своих — горе не горе, надо было купать грудного внука. Зятя в комнате не было, вода не грелась. Зинка, скинув пальто на кровать, меняла сыну ползунки.

На шаги матери она не обернулась.

Ольга загремела в прихожей бельевым баком — в нем согревали воду, поставила его на одну из конфорок плиты и кастрюлей поменьше стала набирать воду из-под крана. Затем затянула потуже темный платок и пошла в сарай за топливом.

Вовка, переодетый в сухое, ‘резво сучил кривыми ногами и голодно подхныкивал. Сбросив перед дверцей плиты охапку дров, Ольга подошла к нему и поцокала языком:

— Сейчас купаться будем!..

Внук увидел ее и занервничал еще больше.

— Поздно пришла-то как, — сказала Зинка, и по голосу ее было ясно, что это только вступление к тому, что она намеревается сказать.

— Задержалась, — неопределенно отозвалась Ольга.

— Ты на кладбище была, я видела. Ты ходила его хоронить… А мне говоришь, что он тебе никто, что он тебе совсем никто…

Не отвечая, Ольга прошла к единственному в комнате окну — большому, высокому, с широким подоконником. За ним стояла непроглядная темь. Чтобы хоть что-то разглядеть снаружи, нужно было приникнуть к стеклу вплотную, притиснуться лицом к его мертвой холодной грани. Ольга это и сделала — прижала лоб к остужающему листу.

Близка густая тьма, за кромкою окна — точно бездна пустая. Но что же так сечет глаза, словно встречный ветер? Веет холодом и выжимает слезы — такие близкие в некоторые дни!.. Ольга крепко зажмурилась и промокнула веки рукавом. Зябко подернула плечами.

Вовка уже совсем разгорячился. Он нетерпеливо взвизгивал и выгибал спину, норовя подняться. Увидев, что мать направляется к нему, Зинка вышла в прихожую, Ольга, приглядывая за внуком, подняла с постели ее пальто, чтобы повесить на крючок, и увидела под ним плотный желто-серый прямоугольничек старинного снимка. Она быстро перевернула его. С карточки, строго насупив брови, далеко и чуждо, без малейшего тепла и улыбки смотрела на нее баба Мотя…

17

Первая птица подала голос хрипло и прерывисто, словно испугалась или необычайно удивилась, проклюнув ледок тишины и покоя. Это был осторожный шаг вперед, в новый день, в продолжение жизни, и не успела птица вдохнуть поглубже и крикнуть поуверенней и почетче, как уже откликнулся другой голос — торопливый и неровный, но уже более звонкий и ясный.

Пока ранние острые лучи солнца коснулись верхушечных веток тополя, радостный птичий гомон половодьем залил округу. Птицы возносили благодарные песни свету и бытию, пестрые звуки, как разноцветные лоскутки, вплетались в красочную ткань хора. Стоило, кажется, откинуть плотную занавеску — и в комнату хлынет это многоцветье.

Ольга осторожно отодвинула штору и зажмурилась: «Господи, благодать-то какая!..»

День начинался ясным и теплым, и ясно и тепло становилось на душе.

— Доброе утро, мам! — Михаил, несмотря на поздний час, вышел заспанным, вроде бы недобравшим сна. Он зевнул, направился к большому приемнику на ножках и надавил какую-то кнопку. Через секунду-другую комната наполнилась мягкой музыкой.

— «Маяк» всегда наготове, — сказал Михаил.

— Доброе утро, сынок, — отозвалась Ольга. — Оно, и правда, смотри какое, во…

Михаил повернулся к окну, поглядел вверх:

— Да-а, небесная канцелярия знает, что делает. Давай-ка откроем форточку…

Потом он стал приседать. Растопырив руки, поворачивал то в одну, то в другую сторону тело, но в поясе оно гнулось туго, больше скручивались ноги. Сын был в трусах, Ольга видела его всего.

Ей снова пришел на память дед Павел, хорошо его помнила, — крутого нрава, малословный человек, разве чем и поваживавший внуков — так это прутом. В восемьдесят лет сил не потерял и ловкость во многом сохранил — без лестницы на вишни с решетом лазил обирать.

В него Мишка, в него. Дед с годами стал посуше, но кряжем, как был, остался.

— Как спалось? — спросил Михаил, когда они уже сели за стол, и он, в рубахе из махровой полотенечной материи, с мокрыми причесанными волосами, откупоривал четвертинку водки, чтобы долить графин.

— Да как спалось — хорошо, сынок.

Ольге было как-то неловко, что она сидит сложа руки, а невестка возится с едой одна. Но та так и не позволила ей встать с места, и Ольге это даже понравилось — Лида была хозяйкой.

Михаил вынул пробку, поглядел сквозь графин на свет:

— Как слеза…

Он наполнил стопочки и добавил:

— Водочка, если в меру, только на пользу. Доказано и проверено. А сегодня тем более праздник.

Ольга, приняв это на свой счет, запротестовала:

— Да ну, сынок, что за праздник!..

— Как что за праздник? — Михаил поднял брови. — Выходной!

— Ах, выходной, да… — Ольге стало неловко. — Но а рано-то как, самое утро?

— Это ничего, на весь день зарядка.

В тесной кухоньке, плотно заставленной белыми вещами, было не развернуться. Лида, вроде и с места не сходя, обращалась то к столу, то к плите, проносила над головами шкварчащую сковородку, разливала чай.

— Ешьте, мама. Это, правда, не очень, на скорую руку, но мы тут еще постряпаем…

— Ай, Лидушка, что не едят, того не варят. Спасибо, милая. А чай — это я люблю. Сама на старости лет научилась заваривать. Знаешь, сынок, Толик научил. Ага. Все как-то не различала вкуса: подкрашен кипяток — и ладно.

— Велика наука! Не жалей заварки — и все.

Михаилу показалось, что мать с умыслом вспомнила зятя, и вспомнила добром. А давно ли на чистую воду выводила? Пойми ее, елки-палки…

— Это-то верно, — согласилась Ольга, — а все-таки и уметь надо.

Хоть и недолгий, сон все-таки освежил Ольгу. Даже серое платье ее, в мелкий сиреневый цветочек, тоже вроде бы посвежело, отвисевшись за ночь на краешке стола. До сих пор лицо ее не потеряло ровности цвета, чистоты и матовости. Даже морщин, как и всегда при здоровой коже, было немного, и только губы как бы утопились слегка, хотя и целы были передние зубы, — видно, уж потому, что погрузнела вся и лицо покрупнело и порыхлело.

Ольга туго заплела косицу, накрутила жгуток на палец и пришпилила на затылке — оттого и лицо как-то выпятилось, раньше Михаил этого не замечал.

«Да ведь и старая уже. Нам бы, в такое-то время, дожить до ее лет…»— подумал он и сказал:

— У тебя симпатичное платье, — Лид, а?

— Правда, — сказала Лида. Она словно удивилась, дотрагиваясь осторожно до плеча свекрови. — Сами шили?

— Ну что ты, Лидушка, у меня и машинки-то нету. До войны была. И у Зинаиды тоже нет — ей и не до этого. Да и готовое покупать лучше, за один пошив платишь бог знает сколько. Нет, правда, прикинь…

Ольга ладошкой вытерла губы, потом достала из рукава пестрый носовичок и еще раз обмахнула рот и добавила:

— Да думала на обыденку — так, изношу по дому, а потом и самой понравилось: поехать куда, еще куда надеть. Толик подарил…

Вот тебе раз!.. Как же так Толик? Ведь она сама купила себе обнову, с пенсии, а Толик с Зинкой только и делали, что присутствовали при этом — все вместе зашли в универмаг. Толик, правда, сказал смехом, что это, мол, они дарят ей платье, но сути-то это не меняет. Ольга и сама не могла понять, отчего сказала про Толика, отчего вчера зла на него не хватало, а сегодня он то и дело с добрым словом соскакивает с языка…

— Симпатичное, — повторил Михаил, протягивая жене опорожненную чашку. — Лид, еще одну.

— Ай, сынок, дело стариковское — не ваше: всяко сойдет. Мне уже не вверх лететь.

Твердой рукой Ольга развела морщинки у платья на коленях, стряхнула невидимые крошки. Никто бы не уловил сокрушения в ее голосе, — давно ушла та пора, когда она долгое время чувствовала себя уже не молодой, но еще и не старой. Эта пора, не в пример отсеченной замужеством молодости, была одноцветной и долгой — точно полжизни захватила. Вся — в суете, в заботах, во всегдашнем напряжении. Вспомнишь ли день, когда не думала о грядущем, или ночь со спокойным сном? Что же спасало в эти безысходные часы, откуда силы брались? Значит, где-то была готова к крутым подъемам, по крови восприняла крестьянскую крепость, приноровилась? Или все-таки — молодость?

И так и жила много лет, а однажды посмотрела вдумчиво на себя в зеркало — и уныло удивилась: где ж это все, что было? Ссыпалось, как листва с дерева…

В тот день и угомонилась внутренне: иная жизнь подошла — приемли. Да и что зеркало, оно ли открыло глаза? Осветило миг — да и только. Душа износилась. Да и болезни всякие столько лет точили нутро… Если б на каждую хворь откликалась, как нынешние, — не один бы год лежачим набрала. Так иногда вступит в сердце — думаешь, не разожмет; или крестец заломит, закостенит — не согнуться, не разогнуться…

— Сейчас одежа у всех нарядная, Лидушка, слепой не видит. Все забогатели. Вон как в городе по выходным идут… Около кино пройдешь — как на ярмарке, особенно молодые, да если парой.

— Верно, верно. Какая-нибудь соплюшка, а на ней — кримплен, какой-нибудь финский костюм шерстяной, туфли на платформе за шестьдесят рублей.

— Гос-споди, от смерти, что ль?..

— А вот как хотите, — Лида заулыбалась. — А парики?

— Да-да… И сапоги? Такие, навроде чертовой кожи, в обтяжку?

— Чулки.

— Во-во, как чулки, и лодыжки наружу.

В душе Ольга не была против модной одежды молодых, ей претило видеть щеголих в возрасте, — в облегающих грузные бока брюках, с чужими волосами на голове, тщащихся спрятать хоть толику своих лет от постороннего глаза. Это — не семейный народ, думалось ей, потому как прихорашиваются обыкновенно — «на людей». И, поддерживая разговор с невесткой, она имела в виду далеко не тех, кого разумела та.

— Вообще-то сказать, и купить теперь все можно, были б деньги, не то что раньше. Разве что с жиру… У меня вот даже, можно сказать, ненадеванное кое-что лежит. А когда носить? Да и перед кем? А так, привыкнешь к чему: не рваное, чистое — ну и куда с добром.

По Ольгиному лицу вдруг словно свет пробежал и согрел его — разгладились складки, пояснели глаза. Она живо обтерла ладонью рот:

— Миш, не поленись, сынок, принеси альбом — там есть фото, где ты в американском костюме…

Михаил знал, о чем говорила мать. Первая волна тепла от выпитого уже расслабила его, тело стало легким и свободным. Он словно всплыл над столом и, тронув на ходу мягкое плечо матери, покинул кухню.

— Эта?

— Ага. Вот… Лидушка, ты видела, конечно… Сынок, а ты помнишь, как мы его получили?

— Еще бы!

Михаил действительно все помнил, как если бы это было уже не бог весть когда. Мать в тот день прибежала с работы раньше обычного, суетливо засобирала их с Санькой, и все они — втроем — понеслись в заводской профком. Живот у матери заметно выдавался вперед — это было незадолго до рождения Зинки, Мишка видел, каких трудов стоило ей осиливать его груз, но она торопилась: вдруг кто другой перехватит счастье. Ей выдали ордер на детскую одежду, — сколько добивалась его, сколько обследований приходило!..

Мишка в жизни не имел ничего похожего на какую-нибудь пару, где бы, допустим, рубаха соответствовала штанам — покроем ли, цветом ли, материей. А тут целый наряд, да еще американский. Через год сына надо было отправлять учиться, и Ольга взяла костюм на вырост — в серую клетку, плотной, грубой шерсти.

С год, поди, лежала обновка в сундуке, пока не пришел момент обряжать Мишку в школу. За год он не прибавил в росте и на палец — харчи были не те, и Ольга, как ни крутила, ни вертела, как ни ладила сыну помочи, вынуждена была подшить и штанины, и рукава. В классе, когда рассосалась смутная робость перед обновлением жизни, Мишка сообщил новым товарищам, что костюм у него американский, подарочный, полученный по ордеру за убитого отца. Двое или трое ребят сказали, что и у них отцы погибли на фронте, а ордеров им не выделили, и Мишка даже сдрейфил было, не отберут ли подаренье назад. Потом, соображая, сказал завистникам, что, видать, их отцы не так воевали, как его…

Года три, не снимая, носил он американский костюм — штопать локти было просто: на сером не различишь. На фото в нем попал, осталась память.

И Михаила задело минувшее — пробежал теплый ветерок в душе, шевельнул пожухлую листву. Горькое детство, которое он не любил вспоминать, на которое был в большой обиде, как бывают в обиде на человека, испортившего жизнь, издали показалось не таким уж и лихим и безрадостным. Не один раз приходилось ему вспоминать и рассказывать кому-нибудь о зловещем вое ночных бомб, выбирающих себе жертву по непонятным, слепым законам случая… И радость уцеления — разве она не озаряла счастьем душу и не затмевала все другие, преходящие беды, обнажая их суетность и ничтожность? До сих пор ее застывшие пласты помогают душевному равновесию, стоит лишь коснуться их в глубине прошлого, ощутить их скрытую до поры власть…

Он механически наполнил себе стопку — жар в груди возрастал.

…Ни прислониться к чему, ни на пол, упаси бог, сесть — носил заморский дар, точно воду боялся пролить. До первого пятна. Привычки к аккуратности не было, и пятно — густое, ядовитое — однажды в один миг прочно уселось на коленной выпучине. «Эх!..»

— А помнишь, как чернильницу на себя кувырнул? И чуть не испортил все?

— Вот я счас подумал… Не помнить!.. Лупила-то как!

— Да, сыночек, жалко-то как было, вещь-то какая…

— Не я же чернилку-то уронил, елки-палки! Ты вот до сих пор не веришь…

— Почему же не верю… Тогда ведь под горячую руку — как увидела, господи!..

Вот они, эти следы детства, отпечатались — за всю жизнь не сотрешь. Михаил, вынесший в детстве немало порок, своих детей зарекся наказывать битьем. Правда, пока их нету… Нету…

— Так когда вас снесут-то? — выдернув из множества предметов на столе графин с остатками водки, Михаил протянул его жене и кивнул в сторону холодильника: «Влей маленькую…»— Когда?

— Переселенье-то?

— Да.

— Ай!.. Пришла балалайка, назвонила — этот, который переписывал всех по домам, — да так вот который год и ждем. А я думаю, бесполезное дело, сынок. Ты подумай: колупни сейчас — ведь как тараканы побегут из развалюх. Стольких напрописали, как слух пошел, что всю улицу будут сносить, — ужас! Я знаю, у каждого родственники нашлись, уж, кажется, потерянные. Все теперь в город норовят…

Далеким отблеском мелькнуло время, когда сама она, ниткой потянувшись за мужем из деревни, трудно привыкала к городу — холодному и чужому, как ей казалось, для каждого. Ольга вытерла платочком лицо и продолжала:

— И ко мне подъезжали — да-да, и знаешь кто?

— М-м?

— Тетушка твоя Евгения…

Это была отцова двоюродная сестра. В голодное время Мишке перепадало кое-что со стола дальних родственников, — он тайком от матери изредка наведывался к ним. В те дни, когда Ольга со своей тройкой билась в нужде, словно рыба об лед, Евгения и горсткой соли не поделилась с невесткой, при всяком удобном случае выставляя наружу скудость своей жизни. Да и позже если и привечала кого из Ольгиной ребятни, так это Мишку — мальца расторопного и учтивого. Зинку Евгения считала пригульной, чужой, а Саньку «горазд спесивым» и вредным. Ольга, уяснивши, чем дышит ее золовка, в один раз отрубила все связывавшие их ниточки. Ни сама не была ни разу у Евгении, ни к себе ее не приглашала.

Михаил все это знал, конечно, — и по сию пору хаживал к тетке в редкие приезды домой, опять же скрытно от матери.

— Ты так и не помирилась с ней? — спросил он, будто сомневаясь.

Ольга удивленно поглядела на сына.

— Чего же это мне с ней мириться? — Она покачала головой и, секунду-другую помедлив, добавила — Да мы ведь и не ругались…

Михаил сделал вид, что никаких подводных струй в материных словах не различил, и бодро отозвался:

— Иностранцы с нами в космос летят, все секреты друг другу выложили — теперь ведь не скроешь, а люди на земле не могут столковаться…

Ольга промолчала.

— И огород твой со временем пропадет, — быстро тронул Михаил другую струночку.

— Да уж если возьмутся — пропадет.

— А все-таки очень выгодно — свой огород, правда? — спросила Лида.

— Лидушка, привычка. У вас вот все магазинное, а мне — укупишь ли? А огород — и зелень, и картошки сажаю ведра два-три. И Зинку снабжаю, и себе хватает до весны.

— А деревья? — Михаил произнес это так, словно очень жалко ему было, что у них-то с женой сад развести негде.

— И деревья, — согласилась Ольга. — Яблоки сушу, груши. И детям полезно — груша крепит хорошо, и витамины зимой.

Она подумала, что зря все-таки не привезла молодым и в этот раз вместе с вареньем сушеных яблок, — не пропали бы, употребили бы в дело.

— Да деревья-то уж застарели, — сказала она вслух. — Яблоня в дальнем конце ничего почти не дает, левый сук совсем высох. Спилить бы надо, я уже говорила Толику, да все как-то руки не доходят. А груша-то вымахала, сынок! Теперь уже не залезть… Одичала, правда, грушки маленькие — во! — Ольга показала долю пальца. — Ухаживать надо за всем, поливать, да уж силы не те. Разве натаскаешься воды?

— Все с угла? — Михаил вздохнул.

— С угла, два проулка… Так иногда намотаешь руки— думаешь, пропади оно пропадом!.. А нет, опять идешь.

— Огород и спас в войну, правда?

— Господи, да без него я и не знаю, что бы и было. Сад-то хулиганье обчищало: во, с голубиное яйцо завязь обрывали. Никак нельзя было уберечь. Я как-то надумала караулить, дак чуть самою не прибили — с железными прутьями лазили. Специально делали.

— Вот хамы!..

— Ай, сынок, все есть хотели…

— Значит — иди воруй?

— Да нет, это — конечно…

Ольга пожала плечами — не об этом, мол, речь — и развернулась к невестке:

— До войны-то у нас вообще не было огорода, один сад и трава. А в войну, в первую же весну, я сначала одну куртинку вскопала, потом вторую — так и подняла все под стволами. Потом и подсадила несколько корней, добыла в деревне, — ранетку, две вендерки…

— Я помню, — сказал Михаил.

— Да ты уже большой был, лет семь; конечно, должен помнить.

Минакова снова обдало теплом давнего прошлого, захотелось еще выпить — за тяжкое детство, за ушедшие годы. Он щелкнул пальцем по горлу, протянул руку к холодильнику: «Лида, ну что ты!» А матери сказал:

— Как выжили только…

— А так и выжили. Лежу ночью, думаю: а как же завтре-то, чем кормить-то буду? Все выменяно — и часы у нас были с кукушкой, и машинка ножная «Зингер», и вещи отцовские, что остались, — все снесли в деревню с Варей Грибакиной. За машинку два пуда хлеба дали, зерна и масла топленого. Да-а, дело было зимой, масло отпечатком так в тряпке и несла, помню. Ну, думала, заживем. А быстро все прибрали, мыши.

— Какие мыши?

— Да вы — мыши, какие же еще! Ты да Санька. Зинка еще только родилась. Цельный день могли хрупать, только давай.

Ольга приложила платочек к мокрому глазу, отняла, долго, будто не различая, смотрела на пятнышко просочившейся слезы.

— А как Варваре-то досталось, господи-и! Четверо малых ребят, Николай погиб еще раньше нашего отца. Ох, Варя… А всех выходила, всю жизнь на девок положила. Побиралась с ними.

— Побиралась?

— Дак а что же, куда денешься?.. Да и мы просили, сынок…

На какой-то момент в комнате словно что-то остановилось — движение воздуха, света или ход времени. Стало пусто и тихо. Но этот момент тотчас и миновал, жизнь текла, и Ольга все поняла. Было совестно — у Михаила осело лицо, попунцовели мочки ушей и у Лиды.

Краски голоса помутнели, словно высохла в них живая влага, и Ольге пришлось помолчать, продышаться. Испытание было предназначено, и надо было принимать его.

— В доме уже ничего не оставалось… Ну, там — вещи, из обстановки, что не понесешь. А я хоть и слабая была, но лицом сытая, щеки никогда не опадали. Мне кто подаст? А ты догадливый был, все понимал. Помню, скажу: иди, попроси, сынок. Ты пойдешь к дому, знал, что кому сказать, и несешь что-нибудь. А я-то радуюсь…

…«Мы вакуированные, шелон под бонбежку попал, всех убило, мы с мамкой одни остались…» — говорил Мишка, за несколько шагов до облюбованной избы настраивая голос, загоняя его под самое нёбо — чтобы было правдивее и жальче. Он и сейчас, вот сию минуту, по первому же желанию мог точно воспроизвести незабытые присловья из побирушьего псалтыря, обкатанного им на черствых деревенских душах. Они, оказывается, жили себе, скрывались в дальних темных закоулках памяти, и стоило только встряхнуться, смахнуть с них многолетнюю пыль, чтобы вновь ощутить их острый вкус…

«Всех убило, мы с мамкой одни остались…» — Минаков почувствовал, как дрогнуло что-то у него в горле, занялись внутренним звоном голосовые связки и губы послушно шевельнулись и округлились, чтобы дать волю звукам и словам…

— А как волки-то нас отрезали!.. Сынок! Горло-то ты как посадил?

Минаков молча смотрел перед собой, потом повернул к матери голову и запоздало закивал, хрипло произнес:

— Точно, точно…

…Ольга рассчитывала, что они засветло обернутся, удачно ли, неудачно, а обернутся, будут дома еще до огней, как она и обещала бабушке. Да и Полина — ее новая знакомая в деревне — обнадежила на этот счет: три часа ходу, а пошустрей шагать — и того меньше. Это было верно, они с Мишкой и сделали один конец разве что чуть больше, нежели в три часа, да и то не особенно нажимали. Но это было на свежую силу, за плечами висели порожние мешки. Маркизетовое платье — единственное дорогое, что имела Ольга, — и двадцать пачек нафталина, взятого на обмен по совету Вари Грибакиной, был не груз.

Очень помогла Полина — по-девичьи свежая, мало похожая на крестьянку молодайка. Муж ее, лейтенант, воевал с первого дня войны, детей у них не было, жила Полина вдвоем с отцом. В первый приход свой в Путимец Ольга зашла в их крайнюю избу, чтобы попить, а ушла с полпудом картошки и с сердцем, полным тепла и благодарности. Такой благодарности она, кажется, ни к кому не питала ни до, ни после встречи с Полиной. «Вот ляжу и умру за нее в любой час, — думала, — только бы знать, что с детьми будет все хорошо».

Полина знала, кто из соседей как живет, и указала Ольге дома, где могли нуждаться в нафталине — пересыпать спрятанное добро. И дивное дело, на платье и грошовый порошок, добытый Варварою в аптеке, Ольга наменяла и картошки, и зерна, даже немного сметаны для забелки варева. «Вот, что есть», — сказала старуха, наскоблившая ее со стенок махотки.

Топали они с Мишкой первые минуты — ног под собой не чуяли. И за Полину, золотого человека, радовалась Ольга, и за Варю, детям которой несла пропитание. Плечи приятно давила полная торба, рядом пыхтел серьезный по-взрослому сын. Город, дом были далеко, но душа ликовала.

Однако уже через короткое время — они и до первого оврага не дотянули, где по осени Ольга, разувшись, месила болото, через которое легла дорога, — Ольга поняла, что путь им предстоит тяжелый.

Мишка, как она ни смиряла свой и без того неспорый шаг, отставал. Оглянулась раз, а он стоит, уже далеко, мешок не опустил, но стоит, смотрит ей вслед. «Сыночек, ну что же ты?!»— хотела крикнуть, да не крикнула, — и дыхание было сбито, и пользы в этом не видела. Пришлось опускать свой «сидор» вперевес на землю, возвращаться, освобождать Мишку от ноши.

Переложила, снова перевязала груз, и хоть невеликий вес был отделен сыну, а тяжести прибавилось, — еле поднялась с четверенек, подлезши под мешок.

Миновали глубокий овраг с топким дном, — Мишка разом прошмыгнул, а Ольга на ощупь, скользя ногой, одолела присыпанный белой крупой и прихваченный ранним морозом переход. На бугре ветер задувал сильнее. Мишка налегке потерял тепло. То и дело тер он на ходу коленки, глубже засовывал в стеганые бурки бумажные штаны, поправлял привязанные скрученной тесьмой галоши. Галоши были чужие, крупнее ноги, и часто сбивались с ровного следа. Но Мишка страдал не из-за них, а из-за холода. А оттого что перегруженная, не в пример ему взмокшая от пота мать досадливо сопела всякий раз, как он догонял ее после частых заминок, Мишка совсем расстроился и захныкал.

Не видя впереди ни подходящей лощинки, ни кустов, Ольга решила передохнуть на открытом месте. Опустила груз, потерла рукой заломивший крестец. Потом села на раздвоенный мешок, распахнула телогрейку и притиснула к себе сына. Приложила горячие руки к его коленям и сквозь материю ощутила их морозную твердость. «Господи, и вправду заледенел…» Потерла, погрела худенькие ноги, подышала на руки, потом, не отпуская сына от себя, достала спрятанную глубоко за пазухой скибку хлеба и пару вялых соленых огурцов.

— Давай-ка, сынок, поедим. Пошибче пойдем — теплей будет. Вот попрошу баушку связать тебе новые рукавички, знаешь, как будет хорошо… Распущу старые паголенки, и тебе на рукавички.

Она закрыла Мишку от ветра, дышала на пальцы сквозь штопаные-перештопаные варежки, чтобы согреть всю руку сразу.

Дуло в спину, словно толкало к дому. Пороша ложилась неровно: местами на узкой белой простыне дороги намело плотные косые складки. Жнивье скрадывало первый редкий снег, и проселок матово светился среди пустой серой равнины.

Ольга устало жевала и глядела вдоль четко определившейся снежной полосы, думала: хорошо, что снег выпал, — и смеркнется, путь не утеряешь. Раз и два поворачивала голову, глядела вперед, куда надо идти, и вдруг далеко-далеко на дороге обнаружила куст. Отчего же она не увидела его сразу? Он хорошо заметен, хоть и мал, и неширок… И странно растет — между колеями, не прибило его ничем… А может, это не куст? Да куст, что же еще!..

Словно по чьей-то команде, Ольга быстро повернула голову и посмотрела вдоль дороги назад. На том же расстоянии, что и по пути к дому, посередине нее виднелся такой же аккуратный, точно кем-то обихоженный куст. Ветер не колыхал его…

«Ах!..» — Ольга так испуганно охнула, что Мишка, еще ничего не понимая, соскальзывая с ее колен, крепко вцепился в полу фуфайки и сразу же заголосил.

— Во-олки! — Ольга прижала к себе сына, потом быстро потянулась дрожащими руками к мешку, машинально тронула его, зашарила в карманах телогрейки, словно надеясь найти там что-нибудь такое, что дало бы ей возможность понять, что же ей делать.

Она ни разу не видела живых волков. Мертвого видела, в раннем детстве, — добытого отцом. Отец нашел логово, с семьей, подсторожил и убил волчиху, а троих детенышей взял живыми. Волчиха — длинная, как теленок, задеревеневшая на морозе — лежала в сенях. Холодея от страха, Ольга смотрела на ее оттянутое брюхо с помятыми сосками и алые потеки в углу приоткрытой пасти. «Не бойся, не кусит», — сказал отец, смахивая рукавицей, а потом и голой рукой кровяные следы с волчьей морды.

Волчата — еще маленькие, широколапые и головастые, — как только отец высыпал их из мешка, забились в темный угол под лавку и взвизгивали, звали на помощь.

— Мамку кличут, — кивнул отец в сторону дверей и снова вышел, чтобы унести волчиху в амбар. Слышно было, как он кряхтел и приловчался в сенях, подымая зверя, и как заскребли по выстывшему полу омертвелые когти…

Давно затерялась в памяти эта картина — казалось, безвозвратно, навсегда. И вдруг снова ожила — близко и ясно, до самой малой кровинки на черной губе онемелой волчихи. Ударил из детства глухой щелк тяжелых картечин, отмеряемых отцом для заряда, кислый запах старой шомполки, перетянутой в цевье сыромятным жгутом…

«Вот она — божья кара», — твердо представила себе Ольга, но между тем, оправившись от первого страха, торопливо стала делать то, что диктовал ей рассудок и опыт.

Ни при себе, ни на дороге она не обнаружила ничего, что могло бы ей помочь, — ни камня, ни палки какой-нибудь. Место было голое. Ногой, не слыша боли, Ольга отколола у кромки стерни смерзшийся комок земли, положила рядом с мешком. Отковырнула еще — Мишке.

— Не показывай, что боишься! — крикнула сыну, будто он был за версту. — Не голоси, они по голосу понимают…

Потом, пощупав затылок, сдернула с себя верхний платок и поверх шапки туго перетянула им Мишкину голову и шею.

— Если что — ты беги без оглядки, беги и беги… За маленьким не погонятся…

Мишка завыл еще сильнее.

Ольга огляделась. И в одну сторону — назад, к Путимцу, и в другую — к городу — путь был одинаков. Скоро упадут сумерки, деревню затянет мглой, бабы наглухо запрут и сенные, и внутренние двери, забьются овцы в углы хлевов — ни шороха, ни перха не услышишь. Не докричишься в такую пору до живого…

Город — ближе… Там всегда люди. Может, и на дороге кто появится — мало ли ходят… В городе Зинка и Санька — дети малые… За что им-то муки терпеть, если что?..

День поблек. Еще немного — и загустеет небо, сузится видимый промежуток. Поздно будет горевать, поздно думать…

Не отводя от дороги глаз, Ольга взялась за ношу, бросила Мишке: «Сынок, подсоби!..»— и разом вскинула мешок на плечо.

— Дай!

Мишка протянул ей заляпанный снегом комок.

— Иди и кричи, я тоже буду!.. И не показывай вида! Они следят… Только ослабнешь — поймут. Громче кричи!..

Мишка трясся, как будто кто-то невидимый, не переставая, сильно тормошил его, дергал так, что никак нельзя было остановить тело и губы, выговорить слово. Он всхлипывал и, слегка постанывая, пытался кивком головы показать матери, что понимает ее и что будет делать так, как она велит. Но даже это у него не получалось: голова не подчинялась Мишке.

Пошла поземка, пока еще слабая. Ольга запнулась на плотном скрипучем пласте и чуть было не упала — успела ухватиться за Мишкино плечо.

— На палых они и нападают! — громко сказала сыну, пока он поднимал оброненный ею отколок земли. — И слабых…

Мишка стучал зубами и молча вглядывался в далекий силуэт на дороге.

— Кричи, сынок! — сказала Ольга и сама резко и высоко, осиливая одышку, закричала — Ого-го!.. Николай, Василий, догоняйте нас!.. Ого-го!..

Семенящий рядом сын поднял на нее испуганные глаза, но она никак не отозвалась и продолжала выкрикивать:

— А ну поди!.. Ишь ты, вражина!.. Николай, Василий!.. А ну пошел! А ну пошел!..

Подал голос и Мишка. Он в один вскрик выдул из себя весь воздух, так что запело в ушах и проскребло глотку, — боль в ней обозначилась сразу, острым уколом. Но Мишка не снижал силу, напрягал голос, как мог:

— Эй!.. А ну пошел!.. Пошел!..

Дрожь не оставила его, и холод все так же костенил все тело, но он не думал об этом. Каждый следующий шаг он ждал чего-то еще более ужасного, чем переживал в данный момент. Весь он, все нутро его держалось, кажется, на одной-единственной прядке, готовой источиться в любую минуту.

Ольга шла не ходко, но частыми шагами, для шума что есть силы топая по застеленной белым сукном дороге. Дышать было тяжело, давило шею — одежда под стеганкой сбилась в сторону, складки тянули влажную кожу.

Она не отрывала глаз от волка…

Волк сидел и смотрел на приближавшихся людей. Та же собака, только дикая, — простая истина, открывшаяся давно, сама собой, и усвоенная без сомнения. Отчего же такой страх? «И у зверя есть душа…» Кто это говорил? Не отец ли?.. «Не бойся зверя, бойся человека…»

Он сидел ровно, не шевелясь. Теперь уже видно было, как легкий вихрь теребил шерсть у него на грузной шее (издалека казалось, что это на кусте шевелятся уцелевшие листья). Глаз его было не различить, но Ольга чувствовала острый охотничий взгляд, как ледяной луч пронзавший ее насквозь и замыкавшийся за спиной, у предела ее жизненной свободы.

Застопорив шаг и неловко развернувшись на сыпучем наносе, ома увидела, что двигавшийся следом второй волк остановился тоже и, точно потеряв к ним интерес, отвернул морду.

Однако расстояние до него заметно сократилось, — значит, он делал свое дело — поджимал их. И значит, они не просто наткнулись на людей, застигли в поле, а подстерегли, дождались и теперь делают дело дальше…

— Ой, мамочки!..

Ольга видела, как Мишка разевает рот и лицо его синеет от натуги, но голоса не слышала, — его не было: как во сне, когда напрягаешь все силы, чтобы убежать от опасности, а вялые ноги не слушаются, с ними происходит что-то ужасное, Мишка напружинивал живот и широко растягивал губы, но из горла вылетал лишь глухой сип, и оно саднило свежей раной.

«Зашелся… Господи, твоя воля!..»— Ольга сделала последний шаг — короткий, в полследа ноги, — и стала.

И в тот же миг передний волк мягко прянул в сторону и сразу же исчез из вида. Ольга трясущейся рукой согнала слезу, сквозь мутную заволочь пыталась рассмотреть, куда же он делся, но по ту сторону дороги, куда шатнулся волк, было пусто, сизо и пусто.

— Миша!..

Кричать было трудно — не хватало дыхания, но Ольга, отстранив с груди плотную тяжесть перевеса и глотнув побольше воздуха, повторила:

— Миша!..

Сын понимающе мотнул укутанной головой. И у него теплым тычком толкнулась в сердце надежда, — с глаз сошла серая пелена голого ужаса.

— Ах ты, вражи…

Сдерживая разворот, Ольга снова обернулась назад, уверенная в том, что за спиной так же чисто, как и впереди, но, не успев выдохнуть последнего слова, осеклась: преследующий их волк не сгинул, не пропал в безликом жнивье, хоронящем все живое и зримое, — он стоял. на запорошенной дороге — уже заметно ближе к ним — и, принюхиваясь, поводил головой.

Мишка увидел его быстрее матери. До этого он тоже посчитал, что беда миновала, оставшись на кончившемся жнивье, и с облегченной душой как-то приобмяк, ослабнул от жалости к самому себе и от обиды на мать, вовлекшей его в это лихо.

От волка на Мишку повеяло гибельной стынью. Кричать он не мог — горло горело, голоса не было. Испуг сдавил сердце, расплюснул его в тонкий лепесток, и лепесток этот ознобно затрепетал, готовый вот-вот оторваться и угаснуть.

Объявился и исчезнувший было зверь — замаячил в небольшом отдалении таким же зловещим идолом, как и прежде. Поземка мела к нему, — живой человеческий дух был близок и приманчив. Но извечная боязнь всего, что связано с этим духом, была пока сильнее жажды крови, и волк отступил, ожидая, когда люди упадут сами или же кинутся в сторону, обнаружив страх и отчаяние.

— Ой, горе мое!.. Ой, горе… Хоть бы кто появился… Хоть бы кто, господи!.. Люди-и-и!.. — Ольга вытягивала намятую мешковиной шею и озиралась кругом, словно помощь могла появиться и с полынного пустыря, темневшего вне прогалин так же вчуже и недобро, как и оставшееся позади сжатое поле.

— Если что, ты беги, сынок… На детей они не нападают… И к Варе, она вас не оставит… Ну, давай еще, ну еще… Не отставай, не отставай!.. — Ольга отрывисто бросала слова и широко открывала рот после каждого выдоха. Мишка уцепился ей за стеганку, мешал идти, но она не отрывала его скрюченных пальцев.

Ноги налились тяжестью. Ольга сорвала с головы пододевок — он сбился набок — и замахала им, снова зашумела на темневшего впереди немого истукана:

— А ну пошел!..

Так двигались они — то вымученной трусцой, то неровным, вприскок, шагом — до тех пор, покуда глаза не перестали различать даже ближних былинок у обочин, — все потонуло в свинцовом полумраке. Лишь волки все так же приметно выделялись на светлом проеме дороги, и в тревожном сумеречье их безмолвные тени вставали и перемещались, как зловещие знаки судьбы. Никто не появлялся навстречу, облака не светились над недалеким уже, затемненным городом.

Ход замедлился, — горячка схлынула, растеклась усталостью по всему телу, и оставшиеся силы позволяли немногое. На Ольгу нашло какое-то глухое отупение — «будь что будет», сухие слезы жалости к детям, еще бескрылым и беспомощным, резали глаза едким холодом.

Вот-вот должны были показаться отшибные окраины — с домами, впитанными городом, но продолжающими дышать деревней: с надворными постройками и огородами, с запахами дровяных печей и хлевов.

Волки, неожиданно исчезая во мраке, незримыми перебежками сужали свободный просвет, — душа уже ощущала их близкое присутствие, и Ольга, обтерпевшись в долгом страхе, прикидывала, как же они исполняют последнюю изготовку и скачут ли к горлу или рвут ноги…

Но вдруг до ее слуха донесся первый городской звук — какой-то далекий удар по металлу — так, во всяком случае, можно было его понять. Или, может быть, это лязгнула сцепка вагонов на станции? Как бы то ни было, город подал свой голос, и Ольга не обманулась. Она всмотрелась вперед, развернулась и, сгоняя слезы, попыталась получше разглядеть пропадавшую во тьме дорогу… Хищников на ней не было.

Они скрылись внезапно — растаяли в шелестящей поземке на безлюдном пустыре, и то, чему сперва не поверили глаза и разум, заставило по-иному забиться сердце. Сзади волка не было, — а он с самого начала не покидал их следа, было чисто и впереди. «Кто-то спугнул», — решила Ольга, сдерживая горячую радость и боясь ей поверить.

Однако никто им не встретился до самого пригорода, и волки ушли совсем по другой причине. Они видели, что обнаружившие их люди движутся не останавливаясь, не меняя направления хода, и это — беспокоило их более всего и в конце концов заставило искать другую добычу.

18

— …Как сейчас вижу, вот так вот, — Минаков неуверенно отодвинул вперед руку. — Знаешь, Лид, чего-то испугались, определенно… Ну вот, вот подошли, на два прыжка… Мам, скажи?

Ольга, словно только что избавилась от беды, облегченно вздохнула, кивнула головой. А Михаил засмеялся:

— Ну и орали мы, ох орали!..

— Ты больше месяца сипел и на горло жалился. Думала, совсем без голоса останешься.

— Он совершенно не умеет петь. Может, поэтому? — снимая холодок с рассказа, спросила Лида, с лукавинкой поглядев на мужа.

— А что ты думаешь, вполне может быть, — непонятно как, серьезно или смехом, отозвался тот.

— Дело же в слухе.

— Ну да?.. Был бы голос, был бы и слух. Развился б…

Михаил не хотел продолжать эту тему, — пел он действительно тягостно — тускло и неверно, но, выпив, любил тем не менее затянуть какую-нибудь песню. Может, Лида и сейчас хотела упредить его желание? Он, не чувствуя особых позывов, прокашлялся и повернулся к матери:

— Санька всю дорогу после этого: расскажи про волков да расскажи… Я ему говорю: дурачок, они нас чуть не съели. Как серого козлика, — рожки да ножки… А он лыбится. Счастливый человек…

— Да какой он был-то, господи?

— Какой? А я был какой? А сколько мы с тобой кэмэ намотали по деревням? А? Если все соединить? Потом, конечно, другое дело стало: картошки стали запасать, карточки отменили.

— Ты был деловитей, и маленький был деловитей, я за тебя никогда не боялась. Смышленый был.

Ольга отвернулась к окошку и маленько помолчала, поглядела куда-то. Не оборачиваясь, продолжала:

— А знаешь, Миш, у Саньки тоже своя закваска, его тоже ценят на производстве.

— Я об этом и не говорю. Захочет — он все умеет, факт. Конечно, работа работе рознь, кое-что и уметь особо не надо, не халтурь — и нормально.

Ольга не знала, что и сказать, сказала на всякий случай:

— Знаешь, сынок, иной бывает из одного ума складен, а пользы — что с козла молока.

Михаил криво усмехнулся, а Ольга, словно в оправдание, добавила:

— Не заладилась у него учеба, особенно как ты уехал. А я что могла проверить, подсказать? Но работник он стал хороший, нечего сказать, и дома когда был, и на Севере, — рассказывал. Ему доверяют ответственные дела, да.

— Все правильно, — сказал Михаил, что-то обдумывая, — у него шестой разряд, руки что надо.

— Он и в доме все подделал, и каждый раз, как приедет, норовит что-нибудь помастерить — то забор, то спальную стенку у печки кафелем покрыл…

— Все правильно, руки что надо, позавидовать можно, только голова не та досталась.

Лида, оставившая возню с едой и тихонько сидевшая подле мужа, укорительно перебила:

— Миша!..

— Подожди, Лид, — отмахнулся Минаков. — Я точно говорю.

— Каждому своя судьба, сынок, — отозвалась Ольга.

— Не в этом дело, ты меня не хочешь понять. Вот ты все его защищаешь…

— Вы мне все одинаковые.

— Защищаешь. А он это с детства усек — да-да, и выезжал на этом до самой армии, а может, и после. И это, между прочим, сослужило ему хреновую службу.

Лида покачала головой, но на этот раз не перебила мужа, — делала она это в очень редких случаях. А Ольга в момент затвердела вся, отвела взгляд куда-то в пустой угол, подальше от суровых, гневных глаз сына, и вновь почувствовала, как к сердцу подступает искупительный огонь ее неизбывной, неясной вины.

— Это еще мягко сказано, — голос Михаила потяжелел. Какие-то темные осадки колыхнулись в его душе и поползли кверху, затрудняя полное дыхание. Осадки эти едва ли имели какое-либо отношение к тому, что витало еще над низким кухонным потолком, отдаваясь эхом далеких воспоминаний, и пришло из холодного, скупого на радости детства. Они, может быть, скапливались в другое время и отстаивались постепенно и плотно, пока какой-нибудь неожиданный толчок не взбаламучивал их и не поднимал бурно растущим клубом. И глухое чувство, вызванное этим толчком, быстро теряло свой явственный вид и направление и, подобно мутным паводковым водам, требовало единственного — свободного выхода.

19

Внешняя несхожесть детей, хотя и удивляла, никогда особенно не озабочивала Ольгу, — в каждом из них она ясно видела единородный исток и свою плоть, — обновленную, но неизменную, в каждом находила следы своей натуры. Некоторую разобщенность их в раннем отрочестве, когда обнаруживается самостоятельность склада, она объясняла тем, что вырастали ребята без отца, который, как она понимала, мог намного вернее ее укрепить семью, упрочить родственные связи. И тут ни на кого не попеняешь.

Но с годами — Ольга это чувствовала, переживала горько — отчуждение детей возрастало. И не большие пространства, разделившие их очаги, были тому причиной, нет. До Саньки вообще нормальным транспортом не доберешься, — часть пути надо ехать пароходом, — а как ждет его писем Зинаида! И ведь не пишет он, бывает, по полгода — за такое время, особенно при его характере, вся жизнь может перевернуться, умереть и воскреснуть можно не один раз. «Если не пишу, — значит, все нормально», — этим и отбояривается во все приезды. «А как же с ногой было, а молчал?» — «А что с ногой? Все срослось, гляди!» И начнет приседать да хлестать легонькими кургузыми штиблетиками по полу.

Это не Мишка… Мишка совсем другой человек, — не один раз подумаешь… Может, оттого, что рано отделился, так остыл он к ним? Сызмала своей головой приучался работать, познал, почем фунт лиха. Отходил, отходил, а потом и совсем — как отклеился, как словно чужинка где прошла.

Взять те же письма. «От кого это?»— спросит, когда увидит, Зинаида. «От Мишки». — «А-а-а…» И не задержится доча, идет, куда торопилась. А Санькины как манну небесную схватит, мусолит, не отходя от плиты, перещупывает глазами вдоль и поперек, забывши про загнетку. И отмякает сразу, как от лекарства какого. Саньке и пожалиться можно — поймет, и хоть и подолгу молчит, обязательно отзовется, вспомнит про все и скажет свое слово.

Вот и тут разница. В первый приезд к Мишке вздумала свои боли ворошить, исторгла их из сердца, чтобы остудить в близком участии первородной кровинки, а как обожглась! На холодном обожглась… «Что ты все жалуешься? — поморщился, как от оскомины, сын. — Этот тебе плох, это нехорошо… Тебя-то это с какого боку касается?..»

Ничегошеньки не понял. Разве о себе речь вела? Что ей в жизни этой надо, кроме счастья для них, кроме того, чтобы им всем было хорошо? И детям их… «А как же, если камень-то на душе, сынок? К кому же идти?» А сын опять поморщился, будто слышат, да не понимают они друг дружку. Ну да пусть…

Рассказал Лиде про стол, который собрала ему мать к приезду: «Знаешь, Лид, и мы себе не всегда такое позволить можем. Честно…» А сам с намеком глядит: вот, мол, и жалобы твои, матушка, вот они на поверку…

Ай, дети!.. За две недели до приезда к столу готовилась, думала, вдвоем с Лидой прибудут с курорта, а невестка опаздывала на работу, не смогла задержаться. Выскочила на платформу — румяная, загорелая, в брюках цветных, приложилась щекой к щеке — и назад в вагон: пять минут вся и стоянка была адлерского поезда. А Мишка высадился, поставил у дежурного отметку на билете.

Стол, конечно, был богатый. Уж как могла. Девчата из Москвы всего навезли, чуть ли не на целую пенсию. Мишка удивлялся: «Неплохо живете!» А у Толика (квартиру ожидали, настроение было горячее) свое самолюбие: «А чем мы хуже других?» — «Давай-давай, — подымал дорогой гость свой стакан, — водочка, если в меру, только на пользу. Доказано и проверено».

На другой день Мишка походил по саду, задержался в прилепившейся к боковой изгороди будочке и, выйдя оттуда, повспоминал с матерью, как каждой весной они вычищали нужник и выливали жидкое на отощавшую землю под деревьями. «Неплохо живете, — повторил Мишка давешнее, — вот она — природа», — и покрутил головой вокруг. Сказал, словно сам никогда тут не жил.

К вечеру он и уехал, никуда, ни к кому не сходил. Готовились, готовились, а ни разу посидеть как следует не пришлось.

Мишка головой под матицу, ходит по хате пригибаясь. «Сынок, помнишь?»— показала, выходя, Ольга на осколочный след. «Еще бы! — Вроде огоньки какие-то вспыхнули в глазах Мишки, уже изготовившегося согнуться под дверным косяком. — Зинк, а ты?» — «Да что ты, сынок, откуда ж ей помнить?»

«Ну, а ко мне когда пожалуете?»— спросил Мишка у всех сразу, уже у самой калитки. Зинка, стягивая кофту на остром животе — Лариску донашивала, — покачала головой, а Толик был готов хоть сейчас, на обеденном перерыве, тронуться. «А что? Вот Санька приедет — и махнем к тебе. Возьму за свой счет неделю — и махнем… Вот Санька…» Санька, Санька… Что ни слово — Санька, словно он и есть тут.

«Это в песне — судьба играет человеком, — говорит о младшем брате Михаил. — В жизни должно быть наоборот». А что поделать, если не все в ней ладится? Хоть разбейся… Вначале и Ольга считала: горе заставит глаза раскрыть. А Саньке все как с гуся вода — такой уж, видно, нрав.

Он еще на службе познакомился с девушкой, карточку матери прислал. «Осторожно — фото», — указал на конверте. Ольга ожидала одинарный, а получила двойной портретик: Санька — стриженый, с оттопыренными ушами, а рядышком — височек к височку — знакомая. Вначале Ольге даже смешно стало: писал, что у них в городке одни матросы да офицеры, а вот нате-ка, уже подцепил. Первое фото — и уже с кралей. Ну, ухарь!..

А как же те-то две, что ревмя ревели, когда цельным корогодом провожали его в армию? Не понять даже было, кому он предпочтение отдает: обеих обнимал и притискивал потерянные головы… Потом одна из них, потоньше которая, за адресом приходила, — не писал он, выходит, ей… Ой, сын!..

«Милой мамане от Вали и Сани»— так складно и надписал на обороте. Как прильнули один к одному, — вроде серьезно глядятся, долго собрались соседствовать. А там шут их знает, нынче это дело простое, слово «невеста» только и в ходу-то, что в загсе.

А ведь напрасно клепала: Санька и тут вроде как учудил — на этой самой Вале с фотокарточки и женился. Невтерпеж, видно, было: даже до конца службы не дотянул — специального позволения добивался у начальства на оформление брака.

Так вот и получилось, что главная очередь пошла вспять: следом за дочкой — Санька, а уж после всех — без лишней прыти, зато и без промашки — расписался самый старший.

…Ольга понимала, что красивая внешность может сыграть с дочерью и злую шутку: многие ребята будут пялить глаза и липнуть к ее заметному в любом кругу лицу. Загодя, исподволь готовила она ее к той поре, когда в душе заплещется тайно-сладостный интерес к парню, к встречам наедине, интерес, который преодолевает не только материнские увещевания…

До поры до времени ей вообще в голову не приходило, что все, через что проходит любая здоровая женщина, уготовано и для Зинки. Участь ее, думала Ольга, иная, вместе им век вековать.

Но когда дочь, привыкнув к работе, найдя в ней определенный вкус, незаметно оформилась в сравнительно ладную девушку, ничем, в сущности, не отличающуюся от сверстниц ни с виду, ни, похоже, душой, Ольга забеспокоилась. Она была уверена, что у дочери, слабой и беспокойной, выпестованной ею, как она считала, «из ничего», не может все в жизни сложиться так, как складывается у большинства людей. С другой стороны, более всего на свете она хотела бы увидеть ее жизнь именно такой, какою живут все нормальные молодые люди.

Когда однажды она приметила у забора поджидавшего Зинаиду паренька, она тут же велела привести его и показать. Это был Толик, и Ольге он сразу пришелся по душе, — своей тихостью и отношением к Зинке. Он вроде бы даже как-то робел от ее старинной красоты лица, — Ольга это чувствовала, сама в девичестве испытывала нечто похожее, оказываясь вблизи интересных мужчин. А сейчас, при взгляде на дочь, ее просто обжигало радостью: вот какая уродилась!..

Толик не боялся ошибиться и, не будучи избалован знакомствами и успехом у девушек, прибился к Зинке крепко, как говорится — раз и навсегда. Ольга, как могла, создавала им условия для встреч, и через очень недолгое время к сыновьям полетели золотые открытки с зацепленными кольцами — приглашение на свадьбу.

Михаил приехать не сумел — случились такие условия на работе. Прислал цветную, на много слов телеграмму. Дважды — один раз Зинка, другой раз мать, когда подошли запоздалые гости, — ее прочитали за столом: старший брат, инженер, был гордостью семьи.

С Санькой, как и положено быть, получилось именно в его духе. Дня за три до свадьбы во двор к Минаковым зашел какой-то молодой парень и передал Ольге сорок рублей денег и сказал, что это от Саньки и что он, дескать, велел купить на них две простыни, два пододеяльника и две подушки и вручить сестре — когда будет свадьба — за столом, перед самой первой рюмкой.

— Две подушки? — держа в руках деньги, переспросила Ольга, не сразу взявши в толк, чего от нее хотят. — А где же их возьмешь-то? И чего ж это Санька… — Она не успела договорить.

— Наволочки, что я! Конечно, наволочки. — Парень тряхнул здоровенной гривой и засмеялся. — То есть два полных комплекта постельных, понимаете?

Парня Ольга видела не в первый раз, наглядно она его вроде бы помнила. Она открыла было рот, но спросить что-либо еще не успела: парень повернул к выходу. У калитки он оглянулся и, продолжая улыбаться, добавил:

— Санька все объяснит.

А от Саньки — ни самого, ни телеграммы. Было чудно и тревожно.

Комплекты Ольга приобрела. Развернув полотно на кровати, полюбовалась хрусткими полуторными конвертами и простынями, перевязала увесистый пакет шелковой отглаженной тесемкой и похвалила в душе сына за умное подаренье. Вспомнила, как он, чуть ли не до службы проспавший на голом соломенном тюфяке, вернулся после тифа из больницы и рассказал дома о простынях, которые в палате клали и снизу, и сверху и на которых он первое время боялся ворочаться, чтобы не замарать. Долгое время простыни и особо пододеяльники служили для ребят знаком богатства и культурности, и лучшим первым подарком обретавшей самостоятельность сестре Санька, выходит, посчитал именно их.

А в день регистрации, когда Ольга находилась вместе со всеми в загсе, а в хате заправляла делами Грибакина Варя, во дворе засвистал соловей-разбойник — так потом Варя об этом рассказывала. Она кинула на стол вафельное полотенце, которым перетирала прокатные фужеры, и выскочила во двор. Там, пристроив на коленке морскую шапку с лентами, сидел на лавочке Санька.

— Ну, так сразу и поняла, что он, так сразу и поняла! — захлебывалась Варвара, пересказывая Ольге, как засвистал на всю улицу ее долгожданный сынок.

Радость была большая. Ольга даже слезы не удержала, увидевши Саньку — в красивой форме, светлозубого, крепкого.

— Мама-аня, отставить! — шагнул он к ней, заметив, как сразу засочился ее больной глаз. — Это что же такое, а? Это что же тебя так содержат?! — Он провел рукой по ее вискам, где уже не первый год, как выбросились сединки.

Ольга пожала плечами, виновато улыбнулась, а Санька, быстро оглядев прибывшую из загса компанию, в момент уцелил жениха — тот как-то нетвердо смотрел и стоял ближе всех к Зинке.

— Чего же это вы мать-то не берегете, а? Кто же вам вашу будущую футбольную команду нянчить будет? — Он протянул Толику руку и тут же перебил мысль, заговорил о том, как едва не отгулял их свадьбу в Архангельске, где из-за дождей загорал целые сутки.

Они с Толиком поладили скоро. Гости еще и за стол не успели сесть, как они толковали уже, будто старые приятели.

— Купили, что просил? — выбрав минуту, справился Санька у матери, желая, видно, сам передать молодым подарок.

Ольга весело зажмурила глаза, показала рукой на комод:

— В левом ящике, сынок, все, как наказал. Спасибо тебе…

Санька перебил:

— Белье, да? Два набора?

— Очень качественные, сынок… — Ольга почувствовала, что сын вроде бы недоволен.

— Вот охламон. — Санька покачал головой. — Я же написал, что это на всякий пожарный. А вообще-то лучше кровать, деревянную, с полированными спинками.

— Да они же не всегда бывают, сынок. И стоят-то сколько? А разве негде лечь? Я им свою койку отдаю, пускай спят себе господами.

Санька вздохнул:

— Мамань, ты только не обижайся, это ведь все уже барахло. Для молодых. Им надо все новое и все красивое, как и они сами. Счас время такое — надо все свежее. Новая жизнь — новая обстановка…

У Ольги с первых же Санькиных слов поднялся в душе огонь протеста — загорелся, загудел… Однако ни в одно словечко не вылился, словно солома вспыхнула, и одни опавшие искорки в золе замерцали.

— Да дорого-то, Сань, — повторила она.

— Не в этом дело. Значит, он действительно не нашел…

— А кто этот паренек был? Ты с ним не учился ли?

— Кореш мой, Стаська Кепцов. А ты его не помнишь? Он же был у нас.

— Да-да-да, я так и подумала. Ты что же ему, деньги, выходит, послал?

— С шести с полтиной в месяц? Веселое дело… Просто сказал сделать для меня, потом рассчитаемся. Только я хотел не так. Он должен был подъехать и внести — сказать только от кого, и все. И поставить во дворе, в сборке. Мне же не светило приехать.

— Как же тебя отпустили-то?

Санька задышал веселее, сбил на затылке свою охваченную золотой лентой бескозырку и сказал — чуть не крикнул:

— За примерную службу, маманя! — Он взял Ольгу за плечи и развернул к свету. — Знаешь, как я служу? Знаешь как? Во! — И поднял кверху большой палец, а над ним щепоть.

Горячая радуга засияла перед глазами, радость побежала через край. Ольга готова была оделить ею всех, кому случилось быть с нею рядом, — держать в себе безмерное ликование было не под силу. Первая свадьба в роду, дочь выходит замуж, Зинка — ее непрестанная тревога и забота, ее последняя кровинка. И сын приехал, господи, — как на благословение. И видно, что ему по душе все это дело.

Сил нет, как захотелось Ольге прижать к себе его забубенную голову, приголубить, приласкать его так, как редко удавалось ей это за вечною нуждою и хлопотами, когда тепло и нежность ее так и оставались втуне, перегорали нераскрытыми, нерасходованными.

А Санька словно подслушал ее зов, — задержал на ней взгляд. Глаза — серые, чуть прикрытые сверху веками и оттого вроде бы грустные и при веселом лице. Санька не похож на своих: живой, бесшабашный какой-то, даже в мирной улыбке его бес выглядывает…

Он, как словно дружку какому, мигнул лукаво: «Все нормально, маманя!»— и пошел к молодежи, самый складный, уже обученный на флоте хорошей походке. Ольга заметила, как легко нашли разговор с сыном парни из приглашенных, уже, видно, отслужившие свое, и объяснила это не только его хозяйским положением, но и обстоятельствами другого рода — открытым характером, добродушием Саньки.

Не так уж много счастья испытала ома на своем веку, и всякая радость поэтому почти всегда рождала в ее душе и тревогу, словно вдруг могла оказаться ложной. Потому Ольга никогда не выглядела полностью беззаботной и счастливой, даже в самые светлые минуты, что дарила ей жизнь. На каждой гулянке, почитай, слышала в свою сторону: «Чего куксишься? Не нагоняй тоски, своей хватает…» Больше всего от Варвары, верной подружки, — с нею все праздники и встречены, и провожены. Варвара может начисто забыть или, скорее, невидно запрятать в себе все свои тревоги и глядеться беспечной и разудалой не по годам.

— К столу, к столу, гости дорогие! — Варвара, в цветастом штапельном платье, приодетая, вышла во двор и словно свету прибавила — народ колыхнулся, зашевелился, неуверенно подался ей навстречу.

— Пожалуйте, пожалуйте! — Она поклонилась и широким жестом пригласила гостей в дом. — Сперва молодые, во-от так… Тепере дружки-подружки, потом родители… — Она поманила Саньку — Санек, ну-ка пристраивайся к мати, будешь за отца, раз Михаила нету…

— Я на товсь! — Санька подхватил мать под руку и обернулся к гостям — Слушай мою команду-у… По ранжиру, в колонну по два — дамы слева… шаго-ом…

— Да будет тебе! — дернула его руку Ольга, в общем-то очень довольная компанейской шутливостью сына, и он, не успев договорить команду, изловчился на ходу щелкнуть каблуками и произнесть: «Слушаюсь!»

А гости уже пошли, потекли в дом, и Санька, отцепившись от матери, предупреждающе показывал на притолоку, и все пригибали шеи и входили в заставленную столами полную разных запахов комнату.

«Свадьба — только дома, ни в каком кафе, ни в забегаловке — только дома», — говорил Санька, растискивая усевшихся и рассаживая не вошедших за стол гостей. Его полосатый воротник долго не находил себе места.

«Ни отпевания невесты, ни купли-продажи, подарки не выставили», — бормотала поначалу Варвара, хотя и обговорили они все с Ольгой, что «вот она какая, нынешняя молодежь». Но после первого же, главного тоста, когда еще не хрипло и отчаянно, а твердо и дружно застолье крикнуло «горько!» и румяная Зинка неискусно потянулась губами к Толику, Варвара, сумевшая на какую-то секунду перехватить сумасшедший Ольгин взгляд, размякла и расслезилась сама и вышла в коридор утереться…

На столе ничего нельзя было уместить — приборы стояли впритык, блюда и вазы возвышались на покрытом свежей скатертью комоде.

Горячее готовилось у Грибакиных, и Варвара то и дело отлучалась к себе, где хлопотали у плиты две ее незамужние дочери, рвущиеся сами к шуму, посидеть в компании с парнями.

Варвара распоряжалась свадьбой, вовремя меняла закуски, выставляла на стол нераспечатанные бутылки. И вина, и еды было заготовлено, чтобы не просчитаться.

«Варя, милая, а помнишь время?.. Далекое время?.. Ну, хотя бы ту ночь, когда нас с Мишкой мытарили в степи волки и мы на последних жилах доволоклись к тебе? А у тебя, среди своей оравы, и — баушка, и Зинка с Санькой… Ты взяла их, чтобы хоть в тепле сидели, на людях коротали ожидание…

А какой кагал, радости-то и слез-то мокрых сколько было?! И как мы кормили и не могли накормить ненасытный рой, а ночью, уложив его весь на пол, сумерничали допоздна, поминая наших геройски павших мужиков? Не за это ли они и жизни свои положили, чтобы вот так мы сидели сейчас с тобою и не верили счастью, глядя на своих детей? И не укорили бы они нас ни в чем, Варя моя милая, потому что мы, как только могли, блюли свою женскую обязанность — сберегли и взрастили их семя, их продолжение… Как бы им было отрадно поглядеть сейчас на всех ребят…»

Варварины глаза блестели, как у больной. Разгоряченная, успевающая и голос свой добавить к общему «горько!», и углядеть отколовшегося гостя, и байку сказать, чтобы сплотить стол, она будто слушала любимую песню. Эту песню — дорогую, до смерти необходимую — она несла в себе много лет, от поры своей молодости, но звучала она в ее душе, словно как за стеной…

«Варя, милая, дай срок, и твои дочки станут под венец… Также отрежешь от себя рожоное дитя и будешь слезы лить на радости… А и не в том ли наша участь, чтобы разделить свою душу по детям да и выплеснуть на свет? И в них она будет жить и биться…»

— Оль! — Варвара укоризненно морщилась, качала головой: «Не обмирай!..»— а сама между тем суетилась, направляла движение. В какую-то минуту, когда вольный гул всеобщего веселья неожиданно попритих, она качнула сильным бедром, ударила каблуком в порожек и словно выбросила из души несдержимый порыв:

Кто-то хлопнул в ладоши, звенькнула упавшая рюмка. «Где пьют, там и льют!»— махнула Варвара рукой.

— На двор! Молодежь, молодежь!.. — Варвара отодвинула ближний стул. — Танцевать!.. Сань, ну-ка яблочко!..

Санька в знак готовности поднял руку.

Все для него было пустяк. Засучил рукава матроски, пригладил уже отпущенные волосы и задробил на утоптанной земле — будто курсы какие проходил.

И Толик пошел — нескладно, руки-ноги вразнобой, но с жаром пошел, сильно топал и приседал, стараясь угадать под хлопанье и припевки. Как братья родные тягались, а Толик — ровно младший, догоняющий, не прошедший науки. Так потом и осталось главенство за Санькой: по возрасту уступал зятю, а все равно во всем верховодил.

Толик был смирный. Если копнуть, он, в общем-то, неплохой человек, и первый-второй год жизни горя было мало, хотя и жили безо всяких удобств, и Вовку выхаживали в. холодном углу.

Жениться — не век веселиться. Вовка еще и пойти не сумел — Лариска подоспела, хоть в пару к титьке прикладывай. Тут уже не до кино стало, свои постоянные концерты в доме. Зинке все это вроде как привычно, как продолжение нелегкой жизни в малолетстве и отрочестве, а Толику тягостно, как если бы он еще не выходился, не дошел до отцовских обязанностей. Раз задержался с работы, два, и незаметно где на спуск угодил — заскользил под гору. Раньше, бывало, с аванса выпьет, с получки, на праздник, конечно, а потом уж любого случая ждал. А пьяному и поклон не в честь — всякое слово стало отпор вызывать.

Тогда и подыскала им Ольга отдельный угол по соседству, и, хоть и пропадала там каждый день допоздна, все считалось — вроде в гостях. И всякий раз об одном болела душа — лишь бы явился чистым. След проклятого зелья обнаруживался сразу — по тени на исхудавшем лице дочери, беспокойному плачу детей, по какой-то неуютности, как парша вдруг поражавшей все жилье.

А трезвый — не надо бы лучше. И семья их, выходит, теперь главная в роду, — с разными детьми, с крепкою крышей. И на кого не надеялась, к тому и приросла. На остаток дней…

Свадьба спорая — что вода полая… Мишка об этом и сказал, когда мать впервой пожаловалась на Толика. Сама, мол, торопила за первого встречного, а он-де брат родной, даже и не знал, что Зинка — их Зинка! — уже гуляет. Лида — женщина, большее постигла в этом деле, она и поддержала Ольгу в разговоре. «Подожди, подожди, вот будет своя, посмотрим, как будешь пристраивать, — сказала, вроде бы смеясь. — Это тебе не парень». Сейчас бы она, может, и не сказала, а тогда — недавно поженились — о своих, как о верном, думалось.

На сестриной свадьбе и Санька объявил о своей, все подумали — смехом. И видно было, что смехом и что эта его идея вызревала в потоке застолья, как рыбья икринка в бегущей воде: пока омывалась, и взбухла.

— Приглашаю всех, кто есть! — совсем завелся он под конец, к досаде младшей Вариной дочки, оказавшейся за столом с ним по соседству и, кажется, успевшей за один вечер, как в омуте, пропасть в его ясных глазах. Будто не видела давно, и за год службы невесть что случилось с парнем — стал таким аппетитным.

И ведь, как на грех, тоже Валя, как и зазноба, что он всем показывал на карточке.

Кто был покрепче, видел, как потеряла себя в конце концов Санькина соседка — ни одного тоста не пропустила, смеялась ему в самое лицо. И Варвара не выдержала. Когда кто-то хмельной и глазастый выкрикнул «горько!» не молодым — те в этот момент выбрались из-за стола проветриться, побыть без людей, — а Саньке с Валей, незаметно как оказавшимся в обнимку, Варвара в горький смех попытала:

— Рази моя Валя хуже? А? Санек?

Санька покраснел, точно его накрыли с чем-нибудь нехорошим. Руку с плеча соседки не опустил, но держал ее уже не вольно, а как чужую, и Варвара готова была откусить свой проклятый язык. Глубоко, видно, занозила сердце матросика северянка… Но ведь, однако, и мужиков Варвара знала, — им ведь только махни подолом…

— Я ее к себе на свадьбу зову, — сказал Санька, и Валя, закрыв глаза, кивнула, словно они и в самом деле шептались об этом.

…Зинкину свадьбу отгуляли в один прием. На второй день, правда, тоже посидели, но только своим кругом, и это уже больше походило на проводы, потому что в центре внимания оказался отъезжающий брат.

Все утро в коридоре шумел примус. Женщины мыли посуду, скребли и замывали пол. За стол сели поздно, — дважды Ольга посылала Зинку за Грибакиными.

Наконец пришли и они.

Санька сидел помятый и не выспавшийся, — щеки потемнели, ушли внутрь. Глаза его погрустнели еще больше, веки опустились чуть не наполовину, захватив верхний край серой радужной оболочки. И закрывал он их не быстро, миганием, а словно с натугой, как действительно тяжелые.

Ольга, поглядев на сына и на Валю Грибакину, отметила летучей мыслью, что они в чем-то одинаковые, сидят — будто обмытые одною водой. Спал Санька на погребе, под полунасыпной крышей, где летом часто ночевал до армии. В этот раз Ольга отнесла ему туда стеганое одеяло.

Варвара выждала ее у свистящего примуса, зацепила за локоть.

— С им провела ночь, — кивнула она в сторону комнаты, где за столом сидели все дети.

— Скажешь… С кем же еще?

— Я не про венчанных…

— А про кого же?

— Так уж не расчухать…

Ольга обеими руками схватилась за грудь:

— Ва-аря!..

— Я сто лет Варя.

— Валюха? С Сашкой?! — Ольга не верила.

— Ну.

— Бро-ось!..

— Вот тебе и брось. Он на выходе спал? Выпросился?

— Дак в хате же молодые…

— А ты в колидорчике? А на воле была? Интересовалась?

— Господи-и!.. — Ольга покачала головой.

Варвара взяла у нее из рук сковородник и наклонилась над примусом:

— Не обмирай, раньше надо было обмирать.

Ольга не знала, что и делать.

— Бесстыжие!.. — сказала она, пусто глядя в дверной проем во двор. — Да я их!..

Варвара даже не обернулась от сковородки, сказала:

— Что ты их? Бить, что ли, будешь? Моя хвостом завертела… С задворков начали, сотаны! Рази к этому так идут?! А я-то дура!.. — Она вздохнула. — А твой тоже — гусь. Под носом взошло, а в голове не посеяно.

Варвара взялась за ручку двери и добавила — закончила разговор:

— Не порть свадьбу. Идем…

А Санька сидел как истинно умытый: рукава тельняшки закатаны, густые материны волосы приглажены на лоб. Ольга поймала его приугасший взгляд, стрельнула жгучей пулей: «Как же ты так, а?» — «Как — так! — прочитала быстрый ответ, а за ним другой, ясный-преясный: — Маманя, не надо… Не надо…»

И не задержалось зло — унеслось со всепрощающим вздохом. «Вот и уедет, — подумала Ольга, — и словно и не был, а приснился. Своя жизнь у веточки: пересади — приживется, закрепится корняхми в другом месте, своими листами обрастет… А ранка на отрезе поболит, ой, поболит, пока затянется, заровняется. Веточка отрезана… Что себя обманывать — отрезана…»

Ей захотелось сесть поближе к сыну. И Варвара, словно догадавшись об этом, подтолкнула ее к свободному месту, как ни в чем не бывало распорядилась:

— Ну-ка поближе к сыночку! Улетит на часу соколик…

И Валя, тихо улыбнувшись, легко отсела еще дальше, давая ей место пройти.

Все вины детей — вины матери: себя ругай в первую голову. Да и есть ли за что? Варваре сказать — не дорого взять, давно ярится на девку…

— Ну, за сеструхен, за невесту, за жену то есть уже, за Толика. Счастья им и вот такой полной жизни! — Санька вынужден был подставить ладонь, чтобы не пролить водку на стол. Рука подрагивала. — И не забудьте про меня. Я помню, что вчера говорил. Буду всех ждать на своей свадьбе, а про время сообщу…

«Ничего у них не было, — обрадовалась Ольга, — иначе бы разве говорил он так? А если и ночь провели, чего тут такого? Мало ли на гулянках ночей просиживают…»

Санька сказал тост и, как-то злобно поглядев на готовую выплеснуться водку, опрокинул рюмку в рот.

«Как мужик, — подумала Ольга. — А худющий, плечи широкие, — много надо нагуливать…»

Такой был с детства малого. На купанье встанет, бывало, в тазу, выгнет живот дугой: «Давай споласкиваца!..» — «Ну-ка, руки по швам! — скомандует Ольга. — С гуся вода, с сыночка худоба!..» И льет потихоньку на гладкую макушку остатки воды, скребет по дну кастрюльки кружкой, словно до краев набирает теплой ласковой окатки.

Женился Санька в самом деле очень скоро, но на свадьбе у него никому из своих побывать не пришлось: город, где он служил и где жила его невеста, находился далеко и, чтобы проехать туда, надо было выхлопатывать особый пропуск.

Более всего жалел об этом Толик, а в назначенный Санькою день приглашения он пришел домой распьяным-пьяный, поколобродил, потолкался из угла в угол, поминая далекого шурина, и в конце концов в чем был, в том и уснул, едва приткнувшись к кровати. На Север отбили поздравительную телеграмму.

Но, как чувствовала Ольга, жизнь у Саньки складывалась непросто. Сразу же после демобилизации они с Валей заехали домой по пути на Черное море, — у всех северян заведено каждый год ездить на курорты.

Зинка только что вернулась из роддома. В углу попискивал наследник, на комоде рядком стояли размеченные на граммы молочные рожки. Род продолжался.

Едва поздоровались, Санька забрал с собою Толика и умчался с ним в город. Вернулись они с шикарной детской коляской, подвыпившие, веселые.

— Сеструхен, вот тебе карета твоему Владимиру Мономаху, — сказал Санька, очень довольный, что удалось подарить ей именно то, что они наметили с Валей. И Валя радовалась удаче с коляской, целовала Зинку много раз, глядела, довольная, на мужа, точно и он был такой же красивый, как и его сестра.

Родилась вскоре дочка и у Вали. Санька писал редко. Письма были беспечны, но жизни своей он в них особенно не касался, и Ольга только сердцем чуяла, что не все у него гладко. Когда Вовку удалось устроить в ясли, она решила истратить отпуск на поездку к младшему сыну, — больше всего хотелось поглядеть на внучку.

Предчувствия не обманули — Ольгу встретила одна сноха. Она и рассказала все подробности жизни. Санька жил как птица: не пытался свить надежного гнезда, не заглядывал особо далеко вперед. «Обо всем надо хлопотать, — жаловалась Валя, кивая на застывший угол комнатенки, — а ему все хорошо, ни к какому начальству не выгонишь. Места в яслях и то сама добилась, сколько порогов обила… Теперь вот уехал…»

Санька уехал на строительство атомной станции. Там ему обещали многое, но жене он писал в основном о том, какая там грандиозная стройка и как ценят его на работе. «Хвастун он», — сказала Валя, протянув Ольге два его коротеньких письмеца.

Он звал Валю к себе. «Какой-то малахольный, — пожала та плечами. — Кто мне там няньку приготовил?»

Потом, как узнавала Ольга по редким письмам с Севера, Санька вернулся, работал некоторое время на рыбокомбинате, но опять затосковал по новизне и подался на другую крупную стройку, в Кислую Губу, — там возводили первую в стране приливную электростанцию. Он чувствовал себя незаменимым и здесь, получил комнату, вызвал к себе своих. Валя, чтобы сохранить семью, послушалась — перебралась к нему, но вскоре вынуждена была вернуться назад: жить в бараке с маленькой дочерью было невозможно, а большой благоустроенный дом, где им должны были выделить квартиру, только закладывался. В результате всего Валя, ничего не приобретя, потеряла многое: привычную работу — она была медсестрой — и, что было не менее обидным, место в яслях. «Хорошо хоть комнату за собой оставила, — писала она с горечью Ольге, — а то бы сейчас кусала локти…»

Со временем, правда, все устроилось, но обиды на непоседливого мужа все накапливались и накапливались. «Уж лучше бы пил, — сетовала Валя, — да рядом был. А то все приключений на свою голову ищет». С этим Ольга согласиться не могла — пример зятя был для нее не менее горек, — но чувствовала, что невестке действительно нелегко с ее сыном. Два горя вместе — третье пополам. А так — что же…

На Кислогубской станции Санька попал в аварию: оборвавшейся секцией арматуры ему сломало ключицу, повредило ногу. Вертолет лесной инспекции срочно доставил его в областной центр. Там его оперировали, там он и долечивался, и Валя навещала его часто. Иногда она приходила с дочерью, говорила: слава богу, отбегался… Но Санька не менялся и, находясь еще в больнице, решил по выздоровлении махнуть на Шпицберген, о котором многое рассказал ему сосед по палате…

С Толиком он сошелся, будто брата родного обменял, и встречи их тоже редко обходились без приключений. В один из своих приездов, например, Санька наведался к Толику на телефонный завод, и того в будний день отпустили с работы — дали двухдневный отгул. Зинаида даже перепугалась — не выгнали ли? В другой раз братец отчубучил похлеще. По дороге на юг заехал домой и купил мотоцикл. Зарегистрировал его на Толика, оформил себе дарственную и укатил свободным маршрутом в Феодосию, — там у него тоже объявился какой-то приятель. Через месяц среди ночи во всю силу затарахтел мотором под материными окнами, — вернулся. Живой, но покорябанный, и мотоцикл с одного боку помятый.

— Ничего, найдешь эмали, заровняешь, — сказал Толику и оставил ему машину в подарок.

20

— А как тетя Варя-то? — спросил Михаил. — Действительно, ей досталось.

— Не говори, сынок, — ответила Ольга. — А знаешь, ничего ей не деется.

— Она ведь постарше тебя?

— Да-а, намного.

— Намного?

— Да как же, на четыре года почти…

— Вот уж как вы годы считаете… — Михаил повернулся к жене — Знаешь, Лид, как родная была.

— Отчего же была, она и сейчас есть, — сказала Ольга, — суетится, откуда силы берет. Счас-то стало полегче — все дочери на ноги встали, а уж что пережила — не приведи господь. Да что тебе говорить, сам все знаешь. А правда, ничего ей не деется, все такая же…

— Да-а, — Михаил закрыл глаза и потер пальцами переносье, — нелегко было тетке.

— Не говори, сынок…

— А как дочки-то ее?

— Да как… Старшие две отдельно живут — замуж повышли, скоро после Зинки, а младшие с нею все.

— Никак не получается?

— Замуж-то?

— Да.

— Дак это, сынок, такое бабье дело — не берут, да и все тут. — Ольга развела руками. — Такая доля бабья.

— Да у них же парней было хоть отбавляй! Я же помню, всю дорогу калитка хлопала.

— Каждый вхож, да не каждый гож, сынок. А сейчас как ребята смотрят: двадцать пять годов — и уже перестарок.

— В Японии тринадцатилетних в жены берут.

— Гос-споди, твоя воля…

— Да-да.

Ольга и говорить дальше не захотела о таком безобразии. Она сказала:

— Анюта-то у Вари с дитем, без мужа заимела.

— Что, промахнулась? — засмеялся Михаил.

Ольге не понравилась его шутка.

— Вот уж не знаю, — сказала она, поджав губы, — только думаю, наоборот, в самую точку попала — очень она хотела ребеночка. А я не осуждаю таких.

Не стоило бы вести подобные разговоры при Лиде, подумала Ольга, — глаза той сразу тускнеют при упоминании о детях. Но ведь не она же начинает эти речи… Сын начинает, он думает об этом, — наверняка.

— Не осуждаю, — повторила Ольга.

Михаил как-то странно усмехнулся и пожал плечами: как хочешь, мол, дело твое.

А у Ольги вдруг стало горячо во рту. Она смогла до сих пор не дать себе воли поддаться тому, о чем собиралась сейчас спросить сына, что везла к нему с большой тревогой и тяжелыми сомнениями. Нашла в себе силы удержать рвущийся из груди огонь, кровью сердца заливая готовые вспыхнуть тлеющие головешки. Но вот уже второй день, как она у него в доме, но ни разу не удалось им хоть на малое время остаться вдвоем. А если и случится такое — окажутся они с глазу на глаз, — сумеет ли она открыться, хватит ли ей сил сказать ему все, что нужно? И что именно тут нужно? Рассказать все, что передумала за это время? Это какой же получится разговор!.. И нужно ли все это? Идет жизнь, течет жизнь, а чья-то — в стороне… А если все-таки говорить, с чего же начинать-то?..

Ольга была в нерешительности, но что-то в ней было уже неподвластно ей самой. Еще продолжая думать о сложности предстоящего разговора, она уже произнесла самую главную фразу:

— Миш, Тамара умерла…

В первые минуты Минаков и впрямь не понял, о ком идет речь. Он хотел продолжать разговор о Грибакиной Анюте, — пикантные вещи были ему по вкусу, это и Лида прекрасно знала. Но мать повторила непонятную новость и ни одного слова больше не прибавила: «Тамара умерла…»— значит, надо было вникнуть в суть.

— Какая Тамара?

— Позднякова…

«Елки-палки!.. Позднякова! Тамара! — Минакова точно вдруг окатили водой. — А откуда она ее знает? И что умерла, и что… Что там у нее еще в голосе?..»

— Что ты говоришь?.. — За короткую паузу он успел взять себя в руки, и удивление его было таким, как если бы дело касалось хотя и хорошо знакомого, но все-таки постороннего человека.

— Умерла…

«Что она заладила — умерла, умерла!.. Дочь родная, что ли, преставилась?.. И почему таким тоном?»

Михаил пока никак не соотносил начатый матерью разговор с тем, что произошло у него с Поздняковой Тамарой в одну из побывок дома. Но он уловил в ее голосе нечто большее, чем просто сообщение о несчастье чужого для них человека, и насторожился.

— Это из нашего класса, — как бы между прочим, сказал он Лиде и, громко втягивая из чашки последние капли остывшего чая, спросил — Что-нибудь случилось?

— Болела тяжело она. Профессора лечили, да не вылечили…

Ольга не ожидала, что Михаил встретит ее горькую весть так спокойно. Конечно, он другого склада, и рядом находится Лида, — он думает об этом. Но ведь она ничего такого не рассказывает — что она, рехнулась, что ли! — сказала только о главном, чтобы этим начать разговор… Но и это его не очень затронуло, он даже чашку не оставил. Господи, а она-то думала… Как оплеванная теперь…

Но Михаил вдруг снова взялся за графинчик — там на дне еще оставалась водка, и графинчик тревожно звякнул горлышком о стопку, — видно, дрогнула рука. И Ольге показалось, что все они — в том числе и сам Михаил — это отметили, и ей стало на секунду полегче. «Господи, пьет-то сколько», — мелькнула попутная мысль, но тут же затерялась мелкой щепкой в половодье тревоги.

А Михаил плеснул водку в рот — без тоста, без обращения к матери и жене — и сморщился, как не морщился в это утро ни разу: после сладкого теплого чая водка показалась прогорклой и противной.

Лида хотела что-то спросить у него — уже губы приоткрыла, выжидая, когда он перетерпит первую горечь во рту, но Михаил сильно выдохнул и, опережая ее, проговорил:

— Рак, наверно? Сейчас это самая ходовая болезнь…

— У нее была другая болезнь, — сказала Ольга, ожидая, что сын спросит, какая именно. Но он вел свое:

— От рака сейчас умирает чуть ли не половина всех больных, и процент все растет, — сказал он сумрачно, словно сам был ответствен за это. — Но в Америке компьютеры — такие машины вычислительные, — это он объяснил матери, — уже высчитали, что человек, который должен открыть способ его лечения, уже родился, уже живет среди нас.

— Кто ж это?

— Да это не конкретно кто-то, это условно: знаний уже столько накоплено, что открытие — буквально на пороге.

Ольга не очень поняла, что это такое — условный человек, да и, честно сказать, не интересовал он ее. Просто потянул сын ниточку — пришлось откликнуться. Она увидела, что и Лида, вроде бы проявившая вначале интерес к имени Тамары — это можно было заметить по ее лицу, тоже повлеклась другим течением.

— У меня начальница была у своей знакомой в онкологическом диспансере, — сказала она, — такое рассказывала…

— A-а! — Михаил мрачно махнул рукой. — Никто ничего не умеет и не знает. Режут, режут, а метастазы — как радиация…

Было похоже, что разговор о болезни пойдет вглубь и вширь, и будут другие примеры, и через сочувствие людям, пораженным этим страшным недугом, вырастет жалость к себе — всегда открытой мишени для ее коварной стрелы.

Ольга смотрела на заметно отяжелевшего от водки сына, слушала его жесткие слова и думала, что ее весть все-таки расстроила его. Просто он очень выдержанный, умный и понимает, что уже ничего не поделаешь, а значит, и нечего мотать душу, зря изводить и себя, и других. Ну а правда, как же иначе должен был он отозваться на ее рассказ? Тут же во всем покаяться? Да разве в этом каются, господи!.. И зачем же это сейчас? Совсем уже сдурела, старая… Мишка не знает другого, может быть, не менее важного для теперешнего дня, что прежде всего и занозило ее сердце…

— Миш, а у Тамары ребенок остался… А отца нет…

Лида уже поняла, что разговор повелся неспроста, она очень внимательно, с большим любопытством смотрела на мужа. Лоб у Михаила был наморщен, как у старого старика, зубы стиснуты.

Вот оно что… Он же с самого начала видел в материных глазах что-то скверное, слышал вкус этого скверного во всех ее словах… Что же, ради этого она и приехала? Не может быть…

Неужели Позднякова была такой идиоткой? Такой дремучей дурой!.. Елки-палки!.. А как же он-то вляпался?.. Он же всегда следовал в жизни железному правилу: «Делай все так, чтобы за кормой было чисто…» Мало ли что было…

Все сплыло. Все отрубалось, забрасывалось, как камни или как слепые котята на глубокое илистое дно всеми забытого озера…

А как оборачивается… Какой кошмар!.. И всегда — когда не ждешь. Просто — закон, ну просто — закон…

Не думал, что с такого расстояния она ему чем-то ответит, все-таки ответит… Ах, придурок, неужели он ее не знал?..

Ребенок… Елки-палки… Что же он теперь — школьник? Это же сейчас ему…

— Большой? Сколько лет? — Минаков спросил, не подымая лица.

«Господи, твоя воля… Неужто решил, что это от него?»— беспокойно подумала Ольга и быстро ответила:

— Годика три…

Она смотрела, как сын медленно отнял от лица руки и повернулся в ее сторону, как, чтобы сохранить спокойный вид, крепко сопротивлялся он нежданно накатившей радости, — так же точно, как всего минуту назад прятал, утаивал внезапно охватившую его тревогу… Лицо его менялось зримо: вот на лбу разошлись складки, размягчились скулы, в глазах забегали теплые огонечки…

— Годика три? Вот как… Годика три… И нет отца? Это что же, как у Анюты?

Михаилу было смешно. Елки-палки, чего нафантазировал! Сам себе не поверил! Лопух! Вот лопу-ух!.. Хорошо хоть не бухнул чего зря…

Он откинулся к подоконнику и удобно прижал к его прохладному — ребру тугую спину. Он снова двигался по своей колее. А как это здорово, как здорово все-таки быть на своей колее, быть самим собой, обычным и привычным, — ведь это другие делают из тебя черт знает что, выбивают почву из-под ног, и ты плаваешь, как подвешенный, как… это самое — в проруби. А главное — это опора, твердая и надежная опора. Не терять ее — это еще один из жизненных принципов…

— Хороший мальчик, я видела его, — сказала Ольга глухо.

Видела, да. Он чуть с ног ее не сшиб тогда, у калитки, — так шустро удирал от бабушки. А потом, на ходу, взял их обеих за руки — и свою бабулю и Ольгу — и поглядывал снизу озорными глазами…

Повеселевший Михаил что-то горячо говорил. Но слов его Ольга не слышала, только кивала полегчавшей вдруг головой гам, где это делала Лида, и, по Лидиному же примеру, изменяла выражение лица: хмурилась, пыталась улыбаться…

Все ведь так и есть, как должно быть… Что это они с Зинкой напридумывали? Господи-и!.. Да разве отдала бы эта старуха внука? Да ни в жизнь! Вот напридумывали, разложили, что куда… Как курам на смех… Дура-баба — жизнь прожила, ума не нажила… Своих бед мало — в чужую лезешь?..

А Мишка… Мишка, конечно, с головой. Вот он и Лиде не дал повода в чем-то засомневаться, ее саму вовремя приструнил… Ведь чуть не брякнула по-глупому, приготовила уже: «Миш, а мы с Зинкой решили к себе его взять…» Отчего это? По какой такой нужде? Ну вот спросил бы он: «Ты что, мать, в своем уме? У тебя что — приют? Ну, насмешила!..» И что бы ответила?..

Ольга поглядела на сына попристальней, каким-то общим нервным усилием очистила слух… Михаил жарко говорил Лиде:

— Они объяснили это коронарной недостаточностью, — дескать, атеросклероз, тромбоз и тэ дэ, а когда вскрыли — шиш, ничего подобного!

Голос его был трезвым и твердым…

21

Во второй половине дня Михаил и Лида отпросились у Ольги в кино. Но пошли они не в кино, а к своим друзьям Приваловым и там просидели за воскресным столом допоздна. Вернулись домой глубокой ночью, Михаил был изрядно хмелен. В прихожей, разуваясь, потерял равновесие и чуть было не завалился на бок, — наделал много шума.

— Миша! Ну ради бога, ну что ты!.. — Лида, чтобы не потревожить свекровь, прикрыла комнатную дверь.

Но Ольга не спала. Она сидела в темноте и поджидала хозяев. Когда они вошли в комнату, она включила свет и сказала, как и всегда говорила своим детям в таких случаях:

— Господи, я уж испереживалась вся!..

— Маленькие, что ли… — ответил Михаил. Он недовольно глядел на бодрствующую мать. — Чего не спишь-то, елки-палки?!

Ольга, сморщенная, неспокойная, словно пересилившая в себе большую боль, сказала:

— Я уезжаю, сынок…

— Чего-о? — Михаил, уже направлявшийся в дальнюю комнату, повернул к ней смурное лицо.

— Уезжаю я…

— Куда?

— Куда же, домой… Я и билет на завтре взяла…

— Как взяла? Хм… На московский поезд? Да он же проходной, на него билеты-то дают за час до прибытия…

— А мне дали. У вас же свой вагон цепляют и в него дают на любой день…

22

Поезд отходил близко к обеду, и Мишка прибежал проводить мать. Он шел к вокзалу быстро, чтобы успеть хоть за несколько минут, разгорячился. И солнце светило не по-весеннему — ровно и ясно. Минаков вспотел…

В шапке было жарко, и Минаков снял ее, ощутив на мелко стеганной подкладке скользкую влагу. Ладонью он провел по мокрому лбу, вискам, как бы поправляя прическу, а на самом деле сгоняя к волосам обильно выступивший пот. Потом медленно распрямил лопатки, чтобы рубаха плотнее облегла спину, и поочередно притиснул к телу сунутые под мышки кисти рук. Неприятный зуд под мышками исчез.

«Вот хамы, задерживают поезд, — с растущим раздражением думал Минаков, то и дело поглядывая на перронные часы. — Никогда тут порядка не будет…»

Он перевел взгляд на окно вагона, приподнял руку. Мать, приблизившая лицо к самому стеклу, в ответ прикрыла глаза и легонько закивала головой. Когда она подняла веки, Михаил снова, косясь, смотрел на часы…

Ольга поздоровалась с соседями по купе. Сухонькая старушка заправляла в кефирную бутылку пучок березовых веток с лопнувшими почками. «Господи, скоро же пасха», — вспомнила Ольга.

В горле с самого утра не рассасывался тугой комок. А как только она увидела на перроне сына, совсем стало невмочь… Прямо не взять воздуху… Так вот в детстве — ох, память, как отмеряет былое! — она не могла однажды продохнуть от волосатой пробки в груди, наглухо перекрывшей путь дыханию. Хоть помирай… На пасху мать снарядила ее в Старый Воин, в церковь, за святым огнем, а у нее на обратном пути задуло свечку, — видно, развернулся как кулечек, закрывавший пламя. Уже своя деревня была близко, Ольга — от радости, что сохранила огонек, — ног под собой не слышала, ликовала и наказала сама себя: погас огонек. Повернула было назад, да уж тьма подошла, и огарок вконец истаял и оплыл — и на полдороги не хватило бы.

Вот тут и подступила к горлу каменная тяжесть… Матушка, царство небесное, очень набожна была, но не от страха перед нею было горько, — так близка казалась радость от исполненного дела. Когда размяк в зобу ком и ручьем плеснули жаркие слезы, от Старого Воина подошли две богомолки, с огоньками, умело сберегаемыми в газетных фонариках. Они кое-как утешили Ольгу, зажегши ее остывшую свечу и уверив отчаявшееся дитя, что источник святого огня един и не теряет сути своей от множения. Но без прежней радости передала Ольга матушке огонек. Затаясь, смотрела, как возжигает она лампадку чужим пламенем, и дробный подыконный светлячок казался ей ложным и жалким…

Наконец Михаил поднял руку — загудел локомотив.

«Живите с миром… До свиданья, сынок… До свиданья!..» — Ольга коротко, словно крестила рукой, махала сыну в окошко, губы ее беззвучно двигались, глаза заволокло слезным туманом…

 

Вещь чистого золота

1

аспанная Егоровна пошла разведкой вдоль тихого вагона — пошлепала в своих несменяемых, чужого размера тапочках. Тапочки были забыты кем-то из пассажиров. А может, и не забыты, а просто кинуты как никудышные или до страсти надоевшие, — бывает такое. Егоровна сама уже не раз чинила их: то верх расползся — нитки сопрели, то подгнившая стелька завернулась. А потому что удобные: свесишь ноги с полки — и суй в обувку, стоит наготове. Ноги слабые уже, все в шишках-мозолях, а в этих, даром доставшихся, шлепанцах — как у себя дома. Летом, когда носила вагонную обувь на босу ногу, Егоровна заталкивала в носки вату, для плотности; зимой с шерстяным носком, она и так была хороша.

Егоровна видела, что одеяла некоторых, неспокойных во сне, пассажиров свесились до самого пола, по которому перед ночью, в суете, она не успела пройтись веником, но поправлять их не стала — лень взяла. Зыбкий сон на последнем перегоне больше утомил, чем освежил, — тут ведь, как говорится, лег — свернулся, встал — встрепенулся.

Поддавшись обычному минутному страху: не прозевала ли какую станцию, не проехал ли кто из пассажиров свою остановку? — Егоровна поднесла к глазам руку, поглядела на маленькие часики, взятые на ночное время у молодой напарницы, и успокоилась — пора была еще ранняя. Но часы — часами, да и все-то — с пуговку: как ни касалась ухом, не уловить хода, может, и сбились где, — она все-таки поднялась и пошла поглядеть вагон.

Спали не все. В купе у дальней двери, в полумраке, она различила парня, еще с вечера примостившегося на краешке нижней полки, занятой молоденькой девчонкой. Значит, до сих пор дежурит, как присох. Разговора, даже шепота, слышно не было — млели, видно, уже без слов. «Пусть себе, раз хотят, — подумала Егоровна, — остальным не мешают», — и сделала вид, что ничего худого не заметила.

Верхнее место в соседнем купе пустовало. Егоровна вздохнула, провела по уголочку полки рукой, как бы жалея того, кто еще совсем недавно был ее временным хозяином. Да. Был… Промаялся на ней полночи без сна, не раскладывая тюфяка, не стеля простыней, и высадился в полную темень на тихой станции под Орлом…

А каким складным да веселым сел-то в вагон, господи! «Вот сынка бы такого иметь в жизни, — подумалось еще Егоровне. — Дает же бог кому-то…» А буквально через какой-то час или чуть больше, пока она отчиталась перед бригадиром за места, разожгла титан, то да се, парня этого, солдата демобилизованного, словно в мертвой воде искупали — таким потерянным и убитым увидала она его в тамбуре…

Конечно, было бы знато, она бы не допустила этого, метлой бы поганой вытурила обкрутивших его жуликов из вагона, да ведь они замажут глаза кому хочешь.

Своих пассажиров обычно знаешь. Пока билеты поглядишь и людей посадишь, по вагону посмотришь — бывает, места не сойдутся или два посадочных дадут на одно, по-свойски где-нибудь на малой станции: на месте, мол, проводники рассадят, никуда не денутся, — пока белье разнесешь, то да се, и на лицо вроде бы уж отличаешь своих, даже по купе — из какого. Но ведь бывает и не до этого. То ишиас крепко прихватит — еле выстоишь посадку, то с водой волокитятся до последней минуты и заправщики бегают по крышам вагонов, тянут рукав, когда уж на выходе зеленый горит, а ты вынуждена красный из чехла доставать и держать. Да мало ли бывает.

Одного из этих аферистов она очень хорошо запомнила — он первым, едва тронулись, появился в вагоне и зыркал по сторонам, искал, к кому подсесть, где выгорит дело. Второй-то позже подошел, как бы проходя мимо, и устроился напротив компаньона не сам, а по приглашению самого парня, солдата, уже втянутого в игру. Так у этих проходимцев все было разыграно. Это уже, конечно, пассажиры рассказывали, кто из них всю эту картину наблюдал.

Она видела, что играют в карты и что зеваки уже собрались. Большей частью так и бывает: и подначки всякие, и шум, особенно если есть смена проигравшим, — а тут тихо, нервная какая-то игра. Видела, а значения не придала — так, проскользнула глазами по всем и прошла себе куда шла.

Сперва, как потом восстановили картину, играли без интереса — недобор, перебор, то один раздает, то другой. Карты крепкие, хорошие, хотя и без особых рисунков, какие теперь часто бывают. Потом солдату надоела пустая игра, и он предложил сыграть на мелочь, до рубля: как рубль кто-нибудь проиграет, так и все — и карты в кучу.

— У меня всего-то рубля три, — сказал хозяин карт, посмотрев в кошельке и вроде колеблясь. Потом высыпал мелочь на столик, посчитал ее пальцем и махнул рукой — Ну, вот на эти — ладно, так и быть, проиграю.

А парень — отслуживший стройбатовец, домой ехал — играл лучше: раз, раз — и двадцать одно. Опять сдают карты — и опять двадцать одно. Его партнер и снимать ему давал, и колоду по нескольку минут мешал, а солдату все равно везет. Потом и второй подъехал, с рыжинкой; встал в стороне — об верхнюю полку рукой — и смотрит бараньими глазами, словно очень удивляется всей картине.

Сначала по пятаку на кон ставили, потом по гривеннику оказалось. Этот — чьи карты были — стал волноваться, покраснел, пальцы стал слюнявить, чтобы картами легче управлять. А парень уже в азарте, уже в аппетит вошел, потому что как свой гривенник кинул на столик, так и в карман больше не залез — чужими монетами расчет вел.

Тут уж банк большой скопился. Парень раздает, а у партнера только на ответ и осталось серебра. Взял он карту, поглядел на нее и на кучу денег, потом на руки солдата — а тот барабанит весело пальцами по колоде — и — «На все», — говорит. Солдат дал. «Еще». Будьте любезны. Взял, да не та — перебор.

Тот, что в проходе стоял, рыжий, не вытерпел, всунулся:

— Эх ты… Зачем на все-то шел? С шестеркой-то? — говорит проигравшему.

— А ты сам сядь, — отмахнулся тот.

— С ним сядешь, — кивнул рыжий на солдата, отгребавшего в свою сторону горку мелочи. — Так он и на пол-литра наберет.

Солдат — рот до ушей — пожал плечами и подвинулся.

— А чего, садитесь…

Приглашенный потряс головой, а сам сел — робенько, на краешек полки, поглядел, знакомясь ближе, на того, что был напротив, на солдата рядом и — была не была — достал рубль.

— Разменяй.

Солдат откинул ему, по одной, сколько надо белых монет, а рублевку оставил на столе — класть в карман было, наверно, неловко. Так разбили первую бумажку.

Потом, опять же с гривенника, пошел кон, и хозяин карт как-то незаметно возвратил себе часть мелочи, повеселел. Да и демобилизованный не очень огорчился — чужие деньги по столу передвигались. Вновь вступивший в игру особо не размахивался и все время был при своих: гривенник положит, гривенник возьмет, даже на пятачок шел, что солдату уже мелким казалось и не нравилось. А ему и в треугольнике фартило: зачинщик всей игры вскорости опять все серебро сдвинул в банк, и, чтобы было чем отвечать, вынул из кошелька трояк и попросил стройбатовца разменять его.

— Подождите, я сдам, может, вернете, — сказал тот весело, тасуя колоду.

Но, видно, плохо стасовал, потому что опять карты пошли не в лад и кучка мелочи вся сдвинулась к нему самому. Трешку, когда разменял, он не стал держать на столе, а затолкнул, сминая, в нагрудный, кармашек.

Солдат, как видели все, был не промах — так он все дело обернул, что на карточного владельца стало жалко смотреть. Явного вида он, понятно, не показывал, но руки выдавали. Карты, хоронясь, в кулак зажимал, до-взятые открывал не сразу — выдвигал медленно, с уголочка, словно от этого зависело самое лучшее совпадение.

А не везло. Ну, хоть разорвись. Все за него переживали. И троячок разбитый так же уплыл, как и первая мелочь. Невелики, конечно, деньги, но все равно деньги. А новичок в какой-то момент тоже чуть с последним двугривенным не расстался, уже рыжий чуб свой трогал нетвердыми руками, но незаметно поправил дела, опять все возвернул и даже в барыш пошел. Но внимание, ясное дело, было не к нему.

Чем больше ставят, тем, само собой, и игра круче идет. Этот снял, этот сдал., прошли круг, два, потом еще. И опять главный затейник все выложил, а ему очередную карту дали, и хорошая попалась — десятка, как потом выяснилось. И по нему было видно, что хорошая.

Ну и что, что хорошая, если денежки уже спущены? Рыжий улыбнулся неловко, пожал плечами — ничего, мол, не поделаешь, карты вниз, а руки вверх. А тот, с десяткой, подумал чуть, карту быстро укрыл за пазуху и вынул бумажник, а оттуда, из дальнего отделения, — стиснутую вчетверо четвертную. Вот так… А говорил, три рубля, мол, всего и есть…

Тут женщина — она потом все это и рассказала, потому что сидела на боковом месте и все видела с самой завязки, — даже испугалась: шутка ли, какие суммы пошли. Она поднялась и ушла от греха в другое купе, на свободное сиденье. А когда вернулась, на месте остался один солдатик. В лице ни кровинки, совершенно растерявшийся, и вроде бы даже в толк не возьмет, что же такое с ним произошло. Я, говорит, все деньги проиграл.

— Как проиграл?

— А так…

— Кому?!

— Этому, который позже подошел.

— Рыжему?

— Да.

— А другой?

— Он тоже все проиграл.

— Ах, боже ж ты мой! И много денег?

— Много.

— Сто рублей!

— Больше… Все проиграл…

Он за всю службу, что в стройбате работал, все эти деньги получил и вез домой. Ну, дурачок! А эти были аферисты, оба они были заодно, и думать нечего. Который все выиграл, когда вытянул из солдата весь капитал, сразу вдруг есть захотел. Пойду, говорит, перекушу, потом продолжим. Я тебе, говорит солдату, займу для игры сколько надо, ты подожди.

И ушел в вагон-ресторан. А потом и второй поднялся, тоже с виду очень расстроенный.

Когда в вагоне про это все узнали, все и пришли к выводу, что это были проходимцы. Конечно, она, Егоровна, посоветовала, что надо бы сделать, — в ресторан люди сбегали, военные офицеры вызвались. Да, так они и ждали!.. По всему поезду искали — как сквозь землю оба провалились. Солдата и жалели, и ругали, пора бы уж, дескать, знать: где на деньги игра, там не жди добра. А я, говорит, хотел, когда выиграю, все им вернуть, потому, что, мол, всего на рубль играть договаривались. И они, думал, тоже отдадут назад выигранное. Отдали…

Солдатика кто-то в ресторан сводил, угостили выпивкой, чтобы поуспокоился — черт с ними, с деньгами, наживутся еще. Но у него, видно, все его планы рухнули. Так потом долгое время и проехал в тамбуре, глядя неподвижными глазами в окошко; уже в ночи, после всех, на полку лег…

Он и во сне, пока дремала, не выходил из головы… «Эх, голова садовая…»— Егоровна вздохнула.

В середине вагона она задержалась. На семнадцатом месте сил нет как храпел пассажир. Егоровна хорошо помнила этого мужчину — компостированный билет у него был от Мурманска. Когда, уже в сумерках, она разносила последний чай, этот самый пассажир, веселый и говорливый, приглашал и ее к столику, толкал в руку стакан с желтым вином. «Я сейчас молодую пришлю», — отмахнулась Егоровна, но Люду, однако же, будить не стала — та отсыпалась за предыдущее ночное дежурство.

Егоровна нагнулась и тронула храпуна за плечо. Тот ненадолго затих, но тут же, как бы в возмещение простоя, затрубил еще пуще. И тогда Егоровна крепко взяла его за тяжелую руку и, поправляя на ходу подушку, перевалила со спины на бок.

— Что такое? — встрепенулся мужчина. — А? — Он приподнял голову и, вытаращив глаза, беспокойно повторил — Что такое?

— Ничего, — недовольно отозвалась Егоровна, отклоняясь к проходу. — Не один едешь, храпеть на весь вагон…

Пассажир, видно, сообразил, в чем дело, потому что кивнул, сощуренно поглядел на другие полки и, как и устроила его Егоровна, повернулся лицом к переборке.

Егоровна, более не задерживаясь, возвратилась в служебку. Люда спала, обхватив руками подушку и утопив в ней чуть ли не всю голову. Ноги — одна поверх одеяла — были по-детски широко раскиданы. Так, на животе, спят неспокойным сном; это Егоровна знала — насмотрелась за многие сотни поездок. Ровный сон обычно у тех, кто как приладил щеку на отдых, так и не шелохнется до рассвета или до тех пор, покуда не растолкаешь его на нужном перегоне, за полчаса до высадки. И среди женщин иногда встречаются люди, такого сорта. Они и просыпаются-то после полного забытья как огурчики: лицо — что яйцо, гладкое да тугое, глаза чистые, и расположение духа — позавидуешь. Все, что ни делаешь, им по нраву. И дела, видно, у таких идут — грех жаловаться. Как живется, таково и спится.

Егоровна закинула наверх свесившийся с Людиной полки конец покрывала и, сбросив шлепанцы, снова устроилась дремать. Люда вьюном крутилась по ночам, в гармошку сворачивала и простыню, и накидку. Вот и сейчас, едва успела Егоровна прислонить голову к твердой, как камень, холодной стенке и прикрыть веки, как девчонка опять завозилась, разметала в стороны худые голые руки — так, что одна свесилась, как неживая. Опять сползло углом байковое одеяло, но Егоровна не поднялась поправить его, подумала устало: «Затекет рука — сама уберет…» Потом потеряла было и эту мысль и все другие, какие возникают коротким свечением в затуманенном близкой дремой мозгу, но тут лязгнула железом сцепка, в голове на момент прояснело.

Охнула во сне Люда, и Егоровна вздохнула — как бы в поддержку молодой напарнице. Но тем же временем подумала: «Мается, господи твоя воля… Хлопот полон рот…» Потом еще какие-то мысли прошли, угасая, — и о Люде — «Мне б ее заботы…», и о проигравшемся в прах солдатике, и о том, что, видно, дверь в задний тамбур кто-то опять оставил открытой, потому как тянет свежим холодом понизу; что вроде бы кончается уклон — и, значит, скоро Поныри… «А… в Понырях… Кто же выходит в Понырях?..»

На этом она и забылась коротким сном и уже не слыхала, как ее молоденькая помощница снова заворочалась, и проговорила что-то невнятное и даже застонала, потому что видела нехороший сон.

Люда видела, будто бежит по какой-то очень знакомой улице за своим парнем Валерием. Он, как всегда — в желтой безрукавке и узких джинсах. Но куда же он направляется? Да он и не один: кто-то ведет его, тянет за руку… Люда пытается приблизиться к Валерию, ухватиться за него, чтобы спасти, освободить для себя, но тяжелые ноги едва слушаются, все труднее отталкиваться от сыпучего песка дороги… Ей уже нечем дышать, колет сердце, а яркая рубашка Валерия мелькает все так же далеко… Не догнать, не догнать…

Но — ах, ну да. Ну конечно… — в который уж раз, в самый последний момент отчаяния Люда осознает, что это всего лишь сон, но просыпаться окончательно не хочет, а может, и не в силах этого сделать и какое-то время пребывает в состоянии легкого расслабления души. Ей, конечно же, приятно неожиданное избавление от тягостного сна, с другой стороны, она, как в жизни, как наяву, и — главное — независимо ни от чьей воли, видела своего Валеру… Он даже мог оказаться совсем рядом и, может быть, подчиниться какому-нибудь тайному ее желанию… «Не просыпаться… не просыпаться…»— старается она напрячь всю свою волю и погрузиться во мрак, снова растворить зыбкие ощущения в желанной усладе забытья…

И тут же она снова увидела Валерия. Она держит его за тонкую руку и двигается — будто летит — к плечу плечом по другой знакомой улице с высокими домами. Они направляются к одному из них. Люда просит Валерия ответить на какой-то очень важный для нее вопрос, но он качает головой и молча ведет ее к намеченному дому. Он ничего не говорит, только улыбается, и эта его улыбка кажется Люде необычайно чистой и доброй. Но вот они оказываются у огромного окна — а может, думает Люда, это такое темное зеркало, — и Валерий показывает на него рукой… Люда пристально вглядывается в стеклянные проемы и видит там его ясное отражение, а рядом с ним — не себя, а кого-то другого: какую-то женщину, которая, как и Валерий, укоризненно качает головой и улыбается ярко накрашенными губами…

И опять она проснулась в самый горький момент забытья и обрадовалась, что вот она, оказывается, тут, в служебном купе своего плацкартного вагона, а не у странного зеркала; и все, что показывало это зеркало, — лишь плод ее мучительных ночных видений. Что — сон? Глупость какая-то — и все. Наплевать на него с верхней полки…

— Тетя Сим! — позвала Люда, не поднимая головы. Она каким-то образом чувствовала, что та находится рядом, хотя и не слышала ничего, кроме ровного перестука колес. — Где едем, а?

— Поныри проехали, — не спеша отозвалась снизу Егоровна. — Теперь Курск. — Она широко зевнула, пробубнив невнятно какие-то слова, и яснее, чтобы слышала Люда, добавила — А ты что? Спи знай.

— Да проснулась…

— Приснилось что?

Егоровна тоже постоянно видела сны. Она верила в их вещее значение и, после особенно мрачных, а потому и прочно оседавших в душе, подолгу ждала от жизни какой-нибудь очередной каверзы. Предчувствия ее часто сбывались. Самыми тяжелыми, воскрешаемыми во сне, картинами прошлого — а оно никак не размывалось временем, не тускнело в памяти — были картины войны, о которых Люда, слава богу, и представления не имеет. И тут, слыша, как та облегченно вздохнула наверху и потянулась на полке всем своим телом, распрямила молодые косточки, она повторила вопрос:

— Страшное что-нибудь? Не кровь ли? Кровь — это… — Егоровна хотела сказать своей юной подружке что-нибудь теплое, успокаивающее, а кровь во сне — «к близким родственникам»— давала к тому легкую возможность. Но Люда перебила:

— Не-ет, — засмеялась она. — Это к родным, я знаю. Ой, тетя Сим, такое снилось, просто ужас. Я вам расскажу…

— Валерка небось?

— Ага.

— Ну факт, кто же еще…

— Да правда, тетя Сим. — Люда свесила голову. — А зеркало — к чему, вы знаете? Большое-большое, больше трюма…

— Зерькало? — Егоровна переспросила лишь затем, чтобы успеть придумать какое-нибудь подходящее объяснение. К чему может присниться зеркало, особенно если бьется, она имела представление: в лучшем случае — к тяжелой болезни. А в худшем… Немало слыхала ома жутких историй, которым предшествовали сны с зеркалами. Да и свою жизнь копнуть — можно вспомнить…

— Ага, зеркало, — повторила Люда; она даже попыталась показать его размеры руками — Вот такое, как стекла в большом магазине, вроде нашего универмага.

— Смотря в каком виде оно было, — уклончиво произнесла Егоровна.

— Нет, вообще — к хорошему или плохому?

— Я же говорю, смотря в каком виде. Другой раз бывает так, что не совпадает… Если вот разбитое видишь — это хужее…

— Нет, целое. Оно было…

Будь Люда более чутким человеком или будь она в эту минуту занята лишь толкованием своего странного сна, она бы, возможно, уловила в ответах своей старой напарницы некоторую недоговоренность, эдакий туман. Но она, успокоенная радостью пробуждения от скверного сна, думала прежде всего о том, что все это, скорее всего, ерунда — вещие сны, мало ли она их видит каждый день; думала что-то неясное о Валерии и уж потом, как бы попутно, о роли в сновидениях зеркал.

В дверь служебки постучали. Егоровна зашарила ногами по полу, всунула их в остывшие шлепанцы.

— Дайте стаканчик — попить, — глухо сказал просунувшийся в дверь заспанный мужчина.

— У питьевого крана, — сказала Егоровна слова, которые произносила десятки раз на дню.

— Там нету, — просипел пассажир.

«Ах да, это же тот, губастый, что вином с вечера угощал, все расходные стаканы забрал, а питьевой на место, видать, не поставил…»— решила Егоровна. Она достала из шкафчика — вытянула из мельхиоровой подставки — плоский стакан.

— Пусть там стоит, — кивнула она пассажиру.

— Угу, — понимающе отозвался тот.

«Хоть бы рубаху накинул, пупок свой, прости господи, прикрыл, — недовольно подумала о приходившем. — А в годах…» В коридоре послышался другой голос — кто-то еще, очевидно, подошел к питьевой нишке.

Люда притихла — то ли снова сон пришел, то ли так задумалась, как задумываются легко проснувшиеся люди.

За окном посветлело, близился восход. Это время Егоровна любила. Ранним утром ее, не в пример молодым, не тянуло ко сну — первые разливы света бодрили душу, сердце начинало биться ровнее и вроде бы чище. В эти минуты, если была возможность, она в служебке примащивалась у столика, подпирала голову руками и глядела, глядела, как пробегали мимо вагона тихие полустанки, укрытые мягким туманом лощины, речушки, едва видные в зарослях лозняка. И едва забрезжит, уже видишь людей, словно ничего без них на земле не делается. Вот сошел с дороги, равнодушно провожая глазами вагоны, путевой обходчик в оранжевой жилетке; зевая, вытянула перед собой зеленый флажок будочница — грохочи себе мимо, тут, у меня, все в порядке. А на ровном крутом откосе спозаранку стелет ряды одинокий косец. Волосы слиплись, рубаха — издалека видно — потемнела от пота, а он, кинув короткий взгляд на утренний пассажирский, машет и машет косой, — видно, торопится до работы пройти еще какой лишний прокос.

А откроется взгляду какая-нибудь деревенька, — Егоровна подберется вся, задержит дыхание и сразу и себя маленькую вспомнит, и места свои родные — Курцево, на излучине тихой Черней; Харинскую, куда, подросши, бегала с подружками на посиделки…

2

Северянин спал дольше всех — с вечера, не меряя, не тормозя, он пил вино, пил и угощал других, заводил всю компанию. Да и пилось легко. Едущие в отпуск люди — люди большей частью веселые, добрые уже от одного ощущения свободы, от ожидания новых, незнакомых удовольствий. Месяц беззаботной жизни впереди — это ли уже не радость? А что за веселье, если не разделить его с другим, пусть и с едва знакомым, или даже вовсе посторонним, человеком? Это горе требует близости, понимания, сочувствия; радость же — чувство легкое и слепое — сама доверчива и бескорыстна.

Павел Черенков — так звали веселого северянина — не в первый раз вырвался на простор — отправился в отпуск без детей и без жены. С каждым годом сделать это становилось все труднее, но и с каждым годом все более возрастало желание поехать на солнечный юг одному, с развязанными руками. Оказаться на воле!.. Об этом Черенков начинал думать уже после Нового года.

Ради этого, чтобы не совпали сроки его отпуска с каникулами жены, ведущей в школе группу продленного дня, а значит, и отдыхавшей, как это и положено учителям, лишь в летние месяцы, он легко уступал свою выгодную очередь кому-нибудь из бригады, и слыл поэтому человеком совестливым и справедливым.

В день утверждения графика отпусков Черенков приходил домой поздно и распьяным-пьяным — так, во всяком случае, казалось его жене Фаине. И на кухне, пока разогревался ужин, у них происходил приблизительно такой разговор:

— Ну? — начинала осторожно Фаина, словно боялась спугнуть неведомую птицу. Правда, уже по одному виду хозяина она чувствовала, что дело дрянь.

— Октябрь, — хмуро разводил руками Черенков и брал со стола что-нибудь съестное — огурец или кусок хлеба, чтобы занять рот и, хотя бы минуту-другую, помолчать, выждать время, — есть ему, после обмывного угощения, чаще всего не хотелось.

— Что, никак нельзя было, да? — закипала Фаина, честно полагая, что ее напористый муж провел острую, но, как это уже видно, бесполезную стычку с ремонтниками и с бригадиром за свое законное право провести отпуск вместе с нею.

Черенков, вспоминая, как официантка долго косилась на их компанию, прежде чем принести третью бутылку водки, работал желваками и молчал, и качал головой.

— Они же знают, что я работаю в школе и не могу идти в другое время, как только в начале лета! — наддавала жару Фаина и, распаляясь все более, сама горела в этом пламени.

— Знают, — кивком подтверждал Черенков.

— И что же, не могли сделать?

— Что сделать? — Черенков знал, что иногда полезно не понимать понятное.

— Не могли пойти навстречу?

— Они пойдут, держи карман шире!

— А кто же идет летом, в июле?

— Матусонен.

— А в августе?

— Колька Жучков и Лебедюк. Матусонеы в прошлом году в декабре ходил, а Лебедюк…

— А Жучков? Он же летом и был… — морщила в сомнении свой чистый лоб Фаина.

— С конца августа, — уточнял Черенков, прекрасно помнивший, что Жучкова предыдущим летом провожали в отпуск в день июльского аванса.

— А ты кого-нибудь просил? Можно было поцыганить?

— Поменяться?

— Ну.

— Лето — на…? — Черенкову даже трудно было выговорить, что предлагалось бы людям взамен золотого солнца и тепла.

— Магарыч бы поставил, — словно не все еще было потеряно, цеплялась за воздух Фаина.

— Ну ты даешь! Где живешь — забыла?.. Магарыч…

Черенков видел, что ситуация, как бы это сказать, уже обмякла, напряжение сошло.

— А где нагвоздался-то? — обращалась Фаина к делам земным, где имела достаточную силу. Голос ее, как обычно в таких случаях, становился сухим и бесцветным.

— Жучков раскололся.

Это было первое слово правды, и Черенков, как и всегда при таком повороте обстановки, добрел и был готов во всем потрафить своей терпеливой и стойкой подруге.

— Ох, раскололся! Пол-литра — гос-поди! — презрительно поджимала узенькие губы Фаина, и Черенков согласно кивал и неторопливо принимался за ужин.

…И вот он едет в Крым — вольный казак, у него распутаны крылья, и никто не в силах поставить предела его широким стремлениям. Работая слесарем по ремонту холодильных установок, он умел подкалымить и обычно к концу трудового года имел в кармане приличную заначку, не намного уступавшую законному кредиту, выделяемому супругой на отпуск. Жил он на отдыхе не слишком шикуя, но и особенно не экономил, точно определяя, где и кому можно показать широту своей натуры. Бывало, однако, что деньги оставались, — ближе к концу отдыха от беспечности, размаха, некоего подобия удали оставался лишь тревожащий след — все как бы становилось на свои привычные места. И Черенков даже радовался этому возвращению души на круги своя и, не в меньшей мере, — деньгам, уцелевшим для будущей пользы.

Он первым, едва отъехали от Москвы, предложил попутчикам отметить это событие и распечатал бутылку «Стрелецкой».

Как быстро выяснилось, отпускников в купе и по ближайшему соседству было немало, и его дельная инициатива легко нашла поддержку. Главное — почин, Черенков это прекрасно знал.

Выпили, за делом, за словом быстро перезнакомились. Ни одного жмота, как отметил Черенков, в компании не оказалось. Сосед с верхней полки — туда проводница кинула ему постельное белье — сходил в вагон-ресторан и, хотя туда еще не пропускали, сумел уговорить буфетчицу и добыть две бутылки вина. Даже студент — народ, как известно, редко бывающий при деньгах, — пока стояли в Туле, успел слетать к вокзалу и достать где-то пол-литра белого и коробку тульских пряников. Он победно утвердил бутылку посредине тесного столика. Ее тут же распечатали, разломили на всех огромные пряники; коробку из-под них, чтобы не мешала, Черенков сунул под ноги.

К тому времени все уже были, как говорится, хороши; смех вызывало всякое удачно сказанное слово. Рядом с Черенковым, хозяином места, сидела жена соседа сверху; у нее тоже было верхнее место, напротив. Черенков чувствовал боком ее горячее тело; пружиня мышцами, как мог, незаметно «проверял» соседку и ощущал ответное напряжение бедра. «Ах, лапочка!»— то и дело восклицал он про себя; оборачиваясь, видел близко ровные, живые губы некрупного рта и с трудом сдерживал восторг.

Больше всех он наливал мужу симпатичной блондинки, словно в благодарность за то, что тот имеет такую прекрасную подругу. Тот не отказывался, пил, ел, не задерживаясь, быстренько освобождая стакан, и, кажется, не обращал никакого внимания на очевидный интерес попутчика к своей половине.

— А почему вы все-таки ездите в Евпаторию? Что там делать — на голом месте? — повторил вопрос Черенков, со значением глядя в блестящие глаза соседки. Было неудобно сидеть вплотную и поворачиваться, чтобы вести разговор, но отстранить свою ногу от обжигающей ноги Нади — светловолосой попутчицы — никак не хотелось. — Чем там лучше?

Надя молча улыбалась и пожимала плечами.

— Там море теплее, — ответил за нее муж, — и песок. Можно прожариться как следует.

В это время, или Черенкову это показалось, Надя тронула его колено своим, — от ее бедра словно пробежал ток. Черенков замер и быстро подумал, что надо бы все же отодвинуться, иначе черт знает что получается. Этот, напротив, не смотрит не смотрит, а возьмет — съездит по роже — и утирайся. Не совсем же он слепой. Тут всего можно ждать… Можно, конечно, обрезать: протри глаза, мол, — осел!.. Как тебе в башку-то могло прийти?! — и так далее, но…

Тут поезд начал крепко тормозить — вынырнула из сумерек большая станция, и угольки опасения в душе Черенкова размылись потоками перронного света.

— Ай да Тима! — сказал он удивленно и громко, как бы от лица всех, когда студент поставил на стол бутылку водки со штампом очередного желдорресторана.

Добытчику окончательно «простили» и его давно, казалось бы, отжившее имя — Тимофей, и постоянное встревание в легкий дорожный разговор с нудным рассказом о новгородских раскопках у Ярославова дворища. «Культурный слой», «материк», «разрез», «ярус»— то и дело повторял разом захмелевший Тима, будущий археолог, и совсем запутал увлекшихся было стариной своих вагонных попутчиков. Он достал из багажа какую-то серую пористую кость и показал ее всем.

— Что это такое, как думаете?

— Лодыжка, — первым отозвался Черенков. Само собой, он был главной фигурой в компании.

— Бабка, — добавил Надин муж. — Пацанами играли в такие.

— Точно, бабка, — сказал, сияя, Тима. — А как думаете, сколько ей лет?

— Тыща, — не задумываясь, бросил Черенков, чтобы отвязаться. По тому, как ослабел боковой упор, он понял, что Надя, кажется, заинтересовалась раскопанной штуковиной.

— Хм… — кисло улыбнулся Тима, понимая, что Павел угадал случайно — так, пальцем в небо — и в точку. — Действительно, около этого. А знаете, на какой глубине она находилась?

Черенкову в голову ничего не пришло — он только неопределенно хмыкнул; а может, просто не захотелось совсем уж сбивать фасон со студентика.

— Шесть с половиной метров! — Тима огляделся, ища на лицах законное удивление. — У самого материка.

— Кто ж ее так закопал? — как бы удивился Черенков.

— Да никто ее не закапывал. Там такой культурный слой, я же вам объяснял…

— Давайте выпьем за археологию, — прервал его Черенков. — За счетных работников, — он наклонил голову в сторону Нади, — пили, за рыбообработчиков, — его рука, как в детской считалке, прошла от груди к Надиному мужу, — тоже. Хай живут и здравствуют археологи! Когда-нибудь они и нас выкопают, если от нас чего останется… А?

Он наполнил стакан соседу, Наде, плеснул малость в термосную крышку студенту и, пока все это делал, — снова придвинулся к соседке.

— Ну, будем…

А потом запахло горелым металлом — заработали тормоза. Мимо прошла, объявляя остановку, пожилая проводница.

— Мамаша! — окликнул ее Черенков. — Милости просим к нам. Прими стопку за успех в наших надеждах… — Незаметно он толкнул Надю плечом.

«Губы-то, господи, как оладьи…»— подумала, останавливаясь, Егоровна. Пить ей никак не хотелось, да и станция подходила, но она все-таки замедлила шаг.

— Северяне все так гуляют, только успеют сесть, — сказала она, имея в виду Черенкова, на билет которого обратила внимание при посадке, проверяя, имеется ли на нем штамп остановки в Москве.

А тот, довольный и уверенный, протянул ей свой стакан и жестом показал, как надо его опрокидывать.

пропел он чуть не в полный голос, — так, что в соседнем купе кому-то не понравилось. Но Егоровна отказалась от угощения, как ни наседал на нее голосистый северянин.

— Я сейчас молодую пришлю, — сказала она, чтобы легче отвязаться. Что-то в губастом ей не понравилось. «Больно боек», — подумала про него.

слышала Егоровна за спиной, топая к служебке.

3

…Черенков проснулся. Он лежал, не шевелясь, не открывая глаз, и прислушивался. Во рту было сухо и горько, голова трещала. Так, впрочем, по утрам было всегда, если он терял меру и пил все подряд — и белое, и красное. Дома об этом постоянно напоминала Фаина. Здесь ее не было…

За спиной — Черенков лежал, оборотясь к переборке, — кто-то помешивал чай — ложечка тонко позвякивала о стенки стакана. «Уже чай разнесли… Сколько же сейчас?..» Он решил посмотреть время, сунул руку под голову — нащупал расческу, платок… Потом, еще не особенно беспокоясь, привстал и повернул подушку — часов под нею не было. Не оказалось их и под матрасом, в изголовье, и в складках пододеяльника и простыни, не оказалось и на полу, — могли ведь и свалиться…

…Егоровна наполняла третий поднос: нацедила из старенького фарфорового чайника густой заварки — на палец, кинула в стаканы ополоснутые ложечки и вышла к титану за кипятком.

В тесном проходе еще толпился народ — работал только один туалет. Второй Егоровна закрыла — там протекал бачок, с потолка капало.

— Чаек еще будет? Не кончается? — как-то мягонько спросила ее дородная женщина в шелковом халате, стоявшая в очереди последней.

Егоровне послышалась в голосе какая-то угодливость, и ей это не понравилось: чай — это ее работа, и она всем разнесет, кто хочет… И заварит как следует, на этом грех экономить.

— Пока есть, — неопределенно ответила она, — вставать надо раньше…

Женщина неожиданно обиделась:

— Это что, тоже входит в ваши обязанности — устанавливать, когда людям надо вставать?

«Господи, бывает же: с одного слова — в лай. А как мягко стелила…»— подумала Егоровна, а вслух, тоже осерчав, ответила:

— А как бы вы без нас вставали, хотела бы я знать? Куда бы девались? Как будильники ходим — будим, всю ночь, не проспал бы кто…

— Я не о ночи, я вообще, — сказала примирительно толстуха.

— Дело ваше: спите, если хотите. Я тоже только об чае говорю.

В очередь в туалет встал еще один из запоздавших.

— Там часы украли, — сказал он, кивая в глубину вагона, — золотые.

— Что вы говорите?!

— Да, ночью.

— С руки срезали?

— Я не знаю, украли…

Егоровна, вместо того, чтобы идти с чаем к пассажирам, вернулась в служебку и поставила поднос на столик. Молча села.

— Что там еще? — спросила Люда, готовая тотчас пойти в коридор и установить порядок. Подошло ее дежурство.

— Кража у нас, — глухо отозвалась Егоровна. — Пойди разнеси, — указала она глазами на стаканы с чаем.

— Что украли? Чемодан? — зло спросила Люда. — У кого?

Егоровна, ничего не отвечая, качала головой.

— Нечего ушами трясти. Мы им не сторожа, — Люда была возмущена в первую очередь людской беспечностью. — Раскидают вещи по полкам, а потом сами не знают, где что, и паникуют. Как в тот раз… Ученая-то? Сколько нервов помотала нам со своим ящиком? Коллекция, коллекция! А он — через два купе, на самом верху, туда ей и клали, когда садилась. Тьфу!.. А оркестр? Ансамбль-то? Напились до чертиков, а потом, говорят, шмон во всем вагоне будем делать — динамик не найти. А приносили вы его в вагон? Это что — иголка? Вы сами себя сперва посчитайте — все ли. Они ведь и сами, паразиты, ничего не помнили. А пластинки показывали: на весь Союз, дескать, записывали их!.. Так сколько мы переживали? — Люда решительно взялась за поднос — Пусть кладут на место. Если ценное — под себя, специальный ящик сделан, оттуда никто не возьмет. А мы не сторожа: один в карты играет — смотри, второй вещи не туда кладет — смотри…

Вернулась она скоро. Доложила:

— Часы, тетя Сим. Только какие-то очень дорогие, может — дарственные. И божится, что утащили: некуда, мол, деться было с вечера. Всё уже обыскали. А я говорю: ищите еще, уже были такие случаи, когда теряли да находили.

— Кто хоть? У кого украли? — спросила Егоровна мрачно.

— На семнадцатом месте, мужчина такой…

— A-а, — Егоровна отозвалась, словно была готова к такому ответу, — северянин.

Люда взяла со стола парусиновый складень, где хранились билеты, развернула его и извлекла из семнадцатой ячейки свернутую бумажку.

— Точно, из Мурманска едет, с пересадкой. Остановку в Москве делал.

Егоровна махнула рукой:

— Да я знаю.

— Ночью, говорит, украли. Под подушку, говорит, положил, а утром сунулся, — а там пусто.

Егоровна вздохнула и принялась мыть грязные стаканы. Люда поправила постель, подоткнула под тюфяк одеяло.

— Тетя Сим, ложитесь-ка. Мы-то тут при чем?

— При чем… Все равно виноватые. Он еще к бригадиру пойдет…

— Пойдет, он говорил.

— А что бригадир? — Егоровна оставила стаканы, повернулась к Люде и продолжила таким тоном, будто та и была ее начальником — Что я — рожу ему часы? Может, свои отдать? Дак у меня их нету.

Мокрыми пальцами она торопливо отстегнула ремешок, сняла с руки Людины часики и протянула хозяйке.

— А эти не мои.

В дверь служебки постучали, и тут же она отворилась. За нею стоял Черенков.

4

Когда он приподнял подушку и не обнаружил под нею часов, то сразу почувствовал, что их украли, что больше их он не увидит. В таких случаях говорят иногда: мелькнула мысль, заподозрил неладное, мгновенно решил или что-нибудь еще в этом роде. Ничего подобного Черенков не испытывал. Какой-нибудь минутой позже он, само собой, обрел ясность мысли, чтобы взять в толк случившееся; в первое же мгновение он, как бы сказать, лишь ощутил руку судьбы.

Золотые часы, купленные к сорокалетию, он и дома-то надевал по особым случаям, — для постоянного пользования имелись другие. Они, эти золотые часы, и приобретены были — как и два кольца с александритом, за которыми Фаина продежурила в очереди с полмесяца, — как дорогая вещь, которые, как показывает жизнь, со временем все более растут в цене. Только в последние годы, уже после женитьбы, на золото дважды было повышение, а зайди в ювелирный? Именно, что шаром покати. Теперь это — капитал, как в старое время. Ковры, хрусталь тоже лежали в свое время — «о чем люди только думали!..», — а теперь попробуй достань, если нет знакомства. Но все равно это не золото: ковры изнашиваются, моль может завестись, хрусталь, как ни береги, бьется…

Золотые часы он взял с собою в отпуск случайно — так ему казалось — и тайно от Фаины, взял в последний момент, как если бы неожиданно вспомнил об этом. А ведь держал в голове давно, думал о дорогой вещице с удовольствием, испытывая некоторого рода просветление души, но думал как-то неопределенно, как говорится — просто так. И вдруг в последнюю минуту как осенило: надо взять. Отстегнул обтянутый, просоленный дотемна ремешок старой «Победы»— «Все-таки мировые часы; умеют у нас, мать честная, делать, если захотят!»— и достал из серванта новые — блестящие, золотые. Екнуло сердце? Ерунда, он не такой человек, чтобы от этого у него екало сердце, даже смешно. Сердце колыхнулось потому, что, затягивая на запястье пружинный браслет, подумал об Эле — пусть увидит, черт возьми!..

С Элей Черенков познакомился два года назад, в Алупке. На пляже нетрудно распознать одинокого человека, — в начальное время отдыха, разумеется, пока он еще не оброс компанией. И Элю Павел приметил сразу же, как только та появилась на городском пляже — единственном приличном для дикарей. Он видел, как она, расположившись на свободном лежаке у самой воды, еще не очень ловко, не привыкнув, устраивалась, а потом некоторое время искала глазами будку для переодевания. А уж когда она вышла оттуда в купальнике — светлокожая, а оттого и несколько смущенная, — сомнений в том, что она на пляже впервые, у Черенкова не осталось.

Он подошел к ней тотчас, как она успокоилась, то есть легла, закрыла глаза и, сама себе улыбаясь, выставила желанному солнцу подбородок. А он — как обалдел. Как магнитом потянуло. Приблизился и — совершенно неожиданно для себя — очень уверенно, как-то даже нахально вызвал ее на разговор и познакомился. И понял вдруг, что все последние дни здесь проведет с нею и что никто ему больше не нужен, все знакомства, что успел завязать, — ничего не стоят.

Смущала ее молодость — разница лет в пятнадцать; но, как и в первый день, при знакомстве, когда ему все удавалось — находились нужные слова, получались шутки, не было никакой робости, — в последующее время с нею было так же легко и просто. Он назвался начальником цеха, занесло, мать честная, думал, что на неделю встреч можно чем-то и козырнуть.

А Эля оказалась такой сладкой, такой желанной, что Черенков, когда пришло время расставаться, неожиданно для себя не на шутку загрустил. Он был с нею заботливым и щедрым, мягким настолько, что просто не узнавал себя, и был, что называется, счастлив.

Эля не задавала лишних вопросов, никогда ни на что не жаловалась, ничего не требовала, сама, если успевала, платила за их ужин, — и все просто, без натуги, как бы само собой. В ней не было того, что всегда раздражало Черенкова в женщинах и, если говорить честно, отпугивало от них, — жажды свить гнездо. Как только он замечал такое, — а особого труда это не составляло, — он «закрывал лавочку».

Человек бывалый, он в некоторые минуты, оставаясь с Элей наедине, испытывал нечто вроде робости перед нею, — молоденькая лаборантка из Ярославля имела крепкий характер.

Он, естественно, тоже старался держать марку.

Два года не виделись, писем друг другу не писали, но связь поддерживали — по телефону. Черенков звонил ей на резинокомбинат. Эля и в этих коротких разговорах оставалась такой, какой он ее видел с самого начала: обо всем говорила без затей, весело, откровенно, а Черенков… пыжился. Да, да. Не хотел этого; повесив трубку, ругал себя за глупое бахвальство, но, слыша далекий милый голос, нет-нет да и загибал что-нибудь про свой «собственный» цех, про планерки у главного инженера…

Сердце его, когда он пристегивал на руку золотые часы у серванта и думал об Эле, колыхнулось чуть сильнее обычного именно по этой же причине: вся его затея с часами отдавала чуждым Эле форсом… Но признаться в этом все-таки не хотелось.

5

— Вы что-нибудь делаете? — жестко спросил Черенков, едва вошел в служебку. Обращался он к Люде.

— А что нам делать? — отозвалась за нее Егоровна.

— Как что делать? У них в вагоне обворовывают людей, а они!.. — Черенков чуть было не добавил: «Может, и вы из той же шайки?»— но утерпел, решил погодить, это всегда успеется. Однако его распирало от злости. — Милиции сообщили?

— Поезд, что ли, останавливать? — хмуро, вопросом же, откликнулась Егоровна. Она понимала, что самое верное сейчас — это говорить как можно спокойней, удержать себя, не горячиться. В конце концов человек, может, и верно пострадал.

Черенков повысил голос:

— Власть какая-нибудь тут есть?

— У нас везде одна власть, — громко сказала Люда.

Черенков шумно втянул через нос воздух и, перебивая ее, продолжал:

— Кто-нибудь отвечает за нормальный порядок? А если у вас тут человека пришьют? — Он прикрыл за собою дверь, чтобы посвободней обращаться с проводниками. — Вчера солдата ободрали как липку, сегодня… Где у вас бригадир? Или кто? Начальник поезда?

— В шестом вагоне, — сразу же ответила Егоровна, видя, что никакого разговора с ним не получится.

— Да вы ищите, — снова вмешалась Люда, — что вы кричите на весь вагон? Поройтесь сначала в своих шмотках. — Она сердито смотрела на Черенкова, надеясь, что этим манером несколько охладит его. — Поройтесь, поройтесь… Вот так трепют нервы, а потом самим стыдно становится. Вы не первый с таким случаем. Вот совсем недавно ехали одни…

Что было «недавно», Люда сказать не успела: Черенков хлопнул дверью и ушел.

Ах, люди, думала Егоровна, чуть что — сразу к начальству. Нажалуются, наговорят в запале черт знает чего, а какой прок? Кому польза и в чем? Ну, вот сейчас хотя бы? Бегунов-то — да, обрадуется: еще появилась зацепка, чтобы прославить ее на весь кондукторский резерв.

Знает она: давно бы выжил ее из бригады, будь его воля. А ведь кем был-то, господи, когда пришел? Кем был-то? Деревня деревней. А съездил на курсы — и нос в потолок, из грязи в князи…

Не любила Егоровна своего бригадира. Начальство он устраивал: бойкий, пронырливый, частыми обращениями не надоедает — сам себе голова. Проводники знали, что в резерве он не на плохом счету. Но ведь то, что ценится в конторе, не всегда хорошо по существу, — это тоже знали в бригаде.

Первое, на чем строился мир Бегунова с проводниками, была доля с безбилетников. В сезон, когда те кучками роились у каждого вагона, бригадир озабоченно сновал вдоль состава, приглядываясь к обстановке, и громко повторял заученное: «Отойдите, отойдите, кто без билета! Ни одного места нет!» В нужный момент он умело исчезал из поля зрения окружающих, и отчаявшиеся было горемыки в секунды просачивались в бурлящие чрева вагонов.

Провозила иногда зайцев и Егоровна — из жалости. Легко ли было глядеть, как мается в сторонке, в тени фонарного столба, выжидает удобного момента какая-нибудь парочка молодых, не сумевшая в суете и заботах загодя обзавестись билетом, или нескладный паренек-гепетеушник, в длинной, не по росту, форменной тужурке, зябко прячущий руки в здоровенных пустых карманах казенной одежки…

«Ладно, ладно, — ворчливо говорила она, пропуская в тамбур какого-нибудь переволновавшегося бедолагу. — Нечего меня благодарить, не я везу…»

Денег она с безбилетников не требовала, да и сажала обычно только таких, у которых — по глазам было видно — копейки за душой не было. Делиться ей с бригадиром, таким образом, было попросту нечем, однако Бегунов, от внимания которого не ускользал ни один посторонний в поезде, был уверен, что Фиёнина обманывает его. А ведь это именно он находил общий язык с ревизорами, умело ублажал их при случае в своей каморке, и дела, слава богу, обходились.

Правда, в некоторые моменты и его брало сомнение: а может, и в самом деле старая дура не берет положенной мзды, как об ней говорят некоторые из бригады?.. Но от сознания этого Бегунов озлоблялся против Егоровны еще пуще, тем более что Люда, как он видел, несмотря на недовольство других молодых проводниц, во всем поддерживала ее и все делала так же, как она.

В свою очередь, и у Егоровны не было хотя бы мало-мальски заметного уважения к бригадиру, не лежало сердце к его ухватке и вертке. Годы ее были неинтересные для него — крепкого живчика, с молоденькими ему легче было водить компанию. Замечала Егоровна, как тискал он, между делом, таких, как ее Люда; не одной, видно, мозги закрутил. Да и пусть, ей-то что? Годы молодые — не ее годы, — так думала. Только бы к Люде не лез, юбочник чертов. Надкусит такой вот яблоко — другие быстро обгрызут…

Бегунов в самом деле, имей на то власть, давно бы отвязался от занудливой старухи, какой видел Егоровну, но ее спасал стаж, опыт — полжизни провела на колесах. Мелкие огрехи, неизбежные в любой работе, случались не только у Егоровны — у нее, может быть, и менее других, — но каждый ее промах бригадир раздувал, насколько хватало возможностей…

— А вы из какого вагона? — спросил гладколицый крепыш, когда Черенков сообщил ему, с чем пришел. Когда он говорил, у него как-то враз обнажались чуть ли не все зубы, словно им было тесно во рту.

— Из девятого, — сказал Черенков.

— A-а, Фиёниной! Опять… — Плотненький остроглазый мужичок участливо глядел на Черенкова и быстро обдумывал случившееся. — А вы хорошо поискали? — спросил он голосом, вселявшим не очень большую надежду.

— Да… это… — Черенков не знал, что и сказать.

— Понятно, понятно… — Бригадир, как показалось Черенкову, что-то быстро обмозговывал, соображал, очевидно, с какой стороны подступиться к делу.

— Я им говорю, а им как до лампочки, — зло, но и растерянно произнес Черенков. Надо было не столько разжалобить поездное начальство, сколько поднагнать страху за наплевательское отношение к службе, заставить пошевелиться, — может, не все еще потеряно. Так он понимал обстановку.

У Бегунова была своя система укрощения пассажиров. Что бы там ни происходило, велика ли, мала была вина его людей и была ли она вообще, он одинаково искренне — во всяком случае так казалось — возмущался нерадивостью проводников, отчитывал их за грубость с пассажирами или за другую какую провинность, и все это не скрываясь, при народе. Обиженные или потерпевшие уже от одного его разговора с подчиненными испытывали некоторое облегчение. Потом, мало-помалу, бригадир снижал напор, напряжение шло на убыль, — что ему в конце концов и нужно было. Как бы там ни было, в сердцах пассажиров он в отличие от многих проводников оставлял большей частью теплый след, жалобы в его собственный адрес поступали редко.

— Опять, значит, — невесело повторил он, — старая история…

— А что такое? — спросил Черенков, почуявший в словах бригадира тревогу и осуждение. — Какая история?

— Я говорю, старая история, — не в первый раз у нее это, в ее вагоне.

— У кого?

— Там их двое? Так у пожилой, Фиёниной. Вторая — еще цыпленок, первый год работает.

Бегунов замкнул дверь и, выйдя вперед, быстро направился к девятому вагону. Торопился и Черенков. Чем свежее следы, тем легче в них разобраться, — дело ясное. Но возвращался в купе он, как во вражье логово: и дух вагона, и полки, и лица еще совсем недавно приятных соседей вызывали злобу и отвращение…

6

«Студент!..»— мелькнула мысль, когда прошло первое недоумение. Догадка о краже пришла сразу же, как только рука не нашарила часов под подушкой. Но, пока было где искать — на полу, под простыней, на столике, — уверенности в этом не было. Он даже ощупал карманы пиджака, хотя помнил — туда не клал, не было такой привычки.

— Вы что-нибудь ищете? — спросила знакомым голосом Надя.

«Шлюха», — мысленно отозвался Черенков, а вслух, помедлив, произнес:

— У меня часы увели.

— Да что вы?! Вы шутите…

Черенков даже не повернулся в ее сторону. «Ну счас… Ну ладно…»— пробормотал он глухо и снова перевернул подушку, поднял одеяло, пододеяльник. Потом снова полез в карманы висевшего у изголовья пиджака…

— Олег, у Павла часы украли, — сказала Надя вошедшему в купе мужу. Тот почти повторил ее слова:

— Ну да? Шутишь…

Часы он видел, с вечера, — желтого металла, крупные, они весело посверкивали на жилистой руке северянина. Было видно, что — золотые.

— Прямо с руки?! — спросил он, удивляясь наглости жуликов.

— Снятые были, — задержав на соседе взгляд, ответил Черенков. Он тут же быстро отвел глаза — не мог смотреть, что-то происходило в душе: он не исключал того, что и вот этот пентюх, рыбный мастер из Калининграда, мог упереть его двухсотрублевые. Может, он для виду таращится таким телком, поджимает свою синюю губу…

«Ах, сволочи!..» Черенков в одну минуту перекрестил всех, кто оказался в поле его зрения. «Шлюха» Надя, казалось ему, смотрела на него так же похабно и откровенно, как и накануне, когда жалась дрожащим бедром. «Все они, подлюки, такие, все одинаковые», — пробежало в голове. А он-то, он-то — «М-м-м!..»— выманил ее в тамбур, говорил ей смелые, откровенные слова… А может, она заодно со своим лопухом? Или даже сама — самостоятельно, без него, хапнула?!

В таких случаях надо брать за глотку сразу и не давать очухаться, не размазывать. Это — закон, он это знает. Начнется говорильня, потекут ахи, охи — с ними все и уйдет, как в песок. А ведь кто-то — вот рядом — стоит и слушает, а может, и посматривает искоса, отворотя для маскировки лицо; затаился на время, а в душе уже несет, несет эту подлючью радость — владения вещью чистого золота. Чужой вещью — как подарком, как находкой на улице… Но ведь точит же его душу хоть какой-то страх? Должно. Это — тоже закон. Это бывает с каждым, если есть вина. По себе, черт возьми, знакомо… И тут нужно сразу ударить в самую точку — твердо поглядеть, сказать верное слово… Только без истерики, но резко и внушительно. Как просто… Дескать, пошутили — и хватит. И замнем для ясности, забудем о недоразумении. Мало ли что в нашей жизни случается. Может, он, кто взял, уже и переживает, уже бы и вернул взятое — ну его к чертовой матери! Все равно будет жечь душу, не давать покоя… Но как это сделать? А так и сделать!..

Черенков, смягчая выражение лица, выпятил вздутые губы и поглядел на соседей. Ему вроде бы не верили. «Вот сейчас обнаружишь свои поганые часы, и глаза будет некуда деть…»— торопилась передать ему своей неясной улыбкой Надя.

— А куда клали?

— Куда… Вон, под подушку, чтоб — под рукой.

— И хорошо смотрели?

Черенков машинально снова откинул одеяло; уже без особой опаски встряхнул его, — но легонько, над постелью.

— Что тут смотреть, куда им деться… — Он, в который уж раз, взялся за пиджак, стал прощупывать подкладку около карманов.

— Как вчера Тима искал свою костяшку?! — вспомнил сосед. — Ай где, ай где? Нас ведь хотел обыскивать, скажи, нет?

Тима — да, навел шороху, всем дал жизни. Хватил выше меры, так и очки не помогли. Вначале вроде шуточки: товарищи, где же бабка? Ну а куда она могла деться? Кому она, спроси меня, нужна? Ползал, ползал, отодвигая руками чужие ноги — в том числе и Надины, до громкого смеха от смущения или щекотки, — а потом чуть не зашипел, как какой-нибудь очковый ползучий.

— Посмотрите, посмотрите каждый у себя! — запричитал под конец. — Не могу же я рыться у вас в карманах!…

Во, фрукт!.. Обыскивать собрался…

— Да кому она нужна!.

— Вот именно…

Весь форс как сдуло. Смотреть было противно, как он из-за этого дерьма собачьего всем нервы натянул.

— Тебе что, отчитываться надо?

— Почему отчитываться?

— Да так хлопочешь…

— Эта бабка была завернута в берестяную грамоту. Грамота уже в Москве, восстанавливается. А по хронологической шкале культурного слоя…

— Значит, дорогая вещь?

— Вы о чем?

— О бабке.

— Смотря для кого.

— Ну, для тебя?

— Очень.

— А говоришь — хрена ли в ней…

— Да это для вас… А для меня совсем другое дело!..

И ведь наткнулся на нее, подлюка, у себя же на полке, когда носом сунули — поройся, мол, сперва в своих шмотках…

Эта Тимина возня под конец ночного застолья, короткий противный разговор и тогдашняя мимоходная мысль: «Украл, наверно, хлюст, где-нибудь эту костяшку…»— воскресли на миг в памяти Черенкова и вдруг прояснили все — «Студент!»…

— А когда он слез? — держа в руках пиджак, обернулся Черенков к соседу.

— В Понырях, там электровоз меняли.

Черенков сел на постель и положил пиджак на колени.

— В Понырях, ну да… Он же говорил…

— Думаете, он? — спросила горько Надя.

Ах, хлюст!.. Как же это он раньше-то не сварил своею башкой дубовой?! Вот тебе и сосунок… Хлю-уст!.. Коптил мозги весь вечер, за водкой, как родной, сбегал… В минуту сгонял… А сам — глоток, и вроде голова набекрень… Лодыжку искал, где не клал. Он же, подлюка, репетировал! Ну да! Проходил первый круг… А как все набрались — сразу и намылился!.. Так пролопушить!.. М-м-м!..

Черенков представил себе, как он накрыл Тиму, как схватил его за жидкую вихлястую руку и наотмашь ударил по хрустким очкам… И как из-под кулака брызнули мелкие голубые стекла…

— Да ну-у, — сказал, морщась, Надин муж. — Глупость. Я его провожал в Понырях. Его проводница еле растолкала — совсем осовел. Да ты сам видел, — он кивнул на боковую полку, где ночью располагался Тима. — Он же чуть не смайнался оттуда.

Надя подумала, что незачем бы Олегу так горячо выгораживать студента: все равно его уже нет, и след простыл, с него, как говорится, и взятки гладки, что бы там ни было. Он — неон, теперь все равно… А то повисла эта неприятность надо всеми, как гиря, — головы не поднять. Сперва ей было немного неловко за вчерашние вольности с Павлом — «От вина все…», — но с первыми же его словами она на этот счет успокоилась. А Олег все гнул в одну сторону:

— С платформы — все к тебе норовил: проститься, говорит, адрес взять. Я говорю: ладно, давай свой, я передам, а так что же человека поднимать. Вот, — он полез в карман брюк и вытащил оттуда смятую страничку из записной книжки. — Это его институтский, в Москве, — Олег протянул бумажку Черенкову.

— Пусть бы разбудил, — сказал в раздумье тот, расправляя листок.

Надо же, он думал именно о том, как, если потребуется, можно будет разыскать студента… А он вот — адрес. Хотя… почему обязательно адрес? Может, это так, для понта — нацарапал, что взбрело в голову, для отвода глаз, и привет. Но ведь, спроси меня, он мог и вообще не стараться, не вырывать этого листка — гладенького, в клеточку, — не портить вещи, не выводить на чем-то мягком, может, прямо на коленях или рюкзаке, этих проклятых букв… Черт его знает… Да и вид у него все-таки — не жулика… Хотя — жулика, не жулика… Это ведь у тех, кто срок сидел, — как клеймо на лице, как написано, что оттуда. А кто не сидел…

— Ты погляди как следует! — услышал Черенков. Олег до этого говорил что-то еще, но Черенков не слышал, видел только, как тот шевелил губами и потряхивал головой. — Иногда вот так сунешь куда-нибудь, а потом лазишь, лазишь — склероз, и все. А Тима — что ты! Глупость… Я же его сам поднимал в Понырях…

Черепков внимательно посмотрел на соседа. Как он свеж! Точно вчера и капли в рот не брал… Умылся — и как снова родился. А ведь хлестал вечером без заминок, больше пол-литра выдул один, и все как с гуся вода… Вахлак он только на вид, раскрывай варежку. С какой стати он так отметает студента? Что это ему дает? Не просто же — от щедрости души? Факт… И студент, мол, ни при чем, и мы, мол, все — тоже. А иначе бы чего мне не клепать на того же очкарика? Кати на него бочку — теперь все будешь, прав. А тут получается так, что все — чистенькие, у всех хата с краю. Ну, жу-ук!..

Черенков глядел на Олега, не мигая, и тот замолчал и отвел глаза в сторону. А слово перехватила Надя.

— Это мог сделать любой, кто ночью проходил мимо, — сказала она. — Часы, допустим, упали, а с полу и ребенок поднимет.

— Надо сказать проводнику, — предложил кто-то Черенкову.

— А вот и она, — проговорил Олег, увидев направляющуюся к ним Люду. Девушка разносила чай.

7

Пока добирались до места, Черенков успел высказаться перед Бегуновым о проводниках — в частности, о молоденькой, в куцей — выше ног — юбке. Но юбка — черт с ней, сейчас не в этом дело, — хотя вагон — это тоже, между прочим, не бордель. А вот как она себя ведет — это театр…

Проводник, говорит, отвечает за ваш покой и безопасность. Правильно. А ты где была всю дорогу? Юбку сушила? Мы, говорит, вам не сторожа — караулить у каждого… Да? А за что ты деньги получаешь? А? Хвостом крутить в другом месте надо. Тут надо работать… Вот вчера какие-то арапы охмурили солдата. В карты. Накололи — будь здоров! Кто они такие? Как попали в вагон? Кто тут, в конце концов, смотрит за порядком? Что за лавочка такая?

Верный себе Бегунов согласно кивал на ходу головой, но молчал. То, что сообщал ему обиженный и злой Черенков, не мешало делу — нужно было подготовиться к своей первой оценке положения. Часы — часами, если и украли, — тут дело, наверно, с концами: поезд не обыщешь и даже вагон не обыщешь. А может, они уже и того — давно за хвостовым вагоном, тикают где-нибудь на одной из далеких остановок. Это — как стихийное бедствие. В крайнем случае, если пострадавший упрется, будет оформлен акт — по всем правилам, в присутствии лиц, с подписями. А потом, когда минует время и не будет опасения, что обворованный на этом не остановится, а пойдет выше — в управление дороги там, в министерство, акт можно пустить хоть на кулек, под семечки. А вот Фиёнииа — дело совсем другое, теперь уж она с крючка не сойдет…

С этой последней, согревающей душу, мыслью Бегунов и вошел в служебку девятого вагона.

— Вот. Я к ней обратился, а она ноль внимания. На меня же, пацанка, еще и голос повышает, — указал Черенков на Люду.

— Кто дежурил ночью? — спросил Бегунов, хотя это ему было хорошо известно.

— Я, — глухо отозвалась Егоровна. С какой бы радостью ни говорила бы она этого, чтобы не втягиваться, не ввязнуть в неприятности дальше, но делать было нечего. — Я дежурила.

— Ага, — сказал Бегунов спокойно, как будто иного ответа не ждал. — А когда узнала о краже? То есть о пропаже?

— Когда узнала… Когда сказали, тогда и узнала.

Егоровна понимала, что все ее карты теперь — битые, но распинаться перед бригадиром все равно не хотела, ни за что. А он — как же иначе — уже взял дело в руки…

— А когда сказали?

— А как проснулся да хватился — тут и вот…

— А что же ты мне сразу не сообщила?

— Да он только проснулся-то — вот, я уж чай разносила.

— Время-то все равно какое-то прошло! Да в таких случаях!.. — Бегунов глядел на Егоровну, и его острые глаза выражали крайнее возмущение. — Нет, Фиёнина, до тебя, видно, ничего не доходит, ты все равно по-своему сделать норовишь.

— Да ты спроси его, он минуту назад пришел, — пыталась Егоровна навести ясность и оборачивалась за поддержкой к Черенкову, но тот молчал.

— Надо составлять акт, — сказал, обнажая зубы, Бегунов.

8

Когда она была моложе, ей часто писали благодарности. Вот так же разыскивали бригадира, брали у него общую тетрадь для жалоб и предложений и выносили в ней благодарности за чуткость и отличную работу. Спали пассажиры на голых досках крашеных полок — постели появились куда позже, — не всегда кипятком удавалось их напоить, не оказывалось его в станционных кубовых, а вот на тебе — писали благодарственные отзывы. Много их, самых разных людей, прошло у нее перед глазами. Кого тотчас забывала, едва успевала высадить, кого помнила не один месяц, а то и год…

…В одной из первых поездок — еще на Ригу — перевозила в общем вагоне паровозную бригаду. Двое из нее отзоревали, отужинали и быстро угомонились, а третий, помощник машиниста, молодой еще, как присоседился сбоку, так и просидел, продежурил с нею до утра. Сам притянулся и ее привязал.

Вначале вроде как смешно показалось: и чего это высиживает, чего говорит-рассказывает — как исповедуется? Выскакивала на каждой станции с флажками под мышкой и все думала: ну, ушел — когда-то же надо уходить… А возвращалась в служебку — та же картина: сидит себе Леня, улыбается, показывает рукою подле себя — садись, мол, я ожидаю, садись. Какой был любезный, с первой же минуты… Другие — больше, конечно, подвыпившие, — если уж проникали а дверь да если сразу не приструнила, — тут же руки в ход. Леня — нет, терпеливо выждал свое, не минуту, значит, искал… Притянулся… Молодая была! Сколько сердца на него истратила!..

Бывало, едва сойдут пассажиры в Риге, уже заноет сердце: вот-вот должен подойти. Все глаза проглядит, на любой шорох у вагона выскакивала — за уборку никак не взяться. Только и думы — о встрече, о первом его появлении: как это на этот раз произойдет… У нее-то график твердый, постоянный — каждый седьмой день прибывали на конечную, а Леня выходил по вызову, всякий раз неизвестно какой маршрут выпадет, он работал на товарных. После выгрузки почты и багажа состав перегоняли в тупик, там уж и уборку вела и опять ждала и ждала. А уж когда появлялся кровинушка, улыбался своей светлой улыбкой, — тут и истаивало сердце. Все забывала, истинный бог…

Молодая была… То ли было соображение! Все без оглядки делала, будто все только вперед шла. Точно терять было нечего.

Товарки всё, конечно, видели; кто и завидовал, кто и не понимал. И у них всякое бывало в дальних дорогах — мало кто утехам не рад, особенно свежим да коротким. А тут, видели, — всерьез. Но она ни у кого не крала. Семен ее, муж, давно уже на сторону глядел, только числился законным супругом. И терзал ее в ревности только для виду, шельмовал больше, чтобы самому оправдаться перед людьми.

Так и встречались с Леней в вагоне, ни в чем не рядясь, не помня себя от радости. Душа пела песню — так бы назвала это время. Она, верно, давно носила ее в себе, носила неопознанной, неуслышанной. Эта песня души искала выхода, просилась наружу — всеми нервами она это слышала, да словно не хватало сил выпустить ее на волю.

Но не бывает счастье долговечным. Кто-то передал-таки, нашептал что-то Семену… Он и до этого особо не берег рук при скандалах, а уж тут, как говорят, сам бог велел. Все стерпела, потому как все равно была виноватая. А Семен — ясно видно было — только и ждал этого случая, чтобы совесть облегчить, хотя бы в глазах детей. А умом-то он давно был на другом конце города. С тем и оставил с двумя девками — в восемь да в пять годов. А ничуть не жалела, Леня так широко душу открыл, так открыл глаза ее собственные — не узнавала себя.

Только коротко было счастье, как в старых песнях. Пропал Леня, так вот взял и пропал. Как уехал в другое место. В первый раз не встретились — прошло без особой тревоги, во второй, через неделю, уже руки дрожали, все валилось из них, как из ватных. А когда, еще через неделю, опять понапрасну промаялась весь вечер и ночь и проглядела насквозь прогалок, которым Леня выходил обычно к тупику, поняла: не придет. Поняла это еще раньше, но словно ослепла, хотела ослепнуть. В этом позже призналась самой себе, когда время отошло и вылетела дурь. Дурь… Это она сейчас так думает, когда все давно отхлынуло и душа зачерствела, а что было тогда, если вспомнить!.. Леня, Леня… Один такой ясный и встретился на пути, и долгие годы еще как все равно светил огоньком в дороге и сердце согревал.

Сидит она, бывало, на перегоне — только и думает что о нем, и все хорошее, приятное. Долго уходил из души — как истаивал.

А чего только не увидишь в том же вагоне. Когда не задумываешься ни о чем, когда не до этого, все идет вроде бы обыкновенно, как и должно быть, и нечему удивляться. А как представишь все, к чему касалась, — боже ты мой! Сколько перевидено, сколько разных людей прошло перед глазами — большие тысячи. И все куда-то торопятся, едут, чего-то ищут. Кто от нужды бежит, а кто и сам не знает что делает — на мир поглядеть захотел, деньги потратить да вернуться с радостью туда, откуда снялся.

Дорога, как она вынесла из долгого опыта, всегда сулит неожиданности, и часто неприятные. Тут, случается, невиновный бывает первым страдальцем, а виноватый ловит чужое счастье как свое. Иной в дороге — как рыба в воде: все ему нипочем, все весело, попутчики ему — что братья родные. А другой — как великий грешник: не едет, а крест на Голгофу несет. Так и протаится мышью в своем углу или на багажной полке, не поинтересовавшись чаю, ни по нужде, кажется, не сходив. Такого нечего предупреждать, переживать — не проехал бы свою станцию: сам все помнит и знает, тебя же еще может поправить, уточняя расписание.

Сейчас и проводники-то другие, легче на жизнь смотрят, молодые не держатся за место. И уголь им давай обеспечь хороший, и простыни сухие — не влажные, как бывают из стирки, потому что пассажирам, правильно, дела нет до прачечной, они деньги заплатили, у них один спрос — с проводника.

И спокойней теперь, конечно, — жизнь утряслась, народ остепенился. Но, с другой стороны, раньше куском хлеба каждый дорожил, пиленого куска сахару xвaтaлo на раз, а теперь не успеваешь ящик из-под мусора очищать. А в нем и хлеб, и сыр еще хороший, сахар — господи! Ну ладно б дети кидали — чего они знают? А то ведь матеря, бабки-дедки. Сопляк какой-нибудь, а ест только в ресторане — и завтрак ему, и обед обеспечь. Там еще и напьется, и с собой бутылку принесет, — сопляк, правда что. А кто деньги ему, скажите, дает? Матеря! Давайте, давайте. Он потом отблагодарит, они все отблагодарят, скажут вам спасибо…

…Так подумать, вся жизнь ведь с железкой связана. Перешла на нее, конечно, с, нужды: только тут можно было не помереть с голоду и с холоду — выдавали побольше паек, выделяли топливо. Перешла и притерлась. Хотя первый страх трудно было перебороть — долго еще не забывался случай с Мироном Шулягиным, мужем подружки, опоздавшим на паровоз и попавшим после этого в штрафную роту…

До железной дороги работала на швейной фабрике — на раскрое. Было бы побольше образования, и там бы, может, выбилась в люди, не сидела бы всю жизнь на рукавицах… Но где его взять — по сути дела знала немудреную грамоту, да и все. Ну, и считать, конечно, умела — кто этого не знает? А на рукавицах, по полторы копейки за пару, хоть разорвись, не заработаешь. Выгоняла за смену по полторы нормы, пальцы дубели от проклеенной парусины, а получки хватало на один базар. Три дня в сыти, остальные в заботе, чего бы поесть.

Тут и пришла Настя Шулягина, предложила перейти к ним в кондукторский резерв, в проводники. Жизнь сулила другую, и уж что-что, а с топкою будешь: каждому железнодорожнику ежегодно уголь выписывают, паек в поездку дают. И билет, кроме того, бесплатный — куда хочешь поезжай…

Уговорила, хотя поначалу страху было хоть отбавляй. Военное время не теперешнее, не уйдешь с работы, пока сами не отпустят или выгонят. Пришлось покланяться в ножки начальнику цеха, всю судьбу свою рассказать — так вышло. У него тоже, знала, не все ладно сложилось в жизни, тоже исстрадался человек, хоть и пост имел высокий и жил, не в пример ей, обеспеченно. Это, видно, и помогло, потому что сначала и разговора об увольнении вести не хотел. Подыскали ей на замену ученицу. А она уж и колебаться стала: не будет ли промашки оставить насиженное место…

Дай бог Насте здоровья, дай бог здоровья!.. Даже и представить себе невозможно, как выжила бы с детьми, не перейди по ее совету в резерв. Все думали: быстро воспрянут после войны, — а в какой нужде оказались? И если бы кто-нибудь на выбор, на судьбу — не сладилось, не вышло, потерялась под ногами опора, — тут другие не дадут помереть, вытянут родные и знакомые, не пропадешь среди людей. А то ведь все поголовно оказались в тупике — так все выжало, все измочалило в жизни.

Ничего о себе нельзя загадывать вперед — жизнь может сто раз перевернуться. Сколько раз училась этому, а все забывала, разукрашивала будущее, как могла, а потом обжигалась и горевала: все красивые загадки и засыхали на корню…

Вот с Мироном Настиным… Как же у них с Настей все было ладно и складно — душа радовалась. Зависть людская брала — мне бы вот так, хоть на один зубочек… А с Мироном несчастье! На двадцать минут опоздал по вызову на паровоз — кочегаром был, — и сразу — суд, штрафная рота. Уже довоевывали, последние дни шли сообщения с фронтов, а ему хватило. Так и лег, видно, в самом Берлине, будь он трижды проклят… А уже плановал строиться, шлаку со станции навозил, доски собирал для опалубки…

Ей и самой все чудилось с тех пор, что может вдруг опоздать или заболеть без температуры или других явных признаков и угодить, как Мирон, в какую-нибудь беду. Эдаки законы были крутые — все каралось, чтобы не потеряли люди ответственности и дисциплины. Тут уж ничего не поделаешь — такое время было! Трудное — не то слово.

Гора шлаку так и осела у Насти во дворе, как памятник Мирону. Детям ихним — трем сыновьям — не до стройки было, разбрелись кто куда, а Насте и старой хибары достало: обштукатурила, обклеила, добыла на плиту новую загнетку — живи. Шлак соседи купить предлагали — тоже строиться вздумали после войны, но Настя отказала. Каждую весну, после схода воды, присыпала им улицу у дома; и шуршали под окнами шаги, хрустко разносились по проулку — долго скребли душу, пока совсем не зарубцевалась.

Первые поездки с Настей и делала. А до этого все сигнализацию и устройство вагона учила: где какой кран, где какая система, как с титаном управляться в спальных вагонах, как с отоплением. Тоже ведь немало знать надо. Кабы мне грамоты побольше, говорила Насте, ей-бо, была бы у вас начальником. И была бы, соглашалась та, отчего же, ты у нас самая понятливая. И ведь правда считала себя самой понятливой, особенно в молодости: там, где не разбиралась, — догадывалась, где не хватало догадки, — наитие выручало.

Пригляделась, как другие делают, и сама стала соображать где что. На остановках — их было в прошлое время много, часто пережидали встречных — отлучались с товаркой по очереди от вагона — промышляли топливо: там кусок антрацита с тендера паровоза кочегар сжалится кинет, в другом месте обломки старых шпал окажутся — все в мешок. Дорога долгая, захочешь — много чего насобираешь. Брусочки-досочки проволокой стянет, мешок со щепками закрутит и тоже завяжет хохол чем есть. Слава богу, теперь дело за девками.

А девки — дочеря Верка да Галька — сидят уже, верно, на откосе, жуют собранный по дороге дикий чеснок и щавель и поглядывают на поворот. За поворотом — железнодорожный мост, с часовыми по концам, высоченный, длинный. По нему любой состав черепахой тянется. За мостом поворот, здесь также ход невелик, а там и приемный семафор показывается.

Тут она открывает глухой тамбур, приготовляется, проверяет, как будет держать на весу мешок левой рукой, а правой, очень цепко, поручень и скидывать сразу же за километровым столбом груз, а потом, если есть еще что скинуть, быстро попинаться в тамбур, хватать второе место и, приседая на последней ступеньке, сбрасывать и его к кювету.

А вот и девки — машут руками, сбегают с выкошенного откоса, того гляди, упадут… Ай, поганки! Сколько раз говоришь им, чтобы сидели смирно, замечали бы, где кувыркнется мешок, чтобы взять, и все. А тут и бригадир, и ревизоры могут быть, да и пассажиры иной раз попадаются такие: «Что скидываешь? Как это можно кидать мешки из вагона?»

Вот и Настины ребята на бугре, и Клавдии Епишиной… Из их вагонов тоже летят в кювет торбы да доски.

Верка и Галька, конечно, сразу в мешок сунутся — нет ли чего, кроме топлива: может, яблоки из Риги, хлеба кусок, в тряпку завернутый, или кукуруза вареная. А потом — обрадованные или же, наоборот, расстроенные — потащат мешок и дрова домой, впеременку, с частыми остановками для отдыха.

Она, бывало, успеет вагон убрать, отчитаться в резерве и со своею остатней ношей в избе заявиться, а их все еще нету. Приходится сразу встречать идти, на привычное место — к подъему у Афанасьевского надворья, бывшего старого монастыря. Там они и пережидают с тяжестями, не в силах одолеть последней горы.

Зато и сварить есть на чем, и обогреться. Все так промышляли, не одна она. Другие и научили.

Девки были бедовые, справлялись с домом и без нее. Настя вон троих оставляла, да мальчишек, — и ничего, обходилось. Но все равно, едет она в поезде, а сердце не дает покою. Так изболится подчас сил нет. И в голову всякое лезет: пожар ли, несчастье какое — вдруг разбилась старшая или младшая, или глаз себе какая выбила, или обкрадут их без нее, или цыгане узнают, что в хате никого, кроме детей, нет. В такие минуты и вагон бы кинула, да от Починка или Рославля не добежишь…

Так вот однажды приготовила обычный груз, собрала-увязала дровец Верке под силу — старшей, — а ее и нет на откосе. Приемный семафор был открыт, состав за мостом ходче пошел, а она и не знает, что делать: одна Галька на самом верху стоит, рукою машет.

— Верка где? — так заорала, что во всех вагонах, наверно, слышали, и вязанку не знает, бросать или нет.

— Там! — боязно показала Галька назад, где дом, и видно у нее издалека на щеках грязные следы от слез.

— Живая?

— Ага…

А рука уже и вязанку не держит, и сама она готова бросить поручень, чтобы сверзиться вниз и бежать бегом, разузнавать, что там такое стряслось.

Оказалось, у Верки тиф. Горит огнем она уже третий день, и встречать, глупая, вместе с Галькою собиралась, да сил не хватило — подкосились ноги у калитки. Тогда только и отпустила младшую сестру одну. А ту страх держит с самой ночи, когда Верка в бреду металась и непонятно разговаривала сама с собою. Но мамку надо встречать — пошла, заторопилась, чтоб не опоздать.

Прибежала домой, не заходя в резерв, не убирая вагона. Матеньки-боженьки! Доченька… А у Верки уже й сыпь по телу разошлась — по ней и определила сразу заболевание. Лакомство тогда из Риги привезла — халвы подсолнечной. Кладет халву Верке на язык, а та шевелит им, пробует редкую сладость, а не ест. Горько, говорит. Потом по всему городу бегала, лошадь искала, чтоб в больницу ребенка отвезти. Целый месяц жила Галька у Шулягиных, с ребятами, пока Верку не выписали — худющую, стриженную наголо.

Семен, когда бросил их, приходил без нее, хотя она и наказывала не отворять ему дверей. Первый раз записку оставил, что, дескать, еще придет. Просил позволения взять кой-какие свои вещи оставленные. Благородным хотел быть, позволения спрашивал. Подлецу все к лицу… За все время куска хлеба родным детям принесть не нашелся. А как пришел, по-людски все же поговорили, — чего уж рядиться вдогонку…

Да и дети — ничего, не померли. Выросли и устроились не хуже других. А сам-то как жил, господи! Она интересовалась… От двоих ушел, к двоим пришел. Да и эти-то две кровные были — какие ни есть, хороши, а те, как ни улещивай, своим не назовут. Погоди, вырастут все, силу наберут, — кому ты станешь нужен, чужой-то? За что ни возьмешься, — вроде и свое да не свое. И тут по всякому случаю позволенья спрашивать?.. Беда-горе, чего хотел, то и получил. Тоже, думается, не много счастья нажил.

…Внуков вот нету, жалость. Настя и на пенсию из-за них ушла в срок — подоспели, ухаживать надо было. А ей и нянчить некого, не дал бог, не расщедрился. В церковь ходила несколько раз, крадучись от дочерей, просила об этом — надо бы Галине сыночка маленького; все у нее есть, кроме ребенка. Теперь уж, может, и поздно с первыми родами, да ведь на все бы пошла. У нее самой-то Верка, первая, была на девятнадцатом годе — выходит, в аккурат вдвое моложе была, чем теперь Галина?..

Девки, девки… А сами виноваты. В молодости по врачам ходят, чтоб избавиться, когда понесут, а потом — по другим, чтоб помогли заиметь. Так, выходит, и воюют врачи друг с другом на одном поле — кто кого.

…Как посадила раз семейку к себе в вагон! Ну, он — лейтенант. Худоба одна, усы еще не растут, но раз погоны дали — значит, самостоятельный. А жена — и точно смотреть не на что, ни за что не поверишь, что своих детей везет. Двойню, на обе руки, и оба — мальчики. Так и приладились ночью: она одного на нижней полке у стенки греет, он — другого.

— Куда же едете-то? — спросила. — Назначение дали?

— Сейчас к бабушке, а потом по назначению.

— Так с ими и отправитесь?

— А как же так без них?..

— Да уж одного хотя б оставили.

— Да как же так? Врозь им скучно будет…

Лейтенант говорит и будто не заботится ни о чем.

— Там и квартиру дадут?

— Может, и дадут.

«Может, и дадут…» Вот народ веселый! Идут себе, торопятся, делают в жизни, что делается, и живут без горя…

Но сама не так ли жила? Забивала ли голову, как сейчас, на старости лет, пустыми думами, остерегалась ли: что ожидает тебя за каждым углом? Или время было не то: одним днем живешь, а что сулит второй — не ведаешь? А может, не во времени все же дело, а в годах? Каждый новый прожитый загоняет душу все глубже; ни в глазах ее, ни в слове, ни в лице сразу не определишь — теплится комочком в самой глубине тебя, еле согревает. Отсюда и робость к жизни — не хватит тебе ее тепла и силы…

Все дежурство протолкалась тогда возле этой матери-героини. Вагона-ресторана не было, так пришлось для них кашу в топке варить, в собственной кружке литровой.

И опять тут хоть руками разведи: каш и молока понабрали с собой много, а все скисло.

— Об чем думали-то?

— Да кто же знал, что скиснет. Такое молоко продают.

— Н-ну. А проверяла его перед варкой?

А мать молодая вместо ответа на мужа глядит. Тот головой трясет — да, дескать, проверял, а как же. Сам, выходит, кухарил. Ну, и то хорошо.

— А если бы я не попробовала, когда греть взялась, так прокислым и кормила бы?

— Я бы попробовала…

— Нагрев бы попробовала, а прокислость сошла бы…

Тут, конечно, только и осталось, что глаза к потолку подвесть да улыбаться.

— А отняла когда? От груди?

— Они сами отказались брать.

— И молоко было? На обоих хватало?

— Да. Вот тут, — показывает, — пятна всегда появлялись, лифчики все время меняла.

Посмотрела на эту матерь повнимательнее — так и не разглядела, где бы у нее молоко могло быть… А вот везет бабке внуков. Солдаты будущие. Маленькие, некрепенькие еще, а уж смотрят на движение, понимают глазами.

Когда выгружала их в Даугавпилсе, лейтенант три рубля дал. Взяла, потому что — от сердца, и люди хорошие.

Своих внуков теперь уже не будет, и ждать уже нечего. У Верки могли бы заиметься, быть может, да вот как ей не повезло в жизни, так не повезло. К тетке своей, Анне Егоровне, они с Галинкой часто в детстве ездили — отправляла их на поправку на лето, когда от школы освобождались. Там корову пасли, по огороду и даже в колхозе помогали — можно сказать, не даром теткин хлеб ели. И туда, и обратно отправляла их рабочим поездом со знакомыми проводниками, и все было хорошо.

А вот раз запоздали к поезду — корову Нюрка задержалась подоить, чтобы как раз к сроку налить им с собою парного молока. Выскочили они к платформе, а паровоз уже прогудел, вагоны уж тронулись. Тут они и растерялись. Им бы садиться в любой, что поближе, — каждая проводница приняла бы и провела бы вагонами: знали — чьи дети. А они сразу к Даше Бухвостовой, которая окликнула их и поманила, как было оговорено.

А ее вагон далеко в голове. Даша, сообразив, что не добежать им, машет рукой и кричит: подымайтесь, мол, в ближний, потом ко мне перейдете! Да разве дашь ума на лету?.. У Верки в сетке банка с молоком — тяжелая для нее, вытянула сетку до самой земли. Галька ревет со страху, за руку еще держится — только мешает бежать. Тут и споткнулись они обе об шпалы. Банка — старая аптечная, с толстой пробкой, как в графинах с водой, — подалась вперед с размаху и вдребезги, а Верка в нее лицом. Господи, твоя воля! Даже не знаешь: лучше было бы оказаться при всем этом рядом с дитем своим или нет?

Поезд остановили. Издалека все видели, как смешалось на шпалах и молоко и красное — из рассаженного лица. Хоть бы где-нибудь в другом месте так поранилась, чтоб не очень видно было, так нет же… И всю жизнь свою будущую исковеркала одним моментом.

Вот так думается часом: если бы можно было вернуть назад время. Не ради того, чтобы еще пожить, добрать недобранное, полелеять себя подольше в этом мире. Нет, — слава богу, всего достало, пожила с избытком. Но вот бы вернуть иногда роковую минуту, миг какой-то, чтобы не сделать неверного шага, не совершить случайной ошибки и обойти несчастье стороной. Взять с тою же Веркой — за чьи грехи она всю жизнь, и детскую и взрослую, расплачивается? Что бы ей одною минутой раньше подойти тогда к пригородному, а Нюрке взять да и загодя обрядить корову и отпустить девок с запасом времени? Кого тут винить? Конечно, до сих пор не отпускает сердце на сестру, Анну Егоровну, никак не рассосется в душе комок — с ним, верно, и помрешь, как с неискупаемым грехом. И упреки все высказаны, и слез горьких выплакано без меры. Как бы сложилась Веркина жизнь, не изуродуй она тогда себе лица и живи так, как все, как, к примеру, младшая, Галина? Разве была бы она такой нелюдимой и нервной? И замуж, дал бы бог, вышла, детей заимела… Выходит, не судьба…

А есть она у человека? Так, чтобы с самого начала была определена? Как говорят: что на роду написано… А по какому же такому правилу, если есть, она наделяет кого чем: кого радостью на каждый день, кого мукой? И можно ли ей как-то противоречить, или уже так и стоять и принимать, как послание божье? А есть ли он, бог?

Есть — так ей думается. Существует. Но не в каждом, или не для каждого, как думают некоторые, — это пустые слова. Он ведь никому не открылся, не открывается, никто его не видел, не разговаривал с ним, то есть не слышал явственно. Потому что он — надо всеми и в жизнь людскую никак не вмешивается. Он просто сотворил все, что есть. Так все толково и верно устроено — куда ни погляди. Грушу вот она держит в руках — все в ней на месте: и округлость, и заостренность кверху, как у дождевой капли, и вкус ее — душистый и здоровый. Как это чудо могло произрасти без предстоящей причины, без чьего-то разумения и вмешательства?

Или взять природу. Весной, как только ближе к теплу, все в ней начинает волноваться и проситься на волю — почки на деревьях, былинка-травинка каждая, вода в реке. И нет такой силы, чтобы задержала это движение к жизни, чтобы оно не заполоводило все на свете и не вдохнуло радости во всякую малую крупицу живого.

На лугу в конце деревни, куда они бегали детьми и любили играться, можно было задохнуться от радости. Это было счастье, о котором не думалось, но которое постоянно жило в тебе и наполняло душу покоем и удивлением. Полевое разнотравье, вольно раскинувшееся до самого леса, звенело песнями живого невидимого мира, и каждый голос в жаркой траве был так же к месту, как и каждый цветок и былинка, рождавшие в своей неразъемности картину истинной жизненной полноты и ее главного смысла.

А осенью, когда еще не близок мороз и еще ярко солнце, незаметно подбирается печаль, ложится на деревья странная мета — робости и недоверия. Лист уже не тяжел и не зелен — он где-то в междуцветье, которое не определить глазом, но сердцем отмечаешь. И вдруг в какой-то день окажешься в лесу… Что же это такое творится, боже ж ты мой! Откуда взялась эта сила, что создала такое творенье? Отчего все так вовремя гаснет в приближении холодов, ведь разумом наделен лишь один человек? Не тут ли нисходит всевышняя власть?..

Она ничего не может сказать — это хранится до случая. До того случая, который обязательно приходит к каждому, в поворотный момент жизни, когда должна открываться истина. А может, этого и не бывает, а просто кажется ей, когда она смотрит ясной ночью на темное небо и видит открытые ей навстречу глаза звезд. От таких глаз, бывает, не оторваться; и чудится, что может вдруг повеять тайным властным духом, и ты вздрогнешь, и, потеряв себя, устремишься к этим всевидящим глазам…

Да, в глубине души ее живет вера, что есть в мире защитник всего сущего, к нему она и обращается в трудные минуты, хотя и понимает, что он никогда не отзовется на ее голос, как и на голос кого-либо другого, ибо он — надо всеми, а не для всех. Но все же он всемогущ и велик уже одною возможностью обращения к нему всех.

Порою, забываясь, она взывает к нему, как к себе равному, как к живому существу, находящемуся близко, которому легко услышать се и понять и явиться судьею. И иногда — это бывает очень редко — ей все-таки мнится, что он услышал ее…

У них в Курцеве, на родине, ни одна гулянка не обходилась без драки. Драка была частью праздника, добровольной данью за сердечные распевы и тайные свидания, за сладость ответной страсти и горечь ревности.

Неизвестно откуда пробегала вдруг первая искра беспокойства, странного возбуждения, постепенно захватывающего весь корогод. Драка вызревала в неясном шепоте, в долгих внимательных взглядах, в неожиданно меняющихся жестах и походках. Курцевские парни сходились к одной стороне, слабеевские к другой; утрешние дружки играли друг перед другом побелевшими скулами. Пробегало какое-то слово, чаще — это было чье-нибудь имя, и начинало сосать под ложечкой…

Потом зачинная группа, точно нехотя, удалялась от места гулянки — наяривала гармошка, подпевалы выкрикивали рисковые частушки, а коноводы шли себе, поплевывали, выдерживали фасон.

«Господи, господи…»— шептала она девчонкой, не зная что сказать, кому просить защиты: своим, курцевским, с которыми сызмала бегала на луг, или слабеевским, что пришли к ним в Курцево гостями…

Бог судил сам. Среди ночи метались они по темным проулкам, ловили лихие вести о проломленной колом голове, о вылущенных молодых зубах, сплюнутых в кровяные ладони…

Хуже воровства считала эти дикие беспричинные сшибки. Хоть бы насмерть кого, чтобы на всю жизнь была наука, думала вгорячах в отчаянные минуты. Но и такое случалось, однако наука на пользу не шла.

Матерели и смирнели одни — вызревали и подтягивались другие, понятливо перенимавшие буйную игру дурной крови…

И ее Семен — слабеевский же — надколол однажды что-то в ее душе, да так и прожила с этим следом. Было известно, что в малых он был занозист, лез стыкнуться с кем угодно, лишь бы было по его. Но время текло, все дальше в прошлое отходили мутные завершения деревенских гулянок — в городе многое было иначе. И слава богу. А вот тогда, однажды, влетел в ее вагон, едва пассажиров успела выпустить — ходил ее по первости встречать, только начинала работать на железке, — выйди, говорит, побыстрей наружу, погляди, что там деется… А сам знакомо возбужденный, горячий, руки свои трясучие потирает.

Выбегла следом за ним — матеньки-боженьки! На платформе — драка. Сцепились двое вербованных — их эшелон стоял напротив, ждали паровоза. Один, навроде ее же Семена, некрупный, но жилистый, хрястал другого поднятым с земли обломком доски, не разбирая — по спине, голове, плечам. Удары были сухие и звучные, как если бы падали не на живое, и избиваемый, выбрасывая над головой согнутые руки, все старался перехватить доску рукой. Это был молодой парень, с голой головой под машинку, в фуфайке…

В первые секунды она задохнулась от горя, затряслись руки-ноги — не глядеть бы, не видеть…

Хрустнула и расщепилась доска — стала дребезжать при ударах. Сухопарый бил и кричал что-то об украденных вещах, а молодой закрывался локтями и тряс головой. Вдруг он вскрикнул и сунул в рот скрюченные пальцы — видно, перешибло, и бивший его опустил руки; тяжело дыша, поднес одну к зубам — вытащить занозу…

— Во как! — проговорил Семен опьянело, и ей показалось, что за серою, неожиданно набежавшею дымкой его глаз проглянуло какое-то тайное восхищение. Так ложилась эта дымка на его глаза в молодости, когда подходило время очередной сшибки с курцевскими или харинскими соседями.

— Там и паспорта наши, все документы, всё, что есть… Ах ты, сука!.. — говорил тог, что бил доской. — Ах ты, су-ука!..

— Не я!.. Не я!.. — хрипло повторял избитый. Шатаясь, он сделал несколько шагов — кольцо людей разомкнулось — и сгорбленный, дыша на окровавленные пальцы, направился в сторону своей теплушки.

Соединились два зла… Оба они одинаково гибельны для человека, оба уничтожают в нем самого себя. И воровство, и жестокость без меры равно преступны. А может, этот, в фуфайке, которому перебило пальцы, если и взял… Может, от нужды? — думала долгое время после этого, все искала оправдание человеку…

9

— Тa-ак, — сказал Бегунов, выслушав более или менее подробное объяснение Черенковым того, как они с вечера долго разговаривали, рассказывали друг другу всякие случаи жизни, а потому, конечно, поздно легли, да и потом еще некоторое время перебрасывались со своих мест шутками и историями и позасыпали уже глубокой ночью. Обильную выпивку Черенков решил не вспоминать.

Бригадир расположился на месте проводника, у окошка, рядом с ним сидела освободившая свое сиденье Егоровна, Черенков стоял у дверей. Кого-либо еще служебка вместить уже, можно сказать, не могла, и Бегунов, когда вошел в купе, опустился за столик, ладонью коротко, но плотно тронул сзади вставшую Люду чуть ниже талии и подтолкнул ее к двери. В те секунды, как он пододвигал Люду к выходу, он успел поймать ее недоуменный взгляд, прикрыть и снова поднять свои светлые глаза — так, как это делают, когда хотят ободрить или успокоить человека, и даже что-то пробормотать — неясное и для самого себя. Стан у Люды был легкий, бедро плавное и тугое; Бегунов, пока касался его, напряг по очереди каждый палец, слегка вдавив их в мягкое Людино тело. Люда сделала вид, что ничего этого не заметила.

Она оставила служебку — так велел бригадир, но далеко от дверей не ушла: бросать Егоровну в трудный час было нехорошо. Не будь Бегунова, она бы быстро показала этому субчику, где его часы, послала бы его к белым медведям…

«Неужели будет писать акт?»— подумала Люда о бригадире. Ну, а дальше что? Акт ведь ничего не даст этому обворованному, — как мертвому припарка… Сам-то он, дурачок, понимает это?..

За дверкой слышался тяжелый голос Егоровны — опять она что-то объясняла начальству. Можно было подойти поближе и разобрать, что она там говорит, но Люда не стала этого делать. Она стянула с головы косынку и шагнула к туалету, там закрылась на запор и придвинулась к зеркалу.

Вот так же, только издалека, она видела сегодня во сне Валерия… Люда тряхнула головой. Золотистые волосы — уже с полгода она их красила — набежали на лоб, закрыли часть лица. Она отвела их, подобрала сзади, подняла концы на макушку — и каждый раз поворачивалась к зеркалу то левою, то правою стороной — искала самый лучший вид прически. Когда она собирала волосы на затылке, голова становилась до ужаса маленькой и чужой — как у крысы, подумалось ей.

Нет, самое красивое — вот так, как есть, когда волосы вольно падают к шее и чуть-чуть не достают до ворота. Они и сами вьются на концах, закручиваются внизу наружу, а вот когда она их еще поднакрутит, легко взобьет щеткой, чтобы дать свободу, — тут самое то, что ей надо. Она давно это знает, хотя и примеривается к другим фасонам, когда непричесанной оказывается у зеркала.

Люда приблизила лицо к самому стеклу и потерла безымянным пальцем под глазами, потом отстранилась и оглядела себя всю — общим взглядом. Представила — что она наденет, что сделает с собою, когда пойдет на свидание с Валерием: подбелит у корней волосы, аккуратно-аккуратно положит тени, накрасит ресницы… И, конечно, сделает маникюр.

Тут она вспомнила про Егоровну, вздохнула. Подумала, что обязательно расскажет об этом случае Валерию — разве не интересно? Золотые часы!.. Она передаст в лицах, как суетился этот сумасшедший северянин, как он бегал по вагонам в поисках бригадира и как Бегунов (мужик — будьте покойны!) постепенно, но верно осаживал его и приводил в чувство. Это он умеет.

Люда обеими руками оправила сзади юбку — провела туго по бедрам. Она вроде бы снова ощутила, как Бегунов твердо притиснул к ней ладонь и явственно «испытал» ее.

Все с этого начинают, подумала она спокойно, главное — как отнесешься и ответишь. Опыт у нее по этой части, несмотря на молодость, был. Только Валерий не тронул ее до самого последнего момента, пальцем не коснулся, чтоб хотя бы показать, как к ней относится. Он и этим оказался ей очень интересен. Но прежде всего, конечно, осторожностью в отношениях и вниманием. У нее совершенно не было уверенности, что он может заинтересоваться ею, хотя бы чуть-чуть, то есть не на один вечер, и захочет увидеться еще раз. Потому она и держалась с ним вначале, как с любым случайно пригласившим на танец. Но запомнила этот танец на всю жизнь, все до каждой мелочи, запомнила и его, и свои первые слова.

Сегодня они снова увидятся вечером. Только бы побыстрее кончалась эта их поездка…

10

Бегунов писал на листке, вырванном из общей тетради. Почерк у него был мелкий и не очень разборчивый, но так как все фиксируемые слова он повторял вслух, Черенков стоял спокойно. В акте все вроде бы было на месте, он получился во всю страницу. Правда, номера дома и квартиры пострадавшего Бегунов на всякий случай переставил, чего тот, конечно, не видел, даже подумать об этом не мог, ибо, перечитывая акт, бригадир назвал дом и квартиру на улице Полярных Зорь в Мурманске, где жил северянин, такими, какими они были в действительности. Черенкова не устраивало другое — слово «пропали».

— Как это пропали? — запротестовал он. — Увели их, украли, и писать надо так же.

Его широкие губы, обвисшие в ожидании, сомкнулись, скулы обтянулись и побелели.

Бегунов какое-то время помолчал, — покуда по очереди ставили подписи под актом. Подписал его и Черенков, поощряемый энергичными кивками бригадира — давай-давай, мол, потом разберемся в деталях.

— Пока нам что известно? — отозвался он наконец. — Что часов нет на месте. А вот куда они делись? Куда? Вы можете сказать сами? Или назвать кого? Вот так…

Черенков глядел потухшими глазами.

— Вот так, — понимающе повторил Бегунов.

— А зачем же мы все это пишем? А?

— Как зачем? Мы должны зарегистрировать случай. Сообщим в линейный отдел милиции, в резерв. А если вещь найдется, вас разыщут и вернут. Если, конечно, подтвердится, что ваша.

— А кто же будет искать? И когда вы собираетесь это делать?

Бегунов неопределенно развел руками, потом, словно вдруг вспомнив про нужную ниточку, потянул ее, сказал быстро:

— Еще тут не все, наверно, обыскано. В вещах смотрели? Еще пошуруйте. Да, да. Может, в туалет ходили да оставили. Все мы живые люди. — Он указал рукою на Егоровну, согнуто сидевшую ближе к двери — Вон, у нее же был случай. Одна мадама наводила в туалете красоту и кольцо с руки оставила. Как подарок тому, кто наткнется. Ну, и что вы думали? Хорошо, что проводник первым увидал и пошел по вагону узнавать — чье. А если бы кто другой? У нас ведь еще не коммунизм… Тоже — караул, обокрали?

Акт — свернутая пополам бумажка — лежал на столике. Долгий разговор ничуть не продвинул дело; наоборот, как-то разжижил его, загнал в трясину. «А как сейчас там-то, в купе? — подумал Черенков. — Может, что новое узналось? Вдруг кто обнаружил у себя?.. А что, сунул сам спьяну в чужой пиджак — все они, так же, как и его, висят в уголочках, — лежат себе часики, оттягивают кармашек… Эта шалава забила мозги — ничего, кроме ее наглой ухмылки в тамбуре, и не помнится. Куда клал, каким манером клал?..»

— Я счас, — сказал он, давая понять, что отлучается по какой-то срочной надобности, а не по причине того, что тут уже говорить не о чем. — Пойду спрошу там… — И быстро покинул служебку.

— Люд! — высунулась вслед за ним в коридор и позвала свою подменщицу Егоровна.

Та не отозвалась.

— Где ж это она? — Егоровна рада была встать и пойти на поиски ненужной ей в данную минуту Люды. Она и снялась было с места, но бригадир остановил ее.

— Погоди, — сказал он совсем иным тоном, нежели говорил до сих пор, в присутствии пассажира.

Егоровна подалась назад.

— Что же это ты так, а? — выставил свои японские зубы Бегунов.

— Чего я?

— А с этим другом. Что же ты это опять делаешь, а?

— А я-то что, господи? При чем я-то, Иван Якимыч? Рассуди сам…

Редко когда Егоровна называла Бегунова по имени-отчеству — разве что на начальстве, на людях. А так все больше безлико: бригадир, главный… Тут, понимала, надо было называть полным именем.

— Скажи мне, почему все чепе случаются только у тебя в вагоне? То у тебя шапку дорогую на ходу в окно выкинули…

— Да они же передрались, перепившие были!..

— Посто-ой! — Бегунов не шибко, но все же чувствительно, высоко вскинув ладонь, ударил по столу. — Ты скажешь еще. Скажешь… — Он нагнулся, поднял с пола слетевший со стола листок бумаги. — То фотоаппарат забыли…

Егоровна, вдохнув воздуху, открыла было рот, но Бегунов упреждающе поднял руку и продолжал:

— Да, да, да, — сами должны глядеть, сами. Никто не говорит. А почему сразу, как люди вышли, не прошла по вагону, не поглядела, что, где и как? Тут же крикнула бы вдогонку — может, владелец фотоаппарата еще на платформе был…

«Да, тебе бы его отдать, а не нести в резерв, еще похвалил бы», — мелькнуло в голове Егоровны. Ей было ясно, что Бегунов опять захлестнул ей веревку на шее, и тут уж лучше не шебуршиться — только дыхание потеряешь.

— Я ведь ничего не придумываю, — Бегунов вертел в руках авторучку, выводил на столе какие-то линии, как будто отмечал все промашки Егоровны. — Вспомни музыкантов, когда у них своровали аппаратуру? Тоже у тебя… Что же это за вагон такой у нас, скажи на милость?..

Крупное лицо Егоровны отяжелело еще больше — губы она поджала, и оттого щеки провисли заметными складками. Она решила не перечить бригадиру, все равно ты ему слово — он тебе десять, но и не принимать близко к сердцу все, что он валит на нее без разбору.

— Вон у тебя туалет дальний закрыт. Оч-чень хорошо! Опять пассажиры жалобу накатают.

— Там текет, — не выдержала Егоровна.

— А ты где была? Текет… Ты же вагон принимала!..

— Дак воду-то когда дали, господи? За минуту-полторы до отправления. Сам посуди…

— А другие как?

— Другие как. У них не текет.

— Вот именно, пока не свербит, не чешемся.

Егоровна поежилась, подвигалась на месте, ища поудобнее положение ногам, и неожиданно вздохнула.

— Я вижу, — сказала она тяжело.

— Чего ты видишь?

— Вижу, да.

— Интересно все же?..

Егоровна чуть было не вытащила на свет истинную подоплеку бригадирских нападок — его долю с безбилетников, которую она не выделяет ему, не всовывает трояки в общую тетрадку, которую Бегунов, как бы по забывчивости, оставляет на некоторое время в каждой служебке… Но какая-то сила удержала ее. Сказала она другое, что подсказывали их перекоры:

— А то, как ты валишь на меня все, что ни есть. Туалет сам должен вперед меня проверить, а ты его мне вешаешь. Шапку меховую тогда выкинули — так это у них в драке, они и себя во зле окровенили, а ты все — мне, будто я им подносила…

— Это когда я сказал, что ты им подносила?! — Бегунов свел к переносью свои льняные брови и надулся. Он умел осадить не только таких, потерявших крепость, старух, как Егоровна. — Я разве придумал что? Я что, у кого другого случаи беру?

Егоровна махнула рукой. А Бегунов, как и всегда, раз начал — бил дальше. Надо было выжимать все возможное.

— Ты не махай! Если ноги болят, пассажиры не должны страдать из-за этого. Вот так. Все шишки на бригаду — с одного места… А ты все свое…

— Что свое-то? Что ты ко мне — как банный лист, прости господи?

— Ну, Фиёнина!..

Бегунов даже руками развел — ничего, мол, не хочет понимать человек, хоть кол на голове теши.

Егоровна, собираясь встать, зашаркала ногой, укрепила ее в разбитом тапочке. Бегунов и на обувь ее обратил внимание, и от этого тоже в пору было взбелениться — ходит как нищая по плацкартному вагону!.. Но тут, слава богу, в служебку вернулась Люда.

На Бегунова повеяло духом молодого свежего тела, как от утренней речки. Лицо его переменилось, словно смыло с него серый наружный налет и открылась живая кожа. Он встал, сделал знак Люде проводить его и вышел. Уже за дверью вспомнил об акте, вернулся, взял его со столика, сказал Егоровне:

— Этот придет, — он показал листок, — скажи, что я в том конце поезда, других дел много.

— Понятно, — ответила Егоровна, не поднимая глаз, и вдруг добавила — А Люду ты не трогай, понял?!

— Чего-о? — вроде бы удивленно, непонимающе протянул Бегунов. — Чего ты сказала? — Полуобернувшись, он ждал, когда Егоровна поглядит в его сторону. Но та не меняла позы, сказала только глухо:

— Что слышал…

— А-а, — Бегунов как бы догадался, — ты об часах? Конечно, она ни при чем, она же ночью отдыхала…

Он вышел. В коридоре, подталкивая Люду к тамбуру, громко спросил у нее:

— А как у вас топка? Как уголь? Пойдем-ка поглядим…

А в тамбуре, прихлопнув дверь, сразу подступил к ней вплотную.

— Чего не заходишь? Я тебя давно ожидаю.

— Ой! — Люда, сдерживая бригадира, выставила вперед руки и коленки. — Иван Якимыч…

— Хочешь, в купейный переведу? — Бегунов крепко захватил руками ее тонкие гибкие плечи. — В пятый? А Пономареву сюда — эти старухи легко споются… Ну?

— Я не знаю…

— Заходи, поговорим. Я буду ждать, поняла?..

11

Пока Черенков отсутствовал, в купе что-то изменилось — во всяком случае он безотчетно отметил это. Постели были заправлены, утренняя суета спадала, как вода после короткого летнего дождика. И по купе будто бы тоже прошел этот освежающий дождь — в нем было светлее, чище, спокойнее. Но на душе было сумрачно. Ходила в ней мутными кругами злоба, подпирала к самому горлу — так, что, если не сглотнешь слюны, — подавишься.

«Улыбнулись часики? Ну и что? Наплюй… — шелестело что-то над ухом. — Что они тебе? Мелочь, моль, дерьмо… Тьфу! — и растереть. Сколько всего спустил, процедил сквозь пальцы, сколько еще спустишь и наживешь!..»

«Что-о?! Ни за что ни про что — собаке под хвост? — поддавало откуда-то изнутри, с взбаламученного дна. — И сиди, как оплеванный? Три к носу? Да душа с них вон, со жлобов!.. В окно зафитилить приятнее!.. Двести хрустов — собаке под хвост? И как дурак хлопай зенками на то, как эти подлюки лыбятся!..»

Мысли, пока Черенков возвращался к своему месту, перепутались окончательно. За то время, что он затратил на полтора десятка шагов до своего купе, он успел вспомнить внутренним недобрым словом и Элю, которая ожидала его у Черного моря, успел пройтись чем-то черным по своим попутчикам и проводникам, отметить соответствующую моменту поганую горечь во рту, но последний шаг к купе неожиданно получился нетрудным и плавным… Все озарила вдруг вспыхнувшая звезда надежды: сейчас он бросит мимолетный ровный взгляд на столик, а часы — там… И вокруг — тихие, всепрощающие улыбки милых, обычных, нормальных, все понимающих людей…

Однако столик был пуст.

— Ну? — спокойно спросил Черенкова Олег. — Что-нибудь выяснил?

Говорить не было охоты, да и что можно было ответить? Черенков молча повернулся к своей постели, встряхнул, собирая одеяло, простыню, снял и свернул наволочку — спать больше было некогда — и сложил постель на краю столика. Потом скрутил тюфяк и закинул его наверх, к другим тюфякам.

— Ну ты и жарил ночью! — оживляясь, сказал ему Олег — надо было в конце концов менять пластинку. — Надь, ты — ничего, пережила?

Надя, как бы отпуская соседу грехи, улыбнулась подновленными, накрашенными с утра губами и великодушно ответила:

— Ой, я спала. Так опьянела, никогда так и не было…

— А что такое? — Черенков, закончив дело с постелью, повернулся и присел на свое место за столиком.

— Храпел. — Олегу, можно сказать, было в удовольствие узнать, что есть на свете люди, храпящие ночами почище его самого. — Тарахтел как бульдозер… Честно. Я сам хотел спуститься и потрясти…

Черенков безразлично пригладил одеяло, лежавшее поверх сложенного постельного белья.

— Тебя проводница и туда, и сюда, — еле притих, — продолжал Олег, почувствовавший, что больная тема наконец отошла в сторонку. — Как тяжелораненого переваливала… А ты так же вот, вскочил: что такое? что такое?

Черенков зацепил пальцами ворсинки на одеяле и задержал дыхание. Да-да-да… Ночью он видел старую проводницу. Он проснулся, а она стоит, наклонившись над ним, и… Что она делала?.. Она трогала подушку… Трогала подушку!.. Да-да-да-да… У нее было переполоха иное лицо… Она что-то проскрипела, когда он проснулся, и сразу же намылилась, зашаркала к себе в каморку… Ах ты, стерва ты старая!.. Как же это он, черт возьми, до сих пор лопухами своими тряс! Она! Она-а-а! Ах ты, стерва ты старая!..

Подхватив постельное белье, Черенков быстро шагнул в проход и заторопился дальше — к служебному купе. Он видел, как захлопнулась за кем-то тамбурная дверь — туда вышли бригадир и Люда. Служебка была заперта, и Черенков нетерпеливо постучался. Щелкнул ключ, дверь отворилась.

— Где часы? — не разжимая зубов, проговорил Черенков. — Где мои часы?

Егоровна долго не могла попасть ногою в тапок — только что она скинула один, чтобы встать на полку и забросить наверх часть одеял. Она стояла посреди узкой служебки — тяжелая, с болезненно хмурым лицом, — и, часто мигая, глядела на едва сдерживающего злость пассажира.

— Я говорю, где мои часы? — повторил он.

— А мне откуда знать? — Егоровна развела руками — так, что и ладони вывернула, показала.

— Ночью подходила ко мне?

— Ну…

— Зачем?

— Храпел на весь вагон…

— Подушку трогала? Под нее лазила? А?

— Я?!

— Лазила, да?

— Я тебя толкала, чтоб не храпел, дал людям спать…

— А часы?

Егоровна вытаращила глаза.

— Часы с браслеткой, а? Где они? Сосед видел, как ты отгинала подушку… Счас пойдем к нему!.. Подтвердит. Счас обыщем тут все… Где бригадир?

Егоровна молча покачала головой.

— Отдай подобру, и все будет тихо… Я — никому. Нашел сам — и все… Забыл, куда клал, а теперь вспомнил… Или позову соседа, он подтвердит, что ты!.. И хана тебе — свидетели есть!..

Черенков чувствовал, что этот разговор — последняя кривая: тут может либо вынести за поворот, выкинуть к чертям собачьим, и уже, как говорится, собирать будет нечего, либо в конце концов впишешься в правильную линию, добьешься своего, и все окончательно определится…

Подуло холодом в глаза, Егоровна сморщилась и поднесла к лицу руки — под слезы. Просочились они сквозь редкие веки, побежали жгучими ниточками по морщинам. Ах, куда бы деться отсюда от всего? Помоги, господи!.. Хоть бы дал умереть — не пожалела бы, благодарила бы только за избавление…

— Ты слезу не пускай! — донесся до нее злобный отчаянный голос. — Этим не отвертишься. Да. Счас народ позову, обыскивать будем!.. Вот так… Отдавай, пока не поздно!..

Слезы были такие же соленые, как и в детстве, но еще более ядовитей — до рези. А земля, как ни молила Егоровна, не разверзалась — привычно подрагивал вагонный пол, гулко стучали на неплотных стыках колеса…

12

Нижние полки были поднятыми и держались на защелках — проветривались багажные ящики. Белье было пересчитано и сложено в большие серые мешки. Полотенца пришлось перекладывать дважды — одного не хватало.

— А, черт с ним, — сказала наконец Егоровна, — там еще раз сочтем, может, я сбиваюсь где. Не взял же кто? Кому теперь эта вафель нужна?

— Найдется кому, тетя Сим, — отозвалась Люда. — Не только часы глаза притягивают, на все зарятся… Есть такие люди — им хоть что, лишь бы никто не увидал…

— Чтоб ему провалиться, паразиту губастому! — вослед всему, что вынесла в конце поездки, бросила Егоровна. — В мужики такой попадется — уж поизгаляется, попьет кровушки, помотаешь слезы на кулаки. Жена небось во как рада счастью такому!..

— Действительно что рада.

— Ну, ладно, ничего, перетерпели, слава богу…

— Да уж, — вздохнула Люда. Потом, поглядев, как Егоровна, бегло кинув ко лбу пальцы, вроде бы осенила себя крестом, спросила:

— А вы крещеная, тетя Сим?

— А как же, — ответила Егоровна и улыбнулась. — Ой, с этим крещением…

Во время уборки они часто заводили разные разговоры — и время текло быстрее, и работа не казалась такой монотонной. Вот и тут, взмахом руки расправив тряпку, Егоровна остановилась и, то и дело смеясь и вытирая глаза, поведала Люде одну из смешных историй в своей жизни…

Однажды в ее вагоне священник ехал. Да-да. Видно, в купейный билета не сумел достать. А у нее был уже плацкартный, рижской постройки — очень хороший вагон. Господи, твоя воля! Как увидела, что — к ней, чуть не перекрестилась при всем честном народе, по старой памяти. Бога, конечно, совсем никогда не забывала, носила имя его в душе как последнюю крепость, за которую хватаешься при крайней нужде. Но чтобы особенно верить — этого не было, прости, господи, и помилуй.

И вот — священник. Спокойный, плотный, чернобородый. На него, как на чудо какое, чуть не сбегались смотреть, — а дети-то точно, удержи их попробуй. И до того был похож на отца Евстафия, который однажды у них в деревне детей крестил, что она, пообвыкнув, не выдержала, сказала ему об этом, спросила — не могут ли быть они с отцом Евстафием какие родственники, больно уж близки лицом. Могли бы, отчего же, сказал батюшка; он и случаи такие знает, когда даже кровные братья имели одинаковый сан и многое общее в жизни или же сын шел по отчим стопам, но вот отца Евстафия из ее родных мест все же не сподобился знавать. Тогда она рассказала об отце Евстафии, что помнила, — такой забавный случай был у них в деревне.

Мама была на полосе, жала рожь. В домах оставались дети и несколько слабых да убогих старух. Она бы и сама пошла в поле, любила работать серпом, особенно к вечеру, по холодку, когда спадала жара, — но надо было и дома дела делать: за курами смотреть, за сестренкой Алькой, картошку чистить к вечеру, корову ждать.

Тут и появился в деревне батюшка — пошел по дворам слух, зашевелились старухи по избам, забегала по заулкам ребятня. Крестить пришел некрещеных. Облачение с собою принес в старинной сумке раскладной, все честь по чести. Выбрал избу он побольше — деда Спирьки, был у них такой, собрал туда всех, кто был и кто хотел, и начал крестины. Те, конечно, кто до Октябрьской родился, — все были крещеные, а кто уже после, — не все.

Как помнила, стояла она в полукруге с теми, кто повзрослей, перед скамейкой, а впереди — вторая дуга, из самых малых. Помнили они с Нюркой, старшей сестрой, которая уже училась в Слабееве, что Алька у них не крещеная, — и мама, и тятя говорили, и записали ее к батюшке. А Алька тоже уже не малая была — не положишь в купель.

Отец Евстафий окунал руки в обливной, деда Спирькиной невестки, таз и гладил ими три раза по голове, а потом по лицу того, кого крестил, — как вроде умывал. И говорил при этом: три раза дуньте, три раза плюньте. И они с Нюркой и со всеми надували щеки и плевали воздухом — отгоняли нечистую силу от Альки и от других, кого крестили.

Тут еще и неуправка получилась. В книжке у батюшки не имелось такого имени — Алька, или, как полностью, — Альбина, которое тятя из города привез, и он сказал, что окрестит ее Валентиной, потому что очень похоже: Алька и Валька. Потом отец Евстафий дал всем по вкусной просвирке и сладкой водицы и сказал про это: тела Христова вкусите, источника бессмертия примите.

Ой, как они с Нюркой бежали по колкой стерне и кричали: «Мама, мы Альку окрестили, у нее крест выстригли на голове!» — «Как так? — удивилась мама, разогнув спину. — Как это окрестили? Она же у нас крещеная!..» — «А батюшка пришел…»— И мама, завершив последний суслон, вместе с другими торопливо засобиралась с поля.

А вечером по домам служили молебны. Отец Евстафий молил, чтобы на войне живые остались — кто воюет, за упокой души, за то, чтобы урожай был и хаты не сгорели. И они с Нюркой — малые все-таки были — вместе с мамой тоже клали поклоны в красном углу и крестились, крестились щепоткой, чтобы пожара не было и тятя пришел с гражданской…

Платили батюшке кто чем мог. Она помнит: яйца давали, кто маслица в тряпке, кто еще чего. А он Всех святой водой наделил, мама ее за икону поставила. После всего этого отец Евстафий в другую деревню ушел. Потом они с Нюркой попивали святую воду тайком, по глоточку, а в бутылку простой, сколько надо, добавляли. Так мама и не знала.

Священник, которого она в вагоне везла, очень вежливо все слушал, кивал, как конь, головой, улыбался из бороды красными губами. Кое-где поправлял, если она ошибалась в церковных словах или еще в чем, а под конец, когда подъехали к Риге, поднес ей носильный крестик. А уж товарки — и они приходили подивиться на попа — долго потом подначивали: жди теперь писем или посылок каких, — в рясы, дескать, тоже люди одеты…

— Правда что-нибудь написал? — Люде показалось, что Егоровна чего-то не договаривает, и она поторопилась с вопросом.

— Да что ты! С какой стати?.. — Егоровна махнула рукой и взялась за тряпку.

…Поезд уже стоял в тупике. Оставалось вымести вагон и вытащить мусор — сбросить в железные баки, что стояли у путей.

— Ну, я пойду, ага? — сказала Егоровна, закончив протирать полки. — А то там закроются. Сколько на твоих?

Люда поглядела на часы, назвала время.

— Ну вот, уже надо спешить. — Егоровна вытащила из служебки старую хозяйственную сумку с пустыми бутылками и потащила ее к выходу. — Ты пока мети, я быстренько.

— Идите-идите, я все сделаю, — успокоила ее Люда.

Егоровна понесла сдавать пустые бутылки и банки, которые собрала по вагону и уже успела вымыть. После поездки их набиралось иногда на целую ношу.

После ухода Егоровны Люда набрызгала на пол воды, смочила веник и принялась за дело. Мела быстро, напевая вполголоса любимые песенки. Это были песенки Валерия — он их пел, он их любил, полюбила их, естественно, и Люда.

К вечеру она вымоется, приведет в порядок волосы, руки и лицо, переоденется и снова увидит его. Она расскажет, как видела во сне его и какую-то незнакомую женщину и как они отражались в огромном окне или зеркале… Интересно, как он сам объяснит сон? Может, вообще ничего не ответит, чепуха — скажет…

Песни, звучавшие в вагоне, неожиданно теряли свои слова и насыщались тем, о чем радостно думалось, чего жаждала душа, — мелодии удивительно соответствовали настроению…

Боже мой, как ей было прекрасно с Валерием! В последний раз, когда они гуляли по городу, она, кажется, впервые осмыслила это свое состояние — ощущение радости, когда он просто находился рядом… Они шли по дороге и о чем-то разговаривали, и каждое слово имело для нее особый смысл. Гудки машин, звук шагов, суматошные крики птиц в кронах молодых стриженых лип — все было, казалось, выражением ее чувств…

Люда вытянула из коридорного ящика железный мусоросборник и вытряхнула его содержимое в ведро. О донышко звякнуло что-то металлическое — так, вспомнила Люда, однажды стукнула в него безопасная бритва, выкинутая каким-то ротозеем пассажиром. Отсыпав назад часть мусора, Люда рукой осторожно пошевелила в ведре остатки — бумажные стаканчики, скомканные газеты, коробку из-под тульских пряников, и под коробкой увидела часы на ярком браслете. Они сверкали огнем — в пору было зажмуриться, что Люда и сделала от радости и ужаса.

Тут же открыв глаза и убедившись, что это, как говорится, не сон, Люда схватила часы рукой — они были тяжелые и скользкие. Сердце ее в первый момент тяжело ударило в ребра, а потом, словно освободившись, зачастило, запрыгало воробьем.

Оставив мусор, Люда бросилась в голову вагона, к служебке. Она забыла, сколько времени прошло с тех пор, как Егоровна потащила тяжелую сумку в стеклотарный ларек. Наверно, немного, подумала она, еще ведь и подмести до конца не успела. Но она все-таки высунулась из вагона, посмотрела в ту сторону, куда отправилась Егоровна. Нет, той. не было видно, и она, конечно, еще не скоро появится, если даже не будет заходить в магазины…

Люда не знала, что делать… Она оставила было найденные часы в служебке и побежала выносить ведро, но, не пройдя и половины вагона, вернулась, взяла часы, сунула их за пазуху, за лифчик. Холодный металл туго впечатался в гладкую влажную кожу.

Бросив уборку, Люда хотела побежать навстречу Егоровне, перехватить ее где-нибудь по дороге, чтобы побыстрей обрадовать находкой, но вовремя спохватилась: оставлять вагон без надзора было опасно. Однако и сидеть ждать было, кажется, выше сил. А бригадир? — вспомнила она вдруг о другом причастном к пропаже человеке. У него же акт, он же и должен теперь заниматься всем этим делом… Как же она сразу об этом не подумала!..

Люда наскоро оправила на себе одежду и, спрыгнув с высоких ступенек, побежала вдоль вагонов к шестому, бригадирскому.

Бегунов что-то писал. Оторвав глаза от своей общей тетрадки, он увидел Люду и — чего с ним, можно сказать, отродясь не бывало — несколько смутился. Все дело было в Людиных глазах — широко раскрытых, сияющих и лукавых.

«Ой ли?…»— прошло холодком по спине сомнение, и Люда, заметив его в сузившихся зрачках бригадира, еще ничего не сказав, как бы осеклась…

— Я пришла… — сказала она, переводя дыхание.

Бегунов захлопнул тетрадку и жестом остановил ее.

Он надеялся, конечно, что рано или поздно Люда должна будет прийти к нему в его служебку, как бы ни ломалась на первых порах… Но чтобы она явилась после первого же намека? Этого он не ожидал…

— Хвалю, — сказал он, прикидывая, что же делать дальше. — Правда, хвалю…

— Да… — все еще тяжело дыша, произнесла Люда.

— Пойдем в купе рядом, — сказал Бегунов. — Тут, если все же кто придет… Лучше туда…

«Вот это номер!.. Вот это девка!.. — успел он подумать, пока они с Людой быстро переходили в соседнее, пассажирское купе. — Правда, что такие пацанки нынче чудеса творят…»

Люда была без чулок — всегда снимала на время уборки, чтобы не порвать, — и Бегунов по-своему расценил это.

Он повернул защелку двери и шагнул к Люде. Только тут она поняла, отчего у бригадира вдруг затуманились глаза и дрогнул голос.

— Ты что? — Люда будто вновь ощутила, как Бегунов прилип к ней твердой рукою у них в служебке.

И сам он вспомнил то же самое — ее спокойный взгляд, когда она понимающе выдержала то его прикосновение.

— А я знал, что ты придешь, — все еще не улавливая ее тона, глуховато сказал он, — только не знал, что нынче, сразу… А ты бедовая, это я давно понял…

Он прижал Люду к столику. Она защитила руками грудь, часы под лифчиком твердо надавили на кожу.

Господи, что это она подумала? Ему же наплевать на все часы и все пропажи. А сейчас что отдать, что не отдать— концы будут одни. Носили же ему не раз какие-то забытые вещи… И Егоровна говорила, и другие… А она, дура!… Он же решил, что она пришла к нему в служебку, чтобы…

— Отойди! — сказала Люда, вырываясь из его рук и не отрывая своих от груди. (Так обычно закрывают пазуху пожилые бабы, подумал Бегунов.) — Не касайся меня!

Белесые ресницы бригадира подрагивали у самого Людиного лица, его глаза находились так близко, что расплывались в желтые неясные пятна. Он пытался дотянуться до ее рта, Люда дернулась сильнее…

— Ай! — Из прокушенной губы потекла кровь — во рту стало солоно. — Ах ты, дурак! Дурак!.. Ты губу мне…

— Сама себе…

— Сама… Ах ты, дурак несчастный!..

— Ну, ну, умная… — Бегунов понял свою ошибку…

— Уйди с дороги!

Он отодвинулся.

Люда, касаясь пальцами саднящей губы, направилась к выходу. Вернувшись в свой вагон, она сразу же подошла к зеркалу. Верхняя губа припухла, лицо было некрасивое и злое. Господи, как же она пойдет к Валере, как объяснит ему это? — подумала она. Губа, может, еще больше раздуется… А часы? Она осторожно оттянула лифчик и достала их. Часы уже нагрелись. Они тикали чисто и громко. Какие все же тяжелые, подумала Люда, только на мужскую руку, такую, как… у Валерия…

Эта мысль пришла сразу, неожиданно и легко, как если бы кто-то невидимый вдруг высказал ее вслух. Люда обернулась — не на голос, его не было, она о нем и не подумала, а от какого-то смущения: не видел ли кто ее в этот момент?

Но в вагоне, кроме нее, никого не было, Егоровна еще не вернулась.

А что, вот бы действительно такие часы Валере, продолжала виться ниточка-мысль, хотя бы примерить на запястье, поглядеть, как это будет выглядеть… Все равно, куда теперь их денешь?

Как куда? Надо возвратить владельцу! — вспыхнул холодный огонек где-то в другой стороне души. Он же чуть с ума не сошел от пропажи, весь белый свет готов был перевернуть…

Люда вздрогнула, вспомнив, как распоясался к концу пути мурманчанин, с какими мерзкими словами покидал он вагон, — самыми последними, когда уже никого не оставалось и никто не мог одернуть его.

Но ведь она и хотела это сделать — передать часы бригадиру, чтобы тот отнес их в резерв и там бы занялись розысками хозяина… А как бригадир ее встретил? Дурак! Бабник проклятый. Она опять тронула губу. Он и часы не возвратил бы, тут и думать нечего. Может быть, ей самой надо было отнести их сразу в резерв?

Господи, сколько они в самом деле перетерпели с Егоровной, сколько перетерпели — давно такого не было.

Люде вдруг стало мучительно жаль себя, так жаль, что кажется, в пору было застонать от обиды, от боли. И она заплакала. Быстрые слезы покатились по щекам, залили больную губу — защипало сильнее. Слез она не сдерживала и не вытирала — дала им волю…

Когда, постепенно успокоившись и продолжив уборку, она добралась до служебки, то заперлась в ней и еще раз внимательно рассмотрела находку. Часы были совершенно новые — ни царапинки на стекле. Люда твердо решила отдать их Валерию и рассказать ему все как было. Пусть сам решает, что следует сделать дальше, — он человек справедливый. И как он скажет, так и будет…

А как же Егоровна? Люда вспомнила о своей старшей подруге, и ей снова стало тревожно, как будто минуту назад она не принимала ясного и окончательного решения. Но ответить самой себе на вопрос она не успела — снаружи раздался голос:

— Люда-а!..

Это была Егоровна. Люда приняла у нее тяжелую сумку, в которой теперь были кочан капусты, свекла, пучки зелени.

— Да вот, — сказала, переводя дух, Егоровна, — чтобы потом не топать еще раз, на базар заскочила. А то ведь пока освободимся, там будет хоть шаром покати, знаю я. А уж так сухомятка надоела, так щец захотелось…

В руках у нее был маленький венок из вощеных бумажных цветов и гладких листьев.

— А это куда, тетя Сим? — спросила Люда.

— В деревню поеду, на кладбище в Слабеево схожу, все равно в родительское воскресенье будем в поездке, — ответила Егоровна. Потом, распахнув форменную тужурку, добавила — А что, смотришь, и мои девки соберутся когда на могилку меня проведать…

— Да что вы о смерти-то? Рано еще.

— Рано не рано, а к своему сроку все придет.

Люда стояла перед Егоровной уже умытая, переодетая в платье.

— Тетя Сим, — сказала она со странной, как показалось Егоровне, горячностью, — все сделала: мусор вынесла, туалеты вымыла, тамбуры…

— Ну и добро, ну и молодец… А я тебе — вот, держи-ка. — Егоровна полезла за пазуху и вытащила оттуда небольшой плоский сверточек. Развернула его. В нем оказался легкий цветастый платок.

— Ой, что вы, тетя Сим…

— Дак я сдала на три с полтиной, а куда мне деньги?.. А там цыганка с рук ими торгует. Народ берет, и я…

Люда развернула яркий квадратик.

— На шею, как шарф, — показала жестом Егоровна. — Я видела, как примеряли такие, как ты…

Люда на груди погладила платочек ладонью.

— Смотри какой! — весело сказала Егоровна.

— Ой, тетя Сим, — вдруг встрепенулась и быстро сунула руку глубоко за лифчик, — вот же главное!..

На гибком браслете маслянисто сверкнули золотые часы. Ничего не говоря, Егоровна приняла их в подставленную пригоршню. Часы были тяжелые — Людины не шли с ними ни в какое сравнение. Было ощущение, что они могут выскользнуть из пальцев.

— Представляете, в мусорном ящике, в коробке из-под тульского пряника! А он нам, паразит, все нервы измотал! Вот пьянь несчастная!..

Люда ругала северянина, но смотрела на Егоровну весело и открыто. Она словно забыла, что всего какую-то минуту назад, прибежав от Бегунова в свой вагон, решила на первое время отдать эти часы — или хотя бы показать — Валерию. Она забыла и про бригадира, и, кажется, даже про Валерия, про все… Главное — она нашла единственное решение… Как это просто и правильно, как ей теперь легко и хорошо!..

— Ну вот, — произнесла как-то спокойно Егоровна, — а шумел-то, правда что, лаялся-то как, губошлеп.

— Вот именно.

— Надо в резерв отнесть. Пусть разыскивают дурака, прости, господи, душу грешную…

Егоровна прошла в служебку и положила находку на столик.

— Да, дорогие небось. А я подумала, правда что, подобрал все же кто-нибудь ночью, а я продремала.

— А я и не знала, что думать…

— Да что ж тут выдумаешь? Слава богу, что все так…

Егоровна обернулась к Люде, улыбнулась:

— А ты иди, я же вижу — собралась…

— Отпускаете? Правда, тетя Сим?

— Ну а куда же с тобой деться… Заждался небось?

Люда весело зажмурилась и пожала плечами.

— Хоть бы привела разок, поглядеть-то! — Егоровна даже подалась к окошку, показывая, как бы она поглядела на Валерия.

— Приведу, тетя Сим…

— Встречал бы, что ли, когда? Или не может?

— Работает. Мы прибываем неудачно.

— Ну да, ну да… — Егоровна пригляделась: — А что это у тебя с губой?

— А-а, — Люда дотронулась до губы. — В туалете поскользнулась… Там воды налилось!..

— А тут свиданье!

Люда развела руками.

…Когда она, прыгая по шпалам, обернулась и подняла прощально руку, Егоровна сквозь окошко подмигнула ей и, тоже помахав рукой, вслух проговорила:

— Ну, ну, иди, милая, иди!..