С раннего детства Григорий Александрович Потемкин был окружен вниманием, любовью, заботой и теплом матери и старших сестер. Став фаворитом Екатерины II и достигнув вершины карьеры, он сумел позаботиться о племянниках и племянницах, дал им образование, устроил при дворе, выгодно женил и выдал замуж. Милость и расположение императрицы распространились на всех родственников любимого и достойного фаворита. Племянницы Потемкина стали прекрасными женщинами, ими восхищались, а некоторые придворные дамы даже завидовали им.

У шестого, самого младшего ребенка в семье Александра Васильевича и Дарьи Васильевны Потемкиных — Григория — было пять сестер, одна из которых, Надежда, умерла в 19 лет. Самая любимая сестра Марфа (возможно, что в крещении Елена. — Н.Б.) была замужем за ротмистром Смоленской шляхты Василием Андреевичем Энгельгардтом. От этого брака родилось шесть дочерей: Анна (самая старшая, к этому времени уже вышла замуж за Михаила Жукова), Александра, Екатерина, Варвара, Надежда, Татьяна и сын Василий.

В начале июля 1775 г. в Москве Григорий Александрович получил письмо от шурина, незадолго перед этим овдовевшего, о решении вверить судьбу юных дочерей в руки стремительно набиравшего силу фаворита. На небольшом листе бумаги Потемкин прочел: «…приношу мою чувствительнейшую благодарность за милость Вашу к оставшим, сущим без призрения, сиротам, которым прошу быть милостивым и заступить Марфы Александровны место, вспоминая ее к Вам… любовь. По приказанию Вашему я их к матушке пришлю». Вскоре пять «девиц Энгельгардтовых» из скромного смоленского имения приехали к бабушке. Императрица, оказавшая знаки монаршей милости матери фаворита сразу по приезде в Москву на коронацию, близко к сердцу приняла судьбу девушек и уже 10 июля написала Потемкину: «Матушке твоей во утешение объяви фрейлинами, сколько хочешь, из своих племянниц». Мать его Дарья Васильевна в 1776 г. была пожалована в статс-дамы и получила украшенный бриллиантами портрет императрицы для ношения на лифе платья, а племянницы — различные придворные чины: Александра 10 июля 1775 г. назначена фрейлиной, 24 ноября 1777 г. она стала камер-фрейлиной, 12 ноября 1787 г. — статс-дамой, а 1 января 1824 г., уже при императоре Александре I, — обер-гофмейстериной; Екатерина получила фрейлинский ключ в 1776 г., 17 августа 1786 г. она уже статс-дама, 18 апреля 1809 г. племянница Потемкина была удостоена награждения единственным в России дамским орденом Св. Екатерины, и 1 января 1824 г. ей дана должность гофмей-стерины; Варвара и Надежда были пожалованы во фрейлины в 1777 г., а Татьяна — 11 декабря 1781 г.

Любовь к сестре светлейший перенес на своих племянниц, они были представлены ко двору и стали его украшением. Девушки отличались красотой, и существует предание, что, когда они навещали дядю, он дарил каждой по червонцу, а Екатерине Васильевне — бриллианты. Самая старшая из них, Александра (1754–1838), вошла в интимный кружок императрицы и стала ее доверенным лицом. Проведя детство и юность в провинциальной Москве у своей бабушки Дарьи Васильевны Потемкиной, Александра трудно осваивалась в высшем обществе. Ее современник Вигель, что случается нередко с мужчинами, достаточно едко говорил об этой женщине: «Старшая из них уже неспособна была к принятию блестящей образованности екатерининского двора, но, имея ум, характер, бывши в самых тесных связях с всемогущим своим дядею, она облеклась в какую-то величественность и ею прикрывала недостатки своего воспитания… Она не роза, но жила близ нея, и отпечаток величия Екатерины долго еще блистал на ней».

В декабре 1775 г. красавица Александра уехала вместе с двором в Петербург, где началась новая для нее жизнь. Страстный роман Потемкина с императрицей шел на убыль, и 36-летний дядя особо расположился к племяннице, которой в 1776 г. исполнилось 22 года. Что это было — распущенность тогдашних нравов и могущественного вельможи, выдумки придворного света, необычное проявление «отеческой любви» дядюшки — кто даст ответ. Не исключено, что страсть Потемкина к Александре, стройной брюнетке с выступающими скулами, умными голубыми глазами, большим чувственным ртом, изящным носиком, могла охладить чувства к нему Екатерины II и привести к отставке князя из покоев фаворита в Зимнем дворце. Кто может дать ответ, перешел ли дядя грань отеческой любви к племяннице, или то, что придворными воспринималось как разврат в семье Потемкина, было лишь видимостью, превратным толкованием близости фаворита и Александры Энгельгардт. Ее письма полны искреннего почтения к Григорию Александровичу, она обращалась к нему: «папа мой родной», «папа родной сударик», «батюшка мой родной».

Не исключено, что Александра Энгельгардт искренне привязалась к дяде и он стал ее первой настоящей любовью. Как часто случалось в семьях прошлого, да и, наверное, сейчас такое возможно, дядюшки вступали в близость с племянницами, дальние родственники заключали браки. Исторические анекдоты и действительные факты дают нам богатую пищу для размышлений о нравственной жизни общества. Без ложной скромности следует признать, что, вполне вероятно, Потемкин мог состоять в интимной близости с кем-то из своих племянниц. Не исключено, что это воспринималось как некое продолжение отеческой любви и покровительства. Если это было, то, несомненно, по обоюдному согласию. Вне зависимости от любовной связи в течение всей своей жизни дядюшка заботился о судьбе племянниц, удачно выдал их замуж, крестил многочисленное потомство «девиц Энгельгардтовых» — словом, психологический климат в семействе Потемкиных отличался особой нежностью и привязанностью многочисленного потомства сестер князя к своему могущественному и высокопоставленному родственнику.

Вскоре при дворе поползли слухи о том, что развратный и беспринципный князь соблазнил всех сестер Энгельгардт. Иностранные дипломаты собирали все имеющиеся сплетни о домашней жизни Потемкина, сопровождая их своими домыслами и оценками. «Способ, каким князь Потемкин покровительствует своим племянницам, — писал в Версаль Корберон, — даст вам понятие о состоянии нравов в России», а для того, чтобы подчеркнуть всю аморальность поведения фаворита, дипломат добавлял: «Одной из них всего двенадцать лет, и ее, без сомнения, ждет та же участь». Российские сановники также с удивлением наблюдали за приватной жизнью могущественного вельможи, а Семен Воронцов писал своему приятелю Кочубею о том, что «…князь Потемкин устроил гарем из собственной семьи в императорском дворце, часть которого он занимал».

На Александру при дворе вскоре стали смотреть, как на влиятельную персону, вхожую и в гостиную фаворита, и в кружок императрицы. Осенью 1778 г. осведомленный английский посланник в одном из своих первых донесений в Лондон писал о сохранившем могущество Потемкине, старшая племянница которого «приобрела над ним еще большую власть». «Эта молодая особа, — характеризовал ее англичанин, — весьма приятной наружности, богато одаренная от природы, обладающая редким искусством для ведения придворных дел». Спустя два года, когда Петербург задумал посетить племянник и наследник короля Пруссии Фридриха II, представитель этой страны в России граф фон Герц представил ему характеристику самых заметных придворных Екатерины. Здесь он не преминул указать на влияние и репутацию племянниц Потемкина: «Камер-фрейлина (Александра. — Н.Б.) и другая девица Энгельгардт (возможно, Варвара или Татьяна. — Н.Б.), две особы, которым весьма важно оказывать внимание довольно заметное, в особенности старшей. Обе они очень красивы и кажутся даже любезными. Для принца нетрудно будет всегда оказывать им приветливость, и я думаю даже, что он не почувствует никакого отвращения ими овладеть».

Потемкин, особо расположенный к старшей племяннице, задумал выгодно выдать ее замуж. Из многих претендентов был выбран граф Франциск-Ксаверий (в России Ксаверий Иванович) Браницкий (1739–1817), великий коронный гетман польский, поступивший на русскую службу. Этот брак был выгоден обоим. Потемкину был нужен сильный союзник в Польше, где он получил обширные владения после первого раздела этой страны Россией, Пруссией и Австрией в 1772 г. Браницкого (он был старше своей избранницы на двадцать три года), в свою очередь, такой брак приближал к русскому двору. Пышная свадьба состоялась 12 ноября 1781 г. в церкви Зимнего дворца, при этом молодая Браницкая была пожалована в статс-дамы. Франц Ксаверий с юных лет отличался веселым нравом и мужеством. Способный и ловкий, каким его считали современники, Браницкий прожил все свое родовое состояние, но на жизнь смотрел как философ: сколько в ней пользы, столько она доставляет удовольствия.

Александра Васильевна и после брака не прерывала связи с русским двором. Она проводила в Петербурге целую зиму, уезжая на лето в обширные имения своего мужа в Южной России. Ему в приданое Александра Васильевна принесла имение Белую Церковь, причем раньше оно было центром земельных владений Браницких, а уже затем его приобрел Потемкин. Племянница писала дяде, оправдывая свое пребывание в далеком имении намеками на семейные обстоятельства: «Благодарю Вас, мой родной батюшка, что написали приятное известие, что государыня изволила милостиво обо мне говорить, а что изволит удивлятца, што я живу в Белой Церкви, а если б изволила знать наши опстоятельства, то инова нечево делать, как сидеть в такой глуши… Прости, мой сударик, люби меня всегда, то Сашенька будет покойна. Целую ручки твои и ношки».

Екатерина II милостиво относилась к Браницкой: она действительно смогла стать доверенным лицом императрицы, сохранилась переписка, свидетельствующая об их привязанности друг к другу. Екатерина в своих письмах благодарила за послания статс-дамы по поводу торжеств, сама поздравляла Александру Васильевну с днем рождения, с рождением детей; особенно Екатерина II просила ее заботиться о здоровье Потемкина, беречь его. Вскоре после того, как Браницкая покинула столицу, 20 июня 1782 г. императрица писала к ней: «Графиня Александра Васильевна! Письмо Ваше я получила здесь, в Царском Селе, и с удовольствием из оного усмотрела, что из памяти Вашей не исчезло прежнее Ваше бытье при мне и в здешнем месте. Желаю, чтоб и теперешний Ваш жребий к удовольствию Вашему служил». Забота императрицы особо проявлялась в посланиях, связанных с рождением детей статс-дамы, внучатых племянников светлейшего. В феврале 1783 г., за несколько дней до рождения первенца в семье Браницких, императрица шутливо укоряла Александру Васильевну: «Долго ли это будет, что ты, мой свет, не родишь? Кто слыхал, что целый год брюхата! Знатно, это мода польская; а у нас на Руси более девяти месяцев на то не нужно. Опомнись, душа. Ведь ты не вовсе полька, ведь ты смолянка. Но, как бы то ни было, будь здорова и, буде можно, расстанься с временностью». Еще не получив этого распоряжения, Браницкая родила первенца — сына Владислава. Екатерина охотно приняла прошение Ксаверия Ивановича «быть восприемницею сына вашего от Святого крещения» и поручила фельдмаршалу П.А. Румянцеву присутствовать на обряде вместо нее. В подарок Екатерина послала крестнику детское платьице, фасон которого придумала для своих внуков.

Привязанность племянницы к Потемкину сохранялась долгие годы, при любой возможности она старалась быть рядом с ним, как это случилось во время путешествия Екатерины в 1787 г. на юг. Она, единственная из родственников, присутствовала при смерти князя, и он окончил земной путь на руках Александры. Кроме этого, племянница была «политическим агентом» своего дядюшки. В подробных письмах наряду с известиями о своей жизни и здоровье детей она сообщала Потемкину о важных событиях в Польше и за границей. Александра часто писала дяде и о жизни своих сестер.

В январе 1785 г. счастливая Александра сообщила Потемкину о рождении сына Александра, она пишет, что выполнила распоряжение императрицы: «…я приказание ее исполнила, она изволила приказывать мне еще одна родить». В приписке переполненная материнскими чувствами племянница добавляет: «Алексаша мой родился 3 четверти и один вершок, очень мальчик хорошей». Екатерина II снова стала крестной матерью. 14 февраля она ответила Александре Васильевне: «…Желая быть восприемницею новорожденного сына Вашего, поручила я генералу-поручику Гудовичу исполнить сей обряд от лица моего. Князь Григорий Александрович уведомит Вас, что я, пожаловав сына Вашего в прапорщики гвардии, приказала его причислить в Преображенский полк…»

Известия о племяннице Потемкин часто получал от дальнего родственника и верного сотрудника Павла Потемкина. В марте 1785 г. в своем письме он пишет о получении от нее весточки и упоминает о распоряжении светлейшего — «ведаю, что Вам не угодно было, чтоб она приезжала сюда, но она пишет, что, узнав о болезни Вашей, спешит ехать в Петербург и уповательно уже в дороге. Чего для поспешаю поднести, батюшка, Вам письмо ея и доложить, что прикажите написать к ней».

Видимо, не столь поспешно Александра Васильевна решила реализовать свое намерение, и в апреле того же года в ответ на поздравительное послание дядюшки она послала ему большое полное признательности письмо. В нем были и новости от сестры Екатерины. «Я не знаю слов найти, батюшка родной, — писала Александра, — как изъяснить Вам мою благодарность. Сударик папа, верьте, что Вы делаете для тех, который умеет чувствовать всю силу твоей милости. Как бы Вам, папа родной, самому было приятно нас видеть на тот час, когда Вы милость государыни матушки получили. Я намерена в мае тотчас после крестин ехать в Петербург, как Вы приказываете, сударик мой…». Сожалея о том, что разминется с дядей в столице, Александра писала, что хотела взять с собой сына Владислава — «как бы Вы его полюбили, когда увидели. Мальчик прекрасный и очень забавен». «За перстень, — продолжала племянница, — цалую Ваши ручки… Катинке я вчера писала, что вам неугодно, чтоб она к тебе переписку слала, и верно, папа, она прервет, я уверена… во всяком письме она пишет ко мне об Вас, как она Вас любит и привязана, что нельзя более и стоит, чтоп Вы ея любили. Прости, мой батюшка родной, цалую ручки твои и пребуду паслушная дочь». В августе 1786 г. она снова просила дядюшку быть восприемником дочери.

Пятилетнего Владислава Потемкин и Екатерина смогли увидеть во время путешествия на галерах из Киева в Кременчуг в 1787 г. Императрица была довольна крестником, о чем написала в Петербург к Николаю Ивановичу Салтыкову, ответственному за воспитание внуков Екатерины Александра и Константина: «Я здесь забавляюсь с маленьким пятилетним графом Браницким. Мать, насмотрясь, как содержали великих князей, точно наблюдает с своим сыном мои правила, и то столь удачно, что сей мальчик не только прекрасен собой, но при том таков, как только по его летам желать можно: здоров, не упрям и такого свободного обращения, как будто с нами век жил; отнюдь не дик, не боязлив, но умен и весел, так что, кто его увидит, всякий к нему привяжется».

С большой критикой относились к Александре Браницкой придворные вельможи. Безбородко 29 июля 1785 г. писал Семену Романовичу Воронцову в Англию о встрече с племянницей Потемкина на юге России: «Мы застали здесь Браницкую с разными жалобами и претензиями. Излишне мне вам сказывать, сколько ею скучают и сколько желают, чтоб она отправилась обратно. По ее просьбам, и можно сказать основательным, ничего делать не хотели; но я употребил в пользу само желание, чтоб она скорее ехала и тем предуспел в ее пользу». Несмотря на такие высказывания, все были любезны с родственницей могущественного Потемкина.

Александра при любой возможности навещала дядюшку. Во время ее приезда в 1788 г. в Елизаветград она так тяжело заболела, что Потемкин опасался за ее жизнь. 19 мая он написал императрице: «У нас Александра Васильевна отошла было на тот свет, но вдруг и неожиданно Бог помог». В сентябре того же года Александра и ее сестра Екатерина Васильевна Скавронская уже в лагере светлейшего под Очаковым.

В следующий раз Браницкая приехала в военный лагерь накануне штурма Измаила. Даже в эти напряженные дни в ставке не прекращались празднования. Кроме общественных балов, бывавших еженедельно по два или три раза, у светлейшего каждый день собиралось избранное общество в двух маленьких великолепно убранных комнатах. В них «красовался вензель той дамы, в которую князь влюблен»», писал один из участников этих собраний граф Григорий Иванович Чернышев князю Сергею Федоровичу Голицыну — мужу племянницы Потемкина Варвары. Он передает родственнику князя интимные моменты из жизни военного лагеря, называя вместо имен только инициалы: «Впрочем, Бог знает, чем все это кончится, ибо ждут Браницкую, и уже послан офицер встречать ее. Госпожа Л. должна немедленно приехать и везет с собою молоденькую девушку лет 15 или 16, прелестную как амур. Говорят, что это П., но не знаю которая; не П. ли это, жившая при Дворе вместе с М.? Как бы то ни было, князю готовят жертву, которую добыл генерал Львов».

Жизнь Браницкой изменилась только с воцарением Павла I. Она удалилась в свое поместье Белую Церковь, где и прожила почти безвыездно до самой смерти. Обладая громадным состоянием, Браницкая отличалась широкой благотворительностью, что было присуще и ее детям.

Любимая племянница Потемкина оказалась связующим звеном между ним и семьей Воронцовых (их причисляли к противникам князя при дворе Екатерины II). Одна из дочерей Александры Васильевны, Елизавета (1792–1880), вышла замуж за сына Семена Романовича Воронцова, Михаила. Их свадьба состоялась в апреле 1819 г. в Париже, где они находились в это время. Племянники Потемкина и их дети состояли в постоянной семейной переписке. Внук сестры фаворита Марии Александровны Самойловой (урож. Потемкиной), Николай Александрович Самойлов, в 1824 г. сообщал о своей помолвке Владиславу и Елизавете Браницким. Его отец, Александр Николаевич, часто писал Александре Васильевне Браницкой.

После смерти Потемкина между его наследниками возникли разногласия по вопросу о разделе имений в Польше. Браницкие претендовали на них полностью «по правилам и по законам Польским», как писала Александра Васильевна в прошении Екатерине И. Кроме того, она называла еще одну вескую причину: семья Энгельгардтов была наиболее близка к Потемкину и любима им. А.Н. Самойлов, представитель другой ветви, просил императрицу разделить все поровну между детьми сестер князя. В одном из своих писем П.В. Завадовскому граф А.А. Безбородко с иронией охарактеризовал поведение наследников: «Они уже изрядный опыт своего серебролюбия оказали, когда при приуготовлениях к погребению жаловались Браницкая и Энгельгардт, что много издержано понапрасну».

По распоряжению Екатерины II, которое последовало в 1794 г., имения в Белоруссии и Польше (оставшиеся за разделом российских) должны были быть поделены на три части по смерти сестер Потемкина их детям. Родовое имение — село Чижево, где родился Потемкин и его сестры, — перешло в XIX в. к внуку Александры Васильевны Браницкой Владиславу. В 1856 г. он решил исполнить давнюю волю своей бабушки и освободить крестьян от «прав помещичьих», представив «право и неограниченную власть» в ведении этого дела своей родственнице Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. В 1858 г. жители Чижево были освобождены с обязательством выплачивать ежегодно на нужды храма в селе 143 рубля серебром.

Название еще одного имения Потемкина тесно связано с именем Михаила Семеновича Воронцова. В 1824 г. он приобрел местечко Алупка на берегу Черного моря, принадлежавшее в конце XVIII в. Потемкину, им же был основан великолепный Алупкинский парк, поражающий своей архитектурой и до сих пор.

Много сил приложила Александра Васильевна Браницкая, чтобы увековечить память своего дяди. После смерти Потемкина Екатерина II распорядилась воздвигнуть ему монумент в Херсоне, но не успела. В 1801 г. граф А.Н. Самойлов и Энгельгардты обратились уже к Александру I с просьбой разрешить им поставить монумент Потемкину в Херсоне и выстроить там же дом призрения для черноморских служителей. По приказанию императора было назначено место в городе и даже представлены планы, но, вероятно, из-за несогласованности наследников дело застопорилось. В 1823 г. этот вопрос возник вновь. Речь шла о денежных взносах на строительство монумента и дома призрения. Из документов выясняется, что деньги внесли только А.В. Браницкая (500 000 р.), ее сестра Т.Б. Юсупова (100 000 р.) и А.Н. Самойлов (50 000 р.), остальные же задерживали взносы, и строительство не было начато.

Кроме этой неудачной попытки А.В. Браницкая самостоятельно решила построить каменный домик рядом с сооруженным ею памятником на месте, где скончался Потемкин по дороге из Ясс в Херсон. На монументе была надпись: «На сем месте преставился 5 октября 1791 г. князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. Памятник сей поставлен графиней Александрой Васильевной Браницкой, бывшею с ним при его кончине, из усердия и любви к дяде и благодетелю». В 1834 г. с поручением заняться устройством домика для смотрителя Браницкая обратилась к своему зятю Михаилу Семеновичу Воронцову. На место смотрителя она просила выбрать «из отставных унтер-офицеров или рядовых, служивших в Черноморском флоте».

О преданности Браницкой памяти Г.А. Потемкина рассказывает в своих «Записках» Прасковья Николаевна Львова, посетившая в 1812 г. имения Браницких. «Бюст Державина соседствовал с бюстом Г.А. Потемкина в саду графини Браницкой», — вспоминает Львова.

Все племянницы, как их называли при дворе — «барышни-смолянки», с помощью своего знаменитого дядюшки вошли в семьи родовитых русских фамилий. Воронцовы, Юсуповы, Браницкие, Самойловы и, наконец, Голицыны стали родственниками Г.А. Потемкина. Одна из дочерей Марфы Васильевны Энгельгардт (урожд. Потемкиной), Варвара (1757–1815), вышла замуж за Сергея Федоровича Голицына (1749–1810).

Варвара Васильевна по красоте уступала лишь своей младшей сестре, графине Екатерине Скавронской (1761–1829). Характер Варвары Энгельгардт частично вырисовывается в ее переписке с дядей Г.А. Потемкиным; в своих посланиях тогда еще 20-летняя барышня, по-своему любя дядю, терзала его ревностью, капризами, непостоянством и беспрестанными просьбами о пожаловании мест и чинов ее друзьям и знакомым. Согласно официальному «Камер-фурьерскому журналу», при дворе Варвара впервые появилась в конце июня 1777 г. Кокетливая, капризная, вспыльчивая девица воцарилась в сердце дяди, сменив сестру Александру.

«Матушка, Варинька, душа моя, жизнь моя, — писал в коротком послании Потемкин. — Ты заспалась, дурочка, и ничего не помнишь. Я, идучи от тебя, тебя укладывал и расцеловывал, и одел шлафраком и одеялом, и перекрестил». Страстный мужчина открывается в этом любовном романе в письмах. В нем и пылкие признания, и невиданная нежность, обиды и примирения, бытовые мелочи домашней жизни князя… 37-летний Потемкин не скрывает своих чувств, он находит самые нежные прозвища для молоденькой племянницы-любовницы, их мы не видим в переписке с Екатериной II: «сокровище», «божественная Варюшка», «сладкие губки», «любовница нежная». Может быть, только она из племянниц была по-настоящему его любовницей? Ни с кем из сестер Потемкин так не откровенен на бумаге, никто из них не писал дяде в таком интимном и фривольном тоне, как Варвара:

«Я никак бы не думала, что вы, осердясь, ушли вчера от меня. Хорошо, батюшка, положим, что я вам досадила; да ведь вы знаете, когда я разосплюсь, то сама себя не помню; к тому же прежде я получила письмо от бабушки, которое меня взбесило, то можно ль уйти?.. Зато это теперь я вижу, что вы меня ничего не любите. Когда бы вы знали, чего мне стоила эта ночь, душка моя злая, ангел мой, не взыщи, пожалуйста, мое сокровище бесценное; приди, жизнь моя, ко мне теперь, ей Богу грустно, моя душа, напиши хоть строчку, утешь свою Вариньку. Виновата я пред вами, только Бога ради посердись, прости, батюшка; целую миллионы раз и думаю, как вы теперь на меня сердиты, то вам это неприятно». До Дарьи Васильевны в Москву, видимо, доходили слухи из столицы об отнюдь не отеческих отношениях сына с опекаемыми им племянницами. Говорили, что письма матери он, не читая, бросал в огонь. Возможно, что именно в письме, «взбесившем» Варвару, бабушка отчитывала внучку за ее предосудительное поведение.

Потемкин в отношениях с племянницей соединил в себе нежность отца, страстность влюбленного и покорность слабохарактерного мужа. Сохранившиеся записочки (их опубликовали в конце XIX в., и они шокировали своей интимностью российское общество) не оставляют сомнений в близких отношениях Потемкина с Варварой Энгельгардт:

«Варинька, друг мой любезный, жизнь моя, красавица, хочется целовать тебя. Голубушка, пишу к тебе для того, что мне приятно заниматься тобою; ручки мои бесценные. Для чего я не могу их иметь всегда при себе?»

«Варинька, жизнь моя, ангел мой. Я завтра буду в городе и теперь хочу знать, какова ты, жизнь моя? Отпиши, голубушка, где ты завтра будешь у меня — в Аничкове или во дворце? Прости, миленькая, целую тебя».

Дядюшка часто по-отечески поучает ее, преподает навыки придворной жизни. Сообщая, что императрица приглашает Варвару на обед, Потемкин дает племяннице советы: «Сударка, оденься хорошенько, и будь хороша и мила», и в другой записочке: «Матушка, жизнь моя Варинька, божество мое; я бы чрезвычайно рад был, есть ли б ты завтра вышла и была бы так авантажна, как сегодня. Прости, мой ангел, я тебя столько целую, сколько люблю». Потемкин неспроста упоминает об «авантажности» Варвары: он действительно делал все, чтобы племянницы выглядели соответственно их, а точнее, его положению при дворе. Потемкин дарил им дорогие подарки, и не только к праздникам, но и просто когда приходил навестить их. Однажды племянница встретила очередной подарок не так, как ожидал дядюшка, и в письме он отчитывает ее не как пылкий возлюбленный, а как строгий отец и влиятельный вельможа:

«Варвара Васильевна, разве так ты должна встречать мою ласку? Что ты думаешь, я не уверен в твоем бескорыстии? А я думаю, мне вы позволите поступать по моей иногда воле с вами, а особливо в вещах, которых гораздо больше у меня, нежели у вас. Знайте и то, что я всех вас дарю и впредь хочу в именины прилагать нечто и денег. Потому что вам жить надобно сходственно с моею знатностью. Вы меня огорчили, встретивши мою ласку сердечную так грубо».

Но долго сердиться на свою Варюшечку Потемкин не мог, и все его послания полны нежности, любви и заботы:

«Варинька, Варюшечка, душа моя, я посылал Замера (доверенное лицо князя. — Н.Б.) к вам, он мне сказал, что у тебя голова болит; жаль мне, душа моя; однако ж будь весела и с приятной твоей улыбочкой. Ангел мой, есть ли б знала, сколько тебя люблю. Прощай, ангел».

«Матинька Варинька моя, друг мой, жизнь моя, я тебя целую. Завтра, после концерта, буду сам; я бы и ранее приехал, но никак нельзя. О гофмейстерине просил и, приехавши, тебе расскажу. Кажется хорошо. Прости, мой ангел, посылаю тебе дынь».

Из некоторых записочек видно, что в 1777 г., в разгар бурного романа, Потемкин нередко бывал нездоров или пребывал в подавленном настроении, но болезненность не сказывалась на отношении к Варваре, с ней он по-прежнему заботливый и внимательный дядюшка-любовник. В коротких посланиях к племяннице наиболее полно раскрывается чувственная натура Потемкина. Для нее он находит множество ласковых слов, обращений, вариантов объяснений — Потемкин предстает совершенно другим человеком.

«Ангел мой, твоя ласка столько же мне приятна, как любезна. Друг бесценный, сочти мою любовь к себе и увидишь, что ты моя жизнь и утеха, мой ангел; я тебя целую без счета, а думаю еще больше. Прости, твой вернейший по смерть П.».

«Варинька, когда я тебя люблю до бесконечности, когда мой дух не имеет, опричь тебя, другой пищи, то если ты этому даешь довольную цену, мудрено ли мне верить, когда ты обещала меня любить вечно. Я люблю тебя, душа моя, а как?.. Так, как еще никто никого не любил… Не дивись, ежели ты видишь меня иногда в грусти. Бывают движения невольные, и я чувствую очень, что нет резона, токмо владеть собою не могу. Прости, мое божество милое, я целую всю тебя».

«Не забыл я тебя, Варинька, и не забуду никогда, а каков я вчера был, оставшись, то тебе расскажет Зомер. Да и теперь немогу так, что не мог остаться сидеть у государыни. Я еще, душенька, в первый раз вижу, что ты рассудила отвесть мою душу, когда я в превеличайшей грусти. Я, как ни слаб, но приду к тебе… Жизнь моя, ничто мне так не мило, как ты».

«Жизнь моя, Варинька, у меня так болела грудь, что я отроду этакова мученья не имел; завтра буду в городе. Прости, моя душенька, приезжай ко мне в Летний обедать».

«Варинька, голубушка, я, как собака, немогу; всю ночь не мог уснуть и за стол не пойду. Какова ты, жизнь моя? Завтра, после обеда, буду. Прости, душа милая. Целую тебя».

«Варинька, мой друг бесценной, душа моя, какова ты?.. А я занемог вчера, все тошно мне да голова болит; сегодня думаю выходить. Прости, моя жизнь, целую тебя».

«Варинька, душенька; я приехал, и голова так закружилась, что насилу дошел до комнаты. Я чрезвычайно хил стал. Государыня вышла и все вверху, а я один лежу. Моя жизнь, прости, целую тебя, сударка моя, душенька моя; посылаю тебе мое благословение и Надежде Васильевне».

«Варинька, душа моя, мне упомянуть твоё имя приятно. Красавица моя любезная; целую тебя всю с ног до головы. Мой ангел, для чего шуба счастливее меня!»

«Ангел мой бесценной, я недавно проснулся и здоров; приду целовать тебя, моя душа, любезная Варинька, ты мое здоровье и жизнь».

Когда же занемогла племянница Варвара, Потемкин с искренним беспокойством занимался ее здоровьем, и даже императрица давала советы:

«Моя божественная Варинька, ты видишь, сколько я маю заботы — мне твоя болезнь тяжелее собственной жизни. Послушай меня, а больше государыню, которая приказала весьма милостиво тебе сказать, чтобы ты пила спа-вассер (минеральную воду из источников в Спа. — Н.Б.), и покуда будешь пить, не есть горячих пирогов, ни хлеба теплого. Она уверять изволит, что ты, выпивши стаканов пять, будешь здорова и хандры не будет, да при этом движение должно иметь. Прости, моя любовь, моя душа, мое все, что я люблю». Видимо, недомогание было связано с изжогой и быстро прошло, но каждый раз, когда племянница жаловалась на плохое самочувствие, обеспокоенный Потемкин спешил успокоить и взбодрить Варвару:

«Варюшечка, душа моя, не смей немочь, я за это высеку. Сударушка моя, я видел тебя во сне очень хорошо. Ужо оденусь — приду тебя целовать».

«Я, Варвара Васильевна, сам немогу, а ты, верно, была бы здорова, ежели бы слушалась меня».

«Варинька, жизнь моя, здорова ли? С Новым годом (1778-м. — Н.Б.), будь здорова и люби меня так, как я тебя люблю, жизнь моя, друг бесценной; целую тебя».

В ответ на коротенькие записочки Потемкина Варвара писала ему более пространно, но и более сдержанно. Впрочем, у нее могло быть меньше опыта в эпистолярной любовной науке, а быть может, сердечные переживания Варвары были не столь сильны, как у дядюшки. История сохранила для нашего любопытства некоторые послания Варвары Васильевны к Потемкину, в них гораздо больше заботы и нежности, чем страсти и пыла:

«Жизнь моя, я очень о вас беспокоюсь, Христа ради скажите мне, есть ли вам легче? Я все ждала от вас, как вы сами мне обещали прислать, но не дождалась, то посылаю к вам. Бога ради, жизнь моя, напишите ко мне. Прощай, мой любезный ангел, буду ждать с нетерпением твоего ответа, а между тем прости еще, мой любезный друг; в мыслях тебя целую миллион раз. Приезжай, мой ангел, к нам, если ты здоров, а ежели нет, то не езди, мое сокровище, а прикажи мне к себе быть. Прости, душенька, еще тебя целую».

«Ради Бога, батюшка, князь Григорий Александрович, зайдите на минуту; я не еду без этого, чтобы с вами не помириться. Бог с вами, я, может быть, одним словом досадила, а вы вспомните, что целым письмом меня разругали, да в прибавок сказали: “Черт с вами”, то, как это слово приятно. Придите, голубчик, ради Бога, мне пора ехать».

«Папа, жизнь моя, очень благодарю за подарок и письмо, которое всегда буду беречь. Ах, мой друг папа, как я этому письму рада! Жизнь моя, приеду ручки твои целовать».

Вскоре любовная идиллия подходит к концу. Потемкин по долгу службы проводит все больше и больше времени в южных губерниях. Варвара тоскует, скучает, это замечают при дворе. Императрица пишет князю: «Слушай, голубчик, Варенька очень не может. Если тому причиною Ваш отъезд, Вы не правы. Уморишь ее, а она очень мне мила становится. Ей хотят пустить кровь». Удивительно в данном случае поведение Екатерины, которая, несомненно, была в курсе любовных дел своего фаворита. Не оставляет мысль, что ее столь сильное чувство угасло именно в тот момент, когда открылась его связь с племянницами, хотя в письмах императрицы нет ни намека на это обстоятельство. Скорее всего, только одна из сестер Энгельгардт — Варвара — вступила в любовные отношения с дядюшкой, а двор императрицы и досужие дипломаты определили остальных в «гарем» фаворита. Измена Потемкина, да еще с племянницами, могла разом остудить сердце Екатерины, ну а разум подсказал ей, что незачем терять способного администратора. С этой точки зрения послания князя в тяжелые дни расставания, где он умоляет Екатерину о возобновлении прежних отношений, выглядят более чем странно.

Постепенно становится понятным, что будущего у страстного увлечения дядюшки племянницей не будет, а Варваре уже пора выйти замуж и занять положение в обществе. К этому дело и шло: в то время ее внимание привлек совсем другой человек — молодой князь Сергей Голицын. В ней, видимо, проснулось настоящее чувство. Натура активная, она вскоре добилась взаимности, но оказалась в затруднении: ей не хотелось обманывать дядюшку, тем более что он и так сразу бы узнал обо всем. Не желая резко порывать с Потемкиным, а главное, боясь лишиться выгод от их отношений, Варвара не собиралась упускать и Сергея Голицына. Ей надо было устраивать судьбу, а не тратить время на романы. Вскоре подвернулся подходящий повод для разрыва с дядей, при этом еще и получилось, что Потемкин стал виновником произошедшего. На какое-то время он должен был уехать из Петербурга по важным делам. Совпадение ли это было или продуманная игра, но именно перед отъездом дяди Варвара Энгельгардт вдруг заболела — как посчитали, ее крайне огорчила предстоящая разлука. С дороги Потемкин написал племяннице, обвинившей дядюшку в «жестокости»: «Варинька, ты дурочка и каналья неблагодарная; можно ли тебе сказать: “Варинька поможет, а Гришенька ничего не чувствует”. Я за это, пришедши, тебе уши выдеру. Матинька, пожалуй, не будь доктором сама себе; кровь пустить немудрено, только можно этим худо сделать».

Все сложилось удачно, и теперь Варваре Васильевне, обиженной дядюшкой, несчастной и покинутой, ничего не остается, как порвать с ним. Племянница садится за перо и пишет вдогонку Потемкину большое письмо, намекая на некую соперницу:

«Напрасно Вы меня так ласкаете, я уже не есть та, которая была. Еще бы Вы больше меня дурачыли севодни в кабинете. Послушайте, я теперь Вам серьезно говорю, если вы помните Бога, если Вы когда-нибудь меня любили, то прошу Вас, забудьте меня на веки, а уж я решилась, чтобы оставить Вас. Желаю, чтобы Вы были любимы тою, которую иметь будете; но верно знаю, что никто вас столь же любить не может, сколько я. Дурочылась понапрасну, радуюсь, что в одну минуту узнала, что я только была обманута, а не любима вами. Знайте, что я расстаюсь с вами и не забываю; но еще чувствительнее мне в тысячу раз с вами расстаться…

К чему Вы меня просите, штобы я с Вами помирилась. Я никогда не выду из благопристойности. Буду с Вами так, как я вчера Вам сказывала. Только не так, как прежде».

Варвара не откликнулась на уговоры дядюшки-любовника и через несколько дней сказала наконец свое последнее слово: «Ну, теперь уже все кончилось; ожидала я этого всякую минуту с месяц назад, как я примечала, что вы совсем не таковы против меня, как были прежде. Что же делать, когда я так несчастлива? Не скажу я вам, чтобы мне это было легко… Пускай любви вашей ко мне нет, да, по крайней мере, сколько-нибудь честь в вас останется. Посылаю к вам все ваши письма; а вас прошу, если помните Бога, то пришлите мои… Я очень чувствую, что делала дурно, только вспомните, кто этому причиною? Прощайте, батюшка, поверьте, что я всегда вам желаю всего хорошего; это со мною на веки останется, только прошу вас, и сама стану стараться вас бегать; дай Бог вам веселиться столько, сколько я буду плакать… Больше я уже вас беспокоить не буду; впрочем, будьте уверены, что я не забуду во весь мой век, что я вами несчастлива…»

Теперь Варвара Энгельгардт могла признаться, что они с князем Сергеем Голицыным любят друг друга. Узнав об их привязанности, Потемкин не стал мешать браку. 14 сентября 1778 г. английский посол Харрис записал о важном событии при дворе русской императрицы, связанном с именем племянницы могущественного вельможи: «Позавчера во дворце состоялось их торжественное обручение». Свадьбу отложили на год, но жених поспешил воспользоваться преимуществами близости к фавориту императрицы: «Отдай, душенька Варвара Васильевна, письмо, приложенное к сему, князю Григорию Александровичу. Хочется, душенька, один раз в жизни испытать мне опытом дружбу твою ко мне… Я письмом просил вчерась князя, чтобы он вошел в мое состояние и исходатайствовал мне чин бригадира… Надобно для моего счастия, чтобы князь Григорий столько же захотел сделать мне милость… Но на сие я не столь счастлив, чтобы сам собою мог довести. Чем преданность моя к нему более стремится, тем меньше, может быть, примечается она. Отдав письмо, приложенное ему, употреби свою просьбу обо мне столько же, сколько ласка твоя и любовь ко мне тебе позволит; я сегодня ввечеру в город буду и тебя увижу; увижу также и то, что вправду ли ты любишь меня или нет». Трудно поверить в то, что жених не был в курсе придворных сплетен. Какой-нибудь доброхот обязательно рассказал бы Сергею Голицыну о двусмысленности отношения Потемкина к племяннице. Вполне возможно, что новую должность для будущего мужа Варвара должна была получить, воспользовавшись именно любовью к ней не дядюшки, а мужчины. Не очень достойно, но для карьеры и достижения чинов многие шли и не на такое.

В январе 1779 г. состоялась свадьба Варвары Энгельгардт и Сергея Голицына. Досада Потемкина была непродолжительна, он постоянно благоволил молодым, покровительствовал мужу своей племянницы, исполнял, по возможности, просьбы о протекциях, а также вместе с императрицей стал восприемником первого сына Голицыных — Григория (1779–1848). Дядюшка и племянница оставались близкими родными людьми до конца жизни князя. Варвара продолжала писать к Потемкину в том же полуигривом, чуть интимном, тоне: «Целую ручки твои; прошу тебя, папа, чтоб ты меня помнил; я не знаю, отчего мне кажется, что ты меня забудешь — жизнь моя, папа, сокровище мое, целую ножки твои». Иногда она подписывалась: «Дочка твоя — кошечка Гришинькина».

Сергей Федорович Голицын приходился правнуком самому яркому из представителей третьей ветви обширного голицынского рода — воспитателю Петра I, боярину Борису Алексеевичу, основателю подмосковной усадьбы Вяземы. Сергей Голицын родился 20 августа 1749 г., в семье статского советника, президента Ямской канцелярии Федора Сергеевича Голицына и его жены Анны Григорьевны, урожденной графини Чернышевой. Знатное происхождение сочеталось в Сергее Голицыне с хорошим образованием и прекрасными личными качествами: он был храбр, гостеприимен, исполнителен. Имея сильных покровителей в служебной карьере, сначала в лице дяди, З.Г. Чернышева, а затем светлейшего князя Г.А. Потемкина, Сергей Федорович, начав службу в 1756 г., участвовал в первой Русско-турецкой войне 1769–1774 гг., в 1779 г. он был произведен в генерал-майоры. Во время второй Русско-турецкой войны он особо отличился в битве при Мачине. Состоя под началом Потемкина, С.Ф. Голицын с уважением относился к князю и хорошо знал его интересы. В одном из писем, сожалея, что Потемкин, заняв более высокий пост, перестал быть его командиром, Голицын пишет о приготовленном к приезду светлейшего сюрпризе: «Э, батюшка Григорий Александрыч. Вы нас оставили, а я было в угодливость Вам завел в полку огромную турецкую музыку, и все здешние песни очень хорошо играют, дожидался все Вас, хотел, чтоб невзначай Вам оную показать, а теперь, как услышал, что Вы быть не изволите, так, ей Богу, охота опала…»

Еще в преддверии женитьбы Потемкин предоставил С.Ф. Голицыну «в аренду» Смоленский драгунский полк, расквартированный в Балашовском уезде Саратовской губернии. Здесь, на землях, приобретенных в конце 1770-х г., Сергей Голицын создал родовое гнездо для своего многочисленного потомства — усадьбу Зубриловку, где и поселились Голицыны после свадьбы. Зубриловка стала любимым местом пребывания Голицыных. Они не жалели средств на устройство усадьбы, украшение дома-дворца; собирали библиотеку и произведения искусства. Собственных средств, видимо, не хватало, и в своих письмах Сергей Федорович неоднократно просил Г.А. Потемкина оказать материальную помощь для «избавления от разорения жены и семерых несчастных детей», для спасения имения, как он писал в одном из писем.

Знакомство поэта Гавриила Романовича Державина с Варварой Васильевной Голицыной, хлопотавшей за него перед дядюшкой, носило и литературный характер. Именно красавице-племяннице своего покровителя Державин посвятил прекрасные поэтические строки в 1788 г.:

Так писал Г.Р. Державин, обращаясь к сражавшемуся в это время под Очаковым С.Ф. Голицыну.

При участии Державина в 1788 и 1790 гг. в Тамбове была издана французская пьеса «Заблуждения от любви, или Письма Фанелии к Мильфорду», перевод которой сделала племянница светлейшего. Этот перевод ценители «почитали одним из лучших в тогдашнее время», а Державин был преисполнен гордости «за успехи от нововозникающих тамбовских муз». В письме к литератору М.М. Хераскову поэт советует: «Прочтите новый роман; да послужит он многим из ваших указкою и по выбору и по слогу. В столицах не все так переводят…» Сама Варвара Васильевна, унаследовавшая от дяди пристрастие к литературной деятельности, более чем скромно оценивала свой труд, посвященный мужу Сергею Федоровичу Голицыну: «…выпустить в свет сей слабый перевод дерзнула я не с намерением тщеславия или желания угодить тому же самому свету, но побудительной причиной было то… что я занимаюсь чем-нибудь полезным и к просвещению ведущим…»

Смерть Г.А. Потемкина потрясла всех: императрицу, двор и, конечно, родных князя. «Я, обливаясь слезами, — писала Варвара Голицына своему саратовскому соседу из Ясс, — только Вам и сказать могу, что вместе с благодетелем моим я всю надежду мою потеряла; и, как будто нарочно, дабы чувствовала я всю тяжесть удара моего, он столь был ласков, милостив и благотворителен к нам! Ничем не занимался так, как только привести дела мои в порядок и сделать детям моим впредь состояние хорошее». С.Ф. Голицыну пришлось принимать участие в решении вопросов о разделе имущества и выплат в казну значительных долгов князя.

Брак князя С.Ф. Голицына с Варварой Васильевной был на редкость счастливым и гармоничным. Она, выйдя замуж, стала примерной женой и матерью десяти детей, занявших впоследствии видные государственные должности. Варвара Васильевна взяла в свои руки управление всеми делами мужа, и окружающие отмечали ее домовитость, стремление увеличить благосостояние семьи, обеспечить своим детям блестящее будущее. Редко посещая Москву и Петербург и мало показываясь в обществе, где она была известна своей надменностью, княгиня Голицына была любезна лишь с близкими людьми, родными. У нее часто собирались литераторы и поэты, она покровительствовала И.А. Крылову и К.Ф. Рылееву. Литературный талант Варвары Голицыной унаследовали ее дети и внуки: сыновья Александр и Владимир, внуки Михаил и Сергей Григорьевичи заняли достойное место на страницах «Словаря российских писателей XIX в.» и входили в близкое окружение А.С. Пушкина.

При вступлении на престол Павла I его неприязнь к Потемкину распространилась и на родных князя. С.Ф. Голицын вместе со старшими сыновьями подвергся опале, которая, однако, не коснулась старшего из братьев — Григория Голицына: уже 19-летним он занял пост управляющего Военной канцелярией Павла I. При восшествии на престол Александра Павловича князь С.Ф. Голицын стал генерал-губернатором Прибалтийского края, а в 1809 г., во время войны с Австрией, был назначен главнокомандующим. 10 января 1810 г. он внезапно скончался в Галиции и был похоронен в своей любимой Зубриловке. Лишь на пять лет Варвара Васильевна пережила мужа. Все это время она, передав ведение хозяйства сыну Федору, провела в домике на окраине парка рядом с тем местом, где был погребен ее муж.

Младшая из сестер Энгельгардт — Татьяна Васильевна — оказалась под опекой Потемкина в возрасте восьми лет. Детская привязанность к дядюшке видна в ее письмах к Потемкину на юг: «Я не знаю, дорогой дядюшка, когда буду иметь счастье увидеть Вас. Те, у кого я спрашиваю, отвечают, что ничего не знают и что Вы останетесь на всю зиму. Ах, как это долго, если только они говорят правду. Но я не верю этим шутам». 11 сентября 1786 г. в пригороде Петербурга, на мызе Пелле, состоялось венчание Татьяны Энгельгардт и дальнего родственника Григория Александровича — Михаила Потемкина. На свадьбе по обыкновению присутствовала императрица, покровительствующая всем родственникам князя. Жизнь Михаила Потемкина оборвалась трагически — в декабре 1791г., спустя несколько месяцев после кончины светлейшего, в столицу пришло известие о его внезапной смерти при переправе через реку в ста верстах от Киева. Татьяна разом потеряла и дядю-опекуна, и мужа. Ей было только двадцать четыре года.

Вторым мужем племянницы Потемкина в 1793 г. стал знаменитый князь, представитель древнего рода — Николай Борисович Юсупов, тонкий ценитель изящных искусств и непременный торговый агент императрицы по покупке редкостей в собрание Эрмитажа. Он был европейски образованным человеком, умным, отличался изысканным вкусом и отменными манерами. В доме Юсуповых на Фонтанке в Петербурге собиралось общество известных литераторов, музыкантов, среди которых был и Державин. В подмосковное Архангельское к Н.Б. Юсупову приезжал Пушкин беседовать о днях минувших. Все знали о добросердечии хозяйки дома, готовой помочь сочинителям, музыкантам и художникам в трудную минуту деньгами и заступничеством. Державин особо восхищался Татьяной Васильевной как заботливой матерью. Она сама занималась воспитанием и образованием детей:

Традиции и память о прошлом бережно сохранялись в семье Юсуповых. Все потомки Татьяны Васильевны, а следовательно и Григория Потемкина по линии Юсуповых, отличались разнообразными талантами и были людьми необычными. Один из них — Феликс Феликсович Юсупов. В его доме и при его участии был убит знаменитый Григорий Распутин, которого российское общество начала XX в. считало главным злом, угрожающим судьбе царской семьи и России. В мае 1900 г. супруги Феликс и Зинаида, первая красавица при дворе Николая II, составили «Духовное завещание» о передаче в случае их внезапной смерти всего движимого имущества в собственность государства. Это был поступок, достойный древнего рода, впервые богатейшие люди государства решили позаботиться о сохранении в Отечестве исторических и культурных ценностей на благо потомков:

«Мы, нижеподписавшиеся, князь Юсупов граф Сумароков-Эльстон и княгиня Юсупова графиня Сумарокова-Эльстон, за себя и за несовершеннолетних детей наших Николая и Феликса сим изъявляем следующую нашу волю. В случае внезапного прекращения рода нашего в лице нашем, князя и княгини Юсуповых, и двух сыновей наших Николая и Феликса, все наше движимое имущество, состоящее в коллекциях предметов изящных искусств, редкостей и драгоценностей, собранных нашими предками и нами и хранящихся в домах наших петербургском (Мойка, 94) и московском (Трехсвятительский пер. у Красных Ворот) и подмосковном имении Архангельском, завещаем в собственность государства в видах сохранения сих коллекций в пределах империи для удовлетворения эстетических и научных потребностей Отечества согласно указаниям, какие для сего будут преподаны государем императором.

Вместе с тем изъявляем наше желание, дабы и самые помянутые выше дома и Архангельское имение, представляющие произведения высокого художественного интереса, перешли бы в полное распоряжение Его величества государя императора и избегли бы участи служить целям и интересам, противным их историческому прошлому…

В заключение выражаем полную нашу уверенность, что боковые наследники наших родовых имений, которым, кроме завещанного нами государству, останется богатое наследство, охотно подчинятся этой нашей воле создать на пользу Отечества вековой памятник угасшего рода князей Юсуповых».

Действительно, за века семья Юсуповых собрала уникальную художественную коллекцию. Татьяна Васильевна, как и ее дядя, увлекалась коллекционированием драгоценных камней, античных камей, инталий. В ее собрании были не просто дорогие украшения, а поистине редкие и известные алмазы, сапфиры, жемчужины. Среди них два знаменитых своей величиной и красотой бриллианта — «Полярная звезда» (сорок карат) и «Альдебаран»; ожерелье с огромной, «с грецкий орех», жемчужиной в центре, известной под именем «Перегрины», по преданию, принадлежавшее когда-то испанскому королю Филиппу II. В коллекцию Татьяны Васильевны входили серьги французской королевы Марии Антуанетты, великолепная алмазная диадема с жемчугом, изготовленная для сестры Наполеона Каролины Мюрат, ожерелье из сорока двух крупных черных жемчужин.

Самой красивой, по признанию современников, была Екатерина Васильевна Энгельгардт, многие и ее записывали в «гарем» Потемкина. По одной из легенд, в конце 1779 — начале 1780 г. в семье светлейшего случился скандал: Екатерина объявила о своей беременности от дяди. Она в сопровождении Варвары отправилась в путешествие по Европе. Сохранившиеся письма Екатерины Васильевны не дают основания говорить о ее любовной связи с Потемкиным, скорее он представляется добрым и заботливым опекуном:

«Папа мой родной, сколь велика моя радость, того я Вам изобразить не могу. Я, наверное, через 8 дней или ближе буду иметь сщастие Вас видеть. Теперь Вас прошу, мой батюшка, куда мне прикажите приехать, в Царское ли Село или прямо в Петербурх, то прошу Вас зделать мне милость прислать етаго куриера навстречу, чтобы я знала, куда мне приехать. Вы, папа, меня не узнаете, — писала племянница, — все находят, что я выросла, пахудела, а мне кажется, очень падурнела. Затем ручки Ваши целую. Дочка Ваша родная Кишичка». Едва Екатерина Энгельгардт появилась при дворе, как ею увлекся внебрачный сын Екатерины II Алексей Бобринский, о чем с иронией писала императрица Потемкину в декабре 1779 г.: «Он говорит о ней с большой охотой, находит очень приятным быть с ней… Маленький Бобринский говорит, что у Катеньки больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе. Хотели узнать, на чем он основывал это мнение. Он сказал, что, на его взгляд, это доказывалось одним лишь тем, что она носит меньше перьев, меньше румянится и украшается драгоценностями, чем другие…»

Действительно, Екатерине Энгельгардт не приходилось украшать то, что от природы было совершенно и вызывало восторги окружающих. «Магнит очей, заря без туч…» — так называл ее Державин. «Восхитительное лицо в сочетании с ангельской кротостью, — писала ее современница, — делали ее очарование неотразимым». Французский дипломат граф Сегюр, повидавший немало знаменитых красавиц, отзывался об уже замужней племяннице Потемкина в превосходной форме: «В Париже все любовались бы красотою… прелестной графини Скавронской, головка которой могла бы служить для художника образцом головы Амура». 10 ноября в церкви Зимнего дворца, в присутствии дядюшки и государыни, состоялось венчание Екатерины Энгельгардт и молодого графа Павла Мартыновича Скавронского, находившегося в дальнем родстве с императорской фамилией (жена Петра I — Екатерина Алексеевна, из рода Скавронских. — Н.Б.). «На следующий день, — записал современник, — графиня Скавронская ездила благодарить императрицу, и ее величество пригласила ее вечером в Эрмитаж, чего не удостоились не только придворные дамы, но даже и дамы, имеющие портреты (статс-дамы. — Н.Б.)».

Женитьба на племяннице всесильного Потемкина открыла Павлу Скавронскому путь к блестящей карьере, и вскоре он занял пост российского посланника при дворе короля Обеих Сицилии в Неаполе. Екатерина Васильевна недолго прожила с мужем за границей, и в 1785 г. вернулась в Петербург, где блистала при дворе Екатерины. Князь Павел Дмитриевич Цицианов писал своему приятелю: «Графиня… как ангел во плоти, хороша, молода и прекрасна». Даже великого князя Павла Петровича очаровала племянница Потемкина. Его поверенный в столице Гарновский пишет, что наследник престола «крайне холоден ко всем тем, кто его светлости принадлежит, исключая ее сиятельство графиню Катерину Васильевну». Мать мужа Екатерины Васильевны — Мария Скавронская — со временем смирилась с необычным поведением избалованной племянницы могущественного вельможи. В январе 1785 г. она обращалась к Потемкину с выражением всяческой признательности за покровительство сыну: «Я не могу Вам довольно изъяснить, сколько я чувствительна за все Ваши милости к сыну моему… приношу благодарность и покорно прошу всегда иметь ево под своим покровительством, будте ему, батюшка, вместо отца, он никого, кроме Вас, не имеет, а мое желание только в том, чтобы он был тому достоин».

Судьба красавицы Екатерины Васильевны, пожалованной на радость свекрови в 1786 г. в статс-дамы, не изменилась со вступлением Павла на престол. Племянница Потемкина даже стала кавалерственной дамой ордена Св. Екатерины и на всех торжественных выходах шла непосредственно за царской фамилией. В 1793 г. граф Скавронский после длительной болезни скончался. Второй раз замуж Екатерина Васильевна вышла спустя пять лет, страстно влюбившись в красавца и аристократа графа Джулио Ренато Литта-Висконти-Арезе, происходящего из древнего миланского рода. В России его после вступления в 1789 г. на военную службу именовали Юлий Помпеевич. После женитьбы он принял русское подданство и навсегда остался на родине супруги.

Еще одна из сестер Энгельгардт — Надежда — получила от Потемкина прозвище «безнадежной». Она отличалась упрямством и своеволием и уступала сестрам в красоте — ее рыжие волосы «причудливо переплетались со смуглой кожей». Устройством ее судьбы дядюшка занимался с не меньшей заботой — в 1779 г. для двадцатилетней Надежды нашелся знатный и богатый жених Павел Алексеевич Измайлов. Семейная жизнь их оказалось недолгой — в 1781 г. племянница Потемкина овдовела. Через два года Надежда вступила во второй брак с Петром Ампиевичем Шепелевым, он был вдвое старше ее. Брак оказался не очень счастливым, нередко Надежда гостила у своей сестры Александры в имении Белая Церковь. Она часто делала приписки к посланиям Браницкой, в них видна ее искренняя привязанность к дядюшке:

«Ручки Ваши, батюшка дядюшка, цалую и благодарю за поклон. Ждем с нетерпением щесливого время Вас видеть и расцеловать Ваши ношки и ручки. Препоручаю себя в Ваше покровительство…»

«Я также, батюшка дядюшка, ручки Ваши цалую. Очень рада, что я с сестрицей вместе… Простите, сударик дядюшка, не забудьте меня вовсе. Я, Бог видит, сколька к Вам привязана…»

«Нельзя быть более огорченной, как я, батюшка дядюшка, — обращалась к своему покровителю Надежда в апреле 1785 г., — увидя писание Ваше ко мне. В чем Вы на меня гневаетесь, клянусь Вам всем на свете, что я не нахожу себя виноватой. Вы сами изволили, что Вы в письме ничево таво не написали, чтобы я могла терпеть на щот Ваш поступить. Батюшка дядюшка, из милости прошу успокоить меня хоть одной строчкой, тогда и поверю, что Вы не гневаетесь на меня. Цалую ручки Ваши…»

Что бы ни случалось между дядей и племянницами, Потемкин не мог долго на них сердиться. Его забота распространялась на всех сестер, он способствовал карьерам их мужей, нередко выплачивал многочисленные долги, чаще всего Шепелева. Потемкин искренне любил дочерей своей сестры, был привязан к племянницам и помогал им во всем. Конечно, образ безупречного героя нарушается любовной связью, по крайней мере, с одной из них — Варварой. Но люди не совершенны, как и мир, их окружающий. Мы не будем ни оправдывать князя, ни уничтожать его своим презрением.

Новые сюжеты из личной жизни исторических персонажей обогащают наше представление о людях прошлого. Любознательный исследователь, приложив определенные старания и труд, может найти среди обилия архивных материалов новые документы, проливающие свет на устойчивые историографические мифы.

Пленительный образ Елизаветы Темкиной (под этим именем она известна в исторической литературе, и мы будем следовать традиции), созданный замечательным русским портретистом Владимиром Боровиковским, не может оставить равнодушным. Поэтический портрет эпохи сентиментализма, виртуозно исполненный художником, поражает жизненной достоверностью, грациозным спокойствием и тайной, которую несколько столетий не могут разгадать любители отечественной истории.

Судьба этой прекрасной женщины опутана вуалью дворцовых тайн, сам факт ее рождения и имена родителей уже загадка. Однако историки категоричны: Елизавета Темкина — дочь светлейшего князя Григория Александровича Потемкина и российской императрицы Екатерины Великой. Не требуя веских аргументов, все принимают эту версию как аксиому. В известных классических биографиях Екатерины II историков XIX в. нет упоминаний о рождении императрицей дочери Елизаветы Темкиной. Только в краткой записке археографа и коллекционера, директора Московского главного архива Министерства иностранных дел барона Ф.А. Бюлера (сына бывшего сотрудника Потемкина — А.Я. Бюлера), сопровождавшей статью из «Московских ведомостей» (1872, № 153 за 9 июня) об отчислении по кавалерии старшего помощника начальника 6-й кавалерийской дивизии и начальника бывшего Уланского полугоспиталя генерал-майора Калагеорги от должности, говорится о том, что Бюлер в 1832 или 1834 гг. был знаком с офицером гвардии конной артиллерии Константином Калагеорги, у которого была сестра. «Их мать (Елизавета Калагеорги. — Н.Б.), — свидетельствует современник, — была подлинная дочь князя Потемкина. Отец мой знал это, и она походила на портреты князя, даже была несколько крива на один глаз. Кто была ее мать? не знаю».

Как вы помните, сближение Екатерины и Григория Потемкина началось в феврале 1774 г., когда он был вызван из армии ко двору, а уже в июне якобы состоялось их тайное венчание. Роман императрицы и Потемкина развивался стремительно, их отношения обсуждали двор и иностранные дипломаты. В конце мая 1775 г. Екатерина известила Потемкина о своем пешем паломничестве в Троице-Сергиеву лавру, тогда императрица прошла пешком шесть верст. По сложившейся легенде, это сообщение свидетельствует о том, что государыня была на предпоследнем месяце беременности, а 12 или 13 июля 1775 г., во время празднования в Москве заключения Кючук-Кайнарджийского мира, Екатерина родила девочку Елизавету в законном браке, от горячо любимого мужа. Назначенные на 12 июля гуляния на Ходынском поле были перенесены на неделю из-за болезни Екатерины, 7 дней она не выходила из покоев. Сама императрица в письмах иностранным корреспондентам госпоже Бьелке, Гримму и лифляндскому губернатору графу Ю.Ю. Броуну уверяла, что причиной болезни стали немытые фрукты.

Документальных подтверждений рождения девочки не сохранилось, что вполне понятно. Императрица Всероссийская не могла позволить огласки своей личной жизни. Однако недавняя архивная находка — письмо грека Ивана Калагеорги к последнему фавориту Екатерины II князю Платону Александровичу Зубову — позволяет точно утверждать, кто был отцом Елизаветы Темкиной:

«Ваше Высочество!

Примите мое почтение Вашему Высочеству в нынешних обстоятельствах, от которых зависит моя счастливая жизнь. Это благодаря Вам, мой генерал, я смог добиться надежды на руку настоящей дочери покойного князя Потемкина. Вы начали меня поддерживать, я Вас умоляю соблаговолить и продолжить. Генерал Самойлов сообщил мне, что господин Попов получил от всемилостивейшей государыни согласия на мою женитьбу, и обещал составить часть приданного девицы, и говорить об этом с Ее величеством. Господин Попов, которому императрица поручила устройство молодой персоны, ждет, что господин Самойлов решится, и дело остается в том же этом состоянии. Я осмеливаюсь Вас умолять, мой генерал, соблаговолить сказать слово благосклонности обо мне господину генерал-прокурору. Я был убежден, что, если Ваше Высочество изъявит совсем легкое желание, это дело завершится, я немедленно прекращу пребывать в ужасной тревоге. Я присоединяю новый знак милости к тому, которым Вы меня уже удостоили.

Сомнений не остается. Действительно, отцом Елизаветы Темкиной, вышедшей 4 июня 1794 г. замуж за грека Ивана Христофоровича Калагеорги, был фаворит императрицы светлейший князь Григорий Александрович Потемкин. Как видно, об имени отца Елизаветы были осведомлены и способствовали ее браку племянник князя генерал-прокурор Сената А.Н. Самойлов (в его семье, по преданию, воспитывалась девушка), бывший секретарь B.C. Попов, ставший статс-секретарем императрицы после смерти своего покровителя и, наконец, последний из любимцев государыни.

Покровительство, оказанное П.А. Зубовым Ивану Калагеорги, состоявшему некогда в свите великого князя Константина Павловича и сохранившему свое положение при дворе, а также прошение или скорее мольба о помощи, обращенная к Екатерине II 19-летней Елизаветой Григорьевной, сделали свое дело, и бракосочетание состоялось.

Впоследствии девушку, возможно даже ее потомки, стали именовать неполной фамилией отца, следуя придворной традиции, как, например, И.И. Бецкой (Трубецкой), Ранцовы (Воронцовы), Лицыны (Голицыны). Однако официально она никогда не называлась Темкиной, лишь в одном документе того времени мы обнаружили ее девичью фамилию — Темлицына. Тогда, 16 февраля 1794 г., молодая девушка обратилась с прошением к императрице Екатерине II:

«Отпустите, всемилостивейшая государыня! несчастной, которая приемлет дерзновение изъявлять Вашему императорскому величеству всеподданнейшую благодарность. В злополучии моем удостоили Ваше величество обратить на меня милосердые взоры; воспомнить о всенижайшей из подданных Ваших и всемилостивейше обещать соизволили… около года тому назад. Но благоволите ныне осчастливить меня монаршим на прозьбу мою вниманием.

За год пред сим лишилась я благодетеля моего бригадира Фалеева, который не переставал удовлетворять моим потребностям, и около уже года предана забвению и оставлена. Никто не печется о моем пенсионе, содержании и об учителях. Генерал Самойлов, сестра его, господин Высоцкий (родственники и наследники Г.А. Потемкина. — Н.Б.) обещали снабдить меня приданным, есть ли кончится дело о наследстве после покойного светлейшего князя; но Богу известно, когда оное решится, а между тем я не имею ничего. Удостойте всем: государыня, устроить жребий мой, разсеяв сомнения безпомощной… Ваше императорское величество не оставляли никогда щедротами вашими мне подобных, и не одна я буду оными взыскана. Благоволите переменить указ о покупке крестьян, но повелите употребить сию сумму на доставление меня домиком, в котором жила бы я с тем моим покровителем, какового угодно было Вашему императорскому величеству мне назначить». Второй раз фамилия Темлицына прозвучала уже только в 1901 г. в «Ходатайстве внуков покойной Елизаветы Григорьевны Темлицыной, по мужу Калагеорги», где они называют свою бабушку крестницей Екатерины II.

Иван Христофорович Калагеорги вступил в службу ко двору 11 января 1782 г. и до 1789 г. состоял при великом князе Константине Павловиче для обучения его греческому языку, затем был пожалован в армию поручиком и находился при генерал-фельдмаршале И.П. Салтыкове, участвовал в кампании 1790 г. против шведов, в том же году произведен в капитаны, в 1793 г. — в секунд-майоры. В 1794 г. уволен к статским делам и в ноябре определен в Сенат экзекутором, а в 1797 г. стал коллежским советником.

В течение нескольких лет И.Х. Калагеорги занимал должность херсонского вице-губернатора, затем стал херсонским губернатором и в 1820–1833 гг. екатеринославским губернатором. За заслуги в управлении херсонской губернией в течение года, когда военный губернатор Дюк де Ришелье отсутствовал, и особое усердие при заготовлении провианта и овса для Молдавской армии, 29 января 1810 г. Калагеорги был награжден орденом Св. Анны 2-го класса. В этом же году Калагеорги по делам службы отправился в столицу с письмом Ришелье к князю А.Б. Куракину, рекомендовавшего «чиновника сего, как известного мне коротко с весьма хорошей стороны».

Калагеорги сохраняет свое положение при дворе. Приехав в Петербург, он живет в Мраморном дворце, и, как свидетельствует письмо от 9 июня 1810 г. к двоюродному брату жены — графу А.Н. Самойлову, имеет возможность способствовать просьбам, обращенным к Александру I и М.М. Сперанскому. Как следует из послания, Самойлов хотел помочь в продвижении по службе или награждении мужу своей внучки — Д.А. Донец-Захаржевскому.

«Сиятельнейший граф, милостивый государь!

По причине продолжающейся Петра Яковлевича болезни, получив от него письма Вашего сиятельства к государю императору и Михаилу Михайловичу Сперанскому, которому лично я вручил вчерашнего числа. Он меня отменно хорошо принял и обнадежил, что непременно вручит государю, но нужно, сказал, иметь терпение до первого большого праздника, я ему сказал, что в будущем месяце 22-го вдовствующей императрицы будет; он обещался непременно тогда и доложить и об резолюции хотел мне дать знать, либо сам напишет Вашему сиятельству. Сказал также, что он господина Захаржевского не знает, я отвечал, что и цесаревич его знает и хороших очень об нем мыслей. На сих днях непременно постараюсь я, чтобы Его высочество попросил господина Сперанского, так же и Ардалиона Александровича напущу на него; в протчем, что по сему еще воспоследует, не премину известить».

Елизавета Калагеорги все это время жила в Херсоне, откуда посылала своему двоюродному брату и покровителю графу А.Н. Самойлову письма, полные намеков на семейные тайны, которые нам, наверное, так никогда и не разгадать:

Херсон 1810 г. сентября 8

Милостивый государь Александр Николаевич!

Приношу мою благодарность за поздравление Ваше меня с имянинами. Напрасно изволите беспокоиться, что ничего не посылаете, я и не ожидала. Позвольте Вам сказать, вспомните то письмо, которое Вы мне изволили писать в бытность мою в деревне, оное наполнено колкими укоризнами и огорчительными упреками за сделанное Вами мне благодеяние, после етого могу ли я принять от Вас какого ни есть подарка. Есть ли Вы думаете, что я неблагодарна, то оставили бы на мою совесть, а попрекать, уже ето не благодеяние; но Вы меня напрасно щи-таете неблагодарною, сие не доказательство, что я не приехала с Вами проститься, не могла тогда, и теперь не могу описать все притчины, которые задержали меня ехать к Вам. Вспомните, что я неоднократно, когда мне можно было, приезжала из Херсона к Вам нарочно поздравить Вас с имянинами Вашими, думая чрез то сделать Вам угодное, но Вы и виду не показывали, что Вы етим довольны; а в маленькой невольной моей ошибки тотчас даете знать Ваше негодование.

Имела честь получить бумагу на мальчика и девочку для доставления Сухопрудской, за что чувствительно благодарю, и прошу Вас простить меня, есть ли я Вас с сим обеспокоила.

В протчем, желаю душевно Вам совершеннаго здравия. Имею честь пребыть с глубочайшим моим почтением Вашего сиятельства покорная слуга Е. Калагеоргиева.

Херсон 1812 г. января 18

Милостивый государь Александр Николаевич!

Имела честь получить письмо Ваше, но крайне и душевно сожалею, что Вы часто бываете нездоровы, берегите себя, Вы всегда пренебрегаете своим здоровьем и не бережетесь в пище. Надеюсь, что Вы получили мое последнее письмо, надеюсь также, Вы простите меня, что беспокою Вас моею просьбою, но верьте, что крайне нуждаюсь в деньгах. Уверена в Ваших милостях ко мне, осмеливаюсь Вас еще утруждать. Несколько писем получаю от госпожи Сухопрудской, просит крепости на мальчика и девочку, Вам мне пожалованные, которых я ей уступила; она показала у себя их по теперешней ревизской сказке купленных от Вас, она имеет свидетельство на их от Вас, но она очень недовольна мальчиком, который пренегодный, ворует и несколько раз уже бежал от нее, так как она очень недостаточна, то хочет продать его, но без купчей крепости не может ни к чему приступить. Прошу Вас, Александр Николаевич, сделать милость и оную прислать, дабы могла я ей сим сделать большое удовольствие.

Желая душевно быть Вам здоровым, целую Ваши ручки. Остаюсь навсегда покорная, Ваша Елисавета Калагеоргиева.

Херсон 1813 г. января 8

Милостивый государь Александр Николаевич!

Надеюсь, что Вы последнее мое письмо получили, в котором поздравляла Вас с праздниками Рождества Христова, теперь позволите Вас поздравить с Новым годом и пожелать Вам всех благ на свете. Благодаря Бога, до нас не дошла чума, и там, где есть, начинает прекращаться. Я бы давно у Вас была, есть ли бы не помехою сия болезнь, где в многих местах надо выдерживать карантины.

За обязанность поставляю, так как Вы, Александр Николаевич, истинной мой благодетель, уведомить Вас, что вторую мою дочь сватает один помещик в 30 верстах от Новомиргорода именем Лутковской, родной племянник княгини Кудашевой, что тоже возле Миргорода. Человек молодой, предостойной, имение очень изрядное, служил он в военной службе, потом в отставку для домашних обстоятельствах отставлен подполковником. По-настоящему, должно бы не согласиться, пока старшая наша не выдет, но, мне кажется, в нашем состоянии не должно иметь предубеждения.

Я надеюсь на Бога, что и Варинька моя уйдет своей судьбы, есть ли мы станем выбирать, то могут они просидеть, а я больше ничего не желаю, как видеть их щастливыми в супружестве и не нуждаться в своей жизни.

Итак, мы решились и дали слово, я хотела ехать на контракты, ибо нужно делать покупки, где гораздо дешевле, нежели у нас, да и достать многого нельзя, но не могу никак отлучиться теперь. Я дала комиссию одному туда ехавшему кое-что нужное искупить.

Позвольте мне прибегнуть к Вам, как к отцу, не оставить меня в теперешнем моем положении, из контрактов прислать, что Вам заблагорассудится, дочери моей всякая милость от Вас для нас дорога и примется как от отца. Попросите от себя и Катерину Николаевну (Самойлова Екатерина Николаевна (1750–1825), в первом браке за Раевским Н.Н. (1741–1771), во втором за Давыдовым Л.Д. (1743–1801). — Н.Б.), и к ней буду писать и уведомлю ее. Надеюсь, что Вы не прогневаетесь на меня, что я так чиста, сердечно смею Вам открыться.

Целую Ваши ручки, желаю, чтобы Вы здоровы были. Имею честь быть на века покорная Ваша Е. Калагеоргиева.

P.S. Забыла я Вам написать, что на сих днях ожидают князя Куракина в Екатеринослав, куда и Иван Христофорович (Калагеорги. — Н.Б.) хочет отправиться; я думаю, Вы известны, что князь сделан начальником для прекращения моровой язвы».

Всего несколько писем. Мы видим скромную женщину, заботливую мать (у Елизаветы Григорьевны и Ивана Христофоровича было четыре сына: Александр, Григорий, Николай, Константин и пять дочерей: Варвара, Екатерина, Вера, Настасья и Софья). Ни намека на прошлое, родителей. Не найдено пока переписки Е.Г. Калагеорги с другими родственниками по отцу — Воронцовыми, Голицыными, Юсуповыми. Только эти послания, написанные ее рукой. Они вызывают большие сомнения в достатке семьи и получении богатого наследства после отца. Елизавета Григорьевна постоянно жалуется своему родственнику на тяжелое материальное положение и оправдывается перед ним в каких-то своих проступках.

В Херсонской губернии Е.Г. Калагеорги принадлежало село Балацкое, в котором числилось 42 двора, 103 м.п. и 84 ж.п. душ. Сохранившееся описание села тоже не говорит о каких-то преимуществах происхождения помещицы: «Село Балацкое, статской советницы Елизаветы Григорьевны Кологеоргиевой с выделенной церковной землею. Село при озере Болацком; церковь каменная во имя Верховных апостолов Петра и Павла; две ветряных мукомольных мельницы, каждая об одном поставе. Церковная земля по обе стороны балки Добринской, и дача речки Ингула на левой, и по обе стороны балок Дорышевой, Хреновой, Добренькой, на коей три пруда: Холтаревой и Кошиноватый, от вершинова Дорошева и Добренького и многих безыменных озера Хренового, 4-х протоков безымянных и при озере Балацком описания реки, озера. В них рыба, грунт земли; хлеба, сенных покосов. Лес — в нем звери, в полях и при водах птицы и промыслы крестьян: промышляют хлебопашеством, женщины сверх полевой работы прядут шерсть, ткут холсты и сукна для себя».

Переселившись в Варшаву, цесаревич Константин Павлович не забыл своего старого друга по детским играм; в 1816 г. он рекомендовал Калагеорги его начальнику бессарабскому губернатору Бахметьеву как человека, «коего я, по нахождению при мне с малолетства, знаю как отличного, достойного и честного человека…». В семье Калагеорги особо хранили 18 писем цесаревича к Ивану Христофоровичу за 1815–1822 гг., являвшихся лучшим доказательством добрых чувств, которые испытывал Константин к другу детства. Почти все они посвящены заботам цесаревича об устройстве судеб старших сыновей Ивана Калагеорги — Александра и Григория. Он принял их под свое покровительство и попечение, намереваясь определить в лейб-гвардии Конный полк, где некогда начинал Григорий Потемкин, а для получения образования поместил на казенный счет в 1-й Кадетский корпус.

Цесаревич с отеческой заботой следил за нравственным и физическим развитием юношей, сообщал отцу об их успехах. После окончания корпуса Александр и Григорий были произведены в корнеты с определением в лейб-гвардии Уланский полк, но великий князь, чтобы «и после сего не оставить их без надзора», привез юношей вслед за собой в Варшаву и не переставал информировать Ивана Христофоровича о службе сыновей.

Земельные владения семьи Калагеорги были увеличены в 1820 г., когда «по уважению усердной 39-летней службы Екатеринославского гражданского губернатора» действительного статского советника Ивана Христофоровича ему были пожалованы земли. В том же 1820 г. 26 мая семейство Калагеорги принимало в своем доме родственников Раевских и приехавшего вместе с ними поэта А.С. Пушкина. Неужели он, так живо интересующийся эпохой Екатерины II и личностью ее фаворита, не знал, что видит его настоящую дочь? Какая потеря для собирателя старинных историй.

Продолжают историю происхождения Елизаветы Калагеорги письма ее сына к известному коллекционеру Петру Михайловичу Третьякову. В конце декабря 1883 г. генерал-лейтенант Константин Калагеорги послал из Херсона в Москву письмо с предложением: «Имея великолепный портрет моей матери работы знаменитого Боровиковского и не желая, чтобы это изящное произведение осталось в глуши Херсонских степей, я совместно с сыном моим решились продать этот фамильный памятник и сделать его доступным как для публики вообще, так в особенности для молодых художников и любителей живописи. Ваша галерея картин известна всем, а потому обращаюсь к вам с предложением, не угодно ли вам будет приобрести эту драгоценную вещь».

Полотно было оценено в шесть тысяч рублей и весной 1884 г. отправлено в Москву вместе с сопроводительным письмом Калагеорги: «Портрет имеет ценность историческую, так как мать моя — родная дочь Светлейшего князя Потемкина-Таврического, а со стороны матери — тоже высокоозначенного происхождения. Она воспитывалась в Петербурге, в лучшем тогда пансионе Беккера, и прямо из пансиона выдана замуж за моего отца, бывшего тогда товарищем детства Великого князя Константина Павловича, и получила от Потемкина обширные поместья в Новороссийском крае». Возможно, именно тогда у Елизаветы Григорьевны появилась более приемлемая фамилия — Темкина вместо Темлицына, тогда же и возникла идея о том, что ее мать — императрица Екатерина II. Многим бы хотелось, чтобы столь романтическую любовную связь венчало рождение ребенка.

Не согласившись на цену, предложенную Третьяковым, в 1885 г. внук Темкиной мировой судья Николай Константинович Калагеорги потребовал возвратить картину в Николаев. Вскоре она оказалась собственностью Н.М. Родионова, он также пытался продать портрет известному собирателю Третьякову. Уже в 1907 г. у вдовы Калагеорги картину приобрел московский коллекционер Иван Цветков. В своих записках по искусству он оставил запись беседы с внуком Ивана Калагеорги, который рассказывал ему о бабушке как о дочери Екатерины II и Г.А. Потемкина.

Итак, становится ясно, что в семье знали имя отца Елизаветы, а возможно, и матери, но по тем или иным причинам не называли его. Иначе говорится в этих письмах о том, где воспитывалась девушка до замужества: не в семье Самойловых, а в пансионе Беккера. Странно звучат и слова об обширных поместьях, полученных от отца, поскольку в делах по наследству князя ее имя не фигурирует, как и в многочисленных бумагах Потемкина. На самом деле единственное владение в Херсонской губернии — село Балацкое — Елизавета Калагеорги приобрела в 1796 г. у своего брата графа А.Н. Самойлова, получившего эти земли в наследство после смерти Г.А. Потемкина. Можно предположить, что продажа была фиктивная, но тем не менее официально Елизавета не получала ни наследства после смерти отца, ни поместье в приданое.

Покровителем Елизаветы Григорьевны являлся близкий друг и сотрудник Г.А. Потемкина обер-штер-кригс-комиссар Черноморского адмиралтейства М.Л. Фалеев, он завещал ей в 1790 г. 10 000 руб., как говорится в официальных бумагах: «На приданое девице Елисавете Григорьевой, оставленной на воспитании в доме статского советника Бека и у жены его Елены Андреевой, по завещанию истиннаго его друга Зоммера…» На протяжении нескольких лет продолжалась борьба Елизаветы Калагеорги с наследниками Фалеева, оспаривающими ее право на получение денег по завещанию. Персона Фалеева и его роль при Потемкине довольно загадочны. Он, видимо, был особо доверенным лицом князя, посвященным во многие семейные тайны.

Если отцовство Потемкина можно считать неоспоримо доказанным, то с именем матери возникает много вопросов. Конечно, кажется вполне естественным назвать Екатерину II матерью девушки, и полное отсутствие материалов о ней среди личных бумаг императрицы оправдать устоявшимся мнением о недостаточном внимании государыни к своим детям. Однако тезис этот можно легко опровергнуть многочисленными документами, относящимися к сыну Екатерины от графа Г.Г. Орлова Алексею Бобринскому. Судьбе мальчика императрица посвящала много времени: было устроено его материальное положение, общественный статус, воспитание, образование; во время заграничного путешествия Екатерина поручила юношу заботам и вниманию своего верного корреспондента энциклопедиста Ф.-М. Гримма. Наконец, по вступлении на престол Павел признал Алексея Бобринского своим братом. В отношении дочери от законного, хотя и тайного, мужа нет ничего.

Трудно однозначно утверждать, что Екатерина была матерью Елизаветы Темкиной, или так же категорично опровергать эту версию без достаточных документальных данных. Наверно, когда-нибудь возможно будет по крупицам собрать мозаику жизни этой знатной по рождению, но во многом несчастной женщины, превратить историографический миф в реальность.

Возникает вопрос: если не Екатерина II мать Елизаветы Калагеорги, то кто? Можно предположить, что девочка родилась не в 1775 г., а позже, и тогда матерью могла стать Варвара Энгельгардт. А если довериться истории о том, что все сестры состояли в «гареме» светлейшего, то родить могла любая из них. Среди бумаг Потемкина сохранилось несколько записочек от неизвестных женщин, не оставляющих сомнений в том, что они были любовницами князя, следовательно, могли стать матерью его ребенка. Это даже более реально, поскольку девочку отдали на воспитание Самойлову, а не кому-то из семейства Энгельгардт, и ее имя не фигурировало в решении вопросов наследства как одно из доказательств привязанности Потемкина к детям от сестры Марфы.

Вполне вероятно, что Елизавета родилась в 1777–1779 гг. Именно тогда у Потемкина было несколько любовных связей, и одна из женщин, адресовавшая столь пылкие послания красавцу-фавориту, могла стать матерью девочки:

«Как вы провели ночь, мой милый; желаю, чтобы для Вас она была покойнее, нежели для меня: я не могла глаз сомкнуть. Теперь я перед Вами вся и сама не знаю, почему мысль о Вас — единственная, которая меня одушевляет; но, сказать ли? я Вами не довольна. Вы казались таким рассеянным; что-то такое есть, что Вас занимает. При первом посещении Вашем Вы выказали более удовольствия видеть меня. Знаю, что вечером Вы не были у императрицы, что Вы захворали…»

«Я только что проснулась, и мне подали присланные Вами цветы, премного Вам обязана, сердце мое! Желаю, чтобы здоровье Ваше поправилось, чтобы я могла видеть Вас веселым и счастливым, каким видела Вас во сне нынешнюю ночь: Вы были так любезны, казалось, любите меня от всего сердца. Прощайте, расстаюсь с Вами; муж мой прийдет сейчас ко мне. А когда же Вы что-нибудь сделаете для моего сына? Я желала бы, чтобы он был в Вашем Новотроицком полку».

«…Матинька, когда я Вас увижу, моя жизнь! Завтра неделя, что я не видала тебя, душенька. Пожалуйста, заезжай когда-нибудь ко мне, мне бы хотелось всякую минуту быть с тобой; все бы тебя целовала, да тебе надоела…»

«…Целую Вас тридцать миллионов раз с ежеминутно возрастающей нежностью; пальчики и беленькия ножки целую в мыслях. Матинька, очень я тебя люблю, друг мой сердечный…»

Светлейшего любили женщины. Статный красавец, лицо которого не портил ослепший глаз, могущественный вельможа не мог не вызывать интереса и страстных чувств. Потемкин же обожал общество женщин, и его любовные интриги превращались в легенды. О приключениях князя в военном лагере в годы второй Русско-турецкой войны ходило множество анекдотов. Княгиня П.Ю. Гагарина рассказала историю, случившуюся с ней в Яссах в 1790 г. Потемкин стал ухаживать за княгиней, это при том, что в ставке уже была Прасковья Андреевна — супруга Павла Потемкина, ее также зачислили в список любовниц светлейшего и еще несколько дам. Ожидалось прибытие турецких уполномоченных, и князь, шутя, обещал Гагариной (она была беременна) собрать «конгресс» в ее спальне. Она вспоминала, что однажды Потемкин даже схватил ее за талию, за что она при многочисленном обществе дала ему со всего размаху пощечину. Все ахнули. Взбешенный князь ушел в кабинет, гости ожидали катастрофы. Не прошло и четверти часа, как Потемкин вернулся и, поцеловав руку княгини, преподнес ей изящную бонбоньерку в знак примирения.

С именем Прасковьи Андреевны Потемкиной связан еще один характерный для образа князя рассказ, переданный его родным племянником Николаем Петровичем Высоцким. Светлейшему в 1788 г. нужно было тайно получить сведения о политических событиях в Париже. Он послал туда верного человека Баура, но, как было объявлено, за модными башмаками для Прасковьи Андреевны. В военном лагере принялись обсуждать причуды князя, а тем временем в сумку посыльного Василий Попов опустил секретный пакет на имя доверенного французского банкира. Баур прибыл в Париж, секретным образом передал пакет и бросился умышленно хлопотать, суетиться, бегать по всем лавкам, заказывая «модные башмаки для мадам Потемкиной». Город в недоумении: русский вельможа из дикой страны послал за башмаками для своей любовницы. Все только и обсуждали причуды неведомых русских, а Потемкин тем временем получил важные политические известия.

Франсиско де Миранда тоже вспоминал любовные увлечения Потемкина: «Наш князь более часа беседовал тет-а-тет с юной Марией Нарышкиной, излагая ей какую-то политическую материю, коей весьма озабочен, а она все повторяла, вздыхая: “Если бы это было правдой!”»

Потемкин любил и увлекался, вызывал в женщинах ответную страсть. Он был удачливым мужчиной, и судьба благоволила ему во всем. Женщины, окружавшие светлейшего, были прекрасны и удивительны, каждая из них личность сильная и оригинальная. Племянницы Потемкина — украшение его жизни — стали прекрасными женами и матерями, воспитали детей, потомки которых и сейчас живут во всех уголках земного шара.