1

— Холодает, — сказал Дивер, великий колдун, познавший все тайны черной и белой магии.

— Все к лучшему, — философски ответствовал Влад, поплотнее запахивая куртку от неприятного сквозняка, что лишь в первую минуту казался приятным.

Дивер покивал с умным видом. С его массивной фигурой любые сквозняки были, в общем-то, не страшны. Двое людей шагали вдоль Центральной улицы направляясь к реке, а оттуда с все возрастающей силой дул неприятный прохладный ветер. Река отсюда уже была видна, и отлично можно было разглядеть, что на земляном пляже нет ни одного купальщика. Внезапное похолодание загнало всех до единого в свои теплые уютные норки-квартиры, откуда можно было без содрогания наблюдать, как ветер волнует ставшую вдруг свинцово серой речную воду.

После двух дней ошеломляющей жары в небесных сферах наконец что-то двинулось, и в область пришел новый циклон, несущий с собой прохладу и, может быть, новый дождь. Горожане привычно ругали холодную погоду, точно так же, как накануне этот несносный жаркий сезон. На улицах убавилось пестроты, зато появилось много людей в темных осенних одеждах. Дождя не было, и свежий ветер поднимал и гнал пыль вдоль улиц. Мельчайшие ее частицы оседали на краске автомобилей, та утрачивала свой блеск, и сейчас трудно было отличить белую машину от бежевой или кремовую от серебристой.

Очереди за водой щетинились поднятыми воротниками и неприязненными взглядами, а с утра у стоявших руки покраснели от холодной воды, став похожими на одинаковые красной расцветки перчатки.

— Может, даже дождь пойдет, — сказал Дивер.

— Может, — сказал Влад, пряча улыбку.

С Великим колдуном и медиумом Дивером, Влад был знаком уже довольно давно. Познакомились они примерно тогда же, когда Сергеев, окончив свой институт, вернулся в родной город, чтобы заняться вольным промыслом. Если припомнить, то в начале своей карьеры ему приходилось писать исключительно для желтой прессы, раздувая и выпячивая до невероятных размеров заурядные, в общем-то, события. Естественно, «Замочная скважина» стояла на первом месте в списке заказчиков.

Дабы не напрягать чересчур фантазию, Влад, автор таких статей, как «Духи мертвых зеков тревожат горожан» и «Реванш барабашки», решил найти какого-нибудь дипломированного колдуна, от которого можно получить интересные сведения.

И он такого нашел. Дивер, в миру — Михаил Васильевич Севрюк, первую половину своей жизни провел в вооруженных силах, дослужившись до звания старшего лейтенанта. В один не очень прекрасный день он был командирован в Афганистан, где в еще более не прекрасный день получил осколочное ранение в голову. После локального подвига, совершенного бригадой войсковых лекарей, Севрюк выжил и вскоре был комиссован по причине своего ранения.

Оказавшись на гражданке, он, образно говоря, направил стопы к своим корням, то есть вернулся в свой родной город, который за время его отсутствия разросся и сильно похорошел. Как и всякий бывший военный, оставшись не у дел, Севрюк начал пытаться подыскивать себе дело. Поработал и ночным сторожем, и грузчиком тары на местном вокзале и еще несколькими подобными приработками, после чего натолкнулся на Геннадия Скворчука, начинающего дельца, который организовывал свое дело. Скворчуку (который был замешан не в одной темной махинации) позарез требовался охранник из числа знающих, и потому порядком опустившийся, но не утративший воинской сноровки Михаил пришелся как раз ко двору. За немалые по тем временам деньги он был поставлен охранять один из офисов фирмы. Работка была спокойная, клиенты не нарывались, к тому же работал он среди бела дня, так что со временем Севрюк расслабился и, наконец, ощутил себя нужным.

Средь бела дня и произошел беспрецедентный по своей наглости налет, произведенный, кстати говоря, подручными бодро взбирающегося по лестнице власти Босха. Десять человек преспокойно зашли в заведение через парадную дверь и открыли ураганную стрельбу по всем внутри находившимся, в числе которых оказался и сам Скворчук, имевший несчастье не сойтись с Босхом во мнениях. Приехавший наряд милиции констатировал двенадцать трупов, одним из которых посчитали сначала и Севрюка. И только когда он из последних сил приподнялся и сквозь залепившую его лицо кровавую маску простонал что-то непристойное, опешившие стражи порядка поняли, что в этой мясорубке кто-то остался жив.

Севрюка тяжело ранили. В голову. В двух сантиметрах от предыдущего ранения. После произнесенных нелестностей в адрес милиционеров Михаил впал в кому и не выходил из нее два месяца, несмотря на второй локальный подвиг, произведенный на этот раз врачами из Центральной городской больницы. По истечении двух месяцев, когда его уже хотели отключить от системы искусственного дыхания, Севрюк неожиданно ожил, до смерти испугав молоденькую медсестру. Она потом рассказывала матери, что когда этот ни на что ранее не реагирующий больной резко сел на кровати и уставился на нее налитыми кровью глазами, ей показалось, что перед ней вовсе и не человек.

Севрюк ожил, но при этом — совсем другим человеком. По его собственному утверждению он стал слышать голоса, видеть ауры, и проявил недюжинные способности к ясновидению, которые, впрочем, подтвердить толком не мог.

Поняв, что это знак, и более не медля, он купил лицензию практикующего колдуна, заплатил все причитающееся и после долгих раздумий взял себе имя Дивер, которое якобы имеет множество значений на различных мертвых языках. На самом деле, он выбрал его исключительно потому, что оно хорошо звучало.

Дело пошло хорошо, и никогда ранее не питавший склонности к аферам, новоиспеченный Дивер вдруг понял, как легко зарабатывать деньги на человеческой глупости. Он разжился еще парочкой новых титулов, отпустил бороду для солидности и даже дал объявление в газету. Довольно скоро он стал достаточно известен, и к нему валом повалили страждущие. Дивер снимал порчу, рассказывал о пропавших людях и давал практические советы по изгнанию барабашки.

Видя под боком такое процветание, Севрюком очень заинтересовались Босховские бандиты, а также представители Ангелайевой секты, у которых колдун отбивал хлеб. Но, обладая каким-то действительно сверхъестественным чутьем, Михаил Васильевич, всегда ускользал буквально за минуту до прихода нежелательных визитеров.

Со временем все утряслось, и Севрюк из снимаемой однокомнатной квартирки переехал в маленький кирпичный домик с длинной трубой и резными ставнями. Домик этот топился газом, а во встроенном гараже обреталась теперь его, Дивера, машина.

Именно в этот период расцвета благосостояния к нему и пришел Влад с необычной, но довольно интересной просьбой. Скорее ради игры, чем серьеза, Севрюк начал посвящать Влада в подробности своего ремесла, от души украшая его своими фантазиями, а потом заходился от смеха, читая свежий выпуск «Замочной скважины». Диверовы придумки проходили сквозь лабиринт воображения молодого журналиста и там обрастали совершенно невероятными подробностями. В конечном итоге, оба были довольны, и постепенно Михаил Васильевич так втянулся, что с удовольствием посещал вместе с Владом аномальные местечки, дабы обеспечить будущую статью особенно душещипательными комментариями. Денег не требовал и занимался этим исключительно для души, что не так уж часто встречается в наше время.

Вот и в этот раз, подумав о вычищенной от крови площадке перед Дворцом культуры, Сергеев, не колеблясь, отправился к Диверу. Тот воспринял идею похода с обыкновенным своим энтузиазмом.

До сих пор Влад Сергеев так и не смог понять, настоящий ли Севрюк медиум или хитро притворяется. Несмотря на частое хождение по якобы аномальным местам, тот так и не дал возможности это проверить. Временами, бывая у колдуна дома, Владислав замечал множество оккультных изданий, неряшливой стопкой громоздящихся на письменном столе. И неясно было, то ли Севрюк читает их для сравнения со своими собственными изысканиями, то ли просто черпает из них умные метафизические термины.

Вполне возможно, что он делал и то, и другое.

— И похолодает, — сказал Дивер с какой-то обреченностью.

Они на полминуты остановились возле Старого моста, глядя на открывавшийся отсюда вид. Мелочевка текла мимо, и видно было, как она, извиваясь и прокладывая себе путь через обильно зеленевшие берега, в конце концов, разливается широкой запрудой возле самой плотины. Высокие белые дома левого берега создавали резкий контраст с крошечными избушками дачников, что робко прятались в буйной зелени. Где-то там, по слухам, случился грандиозный провал, в котором полностью исчез дачный участок. В общем-то, ничего удивительного, если учесть, сколько подземных пустот находится под городом. Просто одной подземной пещерой стало меньше, только и всего.

Вон и входы их виднеются, вернее то, что осталось от этих пещер: желтоватые, похожие на бивни мамонтов, известняковые отложения выпирают из темно-серой земли. Если покопать глубже, обнажится и узкий темноватый ход, ведущий вниз в путанный и корявый лабиринт заброшенных штолен. Влад хорошо знал места, где входы отрыты неизвестными энтузиастами. Все они находились ниже по реке, прячась в лесном массиве. И почти все были на правобережье.

Неопрятного вида полоса земли у самой реки — Степина набережная, сейчас почти пустовала. Только одна, неопределяемая из-за расстояния, фигурка сидела в том месте, где серая почва соприкасалась с обильно зеленеющим склоном повыше.

Впереди улица Центральная ровным проспектом достигала реки, взбиралась на мост (попутно теряя две крайние полосы), и сходила с него уже разбитой двухполосной дорожкой, сразу круто уходящей вправо и взбирающейся на обрыв. Не имевшая официального названия, дорожка эта в народе величалась Береговой кромкой.

Река текла лениво, не торопясь проходила под мостом, морщилась только недовольно от ветра. Одинокий лодочник медленно плыл по самой ее середине. Видно было, как ветер треплет его одежду. Гребец налегал на весла, возможно, в попытке согреться.

Подняв воротники, Влад и Дивер прошли через мост, слушая, как ветер гудит в дырах бетонного сооружения. Вездесущая пыль была и здесь, носилась вдоль дорожного полотна, иногда закручиваясь в сероватые смерчики. Эти пылевые призраки возникали ниоткуда, кидались в лицо, но не долетали, рассыпались и оседали на дорогу мелкими частицами. В бесцветном небе реяла одинокая речная чайка. Лениво взмахивая крыльями, она зависла на одном месте, чуть качаясь из стороны сторону. Казалось, она отдыхает, распластавшись на гигантском невидимом куполе, который заменял собой небеса.

После моста свернули на Береговую кромку. Народу было очень немного, в основном дачники, легко узнаваемые по грязной и заношенной рабочей одежде. На ногах у этих людей почти всегда были резиновые латаные сапоги, головы их прикрывали шляпы или панамы. На грязной обочине притулилась машина — старая шестерка, запыленная настолько, что нельзя было распознать цвет. На ее заднем сиденье было свалено кучей какое-то старое барахло, белая вата торчала из красной вытертой ткани, как оголенная кость среди кровавых лохмотьев. Выглядело это удручающе — начинало казаться, что в машине лежит труп.

Влад встряхнулся, непонимающе огляделся вокруг. С чего это ему лезут в голову мысли о мертвецах? Дивер искоса посмотрел на него, потом снова кинул взгляд на небо:

— Все-таки, будет дождь…

— Дивер, к чему ты это?

— К тому, что польет. — Ответил Севрюк и зашагал дальше, лицо у него было какое-то отсутствующее.

Пройдя сто метров по Береговой кромке, свернули на Змейку — узенькую улочку, которая пронизывала насквозь весь нижний город и уже там, за его границей, сливалась с региональным шоссе, по которому день и ночь снуют машины.

Дома здесь были старые, наклонившиеся фасадами вперед, а низкие края двухскатных крыш придавали им насупленный вид. На улочке царила полутьма, и лишь припаркованные там и тут машины не давали поверить, что ты неизвестным образом оказался в конце девятнадцатого столетия. В открытой форточке одного из домов возлежал роскошной тигровой масти котище, который провожал все проходящих внимательными желтыми глазами. Под ним расположилась кадка с цветком, который, казалось, засох много весен назад. В огороженных со всех сторон домах играли дети. Было слышно, как они перекликаются. Почти у каждого дома перед окнами имелся заросший сорной травой палисадник.

Севрюк резко остановился, и Влад едва не налетел на него.

— Стой, — сказал Дивер, — слышишь?

Влад послушно прислушался. Дети кричат, за рекой брешут собаки. Двигатель машины где-то в квартале отсюда.

— Не слышу, — сказал Владислав.

— Да ясно ж слышно! — возмутился Севрюк и махнул рукой вдоль улицы, — это там!

Вновь напрягая слух, Сергеев покачал головой, а потом неожиданно услышал. Какие-то крики. Такое ощущение, что кричат много людей одновременно, только… очень далеко отсюда. Может быть, они находились у самого шоссе, за городом? Как галдеж поссорившихся птиц, которые гневно и сварливо делят кусок какой-то падали. Гнев, раздражение и, кажется, боль. Влад неожиданно понял, от чего может возникнуть такой ор.

— Дерутся где? — спросил Сергеев.

— Много людей. Бьются, как звери, слышишь?

Влад покивал, теперь он слышал звуки драки довольно ясно. Словно дерущиеся приближались. Столько криков, какая же уйма народа сошлась там в побоище?

Дивер быстрыми шагами пошел вдоль улицы, все еще наклонив голову, забавно при этом напоминая гончую. Разве что воздух не нюхал. Влад поспешил последовать за ним. Звуки драки долетали уже отчетливо, даже слышны были тупые сильные удары.

Навстречу Владу и Диверу шагал неприметного вида человек, который кинул на Севрюка удивленный взгляд. Влад приостановился, спросил издали:

— Что там впереди, драка?

— Какая драка? — удивился неприметный.

— Ну, дерутся, слышите?

Неприметный послушал, покачал головой:

— Не слышу. — После чего, не говоря больше ни слова, прошествовал дальше. Дивер, в отдалении нетерпеливо махал рукой.

Когда они достигли перекрестка Змейки со Звоннической улицей, звуки побоища вдруг утихли, сменившись почти полной тишиной, от которой заложило уши.

— Отвоевались… — прокомментировал Дивер таким тоном, что у Влада мороз пошел по коже.

Впереди виднелось здание Дворца культуры, а Змейка там, подобно речке Мелочевке, разливалась широкой асфальтовой площадкой. По площадке ходили ленивые голуби, что-то склевывали с гладкого асфальта. Ветер гонял по ней пыль и слипшиеся обертки от мороженого.

— Может, дальше дрались? — спросил Влад, — да нам, в общем-то, наплевать. Ты иди, пройди ее наискось. Потом скажешь, что тут есть.

Под ногами у него что-то блестело. Влад наклонился и поднял подернувшийся ржавчиной браслет от часов. Без самих часов. На внутренней стороне обильно засохла буроватая жидкость. Сергеев поскреб ее пальцем, и она легко отшелушилась, открыв гладкий металл в котором серебристо отразилось пасмурное небо.

— Давай, — повторил Влад, — да пойдем отсюда.

Севрюк кивнул, как показалось Владиславу, растерянно. Странное выражение, на лице бывшего солдата Влад его видел всего раз или два за все время их знакомства.

Совершенно пустая площадь навевала уныние и как-то давила. И даже здание Дворца культуры, примостившееся на ее краю, казалось мелким и незначительным. Владислав смотрел, как Дивер, не торопясь, пересекает площадь, внимательно глядя себе под ноги. Впереди фасад дворца облупился и тоскливо зиял выбитыми стеклами. Через зияющие проломы можно было рассмотреть загаженный вестибюль. Цвет стен дворца не угадывался, словно целое здание вдруг покинуло этот цветной мир, переселившись в монохромную выцветшую фотографию. Да и все вокруг как-то обесцветилось. В тишине было четко слышно, как воркуют голуби: без перерыва и с какой-то пугающей потусторонней силой. Вот захлопали крылья, и крупная птица, такая же серая, как и окружающий пейзаж, взвилась в воздух, как маленький вертолет. Пыль клубилась под ней крошечными вихрями.

Дивер дошел до середины площади и остановился. Он выглядел маленьким и потерянным на гладком море запыленного асфальта.

«Какое море!?» — изумился Влад. — «Площадь-то крошечная!»

Голубиные крылья все хлопали. Уже не одна — две, три толстые серые птицы описывали над площадью круги. На асфальте неясно обрисовывалось темное пятно. Масло пролилось или еще что.

Ощущая неприятный холодок в груди, Владислав решил подойти ближе к Диверу. Не выдержав, обернулся, посмотрел на Змейку, прихотливыми изгибами струящуюся к реке. Но нет, улица была совершенно пуста, и даже окна в домах глухо зашторены. Ну, прямо как в чумном городе!

Когда Влад обернулся, Дивер уже падал. Он как-то смешно и нелепо дернул руками, словно пытаясь поймать что-то одному ему видимое, и тяжело и безвольно свалился на землю. Упал на живот, раскинув широко руки.

Чувствуя нарастающих страх, Владислав побежал (и как потом он себе смущенно признался, сделал это не сразу, в какой-то момент ему захотелось бежать не к распростертому Диверу, а от него, к Змейке, чтобы покинуть поскорее жуткий район). Лежащий впереди Дивер дернул ногой, и Сергеев с ужасом подумал, что у того мог случиться приступ. Сразу вспомнилась история о его пулевых ранениях.

Голуби, почему так громко хлопают крылья? Словно этих летучих тварей уже сотни, тысячи!

Севрюк лежал лицом вниз, его тело коротко подергивалось, и он издавал однообразные хрипы с бульканьем, от которых у Влада шел мороз по коже. Кое-как, ухватившись за плечо, Сергеев перевернул массивного медиума на спину. Зрелище открылось не из приятных: Дивер был смертельно бледен, на его щеках резко проступили мелкие вены, а наполовину открытые глаза пялились в небо сверкающими белками. Он все еще вздрагивал, а из полуоткрытого рта выходила беловатая пена. Дивер выглядел… да, Владу было знакомо это состояние — он выглядел впавшим в транс. Глаза перекатывались под веками, ловили невидимые другим объекты.

Пена стекала по щеке Севрюка и тонкими пластами падала на землю, туда, где засохла еще какая-то жидкость. Владислав, да и прочие читатели «Голоса Междуречья», очень бы удивился, узнай они, что именно на этом месте отдал концы Валера Сидорчук, один из зачинщиков грандиозной драки. Сбитый с ног молодецким ударом, он упал, а секунду спустя тяжелый военный ботинок одного из дерущихся наступил ему на голову. Череп Валеры, содержавший в себе сознание, устремления и целый набор незатейливых воспоминаний, треснул, после чего эти самые воспоминания и устремления оказались выплеснуты на асфальт. А дерущиеся еще долго топтали его бездыханное тело, все сильнее утрачивающее сходство с человеком.

— Ты что, Михаил! Ты что?! — Влад сильно встряхнул колдуна за плечи. В мозгу вертелись бессвязные советы по обращению с эпилептиками. Что-то про язык, который припадочный может проглотить. Но Влад не был уверен, что сможет уцепиться за покрытый пеной язык Севрюка.

При очередном встряхивании глаза медиума широко раскрылись, как будто он был пластмассовой куклой, у которой они открываются даже от легкого толчка. Покрасневшие глаза с выцветшей голубой радужкой уставились прямо в лицо Владу.

— Ну, наконец-то… — сказал тот потрясенно, но тут Севрюк открыл рот и вымолвил:

— Тьма! — получилось невнятно, из-за пены, и потому он сплюнул ее, глядя на Владислава и сквозь него.

Тот отшатнулся, и выпустил Диверово тело из рук. Дивер опустился на асфальт, голова его откинулась и глухо стукнулась о твердое покрытие площади. Теперь его взгляд был направлен строго вверх, в зенит. Туда, где должно быть солнце, не скрывай его облачный полог.

— Фата! — сказал Севрюк глубоким, полным интонаций голосом. — Над! Сверху! Накрыта… — и он сделал движение руками, словно расстилал скатерть. — Это мой город. Но здесь. Фата.

— Какая фата, Михаил? — жалобно спросил Влад, — да что ты?

— Темная, — ответил тот почти нормальным тоном — Темная вуаль. Полупрозрачная, но крепкая, как паутина. Сковывает. Липнешь, вырываешься… Но кто паук?!

После этого заявления, его взгляд вдруг принял осмысленный вид, и он рывком поднялся. Сергеев отступил шага на два, словно Севрюк мог укусить. На лице журналиста было полнейшее смятение.

— Влад, стой! — приказал Дивер, — ты не понимаешь… Это… я это видел!

— Я понимаю, — произнес Сергеев, делая еще один шаг назад.

— Лучше уезжай отсюда! — произнес Севрюк, медленно поднимаясь. — Не от меня, ты не меня должен бояться!

— Я не боюсь…

— Боишься, — устало сказал Дивер, с кряхтением принял вертикальное положение, — зря.

— Этот голос… — сказал Влад.

— Что мой голос? Ты ведь никогда не верил по-настоящему во всех этих медиумов, так? В прорицания?

Сергеев мотнул головой. Он не верил… до сего момента. Спросил неуверенно:

— И что ты видел?

Севрюк тяжело вздохнул, подошел к Владу и произнес:

— Было видение. Давно такого не ощущал. Давай сделаем так, сейчас мы идем по домам, а потом, дня через три, я тебе звоню и рассказываю. Ты, вроде, не очень готов сейчас воспринимать.

Владислав покорно кивнул, и они, не говоря больше ни слова, зашагали в сторону Змейки. Когда пересекли границу площади, мощным порывом ветра разогнало серую хмарь, и впервые за все утро на небе проглянула голубизна. Хлопнула ставня одного из домов. Женский голос крикнул:

— Виктор! Витя! Ключи забыл!

Шедший по улице затрапезного вида мужичок оглянулся и заспешил обратно. Улицу пересекла стайка детей — ухоженных, домашних. На лицах сияли улыбки. Мягко прокатилась машина, из полуоткрытого окошка доносились звуки мажорной музыки. Солнце ли в том виновато или еще что, но дома вдруг утратили свою угрюмость, показали весело расцвеченные ставни — частица яркой краски на темном дереве. В палисадниках пышно росли цветы — ромашки и ноготки, весело качающиеся на ветру. Группа ярко одетых людей, может быть, туристов, прошла вдоль улицы, громко разговаривая. Когда они дошли до пересечения со Звоннической улицей, в их рядах раздался взрыв хохота. Нижний город жил. Жил той своей обычной жизнью, какая бывает у провинциальных городков в будни.

Потертая бродячая собака, словно целиком состоящая из рыжих лохм, лениво грелась на проглянувшем солнышке. Глаза у нее были блаженно прикрыты, лапы подергивались, нося свою владелицу по призрачной тропе полуденных грез.

Ощутимо потеплело.

Так и не сказав ни единого слова, Влад и Дивер добрались до моста, и на этот раз с другой его стороны полюбовались на панораму. На коричневатой водной глади прыгали веселые солнечные зайчики.

— Ты заметил? — спросил, наконец, Севрюк.

— Что я должен был заметить?

— Не прикидывайся. Когда мы шли туда, все было по-другому.

— Я не заметил, — сказал Влад упрямо.

Дивер вздохнул, а когда они пересекли мост, повернулся и пошел прочь, какой-то стариковской шаркающей походкой. Отойдя метров на пятьдесят, обернулся и крикнул:

— Мой номер ты знаешь! Звони, если припрет…

— Не припрет, — пробормотал себе под нос Владислав и посмотрел налево.

Крошечная фигурка на Степиной набережной все еще сидела. По реке вдоль берега плыл какой-то предмет, неопределимый из-за расстояния. Коряга или автомобильная шина. Когда предмет поравнялся с сидящим — тот вдруг вскочил и кинулся наверх по слону, оскальзываясь и хватаясь для надежности за растущие там кусты.

Влад только пожал плечами: психов хватает. Потом одинокий голубь опустился на дорогу возле него и курлыкнул, отчего Сергеев вздрогнул и с трудом подавил желание размазать глупую птицу по асфальту.

 

2

Но Ворон понял. Ворон был добрым, хотя и служил злу. Он только слегка пожурил брата Рамену за провал его операции. Темная фигура с широкими крыльями ясно дала понять, что у нее слишком мало слуг, чтобы разбрасываться ими, наказывать их по пустякам.

Услышав это, Рамена пал на колени посередине своей совершенно пустой квартиры и простер руки в сторону Ворона. А Ворон вытянул крыло, и лица его слуги коснулось что-то мягкое, прохладное, как полупрозрачный черный шелк. Рамена прикрыл глаза, он был счастлив и потому, когда его хозяин продиктовал следующее задание, не сразу отреагировал. А потом все-таки заметил слегка удивленным тоном:

— Но ребенка…

— Ты даже не представляешь, что может этот ребенок замутить. — Каркнул Ворон, и мягкое прикосновение вдруг превратилось в цепкую ледяную хватку. Одинокая слеза выкатилась из глаза Рамены. — Его, именное его ты должен отправить в нижние миры. Ты понял меня? Понял своего хозяина.

Рамена истово закивал. Пускай, пускай ребенок уйдет из этого мира, лишь бы отпустили щеку, ведь это так больно…

Хватка ослабла. Цепкие когти отпустили смятую человеческую плоть. Но другая хватка осталась — мертвая хватка красных глазищ Ворона. Брат Рамена чувствовал ее, эту хватку, она всегда была с ним. С того самого момента, как Ворон появился в его жизни.

— Сделаю… — молвил Дмитрий Пономаренко.

А теперь он шагал по городу, спокойно и отвлеченно глядя перед собой. Вот только взгляд его был таков, что случайные прохожие, завидев этого неприметного, в общем-то, типа, поспешно сворачивали с дороги. А некоторые даже оборачивались и смотрели ему в след, не в силах понять, что же их так напугало в этом человеке.

По пути брат Рамена сделал всего одну остановку возле ларька, где купил двенадцать шоколадных батончиков (очень задешево) и бутылку ядовитого цвета газировки (за дикие деньги). Пономаренко стал замечать, что в последнее время вопрос еды его почти не волнует, словно он вообще потерял эту самую главную человеческую потребность. Ворон сказал, что он меняется, и еды ему будет требоваться все меньше и меньше. Но предупредил, что это произойдет через какое-то время, а пока следует хоть как-то питаться.

Батончики были жутко сладкими, а питье отдавало какой-то эссенцией, словно концентрат разводили в водах реки Мелочевки, но Рамене было на это плевать. У него была цель, а это главное, в чем нуждается человек.

Народу на улице было много. Дул сильный ветер, трепал легкую летнюю одежду. Издалека различались длинные очереди во все торговые точки, где можно было купить питье. Крошечные кафе на открытом воздухе были до отказа забиты людьми, которые сосредоточенно запасались живительной влагой. Больше того, почти все посетители ничего не ели, отдавая предпочтение лишь стакану с прозрачной, исходящей пузырьками, водой. Это был какой-то подсознательный комплекс, некое неосознанное неудобство, которое побуждало в людях желание запасать как можно больше жидкости, чем бы она ни была. Рамене подумалось, что со временем они кинутся запасать и съестное, хотя никаких перебоев в поставках пищи не предвиделось.

«Они боятся… — думал Рамена, глядя на их серьезные и чем-то озабоченные лица, — боятся погружения во тьму. Чувствуют, и им становится страшно».

Цель его визита находилась на самом краю Верхнего города в Школьном микрорайоне. Детский садик «Солнышко» — двухэтажное, покрытое тоскливой желтой краской, здание. Решетки на нижних окнах, крошечный пятачок перед входом, и чуть попросторнее сзади. Когда-то принадлежащий садику участок был куда больше, Рамена это помнил, ему не раз и не два приходилось проходить мимо этого заведения. Тогда он шел на работу… кстати, где он работал? Рамена не помнил, а может, это была не работа, а учеба?

Плевать, и ни к чему напрягать память, это все прошлое. Факт тот, что со временем сад потерял эти участки, и на месте крошечных бревенчатых домиков, выстроенных для малышни, возникли белоснежные панельные многоэтажки, вознеслись на девять и пятнадцать этажей, скрыв от гуляющих детей солнце, так что теперь садик всегда был в тени и выглядел крошечным и убогим между двумя высокими конгломератами.

Именно сюда ходил нынешний клиент Рамены. Видимо, из бедной семьи, раз обретается в таком задрипанном саду. Все-таки Пономаренко задумался — ну чем, чем может навредить Ворону пятилетний ребенок? Или он вырастет и тогда навредит? Но ведь черный дух сказал, что падение во тьму случится довольно скоро. Нет, он совершенно не пони…

— Рамена… — голос раздался из темного проема между двумя домами. — Рамена, ты что, сомневаешься?

Ворон был там. Сидел на капоте какой-то машины — такой черной, что ее полностью скрывала густая тень от дома, только поблескивали отдельные детали: фары, хром на радиаторной решетке.

— Я не сомневаюсь… — произнес Рамена-нулла.

— Ну, тогда не стой, иди, — произнес Ворон, сейчас его темный силуэт обрел более антропоморфные очертания. Казалось, это почти человек, который сидит на гладком черном металле в позе лотоса. Только глаза остались те же. — Сейчас воспитательница выведет группу на прогулку. Твоя задача отозвать ребенка и завести его сюда, ко мне. Не светись, ты не должен попасться.

— Никогда, — сказал брат Рамена, — я убью этого маленького паршивца здесь! Во тьме!

Казалось, Ворон улыбнулся. А потом исчез с капота машины, словно его и не было. Тихо заработал двигатель, и автомобиль медленно выполз из проема. Черный «Сааб».

Но Рамена на него не смотрел, он быстрым шагом направился к входу в садик. Позади него мрачновато выглядящее авто с визгом вырулило на улицу. Пыль вилась за ним столбом, отчего буквы на заднем стекле стали бледно-розовыми, присыпанными.

Низкий покатый заборчик, разноцветная дуга детской лесенки за ним. Звонкие крики откуда-то из-за здания. Ветер треплет пышную крону одинокого вяза у самого дома. Брат Рамена не торопясь зашел за оградку, огляделся. Нет, все-таки, один домик тут сохранился. Крохотный, словно для гномов, но очень похожий на настоящий. Даже есть одна ставня, выкрашенная давно облупившейся синей краской. Почему-то Рамене пришло на ум собственное детство. Не в этом садике и даже не в этом городе, но он помнил такие домики, помнил, как интересно было там играть среди дня. Как можно прятаться за потемневшими от времени бревнами, как можно забраться под крышу на скрещенные стропила. Там, куда ходил в детстве Пономаренко была даже двухэтажная колокольня с изящной шатровой крышей. Днем было весело, а к вечеру эти дома погружались во мрак, и дети населяли их разнообразными чудовищами. Он помнил это ясно, даже пресловутая Синяя рука в его детсаду жила именно в этих избушках. Как все переменчиво. День — ночь, черное — белое. Во всяком случае, Диме Пономаренко эти избушки давали еще кое-что, что наверняка не испытывал ни один из его тогдашних приятелей. Чувство защищенности. Только укрывшись за толстыми стенами он находил странный покой и ощущение полнейшей безмятежности охватывало все его существо. Потом это ушло, потом была школа, взрослая жизнь. Большой мир, заселенный переменчивыми людьми, медленно отдаляющиеся родные, пропадающие один за другим друзья. Он помнил, что, в конце концов, остался один, и это стало началом его скатывания с нормальной жизненной колеи в некий метафизический кювет. Увлечение эзотерикой, потом секта, теперь вот Ворон. Чувство защищенности — вот что все это давало.

Рамена слабо улыбнулся, прогоняя воспоминания. Зачем ворошить прошлое? Но все же, не удержавшись, заглянул в домик. Пришлось низко наклониться, чтобы пройти в крошечный дверной проем. Давно прошли те времена, когда маленький Дима проходил в такие проемы с гордо поднятой головой.

Рассеянный свет из крошечного окошка освещал грязные, размалеванные матерными надписями, стены. В середине строения земля уходила вниз, образуя глубокую впадину, на самом дне которой примостилась свежая кучка фекалий. Дух в домике витал неприятный. Улыбка Рамены-нуллы погасла. Нет, не вернуть то забытое ощущение покоя среди этих расписанных стен. Все ушло, ушел Дмитрий Пономаренко, и остался только Рамена, и только Ворон может дать ему такую нужную сейчас среди всеобщего гниения защиту.

Человек, вышедший из вросшего в землю деревянного строения, уже не мучился ни совестью, ни глупыми воспоминаниями. Жесткое с резкими чертами лицо, спокойный взгляд человека, делающего свою работу. Делающего всегда надежно и качественно, даже если эта работа ему не нравится.

Дверь здания детсада распахнулась, и поток галдящих детей вырвался наружу в восхитительный ветреный полдень. Ярких расцветок курточки, у некоторых не менее цветастые рюкзачки с модными наклейками. Дети восхищенно толпились у входа, смотрели на белесое небо, на то, как несется через двор пыль, на миг принимая очертания фантастического зверя, как грозно шумит старый вяз. На странного человека, замершего возле одного из домиков.

Еще раз хлопнула дверь, и появилась женщина лет сорока, которая сразу что-то стала выговаривать детям, но что именно — совершенно глушили их крики. Видимо воспитательница.

Жертву Рамена увидел сразу. Вернее нет, это жертва сразу заметила его и уставилась прямо в глаза своему грядущему убийце. Маленький мальчик, одетый победнее прочих, с удивлением и какой-то обреченностью смотрел на Рамену, совершенно не обращая внимания на галдящих кругом детей. Узнал что ли? Рамена быстренько перебрал в памяти моменты, когда он мог видеть этого мальца. Получалось, что никогда, знать и узнать тот его не может.

Не двигаясь, Рамена ждал. Все той же тесной стайкой дети направились на игровую площадку. Туда, где покачивались от ветра двое лишенных сидений качелей, да торчал, покосившись, сваренный из металлоконструкций жираф. Краска с него слегка осыпалась, особенно на морде, и жираф взирал на мир пустыми сероватыми глазницами.

Море детских криков! Так громко! Рамене они вдруг стали напоминать крики дерущихся чаек. Множество белых птиц с грязно-желтыми клювами, которые бьются над чужой добычей, какой-нибудь полежавшей уже падалью.

Внезапно слуга Ворона заметил, что его жертва отделилась от остальных детей и идет к нему, медленно и неуверенно. Но все равно создавалось впечатление, что делает она это подневольно. Рамена молча следил, как маленькая фигурка приближается к нему. Дешевые кроссовки ребенка оставляли на пыли детской площадки ясные и отчетливые следы.

Подойдя, мальчик остановился, напряженно глядя в лицо Рамене широко открытыми серо-голубыми глазами. Рот у него тоже приоткрылся, выражая удивление и испуг. Он казался совсем маленьким, куда меньше стоявшего перед ним убийцы.

— Вы — это он, да? — неожиданно спросила будущая жертва.

— Кто — он, малыш? — спросил Рамена почти ласково.

Ребенок задумался, оторвал взгляд от лица Пономаренко и уставился в землю. Потом все-таки решился и сказал еле слышно:

— Вы — тролль, да? Я знаю, мама говорит, что троллей нет, и в книжке они выглядят совсем по-другому. Но вы — это он? — он поднял голову и снова посмотрел Рамене в лицо. Слуга Ворона мог поклясться, что в этом взгляде читалась тоска и затаенное отчаяние попавшейся дичи. А он, Рамена-нулла, был волком!

— Нет, я не тролль, — сказал Пономаренко, — я почти такой же человек, как и ты. Меня зовут Дмитрий. А сейчас пойдем со мной, нам надо поговорить.

Малец безропотно сунул крохотную холодную ладошку в руку Рамене, обхватил ее, как утопающий хватается за соломинку. Сказал между делом:

— Вы мне снились.

— Да? — спросил Рамена, аккуратно уводя его все дальше от основной группы детей.

— Да, и там вы были другим. — Продолжила его жертва с какой-то недетской рассудительностью, — у вас были крылья. Черные, как… у вороны.

— У Ворона, — поправил Рамена. — Ворон с красными глазами.

— Он ваш хозяин, — продолжил мальчик, выходя вслед за Пономаренко за ограду детского садика, — Вернее, это вы так думаете. А на самом деле его нет. Он мираж, фата…

— Откуда ты это знаешь? — резко спросил Рамена, двое проходящих мимо людей кинули на него удивленный взгляд, и он поспешил понизить тон, — Ворон есть. Он очень даже материальный. Он… он властвует.

— Властвует не он, — резво перебирая ножками, чтобы успеть за ускорившим шаг Раменой, возразил мальчик, — мираж не может властвовать. А настоящий хозяин — это…

— Хватит!!! — рявкнул Рамена и крепко, до боли сжал руку мальчика. Тот скривился, и одинокая слеза прокатилась у него по щеке, но он не проронил ни звука.

Рамену сейчас не интересовало, откуда пятилетний ребенок может знать такие вещи, и почему ему снится собственный убийца. Кроме того, Дмитрий интуитивно чувствовал, что его малолетняя жертва может сказать что-то еще. Что-то темное, страшное, от которого не убережет даже Ворон.

В молчании они пересекли улицу. Пацан шел, подняв голову, ветер развевал его волосы, а на лице была отчаянная решимость. Он что-то шептал одними губами, но, к счастью, это невозможно было понять. Совершенно не сопротивляясь, ребенок дал завести себя в проем, где они и остановились.

— Ты, наверное, уже все понял, — сказал вдруг Рамена, — не зря идешь так спокойно и не сопротивляешься.

Ребенок кивнул, и внезапно у него из глаз покатились крупные слезы.

— Тролли, — сказал он, — тролли едят маленьких детей.

— Вроде того, — произнес Рамена, — но чтоб ты знал. Если бы не приказ Ворона, я ни за что бы этого не сделал. Но… ты не понимаешь и не поймешь, Ворона нельзя ослушаться. Он даже не убьет меня, нет, просто лишит своей защиты. А это… это страшно.

Мягко выговаривая это мальчику, Рамена достал из внутреннего кармана финку. Лезвие ее, чуть затупившееся о стену другой, похожей арки, все равно грозно поблескивало. Надо было наточить, а то затупилось и теперь будет скорее рвать, чем резать. Со вздохом слуга Ворона повернул ребенка лицом к стене. Он ведь не садист, нет, просто скромный вестник новой эпохи. Задрал своей жертве голову и приложил лезвие ножа к шее, собираясь с духом.

— Эй, там! — крикнули у входа в проем.

Рамена сжал зубы. Ну почему так не вовремя?! Почему постоянно кто-то мешает, кто-то ставит палки в колеса!! Кинул быстрый взгляд на человека, маячившего у входа.

Час от часу не легче! Это одна из целей — давешний журналист из дома на Школьной. Секунду слуга Ворона раздумывал, что делать: прикончить пацана и бежать или попытаться убить еще и нежданного спасителя.

— Ники-и-та! — донесся неожиданный крик из-за ограды детского сада — Трифонов!! Ну, где же он!

Воспитательница. Хватилась воспитанника.

А вроде бы окончательно покорившийся мальчик вдруг спутал окончательно все планы. Немыслимым образом изогнувшись, он выскользнул из-под лезвия и со всех ног побежал к журналисту, который, видимо, все еще пытался понять, что происходит. При этом ребенок громко кричал и тянул руку к стоящему.

Вне себя от злости, Рамена кинулся за ним, но тут к силуэту журналиста присоединился еще один, раздался короткий вопрос:

— Что происходит?

Журналист что-то сказал, указал рукой на Рамену. В этот момент дите добежало, наконец, до них и с ревом обхватило руками штанину бездарного писаки. При этом маленький ублюдок безостановочно выкрикивал:

— Тролль!! Тролль!!!

Все было ясно. Ко второму силуэту присоединился третий, к Рамене уже бежали люди, и потому слуга Ворона, спрятав нож, кинулся назад во тьму. Переулок этот он знал хорошо и где-то через сто метров заскочил в сквозной подъезд, который благополучно вывел его в один из проходных дворов. Собственно, здесь погоня и отстала.

На душе было мерзко. Не хотелось возвращаться домой и сообщать демонической птице об очередном провале. Ну почему так получается, почему?

— Ненавижу… — процедил брат Рамена улице, ветру и небу над головой. Но больше свою мысль конкретизировать не стал.

Покоя, очень хочется покоя. Может быть, все-таки, стоит вернуться в деревянный домик и подремать там, невзирая на похабные надписи и дерьмо?

Но вот эта мысль была абсолютно ненормальной, и Дмитрий Пономаренко это прекрасно понимал. Поэтому он стиснул зубы и направился домой, выместив по пути злобу на стайке ворон, роющихся в разворошенном мусорном баке. Подхватив с земли половинку кирпича, брат Рамена, нелюбимый сын своей матери, со всей дури зашвырнул его в самую гущу птиц. Хрипло каркая, вороны взметнулись в воздух, оставив на земле у бака одну свою товарку. Рамена подошел к умирающей птице и уставился в ее бессмысленные глаза.

Хотя нет, не бессмысленные. У птицы были глаза Ворона, красные уголья которых, похоже, теперь будут видеться Рамене на каждом шагу.

 

3

Все случилось так, как ему и предсказывали. На землю пала новая ночь, тихая и прохладная, принесшая с собой запах влаги и людских тревог.

И эту ночь встретил Павел Константинович Мартиков, бывший старший экономист бывшего «Паритета», сидя на крыше пятиэтажного дома из белого кирпича.

Дом был старый, его шиферная кровля потемнела, а проржавевшие антенны торчали из нее, наподобие психоделических кактусов. Еще здесь было много проломов, и острые шиферные края угрожающе топорщились в небо. Из дыр тянуло сыростью. Там гнездились голуби, а также мыши, крысы и прочие мелкие писклявые твари. Вот и с того места, где сидел Мартиков был виден один такой пролом, в котором четко различались белесые хрупкие кости.

С наступлением темноты на небо заполз толстый раздувшийся месяц, половинка луны. Блеклый и холодный свет его пал на землю и окрасил город в оттенки голубого и серого. Некоторые из крыш стали казаться покрытыми снегом, а какие-то обрели непроглядный черный цвет.

Месяц сразу приковал взгляд Мартикова. Толстый светящийся ломоть сыра, при взгляде на него у Павла Константиновича пробуждались какие-то скрытые, древние рефлексы. Месяц был бледно-желтым, так почему же при взгляде на него Мартикову видится багрянец?

Кровь? После его героического отказа от страшного задания прошло всего несколько дней. Но эти изменения, кромсающие душу и даже тело, происходили все быстрее.

Тот случай с буйным на улице. Он был не первым, и далеко не последним. Каждую ночь приходили сны. Они были однообразны, примитивны и пугающи этой своей примитивностью. Каждую ночь во сне Мартиков охотился. И почти каждый раз настигал свою добычу. Хруст костей, запах и вкус горячей крови — все это сводило с ума!

А теперь вот еще луна, ему все время хочется смотреть на нее, и при этом из горла начитанного и просвещенного Павла Константиновича вырывались какие-то хриплые звуки, и он лишь усилием воли не давал им перерасти в заливистый вой.

Были изменения и внешние. Мартиков заметил, что у него чрезмерное количество волос. Он брился каждый день с утра, а к вечеру у него уже вырастала короткая, но вполне оформившаяся бородка. Причем волосы в ней были жесткие и колючие — настоящая шерсть. С каждый новым утром Павел Константинович замечал, что волос становится все больше, и они растут уже и на скулах, там, где их отродясь не было. Шевелюра ему тоже не давала покоя. У начавшего лысеть в тридцать пять лет Мартикова она стала вдруг очень густой и с трудом поддавалась расческе. Обломав на несчастном инструменте пару зубьев, он плюнул на это дело, и теперь на голове у него были длинные спутавшиеся пряди.

А вчера… вчера он повернулся спиной к зеркалу и обнаружил, что она тоже покрыта этим жестким курчавым ворсом. Мартиков чуть не заплакал, созерцая этот шерстистый атавизм. И, кроме того, опасения вызывала форма его ушей. Разве они всегда были такими заостренными? Он не помнил. Он больше не чистил зубы, они и так оставались крепкими и белыми. А как-то раз Павел Константинович выплюнул в раковину пару желтоватых коронок, а когда пощупал языком места, где они раньше обретались, то обнаружил там зубы — абсолютно целые и здоровые.

Может быть, только в этом и был плюс всего происходящего. Теперь-то Мартиков понимал, что типам из «Сааба» совершенно не нужно было заставлять исполнить их жуткое поручение силой, достаточно было просто пустить все на самотек. Наверняка ведь они наблюдают за ним, ехидно посмеиваются над его превращением. Гнусные демонические твари!

Павел Константинович сжал кулаки с крепкими темными ногтями и глухо зарычал. Прозрачная слюна сорвалась с его вывороченных губ и шмякнулась на крышу, откуда и потекла вниз, стремясь достигнуть белеющих, словно облитых фосфором, костей анонимного существа.

Двойник, темный двойник! Теперь-то Мартиков понимал, что это никакой не близнец, а самый настоящий зверь, неведомым образом поселившийся у него в сознании и с каждым днем обретавший все большую власть.

Не в силах скрывать происходящие с ним изменения Мартиков ушел от жены, не говоря ни слова и взяв с собой минимум вещей. Машиной он теперь не пользовался, и потому шел по городу на своих двоих, кидая на прохожих мрачные диковатые взгляды. Его сторонились, в нынешнем своем состоянии Мартиков уже не внушал доверия. Он снял квартиру в Нижнем городе, очень задешево, и кроме крохотной, нещадно воняющей, комнатушки приобрел еще и соседей — крупных рыжих тараканов и раздувшихся от крови прежних жильцов клопов. Впрочем, Павла Константиновича они не тронули, убоявшись характерного звериного запаха.

Что хорошо, в этом доме был выход на крышу, так что теперь каждую ночь Мартиков выползал наверх и любовался на ночное светило, тихо поскуливая от непонятных, но очень сильных чувств, которые мутным водопадом обрушивались на его мельчающее существо. Иногда его порывало кинуться за летающими ночными птицами и хватануть их зубами.

Проблема с водой его почти не коснулась. Просто в один прекрасный день Мартиков обнаружил, что в кране нет воды. Сколько-то времени он терпел, а потом вышел на улицу и, подобно покойному Хромову, припал к грязнющей обширной луже, чем поверг в шок проходивших мимо горожан. Причем пил он не по-человечески, а по-собачьи — старательно лакая языком. Потом он поднял голову и испуганно оглядел прохожих, лицо его было заляпано черной грязью, глаза горели какой-то нечеловеческой жизнерадостностью. После чего Мартиков поднялся и побежал прочь, домой, содрогаясь от только что совершенного поступка. А другая часть его существа — примитивная звериная сущность, напротив, была удовлетворена, жажду-то он утолил.

Несмотря на грязнейшее, кишащее заразой, питье Павел Константинович не только не заболел, но и вообще не почувствовал хоть какое-то недомогание. Видимо и желудок его (с гастритом и нарождающейся язвой) успел перестроиться и мог теперь принимать все что угодно. В один прекрасный день Мартиков зашел на рынок и купил себе мяса — сырого, серовато-тухленького оттенка и оттого чрезвычайно дешевого. Во время покупки он старательно убеждал себя, что приготовит из него гуляш или что-нибудь в этом роде. Но в тот же вечер не утерпел, выхватил полузамерзший кусок из холодильника и вонзил в него свои новые крепкие зубы. Минут пять он млел от острого наслаждения, потом то, что осталось от человека, возмутилось, и его вырвало в заляпанную ржавыми потеками раковину. А ночью ему снова снилась погоня и сырое мясо — еще чуть живое, дергающееся и обильно разбрызгивающее кровавую влагу из разодранных вен и артерий. Жареного совершенно не хотелось, более того, оно теперь вызывало отвращение и какой-то панический страх (запах дыма, огня, опасности!) То ли дело, этот кусок слегка протухшего мяса… так аппетитно, так близко к природе.

«Не-ет!! — Вопила человеческая часть, тот прежний цивилизованный Мартиков. — Я не буду есть протухшее мясо, не буду! Не буду!»

Но, разумеется, он ел… Как беременная женщина, Павел Константинович Мартиков больше не имел власти над своими желаниями. Его новая сущность знала, что ей надо, и каким образом это достать.

Дальше — хуже. Сломалась бритва, и бывший старший экономист купил себе опасную, длинную и жутковато поблескивающую. Найти ее было трудно, но покупка оправдала себя — тот толстый ворс, что рос теперь у Мартикова на лице, требовал чего-то посерьезнее обычных тоненьких и хлипких бритвенных лезвий.

Пару раз порезался, потом стал бриться аккуратней. Иногда вставал перед зеркалом и долго глядел себе в глаза, пытаясь убедить себя, что никаких изменений в них не произошло. Но это ведь не так, верно? Характерный желтоватый цвет радужки — это игра освещения или так и есть? Да и разумный ли этот взгляд? Взгляд начитанного и цивилизованного человека. Мартиков жалко улыбался себе, но улыбка приоткрывала его новые острые зубы, зубы отнюдь не травоядного животного.

Его перестали любить собаки (а ведь он помнил времена, когда забитые беспородные и холеные домашние питомцы ластились к нему, а злющие бойцовые звери дружелюбно лизали Мартикову ладонь). Теперь все было не так, животные при виде его впадали в истерику. Они сторонились его, лаяли, выли самым кошмарным и тоскливым образом. Самые бойкие пытались кидаться, но, не дойдя полметра, с испуганным взвизгом отскакивали. Видимо, пах он теперь немножко иначе. Это, кстати, замечали и в магазинах, куда он иногда заходил купить продукты, и теперь замечание: «мужчина, от вас пахнет как от козла» стало верным спутником его жизни и так раздражало, что он не был уверен, что в один прекрасный момент не накинется на говорящего.

Самое гнусное было, пожалуй, то, что подобная мысль больше не казалась безумной, а наоборот, было в ней что-то невыразимо привлекательное.

А потом случилась эта дикая история с собакой, достойная в лучшем случае стать пищей для анекдотов. В худшем — вне всяких сомнений, диагнозом в карточке врача психбольницы.

Мартиков вышел из дома и направился в магазин за сырым мясом. Был солнечный яркий день, и потому он соображал более-менее нормально, пребывая в обычном для своей человеческой части состоянии вялотекущей депрессии (звериная — депрессий не признавала и буйно радовалась жизни). Не успел он отойти на полсотни метров от своей дряхлой трущобы, как повстречал собаку, мирно выгуливаемую меланхоличным хозяином. Как назло, это была овчарка, до омерзения похожая на ту, что он чуть не сбил некоторое время назад — светлая, чепрачного окраса. Лица хозяина Мартиков так и не заметил, потому что события стали развиваться с ужасающей быстротой.

Поравнявшись с Павлом Константиновичем псина остановилась, уперевшись в землю всеми четырьмя лапами, чем вывела своего владельца из состояния легкой задумчивости. Глаза животного потрясенно выпучились, и это выглядело бы комично, не происходи такое на самом деле. Две секунды овчарка зачарованно смотрела в глаза Мартикову, а потом испустила тихий задушенный вой, с трудом прорвавшийся через перехваченную собачью глотку. Но эта псина оказалась то ли из храбрых, то ли из глупых, а может быть, это был просто изнеженный домашний пес, который привык, что ему не угрожает абсолютно ничего. Она никуда не побежала, а, уперевшись для надежности лапами в землю, оскалила внушительные белые клыки и издала низкий предупреждающий рык, который сразу вслед за испуганным взвоем прозвучал странновато.

— Фу, Норд! — строго сказал хозяин, лица которого Мартиков так и не увидел.

Норд махнул хвостом и грозно гавкнул, при этом слюни его взвились с морды в воздух и частично обрызгали Мартикову брюки. Павел Константинович смотрел в собачьи глаза и изо всех сил пытался себя убедить, что собака не является его кровным врагом. Тщетно! Зверь, который поселился внутри него, считал иначе. И против своей воли бывший старший экономист издал низкий глухой рык, чем-то похожий на только что выданный собакой.

Норд смутился, но зубы не спрятал, наоборот, обнажил их еще больше. Внушительные клыки — длинные и заостренные. В сознании стоявшего напротив него человека в это время происходили кардинальные изменения. Дремавший доселе в темном уголке не признающий компромиссов зверь отпихнул в сторону хлипкую и интеллигентную человеческую часть Мартикова и полностью воцарился на рулевом мостике его сознания.

Овчарка кинула ему вызов? Хорошо. Он покажет, что надо делать с трусливыми людскими прихлебателями!

Изящным и мягким движением Мартиков опустился на четвереньки. Растопыренные пальцы рук нежно и чутко соприкасались с асфальтом, верхняя губа задралась, и зубы, показавшиеся из-под нее, почти ни в чем уже не уступали зубам животного. На исказившемся лице ярко горели глаза — примитивными и сильными чувствами.

— Эй, что… — сказал хозяин собаки, а потом инстинктивным движением попытался притянуть животное к себе.

Поздно. Не думающий и не рассуждающий больше Мартиков одним прыжком достиг овчарки и вцепился ей в морду.

Зубами!

Веером брызнула кровь и осела Мартикову на лицо, он блаженно улыбнулся и, сделав неуловимое движение зубами, раскромсал собаке верхнюю челюсть.

Пес взвыл, попытался укусить Мартикова, но тот легко уклонился и, сделав головой стремительное атакующее движение, впился в собачью глотку, рванул, вцепился еще раз. Овчарка разразилась паническим визгом. Анонимный хозяин дергал ее за поводок, стремясь оттащить от этого безумца. А Мартиков урчал от удовольствия, выплевывая целые клочья густого окровавленного меха.

На заднем плане сознания человеческая его часть исходила диким воплем, ничуть не менее громким, чем тот, которым заливалась сейчас убиваемая собака.

Владелец животного проследил глазами полет обильно брызгающего кровью клочка уха и понял, что если он не вмешается, то его питомца убьют. Изо всех сил дернув за поводок (и чуть не сломав при этом животному шею) он сумел расцепить кошмарный ревущий и воющий клубок тел. Не останавливаясь, он побежал, волоча за собой овчарку, которую шатало и бросало на подгибающихся лапах. Кровь локальными водопадами лилась с ее морды и шлепалась на асфальт, оставляя длинную темно-красную дорожку.

Павел Константинович на глазах у десятков прохожих гнался за ними еще пол квартала, а потом остановился победно и весело взрыкивая, так что всем за десять метров видно было его мощные окровавленные клыки. Кто-то закричал, стал показывать пальцами, но Мартикову было плевать, он упивался победой ровно столько, сколько позволили ему угасающие инстинкты зверя. Ровно пять минут.

А потом остался только человек, стоящий на четвереньках и тяжело дышащий. Глаза его обрели обычный цвет, подернулись пеленой. Губы что-то бормотали и роняли на землю розовую пену.

— Вам помочь? — спросили рядом.

— Что? — хрипло выдавил Мартиков.

— Помочь? — повторил вопрос парень в затемненных очках, этот, видимо, только подошел, не видел предыдущей сцены, — У вас везде кровь… Вас избили?

Дичайшая улыбка тронула губы Павла Константиновича:

— Нет, — сказал он вежливо с богатым обертонами голосом, — нет, это не моя кровь. Это собаки. Я только что набросился на собаку, овчарку, и сильно покусал. Так что это ее кровь.

Обладатель очков подался назад, словно Мартиков сообщил ему, что болен проказой. Глаз под темными стеклами было не разглядеть, но, наверняка, они испуганно бегали.

— А… — сказал он, — ну я тогда пойду…

— Иди… — ответил Мартиков устало и стал подниматься с асфальта.

В магазин он, естественно, не пошел, а вернулся обратно домой. В квартиру, маленькую и затемненную. Тяжело поднимаясь по лестнице, он увидел бомжа, сидящего на площадке между вторым и третьим этажом. Типичный бомж, грязный и дурно пахнущий (новый нюх бывшего старшего экономиста был очень чувствителен и щепетилен), но при виде Мартикова он почему-то резко вскочил и прижался спиной к стене, изобразив на лице выражение крайнего ужаса. Казалось, он не знал, что делать — бежать по лестнице вверх или сразу выпрыгнуть в окно.

— Ты чего? — миролюбиво спросил его Павел Константинович.

Из бродяги словно разом выпустили весь воздух. Он обмяк и разве что не съехал по стене вниз. На Мартикова он больше не смотрел. Потом неожиданно ровным и твердым голосом промолвил:

— Так… не за того принял, извините.

А потом, держась за стенку, прошел мимо Павла Константиновича и стал медленно спускать вниз.

Мартиков не удержался и посмотрел ему вслед. Странный какой-то бомж, и что самое удивительное — даже чуткий звериный нос бывшего экономиста не смог уловить следа спиртного запаха. Бомж был трезв, причем, уже несколько дней.

Разве такое бывает?

Впрочем, у Мартикова были проблемы посерьезнее, и он поспешил наверх — в свою квартиру.

В свое логово.

А там он уселся на грязную расшатанную кровать, служившую в последнее время постоянным пристанищем дурных снов, и тоскливо уставился на желтоватый запыленный квадрат окна. Мартиков чувствовал, как от его человеческой сущности остается все меньше и меньше, и она тает, словно запозднившийся кусочек льда на жарком майском солнышке. И еще он понимал, что этот процесс будет все ускоряться и ускоряться. Что станет конечной станцией в этом безудержном экспрессе изменений. Кем он станет: оборотнем из сказок, жалкой отощавшей собакой? Неважно. Момент, когда все то, что составляло когда-то его сущность, испарится, будет моментом окончательной смерти.

— О-ох… — простонал Павел Константинович, — но почему я?! Почему именно я.

Может быть, ему бы стало легче, узнай он, что не один такой в городе? Скорее всего — нет, для скрытого эгоиста и карьериста Павла Константиновича Мартикова всегда самым главным было то, что происходит только с его персоной. Именно эта черта характера и подвела его той же ночью к твердо сформировавшемуся решению. Люди из «Сааба» могут остановить изменения и просят за это забрать чужую жизнь? Хорошо, он сделает это, он заберет ее, потому что нет на свете важнее вещи, чем продление своего единственного столь прекрасного существования.

Сидя на крыше дома и купаясь в свете луны, Мартиков улыбнулся — его звериной половине идея убийства была очень даже по душе.

 

4

— Отпустите… ну, отпустите же нас… — вяло и плаксиво канючил Пиночет. Канючил ломким тоненьким голосом, как пойманный за руку шкодливый ребенок, что в купе с нынешним возрастом Пиночета и его измочаленным лицом смотрелось еще более мерзко, — ну что вам стоит, а? Мы не скажем, никому не скажем! Ни властям, ни Босху, ни даже тому в плаще… Вы только выпустите нас, нам плохо…

Действие происходило в мрачном, с темными кирпичными стенами подвале. На сыром бетонном полу, под рахитичным светом одной единственной засиженной мухами лампочки лежало два порядком истертых матраса, покрытых сомнительными желтоватыми пятнами. В матрасах жили клопы и еще уйма каких-то насекомых, от клопов, видимо, перенявших жажду человеческой крови. Покрытые плесенью оргалитовые щиты в углу, лысая покрышка, да дверь составляли остальные предметы обстановки.

Дверь была закрыта, щиты никогда не сдвигались. Над каждым из матрасов на надежно вбитом в щель между кирпичами штыре висело по паре наручников — новеньких и весело поблескивающих. Между этими самыми наручниками и матрасами находились Стрый и Пиночет, опершиеся спинами о кирпичную кладку. В глазах их застыла смертная тоска.

Они попались. Попались очень глупым образом, а таинственный заказчик уничтожения «Паритета» почему-то не спешил на помощь.

Этот охранник… нет, это чудовище почему-то находило удовольствие держать их здесь, в этом сыром гнусном подвале. Который располагался как раз под гаражом их похитителя. Неделю (страшно подумать!) назад, схватив за шиворот, охранник выволок напарников из полыхающего здания. Но не отпустил, а запихнул их в свою машину — старенькие Жигули. После чего залез сам и резко тронул машину с места. Ехали в Нижний город с максимально возможной скоростью. Машину кидало на ухабах, подвеска угрюмо скрипела и жаловалась на судьбу. Когда переезжали мост, Стрый на ходу открыл дверь и попытался выброситься наружу, но их пленитель без особых усилий поймал его опять же за шиворот и затащил обратно, прошипев сквозь зубы:

— Тебе это дорого будет стоить, припадочный.

На взгляд Пиночета Стрый-то как раз припадочным не был, не то что этот тип в камуфляже.

Он привел их сюда. Посадил на эти матрасы и приковал к стене наручниками так, что кольца больно врезались в кожу. Потом он остановился у порога и долго оценивающе смотрел на сидящих. Надо сказать, что Пиночету этот взгляд очень и очень не понравился. Так, наверное, смотрят в магазине на подходящий кусок сырого мяса.

— Что вам надо? — спросил Васютко в лоб.

Но охранник только покачал головой и молча покинул помещение.

С этого и началось их заточение. Некоторое время спустя (по самым общим прикидкам — часов через десять-двенадцать) этот тип появился вновь. В руках он держал две эмалированные миски с обколотыми краями, полные какой-то мутной баланды. Еще он принес эмалированный же желтый сосуд, в котором прикованные быстро опознали больничную утку. Увидев утку, Пиночет испуганно задергался и затараторил:

— Да что же это… Что… что ты собираешься делать.

— Я отстегну тебе правую руку, — спокойно молвил охранник.

Пиночет, содрогаясь, обдумал фразу и не сразу понял, что речь идет о наручниках, и никто не собирается лишать его конечности.

— И ты сможешь сделать все свои дела, — продолжил охранник, — но не вздумай пытаться достать меня, тебе этого и с двумя руками не удастся.

— Я не буду, — пообещал Пиночет.

— Вот и хорошо.

После чего он ушел, оставив на полу возле матрасов обе миски. Косясь на Стрыя, Васютко использовал утку, потом подумал и передал ее напарнику. Тот пробовал возражать по поводу того, почему не ему первому, но Пиночет злобно прошипел:

— Ты чего споришь?! Нам о спасении надо думать, а ты морду отворотил!

Не глядя больше на притихшего напарника, Пиночет подтянул к себе миску. Так и есть: мутный бульон с кусочками сероватого вываренного мяса. Наверное, не говяжьего. Дух от миски шел омерзительный. Кроме того, о ложках их чудовищный пленитель не позаботился. А лакать по-собачьи? Нет уж!

Лампочка под потолком горела все время, слепила глаза, а лежать было возможно только на спине. Еще можно было сидеть, но тогда кирпичная кладка больно врезалась в тело.

— Все, — сказал Стрый и ногой отпихнул утку подальше, в центр комнатушки, где сложных форм сосуд и остановился, как некий монумент с выставки современного искусства. От нее исходил характерный запах, который мешался с миазмами из мисок и приобретал еще более резкое амбре.

— Колян… — спросил Стрый через некоторое время, — как ты думаешь, зачем он нас сюда посадил?

Пиночет не ответил, он был в думах. Кроме того, клопы — мерзкие маленькие насекомые с черными спинками и блестящими бусинами глаз. Они крошечными слониками передвигались по матрасу и потихонечку забирались в складки Пиночетовой одежды. Об их присутствии он узнал только тогда, когда первый хоботок вонзился ему в кожу. К счастью, одна рука у него еще была свободна, и крошечным кровопийцам настал конец. Но только тем, до кого он смог дотянуться. Остальные, угнездившись преимущественно на спине, безнаказанно пускали ему кровь.

И потянулись долгие и однообразные часы, заполненные борьбой с насекомыми, созерцанием одинокой, но мужественно несущей свет, лампочки, да отвлеченными думами. Пиночет не верил, до сих пор не мог поверить, что они очутились в такой глупой ситуации. Да, опасной, и, может быть, безнадежной, но насколько идиотской! Николай даже пару раз хихикнул, представив себя со стороны. Но этот смешок тут же угас.

В конце концов, Пиночет задремал.

А когда очнулся с тяжелой гудящей головой, то почувствовал — что-то изменилось. Свет лампочки стал ярким, он резал глаза и выжимал из них слезы. В затылке постукивало, словно там работал маленький, но очень активный отбойный молоток. Тело ныло от неудобной позы, а еще очень чесалось. Да, такой неприятный зуд, спрятавшийся под кожей.

Пиночет поднял свободную руку и яростно почесался, поминая кровожадных насекомых недвусмысленными словоформами. А потом рука его потрясенно застыла, потому что он понял, что насекомые тут совсем не причем.

Чесотка, легкая лихорадка, боль.

— Ой, нет… — простонал Николай с вселенским отчаянием. В голосе его было столько тоски и горечи, что выглядел он неким второсортным актером, явно переигрывающим на сцене.

В отчаянии он яростно драл себя ногтями, но знал — этот зуд никуда не пропадет. Он теперь будет с ним долго, очень долгий период времени.

Маленький, сделанный из полупрозрачного, молочного цвета стекла, монстр внутри Николая снова пробуждался и уже готов был начать разрывать его внутренности своими острыми игольчатыми когтями. Кумар, ломка, называйте, как хотите. Совсем забыли про морфин, забыли впервые за сколько? За полгода, верно? Потрясение при поджоге «Паритета», езда на заднем сиденье машины этого маньяка.

Пиночет очень сомневался в том, что похититель поделится с ними морфином.

— Опять, — простонал Пиночет еле-еле и, обратив глаза к шероховатому потолку, возопил: — Да за что?

— Тише, — молвил сидящий рядом Стрый, — тише, у меня голова…

— Да что твоя голова, что!? Ты хоть знаешь, что нас ждет!?

— Знаю, — сказал Стрый угрюмо.

Скрипнула, отворившись, дверь, и в проеме показался охранник. Был он во все том же пятнистом комбинезоне, только теперь на прочную ткань налипла дурно пахнущая грязь и в нескольких местах зияли прорехи. Грубое лицо охранника было искажено широкой ухмылкой, которую он, видимо, считал дружелюбной. Разительная перемена — человек, напавший на них у «Паритета» был перманентно мрачен и злобен.

— Проснулись? — участливо и (напарники могли в этом поклясться) без малейшей издевки сказал охранник, — а что не поели? Вам надо хорошо питаться, потому что, если вы будете плохо питаться, то похудеете…

— Слышь, ты! — сказал Пиночет угрюмо, — ты бы лучше не о питании позаботился. Нам нужен морфин… понял? Морфин. Мы без него не можем. Без него мы сдохнем. Поэтому принеси нам его. А еще лучше отпусти нас, нам нафиг не нужен твой «Паритет», мы ничего не скажем, мы о тебе забудем и не вспомним. Пойдет?

Лицо охранника выразило легкое огорчение, выглядело это очень гротескно.

— Вам надо питаться, — повторил он, — а от морфина вы худеете. — Он наклонился и поднял утку, стоящую возле ноги Николая, — а худыми вы будете невкусными…

И тут на Пиночета нашло помрачение. Последние безумные слова о его питательности все еще обрабатывались где-то на задворках сознания, но на первый план, подобно исполинскому черному полотнищу, выплыла мысль: «морфина не будет».

Эта мысль сначала парализовала Васютко, а потом привела его в дикую ярость.

— Тварь!!! — заорал он и со всей силы двинул ногой по утке.

Эмалированный сосуд с глухим звуком вылетел из руки их пленителя и вознесся к потолку, обильно орошая все вокруг продуктами Стрыя-Пиночетовой жизнедеятельности.

А Николай рванулся вперед, стремясь ухватить свободной рукой охранника за горло. Ухватить, раскорябать, придушить!

Человек в порванном камуфляже поспешно отступил назад из зоны досягаемости рук пленника. Утка оглушительная грянулась оземь. Пиночет рвался вперед, орал что-то бессвязное, грязно ругался. Лицо его покраснело, на шее выступили сухожилия, изо рта летела слюна пополам с проклятиями. Скрюченные пальцы без толку царапали воздух. Охранник стоял у двери и смотрел на беснующегося Васютко с некоторым опасением, и с явным сожалением — на опустевшую утку. В камере мощно воняло.

— Убью! Убью! Убью! — в исступлении выкрикивал Николай, он дергал ногами, единственная цепочка туго натянулась, но, вместе с тем, прочно удерживала своего пленника.

В конце концов, он устал. Перестал бросаться вперед и тяжело осел на матрас, залившись горючими слезами. Стрый справа пребывал в полной прострации.

Охранник осторожно подошел к плачущему Пиночету и забрал утку. Посмотрел укоризненно:

— Плохие, — сказал он, — я так и знал, вы плохие.

Пиночет всхлипнул и сквозь слезы выдавил:

— Мрфин… ну пжалста…

— Нет, — качнул головой охранник, этот главный герой происходящей пьесы абсурда, — от него худеют. — Видимо другие минусы морфиновой зависимости его не волновали. — Вы плохо себя ведете. А знаете, что бывает с теми, кто плохо себя ведет? — охранник широко улыбнулся, но глаз его это не коснулось, они были бесстрастны и мутноваты. — Их наказывают! И вот мое наказание. — Он широко взмахнул рукой в воздухе, как конферансье, предваряющий чей-то выход. — Оно называется «День без света»!!!

— Псих, — тихо молвил Стрый, — полный псих…

С все той же, как приклеенной, ухмылкой тиран в камуфляже повернул старенький черный выключатель и погрузил комнатушку во мрак. В кромешной тьме раздавались всхлипывания Пиночета да мощное дыхание этого ненормального. Потом на миг открылся светлый проем — дверь. Силуэт охранника вырисовался в нем и замер:

— Посидите, — произнес он, и в голосе его уже не было смеха, — в темноте все черно, но видения там цветные.

Хлопнула дверь, оставив их в темноте.

Васютко еще некоторое время хмыкал, а потом затих, широко открытыми глазами глядя во тьму. И действительно, он начинал что-то в ней видеть!

Демон внутри него уже разволновался не на шутку, требовательно цеплялся коготками за позвоночный столб и уверенно лез вверх, к мозгу. Потому что любой, имеющий дело с наркотиками, индивидуум скажет вам: в ломке самое страшное — не телесные страдания.

В тишине и темноте лишенное внешних раздражителей сознание воспринимает галлюцинации в десять, нет, в сто раз сильнее. Шепот из затемненных углов, что-то касается мигом вспотевшего лба. Шорох. Что там происходит в лишенной света комнате?

— Ползут! — простонал Стрый, — они ползут к нам!

Все встало на свои места — комната была полна пауков! Огромных, с ладонь, с толстыми, покрытыми густой колючей шерстью лапами. Их маленькие глаза-бусины отлично видели в наступившем мраке.

— А-ай… — простонал Васютко и задергался, стремясь отползти подальше от надвигающегося черного многолапого полчища.

Но куда ползти, если позади тебя стена? Пиночет чувствовал, как первая тварь касается его ноги, забирается на нее и медленно ползет вверх. Ясно, что ее цель — лицо. Такие твари любят начинать с лица. Холодная, тяжелая тварь, а на лапках острые коготки, которые прокалывают штанину и впиваются в тело.

— Не-е-ет! — дико заорал Пиночет, подняв голову туда, где должен быть потолок.

Но потолка не было. Было черное звездное небо. Мириады острых колючих звездочек, которые холодно смотрели с появившегося небесного свода. Вот одна из звезд становится ярче, она растет, принимает некую форму — форму птицы с резко очерченными кожистыми крыльями. Глаза полыхают оранжевым, лапы кончаются грязными, покрытыми пленкой гниющего мяса, когтями. Да и не птица это — демон. Страшная потусторонняя тварь. Пиночет закрылся руками и зажмурил глаза, да разве убережешься таким образом, лежа под открытым небом.

Почувствовал, как демон тяжело опустился на землю рядом. Тяжелый запах зверя, вонь мертвечины. Острый, покрытый иззубринами, клюв ткнул в безвольно лежащую правую руку. Острая боль, Николай закричал, поднес ее к глазам и в звездном свете сумел разглядеть, что руки больше нет — только распухший багрового цвета обрубок.

— Съем тебя! — сказал демон чудовищно низким голосом, словно искусственно пониженным октавы на две, и снова клюнул, на этот раз вторую руку.

Так больно, но это не самое страшное. И даже демон — это не самое страшное, потому что есть еще бездна. Николай только сейчас понял это. Звездное небо — никакое не небо, это бездонная пропасть с огоньками на дне. А он лежит на отвесной скале, а на ней нельзя лежать, и поэтому он падает, падает, пада…

Чувствуя, как его обвивает обжигающий ветер, Пиночет дико заорал, потому что понял еще кое-что — не все пропасти кончаются дном, в некоторых падение продолжается вечность. И она прошла эта вечность. Потому что, как ни странно это звучит, даже вечности в этом мире имеют свойство заканчиваться. Было тяжело. Была боль, и все новые и новые галлюцинации, как черные стервятники, атаковали разлагающуюся плоть его мозга. Иногда они отступали, эти птицы с грязными, несущими множество болезней, клювами, и тогда Николай понимал, кто он и где находится. Но чувства его были притуплены, глаза ничего не видели. Как-то раз он очнулся и понял, что в комнате горит свет. Это его совершенно не обрадовало, потому что стало видно, что над ним стоит охранник, а на лице его прямо на глазах вырастает черная шерсть. Он что-то говорил и смеялся, и Пиночет ему даже что-то ответил, прежде чем скользнуть в темноту — на этот раз, свою собственную. Перед очередной отключкой он еще с вялой иронией подумал: как забавно выглядит охранник с этой физиономией, которую сознание Николая наделило такими волосами.

«Да он волколак! — крикнул он про себя. — Вампир!»

В его нынешнем мире — мире болезненных грез, такие мысли были вполне естественными.

В глубине души он все еще надеялся, что кто-нибудь их спасет и принесет морфин.

Но чуда не случилось, и они прошли через полный цикл мучений. Эдакие метафизические девять кругов ада — от полной зависимости до полного физического освобождения. Такого не было давно, очень давно, может быть, не было вовсе? Пиночет не помнил. Трудно что-то вспомнить, когда мимо тебя течет вечность.

На закате пятого дня их пленения все закончилось. Мужественный, в отличие от сознания, организм, с упорством камикадзе избавляющийся от накопившегося в жилах яда, мог считать себя свободным. Сознание же осталось в плену.

Николай очнулся в состоянии только что воскрешенного зомби и некоторое время мог только лежать без движения и смотреть в потолок (свет снова горел). Какое-то время спустя пленник приподнялся и принял сидячее положение. Состояние было аховое, и спроси у Васютко ранее: может ли человек в таком состоянии быть живым, — тот только бы рассмеялся в лицо.

Но правда жизни любит ломать хрупкие иллюзии, которые мы так любим изобретать для себя.

На полу обнаружилась миска с давешним бульоном. Корчась от боли в измученном теле, Пиночет подтянул ее к себе и, давясь и задыхаясь, выпил емкость до дна. Вкуса не почувствовал, зато ясно ощутил, как наполняются водой все клеточки его тела. Нет, не зомби он себя чувствовал, а возвращенной к жизни двухтысячелетней мумией. Рядом лежал без сознания Стрый и его миска, которую Пиночет тут же использовал без малейших зазрений совести. К чему ему бесчувственному еда?

Потянулся, чтобы поставить миску на пол, и тут обнаружил, что левая рука больше не прикована. Наручник на ней сохранялся, а вот самодельный штырек вышел из крошащейся кладки и теперь болтался на левой руке. Конечность была покрыта багровыми ссадинами, так что не было сомнений, каким образом штырек покинул стену. Пиночет сам же его и вырвал, мечась в конвульсиях.

Не веря, он поднес руки к глазам. Грязь под ногтями, желтоватая нездоровая кожа. Он что, свободен?

— Свободен… — выдохнул Николай.

Посмотрел на Стрыя. Тот бледный, под глазами черные круги, но дышит. Пиночет подполз к напарнику (что далось ему с некоторым трудом, так что ему на ум пришла вдруг собственная детская фотография на которой он в возрасте шести месяцев пытается одолеть ползком необъятную длину старенького дивана), тогда, он, вероятно, прикладывал схожее количество усилий.

Ухватился за Стрыев наручник и дернул — ноль эффекта. Никаких сил, ни веса.

Он отпустил наручник и с сомнением посмотрел на Стрыя. Оставлять его здесь как-то не хотелось. Но, с другой стороны, если он все равно не транспортабельный… В конце концов, Пиночет нашел компромисс, и убедив себя, что он только отправляется на разведку, пополз к двери, отчаянно надеясь, что она не заперта (а у него были основания так полагать, потому что он ни разу не слышал, чтобы за ней щелкал замок).

Пиночет навалился всем весом на железную дверь, и она вяло и нехотя стала открываться. Сверху пал сероватый дневной свет и одуряющий поток свежего воздуха. Некоторое время Пиночет постоял так на всех четырех, наслаждаясь бытием, а потом пополз вверх по крутым бетонным ступенькам. Насколько он помнил, погреб находится под гаражом, а ступеньки кончаются довольно узким лазом. Судя по всему, сейчас он был открыт.

Содрогаясь от усилий Пиночет потащил свое упорно сопротивляющееся тело наверх. На середине пути (на шестой из двенадцати ступеньке) его слуха достигло немелодичное пение. Низкий рыкающий голос медленно и удивительно фальшиво выводил популярную мелодию. Еще звякал металл и что-то еле слышно жужжало.

Обдумав своими до сих пор ватными мозгами ситуацию, Васютко решил все-таки выглянуть. Когда он наполовину высунул голову из проема, ему открылось непритязательное, но удивительно неприятное зрелище.

Помещение гаража было почти пусто. Обе створки ворот открыты, и серый свет пасмурного дня освещает жирные масляные пятна на полу. За воротами кипит далекая городская жизнь, частично перекрываемая ржавым жигулем сторожа, поставленного носом к гаражу. Заляпанные грязью фары машины холодно поблескивали.

У правой стены гаража стоял в окружении свежих стружек верстак, с него свешивался длинный черный провод удлинителя, который змеился по полу и заканчивался штепселем, воткнутым в белую пластмассовую розетку. Над верстаком склонился охранник в своем порванном камуфляже. Вот только с тех пор как Пиночет его видел последний раз, комбинезон успел изодраться еще в нескольких местах, и, к тому же, вся спина сторожа теперь была заляпана бурой засохшей жидкостью, расходящейся широким веером брызг между лопатками. Вид у охранника был еще тот, казалось, его комбинезон подобран на ближайшей помойке. Но тут Пиночет заметил еще кое-что, что еще более понизило его и так невысокое настроение.

На верстаке разлеглась электропила с цепным приводом. Ее оранжевый кожух был вскрыт, и в обнажившихся стальных кишках с увлечением копался охранник. Все так же напевая песню, он что-то приладил внутри пилы, потом со щелчком захлопнул кожух и приподнял инструмент над верстаком. Придавил кнопку включения и пила заработала с веселым энтузиазмом безнадежного маньяка. Острые зубья с шипением кромсали воздух.

Охранник удовлетворенно кивнул и пару раз провел работающим инструментом в воздухе, явно наслаждаясь бешеным мельканием цепи. Потом резко развернулся и посмотрел прямо в глаза Пиночету.

Тот ужаснулся — охранник разительно изменился за те несколько дней, что Николай пребывал в своем демонизированном варианте нирваны. Черты лица его укрупнились и почти полностью поросли густой бурой шерстью. Глаза стали округлыми, светло-карими, почти желтыми. Нос сплющился и обрел какое-то сходство с обезьяньим, может быть, как у гориллы. А рот превратился в широкую пасть, в которой вперед выдавались чудовищные клыки. Охранник попытался улыбнуться, но видно было, что мышцы его лица уже утратили львиную долю подвижности, поэтому он просто задрал верхнюю губу в веселом оскале.

— Проснулся? — невнятно рыкнуло это веселящееся чудовище, и широким шагом, не опуская пилы, направилось к Пиночету.

Тот дернулся было из погреба, но обросший шерстью охранник уже отрезал все пути к бегству.

— Больше не нужно кормить! — провозгласил он громогласно, но с изрядной долей шепелявости, — не нужно убирать! Потому что… пришло время!!!

Пиночет скатился вниз по лестнице, не замечая, что больно бьется о бетонные ступеньки. Все что угодно, только бы быстрей удрать от волосатого монстра. В погребе его встретил очнувшийся Стрый, который тут же испуганно вытаращил глаза. Позади гулко топали по ступенькам тяжелые лапы. Пила надрывно гудела и иногда задевала за стенки узкого тоннельчика, и тогда во все стороны снопом брызгали буйные искры.

— Пришло время!! — рявкнул охранник с пафосом, появившись в двери. — Лучшее мясо — свежее мясо! Мясо с кровью!!! — он бодро шагал вперед, а шнур от удлинителя плясал и извивался позади него, придавая охраннику вид безумного робота.

Забившись в угол, Васютко жалобно заскулил, закрываясь руками от надвигающейся пилы. Дикий, животный ужас терзал все его существо.

— Н-не… надо… — простонал Николай, — ну пожалуйста… не надо… мы не скажем… мы промолчим. Даже тому в плаще! Всем!!!

— Сиди спокойно, — молвил охранник, занося пилу. Так говорят в парикмахерской малым детям, что вертятся непоседливо в креслах.

Внезапно погас свет, погрузив все вокруг в абсолютно непроглядную тьму.

— От, черт… — сказал охранник и добавил еще пару непечатных выражений. Он случайно задел пилой о стены, и ворох искр на миг выхватил из тьмы его озадаченное лицо с массивными надбровными дугами.

Пила тихо выла, останавливаясь. Судя по всему, виной исчезновения света была не лампочка — отключили электричество. Звякнул металл цепи, потом тяжелыми шагами монстр в камуфляже прошествовал к двери и на миг остановился в проеме:

— Повезло вам, — рыкнул он, — света нет. — Дверь с грохотом закрылась, но на этот раз в ней со скрежетом провернулся замок.

А затем пленивший их бывший охранник пошел наверх, оставляя напарников наедине. Стрый что-то напряженно спрашивал, но Пиночет не отвечал, а только бессильно привалился к стене.

Через некоторое время лампочка замигала и зажглась ровным светом. Васютко долго пялился на дверь, ожидая шаги и вой пилы, но так и не дождался. Обратив взгляд к потолку, он обратился к человеку в плаще. Почему-то ему казалось, что тот услышит и все-таки придет на помощь.

— Забери меня отсюда! — сказал Николай в темноту — забери…

 

5

Июль, 27-е

Вроде бы ничего не изменилось с той поры, когда жуткий маньяк попытался меня убить. Жизнь вошла в колею, если это можно так назвать. Встала на рельсы, железные и блестящие. Так почему же мне все время кажется, будто все вокруг входит в пике? Может быть, это из-за воды? Я устал ее таскать, полдня стоишь в очереди, созерцаешь одни и те же гнусные хари, отмеченные печатью примитивизма и простой глупости. Но они тоже хотят воды, они тоже хотят пить!

На улицах шевеление, много людей, одинаково омерзительных. Как я устал, как меня это достало. Ночью теперь кто-то постоянно орет, кто-то воет, словно у нас в городе завелась стая диких волколаков.

Когда-то я любил читать ужастики, а теперь вот они мне разонравились. Наша жизнь в любом случае хуже и страшнее любого ужастика.

Вспомнить хотя бы ту драку, полмесяца назад, там же не люди были — звери. Психопаты! Город полон ненормальных. Там, на этом танцполе вышибали зубы, ломали челюсти и выкалывали глаза. А во имя чего? Да просто так, просто этим нижнегородским отморозкам захотелось как следует поразвлечься. Куча трупов — ха, кого это останавливает. Дикие животные не страдают и не мучаются совестью. У них ее нет просто, зато силен инстинкт выживания.

А у этих и инстинкта такого не было — чистая жажда убийства.

Иногда мне кажется, что я их понимаю, вот что самое страшное. Хочется покинуть дом, свое уютное гнездо, и бить, бить, бить, все равно кого, пусть это будут дети, пусть старики, так даже лучше. Потому что даже дети и старики в этом городе жестоки.

В той же очереди. Как не приду — обязательно свары и драки. Позавчера, дюжий мужик попытался пролезть без очереди, отпихнул ветхую бабульку. Так что сделала бабка? Алюминиевой канистрой приложила его по голове, как раз над правой бровью. Мужик сел, прижал руки ко лбу и сидел так, созерцал асфальт. Кровищи вокруг собралось — море. Хоть бы кто помог. Так нет, ходили вокруг, давали дурацкие советы, платочек приложили, чтобы кровь остановилась. А он подняться даже не может. Потом совсем упал, только тогда додумались в скорую позвонить. А когда врачи приехали (да сквозь очередь протолкались), было уже поздно — жертва канистры отошла в мир иной. Надеюсь, там лучше, чем здесь.

Помню, где-то вычитал мнение о том, что наш мир и есть Ад. Охотно верю. Во всяком случае — мой родной и страстно нелюбимый город.

Только ханыгам у ларьков со спиртным на все наплевать. Каждый день вижу эти испитые рожи. Они мне улыбаются, представляешь, дневничок, наверное, так же презирают меня, как я их.

Тошнит от этого. Сегодня с утра встретил давешнего писаку — моего соседа журналиста. Шел с такой рожей, словно обгадился. Да бледный, как будто спиртным наливался всю неделю. На меня глянул, так отшатнулся, заторможенный. Неужто, боится? Туповат, как и все, но что-то понимает? Не знаю, да и наплевать. Все в этом городе сходят с ума.

Я больше не смотрю по ночам в окна. Мне неприятна луна — равнодушное светило с лицом мертвеца. Слишком много пакостей освещает она своим бледно-голубым сиянием. Эти вопли вдалеке. Да припозднившиеся прохожие, как ненормальные затевают свары и стычки, стоит им задеть легонько друг друга. Ни одна ночь не обходится без мордобоя под моими окнами. Приезжает милиция и начинает без жалости бить правых и виноватых.

Впрочем, правых там нет — одни виноватые. Мне интересно, что происходит ночами в участке? Куда они сажают задержанных?

Иногда мне хочется спуститься и принять участие в драке. Это безумные мысли, но они упорно всплывают из каких-то темных, полных нечистот, глубин мозга. Я стараюсь не обращать внимания, и этой ночью даже пробовал писать стихи, чего никогда не делал будучи в таком состоянии, как сейчас.

Написал, потом прочел и разодрал тетрадку в клочья. Всю. Целиком. Эти мрачные бредни полны крови и насилия. Но я не из-за этого их уничтожил — мои декадентские вирши обладают какой-то мрачной притягательной эстетикой. Хочется их смаковать.

Но нельзя смаковать убийство.

Наверное, со стихами законченно. Печально это сознавать, рифмуя слова, я всегда испытывал особое чувство. Некая возвышенность, ощущение дара, твоего дара, которого нет у других. Который делает тебя выше и утонченней их.

Который дает потрясающее по силе чувство нужности. Смысл жизни в созидании? Я согласен. Есть только я да корявые строчки на бумаге.

Тяжело будет от этого отвернуться. Но плодить монстров — нет уж, это не для меня. Пусть даже мои монстры живут на бумаге. Сон разума порождает чудовищ — подпись под химерической гравюрой.

Так вот что я хочу сказать. Мы во сне. Весь город во сне и активно плодит химер. Тысячи жителей бодрствуют и одновременно спят, и у каждого есть своя химера. Может быть, это они бродят ночами и воют на далекую луну.

Все, пора закруглятся, пока меня не унесло в полную метафизику. Сейчас попробую заснуть. Хотя, вряд ли это удастся — сон во сне, что может быть глупее?

Думаю, это все не может продолжаться вечно. Я очень на это надеюсь.

 

6

В попытке спастись Василий наткнулся на Евлампия Хонорова — удивительно одиозную личность. И, как большинство одиозных личностей, с потрясающей скоростью плодящихся в городе, Евлампий был совершенно безумен. Однако с Васьком его объединяло всего одно, но всеобъемлющее качество: они оба видели что-то, выходящее за рамки обычного.

Евлампий был бородат, носил очки с толстенными стеклами, из-под которых смотрели выпученные глаза безумного прорицателя. Лоб его был с обширной залысиной, а на затылке редкие рыжие волосы стояли торчком. Все это вместе придавало Хонорову такой экстравагантный вид, что прохожие почти всегда обходили его стороной, а местные гопники из числа ветеранов битвы при Дворце культуры не упускали момента, чтобы отловить его и навалять по первое число.

В тот вечер Василий быстро шагал по улице, бросал подозрительные взгляды на проходящих людей и строил планы на сегодняшнюю ночевку. Как бывалый конспиратор, Васек теперь каждый раз ночевал на новом месте, а, приходя на место ночевки, первым делом прикидывал пути отхода и возможности для бегства. Тактика себя оправдывала — за последние три дня его кошмарный преследователь так и не смог подобраться на расстояние видимости, хотя и кружил где-то недалеко. Может быть, тот внутренний радар, которым обладал ставший живым зеркалом Витек, все время настроенный на его напарника, дал сбой? Можно было как-то прятаться от него? Можно было вообще уйти из зоны его действия?

Вчера Василий пережил жуткий испуг. Он даже думал, что попался. Ночуя в разрушающейся пятиэтажке в Нижнем городе, он вдруг услышал шаги внизу. Кто-то поднимался по лестнице, и Васек привычно насторожился. Не то, чтобы он ожидал увидеть преследователя, нет, просто эта безумная новая жизнь, которую он вел, обострила все его скрытые инстинкты прячущейся дичи. Он вел себя, как кролик, услышавший приближение волка, как мышь полевка, дрожащая в норке, над которой принюхивается лиса.

А когда идущий достиг лестничной клетки, на которой ночевал Васек, то последний с трудом сумел сдержать вопль ужаса. Этот сгорбленный тяжелый силуэт, эта ненормальная улыбка, обнажающая заостренные зубы. Васек попятился назад и прижался к стене — неужели его догнали? Идущий поднял глаза и мучительную, долгую секунду (за которую Васек, казалось, постарел лет на пять) казалось, что у него в глазах мерцает и плещется зеркало. Потом это прошло, и Мельников понял, что просто свет из окна отражается в блестящих и лихорадочных глазах идущего.

Чувство облегчения, испытанное Мельниковым, было мгновенным и острым, подобно ощущениям больного диареей человека, дорвавшегося до вожделенного сортира.

Васек пропустил странного типа и без сил опустился на вымощенный дешевой плиткой пол. Только сейчас Мельников почувствовал, как сильно вспотел. Елки-палки, в этот момент он чувствовал себя почти счастливым — приговоренным к казни и каким-то образом выскользнувшим из-под топора палача. Пусть не навсегда, пусть ненадолго — но жизнь будет продолжаться.

Потрясение было так сильно, что этой ночью он так и не заснул. Только под утро задремал, и подсознание щедро подкармливало своего хозяина любовно взращенными на благодатной почве кошмарами.

Погрузившись в тягостные раздумья и отвлеченно глядя на сероватый асфальт, Мельников вдруг на кого-то наткнулся. С трудом удержался на ногах, подавил заковыристое проклятье — годы бомжевания приучили его не высказывать излишне свои эмоции на улице. Можно и побоев отгрести.

— Ты видел?! — крикнули ему в лицо.

Мельников посмотрел на встречного и невольно отшатнулся, но Евлампий Хоноров и ухом не повел — он привык к такой реакции окружающих.

— Ты ведь видел, да!? — вопросил он, пытливо вглядываясь Василию в лицо.

Тот хотел было обойти странного заполошного типа, но наткнулся на его горящий взгляд и повременил. Что-то знакомое было в лице этого человека, в том, как глаза его то бегали беспокойно по сторонам, то замирали стеклянисто. Перекошенный безвольный рот, нездоровое лицо — нет, это явно не бездомный, но вместе с тем обладает их повадками.

Впрочем, потом он сообразил — Василий не так уж часто мог посмотреться в зеркало, да и с годами он совершенно утратил эту потребность. Но встретившийся субъект был отражением его самого. Нет, Хоноров был совершенно непохож на Васька, у него был другой тип лица, другой цвет глаз — просто на них обоих наложил отпечаток образ жизни, который они вели. Так солдаты на войне выглядят почти братьями, сроднившимися в обстановке постоянной близости смерти. Одно и то же выражение лиц.

А эти двое были дичью — оба от кого-то бежали и оба пережили что-то страшное.

— Что я должен был увидеть? — спросил Васек.

Встречный назидательно поднял палец, указав им прямо в вечереющий зенит, а потом провозгласил громко:

— Того, кого ты ужаснулся и в страхе бежал!

Шедший мимо прохожий лет двадцати пяти в вытертой кожаной куртке, бросил взгляд на говорившего, пробурчал себе под нос: «чертовы психи…» и пошел себе дальше. Но Василий его даже не заметил.

— В страхе бежал… — повторил он, — да, я встретил. Я убежал. Я бегу до сих пор.

Взгляд встречного потеплел, и он положил руку на плечо Мельникова, сделав это приличествующим разве что царю жестом.

— Ты не один. — Тихо и доверительно произнес он. — Евлампий Хоноров.

— Кто? — удивился Василий — Я?

— Да не ты, — сморщился встречный. — Евлампий Хоноров, так меня зовут.

— А… — произнес Васек, — странное какое-то имя.

— Не суть, — сказал Хоноров — важно, что нас таких много. Тех, кто встретил своего монстра. Тех, кому он сел на шею. Пойдем… — и он увлек Василия с улицы в полутьму глухого, закрытого со всех сторон двора.

Здесь было тихо, и даже остатки покореженных каруселей не доламывала окрестная ребятня. Только сидел на лавочке возле подъезда древний дед и созерцал пустым взглядом здание напротив. По невозмутимости он явно давно сравнялся с индийскими йогами. В ограниченном серыми громадами домов небе кружили птицы.

Хоноров прошел через двор и сел на вросшее в землю сиденьице некрутящейся карусели. Махнул рукой на соседнее:

— Присаживайся. Не стесняйся.

Василий сел, он, не отрываясь, глазел на человека, который верит в существование монстров.

— Город сходит с ума! — сказал Хоноров, слегка раскачивая головой, что придавало ему вид окончательно рехнувшегося китайского болванчика. — Может быть, уже сошел. Но никто этого не видит. Люди, которые здесь живут, ты знаешь, они пытаются скрыться от происходящего в пучине простых и мелочных дел. Натянуть их на голову, как натягивают одеяло малые дети, думая, что это спасет их от ночных страшилищ. Эдакое метафизическое одеяло, что прикрывает многочисленные страхи — вот только страхов этих становится все больше и больше — они возятся там, под одеялом, шебаршат, а мы можем видеть, как вспучивается от их тел тонкая ткань, и уже это пугает нас до смерти. Мы сейчас видим не сами страхи — мы видим лишь их силуэты!

— Что-то я не понял… — пробормотал Василий.

— Ничего удивительного, — отвлеченно заметил Хоноров, — я ведь все-таки кандидат наук, а ты, судя по всему, до перерождения бомжевал.

— Перерождения? — спросил туповато Василий.

— Ты же встретил своего монстра. Свой страх. А после этого уже никто не остается прежним. Мы меняемся, становимся дичью. Учимся выживать. Слушай, как тебя зовут?

— Василий… Мельников… у меня действительно нет дома.

— Так вот, Василий! — грозно сказал Евлампий Хоноров, — в город пришли монстры. Не знаю, откуда они появились, да и не очень важно это. Важно, что до поры они не подавали о себе никаких вестей. Но теперь… теперь одеяло натянулось до предела! — голос Хонорова вдруг опустился на октаву, обрел глубину, — и когда оно прорвется, а это случится, конец неминуем. Так что я в некотором роде — вестник монстров, первый глашатай Апокалипсиса!

Василий не очень понял, о чем была речь. Но его сейчас гораздо больше волновал другой вопрос — он уже не был один. А значит, значит, появились шансы на спасение. Ради спасения можно было терпеть рядом этого ненормального и его бредни.

— Многие люди, — меж тем продолжил первый глашатай Апокалипсиса, — встречают монстров. Это не простые монстры, хотя тоже несут зло. Эти монстры привязаны к конкретным личностям, подобранны для того, чтобы вызывать в своих жертвах наибольший страх. Они — как будто твои близнецы, твои половины, знающие тебя досконально. Плохие половины. Знаешь, как при шизофрении — одна половина деструктивна, зато другая любит детей и цветы.

— Зеркало, — сказал Мельников.

— Что? — переспросил удивленно его словоблудствующий собеседник.

— Его поглотило зеркало. И если у каждого свой монстр, то почему у меня было зеркало?

— Ты бы рассказал, все-таки, — произнес Хоноров.

И Василий рассказал историю превращения его напарника в зеркало. На середине рассказа он вынужден был остановиться и перевести дыхание, почему-то вспоминать о том чудовище было очень нелегко. Хоноров внимательно слушал, все так же раздражающе раскачиваясь на своем сиденье. Древний дед у подъезда взирал на них с невозмутимостью горных вершин Памира.

— У тебя в детстве с этими стекляшками ничего не было связано? — внимательно выслушав рассказ, спросил Хоноров, — учти, я тебе не просто так это говорю, ты должен вспомнить — что именно тебя пугает. Только так можно бороться с чудовищем у тебя на шее.

Мельников послушно напряг память, рылся в ней, как во все предыдущие годы рылся в мусорных баках — среди гниющих отбросов нет-нет, да и найдется нечто ценное. Но так ничего и не обнаружил. Много было гадостей в его памяти, много горя, а вот чего-то хорошего — так на самом донышке. Приняв это, как очередное подтверждение своей неудавшейся жизни, Васек приуныл.

— Не вспоминается? — участливо спросил Евлампий Хоноров. — Это ничего, вспомнится. Такое, оно знаешь, всегда где-то на дне памяти обретается. Копни поглубже — обнаружишь его, эдакую черную склизкую корягу.

Поводив бездумно глазами по сухой вытоптанной земле вокруг карусели, Василий спросил:

— А у тебя тоже есть монстр.

— Есть! — хохотнул Евлампий, — только у него кишка тонка меня догнать. Уже целый месяц гоняется, а поймать не может.

— Какой он?

Вот тут Хоноров замялся, поправил нервно очки:

— Ну, знаешь… В-общем, тебе это не должно быть интересно. В конце концов, его целью являюсь только я, так ведь? — он порывисто поднялся с сиденья, махнул Ваську, — ну вот, теперь ты имеешь определенное представление, так что мы можем идти.

— Постой, — сказал Мельников, — ты говоришь, их уже много, таких монстров?

— Много. Больше, чем ты думаешь. Наверное, даже больше, чем я себе представляю. Может быть, весь этот город состоит из монстров, а? Вон сидит старик на крылечке, встречал ли он их? — и этот взбалмошный тип быстро пошел прямо к упорно не обращающему на него внимания старику. Василий последовал за ним, снедаемый одновременно любопытством и сильным ощущением безумия происходящего. Впрочем, дичи вроде бы выбирать не приходится.

— Скажите, дедушка, вы видели монстров? — спросил Хоноров, подойдя.

Старик поднял на него глаза и с минуту бесстрастно изучал, при этом выражение его лица было спокойно и отсутствующе. Однако, читалось там и легкий с оттенком презрения интерес. Так что даже Мельников понял мнение старика — полнейшая клиника. Однако, когда тот разомкнул уста и молвил свое мнение, оно оказалось прямо противоположным.

— Видел, — сказал старик, — я видел чудовищ, и если бы вы не выглядели такими пришибленными, я бы никогда вам этого не сказал.

— Кто это был? — спросил Хоноров.

— Если бы родители не воспитали меня в атеистической вере, я бы сказал вам, что это был дьявол. Правда. Очень на него похоже. Но так как в нечистого я не верю…

— Но это было что-то страшное?

— Да, — сказал старик, — и оно убило человека. Вот здесь, под этими окнами. Неделю назад я выглянул в окно — я вообще плохо сплю — и увидел, как оно убивает. Высокий, шерстистый, он убивал женщину. Она даже кричать не могла, чудовище первым делом пережало ей горло.

— И вы никому не сказали, да?

Старик улыбнулся снисходительно, ответил:

— А кто мне поверит, а? Только такие, как вы.

Евлампий Хоноров повернулся к Мельникову, победно улыбаясь:

— Вот, — сказал он, — они все видят это, но никто об этом не говорит, потому что думают, что им не поверят. Эти слепцы до последнего будут закрывать глаза на творящиеся у них под носом ужасы. А потом все-таки поверят, но будет уже поздно.

— Что же делать? — спросил Василий.

— Сейчас мы попрощаемся с нашим респондентом и пойдем отсюда. У нас есть место для встреч. Для таких, как мы, для тех, кто не хочет пускать все на самотек.

— До свидания, — попрощался старик, — будет хорошо, если вы действительно что-то с этим сделаете, а то житья от них совсем не стало. Вы слышали… говорят, это из-за них мы сидим без воды.

— Очень может быть, — сказал Хоноров и увлек Василия от подъезда, пока разговорчивый старикан не вывалил на них очередную тираду.

На улице стало темнее — очередной летний вечер на кошачьих лапах вступал в город. На востоке небо потемнело до фиолетово-синего удивительно нежного оттенка, а потом вдруг эта пастельная благость вдруг ощетинилась колючей и пронзительной звездочкой. По улице пробегали смутные тени — порождения сумрака. Редкие машины зажгли фары, и улицы наполнились вечной битвой тьмы и электрического света.

Окна домов тоже зажигались одно за другим — желтым светом электрических ламп и белым мерцающим — ламп газоразрядных. Толстые шторы закрывали эти окна от мира, и свет, проходя через них, преобразовывался в десятки разных оттенков зеленого, синего и багрово-красного. А иногда из-за них на тротуар падали сотни маленьких игривых радуг — от люстр с хрустальными лепестками. Одно из окон неритмично мерцало синеватым неопределенным цветом — там смотрели телевизор, и диалоги громко доносились через открытую форточку.

Где-то далеко разговаривали люди, спорили, кричали, может быть, все та же не рассасывающаяся очередь у колонок. Лаяли собаки, и на пределе слышимости стучали колеса пригородной электрички.

— Так куда мы теперь? — спросил Мельников, шагая вслед за Хоноровым вдоль Покаянной улицы. Дорога здесь была на редкость ухабиста и зачастую радовала водителей узкими проломами почти полуметровой глубины, которые, будучи наполняемыми водой во время дождя, умело притворялись неглубокими лужицами.

— Как я уже говорил, нас таких, повстречавших чудовищ, не один и не два. Нас много. Часть из них я в меру сил смог объединить, и мы образовали нечто вроде группы, потому что заметили, когда мы рядом, монстры на время оставляют нас в покое. Ведь много людей — это сила, Васек. И не только физического плана. — Хоноров покосился на поотставшего Василия и быстро заметил, — да не боись ты так! Мы сейчас пойдем на квартиру, где эти самые пострадавшие собираются. Никакое ходячее зеркало до тебя уже не доберется. И потом, я… — и в этот момент над головами идущих с резким щелчком включился фонарь. Помигал нежно-розовой точкой, а потом этот слабый светляк стал разгораться, крепчать, наливаться своим естественным голубоватым светом.

Фонари зажглись по всей улице — тоже разноцветные, розовые оранжевые и синие, мигом придав обшарпанной Покаянной какой-то праздничный и веселый вид. Обшарпанные старые стены и пыльные огрызки деревьев отступили в густую тень, припрятались до поры. Это было красиво — уходящая вдаль улица расцвеченная цепочкой разгорающихся фонарей, а над ней светлое закатное небо.

Однако, на освещенном синим мерцающим светом лице Хонорова была только нервозность и озабоченность. Он вздрогнул, когда заработал фонарь, а теперь вот оглянулся назад в образовавшуюся густую тень между домами.

«А ведь он боится, — подумал вдруг Мельников, — тоже боится!»

— Говоришь, город полон чудовищ? — спросил он вслух.

— Да, — откликнулся его спутник слегка отстраненно, — Прибавим шагу. Сейчас ночь, а он очень любит темноту.

— Кто, он? — спросил Василий.

Но Хоноров только нервно качнул головой.

— Смотри на небо! — приказал он резко.

Василий поднял голову и вгляделся в закатное небо. Ничего.

— Не туда, правее, вон над крышей того дома. Ты видишь его?

Приглядевшись внимательнее к указанному строению, Мельников различил на его крыше какое-то шевеление. Он, не отрываясь, смотрел, как что-то черное ползет по крытому шифером скату, а потом вдруг соскальзывает вниз и, вместо того, чтобы упасть, распахивает широченные слабо обрисованные крылья и взмывает в небо стремительным силуэтом.

— Кто это? — спросил Мельников.

— Откуда я знаю, — пожал плечами его спутник, — чей-то страх. Чей-то вечный спутник.

Они быстрым шагом шли дальше и на перекрестке свернули с Покаянной на Ратную улицу, еще более запущенную и обшарпанную. Тут даже фонари не помогали, да и не было их почти — горел, дай бог, один из четырех.

— Они везде, их все больше и больше. Вон, смотри, кто там роется в мусорном баке? Бомж? Бродяга?

— Нет, — тихо сказал Мельников, — их больше не осталось в городе.

— А ну, пшла! — рявкнул Хоноров на смутно виднеющуюся в темноте тень.

Та проворно выскочила на свет, на миг замерла — крупная серая собака. Она смерила двоих потревоживших ее зеленоватыми удивительно дикими глазами, а потом легко заскользила прочь.

— Зверь, чудовищный зверь, принявший обличье пса! — провозгласил Хоноров и двинулся дальше. Василий последовал за ним с некоторым сомнением, ему все меньше начинала нравиться эта темная улица. Эти шевеления в густой тени зданий.

— Послушай… — сказал, было, он, но тут Хоноров остановился. Замер как изваяние. Потом обернулся к Мельникову — глаза его растерянно бегали, голова смешно наклонена.

— Ты что-нибудь слышишь?

Ваську стало смешно, смешно до истерики и колик. Этот спаситель рода человеческого стоит и прислушивается к тьме, как малый ребенок, который впервые отважился гулять во дворе до темноты. Ничего смешного в их положении, в общем-то, не было, особенно, если вспомнить Витька — потустороннего следопыта, который сейчас рыскал где-то в городе.

— Я много чего слышу. — Сказал Василий, — я слышу, как лают собаки и шумит вода у плотины. Еще музыка где-то… далеко.

— Нет, — напряженно сказал Хоноров, — такие характерные звуки. Хлюпающие…

Мельников честно послушал, но ничего подобного не уловил.

— Пойдем, пойдем! — торопил Хоноров, — если успеем дойти до квартиры — считай, спасены.

Они ускорили шаг, углубляясь во все более старый район города. Фонари здесь не просто не горели, а были вдребезги разбиты, и зачастую осколки ламп валялись прямо под ними.

Впереди на асфальте что-то чернело. Вблизи обнаружилось, что это давешняя собака. Вернее, труп давешней собаки. Псина лежала, свободно вытянувшись на боку, словно прилегла сладко подремать на самой середине дороги. Но пустые, обильно кровоточащие глазницы рассеивали иллюзию сна — животное было мертво.

Как только Хоноров увидел эти кровавые неглубокие ямки, он остановился и обхватил голову руками.

— Нет! — произнес он, — Эта тварь меня выследила. Она здесь! Она где-то рядом!! — он обернулся к Василию, и теперь на лице его озабоченность уступила место откровенном страху.

Оглянулся и Мельников: абсолютно пустая улица уходила во тьму. Только сейчас он заметил, что кроме них на ней нет ни одного человека.

— Что делать, Мельников?! — закричал Хоноров — Что нам теперь делать!?

От собственного крика он вздрогнул, прошептал:

— Я его слышу, ясно слышу, как он идет.

Вдалеке завыла собака. Василий отступил к одному из фонарных столбов и прижался спиной к шершавому бетону. В душе он уже проклинал свою неожиданную надежду, из-за которой он доверился этому малодушному типу и дал себя завести в трущобы.

— Куда ты идешь?! — в панике крикнул Хоноров, — он любит глаза, знаешь!? Он их обожает!

Мельников прерывисто вздохнул, борясь с желанием побежать. Евлампий Хоноров быстро отступал с середины улицы на тротуар, собираясь, видимо уйти через один из проходных дворов.

Не успел — из чернильной тьмы возле полуразрушенной хрущобы выметнулось гибкое фосфоресцирующее щупальце. Полупрозрачное и обросшее каким-то шевелящимся и судорожно дергающимся мхом. Было в этой конечности что-то неуловимо омерзительное, и Мельникову оно сразу напомнило змею, гибко скользящую среди трав.

Вырост этот знал свое дело хорошо, потому что стремительно и резко вцепился Хонорову в глаза, и Василий четко услышал, как треснули очки его нелепого проводника. На асфальт частым дождем посыпались осколки стекол, а сразу после этого забарабанили крупные темно-красные капли. Один из осколков отражал свет фонаря и мерцал, как диковинный самоцвет.

Хоноров закричал — тонким, хорошо знакомым криком попавшейся дичи. Он попытался руками оторвать щупальце от лица, но тут же отдернул их, словно обжегшись. Василий стоял у фонаря, не в силах бежать, не в силах оставаться.

И тут на свет явился хозяин щупальца — бесформенная, источающая вонь туша. Может быть, именно ее, столь страшный для жертвы, вид придал сил погибающему Хонорову? Факт есть факт — тщедушный борец с монстрами, не колеблясь, снова схватил присосавшуюся к его лицу конечность и с усилием отодрал ее. Вокруг глаз у Хонорова теперь были новые очки — сильно кровоточащие обода. Он последний раз посмотрел на замершего Мельникова, а потом отшвырнул щупальце в сторону и, шатаясь, побежал дальше по Ратной. Щупальце вяло изогнулось вслед за ним, и стало видно, что на содрогающейся слизистой поверхности остались четкие кровавые отпечатки ладоней.

Туша мощно вздохнула, стоя на месте, щупальца ровно колыхались «смотря» в ту сторону, куда убежал Евлампий Хоноров.

Затем чудовище медленно двинулось дальше, миновало Василия, обдав того целой смесью одинаково омерзительных запахов, и скрылось в одном из дворов в вечном своем преследовании.

* * *

Вся битва заняла минут пять от силы. И только на кровь на покореженном асфальте напоминала теперь Василию о его кратковременном компаньоне.

— Все правильно, — сказал Мельников вслух, — оно не настроено на меня. Оно не мое.

Откуда-то сзади послышались четкие и уверенные шаги. Оборачиваясь, Васек уже знал, что он увидит. Витек выходил из полутьмы — высокая и нескладная фигура. Вечная улыбка на неживом лице. Его страх, его монстр, его самый верный спутник.

— Слышишь, ты! — закричал Василий, переходя с быстрого шага на бег, — я теперь знаю, что тебя можно убить! До тебя можно добраться, и я вспомню, черт подери, вспомню, что случилось со мной в детстве! Я вспомню о зеркале!

Но Витек не ответил, ведь зеркала не могут разговаривать. Они лишь могут отражать тех, кто в них смотрится, приукрашивая или уродуя — каждое в меру своей испорченности.

* * *

В яркой огненной вспышке город лишился газа. Нет, сам газопровод остался в целости и сохранности, вот только пропан по нему уже не шел, иссякнув не то на входе в город, не то на выходе из земных недр. Но приписали это, естественно, взрыву — людская молва в поселении в последнее время отличалась недюжинной пластичностью.

В один из ярких солнечных дней конца июля Антонина Петровна Крутогорова — страдающая лишним весом и сердечным недугом учительница младших классов — поставила эмалированный чайник веселенькой желтой расцветки на одну из закопченных конфорок своей кухонной плиты. Отработанным движением повернула ручку плиты, и из конфорок обильно извергнулся бесцветный, но обладающий характерным запахом, газ, который, обтекая сосуд, стал возноситься к идеально белому потолку кухни Антонины Петровны.

Пухлой с расширенными суставами рукой педагог со стажем достала полупустой коробок спичек с яркой рекламой и извлекла одну спичку. Затем выверенным и четким движением (Антонина Петровна слыла в школе деспотом и обращалась с препорученными ей школярами, как злобный сержант какой-нибудь пограничной части обращается с рядовыми), она подняла спичку, твердо держа ее между большим и указательным пальцем. Но опустить ее не успела, потому что старый сердечный недуг, давний нелюбимый гость, решил, что этот день вполне подходит для того, чтобы взяться за хозяйку по-настоящему. Резкая боль, возникшая там, где сердце, помешала педагогу выдавить хотя бы слово о помощи — выпустив из непослушных рук спичку, Антонина Петровна тяжело упала на пол и спешно покинула этот мир, оставшись только в памяти коллег да в сердцах своего подшефного класса, выходцы из которого (те, кто впоследствии покинул город) уже через много лет вспоминали о своей бывшей мучительнице с грустью и теплотой, показывая приятелям свою пятерню со словами: «Наша первая учительница была строгая, но справедливая. Наказывала хоть и линейкой, а всегда за дело. И никогда, слышите, никогда не брала взятки!»

Конфорка шипела, как потревоженный джинн, который бесконечно долгое время выбирается из своей бутылки, и вскоре комната с наглухо закрытыми окнами (Антонине Петровне с ее тонким слухом очень мешал уличный шум. Педагог со стажем могла отдыхать только полной тишине.) была заполнена резко пахнущей смертью. Окажись сейчас в этом помещении кто-то, кто смог дышать этой смесью, он бы увидел, как по комнате гуляет мощное игривое марево, бросающее на белоснежный потолок причудливо извивающиеся тени.

Соседи Крутогоровой слева были в этот день в отъезде, а в квартире справа спал мертвым сном алкоголик Сева Иванкин, находящийся в глубоком запое с позавчерашнего дня, так что никто не мог засечь предательский запах газа.

Это продолжалось аккурат до вечера, когда примерно в десять часов в квартиру позвонил Костя Слепцов — родной племянник Антонины Петровны, который принес давно обещанные дидактические материалы. Не добившись ответа, Костя решил, что тетка куда-то вышла (мысль о том, что одинокой пожилой женщине негоже где-то шляться в четверть одиннадцатого вечера, просто не пришла Косте в не очень умную голову), и открыл дверь своим ключом. Войдя, он споткнулся обо что-то в полутемном коридоре и выпустил из рук дидактические пособия, звучно шлепнувшиеся на гладкий паркет. Возможно, в этот момент он бы и смог учуять предательский запах газа, но его подвела природная хлипкость — Костя страдал аллергией, и в тот момент нос его был перманентно заложен.

Дальше все прошло, как в дешевых боевиках. Костина рука автоматически нашарила выключатель из белой пластмассы и нажала на него.

Полсекунды спустя скопившийся в квартире газ сдетонировал с оглушительным громом, который был слышен за много километров у дачников. В моментной яркой вспышке квартира, а также весь лестничный пролет были разрушены. От тетки с племянником осталось очень немного. Уехавшие соседи остались этим летом на даче, пятеро человек из квартир ниже были погребены под развалинами, которые тут же начали активно полыхать. Языки пламени из разрушенного подъезда вознеслись высоко в небо, создав над местом катастрофы багровое подобие зари, хорошо видимое со всех сторон города и даже его окрестностей.

Оперативно сработавшие пожарные были на месте уже спустя пятнадцать минут, а потом еще пятнадцать минут медленно продирались сквозь густую толпу, по большей части состоящую из потрясенных жильцов соседних подъездов, в головах которых наверняка крутилась одна единственная мысль: «Пронесло, а могло ведь…»

Баков пожарных машин, а также помощи самих жильцов, бегавших с ведрами на недалеко расположенную колонку, хватило, чтобы затушить разгорающееся пламя. Потом вода кончилась, но кончился и пожар, остановившийся на границе третьего этажа. В этот самый момент где-то на уровне пятого этажа (там и находилась злополучная квартира) раздался громкий вибрирующий рык, в котором смешалось удивление и нарастающая злость. Ошеломленные пожарники, вкупе с не менее ошеломленной толпой увидели, как в окне соседней с взорвавшейся квартирой появился нетвердо стоящий на ногах силуэт в одних изрядно драных трусах и не менее драной майке и стал обильно жестикулировать мосластыми конечностями. Силуэт этот был настроен весьма агрессивно и, когда к нему по приставной лестнице полезли борцы с огнем, засуетился и стал поливать подходящих отборными матюгами.

Потом он все-таки дал себя скрутить и уже в городском травмпунке рассказывал участливым докторам (не спускавшим, однако, с него глаз), что его зовут Сева Иванкин, и он полчаса назад пробудился от резкого сотрясения и грохота. Позже выяснилось, что в квартире Иванкина осталась целой только одна стена — та самая, под которой спал на раскладушке невменяемый хозяин.

Каким образом он выжил, никто так объяснить и не смог (а ведь на теле соседа Крутогоровой не было ни одной царапины). Сам Сева объяснил это не иначе как божественным вмешательством, в результате чего завязал пить, а через некоторое время покинул город и подвизался в одном из монастырей в Ярославской области. Вы и сейчас сможете найти его там — он трогательно рассказывает паломникам историю своего счастливого исцеления от алкоголизма, приговаривая: «Господь дает нам в этой жизни один шанс исправиться, и горе тем, кто его не увидел!»

В отношении жителей города этот шанс, пожалуй, заключался в мгновенном его, города, покидании. Но увидели его не все. Далеко не все.

Пожар был потушен, «Замочная скважина» разразилась заголовком: «Огненная западня: шестеро человек еще живут под обломками», что, конечно, полный бред — под обломками никто уже не жил. Толпа простояла до часа ночи, наблюдая, как спешно вызванные спасатели и ветеран-экскаватор роются в развалинах, а потом потихоньку начала рассасываться. К трем часам ушли самые стойкие, и лишь жильцы окрестных домов, нет-нет, да и выглядывали в окна, чтобы полюбоваться на панораму работ.

То, что газ больше не шипит в конфорках, обнаружили только с утра. Но так как весть о взрыве быстро разлетелась по городу, то отсутствие огня на плите приписали именно ему. Хуже всех пришлось Нижнему городу, где почти все дома имели газовые плиты и газовые же колонки (счастливые владельцы этих анахронизмов еще недавно свысока поглядывали на Верхнегородцев, у которых иссякла горячая вода). Тут почти три четверти домов, построенных в большинстве своем в шестидесятые годы, остались внезапно без живительного синеватого огня.

Это ударило по людям куда сильнее, чем отсутствие воды, к которому в последнее время сумели притерпеться. Растерянные горожане крутили ручки своих плит, чиркали спичками и не могли поверить, что им больше не на чем готовить. Когда первый шок прошел, а случилось это к полудню следующего дня после взрыва, народ стал усиленно решать проблему своего пропитания. В не торгующих почти ничем, кроме воды, кафешках произошел неожиданно скачкообразный рост посетителей с голодными и озабоченными глазами. Скупали все, тратили деньги, не глядя, и даже древние старушки, не скупясь, выгребали из крошечных кошельков мятые бумажные купюры и возвращались домой тяжело груженые снедью.

Одну такую старую бабку, только что отоварившуюся на местном крошечном рынке куском сероватой говядины, у самого подъезда поджидал Евгений Красенко, бывший, кстати, соратник Стрыя и Пиночета, которому с утречка хотелось кушать, а вот деньги тратить не хотелось. Бесцеремонно отпихнув бабку в сторону и выдрав у нее полиэтиленовый пакет с мясом, Евгений бросился бежать. Старушенция что-то гневно вопила ему в спину, но удачливому грабителю было на это плевать. С четверть часа прослонявшись по трущобам, он заскочил к своему старому приятелю Лехе Скопову, и они зажарили краденое мясо на принадлежащей Лехе электрической плите, а потом под бутылку дешевой водки уговорили награбленное.

К ночи обоим стало плохо, а к утру следующего дня они чуть было не отошли на тот свет, и это бы неминуемо случилось, если бы Скопов не догадался из последних сил позвонить в «скорую».

Приехавшая белая машина с красными крестами забрала неудачливых грабителей и отвезла их в реанимацию с тяжелым пищевым отравлением и подозрением на заражение глистами. Жадность, она до добра не доводит.

К концу дня продавщицы в продуктовых магазинах и минимаркетах находились в состоянии тяжелейшей усталости, и сил их хватало лишь на вялое взрыкивание в адрес по-прежнему толпящейся массы покупателей.

Директор областного хлебозавода увидел, как в Нижнем городе хорошо раскупают хлеб, и к вечеру выпустил партию батонов, в котором мука была тщательно перемешена с отрубями. Продавалось, однако, это безобразие по ценам обычного хлеба и было сметено с прилавков в один момент. К утру следующего дня предприимчивый директор уже вовсю обдумывал идею добавления в муку, помимо отрубей, обычных опилок, но тут его остановила то ли совесть, то ли (что скорее всего) начавшийся резкий спад покупательской способности у горожан.

Когда первый ажиотаж на продукты сошел, и ободранный призрак надвигающегося голода перестал маячить на краю сознания социума, люди вернулись в свои квартиры и задумались над перспективами. Неожиданно оказалось, что на газе свет клином не сошелся, и почти закончившийся бум на продукты резко перерос в бешеный спрос на портативные плитки. Магазин «Домашний», еще с советских времен торгующий электрическими плитками, в один присест распродал все имеющиеся у него в наличии нагревательные приборы (в том числе и те, что с незапамятных времен пылились на складе) и заказал в области новую партию. Счастливые обладатели плиток поспешно разбредались по домам, дабы насладиться горячей пищей, а их менее удачливые земляки еще яростнее продолжали охоту за огнем. Пользуясь случаем, некоторые из недобросовестных торговцев втюрили неопытным, но азартным покупателям электрические камины, выдав их за навороченные образцы плиток. И те с радостными гримасами тащили их себе в квартиры, а потом задумчиво морща лбы пытались пристроить на них плюющиеся жиром сковородки. У кое-кого от таких экспериментов даже выбило пробки, но и это не остановило жаждущих горяченького испытателей.

Потом кто-то вспомнил, что помимо электроплит есть такая незаменимая вещь, как керосинки, и началось повальное вытрясание пыльных чуланов и заросших паутиной антресолей. В старом нижнем городе было найдено рекордное количество древних примусов, которые тотчас вернули в рабочее состояние, залив в них за неимением керосина бензин. Примусы дико воняли и не менее дико коптили, но свою службу выполняли исправно, и скоро во многих домах зажглись эти, казалось, навсегда утраченные желтоватые огоньки.

Как сказал Николай Палин, учащийся в девятом классе Городской средней школы номер шесть (и оставшийся этом классе на второй год), когда увидел, как его бабка жарит на коптящем примусе яичницу с колбасой, а его тринадцатилетняя сестра возвращается домой, отягощенная двумя оцинкованными ведрами с водой:

— Ну, блин, как после войны!

В отношении Нижнего города данное определение подходило, как нельзя кстати, когда тем же вечером во дворах один за другим взвились сдобренные бензином костры, на котором оставшиеся без плиток и примусов горожане попроще пекли картошку, приправляя ее пивом и неспешными разговорами. У этих знаменитых и затянувшихся в результате костров заводились новые знакомства, давние враги мирились, а местная молодежь пережила целую полосу влюбленностей, глядя друг на друга через пляшущие диковатые языки огня.

Когда окончательно темнело, по пропахшему сладковатым дымом Нижнему городу разносились протяжные удалые песни, трогательно выводимые горластыми песнярами. Кому-то в окрестных домах, может, это и мешало, но погода была теплая, и потому без открытой форточки спать было нельзя. Измаявшиеся от бессонницы жильцы выглядывали в окна и нецензурно просили костровых петь потише. А у костра смеялись и приглашающе махали рукой. Некоторые из отчаявшихся заснуть горожан и вправду покидали свои душные квартиры и присоединялись к этим ночным посиделкам.

Надо сказать, что незапланированное народное гулянье, спровоцированное отсутствием бытовых удобств, по воспоминаниям уехавших за городскую черту было одним из самых ярких событий того лета. Самых ярких положительных моментов.

Голь на выдумки хитра. Как-то раз Василий Петрович Голованов завел свою девятку, работающую на газе, и отправился на единственную приспособленную для таких машин заправку. Глядя, как заправщики меняют один пузатый красный баллон на другой, Василию Петровичу пришла в голову простая до гениальности мысль. В тот же день, уплатив небольшую сумму, он перевел свой автомобиль обратно на бензин (благо цены на него опускались уже со скоростью свободного падения), а пресловутый баллон присоединил к своей опустевшей плите. Вечером, счастливая семья Головановых устроила праздничный ужин с жареной индейкой и с умилением наблюдала, как закипает на вновь работающей плите чайник.

К несчастью, младшая дочь Василия Петровича проболталась об этом ноу-хау своей подружке, а та в свою очередь донесла родной матери, язык которой славился на всю восточную часть Нижнего города. Весть распространилась, как пожар, и не успело солнце очередного дня подняться как следует над горизонтом, на газовую колонку выстроилась целая очередь автомобилистов (девять десятых автомобилей которых работали на бензине).

Через два часа подъехавший за желанной халявой Голованов понуро встал позади двадцать девятой по счету машины.

После того, как имеющиеся на заправке баллоны закончились (а счастливые заправщики принимали заказы на завтра), автомобилисты разъехались по домам, и плиты в Нижнем городе снова ожили. Трубы резали, пилили по живому и приваривали штекеры баллонов. У некоторых это привело к утечке, но на этот раз, к счастью, обошлось без ЧП.

У совсем неимущих возродились и уверенно заняли свое место на кухнях печки буржуйки, гордые владельцы которых теперь добывали топливо на окрестных свалках, становясь похожими на канувших в лету местных бомжей. Пламя весело трещало в печурках, дети восторженно смотрели, как огонь пожирает трухлявые поленья, а старики задумчиво следили за полетом вертких искр, так похожих на огненных жуков-светляков.

Кое-кто, конечно, возмутился текущим положением дел и посетил все те же местные ЖЭКи. Но, во-первых, в зданиях ЖЭКов никого не оказалось, а во-вторых, еще свежа была в памяти людей статья о землетрясении, и потому отсутствие газа особо не взволновало население.

В чем-то прав был Евлампий Хоноров, несчастная жертва глазоядного монстра — горожане упорно делали вид, что с ними ничего не происходит, накрывшись с головой одеялом повседневных дел.

Вот такие перемены сотрясали Нижний город в течение этой недели — последней недели уходящего июля. Надо заметить, что Верхний город они абсолютно не коснулись, потому что газифицирован там был один дом из пятнадцати. Потому-то жители панельных многоэтажек с удивлением взирали из-за реки Мелочевки, как над лабиринтом кривых улочек и старых зданий носятся дымы костров и песни Нижнегородцев.

Кстати, современность Верхнего города не позволила заметить его жителям и следующую странность — на полуслове оборвалось вещание маленького городского радио, студия которого базировалась неподалеку от Арены. Запнувшаяся на выпуске новостей радиоточка так и не возобновила вещания, но узнали об этом только те, у кого она, собственно, имелась. А эти решили, что испортился их динамик, и благополучно захоронили сию тему. В маленькую студию у Арены никто не зашел, и еще три месяца она простояла с приоткрытой дверью. В абсолютно пустой комнате на режиссерском пульте одиноко мигала красная лампочка.

Недолго мигала.

Как бы то ни было, к сентябрю месяцу в бывшем источнике информации обреталась только пыль и дохлые мухи.

* * *

В один из этих странных дней они познакомились. Он шел вдоль тенистой аллеи, а рядом шумело шоссе, и чующие близость выхлопных газов деревья печально роняли на землю сероватые листья. Аллея была покрыта пыльными трупиками листьев, он хорошо запомнил этот момент, потому что именно тогда увидел ее.

Она сидела на покрытой облупившейся краской скамейке и читала. Может быть, именно это заставило его лишний раз взглянуть на свой будущий объект воздыханий. Он любил книги, до этой поры они были первой и единственной настоящей страстью.

Нет, он не верил в любовь с первого взгляда. Сама эта идея, дурацкие сцены в любовных романах, вызывали у него лишь кривую циничную усмешку. Он был снобом. У него было мало друзей — людям претила его эмоциональная холодность. И даже многогранное его образование и высокий КИ, скорее, отталкивали, чем притягивали потенциальных приятелей. Он писал стихи — мрачные, наполненные жестоким цинизмом и обреченностью строки. Никому их не показывал, и в этом был прав.

Она была другой — живее, веселее, общительнее, а самое главное, она была очень терпелива и в меру практична. Во всяком случае, подняв глаза на задавшего ей какой-то вопрос человека, она вдруг увидела не неряшливо одетого в темное субъекта с тоскливыми глазами, а пресловутого принца в белоснежных одеждах.

А он? Он не умел общаться с женщинами и потому, как-то само самой опустившись на скамейку рядом с ней, завел разговор о книгах да об окружающей тоскливой жизни.

Ему было плохо в тот день, и в день до этого, и на прошлой неделе — липкая паутина вялотекущей депрессии удерживала его в своих черных пеленах. Он рассказывал ей, как выглядит жизнь, если смотреть на нее сквозь дымчато-серые очки, когда яркие краски сглаживаются, а яркие события, если и случаются, то проходят мимо тебя. Он говорил, что завидует тем другим — этому пестрому люду, что идет мимо по улице, завидует их возможности наслаждаться бытием (ему казалось, что большинство из окружавших его людей безмятежно счастливы — обычная фантазия таких, как он). Махнув рукой вдоль улицы, рассказал о той стене, что отделяет его от остальных людей, которую, может быть, и можно разбить, вот только для этого нет ни сил, ни желания. Он говорил много и жарко, и, сам того не замечая, все громче и громче. Ему давно хотелось выговориться.

Она слушала. Как я уже говорил, она была терпеливой и почти не вникала в сказанное, а только смотрела на него. Он был похож на большого ребенка.

В конце концов, он выговорился и умолк, а потом неожиданно для себя предложил ей как-нибудь встретиться и поговорить, просто поговорить о чем-нибудь. Она согласилась — кто знает почему? Чем он вообще ее привлек?

Он поднялся со скамейки и поспешно распрощался, а потом ушел дальше по аллее, и желтые листья летели ветру в след. По дороге он отругал себя за излишнюю говорливость. Он убеждал себя, что это дурацкое, ни с того, ни с сего назначенное свидание, принесет только вред. О, да. Самокопания были его коньком. Вот только на этот раз внутренний голос — холодный бесстрастный логик — вдруг потерял силу, и доводы его были неубедительные.

Надежда, странная надежда непонятно на что вдруг очнулась от летаргического сна в этом уставшем от жизни человеке и зацвела. Он хотел вновь настроиться на отстраненный философский лад и не смог. Он укорял себя и называл сопливым подростком, у которого чувства главенствуют над разумом, но и это казалось таким незначительным. Против воли он вдруг улыбнулся, впервые за многие дни, и лицо его, усталое и угрюмое, обрело неожиданно некоторую красоту. Он не знал этого, но природа не обделила его внешностью, и он вполне мог бы стать любимцем женщин, если бы был, как все.

Но он не был. Он уже давно распрощался с мыслью, что может жить так же, как и окружающие его люди.

А дома оказалось, что весь тот хрупкий многослойный быт, которым он занимал свой досуг, перестал иметь всякое значение. Раковина, в которую он себя заключил — та самая, о которой упоминал в дневнике обуреваемый тоской сосед Влада, тоже, кстати, имеющий схожий характер — дала трещину, и весь огромный цветной мир хлынул сюда, внутрь, и захлестнул его потоком новых ощущений.

И хотя он дал себе клятвенное обещание, что на свидание не пойдет, разумеется, пошел. Был тихий вечер второй половины лета: в садах зрели яблоки, и в воздухе витал неуловимый сладкий запах, все вокруг буйно жило, цвело и растило плоды.

Они встретились у Старого моста и некоторое время стояли, облокотившись на крашеные черной краской чугунные перила, и смотрели, как несутся мимо воды Мелочевки. Сады на правом ее берегу активно зеленели, и в это время, перед наступлением ночи, река обрела даже некую красоту.

Двое смотрели, как солнце склоняется к горизонту, облака наливаются светом, готовясь одарить город очередным изумительным летним закатом, и разговаривали о пустяках. У него вдруг обнаружилось чувство юмора — черное и циничное, но оно было, и она улыбалась его каламбурам.

Вечер завершился стандартно, но так как он еще никогда не переживал ничего подобного, то последующие события казались ему дивным сном, которому вроде бы не место в окружающей серой действительности.

Они гуляли по городу, сначала по Верхнему, а потом пересекли Мелочевку и углубились в спутанные узкие улочки Нижнего. Как раз в тот день впервые зажглись костры, и абсолютно доселе незнакомый люд стал собираться вокруг них, разговаривать за жизнь. Они тоже подсели к одному из костров, сидели рядом и смотрели, как пляшет огонь — вечное завораживающее зрелище. Потрескивали заботливо принесенные поленья, красные искры прыгали вверх в летнее небо, и поблескивали оранжевым глаза людей. Что-то было в этих неожиданных людских сборищах. Ведь в те дни, когда вспыхнули костры, нарастающий вал жестокости в городе на некоторое время приуменьшил свою буйную силу. Пусть и ненадолго.

Поздно ночью они распрощались на мосту и разошлись в разные стороны. Он отправился в район Школьной, где жил, а она — к Центру.

Совершенно одуревший от нахлынувших на ощущений, бесшабашно топая посередине большой Зеленовской улицы, он неожиданно понял, что счастлив. Это было очень глупо (и совсем не было предлога, потому что он считал поводом для счастья лишь некое событие вселенского масштаба), это было совсем мелко и примитивно, дурацкая игра гормонов и химических реакций. Но факт оставался фактом — он шел посреди улицы, и вся та грязь, все разложение, что раньше бросалось ему в глаза, в чем он купался и что смаковал, больше не казались чем-то значащим.

Он любил эту ночь, любил весь мир и шагал, не чуя под собой ног, отстраненный, возвышенный и одетый в душе в эмпирическое подобие белых одежд.

Вот такое, бывает, случается с жесткими циниками, ведь известно: чем крепче наружная броня, тем мягче и ранимее то, что сидит под ней. И если уж кто-то добрался до этого розового и восторженного слизняка, тот, считай, получил над ним полную власть.

Но он всего этого не знал — он был наивен и восторжен, как пятнадцатилетний юнец, хотя уже довольно давно вышел из подросткового возраста. Чувство, в существование которого он не верил, вдруг накрыло его, как могучий, брызжущий пеной, прилив, и, казалось, вымыло из души всю грязь, мерзость и то недоверие к людям, что там скопилась.

Поэтому он шел, едва касаясь ногами асфальта, а то, в чем он до сих пор не смог себе признаться, уже вовсю распахнуло крылья и летело над ним и впереди него.

 

7

В начале августа Владиславу стало казаться, что что-то не так. Что-то изменилось и, похоже, не в очень хорошую сторону. Что? Он конкретно не знал. Но сотни неприятных мелочей, не складываясь в отдельную картину, между тем, давали странное ощущение, похожее на струйку холода между лопатками.

Страх, тревога? Отчего это все.

Сергеев дописал статью Краеведческому журналу, сопроводил ее гневным письмом главредактору, в котором сказал, что посылает окончательный вариант своего творения, и если он не подойдет, то он, Владислав, порывает с журналом всякие отношения, а главредактор пусть подавится своим гонораром. Отбарабанив следующее послание, Сергеев гневно грохнул энтером и заставил модем набирать номер местного провайдера. С десятой попытки, приобщившись к свету высоких технологий, гневным тычком мыши отправил письмо, которое нехотя начало выливаться на свободу через тонкий гнилой телефонный провод.

На середине оборвалось, и модем погасил две трети своих глаз с резким щелчком. Влад подавил гневное восклицание — настроеньице было не очень, если не сказать хуже. И день вроде был яркий солнечный, и листва вовсю шумела, только вот оставалось ощущение, будто все это как-то запылилось, покрылось тонкой серо-черной тканью.

Фатой. Очень знакомое чувство, он испытал его, когда шел вместе с Дивером на место давешнего побоища. Но тогда это хоть как-то можно было объяснить: был сумрачный день, обшарпанные дома вокруг, общее гнетущее впечатление.

Вздохнув, он стал названивать вновь. Легонько потренькав набором, модем вышел на линию. Раздался протяжный длинный гудок, затем еще один. И еще. Влад недоверчиво хмыкнул. Третий гудок — брат близнец первых двух. С щелчком модем отключился.

«Неправильный номер?» — подумал Сергеев и снова включил дозвон.

Эффект был тот же. Вернее сказать, не было никакого эффекта. Там, на сервере и не собирались отвечать. И самое странное было то, что больше линия не была занята. Хорошо, сервер может зависнуть, но многочисленные его пользователи не перестанут звонить, поняв в то же мгновение неким метафизическим способом бесполезность своих усилий.

Только что он звонил. И линия была занята.

— Да что же это? — спросил Влад у равнодушно помаргивающего монитора.

Полчаса спустя он окончательно понял, что в интернет сегодня не попасть. Провайдер, единственный провайдер на весь город перестал работать.

Накрывалась статья в журнал и статьи в местные газеты. Влад неожиданно почувствовал себя так, словно лишился какой-то конечности — эдакой длинной загребущей руки, которой можно было в один миг дотянуться до любой точки в городе.

Сергеев очень надеялся, что связь рухнула ненадолго. Перспектива достигать пороги редакций на своих двоих его вовсе не радовала. В конце концов, он решил, что проблема требует неотложного решения, и необходимо посетить провайдера лично.

С тем он и покинул свою пыльную, неприбранную квартиру и вышел в этот солнечный, но почему-то не радующий день. У подъезда ворковали голуби, а скамейка, на которой обретались старые сплетницы, была в этот день совершенно пуста и поблескивала вытертой до глянцевого блеска чужими задницами спинкой. На самой середине полированного дерева четко выделялась вырезанная ножом надпись: «Они уже тут». Влад снова хмыкнул, подумав, что это звучит, как фраза из низкобюджетного фильма ужасов.

— Мы уже здесь… — произнес Владислав в пустоту, а потом озадаченно замолчал.

В голову лезла всякая чушь. Голуби ходили под ногами, нежно ворковали и поглядывали на высокого человека то одним, то другим горящим оранжевым глазом. Чуть в стороне, у давно не вывозившейся помойки птиц собралось великое множество — никем не сгонявшиеся, они таскали всякую разлагающуюся дрянь и пугливо разлетались, когда в их тесный кружок приземлялась потрепанная серая ворона. Владу почему-то пришло в голову, что мусорный бак не вывозили уже больше недели, вон отбросы живописной кучкой лежат вокруг ржавого короба, напоминая средневековые укрепления. А уж запах! То-то во дворе никого нет.

Через узкую арку Владислав вышел на Школьную улицу, а с нее повернул на Стачика и позже — на Верхнемоложскую. Движение было вялое, машин мало, а на каждом углу, напоминая безумной раскраски грибы, выросли тенты уличных кафе. Людей там было много, столиков не хватало, и некоторые принимали пищу стоя, задумчиво глядя вдоль улицы. Выглядело это так, словно весь район одновременно поразил тяжелый случай голода. Кучки автомобилей стояли нос к носу неподалеку — дверцы раскрыты, из нутра, смешиваясь, несется разноплановая музыка. Проехал старенький грузовик, душераздирающе скрежетнул передачей. В кузове было полным-полно древнего барахла. Пятидверный, дубовый навскидку, шкаф выделялся среди него, как Эверест среди остальных Гималаев. Пыль вилась за старой машиной, заставляла щурить глаза.

Когда он был уже неподалеку от Центра, его окликнули. Влад обернулся, зашарил взглядом, пытаясь отыскать среди пестрой толпы позвавшего. Но тот нашел его сам:

— Привет, журналист! — бодро поприветствовал Степан, подходя.

Выглядел он неплохо, если бы не подживающий синяк под глазом.

— Здравствуй, — сказал Влад, а потом, чуть помявшись, добавил: — А тебя что, уже выпустили?

— Выпустили, — произнес Степан, — как есть выпустили, — он осторожно коснулся фингала и добавил: — И печать на прощанье поставили.

Влад сочувственно покивал, не зная, что сказать, но Приходских позвал его по делу:

— Слушай Влад, — быстро сказал он, — тут помощь нужна.

— Моя помощь? Тебе написать что-нибудь?

— Да не! — махнул рукой Приходских, — не твоя, в смысле, не конкретно твоя. Тут любой подойдет. У тебя как со временем?

— Обширно, — сказал Владислав.

— Ну, пошли, там недолго. — И Степан за рукав увлек Сергеева в сторону одного из закрытых дворов.

Окруженный со всех сторон бетонными коробами домов, двор этот как две капли воды напоминал Владу собственный. Даже горная цепь мусора у баков была примерно той же высоты.

— А что, и у вас не вывозят? — спросил Влад.

— Что? А, да, не вывозят, — ответил Приходских. — Да теперь в городе вообще черте-то творится! Ну не суть, тут вещи дотащить надо. У меня тетка переезжает, надо бы мебель хоть частично погрузить.

— Это здесь что ли? — спросил Владислав, тыкая пальцем в давешний грузовик, что устало пофыркивая примостился перед третьим по счету подъездом. В кузове его на этот раз был другой скарб, впрочем, не менее древний.

— О! — выдал восклицание бывший сталкер, — уже подъехали. Ну, нам же проще будет.

У деревянного, крашенного жизнерадостной синей краской борта, Степана ждала низенькая, сморщенная до невозможности старушка, которая смотрела на подходящих строго и с некоторым раздражением. По долгу службы много общаясь с людьми, Сергеев сразу понял, что она сейчас скажет. И вправду, блеснув двумя стальными коронками в глубине рта, бабка сварливо высказалась:

— Долго бегал! — потом взгляд ее переместился на Влада, и она добавила. — Этот что ли помощник? Больно хилый.

— Покидаете наш город? — спросил Влад, не реагируя на «хилого».

— Покидаю, — ответствовала бабка, — в некотором роде. Да вы не стойте, там еще осталось.

В этот момент дверь подъезда с грохотом отворилась, и из темной его пасти появились двое, волочащие массивный, почерневший от времени, комод. Один из его ящиков наполовину выдвинулся, из-за этого сей предмет мебели стал похож на исполинскую собачью морду с устало высунутым языком. Причудливо изогнутые дверцы комода только дополняли сходство. А потом Сергеев увидел, кто тащит этот антиквариат, и удивился — потому что тащили его, отчаянно напрягаясь, те давешние ханурики, Степановы собутыльники.

«А с виду не скажешь, что могут такое утащить, алкаши заморенные». — Подумал Влад.

Но и для Степана эти двое стали самой настоящей неожиданностью.

— И вы здесь? — воскликнул он удивленно, вложив в это высказывание столько эмоций, что стал на мгновение похожим на актера в драматической роли.

Ханурики, отдуваясь, приземлили комод на землю (ощутимо задев одной из его ножек за бетонную ступеньку, отчего она, ножка, опасно скрипнула), и один снисходительно крикнул Степану:

— Мы! Ты иди, иди, не стой столбом.

Были они абсолютно трезвыми, как, кстати, и сам Степан. Влад попытался вспомнить: не этих ли ударников наемного труда он видел вчера в невменяемом состоянии у палатки со спиртным, но так и не пришел к какому-то мнению — могли быть они, а могли и не они, эта алкогольная братия вся на одно лицо.

Приходских затопал в темное нутро подъезда, озадаченно озираясь на принявшихся грузить шкаф собутыльников. Кажется, он ничего не понимал.

— И когда она их позвать успела? — сказал он Владу, поднимающемуся позади по обшарпанным бетонным ступенькам. В подъезде было пыльно, темно и пахло кошачьими экскрементами.

— Куда старушка-то едет? — спросил Сергеев.

— А, не знаю, — ответил сталкер, — не говорит. Сказала — все сама сделает. И вишь — делает!

— Разве такое бывает? Ты же ее родственник и не знаешь, куда она едет?

— Ага, родственник, — осклабился Степан, — и, причем, единственный. И мне! — с громогласным пафосом воскликнул он. — Единственной родной душе не сказала!

В крохотной однокомнатной квартирке подняли расшатанный столик с резными ножками — единственный оставшийся предмет обстановки — и поволокли его вниз, то и дело задевая за стены, густо исписанные неандертальским граффити. Подъезд был старый, заслуженный.

У выхода возня с мебелью уже закончилась. С трудом погрузив столик на грузовик, Степан взял у бабки ключи от квартиры и побежал наверх. Влад было дернулся за ним, но раздумал. Старуха обреталась рядом.

— Что ж вы Степану не скажете, куда уезжаете? Он же должен знать… — наконец сказал Сергеев.

— Ничего он не должен, — оборвала его старуха, — а то сдуру еще за мной попрется. А я уже старая, — неожиданно добавила она, — мне теперь один путь — в землю. Вот туда я, считай, и собралась. — После этого несколько претензионного объявление тетка Степана повернулась и неторопливо побрела к кабине грузовика.

На приступке она остановилась, и проговорила с некоторой теплотой:

— Степану скажи, чтоб не волновался. Они знают, куда ехать, — старуха кивнула в сторону снисходительно скалящихся хануриков в кабине (один из них сел за руль, хотя раньше Влад был уверен, что эти двое машины отродясь не имели). — Довезут.

Сергеев хотел, было, хоть что-то сказать, чтобы подождала Степана, пока он спустится вниз, а потом раздумал. В конце концов, проблема здесь была, похоже, сугубо личного характера.

Грузовик взревел двигателем (клапана которого отчаянно стучали), с треском включил передачу и отчалил, производя столько шума, что в окнах соседних домов один за другим появлялись силуэты озадаченных жильцов. Из подъезда выскочил Приходских, все еще с ключами в руке, и ошеломленно проводил взглядом уезжающий грузовик.

— Как это? — тупо спросил он.

— Степан, — сказал Влад, — это конечно не мое дело, но твоя родственница… она на учете не состояла у врачей?

Приходских качнул головой. Сказал:

— Вот оно как обернулось… Знаешь, Влад, — он повернулся к Сергееву, — если какие соображения будут, ты звони. Тебе телефон продиктовать?

Владислав качнул головой, он его помнил.

— Тогда до скорого. Извини, дела есть. Спасибо, что помог. — И Степан поспешно зашагал прочь, в сторону, куда только что уехал грузовик. На полпути он заметил, что все еще сжимает ключи от бабкиной квартиры, и засунул их в карман.

Пожав плечами, Владислав пошел в сторону прямо противоположную. Все происходящее заставляло задуматься, что не только Степанова бабка находится на учете у психиатра. Возможно, что и у ее племянника с головкой проблемы. Все-таки, затянувшийся бытовой алкоголизм…

И эта фраза старухи: мол, в землю ей пора. Дурацкое выражение напомнило Владиславу его инструктора по вождению, большого мастера по изречению психоделических истин. Одна из его любимых сентенций звучала так: «К пятидесяти годам вас потянет к земле», и имелось в виду вовсе не предчувствие скорой могилы, а всего лишь безобидное желание поземледелить, поокучивать грядки. Но тут явно речь шла не о грядках. И закапывать собирались совсем не старую проросшую картошку.

Но оставался еще безвременно ушедший провайдер, а Влад твердо решил с ним разобраться. Поэтому он прибавил шагу и свернул с Зеленовской на Центральную, а оттуда — на Овечкину улицу, названную так не потому, что здесь выпасали тонкорунных, а по названию речки Овечки, притока Мелочевки, несправедливо загнанной в трубы при строительстве Верхнего города.

Здесь стоял уродливый квадратный дом, построенный ориентировочно в начале пятидесятых, и, наверняка, в то время выделялся на фоне многочисленных изб и крохотных особняков, составлявших в то время основной жилой массив заречной части города. Теперь же он был с трех сторон скрыт многоэтажными домами, двумя панельными и одним красным, кирпичным, прозванным в народе элитным, и в его окна почти никогда не заглядывало солнце.

В этом кубическом уродце с незапамятных времен находилась Верхнегородская АТС, а с недавних пор во флигельке под самой крышей приютился еще и интернет-сервер. Путь к нему надо было знать, потому что дверь во флигель находилась позади здания, хитро маскируясь под вход в подсобку.

Влад, впрочем, все эти хитрости знал и потому прошел на задний двор (капитально заросший лопухами и лебедой). Потянул на себя обитую крашеным жуткой оранжево-коричневой краской железом дверь и стал подниматься по узеньким стертым ступенькам наверх.

Тут всегда было грязно, но в этот раз уровень загрязненности превысил все мыслимые границы. На крохотной площадке между этажами растеклась белесая и жутко воняющая лужа, в которой медленно дрейфовала одинокая шкурка банана, похожая на распластавшуюся морскую звезду. Здесь же, как уменьшенный вариант подводной лодки, дрейфовала банка из-под тушенки, с бока которой приветливо лыбилась нарисованная корова. Зрелище было то еще, и самое омерзительное заключалось в том, что этот дурнопахнущий океан занимал собой почти всю площадку, оставляя для прохода только крошечный перешеек.

Влад брезгливо прошествовал по этой узкой тропинке и, чудом умудрившись не влезть в месиво, поспешил наверх. На следующей площадке его поджидало мусорное ведро темно-коричневого гнусного оттенка, лежащее на боку и рассыпавшее свое содержимое по ступенькам. Здесь же лежала высохшая куча перьев, среди которых угадывались очертания скрюченной тонкой лапки — все, что осталось от анонимного голубя. Здесь Сергеев остановился и со смешанными чувствами осмотрел россыпи мусора. Он не помнил, чтобы такой бардак царил в здании раньше. Чуть выше ступени были обшарпаны и с обколотыми ребрами, словно их изгрыз какой-то невменяемый и страдающий жутким голодом зверь. Крашеные темной краской стены пестрели занимательным мусорным чтивом.

Дверь во флигель находилась на самом верху — как раз напротив однотипной двери на крышу, которая всегда была закрыта на замок. А для того, чтобы страждущий посетитель их не перепутал, на двери в свет высоких технологий помещалась соответствующая табличка, сделанная из выдранного из тетради клетчатого листа с надписью ручкой и скотча.

Только на этот раз и листка не было — только следы от липкой ленты, похожие на выросшую внезапно плесень, указывали, что она здесь была.

А потянув на себя эту никогда не запирающуюся дверь, Владислав испытал самый настоящий шок, и в последующие две секунды начала августа этого года ему даже казалось, что все это — тяжелый шизофренический бред с многочисленными случаями ложной памяти.

Нет, там не было сочащихся серой слизью многоглазых монстров, да и прекрасных до жути иных миров с бирюзовым небом, которыми так любят забавляться фантасты, тоже не было. Там даже не лежала гора кровавых тел, и стены не пестрели дырками от пуль.

Самое страшное, что там вообще ничего не было, — только пустое светлое помещение без признаков мебели или хоть какого-то жилого духа. Пыль вилась в солнечном луче, как стая мошек однодневок. На обшарпанных досках пола валялся полусгнивший матрас, из расползающихся швов которого выглядывала тонкая до полупрозрачности солома.

Словно никогда и не было первого и единственного городского провайдера. Словно звонки Владислава и еще многих сотен других пользователей достигали этого помещения, этой пронизанной светом пустоты, а отсюда отправлялись куда-то еще. А потом оттуда приходил ответ.

Впору было не верить своим глазам. Как там у суровых сектантов: «если глаз твой смущает тебя, вырви и брось его от себя». Сознание, тот твердолобый логик, что живет в каждом из нас, все еще дергалось и пыталось подогнать видимое глазами хоть под какую-то материальную базу.

«Они съехали, — думал он, этот вечный поборник устоявшихся правил, и нерушимых законов вселенной, — Сегодня с утра что-то случилось, и они уехали из этого помещения и, может быть, города».

— После того, как я звонил? — сказал Влад вслух, и сказанное отдалось слабым эхом, как во всех пустых помещениях. — За два часа собрались и уехали?!

Правда глаза колет? Она ведь лезла со всех сторон — эта правда, из каждой щели между вытертых досок (раньше был линолеум), плясала с пылинками в солнечном свете, падающем из окна (были жалюзи), ехидно ухмылялась со стропил (был навесной потолок, его-то как успели демонтировать?!) И она была одна, бьющая сразу и наповал.

В небольшом помещении под самой крышей кубического дома давно никто не жил. Ведь даже при спешном переезде (вернее, именно, при спешном переезде) остается множество мелких и крупных следов свершившегося события: рваная упаковочная тара, обрывки газет, остатки канцелярского скарба, в незапамятные времена завалившегося за отсутствующие ныне шкафы, следы на полу, обрывки коммуникаций на стенах.

Тут же не было ничего — просто чердачное помещение, пустующее уже много месяцев, а то и лет. Может быть, здесь когда-то ночевали бродяги, судя по матрасу. Загаженная до невозможности лестница только подтверждала увиденное. Взгляд Влада метался туда-сюда по неприглядной комнате, выхватывая все новые и новые подтверждения этой незамысловатой правды.

Материалистичный безумец на заднем плане сознания еще что-то вещал, но голос его приутих и преисполнился неуверенности.

«Может быть, это другой дом?» — предположил он и тут же устыдился собственной глупости.

Еще бы, такой дом был один не только на весь район, а и на Верхний город, уникальное в своем роде здание.

— Нет, — сказал Влад, — такого не бывает.

Глаза говорили обратное. Вырывать и бросать их прочь от себя он не собирался, и потому, прислонившись к некрашеной стене, попытался привести свои мысли в порядок. Первый вопрос был таков: куда он звонил все это время, если тут ничего не было? Второй: если тут что-то было, когда все это исчезло?

Со вторым было проще, последний раз Влад посещал флигель месяца три назад, когда просрочил с оплатой услуг и вынужден был, скрипя зубами, заключать новый договор. Значит, за это время контора куда-то переместилась. А номер?

Отгадка пришла быстро, принеся с собой некоторое облегчение: просто фирма переехала на другое ПМЖ, а номер оставила старый.

«И никого не предупредила?» — спросил логик.

— Значит так, — сказал Влад.

«А звонок? Звонок-то не проходил сегодня с утра!»

Где теперь искать исчезнувшего провайдера, Влад не знал. Он вообще не очень понимал, что происходит. Ясно было одно, теперь до редакции надо будет топать ножками, сжимая в руках кипу бумаг.

Добро пожаловать в прошлый век!

Громкое курлыканье донеслось от окна. Влад поднял голову и увидел с пяток голубей, примостившихся на узком, скользком от помета подоконнике. Птицы дергали головами, разглядывая странного пришельца, не могли, видно, взять в толк, что он тут делает. Судя по всему, людей они здесь увидеть не ожидали.

Сергеев повернулся и зашагал прочь. У двери еще раз оглядел следы от скотча — единственное доказательство, что фирма провайдеров здесь все-таки была! А потом пошел вниз. Голова была тяжелая, и все время почему-то вспоминалась фраза дряхлой Степановой родственницы насчет ухода под землю.

А фирма с работниками и дорогостоящей аппаратурой тоже под землю ушла? Вернее, провалилась…

На выходе он не удержался и, обойдя дом, заглянул на АТС, вдруг и там пусто. Это было очень глупо и веяло паранойей, но он ничего не мог поделать. Но на телефонной станции было людно, в темных закоулках горели лампы дневного света, а в машинном зале, как целая стая сорок, трещали безостановочно реле — станция была старая, обслуживала город с незапамятных времен.

Персонал, по большей части, женский, косился на него заинтересованно, но, разглядев выражение его лица (напряженное и недоверчивое), поспешно спешил покинуть зону его внимания.

Владу ничего не оставалось, как отправиться обратно домой и там попытаться реанимировать старенький черно-белый струйный принтер, которому теперь предстояло много работы.

У одного из кафе, снимающего полуподвальное помещение рядом с обменной кассой, сегодня было совсем тихо. Обычно здесь людно — народ идет обменивать кровно заработанные рубли на валюту и неминуемо наталкивается на нечистых на руку деляг, что снуют в этой толпе, как акулы в косяке трески, и выискивают себе жертву. Предлагая обмен на лучших, чем в кассе условиях. Но эту ловушку знает весь город, и потому на удочку ловятся лишь приезжие, обычно остающиеся с пачкой фальшивых долларов на руках после удачной, вроде бы, сделки.

Впрочем, причина сегодняшнего затишья была ясна — касса закрыта, а на том месте, где ошивались ловцы удачи, сейчас стоял черный лакированный «Сааб 9–5», показавшийся Владу смутно знакомым. Пассажирское окошко машины было приоткрыто, и над ним склонился выглядящий потасканным человек в старом плаще. Он внимательно слушал то, что ему говорили из «Сааба», и временами истово кивал. Сцена была странная — не мудрено, что обменщики побоялись сегодня выйти на точку.

На последней фразе из салона авто внимательный слушатель снова кивнул с видом величайшей муки. Покосил глаза куда-то в сторону и, Влад мог поклясться, пустил скорбную слезу. Зрелище было неприглядным до омерзения. Мотор машины взревел, с визгом покрышек она выехала на улицу и влилась в вялый поток автотранспорта. А Влад отправился дальше в настроении, близком к похоронному. И тревога, необъяснимая тревога давала о себе знать, маячила на горизонте, так и не оформившись во что-то узнаваемое.

Дня через два позвонил Дивер. До этого звонка жизнь текла вяло и была заполнена мелочными назойливыми делами — отрадой материалиста, который хочет спрятаться от выпавших на голову неприятностей. Статья, книжки, статья, поход за водой и вечерняя ругань в очереди, статья, поход за едой, очередь у прилавка. Упитанные люди со страхом голода в глазах, статья.

Потом звонок телефона, и Дивер на проводе.

— Что? — спросил Влад.

— Да я же хотел позвонить. — Произнес Дивер, — рассказать. Ты готов слушать, в прошлый раз ты как-то неадекватен был.

— Я и сейчас неадекватен. Скажи лучше: это мне одному так кажется, или в городе действительно что-то изменилось?

— Изменилось. — Бесстрастно сказал Дивер, — и не ты один это ощущаешь.

— Тревога, да?

— И она тоже. И люди ведут себя странно. Не замечал ничего такого?

— Замечал, — сказал Влад, ему вдруг стало холодно, может быть виновата открытая форточка, ведь день сегодня выдался пасмурный, совсем, как тогда, когда они шли на площадь.

— Бойня на дискотеке — это первая ласточка. Теперь все только хуже, — он помолчал, а потом спросил резко, — скажи мне, Влад, ты действительно веришь в то, что я обладаю… ммм… некими способностями?

— Не знаю, Михаил, — честно ответил Сергеев, — Наверное, не верил… раньше.

— Раньше все было по-другому, — произнес Дивер, и от этой фразы Владу стало не по себе, ну просто неделя нехороших предчувствий, да и только. — Слушай меня внимательно. Когда мы шли к площади, вокруг была такая мрачная тяжелая атмосфера. Ну просто тоска зеленая! Это влияло на настроение. А после… после того случая перед Дворцом культуры вышло солнце, и все ожили и защебетали?

— Да, это было.

— На площади у меня случилось видение. Одно, Влад, из первых настоящих видений, так что, считая меня шарлатаном, ты был прав процентов на восемьдесят. Я помню, что упал, ударился головой, а потом как бы воспарил и…

— Увидел себя со стороны, — Сказал Сергеев, — да?

— Влад, не смейся. Мне снилось, что я птица, и весь город — и Верхний, и Нижний, со всеми его закоулками — подо мной. — Голос Дивера вдруг утратил обычно свойственные ему низкие интонации, стал почти мечтательным. — Он такой красивый, наш город, никогда не видел его сверху. Полный жизни, полный судеб людей — красивейший из муравейников! Но он был в дымке, такой плотной серо-черной завесе. Это, как дым сотни костров, в котором горит человеческая плоть! Она была плотная, эта завесь. Это была Вуаль — черная вуаль, которая не пропускала солнечный свет. И люди, слышишь, Влад, люди ходили под ней, они чувствовали ее, но не могли увидеть. И с их лиц сходили улыбки, а дети начинали плакать. Они глотали этот дым, понимаешь, глотали, и он исчезал у них внутри, он каким-то образом… усваивался! Слышишь, Влад, это — как невидимый яд!

Сергеев молчал. Откровения «просвященного» Дивера походили на полный бред, но… все бы хорошо, если бы Владислав так ясно не помнил то ощущение навалившейся тоски и черно-белого мира, которые они испытал тогда на площади. Да нынешние предчувствия.

— А еще я видел, — голосом безумного пророка продолжил Севрюк, — как эта дымка сгущается, становится фигурами. Не всегда человеческими, и фигуры эти бродили по улицам, а потом, находя определенных людей, набрасывались на них со спины и намертво вцеплялись в плоть. А эти несчастные — их жертвы, они не видели своих мучителей, только начинали чахнуть день ото дня, а иные, наоборот, преисполнялись злобы и ненависти к своим самым близким людям.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил Влад, — прости, Дивер, но это похоже на очередной вариант апокалипсиса.

— Просто, чтобы ты знал. — Сказал спокойно Дивер, — теперь ты будешь думать над этим и больше обращать внимания на мелочи. Внимание к мелочам — это главное.

— Я понял тебя.

— И знаешь, что еще, — помедлив, произнес Михаил Севрюк, — если вдруг ты почувствуешь, что становится хуже. Уезжай лучше из города. Бросай все и уезжай. А если захочешь остаться и разобраться в том, что тебя гнетет — мой телефон ты знаешь.

«Сплошные предупреждения. Люди оставляют мне свои телефоны. Они что, надеются на меня?» — подумал Влад. Уезжать он, конечно, не собирался, всего лишь из-за туманных предупреждений раненого в голову пророка.

А потом… потом Влад вдруг вспомнил, что помимо этой квартиры на улице Школьной у него есть еще крохотная однокомнатная квартирка в одном из спальных районов Москвы. И он каждый раз педантично вносил за нее плату. А в Ярославской области построен бревенчатый деревенский дом, где сейчас живут его, Влада, родители.

«Тебе есть, куда отступать, — подумал он, — так может быть…»

— Хорошо, если запахнет жареным, я уеду, — сказал Влад.

— Только не пропусти, — напутствовал Дивер, — и вот еще, Влад.

— Ну?

— Те крики, что мы слышали на Звоннической. Это ведь была та самая драка. Это были звуки почти недельной давности.

Огорошив, все-таки, напоследок Владислава, Дивер скоренько распрощался и положил трубку, оставив Сергеева в растерянности. Он не знал, что и думать, и рациональная часть его билась в смертном бою с частью другой — темной и мистической, и отзвуки этой эпической битвы отзывались в голове легкой мигренью.

Конца ей пока не предвиделось, и поэтому Влад приземлился на просиженный диван, кое-как прикрытый клетчатым пледом, и стал ждать.

В конечном итоге, ничего другого он сейчас делать просто не мог.

 

8

Ворон поступил просто. Он не стал ругаться и призывать на голову нерадивого своего слуги громы и молнии. Он просто лишил его своего покровительства. И это было ужасно! Рамена чувствовал себя таким забытым, таким беспомощным, таким маленьким! И эти ощущения терзали его мозг, как десять тысяч палачей не смогли бы терзать его плоть.

Охватившая его депрессия была глубока, как Марианская впадина и черна как недавно разлитый вар. Она казалась липкой — эта тоска. Брошенный вороном, он мог только сидеть в уголочке своей пустой квартиры, да пускать слезу за слезой.

Если все прочие чувства давно оставили его, уступив место лишь логической холодности, то всякое нарушение отношений со своим благодетелем — Вороном тьмы — легко исторгало из окаменевшего сердца Рамены бурю эмоций.

К окружающим осталась лишь ненависть, и с каждым новым провалом она становилась все сильнее.

— Прости, — шептал Рамена в полумраке своего убежища, — из меня получился плохой убийца, такой плохой…

Но Ворон не отвечал. Может быть, он покинул его насовсем? Когда пришла эта мысль, Дмитрий тихонько завыл. Только не насовсем, нет, не может птица тьмы бросить верного своего слугу среди тупых и обреченных на закланье людей! Только не сейчас!

Еще он посылал проклятья судьбе, что с упорством дегенерата ставила на его пути препоны. О, если бы он мог добраться до нее, до этой метафизической пряхи. О, с каким удовольствием он вырвал бы у нее нить своей жизни, и задушил бы стерву-судьбу несколько раз, обмотав нить вокруг ее шеи!

Рамена плакал и дико скрежетал зубами. Со стороны это выглядело страшно, но одновременно как-то жалко. Черный экспресс безумия брата Рамены следовал без остановок и уносил его все дальше в серые пределы.

В конце концов, Ворон вернулся. Но не просто так, а с новым заданием. Все-таки, последняя неудача разозлила его, потому что, мягко паря за окном Дмитриевой квартиры, он сильно утратил четкие птичьи очертания, временами вовсе превращаясь в колышущийся сгусток мрака. Одни только глаза горели, как прежде, — единственная не поддавшаяся изменениям деталь. Темную фигуру словно трепал дикий безумный вихрь, хотя, Рамена мог в этом поклясться, за окном стояло почти полное безветрие.

«Следующая цель будет легче, — сказал Ворон. — Так что даже ты сможешь добраться до нее без особых проблем. Этот человек… он отвержен всеми… даже человеческое глупое стадо изгнало его из своих рядов. У него нет дома, нет семьи и друзей. Когда он умрет, о нем никто и не вспомнит».

Рамена кивнул, соглашаясь — такое его устраивало. Надо сказать, это куда лучше, чем отлавливать по детским садам больных шизофренией детей.

И он вышел на полученное задание.

«Забавно, Дмитрий Пономаренко, — сказал он себе, — в конце концов, ты стал наемным убийцей. Вот только бы еще были ясны цели твоего потустороннего нанимателя».

Очередная жертва была стреляным воробьем. Никогда не ночевала на одном месте, все время перемещалась и была на взводе. Видимо, кто-то уже успел пощипать этому человеку перышки, а заодно раз и навсегда приучил к бдительности. Ворон дал направление — пяток мест, где на дичь можно наткнуться скорее всего. Одно из таких — старый облупленный дом за рекой, Рамена уже посетил. В подъезде строения пахло, как в общественном сортире, в котором об уборке забыли лет пять назад. Лестница была залита непонятной жидкостью и испещрена следами. Но тут спали — Рамена нашел на самой верхней площадке ворох старой одежды и мятые газеты. Спали в эту или прошлую ночь. Поворошив носком ботинка обнаруженное подобие кровати, Дмитрий скривился от омерзения. От тряпья пер мощный животный запах, словно здесь ночевал не одинокий, пусть и давно не мывшийся человек, а прайд африканских львов с тушей задранной антилопы заодно.

Неожиданно в гулкой тишине подъезда заскрежетал замок, и на площадке чуть ниже приоткрылась одна из дверей — еще старая, картонная, тоскливого коричневого цвета. Пожилая женщина, выглядящая стопроцентной домохозяйкой, с некоторой опаской глянула на Рамену и тут же выдала вопрос:

— Вам что-нибудь нужно, молодой человек?

«Следят, — подумал Рамена, — Боятся…»

— Нужно, — сказал он вслух, — Я из дератификационной службы, мы здесь выясняем очаги антисанитарии.

— Из дератифа… это что? — сказала тетка, убавив, однако, свой напор. Если — службы, то ее дело — проследить, но не вмешиваться.

— Крыс выводим, — любезно просветил ее Рамена, — а они, знаете ли, любят вот такие скопления мусора. — Он сделал паузу, и спросил, как бы между прочим. — Вы случаем не видели, кто спал в этом тряпье?

— Бомж, кто же еще, — презрительно сказала тетка, отразив на своем грубоватом лице, сколь омерзительны ей эти отбросы общества.

Дмитрий покивал сочувственно, внимательно разглядывая груду тряпья, спросил:

— А когда?

— Вчера, — отрезала тетка, — я еще к Виталию Степановичу ходила на третий этаж. Виталий Степанович — бывший штангист, он у нас за порядком следит. Хотела ему сказать, чтобы он прогнал… этого, но он, как назло, в тот вечер с температурой слег. А сама я подойти сказать побоялась.

— Почему? — удивился Рамена.

— Так это, — сказала домохозяйка, — он страшный был такой. Огромный, метра под два, волосатый, как кавказец. Нет, он волосатый был, как горилла. Я думала, люди вообще такими не бывают!

Вот это уже Рамену удивило. Судя по описаниям Ворона, нынешний клиент хоть и был человеком, опустившимся и заросшим, но габаритами особыми не отличался. Да и шерсти на нем вроде особой не было.

— Да вы понюхайте, как пахнет то, а?! — разошлась домоуправительница, — чисто зверь какой лежал! Вы уж доложите своему начальству, чтобы таких отлавливали и в отстойник местный свозили! Ну, житья же нет!

— Не он, — сказал Рамена-нулла.

— Что?! — спросила домохозяйка все еще на повышенных тонах, но слуга Ворона уже почти бегом спускался по лестнице. Странно, Птица тьмы говорила, что в городе остался всего один бездомный. Может, кто из жильцов был? Перебрал, да и не смог доползти до квартиры.

Пономаренко особо над этим не раздумывал. Задача усложнилась, но все еще была выполнимой. Он посетил еще пару ухоронок своего беглеца, обе в разных краях города. Одна, в парующей и туберкулезной канализации была давно оставлена, хотя по некоторым признакам можно было определить, что там жили около месяца назад, а вторая в заброшенном корпусе бывшей городской больницы была обитаема. Но опять не тем. Мощный, выворачивающий наизнанку запах ясно указывал на волосатого, да и обретающийся возле вконец опустившийся алкоголик с кривой улыбкой рассказал Рамене, что сюда почти каждую ночь заходит снежный человек.

— Йееттиии… — смачно и с явным удовольствием произнес этот гордый представитель рода хомо-абстинентус, и обрисовал руками корявый силуэт, якобы видимый им ночью.

На лежке нового, покрытого шерстью, пришельца было удивительно неопрятно, и, даже слегка скривившись от отвращения, Дмитрий нашел в темном углу кучку изжеванных до состояния фарша костей с остатками мяса, которое, судя по всему, было уже слегка протухшим еще в начале трапезы. Крысы тут тоже были — висели себе в ряд за хвостики на тонкой рыболовной леске.

Ищущий общения ханурик, который увязался за Раменой, ткнул в висящих корявым пятнистым пальцем и заплетающимся языком вымолвил:

— Вот тебе противно, а некоторые их на закуску едят.

Содрогаясь от омерзения и стыда за весь человеческий род, брат Рамена поспешно покинул это место.

Потом он все-таки нашел, что искал, — сначала в крошечной хибарке на насосной станции обнаружилась лежка, не принадлежащая волосатому, и еще совсем теплая. Клиент успел уйти минут за тридцать до того, как сюда заявился брат Рамена. Здесь же обнаружилась упаковка супа быстрого приготовления и дымящееся кострище. Сосуд, в котором готовили суп, видимо, уволокли с собой.

И уже на подходе к следующему указанному месту Пономаренко уже чувствовал — жертва прячется там.

Надо сказать, что беглец был умен, и потому устроил сегодняшнюю ночевку очень мудрым образом, обосновавшись на пустующей лодочной станции. В свое время здесь, на этом земляном пятачке левого берега было людно. Горожане воскресным днем приходили сюда, чтобы взять одну из цветастых ярко-синих лодок, лежащих перевернутыми на земле, как выкинутые на сушу дельфины, и прокатиться по Мелочевке, неторопливо осматривая пологие берега и взмахивая рукой в ответ на крики купающихся. Приходили всей семьей, и некоторые вместо лодок брали гидроциклы с кислотно-желтыми поплавками и отчаливали на них, чувствуя себя маленькими пароходами. Тогда вода в реке была еще чистой, и из неторопливо плывущей вниз по течению лодки можно было увидеть морщинистое песчаное дно, да стайку серебристых рыбок в толще воды.

Теперь станция захирела, кто знает почему? Сказался ли недостаток финансирования, или облезлые спины изношенных лодок уже не привлекали внимания? Вытоптанная земля у реки заросла буйной травой, в которой утопала хибара сторожа, дырявые остатки лодок печально высовывали свои облезлые костяки из сарая, где они хранились, и ветер, проносясь сквозь них, завывал дико и печально. Тут и там валялся гнилой брезент, и весла были выставлены под рахитичный навес, как частокол ружей. Их никто не брал — за все время исчезло только два или три.

В сарае-то и обреталась ныне цель. Очень удобно — хлипкое строение, открытое с двух сторон, и одному все входы уже не перекрыть. А от ветра можно спрятаться в одну из лодок, благо их там с десяток. Из ближнего торца сарая вырывался слабый сизый дымок, похожий на очень разреженную версию птицы счастья.

«Там, — подумал Рамена. — Еду печет».

Главное не вспугнуть. Растерявший июльское тепло ветер лихо вился среди остовов лодок, свистел и скрипел в них на все лады. Рамена поднял голову, на поблекшем до белесо-серебристого оттенка небе быстро неслись черные лохматые облака, каждое из которых напоминало сорвавшегося с поводка черного терьера, вот только вряд ли обладало весельем, свойственным этой породе.

Сбоку виднелась хибарка сторожа, дверь ее была закрыта висячим замком, толстый слой грязи на котором указывал на то, что не открывали его довольно давно, да и вообще, вряд ли сейчас его можно было открыть. Однако местные маргиналы нашли обходной путь — окна домика зияли пустыми рамами, без единого стекла. Не было стекол и на земле перед избушкой, а плотно утоптанная тропинка свидетельствовала, что незваные гости появляются тут достаточно регулярно. От сторожки к границе свинцово-серой воды спускалась узкая каменная лесенка. На последней ступеньке, в которую с монотонной регулярностью ударялась низкая рябь — убогое подобие волн — валялась расколотая на две одинаковые части бутылка «Пьяной лавочки», своей аляповатой этикеткой глядя прямо в небо. Ветер трепал бумажку и пытался оторвать, но труд его был далек от завершения.

Рамена сделал шаг вперед, бесшумно, как призрак, казалось, даже одежда его не колыхается, и остановился от неприятного ощущения.

На него кто-то смотрел, смотрел с ненавистью и, возможно, жаждал его крови. Взгляд этот мерзким слизняком ползал по спине, буравил, словно хотел прожечь эту тонкую нежную кожу и добраться до внутренностей, до костяка.

Секунду назад его не было, в этом Пономаренко мог поклясться. Только ветер, тучи, унылый берег, да он — Рамена — в ожидании жертвы. Слуга Ворона замер и сделал вид, что любуется рекой. Было чем любоваться, по ней как раз плыл живописный плот, состоящий из густо облепленный ряской шины с яркой надписью «goodyear», двух, похожих на замороженных червей, коряг, да солдатского кирзового сапога в белесой плесени. Капитаном этой речной «Куин Мэри» была мелкая речная чайка, что с истинно королевским величием восседала поверх плывущего мусора.

Медленно скользя взглядом по речной глади, Дмитрий стал поворачивать голову, так, словно между прочим, чтобы этот непонятный тип со взглядом снайпера не понял, что его засекли. Да, Рамена уже знал, где он находится — в хибарке сторожа, где же еще. Спрятался там и думает, что получил поощрительный приз в олимпиаде кроликов-скрытников. Боец-невидимка. Рамена криво ухмыльнулся и, не торопясь, пошел в сторону берега, поднимаясь все выше по пляжу. Даже руки в карманы засунул для надежности. Прогуливающаяся по набережной немолодая пара без интереса скользнула по нему взглядом и пошла себе дальше.

Когда Рамена достиг точки, которую из дома увидеть было нельзя, он сбросил деланную сонливость и стремительно переместился к сторожке, остановившись у стены справа от окна. Чтобы его рассмотреть, любителю поглазеть на занятых людей придется высунуть пустую голову из окна. Он замер и прислушался, одновременно непроизвольно следя за чайкиным кораблем — единственным объектом, нарушающим ровную водную гладь.

И еще, в доме царила тишина. Выл ветер, потрескивали, качаясь, мертвые остатки лодок. Затаился?

«Ладно, — сказал про себя Рамена, — что ты запоешь, когда я сам войду к тебе, засранец глазастый!»

Достал нож и повернул его, ловя солнечные блики. Но бликов сегодня не было из-за пасмурной погоды, что впрочем, не очень огорчило Рамену, блеск стали завораживал его всегда. Пришло детское воспоминание, он в отцовской мастерской точит пластину автомобильной рессоры. Кто-то сказал ему, что в рессоре сталь не хуже, чем была в средневековых мечах, и Дмитрий сразу загорелся идеей выточить себе настоящий двуручный кладенец. Полностью конечно не получилось, ему надоело, когда он остро заточил сантиметров тридцать матовой стальной поверхности. Но как они блестели, эти без малого пол метра! От его, Дмитрия, меча по всей комнате прыгали солнечные зайчики, стоило поймать солнечный луч заточенным лезвием!

Глядя, как мягко ходит остро наточенная часть его ножа, Рамена нахмурился. Но потом с этим мечом случилась неприятность, так? Он играл с соседским парнишкой, своим ровесником. Как его звали? Егор, вот как. Они с ним дрались на мечах, он своим, а Егор деревянным, выточенным из прямой сосновой ветки. Помнится, Дмитрию очень нравилась фехтование — еще бы, почти как в фильмах. Он увлекся, слишком сильный замах, и забыл, что в руках не игрушка. Меч, сверкающий кладенец (у него даже было имя, только Пономаренко забыл, какое) перерубил деревянного соперника и распорол Егору рубашку и полсантиметра плоти под ней. Было море крови и море же плача, а он, Рамена, две кошмарных секунды чувствовал себя убийцей. Странное ощущение, чувство, что сделал что-то непоправимое.

И одновременно жуткая свобода, неограниченная власть. Так бывает с каждым, кто перешагивает через моральный барьер. Вот только что ты один из многих — крошечный винтик в исполинской людской машине, где каждый похож на другого. А вот теперь все иначе — окровавленный труп у твоих ног, и теперь ты другой, теперь ты хищник, а все вокруг — дичь. Это меняет личность, корежит сознание, и вот почему так силен запрет на убийство. Это возвращает нас назад, к корням, в темноту.

Рамена опустил нож, и, ухватившись левой рукой за нижнюю часть рамы, одним прыжком вознес себя на подоконник. Замер, стальной клык в его руке настороженно уставился в полутьму помещения. Он убийца? Да, он сломал эти барьеры, не погубив не единой души, он освободился, потому что первым и единственным мертвецом стал он сам, вернее тот, кто раньше был им. И пусть это убийство никто не заметил, и было оно нематериальным — свой след остался, и странная свобода осталась тоже.

Он бы готов встретить внутри домика игравшего в гляделки незнакомца, испуганного и изумленного тем, что его увидели. Он даже готов был к тому, что незнакомец не испугается, а напротив, кинется на него с разновидностью холодного оружия наперевес. Но пустая комната — нет, к этому он был не готов.

А между тем крошечное помещение, не имеющее окон, кроме того, в которое влез Рамена, было пустым. Вернее, там не было ни одной живой души. Все пространство пола крохотного домика занимала большая плоскодонная лодка, лежащая вверх днищем. Свет падал на нее через окно, высвечивал каждую потемневшую доску, тщательно заделанные дырки от сучков. Лежа в окружении узкого канцелярского столика с одной стороны и такой же узкой, накрытой тряпьем лежанки, лодка неприятным образом смахивала на огромный гроб, благо форма ее почти соответствовала его классическим пропорциям. Пахло пылью и увядшими цветами.

Рамена настороженно огляделся. Быть того не может, чтобы в этом скворечнике никого нет и не было. Слуга Ворона спустился с подоконника и внимательно осмотрел комнату: лежанка, столик, лодка — некуда спрятаться, негде укрыться.

Может, здесь и никого не было?

Рамена с досады двинул несчастное корыто ногой, и то отозвалось глухим стуком, не сдвинувшись с места. Нервы, это все нервы, чувство приближающегося конца. Это оно играет свои злые шутки. Ну естественно, здесь никого не было, шестое чувство тоже, бывает, обманывает.

Не стоило даже отвлекаться, еще сейчас выяснится, что жертва насторожилась и сбежала. Дмитрий поспешно покинул дом, мягко приземлившись у окна.

Но нет, никуда беглец не ушел, все еще тут. Больше не медля, Рамена проскользнул через территорию лодочной базы и аккуратно заглянул в сарай со стороны берега — так не было шансов на то, что жертва увидит его голову на светлом фоне реки. Здесь же была полутьма, и потому все внутренности сарая были видны, как на ладони. Все правильно, костер чуть дымится, а на нем отдыхает закопченный до полной потери оригинального цвета, чайник. В одной из стоящих более или менее прямо лодке, на груде натасканного тряпья неясная фигура. Спит, не слышит.

Тихо как тень, Рамена проник внутрь сарая. Его слух уловил громкий стук где-то неподалеку, словно уронили тяжелую дубовую лавку, может быть, одна из лодок упала? Плевать. Слуга Ворона преодолел оставшиеся до жертвы шаги и, взяв властно за плечо, ударил ножом. Раз, другой — хорошо заточенное лезвие пронзало плоть удивительно легко.

Слишком легко.

Скованный мгновенным страхом, Рамена отдернул залатанный капюшон своей так и не проронившей ни звука жертвы. Пустые голубые глаза глянули на него, сонно моргнули, качнувшись на бледно розовом лице, чуть выше начиналась обширная лысина. Голова куклы — женской, к слову сказать.

Рамена понял все, он недаром любил смотреть в детстве приключенческие фильмы и жестокие боевики позже, и начал оборачиваться к фигуре, что неожиданно выросла за ним.

Поздно, он ощутил сильный удар в плечо — тупой, но с серебряными осколками боли в глубине. Которая в следующий момент пронизала его с такой силой, что Рамена выпустил из руки нож, и, так и держа в другой голову дурацкой куклы, повалился на пол. Время замерло, а потом продолжило путь, конвульсивно содрогаясь, вот только Рамена видел лишь обширную лужу собственной крови, как он до сих пор помнил — третьей группы, резус фактор положительный.

 

9

Одной нежаркой ночью первой декады августа Мартиков задрал собаку. В том смысле, что загрыз. Просто взял и загрыз своими новыми большими зубами. Уж как она визжала!

Много раз Мартиков спрашивал себя, как он дошел до жизни такой? Ответ был один, и это была одна из немногих мыслей, что никуда не девалась со все ускоряющимися переменами в его сознании. Он так опустился, почти в прямом смысле, спустился на несколько ступенек по лестнице эволюции из-за того, что отказал тем страшным людям в «Саабе».

О том, что им тогда руководила гордость и так называемая цивилизованность, — смешное слово — он уже почти не помнил. Да и цивилизованности в нем уже не осталось. Сейчас самый грязный и тупой бомж из тех, что побираются (или побирались, он уже давно никого из них не видел) на городском вокзале, показался бы по сравнению с Павлом Константиновичем гигантом мысли с тремя нобелевскими премиями.

Он неторопливо спускался по лестнице эволюции — уродливое скрюченное существо, придерживающееся за стенку узловатыми подобиями пальцев. И больше всего Мартиков сейчас боялся, что, в конце концов, он оступится и рухнет вниз, покатится по этой лестнице в темноту, в дикость, и огонек сознания, что еще блещет в нем, потухнет, как трепетное пламя одинокой свечи на сквозняке.

Он покинул квартиру, в которой жил, после того, как плечистый активист из квартиры на втором этаже очень вежливо сказал ему, что таким отбросам в их подъезде не место. Мартиков очень разозлился, и когда-то толстый, а теперь на три четвертых перетертый канат, связывающий его с человеческой личностью, туго натянулся. Но он обуздал естество и покинул дом. Впрочем, дом ему был уже не слишком нужен, куда больше подошла бы нора.

Павел Константинович стал бомжем, хотя его это определение совсем не удручало — вольный ветер улиц был ему куда приятней затхлой квартиры. Ночевал Мартиков теперь во всяких ухоронках, будь то заброшенный корпус завода или теплая и приятная канализация с полутора-сотней будоражащих запахов, а в последнее время он нашел в лесу один из не засыпанных входов в пещеры под городом и с удовольствием отсыпался на твердом камне. Здесь было уютно и очень хотелось пойти дальше в глубину, но что-то удерживало Мартикова от этого.

Собаки его ненавидели и при каждой встрече заходились в хриплом истерическом лае. Но и Мартиков стал ненавидеть собак, и лишь чудовищным усилием воли удерживался он от того, чтобы пасть на четвереньки и кинуться на этих мохнатых тварей. О, кровь из их рассеченных артерий показалась бы ему божественно вкусной.

От таких мыслей Мартиков неизменно вздрагивал, и глаза его наливались кровью и теряли всякое подобие человеческих. Они и не были человеческими — круглые и ярко желтые. Собачьи глаза, хотя, нет — волчьи!

— Я оборотень! — стонал Мартиков, сидя в какой-нибудь из своих ухоронок, — эта правда, я оборотень. Я волколак, перевертень. Я зверь!

Вон он и подрался с Медведем. Медведь был вовсе не бурым косолапым, как можно подумать из имени, а массивным черным, как ночь, ротвейлером, бойцовым псом, месяца два назад сбежавшем от хозяев, живших в элитном районе Верхнего города. С тех пор песик слегка отощал и отнюдь не слегка ожесточился. А может быть он таким был всегда, в конце концов, возможно, что он предназначался для собачьих боев, существование которых никто не признавал вслух, хотя все знали, что они есть. Пес стал рычать на людей, а на некоторых даже набрасывался, кусал, а после исчезал, как призрак, подобно снайперу сразу меняя район дислокации. Так что жертвы его неожиданных нападений, если и сообщали об укусе, то это все равно не имело значения, потому что не раз и не два высланные на поимку собаки отряды не находили в районе и следа агрессивного животного.

Что получал пес от этих нападений? Во всяком случае, не еду, и не голод двигал им. Вполне возможно, что моральное удовлетворение, если собаки вообще могут испытывать нечто подобное.

Перебравшись в очередной район, пес сразу стал устанавливать свои порядки. Первым делом он разогнал шайку ободранных кабыздохов, с незапамятных времен обитающих в районе. Ее главарь — крупный патлатый двортерьер, имевший, наверное, в предках овчарок, пытался было возражать, но в скорой схватке лишился уха, глаза и чувства собственности, и в результате покинул свой ареал обитания. Остальные псы теперь если и показывались здесь, то только ненадолго и, завидев ротвейлера, сразу убегали прочь.

Эта массивная черная тварь взяла моду нападать на детей, причем хитроумно выбирала тот момент, когда никто из взрослых не мог им помочь. Бедные искусанные дети в слезах приходили домой в рваной одежде и с рассказами о страшном черном, как ночь, чудовище, что напало на них возле дома. Родители успокаивали своих перепуганных чад обычными россказнями о том, что чудовищ не бывает, а на следующий день прибегали домой со слезами на глазах (матери) или в облаке матерных слов (отцы). Пес был столь злобен, что совершенно не реагировал на агрессивные крики и размахивания руками. Он появлялся и с хриплым протяжным ревом атаковал — кусал, а потом скрывался в ночи.

Среди подвергшихся нападению детей и их более удачливых сверстников стали ходить мифы об этом псе, с каждым новым витком все более искажаясь и обрастая деталями. В конечном итоге животное обрело статус чуть ли не адского пса, пресловутого Цербера, и поговаривали, что глаза его — как красные уголья и яростно пылают на фоне антрацитовой шерсти, а из ноздрей вырываются клубы горячего пара, словно где-то внутри собаки работает портативный паровой котел.

За надтреснутый боевой рев, с которым пес выходил на свою цель, его прозвали Медведем, потому что очень этот звук походил на вой проснувшегося среди зимы медведя-шатуна. Да и детишкам он казался столь огромным, что походил на медведя.

Почему-то он остался в этом районе надолго и довольно быстро обрел весьма дурную славу. Настолько, что покусанные родители покусанных детей через довольно короткий промежуток времени вызвали собачников, вооруженных ружьями и ловчими сетями. Целую ночь, жаркую летнюю ночь, полную будоражащих запахов, эта команда скиталась по улицам, заглядывая во все подворотни и до смерти пугая запоздалых прохожих, но так никого и не нашла. Даже обычные облезлые дворняги покинули эту часть города. Усталые и озлобленные, охотники на Медведя вернулись утром назад, к своей машине, а потом оказалось, что ночью кто-то прогрыз в их протекторах внушительного размера дыры, и потому еще полдня собаколовы меняли колеса и звонили в контору, и только к обеду убрались прочь под горестные завывания жильцов. Одного из них сильно покусали тем же вечером. Впору было впадать в панику.

Естественно, Мартиков не знал этого, но в ту ночь он стал спасителем живущих в районе горожан, избавив их от терроризирующего район чудовища.

Павел Константинович неторопливо брел вдоль стены, а рядом с ним шла его тень, сгорбленная и уродливая, и если бы кто посмотрел на эту тень, не видя самого Мартикова, то сказал бы, что человек этот страдает одновременно сколиозом в критической стадии, водянкой и тяжелой формой подагры, если судить по качающейся, неустойчивой походке.

Нос Мартикова ловил ночные запахи, он купался в запахах, и они кружили ему голову, начисто отбивая мысли. Кругом жили существа — крохотные создания из плоти и крови, убого защищенные сверху тоненьким покровом шерстки. Они вели свою маленькую примитивную жизнь, шевелились, принимали пищу и испускали запахи. Это еда и одновременно добыча. Мартиков скрипнул зубами и почувствовал, как буркнул недовольно пустой желудок (с недавних пор ему требовалось все больше еды, и уже не жареной или вареной, а исключительно сырой и с кровью). Дальше ароматно благоухала помойка, и не очень ароматно пахло людьми. Один из них был совсем рядом, примостился в подъезде. Чего-то боялся, но Мартикову было плевать, мысли — только купированные обезноженные мысли о пище ползали у него в голове.

Но тут случилось неприятное, запах маленькой суетливой жизни был перебит чем-то другим, да так резко, что Павел Константинович на мгновение представил себе сверкающий тесак, что врубается в мягкий пахучий матрас. И по типу он был похож — острый, резкий, агрессивный.

Вызывающий. Втягивая уродливо расширенными ноздрями теплый ночной воздух, Мартиков почувствовал, как густая шерсть у него на холке непроизвольно встает дыбом. Агрессия набирала обороты и стремилась вырваться на поверхность. Чужак, сильный чужак, а таким не место на его, Мартикова территории.

Легкими, почти невесомыми скачками (что казалось странным, если учесть, насколько изменилась масса его тела) он промчался вдоль улицы, прячась в густой тени, лишь иногда появляясь в свете фонарей, поднимая уродливо изменившуюся морду и нюхая воздух. Запахи вели его, как самый надежный радар.

Он уже знал, где встретится с хозяином этих мест — на бетонном пятачке возле высокой кирпичной девятиэтажки, одиноко торчащей в географическом центре района. Там стояли три лавочки, а чуть дальше в обильных зарослях сирени и диких кустарников начинался полузаброшенный двор со свежим шрамом от земляных работ. В свое время именно здесь водяной бунт достиг таких масштабов, что руководству пришлось пойти на крайние меры и, потакая жильцам, осмотреть все близлежащие коммуникации (оказавшиеся в полном порядке). Две покосившиеся стальные конструкции, неприятно напоминающие виселицы, предназначались для сушки белья, и сейчас под ним земля источала остро пахнущую мылом влагу.

Двор был погружен в непроглядную тьму, а напротив сиял аж четырьмя разноцветными фонарями и окнами дом, напоминая сейчас сказочный замок светлых сил. В окнах — ни движения. Дверь в подъезд с кодовым многоглазым замком.

Павел Константинович остановился у одной из лавочек и мягко опустился на все четыре конечности. Чуть слышно клацнули толстые ногти на руках (день ото дня становившиеся все темнее). Мартиков поднял к небесам обросшее волосами лицо и зычно рявкнул на плывущие облака. Звук этот был так мощен и так полон первобытной агрессии и вызова, что трое маленьких детей в возрасте от двух недель до года проснулись одновременно в своих квартирках и синхронно заплакали.

На миг воцарилась тишина, а потом откуда-то из ночной тьмы донесся вибрирующий рев, словно там, среди густых зарослей скрывалось какое-то первобытное чудовище — саблезубый тигр, например, или даже пещерный медведь.

Рев донесся ближе, почти не уступая по мощи голосу самого Мартикова. А потом кусты сирени резко встряхнулись, как будто неведомый великан решил вырвать их с корнем, и в свете фонаря появился противник.

Он шел, не торопясь, широко загребая уродливыми лапами, весь раздувшийся от сознания собственной мощи. Его вдохи и выдохи звучали, как работа большой паровой машины, и при каждом выдохе в воздух вздымалось облако теплого пара. Глаза ротвейлера были мутноваты, но дики, как очи викинга сразу после приема галлюциногенной настойки из мухомора. Пес вовсю нагнетал в себя боевую ярость.

Не дойдя до Мартикова метров пять, Медведь остановился и саркастически приоткрыл пасть — красная, словно весь прошлый день пес полоскал глотку фуксином. Между крупноватых даже для этого пса зубов застрял обрывок ткани, когда-то раньше принадлежащей штанам кого-то из жильцов. На землю шлепнулась крупная капля слюны, тоже красноватая, пузырящаяся. Пес фыркнул, и часть этой слюны веером взвилась в воздух и обрызгала Мартикова и прилегающую скамейку. Медведь был уверен в своем превосходстве, ведь до этого никто не смог дать ему надлежащий отпор. Даже Бугай — бывший вожак районных собак (а его предки восходили к убежавшему из дома мастино-неаполитано) пал жертвой этих заостренных белых, как сахар, клыков.

Но в этот раз он встретил достойного противника, даже хуже, он встретил противника, превосходящего его. Он встретил волка.

Издав душераздирающий рев, в самом конце смазанный эффектом Доплера, Медведь рванулся вперед, как потерявший управление дизельный локомотив. Лапы его мощно загребали землю, а на асфальте оставляли глубокие борозды. Но Мартиков был начеку, когда до прущего, как танк, пса оставалось около метра, он грациозно скакнул в сторону, а зубы его легонько, как бы невзначай, скользнули по лоснящемуся боку ротвейлера. Совсем чуть-чуть, вот только на том месте сразу раскрылась и заалела широкая рваная рана.

Медведь даже не заметил этого, да и не мог он, наверное, затормозить после такого разгона. С завыванием пролетев мимо Мартикова, он с хрустом вломился в кусты. Некоторое время оттуда был слышен озадаченный вой, а потом кусты разошлись, и пес вновь появился на поле битвы. Яростно подергивая головой, он лихо загребал землю передней лапой — это прямо был не пес, а настоящий бык на пике берсеркерского буйства.

Рванувшись вперед и развив при этом удивительную для такой коротконогой твари скорость, Медведь мигом оказался возле Павла Константиновича и всей массой ударил его грудью. Почти шестьдесят килограммов звериного буйства опрокинули бывшего старшего экономиста и, как это ни печально, бывшего человека на землю, а пес навалился сверху и уже вовсю терзал его жесткую шкуру. Чувствуя, как чужие клыки рвут его собственную плоть, Мартиков потерял остатки соображения, и теперь уже по асфальтовой площадке катались, визжа и хрипя, два обросших шерстью клубка звериных инстинктов. В воздух летела слюна, кровь и шматы чьей-то разодранной шкуры.

А потом Медведь завопил. Во всю глотку, не сдерживаясь более, и был в этом крике лишь тупой ужас, да тоскливое предчувствие скорой встречи со своими чистопородными предками. Слушая этот длинный заливистый вопль, и ощущая, как морду (нет-нет, лицо!) орошает кровавый горячий фонтан, Мартиков ухмыльнулся. А клыки его меж тем все глубже и глубже забирались в горло Медведя, кромсали и раздирали мощные шейные мышцы, рассекали тугие волокна.

Визг Медведя достиг наивысшей точки, так, что у стоявшего рядом неминуемо заложило бы уши, и, может быть, даже потрескались бы стекла на наручных часах. Уже и нельзя было предположить, что так визжать может собака — скорее всего свинья, сразу после трахеотомии, произведенной не стерилизованным кухонным ножом. Наконец, зубы Мартикова добрались до голосовых связок пса и перекусили их, так что крик бывшего тирана районных жителей моментально сменился хриплым бульканьем. Только тогда Павел Константинович отпустил своего врага. Освобожденный от фатальных крюков на челюстях Мартикова, пес тяжело рухнул на асфальт и смог лишь пару раз дернуться напоследок. Черная шерсть намокла от крови. Довольно ухмыляясь (а выглядело это до невозможности жутко на его почти нечеловеческом лице), Мартиков смотрел на распростертого Медведя, и утратившего всякое человекоподобие работника «Паритета» распирало от гордости. Он поднял голову к небесам и громогласно взвыл, испустив напоследок совершенно волчий перелив.

Потом он придвинулся к мертвой собаке и стал есть. Мясо было кисловатым и жестким, но съесть поверженного было делом чести.

Откуда-то из-за дома донеслось хоровое пение — нестройное, но с энтузиазмом выводимое сразу несколькими голосами. Пели про ворона, черного ворона, что, как известно, кружится. Голоса полнились пьяной тоской и пьяным же сопереживанием. Оторвавшись от туши, Мартиков поднял голову и навострил уши. Ветер донес запахи сивушных масел, крепкого пота и давно не менявшихся носков. Старый Мартиков только бы сморщился о такого аромата, новый же, напротив, извлекал из этого амбре массу полезной информации.

Пение замолкло на полминуты, кто-то истерически заржал, а потом продолжили уже совсем рядом, прямо у входа во двор.

— Вы… Пждите! — крикнул один из гуляк. — Я щас… тока дойду.

Общий гул голосов выразил согласие и несогласие одновременно, и моментально разделившиеся стороны стали ожесточенно спорить, пускать сотоварища во двор или нет. На фоне спора кто-то еще пытался тянуть про черную птицу над головой.

Послышались спотыкающиеся шаги, и в кружке света у подъезда обрисовался человек в потертой кожаной куртке, из-под которой выглядывали дряхлые джинсы с подозрительным пятном, немилосердно воняющим желудочным соком. Сначала эта жертва алкоголя торопливо и потому сравнительно целенаправленно топала к подъезду, а потом ее заторможенное сознание уловило что что-то не так, и загулявший воззрился на труп Медведя и Мартикова рядом с ним.

— Э-эй! — крикнул гуляка срывающимся голосом — Тут… челвек в кровище!!

Из темноты ему ответили в стиле «что ты гонишь, как сивый мерин?» и наградили парой нелестных прозвищ, которые адресат, впрочем, не заметил.

— Ей богу! — сказал стремительно трезвеющий под воздействием увиденного гулена. — Да здесь и пес!!

Но тут Мартиков приподнял голову от туши собаки, и свет фонарей пал на его измазанную кровищей волосатую морду. Ярко белые клыки сверкали в кошмарной улыбке, глаза светились оранжевым.

— Франчайзинг! — пролаял Павел Константинович Мартиков, в прошлом старший экономист с высшим образованием. — Квота! Квота! Децентрализация центров! Транспортные облигации на паспортные данные!

С клыка его сорвалась кровавая капля и шмякнулась об асфальт. Лицо гуляки горестно сморщилось, искривилось, словно у собирающегося заплакать младенца. Но он не заплакал — завопил, перекрыв на миг даже визг покойного Медведя.

— ВОЛК!!! — орал этот тип. — ОЙМАМАВОЛК!!! АЙВОЛК!!! ВОЛК!!!

Из темноты к нему уже бежали не на шутку обеспокоенные друзья. Мартиков напоследок улыбнулся вопящему и канул во тьму. А позади ночной гуляка все заходился переливистым криком, и жизнь его проходила у него перед глазами, и вопил он, пока начисто не сорвал голос, так что последующие две недели мог говорить только шепотом.

И много после он все еще рассказывал, как повстречался в ночи с ужасным исполинским зверем, что жрал окровавленное тело (со временем как-то незаметно труп мертвого пса вдруг стал человеческим телом), а потом отступил под требовательными криками случайного свидетеля.

О франчайзинге и иже с ним герой умолчал, страшась испытать на себе чудеса местной психиатрии. Боялся он, впрочем, зря — хотя почти никто этого не знал, городская психбольница была переполнена так, что несчастные пациенты сидели друг на друге, а медперсонал сбивался с ног, стремясь успеть усмотреть за всеми.

Большая часть новоиспеченных пациентов была абсолютно нормальна, и страдала лишь одним недугом — твердолобостью и тяжелой стадией скептичности, что не давало им поверить в творящиеся под носом чудеса.

А сам Павел Константинович еще с полчаса после боя носился по ночному городу в том сладостном упоении, что бывает только у животных, да еще у очень маленьких детей. Луна освещала его шерсть, повисшую кровавыми сосульками, да отсвечивала красным в широко раскрытых навстречу тьме глазах.

И только когда луна зашла, а малиновый рассвет дал дорогу новому дню, Мартиков успокоился и задремал в густых ореховых зарослях на берегу Мелочевки, испытывая успокоение и вялое блаженство.

От которого не осталось ни следа на следующее утро, когда он проснулся снова почти человеком. И ладно бы, он не помнил предыдущей ночи, так нет, все с кристальной ясностью отпечаталось в памяти. Глядя на неторопливо текущую мимо реку, Мартиков подумал, что, возможно, это последнее просветление. Последний день в образе человека, а потом… потом только дни и ночи в вечном беге сквозь лесные заросли, азарт охоты и кровь маленьких пушистых зверков.

«Шанс, — сказала его светлая личность, которая, впрочем, теперь почти отчаялась. — Твой последний шанс, не упусти его!»

Мартиков знал, куда идти. Невидимый компас странных инстинктов у него в голове безошибочно вел своего хозяина к цели. Было очень тяжело, но Мартиков старался двигаться на задних лапах, кутаясь в изодранную одежду. В одном из мусорных баков он нашел еще более-менее целое пальто и поспешно закутался в него, подняв воротник, чтобы не видно было густую шерсть. Из другого выудил облысевший треух и напялил на голову. Теперь он выглядел ненормально, но это уже была почти человеческая ненормальность — его могли принять за старого бомжа, страдающего артритом и, может быть, синдромом Дауна.

Люди оборачивались, когда он бежал по улице, некоторые кричали вслед что-то оскорбительное, но все без исключения испытывали при виде его редкостный по силе прилив отвращения. Еще бы, ведь перед ним катилась невидимая, но оттого ничуть не менее сильная волна, несущая с собой омерзительный тяжелый запах, запах зверя, запах хищника. Собаки лаяли на него из подворотни, птицы взмывали в небо, стоило ему подойти ближе, чем на три метра. Стоптанные, некогда дорогие ботинки Мартикова уродливо распирали изменившиеся ноги. Острый загнутый коготь на мизинце прорвал хорошо выделанную кожу и теперь торчал наружу.

Чутье не подвело. «Сааб» нашелся неподалеку от центра, стоял себе, припарковавшись в обширной тени от кинотеатра «Призма» — единственного в городе официального кинотеатра. Было еще два, появившихся во времена бума на видеосалоны и после его завершения выживших, потому что крутили за низкие цены всякую непотребщину. Действительно затейливой призмоподобной формы здание ныне пребывало в запустении, и как магнитом в него тянуло всяких маргинальных личностей. Показывают ли сейчас там кино, Мартиков не знал. Уже который год городские власти грозились провести в кинозале реконструкцию и сделать из «Призмы» элитный кинотеатр на манер Московских с ценами, рассчитанными не на бомжей со Степиной набережной, да так ничего и не сделали. С одной стороны кинотеатр подпирали многоэтажные леса, закрытые модной зеленоватой сеткой. Работ за ней никаких не велось.

Автомобиль стоял с заглушенным двигателем, а в салоне мигала красная лампочка. Еще в прошлый раз Мартиков обратил на нее внимание, подумав, что это может быть сигнализация. Но нет, наверное, все-таки что-то другое. Стекло с все той же пассажирской стороны опущено на ладонь.

На негнущихся ногах Павел Константинович подошел к окну. Его не поприветствовали, но чувствовалось, что таинственные собеседники (или собеседник, сколько их там в машине?) ждут.

— Я… — выговорил Мартиков и на мгновение с ужасом подумал, что забыл человеческую речь. Но потом нужные слова все же пришли, и он добавил. — Не могу так…

— Ай-яй-яй, Мартиков, — укоризненно молвили из машины, — во что ты превратился! Полная утрата человечности. Мы думали, ты все же придешь раньше.

— Не… хочу больше, — речь Павла Константиновича звучала так невнятно, словно он одновременно был обладателем заячьей губы, треснутого неба и пустоты на месте передних зубов.

— Ты готов сделать то, что мы просили?

Мартиков истово закивал. Его мохнатая шерсть развивалась вокруг него, ее трепало ветром.

— Я… готов. Я… любого… только не надо зверя…

— Ну хорошо, — сказали ему, — давно бы так. Иди и выполняй.

— Но! — возмутился Мартиков — А меня… обратно… человека!

Из «Сааба» донесся тяжелый вздох, потом стекло с мягким гудением опустилось еще чуть-чуть, и на свет показалась бледная узкая рука, впрочем, вполне человеческая. Она хватанула воздух перед оторопевшим полуволком и потащила захваченное на себя. Выглядела пантомима глуповато, а самое главное, он не чувствовал совершенно никаких изменений. Мысли позли по-прежнему вяло. Словно чудом сорвавшиеся с булавки жертвы усердного энтомолога.

— Но я не… чувствую!

— Дождись ночи, — произнес голос, и рука убралась. Сразу после этого стекло приподнялось, — это не сразу происходит. И вот еще что, после этого к тебе вернется возможность думать по-человечески, и ты сможешь выполнить задание. Но если вдруг тебе захочется избежать этого. Слышишь! Если ты сбежишь, — голос вдруг обрел металлические злобные интонации, — все вернется, и тогда даже мы уже не сможем тебя спасти. Ты понял?

Мартиков кивнул. Особых эмоций он пока не испытывал — его волчья натура была простовата и черствовата.

Он просто повернулся и ушел, а машина вырулила из тени кинотеатра и понеслась по улице, включив фары и нещадно надрывая гудок. Потрепанного вида мужичонка подле Мартикова сплюнул и нелестно откомментировал ездока. Тому, впрочем, было наплевать, он уже скрылся за углом, только шины взвизгнули.

А Павел Константинович поплелся в свое очередное убежище — по странному совпадению это была бывшая лежка Василия Мельникова. Там бывший экономист зарылся в пахучее тряпье и неожиданно быстро отрубился, словно и не царило вокруг празднично-веселое утро.

Проснулся он лишь спустя почти двенадцать часов с тяжелой головой и тяжелым же желудком, словно накануне он съел что-то нехорошее. Он бы и удивился, если бы точно не знал, что теперь может есть все, что угодно, и последствий быть не должно, как нет их у диких зверей, которые не прочь подкрепиться и мертвечинкой. Лишь бы ржавые железяки не глотали, а остальное все переварится.

И все-таки ощущение было. Минуту Мартиков лениво созерцал одинокую, но зато очень яркую звезду, что проглядывала в проломе контейнера, а потом резво вскочил, тут же согнувшись пополам от режущей внутренности боли. Мир перед глазами подернулся серым, поплыл, острый доселе нюх приказал долго жить. Чтобы не упасть, Мартикову пришлось прислониться к стенке контейнера, опереться рукой. Наклонившись, он давился и содрогался, стремясь выбросить из себя ощетинившуюся стальными иглами боль.

И он ее выбросил, изогнувшись в едином усилии. Только не из искаженного рта, а как бы из всего тела, выбросил серую колючую хмарь, что давно уже поселилась внутри. И как только она покинула напряженное тело и мятущийся мозг, на Павла Константиновича снизошло отдохновение и мягкая благодать. Ноги его больше не держали, и он сполз по стенке контейнера, опустившись на прохладную землю.

Он ощутил себя чистым, а секунду спустя ощутил себя чуть ли не гением, а потом понял, что просто вернулся на старый уровень своего мышления. Мозг его казался теперь машиной, блестящим двигателем, в котором сменили масло, воздушный фильтр, тосол в радиаторе, а потом поверх еще совершили тотальный капремонт с полной заменой трущихся частей.

Зверь покинул тело Мартикова — тупая, но очень конкретная бестия, и было это настолько физически ощутимо, что возродившийся старший экономист невольно поднял голову, стремясь усмотреть оставившую его тварь.

И он увидел ее — серое полупрозрачное создание, массивный корпус и шерсть, ореолом, вокруг. Зверь, волк, скорее всего, сущность всех на свете волков мчалась прочь легкими невесомыми прыжками, беззаботная и лучащаяся жестоким весельем. Дух или демон, но это была она — злобный сгусток, поселившийся у Мартикова в мозгу, а теперь он бежал в ночь, предвкушая свою очередную охоту.

Осознав, окончательно, от чего он избавился, Мартиков совсем ослабел и закрыл лицо руками.

«Теперь все, — говорил он себе. — Больше ЭТО не вернется ко мне. Главное, сделать то, что мне сказали, и тогда ОНО больше не вернется».

Лишь пятнадцать минут спустя Мартиков смог подняться и неторопливо побрести в сторону Верхнего города. По пути он заглянул в обширную лужу, растекшуюся под одним из фонарей, и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было все еще волосатым и с гротескными звериными чертами, но что-то изменилось. Словно там, под этим лицом нечто утратило стальную прямолинейность и потекло, размягчаясь. Из лужи на Мартикова смотрел человек, в этом не оставалось сомнений. Пусть не выглядящий гигантом мысли, но… плевать, главное — не внешность.

А мыслительную деятельность он сохранит, во что бы то ни стало. И если ценой будет убийство малоизвестного журналиста — он пойдет и на это. С легкостью пойдет.

Потому что разум — это одна из немногих вещей, за которые надо биться до последнего.

 

10

— Нет, ты послушай, Стрый. Что ты все напрягаешься и дергаешься? — вещал проникновенно Николай Васютко, возлежа на облюбованном клопами матрасе.

— А ты не напрягаешься? — спросил его напарник плаксиво, — если тебя счас съедят, напряжешься тут!

— Да не съест тебя никто, — произнес Пиночет, — не съест. Чучело это волосатое до тебя не доберется. Потому как если бы могло, давно бы съело. Но ему не дают.

— Кто не дает?

Васютко нахмурился, задвигал бровями — мыслил. Снизошло на него нечто такое на второй неделе заключения. Все пытался построить единую логическую систему происходящего, но докатился почему-то до теологии. Вот и сейчас он поднял палец, нацелил его точно в зенит и сказал, как выдохнул:

— ОН!

— Да кто, он? — не меняя тона, вопросил Стрый, подозревая, что сейчас ему скажут о божественном откровении. Он не такой уж тупой был, этот Шустрый, он тоже кое-что понимал.

— Тот, в плаще, — сказал Пиночет. — Из-за которого мы сожгли «Паритет». Он сказал, все будет нормально. Он сказал, что спасет нас.

— Сказал… сказать он мог все, что угодно. А по мне, забыл он нас, и правильно, зачем мы ему такие?

Пиночет только махнул рукой — что с идиотом говорить. Не понимает по тупости своей. А вот вера Пиночета в доброго дядю, который умеет проникать в пустые квартиры и знать, на какой минуте охраняемый объект покинет сторож, только укрепилась и возросла.

Он теперь почему-то знал — так помереть ему не дадут. Не кинут, как больную чумкой дворнягу, подыхать в канаве под шум близкой дороги. Вот хотя бы свет, выключился же он в тот самый момент, когда волосатый монстр хотел сделать пленникам ревизию внутренностей, и, может быть, удалить что-нибудь ненужное? Охранник ушел, пообещав сделать апендектомию, когда загорится свет, но после этого возвращался уже четыре раза и каждый раз без пилы. Зато в корявых, изменяющихся лапах была еда и вода в прозрачной канистре.

Порядком измучившимся от жажды пленникам это было самое то. Охранник застыл, с непонятным выражением лица глядя на лежащих (впрочем, оно у него так густо поросло мехом, что о выражении лица судить стало трудно), а потом швырнул канистру на пол, так что содержимое ее гневно булькнуло. Развернувшись, монстр ушел. Стрый потянулся к канистре, но Пиночет огрел его по руке — у него были свои планы. Еще часа два под светом одинокой слабенькой лампочки, временно (он на это наделся) исполняющей роль его солнца, Николай бил пятикилограммовой канистрой по штырю, приковывающему Стрыя. Канистра вся покрылась вмятинами, но дело свое сделала, штырь вышел и брякнулся на пол. Стрый только вяло порадовался, а потом они распили измятый сосуд, в честь близкого освобождения.

Монстр явился еще раз часов через пять. Мрачнее прежнего, и теперь — с едой в алюминиевой грязноватой миске. Остановился, занеся руку, видно тоже хотел швырнуть на пол, но сдержался, аккуратно поставил, и вид у него был на удивление удрученный. Лохматые уши повисли, как у побитой дворняги. Пиночет не разглядел, есть ли у их пленителя хвост, но если он был, то наверняка сейчас находился в поджатом состоянии. Не глядя на напарников, он ушел.

Есть, впрочем, оказалось нельзя — их добрый тюремщик приволок в своей миске огромный багрово-кровавый кусок мяса с ослепительно белой костью. Кусок был больно подозрительный по форме, то ли от собаки, то ли мохнач добрался уже и до представителей хомо сапиенс. Но приняв и такую версию, Пиночет не испугался. Он верил — их спасут.

И на протяжении трех дней охранник появлялся два раза, все более поникшим и даже временами испуганным к вящей радости Пиночета. Никаких больше ухмылок, никаких обещаний зарезать. На мохнатую тварь давили сверху, это было понятно.

— Терпи Стрый, — сказал Николай после последнего посещения, — нам, кажется, немного осталось.

— Что, — мрачно отозвался тот, — съест он нас?

— Да нет, дурила. Спасемся мы, ты не видишь что ли, сник этот зверь, стухся. А все потому, что важные мы птицы, и есть нас нельзя.

А на следующий день охранник чуть не доказал обратное. Доселе его визиты были более или менее в одно время, в этот же раз он заявился ранним утром, когда пленники еще спали, каждый видя свой сон, из которого их вырвала нещадно грохнувшая дверь. Пока они продирали глаза, мохнатый охранник уже вломился в комнату. Был он ужасен, старый камуфляж сполз с него и болтался лишь кое-где лохмотьями, но он был уже и не нужен — шерсть вполне заменяла одежду. Пасть зверя была приоткрыта и обильно пускала желтоватую пену, глаза были красны, воспалены и безумны. А в руках он снова держал пилу и искал корявым пальцем кнопку запуска. Палец дрожал, как и вся мохнатая лапа.

— АААРГХ!!! — взревел монстр, и в замкнутом крохотном помещении это прозвучало оглушающе, потом его повело в сторону, и он ударился плечом о кирпичную кладку. Пасть охранника широко раскрылась и с мощным чихом извергла полведра липких слюней. Он ошеломленно распахнул глаза, вытаращившись в пустоту. И если бы не абсолютно потусторонняя сущность происходящего, Пиночет мог бы поклясться, что зверюгу ломает.

— Они… — сказал охранник с усилием, — они хотели… чтобы я не трогал… Хотели не дать МНЕ!!! Но я… не поддамся.

— Стрый, выдирай штырек! — паническим шепотом выдал Николай.

Стрый выдрал, слишком усердно, и во все стороны полетела мелкая цементная крошка.

— МЕНЯ НИКТО НЕ ЗАСТАВЛЯЕТ!!! — заорал охранник истерически и попал все же по кнопке.

Пила завелась, но криков его заглушить не могла. С видимым усилием подняв зубчатый агрегат, мохнатый хранитель покоя бывшей фирмы с ревом попер вперед, целясь более-менее в сторону Пиночета. При этом мутанта так раскачивало, что у него явно были шансы не дойти.

— НИКТО НЕ ЗАСТАВИТ! — вещал этот волколак, а потом гневно заорал, когда Николай выскользнул из-под самой пилы и кинулся в сторону.

Электропила достигла стены и попробовала пройти дальше, движок визжал истерически, в воздух взвивались обломки кирпича. Чуть в стороне Стрый смотрел на творящееся с достойной памятника тупостью на лице. Охранника трясло, трясло и пилу, зубья дребезжали и вгрызались в кирпичную кладку.

— Туда! Туда! — кричал Пиночет — указывая на открытую дверь, но тут мохнатый выдрал свое оружие из стены и в мощном замахе стал разворачиваться, стремясь зацепить кричавшего.

И почти зацепил, если бы вновь не погас свет. Лампочка под потолком отчетливо щелкнула, это было слышно даже сквозь царившую в подвальчике какофонию звуков. По нити накаливания прошла судорога, и она на секунду зажглась вновь — слабенько, вполсилы, но и этого хватило Пиночету, чтобы увидеть оранжевый корпус пилы совсем рядом со своим носом. Зубья над головой бешено крутились, двигло выдавало уже совершенно самолетные децибелы. От бешено крутящегося механизма по подвальчику гулял ветер, развевал волосы, и это уже было похоже на аэродром.

Николай бывал на аэродромах. В детстве он очень любил смотреть, как взлетают и садятся самолеты.

Думая о самолетах, он уже в снова наступившей тьме ухватился за корпус пилы и мощно толкнул от себя, не отпуская рук, навалился всем телом. В почти полной темноте невидимое лезвие пилы утратило сорокапятиградусный наклон, приняло вертикальное положение, а затем в том же темпе стало склоняться на другую сторону.

Где-то на полдороге к горизонтали оно и встретило мягкую и податливую плоть охранника. Бодрый свист зубьев сменился не менее бодрым его чавканьем. Николая словно обрызгали из краскопульта — на лице густо осела тепловатая жидкость. Вопли охранника не изменились, разве что стали громче.

Рядом Стрый истерически раз за разом выкрикивал Пиночетово имя, потом нащупал его в темноте и дернул за руку. Чавканье умолкло, невидимая пила всколыхнула воздух, пролетев совсем рядом с Николаем, и ворохом искр отметила место своего падения. Там она и завозилась, словно раненное животное. Крутящееся лезвие не давало ей лежать спокойно, и пила ерзала и вертелась, а затем совершила акт самоуничтожения, перепилив собственный провод, и затихла.

Стало много тише, и Николай услышал, как топает Стрый, взбираясь по лесенке на свободу. Пиночет под аккомпанемент звучных стонов невидимого пока охранника последовал за напарником. Гараж наверху оказался закрыт и почти все его пространство занимал ныне побитый «жигуль» хозяина. Тут царил полумрак, только одна лампочка, близняшка той, сгоревшей внизу, пыталась хоть как-то разогнать темноту.

Пиночет подскочил к дверям, сильно их толкнул, но только отбил руки. Двери были заперты. Запертой оказалась и крошечная калитка в одной из створок. Васютко прислонился к двери, припал к ней всем телом. Через неровные стыки внутрь проникал свет и свежий воздух. Воздух свободы. Где-то там, за этой убогой преградой горели фонари и ездили машины. Там была одна из последних теплых летних ночей.

Он застонал от досады и разочарования, и принялся колотить.

— Да что же это?.. — вырвалось у Николая, — в последний момент!..

Охранник в погребе громко застонал, и беглецы испуганно повернулись. Если вылезет наверх, наверняка раздерет на части. Разрешили ему это или нет.

Николай бешено замолотил руками по бугристому металлу, не чувствуя боли:

— Вы-пус-ти! Вы-пуст-ти! Вы-пус-ти!

И тут снаружи теплый вечерний свет застила чья-то тень. Загромыхал ржавый старый замок, и их выпустили. Отворилась створка, и напарники чуть ли не бегом выскочили наружу, оставляя позади затхлое нутро гаража и ненавистный погреб.

Да, здесь, на улице и вправду было хорошо, дул легкий ветерок, гонял пестрые обертки вдоль тротуара. Город жил, как обычно, по-крупному, яростно, многогранно, шумел, как потревоженный улей, может быть, чуть нервозно. Из-за массива ближайшего дома вставала теплая желтая луна, какой она бывает только когда поднимется не так уж далеко от горизонта. А когда дойдет до зенита, утратит теплоту, засверкает неприятной белизной мертвый лик, взглянет безразлично на копошащуюся внизу людскую суетливую жизнь.

Только спустя какое-то время Николай понял, что рядом кто-то стоит. Нет, смешно, совсем забыл о своем спасителе, залюбовался ночной улицей. Лишь когда менее восприимчивый Стрый осторожно потянул за рукав, Николай вспомнил, кому обязан своим спасением. А он был тут как тут, и луна, как ни старалась, не могла высветить его лица. Поношенный плащ вяло колыхался на ночном ветру. Человек был высок и массивен, таким самое место где-нибудь в охране или у Босха под крылом.

Но Пиночет конечно его узнал и весь исполнился дикой горячей благодарностью, удивившей его самого.

— Ты все-таки пришел, — молвил Николай Васютко, не сознавая, что только что выдал типичную фразу потенциальной героини каких-нибудь «алых парусов». — Ты нас спас.

— Ах, Николай, Николай, — с упреком, впрочем, вполне добрым, — молвил спасший их, зябко кутаясь в свой плащ, — ну неужели ты думал, что я брошу вас? Брошу после того, как на вас пал выбор?

— Выбор? — пролепетал Пиночет, — мы выбраны? Кем?

— Ты узнаешь. Чуть позже. Сейчас скажу лишь, что ты не один такой. И напарник твой, это далеко не все, кто уже ощутил на своем плече твердую руку избранности, — он на секунду замолчал, вслушиваясь в вопли охранника, тот все еще не мог покинуть подвал, — но не все подчинились этой руке, как это ни печально.

— Так он… — спросил вдруг Стрый, — он тоже?

— Теперь уже нет, — сказал одетый в плащ человек с неопределяемой внешностью, — с ним все кончено. Но нам он не важен. Слушай меня внимательно, Николай Васютко по прозвищу Пиночет, и ты тоже Евгений Малахов, который был вполне Шустрый, пока не сторчался. Имейте в виду, ваша старая жизнь закончилась. Вы были отбросами, никчемными наркоманами, жить которым оставалось не так уж долго. Вы пали так низко, что для выполнения первого задания мне понадобился кнут и пряник в одном лице. Морфин, без него вы бы не стали ничего делать. Но нам не нужны высохшие ходячие растения с гноем вместо мозгов. Чтобы пойти со мной дальше, вам надо было избавиться от смертельной привычки. Потому что избранные, такие как вы, должны жить долго и уметь достигать поставленные перед ними цели на одном желании. На одной преданности и энтузиазме.

— Постой! — сказал Николай, он потихоньку начинал догадываться, — так ты потому не спасал нас так долго? Из-за этого нас почти две недели держал в заточении этот отмороженный волосатый урод?!

Тип в плаще кивнул, спокойно и даже слегка изящно:

— Вам надо было избавиться от морфина, но не только. Вам надо было избавиться от собственной слабости, закалиться, проявить характер — тот самый, что у вас стал подгнивать и покрываться плесенью. И вы его проявили, даже больше, чем я думал. Бедный охранник теперь получил дополнительную извилину в своих мутировавших мозгах.

— Но… — сказал Пиночет, и тут перед ним возник ясный и четкий образ гладких стеклянных капсул с водянистой жидкостью. Теперь обходиться без них? Да как такое может быть. Да, пусть физической зависимости больше нет, но психическая-то осталась! Она есть — это агатовый червячок, что вызывает болезненный зуд в мозгу!

Пиночет уцепился за собственный локоть и стал остервенело его расчесывать, как всегда делал, когда испытывал стресс.

— Я не могу! — заявил Николай, — нет, я не могу без него! Как же так!

— Сможешь. — Сказал его скрывающийся в тени собеседник. — Ты ведь уже чувствуешь руку выбора у себя на плече?

— Руку? Да я… — но в этот момент собирающийся сказать нечто резкое и, может быть, даже непечатное, Пиночет и вправду на секунду ощутил что-то тяжелое на своем правом плече. С тихой паникой скосил глаза, ничего не увидел и заорал испуганно. — Да кто ты вообще такой?!

— Тот, кто тебя спас. — Ответили ему. — И тот, кто отучил тебя о зелья, так что можно сказать — спас еще раз. Я твой работодатель, твой наставник и твой хозяин, Николай. Вот кто я такой. А кто стоит надо мной… я тебе скажу со временем. И вот что еще: в данный момент вы свободны, но как только я позову, как только дам вам задание — вы должны будете его выполнить. У нас пока не хватает нужных людей, таких как вы. А ведь скоро Исход.

— Что за исход?

— Просто Исход. И не что, а куда. Его время придет очень-очень скоро. Я надеюсь, вы успеете подготовиться к нему.

— Исход? — тонким голосом спросил стоящий рядом Стрый, — А это не смерть?

— Нет, — усмехнулся их спаситель. — Ничего общего. — А после повернулся и неторопливо зашагал прочь, оставляя ошеломленных напарников за спиной.

Те молча следили, как он идет по улице, как его мягко и почти бесшумно нагоняет черный иностранный автомобиль, притирается совсем рядом, как верная собака подходит к ноге хозяина. Как идущий останавливается, открывает дверь и садится в машину, которая почти сразу же трогается с места. Задние фонари авто горели демоническим рубиновым светом.

Стрый испуганно покосился в сторону гаража — вопли пораненного пилой охранника затихли. То ли понял, то ли… Ключ торчал в замке, и Малахов осторожно притворил створку двери, а потом и закрыл ее.

— Пусть посидит. — Сказал он тихо, — как мы там сидели.

Не разговаривая, напарники двинулись вниз по улице по направлению к собственному дому. Шагали по треснутому асфальту, дышали свежим после подвала воздухом, смотрели по сторонам.

Что-то изменилось за те без малого две недели, что они провели в подземном карцере. Неуловимо, но все-таки это чувствовалось. Да, Николай не зря сравнил город с муравейником, вот только раньше этот муравейник был спокоен, а теперь кто-то пришел и разворошил его палкой, вскрыл подземные галереи и, может быть, добрался даже до толстой, белесой матки с нежной тонкой кожицей. И забурлил муравейник, заполнился черными блестящими телами его обитателей, что мельтешили, как безумные, создавая видимость хаоса, но при этом выполняя сотни и тысячи мелких важных дел.

Слишком много народа на улицах. Слишком много даже для лета. Тут и там напарникам попадались подозрительные одиночки — пьяные и шатающиеся, а также совершенно трезвые и с острым горячечным взглядом, одетые в неприметную одежду, и потому почти сливаясь с ночными тенями. А иногда целые группы плотной массой продвигались уверенными быстрыми шагами и внимательно присматривались к окружающим зданиям. Одинокие прохожие, завидя этих людей, которые, кстати, все как один были крепки и подтянуты, поспешно сворачивали с улицы и стремились как можно скорее раствориться в темноте. В одном из темных дворов кого-то били, и ядреный мат заглушал крики жертвы.

А через квартал, в другом дворе, под ярким оранжевым светом возле карусели возились дети, и их звонкие крики были слышным метров за сто. Николай глянул на часы, понял, что они давно стоят, и навскидку определил, что сейчас приблизительно час ночи. А дети играли, и непонятно было, куда смотрят их родители, потому что совсем рядом обреталась дорогая серебристая иномарка, подозрительный народ ссорился и кричал возле нее, и ссора грозила перерасти в серьезную драку.

Над улицами витал неторопливый говор, шаркающие звуки шагов и взрыкивание автомобильный двигателей. Тут и там завывали сирены, неясно только: милицейские или «скорой». В домах горели окна, вспыхивали и гасли синеватые огни от телевизоров. На ступеньках одного из подъездов сидела многочисленная гоп-компания, светила в темноте огоньками сигарет. Кто-то звучно сплевывал. Этих Стрый с Пиночетом обошли как можно дальше. Все-таки, им, Избранным, не пристало больше водиться с подобным людским мусором.

Было что-то еще. Вяло переругивались в очереди за водой, колонка шумела, затем резко замолкала и снова высмаркивала с клокочущим звуком поток свежей ледяной влаги. Потом раздался глухой удар и следом пустое дребезжание с горестным воплем:

— Ай! Разлила! Разлила, люди добрые! Ну пустите обратно, я снова налью.

— Твои проблемы, бабка, — откликнулся скрипучий голос, — раз руки кривые. Становись в очередь.

Николай вспомнил, на что именно похоже творящееся кругом. Это было давно, еще до ухода в наркотический дурман, но он помнил. В городе словно случился крупный праздник, словно какой-то карнавал продолжался весь день. В свое время вот так же до утра шатался народ после дня города. Гуляния затягивались допоздна, и народ бродил по улицам, пел песни, встревал в драки. И Пиночет тоже там присутствовал. Неплохое было время, ничего не скажешь. Но что за праздник сейчас?

На территории Нижнего города то и дело натыкались на костры, с удивлением смотрели на сидящих, силились понять, что подвигло горожан их запалить. Обрывки песен долетали от примостившихся вокруг жильцов — бессвязные, но душевные, искры громко трещали в летнем воздухе. Из одного двора неслись звуки баяна, баянист слегка фальшивил, но раскачивающейся в такт публике было на это плевать. Громкий хор женских голосов то и дело вплетался в мелодию.

— Да что же тут происходит? — спросил потрясенно Стрый. — Что случилось, пока мы сидели в погребе?

— Я не знаю, Стрый, — сказал Пиночет, — я думаю, это из-за того, что скоро Исход. — И он замолчал, потому что его собственные слова вдруг прозвучали странно и исполнены были какого-то скрытого зловещего смысла.

Так в молчании и добрались они до дома. В глубине двора тоже пылал костер — огромный, жаркий. А чуть в стороне — еще один, на нем что-то жарилось, и ветер доносил аппетитные запахи. Тут же вертелись полдесятка бродячих псов, надеялись, видно, на подачку. Многие окна в доме были широко раскрыты. Поднявшись в квартиру, пыльную и пустую, напарники первым делом попытались отыскать заветные капсулы, что запрятали две недели назад, и не нашли.

— Это Знак, — сказал Николай, — мы будем жить по-другому.

Потом обнаружилось, что в квартире совсем нет воды, в холодильнике — еды, а в плите — газа. Так что делать тут было нечего, и остаток ночи напарники провели у все того же костра.

В чем-то это было даже неплохо. Во всяком случае, впервые за последние два года это можно было назвать жизнью, а не банальным собачьим существованием.

 

11

Август 5-е

Меня все достало! Пишу без задних мыслей, меня достал этот город, меня достал тупорылый народ вокруг. Меня от них тошнит, меня тошнит от нынешнего времяпровождения. Хочется выть и скрежетать зубами, ну да, как волк на луну. Какие-то отморозки так и делают — ну каждую ночь кто-нибудь да воет. Волчары. Полный город оборотней, эй, кто-нибудь, продайте мне чеснока и сто грамм серебра. Совсем помешались. Впрочем, людская порода, она никогда и не отличалась крепким рассудком. В чем мы как были обезьянами, так и остались. Живем на тупых, примитивных эмоциях! Чувства — закамуфлированные инстинкты. Облысевшие обезьяны с мозгом весом триста грамм — вот кто гуляет ночью под окнами. Песни поют, костры жгут. Идиоты! Вспомнили молодость, устроили посиделки! Хорошо хоть у нас в Верхнем такого нету, у нас электричество.

Как я устал мотаться за водой. Эти ряхи в очередях, скоро я использую стальные канистры не по назначению, подниму и обрушу кому-нибудь на голову.

А что? Это плохо? Да ему с такой внешностью только лучше будет, если он отойдет в мир иной! И всему городу, кстати, тоже. Город отражает своих жителей — грязный, захламленный, местная речка — просто помои! И меня угораздило здесь родиться. В этой дыре!

Я не говорил, что вполне мог родиться в Москве, нет? Ну да, не говорил. Это все родственники виноваты (ну как, как, скажите мне, у таких бездарностей мог появиться я, а?), захотелось им в глубинку, подальше от цивилизации. Ну и получили теперь — сидим без воды, без газа (хотя нам-то наплевать), созерцаем алкашню у подъезда.

Ты слышал, мой дневник, что случилось в одном баре на Верхнемоложской? Нет? Там кто-то вылил дизентерийный экстракт в бочонок с пивом. Дорогим, кстати. Откуда взяли экстракт? Да из местной же больницы (недавно читал в «Голосе Междуречья» о том, каково там внутри. Это Дантов ад, никак не меньше!).

Трое скончались на месте (вещица была ядреной), еще двадцать два устроили битву в дверях туалета, причем, в процессе бойни еще двоих задавили, а пятерым сломали ребра. Те же, кто прорвался… Это было дурнопахнуще.

Хороший способ отказаться от спиртного, вы не находите? Ха!

Но самое главное, ты знаешь, чем это все закончилось? Этот замечательный сортир стал одной из достопримечательностей нашего не менее замечательного города! Вот так и весь следующий день у дверей бара толпился народ с бараньими лицами, заглядывающий в нутро бара. Нашли, что смотреть. Впрочем, по людям и развлечение.

Так и напрашивается реклама: «Посетите наш прекрасный город! В нем вы сможете полюбоваться на ветхие памятники старины за рекой, на ветхие же панельные многоэтажки, пришедшие к нам из далеких семидесятых. Сможете постоять над рекой на дряхлом памятнике архитектуры, который вот-вот рухнет, и насладиться изысканным видом слива из вендиспансера. И главное, не забудьте посетить историческое место, бар на Верхнемоложской улице, где в одну эпохальную ночь обделалось (вы не поверите!) одновременно двадцать два человека! Все-таки не верите своим ушам? Так понюхайте носом, сразу убедитесь, что это правда.

Гадость! Здесь полно собак, в нашем районе. Откуда они взялись, облезлые дворняги, ведь раньше их не было совсем. Кабыздохи с выделяющимися ребрами и гноящимися глазами. Они подражают горожанам, то есть ненавидят всех и каждого. На меня уже пробовали напасть, когда я вчера шел за водой.

Облезлая стая — голов в десять, когда я еще шел на колонку, они обретались неподалеку у помойки. Возились там над чем-то, дрались и лаяли визгливыми голосами. И нехорошо косились на всех проходящих, благо их было предостаточно. Отстоял я у колонки почти два часа, устал кошмарно и с полными ведрами пошлепал домой.

И на обратном пути они меня-то и заловили. Не знаю, чем я приглянулся, может быть потому, что смотрелся слабее большинства из прохожих, или они чувствовали, что я чем-то отличаюсь от остальных. Не знаю. Вожак этой стаи — здоровенный пес с рыжими подпалинами и кудлатой мордой. С одним, но явно ястребиным глазом (иначе как он меня приметил среди стольких людей?). Эта зверюга засекла меня с другой стороны улицы и рванулась наперерез, оглашая район своим срывающимся лаем. А за ним устремились все его блохастые подданные. Гам поднялся — до небес. Народ шарахнулся в стороны с пути одичавших собак.

Нет, меня даже не покусали, что, в общем-то, странно, но и того, что они сделали, хватило, чтобы стать мотивом для моего сегодняшнего поступка.

Псы обступили меня со всех сторон, стали кидаться мне в ноги, клацать челюстями и брызгать слюной. Они пытались испугать меня, вывести из равновесия, и им это удалось. В очередной раз я отшатнулся и не удержался на ногах.

И упал, и два моих ведра упали вместе со мной, расплескав воду, которую я ждал битых два часа. А псы мигом прекратили лай и встали кружком, и их клыкастые морды сардонически мне ухмылялись. Как разумные. А пуще всех лыбился кудлатый вожак. В тот момент мне показалось… не скажу, что так и есть на самом деле, но мне показалось, что этот пес специально хотел, чтобы я упал.

Хотел, чтобы я разлил воду.

Мелкая такая пакость. Трудно в это поверить. Но эта ухмылка… Потом животные повернулись и оставили меня в покое, добившись, чего хотели. А люди, собратья мои по виду, все это время обходили кружок собак, испуганно косясь на меня, как на чумного! Словно это я был виноват в том, что псы выбрали жертвой именно меня!

Вот так. Не знаю, кого я ненавидел больше — тупых (ой, ли?) животных или разумных вроде бы людей. Хотя разумные вроде бы люди уже месяц как ведут себя все более дико. Я вернулся назад и отстоял еще два часа, потому что сразу к колонке меня, естественно, не пустили.

Так вот. Что я сделал сегодня. Не знаю, стоит ли об этом писать, но я все же надеюсь, что эти записи никто не найдет, и потому обрисую ситуацию.

Всю ночь я думал о псе. Вспоминал его глумливую ухмылку, острые белые клыки с капельками слюны, круглый издевательский глаз в обрамлении рыжих жестких завитков. Псина надо мной издевалась. Ведь так? Следующим утром я ее подловил. Подождал, пока рядом не окажется ее свиты. Пес рылся в помойке и, судя по всему, ничего не замечал. А я просто поднял с земли острый осколок кирпича и швырнул его в эту скотину. Со всей силы.

В голову.

И попал, куда целил. Оказывается, звук от попадания в живую плоть такой глухой. Пса шатнуло, и на стенке мусорного контейнера веером разбрызгалась кровь. Вожак местных собачьих стай повернулся ко мне, скаля клыки, и даже сделал шаг в мою сторону, но тут я швырнул второй обломок и снова попал прямо в морду. В зубы, большие белые зубы, и после этого их на один стало меньше. Кровищи на этот раз было куда больше. Пес взвыл и уставился на меня своим единственным глазом на этот раз с откровенным страхом. Хвост его, доселе вытянутый, как палка, горизонтально, неудержимо стал проявлять тенденцию к поджиманию. Животное попятилось, все еще неотрывно глядя на меня. Я снова кинул камень — на этот раз не осколок, почти целый кирпич. Он взрезался в собаку с хрустом, и на этот раз она завизжала, повернулась и бросилась бежать. Но я не собирался давать ей уйти. Ведь этот пес издевался надо мной, не так ли?

Вопя, как свинья, которую режут на бойне, вожак несся через двор, а я бежал за ним, подбирал с земли камни, ржавые железки и швырял в свою жертву.

Думаю, со стороны это выглядело весьма экзотично. Может быть, найдись этому действу зрители, они бы сказали, что я ненормальный. Но мне плевать. Весь город ненормален, весь мир ненормален.

Метким выстрелом я сломал псу лапу, и он упал. Тут же вскочил и попробовал уйти на трех, но скорость была уже не та. Следующим ударом я перебил ему заднюю, и он окончательно потерял мобильность. Вожак лежал на земле, извивался, как потолстевший рыжий уж, кудлатая морда окрасилась кровью, лапы судорожно дергались. Карий глаз безумно вращался в орбите.

Я остановился возле него и поднял с земли ржавую погнутую арматуру. Посмотрел на бьющееся на земле животное. Кровь пятнала землю, впитывалась.

— Значит, разлил мне воду? — спросил я, и против воли на лицо мне стала выползать какая-то жуткая, кривая усмешка, — значит, хотел поиздеваться? Ну а теперь тебе весело?! — крикнул я и приложил пса арматурой, и у того в боку что-то отчетливо хрустнуло. — ВЕСЕЛО!? — и я ударил еще раз и еще.

Вожак заорал, тут была и боль, и ненависть, и какая-то смертная тоска. Арматура заалела, красные капли срывались с ржавого металла. А я все бил и бил, со всей силы, выкрикивая всякую несуразицу, и псина дергалась под моими ударами все слабее и слабее.

Я вошел во вкус. И наверняка бы прибил эту зловредную, но такую жалкую теперь тварь, но тут дверь одного из подъездов открылась, и на свет явился обрюзгший, но, тем не менее, очень еще здоровый мужик. Один вид-то его был мне противен — на его расплывшейся багровой роже интеллект и не ночевал. Думаю, у избиваемого пса его было куда больше. А уж когда этот кроманьонец открыл широкую пасть с тремя зубами цвета серы и заорал:

— Ты! Ты што делаешь!? — мне стало совсем противно.

Я бросил арматуру на дрожащего мелкой дрожью пса и побежал прочь. Глыбастый анацефал позади что-то вопил и сделал даже попытку догнать, но с его весом это явно было невыполнимо.

Вот так я расправился с собакой. Скажете — мелочность. Скажете, нервы не в порядке? А я скажу вот что — мне понравилось бить прутом живое существо. И у меня нет угрызений совести, и, наверное, уже не будет. Оставим совесть другим, к тому же, я не уверен, что такое понятие, как совесть, вообще существует.

Жалко, все-таки, что мне не дали довершить дело до конца.

Сегодня какой-то маньяк скинул с седьмого этажа нашего дома старый телевизор с деревянным корпусом. Ему мешал шум — там под окнами стояла машина, и громкая музыка среди ночи могла достать любого. У авто напрочь смялась крыша, и двое сидевших в ней с контузиями попали в больницу. Когда одного из них увозили, он на весь двор клялся расправиться с метальщиком телевизоров.

Кажется, я, все-таки, не один такой раздражительный.

Вот еще что (у меня уже болит рука, но надо дописать), сегодня вечером со мной разговаривали. Какие-то типы, я даже не разглядел их лиц, потому что они говорили со мной из салона дорогой иномарки. Они были в курсе всех моих проблем. Да я даже не знал, что такое бывает. Эти странные люди — они не тупые и не ограниченные. Они предложили мне…

Предложили…

Мой дневник, наверное, это моя последняя запись в тебе. Завтра я разожгу костер в нашем дворе, и пламя примет тебя в свои жаркие (ха!) объятия. Прощай, верный спутник моей серой и бессмысленной жизни, полный сосуд горьких и безысходных мыслей. Старая жизнь кончилась, вернее, закончится этой ночью, а после начнется новая, яркая и не отягощенная никакими глупыми рамками.

Да. Мне понравилось бить собаку ржавой арматурой.

Интересно, каково проделать это с человеком?

Они сказали, что я смогу это узнать.

Убогий журналист напротив — он особенно меня раздражает.

А, черт, свет погас! Но у меня здесь есть фонарик, китайский, хлипкий, надо дописать. Уже и свет отключают, сволочи! Что дальше? Будем жить в кромешной тьме, как дикие звери?! Нет, только не я. Не я!

Что я там про журналиста? А! Вот достойный кандидат на бессмысленное звериное существование. Заячье.

С него и начнем!

 

12

Васек достал заточку. Какое никакое, а все-таки оружие. Он давно уже хотел отыскать нечто подобное. Может быть, нож. А может быть, увесистую фомку с обмотанной изолентой ручкой. Судьба ему улыбнулась — роясь в груде отбросов на территории заброшенного завода, он нашел нечто подходящее. Вообще, на завод ему идти не хотелось. В городской среде место это издавна считалось нехорошим. Где-то в центре заводской территории, за километрами облезлых металлоконструкций и стальных изогнутых рельс скрывались поблекшие серебристо-седые купола безымянного монастыря, что монастырем перестал быть еще в незапамятные времена. Не монастырь — настоящий скит, отрезанный от цивилизации глухой белокаменной стеной с глубокими трещинами. За ней массивное белое жилое здание с узкими бойницами и невысокий собор с деревянными главами. Жили в монастыре сектанты — то ли старообрядцы, то ли хлысты или скопцы, которые там в тишине и уединении подвергали себя жесточайшим самобичеваниям. Временами слухи об этих обрядах просачивались сквозь толстые стены и приводили будущих горожан в состояние тихого ужаса. За все время существования из монастыря не сбежал никто, порядки там были строгие, охрана первоклассная. Некоторые из послушников попадали туда не по своей воли, и была в ските масса бывших каторжников, да политических ссыльных, которые надеялись там обрести безопасное убежище.

Тщетно. У монастыря было свое кладбище, которое с годами все росло и росло за счет ослушинков и отступников. Святые братья были суровы и нравами не уступали коллегам из Европы времен расцвета инквизиции.

Но и на них нашлась управа, когда грянула революция. Долго не церемонясь, монастырь тогда быстренько расформировали, часть монахов со счастливыми криками ушла в мир, часть осталась защищать твердыню и была поставлена к стенке. Остальные ушли в леса, и там вроде бы основали новое поселение.

Но это уже домыслы. Долго решали, что делать с опустевшими зданиями, и, в конце концов, устроили там дом инвалидов, благо после многочисленных войн их было предостаточно. И в аскетичные монашеские кельи въехали новые обитатели — жалкие, заморенные голодом и вшами отходы прошедшей войны. К слову сказать, комфорта в кельях так и не прибавилось, да и кормили новых постояльцев много хуже, из-за чего за последующее буйное десятилетие на кладбище появился с десяток новых жильцов.

Дом инвалидов просуществовал аккурат до тридцатых, когда подходящее дело для этих угрюмых каменных хором все-таки нашлось, и в бывшем монастыре основали зону. Инвалидов при этом быстренько повымели и временно поселили в городе, что тогда был просто селом, откуда они и расползлись постепенно кто куда.

Белокаменные стены оплели колючей проволокой, а год спустя вокруг встал еще и внешний периметр, из бетонных плит, а по углам, как грибы, подняли крытые досками головы пулеметные вышки. Внешний периметр занял площадь, как раз равную впоследствии заводской территории.

Что творилось за оплетенной проволокой оградой, не знал никто, пока в город не явились трое изможденных, одетых в обноски людей с горящими взорами, так явно напоминающие давешних беглых хлыстов, что местные старейшины, увидев их, ужаснулись и поспешили закрыть ставни, вещая что-то про апокалипсис. Эти беглые обосновались в одном из домов и там отъедались перед новым рывком за черту города. Между делом рассказали они и о порядках в лагере, что заставило вспомнить все тех же хлыстов, причем, с некоторой ностальгией, потому что теперь там творился уже полный беспредел.

Нет нужды говорить, что за время существования зоны, местное кладбище переполнилось настолько, что очередных клиентов просто некуда стало класть, и их тихонько хоронили в лесу. На эти безымянные, скрытые от посторонних глаз, могилки можно наткнутся и сейчас — молчаливые памятники ушедшей эпохи. А в пятидесятые никого не удивлял вид ребятишек, таскающих с собой человеческий череп. Много было костей, много.

В начале шестидесятых зону расформировали, и, услышав об этом, горожане вздохнули с облегчением и с энтузиазмом приняли весть о строительстве на месте бывшего лагеря огромного производственного гиганта — машиностроительного завода, гордости всего района и двух соседних областей.

Стройка затянулась на семь лет, и на нее съехались люди со всех концов страны — молодые, полные трудового энтузиазма. На месте угрюмых бараков выросли огромные железобетонные корпуса, взвилась в небо дымовая труба, и загорелись на ней два красных глаза — сигнальных огня. Обширное, полное безымянных могил кладбище закатали в асфальт и возвели на нем еще один цех. С ним-то и случилась оказия, почти под завершение строительства.

Без видимых причин высокий и стройный железобетонный шатер над недостроенным корпусом рухнул, в миг превратившись в груду колотого камня, щедро присыпанного сверху цементной пылью и скалящегося гнилыми зубами ржавой арматуры. Похоронил он под собой двадцать пять человек из числа строителей, троих прорабов, четверых водителей вместе с их железными конями. Похоронил глубоко и крепко прижал к слою асфальта над старым нечестивым кладбищем. Прижал и частично перемешал старые кости с новыми, явив собой одну из непреложных истин бытия — кладбище всегда останется кладбищем, пусть даже его и не видно.

Скрытую с глаз человеческих бетонным завалом братскую могилу разбирали три дня. Место это тут же стало пользоваться среди рабочих дурной славой, хотя люди они были воспитания атеистического и несуеверными. А уж когда при раскопке завала погибло трое рабочих (одного из которых нанизало на прут арматуры), так и вовсе пошли нехорошие слухи, и часть работяг отказалась выходить на работу.

Естественно, это все грозило крупным скандалом, и потому во избежание кривотолков стройку закрыли, и свежепоставленный у ворот наряд с автоматами ограничил проезд на территорию автотранспорта, и если оказывалось, что едет кто из селян, тут же заворачивали этот транспорт обратно.

Нечего и говорить, как тут пригодились увенчанные проволокой стены. Целых две недели после обвала стройка напоминала свою предтечу — областную зону, и даже на лица строителей нет-нет, да и набегала некая, почти зэковская, безысходная тень.

А потом все утряслось. Дурная молва осталась, потому как тварь она живучая и не спешит исчезать при смене поколений. И если не считать нескольких подозрительных несчастных случаев в свежеотстроенном корпусе, ничем она не подтверждалась на протяжении десятилетий. Но ведь случаи, они и есть случаи — бывали и в других цехах. А не любили только один. Настолько не любили, что тамошние работники уходили в увольнения или переводились в соседние цеха, пусть даже на более низкую должность, стоило лишь случиться в их корпусе малейшей аварии-нестыковке.

Номер корпуса был тринадцать, что, естественно, здорово подстегивало страшные слухи.

Васек заблаговременно обошел проклятый корпус стороной, отплевываясь и делая пальцами рогульку (в последнее время он стал замечать, что становится суеверен), потому что если где и прятаться охватившему город злу и его эмиссару — Витьку, то только тут. И он бы не удивился, если бы оказалось, что у человека-зеркала здесь гнездо. Или нора. Воображение упорно подсовывало Мельникову только эти неприглядные обиталища — гнезда, норы и пещеры, словно его преследователь был дикой неразумной тварью, вроде серого шерстистого волка, или, что скорее, поджарой гиеной. И улыбка такая же.

Заточку он отыскал во внутреннем периметре в укрытии толстых крепостных стен. Острый, поблескивающий на вялом солнышке, металлический предмет с обмотанной синей изолентой ручкой. Кто его оставил здесь в подсобном цехе с провалившейся, как беззубый рот, ржавой крышей? Подсобный цех, бывший дом, где жили монахи, а потом держали буйных заключенных (дом специально не отапливали, и в крохотных каморках посаженый чувствовал себя снедью в холодильнике). Очень старый дом, так могла ли сохраниться заточка еще со времен лагеря? Кому она принадлежала, и скольких людей ей убили (и не надейтесь, что такого не случилось, такие вещи, как этот нож, без дела не лежат)? Васек этого не знал и знать не хотел, но заточку взял, рассудив, что такая вещица, возможно, не единожды пятнанная кровью, поможет в убийстве демонической твари из зеркала.

Да и сама она просилась в руки, эта синяя рукоятка, за многие годы не утерявшая своего яркого цвета.

Найдя оружие, Мельников уверился в собственной правоте. Нет, он теперь не дичь. Что решит волк, когда нагоняемый им заяц вдруг отрастит себе ядовитый изогнутый клык? Что он почувствует, когда этот истекающий желтоватым ядом клык вцепится ему в мохнатую лапу? Боль, недоумение и, может быть, уязвленную гордость?

Эти мысли неспешной чередой текли в голове Мельникова, когда он, держа заточку в левой руке (он обнаружил, что она идеально ложится именно в левую руку, видимо, создавший ее аноним был левшой), возвращался назад в город. Оставалось только затаиться и ждать. Раз-два, был зайчик, а стал капкан в форме зайчика! Только сунь свою лапу.

Засаду он устроил на лодочной станции среди дряхлых остовов прогулочных лодок и одного седого от древности рыбацкого плоскодонного баркаса. Дивясь собственной хитрости, соорудил очередную лежку (она, впрочем, была почти готова, ей пользовались уже давно, задолго до полного исчезновения городского бездомного племени). Запалил костерок и некоторое время задумчиво смотрел, как живой трескучий огонь пожирает выбеленное рекой дерево. Тогда-то и пришла идея с подставой. Когда-то давно Вася Мельников любил фильмы про шпионов. В одном из этих изъеденных молью черно-белых лент и подсмотрел он трюк с фальшивым телом в постели. Кукольную голову он нашел здесь же — бывшая кукла Даша, по которой, возможно, сильно убивалась какая-нибудь маленькая девочка. Тело исчезло в потоке времени, а на округлой из грубой непробиваемой пластмассы голове вылезли все до единого фиолетовые волосы, сделав куклу похожей на жертву радиационного облучения. И лишь голубые глаза на этом обезображенном личике пялились все так же — стеклянисто и бессмысленно.

Полюбовавшись на свою находку, Васек быстренько соорудил голема, состоящего из истекающего ватой картуза, вытертых до небесной белизны джинсов с кошмарными зелеными потеками краски, да высоких кирзачей-дерьмодавов, один из которых к тому же был напрочь лишен подошвы. Внутрь он напихал совсем уж неприглядного тряпья, да прибавил для жестокости обломок старого весла с облезшей до полной бесцветности пластиковой ластой. Поворочал свое создание из стороны в сторону, любуясь (хотя любоваться-то, в общем, было нечем — творение Васька было далеко за границами эстетических канонов, собственно, именно таким маленькие дети и представляют бабая). Потом бережно уложил в лодку и приспособил сверху лысую кукольную голову. Для надежности повернул ее лицом вниз и укрыл бесформенной шапкой-треухом.

Результатом он остался доволен — розовый пластик, выглядывающий из-под корявой шапки, смотрелся точь-в-точь, как живая плоть человека, пусть и страдающего тяжелой формой гипертонии. Обрадовавшись, Василий даже стал насвистывать бодрую песенку времен своей молодости, иногда прерываясь и бурча себе под нос что-то вроде:

— Тебе, Витек. Все тебе, не жалко. Хорош, подарочек…

После подбавил еще плавника в костер и удалился в давно присмотренный домик сторожа — идеальное место для засады. Час ожидания прошел нервно. Василий тискал в руках заточку, пугливо водил глазами из стороны в сторону, то и дело выглядывал осторожно в окно. Бывало так, что его потусторонний преследователь не являлся дня по два, позволял спокойно спать, и даже если Василий не менял место ночевок, почему-то не являл свою жуткую персону. Но в этот раз он должен был придти. Мельников не знал, откуда возникло это предчувствие, но был уверен — Витек не заставит себя долго ждать.

И беглец оказался прав, человек-зеркало явился к сумеркам.

Шел он, крадучись, осторожно, но сырой песок поскрипывал под его шагами и выдавал местоположение попавшегося в ловушку охотника.

Скрип-скрип-скрип — вальс сырых песчинок на берегу грязной реки. Все ближе и ближе. Прав я все-таки, решил Мельников, эта тварь остро чувствует, где я нахожусь, словно нас связывает невидимый, но очень прочный и туго натянутый поводок. И малейшее шевеление на одном его конце моментально отзывается дрожью на другом. Как там сказал сгинувший невесть куда Евлампий Хоноров? У каждого из нас есть свой монстр, что предан нам больше, чем друзья, больше чем родные. Он единственный, кто всегда будет рядом с нами.

— Ну уж нет, — прошипел Василий сквозь зубы, — лень раньше меня родилась, раньше и помрет. Вот и ты, тварь, не будешь за мной до конца жизни валандаться!

И тут звук шагов затих. То ли услышал Мельникова преследователь, то ли ощутил, что его нет в лодочном сарае. Через некоторое время скрип возобновился, и теперь шаги раздавались пугающе близко от окна домика. Почуял! Васек в панике огляделся, взгляд его обшаривал абсолютно пустое пространство, если не считать идиотских, как в купейных вагонах, лавок. И еще лодка на полу — лежащий кверху выскобленным пузом гроб, да и только. Мысль о големе, лежащем в лодке, побудила Мельникова к действию. Он с натугой приподнял плоскодонку и поднырнул под нее, успев напоследок подсунуть между ее толстым бортом и досками полу своего бушлата, чтобы не грохнула от души.

Здесь, как и положено в гробу, было очень темно и невыносимо пахло трухлявым деревом. Какая-то мелкая взвесь сыпалась Ваську на голову, шевелилась там, копошилась многочисленными лапками. Чуть-чуть света проникало только через пол, да и то это был скорее печальный высохший призрак настоящего солнечного света — эдакий постаревший и полысевший солнечный зайчик.

Надо полагать, преследователь сейчас лезет в окно. Точно, глухой удар — и пол слегка содрогнулся. Тяжелые шаги прошлись вдоль борта лодки сначала в одну сторону, потом в другую. Мельников замер, стараясь не дышать. Глухо звучащий из-за толстого дерева голос неразборчиво произнес ругательство, а затем на борт плоскодонки обрушился мощный удар, так потрясший спрятавшегося под ней Василия, что он сумел только выдавить мышиный писк вместо заливистого вопля.

Это его и спасло, потому что шаги неровным дробным стуком проследовали к окну, а затем через пол передался мощный толчок — это Витек покинул сторожку одним длинным прыжком.

Мельников перевел дух, что удалось ему с трудом. Пот градом катился с него, загривок дико чесался, а по спине ползали оснащенные колючими лапками мурашки. Но Васька не учуяли!

Больше он не медлил. Сильным толчком опрокинул лодку, которая все-таки внушительно грохнула, но он и не обратил на это внимания. Перелез через подоконник и разом охватил взглядом сарай для лодок. Темная высокая фигура как раз входила в один из открытых торцов хибары. Сжав заточку в левой руке, Мельников побежал к сараю, правая рука сжималась и разжималась вновь. Дальнейшее случилось быстро, и последующая скорая смена гаммы чувств вызвала в крови пятидесятилетнего бродяги целую бурю адреналина и полное расстройство нервов.

Витек склонился над фальшивкой, нервно поводя длинным и зловеще выглядящим ножом. Странно, раньше он не пользовался оружием. Может он учится? В последний момент пришелец заподозрил все же неладное, стал оборачиваться, но Мельников был рядом и последний метр преодолел почти тигриным прыжком, одновременно выбросив вперед руку с зажатой заточкой.

— НА! — завопил Васек, втыкая заточку в тело своего монстра, своего кровного врага, который всегда будет с ним — НА СЪЕШЬ!!! НА СЪЕШЬ!!!

Враг вздрогнул всем телом от первого же удара, качнулся назад и вырвал заточку из ослабевшей враз руки Василия.

Потому что пред ним был не Витек. Мельников вообще не знал этого человека с непримечательным лицом и в такой же непримечательной одежде. Он и теперь казался непримечательным, хотя лицо его искажала гримаса боли, а куртка обильно пропитывалась кровью. Просто раненый ножом непримечательный человек. Заточка так и осталась в ране, болтала своей замотанной в изоленту рукояткой.

— Вор… — сказал непримечательный, закатывая глаза.

— Кто вор? — растерянно спросил Мельников. В его мышеловку попал не хищник. Ну, во всяком случае, НЕ ТОТ хищник.

— Ррон… — выдохнул непримечательный и сполз на землю, скрючившись там, обхватив рану руками.

— Да что же это?! — вопросил Василий слезливо.

Он не знал, что делать. Он бы в отчаянии, и черная вуаль безысходности окутала его плотным непроницаемым для света облаком. И потому, когда он услышал новые шаги, тоже совсем рядом с сараем, то уже не удивился. Он ведь знал, что Витек придет, так ведь?

И тот вошел в лодочный сарай, сияя своей окостенелой улыбкой и сразу отрезал Мельникова от тела его нечаянной жертвы, а значит, и от заговоренного оружия.

Василий бежал. В конце концов, это было единственное, что он научился делать мастерски. И в сгущающихся сумерках потусторонняя тварь преследовала его и не давала ни передохнуть, ни остановиться. И почти нагнала Васька на перекрестке Центральной и большой Верхнегородской, но в этот момент в городе выключили свет.

Высокий, сияющий синим, фонарь, к которому прислонился отдышаться несчастный беглец, вдруг погас с резким щелчком и следом за своими разноцветными собратьями погрузил перекресток во тьму.

И в этой тьме хищник прошел мимо, а Василий слышал его шаги совсем рядом, слышал, как они удаляются дальше по улице. Химеры тоже могут ошибаться? Стоя в густой чернильной мгле, которая пока была спасением, Мельников подумал, что зеркало на то и зеркало, чтобы отражать не только все достоинства своего хозяина, но и все его недостатки с пугающей, бескомпромиссной резкостью.

А в темноте, по счастью, Василий видел очень и очень плохо.

* * *

В непроглядной черноте город сиял, как бесчисленное скопище маленьких желтых светлячков. С одной стороны они кучковались так плотно, что временами сливались в целые пятна желтоватого света. С другой, их было поменьше, и любили они индивидуальность, и было так, что за несколько сот метров не наблюдалось больше светляка, способного разогнать тьму.

Тьма это знала, и ночью город заливало темным потоком, в котором тонуло почти все, кроме проспектов Верхнего города.

Вот они виднеются — тонкие солнечные артерии, по которым бегают искорки поменьше, тянутся, бегут сквозь колонию светляков, а потом вырываются на волю, в первозданную темноту области и устремляются в разные стороны — кто на Москву, кто на Астрахань, кто в Сибирь.

Жирная черная змея, проходящая по самой середине светлячковой колонии — это река Мелочевка. На ней света не бывает, река не судоходна. Размытым желтоватым пятном выделяется центр, поблескивает красными глазами труба завода, да мигает одинокий печальный светляк местного ретранслятора, установленного на самом высоком месте правого берега, а у подножия его разместилось пустынное кладбище, которого совсем не видно. Его клиентам, впрочем, свет уже не нужен. То ли дело — живые.

Совсем редкий конгломерат чахлых огоньков — дачи, тут всегда экономили на освещении. Да и на всем остальном тоже. Напрасно глава садоводческого хозяйства просил вовремя платить взносы и говорил, что может организовать подсветку, тем более, что нужная вещь, вон во тьме сколько обворовали дач. Напрасно. Люди — создания вроде бы коллективные, а все равно пытаются обособиться, выделиться как-то, да другого за себя платить заставить.

Мерцающие, слабенькие, но при том очень теплые и живые искры в Нижнем городе — это костры, все еще горят, хотя толпа вокруг них и сильно поредела. Теперь, когда истерия спала, суда приходят уже только по старой памяти, или чтобы обновить завязавшиеся знакомства.

Вдоль черной змеи Мелочевки тоже что-то мерцает, один единственный слабенький огонек, то и дело прерывается, исчезает под натиском тьмы. Нет, не гаснет, просто маленький костерок почти не видно с такой высоты. А у костра сидит Василий Мельников, который смотрит вверх, на небо, звездное небо, которое полно мерцающими огнями, как будто гигантское зеркало зависло над городом, и в голове беглеца ворочаются тяжелые мысли. На мысли о зеркале он вздрагивает, отводит глаза и пугливо смотрит в костер, а рука непроизвольно сжимается, чтобы ухватить за рукоятку утерянное оружие.

Поблескивает сиреневая виноградная искорка, ярко, уверенно. При ближайшем рассмотрении окажется, что она освещает пол улицы. Бар «Кастанеда» полон посетителей, и торговля нелегальными препаратами идет вовсю. А жильцы из дома напротив привычно ворчат и закрывают поглуше шторы от сиреневой неоновой напасти. Плюс от нее один: когда тут гаснет очередной фонарь, вывеска работает за него и еще за пару других. Но все равно, больно режущий от нее свет.

Вот так каждую ночь перемигивался город тысячью разноцветных глаз, пока не настал этот день первой половины августа.

Тьма, что укрывала город каждую ночь непрозрачной вуалью, умела ждать. Каждый раз, больно опалившись о лучистый фонарный свет, уползала она в глушь, злобно поскуливая, и обещала, и проклинала свет на сотни неслышимых голосов, что звучали все вместе подобно шелесту ветра в кронах деревьев. Что могла говорить тьма? Она говорила, что время ее наступит, и в один прекрасный день ненавистные искры умрут, и ничто не сможет помешать ей воцариться на этой земле на веки вечные, приходя с закатом и уходя, лишь когда солнце поднимет заспанное лицо с мятой перины горизонта.

Но никто не слышал ее бестелесного голоса кроме больных местной психиатрической лечебницы, что каждую ночь плотно зашторивали окна и сбивались как овцы в одну, исходящую крупной дрожью, стаю, и не реагировали на ласково-увесистые увещевания санитаров. А жаль, что не слышали. Может быть, умей люди вслушиваться в это исполненное злобы шептание, все и повернулось бы по-другому.

В эту ночь тьма дождалась. Как мутные морские волны, что под светом луны медленно, но неотвратимо заливают опустевшие пляжи, так и тьма, зародившись на окраине Верхнего города начала свое наступление.

В половине двенадцатого ночи в городе зародился темный прилив. Как уже говорилось, появился он на окраине города Верхнего, совсем рядом с шоссе, и уже оттуда стал распространяться концентрическими, все увеличивающимися кругами. И там, где проходили темные волны, свет гас. Если бы человек компетентный посмотрел этой ночью на город с высоты птичьего полета, то не поверил бы своим глазам и наверняка сказал бы, что это невозможно.

«Нет, — сказал бы он вам, глядя, как гаснут захваченные приливом фонари, как друг за другом лишаются света многоэтажные глыбы Верхнегородских домов. — Этого не бывает! Свет выключается раз и навсегда во всем городе, когда выходит из строя электростанция!»

А потом его прагматическая натура взяла бы верх, и он стал бы нести себе успокоительную чушь про подстанции, что вырубаются друг за дружкой находящимися в сговоре людьми, про волны землетрясения, что повреждают кабели один за другим — все то, что пытаемся мы себе объяснить, абсолютно при этом ничего не понимая в происходящем. Это не были подстанции, не было землетрясение, не было другой ерунды. Была только дождавшаяся своего тьма. Был темный прилив. И подобно всем приливам, он мечтал скрыть под собой абсолютно все оголившиеся утесы.

Тихо угасли лампы на площади Центра, погасли в фойе кинотеатра «Призма». Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы, и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие на них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков.

Все дальше и дальше распространялся прилив, и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали головы в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом — еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. С резким щелчком погасла вывеска «Кастанеды» и в полной темноте, объятые неожиданным (хотя и порядком спровоцированным наркотиками) страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников.

Единым стадом выскочили они на улицу, где их затуманенные взоры обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине глыбастому дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они даже рванулись туда в какой-то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что со слепой надеждой направляют корабли к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки, и дом погас, моментально слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились, и некоторые горько заплакали. А потом один из них показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис. После чего вся группа замерла в тупом изумлении.

Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета тормошила свою задремавшую мать.

— Мама! Проснись! Да проснись же!

Мать открыла глаза — усталые, покрасневшие.

— Мама, смотри! Город исчезает. — И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору.

Там только тьма, да яркая луна в небесах и россыпь огней внизу, которая становится все меньше, словно исполинский ластик стирает намалеванные золотой краской на черном огоньки. Упругая темная волна съедает их один за другим. Город исчезает у нее на глазах. Секунду женщина неверяще смотрела на пропадающие во тьме огни, и мысль об апокалипсисе невольно промелькнула у нее в голове, как и у кучки людей внизу, что смотрели на огни ее самолета.

А потом пришла отгадка, и все встало на свои места.

— Тс-с! Тихо! — сказала она дочери, что широко открытыми глазами смотрела то на нее, то в темный иллюминатор, — он никуда не исчезает. Просто это туча нашла на небо. А мы летим высоко, выше тучи. Вот она и скрывает от нас город.

— Ту-уча, — сказала дочь, вглядываясь вниз.

— Конечно туча, просто она сама темная, и ночью ее не видно. — Догадка казалась матери простой и логичной.

А внизу под совершенно безоблачным небом в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку, и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил — умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон.

Единомоментно погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только такой же холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий — чернушное подобие самого города со своими жильцами и постояльцами.

Погасли лампы перед Дворцом культуры, и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало выглядеть еще более мрачным. Как одна, слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка, замерев на секунду, вскоре присоединились к ним жутким замогильным воем, от которого душу выворачивало наизнанку.

Проснувшиеся в разных районах старики и старухи молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачноватый концерт, от которого несло тяжкой безысходностью.

— К покойнику, — шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения.

Моргнули сонно два розовых глаза пожарной трубы. Моргнули и погасли совсем. Труба осталась — ждала того самолета, что отважится пролететь слишком низко.

Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два на самой южной точке города и потушил цепь новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем он кончился.

То есть, может быть и шла эта неведомая полоса черноты дальше, да вот только за шоссе начинались дремучие заповедные леса, и огней там как не было, так и нет.

Светлого пятна больше не наблюдалось. Пролети над поселением еще один самолет, подумали бы, что внизу один лес. Бурелом, да дикие непроходимые чащобы, которыми до сих пор богата Россия. Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, не колыхаясь под ветром, замерли дома с темными вымершими окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед которыми вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио. У кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина, и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник.

По всему городу в единую минуту умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяек, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у своих владельцев новый приступ истерики.

Перестали показывать время электронные часы, и компьютеры с треском гасили экраны, вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Миксеры прекращали молоть, мясорубки — перемалывать фарш, принтеры прерывали печать, оставляя на бумаге разноцветные разводы.

Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив шестерых пациентов на небеса. Всхрипнув напоследок, умолк тонометр.

Автомобили на улицах синхронно зажгли фары.

Содрогнувшись, отключился холодильник, и тепло медленно, но верно стало пробивать себе дорогу в его ледяное нутро. На пониженных тонах взвыли пылесосы, и дорогие джакузи в последний раз пустили пузыри.

Электричество — то, что за последний век стало нужнее, чем вода, и может быть даже, чем воздух, ушло.

Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов — незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо, слишком тихо.

Прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина.

— У нас… у нас отключили свет! А у вас как?

— Тоже отключили! Совсем в темноте сидим!

— Вода… теперь электричество…

Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. Разводят руками те, у кого он подключен к розетке. Звонят мобилы, тщетно посылая к вышкам кодированные волны — вышки не работают после того, как оборвалось их питание. А люди все говорят и говорят. И телефонные станции уже клинит от потока испуганных и разгневанных голосов:

— Что вода! У нас газ после нее отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век!

— А мы не знали… мы думали, у вас и вода есть!

— Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше-то?

— …совсем темно, не видно ничего совершенно! Под окнами только что авто в столб вкололось — гнал быстро, а без фар, и когда света не стало, не успел включить… что? Едут? Да куда они приедут, так и помрет здесь под окнами.

— …достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света!?

— …и не говорите! Может быть, это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий, ваше землетрясение.

— …а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю… сколько еще продержусь.

— …говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что? Грузить… пока темно.

— …а мы уже решили! Прямо счас с соседкой на площадь пойдем. Скажем им.

— …в морды плевал я таким бытовым службам. Да! Плевал и…

— …на улицу! Нет! Прямо сейчас пойдем!

— …из города. У нас все готово? Уезжать, говорю, отсюда надо. Пока возможность есть. Да причем здесь поезда? Виталий Филипыч машину обещал дать. Ну давай!

Человеческая речь, море человеческой речи льется по телефонным проводам бурным потоком. Шумное многоголосье — женские, мужские, захлебывающиеся от восторга и страха детские. Скрипуче вещают в засаленные трубки старушечьи голоса — запруда сплетен прорвалась, и несутся слухи и кривотолки по городу, обгоняя редкие автомобили.

И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленно-испуганного на возмущенно-злобный, постепенно выкристаллизовалась единая мысль, воплотившая в себя чаяния и надежды многих тысяч горожан:

ДОКОЛЕ?!

Они отключили воду, сначала горячую. А потом холодную, и мы подумали, что это ненадолго, что это землетрясение, что это скоро изменится. Потом исчез газ, и мы зажгли во дворах костры, как в средневековье. Пропал интернет, и мы лишились высоких технологий, и радиоточка, слышите, которая вещала с тридцатых годов, подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть?

ДОКОЛЕ?!

Люди переставали говорить и клали телефонные трубки. Кто-то мягко, нежно, кто-то с грохотом, все в зависимости от темперамента. Голоса обрывались один за другим. Кто-то в ярости сметал телефон с ночного столика, кто-то выдергивал шнур из розетки.

Клали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы — узкие людские ручейки, как и положено ручейкам, они когда-нибудь сольются вместе и станут ручьем побольше.

Так и случилось, люди все прибывали и прибывали — маленькими группами и по одному, потом целыми подъездами, вежливо здороваясь с соседями и спрашивая: «Вы тоже идете?», и удовлетворенно кивали, получив утвердительный ответ.

К четверти первого на улицах возникла толпа со своими законами, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов — совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками, в древних пиджаках. Были здесь пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также пахнущие спиртным и несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы — паства Просвещенного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.

Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой как воронье витали ее мрачные намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, болтались керосинки, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом кто-то из Нижнего города достал головню из костра, и в рядах людей вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факела чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянисты, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «доколе» витал над ними, словно черный ворон.

А люди все выходили и выходили, потому что знали — так больше нельзя, потому что скатываются непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.

Все знали куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро ее головные отряды вылились на Арену — центральную городскую площадь.

То был бунт. Последний бунт в этом городе, самый, пожалуй, сильный из всех предыдущих — водяных, хлебных и газовых. И, как и все предыдущие, он окончился пшиком.

Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм особняку УВД и угрюмому древнему зданию суда.

Темные массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Основная масса народа застыла. Факела чадили в безоблачное небо, а часть ходоков, между тем, проникала во все три строения. Люди ждали известий.

Самозваные парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом проникли в здание суда и в милицию. В администрации города их ждал сюрприз — дверь была заперта. В толпе заорали, чтобы начали ее ломать, и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнула в вестибюль. С руганью сразу человек двадцать ломанулись в проем, а там, разделившись по двое, по трое, рассредоточились по этажам. А вот тут их ждал сюрприз номер два — всем сюрпризам сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же.

Пустоту. Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми гигантскими снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены и напоминали улыбку идиота. На некоторых столах стояли чашки с остывшим черным кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.

И никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предоставляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. «Парламентарии» выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, также выходящих из суда и милиции.

Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма, наконец, дошло очевидное — городская власть спаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы.

Реакция была разная, на головы бежавших властей обрушивалось столько заковыристых проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы даже не скелет — один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал.

Единодушно порешили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой, призывали созвать новый городской совет и учредить собственное правительство. Другие вопили насчет того, что власти не могли далеко убежать и наверняка прячутся где-то в городе, что было уже совершеннейшим маразмом, потому что даже младшим братьям сыновей работников завода было понятно, что обладая личным автотранспортом, эти душегубы уже давно за чертой поселения, а то и за чертой области.

Резкий женский голос вопил надрывно: «А милиция где?! Их к ответу призовем!!!» И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь в толпе, по большей части принимали участие в шествии и знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет ввиду явной бесполезности.

Толпа постояла так минут пятнадцать между пустыми темными зданиями, которые раньше были сердцем города, и стала потихоньку расходиться. Один, другой — люди с целеустремленными внимательными лицами — нет, они не собирались организовывать свое управление городом, да и искать никого не хотели.

Эти собирались бежать.

И чем быстрее, тем лучше. Еще десять минут, и на месте грозной массы людей, объединенных ненавистью к властям теперь было несколько тысяч бегущих с корабля крыс. Больше никто не выкрикивал лозунгов, напротив, было очень тихо. Люди уходили с площади и сразу направлялись к себе домой — паковать вещи.

Еще через четверть часа на площади не осталось не единого человека. Одинокие факелы дотлевали на асфальте обреченными костерками. Разрозненное людское скопище, с каждым мигом становящееся все более редким, поползло вниз по Центральной, временами испуская тоненькие ручейки людей, что сворачивали в свои дворы.

Вот так бесславно и закончился последний городской бунт. Бунт электрический. Позади уходящей толпы темные личности, коих всегда хватает при любых людских беспокойствах, споро начали бить витрины дорогих магазинов и взламывать двери закрытых по случаю темноты ларьков. Но это быстро прекратили опомнившиеся стражи порядка, решившие в отсутствии начальства продолжать нести свою службу. На пересечении Центральной и малой Зеленовской у них случилась крупная перестрелка с грабителями, потрошившими элитный магазин кожи, в ходе которой четверо бандитов были застрелены, а один получил три пули в спину и удрал, подвывая. Свидетели, заикаясь, рассказывали, что из-под кожанки у него торчали длинные черные уши в окружении жесткой щетины.

К трем ночи город ошеломленно замер. Ранее бывшего многолюдья не было и в помине. По абсолютно вымершим улицам шатались растущими на глазах стаями бродячие собаки, гавкались у помоек и наводили страх на тех, кто все-таки решился высунуть нос наружу.

Уже первые лучи утренней зари пали на новое столпотворение. Доверху груженые вещами, горожане бежали прочь. Везло тем, у кого были машины — прогибающиеся до земли от нагруженного, автомобили мигом заполонили Центральную улицу, образовав непроезжую жуткую пробку, в которой гудели, ревели двигателями и осыпали утренний воздух матами беглецы. Впередиидущим автолюбителям удалось вырваться на шоссе, и они поспешно гнали прочь, благодаря судьбу за оказанное им доверие. После вчерашней мутной ночи над людьми витала уже не тревога, а самый настоящий страх.

К тому же оказалось, что все до единой городские бензоколонки лишены бензина, полностью перейдя на поставку газа. Их удивленные служащие (те, которые еще не сбежали), только разводили руками, обозревая километровую очередь обездоленных горючим механических коней. Понявшие, что покинуть на колесах родимый край не смогут, жильцы впали в отчаяние, а некоторые прямо так и бросали свои машины и, нагруженные тюками и многочисленной родней, направляли стопы в сторону вокзала.

Надо сказать, что и тем, кто, заправленный под завязку из старых запасов, пересек городскую черту, далеко уйти не удалось. Через три километра вниз по шоссе обнаружился грандиозный бревенчатый завал, из-за которого неизвестные личности временами открывали огонь из охотничьих ружей. Перед этой устрашающей баррикадой уже занимались игривым пламенем три подбитых автомобиля. Так как с внешней стороны прижимать бандитов никто не спешил, спешно вызвали оставшиеся силы городской милиции (которых оказалось ровно двадцать два, из них половина среди беглецов). Разразилась новая перестрелка, после чего прячущиеся за баррикадами решили, что жизнь их все же бесценна, и поспешили покинуть свою крепость. Окинув взглядом завал, оставшиеся стражи авторитетно высказались в том смысле, что растащить его быстро не удастся, и если мы все же хотим покинуть земли отцов, то ехать надо в обратную сторону. Пока разворачивали многоголовое автостадо, прошло часа два, и три десятка машин оказались легко и сильно побитыми.

Вспотевшие, взмыленные и уставшие беглецы совсем не удивились, обнаружив точно такой же завал через шесть километров. Оттуда никто не стрелял, но и авторы баррикад оказались анонимами.

После этого самые отчаянные горожане кинули машины и, перейдя завал, пошли дальше пешком, проклиная всех и вся. Те, кто поспокойнее и помудрее, разворачивали машины обратно в город, памятуя о поездах.

А некоторые сказали: «Хорошо ли мы подумали, оставляя наш город. А может, тут еще все обойдется? Авось не помрем». Эти, рассудительные, отправлялись назад, а там уже неспешно разгружались у собственных домов, и даже снисходительно поглядывали на мятущихся беглецов. Центральные улицы враз покрылись слоем мусора, словно прошедшую ночь здесь только и делали, что переворачивали мусорные баки.

Билетов в кассах вокзала не оказалось. А сами кассы были наглухо закрыты и ощетинивались не внушающими надежды табличками. На узкий городской перрон набилась многотысячная толпа, и кого-то то и дело скидывали на рельсы, и он с возмущенной руганью лез обратно. Там, где не было людей, был багаж, возвышающийся среди бегущих горожан, как масштабированные утесы с квадратными гранями. От броских этикеток рябило в глазах.

В очах людей застыло отчаяние и приглушенный огонь стоиков. Они собирались дождаться поезда, а потом сесть в него, неважно какой ценой.

Во взволнованной людской толпе то и дело кого-то обкрадывали, и жертва догадывалась об этом лишь много часов спустя.

К полудню оказалось, что кассы были закрыты не зря — поезда не ходили, так как иссякло питающее локомотивы электричество. По слухам, этой ночью где-то в пригороде остановился скорый экспресс, доверху напичканный пассажирами, полностью закупорив восточное направление. Помощь к обездвиженному поезду не пришла, и его несчастным пассажирам, в конце концов, пришлось добираться до города пешком. А когда в область придет новый поезд, никто не знал — транзитные тут бывали крайне редко, а пригородные линии были все обесточены.

В два часа дня мимо истомившейся, издерганной толпы полным ходом пронесся ярко-желтый с черными полосами дизельный локомотив, сразу указавший путь к спасению. Управлялся тепловоз неизвестно кем, и хотя отчаянные горячие головы из ожидающих попытались на своих двоих догнать убегающий перекатчик, пользы это не принесло — подсесть не смог никто.

Мигом выделившиеся активисты предложили сформировать собственный состав и начали поиск ведающих в вагоновождении среди толпы. Таковой нашелся всего один — Николай Поликарпович Смайлин, семидесяти шести лет от роду, страдающий подагрой и сильной тугоухостью. Долго вникая в предложенное, Николай Поликарпович, наконец, согласился повести состав и даже научить молодое поколение. Тем более что наука эта, по его словам, немудреная.

Бережно поддерживаемый активистами под руки, дряхлый вагоновожатый удалился в сторону депо вместе с немалой кучкой сочувствующих и любопытных. Там их ждало сильнейшее разочарование — единственным оставшимся на ходу тепловозом был тот самый, что самое малое время назад пронесся мимо перрона и скрылся в неведомых далях. Народ пару раз нелестно выразился по поводу неизвестных извергов, лишивших город последней надежды, и пошел назад нести унылую весть ждущим.

Реакция последних почти точно копировала поведение своих же земляков у шоссейных завалов (а тем, кто был только что оттуда, пришлось проделать все по второму разу) — кто-то пал на колени и стал выдирать у себя волосы, кто-то, нагрузившись многокилограммовым скарбом, спустился с перрона и зашагал по шпалам, ну а большинство с тяжким вздохом поворотили вожжи в сторону покинутых домов.

К шести вечера перрон опустел, и лишь редкие, неясных занятий, личности шатались по нему, роясь в брошенном и потерянном в сутолоке чужом багаже.

К восьми неконтролируемый всплеск эмиграции благополучно завершился, людской поток схлынул, оставив на улицах кучу всяческого хлама — неизбежного спутника переезда.

После такого, казалось, масштабного бегства город потерял всего ничего — девять с половиной процентов от изначального своего населения, то есть, бежало меньше двух с половиной тысяч человек.

И лишь считанные единицы из оставшихся позвонили родне за пределами города, да и то ограничились самыми общими фразами. Остальные молчали, уподобившись самым великим молчунам животного мира — рыбам. Почему так? Многие тысячи людей, только что вроде бежавшие, словно спасающие свою жизнь, вместо того, чтобы воспользоваться телефоном и послать весть о катастрофическом положении дел (а именно таким оно и стало) в городе, успокоив себя немудреным «авось пронесет», стали думать, как жить без электричества. И думы эти были уже чисто практического свойства.

Мгновенное помутнение умов? Пресловутая черная вуаль, которая заставляла горожан делать вид, что ничего особенного не происходит?

В десять часов, когда солнце уже приравнивалось к горизонту по улицам возобновилось шебаршение и гулянья. Машин сильно уменьшилось, и зачастую они упирались в чужих брошенных железных коней, которые были оставлены в самых неподходящих для этого местах. Раскиданные вещи были собраны, мусор кое-как разметен и уже ничего больше не напоминало ни о ночном факельном шествии, ни об утреннем всегородском переезде.

Жить без электричества оказалось просто. Куда проще, чем все думали. Нижний город почти не изменил своего уложившегося за последние недели распорядка — здесь пищу давно готовили на примусах и газе, так что вместо безвременно угасшей лампочки возникла очередная гостья из прошлого, керосиновая же лампа. С телевизором получилось сложнее, и лишенный зрелищ народ потянулся на воздух — совершать полуночный моцион и нагуливать сенсорные впечатления, так что на улицах уже в полной мере возникла та самая уже упоминавшаяся праздничная атмосфера.

Праздничная атмосфера без праздника.

Верхнему городу пришлось хуже. Одновременно со светом они лишились возможности готовить пищу, и среди жильцов высоких белых конгломератов возникло волнение — копия тревог их заречных собратьев. И потому именно из Верхнего города было большинство людей навсегда покинувших поселение. Керосинки, примусы, а некоторое время спустя и примитивные буржуйки расходились на ура. Во дворах вспыхнули костры, но случившийся на следующую ночь мелкий холодный дождь быстро положил конец этим посиделкам.

И увидев, как из форточки элитного дома столбом валит черный дым, никто уже не бежал с криком «пожар». Все знали, это просто хозяева готовят еду, как это делали их предки, а до этого предки их предков. Естественно, реальных пожаров от этого меньше не стало, и пожарная бригада сбивалась с ног, проявляя прямо таки чудеса героизма, навострившись тушить красного петуха ограниченным баком машины объемом воды. Какое-то время спустя им стало казаться, что это нормально, словно город никогда и не был подключен к центральному водопроводу.

В двух городских типографиях недолго созерцали остановившиеся машины. В подвале повернули рукоятку древнего дизель-генератора и с его хриплым рыком к газетчикам вернулись блага цивилизации, так что корректоры, редакторы, верстальщики, наборщики и прочая журналисткая братия зачастую стала засиживаться на работе допоздна, дабы не возвращаться в освещенный керосинками дом. Так или иначе, но уже к вечеру эмиграционного дня были готовы свежие выпуски обеих городских газет. Одна грозила апокалипсисом и содержала открытое воззвание Просвещенного Ангелайи к землякам, а вторая уверяла, что ничего особенного не происходит, и призывала сохранять олимпийское спокойствие. При этом там печаталось интервью с одним из глав города, в котором он сообщал, что отлучился по требующему безотлагательного решения делу и скоро вернется во вверенную ему вотчину. Но это уже был явный бред, потому что даже клиенты местной психиатрии понимали — не вернется он уже никогда. А если и вернется, то значит он враг себе, и ему же соответственно хуже.

Обе газеты были расхватаны в рекордные сроки. Горожане взахлеб читали их, как остросюжетное бульварное чтиво, и живо при этом обсуждали.

Еще один генератор завели в больнице. Так что там все ограничилось четырьмя покойниками, отошедшими при выключении света. Был вопрос с соляркой, который быстро разрешили, нагрянув в то же депо, и в осиротевшем тепловозном стойле отыскали массивный бак с НЗ топливом, который успели уже подворовать, но только наполовину. Топливо это потом полдня возили в канистрах на машинах с красными крестами, оглашая округу воем сирены для убедительности. Уверившись, что не останутся без света в ближайшее время, люди в белых халатах облегченно вздохнули и вернулись к своим обязанностям — лечить, оперировать, таскать воду от ближайшей колонки. Работа эта далась им легче, чем обычно — странно, но количество пациентов за последнее время сильно уменьшилось, словно люди предпочитали переносить тяжелые болезни на дому и не лезть в сомнительную санитарию больничных палат. Или просто стали меньше болеть.

Через три дня после темного прилива тяжелыми тракторами все-таки растащили шоссейные завалы с обеих сторон и были очень удивленны, не найдя за ними крупной автомобильной пробки. Не оказалось даже запрещающих проезд знаков. Видимо приезжие, упираясь в исполинскую баррикаду, без лишних слов разворачивались и ехали назад, до ближайшего разветвления.

— И что, никому не сказали? — вопросил Василий Кружин, водитель тяжелой техники, — совсем, что ли, никому?

А коллеги его по работе только чесали в затылках да оглядывали уходящее черной глянцевой лентой за деревья шоссе.

По мелочи: Потомственный житель Нижнего города Ванин Егор Федорович глубоким вечером посетил редакцию газеты «Голос междуречья» и там, пристав к вышедшему подышать свежим воздухом главному редактору этого издания, долго и на повышенных тонах пытался доказать, что видел в огне одного из Нижнегородских костров маленькую красную змейку. Редактор вяло отбивался и заявлял, что газета у них приличная, и с такими новостями Егору Федоровичу следует направить стопы в «Замочную скважину». Ванин горячо запротестовал, раскачиваясь массивной, хотя и порядком обрюзгшей, фигурой над узкоплечим редактором и обдавая того мощным запахом перегара. Мол, знает он, что такое эта «Скважина», а у него вести свои, надежные — увиденные собственными глазами.

А редактор сказал, что, возможно, Егор Федорович был подшофе (а так оно и было), наговорил еще уйму всяческих отповедей, и с порядочно упавшим настроением поплелся к себе в кабинет. Еще бы, разъясняя старику про то, что его змейка была последствием долгих возлияний, редактор все время невольно вспоминал свою собственную змейку, увиденную в тонком огоньке примуса.

Стрый и Пиночет весь день отъездов мотались по городу, вливались в тоненькие ручейки беглецов и следовали с ними до вокзала и обратно, преодолевая буйные пороги и выскакивая иногда на тихие заводи. Оба мучительно пытались понять, не это ли долгожданный Исход. И так до самого вечера ничего и не узнали, зато были чуть не покусаны одичавшими псами, чувствующими себя хозяевами если не на центральных проспектах, то в узких переулках — точно.

У драгдиллера Кобольда в пакете с димедролом завелись жучки, о чем он узнал только через некоторое время, когда насекомые уже подросли и стали напоминать о себе надоедливым шуршанием. Кобольд с удивлением рассматривал новых жильцов, которые отличались блестящими жесткими надкрыльями нежно голубого цвета и словно сделанными из пластика. Твари ползали по пакету, откладывали похожие на желатиновые капсулы яйца и азартно пожирали беленькие таблетки, словно не было для них лучшей снеди. Однако когда заинтригованный до невозможности Кобольд сунул в пакет корявый палец, чтобы подцепить одного жесткокрылого, то мерзкое насекомое бросило димедрол и вцепилось в палец драгдиллера и висело так, пока извопившийся Кобольд не размазал его с хрустом о поверхность стола.

Пятнадцатилетняя нервная дочь Федора Рябова, встав в два часа ночи со своей измятой постели и проследовав в туалет, обнаружила своего папаню сидящим верхом на табурете посреди абсолютно темной кухни и смотрящего на луну. При этом папаша Рябов что-то невнятно бормотал и все трогал волосатой рукой уродливый шрам, образовавшийся у него на месте рваной зубами раны. Заслышав шаги дочурки, отец немедленно повернулся и кинул на дитя свое такой огненно-тяжелый взгляд, что дочь поняла — если переживет эту ночь, завтра соберет вещи и поскорей покинет отчий дом.

Ну и наконец, псы. С животными что-то происходило, потому что они вместо привычных стаек по три-четыре собаки стали вдруг сбиваться в исполинские, пестрящие клыками и когтями орды, которые ничего не боялись и нападали на людей уже средь бела дня. Дошло до того, что обнаглевшие псы в три часа пополудни нагрянули в продуктовый магазин, где запугав до невозможности молоденьких продавщиц, устроили натуральный разгром, порвав и утащив все, до чего могли дотянуться, в том числе и двенадцать пакетов с детским питанием, которое, как известно, считают съедобным только младенцы.

Когда гордо шагающая армия, числом никак не менее пятидесяти голов, ранним вечером прошествовала по Центральной улице, словно представители новой городской власти, горожане решили — надо что-то делать. С помощью телефонов и печатного (а иногда и непечатного слова), были найдены и мобилизованы все зарегистрированные охотники города вкупе с собаколовами. Привлекли также милицию с их штатным оружием и, в первый и последний раз — городских же бандитов, которым сейчас приходилось тяжело по причине крупного передела собственности. Говорят, сам Босх отрядил для спасения города от собак часть своей охраны с Ак-47. Группа набралась приличная, такой вполне можно было штурмовать средних размеров город. Стрелки все время грызлись между собой, но общее благое дело не давало им сцепиться по серьезному.

И вот, неделю спустя после воцарения тьмы, опять же после заката началась Большая Охота на отбившихся от рук собак, эхо от которой гремело еще дней пять, а гильзы — картонные с рисованной уткой, латунные с красным ободком и вытянутые автоматные находили уже много позже, как немое свидетельство некой прошедшей войны. Волки настороженно остановились, чутко нюхая влажными носами воздух. За последнее время звери исхудали, и благородная длинная шерсть матерого самца теперь висела слипшимися лохмами. Да и огонька в глазах поубавилось — теперь они иногда вовсе напоминали дешевые желтые стекляшки, сияющие пустым идиотизмом, как у мягкой игрушки в магазине. Голод подводил волчье брюхо, но поесть теперь удавалось редко. Помойки. Верные, хотя и неблагородные источники пищи, теперь были закрыты и находились под неусыпным контролем кодлы псов, которые словно считали их теперь своими официальными кормушками и безоговорочно пропускали только жильцов с полными ведрами отбросов.

И воздух пах неспокойно — горькая тревога словно навеки поселилась там, не давала ни минуты покоя и отдыха. Звери давно бы сбежали из города, но что-то держало их тут, в этой вотчине бетонных домов и прямых улиц, в этом тесном муравейнике людских судеб, намертво переплетенных какими-то загадочными узлами.

А сегодня было особенно гадко. Черная вуаль так сгустилась, что волки почти видели ее, пусть не глазами, а своим чутким носом.

Сегодня что-то случится. Очередной пункт в выбранной неизвестно кем программе, очередная чумная станция на пути двадцати трехтысячного экспресса. Черная ширма в небесах колыхалась и пахла смертью.

Так и есть, в отдалении залаяли псы — дружно, слаженно, они все теперь делали вместе. Брех их был не агрессивный, скорее отвлекающий. Волчица нервно взрыкнула и переступила лапами, глаза ее отразили луну — два желто-зеленых пустых круга.

И она вздрогнула, когда ветер донес звук выстрела. Залп, а после этого секундную тишину нарушил уже не отвлекающий, истерический собачий лай. Какая-то псина дико визжала, как визжат только смертельно раненые. Грохнуло еще раз, раскатисто, гулко, не меньше десяти стволов. Волк слушал, склонив лобастую голову на бок. Слабый ветерок пролетел вдоль улицы, кружа за собой мертвые ломкие листья. Ветер принес резкий запах пороха, адреналина и отчетливый медный — крови. От этого медного духа волк оскалил клыки и зарычал. Его примитивное звериное сознание медленно решало — бежать или остаться. Вроде бы стреляют далеко…

От угла старого кирпичного дома отделилась тень и, выплыв на середину улицы в лунный свет, оказалась человеком в поношенном бесцветном плаще. Его шатало, а пах он резко, сивушными маслами. Взгляд его был еще бессмысленнее, чем у зверей, расфокусированные зрачки плавали, а потом сосредоточились на волках.

— А! — сказал пьяный, — собачки… серые собачки, шатаетесь тут. Штоб вы передохли все… А впрочем… — он запнулся, словно потеряв нить, а потом поднял голову и все же довершил, — впрочем, вас и так сегодня стрельнут. Пшли отсюда… Пшли!

Он махнул руками, и волки поспешно бросились прочь — месяцы, проведенные в городе научили их быть осторожными с людьми.

Не успели серые свернуть на Покаянную и пройти вдоль нее метров сто вниз к речке, как совсем рядом, на параллельной улице грянул залп. Так рядом и так громко, что у волков разом вздыбилась шерсть, а клыки обнажились в беззвучном оскале.

На перекресток выскочили две собаки, такие облезлые и запаршивевшие, что казались совершенно одинаковыми, несмотря на явно разные породы. Псы неслись во весь опор, хвосты поджаты, с клыков капает пена. Громыхнуло еще раз, потом раздались частые одиночные выстрелы. Псы перекувырнулись через головы и грянулись на асфальт, где и застыли неподвижно. Лохматые шкуры были все в дырках, кровь широким веером окропила дорожное покрытие.

Плеснуло светом, и возле псов появились люди. Фонари в их руках испускали яркий белый свет, лучи хищно шарили по темным углам. Секунда, и один луч упал на замерших волков.

— Э!!! — крикнул кто-то из охотников, — тут еще псы! Двое! — и без паузы вскинул к плечу дробовик.

Громыхнуло. Асфальт перед волками вздыбился и плюнул в небо острой крошкой. Звери кинулись прочь. В окнах домов затеплился свет — слабенький, от керосинок или свечей. С грохотом отворилось окно. Сварливый женский голос крикнул на всю улицу:

— Что творите? В кого стреляете, А!?

На его фоне еще один голос, причитал слезливо:

— Мама! Мама, ну отойди от окна! Какое нам дело, кто в кого стреляет.

— Да в собак мы стреляем! — завопил один из охотников, — не в людей! Уйдите от окна!

— Семеныч! — крикнул кто-то позади, — они на Граненную свернули, там еще десяток!!

— Окружай по Моложской, а то к реке прорвутся!!!

— Да вот еще! Вот! — выстрел, еще один, потом очередь из АК, гулкая и раскатистая. — Трех завалили, один ушел.

Волки неслись, не чуя лап, косились вправо — там в проемах между домами мелькал свет, а на его фоне силуэты вооруженных людей. На очередном перекрестке в них чуть не попали — тут выстроилась редкая цепь из десяти человек. Едва завидев две серые молнии, что несутся через улицы, они тут же открыли огонь. Пули пробороздили асфальт, звонко грохнула неработающая лампа в фонаре. Зазвенело стекло.

— Ушли, кабыздохи!

— Стекло зря разбили, может там жил кто?

— Да плевать, все равно не спросят. В темноте лиц не разглядеть.

Тут и там шли охотники, рассредоточивались по районам мелкими группами, грамотно окружали мятущихся псов и безжалостно их отстреливали. Трупы не собирал никто — их было слишком много, и эту грязную работу оставили на завтра, так что с утра горожане могли полюбоваться на истерзанные туши своих хвостатых мучителей, лежащих почти на всех главных перекрестках города. От некоторых животных осталось немного — стреляли из охотничьих ружей, в том числе и из таких калибров, с какими ходят разве что на медведей, а то и на слонов.

В городе словно разразилась неистовая гроза — гремело почти без перерыва, иногда залпами, иногда очередями, но чаще одиночными — сухо, трескуче. Обыватели высовывали любопытные головы в окно, силясь разглядеть хоть что-то в мельтешении света и гротескных теней, но когда громыхать начинало подозрительно рядом с ними, поспешно убирали свое ценное достояние из проема.

Странно, как в эту ночь никого не убили. Охотники были везде и стреляли навскидку, на шевеление, зачастую проверяя, в кого попали, уже после выстрела. Их крики, команды и смачная ругань далеко разносились по опустевшим улицам.

Так, чуть не застрелили банду мелких воришек, что под шумок обчищали квартиру на первом этаже старой хрущобы. Вылезая через разбитое окно и ориентируясь в почти полной темноте, они привлекли внимание охотников. На предупредительные крики воры естественно не ответили и только ускорили эвакуацию из ограбленной квартиры. Тут по ним и открыли огонь. Пули выщипали кирпич вокруг окна, растрескались деревянные рамы, а один из грабителей получил свинцовый клевок ниже поясницы и заорал так, как ни одна собака заорать не может. Увидев группы вооруженных людей справа и слева от себя, воры побросали награбленное (среди которого был модерновый телевизор, звучно разбившийся при падении) и поспешили сдаться на милость пленителей. Грабителей под конвоем отправили в милицию, где они и просидели до утра в абсолютно пустом темном помещении, так что часа через четыре уже были готовы завыть, как хвостатые жертвы ночной бойни.

Два десятка бабуль осиротели в эту ночь, потому что под пули попали их любимцы — кошки, большие и маленькие, которые, несмотря на все попытки убраться с линии огня, часто принимались за собак и подвергались безжалостному расстрелу. Кошачьи трупики всегда лежали отдельно — черные и белые, рыжие и полосатые.

Летящие по произвольным траекториям шальные пули иногда втыкались в личный автотранспорт, припаркованный у подъездов. Срабатывала сигнализация, и раненые машины выли на весь район, добавляя звуковому буйству новые обертоны. Хозяева ругались уже после, с утра, оглядывая аккуратные пулевые отверстия в полированных боках своего авто. Одна машина так и сгорела, когда ретивые стрелки, целясь в бегущего пса, продырявили бензобак. Авто мощно рвануло, на миг осветив весь район и небеса над ним, и в этом пламени сгиб и несчастный пес.

Брякнули в такт стекла во всем районе, и это уже подняло с кроватей тех, кого не смог поднять раздававшийся доселе грохот.

— Да что там, война, что ли? — вопросил у родни Семен Георгиевич Пашин, заслуженный, хотя и порядком выживший из ума ветеран.

Родня не нашлась с ответом, а только сбилась в кучку и вздрагивала с каждым новым выстрелом. А Иван, внук Семена Георгиевича, еле слышно вымолвил: «Исход» и наотрез отказался смысл этого термина объяснить.

На Верхнемоложской волки попали в западню. Их заметили медленно идущие вниз по улице стрелки, а путь назад был отрезан точно такой же группой вооруженных людей, направляющихся им навстречу, так что казалось, словно посередине улицы появилось исполинское зеркало, отражающее все и вся. Зверей заметили, стали показывать пальцами, быстро переговариваться, стрелять не стреляли, боясь попасть друг в друга, и просто продолжали идти навстречу, и свободного пространства между ними оставалось все меньше и меньше.

Волки заметались между двумя людскими цепочками. На самца пал свет одного из фонариков, и зверь на секунду застыл — напряженная поза, торчащая клочьями шерсть, красная пасть с белоснежными оскаленными клыками и две полные луны вместо глаз. Грохнул выстрел, но волк уже ускользнул от луча.

— Кто стрелял?! Кто стрелял, говорю!?

Молчание в ответ, стрелки не сознаются, хотя руки чешутся у всех, охота — древнее развлечение, будоражит кровь.

Свет снова отловил зверей и, спасаясь от него — предвестника скорой свинцовой смерти, волки выскочили на тротуар, а затем кинулись в темный проем одного из дворов.

Цепочки сошлись, смешались:

— Теперь не уйдут, закрытый двор.

— Так это те самые? Изворотливые твари!

— На другом выходе кто дежурит, Ресницын?

— Кто стрелял, спрашиваю? Руки чешутся, да, по людям пострелять?!

В темном колодце двора волки первым делом кинулись к противоположному выходу, но тут же учуяли специфический запах охоты — пот, горелый порох, смазанная сталь. Выход был перекрыт, а с Моложской уже быстро шагали преследователи. Ловушка, этот двор — большой волчий капкан. Люди умнее хищников и даже из ружей стараются стрелять, загнав жертву в глухой тупик, откуда нет выхода.

Волк завыл — длинно тоскливо. Волчица скалила зубы, грозно рычала, да вот только толку от этой грозности не было никакого. Позади скрипнула дверь подъезда. Звери моментально обернулись, оскалившись на нового врага. Из душной, пропахшей нечистотами пещеры подъезда выплыло морщинистое старушечье лицо, освещенное неровным светом керосиновой лампы, глаза бабки бессмысленно шарили по двору, а потом остановились на волках:

— О-ох, — протянула расслабленно бабуля, — песики… Вас стреляют, да!? Ружьями стреляют?!

Тон ее был добрый, и волчьи оскалы слегка поубавились. Бабка суматошно заморгала глазами и поманила зверей рукой:

— А я вас не дам… Не дам этим душегубам таких красивых песиков. Ну, иди суда, иди. И ты, большой, тоже иди, у меня не стреляют.

Во двор уже входили охотники, и лучи их фонарей шарили по громадам многоэтажек, высвечивали пустые темные окна. Волки хорошо знали, что их ждет, если они не последуют за старухой, и потому проскочили в подъезд на свет керосинки. Поднимаясь на пятый этаж, где у нее была квартира в окружении двух огромных серых волков, старуха бормотала себе под нос:

— Я животных люблю. И песиков и кошечек, и прочую живую тварь. У меня их раньше много было, да вот соседи, изверги, в суд подали. Говорили, мол, житья от них нет, от вашей оравы. А сами то, сами! Да мои кошечки по сравнению с ними — милейшие животные. Добрые такие, никого не трогали… да просто кровью сердце обливалось, когда отдавала их!

Бабка достигла пятого этажа и поманила волков:

— Сюда, лохматые. Здесь и живу.

Крохотная однокомнатная квартира мощно провоняла животными. У окна притулился старенький письменный стол, на котором горела еще одна лампа. Когда волки вошли в комнату, в углу у древнего платяного шкафа зашевелились. Звери настороженно подняли верхнюю губу, вздыбили шерсть, но тут подошла старуха и положила им на загривки мягкие теплые ладони:

— Не бойтесь, милые. Это Кудлач, тоже из городских песик. Его кто-то избил в нашем дворе. Арматурой, чуть ли не до смерти. Хорошо, я вовремя нашла, а то бы так и помер. Но теперь не помрет. Выходила.

Серые волки, воспитанные людьми, сразу почуяли в этой квартире запах дома. Тепло, добро, и еда в срок, они помнили такие места, помнили, как хорошо жилось у Васина в зверинце. И когда старушка, их спасительница прикрыла дверь и защелкнула на два замка, канонада, все еще раздававшаяся за окном, словно поблекла и стала совсем не страшной.

Покружив по квартире, волки примостились под столом вместе, подпирая друг друга отощавшими боками. Красные их языки вывесились наружу, желтые глаза сощурились.

А пятнадцать минут спустя волки уже спали. Спали под выстрелы и визги принимавших мученическую смерть собак.

В отличие от вечно озабоченных чем-то людей, дикие звери никогда долго не испытывают стресс. И забывают об опасности, стоит им лишь очутиться в спасительном укрывище. И в отличие от горожан, волки в эту буйную ночь, действительно спали.

* * *

Утром собирали собачьи трупы и прикидывали, как жить дальше. Но бежать уже никто не пробовал. Жизнь, мутная река с твердым каменным дном несла горожан вперед, в какие-то темные, туманные дали, и выпрыгнуть из этого все ускоряющегося потока не было никакой возможности.

И положившиеся на авось горожане продолжали свои мелкие суетливые дела, а черная вуаль колыхалась над ними, и сквозь темные ее крыла иногда не были видны звезды.

Но разве не в том есть одна из лучших человеческих черт — способность верить, надеяться и до последнего утешать себя красивыми сказками?

Город, бывалый сказочник, ждал, и, может быть, усмехался над суетой своих жителей. Но этого не видел никто, даже ночная птица, воспарившая в начинающую терять тепло темноту.