1

— Шел я домой. Нормально так шел, спокойно, никого не трогал, — проникновенно вещал Саня Голубев, очевидец и пострадавший в одном лице. — Темно еще было. Ну не так, как сейчас, когда без света, но тоже темно.

Влад внимательно слушал респондента, удерживая при этом соответствующее моменту выражение лица — заинтересованность, участие, легкое снисхождение. Голубев, коротко стриженый детина с лицом отсталого школьника чуял, что настал его звездный час и потому разливался соловьем:

— Луна еще такая светила. Круглая… такая.

— Откуда шли-то? — спросил Влад.

— Как откуда? — удивился Саня, а потом до него дошел смысл вопроса, и он пояснил. — С гулянки шел. У Костяна день рождения был. Ему стукнуло… стукнуло… а ладно! Короче оттуда шел. И вот захожу я, значит, в свой двор, а Леха мне кричит, мол, куда пошел…

— Так вы не один шли.

— А… — сказал Голубев, — ну кончено не один. Я с пацанами шел. И они мне говорят, ты куда пошел. А я им, мол, мне на квартиру зайти, забрать кой-че надо. А они мне…

— А во дворе?

— Ну вот, вхожу я во двор и смотрю, перед подъездом че-то черное валяется. А над ним вроде человек склонился. Я сначала подумал, может, замочили кого. Подхожу, смотрю, а труп-то не человечий. Пес такой здоровый, ротвейлер вроде. А над ним… — Саня замялся, глянул на Влада, и тот покивал ему, продолжай мол, — а над ним оборотень.

— Оборотень?

— Что я их, не видел что ли? — обиделся Саня, — Я фильмов про них, знаешь, сколько смотрел.

— А почему именно оборотень? — спросил Владислав, — может это просто большой волк был?

— Да не бывает таких волков! — почти крикнул Голубев, да вот с голосом у него были проблемы после того, как визжал на весь город в ту памятную ночь. — Да и глаз у них таких нет. Знаешь, он как смотрел, — Голубев поводил глазами, — пронизывающе!

Влад покивал. Ему было скучно, его раздражал этот Саня, который, судя по всему, решил прославиться, попасть в газету любой ценой.

— «Будет потом хвалиться перед корешами, вот я де герой, про меня даже в газете писали!» — подумал Влад. Статья, впрочем, пойдет в «Замочную скважину», а значит, весь этот бред про оборотня был как нельзя кстати.

— И вот, смотрим мы друг на друга, — говорил Голубев, — а потом как я закричу, пшел, мол, вон! Да громко так, начисто голос сорвал. Тварь голоса моего испугалась, собаку бросила и в кусты. Знала, что с человеком лучше не связываться. Человек, он царь природы. Так что я, получается, легко отделался, подумаешь, горло сорвал.

Тут Саня приврал. После встречи с волколаком отделался он не легко, а тяжело, и не отделался, а обделался. Но об этом никто не знал, и тайну эту Голубев собирался унести с собой в могилу.

— Понятно, — сказал Сергеев, — а вы раз с праздника возвращались, наверное нетрезвый были.

Саня подозрительно зыркнул на Влада:

— Ну, пили конечно. Но я как этого живоглота увидел, так сразу весь хмель сняло. Или… думаешь, мне приглючилось?

— Ну… — произнес Влад, — тут из зверинца сбежала пара волков. Может быть это был один из них?

— Что ты, что ты!! — прохрипел Саня, — да ты бы видел, что от пса осталось! Кровищи — море. А там еще кишки по всей площадке раскинуты! И этот… волк, он же их жрал. Где это видано, чтобы волки собак жрали!?

— Ну ясно.

С тем и распрощались. Влад возвратился домой, где дописал статью про волков. Голова у него побаливала. Ноги гудели. За последние дни, особенно после выключения света, свободного времени почти не оставалось. Приходилось носить воду, если ты хочешь пить. Приходилось бежать на другой конец города к заправке и там за дикие деньги закупать газ. Одноконфорочную газовую плитку он прикупил еще позавчера, и ему сильно повезло — взял одну из последних. Керосиновую лампу ему одолжили в Нижнем городе, где жил один из давних приятелей, и теперь она болталась на стеклянной люстре, олицетворяя возврат к истокам. Когда Влад зажигал сей анахронизм, по комнате неизменно начинали прыгать красноватые, дикие световые зайчики, и квартира журналиста начинала походить на пещеру безумного колдуна.

С потерей электричества сдох компьютер, и вместе с ним отпала надобность в провайдере. Скрипнув зубами, Сергеев извлек из пыльных глубин антресоли закрытую чехлом печатную машинку «Ортех», каковая возрастом была едва ли в половину младше самого Влада. На этом доисторическом собрате керосинового фонаря и печатал Сергеев ныне свои сочиненья.

У него болели руки — кончики пальцев за время работы на мягкой клавиатуре совсем забыли, каково шлепать литерами на механическом агрегате. Владислав стал больше читать, потому что телевизор был недоступен, и радио больше не баловало своего хозяина музыкой. Вечерами он пялился на погруженный во тьму город и размышлял. Ему даже пришло в голову, что в крестьянском тяжелом труде что-то есть — после напряженного трудового дня обыкновеннейший отдых, да собрат его покой казались чуть ли не пресловутым смыслом жизни, особенно если к нему прибавлялось удовлетворение от сделанного.

Через день после отключения света позвонил Дивер. Случилось это вечером, когда Влад предавался заслуженному отдыху, перемежающемуся с приготовлением ужина. За окном вяло светила большая желтая луна — только-только поднялась над крышами домов, и достойной замены погасшим фонарям из нее пока не получалось.

— Ты здесь? — спросил Дивер из телефонной трубки, и продолжил, — а я уже подумал, что ты сбежал. Покинул наш славный городок.

— Я был занят, — сказал Влад.

— То-то у тебя телефон не отвечал. Телефон-то не отключили, надо же.

Влад молчал. Он смотрел на луну, какая она сегодня — поджаристый блин с угольками морей и впадин.

— Влад, надумал что-нибудь?

— Что я должен был надумать?

— Ну… — сказал Севрюк и запнулся, а потом произнес полушепотом. — Обо всем этом! Ну, колыхается вуаль, вьется…

— Михаил, — сказал Влад, — я устал. Я сегодня целый день обеспечиваю себе приемлемую жизнь. Отстоял в трех очередях, и мне еще писать статью. Воды наносил, газа закупил, ужин приготовил. Что там еще полагается — рожь накосить, скотину покормить? Но к счастью, единственная скотина, которую надо кормить в этом доме, это я сам!

— А, — сказали из трубки, — ну ладно, извини.

И Дивер отключился, канул в дебрях каких-то своих проблем, вряд ли сильно отличающихся от проблем самого Влада.

Еще он видел Степана. И едва его узнал — бывший алкоголик и бывший же сталкер разительно переменился. Одет был опрятно, и его жуткая черная щетина приказала долго жить. И шел он, не сгорбившись и шаркая ногами, а быстро и целеустремленно. Владислав видел его издалека, хотел окликнуть, но раздумал — спешил в магазин за крупой, а там целыми сутками обреталась поражающая своей длиной очередь. Да, тяжкая примета середины августа — очереди были за всем, хотя недостатка в продуктах и сырье пока не ощущалось. Психология же горожан заставляла их скупать все подряд — спички, соль, муку и сахар. Все это захламливало квартиры, путалось под ногами и зачастую сгнивало, пораженное неведомыми паразитами. А жильцы снова и снова тащили мешки с продовольствием к себе в однокомнатки, и холодильники ломились от мороженого мяса, и их движки начинали давать сбои из-за перегруза.

Ходили тяжкие слухи о грядущем голоде. Ничем не подтвержденные, они все равно нагоняли тоску и дурные предчувствия. И хотя выдавались еще чудные и полные света летние деньки, улыбок на улицах изрядно поубавилось.

Вот и сегодня до самого вечера провозился Влад. Когда солнце миновало зенит и стало все быстрее склоняться к востоку, Сергеев упаковал в коричневую потертую папку машинописную статью про волков и направился в редакцию «Замочной скважины», где был принят с почестями.

— Творится не пойми что, — сказал редактор, — семь лет пашу редактором желтой газеты и вот впервые такое вижу. Такое ощущение, что весь этот бред, все эти сказки, которыми мы газету пичкаем, со страниц бежит и по городу расползается.

Влад не знал, что ответить, как-то не ожидал таких откровений.

— А плевать, — молвил отец вдохновитель «Замочной скважины», — наше дело — деньги зарабатывать. И на чудесах, если получится.

Получив как нельзя кстати пришедшийся гонорар (цены в городе все ползли и ползли вверх, как столбик термометра в июле), Владислав покинул редакцию, даже не подозревая, что посетил это сияющее огнями здание в последний раз.

Прошел по Верхнемоложской и через некоторое время включил фонарик, с досадой отметив его ослабевший желтоватый свет — батарейки взяли себе дурную моду иссякать, а новые скоро догонят по цене аккумуляторы. То и дело навстречу попадались темные людские фигуры с фонарной фарой перед собой. Лиц разглядеть было нельзя. Некоторые тащили с собой факелы, и света от них было больше, чем от всех вместе взятых фонарей.

Машины ездили совсем редко — бензин стал дорог, да и завозов новых не было уже три дня. Говорили, что где-то в окрестностях сгинула целая колонна бензовозов, вызванных из райцентра, и никто даже их не хватился. Но это слухи, без подтверждения.

Тепловозную цистерну дограбили полностью, несмотря на все усилия самозваной охраны, так что большая часть автотранспорта, разъезжавшего сейчас по городу, была дизельной. Без приключений Влад добрался до Школьной и с затаенным облегчением вошел в дверь подъезда (с недавних пор пребывание на улице после заката стало его нервировать).

Тут-то на него и обрушился удар. Ошеломленному Владиславу даже сначала показалось, что ударила его сама темнота, но донесшееся из тьмы многоступенчатое нецензурное выражение, сказанное неумело, но со старанием, быстро поставило все на свои места. Луч фонаря бил куда-то за спину, над ухом проскрежетало сталью по кирпичу. Да еще и нож у него! Сергеева пробило холодным потом, стало трудно дышать. Зарежут ведь! В собственном подъезде выпустят кишки! Что делать — орать, бежать?

Он ударил фонарем, попал, а потом фонарик был вырван из рук и грянулся об пол. С хрустом стекло наискось прорезала трещина, но лампочка продолжал светить, ничуть не помогая побоищу, и лишь высвечивая на исписанной нецензурщиной стене жутковатый театр теней.

Положившись на волю Божью, Влад кинулся вперед, толкнул убийцу, и тот завалился назад, на спину, прямо в свет фонаря. Нож он потерял, и оружие зазвенело вниз по ступенькам, прямо к ногам Сергеева. Там он и замер — изящное изделие с лезвием замысловатой формы, и отделанной перламутром рукояткой. Настоящий антиквариат.

Но Влад смотрел не на нож, а на распластавшегося на ступеньках и кривящегося от боли убийцу. Тот, падая, ударился спиной о выступающее бетонное ребро. Сергеев его знал и меньше всего ожидал увидеть здесь.

— Ты чего? — спросил туповато Владислав, а что он еще мог спросить в такой ситуации!

— Козел!!! — крикнул пацан из семнадцатой квартиры, его сосед, — тварь ты, тварь! Отморозок тупой!

Ругаться он не умел, но в данной ситуации улыбку это не вызывало. Немудрено, что так легко полетел от Владова удара — тонкий, дохлый, типичный книжник. Но все же сумей он дотянуться в первый же момент ножом… А ведь сам виноват, хотел подстеречь, да не подумал, что сам же в темноте не попадет.

Сосед продолжал изрыгать ругань, колеблющуюся от ядреной нецензурщины до тех слов, что мы использовали в детском саду, чтобы оскорбить собеседника. Выложив очередной плохо скомпонованный пакет ругательств, он замолк, чтобы перевести дух.

— Так, — сказал Владислав, — начнем с начала. Зачем на меня напал? Или не на меня хотел?

— На тебя! — агрессивно сказал парень и стал подниматься со ступенек, лицо его при этом болезненно кривилось и все норовило сморщиться в слезливую гримасу.

— Хорошо, — Сергеев быстро наклонился и поднял нож, но не убрал, а напротив, стал им водить из стороны в сторону. — Тогда вопрос второй. А зачем?!

— А не все ли равно?! — заорал на него несовершеннолетний сосед и пролился все же слезами, крупными и злыми, как у пятилетнего ребенка, — Тебя! Не тебя! Ублюдков тупорылых этих в очереди! Психопата с ножом во дворе! Да вы все одинаковы! Все отупели, все погрязли во тьме! Зарыли рожи в землю, уши землей забили! Да зачем вам вообще жить!?

— «Маньяк, — подумал Влад, глядя на заливающегося горючими слезами убийцу, руки у того тряслись, ноги не держали, — Или скорее нет, просто слаб он, ожесточен и запуган до неприличия».

— Зовут тебя как? — спросил Сергеев, убрав нож. Парень теперь напоминал ему дворового пса, агрессивного и пугливого, не доверяющего людям.

— Что? — спросил сосед, содрогаясь, гонор из него вышел весь, — Зовут? Александр. Бе-белоспицын.

— Знаешь что, Бе-белоспицын? — произнес Владислав, подходя ближе, — я тут вижу у тебя проблемы. И ладно бы только твои, но вот кажется мне, что к ним и глобальные проблемки цепляются. А поэтому мы сейчас поднимемся с этих ступеней и пойдем наверх. В мою квартиру, где за чашкой чая ты мне все расскажешь.

Сосед неистово замотал головой — нет, он не пойдет к кретину-журналисту в квартиру, пусть он по тупости своей и оказался сильнее. Да вот только по тупости ли?

— А ты… — сказал парень тихо. — А вы знаете, что кругом что-то не так?

— Знаю, Саня, — проникновенно молвил Влад, — кругом все не так. Пошли.

Подождал, пока Белоспицын поднимется (пускать его позади себя было явно преждевременно), и кивнул — иди, мол, мученик. Александр поплелся наверх, тяжко шаркая ногами, а рядом в свете подобранного фонарика жутко и гротескно качалась его искаженная тень.

— А они не видят ничего! Совсем, словно слепые! Все вокруг, да они тупели на глазах! Тупели и зверели, только шерстью осталось обрасти! Животные! — вещал он же, час спустя сидя за чашкой остывшего крепкого чая, в котором сахару и лимона было столько, что по мозгам било с первого же глотка. — Не поверишь! Целый город потомственных кретинов! Как они меня раздражали! Все! До единого! В последние дни я вовсе перестал надеяться, что есть еще кто-то, кто понимает!

— Ты потому решил всех резать?! — спросил Сергеев, сидя напротив.

— Все одно ничего не изменишь! Свобода настала. Но на самом деле резать я решил не из-за этого. Точнее, не совсем из-за этого.

— Ну, — подтолкнул Влад, чувствуя неприятный холодок внутри. И вроде бы все понятно, довела парня одинокая жизнь, полная непонимания. А тут еще эти катастрофы все, вот и тронулся мозгами. Но было ли что-то еще? Что он понимал, а не мог выразить. И почему Владиславу все время кажется, что в руках у него сейчас самый кончик длинной и извилистой нити, что болтается в пустоте, уходя в какую-то неведомую даль. Вот и снова Белоспицын выдал откровение:

— Подействовало на меня!

— Что подействовало? — вздрогнул Сергеев.

— Ну, это, что на всех действует. Из-за этого и на дискотеке бойня была, и в очередях народ грызется. Как что-то в воздухе разлито. Мы этим воздухом дышим, и нам мутит мозги, и ведем себя не как люди. Это как… облако.

Сергеев медленно кивнул, на теплой кухне словно вдруг похолодало градусов на десять, появилась настойчивая потребность натянуть теплый свитер. И тут же всплыли слова самозванного медиума Дивера: «Вуаль. Черная вуаль над городом!» И это ощущение подавленности, тусклого черно-белого восприятия, накинутого на солнечный яркий денек.

— Вуаль… — сам того не замечая, сказал Владислав.

Белоспицын настороженно смотрел на него:

— Ну и еще было… два дня назад со мной разговаривали из машины. Черной такой иномарки. Они говорили… говорили, что теперь все изменилось, и больше не нужно сдерживать себя рамками морали. Что мораль, это пережиток, а когда все вокруг живут как волки, то и ты должен им следовать, а то не будет радости в жизни. Радость, счастье, это когда ты в потоке. Когда со всеми.

— Ну, отморозков-то всегда хватало… А они и рады сбить с дороги слабых духом. Рады, небось, что ты ими науськанный где-то ходишь и кого попало режешь, да еще и удовольствие получаешь от процесса.

— Это не все, — помотал головой Александр. — Они ведь мне на тебя указали…

— Что?! — Не сдержавшись, воскликнул Владислав.

— На тебя. Спрашивали, раздражаешь ли ты меня. А ты меня тогда сильно раздражал. Вот и говорят, начни, мол, с него. Все одно ему жить бесполезно.

— Так и сказали?

— Да.

Перед внутренним взором Владислава Сергеева всплыло мрачное темное лицо давешнего сектанта. Как там его? Рамена, вот! Рамена-нулла! Не от имени ли Просвещенного Ангелайи действовали те типы в машине?

Свежеузнанные новости легли на душу тяжким грузом, целой грудой камней, один другого чернее. А потревоженная нить дрожала и колыхалась в студенистой пустоте, и кто знает, кого она пробудит там, на противоположном конце.

Ножик с изящным, поблескивающим лезвием лежал на столе, мерцал себе в свете керосинки.

— Нож тоже они дали?

— Они, — кивнул Белоспицын, — смотри, какие узоры.

И провел пальцем по вытравленным на металле черным колючим спиралям, до того изощренным и перепутанным, что с трудом воспринимались глазом. Нет, не ошибся Влад — вещица не просто дорогая, а очень дорогая.

Сосед смотрел на Владислава — не ненавидяще, как раньше, а с горячей надеждой. Что ни говори, а нервы у него были слабенькие, кидало из одной эмоции в другую. За окном бархатным океаном шевелился город, вздыхал в мягкой тьме, жил, несмотря ни на что.

— Вот что, — произнес, наконец, Влад, — не мы одни заподозрили неладное. Наверняка, таких много — город большой. Из тех, кого я знаю, есть один. Считает себя колдуном, а уж как на самом деле, не знаю. Впрочем, я сейчас вполне верю в то, что у него есть какие-то способности. В конце концов, он первый, кто обратил внимание на происходящее.

Александр кивнул, потеребил нож на столе — опасный подарок от неизвестных доброжелателей.

— Мы ему позвоним. Завтра. Ты все расскажешь. Можешь даже подробней, чем мне, а там уже решим, что будем делать. — Владислав помолчал, потом глянул в упор на Белоспицына. — А сейчас иди-ка к себе. Убивать меня ты, наверное, уже не будешь, а родители заждались.

В ответ — мотание головой. Белоспицын сразу погрустнел и, кажется, опять собрался пустить слезу.

— Не пойду.

— Почему? Поругался или, как и меня, попытался порешить?

— Нет. — Ответил Саня, — просто их нет.

— Так они, что…

— Нет, нет! Они не умерли. Они просто… исчезли! — Белоспицын неожиданно скорчил гримасу и брякнул кулаком по столу. — Слышишь?! Свалили они и вещички все за собой угребли! Пусто у меня в квартире, пусто! Я не говорил про это, да?!

Влад ошеломленно помотал головой.

— А вот скажу! Сегодня вечером возвращаюсь с колонки с ведрами, чтоб их! А дверь приоткрыта. Захожу, а там пусто. Голые стены, пыльно — ничего нет, словно я тут никогда и не жил. Меня бросили, а сами, небось, уже за городской чертой. А все потому, что люди такие — когда жареным запахнет, на других наплевать, главное, себя спасти.

И он откинулся на стуле, тяжело дыша.

— Что, совсем никого? — спросил Владислав, — вот теперь я, кажется, понял, отчего ты с ножом на людей начал бросаться.

Может и врал пацан, стоило сходить проверить, благо квартира рядом, но что-то подсказывало Владиславу, что он увидит там пустоту без признаков жилья. Некстати всплыло и встало перед глазами воспоминание — опустевшая чердачная комната над городской АТС. «Словно и не жили тут никогда», — ключевая фраза.

— Надо позвонить Диверу, — сказал Влад, — а раз у тебя никого нет, то ночевать можешь здесь. У меня есть раскладушка, и кухня — как отдельная спальня.

Сосед кивнул с явным облегчением. Видимо проблема жилья его особенно беспокоила.

— В тягость не буду, — сказал Александр Белоспицын, отхлебывая остывший чай, — я… тихий.

— Стихи писал, на луну глядел?

Сосед мигом подобрался, глянул подозрительно:

— А ты откуда знаешь?

— Со временем, Саня, начинаешь понимать, что люди все одинаковы. Пусть даже и некоторые мнят себя личностями.

— Так то, люди… — молвил Белоспицын и тем заронил в комнате буйно заколосившееся напряженное молчание.

 

2

А все же тьма могла быть холодной и колючей. Она могла быть и цветной — полной красной изматывающей боли, что обвивала тело, как рубиновая змея, у которой каждая чешуйка заканчивалась изогнутым шипом с капелькой разрушающего клетки яда. И змея эта содрогалась и пульсировала, и сжимала каждый раз новый участок оплетенного ею тела.

Три дня и три ночи провел брат Рамена в этом черно-красном аду. Последнее воспоминание, за которое он теперь все время цеплялся — была голова куклы. Лысая, ободранная, словно покрытая стригущим лишаем голова с небесно голубыми глазами. Она напоминала ему самого себя — такое же измученное, битое судьбой подобие человека.

Его ведь ударили ножом! Собственная жертва ударила ножом, подловив на дешевый, наверняка подсмотренный в фильмах трюк. Кролик показал когти. Рамена думал, что умрет, и может тогда этот горячечный океан сменится покойной черной прохладой. И он ждал этого, он так надеялся, что змея распустит свои объятия. Или хотя бы вцепится ему в глотку своим изогнутым ядовитым зубом.

На третий день он почувствовал, что больше не один в этой болезненной бездне, словно взятой откуда-то из средневекового ада. Черное пятно, явившееся, словно из ниоткуда, колыхалось неподалеку под невидимым и неощутимым неистовым вихрем. Он кого-то напоминал, этот сгусток тьмы. Багровые глаза блекли на фоне красной пропасти, фигура потеряла всякое сходство с птицей, но суть, темная крылатая сущность осталась. Рамена ее чувствовал, и он узнал пришельца.

— В…ворон… — проронил Дмитрий, и тьма всколыхнулась, словно кивнула головой.

Широкое темное крыло двинулось ему навстречу и застыло в приглашающем жесте. У ворона не было рук, но если бы были, то Рамена бы увидел протянутую ладонь.

— Пойдем, — сказал Ворон, и умирающий, но по-прежнему верный его слуга протянул бестелесную свою руку. Ухватился.

И тут же почувствовал, как змея расслабила свои тугие болезненные объятья, а мигом позже безжизненной шелухой спала со своей жертвы. Ворон сказал:

— Держись, — и увлек Дмитрия за собой сквозь ставшую почти родной кровоточащую вселенную.

И они летели — бестелесный темный дух и бестелесный же человек. И на глазах Рамены кровавые краски стали исчезать с небосвода, а на их место приходила призрачная звенящая пустота. Это было лучше багрянца, много лучше. Здесь можно было существовать. Пусто внизу и вверху, блеск где-то далеко впереди — как будто солнце играет на горном хрустале. Он слепил глаза, этот блеск, но и притягивал одновременно. Было очень странное ощущение, что Дмитрий находится внутри исполинского многогранного алмаза — тот же холодный льдистый отблеск. Он не пугал, нет, но вызывал чувство подавленности и незначительности своей.

Поэтому Рамена был рад, когда он вслед за Вороном нырнул в густой подсвеченный сине-зеленым, почти бирюзовым светом туман. Здесь было царство пастельных цветов и клубящихся расплывчатых теней. Тени эти словно жили своей собственной жизнью, то подходили ближе, так, что в какой-то момент почти можно было узнать лицо, и тут же с тихим смешком отшатывались и исчезали в тумане. Шорохи, смешки и звонкий шепот перекатывались в этом тумане.

Рамена и Ворон спускались вниз сквозь клубящуюся мглу, и Дмитрий уже знал, что увидит под облаками. Вдруг навалилось ощущение закрытого пространства — разом, словно захлопнулся над головой какой-то громадный непрозрачный колпак. И это было хорошо, потому что колпак давал то, чего не было в прозрачной пустоте — такое желанное чувство защищенности, чувство крыши над головой. Да, Рамена уже испытывал такое, под крылом у своего Ворона. Поэтому, когда они прорвали последний облачный слой, и взору их предстала удивительно близкая земля, Рамена прошептал зачарованно:

— Гнездовье…

А Ворон, казалось, молчаливо кивнул в ответ.

Широкая и бескрайняя, полная мрачноватых скал и дикой темно-зеленой флоры под низким сводом зеленовато-лазурных туч лежала эта земля. Тут и там из-под седых утесов вырывались пенные водопады и неслись неистовой буйной стихией вниз, к горным подножиям, где и замирали тихими стеклянистыми омутами, в которых не было дна. Ровные плешки полей приютились на крутых вспученных холмах, поросших кривым ельником вперемешку со стройными, хотя и низкорослыми соснами. В иных местах горы вздымались так высоко, а туман опускался так низко, что верхушки сосен скрывались в зеленовато-голубом кружении, плыли сквозь него как мачты неведомых кораблей.

Тут все дышало свежестью, какой-то дикой, полной сил первозданностью, что виднелась в каждой черте этого странного края. Могучие скалы угрюмо пронзали небеса, острые грани напоминали мощные загнутые клыки, которыми земля эта грызла мягкое подбрюшье близких небес.

Рамена летел над диковатым ландшафтом, иногда опускался ниже. Иногда взвивался вверх, к самым облакам, слушал их шорох и шепот. Тут и пахло по-своему — остро, свежо, непривычно. Запах влаги, хвои и чего-то еще, трудноопределимого для выросшего в городе человека. Может быть так пах туман? Зеленоватая мята, легкий холодок. Интересно, если из этих туч идет дождь, пахнет ли он мятой.

И летящему как птица, как мы в своих снах, Дмитрию вдруг пришло озарение. Мощное и всепоглощающее, бескрайнее, как эта земля, и уютное, как домашний клетчатый плед.

Это был дом. Впервые за почти тридцать лет своей непутевой жизни Дмитрий Пономаренко оказался дома. Вернее, нет, он вернулся домой. Словно из какого-то дальнего одиночного похода, из плена, в котором он совсем позабыл лица родных. Он не родился на этой угрюмой, но безумно красивой земле, но все равно это был дом.

Ворон снизился и мягко приземлил Рамену на плоскую расчищенную площадку, что венчала собой вершину высокого, поросшего хвойным лесом, холма. От ног Дмитрия брал разбег крутой, покрытый короткой и мягкой травкой склон, а потом резко обрывался маленькой пропастью, на дне которой шумела и пенилась быстрая стремнина.

Рамена стоял на травке, а над ним плыли удивительные зеленоватые облака, которые так и хотелось, подпрыгнув, ухватить рукой, пощупать — какие они. Он вдыхал воздух полной грудью и мимоходом подумал, что тут на склоне должно быть довольно свежо. Но странно — он совсем не чувствовал холода. Не чувствовал и тепла, словно действительно оказался здесь во сне. Дмитрий повернул голову и увидел Ворона — тот сидел на крупном, полном ощетинившихся острых граней камне. Птица сильно изменилась, теперь это была действительно птица, очень крупный агатовый ворон, прочно вцепившийся в неподатливую глыбу загнутыми когтями. Все правильно, здесь в Гнездовье не нужно было скрывать свою истинную форму. Ворон распушил перья, стал чиститься клювом, искоса кидая взгляд на Рамену. Красноватые искры в глазах птицы остались, лишь чуть приугасли.

— Я… я не весь, — сказал Рамена. — Я здесь лишь частично.

Ворон кивнул, посмотрел один глазом, другим.

— Я хочу остаться здесь, — выдохнул Дмитрий. — Целиком!

— Многие хотят, — молвил ворон на камне. — Но место здесь дается не всем. Если ты хочешь остаться в этом краю, ты должен выполнять мои задания. Выполнять без ошибок и задержек. Только тогда тебе гарантирован вход в эту обитель.

— Я не…

— Ты не полностью, да. Тело твое осталось там, в городе. Здесь ты — дух. Но не думай, что и это место ненастоящее. Очень даже материальное. Это Гнездовье, как ты сказал — место для жизни многих людей. Большинства. Обернись.

Рамена обернулся, и взору его предстала вершина холма, одинокий гранитный зубец таранил низкие облака. У его подножия приютилась крошечная деревенька из трех домиков. Бревенчатые, сверкающие свежей древесиной избушки были обжиты, из каменной кладки труб ленивыми ручейками выползал сизый дым, задумчиво замирал над крытой досками крышей и уносился вверх, где сливался с облаками. Между двух избушек была натянута бельевая нить, и на ней колыхалось свежевыстиранное белье — чистая ткань исходила морщинами.

— И ты сюда попадешь, — сказал Ворон, — только не делай больше ошибок.

Рамене хотелось остаться, хотелось бросить все и поселиться в одной из этих уютных избушек, от которых так вкусно пахнет дымом и счастливой жизнью. То, что счастливой, Дмитрий не сомневался — несчастья и невзгоды остались позади в тесной, полной отбросов клетке города, где кидались друг на друга озверевшие людские стаи.

Ворон оттолкнулся лапами от камня и неторопливо взмыл в напоенный странными ароматами воздух, а за ним устремился и Рамена, легкий и прозрачный, как пух одуванчика — куда дунет ветер, туда и лечу.

Надвинулись плотные облака, за которыми скрывалась невидимая, но вместе с тем ощутимая крыша — кровля над кровлей. А затем сквозь туман и мельтешение теней проступили резкие, как высеченные ударами скальпеля, черты, образующие неровный прямоугольник. В середине его обретался грушевидный предмет, кидающий в стороны туманные блики. Дмитрий не сразу сообразил, что широко открытыми глазами пялится в потолок собственной квартиры. Не дома, нет, он теперь точно знал, где его дом. А это так — временное пристанище, короткая остановка перед конечной станцией.

Навалилось ощущение собственного тела — тяжелая неповоротливая плоть, которая уж точно не полетит, сколько ни дуй. Дико болело плечо и отдавало в правый бок, словно там присосался маленький, но зубастый и злобный демон, может быть, достойный отпрыск давешней змеи. Голова кружилась, и тоже побаливала. Рамена скосил глаза на окно и увидел там ворона, снова утерявшего четкость облика.

— Как я сюда попал?

— Сам дошел. Пока дух твой странствовал по тропам Гнездовья.

Рамена покачал головой, не верил. Посмотрел влево и обнаружил там уродливый керосиновый примус на корявых чугунных ножках, стоящий бок о бок с туго набитой сумкой. При ближайшем осмотрении, оказалось, что она полна дешевой быстрого приготовления снеди.

Еще два дня Дмитрий Пономаренко отъедался и восстанавливал силы. Головокружение прошло к вечеру, потихоньку растаяла дергающая боль. Он почувствовал себя почти здоровым.

— Тебя ударили заговоренным ножом. — Сказал ему Ворон, — вот почему ты чуть не отошел в нижний мир. Внемли, лишь мое участие помогло тебе удержаться среди живых.

Дмитрий внемлил, внемлил больше и искреннее, чем раньше.

— Тот последний оборванец, — сказал он. — Может он знает о нас.

— Если так, — ответила птица. — То тем быстрее его надо спровадить с этого света. Он слишком хорош, чтобы на нем водились такие, как этот бездомный.

— Слишком хорош? Да он полон мерзости, этот мир! Вот Гнездовье…

Но Ворон ничего больше не сказал, чем посеял в душе Рамены некоторое смятение.

А еще через день случился форс-мажор. Вдруг ожил и припадочно закурлыкал дверной звонок, молчавший уже года два. И Рамена пошел открывать, не задумываясь о последствиях, потому что совсем другие мысли занимали его голову. Поэтому, когда из-за открытой двери появились двое и живо оттеснили его в комнату, он испытал потрясение. Отойдя на пару шагов вглубь квартиры, Дмитрий замер, непонимающе глядя на вошедших.

Одеты они были оба неприметно, держались спокойно и очень расслабленно, но что-то странное было в выражении их безмятежных глаз, в которых овечья кротость мешалась с лютостью медведя-шатуна.

— Ну что же ты, Рамена? — спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.

Неприметная внешность, странноватые глаза — ну конечно, это же его бывшие собраться по секте. Верная паства Просвещенного Ангелайи. Рамена даже знал их, одного звали брат Накима, и он, прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел порядочный срок за совращение малолетних, а второго — брат Ханна, и он прибыл в секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.

Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые ответственные задания, которые обычно были с применением грубой силы, ломанием пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за ним.

* * *

— Гуру интересовался тобой, Рамена, — сказал брат Ханна, — Спрашивал, почему не появляешься на проповедях?

— Я… был болен.

Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате:

— А где же лекарства, где священные настои?

— Я постигал тьму и свет, я думал таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. — В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел.

— Похвально, если так, — ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, отчего под его вытертой кожаной курткой обрисовался подозрительно похожий на кобуру предмет, — но теперь-то ты здоров?

— Здоров.

— Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?

Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лице их видно не было, как не видно их на карнавальных масках.

— «Попал! — подумал Рамена, — гуру хочет видеть, ведь это же…»

Любой член Ангелайевой секты: от самого захудалого двоюродного, что только что вступил в секту, до имеющего почти неограниченные возможности Адепта Третьей ступени, знал — гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом.

— Ну так как, брат? — вопросил Ханна — ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки?

Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно, да. Ох, не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.

Видя, что отринувший каноны брат испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Рассудив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на лишенный ковра пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. На запястьях Дмитрия защелкнулись наручники — новенькие, блестящие, выписанные на нужды милиции и быстренько прикарманенные проворным Гуру.

Скованный Рамена задергался, и не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:

— Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!

— Ишь, надрывается… — флегматично молвил Ханна, привычный к стонам пытаемых. — Ворона какого-то зовет. Как есть, отрекся!

— В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! — надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. — К реке шумливой! К избам!

— А может он того? — поинтересовался Накима.

— Да нет, — ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах. — Отмазаться хочет.

И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.

На улице его запихнули в машину — потрепанную «Волгу» и повезли через мост в нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно — знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников порешить с могущественной организацией одним единственным взрывом.

Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона, а периодически начинал лопотать что-то насчет гнездовья. «Не отмазывается, — решил брат Ханна. — Съехал на пернатой почве».

А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвещенного гуру, что познал свет и тьму, добро и зло. И приобрел при этом власть над умами и душами своей смиреной паствы.

Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина, если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.

Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и по слухам соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих жутко скалился череп: «не влезай — убьет».

Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из этих дверей находится пыточная. Он не знал точно, за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.

— Гнездовье… гнездовье… дом… — шептал Пономаренко.

В конце коридора и находились личные покои Самого.

Ангелайя — высокий, статный, в нежно желтой сутане, выглядящей жуткой помесью буддистских одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, недлинная борода вороного цвета, такие же волосы плотно зачесаны назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы только знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков. Он помнил, что дети смеялись над ним, да и учителя тоже — нелепый, нескладный учитель истории.

Часть тех детей теперь у него в пастве. И если надо, умрут за него.

Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. И эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.

Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.

— Ты не посещал три последних медитации, — сказал Ангелайя негромко. — Почему?

— Был болен.

— Да не был он! — тут же громко сказал Ханна, — всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!

Ангелайя помолчал, потом спросил:

— Это так?

— Наговор, — ответил Дмитрий.

Ханна наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно, но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково:

— Это ты зря, брат.

— Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать.

— Говорил, говорил, — подтвердил Накима, — все Ворона какого-то звал.

— Ворон — идолище, — добавил Ханна. — Брат Рамена отрекся от истины.

Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не выпускать никого из секты (хотя и это было), и не потому, что у них была к Дмитрию личная неприязнь. Просто если Рамену оговорят, то гуру скорее всего пошлет его на пытки. А пытки — это была общая страсть Накима и Ханны, из-за которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными надписями, наблюдая за процессом, а иногда и сами были не прочь поорудовать плоскогубцами и газовой горелкой.

— Что за ворон? Идол твой? — спросил Ангелайя с напускной строгостью.

Рамена мотнул головой и не сказал больше ни слова. Позади Ханна встал и закрыл дверь на два оборота.

— Рамена, — произнес гуру, — если ты признаешься, то облегчишь себе участь. Поверь мне, в нашей конфессии бывали ренегаты, которые потом вернулись назад, к свету тайного знания и были прощены. Я умею прощать, Рамена! Кто такой Ворон?

Дмитрий молчал. Сказать о Вороне предводителю такой могущественной секты? Сказать про Исход? Никогда! Пусть пытает, вот только жаль, что больше не увидеть темные холмы Гнездовья.

Гуру покачал головой. Вроде бы печально, и Рамена понял, что сейчас он отдаст приказ о пытках. Но не это его интересовало в данный момент — как завороженный, Дмитрий пялился на обширный плакат над креслом Ангелайи. Только что там был сам гуру — улыбающийся, несущий пастве свет и доброту. Ладони его больших рук были широко разведены, словно он обнимал всех и каждого, кто решится посмотреть на постер. Всего минуту назад он был здесь, а вот теперь исчез, и вместо него с плаката на Рамену смотрел Ворон. Черная красноглазая птица пришла, чтобы спасти своего верного слугу. А Ангелайя что-то говорил, не замечая исчезновения своего портрета.

А потом начавшие затекать руки Рамены что-то нащупали на кожаной обивке кресла. Гладкая ручка, холод металла. Это был нож, и остальные его не видели, потому что Рамена закрывал его своим телом. Дмитрий моментально взмок, надежда — слабая рахитичная искорка вспыхнула жарким пламенем. Ворон с плаката смотрел подбадривающе.

— Иди и пройди Череду мук, дщерь моя, — окончил свою речь Ангелайя, и тут бывший его послушник рванулся вперед и упал лицом вниз. Он успел едва-едва.

Накима и Ханна, бывалые палачи реагировали без промедлений. Ханна моментом обогнул сверху и, упав на колени, потянулся к шее Рамены. Нож, который Дмитрий держал в сцепленных руках лезвием кверху, он не увидел, да и правильно, не должно быть здесь никакого ножа. Поэтому, когда плененный дико изогнулся и ударил чудесно обретенным оружием, это стало для брата Ханны пренеприятным сюрпризом.

С отчетливым чавканьем нож вонзился в правую глазницу палача.

* * *

— А! — сказал брат Ханна и поспешно вскочил, безумно озирая другим глазом комнатушку. Позади него брат Хакима, растопырив, как медведь, руки, мчался к Рамене.

— А! — еще раз произнес Ханна и отшатнулся назад. Как раз под бегущего Накиму, тот налетел на него и сбил на пол.

Выражение безмерного удивления на лице Ангелайи стоило того, чтобы запомнить его на всю жизнь. Прозрев ситуацию, пророк кинулся вправо, но скользнувший ужом по полу Рамена преградил ему путь. Ангелайя споткнулся и грузно полетел на пол.

— Аааа! — протяжно вопил Ханна. — Ааааа… — рев его мешался с матерной руганью Накимы, который пытался выпутаться из отчаянно дергающихся конечностей раненого соратника.

Рамена задрал ноги и пропустил их через кольцо сцепленных рук, так что скованные кисти оказались спереди. Ими он и приложил поднимающегося гуру по хребтине, отчего тот звучно грянулся о бетонный пол, разбив себе нос и губы.

Накима, наконец, выпутался, оттолкнул Ханну и вскочил, но напарник испортил ему все окончательно. Он тоже поднялся, подвывая, как целое стадо диких вепрей, со страдальческим воплем вырвал нож из изуродованной глазницы и стал махать им из стороны в сторону, видимо стремясь зацепить обидчика. Но зацепил только брата Накиму, всадив ему лезвие в основание шеи, отчего тот рухнул как подкошенный, не издав не единого вопля. Рамена еще раз ударил наставника и скользнул к Накиме, поднырнув под бесцельно месящие воздух кулаки потерявшего последнее соображение Ханны.

Выдрав торчащий из шеи мертвого палача нож, Рамена обратил его в сторону Ханны и, не медля, ударил его в живот. Сделать это было легко — просвещенный брат практически ничего не видел. Ударил дважды, а потом с окровавленным ножом обернулся к гуру.

Ворон с плаката смотрел одобряюще.

Позади Ханна убавил громкость своих воплей до тихого сипа и кулем сполз на пол. Пахло кровью и еще каким-то смрадом. Оскалившись, Дмитрий подошел к гуру и перевернул его на спину. Жестокий основатель жестокой секты должен был видеть свою смерть.

Но Рамена опоздал. Глаза Ангелайи на испачканном кровью лице были пусты и стеклянисты и смотрели уже не на Дмитрия — в вечность. Пока Рамена дрался с Ханной, лежащий на бетонном полу лицом вниз Просвещенный Ангелайя, отец и бог одноименной секты, наводившей страх на весь город, успел тихо скончаться.

Что это было? Инфаркт, инсульт, аневризма? Петр Васильевич был пожилым человеком.

* * *

Возле двери брат Ханна тяжело и мучительно испускал дух, одной рукой держась за отсутствующий глаз, а другой подхватывая вываливающиеся из живота кишки. Ключи от наручников Рамена нашел в кармане бездыханного Накимы и с облегчением скинул оковы. К этому времени Ханна совсем притих, а в комнате пахло, как на бойне в разгар трудовых будней.

Бросив быстрый взгляд на дверь, Дмитрий подошел к Ангелайе и стащил с него сутану, под которой оказалась давно не глаженная клетчатая рубашка и грязные джинсы. Труп гуру остался лежать под вновь возникшим на плакате его портретом, где он по-прежнему улыбался, теперь с того света.

Накинув сутану с объемистым капюшоном, взял из кармана мелко подрагивающего руками брата Ханны ключ от двери и покинул вотчину Просвещенного Гуру, тщательно заперев ее за собой. С накинутым капюшоном Рамена быстро прошел вдоль коридора, важно кивая в ответ на приветствия редких послушников. На входе два охранника открыли было рты, дабы что-то спросить, но увидели цвет сутаны и предпочли промолчать.

Оставаясь в их видимости, Дмитрий спокойно шел, а когда завернул за угол — побежал, на ходу избавляясь от пропахшей смертью сутаны.

Труп Ангелайи и двух его верных псов обнаружили лишь к вечеру, когда робкий двоюродный младший послушник поскребся в дверь с сообщением о прохладительных напитках Великому гуру. Когда гуру не отозвался, возникла мгновенная паника, так что дверь вышибало уже человек пятнадцать, ругаясь и мешая друг другу. И из этих пятнадцати только трое потенциальных ренегатов устояли на ногах, увидев открывшуюся картину.

Как вели Рамену, почти никто не видел, и потому лишенная главы секта стала лихорадочно подыскивать авторов этого без всяких сомнений заказного убийства. Мигом всплыли фамилии трех известных городских колдунов, работников спецслужб и главаря Босха. Устроив скорбный плач для всех без исключения послушников, на сборном совете осиротевшие Ангелайевцы порешили, что только кровная месть может удержать секту от распада. И весь следующий день из подвалов извлекалось и освобождалось от смазки оружие, а под парадную цветастую одежду застегивались бронежилеты.

На второй день воины Просвещенного Ангелайи (без промедления произведенного в бессмертные небожители) выступили в свой крестовый поход против всех сразу.

 

3

Замерший в глубокой тьме Мартиков напряженно нюхал ночной влажный воздух. Уходящая вдоль улица напоминала сейчас лунный пейзаж и словно целиком состояла из резких очерченных теней. Сама луна круглым фонарем висела на небе, потихоньку ползла, карабкалась в зенит, и свету ее не мешали легкие серебристые облачка, которые тоже словно светились.

Мохнатая звероватая глыба, которая когда-то была полнеющим приближающимся к пятидесяти годам старшим экономистом, выражала легкое удивление и недовольство. В воздухе неприятно пахло этой ночью, да где-то вдалеке лаяли яростно собаки, словно кто-то поставил себе целью умертвить четвероногих, доведя их до припадка от ярости.

Но мозг, сознание под этим шишковатым и приплюснутым черепом были теперь человеческими, и работал этот мозг хорошо, как никогда раньше. Тело к бывшему состоянию так и не вернулось, но не это волновало теперь Павла Константиновича. Все равно оно идеально подходило для поставленной задачи — ловкое, неутомимое.

Он любовался пейзажем, а чуткие уши ловили сонмище различных звуков — тихих и громких, нейтральных, привлекательных и угрожающих. Громыхал автомобильный дизель, где-то совсем вдалеке вроде бы гремел гром. В воздухе витало напряжение, так что вполне возможно, что скоро ливанет. Сверху мягко светили звезды, теплые и мерцающие этой ночью конца лета.

Мартиков мог любоваться звездами, смотреть на луну с тихим очарованием, без дремучих инстинктов, то и дело захлестывающих сознание. Было так хорошо — просто любоваться звездами. И он собирался продолжать это делать. Сегодня, и завтра ночью, и послезавтра. А днем внимать зелени лугов, встречать и провожать светило. Ради этого, ради сохранения в себе человека он бы готов на все.

Нынче он загрызет собрата по разуму. Живого, думающего, может быть не утратившего чувства прекрасного, человека. Не впервой, если вдуматься. Той серой тени, что выскочила из Мартикова несколько дней назад, это казалось нормальным, ей это даже нравилось. Но как сделать подобное самому? Он даже в школе не любил драться, умудряясь уходить от конфликтов. Не подставлять собственное лицо под удары — таким было его жизненное кредо.

С ненавистью вспомнил своих работодателей, те так и не показали лицо. Боялись показать или… не имели его. Такой странный запах в последние дни. У волчьей половины он вызывал лишь смутную тревогу, а вот Мартиков пытался анализировать. Запах чувствовался везде, из чего можно было заключить, что нечто разлито в воздухе. Как газ, как испарения. Очень тонкий аромат, и только наделенные звериным нюхом чуют его.

Ну вот, опять гром. И зарниц не видно, наверное, еще за чертой города, или даже дальше — у шоссе. Неудачно. Впрочем, может еще повезет, главное чтобы дичь явилась вовремя.

По улице прошаркали шаги, мелькнул свет фонаря. Нет, не тот. Шли сразу человек пять, все с фонарями. Переговаривались тихо, вполголоса. В последнее время оживленного говора и даже песен почти не стало, и даже к костру спускались, чтобы разогреть пищу, после чего сразу убирались угрюмо к себе в квартиры. И отправляясь на улицу, почти все брали с собой оружие. Кастеты, фомки и гаечные ключи оттягивали карманы своих робких хозяев, и, пробираясь в темноте с работы домой, горожане при каждом подозрительном звуке хватались за средства самообороны.

Не зря. В кромешной тьме активно плодились воры и грабители, а также маньяки всех мастей. Их ловили, сажали, но они как ниоткуда появлялись снова и снова. Мартиков вжался в тень, и без того удивительно черную, и пропустил идущих. Лучи фонарей шарили из стороны в сторону.

— Что там гремит?

— Стреляют, может?

Завернули во двор на той стороне улицы. Рядом загавкали собаки, раздалась заковыристая ругань, и в лунный свет выскочили сразу штук пять бездомных псов. Слаженно двигаясь, побежали вниз по улице, удивительно похожие один на другого.

Громыхнуло ближе. Резко, как сухая ветка хрустнула. Нет, не гром это. Может, ловят бандитов? Вдоль Школьной проехалась машина с включенным дальним светом. Лучи фар ополоснули грязный пыльный тротуар, сгорбленные деревья. Плохо видно, но, кажется, машина полна людей — вон как просела на рессорах. Прокатилась мимо, тарахтя двигателем.

А потом нюх донес важную весть — шла дичь. Мартиков уже дважды прослеживал маршруты этого человека и накрепко запомнил его запах — характерный, индивидуальный и неповторимый, как лицо или отпечатки пальцев. Так что о приближении Влада Сергеева он знал еще до того, как тот миновал «Кастанеду», расположенный в двух кварталах от дома журналиста.

Что же так лают собаки? И эти пятеро, куда они стремились, не на подмогу ли?

Шарканье шагов смертника — ближе, ближе и ближе. Жаль его, в общем-то. Не его бы грызть, а тех, из «Сааба». Вот и свет его фонарика боязливо обшаривает особо темные углы. Мартиков присел, напружинился и в широком оскале обнажил четырехсантиметровые клыки, от вида которых обычный волк удавился бы от стыда.

Темная фигура с ярким глазом фонарика поравнялась с входом во двор — подворотней не пошел, хотя там ближе. Все так, как и предполагал Павел Константинович.

От идущего исходил легкий запах тревоги и зарождающегося страха. Неуютно ему было на этой темной улице. Сделав еще с десяток шагов и светя фонарем прямо перед собой, чтобы обойти изрытый колдобинами асфальт, Сергеев поравнялся с замершим Мартиковым. А потом, что-то почувствовав, повернулся и посветил прямо на него.

В луче света Павел Константинович окаменел. Окаменел и Влад, пялясь на пригвожденного фонарем к земле мохнатого желтоглазого оборотня. И только крутилось в голове, как заевшая пластинка, возвращаясь все время на одно и то же место, воспоминание о рассказе Сани Голубева. А Влад ему не поверил. Говорил, что это сбежавшие волки. Но теперь-то все встало на свои места, да? ЭТО — не может быть простым волком!

Опомнившийся быстрее Павел Константинович оттолкнулся мощными задними лапами и начал совершать грандиозный красивый прыжок, в финале которого Влад должен был упасть, сбитый массивным телом полуволка. Зрачки его дико отсвечивали зеленым.

Грохнуло! Да так близко, словно стреляли в самого Мартикова. Инстинктивно он шарахнулся в сторону, и изящный прыжок завершился безобразным падением на бок.

Перепуганный до невозможности стрельбой и видом чудовища, Влад наконец опомнился и заорал, точь-в-точь повторяя крик своего недавнего респондента:

— ВОЛК!! ЗДЕСЬ ВОЛК!!!

С улицы бежали какие-то люди — свет фонарей наплывал девятым валом, дергался, хаотически высвечивая похожие на причудливых химер фрагменты детской площадки.

— Здесь! Здесь!! — вопил журналист.

— Ты! — заорали из тьмы, — в сторону! Счас я его шлепну!!

Сергеев шарахнулся подальше от поднимающегося Мартикова, и тут же ночь разорвала беспорядочная стрельба. Увлекшиеся охотники палили вовсю, не заботясь даже о том, что могут зацепить спасаемого. Одна пуля просвистела в подозрительной близости от уха Влада, вибрируя, как разогнанный до сверзвуковой скорости шмель. Две другие скользнули по спине оборотня и срезали шерсть, оставив аккуратные чисто выбритые дорожки. Все еще заполошно крича, Влад кинулся на землю и зажмурил глаза, а когда открыл, оборотень стоял прямо над ним.

И смотрел. Его желтые звериные глаза светились отнюдь не звериным умом и сообразительностью. И тоской тоже. Кого же они так явно напоминают — горящие решимостью и обреченностью, когда терять уже нечего и идти можно лишь вперед, к гибели или спасению, это уж как получится. Длинные изогнутые клыки, как острие ножа причудливой формы.

Нож! Эта мохнатая тварь ничуть не напоминала внешне Белоспицына, но ситуация, в которую она попала, вне всяких сомнений была сходной. Оборотню не хотелось нападать, но он ничего не мог поделать. Внутренне это сходство до того поразило Сергеева, что он приподнялся на локте и, глядя прямо в лицо мохнатой волкоподобной твари, крикнул:

— Ты… тоже?

«Что, тоже?» — подумал Мартиков и даже открыл уродливую пасть, дабы что-то сказать, но тут одна из пуль пробила навылет корявую переднюю лапу оборотня.

— Попал в него! Попал! — заорали среди стрелков. Влад опять лежал лицом вниз и вжимался в холодный асфальт. Его не волновало, кто в кого стреляет, хотелось лишь поскорей обраться из зоны огня.

Павел Константинович протяжно завыл от резкой боли и на трех лапах припустил вниз по улице, спасая свою мохнатую шкуру. С пораненной лапы срывались крупные капли темно-красной крови и обильно орошали асфальт. Стрелки что-то орали, наводили, приказывали, но все это тонуло в громогласной канонаде.

На первые трупы собак он наткнулся уже квартал спустя. Команда, зачистившая улицу, сейчас выкуривала оставшихся в живых псов из соседнего двора. Животные выли на разные голоса, и смысл этих воплей был предельно ясен: «Пощады, пощады»! Но четвероногих в плен не брали — с грохотом выстрелов оборвались жизни ищущих спасения мохнатых беглецов.

Позднее Владимир Белый, один из участников отстрела (имеющий ружье и состоящий в охотничьем товариществе), опорожняя на пару со своим соседом Семеновым бутылку «Пьяной лавочки», жаловался:

— Как вспомню, так дрожь берет! Ружье на них наведешь, а эти хвостатые так на тебя смотрят, и у них, ей-Богу, слезы из глаз катятся? Где ты видел, чтобы собаки плакали?

Семенов выразил свое авторитетное мнение в том смысле, что собаки плакать не могут — нет у них слезных желез.

— Дак и я знаю, что нет, а они в три ручья! И на них таких ружье наводить и в кровь… Не поверишь, мне эти псы иногда по ночам снятся. И запах, ну, на следующее утро, когда их сжигали. Шашлыки с тех пор вообще не ем.

— Это зря, — сказал Семенов, — отличная закуска.

Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков напарывался на группы стрелков, и те, видя крупную мохнатую тварь, тут же открывали огонь. Спасаясь от них, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль прорваться к речке и схорониться там, в прибрежных зарослях, но он ее тут же отмел как явно неудачную. Заросли эти были любимым местом пребывания дворовых собак.

И в этом он был прав — этой же ночью заросли сожгли, обильно окропив бензином и запалив с одного конца. Не прошло и пятнадцати минут, как с противоположного края зарослей выскочила задыхающаяся собачья стая голов в пятнадцать и попыталась штурмом прорваться на Верхнемоложскую. Их было так много, что попытка штурма почти увенчалась успехом, и трое людей были серьезно покусаны. Одного из охотников вдобавок ранил собственный потерявший голову напарник, целившийся в кидающихся на людей псов.

Можно было пересечь «черепашку» и найти убежище в Нижнем городе, где не было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на «черепашке» стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков, дракону. Глаза-фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежали три собаки, издырявленные до состояния решета — патрулю явно было скучно. Из-за реки доносилась отдаленная канонада, и ветер приносил запах горелого пороха.

Мартиков развернулся и побежал обратно, по малой Верхнемоложской. На трех лапах бежалось медленно, и он, стиснув челюсти, опустил четвертую и ступал на нее, вздрагивая от резких уколов боли.

Стрельба слегка отдалилась, здесь по улице охотники уже прошли, оставив за собой остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных, некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже. На перекрестке со Статной улицей Мартиков вдруг столкнулся с еще неотстрелянными собаками. Замер, уставившись на них. Двое, крупные серые псы. Они тоже замерли, напряженно глядя на Мартикова. Зубы не скалили, и оборотень вдруг понял, что это вовсе не собаки. Это волки и они чувствовали собрата в Павле Константиновиче.

«Но нет! — подумал он. — Не теперь. Раньше я мог быть вам, собратом. А теперь я человек!»

— Челвек! — рявкнул он. Волки вздрогнули и припустили вверх по улице, а Мартиков следом, памятуя о том, что если животные выжили на этой улице, то значит у них есть своя ухоронка.

Но тут он ошибся, на все том же перекрестке Школьной со Стачникова он нарвался на патруль. К счастью, сначала они увидели волков и стали стрелять по ним. Животные заметались, а потом кинулись в один из дворов. Позади тоже начали стрелять, на этот раз уже в самого Павла Константиновича. Передние помедлили, кто-то крикнул:

— Вон еще один, здоровый!

Сам того не зная, Павел Мартиков спас волков от верной гибели. Именно из-за него охотники замешкались при входе во двор и дали сердобольной бабке время, чтобы спасти зверей.

Задыхаясь, на подкашивающихся лапах полуволк кинулся в противоположный двор, где, не сбавляя темпа, заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг, высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке.

— Где он? — спросил один из загонщиков. — Двор глухой.

— В подъезд не мог заскочить?

— Не, это ж собаки… Стой, там и вправду кто-то есть.

Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро подъезда, которое в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. Унылое матерное граффити на стенах казалось древнеперсидскими фресками, а сам коридор — на удивление зловещей гробницей. В глубину, где затаился Мартиков, свет не проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул:

— Эй, тут кто есть?

Мартиков напрягся и, придя во временное согласие с губами и языком, с усилием выдавил:

— Я…

— А, черт! Да это бомж какой-то! — донеслось снизу. — Лыка не вяжет.

Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатых-блохастых, не отстрелянных.

Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там, где нашел спасение — на лестничной клетке. С первыми лучам зари дверь площадкой выше открылась, и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными оцинкованными ведрами — как и многие в городе, собралась спозаранку за водой. Увидев полуволка, глухо вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, грубо рыкнув:

— Иди… куда шла.

* * *

Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни. Павел Константинович в сем спиче именовался не иначе как «дегенерат».

Вниз он не пошел, а направился по обыкновению наверх, так что восход он встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да и вообще почти не думал о серой зверовидной половинке, что ждет не дождется, чтобы вернуться назад. Вспоминался давешний журналист. «Ты тоже», так он сказал? Что тоже? Тоже превращаешься или тоже знаешь, как спастись?

Спасение, спасение — как белоснежный круг для тонущего в океане непонятного и непознанного.

— Он что-то знает, — сказал Мартиков солнцу.

От этой мысли, отпечатавшейся в сознании подобно тяжелому серому камню, вели две дороги: можно было довершить начатое и все-таки умертвить журналиста, и, может быть, тогда типы из черной иномарки пощадят нерасторопного слугу и спустят с него звериное проклятие. Второй путь, куда менее кровавый: опять же найти журналиста и… расспросить.

«В конечном итоге ведь никто не мешает убить его после, если выяснится, что знаний при том нет никаких».

Но он совсем не учел того, что журналист может быть не один.

 

4

— Смотри! Это же он! — крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской.

— Кто? — спросил меланхолично Пиночет.

Действие происходило как раз напротив очереди за водой, которая по непонятным пока причинам утратила свою многолюдность и длительность. Оставшийся обрубок, человек в пятнадцать, вид имел мечтательный и завороженный, и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-то ждали.

В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали, и отсутствие не прекращающегося в последние дни лая казалось странным.

В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их, обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали в кузове обветшалой «Газели». Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже «Газель» была там похожа. Народ бежал. Николай не раз заглядывал в лица этим беглецам, дивился — слишком уж странное у них было выражение: радость, новая надежда, словно едут эти люди не за границу умирающего города, в цивилизованную помойку районного центра, а куда-то дальше, где их ждут пальмы, песок и узкий серпик луны над отдыхающим океаном.

А может быть еще дальше — куда-то в область детских розовых грез.

Васютко не понимал этих людей. По его понятиям беженцы должны выглядеть совсем по-другому. С печатью страдания на лице и тоской от насильственной разлуки с родимым домом. Ведь тянет домой, и даже уезжая из-под бомбежек, люди нет-нет, да и оглянутся на оставшееся разоренное гнездо.

— Да очнись ты! — рявкнул Стрый, в последнее время он что-то стал наглеть и то и дело позволял повышать голос на признанного лидера их тандема. — Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!

— Да ты что? — удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт.

И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал скорее не волка, а гориллу-переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка.

— Пошли! — сказал Стрый, — вломим ему!

— Да ты что! Он же нас отпустил!

— Отпустил?! — вскинулся Малахов. — А перед этим неделю на цепи держал, как псов? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать — вотруби!?

— Плащевик не велел.

— Да он ни слова не сказал про мохнача! Отпустил и ладно. А это наше дело, личное.

Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не соблаговолил, а приметами, кроме плаща, не отличался.

— Я помню, как он на меня пилой замахивался, — злобно сказал Пиночет, а ноги уже несли его по направлению к перекрестку.

Плечом к плечу они двинулись вслед за мохначом, не теряя его из вида, благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари конечно не получится, но оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым — Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу, и та распалась на две ровные половинки. Он думал, такое бывает только в кино.

Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру. Без особых напутствий, буркнул только:

— Так будет легче.

Предупредил также, что вероятно к концу недели появится возможность заиметь огнестрельное оружие. Ситуация, мол, такая, что доставать его все легче и легче.

Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят. Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по Центральной он остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым, с явной тенденцией к потемнению, плитам, стекал вниз крохотными водопадиками.

Во дворе у бетонного подъезда трое жильцов грузили крупногабаритный скарб в утлый объем «Москвича»-каблучка. Скарб не лез, жильцы тяжело отдувались, но не ругались, словно выполняли тяжелую, но любимую всей душой работу. Рессоры «Москвича» просели до земли, сделав его похожим на пришедший из кошмарных снов хот-род.

— Куда едем? Далеко? — спросил Пиночет проходя.

Один из жильцов, грузный мужик, далеко перешагнувший сорокалетний рубеж, оторвался от процесса погрузки и, безмятежно заулыбавшись, сказал:

— В новую жизнь! Близко!

— И что, там лучше, чем в старой?

Оттирая трудовой пот со лба, этот бывший Пиночетов земляк кивнул и произнес:

— Она, парень, завсегда лучше, чем старая.

— Эй! — сказал Стрый, провожая взглядом охранника, — да это же Кобольда дом!

— Он, что же, получается, к Кобольду идет? — удивился Пиночет, — может еще к кому?

— Подъезд его. Что я, не помню, что ли? Сколько раз заходили, брали морфин.

При воспоминании о морфине Стрый слегка сник. Грузчики затолкали все же багаж в тесное нутро «каблучка» и теперь занялись вторым насущным делом — заталкивали себя в тесную же кабину. Напарники прошли мимо них и проследовали за охранником в подъезд.

Исписанные маркером и варварски иссеченные колюще-режущими предметами стены. Почти всегда, заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и этот тесный коридор казался длинным, словно туннель метростроя, и таким же безобразным. Жуткие хари, кропотливо выписанные на стене, казалось, корчились и жили какой-то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой, которая обладала удивительным свойством — любые положенные туда деньги моментально исчезали, словно их там и не было.

— А может, попутно и с Кобольдом разберемся? — предложил Николай.

— Можно и с ним. Чтоб не гадил больше… Все одно скоро исход.

И они поднялись наверх. Кстати, подъезд как подъезд, хорошо все же смотреть на мир своими, не затуманенными глазами.

Стрый не ошибся. Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была открыта, и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые низким рыком охранника.

— …не сегодня, только не сегодня, потому что…

— Где?!

— Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут, серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят?

— Говорю… где?!

— Но мне везти надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди, ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе пришьют! Тебе что, жизнь не мила… волосатый.

— Как… ты… сказал?

— Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем.

— Где… мое?

Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже, отсюда было хорошо слышны все перипетии диалога, тон которого, как вольная птица, потихоньку взмывал все выше и выше.

— Ну, нельзя, понимаешь, нельзя!!!

— МОЕ?!

— Да твое, твое!! — плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порога корявой лапой охранника, — только когда эти придут, чур, на тебя все свалю.

— Дай…

Напарники поднялись на площадку выше — распахнутая дверь открывала вид на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что здорово портило впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдилера бедной не была. Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то грохнуло, зазвенело. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.

* * *

Внизу грохнула дверь подъезда, и кто-то стал не торопясь подниматься наверх. Охранник и Кобольд все еще спорили. Посетитель ступал все ближе и ближе — сюда. Стрый махнул рукой в сторону верхней площадки и без лишнего шума пошел по ступеням. Николай последовал за ним. Особо не шуметь можно было не стараться, визгливая ссора разносилась по всему подъезду. В двери напротив Кобальтовой квартиры отчетливо щелкнул замок и моргнул свет в глазке — хозяева следили за дармовым спектаклем.

Топанье шагов смолкло, и пришедший остановился возле открытой двери. Николай представил, как он там сейчас себя чувствует, осознав, что мероприятие может быть провалено. Пришелец переминался с ноги на ногу, слушая, как собачатся Кобольд с мохначом, потом, тяжело вздохнув, все же переступил порог квартиры. Выглянувший из-за перил Пиночет успел увидеть только вытертую кожаную куртку, из-под которой выглядывал лоскут малиновой материи.

«Ого, да они даже не скрываются!» — подумалось Николаю.

Всякая маргинальная личность города знала этот цвет, и знала, что представляют собой форменные балахоны членов секты Просвещенного Ангелайи. Малиновый, почти бордовый — цвет войны, и его носили послушники рангом не ниже адептов, которых посылали на самые ответственные операции. Бордовая сутана была последней, что видели в своей жизни те несчастные, которые чем-нибудь не угодили Просвещенному гуру.

Другое дело, что во всех остальных случаях эти ритуально-боевые одежды тщательно скрывали от посторонних глаз. А тут торчит из-под одежды, как флаг, как лозунг «служу свету истины»! Пиночет потрясенно моргнул. Стрый ритуальную одежку не заметил, пялился бесстрастно.

Сектант прошагал внутрь квартиры, и при его появлении спорщики тут же замолкли, и в подъезде возникла гулкая тишина, которую вскоре разорвало неясное, но определенно непечатное выражение пришедшего, в котором удивление мешалось с раздражением и явно слышался вопрос.

Кобольд визгливо запричитал, уговаривая страшного гостя войти в его положение, потому что он, Кобольд, всего лишь мелкий служащий, и не его вина в том, что это чудовище явилось не вовремя, и все чего-то требует, но оно будет вести себя тихо, и, разумеется, даст пройти встрече и потом никому не расскажет, потому что ему все до лампочки, он и разговаривать почти не умеет.

* * *

— Да ты хоть понимаешь, что на себя берешь? — спросил адепт, зашуршала ткань, отчетливо щелкнула сталь, — сегодня будет не просто встреча, ты, тупой анацефал!

Глухо бухнуло — кажется, Кобольд рухнул на колени. Плаксивые нотки в его голосе были готовы уступить место истерике.

— Молчать… — шипел сектант, — шлепнул бы этого мохнача, да ходок кровь увидит и уйдет! А все из-за тебя, мертвечина ходячая.

Нет, Кобольд — не ходячая мертвечина, он смиренный пленник обстоятельств, которые, к тому же, измываются над ним, как хотят.

— Ты! — это уже к охраннику, — кончай там рыться, иди в угол и чтоб ни звука. Сорвете мероприятие — обоим не жить. Убивать буду медленно во славу гуру, блаженного небожителя. Ты понял?!

Охранник что-то рыкнул, впрочем, вполне миролюбиво, и адепт расценил это как согласие. Повисла напряженная тишина, про раскрытую дверь так никто не вспомнил.

— Вставай! — на приглушенных злобных тонах молвил Ангелайев послушник. — Встань, тварь!

Кобольд вскочил. Внизу в подъезде хлопнула дверь. Где-то снаружи бормотал автомобильный двигатель. По ступеням затопали быстрые шаги. Еще один. Николай уже не сомневался, что тоже сюда.

— Что-то будет, — шепнул он Стрыю.

Стрый изобразил пальцами идущего человечка, намекая на то, что возможно стоит отсюда уйти. Пиночет мотнул головой, его разбирал интерес.

Плотный, неприятного вида тип, бодро вбежал по ступенькам и так же заторможено замер у распахнутой двери.

— Это че!? — вопросил он, но тут на пороге появился Кобольд и, чуть ли не расстилаясь перед ним по полу, пригласил в комнату. Николай стал медленно спускаться вниз по ступеням и поспел как раз вовремя, когда мелкий торгаш прикрывал дверь. Аккуратно подставленная на край порожка нога, и вот дверь прикрылась, а замок не щелкнул. Детские игры для того, кому не раз и не два приходилось обчищать чужие квартиры, чтобы наскрести денег на очередной улет.

Поманил Стрыя, а потом медленно приоткрыл дверь. В появившуюся щель видно было немного, но зато поле зрения охватывало самый центр большой комнаты, сейчас залитой сероватым дневным светом. На лестнице же царила полутьма, так что находившиеся в светлой квартире не видели, что их дверь открыта.

У них, впрочем, были дела поважнее, потому что с каждой минутой среди присутствующих разрастался и наливался черной буйной силой зародившийся с первой секунды прихода второго ходока, конфликт.

— Кто это? — спросил пришедший грубо. Без сомнения имелся в виду охранник.

— Ты от Босха? — спросил адепт неприязненно.

— Тут не должны быть посторонние… — гнул посетитель свою линию.

— Я спросил! — повторил посланник Ангелайи, — а ты должен знать, что когда я и мои братья спрашивают, то любой должен отвечать. Включая самого Босха, тебе ясно?

— Зарываешься… — с угрозой сказал плотный.

Кобольд встрял в разговор, разбавив черную жижу неприязни патокой медоточивых увещеваний. Плотный что-то буркнул. Адепт громко потребовал повторить.

— От Босха… — рыкнул пришедший не хуже волкоподобного охранника.

— Доверенное лицо своего погрязшего в мерзости шефа, да?! — спросил адепт.

— Говори дело! — рявкнул ходок от Босха.

— И скажу, скажу… — пропел сектант, — скажу, что довольно вам топтать светлую землю нашего города, довольно ходить некоронованными королями и совращать горожан, сиречь смиренных овец наших с пути истинного!

— Что лопочешь?! — спросил пришедший грозно, но с нотками неуверенности в голосе.

— А то! — жестко произнес посланник Ангелайи. — Ваше последнее деяние разрушило все договоры, все бывшие компромиссы. Отныне никаких правил, понял, ты, тупое бревно! Это война! Ты понял?! Вызов! Мы будем преследовать вас везде, до тех пор, пока никого из вашей поганой банды не останется в этом городе и вообще в этом мире!!

— Стой, стой… — ошеломленно сказал подручный Босха, — ты че, какая война, вы там охренели совсем, что ли?!

Напористый его голос вдруг разом поблек, позорно повысился и стал напоминать Кобольдов — визгливо панический. Плотный понял, что дело пахнет керосином. Нет, не ожидал он, что ему вот так в лоб объявят о начале безжалостной войны на уничтожение.

— Нам может, это… миром? — говорил посланец Босха.

— Не будет вам мира! Никогда не будет мира!! До последнего!!!

— Да вы что?! Что!? — закричал Кобольд, — Это что же творится?!

Глухо бухнуло — это мелкокостный драгдилер полетел на роскошный многоцветный ковер, устилающий пол его квартиры. В поле зрения появилась голова Кобольда с расквашенными губами. По закону подлости кровь капала на лоскут нежно голубого цвета, хотя совсем рядом был темно-багровый.

— Так и передашь своему Босху! — буркнул адепт. — И знай, ходок, ты уходишь отсюда живым только потому, что должен донести до него эту весть.

Плотный промолчал, не знал, видно, что сказать. Кобольд поднимался с ковра, тупо глядел на его красно-голубую расцветку. Ходок от Босха покидать квартиру не спешил, что-то думал.

Тишину нарушил охранник, на которого по ходу гневной перепалки совсем перестали обращать внимание. Тяжелой походкой он появился в поле зрения Стрыя и Пиночета и принялся рыться в пакете из небесно-голубого пластика, что стоял на низеньком, поблескивающим полированной крышкой, столике.

— Да здесь, это, здесь, — сказал ему Кобольд, наверное просто затем, чтобы забить тишину.

Охранник заглянул в пакет, а потом, довольно сопя, запихнул туда корявую волосатую лапу и стал шуровать на дне, что-то отыскивая. И нашел, потому что неожиданно дернулся и завыл. Рука его оставалась в пакете, и он силился оттуда ее вытащить. Глаза его постепенно вытаращивались, буквально вылезали из орбит, и вопил охранник, как оглашенный, как сирена скорой помощи. Со стороны это выглядело так, словно на дне пластикового пакета скрывалась заряженная мышеловка, которая и поймала лапу полуволка в свой стальной прикус.

Плотный испуганно уставился на орущего оборотня, рука с оружием нервно плясала. Кобольд пятился к двери, уверовав, что только таким способом он спасет свою шкуру.

— Ай! — четко выдал охранник и все же выдернул руку из пакета. С указательного пальца капала темная кровь и падала как раз на пятно, оставленное Кобольдом, голубые краски на лоскуте меркли. А на самом пальце… На нем болталось что-то похожее на кошмарный гибрид жабы с раком, шевелило множественными члениками и хищно выгибало украшенный иззубренным жалом хвост.

Жвалами оно держалось за конечность охранника и, как натасканный бульдог, перебирало ими, потихоньку продвигаясь все выше и выше.

Всхлипывающий полуволк шатнулся назад, и исчез из вида. Оружие плотного бессмысленно шарило по комнате, находя ему одному видимые цели.

— НЕТ! — визгливо крикнул сектант. — УБЕРИ ЕГО, УБЕРИ!!!

Задыхающийся от ужаса драгдилер добрался до коридора и на выходе попался в цепкие руки своих бывших клиентов.

— Тссс… — пригрозил Николай, — с тобой потом.

В квартире загромыхали выстрелы, охранник взвыл громче. Пушка плотного наконец перестала качаться и нашла себе мишень. Грохнул выстрел — мощно, словно из дробовика, комната затуманилась пороховым дымом. Посланец Босха ругнулся и выстрелил еще раз, и стоя вполоборота к двери, успел еще довольно улыбнуться, прежде чем ответный выстрел пробил ему шею. Пистолет выпал из разжавшихся пальцев и брякнулся на пол. Плотный, тяжело заваливаясь на спину, уперся в дверной косяк и медленно сполз по нему. Пальцами одной руки он щупал у себя под подбородком, хмуро и сосредоточенно, как больной ангиной в начальной стадии проверяет, не опухли ли гланды. Вторая рука при этом пыталась дотянуться до пистолета, но попытка эта была обречена на явную неудачу. Из глубины комнаты больше не стреляли, и царила там кладбищенская тишь. Рука плотного отпустила горло и, как дохлый краб, шлепнулась на ковер, открыв взору зрителей кошмарного вида дыру как раз на месте одной из искомых гланд.

— Все. — Сказал Стрый, — отстрелялись.

— Пойти, посмотреть?

Стрый мотнул головой, нет, он не хочет лезть под пули и клыки их недавнего пленителя.

— Да мертвы там уже все! — сказал Николай, — а, впрочем… Кобольд, пошел туда!

Тот замотал головой, точь-в-точь как Стрый. Васютко вынул нож и показал его Кобольду. Диковатые руны на лезвии страшно мерцали. Драгдилер сглотнул и на подгибающихся ногах зашагал вглубь собственного дома, который, как известно, крепость. Только в данном случае эта крепость была захвачена врагом. На пороге большой комнаты Кобольд остановился и жалобно оглянулся на напарников. Лицо его было белее мела, и выглядел он до того жалко, что напомнил Николаю начинающего детсадовца, брошенного родителями в коридоре садика. В глазах вопрос — неужели мне идти туда, в эту кричащую жесткую детскую стаю, куда меня наверняка не примут, и где скорее всего сразу же навешают тумаков.

— Иди-иди! — сказал Стрый.

И Кобольд вошел. Лицо его, обращенное в комнату, было лицом человека, решившегося на единственный и последний в своей жизни геройский поступок. С таким лицом заслоняют собой амбразуры и кидаются под танки. Постояв, он решил, что наверное все же лучше быть живой дворняжкой, чем мертвым львом, и махнул рукой, заходите, мол.

В квартире находилось три трупа. Сектант полусидел, привалившись к двери в соседнюю комнату. Пистолет он держал в одной руке, а другую нежно, с виду, держал охранник, скорчившийся рядом. Очень мягкая хватка, если бы не струйки крови, все еще капавшие с запястья. В голове полуволка имелись три дырки, которые начисто стерли с лица убитого всякое выражение. Правая лапа охранника цеплялась за спинку кожаного кресла и была наполовину отъедена. Ковер почти полностью утратил жизнерадостную голубизну и теперь представлял собой фантазию в багровых тонах. Николай осмотрел руку, спросил Кобольда:

— Где… это?

Тот пожал плечами — откуда, мол, знаю.

— А что это за тварь, вообще?

— Да не знаю я! — сказал драгдилер. — Откуда! В димедроле завелась, жрала его, росла на глазах. Я ее уж выкинуть собрался, но тут этого нелегкая принесла, — он покосился на полуволка.

Николай поднял пистолет плотного — длинный, блестящий, судя по всему «Дезерт игл», ничего удивительного, что так громыхал. Стрый взял оружие сектанта — обычный ПМ. Пороховая гарь потихоньку выметалась сквозняком в коридор. Внутреннее стекло в окне была разбито и осколки его слюдянистыми лужицами лежали на ковре. Посвистывал неприятный ветерок.

Кобольд стоял в стороне, косился то на трупы, то на стоящих рядом напарников. Ругал себя за то, что не сообразил сразу взять пистолет — против огнестрела что бы они поделали?

— Что же получается? — спросил Стрый, — и вправду сектанты на бандитов накинутся? Так это ж бойня будет!

— Не наше дело… — откликнулся Николай, — все равно скоро Исход. Просто они раньше других покинут этот мир.

— Ты думаешь… — ужаснулся Стрый, — но Плащевик же сказал…

— Ты, Стрый, Апокалипсис не читал по тупости своей.

— Будто ты читал!

— Я, по крайней мере, знаю, что там. Будет Исход, будет. Для всего города, а уж кто там дальше спасется — кто знает? Может и никто.

Стрый ошеломленно покачал головой. Не эта ли мысль много раз приходила ему в голову, являлась бессонными ночами, теребила, наводила тоску. Ведь то, что творится в городе, это же какой-то узаконенный вялый хаос! Тихая последняя смута! А потом Исход! Всех до единого!

— Как же так!? — спросил тихо Малахов.

— А никак. С Кобольдом что делать будем?

— С Кобольдом?! — сказал Стрый и кинул злобный взгляд на драгдилера, — скольким он еще зелье толкнул? Скольких довел до раннего… исхода? Агитировал, тварь! А сам-то хоть знал, на что толкает молодежь зеленую? Осведомителей навел, каждому из старых клиентов условия ставил, чтобы его, Кобольдову, отраву рекламировали перед новичками.

Кобольд пал на колени, да так истово, словно занимался этим двадцать лет кряду. Лицо его снова побелело, челюсть отвисла. Драгдилер дорожил своей жизнью, ох как дорожил!

— Ребята! — проникновенно сказал он, и у Николая мелькнула безумная мысль, что толкач сейчас добавит «Давайте жить дружно», но тот ограничился другой банальностью. — Ребята, не губите!

— Вот ведь! — молвил Васютко, глядя на просветленное раскаянием лицо коленопреклоненного, — не зря его Кобольдом прозвали! Как есть кобольд — мелкий, мерзкий, подленький. Грохнем его, а Стрый?

Лицо драгдилера выразило почти высшую степень раскаяния, которая сделала бы честь драматическому актеру Большого Театра. Именно с таким лицом выходят из тюрьмы закоренелые маньяки, на которых висит три десятка убиенных душ. Выходят, чтобы продолжить свою прерванную кровавую жатву.

Николай глядел на коленопреклоненного Кобольда с омерзением, и брезгливостью. Начал оттягивать затвор пистолета, но, передумав, сказал Стрыю:

— Патрона жалко на тварь. Ты его ножичком ковырни… Хороший ножичек.

При мысли о том, что его сейчас пырнут хорошим ножичком (что абсолютно ничем не лучше, чем удар ножичком плохим) толкач стал выглядеть так, словно вот-вот свалится в обморок. Так подумал и Стрый, который расслабленно пошел к нему, и Пиночет, засунувший нежданное оружие за пояс джинсов, на западный манер.

Не учли они того, что такие, как Кобольд, в обморок грохнуться в принципе не способны. Они лучше другого туда загонят, а то и вовсе со света сживут. Как и их мифологические прообразы — прямоходящие шакалы.

Вот только что он стоял в молитвенной позе, ожидая и неистово прося пощады. А вот он уже вскочил и как безумный несется к окну, и его мягкие домашние тапки пятнает чужая кровь.

— ДЕРЖИ!!! — заорал Пиночет.

Стрый кинулся следом, на ходу выдирая из кармана ПМ, но Кобольд уже достиг своего. Не останавливаясь, он кинулся головой вперед в оставшееся стекло, прикрывшись для надежности руками, рассудив наверное, что если он убьется там внизу, то это будет куда менее позорным, чем если его прирежут два озлобленных бывших клиента.

С тонким поросячьим визгом он пробил непрочную преграду и полетел вниз. Стрый все еще бежал к окну. Как только Малахов достиг подоконника, снизу донесся треск сучьев и глухой удар. Визг прекратился.

Николай тоже подскочил к разбитому окну, и мощный порыв ветра дунул ему в лицо, подхватил злополучный синий пакет и понес его прочь, затрепал одежду мертвецов.

Кобольд выжил. Изломанные растрепанные ветви ближнего дерева отмечали его путь. Часть из них лежала внизу на газоне вместе с виновником разрушений. На глазах напарников беспомощно барахтающийся на месте драгдилер, шатаясь, поднялся и, причитая в голос, поковылял прочь. Одна нога его волочилась следом, и он не столько шел, сколько прыгал. Правую руку он бережно придерживал левой. Но как быстро он скрылся из виду! Словно и вправду у него были предки из жестокого звериного народца, нежити, что, как известно, нечеловечески вынослива.

— Ушел… — сказал Стрый, — наверное, стрелять надо было…

— Ладно, все одно он свое получит. Шлепнут его — не мы, так сектанты или сам Босх. А выживет, все одно спасения нет — скоро Исход.

— Исход… — повторил Стрый, — он как волна. Вот ты был, а вот покинул город.

— Надейся, Стрый, — произнес Николай. — Плащевик сказал… что избранные спасутся. Ищи в этом хорошие стороны — смотри, какие теперь у нас пистолеты.

Стрый благодарно кивнул. Он с Пиночетом и он всей душой за Плащевика. Вот только почему в последнее время так хочется бросить все и бежать, бежать, бежать?

 

5

Никите Трифонову снились сны. Не то, чтобы это было очень странным, пусть даже их содержание зачастую было пугающим. Нам часто снятся кошмары, возросшие и набравшие силу из обыденных и даже совсем не страшных ситуаций. Хотя как раз на почве обыденности и растут наилучшие из ночных страхов. Томится и терзается та эмоционально-иррациональная часть внутри нас, о которой мы не знаем, но подспудно догадываемся и потому стремимся задавить и уничтожить любой ценой, ибо она угрожает другой половине — цивилизованной, интеллектуальной, выпестованной долгими годами учебы, а после — работы. Это человеческая часть человека, если можно так выразиться. Ее оружие — логика и отточенный в обращении с ней мозг. Она сильна, эта половина, она побуждает своих хозяев двигать прогресс и постигать мир вокруг. Но в логике же и ее слабость, потому что зачастую, встретив что-то заведомо нелогичное, нечто, выпадающее за построенные этой цивилизованной личностью рамки, она попросту не выдерживает, перегорает, как сложный и логичный компьютер, которого вместо мягкого и вкусного питания в двести двадцать вольт вдруг посадили на кислотную диету из трехсот восьмидесяти. Море дыма и электрическая агония кремниевых нейронов. Так и с человеком, пусть не столь эффектно. Личность иррациональная при этом выживает и с молодецким гиком берет в руки вожжи управления телом. А общество берет это самое тело, увлеченно повествующее о занимательной жизни эльфов и демонов, да и упрятывает его в соответствующее заведение, где больной, без сомнения, находит единомышленников.

Их боятся, их ненавидят, и не оттого ли, что нормальные люди подсознательно чувствуют долю правды в утверждениях безумца. И… боятся! Страшатся взглянуть на мир другими глазами.

Серая пелена будней — спасение. Но только не ночью.

Так у Мартикова — у которого произошел раскол двух изначально обретающихся в нем половин. А потом одна из них волей людей из «Сааба» оказалась вовсе изгнана и серым бесплотным волком отправилась странствовать по свету. А лишенный ее оборотень даже и не заметил, как изменилось его поведение, ведь раньше он не горел желанием творить разумное, доброе, вечное. Именно эта, взявшая над ним полноценный контроль человечность и не дала ему убить Влада.

Есть исключения — помимо тех же безумцев, что живут в Сумеречной зоне, есть медиумы, люди творческие, которых «нормальное» общество окрестило «не от мира сего» и было как нельзя в этом право. Эти не живут постоянно в мире грез, но… одним глазом нет-нет да и заглянут в эту страну чудес. А потом творят, в тщетных усилиях пытаясь изобразить то, что человеческая половина с ее логикой воспринять не в состоянии. И наживают себе новые ярлыки.

И есть еще дети. У них с логикой трудно, потому что она вырабатывается со временем, и они воспринимают мир без серо-дымчатых очков рутины, удивленными, широко открытыми глазами глядя на то, что взрослые оставляют за бортом своего восприятия. Как кошки, что, по слухам, живут во всех измерениях сразу, так и дети видят окружающее таким, какое оно есть на самом деле. У маленьких детей сны почти не отличаются от реальности — и то и то полно ярких, цветастых впечатлений, удивительных и порой пугающих, но, без сомнения, требующих познания.

Сны Никиты и были такими — очень яркими, контрастными. Они приходили с неприятным пугающим постоянством, и та суетливая, бьющая потоком жизнь в них, казалось, действительно где-то существует.

Ну откуда иначе, скажите, появятся такие сюжетные завороты в голове пятилетнего детсадовца, рожденного и возросшего в городе, где вместо деревьев по утрам шумят автомобильные двигатели, а роль скал выполняют бетонные многоэтажные жилые комплексы?

Сниться все это начало довольно давно. Никита уже забыл когда — даты плоховато держались в его полной детских фантазий голове. Что он помнил хорошо — началось все после того, как мать прочитала ему сказку про троллей. Он сказку хорошо запомнил, больно уж страшная! Зрелище широкой уродливой троллиной хари в окне избушки преследовало его еще долгие недели, являясь по ночам во всей своей, полной угрозы, красе. А вот после того, как страшный черный незнакомец попытался увести Никиту из детского сада, страхи эти как ножом отрезало. Странно, но никаких неврозов после встречи с убийцей пятилетний Трифонов не нажил, словно и не было ничего. И маме ни слова не сказал, хотя отлично помнил темные расплывчатые крылья, колыхающиеся за плечами похитителя. Никита в момент похищения ощущал лишь вялую слепую покорность — как овца на бойне. И мысли у него были в те мгновения странные. Зачем бороться, зачем убегать если скоро…

— Исход… — шепнул он в тот день за ужином, меланхолично размазывая по тарелке картофельное пюре. В результате получался замысловатый желтый ландшафт, странным образом похожий на тот, из снов.

— Что? — спросила мать, — какой исход?

— Не исход, — поправил Никита. — Исход. Скоро! — и тут же без паузы, — я не хочу есть. Я пойду.

И под удивленным взглядом матери сполз с табуретки и пошел в свою комнату. Она только проводила его взглядом, привыкла к таким вот скачкам настроения и таинственным фразам, сказанным как бы между прочим. Иногда мать думала, что стоит показать Никиту психиатру. Да, это будет означать, что она окончательно не понимает своего сына! Но… он иногда бывает таким странным!

И это притом, что она еще не знала про сны. Их Никита тщательно скрывал.

Угрюмый сине-зеленый ландшафт, не имеющая ни конца, ни края земля являлась почти каждую ночь. Страна эта была густо заселена, и множество видов животных водилось в ней, странных и непохожих на обычных живых зверей. Были там и люди. Они словно появлялись откуда-то из дальних мест, останавливались здесь, между крутобоких, заросших лесом холмов и принимались строить жилье. Люди эти выглядели веселыми и мужественными, как покорители дикого запада. Они были сильными и не отступали ни от опасностей, ни от тягостей лишенной удобств жизни.

Они были жестокими людьми с бледной кожей и тонкими изнеженными руками. И улыбка их почти никогда не касалась глаз. Что ж, Никита редко видел поселенцев вблизи. Прихотливое сновидение всегда заставляло его наблюдать за жизнью крошечных лесных созданий — мелких хищников и мелких же травоядных. Он был не против — это было даже интереснее, чем наблюдать за людьми. И звери были добрей, ведь они не пришли завоевывать эту землю, они просто здесь жили.

Кроме людей был кто-то еще. Тот, кого Трифонов не видел, но чувствовал, что он есть. Как чувствовал крышу за зеленоватыми туманными облаками. Но этот кто-то показываться не собирался.

Во всяком случае, пока.

Иногда здесь лили дожди, а иногда разражались грозы, и красноватые молнии били в острые верхушки холмов. А туман спускался совсем низко, клубился и что-то бормотал на одном ему понятном языке. Там метались тени, как будто молнии притягивали их с неодолимой силой, и, казалось, эти неясные призраки вот-вот покинут свое туманное обиталище и спустятся вниз, покажут свое истинное обличье. Но такого ни разу не случалось.

Прозрачные, полные вкусной железистой воды, ручьи спускались по склонам холмов, образовывали веселые бойкие речушки, что попетляв у подножий, пару раз проскочив звенящей стремниной, вдруг скрывались в темных пещерах. Куда они стремились и где завершался их звонкий путь? Никита надеялся, что когда-нибудь ему доведется побыть здесь рыбой. Тогда-то он и узнает.

А какого цвета радуги висели здесь над крошечными пенными водопадиками? Фиолет, ультрамарин — синеватые смещенные оттенки, любой физик сказал бы, что такого просто не может быть. Но Трифонов не был логиком, он просто по-детски радовался всему, что здесь видит.

Красивая в этих снах была земля. И все же что-то с ней было не так. Что-то пришло, непонятное, чуждое, и… испоганило эту землю, подмяв ее под себя и перестроив под свои нужды. Эта неясная сила вписывалась в чудный туманный мир так же изящно, как тракторная, выпирающая мокрой глиной, колея в цветущий васильково-клеверный луг.

Это давило. И куда сильнее невидимой крыши над головой.

Вот, что снилось Никите Трифонову, пятилетнему сыну своей матери. И даже ей не мог он поведать о том, что его гнетет. Мог лишь плакать по ночам и просить не выключать лампу. Только она — трепещущая световая бабочка, совсем слабая, защищала его от окружающей тьмы.

Тот, похититель, он был посланец захватившей туманной незримой силы. Никита был в этом уверен и больше всего на свете боялся, что сила эта, каким-то образом сумеет прорваться сюда, в город. И вот тогда наступит Исход.

И тогда никто не спасется.

 

6

Васек набрал воздуха в грудь и заорал:

— Доберусь до тебя!!!

Нервное эхо пугливо шарахнулось на тот берег и обратно, округа взвыла:

— Тебя… тебя… тебя… — словно это до него, Васька она должна теперь добраться.

Мельников помолчал, потом рявкнул:

— И убью! Слышь! Совсем убью!!!

— Ую… ую… — ответили с реки.

Сама же Мелочевка, равнодушная к крикам, лениво текла под мостом. По ней плыл разный мусор — отбросы, гости из дальних стран. Хлам-путешественник. Он вплыл в поселение, пересек городскую черту, и также выплывет, если повезет не застрять у плотины.

Васек был не гордый, уподобился бы и мусору, лишь бы удалось сбежать из города. Да вот не получалось это, пробовал Василий. Речка сегодня была темная, мрачная, даже на взгляд очень холодная. Воды ее были черно-свинцовые, отбивавшие всякое желание искупаться.

Начинало вечереть — сумерки наступали все раньше и раньше, по мере того, как август, не слишком побаловавший горожан теплом, увядал. Скоро осень, говорило все вокруг, и лето дышит на ладан.

Вот и сегодня погодка была уже скорее осенняя, чем летняя — низкие лохматые, раздувшиеся от ледяной влаги, тучи скребли обвисшим брюхом по старой заводской трубе, скрывая погасшие после темного прилива глаза-фонари. Вот-вот прорвется туча об острую трубу и хлынет вниз на притихшую землю поток холодной воды. Затопит все кругом, как тогда, когда в центре обрушилась водонапорная башня. Уплывут вниз по течению собачьи трупы и пустые канистры, оставшийся после переезда мусор и картонные стреляные гильзы, чья-то мохнатая шерсть и замершие от нехватки топлива автомобили. Достигнет это все реки и поплывет дальше, к плотине, где и соберется в кучу, в причудливейший аляповатый коллаж.

Но нет, крепкие тучи прочны. Не обрушат водяной поток — будут потихоньку цедить на головы горожанам.

С реки дул резкий порывистый ветер, что делал мелкий дождь еще более противным. Васек промозг и тщетно кутался в изодранный ватник.

— Я ведь знаю, ты где-то здесь, тварь!!! — крикнул он, — хватит прятаться, ты же хищник!

А хищник молчал — он, как и положено хищникам, никак не проявлял себя. Как лев, вскакивающий из высокой травы совсем рядом с беспечной антилопой.

А Мельников все вопил свои проклятия в сырой вечер. Река принимала их и уносила вниз по течению. Ветер стремился забраться под куртку, высосать скопившееся там тепло, так, чтобы это буйное кричащее существо уравнялось с окружающими предметами — холодными мокрыми деревьями, холодной мокрой мостовой и низким сизым небом.

Криков одинокого человека на мосту никто не слышал. Ни здесь, ни на Центральной и примыкающей к ней Верхнемоложской, ни на Степиной набережной, идущей вдоль пологого левого берега, не было ни человека. Мокрые желтые листья на сыром асфальте вяло колыхались, тяжелые, намокшие, и полететь, как ни старались, уже не могли.

В конце концов, Василий охрип и понуро побрел прочь с моста. В конечном итоге преследователь всегда оказывался выносливее и спокойнее своей издерганной жертвы. Он давал ей время отвопиться, отбегаться, давал время на постройку грандиозных планов. А потом приходил, когда жертва, уставшая от долгого бега, валилась с ног, и с легкостью сводил эти планы к нулю. Может быть, у него было своеобразное чувство юмора, у этой зеркальной твари. Черный юмор, конечно.

Так или иначе, Витек появился из-за густых прибрежных зарослей, стоило Мельникову сойти с моста на мокрую городскую землю. Василий почувствовал его приближение и обернулся. С ненавистью вгляделся в это ставшее почти родным лицо, в широкую безмятежную улыбку и ослепительные, словно из рекламы зубной пасты, зубы. Витек не смотрел на свою жертву, он вообще ни на что не смотрел — в его глазах отражался сумрачный вечерний мир. Отражался и Мельников — два Мельникова с одинаковой отчаянной яростью на лицах. Двое, близнецы. А не было ли их больше?

Василий не думал. Из внутреннего кармана он извлек нож, не тот, что был у него в лодочной станции — тот так и пропал вместе со своей нечаянной жертвой. Но и этот, найденный в одном из подъездов, тоже был не плох. Пятнадцатисантиметровое серебристое лезвие было отточено до бритвенной остроты. Сжав нож в руке, Мельников кинулся навстречу своему вечному врагу и, в три шага покрыв расстояние между ними, с размаху вонзил лезвие в живот. А потом еще раз, и еще.

Мгновение сладкой мести было недолгим. На четвертом ударе Васек понял, что не видит ни крови, ни вообще каких-либо следов повреждений. Не последовало реакции и со стороны Витька.

Заорав как бешеный, Василий ударил снова, он бил еще раз и еще, со всей силой всаживая нож в плоть своего монстра.

Но уже понимал, что из этого не выйдет ровным счетом ничего. Наши страхи не убить простым оружием, и лишь остро отточенное мышление может вспороть живот ночному кошмару.

Лезвие свирепо свистело, но, по сути, было беззубым и неспособным причинить вред существу, плоть которого оно пыталось кромсать. Рожденный человеком Витек теперь был недоступен для физического воздействия, словно состоял из сгущенного тумана (зеленоватого, населенного бормочущими тенями над сизыми холмами и речушками у их подножий) или был хитрой голограммой — дитя пропущенного через линзы света.

Отражения Мельникова, маленькие его двойники бесились и кривлялись в глазах человека-зеркала, превращая яростную гримасу уставшей от бегства жертвы в потешное кривляние изнывающей от бездействия обезьяны.

Поняв, что ничего не добьется, опять ничего, Василий со сдавленным криком швырнул ножик в отмеченное печатью отстраненности лицо Витька. Лезвие ударилось в него и отскочило, звонко цокнув по одному из белых крупных зубов. Потом ножик брякнулся в грязь у ног Васька. Тот на миг замер, яростно глядя на своих крошечных двойников.

Да, он знал, что из этой затеи ничего не выйдет. Подсознательно чувствовал, хотя и не находил сил себе в этом признаться. Возможно, предыдущая заточка и смогла бы чем-то помочь — ее неведомый создатель наделил свое оружие какой-то силой. Но, увы и ах! Оно сгинуло вместе с тем, подвернувшимся так не вовремя человеком.

Но так ли уж не вовремя? Как раз вовремя, очень вовремя, чтобы принять в себя лезвие, предназначающееся для Витька? Разрядить опасную ситуацию и дать возможность человеку-зеркалу продолжать играть свою роль в этом творящемся вокруг театре абсурда? Ложная мишень, как солдатская каска на дуле ружья, поднимающаяся из окопа, отвлекающий маневр!

И впервые за время его долгого, кажется уже бесконечно долгого бега, Ваську пришла в голову мысль, что, возможно, за зеркальным монстром стоит кто-то еще. Грозная и могучая сила, а Витек — лишь ее орудие. От этой мысли Мельникову стало слегка нехорошо. Даже очень нехорошо. Мнился ему многоглазый и многолапый черный спрут, щупальца которого тянулись на бесконечную длину, и каждое из этих бесчисленных щупалец цеплялось за чью-то жизнь, за чью-то судьбу. И, как верную собачку на поводке, вел он за собой сонм чудовищ и химер, и у каждого это чудовище было свое.

Нет, нет, такого монстра не победить обычным оружием! И если бы Мельников вместо ножа использовал базуку, то все равно бы ничего не изменилось. Надо вспомнить, только вспомнить!

Зеркала. Что-то связанное с зеркалами! Случилось это очень давно. Двойники из глаз Витька смотрят выжидающе, похожие друг на друга как две капли воды. Зеркала и двойники. Он был не один, впервые был не один, так ведь?!

Он не помнил. Воспоминания серым туманом клубились где-то на задворках сознания, на своеобразной свалке старых и не имеющих ценности знаний, где они, эти знания, брошены как попало и торчат в красноватое, всепоглощающее небо острыми ржавыми огарками былых впечатлений.

Хотелось плакать от тоски. Хотелось злиться на себя из-за слабой, солидно прореженной годами потребления спиртного, памяти. Но сейчас было не до того — надо было убегать. Человек-зеркало сделал шаг вперед и широко распахнул руки, словно собирался обнять Мельникова, как обнимают ближайшего и нежно любимого родственника. Но они ведь и были родственниками, разве не так? Эти двое в глазах Витька ведь были самим Василием, его отражением?

И Василий Мельников убежал. Как убегал два дня назад, и еще день, назад, и так бесчисленное количество раз.

А Витек продолжил преследование. Неторопливо и с педантичной неумолимостью часового механизма. Ему спешить было некуда — жертва попадет к нему в руки, когда придет срок. А раньше это случится или позже, Витька не волновало. Марионетка, одна из многих, прицепленная к щупальцу черного спрута лишь выполняла то, что ей повелевают.

Ночью Мельников думал. Поворачивал так и сяк разрозненные воспоминания, пытаясь сложить из них хоть чуть-чуть более целостную картину. Не один он был. И не два. Был какой-то туннель. Страшный, потому что бесконечный. И такой туннель был позади, и было бы очень страшно здесь находиться, если бы не…

А днем он встретил сумасшедшего старика, последователя Евлампия Хонорова, за которым волочилось только ему одному доставшееся чудовище. От долгой погони мозги старика совсем разболтались, и у него уже началась деградация. После долгих расспросов о том, есть ли в городе такой клуб, в котором собираются бегущие жертвы, старый маразматик выдал информацию о нечто подобном в Школьном микрорайоне и даже назвал дом. Присовокупив, правда, что сам там никогда не был, но слухи, мол, идут. После чего доверительно подмигнул Василию и резво поплелся вдоль улицы. Мельников лишь проводил его взглядом.

А ночью он опять бежал от Витька. Как бывалый солдат, он теперь моментально переходил из состояния сна в состояние бодрствования.

* * *

Через неделю после ночного побоища собак в городе снова зазвучали выстрелы. На этот раз стреляли в людей, и почти никто не пытался бежать.

Три отряда, источающие боевой дух, приличествующий целой, пусть и небольшой армии сошлись не на жизнь, а на смерть, и когда кончались патроны, в ход шли штыки, кулаки, ногти и зубы.

Одна армия возглавлялась вождем, другая его была лишена, а третья была лишена и того и другого и вообще сражалась во имя непонятно каких идеалов. Скорее всего, она просто пыталась удержать расползающийся, как ветхая мешковина, старый порядок. Что ей, впрочем, не удалось.

Время и место было оговорено заранее. Когда нашли труп Кабана — ближайшего подручного Босха, лежащего чуть ли не в обнимку с сектантом и непонятным волосатым монстром, главарь был в ярости. Он рвал и метал и в запале пустил в расход трех богатых заложников, с которых ожидался немалый выкуп. Когда он осознал, что этим слегка пресек свой же собственный денежный ручеек, Босх пришел в еще большую ярость и публично воззвал к вендетте.

Были спешно мобилизованы все члены единственной городской преступной группировки, которые могли держать оружие. Те, которые держать не могли, были мобилизованы тоже, и им готовилась почетная должность пушечного мяса. В числе последних оказались трое дезертиров, мечтавших о честной жизни, пятеро сторчавшихся до состояния больных синдромом Дауна наркоманов, двое больных туберкулезом в последней стадии, готовившихся к битве, как берсеркеры перед заведомо проигрышным боем, и один пациент психиатрической больницы, взявшийся обеспечить полевую связь с высшим разумом.

Из глубоких подвалов было извлечено самое различное оружие, с него стерли пыль и спешно смазали. Во имя начавшейся войны не скупились ни на что, и потому в арсенале Босха оказались три станковых пулемета советского производства, два автомата ППШ, снайперская винтовка СВД (притом, что снайперов у Босха не было), гранатомет «муха», противотанковое ружье времен Великой отечественной и легкая войсковая зенитка, стыренная из почившей районной армейской части. Зенитку погрузили в кузов джипа-пикапа убитого Кабана, отчего машина приобрела невиданно агрессивный дизайн.

Босх бил в тамтамы и призывал, во-первых, к мщению, а во-вторых, к справедливости, высказываясь в том смысле, что сила в городе может быть только одна, а значит, эти мерзкие стукнутые на голову сектанты должны все до единого присоединиться к своему гуру. В порыве вдохновения он вспомнил хлыстов и привел пример их изгнания советской властью, хоть хлысты и никакого отношения к секте Ангелайи не имели.

Мобилизовавшись по полной программе, непогожим вечером воины Босха выступили в свой крестовый поход. Кожаные куртки раздувались от прятавшихся под ними бронежилетов, а у кого их не было, те в скором порядке нашивали на майки стальные ложки, которые звякали на разные голоса, стоило сделать хоть один в шаг в таком броннике. Из-за этих самодельных кольчуг (одна из которых была заказана у плетущего кольца день и ночь фаната-ролевика) идущая в ночь армия бандитов казалась неким фантасмагоричным средневековых воинством. Торчащие в небо стволы зенитки только дополняли картину.

Выглядело это столь грозно, что торчащие из окна, на ночь глядя, две восьмидесятилетние бабушки в ужасе отшатнулись, поминая поочередно первую и вторую мировую.

* * *

А пятнадцатилетний Костя Шапошников, большой поклонник средневековых рыцарей и ролевик со стажем восхищенно оглядел идущее воинство и выдохнул:

— Вот это да! Армия тьмы!

После чего поспешно потушил свет, плотно зашторил окно, залез под кровать и пролежал там всю ночь, зажав уши руками, а на следующий день спустил в мусоропровод все свои любимые книжки про мечи и колдовство и никогда больше не возвращался к этой теме. Вот так мечты расходятся с реальностью.

Лучи мощных фонарей бесцеремонно обшаривали темные углы, и если кто-то попадался на пути грозного воинства, то был тут же схвачен и пущен вперед, как живой щит. Когда армия Босха прошагала три квартала до центра, этих страдальцев оказалось аж пятнадцать штук. Слух о том, что творят бандиты, очень быстро распространился по городу, и потому все население спешно попряталось.

Позади шагающей армии катился подвижной состав, сплошь состоящий из дорогих иномарок, и подсвечивал дорогу фарами. Шли молча, угрюмо и лишь изредка награждали крепким словцом ополоумевших сектантов и их почившего предводителя. Почему основная доля проклятий доставалось именно ему, наверное, из-за того, что в отличие от его паствы Ангелайя уже был недоступен для любого вида карательных мер.

А сектанты шли с песнями, облачившись в боевые, ярко малиновые одежды, и над головами идущих вились кислотной расцветки стяги. Паства Ангелайи несла над собой фанерные доски с ликом гуру, который ободряюще улыбался с них. В эти-то доски чуть позже бандиты стреляли с особенным ожесточением.

На следующее утро в одной из досок насчитали дюжину дырок, почти все из которых пришлись в правый глаз гуру и лишь одна в подбородок, точно в находившуюся там родинку.

Ангелайя был убит, но дело его жило. Сектанты горели священной яростью и безумной одержимостью. Смысл их жизни был утерян, и лишь месть имела теперь значение. Тоже отлично вооруженная, армия просвещенного Ангелайи не надела никакой брони, с голой грудью выступая против пуль. Ярость была для них защитой и тараном одновременно.

Кроме того, их было ощутимо больше.

Воздух над марширующими звенел от гавкающих боевых мантр, мантр войны, которые до сей поры ни разу не были произнесены вслух. От слаженного, пронизанного священной яростью, голоса сектантов мороз шел по коже. Вслед за выступающим войском волочилась небольшая толпа плачущих и причитающих родственников сектантов, состоящая преимущественно из мам и бабушек, что слезливо умоляли свои зомбированные чада вернуться назад в семью и бросить это дело, пока не стало поздно. Плач их мешался с боевым пением и создавал при этом особенно жуткое впечатление. Так что с пути этой армии люди убирались сами и как можно поспешней. Надо сказать, что когда разразилась битва, мамы и бабушки сообразили что спасать надо, в общем-то, себя и покинули Ангелайевых солдат, оставшись на порядочном расстоянии, куда не долетали пули, где и столпились наподобие встрепанных наемных баньши.

В первых рядах сектантского воинства шагал адепт первой ступени Прана, родной брат убиенного Ханны. В руках он сжимал тяжеленный станковый пулемет, с которым обращался, словно оружие было целиком сделано из пластика. Холодный ночной дождь капал на его широкие плечи и как будто кипел и превращался в пар от кипевшей в Пране ярости.

Они несли безумно чадящие факелы, от которых в темные небеса взмывали серые дымовые змеи, словно по городским улицам следует стадо маленьких паровозов.

Некоторым воинам Ангелайи не досталось огнестрельное оружие, и они несли вилы, топоры и антикварные шашки, походя на безумную версию народного ополчения.

— Победа будет за нами! — рявкнул он перед сражением на боевой сходке. — Мы очистим наш город от мерзкого бандитского отродья!! От поганых нелюдей, не видящих света истины! Смерть им! В нижний мир их!

— В НИЖНИЙ МИР!! — откликнулась экзальтированная толпа. — РВИ-ЖГИ-КАЛЕЧЬ-УБИВАЙ!!! — так начиналась одна из боевых мантр.

Проорав еще пару одиозных лозунгов брат Прана утратил связную речь и огласил округу воплем самца орангутанга, вызывающего соперника на бой.

— РВИ-ЖГИ-БЕЙ-КАЛЕЧЬ!!! — надрывалась толпа, а потом над ней взвились многочисленные лики мертвого гуру. И сектанты пошли.

И теперь вот, почти не растеряв боевого пыла, быстро приближались к точке встречи с обиженной братвой. По дороге они пением боевых мантр довели себя до такого состояния, что многие совсем перестали соображать и только пускали пену из уголков губ, а у одного от перепада чувств случился сердечный приступ. Нет нужды говорить, что стимуляторы разливались по этой толпе рекой, придавая сил воинам мертвого гуру, так что каждый из них стал стоить, по меньшей мере, двоих.

Третьей силой была городская милиция и остатки городского же ОМОНА, все двенадцать. С самого начала они попытались вести политику невмешательства, за что и поплатились, потому что на них накинулась и та, и другая враждующие стороны. После этого-то и стало понятно, что порядка в городе больше нет и никогда не будет.

Проследовав через половину города, обе армии встретились на Центральной улице, которой и предстояло стать полем для будущей битвы. Сначала вышли боевики Босха, а чуть позже подоспели и воины Ангелайи.

Замерли. Цепочка людей со стороны Арены, эффектно подсвеченная автомобильными фарами, бросающая длинные искаженные тени на мокрый асфальт, и угрюмая, держащаяся плечом к плечу маленькая толпа с чадящими факелами со стороны реки. Сектанты смотрели на бандитов, бандиты смотрели на сектантов, и, казалось, воздух между двумя напружинившимися группами одержимых людей вот-вот накалится от ненавидящих взглядов. У Босха было двадцать пять человек, и еще пятнадцать тех, что поймали по дороге. Эти стояли в первом ряду с лицами гладиаторов, обреченных сражаться без доспехов с хорошо вооруженной конницей. В спины им упирались стволы, красноречиво говорящие о том, что будет, если жертвы попытаются сбежать. Так что эти безвинные в общем-то горожане при столкновении проявили себя ничуть не хуже впавших в боевое безумие сектантов и стали героями все до единого.

Сектантов было почти полсотни, они стояли плотной толпой, очень удачной мишенью для автоматического оружия. Просвещенный Ангелайя добродушно пялился на вражеские рати с десятка плакатов.

Взревел мотор и позади группы бандитов притормозила дорогая поблескивающая иномарка (с дизельным двигателем). Хлопнула дверь, и на свет появился сам Босх — глыбастый, неандертальского вида, амбал, чертами лица схожий с почившим в бозе охранником, притом, что в оборотня Босх превращаться не собирался, а таким лицом его наградила природа. Впрочем, внешностью его обманываться не стоило, потому что в маленьких черных глазках в густой тени под нависающими надбровными дугами скрывался недюжинный ум. А уж хитрости у главаря хватило бы на троих обычных людей. Будучи человеком одаренным (и имеющим множество умственных патологий), Босх обожал заниматься созиданием и часто рисовал химерические картины, удивительно схожие с творчеством его средневекового тезки.

Скрываясь за спинами своих боевиков, Босх заорал:

— Вы там!!! Даю вам последний шанс!! Если вы сейчас повернетесь и уйдете, я обещаю! Слышите, обещаю! Обещаю отозвать своих и больше об этом не вспоминать!!!

— А Босх-то в коленках слаб, — сказал кто-то из пушечного мяса. — За спинами прячется… — и тут же получил по голове рукоятью ПМ, после чего прилег без сознания на асфальт. По иронии судьбы он один из всех горе-рекрутов и остался в живых, пролежав на земле всю стычку и очнувшись лишь утром в окружении трупов.

— НУ?! — рыкнул Босх. — Я ЖДУ!!!

Ряды сектантов раздались, и вперед вышел брат Прана. Голову он повязал малиновой повязкой (передранной покойным гуру у самураев), а в руках держал станковый пулемет, из которого свисали и волочились по земле пулеметные ленты. Брат Прана был мертвенно спокоен. Боевых мантр больше не пели.

Прана раскрыл рот и рявкнул:

— СМЕРД!!! — от его голоса качнулись ряды противников и даже слегка попятились. — ЗА ГУРУ ТРУСЛИВЫЙ СМЕРД ТЫ ПРИМЕШЬ СМЕРТЬ, И ДА УЗРИТЕ ВЫ ВСЕ СВЕТ ИСТИНЫ!!!

После чего надавил на спуск пулемета, и, надо понимать, огонь из его дула и был пресловутым светом истины.

С этого все и началось.

Большая часть пушечного мяса полностью оправдала свое название и приняла пули, предназначавшиеся солдатам Босха. С диким звериным криком толпа сектантов рванула вперед, одновременно открыв огонь из всех имеющихся огнестрельных единиц.

— ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! — орал брат Прана, сотрясаясь от отдачи пулемета.

Испуганные и попятившиеся Босховцы открыли пальбу в ответ. Уже полторы секунды спустя воздух на улице был до того густо насыщен свинцом, что, казалось, обрел вес. Пули цокали об асфальт, с тупым звуком вонзались в борта дорогих машин и с характерным чавканьем — в людские тела. Рои маленьких свинцовых насекомых со злобным гулом проносились над головами, во вспышке оранжевых искр находили свою цель.

Грохот стоял такой, что недавняя собачья охота казалась безобидным детским развлечением с участием хлопушек. Пули вонзались в дорожное покрытие, с хрустом выбивая из него асфальтовую крошку. С грохотом разлетелись окна нижних этажей у всех ближайших домов, а потом, не выдержав ударной волны, потекли сверкающим колюще-режущим серебристым дождем осколков все остальные. В пострадавших квартирах кто-то орал, но его совершенно не было слышно.

Панельные стены многоэтажек были мгновенно украшены затейливой вязью оставшихся от пуль выщерблин. В мгновенных вспышках ослепли фары всех до единой машин, а секундой позже сами четырехколесные друзья человека грузно осели на лопнувших шинах. Грохнула лампа в неработающем фонаре и поблескивающим снегом спланировала на головы сражающихся. Свинцовые болванки азартно косили вялую листву, с треском выбивали щепу из стволов.

Фары погасли, лучи фонарей в дрожащих руках светили куда угодно, только не туда, куда нужно, и ополоумевшие от страха пополам с боевой яростью стрелки лупили наугад, зачастую попадая в своих же. Пляшущий свет ламп и стробоскопические вспышки выстрелов придавали улице вид какой-то апокалиптичной дискотеки.

— ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! — орали сектанты, вражеские пули попадали в них, они падали, и зачастую поднимались вновь, не обращая внимания на развороченный живот, снова начинали стрелять.

Руки окостенело давили на крючки, и автоматическое оружие стреляло не переставая, выбрасывая смертельные свинцовые подарки широким веером, косившим все и вся.

Знамена сектантов повисли изодранными лохмами, и то и дело тонули в толпе. Улыбающийся гуру ловил одну пулю за другой, но мрачнее от этого не становился.

— Мочи их всех, мочи!!! — заорал Григорий Кривников, по кличке Кривой, разряжая помповый дробовик раз за разом в беснующуюся толпу. Одна пуля ударила его в плечо, а после целая очередь пересекла грудь, вгрызаясь в бронежилет. Со звериным воплем Кривой рванулся вперед, но тут некстати свистнувший стеклянный осколок вонзился ему в правый глаз, после чего он и вправду окривел.

В этот момент сектанты, наконец, добежали до рати своих противников и сошлись в рукопашную. В ход пошли ножи, вилы, и вообще все, что могло резать и колоть. Стреляли теперь в упор, глядя в безумное лицо ворога, били короткие очереди, кровь брызгала на искаженные яростью лица. Бранные крики и крики боли и ярости смешались в одну визгливую какофонию, прерываемую грохотом оружия.

В беснующейся толпе тут и там мелькали серые милицейские мундиры — лица их обладателей были наполнены паническим ужасом, и единственное, о чем мечтали теперь стражи порядка, это только живым выбраться из этой мясорубки. Напрасно.

Озверевшие супротивники обрушивались на них со всех сторон и били беспощадно с короткого расстояния.

Шествующий посередине побоища и раздвигая его, как ледокол раздвигает паковые льды, брат Прана зычно проповедовал истину, не забывая просвещать из пулемета подвернувшихся еретиков. Пули свистели вокруг него, и кровь сочилась из двух десятков ссадин на могучем теле Праны, но ни одна не ударила его по-настоящему, и казалось, вовсе нет такой силы, чтобы остановить его величавое продвижение.

— И узри, смерд! — говорил он и всаживал короткую очередь в зверского вида бандита со шрамом на скуле. Того отшвыривало в толпу, где он раненый, с проломленным бронежилетом быстро затаптывался ногами дерущихся. — Свет истины! — продолжал Прана, приголубливая следующего прикладом по голове. Кровь раслеталась веером, покрывая лицо сектанта красной боевой раскраской.

Уже через три с половиной минуты после начала сражения нельзя было понять, кто в кого стреляет. Больше того, в этом хаосе мечущихся лучей, вспышек выстрелов и сдавленных воплей невозможно было различить ни побеждающих, ни проигрывающих, да и не было таковых. Битва шла на уничтожение, и как в глобальной ядерной войне, победителей здесь быть не могло.

Хрупкий пятнадцатилетний сектант с обезумевшим взглядом всадил разболтанные ржавые вилы в горло дюжему бандиту, с натугой волочащему один из трех Босховых пулеметов. Тот повалился назад, а оружие в его руках завелось длинной очередью, нашинковав свинцом сектанта, а также еще троих, имевших несчастье оказаться позади него. А потом владелец упал, и теперь пулемет бил в темное небо, как последний салют, и его ровная дробь выделялась на фоне остальной канонады.

— Свет истины!!! — вопила истеричная послушница Ангелайи, ударяя подвернувшихся плакатом своего обожаемого гуру. Когда от очередного врага плакат треснул и слетел с шеста, она горько заплакала и присела на дорогу, не замечая золотистых гильз от грохотавшего над ухом пулемета.

Жильцы двух ближайших домов как один лежали на полу своих квартир, прикрыв голову руками от сыплющихся осколков, и с содроганием слушали, как пули вонзаются в потолок комнаты и крошат в щепки подоконник. Безобидные комнатные растения ловили смертельные подарки и эффектно разрывались в облаках земли из цветочных горшков. Керамические осколки с пением рассекали воздух и разили не хуже, чем если бы были от осколочной гранаты.

Алексей Крушенко, которому доверили гранатомет «Муха», уже в десятый раз по счету чудом избегал смерти. Пули буравили воздух перед его лицом, с визгом вспарывали одежду, и в обширных рукавах его кашемирового пальто зияли две аккуратные дырочки калибра 7.62, опаленные по краям. Основная неприятность Крушенко заключалась в том, что, помимо гранатомета, никакого другого оружия ему выдано не было, а стрелять из этой пушки в густой толпе было откровенным безумием. Поэтому он, тяжко ухая, бил начиненным тротилом снарядом по головам каждого встречного, и скоро гранатомет был густо заляпан чужой кровью, так что от вида размахивающего взрывоопасной дубиной нового неандертальца отшатывались даже почти не чувствующие страха сектанты.

Тучный и низкорослый Босхов подручный по кличке Краб первым почуял, что выиграть в этой битве не удастся, и решил перевести ход битвы в свою пользу. Пригибаясь под пулями и всаживая в загораживающих ему путь по три заряда из западного, предназначающегося для спецназа, автомата он добрался до одиноко возвышающейся на краю битвы зенитки. Дорогой джип покойного Кабана повторил судьбу своего владельца — вдохнуть жизнь в его изрешеченную до состояния дуршлага шкуру не смогла бы уже и бригада автомехаников. Топливо вытекало из пробитого в десяти местах бака и широкой парящей лужей растекалось по асфальту, пятная ноги дерущихся. Но зенитка была в порядке.

Тарахтение пулемета смолкло, когда иссякли патроны, и теперь обезголосевшее оружие торчало в небеса эдаким вороненым погребальным памятником.

— В тебя, в тебя, в тебя!!! — орал кто-то, и тут же оглушительно грохотал крупнокалиберный дробовик.

Бешеная пляска лучей замедлялась, один за другим они гасли или замирали, когда фонарь выпадал из мертвой руки владельца. Факелы по большей части валялись на асфальте, где недовольно шипели и парили. Где-то их пустили в ход как последнее средство обороны, шпаря по выныривающим из тьмы лицам супротивников. Лупили теперь в основном на вспышки выстрелов, на мелькающие тени. Люди то и дело спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались, стреляли с колена, выкрикивая в мерцающую тьму одним им слышные проклятия.

Оранжевой вспышкой воспламенилось топливо в одной из машин, а следом и еще две в ореоле пылающего дизельного топлива прыгнули в моросящие дождем небеса. Поле битвы на миг осветило, сражающиеся замерли, щуря воспаленные от едкого дыма глаза на возникшее пожарище, а потом, когда яростное зарево сменилось на тусклый тлеющий закат, продолжили с новой силой. Число воюющих сильно уменьшилось, большая часть теперь пригибалась, а то и вовсе лежа посылала грохочущую смерть в окружающих.

Краб добрался до издырявленного джипа, и припадочно бормоча себе под нос, полез в его кузов, благо борт теперь был низок. Шалый световой луч вдруг высветил его приземистую фигуру, нелепо карабкающуюся на машину, а следом пришел пакет из десятка разнокалиберных пуль, ни одна из которых, впрочем, не задела удачливого подручного Босха.

Сам Босх, пригибаясь, по-пластунски полз в сторону Центра, испуганно вздрагивая, когда шальная пуля буравила воздух совсем рядом с ним. Глава городской преступной группировки один единственный сообразил, чем закончится сражение. Слаб в коленках? Ну и пусть, зато шкура цела.

На миг он обернулся и заметил Краба, возящегося у зенитки.

— Идиот… — шепнул Босх, — каков идиот, там же наши еще…

Впрочем, там им быть оставалось недолго, а у Босха была своя цель — его бронированное по пятому разряду авто, все во вмятинах и несквозных дырках от пуль смирно дожидалось хозяина. Оставалось до этого чуда заказной технологии метров пять.

Краб пробрался к зенитке. Прямо над ним в небо торчали жутковатые спаренные стволы, как причудливая вороненая стела. Потными ладонями он схватился за ручки и, ожесточенно крутя, стал опускать прицел, направляя его приблизительно в сторону сражающихся. Воздух вокруг него пел от пуль, но Краб чувствовал упоение. Он был наверху, был царь горы, и в руках у него были сдвоенные разящие молнии, которыми он, конечно, переломит ход сражения. С широкой улыбкой маленького ребенка, дорвавшегося до заветной игрушки, он придавил спуск.

Громогласное тарахтение зенитки сменило умолкший пулемет, а в ряды бьющихся словно врезалась огненная все и вся срубающая коса, портативная извивающаяся молния. От близких разрывов закладывало уши. Сам того не зная, первой же очередью Краб уничтожил половину собственных сотоварищей, из-за чего сектанты получили моментальный численный перевес.

В нос шибал мощный запах пороха, зенитка в руках пела, неся смерть врагам, а Краб ощущал себя грозным и жестоким богом войны, как на крыльях парящим над беснующейся толпой.

Босх дополз до машины, стал открывать водительскую дверь, и в тот же момент острый иззубренный осколок пробил ему мякоть ноги и звонко звякнул об оголившийся колесный диск. Со сдавленным причитанием Босх сполз обратно на землю. Что-то подсказывало ему, что отсюда надо убираться немедленно, пока еще есть время. Дергаясь, как обезножевшая мокрица, всесильный (после Ангелайи) глава городских бандитов, забрался в кабину своей машины. Руки его дрожали, когда он пытался вставить хитрый цифровой ключ в замок зажигания.

Посередине шумной, неистовствующей, как на картинах седьмого круга Дантова ада, исполненных мастером гравюр Босхом, битвы, случайно встретились двое. Работающий, как заклинивший автомат, своей дубиной Крушенко, и флагман сектантов брат Прана, из которого жизнь уходила вместе с двумя десятками огнестрельных ранений. Последняя пулеметная лента волочилась за его жутким оружием, и сражающиеся то и дело наступали на нее, вызывая у обладателя гневный раздраженный рык. Ствол пулемета раскалился докрасна и теперь тлел в ночном воздухе, как исполинская сигара. Брат Прана был страшен и покрыт кровью. На лице его блуждала кривая ухмылка хищника, и один вид его внушал страх даже соратникам по секте. Хлещущая огненная плеть зенитных снарядов обошла его стороной, словно он и вправду был заговорен.

Босх завел отлично отрегулированный двигатель своей дорогой непробиваемой машины и, звеня и искря дисками, сорвался с места побоища, с содроганием слушая, как чужие, девятимиллиметровые и не только, подарки глухо стучат по кузову вслед.

Он успел как раз вовремя.

Увидевший перед собой окровавленного дикаря с чудовищным пулеметом в руках, Крушенко окончательно потерял контроль над собой. Ему пришлось пробиваться через толпу со стальной дубиной в руках, он видел, как трескались черепа тех, кто имел несчастье попасть под это орудие убийства. Он был с головы до ног покрыт чужой, страшно пахнущей кровью. А где-то впереди заходился смертной дробью кошмарный авиационный агрегат. И совсем рядом оскалившийся антропоморфный силуэт с пулеметом в руках, и лишь миг отделяет тебя от смерти.

Брат Прана вытолкнул из пересохшей глотки отрывок из проповеди. Громко кричать уже не получалось — голос сорвал, да и силы убывали на глазах. Скрюченное человеческое существо с покрытым гарью и кровью лицом, на котором горячечно блестели белки — это был враг, и его надо было отправить в нижний мир следом за предыдущими. Пулемет в руках весил, казалось, тонну, он тоже охрип, и его стальная глотка раскалилась и светилась нежно розовым светом. Покачиваясь, сектант сделал шаг и, не замечая того, наступил на брошенный плакат Ангелайи.

Нервы у Крушенко не выдержали. Он знал, стоящего рядом исполина не завалить ударом дубины, ему нужно что-то мощнее, сильнее, ему нужен…

И он вскинул к плечу гранатомет, и взвел его заученным движением. Брат Прана все еще нацеливал пулемет. В замкнувшем накоротко мозгу Крушенко вспыхнула короткая злая радость, а потом гранатомет коротко рявкнул и дернулся у него в руках, посылая снаряд мимо плеча сектанта дальше в насыщенную пальбой ночь. Прана даже не заметил этого, пулемет в его руках плюнул короткой злой очередью и навеки оборвал земной путь Алексея Крушенко.

Когда автомобиль Босха отдалился на двадцать пять метров от побоища, хищной фурией просвистевший через всю улицу снаряд ударил в зенитку и частично в Краба. Хлопнул взрыв, синеватой огненной пленкой покрылся разлитый бензин, а потом оглушительно сдетонировали оставшиеся в обойме зенитки снаряды.

Взрыв был грандиозным, титаническим. В единой мощной огненной вспышке потонула вся Центральная улица, а суетящиеся на ней люди высветились мгновенно резкими черными силуэтами. Исполинский огненный язык на месте джипа Кабана рванулся вверх и лизнул сморщившиеся небеса. На тридцать секунд на Центральной улице перестал идти дождь, весь обратившийся в пар. Исковерканные до полной неузнаваемости стальные осколки вперемешку с горящим порохом и бензином смертной шрапнелью прошлись по улице, круша и корежа все на своем пути. Несущая пламя ударная волна подхватила оставшихся участников побоища и как пушинки понесла их вдоль улицы. Кто-то упал на землю, объятым пламенем, в окружающих домах разом вспыхнуло два десятка пожаров, да во всем квартале оконные рамы заплакали серебристыми стеклянными осколками.

Режущий глаза яркий вулкан на месте сгинувшей машины поутих, разошелся красноватым, насыщенным багровыми всполохами грибом. А потом с небес пошел стальной дождь из маленьких и больших железных осколков, рваной ткани, стекла и обгорелых частей человеческих тел. В наступившей после разрыва тишине печально стучал этот дождь, гремел железяками и предметами людского обихода. Брякнулась и задребезжала по асфальту хромированная надпись «Додж» — все, что осталось от машины убиенного ходока.

Финалом к этой боргильдовой битве послужил мягкий шлепок растрепанной тушки голубя, подбитого шальным осколком где-то высоко в дождливом небе.

Побитая машина Босха, треща по своим усиленным бронированием швам, скрылась за поворотом, роняя на землю тлеющие яркими светляками осколки чего-то неопределимого, то ли металла, то ли чьей-то сгоревшей одежки.

В глухой ватной тишине прошла дождливая ночь и уступила место у вселенского руля такому же дождливому сероватому дню. Первые его слабенькие робкие лучи коснулись вымокшей земли и осветили картину побоища. А еще через некоторое время стали собираться горожане — такие же робкие, притихшие, они вполголоса перекидывались впечатлениями. Чуть в стороне рыдала команда плакальщиц, состоящая в основном из родных и близких убиенных. Эти вопить начали еще до зари, и собирались продолжать весь следующий день.

Кто-то в стороне подбивал итоги.

— Я ж такое только в Сталинграде видал, вот те крест! — говорили в толпе, — ну прям война!

— Стены-то, стены гляньте! Дыры везде!

— Будто бомбили здесь…

— Черт, и колонку своротили! Где теперь воду брать?!

— Аа-ай, сердешные вы мои, и што вас в секту несло, за каким резоном, а?!

Жирное черное пятно перегородило Центральную, зияя немалой воронкой посередине. Сверху оно выглядело, как исполинская уродливая печать, навсегда оттиснутая на угрюмом лике города, печать под приговором, моментально разделившая бывших земляков на живых и мертвым. Рваные перекрученные осколки металла усеивали округу, странным образом обнаруживались в самых неожиданных местах, посверкивая из стен домов и посеченных стволов деревьев.

И кругом лежали трупы, обгорелые, изуродованные до полной неузнаваемости, многие скрючились, а у некоторых оружие частично вплавилось в тело. Жар был нешуточный. Руки, ноги, головы, почерневшие части бывшие когда-то целыми людскими телами. Почерневшие остовы машин лежали друг подле друга, как костяки вымерших доисторических животных.

В небо печально глядело полурасплавленное противотанковое ружье, которое по-прежнему прижимал к груди обратившийся в головешку владелец.

— Ну, прям как напалм… слышь, Санек, когда напалм, то точно так обгорают.

Тут и там между тел валялись флагштоки, оставшиеся от сгоревших знамен, и закопченные плакаты с Просвещенным гуру.

Сморщенная старушка подошла к сохранившемуся целиком телу, поверх которого лежал один из плакатов. Гневно плюнула на лицо Ангелайи:

— Что натворил, ирод мертвый! Сколько детей на смерть повел?!

И в ужасе отшатнулась, когда плакат вдруг шевельнулся. Потом она рассказывала, что ей показалось, будто сам Ангелайя попытался вылезти из плаката. Обгорелая, истыканная пулями фанера сползла и открыла удивленное до крайности лицо того самого тела, что оказалось живым и почти не пострадавшим. Это и был тот дерзкий представить пушечного мяса, всю бойню пролежавший под надежно укрывшим его плакатом. Удивление его было большим и всеобъемлющим, как Енисей в пору разлива.

Любители подбивать итоги уяснили одно — последняя власть покинула город. В огненной мясорубке сгинули лихие вояки Босха, держащие в своих руках все торговые точки, погибли все до единого послушники Просвещенного Ангелайи, и никто уже не заплачет над уходом единственного ребенка в страшную секту. Сгинули и остатки бежавшей официальной городской управы — семеро милиционеров и пятеро ОМОНовцев, тела их ровным слоем перемешались с бандитами и сектантами, слившись в последнем всепроникающем объятии.

На душе у горожан было странно и пусто, пахнущий гарью ветер свободы не кружил им головы, а лишь навевал еще большее уныние.

— Теперь все… — сказал кто-то, и все поняли, что да, город и все его жители вступили на какую-то финишную прямую. Долгий их путь почти завершен и теперь нет дороги назад.

В окружающих домах по-прежнему горели пожары, беспрепятственно выжигая одну квартиру за другой — их никто не тушил. Насмотревшись, горожане побрели прочь, по домам. Мимо них с чемоданами, забитыми до отказа, спешили те, кому жить было уже невмоготу. Они уезжали. Куда? Хоть бы один сказал, но они лишь отстранено улыбались и спешили прочь к своему непонятному светлому будущему.

День выдался удивительно холодный, и таким же был следующий. А с утра ударил заморозок.

Когда отключились телефоны, никто уже и не удивился. По ночам город стал напоминать Ленинград в годы блокады — тихий, холодный, пустой. Нет больше костров, нет веселых песен и быстрых знакомств. Только прошмыгнет иногда пугливый прохожий со стилем в кармане. Тень Исхода безносым обличием маячила в сознании, не уходила и уходить не собиралась.

Вместо звонков стали ходить друг к другу в гости и говорить лицом к лицу. У богатеев стало высшим шиком содержать десяток курьеров, которые как можно быстрее переносили сообщения. Причем, чем больше был штат разносчиков, тем лучше. На заправленных дизтопливом автомобилях вооруженные подобранным скорострельным оружием, разъезжали они по городу, и простые горожане испуганно шарахались, стоило увидеть эти быстро несущиеся дилижансы.

Но люди жили, продолжали жить и находили в этой жизни свои маленькие радости и маленькие горести. Ссорились и ругались, дружили и влюблялись, расходились и сходились вновь. Просто потому, что люди всегда остаются людьми, в какую бы ситуацию их не поставила судьба.

Вот только людей этих с каждым днем становилось все меньше и меньше.

* * *

Любовь, что бабочка: во-первых, в неволе долго не живет, а во-вторых, с ней происходит все то же самое, что и с этим насекомым, только наоборот — она имеет свойство закукливаться, и некоторое время спустя из куколки вылезает нечто ничуть не похожее на исходный объект, и к тому же, весьма неприятное, умеющее жрать, гадить и ничего больше.

Так бывает. Еще корабль любви часто бьется о быт, почти всегда бьется о быт, что лишний раз доказывает — происхождение сего чувства явно потустороннего характера. Не потому ли рутина так часто заедает даже самые вдохновленные и романтичные натуры.

Проходит год, два, три и, посмотрите — где тот полет мысли и буря чувств?! Где нежные охи-вздохи и предложения притащить щербатую луну с небес? Где те милые, слезоточивые и словно вытянутые из пошленькой мелодрамы посиделки над рекой и чтение тут же забывающихся стишков вслух?

Спросите у Александра Белоспицына — большого знатока данного предмета, которого за всю его несчастную и беспокойную жизнь не приголубила ни одна особа женского пола, исключая, разве что, его собственную мать. Разочаровавшийся во всем и вся, скажет он вам — нетути! Сгинули, пропали, растворились, как уходит утренний вязкий туман, разгоняемый лучами набирающему силу солнышка, которое и высвечивает все с беспощадной, отрезвляющей ясностью. И килограмм макияжа на приевшемся лице любимой, и рыхлый животик бывшего поэта, а ныне здорового прагматика, потягивающего пиво у телевизора.

И так бывает. Так есть почти везде, скажет вам Белоспицын, тот Белоспицын, которого судьба еще не свела с врачевателем душ человеческих Владом Сергеевым. Хотя, если поискать, если хорошо поискать, можно и опровергнуть его подростковое неуверенное суждение.

Но это — если поискать.

Сколько-то дней минуло с тех пор, как он встретил ее на той скамеечке в парке? Да, он не помнил, знал, что было это в середине лета, и вокруг было совсем не так уныло, как сейчас. Они поняли, что друг без друга жить не смогут, у них было сильное и красивое чувство, так что про эти пылающие отношения можно было снять фильм — ту самую пошленькую, но слезливую мелодраму.

Он дарил ей цветы. Читал стихи, которыми, естественно, увлекался с отрочества (но никому не показывал, считая эту плохо срифмованную банальщину криком души, с кровью выдавленным из сердца), даже втайне от возлюбленной нарисовал ее портрет на толстом бумажном листе, увлеченно орудуя пером и черной тушью. Получилось не очень, но он решил, что это замечательный портрет — о да, он считал себя очень талантливым, талантливым во всем, он разрывался на части, пытаясь следовать этим талантам. Нарисованный портрет он сложил вчетверо, а потом еще в два раза и носил в своем бумажнике, иногда трепетно проводя по шероховатой бумаге рукой. Некоторое время спустя он достал портрет, развернул его и с досадой обнаружил, что лицо подруги жизни теперь испещрено прямыми и широкими, как панамский канал морщинами, там, где бумага слежалась на сгибах, из-за этого изображенная выглядела, словно ее рисовали на кирпичной, солидно порушенной стене.

Но сил выкинуть картинку он так и не нашел.

Он пел ей песни, думая, что обладает хорошим голосом (ночами он обожал петь сам себе, приходя от собственных неблагозвучных голосовых переливов в полный восторг). Песен он знал много и даже умел подыгрывать себе на гитаре, так же фальшиво, как и пел.

Но в умении преподнести себя зачастую играет главную роль даже не талант, а пустой гонор и возвышенное самомнение, да еще, может быть, умение изрекать прописные истины с глубокомысленным видом.

А что она? Она принимала все это как должное. Хлопала в ладоши и плакала тайком, когда ей приносили цветы (ярко-красные розы, а плакала после того, когда их оказалось четное число, как для покойника — он не знал, сколько полагается дарить). Ей очень нравились его стихи, они завораживали ее, и она уносилась куда-то вдаль, в широко раскинутые лазурные выси своих фантазий. Потом она говорила ему, что эти стихотворные строки прекрасны, и он наверняка в будущем станет известным поэтом, и все его будут почитать, и он будет зарабатывать много денег — да, денежный вопрос был для нее, если не на первом, то точно на втором месте.

На самом деле смысла в читаемых стихах она не улавливала, а завораживал ее в основном тембр его голоса. То же касалось и песен, хотя фальшь зачастую резала ее слух.

Он считал ее богиней, он говорил, что она отлично разбирается в искусстве, он приносил ей умные книги, и она забирала их и долго читала, находя их нудными и неинтересными, но все же читала, чтобы доставить удовольствие любимому. И на частых свиданиях с ним говорила про то, как ей понравились эти заплесневелые сонные труды.

Она вела себя как нормальная женщина — в меру чувственно, в меру расчетливо, с житейской хитринкой. Она и была нормальной.

Была обыкновенной.

Какое-то время они еще гуляли по ночам, хотя, в последнее время городские темные улицы, припорошенные дождем, обладали всем очарованием дохлой змеи. Смотрели на темные массивы домов, на проглядывающую сквозь тучи мутную луну. Смотрели и почти не замечали окружающей разрухи, увлеченные друг другом. Все последние городские потрясения прошли мимо них, едва задержавшись на краю сознания.

В середине августа он переехал к ней домой. Она не могла — у нее была больная мать, страдающая параличом телесным и одновременно параличом сознания, преждевременно уйдя в ту чудесную страну, где каждый день все новое, которая называется маразмом.

Он принял все с покорностью, он понимал, все понимал. Тем более, что квартира была трехкомнатная, и до третьей комнаты не доносились стоны сбрендившей бабки. С той же покорностью (и огненным энтузиазмом в сердце) он каждый день ходил за водой, а как-то раз приволок печку-буржуйку, отхватив ее перед самым носом жадных скупщиков. Он, наконец, чувствовал себя человеком, чувствовал сильным. Черные шоры спали с его глаз и открыли этот прекрасный, медленно ветшающий мир во всей его мрачной красе. Он упивался этим.

Вот только… почему в последнее время на глаза стали наползать другие шоры — серые?

Сколько же прошло времени с момента их встречи?

Почему ему кажется, что много… так много?

 

7

— Ну так что? — спросил Влад, — Все?!

— Что, все? — в голос ответил ему Дивер.

— Все тут?

— Дык это, тут вроде больше никого быть и не должно, — молвил из угла Степан Приходских.

Крошечная единственная комнатка Владовой квартиры вдруг оказалась плотно забита людьми, так что для их обустройства уже не хватало диван-кровати, и пришлось в срочном порядке транспортировать из кухни две разболтанные табуретки. На них и устроились гости. Сам Влад занял кресло перед умолкшим навсегда компьютером, Севрюк вальяжно развалился на диване, а на табуретках устроились сталкер, да примолкший Саня Белоспицын, под глазами которого пролегли темные нездорового вида круги. За окном моросил дождь.

Массивный Дивер, под килограммами которого диван жалобно поскрипывал и жаловался на свою тяжелую диванью судьбу, повел головой, недовольно шмыгнул носом:

— Амбре у тебя тут…

— Так что делать-то, — произнес Влад, — с тех пор, как слив забился, такая жизнь началась, что хоть за город, хоть на тот свет. Правда, Сань?

Белоспицын кивнул с видом мученика.

— Ну, у меня, положим, так же, — сказал Степан, — сортир больше не фурычит, а то и пытается все обратно извергнуть. Заткнул я слив гаду фарфоровому. Но вонь-то, вонь! — тут он удивленно полуобернулся к Диверу, — а у тебя что, не так?

Дивер вздохнул барственно, перекинул ногу на ногу, и, глядя в потолок, молвил:

— У меня не так. — И, предупреждая вопросы, быстро добавил, — скворешник у меня во дворе… по типу дырка.

— А… — протянул Белоспицын и посмотрел на Севрюка с откровенной завистью.

— Что вздыхаешь, накрылся прогресс, — сказал Сергеев, — словно и не было последних ста лет. Даже хуже стало. У кого скворешников нет, те на улицу бегают, ночами под деревьями пристраиваются.

— А слышали? — вскинулся сталкер. — Говорят, в Верхнем банда орудует, специализируются как раз на таких. Человеку невмоготу, выйдет ночью из дома по нужде, ключи с собой возьмет. Присядет, а тут эти, сзади набрасываются. Ключи отбирают в миг, а без штанов как с ними повоюешь! Квартиры полностью вычищают.

— А ловить их не пробовали? — спросил Саня.

На него поглядели снисходительно, как на давшего неправильный ответ на задачу по арифметике, но все же старательного, ребенка — и вправду, кто же будет ловить, если властей не осталось? В городе царила полная анархия, и каждый был сам за себя.

— Мне интересно другое, — сказал Дивер, — кому они натасканное толкают?

— Был бы товар, а идиоты всегда найдутся. Деньги-то еще в ходу?

— А как же, без разбору берут рубли и валюту, меняют по произвольному курсу. Причем, у каждого менялы курс свой. Гонять-то их некому. Только убивают их иногда, но это, небось, сами обманутые счеты сводят. Кто поумнее, тот золото скупает, но вот беда, в ювелирных лотках бижутерия вся ушла. Что не дограбили, то скупили. Народ кубышки роет в огородах, прячет на черный день.

— А счас что, белый? — спросил Саня Белоспицын.

— Счас, Санька, такой день, — молвил Степан, — что и не поймешь, какого цвета. Серо-буро-малиновый с пупырышками.

— Как поняли, что золота нетути, равно как и других драгметаллов, включая медь, — продолжил Севрюк, — бросились скупать недвижимость. Ореховых итальянских гарнитуров смели сколько — жуть. Некоторые по три штуки брали — одинаковых. Машины пытались продавать, а все никто не брал. А еще квартиры покупают… или попросту забирают, у больных да увечных. Стариков, почитай, всех на улицу вытряхнули в дождь.

— Да, стариков, это неправильно… — протянул Приходских — не собаки же они, в конце концов.

— Один нувориш, как раз вчера к вечеру совсем головку потерял. Скупил пять типовых квартир в трущобе в Нижнем городе. Сам — один как перст, ни жены, ни детей. Но купил — капиталы боялся потерять! И что же, сегодня с утра в этом доме пожар! Все пять клетушек выгорели просто дотла — тушить-то некому!

— А он что?

— А этот поплакал, волосы на голове порвал да и сгинул прочь из города. Куда? Да туда, куда и все остальные?

— Знать бы, куда они уходят! — произнес Влад, — но ведь сами-то знают, с такими лицами уезжают, словно им прямая дорога на Гавайи.

Белоспицын покивал — сам имел четь наблюдать.

— Совсем ополоумел народ. — Добавил Дивер, — впрочем, причина на это есть…

— Ага, когда сортиры не работают, — ухмыльнулся Степан, — это тебе не какой-то там свет или газ. Это, брат, насущное. Лиши человека сортира, и он уже, получается, не человек вовсе, а дикое животное.

— Вы это бросьте, про сортиры, — хмуро сказал Владислав, — не про сортиры ведь собрались говорить. Рассказывайте, давайте, что с кем случилось. Не первый же раз собираемся.

— Меня убить пытались, — просто сказал Саня.

Все удивленно повернулись к нему, Дивер сбросил с себя вальяжность, потерянно мигнул.

— Тот же?

— Нет, не тот. Этих двое было. Лица тупые, злобные. Гопота! Встретили у площади, прижали, думал — не уйду. Но… вывернулся как-то. Мне ж не привыкать. Бежали за мной почти до Школьной, только потом потеряли.

Степан ошарашено покачал головой, сказал:

— Значит, не зря мы это… набрали? — и кивнул в сторону оружейной пирамидки, устроенной из единственного в комнате стула.

Арсенал впечатлял. Россыпь из почти десятка пистолетов разных конструкций (превалировали в ней в основном ПМ и ТТ, но были и настоящие раритеты), помповый вороненый дробовик без ручки, два АК-47 с облизанными до черноты пламенем прикладами, именной хромированный револьвер с инициалами А.К.Р., в прошлой жизни принадлежащий Кривому, хотя об этом никто не знал, старый обрез с четырьмя жизнерадостно-зелеными картонными патронами, да новенький, блестящий свежей смазкой и инвентарным номером «ингрем» с двумя запасными обоймами. Этот последний выглядел в окружении Владовой убогой квартиры особенно дико, словно здесь снимают фильм о трудовых буднях западных наркоторговцев.

Подобрано все это было возле центра на следующий после тамошнего побоища день. Трупы никто не убирал, за исключением сомнительных счастливчиков из числа родственников, которые отыскали в кровавом месиве останки своих павших за правду чад. Такие были все вытащены и самолично захоронены на городском кладбище. Многочисленные уцелевшие стрелковые единицы, лежавшие посреди оставшихся неопознанными, постепенно растащили прижимистые граждане, большая часть которых до этого дела с оружием не имела.

Влада и Белоспицына вид этого угрюмого арсенала нервировал, Дивера — нет. Напротив, он взирал на оружие чуть ли не с лаской, напоминая, что были времена, когда он воевал не только в астрале и не только с силами абстрактного зла.

— Так может, это простые были… грабители? — спросил Дивер, — Мало ли их теперь развелось, людей вон режут только так.

— Ага, простые! — возмутился Белоспицын. — Ножики-то у них были — во! — и он махнул рукой в сторону Влада и компьютера, возле которого валялось антикварное орудие убийства, опасно поблескивая отточенным лезвием.

— Табельные, что ли, у них ножи получаются! — сказал Севрюк, — да сколько их вообще?

— Знают про тебя? — спросил Владислав, — знают, что ты отказался от их задания?

Саня только пожал плечами и поник. Сказал:

— Знают, не знают — в одиночку на улицу я теперь не ходок, даже с этим! — он покосился на грозный арсенал.

— Никто не пойдет! — Севрюк завозился на диване, устраиваясь удобнее, бедная мебель поскрипывала в такт его движениям, — теперь будем держаться вместе, а то вон сколько одиозного народа набралось! Давеча на улице ко мне пристал один — сам маленький, бородатый, а глаза, как у бешеного таракана. Подошел ко мне, проникновенно так глянул и говорит: «Что, не дает покоя тебе химера твоя?» Я, мол, какая химера? А он мне: «Да не скрытничай ты, по глазам же видно — что-то знаешь!» А что я знаю, только видение было мутное! Ни про химеры, ни про что там — ни сном, ни духом.

— Стой! — вдруг сказал Степан, — да ведь мне он тоже встречался. Гном такой бородатый! Он в очках был?

— Без, но глаза щурил близоруко. Меня видел явно с трудом. И назвался еще как-то заковыристо, старое такое имя, из моды вышло.

— Евлампий, да? — спросил Степан.

Дивер кивнул, посмотрел заинтересованно.

— Евлампий Хоноров, — произнес Приходских, — знаю я его. Он же тоже в пещеры лазил, искал какую-то муть. В книжках про нее вычитал, и загорелось у него. На голову стукнутый был уже тогда, в такую глубь залазил, откуда гарантированно живыми не возвращаются.

— А там есть и такие? — спросил Белоспицын.

Степан адресовал ему еще один снисходительный взгляд матерого специалиста зеленому лопоухому новичку:

— Там, паря, такие места есть — близко даже не подходи! Вот «бойня», например: с виду труба, как труба, а кто туда залезет, тот мигом в кашу, кожа, не поверишь, как живая с телес сползает! Кровищи — море, да только она в трубе не задерживается, потому как под наклоном она, и назад течет, к нам то есть. Как прости-прощай, последнее. Колебания там, какие-то.

— А этот?

— Что этот? Он вылазил всегда, говорю ж. Может, хранило его что? Не знаю… Не мудрено, что трехнулся он.

— А я оборотня видел… — вдруг тихо сказал Влад.

— Эк, удивил! — усмехнулся Белоспицын. — Оборотня он видел. Ну и что?

— Как, ну и что?

— Чего такого, его многие видели, оборотня твоего. Да сам же в «скважину», в помойный этот листок, тиснул статейку.

— Так то в «скважину»! Туда по штату положено бред всякий гнать! — почти крикнул Влад, — а этот живой был. И… думающий.

Дивер вздохнул, поднял ладони:

— Тише, Славик, тише! Действительно, что такого в этом оборотне. Не съел же он тебя, в конце концов? Да я и сам на что-то подобное наталкивался. Ха, да у меня в подполе какая-то тварь живет. Типа крота, только больше, и глазищи красные, умные. Страшный, но мирный!

— Это ты слюнявчика себе завел, — повеселев, сказал Степан, — они под городом давно живут. То ли от крыс, то ли от ежей произошли! Ласковые! Мы их подкармливали… вот если б не слюнявили так…

Влад бешено замотал головой, Белоспицын совсем съежился на своей табуретке, так что стал похож на отощавшего кочета, неудобно устроившегося на жердочке.

За окошком капал холодный дождик — печальный вестник надвигающейся осени, каковая, без всяких сомнений, ожидалась в этом году ранняя. Было тихо, и слышался лишь шум деревьев, словно дело происходит не в городе, а загородом, посреди буйных шумливых дубрав.

— Тихо-то как…

— Как в лесу.

— Вот помню, выезжали на Волгу рыбачить… Так там же бор, то же самое, по вечерам тишь, как будто затычки в ушах. Сердце бьется, и то за метр слышно!

— А заметили, народу как мало на улицах. Куда делись — в спячку, что ли, впали?

— Может вуаль на них действует?

— Какая вуаль? Просто из города сбежали. Кишка тонка оказалась.

— А у нас?

— Стойте! — сказал Влад, — подождите. Мы ведь не зря тут собрались, так ведь? Хотели решить, что делать дальше.

— А что тут решать, Владик. У нас два пути: один — это оставить все, как есть, и жить дальше…

— Это я не смогу, — молвил Белоспицын с тяжкой печалью, — не доживу, небось.

— …а второй… второй — это бросить все к слюнявчиковой матери и линять прочь из города. Как остальные.

— Линять? — спросил Владислав — Куда?

— Туда, где нам не будут угрожать вспороть живот ритуальным ножом, — произнес Дивер, — по-моему, вполне весомый повод, чтобы поскорее покинуть город. В конце концов, я уже давно это предложил.

— Город сошел с ума. Целый город сошел с ума…

— Не тушуйся ты так, Саня, ни к чему это.

— Вот выберемся, на Волгу тебя свожу. Там такие сомы — во! Не поверишь.

— …собачьим эти подземелья. Выберусь, капусту буду разводить, как дачники.

— Кстати, что с дачниками?

— Их провал напугал, — сказал Севрюк, — по ночам оттуда какая-то гнусь полезла. Стала дачи громить, на хозяев нападать. Говорят, кого-то уволокли. Так что нет там почти дачников. Все у нас, в верхнем городе. Некоторые даже бомжуют.

— А я тут одного видел! — добавил Степан — в зипунке, в треухе, драном, в башмаках каких-то столетних — и бежит! Представьте себе, бежит вдоль улицы все дальше, дальше и словно усталости не чует. Ну, прям бегун-марафонец! Так и скрылся с глаз бегом! Вот оно как бывает…

Влад обхватил голову руками, слушая излияния соратников. Те просто не закрывали рта, подробности городской жизни, иногда смешные, иногда безумные, чаще абсолютно безумные били из них мутным фонтаном. Притом сами гости вещали азартно. Помогая себе жестикуляцией, словно пересказывали горячие подробности недавно виденного модного кино, а не реальные, имеющие под собой почву, слухи. Нет, не это ожидал Владислав, совсем не это. Глядя на этот любительский спектакль, состоящий из четырех буйных монологов, как-то не возникала уверенность в завтрашнем дне. Да и будет ли он?

— А Босх-то, Босх. Собрал армию, по улицам протопал аки Саня Македонский, а потом загубил всех до единого.

— А сам?

— Ну и сам, значить, сгибнул, да только и сектантов всех за собой уволок. Плюс на плюс, значить, замыкание короткое будет.

— Скорее, минус на минус, все одно без них всех легче.

— Стоп, — произнес Влад, — я грешным делом думал, что угрожают нам именно сектанты. Но ведь тебя преследовали уже после бойни, да, Сашка?

— После… Да и не из секты они были. Во всяком случае, не из той. Это все те, из «Сааба», их затея.

— Да кто они такие, эти в «Саабе»?! — воскликнул Дивер, — только и слышу, «Сааб», «Сааб»!

— А ведь я с ним тоже повстречался, — сказал Влад, — черное тонированное авто. Они меня чуть не сбили совсем рядом отсюда — на выходе из двора.

— И до тебя тоже пытались добраться?

— И чуть не добрались. А второй… — Произнес Владислав медленно, словно припоминая что-то.

Белоспицын резко поднял голову и уставился на Влада. Похоже, он уже проклинал тот день, когда сдуру принял нож из лап неведомых убийц. Впрочем, если бы даже не принял, судьба бы его от этого не изменилась. Как маленькая щепка в канализационном коллекторе, Александр Белоспицын уже давно не рулил собой и плыл по воле дурнопахнущих волн.

— Второй раз, когда какой-то маньяк хотел похитить ребенка из детсада. Я успел вовремя. И да, у того типа был с собой нож. — И Сергеев вновь уставился на опасную, покрытую рунами вещицу. — Это как символ.

— Что? — переспросил Дивер.

— Как символ. Коготь. У оборотня не было ножа, потому что у него были свои когти. Понимаете?

— Нет, — сказал Степан, а Белоспицын уставился на Сергеева с откровенным страхом. — Ребенок-то какой?

— Что какой? Да это ж сосед мой, Никита. С матерью подо мной живет. Его-то за что, не пойму…

— Жертвоприношение? — предположил Дивер.

— Может быть. В этом городе теперь все может быть.

— Кстати, что написано на заднем стекле черной иномарки?

— А разве там что-то написано?

— Готика. Все одно я не знаю немецкого.

— Про Трондесхайм. Кто-нибудь знает, что это такое?

— Похоже на имя. Какого-нить злого создания. Тролля, например — Страшный тролль Трондесхайм! Буу! Детишек пугать.

— Не пори ерунды. Трондесхайм — это город в Швеции.

— А причем здесь город? Да еще в Швеции.

— Кто-нибудь помнит, где производят «Саабы»?

— Рюссельхайм? Смотри, тоже хайм.

— Да там сплошной хайм. Куда не плюнь, всюду хайм.

— Стойте!!! Плевать я хотел на черную иномарку и все хаймы, вместе взятые!! Мы собрались, чтобы решить. Решить, что делать дальше!

— Влад, успокойся!

— Не, ну пахнет здесь все-таки… — сказал Дивер шумно отдуваясь, — как в казенном сортире в день халявной раздачи пива. Как тут живете, не знаю, а это я намекаю на то, что жить тут нельзя. А если жить нельзя, надо уходить. И знаете, что, вот если вы сейчас даже скажете мне, что все как один остаетесь на родине и будете ждать Судного Дня или этого пресловутого Исхода, которого никто не видел, но при этом все боятся, я все равно снимусь и уйду. Я не для того под пули в Азии лез, чтобы тут сгнить вместе с городом.

Вновь повисло молчание. Белоспицын и Сергеев уныло склонили головы и вперили взгляд в истоптанный пол. Степан молча глядел в окно, что-то прикидывая. Дивер смотрел выжидательно.

— Да, Михаил, ты прав, — сказал Сергеев со вздохом. — Надо попытаться уйти. Если бы у нас была конкретная цель, живая, дышащая, которую можно было бы убить вот из этого арсенала. Но… мы не можем воевать с вуалью, не можем стрелять в дым. Не можем убить безумие, постигшее людей.

— И почему-то не постигшее нас… — добавил Александр.

— А, к черту все! — выдал тут Степан. — Сил моих нет больше в этой помойке оставаться. Уйдем. К едреной фене, али к черту на кулички, но лишь бы подальше.

— Вот! — произнес Михаил Севрюк громко, — вижу, в человеке глаголет разум.

— А когда… уходить? — спросил Саня.

— А у тебя есть, что терять? Или посидеть хочешь на дорожку. Так вот, сидим, мебель протираем.

Белоспицын кивнул, заелозил на табуретке.

— А все свое ношу с собой, — сказал Дивер и вытащил на унылый дневной свет туго набитое портмоне.

— А книги по оккультным наукам? А хрустальный шар, карты таро и прочую муть? — съязвил Влад. — А деньги, наконец.

Дивер спрятал портмоне, посмотрел на Владислава взглядом, словно говорящим: «Ох уж эти дети!»

— Слава, — проникновенно сказал он. — Ты же журналист, ты же должен понимать! Ну, представь, сколько народу меня хочет… вернее хотело отправить в лучший мир? Да ты бы сам на моем месте первым делом позаботился, чтобы из родной околутолки можно было сбежать с минимальными потерями. Деньги… они все не здесь.

— Значит, бежим? — спросил Владислав, — задвинем все: работу, дом и сбежим?

— Опомнись, какая работа? Да кто тебе теперь будет давать заказы. Газеты-то выходят еще?

— Выходят. — Сказал Степан, — но их никто не покупает. Не верят печатному слову.

— И то… — произнес Дивер и тем положил дискуссии конец.

Собирались недолго. Степан-бессребреник, сходив на пару с Севрюком до дома, вернулся с потертым брезентовым рюкзаком — настоящим кошмаром туристского снаряжения, который как среднестатистический танк, был уродлив и вместе с тем почти бессмертен. Все немудреное добро бывшего сталкера находилось тут. Дивер ограничился кожаной барсеткой, так что Влад ему мог только позавидовать.

Белоспицын же вовсе был теперь иждивенцем, из-за чего Владислав ему поручил тащить часть своего багажа — мол, отрабатывай.

Самому ему было тяжело. Сердце кровью обливалось, когда на глаза попадались ценные, но слишком тяжелые, чтобы их унести, предметы быта. И все никак не верилось, что он вот-вот так сразу покинет квартиру, в которой жил столько лет. Хотя, нет, где-то в глубине души он сознавал — решение бежать пришло не просто так, на пустом месте, а выросло, созрело, оформившись из смутных тревог и страхов.

Скрепя сердцем, вытащил винчестер из серой тушки компьютера, упаковал помягче, искренне надеясь, что в пути его не слишком растрясет. Хотелось взять и сам комп — стоящий хорошие деньги скоростной образец хай-тека. Но тяжел, слишком тяжел.

Нажитый годами нелегкого умственного труда скарб уместился в два черных баула с застежками-молниями. На боку одного было латиницей написано «Нижний Новгород», а второй имел рекламу импортного спортинвентаря. Обе сумки смотрелись, как необходимый атрибут челнока, и вызывали чувство сродни тому, что испытывают беженцы, бегущие с такими вот баулами из мест ведения боевых действий. Особенно угнетал тот факт, что на новом месте придется обходиться ими и только ими.

— Что, Влад, приуныл? — спросил Дивер, — ниче, как говорили у нас во взводе — нет таких крепостей, чтобы мы не взяли… Или не сбежали.

Обвешались оружием — кто сколько мог, и сразу стали похожи на сбрендивших коммандос. Саня пыхтел под тяжестью одной из сумок.

На выходе Владислав оглянулся на квартиру, и подивился ее обжитому, уютному виду. Нет, так даже в отпуск не уезжают! Квартиры так выглядят, когда в них собираются вернуться не позже вечера этого дня.

— Пошли, Влад! — поманил с лестничной клетки Степан, и пока Сергеев возился с замком, затянул: — Эх, прощай, родимая сторонушка! Возвернусь теперь едва ли!

— Век воли не видать! — подыграл Дивер, топая вниз.

— Врагу не сдается наш гордый Варяг! — допел Саня тонким голосом. — Пощады никто не желает!

Они веселились. Может быть, потому, что время пассивного бездействия закончилось, и вместо страшного кино пришла не менее страшная, но вместе с тем интерактивная игра? Человеку свойственно действовать — это отвлекает от ненужных дум и зачастую позволяет забыть про то, что ты дичь. Может быть, даже поверить, что способен многое изменить.

Крашенные мутной краской и изрисованные наскальной живописью троглодитов двадцать первого века, стены плыли перед глазами. И не было чувства близкой дороги, была лишь тоска и непонятная усталость. «Ингрем» оттягивал левое плечо, сумка — правое. Заткнутый за пояс «Глок-17» то и дело пытался провалиться дальше, и, возможно, сбежать, спустившись по одной из штанин. Маленький ПМ болтался во внутреннем кармане куртки, периодически больно ударяя по телу.

Когда вышли на Школьную, то сразу подивились наступившим сумеркам. Дивер посмотрел на часы и возвестил о наступлении трех часов пополудни, следовательно, о вечере думать еще рано.

— Облака, — сказал Степан, — осень скоро.

— Кстати, кто знает, какое сегодня число? — спросил Белоспицын.

— Сегодня четверг, да? — сказал Влад. — Значит, вторник был двадцать восьмое… или двадцать седьмое…

— Сегодня тридцатое, — сказал Севрюк, — у меня в часах календарь. Четверг, август, тридцатое.

— Погода подводит. Да где это видано, чтобы в конце августа такие дожди?

— Это что! — произнес Приходских, поплотнее запахивая брезентовку. — Сегодня с утра шел, так ведь ледок был, заморозок! Иней на траве — ну чисто Новый год!

— Не рано? — спросил Влад.

— Чай не юг у нас…

Двинулись прочь, вниз по Школьной, а оттуда свернули на пустую Стачникова. Неприятный ветер гнал вдоль тротуара мертвые листья. Те летели с неохотой — сильно намокли. Дождик моросил вяло, на последнем издыхании. Лето выдалось неплохое — теплое, но без жары и засухи, в меру дождей, в меру ослепительных июньских деньков и благоуханных ночей. Но в конечном итоге за все приходится расплачиваться вот такими вот серыми моросящими сумерками. А дождик сыплет так медленно и сонно, что вот-вот замерзнет на ходу и обернется колким мелким снегом.

— Вы заметили? — спросил Белоспицын, — как мало народу на улицах?

— Да их совсем нет! — сказал Степан, — может, они все того… изошли?

Шедший впереди Дивер процедил с неохотой:

— Не, просто прячутся. По квартирам сидят и в одиночку на улицу не ходят. Боятся вот таких, как мы.

Впрочем, скоро наткнулись на первый островок жизни — полтора десятка человек, стоящих гуськом друг за другом. Крошечный огрызок, казалось, вечной очереди за водой. Стоящие совсем промокли, замерзли, выражение их лиц было страдальческим, а у некоторых, дошедших до крайней стадии, напоминало гримасу подвергшихся химическому отравлению. При появлении вооруженных людей очередь подобралась и бессознательно сплотилась в более тесную группу. Кто-то вынул из кармана нехорошо блеснувший огнестрел, у остальных замелькали в руках ножи. Смотрели выжидающе и подозрительно. Дряхлая бабка с искаженной, безумной гримасой прижимала к себе канистру с водой — главное достояние, не обращая внимания на ту же воду, что кругом сыпалась с мрачных небес. Сморщенные губы шептали неслышимые ругательства, обращенные без сомнения к проходящим.

Влад нервно дергал плечом, отягощенным «ингремом», ему не нравилось, как выглядит родной город. Замечал ли он такое раньше? Ведь выходил же из дома в последнюю неделю?

И замечал и не замечал одновременно. Отягощенный бытом, поисками воды и пропитания, зарабатыванием денег, этими бесчисленными жизненно необходимыми мелочами, он видел нарастающую кругом разруху, но считал ее само собой разумеющейся. Может быть, он надеялся, что со временем все придет в норму, успокоится, и снова наступит ровная гладь размеренного бытия?

И вот, не наступила. Напротив, некий черный шторм только набирает силу, хотя и смел уже десятки, а то и сотни людских судеб.

Или нет, тут даже не шторм, тут, скорее, мазутное пятно, что расползается медленно, но верно, подминая под себя все новые километры пресловутой ровной глади. Она и остается ровная, но теперь уже мертвая.

На тротуаре наискосок, уперевшись покореженным носом в кирпичную стену дома, стоял автомобиль. Бодрое оранжевое пламя вырывалось из его нутра и огненным джинном возносилось вверх. Кирпичи дома уже успели почернеть от копоти. Слышно было, как потрескивает, сгорая, краска на корпусе. Несколько угрюмых личностей бомжеватого вида (возможно, те самые беглые дачники) грели руки над этим своеобразным костром. Задних шин у машины не было, остались лишь культяпки дисков. Кто и как умудрился снять колеса с горевшего автомобиля, осталось загадкой.

Дивер неодобрительно покосился на побитую машину. Авто было из дорогих и все испещрено дырками от пуль. Мерзко воняло жженой резиной.

На перекрестке с Шоссейной Влада и компанию ждали. Сам Владислав, Белоспицын и Степан шли впереди, а Дивер чуть приотстал, заглядывая в один из смежных дворов.

Откуда-то сбоку вышли трое, все как один в кожаных, мокро поблескивающих куртках. У двоих через плечо перекинуты брезентовые ремни с АКСУ, у третьего — старая, с рябым от времени стволом двустволка.

Лица у всех троих были невыразительными и неприметными, так что их вполне можно было принять за остатки воинства Ангелайи, если бы любой человек в городе не знал точно — этих самых остатков не осталось. Все сгибли в последнем разрушительном взрыве.

— Стойте! — коротко сказал один, наставляя короткий ствол автомата на Владислава, — руки от оружия убрали! Документы!

— Что? — спросил Сергеев.

Невыразительное лицо автоматчика перекосило гримаса раздражения:

— Документы, говорю, есть? — процедил он.

— Да вы кто, собственно? — спросил Белоспицын.

— Городское самоуправление. Командированы на патрулирование города. Так документы есть или нет?

— Ничего не слышал про самоуправление. — Сказал Степан.

— Это твои проблемы, — произнес тот, что с ружьем, — всех лиц без документов приказано сопровождать в изолятор и держать там до полного выяснения личности.

— У меня билет есть читательский… — сказал Саня Белоспицын, — може он подойдет?

Автоматчики передернули затворы, явственно щелкнуло.

— Какой, к черту, билет? — спросил первый. — Паспорта с собой?! Разрешение на оружие есть?!

— Есть, все есть! И пачпорта с семью печатями и гербом, и вымпел с флагом! — Неожиданно сказали рядом, патрульные повернулись, но лишь затем, чтобы узреть ствол автомата, уставленный на них.

Из тени растущего справа дерева вышел Севрюк. Оружие он держал небрежно, но с недюжинной сноровкой. Раструб подствольного гранатомета внушал уважение.

Патрульные несколько нервозно переглянулись, но тут Влад стряхнул с плеча «ингрем» и уставил автомат на них.

— Что-то еще? — спросил Сергеев, — раньше времени в Исход хотим?

— Да ты! — задохнулся один из тройки. — Ты меня Исходом-то не пугай, пуганный уже! Нагребли, блин, оружие, считают им теперь все можно!! Так и знай, все главе самоуправления доложим! Выловят вас, паразитов!

— Зубы не заговаривай, — произнес Севрюк и качнул стволом автомата, — своим самоуправлением. Оружие на землю.

Автоматчики, ругаясь сквозь зубы, швырнули огнестрелы на мокрый асфальт. Тот, что с ружьем, медлил. Степан, со вздохом потащил длинноствольный револьвер из-за пояса джинсов.

— А! — с досадой и раздражением крикнул патрульный и кинул свое ружье, которое с шумным плеском упало в лужу. В воздух взметнулись мутные брызги. Так больше ничего и не сказав, кожаная троица повернулась и побрела прочь. Отойдя метров на полсотни, они затеяли яростный визгливый спор, удивительно похожий свары ныне покойных собачьих стай.

— Что-то я не слышал ни про какое самоуправление, — сказал Белоспицын, — неужто и правда доложат?

— Ага, щаз, доложат! — раздраженно произнес Дивер, закидывая оружие обратно на плечо, — нет никакого самоуправления. Да и какое оно может быть, если все по углам сидят-прячутся. Хаос.

— А эти?

— Обыкновенные бандиты. Нашли легкий способ поживы. Народ испуган, он тянется к любой упорядоченности, к любой иллюзии власти и с радостью подчиняется лидерам. А эти пользуются, — и, понизив тон, он добавил угрюмо, — а вообще… пристрелить их надо было, а то ведь других заловят, охотнички.

И они пошли дальше сквозь медленно сгущающиеся сероватые сумерки. Пахло влагой, по улицам гулял неприятный холодный ветерок, который, как изголодавшийся вампир, высасывал любой намек на тепло.

Справа миновали кафешку на открытом воздухе. Сейчас совершенно пустую. Пестрые зонтики обвисли, как вянущие цветы, ветер отрывал от непрочной ткани цветастые лоскуты и уносил вслед за листьями. Из мебели в кафе уцелел только металлический, окрашенный в белый цвет столик, в самой середине которого была привинчена стальная же пепельница, полная размокших от времени окурков. Дверь магазина напротив была заколочена крест на крест досками, взятыми, без сомнения, из ближайшего забора.

Из форточки на третьем этаже торчала почти пароходных размеров труба и сосредоточенно дымила. Окно этажом ниже было почти полностью заляпано сажей, но не похоже, чтобы в той квартире кто-то жил.

Еще один островок цивилизации встретился им через десять минут уже на самом краю города. Невысокое кирпичное здание славно и уютно светило электрическим светом. Абсолютно целый автомобиль был припаркован у дверей. Сквозь дождливые сумерки дом со своими светящимися окнами напоминал некрупный, но все же океанский лайнер, упрямо пытающийся плыть против течения обстоятельств. И ему это удавалось, судя по кипучей деятельности внутри здания.

Редакция «Замочной скважины» была полна людей, которые по мере сил создавали видимость бурной работы. После того, как жизнь в городе сдвинулась в сторону иррационального, рейтинг желтой газеты упал до нуля, и вполне возможно, что даже ушел в минусовую сторону. Но люди все равно шли, просто для того, чтобы хоть ненадолго, но почувствовать себя в лоне цивилизации. Кстати, по тем же причинам городская больница стала стремительно наполняться симулянтами и мелкими членовредителями, которые, не вынеся утери бытовых удобств (а в первую очередь, отказавшуюся работать канализацию), спешили перебраться на теплое казенное местечко.

Дошло до того, что эскулапами был составлен список неотложных болезней, требующих немедленной госпитализации, и все индивидуумы, под этот самый список не попадающие, неизбежно заворачивались на входе, иногда вежливо, иногда нет. Но все равно, в конечном итоге все до единой койки оказались заняты тяжелыми пациентами, и больница вовсе перестала кого-либо принимать. Обслуживающий персонал стал потихоньку ворчать на отсутствие зарплаты, которую не выплачивали вот уже два месяца. Но народ здесь был привычный, которому не раз и не два задерживали выплату кровно заработанных, и потому дальше ворчания дело не пошло.

Впрочем, в конечном итоге больница закрылась, только чуть попозже.

— Нет, вы посмотрите, а! — сказал Степан, — может, там горит что?

Из-за вычурного пятидесятнического дома неторопливо выплывали густые влажные комки белесого дыма. Были они похожи на сахарную вату, которая вдруг каким-то образом научилась летать, попутно вырастая до исполинских размеров. Вата даже на первый взгляд выглядела влажной.

— Нет, — произнес Дивер медленно, — это туман. Густой туман, у нас на Ладоге такие сплошь и рядом. Видишь, какой плотный и к земле льнет.

— Так ведь… — сказал Влад, — у нас вроде как не Ладога.

— Фонарь кто-нибудь взял? — вместо ответа спросил Севрюк.

— Так не ночь же! — сказал, было, Саня Белоспицын и нервно потер матерчатую лямку висящей через плечо сумки.

Туман двигался плавно, стелясь над землей, как вышедшая на охоту кошка, и вместе с тем удивительно быстро.

— Шоссе в полукилометре, — сказал Севрюк, — заплутать не успеем.

У Влада на языке крутился вопрос — безопасно ли входить в этот туман, но… он так и не задал его. Безопасно не было нигде. Во всяком случае, пока они не пересекли городскую черту.

В наплывающей ватной мгле видимость сразу упала до пяти метров, а звуки шагов вдруг обрели странную четкость и даже музыкальность — дробь маленьких звонких барабанчиков, отбивающих затейливый сложный ритм. Дом все еще был виден — уходящий в небеса серый утес без видимых деталей. Идущие бессознательно сдвинулись ближе, шли теперь плотной группой, ствол автомата в руках Дивера ходил из стороны в сторону, ловя одному ему кажущиеся цели.

И тут было холодно. Туманная среда была насыщена влагой, эдакая разреженная раза в четыре вода, отнюдь не теплая — мелкая ледяная взвесь, словно только что из январской полыньи, как только не застывает?

Влад застегнул куртку, поднял воротник, рассеянно смотрел, как на вороненом металле «ингрема» конденсируются крошечные блестящие капельки.

— Стойте! — сказал Дивер громко, ясно, и вместе с тем как-то безжизненно, так что от тона его у всех присутствующих прошел мороз по коже.

— Что? — спросил Белоспицын, стараясь, чтобы в голосе его звучал интерес, но тщетно — там был лишь страх и желание убежать домой к маме.

— Это не наш туман…

— Да ты чо?! — вскинулся Степан, тоже изрядно напуганный. — А чей он, общественный?! Да он свой собственный, туман твой!

— Туман на Ладоге, но это не то… — все так же негромко продолжил Севрюк-Дивер, — вы посмотрите вокруг. Он же зеленый!

Степан высказал свое мнение насчет Дивера, Ладоги и ее тумана. Но Сергеев понял, что имел в виду экс-колдун — туман и вправду обрел зеленоватый оттенок, схожий с тем, который имеет трава в конце весны. Кроме того, эта мутная взвесь пласталась, и каждый ее пласт отличался по цвету от предыдущего, варьируясь от салатного, до светло-болотного. И пахло здесь странно, экзотические резкие ароматы щекотали нос — можно было разобрать валерьянку, календулу, некие травяные настои.

— Ну? — спросил Владислав.

В немудреном этом междометии имелось сразу несколько вопросов, и главный из них звучал, как «что делать»?

— Идем! — решил Дивер после короткой заминки.

Пошли. Мрачный утес дома проплыл справа от них, блеснув на недосягаемой высоте двумя-тремя окнами — видимо там, если и не светило солнце, то, во всяком случае, не было этой туманной мглы. Всяческие ориентиры пропали. Впереди, метрах в шести-семи возникал мокрый влажный асфальт, проплывал под ногами, звонко отзываясь в такт шагам, и исчезал позади, скрываясь, словно его и не было. Дорожное покрытие выглядело, как спина какого-то исполинского морского зверя — шероховатое и влажно поблескивающее. Всплыл кит из неведомых темных пучин, вынырнул в этот туманный мир, чтобы глотнуть пахнущего травами воздуха, и сейчас нырнет обратно в вечно волнующуюся океанскую воду.

— Нет… — сказал Саня, — не сейчас…

— Что не сейчас?

— Не пойду… нет!

— Дивер, стой! — громко сказал Влад, — остановись!

Группа снова замерла. Степан крутил головой, обшаривая взглядом туман. Владислав взял Белоспицына за плечи и развернул к себе, чтобы видеть его лицо. Глаза Александра были пусты, смотрели поверх Владова плеча в туман.

— Алекс, — твердо произнес Сергеев. — Что происходит?

Лицо Белоспицына страдальчески скривилось, руки беспрестанно мяли ремень сумки:

— Они говорят, чтобы я пошел с ними. Но я… я не хочу!

— Да кто говорит?!

— Тс! Слушайте!

Вслушались. Туман слабо бормотал, как это делает утомленное море при почти полном штиле — черта свойственная всем туманам. Звуки здесь гаснут, искажаются до неузнаваемости, сливаются друг с другом, и, в конце концов, остается лишь однотонный неясный гул, похожий на шумы из поднесенной к уху морской раковины.

Дивер оглянулся на Влада, и того неприятно поразило выражение его глаз. Бывший солдат, прошедший войну, а потом дикие условия жизни здесь в городе, был напуган. Больше того, к нему подступала паника, накапливалась, как вешние воды за непрочной плотиной здравого смысла. Автомат дрожал, палец дергался на спусковом крючке.

Как мало нам надо, чтобы потерять над собой контроль. Как мало и как много одновременно. Бывает, кремень-человек. Ничего его не берет, сквозь все жизненные невзгоды проходит, как танк через чахлый подлесник. Не мотает его буря чувств, он спокоен, выдержан и хладнокровен. Но потом случается что-то. Убогая малость, которая кого другого, пусть даже с характером пугливой полевой мыши, особо и не заденет. Но вот этому человеку-глыбе, непоколебимому колоссу, эта малость вдруг попадет в уязвимое место — в пятку, в ахиллесово сухожилие, в висок. Это место только у него и уязвимое. И раз — пошли трещины, и железный характер сыпется ржавой крошкой, а то, что остается, это все та же полевая мышь, которая очень хочет жить и потому боится даже собственной тени.

Люди называют это фобиями, хотя это и не самое четкое определение.

— Саня, кто тебя зовет? — спросил Влад, искоса глянув на Дивера, а ну как начнет палить.

— Они… все. Отец, мать. Те из очереди. Мои соседи снизу. Хулиганы, что всегда ловили меня у школы. Они все там… почему они все там?

— Исход… — выдохнул тихо, как нежный вечерний бриз, Приходских.

У Владислава сдали нервы. Он порывисто схватил Белоспицына за рукав и силой поволок его вперед сквозь туман. По дороге бросил Диверу:

— Не стоим! Идем!

Дивер кивнул, казалось, с облегчением, уступая Сергееву место лидера. Несмотря на холодную погоду на лбу Севрюка выступил крупный пот.

— Идем спокойно, ни на что не реагируем, — добавил Влад, — не стреляем по пустякам.

И они шли. Туман бормотал им смутные сказания, притчи и легенды. Невидимое море вздыхало и шумело, Белоспицын напряженно прислушивался к слышимым ему одному голосам и иногда что-то бормотал в ответ. Владиславу и самому временами казалось, что он слышит неясные, но вместе с тем такие знакомые голоса, задающие ему бесконечные, требующие ответа вопросы. Самым неприятным было то, что вопросы не имели ответа, как и все им подобные изыскания о смысле жизни. Но не отвечать голосам было глупо. Больше того, это было неправильно.

Он кажется даже пару раз что-то ответил им, то что было ему по силам, и даже попытался развить свой ответ дальше, но тут из тумана вынырнул серый остов непонятного здания, и это вернуло Сергеева к реальности.

Их путешествие закончилось как раз тогда, когда начало приобретать явственный привкус кошмара.

Не успели они миновать дом, как туман начал рассеиваться, а вместе с дымом уносилось и назойливое невнятное бормотание. Зеленоватые клубы съеживались, уплывали прочь, назад, откуда появились, в мировое гнездо всех туманов на свете.

Зрелище, которое они открывали глазу беглецов, было одновременно радующим глаз и вгоняющим в отчаяние. Свежий ветер дул им в лица, нес с собой мокрую водяную взвесь, похожую на брызги штормящего моря, и улетал дальше по улицам, трепля теряющие листья деревья и залихватски посвистывая в пустых рамах некоторых окон.

Эпическое здание с колоннадой, возникшее впереди, не было ни греческим Парфеноном, ни сказочным дворцом из страны магов и чудовищ. Не было это даже фронтоном Большого Театра, как стоящий рядом футуристических очертаний дом не являлся выходцем из высоко бюджетного фантастического фильма.

Это соответственно были здания суда и милицейский участок родного города Влада Сергеева. И стояли они вовсе не на окраине, напротив скоростного шоссе Москва-Ярославль, а там, где им и полагалось — напротив друг друга на разных краях Арены, Центральной площади города.

Дома были на месте. Следовательно, не на месте были сами беглецы.

— Что за… — выдохнул идущий позади Степан. — Это же…

— Куда мы шли?! — резко спросил Дивер, обычная уверенность вернулась к нему, несмотря на то, что ситуация, напротив, с пугающей скоростью сдвигались в сторону станции «безумие».

— К шоссе, на северо-запад от площади, — сказал Влад, — другое дело, что в тумане мы могли заплутать и ходить кругами. Но даже тогда…

— Что тогда?

— Просто не успели бы дойти до Арены. Сколько мы шли? Двадцать минут, тридцать, час?

— Это все туман! — мрачно сказал Дивер. — Он нас задурил. В нем был какой-то наркотик, все ведь чувствовали запах, да?

При упоминании тумана Сергеев резко обернулся, но увидел только уходящую вдаль Центральную улицу. Проспект был широк и почти не изгибался, так что, напрягши зрение, можно было разглядеть горбик Старого моста над Мелочевкой. Загадка на загадке, ведь уходили они вверх по Школьной, с каждым шагом удаляясь от городского центра. Влад представил размеры круга, который они должны были сделать, и содрогнулся. Даже при хорошем пешем ходе на это ушло бы часа три-четыре. Город все-таки был не маленький.

— Что происходит! — почти вскрикнул Белоспицын. — Это же… не может быть.

Сергеева так и подмывало спросить у него насчет голосов. Сам Александр, судя по всему, начисто о них забыл.

Совсем рядом затарахтел двигатель, грянул гудок, и группа поспешно шарахнулась в сторону. С одной из боковых улиц вырулил кортеж из двух сверкающих темно-синей лакированной краской импортных автомобилей. Двигатели их работали во всю мощь, глушитель стрелял и испускал едкие сизые облака от некачественной солярки. За тонированными окнами смутно угадывались человеческие силуэты.

— Курьеры… — сказал Дивер, — вон как навострились!

— Собственно говоря, что, — произнес Сергеев, — нам дали понять, что выбора мы никакого и не имели. Мы хотели либо остаться, либо покинуть город. Так вот, мы остаемся и пробуем тут жить.

Дивер гневно шаркнул ногой. Белоспицын тоскливо уставился в нависающее небо. Степан хранил поистине буддистское спокойствие.

— Это же кладбище! — сказал Севрюк глухо, — как можно учиться жить на кладбище?

— Спроси у меня. — Произнес Степан Приходских.

На этом грандиозное бегство из города четырех сообщников и завершилось.

На пути домой зашли в продуктовый магазин, пространственные выверты — это, конечно, хорошо, а вот есть по-прежнему надо. Угрюмые небритые стражи с трофейным оружием, представившиеся наемной охраной магазина, обыскали горе-путешественников и временно конфисковали все огнестрельные единицы. На вопрос, завозят ли в город продовольствие, охранка ответила отрицательно, а один из небритых добавил в утешение:

— Ниче, до Исхода хватит.

С тем их и пропустили. Обозревая свою все так же уютно-обжитую комнату, Влад неохотно признался сам себе, что ни капельки не верил в благополучный исход побега.

 

8

— …я сказал! И плевать, между делом, я хотел на твоего Плащевика!!!

— Что ты сказал? — спросил Босх. Вкрадчиво так спросил.

Кобольд съежился и замолк, нервно вцепившись волосатыми лапками в подлокотники своего кресла. Восемь пар глаз уставились на него с холодным осуждением, к которому к тому же примешивалось подозрение, а кое-где и откровенная злость.

Он не знал, каким дурным ветром его занесло в эту компанию, где за одним столом собрались два его бывших недруга, от которых он, кстати, прыгал с пятого этажа, бывший же босс, которого он боялся больше всяких врагов, да полоумный сектант, каким-то образом уцелевший в битве титанов на улице Центральной. Да, этот Плащевик! Если бы Кобольд не был уверен, что только так можно пережить надвигающуюся гибель, ноги бы его тут не было.

— Ты не прав, Кобольд. — Мягко и интеллигентно сказал Босх, это была обычная манера говорить бывшего главаря бывшей преступной группировки. Однако в сочетании с его гориллообразной внешностью это производило эффект прямо противоположный, а именно, устрашающий. Особенно для тех, кто знал, что таким же вот елейно покровительственным тоном он отправил на смерть не один десяток врагов, причем, над некоторыми расправился лично, проведя перед этим воспитательную беседу.

— Да как он может быть прав, тварь дрожащая! — бросил Пиночет, что сидел как раз напротив Кобольда и все время поглядывал на того ничего хорошего не обещающим взглядом.

Босх коротко глянул на Васютко, и тот тут же примолк. Плащевик — Плащевиком, но кто спасет его, Николая, ежели бывший бандит вдруг разбушуется.

Однако попал же тот в список спасенных. Ну чем он, спрашивается, это заслужил, жестокостью? А если бы Ангелайя остался в живых, тоже был бы здесь, за этим столом?

Комната, в которой велась эта столь красноречивая беседа, была довольно обширна, и формой — пропорциями очень сильно напоминала обыкновенный гроб, если бы этот утлый предмет увеличили раз так в двадцать пять. Потолок был каменный, неровный и бугристый, в затейливых извилистых трещинах. Сквозь трещины просачивалась влага и капала на пол, так похожий на потолок, словно комната стояла на исполинском зеркале. Дальше воде впитываться было некуда, и она застаивалась вонючими лужицами. Стены кто-то в незапамятные времена обшил толстой кровельной доской, а позже задрапировал богатыми тканями, подбив их трехгранными коваными гвоздями. С тех пор миновало столько лет, что от ткани остались лишь одни романтические воспоминания да цветные разводы на посеревших от воды досках. Тех в постоянной сырости перекрючило и изогнуло самым замысловатым образом, так что гвозди выпятились наружу, как у больного водянкой ежа. В прогнившем дереве суетливо извивались белесые червеобразные создания, изредка показывая на свет свою белую тупую морду с двумя черными точками глаз.

Пахло здесь не очень, а от застоявшейся воды в воздух неторопливо вздымались тягучие испарения.

Голая стоваттная лампочка, висящая на мокром от влаги шнуре, успешно проигрывала бой с полумраком.

Однако Плащевик, когда пригласил их сюда, сказал, что это убогое помещение — всего лишь прихожая, или, если вам хочется лишнего пафоса, — преддверие перед чем-то бОльшим.

— Мне сказали, что это коридор, — сказал Босх, входя, — но я-то знаю, что это Чистилище.

— А дальше ад? — спросил Стрый с дальнего конца стола.

— Для кого ад, а для кого и рай, все зависит от того, какую сторону ты держишь.

И никто не прокомментировал это заявление однофамильца средневекового автора химерических гравюр.

А безумный сектант при разговорах о чистилище помалкивал, да лишь иногда улыбался. Может быть, он знал больше других? На него косились даже больше, чем на Босха, так что, в конце концов, встреча стала напоминать высокую дипломатическую миссию по обмену шпионами, когда кажется, что от неосторожного слова вот-вот вспыхнет воздух между сидящими.

Уродливый антикварный стол стоял точно в центре комнаты и мрачно поблескивал своей полированной поверхностью. На нем лежало пять серебристых, отточенных до бритвенной остроты изящных ножей, все — остриями к центру стола. Каждый из ножей лежал подле своего владельца и диковато отсвечивал от тусклой лампочки.

— Плащевик, он все знает. — Произнес с фанатичной уверенностью Николай. — Видели бы вы его.

— Да видел я его! — громко сказал Босх — Ну и что. Ханурик какой-то в плаще. Лица не видать.

* * *

Плащевика Босх встретил сразу после бегства с места гибели своей армии, просто вороной «Сааб» неожиданно подрезал его, вынудив резко оттормозиться. От антрацитово-черной машины веяло чем-то таким нездешним и угрожающим, тем более, что она была, как новая, и явно работала на бензине, что даже крутой нравом глава битой армии не высказал никакого недовольства. Напротив, он внутренне содрогаясь, вышел из своего дырявого сразу в десяти местах броневика и на подгибающихся ногах подошел к замершему автомобилю, щуря глаза и пытаясь разглядеть хоть что-то за глухими тонированными стеклами. Тщетно, в полной безфонарной тьме черное авто казалось порождением самой ночи, из темноты сотканное и состоящее из нее же. Только что-то красное помигивало в салоне, да остро пахло продуктам сгорания бензина, доказывая, что черный автомобиль — не сон. Фары «Сааба» тускло светились, освещая от силы два метра впереди автомобиля.

С тихим, но неприятным, как шелест крыльев летучей мыши, шорохом сдвинулось вниз стекло передней правой двери. За ним таилась тьма, из которой выскользнули негромкие слова:

— Ну что же ты, Леша?

— А? — спросил Босх, совершенно растерявшись.

— Ты бежал, оставил всех верных тебе людей умирать. Сбежал, спасая свою драгоценную шкуру. А они ведь погибли, все до единого мертвы.

— Я… нет… — Пролепетал испуганно Босх, — они… победят!

За стеклом свистяще вздохнули, словно невидимый собеседник страдал астмой или экземой легких:

— Леша-Леша, ты же прекрасно знаешь, что они не победят, как не победят сектанты. И ты знал это, отправляя своих людей в битву.

Босх потрясенно отшатнулся, ему одновременно хотелось бежать и остаться здесь, выслушивая страшные откровения. И это трогательное обращение, заставляющее его, всесильного Босха вновь почувствовать себя семилетним мальчиком Лешей Каночкиным, который так боялся чужих людей:

«Леша, где твой брат?»

«Он… он на улице».

«Как на улице? Ты что, оставил его?!»

«Я… не хотел… там подошли большие мальчики… они… напугали меня!!!»

«И ты бросил своего пятилетнего брата?! Который меньше и слабее тебя?»

«Аааа! Я не хотел, мама, не хотел!!!»

«Маленький трус! Ты никогда не станешь храбрым! Потому что маленький трус всегда превращается в большого труса!!!»

«Мааамааа, нееет!!»

В одном мать оказалась не права, большим трусом он не стал, приобретя вместо трусости запредельную жестокость, то и дело самоутверждаясь за счет других, как это свойственно тем, у кого страх перерастает в агрессию. Эти качества и позволили ему занять место главы городской бандитской группировки, до которого он дошел буквально по головам. Он и сам не помнил, сколько народу собственноручно отправил в страну вечной охоты. Да и не нужно это было ему, к тому же, ночными кошмарами Босх не мучился.

Одного он, правда, так и не обрел, а именно, нести ответственность за вверенных ему людей. И он снова кинул их, не так ли?

А теперь этот странный тип из не менее странной шведской машины отчитывает его, как в глубоком детстве отчитывала мать. Но, как ни странно, это не вызывало агрессии, нет, скорее, хотелось заплакать.

Босх чуть было так и не сделал, отступив на шаг от машины и закрыв лицо руками.

— Ну-ну, — шепнули из «Сааба», — не все так плохо. Знаешь, нам нужны люди вроде тебя. Люди без принципов, которые в любом случае уцелеют и спасут самих себя. Поэтому тебе очень повезло, Леша, тебя выбрали для ответственной миссии. И нормальное ее выполнение позволит тебе остаться в живых после Исхода.

— Исхода? — спросил Босх ошеломленно, не укладывалось сказанное у него в голове. Позади в ярких дымных взрывах гибли последние его соратники.

— Да, Исхода. Потому что Исход переживут лишь немногие. Избранные. Большая часть этих, — за окном что-то шевельнулось, может быть невидимый собеседник указал в сторону красочной канонады. — Не пережила бы.

Босх молчал, позади небо окрасилось в дымно оранжевый цвет, свойственный закатам накануне больших потрясений.

— Даже так, Леша. Так как, ты согласен выполнить условие. Это ведь даже не условие, так — условность… Тем более, что подобную работу ты только и выполнял последние десять лет.

— Постой-постой, — в голове Алексея Каночкина все смешалось: какой-то Исход, пламя и смерть брошенных на гибель людей, ненавистный, хоть и мертвый, Ангелайя, эта страшная машина с багровым огнем внутри (почему-то представилось, что внутренности у нее обиты красным бархатом, по цвету так похожим на кровь).

Босх встряхнул головой, тяжело глянул на черное глянцевое стекло, похожее на нефтяную пленку над речной водой.

— Условие, гришь?! — спросил Босх злобно. — А ты кто такой, чтобы ставить мне условия?! Засел в тачке, как в танке! Выйди, покажи морду свою!

— Ты напрасно хорохоришься, — ответили ему усталым тоном опытного воспитателя капризному пятилетнему ребенку. — Проблема ведь очень проста, и выбор твой невелик. Соглашаешься — живешь, нет — до встречи по ту сторону. Но если ты настаиваешь, я покажусь.

Блестящий, отражающий алое зарево, борт машины рассекла длинная ровная трещина — открылась передняя дверь и стала распахиваться дальше с режущим уши ржавым скрипом, абсолютно не приличествующим дорогостоящей с виду машине. Босх попятился еще дальше, неотрывно глядя в темное нутро открывающегося проема. На лбу бывшего главаря выступил пот, крупные капли текли по лицу, и казалось, что Каночкин плачет.

Он не понимал, не мог понять, почему так боится этих ночных пришельцев, но страх был, темный суеверный страх, родом прямиком из детства, когда вполне верится, что в темной комнате тебя ждет монстр, а под лестницей бледное костистое создание только и ждет, чтобы ухватить тебя за ногу.

Потом из тьмы вышел человек. Алексей Каночкин так и не заметил, как он поднялся с сиденья машины. Вот только что была распахнутая дверь, за которой царит темнота, а вот перед ним кто-то стоит. Тип этот сделал еще шаг и до половины оказался освещен фарами своей машины, так что стало видно, что одет он в поношенный плащ тоскливого бежевого цвета с ясно видимой заплатой. Плащ к тому же был заляпан сероватой подсохшей грязью, что образовывала на ткани уродливые, похожие на грибок разводы.

Голова так и осталась в непроглядной тьме, что, наверное, даже зоркие кошачьи глаза не смогли бы разглядеть черты его лица.

— Ну? — спросил обладатель плаща, — легче стало?

— Кто ты?

— Они зовут меня Плащевик, хотя и не все. Можешь звать также.

— Из-за плаща?

В темноте усмехнулись:

— Может быть. Важно совсем не это, тут вопрос идет скорее о жизни и смерти. Твоей, Леша, жизни и смерти, чтобы ты не обольщался. Это место скоро кардинально изменится, и не таким, как ты, его спасать. Да и не нужно это, скорее, вредно.

— Кто это «они»?

— Твои соратники, Босх, — Плащевик впервые назвал Алексея приобретенной со временем кличкой. — Ты ведь привык руководить? Я дам тебе эту возможность, если ты, конечно, согласишься.

Это и решило все колебания осторожного Босха. Привыкший к неограниченной власти, сродни, пожалуй, той, что обладали в свое время монархи, он с трудом представлял, что будет делать дальше. А тут, пожалуйте, сразу новые, взамен сгибших, подданные.

— Я согласен, — сказал Алексей Каночкин. — Согласен с тобой.

Стоящий подле машины снова усмехнулся, красное зарево потихоньку сходило на нет, пропорционально утихающему буйству пламени подле Арены. Полностью оно так и не исчезло — десяток квартир полыхали всю ночь, и даже на бледном дневном небе пытались отметиться розовые сполохи.

А потом Босх услышал адрес и день, в который стоило этот адрес навестить. То, что место сие находится на территории медленно ветшающего завода, его совсем не удивило. Потустороннему — потустороннее, так ведь. Да он не удивился бы, определи Плащевик встречу на городском кладбище или в жутком провале на территории дачного хозяйства.

В руки ему вручили толстый, хрустящий лист качественной бумаги, после чего чрево «Сааба» раскрылось и впустило в себя человека в плаще. Босх все стоял, сжимая листок в руках.

Тихо работающий двигатель иномарки, вдруг взревел на истерических повышенных тонах, фары вспыхнули во всю мощь, высветив улицу вплоть до ее пересечения с Большой Зеленовской. С визгом шин и в облаке стремительно испаряющейся влаги «Сааб» пролетел мимо Алексея и рванул вниз по улице. Из хромированной выхлопной трубы стелился удушливый высокооктановый выхлоп, который жутко наложился на запах пороха и гари, доносящийся с площади.

Босх закашлялся, замахал руками, и пребывал в ошеломленно-подавленном состоянии вплоть до нынешнего визита, когда они начали хорохорится, высказываясь перед новоявленными слугами.

* * *

— И плащ у него в дерьмище каком-то! — высказал он очередное мнение, покоробившее Николая-Пиночета до глубины души. Но он теперь ничего и не сказал, понимая, что Босх — не Кобольд, с этим спорить бесполезно.

Стрый поигрывал табельным ножичком. Вещица казалась ему угрожающей и потенциально опасной, как неразорвавшийся фугас, так что носить с собой его не хотелось, но… Плащевик не поймет, чем-то дороги ему эти ножи.

Зато высказался сектант:

— А я вообще не пойму, о каком Плащевике вы треплетесь, — сказал Рамена с ленцой, после резни в укрывище Ангелайи он сильно себя зауважал. — Он что, слуга Ворона?

— Какого еще ворона? — спросил Николай. — Почему Плащевик должен быть слугой какой-то птицы.

— Не просто птицы, а Птицы Тьмы, — назидательно сказал Пономаренко. — Ворон, он всегда с нами. Да вон же он, смотрит на нас! — и уверенно ткнул пальцем в верхний правый угол комнаты, откуда на него пялились красные глаза Священной Птицы.

— Где? — нервно обернулся Кобольд, и, вперившись в указанный угол, с облегчением заметил. — Да нет там ничего, пустой, даже паутины нет… — и добавил еле слышно, — чертовы сектанты…

Босх снова кинул на него мрачный взгляд, он-то хорошо помнил, где погиб его собственный ходок.

— Ну, там действительно ничего нет, — произнес Николай, — а ты не бредишь случаем, а, брат сектант?

— То, что вы не видите Ворона, — надменно сказал брат Рамена, — лишний раз доказывает, что вы не достойны его увидеть. Может быть вы и Избранные, но явно Избранные младшего ранга, — помолчав он добавил, — вполне возможно, что вам не увидеть Гнездовья.

— Да иди ты со своим Гнездовьем! — начал на повышенных тонах Кобольд, — психопат!

— Молчать!! — рявкнул Босх, — Кобольд, еще раз пасть свою откроешь, не посмотрю, что Избранный, заткну!!

Бывший драгдилер сверкнул глазами и заткнул пасть. Сам он попал сюда очень прозаическим образом и никакого Плащевика в глаза не видел.

— А почему он про какого-то ворона речь ведет, а? — сказал он тихо, — никто никакого ворона в глаза не видел. Я и Плащевика-то не видел. Может и нет его.

— Но «Сааб»-то ты видел? — спросил Николай.

— Видел… — признал Кобольд, — черный, как уголь, и ездит, словно у него табун под капотом.

* * *

С ним не церемонились, с Кобольдом-то. Он даже еще не успел залечить боевые раны, полученные в прыжке с пятого этажа собственного дома (одна рука оказалась сломана, плюс гнусное растяжение связок на левой ноге), как напасти продолжились. Два дня спустя, когда он шел с бидоном воды в одну из пустых квартир, которую использовал теперь как дом, его сбил все тот же «Сааб», не убил и даже не покалечил. Речь из нутра машины была краткой и жесткой и напоминала ультиматум. Ты, Кобольд, избран, а если не хочешь быть Избранным, то жизненный путь твой закончится здесь, на сыром асфальте.

С малых лет обладающий недюжинной волей к жизни и повышенным чувством самосохранения Кобольд тут же согласился и получил адрес первой явки, куда и пришел. И вот теперь, сидя в этом каменном склепе, он до сих пор не был полностью уверен, что все происходящее не есть гнусный спектакль, разыгранный для собственного удовольствия всесильным Босхом, который отличался очень своеобразным чувством юмора.

Это ли не издевательство: поместить беднягу в компанию двух его злейших врагов, чокнутого сектанта и страдающего садизмом бандитского лидера.

* * *

— Ладно, — сказал упомянутый лидер. — Замолкли. Теперь о деле. Все в сборе.

— Да кто еще-то? — спросил Пиночет, — я, Стрый, Рамена, Кобольд-паршивец — все.

— Ну, был еще один, или даже два… — вставил Стрый. — Плащевик говорил…

— Это тот, который полуволк? — произнес Рамена-нулла, — Ворон говорил… его звали… Мартиков, да?

— Плащевик сказал, что он наш и придет, но он не пришел…

— Полуволки… отродья. Жаль, Стрый, мы своего не замочили.

— Плевать, что полуволк. Кто сказал, что полуволк не может быть Избран?

— Чтоб его Исход взял, блохастого! Значит, переметнулся.

— Переметнулся… куда?

— У меня список, — молвил Босх. — И он вплотную нас касается, потому что нам всем дали понять, что, не выполнив задания, мы не переживем Исход. И… не попадем туда, — он кивнул в сторону закрытой двери, которая в отличие от выхода, судя по всему, вела куда-то в вечность.

— Ну, я бы не стал зарекаться! — сказал Рамена, — я знаю, тут есть такие, кто не раз и не два провалил данные им задания. Так ведь? Читай дальше.

Босх смерил сектанта тяжелым, доброжелательным, как каток, взглядом, но тот был надежно упакован в заботу своего Ворона, а вернее, просто находился под внушением и свято верил в потустороннюю защиту.

— Задача простая. Тут есть список людей, которые мешают Плащевику, а значит, нам. Их надо убить.

Он выдержал паузу и увидел, как Избранные скучающе кивнули. Стрый изучал потолок, Кобольд — стол, брат Рамена — угол, в котором ему виделся Ворон.

— Тут фамилии, — добавил Босх менее уверенно, его новые подопечные отреагировали на известие со спокойствием киллеров со стажем. Что ж, в принципе, так даже лучше, решил новоявленный глава Избранных, меньше проблем, меньше колебаний.

И зачитал фамилии, благо их было немного.

— Стоп! — заорал Пиночет. — Это же нам уже предлагалось! Стрый, журналиста же мы уже пытались мочить!

Стрый кинул нож, который загрохотал по столу, отчего все вздрогнули:

— И малолетка с ними, что ж он, выжил, получается?

— Бить надо было точнее, — ответил ему Николай злобно.

— Журналист? — спросил Рамена, оторвавшись от созерцания угла. — Тот, что на Школьной живет?

— Да он, вообще, тут один, похоже!

— Смотрите-ка, Мельников! Тот самый, гад бомжующий. Он меня убить пытался, живучий как кот дворовый! А этот, сопляк, я ж его тоже прирезать хотел, только он вывернулся!

— Что? И ты тоже? — спросил Николай.

Избранные уставились друг на друга.

Тишину нарушил Босх, сказавший елейным тоном:

— Ба, знакомые все лица… Это ж, тут и Севрюк есть, колдунишко!

— Что же получается, — сказал Николай Васютко, — мы все за одними и теми же гонялись, что ли?

— И ни одного не убили, заметьте, — произнес Рамена, — даже пацан пятилетний, и тот ускользнул. А спас его кто? Журналист.

Босх грохнул ладонями по столу, дабы восстановить пошатнувшуюся тишину. Скуку с сидящих как ветром сдуло, и на смену ей пришла нездоровая оживленность.

— Так вот что я думаю, — негромко сказал Каночкин, оглядывая своих солдат. — Вас тут собрали для того, чтобы вы, проштрафившиеся, вместе могли справиться с теми, с кем не справились поодиночке. Умно, умно поступил Плащевик. Я не знаю, чем эти, — он похлопал по списку для наглядности, — ему подгадили, да только убить их, видно, не так просто.

— Чистые демоны! — сказал Рамена громко. — У одного нож был заговорен, чуть меня раньше времени в Исход не спровадил.

— Ладно, — произнес Босх, — жить хотят все, потому откладывать не будем. Оружие я вам дам, бронники — тоже. Проблем не возникнет.

Четверо Избранных протянули руки к столу, и каждый взял свой нож, замерев на секунду, любуясь блестящим, испещренным рунами лезвием. С этими ножами они как будто утратили индивидуальную внешность и действительно казались солдатами, одинаковыми рядовыми исполнителями чужой, сокрушительно мощной воли.

— Я знал, — тихо и плаксиво проскулили Кобольд, держа свой нож так, словно он был ядовитой змеей, обращаться с которой полагается крайне осторожно. — Эта секта, новая секта…

— И хорошо, если только у нас, — молвил брат Рамена-нулла.

 

9

— Это я, — сказал Мартиков. — Да собственно, вы меня знаете.

Трое человек изумленно-испуганно уставились на него. Один из них, плотный здоровяк, потянулся к автомату, обыденно висящему на спинке стула.

— Незачем! — поспешно сказал Мартиков, — больше не будет никаких сцен с кровавой резней. Во всяком случае, пока.

— Это же он! — крикнул журналист. — Тот оборотень.

— Тот, не тот, — бросил плотный, похожий на отставного военного, — чего ж он сюда приперся?

Третий — субтильный бледный юнец медленно пятился вглубь комнаты. Увидев это, журналист недовольно процедил:

— А говорил, «ну оборотень, ну и что»…

Парень только качнул головой неопределенно.

— Послушайте, — произнес Мартиков по возможности вежливо, прекрасно вместе с тем сознавая, что с его новым голосом вежливо говорить невозможно, он скорее лаял, низко, грубо. — Вам лучше сразу оставить ваши страхи, я понимаю, что мой нынешний вид не внушает доверия, но… я был когда-то совсем другим.

— Что он там лепечет? — резко спросил бывший солдат, — ну и паскудная тварь…

Журналист смотрел на Мартикова со смесью брезгливости и нервозности, но в руках себя держал.

Полуволк вздохнул утробно, переступил массивными лапами, безжалостно пятная грязью линолеум пола Владовой квартиры.

— Может, не будем так, на пороге?

— Как у него получается говорить с такой челюстью? — спросил юнец из дальнего конца комнаты.

— Постоишь, — бросил Владислав, — не каждый день, знаешь ли, принимаешь в гости оборотня, тем более, всего в такой грязище.

Мартиков снова испустил вздох. Испачкан он и вправду был отменно, начиная с дурнопахнущей осенней грязи на холке, от которой густая шерсть свисала сосульками, до правой ноги, всей в густом липком масле, похожем на отработанный солидол, запах которого стремительно разносился по крохотной однокомнатке.

Что поделать, в городе стало слишком мало мест, в которых можно было как следует вымыться, да и надо признать, что новая натура Павла Константиновича Мартикова не слишком-то тяготела к воде. Осенняя вязкая грязь тяжелыми пластами липла к лапам, сажа, горелое автомобильное масло, оставшееся после многочисленных локальных автокатастроф, словно семейка крохотных блох, стремились зацепиться за все, что движется. Бытовой мусор сошел на нет, и на смену ему пришел вестник разрухи — техногенные, изуродованные до полной неузнаваемости, отбросы. И вот уже в самым неожиданных местах можно было встретить детскую куклу с отломанной ручкой или серебряное зеркальце в изящной оправе и со слепым, лишенным стекла, оком — остатки былых спешных переездов. Куда? Мартиков не знал, хотя и догадывался.

Ночью он снова стал охотиться — естественно, он был почти уверен, что это былые работодатели вновь наложили свое проклятие. Мартиков не помнил, чтобы волк возвращался, но теперь знал, он уже внутри и скоро, слишком скоро снова возьмет в свои корявые лапы вожжи управления исстрадавшимся сознанием Павла Константиновича.

Ночные охоты — зловещий симптом. Но отвлекало то, что происходили они теперь в некоем странном и вместе с тем узнаваемом месте.

Где-то он видел эти крутые холмы, поросшие синеватой жесткой растительностью, эти круглосуточные туманы и дурманящий запах трав. Безлунными ночами, когда мозги более или менее связно соображали, он мучительно пытался вспомнить, когда же бывал в этих краях. Не мог, память отказывалась выдавать более или менее ясную картину. Может быть, в одно из его редких посещений Кавказа лет пятнадцать назад?

Может быть, хотя он больше склонялся к мысли, что нет.

Сны эти, хотя он по-прежнему догонял и умертвлял мелкую суетливую добычу, успокоения не проносили. Как раз напротив, доводили до неистовства.

И не подозревал он, что совсем неподалеку так же мучился еще один человек, еще один вечный беглец от своей половины, своего собственного монстра. Мучится, напрягая пустую память, а некий расплывчатый образ пляшет на границе сознания, вертится и дразнится, раздражает и никогда не подходит ближе.

Выход был всего один. На поклон к Плащевику Мартиков идти не мог, и потому оставалось лишь отыскать ту группу, в состав которой входил и чудом оставшийся в живых журналист. Что ж, он ожидал такую реакцию с их стороны, и как они себя поведут. Когда узнают, что со временем он начнет утрачивать человеческие черты.

Сделав три шага вперед, Павел Константинович оказался в тесном коридоре квартиры.

— Я же видел вас тогда той ночью, — горячо сказал он Владу, вы что-то знаете, вы все что-то знаете!

— О чем?

— Да обо всем! — рявкнул он, и Белоспицын у окна вздрогнул. — О том, чем пахнет воздух, и что за сны мне снятся, и куда все подевались, о типе в черном «Саабе», наконец!

— Стоп! — сказал Влад, — опять «Сааб». Тут ты не ошибся… и вообще, наверное, не ошибся, заходи и устраивайся там, на табурете. Извини, что не предложил тебе диван, но больно ты грязен.

— Простите, в городе туго с водой.

— Ничего, — утешил Дивер. — У нас все равно забита канализация, так что наше обоняние урона не понесет.

— Не увидь я тебя тогда, при расстреле собак, ни за что бы не поверил, что такое, как ты, может быть на этом свете.

— Эххе… — усмехнулся Мартиков, — на этом свете теперь может быть все, что угодно. В том числе и тот свет, извини за каламбур.

Позади, на лестничной клетке затопали шаги, потом входная дверь распахнулась и явила Степана Приходских, который, увидев оборотня, замер на пороге:

— Эка… — сказал он и замолк. Дивер махнул рукой, заходи, мол. Степан зашел и сел на диван, косясь на Мартикова.

— Все интереснее и интереснее.

— Меня зовут Мартиков Павел Константинович. — Представительно произнес волосатый уродливый получеловек, от которого разило тяжелой смесью псины, бензина и подгнившего мяса. — В общем-то, во всем происшедшем виноват я сам, и моя основная вина в том, что я не сообразил убраться из этого паршивого городка. А теперь вот поздно, я попался, увяз по уши, и ей богу, это заставило меня пересмотреть жизненные идеалы. Не каждому это дается.

— Мы тут все как следует увязли, ты давай рассказывай, каким образом таким стал, — сказал Дивер.

И под тихий шелест начавшегося дождя за окном Павел Константинович Мартиков поведал немудреную свою историю, перемежая ее лающими восклицаниями, от которых слушатели вздрагивали.

Про «Паритет» они помнили, пожар был крупный, и еще было слишком много народу, чтобы такое событие не прошло незамеченным. При упоминании двоих налетчиков в подворотне, еще в самом начале (а кажется, больше года назад), Влад с Белоспициным переглянулись. Черный же «Сааб» вызвал бурную дискуссию, причем, основные вопросы сыпались опять же на Александра, как на единственного, вступавшего в контакт с этим адским авто.

— Мир тесен, да? — сказал Владислав.

При упоминании ночных бдений на крышах Белоспицын оживился и припомнил несколько случаев звериного воя, слышанного им лунными полуночами. Убийство Медведя вызвало шок пополам с омерзением, после чего слушатели Мартикова вновь стали относиться к нему с подозрением.

— Так ведь, это тебя Голубев видел! — произнес Сергеев, — ты ж его пугнул до смерти.

— Я не помню, — сказал Мартиков, — и вполне возможно, что уже не вспомню. Дайте мне дорассказать.

И он поведал про волю владельцев черного «Сааба», после чего в комнате повисла тишина. Ранние сумерки быстро наплывали на город, укутывали в мокрое свинцово-серое покрывало.

— Все же я, да? — спросил Сергеев, — тебе ясно дали понять, что убить надо меня.

— Не сомневайся, — произнес Белоспицын, — мне они тоже указали без обиняков. Как заказное убийство.

— И что ты? — спросил Дивер, обращаясь к Мартикову.

Павел Константинович качнул лобастой массивной головой в сторону Сергеева:

— Ну, он же жив.

— Значит… ты нарушил данное им обязательство, и теперь волк вернется, так?

— Да, — через силу сказал Мартиков, — по чести сказать, он уже близко.

— И ты пришел к нам, — продолжил Дивер, — зная, что вот-вот потеряешь остатки соображения и начнешь кидаться на все, что движется. Так ведь?

Мартиков сник, на его уродливой морде проступила тоска, эдакая молчаливая мольба о помощи. Он скривился и заплакал бы, если бы мог, увы, у волков нет слезных желез.

— Я думал… — сказал он, — думал, вы сможете помочь…

— Но как, Мартиков? — воскликнул Дивер. — Ты хоть понимаешь, кто мы? Мы совсем не понимаем, что творится вокруг. Мы не контролируем ситуацию, а плывем по течению. И не наша вина в том, что вместо того, чтобы увлеченными быстрым потоком ухнуть в бездну, зацепились за выступающий из воды камень и потому сохранили себя! Может быть, поэтому нас и хотят убить те отморозки из «Сааба»!

— Ты знаешь! Я видел! — отрывисто сказал Павел Константинович Владу, отказываясь верить услышанному, — тогда, в расстрельную ночь, я видел.

— Тогда я понимал еще меньше, чем сейчас, — произнес Владислав тихо.

— Вы не понимаете! — крикнул Мартиков, — вот я сейчас сижу перед вами! Да, я страшный, да, я урод, хотя было время, когда на меня засматривались женщины! Но я человек! Я думаю, анализирую, чувствую!

— Тише, тише, мы, конечно, понимаем, но… — начал Дивер.

— Вы не понимаете!!! — рявкнул Мартиков, поднимаясь во весь свой немалый рост, собеседники его тоже поднялись, Дивер протянул руку к оружию. — ВЫ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТЕ! Вы не знаете, что значит терять себя. Вот я пока с вами, но скоро, слышите, скоро тут, — он прикоснулся к своей голове, — тут никого не останется. Не будет Мартикова, не будет никого, будет тупой лесной зверь, который только и знает, как задирать добычу, как пить из нее кровь. Это хищник… это… — он оглядел людей, которые сдвинулись друг к другу у самого окна и смотрели с откровенным страхом, — впрочем, вам все равно… вас не унес поток.

Они ведь боялись его. Боялись и не верили, что у такой жуткой твари может быть душа и сознание человека. Он напугал их, стоило повысить голос. Да что там, эта крохотная группа людей и вправду была подневольной событиям. Как справедливо выразился бывший вояка, они зацепились за камень на пути к смерти, просто рыбы, чудом минувшие хитроумной сети.

«Ошибка, снова ошибка!» — подумал про себя Мартиков.

Шанс еще был, можно было попытаться прыгнуть сейчас вперед в надежде, что они не успеют схватить оружие, и если ему повезет, клыки и когти помогут расправиться с этими хилыми выжившими. А потом пойти, найти черную иномарку, рассказать…

Нет! Напасть сейчас, это значит снова предать самого себя. Больше он этого не допустит. Будет держаться до последнего, пусть зверь много сильнее его самого. А эти люди и так приговорены к смерти, в действенности методов Плащевика и компании Мартиков не сомневался.

Павел Константинович повернулся и пошел прочь. Выход должен быть, как говорит популярное присловье: из каждой ситуации есть, по крайней мере, два выхода…

Но ведь он есть, так ведь. И лежит он на поверхности. Мыло, пеньковая веревка или прыжок с пятнадцатиэтажки в центре, если пенька не сможет передавить мощные шейные мышцы. Есть еще Мелочевка с ее омутами и коварным течением подле моста.

И никакого зверя, никакого Мартикова. Все. Смерть, Исход, называйте, как хотите.

Он прожил больше сорока лет, многое повидал, многое пережил, и жаль лишь только, что большую часть жизни провел в погоне за миражом. Достаток, власть — миражи, цветное порождение быта, красивые конфеты с отравленной начинкой. Суррогат для тех, кто не хочет видеть настоящих чудес! Не жаль, ничего не жаль.

— Постой! — окликнул его Сергеев.

Мартиков обернулся, стоя в дверях. Они больше не стояли в дальнем углу, как испуганные грозой овцы. Напротив, подошли ближе и смотрели на него, никто не тянулся к оружию.

— Мы действительно не знаем, как снять с тебя проклятье, — продолжил Владислав Сергеев. — Но, черт побери, ты же сам сказал, что в этом городе возможно все! А мы… мы не можем сейчас терять нужных нам людей.

И никто ему не возразил, принимая мохнатое желтоглазое чудовище в их группу.

Мартиков обернулся, ощущая, как деформированная его звериная пасть силится широко улыбнуться, обнажая блестящие пятисантиметровые клыки. Но никто из стоящих перед Павлом Константиновичем при виде этого больше не вздрогнул. Даже Белоспицын.

 

10

Сны Никиты обладали некоторой прихотливостью. Например, в них он никогда не ходил по туманному миру на своих двоих, да и вообще не был человеком. Кем же он был? Он и сам не знал, крошечные пушистые зверьки были его вотчиной, но даже увидь он себя со стороны (а однажды так и случилось, когда он глянул в покрытую глянцевой антрацитовой пленкой гладь лесного пруда и увидел там шуструю бурую лисичку), все равно не смог бы определить. В конце концов, он был всего лишь пятилетним мальчиком, пусть и достаточно развитым для своих лет. Да и зверьки были не типичны, лишь напоминали тех, что водятся здесь в этом реальном, точнее бывшим реальным мире.

Вот и в этот раз спящий Никита вселился в пугливое маленькое создание, покрытое нежнейшей, с неуловимым розовым оттенком шерстью. Маленький розовый нос, что смешно морщился, когда втягивал воздух, глаза-бусины — зрачок во весь глаз, бархатная тьма. Кролик — решил Никита, и был не прав. Зверюшка лишь походила на кролика, да и то лишь, на игрушечного, что лишен зубов и когтей, а в задних лапках нет и намека на мощные мышцы. Идеал мягкой игрушки, это создание и вправду было неагрессивным, год за годом своей короткой жизни пережевывающее синеватую травку. Такой горький привкус, он ему нравился, ведь это была пища, определенная природой.

Вот так Никита Трифонов вертелся в своей короткой детской кроватке, керосиновый ночник разгонял тьму в пустеющем городе, а тот, кого он призван охранять, видел себя крошечным розоватым кроликом и улыбался во сне. Детские сны — апофеоз беспечности.

Крошечное розоватое создание начало этот день так же, как и предыдущий, как и день до этого. Вечное прыганье, горький вкус травы, запах тумана. Сегодня он вышел на луг перед сильно разросшимся поселением и некоторое время наблюдал за суетящимися людьми. Люди что-то возводили чуть дальше на самой вершине холма, что вздымался почти под самый свод, и вершина его частично была скрыта туманом. Там, наверху уже вырисовывались контуры массивного строения, назначение которого оставалось для Никиты загадкой. Люди торопились, они таскали камни наверх, а назад возвращались не вполне здоровыми (по выражению Трифонова), одежда их была изодрана, а на спинах проступали рубцы. Кто и за что бил поселенцев, было неясно.

Кролик смотрел за людской суетой, нервно принюхивался к незнакомому и пугающему запаху дыма, доносящемуся от жилья, а потом кинулся обратно в лес, завидев, как из тумана спускается коршун. Птица была слепа, у нее вообще не было глаз, и в закрытых дымкой небесах она ориентировалась какими-то другими органами чувств. Но добычу чуяла отменно.

В лесу было спокойно. Здесь было укрытие, и широкие крылья коршуна не позволят ему проникнуть сквозь туго переплетающиеся кроны деревьев.

Здесь были свои опасности, которые делились в сознании зверька на две категории: знакомые и пришлые. Последние были хуже всего.

Знакомые, по крайней мере, можно было избежать.

Ветер донес резкий запах — чужого азарта, чужой разумной жизни, запах дыма. Но это не те из деревни, поселенцы боятся леса. Там по их разумению водятся дикие страшные звери. Кролик знал, что такие есть, но самого его никогда не трогали — слишком уж мелок. Но не раз и не два вырывали его из мутной ночной дремоты тяжелые шаги кого-то массивного, от которого сотрясалась земля. Земля эта была дикой и хороша в своей первозданной свежести.

Вот если бы не те, кто скрывается на вершине холма. Они были чужыми, но при этом вели себя как хозяева.

Кролик замер у корней исполинского, в два обхвата, дерева со скрученным, изуродованным наплывами стволом. Ветвями этот древесный монстр достигал тумана, и потому листва на его вершине имела совсем другой цвет, нежели в глубине. Дерево глухо и жутко лопотало, но зверька пугал вовсе не этот звук, от чего он прижимался к земле и мелко подрагивал.

Отдаленный лай. Вернее, нечто похожее на лай, пополам с воплями собакоголовых обезьян — резкий и неприятный звук, несущий угрозу. Собаки, если их можно было назвать собаками — это всего лишь слуги тех, кто вышел сегодня на охоту.

Охота! Опять охота. В маленьком примитивном мозгу кролика не было соответствующих понятий, и этот лай он слышал впервые, но для Никиты Трифонова он был знаком. Не раз и не два он переживал охоту, которая как изощренное наказание, посещала каждый из его снов.

И всякий раз охотились именно за ним.

Во сне Никита заворочался и застонал. В комнате царил запах затхлости и неработающей канализации. Мать была на кухне, как всегда в состоянии прострации, и не подумала даже придти на стон сына.

Никита понял, что спасти его могут лишь быстрые ноги. Иногда это удавалось, и тогда сон заканчивался хорошо. Ни разу провидение не позволяло возникнуть здесь в образе могучего хищника, который будет не прятаться, а, напротив, нападать. Ни разу, хотя иногда так хотелось. Как вот в этом случае.

Лай в районе деревни. Можно представить, что сейчас там творится. Поселяне до смерти боятся своих хозяев, и когда охота приходит в деревню, все до единого прячутся в свои хибары. Это сильные и смелые люди, однако, они никогда не поднимут голос против охотников, потому что были случаи, когда дичью становились не только лесные звери. Охотники любят кровавые забавы, они любят охотиться на думающую дичь. И здесь, и в городе, не так ли? Может быть, поэтому они безошибочно выделяют в массе лесных созданий именно то, в котором прячется бодрствующее сознание спящего Никиты.

Так страшно здесь в лесу, хочется зарыться в землю, укрыться от охотничьих псов. Да бесполезно — все равно мощными когтями выроют из-под земли, а глубже не вкопаешься — пойдет однородный базальтовый слой. Скала. Именно поэтому крупные лесные животные и не роют нор.

Однако все ближе, кролик стал ощущать запах охотничьих псов — тяжкая звериная вонь, которая мешается с запахом редкоземельного металла, такого чужеродного, что все до единой твари в лесу содрогаются от подкатившего страха.

Кролик бросился прочь. Вот он только что сидел в каменной неподвижности, только нос смешно морщился, ловя опасные ароматы, а вот уже никого нет, только тень мелькнула — зверек очень быстр.

Шум в ушах, он легко несется сквозь низкие лесные травы. Проползает под корягами в такие крохотные проемы, что зверю крупнее никогда не пробраться, пересекает звонкие быстро текущие ручейки.

Один раз он резко замирает и вжимается в прелые желтоватые листья, что укрывают землю под раскидистым деревом. Мимо, совсем рядом, быстро проходит крупный зверь. Чудно скроенное копыто с легким сотрясением почвы раскидывает листья в полуметре от Никиты. Он не боится, эта исполинская туша — всего лишь лось, тупое копытное, питающееся травой. Лось тоже испуган — несмотря на размеры, он тоже дичь.

Но где же охота? Лай стих, не слышно пения охотничьего рога. Неужели оторвался?

Никита шумно вздохнул, завозил ногами по скомканной простыне. Маленький розовый кролик, ожившая плюшевая игрушка, переступил с лапки на лапку. Лось ушел, и зверек неторопливо стал спускаться в неглубокий овражек, по дну которого бежал родник с ледяной водой. Настоящий подземный ключ, он нес в себе столько железа, что галька на дне густо покрылась слоем ржавчины, из-за чего казалось, что дно ручья вымощено чистым золотом.

Здесь был водопой, и оба бережка у ручья были вытоптаны лесными жителями до полного отсутствия растительности. Четко видные звериные тропы спускались по склонам оврага тут и там, прихотливо изгибаясь. Воду любили все. Важные лесные птицы бродили здесь по своеобразной набережной, склевывали мелкую ползучую живность, а в неглубокой запруде с теплой водой, что находилась ниже по течению, резвились мальки и головастики. Кролик тоже хотел пить, сейчас после пережитого страха и гонки по лесу. В два прыжка он покрыл половину расстояния до ручья, и в этот момент трое цветастых, причудливо раскрашенных в черно-бело-синие полосы, птиц, с визгливой руганью на своем птичьем языке шарахнулись прочь, а секундой позже взвились в воздух.

Из зарослей растений с широкими резными листьями, очень похожих на папоротник, хотя не были папоротниками, появилась голова зверя. Была она лобаста и уродлива, мощные челюсти бугрились в самых неожиданных местах, словно для создания их применялись методы неряшливой газовой сварки. Темные губы отвисли, и тут и там мелькали криво растущие клыки, с которых на лесную почву капала мутная вязкая слюна.

Помесь овчарки с бульдозером — сказал бы острый на язык Белоспицын.

Шерсть у твари росла пучками, и была, между тем, густая и длинная, и даже на вид жесткая. Под мощными нависающими надбровными дугами глаз было не видать, но когда создание сделало шаг вперед и поймало зрачками свет, они тут же вспыхнули красным, придав зверю окончательно демонический вид. Уши стояли торчком. На массивной шее был туго затянут тонкой ковки металлический ошейник, по всей длине которого шли холодно поблескивающие шипы, в основании которых причудливо извивались непонятные руны.

Пес приподнял голову и с шумом втянул в себя воздух. Красные глаза диковато блестели. Кролик был совсем рядом, слишком испуганный, чтобы бежать. Тварь полностью вышла на свет, отталкивающе совершенная в своем уродстве. Мощное тело было создано для долгого бега, вывороченные ноздри безостановочно ловили воздух. Пес замер у ручейка и принялся шумно лакать.

Неподалеку взвыл рог, визгливо, как умирающее маленькое животное. Охотничий пес вскинул морду, а потом, развернувшись, пошел прямо на кролика. Он не видел его и не чувствовал, просто посчитал, что этим путем проще всего покинуть овраг. Слепая судьба в очередной раз сыграла против Никиты. Хотя… все чаще ему начинало казаться, что за этим, прокручивающимся каждую ночь действом кто-то есть. Какой-то опытный режиссер, всю жизнь занимавшийся тем, что ставил драмы.

Кролику ничего больше не оставалось, как вскочить с места и ринуться вверх по склону во всю мощь своих маленьких лапок. Охотничий рог взвыл прямо над ухом, и когда он выскочил из овражка, его уже ждало трое псов — оскаленные мощные звери, красные глаза горят азартом хищников! И какая-то темная фигура в отдалении, уж не охотник ли?

Трифонов не размышлял, отчаянный страх вытеснил все до единой мысли. Он увернулся от псов, что кинулись на него синхронным движением, словно были пародией на сиамских близнецов, и рванулся в густые заросли. Все тело зверька содрогалось от отчаянных усилий, крохотное сердце билось все быстрее. Так что отдельные удары сливались в истеричную дробь.

Псы мчались позади, азартно выли, слюна срывалась с оскаленных клыков цвета серы. Справа и слева затрубили рога, послышался собачий лай — охота почуяла дичь, и все новые и новые ее участники присоединялись к разворачивающемуся действу.

Спящий Никита дергал ногами, лежа в кровати, судорожно хватал ртом воздух, глаза бешено метались под веками.

Слишком коротки лапы, слишком малы усилия. Он выкладывался, как мог. Листья жесткой травы больно хлестали его, когда он прорывался сквозь заросли, а преследователи и не думали отставать. Он чувствовал их позади. Чувствовал горячее, отдающее гнилью дыхание.

На крошечной, покрытой мякенькой, вроде клевера травкой кролику пришлось резко свернуть, потому что навстречу ему выскочило еще два пса — оба в ошейниках. Позади кто-то бессвязно вопил и трубил в рог. Страшно, так страшно, и лес перестал быть спасением, и каждый куст таит в себе неведомую опасность.

Его загнали. Легкие отказывались забирать воздух, лапы подкашивались, розоватая шерсть обвисла мокрыми лохмами, на которых налипла жухлая трава и грязь. Глаза кролика вылезали из орбит, а под смешным носиком пузырилась желтоватая пена. Лес впереди редел, почва стала топкой и ненадежной. Инстинкт вел зверька вглубь, дальше, в последней попытке оторваться, и, в конце концов, занес его в настоящее болото. Трава дальше не росла, глянцевая неподвижная жижа источала тяжелые испарения. И чуть впереди виднелась кочка, с тремя-четырьмя пучками жухлой травы.

Кролик остановился, крупно дрожа, обернулся глазами-бусинами на преследователей. Те в болото сигать не стали. С десяток красноглазых псов бесновались на берегу, а еще трое аккуратными шажками подбирались поближе к жертве. Багровые зрачки смотрели неотрывно, дико.

Кролик решился. Он прыгнул вперед, ведь кочка была так близко, а за ней виднеется еще одна, больше первой. Прыгнул в мощном усилии, выложившись без остатка.

И не долетел. Черная вода, вперемешку с илом, цепко схватила зверька, и он стремительно ушел на дно, успев лишь судорожно дернуться напоследок. Псы остановились, глядя, как казалось, со звериным недоумением.

Последнее, что увидел Никита Трифонов глазами кролика, это серебристые воздушные пузыри, уходящие сквозь мутную воду куда-то вверх — к свету.

Потом он проснулся в своей неуютной, освещенной керосинкой комнате, задыхаясь от слез. Сел и некоторое время сидел, обнявши руками колени, оплакивая судьбу погибшего зверька. Снова погоня, и снова он не смог уйти.

Снова. Опять. Как всегда.

 

11

В единый миг долгий и изматывающий бег Василия Мельникова по прозвищу бомж Васек подошел к концу. Случилось это так быстро, что недавняя жертва еще много дней после события не могла прийти в себя и просыпалась ночами от собственных воплей.

Пять пар глаз уставились на него в немом изумлении.

— О! — произнес хилый юнец. — Еще один. У нас тут прямо гостиница.

— Люди к нам тянутся, — в тон ему сказал массивный детина с военной выправкой.

А жуткий волосатый недочеловек, что сидел чуть в отдалении, ничего не сказал и лишь осклабился понимающе, отчего вид его потерял последнюю цивилизованность и стал чисто звериный. Василий содрогнулся, но отступать было некуда, последние мосты сожжены, за неимением Рубикона полсотни раз была перейдена Мелочевка.

— Я так понял, ты из знающих? — произнес еще один из обитателей этой квартиры, человек со смутно знакомым лицом. Где-то Васек его уже видел, причем, судя по всему в очереди за водой.

— Знающих? — удивился Василий, — это смотря, что знать. А знаю я, что у вас тут типа клуба, что ли. Те, которые несут своего монстра, здесь собираются, — при этом он неосознанно кивнул в сторону волосатого, подразумевая, что это и есть один из оседланных монстров.

Смутно знакомый повернулся к военному, спросил:

— Монстра? Несут?

— Первый раз слышу, — сказал волосатый, чем несказанно удивил Мельникова.

— Ну, монстры! Беглецы! Дичь! — добавил Василий, сомневаясь уже, что пришел по адресу. — Да меня Хоноров послал! Евлампий Хоноров.

— Опять этот шизофреник! — резко сказал военный, — чего он к нам людей шлет? — он обратил взор на Мельникова, спросил, — ну а сам-то ты кто такой? В армии не служил?

Васек покачал головой.

— Странно, — продолжил тот. — Глядя на тебя, я бы сказал, что ты служил в спецназе.

— Да что вы! — воскликнул Мельников, — какой спецназ, бомж я, Васьком кличут!

И заморгал растерянно, потому, что все сидящие уставились на него, дружно разинув рты. Первым опомнился юнец, который видимо от удивления выдал грубовато:

— Бомж? Да ты на себя посмотри, бомж. Я думал, с таким лицом только киллеры ходят.

— Ну, Саня, — наклонившись к нему сказал военный, — тут ты загнул.

— А что… с моим лицом?

— Саня, — сказал смутно знакомый, — принеси человеку зеркало. Пусть посмотрит. Я, впрочем, ему верю, в этом тронутом городе и не такое бывает. Все ведь с ног на голову.

Сказанное слегка успокоило Василия, все-таки они понимают. Все понимают. Бледный юнец вернулся с небольшим зеркалом, все в брызгах мыльной пены — явно из ванной. Подсунул под нос Ваську, довольно невежливо, но тот совсем этого не заметил, был поглощен собственным отражением.

Когда он последний раз смотрелся в зеркало? Давно, очень давно, в те золотые времена, когда масса вещей, мелких бытовых радостей была доступна ему, как и всем нормальным людям. Чистая постель, теплая квартира, телевизор и радио, деньги, не только на водку, и зеркало. Он постепенно утратил все это, жизнь стремительно сужала свои горизонты, в момент окончания школы казавшиеся необхватными, и, в конце концов, зациклилась на одной-двух интересующих его вещах. Как туннель, незаметный для окружающих, но, тем не менее, присутствующий: сначала алкоголь, потом бег. Один его почти сгубил, а другой…

Кто был этот человек, что смотрел на него из зеркала — из безопасного портативного зеркальца, что не будет нападать на человека, а после поглощать его. Просто бритвенное зеркальце, оно, между тем, оказалось способно творить чудеса. Василий себя не узнавал. Худое, скуластое лицо принадлежало явно не ему. Ну откуда, откуда у обрюзгшего пропойцы эти резкие, ястребиные черты? Куда подевались массивные уродливые мешки под глазами, да и сами глаза… Бледно-голубые, они смотрели цепко и остро, словно беря на прицел каждого, кто попадал в поле их зрения. Где нездоровая желтизна и муть, сетка кровеносных сосудов на роговице? Ничего нет, и пристальный жестокий взгляд. К человеку с такими глазами Васек ни за что бы не рискнул подойти на улице, эти-то глаза принадлежали ему! Прав был хилый — это глаза снайпера, наемного убийцы, воина со стажем.

Рот был плотно сжат, и подле него залегли глубокие тяжелые складки. В бороде было полно седины. Кто он теперь, бомж Василий? С этой бородой похож на странствующего пророка, что пришел в веру прямиком из солдат удачи.

Васек отодвинул от себя зеркало, он не верил, никак не мог поверить, хотя подлая мыслишка о том, что произошло, уже болталась где-то на краю сознания, настойчиво давала о себе знать.

Это что, бег? Это он сделал его таким? Когда Мельников последний раз смотрелся в зеркало много лет назад — в стекле отражался одутловатый стареющий мужик с мутным взглядом и безвольно приоткрытым ртом. А ведь тогда Васек еще не достиг дна! Может ли дичь закалиться в бегу? Может ли она перестать быть дичью? Вечное преследование из слабых сделает сильных? Всех или не всех!

— Так… — неверяще помотал головой Васек, — так не бывает!

— Ну почему же, — сразу возразил смутно знакомый. — Я уже говорил: в этом городе бывает все! Мы уже поняли, что ты удивлен переменой внешности. Поверь, у тебя все еще не так плохо, а могло ведь стать, как с ним, — и он кивнул мохначу, тот сразу поник. — Кстати, меня зовут Влад, раз уж ты решил присоединиться к нашей компании. Мы ни от кого не бежим, но, похоже, все бегут к нам.

Васек кивнул. Сказал:

— Я, в общем-то, не просто так. Так уж получилось, что вы моя последняя надежда. Я устал. Очень устал бежать.

— Ты смотри! — произнес еще один из собравшихся, доселе молчавший тип, чем-то напоминающий самого Василия в его нынешнем виде, — и у этого проблемы. Ты только не говори, что ночью начнешь обрастать шерстью! У нас один уже есть.

Мельников непонимающе уставился на говорившего, бросил искоса взгляд на мохнача. Шутят или нет, с другой стороны, есть же здесь этот волосатый.

Мохнач шумно вздохнул. В этот момент Василий увидел склад оружия на одном из стульев. Стволы были не новые, заляпанные грязью и еще чем-то, с вытертой краской — уже не раз были в работе.

— Ну что у тебя? — спросил военный, — только не надо про магию и «Сааб», тошнит уже, ей-богу!

— Не знаю никакого «Сааба», — сказал Мельников. — У меня другое. Знаете, у меня был друг… Витек его звали, и он…

— Умер?

— Ну, в общем, да, в некотором роде он умер. Его съели. Как в джунглях, только вместо хищника было зеркало!

— Час от часу не легче! — сказал юнец, — теперь еще и зеркала на охоту отправились. Может, нам на улицу теперь вовсе не выходить?

— А не загнул ты, друже? — спросил обретающийся на диване тип с неясным прошлым, — ну в слюнявчиков я еще поверю, сам видел, но вот чтоб зеркала кого-то жрали… это уж, брат, чересчур.

— Это не все, — продолжил Васек. — Оно, зеркало, осталось, и теперь в виде Витька идет за мной!

— Вот это я, понимаю, крепкая дружба! — высказался военный, — водой не разольешь. И что дальше.

— А я от него бежал… до сих пор бегу. Вот только он меня каждый раз находит. Мой монстр. Хоноров сказал, что у многих здесь есть свой монстр, страх, который предназначен только для него. Он — человек и… зеркало одновременно!

— Кто, Хоноров?

— Да нет! — крикнул Мельников. — Витек! У него в глазах зеркало, и я каждый раз вижу себя там, только меня не один, а двое.

— Стоп-стоп-стоп! — вмешался смутно знакомый, которого звали Влад, — давай во избежание внесения в наши умы дальнейшей сумятицы помедленнее и поподробней.

Васек понял, что стоять столбом посреди комнаты нету смысла, и приземлился на табуретку у самой стены. Открыл рот и рассказал свою историю, удивляясь параллельно, как дико она, история, звучит. В сущности, она казалась горячечным бредом постоянного клиента местной психиатрии, помешавшегося на собственном отражении.

— Вот так, — сказал Мельников, — я очень устал бегать, кроме того, я косвенно являюсь соучастником все этих убийств. Васек, зеркало, он убил уже многих в погоне за мной. Не знаю, зачем он это делает, может, для удовольствия, а может, это тот спрут с тысячью рук заставляет его убивать!

— Значит, спрут? — спросил Влад и добавил непонятно, — черная вуаль, «Сааб», еще варианты?

— Это все? — спросил военный, которого остальные звали непонятным именем Дивер.

— Да, — ответил Мельников, — вернее, нет. Витек всегда идет за мной, и ни разу еще не ошибался, он — как служебная собака, взявшая след, так что через некоторое время, он, скорее всего, явится сюда…

Все так и подскочили, Дивер неосознанно потянулся к оружейной пирамиде, юнец нервозно оглянулся, и вид его был такой, словно он с удовольствием выпорхнул бы отсюда через окно, надели его природа таким полезным свойством как умение летать.

— Что?! — заорал Севрюк, — ты, марафонец хренов! Ты что, притащил за собой еще и монстра?! Как его, зеркало твое?!

— Это не я! — попытался оправдаться Мельников, — он сам…

— Как же, сам! Не приди ты сюда, и тварь твоя зеркальная следом не заявилась бы!

— Что делать-то будем? — резко спросил Влад.

— Вытолкать, пока не поздно!

— Поздно… — осипшим голосом выговорил Василий Мельников, — я и так слишком долго нахожусь с вами. Он убьет всех, а потом все равно пойдет по следу.

— Ах, урод! — простонал Дивер.

— Веселая неделька выдалась, а? — сказал Владислав.

— И похуже бывали, — сказал тот, что на диване.

— Шлепнуть его, может гадина со следа сорвется! — кричал Севрюк. Саня Белоспицын уже вовсю балансировал на грани паники.

— Нет! — крикнул Сергеев, — никаких убийств! Он сам пришел за помощью.

— Да он нас всех за собой утащить пришел!!! Камикадзе!

— Нет! — закричал Мельников, вставая, — не хотел я, не хотел! Мне Хоноров сказал, вы поможете…

— …твоего Хонорова!!! — отчетливо произнес Дивер.

— Хоноров! — крикнул Влад. — Давай, быстро повторяй то, что он тебе сказал. Как эту тварюгу завалить!

— Нельзя… только я! Я не помню! — тут взгляд Василия упал на лежащее на стуле подле дивана зеркальце, тип в зазеркалье утратил большую часть своей мужественности и выглядел напуганным до крайности.

— Зеркало! — воскликнул Васек.

— Нашел время смотреться!!! — заорал Михаил Севрюк и, сдернув все же со стула автомат, с хрустом поставил его на боевой взвод, — не, я его щаз убью, пока он нас в могилу за собой не потащил.

Васек понял, что его сейчас и вправду убьют. Не подумав, пришел, ой не подумав, но кто ж знал, что они такие беспомощные.

— Хоноров сказал, что победить своего монстра я смогу, только если вспомню, отчего он внушает мне такой страх. Я вспомнил… зеркала!

— Рожа твоя уродская такая страшная была?! — возмутился Севрюк, но оружие опустил. Все посидельщики нервно и испуганно переглядывались и бросали косые взгляды на дверь.

А Мельников не ответил, не чувствуя плотным маревом повисшее в комнате напряжение, он снова смотрел в зеркало — крохотный кусочек стекла, таящий в себе микровселенную и несколько граммов амальгамы. Сейчас зеркальце отражало самого Василия и дверь со стеклянными вставками позади, в которой соответственно отражалось само зеркало, которое отражало Василия и дверь, которые…

* * *

Вот теперь все встало на свои места. Словно память ждала, что он придет в подходящее место, чтобы разом вскрыть все секретные тайники, на которых к тому же написано: «не вскрывать, совершенно секретно!» Раз, и из смутных обрывков воспоминаний возник образ, четкий и ясный, как будто кто невидимый повернул ручку настройки.

Вот оно — тьма позади двери, слабенькое отражение, в котором все сидящие выглядят, как призраки. Но стоит лишь поднести зеркальце к глазам, как все становится на свои места: возникает туннель. Нет, тут он очень слабенький, но в итоге картина та же.

Знойный летний денек много-много лет назад, полдень. А Мельников оказывается неплохо помнит это время. Ему самому было тогда лет пять, так ведь, и он ходил в коротких штанишках, которые современные дети сочли бы полным идиотизмом. Но тогда, почти пятьдесят лет назад, они были вполне нормальны.

Как нормален был парк аттракционов, куда маленький Вася Мельников вместе с родителями, еще дружными, не ругающимися по пустякам, отправился субботним днем. Музыка из смешных доисторических репродукторов, которые немилосердно хрипели, обшарпанные конструкции аттракционов, примитивные чудеса вроде комнаты смеха.

Но для Василия тот мир был еще полон чудес, и потому он шагал между родителями, разинув от удивления рот и впитывая каждый звук, каждый запах, каждую ноту этого чудесного дня. Маленьким детям немного нужно для счастья. Он засмотрелся на карусель, вот, что с ним случилось, а его родители засмотрелись на что-то еще, потому что не заметили, как их ребенок отстал. Пошли дальше сквозь сумятицу звуков и запахов, сквозь жаркий, погребенный ныне под спудом годов, полдень.

Красивая карусель, вот ты садишься на крохотное, подвешенное на цепях сидение и начинаешь кружиться, все быстрее и быстрее, так, что, в конце концов, начинает казаться, что твои ноги смотрят куда-то в голубое безоблачное небо. Ветер шумит в ушах, голова кружится, ручонки судорожно хватаются за цепи, но все это здорово, так здорово!

А когда он отвернулся от карусели, то понял, что остался один. Не то чтобы он сразу испугался. Просто возникла в груди какая-то пустота, да мир вокруг вдруг тоже стал пустым, словно и не было сонмища веселящихся людей. Василий не заплакал, мать учила его не плакать. Он, насупив брови, медленно побрел куда-то вглубь ярмарки. Чудесный мир словно поблек, стал вульгарным, громким и угрожающим. Солнце немилосердно палило сверху.

Спасаясь от него, Василий зашел в неработающий павильон — прохладный и утопающий в полутьме. Здесь было пыльно, но спокойно, а это именно то, что нужно потерявшемуся ребенку. Тут ничего не пугало, во всяком случае, на первых порах. Клочья древней как мир паутины в углах, битые бутылки, пыль на зеркалах. Вот зеркала-то его и привлекли. Не стоило это делать, ох не стоило, вполне возможно, вот этим-то неразумным поступком он и испортил себе дальнейшую жизнь. Иногда удивляешься — какая малость, мимолетная слабость, способна изуродовать долгую-долгую череду последующих лет, так что к настоящему моменту получается нечто совершенно отличное от того, что могло бы быть.

Но маленькому Василию было еще далеко до таких умозаключений (и вообще, величайшее чудо, что они его все-таки посетили), его вело простое детское любопытство.

Толстый Васька, большеголовый Васька, Васька с короткими ногами — для ребенка, не знакомого с телевизором и компьютером, чудеса просто удивительны! Разве такое бывает?

А потом простой трюк — два зеркала, поставленные друг напротив друга.

Получается полутемный туннель, уходящий в пыльную бесконечность. Закольцованный кусок реального мира, много раз повторенный в Зазеркалье. И подойдя к зеркалам, Василий Мельников пяти лет отроду, никогда не читавший Кэрролла, попал туда!

Раз — он остановился, глядя в темное мутное стекло (точь-в-точь, как у того зеркала, что много лет спустя вытащили они с Витьком из нещадно воняющего сора). Из-за стекла на него смотрел он сам, и еще один он сам, и еще… Бесконечная вереница его двойников вынырнула из пыльных глубин и уставилась на Мельникова выпученными глазами глубоководных рыб.

Он испустил крик, попятился, в панике обернулся через плечо: и там тоже были они — такая же бесконечность маленьких мальчиков в стареньких шортах.

И тут Василий ощутил, что теряется. Словно растекается среди этих бесконечных двойников, без битвы отдает им право быть Василием Мельниковым. Он больше не был один, вот только ничего хорошего в этом уже не наблюдалось.

Кто из них настоящий, кто — всего лишь отражение? Захотелось уйти, закрыться от этих взглядов, его собственных взглядов, и он упал на колени и закрыл голову руками, но все равно чувствовал, как они смотрят-смотрят-смотрят, и нет им конца и края. Мельников всегда отличался впечатлительностью, до этого самого момента. А после — разительно изменился.

Сколько так продолжалось, это жуткое слияние бесконечных повторяющихся отражений? Он лежал на земле, плакал, но все равно то и дело смотрел в зеркальный туннель. Он потерялся в этом тоннеле.

Мельникова нашли спустя два часа — свернувшись клубочком, он в прострации лежал между двумя старыми зеркалами и широко открытыми глазами смотрел сквозь стекло. Дома изнервничавшиеся родители задали ему взбучку, и прострация отступила, теперь он плакал и просил прощения. А уже через два дня это снова был жизнерадостный любознательный малыш. Вот только это был другой малыш. Старый так и остался между зеркал, слившись воедино со своими двойниками. С этого-то дня и пошла под откос жизнь Василия Мельникова, который хоть и пытался стать нормальным членом социума, но не мог, давняя психотравма давала о себе знать. В детстве он не отдавал себе отчета о происшедшем, в юности задумывался об этом и даже ощущал себя каким-то неполноценным, отчего стал прикладываться к спиртному, все глубже погружаясь в алкогольный угар. Иногда ночью ему снилось, что он идет сквозь бесконечный туннель и пытается найти там себя, еще того, пятилетнего, но не может найти.

Со временем сны прекратились, и мутный поток повседневного быта вымыл остатки старой тайны, надолго похоронив под вязким илом ненужной памяти. И так получилось, что только бег смог поднять эти захороненные окаменелости. Как глупо, как примитивно, дурацкие детские страхи! Это ведь…

* * *

— Стекла! — крикнул Васек. — Я испугался дурацких стекол!

— Я понял, — сказал юнец, — он все-таки ненормальный. К нам никто не придет.

— Из-за двух дурацких зеркал весь этот кошмар!

— Что? — спросил военный, — все-таки рожа?!

— Кстати, о рожах! — почти крикнул Васек, не сознавая, что разговаривает с кем-то еще кроме себя, море воспоминаний поглотило его и вовлекло в темные пучины подспудной памяти, — а как он отреагирует на свое отражение?!

— Ты что-то придумал? — воскликнул Влад, — тогда давай исполняй.

В подъезде отчетливо грохнула стальная дверь. Затопали шаги — неторопливо но неотвратимо. Кто-то поднимался по лестнице.

— Зеркало! — тоном опытного хирурга потребовал Мельников.

Народ в комнате засуетился. Массивное зеркало без оправы сдернули со стены, поднесли к Ваську. Тот скривился, путано стал объяснять, что с зеркалом делать. Вытащили из-под волосатого стул и установили на него стекло, так, что в нем теперь отражался темный вход.

— Закройте! — крикнул Васек, и Влад поспешно накинул сдернутое с дивана цветастое покрывало. Отошел, полюбоваться своим творением: вместе с зеркалом обстановка в комнате напоминала декорации дешевого фокусника.

По лестнице взбирались все выше, топая так, что стекла звенели. Васек направил указательный палец в сторону двери и молвил вполголоса:

— ОН!

Дивер взвел автомат и сунул еще один в руки Степану. Белоспицын нервно улыбался. Все поспешно отступили от коридора.

— Ну, если только это все не сработает… — сказал Дивер тихо и направил ствол автомата на Мельникова.

— Кто-нибудь знает молитвы? — спросил Белоспицын.

С грохотом входная дверь отворилась и звучно шмякнула по косяку. Слабый дневной свет пал на фигуру Витька, знакомую, как свои пять пальцев. Вид своего монстра вызвал у Василия Мельникова чувство, схожее с тошнотой.

Витек улыбался. Улыбался, как полный кретин, как манекен, которому зачем-то растянули уголки рта. Глаза отражали комнату и собравшихся шестерых людей.

— А вот на!!! — заорал Дивер и открыл огонь с пяти метров, и что-то выкрикивающий Белоспицын присоединился к нему. Все остальные звуки мигом забил грохот автоматной стрельбы, сизый дым вознесся к потолку и резал глаза. Осколки штукатурки с треском откалывались от стен и отправлялись в свободный полет. Васек что-то орал и махал руками, но только это никто не видел. Мохнач вжался в угол и прикрыл голову лапами.

А Витек стоял, ждал, когда им надоест. И ни царапинки, ни пылинки не слетело с его головы, даже поношенная грязная униформа бомжа вовсе не пострадала.

Первыми патроны закончились у Севрюка, а секунды две спустя — у Сани Белоспицына. Финальным аккордом беспорядочной стрельбы стал мощный бросок бывшего спецназовца пустым автоматом в фигуру пришельца. Деревянный приклад АКа звучно врезал Витьку по белоснежным зубам, с хрустом выбив деревянную щепу, после чего оружие брякнулось на пол.

Витек улыбался.

После мгновения подавленной тишины Василий Мельников, бывший друг и соратник незваного гостя, с воплем «Да достал!!!», ринулся вперед и сорвал ткань с зеркала, явив Витьку его собственное отражение.

Витек уставился в зеркало. Зеркало отразило Витька, глаза Витька отразили зеркало, которое отразило Витька с его глазами, которые в свою очередь отражали все то же зеркало.

Зеркальный туннель возник вновь, но не было никого, кого он мог испугать. Улыбка Витька поблекла, глаза выпучились, и наверное это выглядело потешно со стороны. А разрастающиеся глазницы все отражали и отражали. Отражали отражение.

Витек завыл. Он больше не улыбался, белые зубы утратили цвет, стали желтые и подгнившие, половина их вовсе исчезла. Исполинские серебристые глазницы выпячивались вперед, но не могли больше отразить кого-то еще, кроме себя. На другом конце комнаты Василий, наблюдая эти метаморфозы, сжал кулаки и заорал бешено:

— Мерзко, да?! Да, посмотри на себя, как я на тебя нагляделся!!!

Глаза-плошки лопнули с удивительно нежным, чарующе-мелодичным звоном. Так бьется дорогой хрусталь. С последним полувоем-полувсхлипом Витек воздел руки в нелепом патетическом жесте и рухнул лицом вперед, стремясь расколоть ненавистное стекло. Не долетел.

Звон повторился, только на этот раз он не был таким нежным — просто звон бьющегося стекла. Тяжело бухнула об пол витиеватая рама, острые осколки разлетелись по ковру живописным веером. Все еще сжимая кулаки, Васек рухнул на колени и стал стучать руками об пол, не зная, что сделать от охватившего его чувства победы. О! Оно было необъятным, это чувство! С весь город, а то и больше.

Перед ним, совсем рядом со своим неживым собратом, лежало старое пыльное зеркало, то самое, что подстерегало свои жертвы в мусоре на городской свалке. Но теперь оно было безвредным слепым оком, без сверкающей роговицы амальгированного стекла.

А подле зеркала лежало бездыханное человеческое тело. Васек заметил его, пересек комнату и наклонился над мертвецом. Оплывшее лицо покойника, густо покрытое засохшими кровоподтеками, было искаженно страхом и болью, да так и закостенело.

— Витек! — сказал Мельников, беря в ладони руку напарника, — оно все-таки отпустило тебя.

Потому что тот Витек, что лежал сейчас на ковре, был просто человеком, несчастной жертвой зеркала, и, в сущности, был ни в чем не виноват. Закрытые глаза, перекошенный беззубый рот — неужели и сам Василий раньше выглядел так же?

Все еще сжимая руку мертвого Витька, Василий закрыл глаза — на смену победному торжеству пришло чувство успокоения. Отдых, наконец-то отдых! А Витька было жаль.

— Его надо похоронить, как человека, — сказал Василий, ни к кому не обращаясь.

— Так сколько же их было? — подал голос Дивер, — двое?

— Не знаю, как у тебя это получилось, — сказал Саня Белоспицын тонким дрожащим голосом, — но это было круто.

А Влад Сергеев ничего не сказал — он приходил в себя.

И из всех них, только Василий Мельников в тот удивительный момент не думал о будущем.

* * *

Можно сравнить город с муравейником. А можно пойти еще дальше и сравнить его с человеческим мозгом, ну да, люди не муравьи, а мельче — синапсы. Если кажется, что синапсов слишком много, можно сравнить город с мозгом собаки или кошки-мышки, или даже рептилии. Важна не форма, а функция, синапсы передают информацию, но не всю, а лишь ее малую часть. Но все-таки передают, а значит, ею владеют. Крошечной частью большой информации. Так и люди — всего лишь думающие синапсы большого города.

Город знал правду. Знал про вуаль над ним, и что такое Исход, и куда подевалось дизтопливо из баков на вокзале, и был ли гением ныне покойный предводитель шайки дворовых собак, и как бороться с излишним оволосением и клыкоростом, знал, что случилось в городской больнице, и почему драгдиллер Кобольд не сломал, а только вывихнул ногу, отчего сквозь ночь временами светят огни на высокой заводской трубе, хотя, по идее, погаснуть они должны в ночь темного прилива.

Много он знал — всеведущий, и, кажется, бессмертный организм с двадцатью пятью тысячами душ. И найдись среди его жителей один одаренный, который мог бы пообщаться с этим сверхорганизмом, все возможно стало бы по другому.

Увы, слабые и глупые люди-синапсы не способны общаться, они, хранители маленьких кусочков правды и истины, даже не знают, что она у них есть — крошечная цепочка разрозненных знаний, которую воедино можно собрать, лишь если опросить многих и многих горожан. Из тех, кто остался.

Самые умные из них, те, кто больше не прячется в отупляющий серый туман быта, уже догадываются о чем-то, суетливо и суматошно пытаются связать отдельные звенья с другими. Получается плохо, и им порой кажется, что они бьются головой о гладкую черную стенку, без входа и выхода, за которой и скрывается вожделенное знание вкупе с Ответом На Все Вопросы. Город не отпускает их, беглецов поневоле, и думается им, что они заперты в исполинской, все время меняющейся головоломке, которую обязательно надо сложить, чтобы, соединившись из абстрактных геометрических фигур, вдруг возник долгожданный выход.

Трудный путь, и лишь немногие избирают его. Единицы. Большая же часть безвольно плывет по течению, стукается о камни форс-мажора, а потом обрушивается в кипящем водопаде… Куда?

Вниз.

Есть еще те, что ищут свою правду поневоле. Они бы тоже плыли, но вот буйный поток выкинул их на отмель, или на гладкий скользкий камень, где они и остались, как-то сумев сообразить, что выплыли всего в двух шагах от грохочущей пучины. Можно считать их везунчиками, а можно наоборот, ведь они просто такие же, как и прошлые две категории — заложники судьбы.

Своей, или города. Так бывает.

Заморозки по утрам стали обычным делом. Куцый хвост очереди за водой, поутру злобно ругался, и пар вылетал у них из ноздрей, а в выплевываемой колонкой воде плавали серебристые ледышки. Траву прохватил седой иней, она стала ломкая и хрустящая, ближе к полудню плачущая невиданной красоты прозрачными каплями.

В городской больнице наплыв посетителей сошел на нет, после того, как умерла надежда всего учреждения — дизельный генератор. Издав последний чих, машина отправилась на свои чугунные небеса, чуть было не прихватив с собой трех пациентов из реанимации. После победоносного завершения эры электричества отключились все до единого отопители и стерилизаторы с автоклавами, и банальные кипятильники больше не собирались радовать хозяев свеженьким кипятком. После этого-то из больницы и начался сезон миграции. Многие ходячие пациенты тихонько собирали вещички и покидали оскудевший оазис цивилизации, а лежачих умыкали ночами собственные родственники (если таковые оставались). После того, как больницу покинул последний сгорбленный и морщащий от канализационной вони нос пациент, главный врач расписался в собственном бессилии и объявил госпиталь закрытым, сам в тот же день отправившись домой.

Естественно, тут же, как грибы после дождя, возникло почти три десятка самостийных целителей с лицензией на туалетной бумаге, к которым обращались подхватившие тяжелые заболевания страдальцы. Целители исцеляли (за деньги), а особо тяжелых по мере сил утешали, мол, все одно Исход скоро. Часть из этих горе-лекарей, правда, отреклась от своего занятия после того, как их навестили родственники больных с тяжелыми предметами и горящими священной местью глазами.

Иная ситуация сложилась в другом медучреждении города — психиатрической лечебнице, пациенты которой вне всяких сомнений были самыми осведомленными жителями города. Мучимые пророческими кошмарами психи терроризировали персонал, а скоро все как один заболели неизвестной болезнью, попутно создав Лунный культ. Теперь во время всякого полнолуния больные собирались в кружок и, глядя на ночное светило, тихо подвывали изобретаемые на ходу мантры. Очень скоро среди них выделился духовный лидер, который взял на себя тяжкое бремя руководства и стал руководить каждой службой. Сильнодействующие успокаивающие и карцеры не помогали, и Священные тексты не заставили себя ждать. Согласно нововозникшему пророку конечная цель любого горожанина — это своими ногами уйти на луну, что и является по сути Исходом. На луне всех ждет нирвана и много вкусной еды, но чтобы попасть на желтый спутник Земли, необходимо, чтобы он был в фазе полнолуния, ибо иначе попадешь на месяц — его антипод, и тогда ничего хорошего не жди.

Врачи сбивались с ног, а когда закончились ампулы с затормаживающим, дело стало совсем плохо. Кончилось все тем, что в одну лунную ясную ночку, окончательно распоясавшиеся пациенты расшвыряли санитаров и, выломав могучую чугунную решетку в окне, вышли на свободу. Персоналу только и оставалось, что проводить взглядом кучку людей в зеленых пижамах, бредущую гуськом за своим облаченным в простыню мессией.

Больные ушли и, как ни странно, больше их никто не видел, только один из бывших постояльцев «Кастанеды» рассказывал, что как раз в ту ночь наблюдал печальный клин журавлей, куда-то летящих на фоне лунного диска. Но кто ж поверит «Кастанедовцу»?

Дикий запад: пенсионер-любитель Евгений Сергеевич Тященко ни в какую не хотел оставлять непосильным своим трудом заработанный дачный участок и, бежав после странных событий, последовавших вслед за провалом, вскоре вернулся. А так как человеком он был волевым и властным, то вместе с ним вернулась вся его семья, состоящая из жены его Марии Николавны, издерганной бытом дочери Александры и сильно пьющего зятя Николая. Имелось также двое внуков женского и мужеского полу, которые, воспитавшись в тяжелых семейных условиях, предвкушали возвращение в опасную зону, как поездку на дорогостоящий курорт со всевозможными развлечениями на любой вкус.

Лодырей и лоботрясов Евгений Сергеевич не любил, а любил он очень капусту, множественные кочаны которых с июня зрели на грядках. Первый день прошел в коллективном труде, от которого не взвыл разве что Николай, с утра пребывающий в алкогольном подобии нирваны. Когда той же ночью семью разбудили невнятные хрипы где-то в стороне участка, бравый пенсионер не растерялся, а выставил оборону, вручив каждому члену семейства соответствующее холодное оружие и даже пальнув в ночь из старенькой тульской двустволки.

На следующий день не сомкнувшие глаз потомки Евгения Сергеевича снова были выгнаны на работу, несмотря на утверждения младшенького внука Игоря, что вороны на том конце грядки — никакие вовсе не вороны.

Ночью скрипы и шум повторились. Спали урывками все, кроме зятя. Очередной день был полон труда и приходящих соратников по дачному ремеслу, которые в один голос убеждали его одуматься и пожалеть родню. Но капуста зрела и наливалась ядреной зеленью, так что пенсионер оставить ее уже не мог.

Этим же вечером она стала разговаривать с Евгением Сергеевичем, ласково вещая, что де вот, вырастет она могучая и высокая, и будет у дачника самое настоящее растение-рекордсмен. Слушая подобные речи, пенсионер умиленно улыбался, а родня за спиной переговаривалась и бросала друг на друга косые взгляды.

Едва стемнело, совершенно лысая обезумевшая собака, проломивши ставни, оказалась внутри и, так как спать никто не пытался, попала под град ударов, отчего и испустила дух. От мгновенного семейного бунта при виде этой твари Евгения Сергеевича спасла только продолжающаяся глубокая ночь.

А утром Николай стал жертвой капусты. На рассвете выбрался он сдуру из дачного домика и отправился через капустную грядку к калитке. Проснувшиеся двумя часами позже домашние обнаружили только ноги своего беспутного родственника в растоптанных кроссовках, торчащие из самого большого кочана.

Полчаса спустя, кочан был подвергнут мучительной казни через сожжение, а Евгения Сергеевича озверевшая родня взашей вытолкала с территории дачи и сама убралась следом, после чего дачный поселок окончательно опустел.

Кочан догорел, а ранним утром черные обгорелые конечности непутевого зятя покрылись сверкающим серебристым инеем.

Последний запой: компания бывших студентов областного вуза, разом ставших невыездными по причине невозможности покинуть город, мрачно праздновала в баре «Кастанеда». В виду доступности для попойки использовались в основном поллитровые емкости с «Пьяной лавочкой», счет которым уже перевалил через один десяток и уверенно добирался до второго. Кроме того, лишенные света знания друзья использовали кое-что из запрещено-разрешенного ассортимента бара, отчего к полуночи пришли в совершенно невменяемое состояние, так что даже нынешняя жизнь стала казаться им прекрасной и удивительной. Веселые, вышли они на Школьную и, бодро вдыхая морозный воздух, двинулись вниз по улице, нарушая тишину всеми мыслимыми и немыслимыми способами, и постепенно их силуэты скрылись в ночной мгле.

В два часа ночи один из них внезапно очнулся, лежа лицом вниз на самом краешке Степиной набережной, и холодная речная вода лизала носки его ботинок. Из одежды на нем была лишь драная майка и неизвестно откуда взявшиеся пижамные штаны. Оторвавшись от хранившего отпечаток тела песка, эта жертва алкоголя взглянула вверх и еще минуты три зачарованно смотрела на ледяную звездную россыпь, что засеяла угольно-черный небосклон. При этом гуляка ощутил себя настолько маленьким и незначительным на этом пустом и холодном берегу, что будь он поэтом, то обязательно бы сочинил «оду одиночеству».

Ну а так как поэтом он не был, единственной мыслью в пустой голове сидящего была мысль о еще одной бутылке «Лавочки», которая вроде бы была с ним по выходе из «Кастанеды».

Помимо одежды и сосуда со священной влагой у страдальца пропали деньги, модные японские часы с музыкой и дорогой мобильник, который, впрочем, все равно не работал. Еще одну подробность он обнаружил уже дома, после того как два часа подряд шел трехкилометровый отрезок от реки до своей обители, шатаясь и пугая случайных прохожих своим встрепанным видом. Под левой ключицей у него обнаружилась надпись, сделанная методом скарификации с хирургической точностью. Надпись с обилием завитков и запекшейся крови гласила: «Ищите да обрящете!»

Что это значило, студент так и не понял, хотя не раз напрягал голову, а потом, рассудив, что это знамение, пить все-таки бросил.

Анатолия Рябова настигла компрессионная белая горячка. Всю неделю перед этим он нещадно пил, во время редких просветлений рыком отсылал жену и дочь за горячительным. На восьмой день принятия градусов Рябов схватил со стола деревянный молоток, которым обычно кололи орехи, и набросился на домашних. Те, видя такое дело, стали звать на помощь, но помощь не пришла по той простой причине, что в соседних квартирах уже никто не жил. Получив несколько чувствительных ударов по разным частям тела, жена Рябова прыгнула из окна и осталась жива и невредима, что вполне можно считать чудом. Любимая же дочь невменяемого хозяина квартиры с размаху опустила на папину лысеющую голову одну из обретавшихся на кухне табуреток, после чего отец семейства на некоторое время успокоился, а страдающая неврозами, депрессией и жуткими комплексами дочь впервые в жизни почувствовала себя личностью. Все к лучшему.

Очнувшийся ближе к ночи Рябов, разрываемый надвое апокалиптичным похмельным синдромом и сотрясением мозга, с трудом выполз на темную улицу и некоторое время шаркал по ней в направлении центра, являя собой почти полное сходство с давешнем студентом-выпивохой. На перекрестке с Малой Зеленовской его повстречал черный «Сааб», вручив ему адрес места встречи и дружеское напутствие. Выслушав сказанное, Рябов весело оскалился и, сжимая в руках окровавленный молоток, клятвенно пообещал, что обязательно доберется до своих домашних, от которых по его разумению и пошло все мировое зло. Пассажир «Сааба» его разубеждать в этом не стал, и жуткая человекообразная фигура бывшего рабочего бывшего завода отправилась дальше сквозь подмораживающую ночь.

Последний печатный орган города, газета «Замочная скважина» разродилась свежим номером, который вышел в совершенно неурочное время, но между тем почему-то очутился в почтовых ящиках всех без исключения квартир. Рискнувший взять почитать этот отпечатанный на дорогой финской бумаге листок обыватель неизбежно испытывал нечто вроде культурного шока, а потом ему в голову начинались закрадываться разные мысли, самой яркой из которых была такая: коллективным автором нынешнего выпуска были пациенты местной психиатрии. Никто и не знал, что психбольница уже второй день стоит пустая и с распахнутыми настежь решетчатыми дверями.

Под сделанной вычурным шрифтом надписью «Замочная скважина» была изображена одна из гравюр Босха, причем вся репродукция была измазана фломастером, так что и без того омерзительные химеры обзавелись еще полным набором всего, что может пририсовать к фотографии пятилетний ребенок, дай ему в руки фломастер. Две рогатые-усатые в дурацких круглых очках химеры вели диалог, буквы которого выплывали у них из пастей наподобие комикса. «Вы куда?» — вопрошала одна, на что вторая отвечала с глумливой ухмылкой: «Вниз!», что для наглядности иллюстрировалось корявой стрелкой.

Исполинским граненым шрифтом под иллюстрацией был набран заголовок, гласивший коротко и непреклонно: «Туковать!»

После чего следовала такая сентенция: «Кто тукует в граде темном? На этот вопрос и решила ответить сегодня наша редколлегия в шипастых ошейниках. Вопрос про туман временно снят по причине дурнопахнущих ассоциаций и числом голосов в две дюжины! А кролик утонул! И больше не всплывет! Кто виноват, спрашивает респондент. Кто мешает нашему спокойному Исходу и дальнейшему проживанию в стране, где нет восходов и закатов? Может быть…» — далее следовала затейливая вязь из арабских символов, которые местный ученый востоковед, получивший, как и все, газету в подарок, перевел как «Абдул Аль Хазред». — «Нет, совсем нет! Один-два-три семь. Красный глаз глядит с небес. Семь. Семь. Семь. — Говорят дачники, лишенные честного труда среди крутых холмов. Семь! Число силы. Семь! Число удачи. А теперь, по заказу наших слушателей звуки нового мира! Только для читателей «Замочной скважины»! Не пропускайте и не бойтесь, ищите да обрящете, только для вас, только от нас, только здесь, в «Замочной скважине!» Оставшиеся пять полноразмерных страниц популярного желтого дайджеста заполняла срифмованная бессмыслица наподобие: «буль-буль, фьють, буль-фьуют, чирик, граах! Шквор-шквор-шквор-шквор, взииии, пшшш, быль-быль, а-йа» и так далее. И только на самой последней странице, крошечными буквами, какими обычно пишут «офсетная печать», было несколько раз выведено: «все зло из-под земли». Немудрено, что у прочитавшего сие глаза лезли на лоб.

Так и произошло с одним из работников газетной редакции, что по болезни не присутствовал там последние два дня. Шок от прочитанного был столь силен, что журналист пересилил недуг и кое-как добрался до стен родимой редакции. Удивление его переросло в панику, когда оказалось, что здание абсолютно пусто, лишено мебели и всякого намека, что здесь жили люди. Типографское оборудование, весом многие тонны, тоже исчезло, причем, невозможно даже было определить, где оно стояло. Потрясенный работник сгинувшей газеты постоял в середине комнаты, а потом достал свою трудовую книжку и уронил в районе своего бывшего рабочего места, дав этим понять, что со второй властью в городе покончено полностью и бесповоротно.

* * *

Волчьи глаза плохо видели в темноте. Слабый разреженный свет, проникающий сюда в эту подземную каверну, не мог полностью высветить все ее темные углы. Впрочем, изрядно отощавшим и одичавшим зверям он был и не нужен — нюх заменял собой зрение. Человек же здесь, скорее всего, потерялся.

Тем более, что светло было лишь у самого входа, куда сквозь многочисленные трещины в своде попадал свет вечно скрытого за тучами солнышка, да у выхода, откуда падал зеленоватый разреженный блик подземелья. Источника у него не было, однако света хватало, чтобы осветить многие и многие километры этой странной земли.

Волки ушли сюда, когда на поверхности стало нечем питаться. Благоуханные помойки, полные подгнившей, но вполне съедобной снеди почему-то больше не пополнялись. А вроде бы наступила такая благодать с тех пор, как был уничтожен последний дворовый пес. От людей волки шарахались, слишком хорошо они изучили переменчивый недобрый нрав царя зверей. У волчицы на голове до сих пор остался белесый шрам от удара арматуриной, который она получила от пьяного босховца незадолго до их всеобщей гибели. А волк прихрамывал на одну лапу — результат удачного броска камнем, который швырнул десятилетний ребенок.

Звери пытались охотиться в окрестных лесах, но и тут потерпели неудачу: чуя холода, местная живность спешно зарывалась в норы или отбрасывала копыта, потому что ранняя осень явилась причиной редкостного неурожая лесного провианта. Вызревшие плоды схватывало заморозком, и налившиеся соком ягоды становились чем-то вроде скульптуры — красивые и совершенно несъедобные, хранящиеся под прозрачным покровом тонкого льда. По утрам ветер качал эти ледяные цветастые комочки, и они мелодично звенели, наполняя пустынный лес тихим, берущим за душу перезвоном. Жаль, слишком мало осталось людей, способных оценить эту дикую и прекрасную лесную музыку. А волки были к ней равнодушны. Не сумев прокормиться, с выпирающими ребрами звери возвратились в город и обнаружили, что на улицах стало куда безопасней. Скользящие в ночной тьме серыми тенями хищники почти не встречали ни одной живой души. Изредка, сверкая фарами и надрывно ревя мотором, проносилась дорогая машина, битком набитая подозрительным вооруженным народом — курьерами, посланниками и без того маленьких, но все время дробящихся общин — эдакими подобиями коммун, куда вступали по убеждениям, одинаковым взглядам и просто так, чтобы спастись от надвигающегося безлюдия, тень которого страшила даже самого закаленного человеконенавистника.

И все же они оставались, эти общины, крошечные подобия государства со своими лидерами, убеждениями и армией. Владислав и шестеро примкнувших к нему людей являлись именно подобной общиной, хотя и не подозревали об этом. Впрочем, никто, кроме них, так и не озаботился проблемами глобальными, в основном ставя перед собой близко лежащие цели — выжить, сохранить семью и родных. Пережить Исход.

Куда исчезают люди, никто не знал, это принимали как данность, как судьбу. Оставшиеся горожане упорно делали вид, что не замечают этого тихого, незаметного исчезновения. Но все же, завидя идущего впереди переселенца, нагруженного немудреным своим добром и с улыбкой зомби на губах, испуганно шарахались. Как от прокаженного, ругались и плевали вслед. А потом, бывало, уходили сами.

Мозг зверя прост и примитивен, но вместе с тем обладает огромным потенциалом выживания, и потому не скованные предрассудками волки ушли в пещеры, вниз. Они не слышали страшных рассказов об этих известняковых кавернах, не читали ныне отдавшую швартовы «Замочную скважину» и не были знакомы с любящими попугать слушателей сталкерами. Волки ушли вниз и нашли, что в пещерах очень даже неплохо. Живность тут водилась в изобилии, особенно возле выхода. А то, что она странно и непонятно пахла и имела необычный вкус, ни в коей мере не колебало волчьего спокойствия. Она годилась в пищу, и после нее не наступали желудочные колики, и, значит, все эти зверьки являлись потенциальной добычей. Жертвами оголодавших зверей стали даже несколько гигантских многолапых мокриц, что уже долгие годы существовали в подземном озерке, скрытом под покровом абсолютной тьмы. Мясо этих лишенных зрения тварей было холодным и склизким, но при этом чрезвычайно питательным.

Здесь было хорошо, в пещерах, пусть тот неуловимый наверху медный пугающий запах и пронизывал здесь каждую частичку прохладного воздуха.

Постепенно волки стали делать вылазки в сторону подземелья. Низко стелясь, проносились они в зарослях высоких луговых трав, перехватывали суетную мелкую добычу и останавливались, когда запах меди становился удушающим. Звери смутно догадывались о его источнике — он был скрыт на холме, и подойти туда не решался ни один из волков, тем более, что стражи холма в источающих железную вонь шипастых ошейниках дважды чуть не перехватили их у самого входа в пещеры.

Так или иначе, волки постепенно стали забывать о городе, оставшемся наверху, и забыли бы совсем, если бы поселение не напомнило о себе самым радикальным способом.

* * *

Случайный путник, какими-то судьбами попавший в город к середине сентября, счел бы его покинутым. Будь он образованным, этот путник, он бы, пройдясь ночью от Старого моста до Арены, через пустынную и широкую Центральную улицу, через перекрестки с Верхнемоложской, большой и малой Зеленовскими, мимо бесполезно источающих влагу колонок и домов с пустыми глазницами окном, в которых не горел ни один огонек, неизменно вынес бы свой вердикт: тут случилась какая-то катастрофа. Может быть, нейтронная бомба, может быть, смертельный вирус неочумы, или секретный реактор летней ночью плюнул в небо источающую радиацию отравленную тучу. Или, если он мистик, чем черт не шутит, все отправились в астральных телах на комету Галлея, или все до единого переселились в параллельный мир, воспользовавшись тарелочками вовремя прилетевших братьев по разуму.

Так или иначе, уразумев это, путешественник постарается поскорее покинуть город-призрак, внушающий страх, похожий на исполинского «Летучего голландца», что несется сквозь время без рулей и ветрил. И будет этот путник неправ.

Здесь, на пустынных улицах, за глухо закрытыми одеялами окнами, под обледенелой утренней скорлупой каменных домов еще теплилась, а кое-где даже била ключом скрытая, подспудная жизнь, которая, согласно расхожему выражению, все еще по-прежнему — продолжалась.