ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

МОЕЙ ПЕРВОЙ

ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ

ПО ОТСТАВКЕ ВООБЩЕ,

А В ОСОБЕННОСТИ О

ТРЕТИЧНОЙ МОЕЙ ЕЗДЕ

В ШАДСКУЮ ДЕРЕВНЮ

И О БЫВШЕМ ТАМ ПЕРВОМ МЕЖЕВАНЬЕ

Сочинена декабря 1808 года,

перепиской начата конца

1809 года, а кончена февраля 8–го

1810 года, в Дворянинове

1773.

(Сочинением начата декабря 18–го 1808, перепискою декабря 15–го 1809).

Письмо 161–е.

 Любезный приятель! Приступая теперь к описанию моей третьей езды в шадскую мою деревню, что ныне тамбовская, и достопамятного моего там в сей раз пребывания, скажу, что в путь сей отправился я из дома своего 13 августа 1773 года и в сотовариществе опять одного только моего племянника, Александра Андреевича Травина.

 Обстоятельным описанием сего путешествия моего туда не нахожу за нужное вас обременять, ибо во все продолжение оного не случилось с нами ничего особливого и такого, о чем стоило бы труда рассказывать, а коротко только скажу, что ехали мы опять чрез Тулу, Епифань, Ранибург, Козлов и Тамбов. А от сего города поехал я уже не на Еузменки и Коптево, а прямо чрез Бор и Пески на село Рассказово, где хотелось мне видеться с тамошним управителем и поговорить с ним об общем нашем тогдашнем деле и предпринимаемом господином Пашковым своекоштном межеванье. Ибо к степи нашей, которую сей ненасытной наян всю себе присвоить и замежевать хотел, прилегали и земли помянутого огромного дворцового села, и я надеялся получить от него какое–нибудь обяснение тому, почему такому г. Пашков всю оную огромную степь себе присвоивал, поелику я еще о том ничего не ведал.

 Но, по несчастию, господина управителя сего не нашел я дома. Он был где–то в отлучке, и потому заезд мой в сие место был по пустому.

 Отужинав тут у знакомого мне подьячего и узнав от него, хотя не что иное, как только то, что межеванье еще не начиналось, а скоро начнется, и переночевав в сем месте, поспешил в свою деревню, куда в следующий день, случившийся в 20–е число августа, и прибыл.

 Тут я нашел не только своих, но и всех соседей в превеличайшей тревоге, недоумении и безпокоиствии; межевщик действительно уже в тамошние места приехал и по обыкновению собирал уже от всех сказки и поверенные письма. И как для всех тамошних жителей дело сие было совсем новое и они о межевых делах не имели ни малейшего понятия, то все они впрах перетрусились и, нечаянностию сею будучи впрах и крайне перетревожены, не знали что и делать.

 При таковых обстоятельствах с неописанным вожделением и нетерпеливостью ожидали они меня, как города, ибо, будучи о сведениях моих по межевым делам известны, надеялись, что я один в состоянии буду всех их защитить, или, по крайней мере, наставить их во всем нужном. А потому легко можно заключить, что все они, услышав о приезде моем в самую нужнейшую пору, крайне обрадовались.

 Наилучшим, разумнейшим, добрейшим и зажиточнейшим из всех тамошних и в сие время в домах бывших соседей, был некто господин Сабуров, по имени Иван Яковлевич, — человек, которого мне еще не случилось видеть, которой жил в соседственной к нам деревне Калиновке, и о котором насказано мне было столько добра, что я с вожделением хотел его видеть и с ним познакомиться. И как сказано мне было, что и он с нетерпеливостью меня и с часу на час ждал и всякой день присылал обо мне проведывать, то мое первое дело было послать к нему с уведомлением о моем приезде.

 Господин Сабуров не успел услышать, как, обрадовавшись до чрезвычайности, в тот же час ко мне прискакал. Я нашел в нем нарочито уже пожилого и действительно, хотя простодушного, но столь доброго человека, что мы в один миг друг друга полюбили и сделались добрыми приятелями или паче друзьями.

 Вскоре после его прилетел ко мне и господин Тараковской, а вслед за ним из Трескина господин Казначеев, а там господин Беляев из Беляевки. Итак, в один почти час собралось нас пять человек.

 Все они не успели со мною поздоровкаться, как и начали друг пред другом напрерыв изъяснять мне всю опасность тогдашнего положения всей нашей округи и боязнь, чтоб Пашков, взятым им на свой кошт землемером, не отхватил и не замежевал за собою действительно всей тамошней степи, прилегающей боком ко всей нашей округе, и которою все селы и деревни нашей округи довольствовались, как распахивая оную, так кося на ней ковыль для сена.

 Я удивлялся всему тому и, ободряя их, говорил, что сему быть не можно, ежели мы все между собою будем согласны и употребим все нужные к отвращению того способы и возьмем предварительно благоразумные меры.

 Но каким поразился я удивлением, когда, при вопросе, чтоб такое помышляли все наши господа соседи при сем делать, услышал я, что у всех тамошних жителей то только одно на уме, чтоб не допускать до того насилием и чтоб, собравшись всем опять таким же скопом и заговором, какой они уже однажды против Пашкова с успехом употребляли, не допускать его и в сей раз до наглости и своевольства.

 — Помилуйте! воскликнул я: — разве хотят они тем не только все дело испортить, но и самих себя вплести в бесконечные хлопоты и самые беды и напасти! — Но о каком вы упоминаете скопе и заговоре, бывшем уже однажды?

 — «Ах! — сказали они: так вы поэтому еще о сем не знаете, и вот мы вам расскажем о сем славном деле».

 Любопытен я был очень сие слышать и просил их о том; и тогда господин Сабуров рассказал мне следующую историю.

 — «Вы знаете, сказал он, что вся сия огромная степь издревле почиталась дикою и никому непринадлежащею; и как в нее никто не вступался, то потому самому и распахивали мы и все наши к ней прикосновенные соседи из ней столько земли, сколько кто мог; а достальной ковыль кашивали также не только мы, но и приезжающие из других и даже отдаленных верст за двадцать и за тридцать мест обыватели, и всякой косил там, где кому хотелось, и где удалось кому обкосить себе округу для косьбы сена».

 — Это я знаю, сказал я, — и давно слышал; но что далее?

 — «Сим образом, продолжал господин Сабуров, пользовались все близлежащие селы и деревни этою степью издревле безданно–безпошлинно и до тех пор, покуда не принесла нелегкая Пашкова на его маленькой и ничего незначущий хуторок, посреди сей степи на речке Ржаксе для скотоводства заведенный. До того времени никто об нем почти и не слыхивал, а жил он себе в своей Гагаршине верст за сто отсюда. И в хуторишке его здешнем не было ни пашни и ничего, а только несколько скота; а тогда, побывавши сам на оном и видно прельстившись степью, вздумал вдруг всю ее назвать своею».

 — Это смешно! сказал я.

 — «Но как бы вам ни казалось это смешным, подхватил господин Сабуров, — но он не только ее назвал своею, но и действительно стал ее с сего времени себе присвоивать; и не успело в последующий год настать покосное время, как нарядив множество людей казаками и снабдив их оружием, выслал их на сию степь и велел всех косящих ее разных сел и деревень косцов гнать с ней долой, говоря, что вся эта степь его, и что буде кто хочет косить на ней траву, то платили бы ему с каждой косы по четверти рубля».

 — Прекрасно! удивившись, сказал я. Но пожалуйте, когда это было: прежде или после издания о размежевании земель манифеста?

 — «Где твой манифест! подхватил г. Сабуров; а гораздо после и несколько лет спустя после издания оного».

 — И того еще лучше! сказал я: — но что далее?

 — «Далее то, что как из всех косящих никто не имел на степь сию права, а особливо из жителей, приехавших издалека, то они, не долго думая, и согласились дать ему с косы по четверти рубля, и он им сколько хотели косить и дал; а смотря на них, дураки и наши соседи то же сделали и он со всех содрал изрядную кожуринку».

 — Это дурно! сказал я, и весьма жаль, что они это сделали. А им бы совсем не то сделать надлежало, а собравшись всем, заявить формально в городе на него, что он в противность манифеста захватывает то во владение, чем он не владел до манифеста. А сего, я думаю, никто и не подумал сделать!

 — «Кому это было делать и затевать! Все рассеялись по своим норам и довольны были, что остались с сеном. Да и никому не пришло сего и в голову, по незнанию совсем межевых законов».

 — То–то и дело, сказал я; — но что далее?

 — «А то, что так тогда этот год и прошел; а не успело наступить опять покосное время, и вся степь по–прежнему наполнилась множеством народа, как появились опять его вооруженные казаки и опять начали сгонять всех и требовать с косы уже по полтине».

 — Так!… И вот последствия от первой неосторожности. Ему нужно было разлакомиться, как и пошло далее. И диковинка еще, что он не более требовал.

 — «Ах! это и вышло действительно; ибо как и в этот год все косившие сено ему требуемое число заплатили, поелику всем цена сия казалась еще сносною и все хотели только с ним развязаться и не остаться без сена, то он, содрав и в сей раз кожуринку, еще лучше первой, и разлакомившись тем еще более, на третий год, поступив таким же образом, стал требовать уже по рублю с косы каждой».

 — Так!.. он не дурак и сам о себе, а на дураков только напал. Ну что ж, и заплатили по рублю?

 — «Нечего было делать, помялись, помялись, но как стал он действительно гнать, угрожая даже оружием, ибо в сей раз вывезены были у него даже и пушки, то решились, наконец, заплатить ему и по рублю, дабы только от него отвязаться и косить спокойно сено».

 — Это уже совсем плохо было сделано; ибо тем самим и дали ему повод к присвоению себе на веки этой степи и получить на нее некоторое право.

 — «Что делать! кому было спорить и кому стоять! Весь народ состоял из сущего сброда и людей без всякого начальства и без права. Совсем тем содрание сей третьей кожурины со всех нас и посторонних сделалось уже всем чувствительно. Все начали уже о том говорить и толковать и все бояться, чтоб он, увеличивая сим образом с года на год цену, не довел ее и до пяти рублей и больше».

 — Они и не погрешали в том, и это могло бы скорее всего случиться; но мне удивительно, что я от своих о том ни слова не слыхал, и они мне на сие не жаловались.

 — «Да как им и жаловаться, когда с них никогда ничего не было и требовано, и они по прежнему косили себе, где хотели, безданно–безпошлинно».

 — Это удивительно! Но почему же так?

 — «Как почему? потому что он знал, что у вас земля купленная, и что вы имеете законное право ею пользоваться, а потому ваших он и не трогал. Он не дурак! Но самое сие некоторым из наших и открыло глаза, ибо как они, завидуя вашим, о том им говорили, а ваши сказали: «Вольно–де вам, дуракам, платить. Степь казенная и вольно Пашкову ее называть своею. Никто еще не знает почему он ее своею называет, а теперь сами вы подали ему на себя осел, и поглядите как он с вас драть станет». А сие и наставило на ум д. взбудоражило всех наших. «В самом деле, начали они говорить: — ведь степь казенная, и мы еще не знаем почему Пашков ее называет своею, за что же нам ему платить? с Болотовых не берет он ни копейки, и не требует, а это и доказывает, что она ему не крепка и присвоение сумнительно». — А не успели распространиться в народе такие судаченья, как мало по малу смолвились и согласились все в последующий год сделать скоп и заговор и не только ему не давать ничего, но ежели станет сгонять, то всем стать за одно грудью и гнать с степи и самых требователей; что они действительно и сделали. И, смолвившись, все стали грудью и, угрожая обиральщиков самих перерезать косами, такой на них самих страх нагнали, что они принуждены были, не солоно хлебав, уехать, и более не показывались; а весь народ в это лето и косил степь безданно–безпошлинно».

 — Браво! и давно бы, а того лучше с самого начала так–то бы поступить надлежало. Но что ж после?

 — «А то, что и в прочие после того немногие годы не смели они уже выезжать, и степью опять начали все владеть по–прежнему и называть ее все уже казенною».

 — Но почему ж он теперь, спросил я далее, вздумал ее за собою отмежевывать?

 — «Черт его знает! твердит только, что она его. Нас всех называет грачами, несмыслями и, насмехаясь, говорит: «Посмотрит он, как они будут каркать и как не допустят отмежевать ему ее». Словом, он всех нас почитает ни за что и говорит наверное, что он всю ее отмежует за собою».

 — Это еще Бог знает! и каково случится карканье, не зазвенело бы и у самого его оно в ушах. Это еще посмотрим.

 — «О, дай Бог, чтоб хотя вы нам помогли. На нас надеяться не можно. Мы все ни уха ни рыла не знаем, и теперь вся у нас надежда на вас одних. Вам дела такие из опытности уже знакомы».

 — То так, государи мои! я готов употребить все, что могу и непремину верно это сделать. Совсем тем не могу довольно надивиться поступкам господина Пашкова. Нельзя, кажется, статься, чтоб он только сдура, по одной только наглости и не имея никакого права и следа, вздумал степь сию не только присвоять себе, но и взять межевщика на свой кошт для отмежеванья оной. Это–то меня удивляет и кажется совсем ненатуральным делом; а надобно верно чему–нибудь быть, и уже не имеет ли он в самом деле какого права к называнию ее своею? Попросту нельзя ему никак этого делать.

 — «Ах, отец мой! сказал г. Сабуров: — вы чуть ли не отгадали. Скажу вам, что слух о скором приезде землемера побудил меня кое–кого расспрашивать о том да и полазукать до канцеляриям и по другим местам, с тем, не попадется ли мне где какая–нибудь бумага и не услышу ли от кого чего–нибудь, относящегося до сего дела; и Бог помог мне не только узнать всю историю о сей степи, но и достать некоторые бумаги, которые могут служить к обяснению». — Ах, батюшки мои! — подхватил я, так покажите ж мне, ради Бога, их, чтоб я судить по оным мог, как мне поступить при предстоящем межеванье и какие принять лучшие меры.

 — «Что, отец мой! я руки себе ажно ем, что не взял их с собою; но как пожалуете ко мне, то все вам их покажу».

 — Завтре же, батюшка, явлюсь я у вас. Я очень любопытен и горю нетерпеливостью их видеть. А между тем, как время для нас очень дорого и драгоценна каждая минута, то для скорейшего преподания мне некоторого понятия, нельзя ли вам и теперь, хоть по памяти, рассказать мне что вы узнали?

 — «С удовольствием готов, отец мой, и вот что: степь сия была действительно казенная и дикая, а Пашков присвояет ее себе подлинно не совсем без причины. Отец его покойной — самой тот, которой доносил государю Петру I на князя Гагарина и от которого сей и погиб, получив в награду за то те знатные вотчины, которые называются и по ныне «Гагаршиною», и где Пашков ныне живет, — был в Воронеже губернатором. В это время жил в соседственной со мною деревне Лукине однодворец, по имени Лука Черной. Был он из воров вор и конокрад славной. Каким–то образом попадись он по воровским делам своим в воронежскую тюрьму. Сидючи в ней долгое время, и не зная как от заслуженного наказания избавиться, нашел он как–то след к губернатору и прельстил его обещанием, что он, в случае если освободит его из тюрьмы, то продаст он ему за безделку несколько земли в своей отчизне, а сверх того доставит ему след к получению земли и гораздо более. Губернатор дал себя соблазнить сему бездельнику. Он выпустил его действительно без наказания, а сей и продал ему несколько четвертей из своей дачи, а сверх того расхвалил ему всю сию степь, с которою земля его была смежна, и поджег его чтоб он выпросил из сей казенной земли себе несколько. А Пашков и выпросил себе как–то действительно тысячу четвертей из оной. И как надобно было ее себе отказывать, то пошли он для сего отказа какого–то вахмистра, своего подкомандующего, а сей, приехав, и описал в отказных книгах бессовестнейшим образом всю сию огромную и несколько десятков тысяч десятин содержащую степь, — и чтож еще, отец мои! — приурочь ее даже кругом живыми урочищами и между прочим по нашей побочине такими, которые и теперь отчасти в наших дачах. А сие–то нас всего более и тревожит, и мы боимся, чтоб он не только не отхватил по сим урочищам всю степь себе, но и множество пахотных земель наших».

 Нельзя изобразить с каким любопытством и с разными душевными движениями слушал я сию повесть, и как изумила она меня своим окончанием. Я принужден был воскликнуть:

 — Вот, сударь, ажно как это! всего этого я не знал и мне и в голову всего этого не приходило, а теперь вижу, что всё это не составляет безделки, и дело наше не так–то маловажно, каковым я его почитал, а подвержено действительно великому сумнительству; самому мне наведет оно множество хлопот, и при всем том боюсь, чтобы и мои все старания не были тщетны. Однако, посмотрим! Дайте–ка мне все самому увидеть и рассмотреть, и тогда судить можем уже основательнее и лучше. А между тем, как мне довольно известны все плутни и уловки межевщиков и я боюсь, чтоб межевщик этот чего бы не схитрил без нас и прежде, нежели мы к отпору приготовимся, то скажите мне, где находится он и когда, и с которого места, и где думает начинать межевать?

 На сей вопрос все гости мои не могли ничего иного сказать, что межевщик на хуторе Пашкова, а сам он еще не приезжал из Гагаршины; но когда и где он начнет межевать, о том они ничего наверное не знают, и думают, что очень скоро.

 — Хорошо же, государи мои, сказал я, что я успел подоспеть сюда заблаговременно; но как нам ни одной минуты терять не надобно, то начнем теперь же тем, что как нас всех соучастников в этой степи и даче очень много, всем же нам нельзя никак быть без предводителя одного, которому бы все уже повиновались, то не изволите ли с общего согласия кого–нибудь к тому назначить?

 Неожидаемое сие предложение заставило всех думать. Они хотя и одобрили оное, но не знали кого бы лучше в начальники назначить. И как мне быть оным не хотелось, то, не допуская их до дальних размышлений, сказал им:

 — Не знаю, государи мои, как вы, а мне кажется не для чего долго думать; а вот Иван Яковлевич и летами, и чином всех нас старее и достоинствами заслуживает предпочтен быть всем прочим. Не согласитесь ли ему сделать эту честь?

 Все, одобрив сии мысли, закричали:

 — «Очень, очень хорошо! и мы все на то согласны и просим Ивана Яковлевича принять на себя сие начальство, а вас, чтоб вы были ему помощником и по знанию вашему всему делу производителем».

 — Очень хорошо! сказал я, — ежели вам угодно, то я беру на себя сию комиссию, и рад во всем помогать Ивану Яковлевичу, и не сомневаюсь, что и он не откажется от предлагаемого начальства, которое ему, как почтенному человеку, приличнее всех прочих.

 — «Что делать, сказал на сие господин Сабуров: — хоть не рад, а готов. Но вы, батюшка, Андрей Тимофеевич, помогайте уж мне. Я прямо о себе скажу, что ничего не знаю и не смыслю».

 Итак, сим выбором и назначением начальника, или паче диктатора, во всей нашей республике и кончился у нас сей первой день моего приезда. Мы условились на утрие съехаться опять, как для совета, так и для езды, буде успеем, в степь для осмотрения всей оной лично.

 Всходствие чего с самого утра ж поехал я на другой день к г. Сабурову, и едучи мимо г. Тараковского, заехал за ним. Тут застал я господ Колемина, Левашова и Ржавитинова, а вскоре приехал к нам туда ж и наш диктатор, г. Сабуров. Мы приступили тотчас к совещанию, и на сем первом совете доложили, чтоб для предосторожности и недопущения межевщика что–нибудь без нас сделать, иметь бы нам в степи всегда наблюдателем одного из наших соседей офицерского ранга и чтоб сменят его всякой день другим; и, не долго думая, назначили быть первым дежурным г. Колемина. И как он охотно на себя сию комиссию принял, то в тот же час его в степь и отправить, препоручив наблюдать и примечать, что происходить будет и тотчас нас уведомить, если какое движение у наших неприятелей окажется.

 Сделав сие и отложив собственную езду свою в степь в сей день за холодом, доехали мы с г. Сабуровым к г. Соймонову, где нашли и его брата. Тут досидев и поговорив обо всем, поехал я обедать к г. Сабурову и нашел у него изрядный домик и семейство, хотя небольшое, состоящее в его жене и племяннице, но ласковое и приятное. Все они были мне очень рады и старались угостить всячески. После обеда предложил он мне все свои письменные документы, и я, прочитав оные, нашел их столь важными, что выпросил их с собою домой, дабы на свободе получше обо всем подумать и собраться с мыслями. Между тем был у нас у обоих, как главных начальников, опять тайной совет обо всем, что нам делать надлежало, и как положили мы ждать повестки от нашего форпостного офицера, то, просидев у него до самого вечера, возвратился я домой.

 Тут принялся я тотчас за прилежнейшее рассматривание всех документов, и признаться должен, что они меня весьма смутили. Чем более я внимал в содержание оных, тем сумнительнейшим казалось положение нашего дела. Оказывалось, что Пашков действительно имел право к присвоению себе всей нашей степи, и хотя откащиком употреблено явное плутовство и вместо 1000, данных Пашкову четвертей, объехана, описана и живыми урочищами приурочена им округа, содержащая в себе до 50 тысяч десятин, следовательно, в 25 раз более против данного ему количества; и хотя бездельник сей в отказных своих книгах ж написал, что он помянутые 1000 четвертей измерил и в десятины положил, но опровергнуть его отказ было ничем не можно и делать было нечего.

 Известная мне важность живых урочищ, почитаемых во всем межевании ненарушимою святостью, устрашала меня всего более и лишали всей надежды. Холодной пот прошиб даже меня, когда усмотрел я все сии трудности и невозможности, и долго был я в превеликом сумнении и нерешимости; но наконец, схватив межевую инструкцию, ну–ка я ее читать и приискивать все места, где упоминаемо было о землях, даванных в прежние времена из диких поль, и приспособливать оные к нашему делу. И как неописанно и даже до восторга обрадован я был, когда вдруг в ней нашел один пункт, не только для меня утешительной, но подававший мне, так сказать, в руки к рассечению нашего гордиева узла или верное средство к разрушению вышепомянутого плутовства и к уничтожению всего мнимого законного на всю степь права г. Пашкова.

 Важный и достопамятный пункт сей, которой назначал я фундаментальным основанием всему предпринимаемому нами спору, и долженствовавший помогать нам к преоборонию Пашкова, был следующего содержания:

 «Все произведенныя из диких поль дачи безденежно не далее утверждать, как только те, которые даны до 1714 года, а если которые по спорам окажутся произведенными после оного года по 1736 год, таковые хотя и намеривать то число, сколько именно произведено в дачу, а если числа не написано, то по живым урочищам; а ежели ни числа, ни живых урочищ не назначено, то по препорции ревизских душ, однако о всех таковых землях без утверждения еще оных собирая ведомости, представлять в межевую экспедицию на рассмотрение».

 Признаюсь, что пункт сей был мне до того совсем неизвестен, или мною при читании инструкции не замечен по достоинству, ибо не доходило до того надобности, но тогда кинулся он мне в глаза; и как из него усматривал я, что был некогда 22–летний период времени, в которой запрещено было давать из диких поль земли, но, несмотря на то, многие их каким–то неправильным и незаконным образом себе доставали, и самое сие плутовство сим пунктом было разрушаемо, то кинулся я в помянутые Пашковы документы для отыскания года, в которой даны были ему помянутые 1000 четвертей; и какое же удовольствие мое было, когда увидел я 1732 год и что земля сия принадлежала точно к числу таких, о каких упоминалось в помянутом пункте; я вспрыгнул почти от радости и сам себе воскликнул:

 «Слава, слава Богу! теперь не страшен ты мне, господин Пашков, и вся дачка–то твоя сумнительна еще и тебе не надежна; а живые твои урочищи, на которые ты, как думать надобно, опираешься и всю свою наиглавнейшую надежду возлагаешь, ничего не значут. Оказано ясно, что они в таком только случае действительными быть могут, когда число дачи не написано, а у тебя, молодца, число сие именно означено, Итак, если и дадут тебе, так не более 2000 десятин, а не всю степь, и сей тебе, как своих ушей, не видать. Нужно только, чтоб чрез споры вывесть все плутовство наружу и не допустить тебя схитрить и вновь сплутовать что–нибудь».

 Словом, с меня как превеликая гора с плеч тогда свалила, и обрадование мое было столь велико, что я почти не уснул во всю достальную часть ночи, или спал, но очень мало; и, проснувшись раным–ранехонько, стал размышлять о том, как бы лучше расположить мне это дело и основать сей важной спор, от которого долженствовала зависеть судьба всей этой степи.

 По всему заключал я, что, имея пред собою противника весьма хитрого и могущественного по своему великому богатству, надлежало поступить не только умеючи, но употребить и все нужные осторожности к тому, чтоб при произведении спора не связать с ним и всю нашу округу, о которой по выписям известно было, что и в ней был примерец, десятин до несколько тысяч простирающийся, и что дачной земли и во всей нашей округе было только 7000, а владение простиралось на несколько десятков верст и, по всему вероятию, тысяч до 30 или более десятин. Итак, весьма нужно было, чтоб не подвергнуть и ее никак измерению, что необходимо воспоследовать должно, если свяжется она спором с землею казенною, или с Пашковою. Словом, пункт сей был весьма щекотливой, и надобно было поступить весьма умеючи, чтоб степ сделать казенною, а самим отыграться без всякой опасности.

 Несколько часов занимался я о сем размышлением, а потом, схватя бумагу, стал предварительно сочинять спор, какой бы мне записать при межеванье, и занялся тем все утро 22 августа. И как удалось мне написать объявление наше довольно изрядное и такое, которое, как казалось, для Пашкова не весьма будет вкусно и его гораздо и гораздо поспутает, то хотелось мне повидаться с г. Сабуровым, сообщить ему свою радость, ободрить надеждою и показать ему написанное и посоветовать обо всем нужном, а всего паче о том, как бы нам всем стать заодно, быть единодушными и единогласными и до времени молчать и никому о том ничего не сказывать, дабы Пашков намерения моего не узнал и не употребил бы какой хитрости.

 Но не успел я отобедать, как прискакал ко мне человек от г. Сабурова с уведомлением, что дежурной сегодня офицер, капитан Ржавитинов, дал ему с учрежденного нами форпоста знать, что Пашков в тот день имеет прибыть с великою свитою на свой хутор, и чтоб мы высылали поверенных с запасными на всякой случай людьми.

 Сей случай произвел тогда первую тревогу по моем приезде, а до того было их уже несколько, которыми всеми тамошние жители по необыкновенности своей настращены были чрезвычайно; но и в сей раз разосланы были от нас обоих, как от главнокомандующих, гонцы по всем селам и деревням, и тотчас началась по всюду скачка и гоньба. А как мне кстати и без того ехать надлежало к г. Сабурову, то я и сам, севши на лошадь и заехав за Тараковским, вместе с ним в Калиновку и приехал.

 Тут у всех у нас троих, как у некоего триумвирата, держан был тотчас опять совет с затворенными дверями. Я сообщил им свое открытие, рассказал все дело и прочел им написанной прожект тому, как бы нам удобнее было Пашкова отбоярить и себя защитить. Они возрадовались тому также и, одобряя в полной мере все мною написанное, только и твердили, что сам ангел принес меня к ним на крылушках.

 После того советовали мы о том, как бы нам лучше расположить свой отвод, и поелику нам всем точное положение мест вдоль всей на несколько верст простирающейся побочины и упоминаемые в выписях и отказных книгах живые урочищи не коротко, а мне и совершенно были неизвестны, и мне непременно нужно было видеть их самолично, дабы сообразно с ними расположить свои и меры; то условились мы на утрие ехать вместе оные осматривать, буде на межу не поедем. Сим кончился сей день, и мы расстались с тем, чтоб дожидаться вторичной присылки от форпостного офицера; однако оной не было, и господин Пашков в тот день еще не приезжал.

 На утрие, не имея никакого с форпоста известия, готовился я ехать в степь, хотя с досадою, что погода была холодная и очень дурная, но как переменить было нечем, а требовала необходимость, то, оседлав лошадей, поехал я к г. Сабурову; но едва отехал с версту, как увидел пред собою толпу народа, и нашел целое сонмище тамошнего дворянства, на дороге съехавшегося. Иной ехал на межу, не зная не ведая где она, другой с поля, иной ко мне, иной к г. Сабурову, и все, съехавшись в одно место, шумели, гомели и кричали.

 Были тут гг. Дуров, Колемин, Смирнов, Беляев, Сабуров и многие другие, мною еще впервые тогда виденные. Все они неведомо как ради были, что я к ним, как больше всех смысливший, подъехал и мог разрешить их споры, пустые трусости и сомнительство, а особливо преклонить на другие мысли бунтующего несколько г. Дурова. Поговорив тут с полчаса и прозябнув, отложили мы езду свою в степь, а стали думать о том, куда бы нам в тепло убраться. Я звал всех к себе, а г. Сабуров также, и к сему согласились ехать все гурьбою.

 Тут держан был у нас полной и большой совет, и было много говорено и толковано. Наиглавнейшая нужда настояла в том, чтоб быть между всеми нами единодушию и совершенному согласию и порядку, и мне удалось наконец убедить всех к восстановлению оного своими представлениями.

 Между тем получено было с форпоста известие, что Пашков еще не приезжал и что нам ехать туда еще не зачем. Сие побудило всех разъехаться опять по домам, но меня не отпустил никак г. Сабуров. Я принужден был остаться у него обедать, и как после обеда обещали быть к нему и гг. Соймоновы, то дождался я и их, и в разговорах с ними и с Казначеевым, приехавшим туда ж с женою, препроводил я весь день в приятной компании и возвратился домой при захождении уже солнца.

 Как и в последующий за сим день не было никакого и ниоткуда слуха, и за случившимся ненастьем никуда ехать было не можно, то пробыл я весь день дома без дела и занимаясь кое–чем от скуки. А тоже самое проливное ненастье, продолжавшееся и на другой день, удержало меня от езды к церкви по случаю бывшего тогда воскресного дня, но о чем после жалел, поелику там было великое собрание дворян, желавших меня видеть. А как после обеда несколько, попроведрилось, то ездил я к Сомойновым и проводил там с ними и бывшими у них гг. Сабуровыми остаток сего дня.

 На другой день после сего, по утру, прислал ко мне г. Сабуров звать меня к себе обедать и для слушания новых вестей. Я любопытен был очень оные слышать и тотчас к нему с племянником своим и поехал. Но вести были самые пустые и состояли в слухе, якобы г. Пашков уже раскаивается в том, что взял на свой кошт землемера. Но как он на хутор свой еще не приезжал и не было даже и слуха, когда его пришествие воспоследует, то вздумали мы после обеда съездить на ближнюю степь посмотреть некоторые живые урочища, где затевали мы завесть спор.

 Поздновато уже было, как мы собрались, однако поехали. Но можно ли было в такое короткое время такую бездну и такое пространство ужасное объехать? Мы не успели и десятой доли того объездить, что хотели, и обмеркли на степи. едучи мимо нашего форпоста, вздумали мы, как главные предводители, заехать оной посмотреть. Он походил на действительной форпост издали. Стояла тут офицерская палатка и множество парода, с телегами и лошадьми, находилось подле оной. Иные стояли пешие, иные на лошадях, иные на кургане, в некотором расстоянии от них находящемся. Не успели они нас завидеть, как и сделалась у них тревога, ибо им не видно было, кто б такой это был, а видны только были верховые лошади и наши дрожки с народом.

 Все они перетрусились в прах, сочтя нас неприятелями, каковыми почитали тогда всех пашковских. Иные поселись уже на лошадей, чтоб искать спасения, если что не по их будет, или скакать к нам давать знать. Миланам была осторожность; но самого форпостного офицера тут не было. В сей день очередной и наряженной изволил облениться, и мы положили сделать ему за то выговор и протурить в последующий день.

 С форпоста проехали мы ко мне в деревню и приехали уже в глухую ночь. Г. Сабуров заехал ко мне и просидел с час времени. После его настращал было меня товарищ мой, занемогши лихорадкою и пролежав всю ночь в жару. Произошло сие оттого, что он поохотясь ехать с нами, попростудился,

 27–го числа прошел было слух, что г. Пашков уехал в Воронеж; но слух сей был пустой, ибо под вечер получили мы другое и давно уже ожидаемое известие с форпоста, что г. Пашков действительно уже наконец на свой хутор прибыть изволил.

 Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозвольте мне на сем пункте остановиться и, кончив оное, сказать вам, что я есмь, и прочая.

(Декабря 19 дня 1808 года).

Письмо 162–е.

 Любезный приятель! Достоверное известие, полученное о приезде г. Пашкова на его хутор, долженствовало произвесть опять тревогу во всех селениях наших. Мы разослали опять по всем местам гонцов, и повсюду началась паки скачка и гоньба. Ввечеру приехал ко мне г. Тараковской с уведомлением, что был у него солдат от межевщика, посланной за понятыми, и что ему велено было заехать к нам и сказать о приезде Пашкова. Итак, начали мы с часу на час ожидать повестки об межеванье и удвоили караул свой на форпосте для лучшей предосторожности.

 28 числа по утру, когда я еще спал, прислал ко мне г. Сабуров человека с письмом, в котором изображал великое сомнение и незнание, что делать. «Уже не ехать ли нам самим к Пашкову» — говорил он в письме своем, и звал к себе для совета. — Ох вы трусы, трусы! возопил я, и тотчас одевшись к нему поехал. На дороге видел я повсюду скачку и ристание сбирающихся на форпост разных людей и дворян. Один из них, а именно г. Соймонов, завидев мою коляску, тотчас остановился и прислал ко мне человека спрашивать, куда я еду? Я сказал ему куда, и г. Соймонов поехал вслед за мною.

 Приехав к г. Сабурову, нашли мы уже присланного от межевщика солдата с повесткою, что межеванье будет либо того ж числа, или 30 августа, и начнется с речки Лесного–Тамбова с Рассказовскими дачами. Тогда отлегнуло у нас немного на сердде. потому что межеванье не с того места начнется, где мы опасались, а верст за 30 от нас. А как при том сказано было, что в тот день межеванья не будет, то отложили мы ехать на межу, а учинив трое совет, предприяли учинить то, чего требовали тогдашние обстоятельства.

 Между прочим из совета сего произошла изрядная шутка, а именно; досадно было нам, что владельцы и дворяне, живущие в отдаленнейшем в нашей округе селе Курдюках, не имели с нами сообщества и до того времени глаз своих не показывали. А как к землям их долженствовало дойтить прежде всех межеванье, то восхотелось нам их пугнуть, и мы согласились послать к ним призывную грамоту. Комиссия сочинить ее поручена была мне. Я и подлинно намахал от всех нас ко всем им письмо, могущее привесть их в превеликую трусость. Сие письмо отправили мы со случившимся из соседственной к Курдюкам деревни прикащиком. После чего г. Соймонов, распрощавшись с нами и пригласив нас на утрие к себе обедать для имянин его сына, поехал домой, а я остался обедать у г. Сабурова.

 Мы едва встали из–за стола, как прискакала к нам целая толпа тутошних дворян, проездившая по пустому на форпост, и, между прочими, незнакомой мне еще человек, господин подполковник Свитин. С ними проговорили мы долго и провели в том весь тот день почти до вечера и условившись видеться опять на утрие в церкви, разъехались по домам, подтвердив на форпосте иметь крепчайшее смотрение.

 29–го числа, как в праздничной и табельной день, не можно было быть межеванью, то ездил я в село Трескино к обедни. Там нашел я великое собрание господ и госпож, с которыми был у нас опять совет, что делать и выезжать ли в сей день на ночь на межу, или нет? и положили чтоб ехать, хотя и перепали слухи, что межеванья и в последующий день для праздника Александра Невского не будет. Я и многие другие поехали между тем обедать на именины к г. Соймонову.

 У него было изрядное собрание и обед сборной; а после обеда началось гулянье и, по тамошнему обыкновению, по собрании дворовых и крестьянских баб в нарядном убранстве, скачка и пляска. Сие продлилось до самой ночи, и г. Соймонов так разгулялся, что сделался неотвязчивым человеком.

 Между тем увидели мы после обеда скачущих мимо себя многих дворян. Мы тотчас догадались, что были то господа курдюковские, едущие к нам по нашей призывной грамоте, и кликали их к себе, Тут, к удивлению моему, увидел я, что господа сии были люди очень изрядные, особливо майор Стаханов и поручик Паульской.

 Сколько приметить было можно, то зазывная наша грамота была им несколько чувствительна; однако я умел скоро уничтожить их неудовольствие, представив им великую необходимость их приезда и ту опасность, какой они себя подвергали, не приобщаясь к нашему обществу и совету.

 Оба помянутые господа были люди такие, которые могли в один миг понять все дело. Итак, соделались мы тотчас добрыми друзьями, и они пробыли у нас до самого разъезда; а я возвратился домой уже около полуночи.

 30 августа был, наконец, тот день, в которой надлежало нам собираться всем на межу. Некоторые не хотели было ехать в такую даль и на чужую землю; но я убедил всех представлениями, что как они межеваня никогда еще не видывали, то хотя начнут и не у нас межевать, но не худо им посмотреть и познакомиться предварительно с обрядами межеванья.

 Итак, определили мы всем ехать и назначили для генерального рандеву, или сборным местом один, находящийся посреди степи, превеликой курган, называемый Красным, куда после полудня все и со всех сторон и собрались. Г. Сабуров заехал ко мне и мы поехали вместе.

 Приехавши к кургану, нашли мы тут уже великое множество народа. Большая часть дворян и поверенные все находились уже тут. Кибиток и повозок было превеликое множество. Один из офицеров отправлен был еще до нас для проведывания о межевщике в пашковской хутор; итак, стали мы его возвращения дожидаться.

 Как между тем прошло часа два времени, то провели мы их в разных разговорах, взошли на курган, подчивали друг друга водкою и ели арбузы, чрез самое сие исделали мы сей курган на век достопамятным, назвав его «арбузным».

 Как все сие происходило, то повстречалось со мною тут одно досадное обстоятельство. Все бывшие тут в собрании многие дворяне, а того множайшие поверенные других отсутственных господ были с мнениями и намерениями моими согласны, а колобродил только один, а именно умной человек, или паче бессмысленный глупец, прикащик господина Рахманова, которого самого по особливому для нас счастью в то время в сих деревнях не случилось. Этот глупец, наливши себе лоб, только и твердил, что он не пустит межевщика иттить по земле государя его боярина и не отступится от ней.

 Сколько ни старался я приводить его в рассудок лучший, но все не успевало. К вящему несчастию определен был на подмогу к нему человек господина Сатина, бывавший при межеванье. Сей вздумал также предо мною умничать и доводить до того, чтоб все ему в глаза смотрели. Оба сии господа смущали неведомо как народ и развращали мысли, а особливо у незнающих и не имеющих здравого рассудка людей. Отчего к превеликой досаде моей и начинались раздоры и разные мнения и толки.

 Я видел необходимость, что мне надобно было их усмирить и опять успокоить; но мне стоило сие толь многих трудов, что я от крика даже осип и нажил себе кашель. Но доволен по крайней мере был тем, что несколько опять их разными представлениями и уговариваниями поуспокоил.

 Между тем возвратился посыланной на хутор и привез известие, что межевщик совсем готов и едет на межу; чего ради послали мы еще подзорщиков смотреть, как выедет и куда поедет. Между тем балагуря между собою, выбрали мы еще несколько начальников: иного пожаловали в майоры, иного в адютанты, иного в обозные, иного в квартермистры, иного в сержанты и поручили каждому свойственные должности. Обозной должен был иметь начальство над обозом и становить его на станциях вагенбургом. Квартермистр должен был ассигновать и отводить под стан место и стараться о снабжении всего нашего войска провизиею и фуражом и всеми нужными потребностями, и так далее.

 Не успели мы окончить сего распоряжения, как прискакал к нам посыланной с известием, что межевщик уже выехал. Тут тотчас закричали мы: лошадей! и началась великая суета. Одни ловили лошадей, другие их седлали, третьи запрятали повозки и так далее. Приятно было смотреть на сей беспорядок! все происходило так, как бы при получении известия о приближении неприятеля. Всяк суетился, бегал без души и спешил скорее исправиться.

 Наконец, тронулись и поехали мы с места. Человек тридцать поверенных, верхами, по четыре человека в ряд, ехали перед нами впереди. За ними мы с господином Сабуровым, как главные начальники, за нами прочие дворяне, а за ними слуги. И какой это был длинной ряд колясок, кибиток и телег! Мы уже с версту отехали, а последний конец еще подле кургана находился, и казалось, что едет народа несколько сот человек.

 Приехав к так называемым Ближним озеркам, куда, как сказали нам, поехал межевщик, не нашли мы оного в сем месте и услышали, что он проехал далее и будет дело свое начинать в другом месте. Тогда поскакали и мы вслед за оным и спешили тем паче, что наступал уже вечер, а ехать надобно было верст с пятнадцать. Но как мы ни спешили, однако обмеркли на дороге и принуждены были ехать в темноте.

 Подъезжая к тому месту, где расположился межевщик ночевать, увидели мы повсюду горящие огни и шум от ночующего разного народа; межевать хотели начинать с реки Лесного–Тамбова и внутри самых дач и владений села Рассказова, дворцового и села Спаского, монастырского или экономического ведомства крестьян. Сии, услышавши о приезде сих незваных гостей в средину владения своего, собрались великими ватагами и готовились поднимать гвалт и бить, как скоро межевать станут, и для того ночевали в близости с дубьем и дреколием и дожидались только дня.

 Услышавши сие, многие из наших начинали тревожиться и опасаться, чтобы при таком случае и нам со стороны не досталось. Но как мы были люди посторонние, а притом и самих нас была изрядная кучка и человек около двухсот, то скоро я всех успокоил и уговорил, представляя, что хотя б и драка сделалась, так нам следовало бы не допускать до того.

 Совсем тем остановились мы немного одаль и от межевщика, и от волостных мужиков, и сделав порядочной вагенбург, разбили посреди оного палатку, привезенную с собой, и множество расклали огней, чем всему нашему табору придали такой величественной вид, что все приезжавшие после стан наш почитали межевщиковым.

 Расположившись сим образом, согласились мы иттить к межевщику. Мы застали его уже раздевавшегося и хотевшегося ложиться спать. Итак, поговорив немного, раскланялись мы с ним и оставили его с покоем.

 Межевщик показался мне изрядным и таким старичком, каким мне его описывали уже прежде. Чин имел он капитанский и звали его Иваном Петровичем Петровым. Экипаж его был очень незнатен и состоял в простенькой кибитчонке, да и весь обоз его был слишком не велик и состоял только в нескольких телегах с межевыми столбами.

 Возвратившись, нашли мы уже палатку разбитою и стол на земле, покрытой и установленной множеством кушаньев. Всякой тащил, что с собою привез и становил на стол или паче на распростертую по земле скатерть. Итак, хотя была тогда пятница, и день постный, но наставили рыбы и всего прочего такое множество, что и есть было некому, хотя нас была и изрядная компания.

 После ужина напомнили мы свою военную службу и, приравнивая ее к тогдашним обстоятельствам, сделали кругом огонька кружок, как прежде сего на войнах бывало и делывали, и начали разговаривать и разоврались так хорошо, что истинно часа два проговорили и прохохотали и никому сон и на ум не шел. Наконед разошлись мы по своим экипажам, а иные в палатку, спать. И сия была первая ночь, которую проводили мы в поле.

 Проснувшись поутру очень рано и подосадуя, что позабыли все взять с собою прибор с чаем, оделись мы и пошли все к господину землемеру. Он окружен уже был множеством народа и рассматривал крепости рассказовских и спасских мужиков. Мы вмешались тотчас в разговор, и я скоро мог приметить, что межевщик был человек очень мякенькой и что слишком уже явно держал сторону Пашкова. Но как не до меня было дело, то ничего еще не говорил. После чего повел его поверенной господина Пашкова на начинной пункт и самое то место, где разграничивались владения рассказовских с спасскими.

 Как крестьяне обеих казенных сих волостей были люди межеванья никогда еще в глаза не видавшие и притом все ничего незнающие, то начался с самого начала превеликой уже вздор. Они начали спорить, но без толку и без порядка, и, по обыкновению наших крестьян, с мужицкою своею надменностию, криком, воплем и угрозами.

 Мы все были тогда только зрителями и толпа превеликая народа окружала землемера. Долго сие продолжалось и продлилось бы еще и долее, если б не начал и я мало по малу вмешиваться в разговоры и толковать мужикам дело. Любо было сие межевщику и тем паче, что он и сам не слишком был далек и знающ в своей должности, а не противно также и Рыбину — так назывался поверенной г. Пашкова — ибо сам он не изволил на межу удвинуться, а поручил все дело сему своему служителю, которой был малой хотя не глупой, но не из самых же прытких и бойких. А как и самой межевщиков и подьячий был также не из далеких, то и не трудно было мне не только вкрасться им в кредит, но в один миг почти довести до того, что и межевщик, и Рыбин, и подьячий стали меня уважать и даже слушаться, и я сделался первейшею особою, обратившею внимание всего народа на себя.

 А не успело сего воспоследовать, и всем присутствующим знание мое в межевых делах сделалось видимо, как поверенные обеих оных волостей и привязались уже ко мне и просили, чтоб я их, бедных, не оставил и дал наставление, что им делать.

 Тогда отчасти из сожаления, отчасти с досады на начальников и управителей их, оставивших бедняков сих без всякой защиты и предавших в руки неприятелей, а к тому ж некоторым образом и для собственной своей пользы, вздумал и решился я разрушить те злые ковы, которые на них были кованы.

 Я легко мог видеть, что дело тут пахло плутовством и мошенничеством. Рассказовский управитель вместо того, чтоб быть ему самому на меже, и как заключать было и можно, по согласию с Пашковым, уехал нарочно в сие время куда–то прочь и выбрал к межеванью сему двух совсем незнающих мужиков, и был даже так бессовестен, что и не снабдил их полною и по обыкновенной узаконенной форме написанною доверенностию, а только представил их при сообщении из своей канцелярии и дав им приказы, нимало с здравым рассудком не согласные; знающего же грамотного человека или подьячего ни одного с ним не приставил. Все сие, как думать надобно, на тот конец было сделано, чтоб межевщику можно было их, как не имевших указных доверенностей, сослать с меня, а самому без них отмежевать землю господину Пашкову и утвердить бесспорными столбами.

 Все сие действительно бы и воспоследовало, если б при том не случилось меня и не сделано б было от меня помешательства. Рыбин сколько ни старался убедить к тому межевщика и сколько сей Пашкову ни раболепствовал, однако дурно было ему такое противное законам дело сделать при толь многих дворянах и штаб–и обер–офицерах, а ocoбливо при мне, как знающем межевые дела человеке и говорившем вслух, что это дурно, нехорошо и никак не годится.

 Итак, принужден он был почти против хотения своего принять от рассказовских спор и начать писать обыкновенную полевую записку со вношением в нее с обеих спорящих сторон объявлений. Тут, к превеликому удовольствию, приметил я, что не только подьячий, но и сам господин землемер в письме был не слишком расторопен: мяк, мяк, мяк, а толку не было. Сам Рыбин не слишком быстёр был в сказывании, что писать. Итак, не писали, а марали только бумагу и принуждено было перенисывать опять все набело.

 Но как бы то ни было, однако дело взяло было свое начало и пошло своим порядком; но вдруг где ни возьмись целая толпа рассказовских бородачей, пришедших за тем, чтоб взять горлом. В один миг сделался тогда превеликое шум, все ударили в голоса, и неизвестно было кого слушать.

 Межевщику и Рыбину то было и надобно. Он рассердился на них и стал их всех прогонять; велел чернить полевую записку, сердился, кричал и говорил, что он их не принимает без верующих писем и требовал сказки. Но тут догадай нелегкая старосту рассказовского сказать, что у них сказка есть, но он ему ее не подаст.

 Не успел он сего выговорить, как встань беда и не ляжь — «давай, давай скорей столбы! вот я их проучу», закричал межевщик и сам ярился и бесился. Все тогда принуждены были от него рассеяться; а рассказовские мужики, закусив губы, и проч. совсем пошли действительно в намерении приударить в колья, как скоро они межевать начнут.

 Увидел я тогда, что дело доходило подлинно до дурного, и как мне не хотелось, чтоб дошло до гвалта и побоища, и чтоб не сделалась тем межеванью остановка, то пошел я ворочать, уговаривать и увещевать сих глупцов безумных. Но не успел шага два–три отойтить, как поймал меня Рыбин за полу и умиленнейшим образом просил, чтоб я их не замал и не учил. «Что вам, сударь, дела!» говорил он — «не замайте, сударь, их, пускай себе, что хотят, то делают».

 Рассмеялся я сему прошению и тотчас, перевернувшись, самого его уверил, что я для его же пользы в это дело мешаюсь, и что если не уговорить мужиков, то они и его, и межевщика сгонят с поля и чтоб еще не побили.

 — «Мужики, говорил я ему, — глупы; их нужно рассердить, а после и не уймешь. Итак, доброго из того ничего не выдет. Разве тебе хочется, чтоб межеванье ваше рушилось?… А когда нет, так надобно дураков как–нибудь убаить, и пускай они врут, что хотят, чего тебе их спора бояться. Они хоть сто раз называй эту землю своею, но речки–то и этого живого урочища не снесут, а оно–то и важно: по оному вы всю ее получить можете и на споры их нимало не досмотрят».

 Сям я Рыбина не только успокоил, но и побудил еще просить меня с поклонами, чтоб я постарался уговорить мужиков. А я, догнав их, и употребил действительно все, что мог к усмирению его (?) и приведению на оные мысли.

 — Дураки говорил я им: что это вы делаете и даровое ли затеваете? Я знаю, что у вас на уме и куда вы, и зачем идете; но из драки и битья ничего доброго не выдет и вы тем себе ничего не пособите, а все дело только испортите. Вас, дураков, пересекут за то плетьми и кнутьями, а межевщику дадут из города команду, а тогда не посмотрят на вас и отмежуют и вы землю потеряете.

 Сии и подобные тому слова поостановили сих дураков.

 — «Но что ж нам делать?» сказали они, «видишь он какой! ни слов наших, ни речей не принимает, а гонит только прочь и хочет нартом взять, да и не говори еще — бесятся».

 — Ну, это вы его рассердили, — сказал я, — вам бы не надлежало так вопить и кричать. Этого при межеваньях не водится, а говорить тихо, порядочно и учтиво, а стараться бы только о том, чтоб приняли и записали ваш спор и чтоб не белые клейменые, а черные столбы становили, которые ничего еще не значут.

 Сим ж словами поуспокоил я их несколько и довел до того, что сами они стали меня просить, чтоб я уговорил межевщика принять от них спор и буде бы можно сделать им милость, и помог им, незнающим в этом случае, и вместо их сказывал бы, что писать и как бы это сделать;

 — Ну, этого мне нельзя сделать, друзья мои! Межевщика уговорить я готов, но вместо вас спор записывать и говорить, как можно мне, постороннему человеку?

 — «Да как же нам быть? а сами мы не умеем и не знаем, как и приняться за это дело».

 — Разве попросите, — сказал я, — вы сами межевщика о тои, и он мне, вместо вас, говорить позволит.

 — «Хорошо, хорошо, батюшка, подхватили они: постарайтесь же об нас».

 Итак, по успокоения сих, осталось мне преклонить гнев одного только межевщика на милость, все еще ярящегося и вопиющего, чтоб давали скорее белый столб и лопатки. Но и сего мне не великого труда стоило убедить ко всему, чего мне хотелось. Я подбежал к нему ж самым дружеским образом сказал ему в полголоса:

 — Помилуйте, Иван Петрович! что это вы хотите делать и какой себя опасности подвергаете?

 — «А что такое?» спросил он.

 — Как что? У дураков–та непутное на уме: у них человек с полтораста приготовлено с дубьём и дреколием, лежат вон там, в яруге, и они пошли за ними, чтоб бить вас не на живот, а на смерть, и мне истинно вас жаль, вижу что вы очень доброй человек.

 — «Что вы говорите? не в правду ли?» воскликнул испужавшийся и затрепетавший от страха межевщик.

 — Ей–ей! сказал я: ж мы сей только час это узнали, и я для того и поспешил вам это сказать.

 — «Помилует вас за то! подхватил он: вы меня очень обязали. Но, ох, как же быть ж что мне делать?… как–нибудь надобно бы уговорить и успокоить глупцов этих. Они сдуру, что сглупу, готовы на все отважиться… Уж не можете ли вы, продолжал он, как–нибудь их усовестить и усмирить? Вы бы меня тем очень одолжили».

 — Я уже им и говорил, — сказал я, — но они несут чертовщину и кричат только: «Как! не хочет от нас принять спора! да мы ведь сами государевы!» Да и в самом деле, батюшка Иван Петрович, как можно вам не допустить их до спора? ведь они не владельческие, а казенные, и присланы к вам при сообщении.

 — «Черт их побери! подхватил межевщик: пускай себе спорят. Скажите, батюшка, им, что я согласен уже принять спор от них».

 С сим и пошел я опять к мужикам, и поговорив с ними еще несколько и возвратясь опять к межевщику, со смехом сказал:

 — Дело почти сделано, а стало за безделицею: нет у них ни одного грамотника, а сами не умеют, и не смешно ли? просят меня, чтобы я им сколько–нибудь в этом помог, а мне кстати ли в чужое дело мешаться?

 — «Пожалуй, пожалуй! подхватил межевщик: какая нужда!… скажите, батюшка, им, что я и на то согласен. Пропади они совсем».

 Как мне сего только и хотелось, то, пошедши опять к мужикам и поговорив с ними, привел я с собою поверенных и лучших из них, и помирив их с межевщиком, восстановил благополучно опять тишину, и начатое дело начало продолжаться, но с тем уже различием, что и я, как миротворитель, имел в том соучастие и взял уже вольность указывать подьячему и сказывать, что писать.

 Сей, по подьяческому своему высокоумию, не хотел было меня слушаться, а стал слишком и не кстати умничать и городить сущий вздор; но я скоро до того довел, что сам Рыбин стал его и межевщика просить, чтоб он дозволил мне сказывать, что ему писать в объявлении рассказовских. Да не только сие, но самые и свои слова инако и как мне хотелось переворачивать дозволил.

 Мило и приятно всем нашим чрезвычайно сие было, а того милее, как они увидели, что я самому межевщику стал указывать и давать советы, как лучше межевать, какие лучше делать признаки; обращался с астролябиею, как знающий человек, и что межевщик во всем меня слушался. Все хвалили меня и вся толпа народа обо мне одном говорить начала и твердить, что не межевщику, а мне бы межевать надлежало. Одним словом, сей один час ввел меня в превеликой кредит всей нашей округи и не только дворянам, но и крестьянам, и не только своим, но и посторонним. Все возложили на меня надежду, все твердили, что если б не я, то быть бы тут чухе, и все уверились и перестали обо мне иметь сомнительство, какое многие, сами не зная почему, все–таки еще имели.

 Признаюсь, что для меня сей день был очень приятен, и ему нельзя было и не быть таким, потому что он очень много льстил моему самолюбию. И я надеюсь, что мне простительно будет, когда признаюсь в том, что слуху моему было очень приятно слышать, что самые незнающие совсем меня посторонние люди твердили:

 «О, серенький–то барин востёр!» (так называли они меня потому, что был тогда на мне сверх мундира серенькой сюртук) «нечего говорить, востёр, всех–ста он их вострее, да и самого–то межевщика умней. Ну, кабы не он, быть бы тут чему–нибудь и такой каши, что и не расхлебали бы, а рассказовским не видать бы, как ушей, своей земельки. Помилует его Бог! и сам Христос его сюда принес!» и так далее.

 Между тем, как все сие происходило, солнце продолжало свое течение и подвигалось уже к полудню. Всем нам уже и есть захотелось. Итак, записав, как водится, самой простой и обыкновенной спор, и дождавшись, как межевщик начал уже черные столбы становить и линии две–три отошел, возвратились мы к своему стану с радостью, что помогли рассказовским и заставили пашковских выпрягать лошадей своих из сох, которые было они для прорезывания межи совсем было приготовили. В стану своем нашли уже мы разостланные скатерти и множество и печеного, и вареного, и жареного, и питейного, словом, стол всем изобилием преисполненной. Нас обедала превеликая тогда компания, а именно: я, г. Сабуров, г. Соймонов, г. Стаханов, г. Паульской, г. Колемжн, г. Ржавитинов, г. Тараковской, г. Смирнов, г. Свитнев, г. Беляев, г. Кордюков, г. Дуров, г. Левашов и многие другие, из коих некоторые подъехали к нам уже того утра. Мир, согласие, единодушие, дружба, ласковость и взаимное друг друга подчивание и угощение господствовало тогда между нами и делали нам ествы еще вкуснейшими, и могу сказать, что было нам тогда очень весело и нескучно.

 После обеда учинили мы общий совет о том, что нам делать? И как можно было наверное полагать, что межа до наших границ все будет спорная ж в тот день далеко не дойдет, а последующий день был воскресной, то положили мы ехать домой и, заехав опять к межевщику досмотреть, как он межует, собираться опять всем в воскресенье к вечеру на своей границе.

 Определив сие, велели мы того же часа запрягать лошадей, и поехали в путь. Межевщика нашли мы уже несколько линий отошедшего и услышали от него, что он ж в последующий день после обеда межевать станет.

 Сие озаботило было нас несколько, и обстоятельство сие было тем для нас досаднее, что нам хотелось в этот день попраздновать на именинах у господина Сабурова; ибо как в самое сие воскресенье была именинницею жена его, то звал он нас к себе. Однако, подумав–погадав и видя медлительность и нерасторопность межевщика, понадеялись, что в последующий день межевщик, по непроворству своему, до наших границ, отстоящих оттуда более нежели на десять верст, никак еще не дойдет, положили ехать домой и более для того, что мне хотелось вечерком посидеть и заготовить для будущего спора хорошую эпистолу.

 У меня была уже и заготовлена изрядная пьеса для внесения в полевую записку, но она не годилась по той причине, что я, ходючи с межевщиком и обходясь с поверенным Рыбиным ласково и дружелюбно, по счастью довел его стороною до того, что он проболтался и сказал нам наперед, куда он подле наших дач вести был намерен, и я в один миг догадался, что он из следуемого ему по отказным книгам отвода намерен был великую часть степи выпустить, и как обстоятельство сие было мною совсем неожидаемо, то сие и заставило меня думать и помышлять о том, чтоб дать спору моему совсем другой оборот ж сообразить его с намерением г. Пашкова.

 Таким образом поехали мы с Иваном Яковлевичем и некоторыми другими домой, а прочие остались ночевать опять в степи отчасти при межевщике, отчасти на границах наших дач в новоназначенном от нас новом сборном месте, чему мы были и рады, ибо могли им поручить иметь все нужные предосторожности и на случай каких–либо неожидаемостей дать им наставление, что им делать.

 Но не успели мы нескольких верст отехать, как я и раскаялся уже, что поехал, ибо застигла нас на дороге темная ночь, а ехать было еще очень далеко. Но как бы то ни было, но мы хотя почти ощупью, но до дома часа через два ночи доехали. Совсем тем непреминул я приняться тотчас за дело, и того ж момента начал писать свою эпистолию и прежде не лег спать, покуда ее не окончил.

 Но как письмо мое достигло уже до своих пределов, то дозвольте мне оное на сем месте перервав, сказать вам что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 20–го дня 1808 года).

Письмо 163–е.

 Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать наш славной спор, имевший столь многочисленные и важные последствия, за нужное нахожу сказать вам наперед несколько слов о положении и обстоятельствах той обширной степи, о которой начиналось тогда спорное межевое дело, дабы чрез то могли вам тем понятнее быть те меры, какие употреблены были тогда мною к недопущению г. Пашкова незаконным образом и с легким трудом всем сим обширным местом к предосуждению моему и всех моих соседей, имевших в так называемой Пандинской округе жительство и во владении землями оной общее соучастие.

 Обширная и более продолговатая, нежели круглая степь сия лежала тогда между Шадским и Тамбовским уездом и разграничивала собою оба сии уезда. В длину простиралась она от юга к северу более, нежели на 40 верст, а в ширину от востока к западу верст на 25 или более.

 Вся она во внутренности своей была почти безводная, ибо в средине только оной протекала небольшая речка Ржакса, самая та, на которой у Пашкова заведен был маленькой хуторок для скотоводства. Но что касается до краев оной, то оные не совсем были безводны, а находилось оных довольно отчасти в речках, протекающих вдоль ее пределов, отчасти в буераках или, так там называемых, яругах, имеющих истоки свои из внутренности оной и впадающих в разные реки, в соседственных дачах находящиеся.

 Что касается до сих соседственных дач, то с северной стороны прилегали к ней распашные земли огромного дворцового села Рассказова, и тут протекала вдоль края ее помянутая речка Лесной–Тамбов; но владение крестьян сего села простиралось гораздо далее за сию речку во внутренность степи. А как Пашков по самую сию речку хотел отмежевать себе степь сию, поелику она упомянута и приурочена была, то сие и подало повод к описанному мною уже спору между рассказовскими и Пашковым.

 С восточной стороны прилегала к сей степи длинною побочиною своею вся наша Пандинская округа, которое имя носила она потому, что большая часть сел и деревень, в ней находящихся, имели поселение свое при брегах нарочитой величины реки Панды, протекающей вдоль сей округи по самой средине оной.

 Тут, во–первых, прилегали к ней распашные земли большой деревни Караваеной; подле сих прилегали земли деревни Мельничного–Поселка, принадлежащей одному Рахманову. За сими прилегали к ней земли нашей деревни Болотовки, совокупно с деревнею Беляевкою и отчасти села Трескина, принадлежащих многим и разным владельцам, а особливо Тараковскому, Молчанову, Беляеву, Казначеевым и другим нескольким. А за сими прилегали к ней земли деревни Калиновки, где жил помянутой г. Сабуров с несколькими другими владельцами.

 Во всю сию длинную побочину не было ни одной речки, текущей вдоль оной, кроме находящейся в нижнем конце и называвшейся Паникою; напротив того, поперек пересекалась она многими буераками или яругами с их отростками, из которых наиглавнейшею была речка Караваенка, на устье которой поселена была деревня Караваино. А напротив селения нашей деревни Болотовки простиралась далеко в степь яруга или буерак Ложечный с разными его отростками или боковыми вершинами.

 С южной стороны прилегали к ней владения разных сел и деревень того ж Шадского, а более уже и Тамбовского уезда, поселившиеся на речке Ржаксе и других некоторых. А с западной стороны прилегала во всю ее побочину к ней другая ж такая же обширная дикая степь, Тамбовского уезда, лежащая за речкою Осиновкою, и, наконец, владения помянутого экономического села Спасского.

 Как точных границ ни которые из смежных с сею степью владельческих дач не имели, потому что в сих местах не было в древности никогда ни каких ни писцов и писцовых книг, а земли раздаваны были разным людям с означением только числа четвертей и с приурочиваниями весьма темными, необстоятельными и крайне недостаточными, то и произошло от того, что при размножившемся со временем количестве жителей, все они, не имея землям своим формальных ограничивающих их межей, владения свои распространяли с каждым годом от часу далее со всех сторон во внутренность сей степи, почитаемой тогда всеми казенною, дико–поросшею и никому не принадлежащею землею, и ближние места в ней распахивая и заселяя хуторами и деревнями, а дальние захватывая под свои покосы.

 Но ни с которой стороны так много сии владения распространены в нее не были, как с стороны северной рассказовскими и спасскими жителями, и с стороны восточной жителями нашей Пандинской округи. Из сих никем так много земли во владение под пашню и покосы не было захвачено, как господином Рахмановым против деревни его Мельничного–поселка, лежавшей между нашею Болотовкою и деревнею Каравайною, так что число одних сих захваченных усильством сим алчным и наглым обидчиком простиралось до несколька тысяч десятин.

 В таковом положении находилась сия степь до самого того времени, в которое началось у нас государственное межеванье; и как за год до того публикован был строгой указ, чтоб все прикосновенные к государственным землям и захватившие из них какое–либо количество во владение неотменно объявляли, с показанием сколько ими завлажено и сколько они сверх того из ней себе купить от казны пожелают, то множайшие из владельцев нашей округи, в том числе и я, и объявили, как о завладении из степи сей нескольких сот десятин, так предявили желания свои и к покупке еще множайшего числа, считая всю степь сию не инако, как казенною, ибо тогда о даче, произведенной из ней Пашкову и плутовском его отказе всей оной за собою никому и ничего не было известно.

 Но как изданным о межевании манифестом цена всем завладенным и продажным землям объявлена была против чаяния всех высокая, то и купили из ней землю только очень немногие; множайшие же, за неимением денег, или не хотя жертвовать на то многими суммами, оселись и, вздумав называть все завлаженныя ими земли своими и говорить, что тут никаких пустых и дико–поросших земель не имеется, продолжали не только в противность манифеста по прежнему владеть ими, но, несмотря на все строгие запрещения, и после уже изданного манифеста продолжать час от часу больше оные распахивать ежегодно; что ж продолжалось до самого того времени, как явился Пашков со взятым на свой кошт землемером для отмежевания всей оной по плутовским своим отказным книгам за собою.

 Но как черта, описанная в сих его отказных книгах, обжимала не только чрезвычайную обширность и пространство места, но будучи приурочена живыми урочищами, а именно: с рассказовской стороны помянутою речкою Лесным–Тамбовом, а с нашей стороны самым верховьем реки Панды и от оного на устье Вершинки, впадающей в речку Караваенку, и от сего места прямо на верховье речки Паники и оною вниз, и по всему сему долженствовала пресечь и отхватить многие тысячи десятин, действительно распаханных владельцами нашей округи, во владение Пашкова, тогда все наши владельцы увидели ясно свою ошибку и всю неправильность присвоения себе земель, ими завлаженных, и по справедливости стали опасаться, чтоб не лишиться всех оных при сем межевании.

 При таковых обстоятельствах, по мнению моему, иного средства к спасению оных не оставалось, как в разрушении помянутого плутовского Паковского отказа объявлением всей этой степи казенною землею и доведении чрез заведенной спор сей до того, чтоб Пашкову велено было в силу помянутого мною пункта намерить не более, как только 1200 четвертей, а вся степь осталась бы казенною и всем можно б было и впредь пользоваться оною, а желающим и купить из ней из казны сколько кому угодно.

 Самое сие и старался я всем нашим соседям внушить и хотя мне стоило то многого труда, но по крайней мере достиг я наконец до желаемого и довел до того, что все они признали сами сущую необходимость к названию и утверждению всей этой степи казенною, и всходствие того и положили все стоять в том и называть ее казенною всем единодушно и единогласно.

 Но сего было еще не довольно, а предлежали мне и кроме того еще два пункта, крайне меня озабочивающие, или паче два дела, к произведению которых в действо предусматривал я великие и почти непреоборимые затруднения.

 Первое состояло в том, что как к изобличению неправильности и плутовства отказа Пашковского помогло бы много и то, если б поверенной его при отводе наделал болтунов и перепутался в живых, упоминаемых в отказных книгах, урочищах, то нужно бы было каким–нибудь образом завесть его в таковой лабиринт и ошибки; но чего я не смел и надеяться, ибо воображал, что поверенной его неотменно будет при отводе соображаться с отказными своими книгами, и трудно будет его спутать.

 Второе же было и того еще важнее и сумнительнее и состояло в том, что как всеобщая всей нашей округи польза требовала, чтоб при сем межевании не связать нам никак и наших земель спорами с сею казенною землею, ибо в сем случае подпала бы и вся наша округа измерению и могла б всей своей примерной земли, простирающейся до нескольких тысяч десятин, лишиться; то для избавления себя от того и спасения всей нашей примерной земли другого средства я не находил, кроме того, чтоб пожертвовать всем тем и может быть небольшим количеством владеемой нами земли, которой Пашков захватит отводом своим в свою округу, и не только всю ее называть казенною землею, но даже и свою, вплоть подле его черты находящуюся, и всходствие того говорить везде, где бы он ни повел, что направо и налево не наша и не его, а государева земля.

 Сим одним можно было нам отбыть от измерения нашей дачи. А если б после и дошло до того, чтоб велено было нам показать покуда же простирается казенная земля и где границы нашей, то думал я, что можно тогда будет тут же и отступя хоть несколько сажен от черты его отвода, показать границы наши. Но как можно было мне ласкаться надеждою уговорить всех толь многих соучастников в нашем владении к тому, чтоб они говорили со мною за одно, отклепывались от своей земли и называли ее казенною, а особливо самих хозяев тех пашен, чрез которые Пашкову поверенному отвод свой: вести случится?

 Сие–то меня смущало и обезоруживало всего более. Я никак не смел тем ласкаться, а паче имел причину бояться, чтоб самые те владельцы не наделали пакостей от неблаговременного жаления своей земли объявлением, что она их, не испортили б всего дела.

 Но против всякого моего чаяния в обоих сих важных, смущавших меня пунктах помогла мне самая случайность или паче невидимое действие Промысла Господня, определявшего жребий сим землям не по нашим ожиданиям и мыслям, а по судьбам своим неисповедимым.

 В рассуждении первого пункта помогло мне то, что нечаянным образом, как я в предследующем письме упоминал, проболтался мне сам Рыбин и сказал такое слово, которого бы мне ни за какие деньги не купить и которым, преподал он мне сам, так сказать, петлю для возложения ее на него. Дело состояло в следующем.

 Как я, обходясь с ним умышленно очень ласково и дружелюбно и принимая вид будто я желаю сам им отмежеваться со всем успехом, спросил его: куда же он, дошед до верховья речки Лесного–Тамбова, поведет далее? то сообразно с своими отказными книгами сказал он, что на вершины или верховье реки Панды. Этого я и ожидал. Но каким поразился я удивлением, когда он вслед за сим примолвил, что она–де очень от того места близка и не более–де версты или двух.

 — «Ба, ба, ба!» воскликнул я сам в себе, сие услышав: — «это что–то особливое и не похожее на дело! Верховья реки Панды мне известны, и они не так близки, как он говорит, а очень далеко и не ближе верст двадцати от того места. Ах, батюшки мои!» — продолжал я сам в себе помышлять: «уж не думает ли он все то ужасное количество земли, которое лежит между верховьями речки Лесного–Тамбова и реки Панды из своего обвода выпустить и верховьями Панды назвать верховья речки Караваенки, которая точно, по словам его, не далее отдалена от того места, как версты на две или на три и лежит прямо против оного? То–то бы право хорошо! уж бы сел я ему тогда на шею и всего бы удобнее мог его спутать и завесть в лабиринт».

 Все сие кинулось мне в ту же минуту в мысли; почему, не сказав ему на то ни слова, замолчал и скоро после того, расставшись с ним, для самого того более и спешил ехать домой, чтоб заготовить заблаговременно на бумаге то, что тогда говорить, если он действительно сделает такую важную и столь для нас полезную ошибку.

 Что касается до второго несравненно важнейшего, смущавшего меня пункта, то недумано–негадано помогло мне много все случившееся при споре с рассказовскими; ибо как все наши поверенные и дворяне увидели мое знание и искусство, то, возымев весьма выгодное обо мне мнение, удостоверились в том, что все, что ни буду я делать, будет основано не на пустяках, а сущем деле. А сие, как из последствия окажется, и помогло мне убедить и уговорить их ко всему, что мне хотелось, и произвесть то, чего никто не мог ожидать и что удивило самого меня до чрезвычайности.

 Вот все, что хотелось мне рассказать предварительно для лучшего вам разумения всего последующего, а теперь возвращусь к порядку моего повествования.

 Возвратившись помянутым образом домой и написав все нужное на случай Рыбиной ошибки, поехал я на другой день, что случилось быть 12 сентября, к г. Сабурову к жене его на имянины. Он был мне чрезвычайно рад, ибо могу сказать, что он меня очень полюбил и обходился со мною как бы с близким своим родственником или лучшим другом. Вскоре после меня приехали к нему и господа Соймоновы с женами, также и господин Дуров с женою.

 Все они были уже моими приятелями, а особливо доволен я был старшим братом господина Соймонова, Юрьем Федоровичем, человеком почтенным и разумным. Он обходился со мною не как полковник, но как низший меня чином, чем заставливал меня еще более себя любить и почитать.

 Сему человеку восхотел я сделать учтивость и показать заготовленной мною спор и требовал об нем его мнения. Он расхвалил его впрах и дивился особливому туру или пути, какой я спору выбрал, признаваясь, что он особого рода и притом не только надежный и бессомненный, но и такой, о котором Пашкову и в мысль не придет, и что я иду против его таким путем, с которого ему сбить меня будет очень трудно.

 После обеда не стал я долго медлить, но, напившись кофея, спешили ехать в лагерь в намерении мимоездом осмотреть все течение речки Караваенки и все впадающие в нее вершины, дабы тем лучше можно было расположить свой спор и отводы.

 Для самого того, приехавши домой, оставил я свою коляску, велел ей ехать за собою, а сам, сев на лошадь верхом, поскакал с одним поверенным к Караваину. Но на ту беду случись подо мною лошаденка ни к чему не годная и как день склонялся к вечеру, то, не доскакав еще до Караваина, поставил ее в пень. Но тут по приказанию моему дожидались уже меня караваинские однодворцы с переменными лошадьми. Я пересел на другую и велел себя вести снизу до самого верховья речки Караваенки и показать мне все ее отвершки и положение их.

 Осмотрев и заметив в мыслях все, что мне было надобно, спешил я добираться до лагеря нашего, куда прискакав, нашел уже я превеликое собрание господ дворян. Все они нас дожидались и у них были разные мнения и толки. Иные надеялись на меня, как на каменную стену, другие сомневались, а поверенной господина Рахманова все нес околесную и по глупости своей помышлял только о драке и, как я после проведал, заготовил уже множество людей и возмутил к тому же и многих однодворцев деревни Караваиной, до которой тогда до первой доходило дело.

 Приезд мой оживотворил все общество и прогнал все их недоверки, трусости и сомнительства. По счастию подоспел к нам и г. Сабуров. Сему, более всех прочих усердствующему пользе общей, человеку не взмилились гости и компания: он оставил и жену, и гостей у ней, а сам поспешил вслед за мною, ведая, что присутствие наше очень нужно, ибо мы боялись, чтоб межевщик не дошел уже до приезда нашего до того места, где находился наш лагерь. Однако мы приехали благовременно и межевщик, по полученным известиям, находился от нас еще в нескольких верстах.

 Совсем тем, как мы в том сомневаться уже не могли, что он в последующий день к обеду к тому месту прибудет, где мы расположились станом, как на границах нашего владения, и что мы должны будем иметь с ним первую стычку или словесное сражение; то заблагорассудил я созвать генеральной военной совет и решить наконец все сомнительства, объявив им весь план и порядок моего намерения, о котором я до того времени никому, кроме вернейших особ, не сказывал, из опасения, чтоб бездельниками не перенесены были неприятелю слухи. Адютант ваш долженствовал собрать того момента всех поверенных и самых владельцев в кружок для выслушания моего намерения и приказов. Смешно и приятно было видеть, как я стоял тогда, как главной предводитель, посреди, окруженной человеками двадцатью дворян и превеликим множеством поверенных приказчиков, однодворцев и мужиков. Все хотели охотно слышать о чем говорено будет; все обращали свои взоры на меня и все протягивали уши, чтоб не пропустить ни одного слова. Мы смеялись неоднократно после и сравнивали весь свой поход, которой прозвали мы Рыбинским, с войною Троянскою, а себя с греческими царями, а поверенных с их наперсниками и лучшими — вельможами и воинами.

 Господин Сабуров, представлял тогда особу царя Агамемнона, а я Улисса, а другие других греческих царей, смотря по свойству, качествам, летам и достоинствам, ибо все мы были между собою равные владельцы, во качестве имели не однакие. Были тут люди острые и скоро все понять и разобрать могущие; находились иные, которые были не столь острозрительны и понятливы, а третьи и тех простее. А не было и в таких недостатка, которые простотою своею иногда в досаду, а иногда в смех нас приводили. К сему роду принадлежали несколько человек из стариков.

 Но никто нам так не был смешон, а иногда досаден, как один старый муж, и летами и чином своим всех прочих превосходящий, а поступками всех смехотворней. Был то господин надворной советник Свитин, в рассуждении которого никто не мог надивиться, как он мог, будучи несколько лет воеводою, править целым городом и уездом. Не могу истинно довольно насмеяться, как вспомню его поступки.

 Он был из самых старинных людей, не очень богатый и не тутошний житель, а живущий неподалеку от Пашкова и ему знакомой, туда же для межеванья приехавший, потому что он имел участок в деревне Караваиной. Но характера был столь смешного, что не можно было не надседаться со смеха, слышав его рассуждения.

 По несчастью случись, что он и в самом жительстве своем неведомо сколько раз обижен был г. Пашковым. А как он и тут от него же и, к несчастью, еще первый претерпевать был должен зло, то не было истинно часа, чтоб он его не ругал и не проклинал всеми клятвами, какими только клясть можно, однако так, что сам бы господин Пашков на то не осердился, как бы и в самом деле его в глаза ругал, а он его считал шутиком и играл им, как дурачком. Да и в самом деле нельзя было и сердиться, ибо он был очень смешон, и в один миг у него и дружба с ним, и брань, и лады, и сердце, и гнев, и опять смех. Вот какого разбора человек случился тогда быть в нашем обществе; но было несколько человек и других, которые не многим чем лучше его были. Но мне время возвратиться к своему повествованию.

 Собрав вокруг себя всех в кружок, сделал я всем военачальникам и рядовым наперед изрядное предисловие, чтоб возбудить их тем к единодушной и мужественной против неприятеля обороне, а особливо уговаривал их к тому, чтоб они все на меня положились, поручили б мне все дело, слушались бы моих повелений и бессомненны б были, что я их не обману, а сделаю всему обществу услугу. Предуготовив их сим образом, стал я всем им вслух читать, что я говорить и предпринимать намерен, толкуя им каждое слово и сказывая именно для чего что говорить и делать хочу.

 Все выслушали намерение мое и написанной спор с величайшим вниманием, и по окончании чтения, понимающие начали выхвалять и благодарить меня за мое старание, будучи мною очень довольными. Прочие же также хвалили и благодарили меня, хотя и половины дела не могли понять, а только заключали, что я, по мнению их, хитрое и далеко все их мысли превосходящее дело (?)…

 Одним словом, предприятие сие возымело желаемое действие и мне столь много помогло, что переменило в один миг мнение самых злейших и об одной только драке помышляющих противников. Все стали уже на меня полагаться и вверять мне судьбу своей округи и всех своих жительств, и оставалось мало таких, которые имели б еще недоверие, и я радовался и благодарил Бога, что мне вздумалось сие сделать, ибо без сего вылились бы превеликие беды и куралесица преужасная.

 По распущении сего последнего нашего военного совета, начались у военачальников, поставивших станы свои по разным местам, подчиванья и угощенья друг друга. Всякой звал других к своей коляске и подчивал водкою и другими напитками, какие у кого случились. Между тем приуготовляемы были у всех ужины, и на множестве раскладенных огнях варены были каши и другие ествы. Мы рассудили за блого собрать их все вместе я составить общий ужин или пикник.

 И какое это приятное собрание сидело тогда кругом разостланных на траве скатертей, и какой веселой, вкусной и всем изобилием преисполненной ужин был тогда у нас! какое множество еств, какое множество напитков! Всего у нас было довольно, и мы наелись так, как бы на сборном каком и праздничном ужине. Звездами испещренный свод неба составлял тогда наши палаты, а несколько возженных свеч освещали наш стол. Смехи, шутки и невинные издевки услаждали нашу пищу, а согласие между всеми и новая дружба делали ее еще сладчайшею. Одним словом, мы сборищем своим так были довольны, что никому не хотелось расходиться и брать покой, и хотя была тогда глухая уже ночь, но мы согласились проводить еще несколько времени в продолжении наших разговоров, и полегшись кругом раскладенного и самими нами возжигаемого и поправляемого огонька, и провели время в разговорах и смехах истинно до полуночи.

 По счастию случился один из наших товарищей, а именно господин Паульской, великой шутник и издевочник и такой человек, которой рожден был к тому, чтоб увеселять компанию разными смешными рассказами и прибаутками, которые к нему чрезвычайно и пристали, хотя он был и прямо разумной человек. И какое множество не насказал он нам тогда такого, чему мы все со смеху надседались.

 Наконец, тем не удовольствуясь, стали мы всякой по очереди говорить, и всякой должен был рассказать что–нибудь смешное и увеселить собрание, что не только нам, но и самым людям нашим было приятно, которые поужинав вместе со множеством мужиков и поверенных, окружили наше сборище и до тех пор никто обо сне не помышлял, покуда не разошлись мы по своим походным квартирам.

 Сим кончился сей день, а вместе с ним кончу я и письмо мое, сказав, что я есмь и прочее.

(Декабря 20–го дня 1808 года).

СПОР.

1773.

Письмо 164–е.

 Любезный приятель! По наступлении последующего дня, начались у нас подчивания друг друга чаем и взаимными поздравлениями с добрым утром. Но у меня, как у главного предводителя, не то было на уме, а я спешил воспользоваться остальным еще свободным временем до сражения и употребить оное на рекогносцирование или осматривание еще одной вершины и некоторых мест, по которым, как думал я, поведет межевщика наш неприятель. И для того, сев на лучшую лошадь, какая могла найтиться во всем стане, и взяв с собою человек пять наилучших поверенных, пустился в степь для обозревания мест.

 Не успели мы несколько отехать, как наехали на одного верхового мужика. Мы тотчас стали подозревать не из лазутчиков ли он Пашковых, каковых тогда везде несколько человек шаталось под видом искания пропавших лошадей, и для того поскакали тотчас к нему и приказывали остановиться.

 — «Что за мужик? закричали мы: и зачем здесь?»

 Бедной мужик так испужался, что не знал, что говорить и делать.

 — Я, родимой, Спасский, ищу лошадей! Пропали, кормилец, две лошадки!

 — «Нет, плут» закричали мы, «не Спасский ты, а Пашкова! хочешь ли, как мы в плети?»

 Мужик, думая, что мы его вправду бить хотим, задрожал от страха и клялся и божился нам, что он не Пашкова, а Спасский и нам союзник и просил помиловать.

 — «Постой же, мой друг!» сказали мы: «когда ты Спасший, то сказывай нам, в каком месте ты в Спасском живешь, как тебя и твоих соседей зовут, и так далее, и сказывай скорее, не запинаясь?» И как со мною были однодворцы, знающие спасских мужиков, то по ответам его уверились мы наконец, что он действительно был спасской, и оставили его с покоем.

 Осмотревши так называемую Дёминскую вершину, о которой думали, что ее соперник наш станет называть речкою Караваенкою, возвратился я в наш лагерь и начал делать реестр и список всем поверенным в ожидании межевщика и покуда у нас было свободное время.

 Никто из нас не сомневался в том, что до обеда нам не будет никакого дела, потому что межевщик ночевал от нас еще за несколько верст. Также все мы полагали за верное, что спору нашему надобно быть в самом том месте, где мы стояли тогда своим лагерем подле озерок, из которых вытекала речка Лесной–Тамбов, и которые озерки разделяли наше владение с рассказовскими. Однако все мы в своем мнении сильно обманулись, и я не успел возвратиться и начать делать помянутой реестр, как показался нам межевщик уже в виду, и мы в самое то время увидели скачущего к нам на подводе солдата с понятыми.

 Смутился я тогда и не знал, что это значит, и как его тотчас ко мне, как к главному начальнику, представили, то удивился я еще более услышав, что прислан он к нам с понятыми для повестки, чтоб мы и поверенной господина Рахманова тотчас явились, потому что пришла его владения земля, а при том угрожаемо было, что если не явится, то без него межевать будут.

 «Кой чорт?» сказал я тогда сам в себе: «что это значит? там владения Рахманова еще и в завете не раживалось и откуда они его там взяли? Да к чему такая непомерная уже строгость и угрозы? ведь он не слеп и нас видит, к чему посылать с понятыми!»

 Признаюсь, что досадна была мне сия межевщикова поступка. Однако некогда было тогда долго разтабарывать. Я, схватив лошадь, какая первая попалась, и поскакал во всю прыть к межевщику, боясь, чтоб они чего не напроказничали. Прочие господа последовали за мною, и мы все в один миг очутились у него.

 Мы нашли господина землемера нас уже дожидающегося и я первой, подошед к нему, подал ему свою сказку. Он удивился, что я подаю сказку, хотя моя деревня отстояла еще верст за двадцать от того места, и моего владения тут и в завете еще не важивалось, и начал было барабошить. Но не тут–то было, чтоб выторговать тем что–нибудь. Дело было наперед смечено и чем убеждать приготовлено.

 Ему и поверенному господина Пашкова и на ум того не приходило, что мы хотим спорить целою округою, а не поодиначке, и они не инако думали, что каждой из нас только за свое владение ответствовать будет, и потому надеялись нас сбить с пути, думая: дураки дескать они, перепутаются и переплетутся между собой, а мы–де что хотим из них и сделаем.

 Однако сей счет делали они без хозяина, и смешно было смотреть, как межевщик и поверенной остолбенели, увидев целую толпу дворян и поверенных, подающих одним разом все свои сказки, из которых в каждой написано было тоже, что в другой, и услышав от всех согласной крик, что у нас у всех дача одна и чрезполоеное владение, и потому мы не по одиначке, а все вместе ответствовать будем. Так все от меня было настроено!

 В пень стал тогда межевщик и не знал, что делать и кому отвечать наперед и у кого принимать сказки. Он озирался только на все стороны и боялся, чтоб его не прибили. Долго он сперва барабошил. Но статочное ли дело! сколько людей, столько голосов и все одно и то же говорили, а я всех пуще. Нечего было делать, принужден был перестать умничать и принимать сказки. Сперва стал было он их читать и смотреть по форме ли они написаны? Но я ему тотчас сказал, что разве он на этом месте дневать хочет, так бы читал и рассматривал, а в противном случае оставил бы лучше сей бесполезной труд и поверил бы, что форма верно наблюдена и все сказки писаны, как надобно (ибо надобно знать, что я предварительно о том постарался и все они были у меня пересмотрены, и которые не так были написаны — переправлены). Нечего было тогда делать межевщику, принужден был принимать, не читая, и сбирать в кучу. И смех истинно! целую кипу связали из оных и подьячий не знал куда с ними и деваться. Долго сие продлилось, однако наконец кончилось, и надобно было начинать дело.

 — «Ну, что такое?» начал я тогда говорить: «и зачем вы нас сюда призвали?»

 — Да вот, сударь, отвечал межевщик: — поверенной господина Пашкова объявляет, что влеве начинается земля вас, шадских помещиков, и именно господина Рахманова, и что это писцовые вершины речки Лесного–Тамбова.

 — «Вранье, батюшка!» ответствовал я, удивившись: «владения нашего тут еще не раживалось, да и вершины речки Лесного–Тамбова далеко еще впереди, а не тут».

 Совсем тем был для меня сей случай неожидаемой, ибо я не инако думал, что он пойдет до самого верховья, а он, бездельник, далеко не дошедши до оного, а пришед до одного отвершка, назвал его вершинами. Однако, не долго думая, тотчас я расположил в мыслях, что делать и как в сем случае поступить.

 Как владения нашего тут в самом деле не было и продолжалось все еще рассказовское, то рассудил я поступить при сем политическим и неутральным почти образом. По счастию было мне время выдумать порядочное объявление, потому что для вписывания в полевой журнал одних имен наших и поверенных потребно было с полчаса времени. Приготовившись сим образом, начал я тихо, порядочно, степенно и слово за словом диктовать подьячему и с таким порядком, что сам поверенной Пашкова быть тем доволен и хвалил меня, что я умно пишу и порядочно, и что ни на ту, ни на другую сторону не преклоняюсь. Но бедненькой не знал, что я его тогда только по губам мазал, и что нарочно только для того не оскорбительно для его говорил, чтоб тем лучше скрыть будущее мое и прямое намерение.

 Объявление мое состояло в немногих только словах, а именно, что верховье речки Лесного–Тамбова еще впереди и земля налеве не наша, а владеют ею рассказовские, а какая она и какого уезда и казенная ли или дачная, того будто бы не знаем. Сие самое и понравилось господину Рыбину; но он скоро стал мысли свои переменять, как я, кончивши записку, поздравил его, смеючись, что он первой и изрядной болтун и ошибку сделал. Он не понимал, правда, что я под сим словом разумел, однако начинал меня побаиваться. Но мы еще с ним были ладны.

 Как все сие продлилось долго и время настало уже обедать, то стали мы звать межевщика к себе в гости обедать и тем паче, что видели мы, что господин Пашков морил его и всех голодом. Долго он отнекивался, боясь прогневать г. Дашкова; но я скоро нашел средство его убедить, говоря ему при поверенном, чтоб он взял его с собою, так не будет ему и сомнения в том, что он с нами говорить будет. Стыдно и дурно было тогда межевщику и Рыбину; итак, принужден он был ехать с нами в наш лагерь.

 Приехавши туда, начали мы к нему подлещаться и старались угостить его наилучшим образом; по счастию было чем поподчивать, покормить и попоить: всего было наварено и настряпано. Старичок наш был тем чрезвычайно доволен и обращался с нами очень ласково, а особливо со мною. Мы разговорились с ним о Богородицке, которую волость он межевал, и о князе Гагарине и об управителе г. Опухтине, и свели дружбу. Одним словом, удовольствовали его, как надобно.

 После обеда отозвал он меня к стороне и стад уговаривать, чтоб я поступил с г. Пашковым миролюбно и развелся порядочно. Комиссия была тогда для меня от него отделаться. Будучи с одной стороны к миролюбию склонен, а с другой предвидя сущую невозможность полюбовного развода, не находил я почти слов к соответствованию ему. Однако мне удалось оставить его в хорошем о себе мнении и в надежде, тем наиболее, что я, не обещая ничего, твердил только, что посмотрю, как–то поведет Рыбин, и если будет сходно, то для чего не развестись, дело не уйдет еще, хотя и спор будет.

 Сим и сему подобным убаял я его так, что он сам взялся и обещал склонять и уговаривать Рыбина, чтоб он не таково далеко заходил в наши земли; а мне то–то было и надобно.

 Таким образом начало дело понемногу клеиться. Межевщик, возвратившись с нами к астролябии, непреминул отозвать Рыбина к стороне и переговорить с ним наедине. «Хорошо!» думал я: — «пускай переговорят, авось–либо на нашей улице будет праздник». Рыбин в самом деде повеселее сделался. Однако сия радость его недолго продлилась. Туча висела уже над его годовою, и не то бы он заговорил, если б знал, что у меня лежит в кармане на его шею заготовленное.

 Но как бы то ни было, но надлежало начинать дело и Рыбину начинать вести отвод свой далее. Я очень любопытен был видеть, куда он с того места поведет. И как мне положение тамошних мест было несколько знакомо, то удивился я, что он поставил веху и стал вешить линию прямо степью, так что оною линиею ему ни на вершину Панды, и ни на речку Караваенку приттить было не можно.

 Видел я, что он путался и сам не знал, куда вел, но молчу и смотрю что будет и куда пойдет далее. Уже идем мы версту, идем другую, а он все ведет и все молчит. Но, наконец, стал он приближаться уже и к нашим дачам и дело становится не очень для нас ладно. Время было начинать и нам свой спор, но я жду, чтоб рассказовские окончили свое владение. Но сии глупцы всего меньше о том помышляли. С дуру, что с дубу, рады были тому, что их владение влеве еще простиралось и готовы были б и все называть своим, если б только никто ничего не говорил.

 Увидев, что они готовы были зайтить сим образом и в наши дачи, стал я помышлять, как бы их уже и остановить. И как опасность стала становиться час от часу более, то стал я им уже тихонько говорить, что пора им окончить свое владение. Но беды мои были с ними: не слушались, окаянные! Я так и сяк, но не туда едут. Попалась дуракам какая–то дорожка и твердили только с дуру: вот немного еще, вот до дорожки.

 — «Дураки такие–сякие», говорю им: «что вам попалась за дорожка? Переставайте, я вам сказываю, а то беды себе наделаете и все дело испортите так, что и поправить будет не можно, но тогда и у меня уже не спрашивайтесь».

 И как они и сего не уважали, а все шли да шли далее, то, подошед опять к поверенному их, сказал: «Слышишь ли, пошел останавливай межевщика и скажи, что земля ваша кончилась, а впереди отнюдь не называй нашею, а скажи не знаю какая. Слышишь ли, пошел!»

 — Добро, добро! ин пора, ответствует мне.

 Но пора, пора, а сам ни по ногу, боится и приступить к межевщику; а цепь волокли да волокли, и межевщик подвигался да подвигался. Горе меня тогда взяло. Я моргаю, я сую рассказовских поверенных, но они, по несчастию моему, случились сущие мешки, и неповоротни, таки ни маленького провора в них не было.

 Наконец, не пронялся я и вздумал отважиться на удачу сам остановить межевщика, и подошедши вдруг, начал говорить, что в том месте рассказовская земля кончилась и кликал рассказовских, крича на них, что они молчат и зевают, а сам трясся и боялся, чтоб они с дуру, окаянные, не заспорили. Но по счастию был я у них более в кредите, нежели сам думал. Послушались и подтвердили, что так, хотя в самом деле владение их еще далее по степи простиралось, но они не погнались уже и стали в том, что земля их кончилась, и что начинается уже Божья да государева.

 «Ладно, думал я: дело идет стройно.. Оканчивайте–ка, Иван Петрович, их дачу и отпускайте их, сказал я межевщику, а там посмотрим, что будет».

 Между тем, как сие происходило, Рыбин находился впереди и метался, как угорелая кошка, устанавливая вехи. Он приметил уже сам, что не туда и в такую степь забрел, где кроме неба и ковыля ничего было не видно, и не знал как бы уже пособить себе и податься вправо. Почему и рад был, что мы остановились и начали записывать объявление рассказовских, и, пользуясь сим случаем, перенес вехи и сделал великой поворот вправо, подаваясь к речке Караваенке.

 Я тотчас сие усмотрел и был тем доволен, ибо то–то было мне и надобно; однако молчу и не говорю ничего, но даю время опять записать новой румб, чтоб он у меня от сей новой линии не отвертелся и услышав мой спор, не повернул влево.

 Как рассказовское дело было уже кончено и надлежало нам говорить, то спросил я только Рыбина, куда он теперь повернул? Он тотчас сказал, что ему следует теперь иттить на вершину Пандинскую и он идет туда.

 — «Очень хорошо!» сказал я: — «я прошу милости записать, что он идет на вершину Пандинскую». Межевщик хотя бы и не имел права сего сделать, но тотчас велел записать.

 — «Прикажите ему подписаться», говорю я далее. Рыбин тотчас и подписался, не предвидя нимало, что у меня на уме тогда было. Но не успел он подписаться, как, обратясь к межевщику, я сказал:

 — «Ну, дозвольте ж теперь и мне словца два вымолвить!»

 — Очень хорошо, сказал межевщик.

 Тогда, обратясь ко всем своим товарищам и поверенным, закричал я: «Господа! Пожалуйте поприступите!»

 Все наши уже знали, что будет и ждали того, как неведомо чего, улыбаясь друг с другом, видя мои ухватки, и в один миг сделали вокруг межевщика и всех нас превеликой круг. Тогда вытащил я из кармана свою епистолию и, сказав подьячему: «Изволь–ка, батюшка, в журнал свой записывать все, что я ни буду тебе сказывать», начал из ней внятно, громко и не спеша, а слово за словом, читать или так хлестать, что в один миг межевщик с лица сступись, подьячий взбесился, а Рыбин помертвел почти. Да инако и нельзя было, потому что всякое слово было тут молотком прибито и притом всего меньше было ими ожидаемо, ибо им и в мысль того не приходило, что я стану сам утверждать их дачу, о котором по сие время ничего еще не говорил, а хотя и слышали, что мы хотим назвать степь государевою, но думали, что мы назовем попросту и без затей, и потому надеялись без всякого труда победить нас своею окружною и отказами. Но сие было у меня давно смечено, и дело расположено совсем инако и так, как им и в голову не приходило, скрыто же под такою непроницаемою завесою, что они не могли ни малейшего проникнуть и что у меня на уме догадаться, и прежде не узнавали, покуда уже было в полевую записку вписано.

 Могу сказать, что сия уловка и проворство мне всего более и помогло. Всходствие чего и при тогдашнем случае я всего далее был от того удален, чтоб опровергать их дачу и говорить, чтоб у них тут дачи не было, но сам утверждал, что им дача дана и отказы были; но утверждение мое так расположил, что оное в состоянии было опровергнуть всю дачу.

 А именно я на первом сем пункте сказал, что земля эта действительно та, которая Пашкову отведена, но что отвод сей был незаконной и несправедливой; что дача произведена ему в запрещенное время и в такой год, когда никому государственных земель в дачу производить было не велено; что Пашков был тогда сам губернатором; что отведена земля сия ему его подкомандующим, и отведено ее вдесятеро больше, нежели сколько ему дано и следовало, и так, как ему, Пашкову, хотелось. Одним словом, что учинена была при том явная несправедливость в предосуждение казенного интереса.

 Далее, что поверенной Рыбин ведет теперь не туда, но этой земли великое еще множество упускает неведомо для чего и наваливает на нас, а мы ею никогда не владели и не владеем, а пользуется ею Бог знает кто; что приезжают на нее из дальних мест разные люди и косят траву, где ни попало, и в один год здесь, а в другой инде. Что г. Пашков этою землею до издания высочайшего о размежевании земель манифеста не владел, а после манифеста насильственным образом себе много присвоил; а ныне упуская множество оной земли, конечно хочет прихватить вместо ее казенную, которая находится впереди и нами завлажена и о покупке которой мы желания свои предявили, а некоторые из нас и купили из казны, да и прочие купить желают; и что мы, опасаясь того, о сем объявляем, а после покажем, где он и покуда до манифеста владел и сколько захватил после издания оного в противность самого манифеста и не уважая высочайшего повеления, и так далее.

 Как все сие было ими не предвидимо, то каждое слово приводило межевщика и Рыбина в нестроение и замешательство. Они так смялись, что не знали, что делать. Рыбин то мертвел, то синел и стоял повеся голову, а межевщик сколько ни барабошил и сколько ни усиливался не принимать моего спора, но нечего было ему делать — не на такие зубы напал!

 Истинно, раз с десять он останавливался и не хотел более писать, говоря, что это не следует писать, что это дело судное, и прочее. Но я на каждое его одно слово три своих, и представлю ему такие резоны, что ему нельзя было не принять. А паче всего убеждал я его тем, что мы спор и все сие объявляем для сохранения казенного интереса и как верноподданные, и что ему, как казенному чиновнику, самому есть долг о том пещися, и что по самому сему как можно ему объявления нашего не принимать.

 Сим и подобным сему образом убаивал я его, а когда слишком он уже забарабошивал, то я и сам на него ополчался иногда с самыми угрозами, а когда, ровно как на смех поднимая, восклицал: «Как это возможно, чтоб вы у меня сего спора не приняли! разве вы иностранец какой и не такой же подданный государю, как мы, и наших законов не знаете?» А сим образом, употребляя когда лисий хвост, когда волчий рот, и преодолевал я все его нехотение.

 Наконец, вздумали было они с Рыбиным сказать, для чего все это один только я говорю, а прочие все молчат и ничего не говорят. — «А разве это вам надобно, чтоб они говорили?» сказал я и тотчас всем нашим закричал, чтоб они говорили. Не успел я сего вымолвить, как все в один миг приударили в голоса, все завопили закричали, что они все то же самое говорят и утверждают и согласием своим все и каждое мое слово подтверждают. Нечего было тогда межевщику делать. Взбесился он и сердился и не понимал, как это так у нас согласно, и что я ни скажу, так все за то умереть готовы и не только свои, но и посторонние в голоса и то же подтверждали и кричали только, чтоб господин межевщик изволил приказать писать все, что я ни буду говорить.

 — «Боже мой! закричал он: — что это за диковинка? можно ль было сие думать и сего ожидать? Да долго ли, скажите пожалуйте, этого будет? это целая библия!»

 — Как быть! отвечал я: — библия ли не библия, да надобна.

 Что касается до пьяницы подьячего, так этот своим мурчаньем и ворчаньем мне, как горькая редька, надоел. Однако я сносил уже сие с терпением и давал ему волю мурчать, а только бы писал.

 Рыбин же, стоя и головою только покачивая, говорил: «ой, ой, ой, ой, ой, ой!» Но я себе на уме: что ты ни думай, но твое до тебя доходит, а мы делаем, что надобно. Да и подлинно он в такое замешательство и нестроение приведен был, что на все мои объявления и слова не мог найтить, ни одного слова, но приступал только к землемеру с просьбою, чтобы он от меня ничего не принимал; но я его так загонял, что он на него опрокидывался, говоря, что ему того не принять никак не можно.

 Но как бы то ни было, однако, дело по желанию моему кончилось и записано было в полевой журнал все, что душе моей было угодно, хотя, правду сказать, я сам уже устал сказывая, что писать. Но за то и узел был завязан такой, что господин Пашков не в силах был развязать оной. А на г. Рыбина надета была такая уздечка, что он с того времени принужден был плясать по моей дудке и прыгать, как я велю и прикажу.

 Более всего смяло и пужало их то, что я в предосторожность, чтоб не могли они сшильничать и в полевой записке чего переменить, согласил всех своих товарищей приложить к записке сей лично свои руки, а потом заставил уже прикладывать поверенных, а потом все листы мы переметили и я своею рукою по листам скрепил.

 Итак, кроме великого числа поверенных, одних благородных людей более двадцати человек оной своими подписками утвердили. А все сие до того землемера довело, что он тогда публично сказал, что нечего теперь господину Пашкову делать, и что он счастлив будет, если у него и всего не отымут.

 Одним словом, спор сей был мастерской и столь важной, что во всех наших увеличил вдесятеро больше то хорошее мнение, которое все они до того времени обо мне возымели. Уши мой не успевали тогда выслушивать похвалы и благодарения, от всех мне приносимые. «Батюшка ты наш! твердили только все — и сам Бог тебя к нам принес!» Но ни что мне так не было чувствительно и приятно, как то, что многие, в том числе и самые противники до того доведены были, что от радости плакали и твердили только: «Помилует его Бог! кабы не он, ну, пропали бы мы и нечего б делать!»

 Но мне время возвратиться к продолжению повествования.

 После сего происшествия немного уже мы в тот день межевали, ибо спор мой и прикладывание рук продолжилось так долго, что не успели мы сажен трех сот отойтить, как стало смеркаться, и притом всходить такая туча, что всякой должен был искать себе убежища. Итак, спешили мы скорее окончить. И тогда в один миг пролился такой дождь, что не осталось на нас сухой почти нитки и более оттого, что лагерь наш для воды остался на том же месте, где мы прежде ночевали, и в него не могли мы скоро доехать.

 К вящему несчастию не привезена была тогда еще и палатка. Итак, покуда привезли ее, покуда поставили, до тех (пор) благополучно мы все обмокли. Но как говорится в пословице, что на людях и смерть красна, то и мы невзгоду сию перенесли с терпением и шутили только друг над другом, а особливо будучи все от хорошего успеха в удовольствии. Но за претерпение от дождя отдохнули мы уже ввечеру, осушились и обогрелись при раскладенных огнях и, поужинав опять с удовольствием, провели ночь с покоем.

 Что касается до межевщика, то сей бедняк в досаде, горести и замешательстве, вместе с поверенным Рыбиным, принуждены были от дождя спасения себе искать у стога и провели ночь в великом беспокойстве и сомнении.

 Сим кончился сей достопамятной день, и случившаяся при начале сего межеванья с нами помянутая буря с пресильным дождем была равно как предвозвестницею, что начатое наше дело с Пашковым в последствии своем будет бурное и со многими беспокойствами и с бесчисленными хлопотами сопряженное. Но тогда и на ум не приходило нам сие заметить, а мы считали сие случайным натуральным происшествием.

 С сим окончу я и сие мое письмо и скажу, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 21 дня 1808 года).

Письмо 165–е.

 Любезный приятель! Описав вам в предследующем письме первой достопамятной день нашего межеванья, пойду теперь далее и расскажу, что происходило во второй.

 Не сомневался я ни мало, что в ночь под сие число у межевщика с Рыбиным происходить будут многие совещания и разные выдумки, и в том не обманулся. Но как им будущие мои намерения были неизвестны, и оба они по счастию были люди не очень хитрые, то и не имел я причины опасаться от них многого. Однако, видя уже от них злоковарный поиск, взял предосторожность и взбудоражил всех наших еще до света, чтоб поспеть на межу, как можно ранее и не дать времени межевщику что–нибудь схитрить и предосудительное сделать.

 Итак, приехали мы к тому месту, где кончили, очень рано и прежде еще межевщика, и увидели Рыбина разъезжающего по степи и приискивающего вновь места, куда ему вести отвод свой. Я бессомненно думал, что он держаться будет вчерашнего своего намерения и поведет нас на верховье речки Караваенки и назовет ее вершиною Пандинскою; и догадка моя подтвердилась, когда увидел я, что он с того места, где мы остановились, сделал поворот еще вправо, нацелив на верховье речки Караваенки. Почему и начали мы в сей день межевать спокойнейшим образом, и я помышлял только о том, как бы оспорить оную речку и выбрать приличное место для приурочивания старинного Сухотинского отвода. В сих помышлениях едем мы да едем с межевщиком и смотрим, куда выведет нас Рыбин. Но сколь мало я тогда знал, что готовился и делался тогда новой злоковарный поиск и такое новое помешательство, которое я всего меньше мог предвидеть, ибо после узнал я, что Рыбин с господином межевщиком провели минувшую ночь далеко не столь спокойно, как мы, и я в прошедший день их так загонял и в такой завел лабиринт замешательств, что они во всю ночь почти не спали, а все думали, советовали и помышляли о том, как быть, что делать и чем исправить и полечить испорченное мною их дело? — Но по счастию нашему, не было из всех их ни одного такого остряка, которой мог бы в сем случае сделать разумной переворот и поправить как–нибудь дело. Результатом или следствием всех их размышлений и советов было новое, но такое предприятие, которое вместо того, чтоб дело, по их мнению, исправить, оное еще более испортило, а именно:

 Не знаю кто–то из них присоветовал им лучше уже признаться в том, что они много своей дачи выпустили и не пошли на Панду, и иттить уже на речку Караваенку и назвать ее Караваенкою, а не Пандою, как они хотели прежде. Ибо они могли уже предусматривать, что я не премину их в том оспорить, и потому, боясь, чтоб им не спутаться еще более, Рыбин, встав еще до света, ездил осматривать речку Караваенку и приискивал отвершек при устье оной, при котором бы перевесть ему чрез сию речку всходствие выписи. И дело было бы еще несколько ладно, если б не сделал он и тут еще новой ошибки и погрешности. На объезде его попадись ему на глаза тут несколько курганов, и нелегкая догадала его восхотеть ими воспользоваться и привесть сперва отвод свой на них и назвать их писцовыми и упомянутыми в отказных его книгах, а от них уже повернуть на помянутое устье.

 Всего того я не знал ж не ведал и всего меньше подозревал, что у него переменено уже намерение. Почему не могу изобразить сколь в великую расстройку мыслей пришел я, как вдруг линия окончилась на курганах и Рыбин стал записывать, что сии четыре кургана писцовые и что он с сего места идет на речку Караваенку. — «Ба! воскликнул я тогда: — что это такое? Это что–то новое и неожидаемое!» — Все товарищи моя онемели и пришли в великое смятение и трусость. Они приступали ко мне, как к единой своей надежде и опоре, и шептали, спрашивая, как быть и что делать? Но мне не до того было, чтоб им отвечать; а занят был множеством мыслей, и поразившись таким неожидаемым случаем, не долго мешкал и давно уже помышлял о том, как бы из сего сумнительного обстоятельства выдраться и обратить собственное оружие Рыбина против самого его ж его не только более еще спутать, но накинуть на него новой осел. И как я в таких случаях скор, то в один миг было у меня все придумано и расположено как быть и что делать, и я спешил уже иттить записывать против Рыбина, что надобно. Чего ради, не внимая спрашивающих меня напрерыв друг пред другом наших союзников, продирался сквозь толпу, говоря только: «Пожалуйте не беспокойтесь! все это ничего и для нас же еще лучше»! И продравшись с астролябией, выслушал, что Рыбин написал, и потом дал знак, чтоб все замолчали, не шумели и не мешали мне говорить, что надобно. В миг тогда сделалось безмолвие и тишина совершенная. И я думаю, что ратники военачальнику своему не бывают так послушны, как были тогда все мои союзники. Не успел я вымолвить слова как все онемели и в один миг обступили кругом, и, сделавши опять круг, протянули уши слушать, что я говорить стану.

 Я опроверг тогда его показание и сказал, что курганы сии отнюдь не писцовые, а простые, каковыми вся тамошняя степь наполнена; что отвода Сухотина никогда на сие место не было; что Рыбин, видя изобличенную мною его несправедливость и упущение земли, теперь сам в том признается и тем справедливость нашего объявления доказывает; что вчера вел он сюда и называл находящуюся впереди речку не Караваенкою, а Пандою, а теперь по нашему уже показанию называет ее Караваенкою, дабы тем прикрыть свою несправедливость; но что сие уже поздно, и так далее.

 Все сие смутило вновь Рыбина и привело в такую расстройку, что он не знал, что делать и не мог вымолвить ни слова. Он охал только и начал головою, видя, что ему со мною не сладить и что все им затеваемое я в один (миг) разрушаю и обращая в вящее зло, привожу самого его в сущее замешательство. И как смятение его было слишком очевидно, то нельзя довольно изобразить, как радовались тогда все наши, и с каким восхищением поднимали его на смех и приступали к нему, говоря: «ну–ка, ну–ка! господин Рыбин, ступай–ка, куда теперь поведешь, куда поплывешь»? и так далее… Горе тогда было бедному Рыбину. Он мялся, вертелся и, прикрывая стыд свой смехом, твердил только: «Что с вами, господами, делать? не дадут–таки на синь порох опереться. Куда ни поди, так все не так»!

 Между тем приступали нему межевщик и говорил, чтобы он продолжал отвод свой и вел далее. Я хотя уже предвидел, что он поведет не на верховое речки Караваенки, а хватит влево, в наши земли, и приведет на которой–нибудь из впадающих в Караваенку с левой стороны отвершков; но как их было много, то не знал на которой он поведет и боялся, чтоб он, окаянной, не выбрал к тому самой дальний, и не прихватил бы чрез то в отвод свой множество караваенских пашен. Страх мой был и не без основания. Рыбин в самом деле стал вешить линию очень далеко влево и так, что я не мог уже никак сомневаться, что он пойдет на отвершек дальний и захватит множество пашен, к великому вреду и предосуждению караваенских жителей. Досадно мне сие неведомо как было и новое смущение на меня напало. Хотелось мне как–нибудь его от пашен отвести, дабы чрез то несвязать спором нашей дачи с его отводом и чрез то не подвергнуть всей оной опасности, что составляло наиважнейший для меня пункт; но я не находил почти способа.

 Не в меньшее смятение пришли и товарищи мои, а всех более караваенские жители. Сии трепетали уже от страха, чтоб не потерять всех своих пашен, и приступали ко мне без умолку, говоря: «Куда же он, батюшка, идет? ведь вот тут уже близехонько наши пашни — погубит он нас»!

 — Молчите, ради Бога, говорил я им: — дайте время, я его тотчас спутаю, а теперь мне его унять не можно. Разберите сами, ведь мне не сказать же ему: не ходи туда, это наши пашни! Он ведь тому и рад будет и нарочно еще в них пойдет. — Что касается до прочих господ, то сии приступали ко мне, говоря: «Пора, пора называть государевою землею»! — Досадно мне тогда было, что они, трусили, говорили сами не зная что, и смотрели только на настоящее, а предбудущее забывали. — «Пожалуйте, говорил я им: — дайте мне волю, я уже знаю, когда назвать, а то не устать сказать, да после будет хуже. Надобно всякое дело делать с рассмотрением».

 Сим отбоярил я их и заставил молчать до тех пор, покуда мы, идучи за Рыбиным, миновали первой и самой крайний отвершек, которой миновать мне для того хотелось, чтоб мог он для самих нас после служить в пользу, и нам можно б было на него отвод свой вывесть, чего господа наши не предусматривали, для которой причины и дал я ему, Рыбину, волю вести как он хочет. Но, чтоб лучше предуготовить для себя что надобно, и чтоб удобнее принудить Рыбина повернуть от пашен прочь, употребил я хитрость, а именно притворился будто я крайне досадую, что Рыбин далеко ведет, и в пыхах подошед к межевщику, сказал ему: «Вот, Иван Петрович, вы говорите и просите, чтоб нам развестись полюбовно, но смотрите, можно ли с таким человеком разводиться? Ну куда его дьявол ведет? и можно ли будет потом сладить, когда он сам дело час от часу портит и так делает, что нельзя будет после и мириться». — Сим убаял я межевщика и довел до того, что он сам стал на Рыбина сердиться и досадовать, что он забирает далеко в левую сторону. А сие было мне и надобно, ибо я нарочно и старался клеить все дело так, чтоб межевщик беспрестанно надеялся и не сомневался в том, что мы помиримся, и для того сам помогал бы нам, не знаючи, в нашем деле. — «Так, так, отвечал он мне: — вижу я сам, что он дурно делает, но что мне с ним делать? — Не слушает. Вот и теперь вон где чорт его носит»!

 Ибо надобно знать, что Рыбин в то время находился верхом впереди и устанавливал вехи.

 Предуготовив сим образом межевщика, и поравняясь против помянутого надобного мне отвершка, судил я, что уже время начинать играть давно приготовленную нами, и межевщиком и Рыбиным всего меньше предвиденную и ожидаемую, комедию. — «Стой!» закричал я и, подбежав к межевщику, сурьезным видом начал говорить: «Господин землемер, я прошу вас на сем месте остановиться и принять от нас объявление».

 Удивился тогда землемер и не знал, что это значит, однако, принужден был остановиться и спрашивал нас, что мы объявить хотим? Но я просил, чтоб он наперед записал на сем месте по линии меру и означил бы сие место в натуре пунктом и признаком, а потом мы уже и скажем, что надобно. Все сие было для него неразрешимою загадкою, но нечего было ему делать, принужден был исполнить по нашему требованию.

 И тогда, собрав опять круг, начал я говорить и вписывать в полевую записку, «что на сем месте старинной отвод Сухотина с левой стороны вышел и нынешний Рыбина несправедливой отвод пресекает, и что следовательно на сем месте упускаемая им земля в левой стороне кончилась, а впереди направо и налево начинается государственная дикопоросшая и за отводом Сухотнна оставшаяся земля, которую ныне Рыбин отводом своим прихватывает; и потому основательность вчерашнего нашего сомнения теперь оказалась сама собою».

 В сих немногих словах состояло все наше объявление; но сколь их было не много, столь напротив того составляли они великую важность и такой завязали узел, которой Рыбин со всею своею хитростью развязать далеко был не в состоянии, и которой для г. Пашкова был всего предосудительнее и вреднее. Межевщик онемел, сие услышав; но помочь ему было не можно. Он кликал и кричал, чтоб ехал скорей Рыбин, а сей, приехав, помертвел, узнав о нашем объявлении. Он так спутался и в такое пришел смятение, что не знал, что говорить; а межевщик, отозвав его к стороне, вслух начал его тазать. — «Дурно, дурно! говорил он ему: — что ты теперь наделал? куда ты забрел? куда занесла тебя нелегкая? чем теперь пособишь? ведь я тебе говорил: не захватывай много! и вот до чего ты теперь довел!» и так далее.

 Сие Рыбина еще пуще смутило, и как он в таких случаях был очень труслив и нерасторопен, а притом увидел над собою великую беду и всему делу своему наивеличайший и опаснейший подрыв, то без памяти схватя веху, жалостным образом мне сказал: «Ну, сударь, так я поверну и поведу туда, куда сами вы прикажете», — и хотел сделать на самом том месте поворот. «Нет, нет! закричали мы тогда все: — веди, куда ты вел и не снимай вех. Теперь тебе уже можно поворачивать, когда мы тебе сказали. Линия–то твоя записана, и ты отойди, хотя сажень, и тогда поворачивай, а теперь мы тебе не дадим». Он стал было спорить, но я увидев, что он со страху хочет сворачивать вкруто вправо и привесть на самой тот отвершек, которой я для себя назначил, стал усиливаться и довел до того, что он, отошед еще сажен со сто, и тогда повернул уже на первой отвершек, какой ему тут вблизи первой повстречался.

 Сим образом удалось мне не допустить его до пашен на сей стороне Караваенки находившихся, и достичь до желаемого мною намерения. Он пришел к речке Караваенке подле отвершка, но версты с три или более выше того места, где я сначала думал и боялся, что он выйдет. Однако я и тут оспорил и записал, что это не писцовое устье вершинки, впадающей в речку Караваенку, а писцовое находится еще выше и осталось у нас позади.

 Заведя его в сие место, не имел я уже причины опасаться, что он прихватит много наших пашен за речкою, потому что с сего места, идучи вперед до самой речки Паники, не долженствовало ему захватывать ни единой вершинки; а когда бы он захотел иттить прямо чрез поля, то принужден бы уже был переходить множество находящихся впереди вершин и буераков, что совсем не согласно было бы с его отказными книгами. Итак, отлегнуло тогда у меня на сердце, и я, смеючись, говорил уже ему, чтоб он вел куда хочет, и хотя бы все поля прихватывал. Но он сам признавался, что ему для буераков и оврагов прямо иттить нельзя, но должен поворачивать вкруто направо и все их обходить.

 Однако сколь много он ни повернул, но нельзя было ему миновать, чтоб не захватить нескольких пашен караваенских и большую часть их стогов и сенокосов. И тут–то смешно было и мило слышать, как самые хозяева отпирались от своих стогов и пашен с хлебом. Не успел он перейтить речку, как и пошли уже по пашне караваенского однодворца, которой сам тут был поверенным. Так случилось, что межевщик у самого его стал спрашивать: чье это просо? но он говорил, что не знает, что земля эта казенная, а кто ее пахал и сеял — не знает, не ведает. У другого насеяна была репа. Все пошли по ней и начали дергать. Хозяин был тут же, вздыхал только и нам шептал, что репа его, а межевщику вслух и от пашни, и от репы отпирался. Третьего горох подвержен был такому ж жребию, но он ни слова не сказал, но сам еще толочил и рвал, как бы не свой. Вот какое удивительное было согласие и сколь великое моим советам последование!

 Признаюсь, что я был тем неведомо как доволен и не мог довольно налюбоваться тому, как все усердствовали и как единодушно за одно стояли и межевщику только и говорили, чтоб он изволил у самих стогов и пашен спрашивать чьи они. Бесился тогда межевщик, а Рыбин, едучи верхом, только пожимал плечами и, охая, говорил: «Боже мой! кто этова чаял и кто мог предвидеть? от своей–ста земли отпираются! слыханная ли беда!» — «Но добро, друг мой! думал я сам в себе тогда — и по неволе волосы вянут, когда за них тянут. Нужда велит и свое называть чужим, когда, малое потеряв, большое сохранить можно.

 Таким образом вел Рыбин нас не малое расстояние, и мы твердили только одно да одно, а именно: что направо и налево государева земля. Наконец случилось г. Рыбину, или показалось, что прихватывает наших земель мало, и для того догадало его повернуть влево. Я молчал и дал ему волю, а внутренно только радовался, видя что сделав сей поворот зайдет он непременно в находящийся впереди буерак и чрез то попадется мне в новую петлю. Как я думал, так и сделалось. Он забрел благополучно в верховье одного буерака, и я, будучи тому рад, опять закричал: «Стой! извольте господин землемер записать сию вершинку, которая служит достоверным и новым доказательством, что Рыбин не по тому месту ведет, где был отвод Сухотина, которой никакой вершинки не переходил». Досадно тогда неведомо как было межевщику, но нечего было делать, принужден был записать и сам признаться, что эта вершина, хотя помертвевший и великую свою погрешность усмотревший Рыбин и старался всеми образами утвердить, что это так, только лощинка. Но можно ль было нас ему переспорить? Мы вяв уже ему хохотали и тем в такое смятение и замешательство привели, что он не знал что делать и принужден был признаться, что ошибся.

 Мы нашли на сем месте стан свой уже расположенный, и для того уговорили межевщика, чтоб на сем месте обедать. Покуда варили есть, покуда приготовляли и стряпали, началась в обществе нашем изрядная уже комедия. Старичок наш, господин подполковник Свитин, мало–помалу начинал сердиться, для чего дозволили мы и пустили межевщика иттить чрез его пашни и сенокос? Смешно было и утешно смотреть на сего милого старика. Тогда, когда шли ничего он не говорил, а когда миновало все, то начал твердить и сердиться, но сердиться так, что всякий ему только что смеялся. Нашлись тотчас скалозубы, которые начали его подтрунивать и пуще задорить. Другие же напротив того уверяли, что так необходимо было надобно. Сперва досадно было самому мне, что он сердится, и для того, отозвав его к стороне, привел тотчас его в рассудок и до того довел, что он сам признавался, что не пустить было не можно, и благодарил еще меня, что так сделал. Но не успел я от него отстать, как в один миг начинал он опять тужить и досадовать и врать такую чепуху, что со смеху каждому надседаться надлежало. — «Ну, зачем, зачем — говорил он — нелегкая его сюда занесла этою проклятого Рыбина? Изволь себе смотреть!… Дали мошеннику волю, а он и черт знает куда готов был завесть!» — «Да умилосердись, Василий Кузьмич! говорили мы ему: — каким же бы образом не пустить его можно было»? — «Да, да!» ответствовал он от часу разгорячаясь более: — «каким образом!… Я бы–таки не пустил, не пустил таки–бы. Пошел прочь сказал бы ему: — пошел к черту! пошел к сатане! пошел к дьяволу! пошел к нелегкой болести и с боярином–то своим, жидом, окаёмом таким же плутом, каков ты сам! Вам мало, сказал бы я, с плешивым–то боярином твоим всего света будет! Возьмите себе весь свет, возьмите солнце, возьмите месяц, звезды и небеса–та себе во владение!… А то вот, вот куда занесла их сатана, куда занесла нелегкая!…» и так далее. И когда он сим образом разгорячится, то никто уже с ним не говори и не представляй никаких резонов. — «Да умилосердись, одни ли твои пашни?» говорили мы: — «твоих и двух десятин не отошло, но для чего же другие все молчат?» — «Да, да!» опрокидываясь он на нас, подхватывал: — «хорошо тому молчать и хи, хи, хи, хи, хи! у кого ничего не отошло, а у меня, бедного, все сенокосы отехали» (хотя в самом деле ничего не бывало, а и у него стожка два только отошло, но ему в сердцах уже так казалось). Одним словом, нечего было нам с ним более говорить. Мы со смеху только надседались его сердцу и удивительным размашкам. Да не только мы, но и все мужики смеялись уже его глупости и безрассудку. Но что же! иногда сердится, сердится, да и сам захохочет с нами, и тогда у нас миры и лады. Коротко, он сделался у нас шутиком и комеднантом, и увеселял чрезвычайным образом всю нашу компанию.

 По изготовлении кушанья, не преминули мы пригласить межевщика и убедить опять просьбою, чтоб он с нами обедал, ведая, что у него кроме ржавой ветчины ничего иного не было. После обеда, как надлежало начинать межевать, то нашли мы Рыбина в таком замешательстве, что я, пользуясь сим случаем, мог из него то делать, что мне было угодно, и он был у меня как рыбка на удочке, куда потяну туда и шел. Довольно ли, что я его до того довел, что он отвод свой располагал по моему хотению. Скажу ему: «Слушай, Рыбин, веху ты эту не так поставил, отнеси ее вправо». Он, бедняк, и велит ее перенесть. «Нет, мало!» — скажу ему — «бери еще вправо, относи далее!» Он то и делает, а как скоро начнет говорить, что «довольно, сударь, довольно!» так тотчас скажу: «нет, мало! и если еще не перенесешь, так тебе же хуже будет, ведь ты ведаешь, что на тебе осел так берегись. Я тебе сказываю: чем далее возьмешь ты влево, тем хуже после для тебя будет». Сим и подобным сему приведу его в такой страх, что опять послушается и перенесет веху и потом честью просит говоря, что «полно», и я послушаюсь и скажу: «Ну! ну!» Слыхано ли когда такое межеванье? Он спорной отвод делал, а я ему указывал.

 Сим образом продолжали мы иттить без дальних остановок. И наше счастие было, что никаких остановок не было и что успели мы сим образом в один день пройтить множество верст я миновать почти всю нашу землю, я что Рыбин не имел времени видеться со своим господином и рассказать ему обо всем происходившем, а то бы, верно, что–нибудь другое вышло. Все небольшие остановки делались только тогда, как случалось линии переходить какую–нибудь дорогу и межевщику по долгу его надлежало их записывать. Но тут опять выходило смешное. У кого он из наших жителей ни начинал об них спрашивать, но никто не хотел ему сказывать: осторожность всех наших так была велика, что они без меня не хотели ничего ему сказывать и лучше хотели отзываться незнанием, нежели проболтаться. Межевщика сие неведомо как бесило: «Боже мой!» восклицал только он: «что это за народ, о чем ни спросишь, ничего не знают! Ну, просите сюда Андрея Тимофеевича!» Но ко мне я без его призыва во всех таких случаях прибегали тотчас многие и сказывали, что межевщик остановился и спрашивает, какая дорога и что прикажу я ему сказать? Мила мне была таковая всех их на меня надежда, и я смеялся, что они доводили ее уже до чрезвычайности, и, смеючись, приказывал им сказывать какая, или сам, подъехав и у них же спросив, удовлетворял межевщика. Несколько раз случилось сие происшествие, и усердие всех наших было так велико, что во всякое время человек пять и без приказания моего шли, они ехали подле межевщика и примечали все его движения. И не успевал он где на минуту остановиться, как в миг прибегали ко мне, едущему стороною, и сказывали: «Андрей Тимофеевич! Андрей Тимофеевич! межевщик остановился, извольте, сударь, посмотреть».

 Под вечер, наконец, дошло дело и до пашен, принадлежащих деревне нашей Болотовке. Рыбин хотя бы и усердно хотел их обойтить, но ему нельзя было, чтоб не перейтить несколько оных, ибо без того не можно б было ему попасть на верховья речки Паники. Соседи мои последовали примеру прочих и отреклись от своих; но как скоро дошло до моих собственных, то я не находил причины от них отрекаться, но, остановив межевщика, необинуяся сказал, что эти пашни мои, распаханные в прошлом году из государственной проданной мне земли, которая земля до того времени лежала впусте и не была ни у кого во владении и мне в 1766 году продана, и для владения оного дан мне владенной указ.

 Рыбин обрадовался было сперва, что я назвал своею, но услышав мое объявление и увидя, что я самое сие в доказательство приводил, что это земля государственная и не была никогда у Пашкова во владении, и что все мое объявление подтвердили и засвидетельствовали письменно все наши соседи, и господа и поверенные, пришел в новое замешательство и нестроение, а я чрез то получил то, чего желал, а именно: что моя покупная земля не могла уже после сего пропасть и продажа уничтожиться, и что мне ею и впредь, несмотря на сие межеванье, владеть продолжать можно.

 После сего начали мы мало–помалу приближаться к речке Панике, о которой я неведомо как беспокоился мыслями, ибо сколь удобно было мне прочие живые урочища перепутать, столь не удобно напротив того спутать сию речку. Уже я неоднократно об ней размышлял, но предусматривал от часу более путаницы и замешательства и не расположился еще в мыслях, что с нею подлинно сделать. Я советовал о том с прочими, но никто не знал, что делать; иной говорил то, иной другое, но все советы ни к чему не годились и приводили только меня в вящее замешательство. Польза наша требовала, чтоб ее уничтожить и сказать, что не эта речка Паника. Но необходимость требовала, чтоб была где–нибудь другая речка Паника, на которую бы нам свой отвод привесть можно было, и чтоб нововыдуманная нами речка согласовалась с прочими писцовыми живыми урочищами; но способной к тому вершины нигде я не находил. Правда, речка сия раздвоилась в своем верховье и была в правой стороне великая вершина, впадающая в сию речку, которую по нужде и думал я назвать ее верховьем; но по несчастью сие верховье было несравненно короче настоящего и потому отвод наш мог бы подвержен быть некоторому сомнительству; а посему и не знал я что делать и к чему приступить лучше.

 В сих обстоятельствах взошли мы линиею на курган, неподалеку от обеих сих верховьев находящийся. Тут пришло мне в мысль испытать, не могу ли я Рыбина соблазнить и добром убедить к тому, чтоб он шел на конец той вершины, которую я вздумал назвать речкою Паникою; и для того, увидя, что он с кургана повернул налево и на настоящую Панику, стал ему говорить: «Слушай Рыбин! хочется ли тебе наконец белые столбы ставить и чтоб я перестал спорить и дал тебе далее межевать, как ты хочешь формальною межою?» — «Как, сударь, не хотеть! отвечал он: я бы молебен отслужил, если б только дозволили>. — «Когда так, — сказал я далее: — так поди не на эту, а вон на ту вершину, так я тебе там и дозволю поставить белой столб, и речка будет бесспорною. А здесь, сказываю тебе наперед, что опять будет спор». Обрадовался Рыбин сие услышав, ж как черные столбы и беспрестанной спор ему наскучил, и ему чрезвычайно хотелось белых, то задумался он и едва было едва не согласился. Но как–то не посмел учинить сего без воли своего господина, и для того упросил межевщика, чтоб на сем месте межу в тот день кончить, а между тем хотел съездить на хутор к Пашкову и спросить, и надеялся, что он прикажет. «Очень хорошо!> сказал я: «так поезжай же, не пожалует ли сюда и сам Петр Егорович? дело бы может бы лучше было».

 Таким образом кончился сей достопамятной день и мы ночевали в расположенном неподалеку от межевщика ставе, подле верховья речки Паники. Тут между тем, покуда готовили нам ужин, была у нас опять превеликая комедия с господином Свитиным. Он во весь день не преставал сердиться ж ворчать; и так и веселье находило на него голоменами. Но ввечеру скалозубы его так раззадорили, что гнев его был уже преужасный и простирался до того, что доставалось, и самому мне от него на лапу. Он, ругая всех, не щадил и меня. Да, спасибо, никто не сердился, да и сердиться на такого человека было не можно. Долго мы над ним хохотали; но наконец вздумалось мне с ним сыграть комедию. Я притворился будто мне ворчанье его досадно и будто я рассердился. Ну–ка я давать на него окрики, а потом, рассердясь будто, пошел прочь и не хотел более иметь никакого дела, а говорил, чтоб он с сего времени сам что знал, то делал и защищал всех. Не успел я сего сделать и отойтить, как приступили к нему скалозубы: «Ну, что ты теперь, Василий Кузмич, наделал?» говорили они ему: — «и каких бед накутил? Ну, что нам делать, когда Андрей Тимофеевич отступится и от нас уедет? пропадешь ты, а с тобою вместе и все мы», и так далее. Сперва всё сие его не трогало, но ночью раскаялся наш старик и вздумал меня просить о прощении и уговаривать, чтоб я ему вину отпустил и перестал сердиться, хотя я никогда и не начинал того. И то–то было смешно смотреть, как была у нас мировая и как обрадовался он, услышав, что я его будто прощаю. Он обнимал меня, целовал в голову и в глаза и называл неведомо чем, и давал клятвы и обещания быть с того времени спокойным. Однако, обещание сие не более получаса продолжалось, но тотчас взошла на него опять ипохондрия и он пылал уже гневом и досадою на меня, и на всё в свете.

 Но теперь дозвольте с окончанием повествования о сем кончить и письмо сие, а дальнейшее предоставить письму последующему, и сказать вам, что я есмь и прочее.

(Декабря 22 дня 1808 года).

Письмо 166–е.

 Любезный приятель! Приступая теперь к описыванию происшествий третьего дня нашего межеванья, случившегося в 4–е число сентября, начну тем, что мы не сомневались в том, что Рыбин уговорит Пашкова выехать к нам самому, или по крайней мере велит вести на помядутую мною вершинку. Однако, мы в обоих сих ожиданиях обманулись. Рыбин, возвратившись по утру с хутора, сказал нам, что, вместо всего нами ожидаемого, боярин его только прибил за то, для чего он, увидев, что мы свою землю называем государевою, не вел он своего отвода по самые дворы наши, говоря: пускай же бы они всю свою землю называли государевою. Сего, как выше упомянуто, боялся я и сам неведомо как и в отвращение всего того и принужден был употреблять тогда и волчий рот, и лисий хвост, и не только дивился, но и благодарил Бога, что не пришло сего ни Рыбину, ни межевщику в голову, и что бы им легко можно было сделать. Однако дело сие и вся опасность благополучно и, к крайнему моему удовольствию, миновалась и весь гнев Пашкова был уже поздний и тщетной: отрезанный от хлеба ломоть приставить было уже не можно и случай был упущен. Мы смеялись уже тому тогда и радовались, что так сделалось и что Рыбин дал себя мне поводить, как рыбку на удочке. А то в самом деле было б нам тошно лихо, если бы догадался он и повел далее влево к вашим деревням. Мы принуждены б были называть и родные наши земли государевою землею, или до крайней мере связать свою дачу с его спором, и претерпели бы от того ужасное зло и убыток. А тогда удалось вам откататься, как лисице от охотников и собак, не потеряв более 50 или 60 десятин пашни, но о которых никто и не охнул. Сей случай доказал тогда всем нашим, сколь великое, хитрое и преполезное для всех дело я сделал. Боже мой! сколь многие приносили мне были тогда благодарения; и сколь многими осыпали меня все похвалами! Куда и к кому я ни обращался, всякой благословлял только меня и желал, чтоб дал мне Бог здоровье и прочее.

 Признаюсь, что приятно было мне все сие слышать, и что чувствовал я от того то неоцененное удовольствие, которое может иметь человек, делая добро людям.

 Но я пойду далее. Господин Пашков, услышав, что всему неудачному его межеванью был никто иной, как только один я причиною, досадовал на меня чрезвычайно и не смога в рога, вздумал мне мстить такою местью, которой я только смеялся, а именно: он велел поверенному своему внесть в полевую записку возражение на меня, что я вышеупомянутую землю распахал будто бы в его дачах и без всякого канцелярского отвода. Межевщик по простоте своей за сие и уцепился; но я в один миг все их замыслы в ничто обратил, записав, что мне канцелярского отвода было и не надобно; но что мне по силе указа велено самому взять во владение и владеть до прибытия землемеров. Итак, возражение Пашкова сделалось одним только пустословием, и мы тому только смеялись.

 Поболтавши сим образом немного, начали мы межевать. Рыбин повел на свою вершину и извинялся, что ему так неотменно приказал господин его. И спасибо, что он не велел иттить, куда я требовал. После увидел я, что для меня было бы хуже, если б он туда пошел. Но тогда, не предвидев будущего, чувствовал я некоторую досаду и положил, что ни будет, а речку на удачу оспорить, и помышлял уже о том, что сказать, когда придем к речке.

 Как расстояние от кургана до верховья речки Паники было не велико, то дошли мы скоро до оного. Пришедши туда, дал я, по обыкновению моему, волю Рыбину говорить и называть все, как хочет, а сам не говорил до времени ни одного слова. Сие место было пограничным трем дачам, то есть, нашей, Пашковской и тамбовца Луки Черного, и я не сомневался, что Рыбин, назвав сию речку Паникою, скажет, что с сего места начинается направо и налево земля Черного, и что он повернет отвод свой вправо на Козьи–рожки, так как сказано в отказных книгах. Но сколь я удивился услышав от него совсем противное, а именно: он, назвав сие место верховьем речки Паники, объявил только о правой стороне, что тут начинается земля Родивона Черного, но которую продал он его помещику, и что он с сего места поведет вниз по речке Панике по полюбовному с ним, Черным, разводу и по силе купчей, а влево–де за речкою земля шадских помещиков. Оба сии обстоятельства были мною непредвидимы, и я чрезвычайно обрадовался, увидев, что он самым тем новой великой и для нас весьма полезной болтун и погрешность сделал; ибо чрез то подал мне сам на себя оружие и легчайший способ связать и купленную им у Черного землю с нашим спором, а потом испортить отвод и Черновской дачи, которой меня всего более беспокоил, ибо он назвал левую сторону неправильно и, вместо того, чтоб назвать землею Черного, назвал нашею.

 После Рыбина надлежало говорить самому помещику той земли, а именно Родивону Черному, но сего фалалея и глупца вовсе тут и в завете не важивалось. Господин Пашков, обалахтав сего бедняка и дурака бессовестнейшим на свете образом, и имея намерение вместо купленных пяти только четвертей, отрезать из его дачи несколько тысяч десятин, и, принудив его пьяного подписать купчую, в которой сам он не знал, что написано, держал его у себя на хуторе под крылышком, и боясь, чтоб он чего на меже не наболтал на свою шею и не врал, поил его без просыпу, с тем намерением, чтоб ему не можно было быть на меже, и чтоб ему, Пашкову, можно было отрезать сколько хочет и тем, так сказать, плутовским образом похитить множество впусте лежащей земли. Все сие он верно бы и учинил, если б по его несчастию не было тут меня, как такого человека, которой мог и на то пошел, чтоб все егоплутовские замыслы разрушить.

 Я в один миг мог все сие предусмотреть и что на уме было у Пашкова — догадаться. Но как болтун, учиненный Рыбиным, вспомоществовал мне много к разрушению их замысла, то хотя бы и имел я право требовать, чтоб призван был сам Черной, но, боясь, чтоб он не опроверг Рыбина объявления, с умысла ничего не говорил, но дал волю межевщику делать, что хочет. Сей же, ведая замыслы и намерения господина Пашкова, сделал вид будто послал солдата за Черным, а в полевой записке велел для объявления его оставить место и требовал, чтоб мы свое объявляли.

 Объявление наше привело межевщика и Рыбина в новое бешенство. Оно состояло в коротких словах, а именно, что это не речка Паника и что земля направо не Черного, а на лево не шадских помещиков, а но обеим сторонам казенная дикопоросшая. Речка же Паника находится в отдалении, а сия вершина безымянная, и как называется, не знаем.

 Сие незнание всего досаднее было межевщику. Он досадовал, сердился, ярился, но нечего было делать. Он созвал понятых, спрашивал у них, как сия речка называется, но, по счастию нашему, и понятые сказали, что не знают, и отговорились отдаленностью своих жительств. О некоторых из них сказывали нам, что они действительно знали, что сия вершина Паникою называется, но с досады на Пашкова, что он их всех поморил с голоду, и не давал им ни куска хлеба, не хотели в угодность ему сказывать, а держали лучше нашу сторону.

 Все сие еще больше межевщика раздражило; но сколько он ни гневался, но гнев его был в руце Божией и ничего он им не сделал, но принужден был все сие записав иттить опять черными спорными столбами. Мы дали ему волю беситься, как он хочет, и дивиться сему непостижимому незнанию, и следовали за ним, не говоря ни слова.

 Но скоро сделалась было у нас опять тревога. Отошед с версту, попадись Рыбину на глаза за речкою из наших селений какой–то мужик, накладывающий хлеб на телегу: нелегкая его принесла в самое то время туда. Мы хотя накрепко приказывали, чтоб никто на поле не шатался, и посылали нарочных сгонять работающих земледельцев; но сей мужик знать того не ведал и по незнанию приехал. Но как то ни было, но Рыбин, усмотрев сего мужика, подступил к межевщику и стал говорить: «Вот, Иван Петрович, теперь никто и ни один человек не знает, как зовут сию речку, а ежели б запросто спросить, так всякой скажет, что это Паника. Например, вон изволите видеть мужика на той стороне, ежели б и его приказали спросить, так и он верно бы сказал, что это, Паника». Флатирующий вяв Пашкову, межевщик тотчас сие слово поимал и сержанту закричал: «Слушай, сержант! садись скорей на лошадь и поезжай к этому мужику и спроси его, как зовут сию речку и скажи истину. Не позабудь же спросить чей он, из какой деревни и его имя, и подай мне репорт». По счастию случилось сие подле одного пункта и мы все лежали тут на траве и слышали сие приказание. Меня тотчас сие тронуло. Я боялся, чтоб мужик в самом деле не проболтался, и досадовал неведомо как на межевщика, что он слишком уже и вяв похлебствовал Пашкову и, раболепствуя его поверенному, хотел делать то, что делать и законы не велят. Однако дал ему волю окончить свое приказание. Но как скоро сержант в самом деле стал садиться на лошадь, дак, лежучи, начал я говорить дружеским образом межевщику: «Не лучше ли это оставить, Иван Петрович! Ведь это пустое будет, и только принудит меня сделать такое объявление, которое самим вам будет дурно и не вкусно. Я сожалея вас говорю». Товарищи мои подхватили мои слова и заревели все, что это противно законам… Бедной межевщик так тогда вструсился, что того момента отменил свое намерение и не велел ездить. Он хорошо сделал, что и не послал, а то бы я того момента на самого бы его протестовал и ему было бы дурно.

 Таким образом кончилось сие дело, и господину Рыбину не удалось над нами подхимистить. Но я не думаю, чтоб он много и успел, ибо поверенные наши не успели услышать начала сего дела, как и без приказания нашего спроворили делом и далеко еще прежде сержанта услали двух верховых кругом к мужику, чтоб его остеречь. Сии, приехавши и спросив у мужика как речку зовут, ну–ка бедняка плетьми за то, на что он ее Паникою называет и зачем принесло его теперь за хлебом. Бедному мужику ни за что, ни про что попалось в спину, и он стремглав поскакал с поля. Мы всего сего происшествия не знали не ведали, и после уже узнав, не могли довольно всему усердию и проворству своих надивиться и их за то расхвалить.

 Отошедши две версты с половиною вниз по речке и поровняясь против впадающей с противной стороны в сию речку вершины, остановил Рыбин межевщика и объявил, что с того места в левой стороне начинается земля Черного. Меня тотчас тогда остановили, бывшего впереди, наши лазутчики, и я, прибежав и услышав сие новое и мною всего меньше ожидаемое объявление, пришел в превеликое замешательство и не знал, как поступить при сем случае. Но чтоб выиграть несколько времени на размышление, вздумал теперь воспользоваться отсутствием Черного и сказал межевщику, что я прежде о сей земле ничего не скажу, покуда не явится сам Черной, как объявленной помещик той земли, и не объявит сам об ней. Я удивился, увидя, что сие межевщику было досадно. Он, несмотря на сие, принуждал нас объявлять и спешил иттить далее. Но чем больше он усиливался, тем более стал и я противоборствовать, возымея подозрение, что у них кроется под тем какое–нибудь злое намерение. Итак, дошло у нас скоро дело до превеликого спора. Он хотел иттить и иттить без Черного, а мы не хотели и принуждали, чтоб он послал за ним. «Я уже послал, говорил он: — но что мне делать, когда он не едет? Мне не ждать же его здесь». — Конечно ждать! говорю я: — вам без него иттить не можно, если по одной повестке не будет, пошлите другую с понятыми, пошлите третью, и он должен быть. — «Но, ну, как болен! ну, как его дома нет!» говорил он.

 — Это еще не известно, — отвечал я: — может быть не болен, может быть и дома. Да хотя б и болен, так поверенного присылай; что он за боярин? — Видит межевщик, что дурно и что мы стоим крепко, и не зная уже чем нас преодолеть, стал говорить, что ему на межу и явиться не можно. — Да для чего ж такого? спросил я. — «Он подал мне объявление, сказал межевщик, что на межу он выехать опасается». — Очень хорошо! сказал я: — это новое нечто и неслыханное! Да кого он опасается? разве нас, так мы его не седим. Да пожалуйте–ка покажите, что это за объявление? — Межевщик тотчас велел подать. Вздурился я, оное увидев и нашед в нем новое и неожидаемое шильничество, а именно, чтоб не допустить Родивона Черного на межу выдумали они с Пашковым вот какое плутовское дело: написали сами объявление, будто какой–то дьявол–однодворец сказывал Черному, что грозятся застрелить его люди Ивана Яковлевича Сабурова и господина Масалова, а потому, чтоб не поставили ему в вину, если он не скоро на межу явится, и напоив пьяным, велели Черному подписаться и берегли его до сего времени. «Очень хорошо! с превеликим сердцем начал я говорить: — да есть ли закон принимать такие неосновательные объявления и притом писать их самому вашему подьячему? Мне кажется и закона на это нет и это уже явное мытарство! Не прогневайтесь, господин землемер! Это не годится и дурно! И теперь вижу я, что нарочно его сокрыть хотят!.. Так сказываю, что готов здесь неделю жить, а с места без Черного не пойду! Да к тому ж и он в объявлении пишет, что он явится, но только не скоро; так извольте–ка послать, а мы уже возьмем труд его подождать и не поскучим». Нечего тогда было межевщику делать, хоть не хотелось, но принужден был посылать солдата и остановиться на том месте обедать. И досада его на нас так была велика, что он не пошел к нам и обедать, как ни старались мы его уговаривать.

 Как стан наш находился от того места с полверсты и мы боялись, чтоб межевщик без нас чего не наделал, то обед наш в сей день был скоропостижной; однако мы пообедали, как надобно, ибо хотя случился тогда и постной день, но у нас всего было наварено и всего настряпано довольно и рыбы великое множество. Во время обеда имели мы свой последний совет о том, что нам делать. И как мне самое то место показалось очень кстати, где Рыбин остановился, чтоб назвать сие место Долгою Яругою, то и рассудили за блого в сем месте спор свой кончить и дать ему иттить далее белыми столбами. Я представил причины моим товарищам, и все были согласны, тем паче, что многим, а особливо отдаленным господам полевая наша жизнь уже наскучила и они давно уже желали, чтоб я развязал и распустил всех по домам, а особливо их, не имеющих дела.

 Таким образом, с общего согласия положили мы на сем месте спор наш кончить; однако, как мне необходимо надобен был Черной, дабы он подтвердил объявление Рыбина, то рассудил я за блого скрыть сие намерение до тех пор, пока не будет Черной. И как я очень боялся, что они усилятся и шильническим образом доведут до того, что он не явится и что можно будет и по закону иттить и без него, а особливо приметив, что, при посылке за Черным солдата, приготовляем был уже подьячим репорт от него для подачи по приезде, и написано было, что он не застал его дома, то, не надеясь силою взять, вздумал воспользоваться сокрытием своего намерения и употребить вместо прежнего волчьего рта лисий хвост, и достичь по крайней мере чрез то до своего намерения.

 Всходствие чего, возвратившись к межевщику и к астролябии, не даю я ни мало знать, что у меня на уме, но вместо того, подошед к Рыбину, говорю: «Что ж Рыбин, Черного–то?» — «Да послали, сударь, да не бывал еще солдат; да где ему быть! Я слышал, что он куда–то далеко уехал». — «Что ты ни говори, сказал я, но я прежде с места не пойду, покуда не приедет Черной, и готов хоть целую неделю здесь жить». — Между тем пырь посыланный солдат и, по счастию нашему, так, что наши прежде его увидели и о Черном спросили; и он не ведая ничего, проболтался и сказал, что он застал его дома, и что он поехал на хутор к Пашкову. Мы тотчас сие подхватили и разрушили коварные их замыслы, ибо с репортом к солдату хоть и бежали уже на встречу, но всунуть ему его в руки при наших было не можно. Досадно сие было очень межевщику; однако он стал вновь усиливаться, чтоб не дождавшись Черного иттить далее. Вижу я, что дело дурно и потому тотчас, переменя голос, Рыбину говорю:

 «Слушай Рыбин! Хочешь ли на этом месте белой столб поставить и чтоб мы от тебя отвязались?» — «Как, батюшка, не хотеть, отвечал он: — я бы Ивану Великому молебен отслужил, если б это сделалось». — И начал мне кланяться: «Пожалуйте, сударь, поезжайте. Право пора домой вам; оставьте нас одних». — «Ну, когда хочешь, сказал я, так сейчас родился бы у меня здесь Черной, а без того я не сделаю». — Не успел я сего вымолвить, как обрадовался наш Рыбин. — «Да сдержите ли вы свое слово, сударь?» — «Конечно сдержу уж, и даю тебе верное в том слово»! — «Да как же, сударь, вы это сделаете?» — «Уж я знаю как, говорю ему, не твое уже то дело. Я сделаю ж от моей воли зависит, хочу ли я, или не хочу, чтоб ты белыми столбами отсюда пошел. Ежели велю, так будет, а не захочу — так не бывать».

 Стал тогда впень Рыбин и не только Рыбин, но и сам межевщик, ибо оба они намерения моего не могли проникнуть, которое состояло в том, чтоб их польстить только, дав поставить столба два–три белых, а потом опять испортить и довесть до того, чтоб сии столбы не возымели никакого действия. Но как бы то ни было, но мне удалось чрез сей маневр достичь до своего намерения. Межевщик и Рыбин и верили мне, и не верили; однако принуждены были поверить. И тогда смешно было смотреть, как межевщик засуетился, чтоб как можно скорей достать Черного. «Посылай, посылай скорее не только солдата, но самого сержанта». И не только сержанта, но и самого подьячего хотел уже посылать и приказывал всеми образами его искать и привесть. Вот как умел я довесть их до того, что они плясали по моей дудке!

 Итак, расположились мы ею дожидаться и полеглись на горке на траве. К нам подъехал тут сын господина Масалова, и все мы начали друг друга подчивать арбузами, которые за нами продавцы и возили. Истинно, арбузов с пятнадцать мы тогда поели. Всякой хотел подчивать своим и купить на свой кошт для общества, и мы весь пригорок усыпали семенами и корками.

 Часа два или более прождали мы тут и пробалагурили. Наконец сказали нам, что господин Черный шествует. Я очень любопытен был видеть сего зверя, виновника толь многих зол. — «И подлинно Черный!» воскликнул я, его увидев. И не ошиблись те, которые мне его описывали. Мужичина превеликой, пьяной, разбрюзглый и черный, и не только не походил на дворянина, но ниже на однодворца. И досадовал я, и смеялся, и сожалел, смотря на сего чучелу и видя пред собою простейшего и глупейшего человека, прямо достойного потомка вора и плута Луки Чернаго.

 Все встречали его разными насмешками и скалозубничеством, и толпа народа в один миг его окружила. Но я молчал и говорил только в мыслях самому себе: «Боже мой! и этакому глупцу и негодяю хочется таким же образом, как и Пашкову, обхватить и обовладеть несколькими тысячами десятин в наилучшем самом месте из всей этой степи, вместо данного конокраду и вору, предку его, самого малого количества, пользуясь мошенническим отводом родни его, Сухотина! и с этаким мерзавцем имеет Пашков дело и его всячески обалахтать и всею его землею завладеть старается»! Сим образом помышляя, спешил я приступить и начинать свое дело.

 Межевщик тотчас начал спрашивать: его ли на левой стороне начинается земля и так ли объявил Рыбин? Черной, не зная ни уха ни рыла, ухал только, мычал: «Што? што»? и начал врать нелепую и совсем не то сказывать о чем его спрашивали. У него затвержена была только наизусть данная предку его от Сухотина такая ж мошенническая окружная, и он твердил только: «моя земля с такого–то урочища по такое–то, и с такого по такое». Рыбин стоял уже у него под бочком и подхватывал каждое слово. Я вижу сие, и как мне хотелось, чтоб Черной сказал точно–то же, что Рыбин объявил, следовательно, попались бы оба они в петлю, то дал я ему волю убаивать Черного, и сам еще нарочно подтакивал. Одним словом, долго сие продолжалось, но кончилось тем, что Черный подписался под таким же точно объявлением, какое было и Рыбина; а равномерно вписано было и оставленное прежде в полевой записке место.

 Как все по желанию моему кончилось, то погладил я старика по головке и, потрепав по плечу, сказал: «Жаль мне тебя, Родивон Лукич, но нечего делать! не я уже тому виноват, а ты сам, что дал себя обмануть и обалахтать таким людям, которые Бога не боятся, и обалахтали тебя так, что пропадешь ты, как червь капустной. На них, мой друг, жалуйся, а не на нас. А я уже по необходимости делаю». Каков ни пьян был старик, однако слезы покатились у него из глаз при сем моем слове, и он, рыдая, сказал: «Чуть ли не до того доходит, батюшка»!

 Я хотел было более поговорить, но Рыбин, подступя ко мне, умиленнейшим образом говорил: «Что ж, батюшка, сдержите ли свое слово»? «Изволь! сказал я: — я тебе докажу что я честной человек я как умею дело испортить, так опять и починить»! и пошел к межевщику. — Весь народ усердно хотел слышать, что я буду говорить, и в один миг составился превеликой круг окрест меня. Тогда я по обыкновению моему, установившись, как на кафедре, посреди, начал степеннейшим образом подьячему диктовать мое объявление, и как мне нужна была лежащая на противном береге вершина, то просил я межевщика; чтоб он снял наперед румб, на какой простирается оная. Межевщик с охотою меня послушал. И тогда, записав румб, сказал я: «что направо и налево по оную вершину казенная земля кончилась и начинается обведенная в 1722 году тем же вахмистром Сухотиным бывшему тамбовцу Луке Черному земля, которая никогда и до издания высочайшего о размежевании земель манифеста не состояла ни у его, ни у сына его Родивона Черного во владении и поныне поросла ковылем и лежит впусте».

 Легко можно всякому усмотреть, что все сие короткое, но весьма важное объявление свинчено было на шурупах и составлено так, что хотя я и не назвал ее казенною, но в один миг можно было ее обратить и сделать казенною или, лучше, что само она сама собою сделается казенною по тому же пункту межевой инструкции. Однако всего того ни межевщик, ни поверенной Пашкова усмотреть и скрытой в объявлении моем хитрости проникнуть не могли, но были объявлением моим чрезвычайно довольны, веселились пустяками и хваля меня, что я сдержал свое слово, как честной человек, и что им можно теперь тут белой столб поставить.

 — Становите себе, говорил я, а нам, шадским помещикам, теперь более делать нечего. Мы дело свое кончили, ибо теперь пришел Тамбовской уезд и как хотят тамбовские, а нам более дела нет.

 Сим образом кончился наш (спор), и мы, подписавшись, все распрощались с межевщиком, и я распустил всех своих до поры до времени по домам, приказав только, чтоб были они готовыми, когда востребуются и понадобятся опять. Тут началось у нас прощанье и целованье: всякой приносил мне тысячу благодарений и спешил домой. Что касается до Рыбина, то был он чрезвычайно доволен и прыгал с радости, становя бедой столб заклейменной и выкапывая яму. А я сам в себе только думал: долго ли то твоя продлится радость? я уцелеют ли твои столбики?

 Как были тогда почти сумерки, то хотел было и я ехать домой, но г. Mасалов и друг мой Иван Яковлевич Сабуров, имевший сам подле господина Масалова в Тамбовском уезде, неподалеку оттуда деревню, убеждали меня просьбою, чтоб я сделал одолжение и поехал бы ночевать с ними в оную деревню к г. Масалову и посоветовал бы со стариком и дал наставление, как им быть и что делать, когда межевщик дойдет в последующий день до их земли. Как мне и самому хотелось видеться и познакомиться с старым Масаловым и услужить и приятелю моему господину Сабурову, а сверх того в свою деревню ехать было далеко, то охотно я согласился на их просьбу и поехал с ними в Лушино (так называлась их деревня).

 У нас начались и дорогою уже советы, и как я увидел, что г. Сабурову очень жаль было, что Пашков на пять четвертей отрезывал более двух тысяч десятин и он все еще сомневался в том, что они ему, по уверению моему, не достанутся и что белые его столбы действовать будут мало, потому что все сии две тысячи десятин связаны еще с нашим спором; то хотел я его утешить, ж сказал, что ежели он хочет, то можно завтра же все дело испортить и заставить их иттить опять черными столбами. Нужно только им, тамбовским обывателям, поступить благоразумно и как надобно. Уцепился тогда и г. Сабуров, и Масалов за меня: скажи я им, как бы им сие дело сделать и как поступить? Почему и начал я еще дорогою вымышлять план сему делу и придумывать все нужное.

 Между тем и уже ночью приехали мы к г. Масалову. Сей почтенной и мне до того еще незнакомой человек, бывший некогда тамбовским воеводою, наслышавшись уже довольно обо мне и желавший нетерпеливо меня видеть, рад мне был неведомо как и старался угостить наилучшим образом. Весь вечер проговорили мы и просоветовали, и положили на том, чтоб им по примеру нашему собрать как можно скорей несколько человек тамбовских соседственных дворян и, по утру выехав к межевщику на межу и не допуская еще до своей земли, остановить и назвать то место государевою землею, следовательно дополнить то, что я в своем объявлении умышленно и для того не дополнил, чтоб не привязать себя и шадских помещиков к тому делу. Расположив все что надобно, и разослав всюду и всюду людей для созывания дворян, ужинали мы у г. Масалова и ночевали с сыном его в палатке, потому что и они имели тут дом не настоящий, а хуторной.

 В последующий день, что было пятого сентября, написал я им по утру, что говорить на меже и дав полное обо всем наставление, проводил их до самого почти межевщика и, подъезжая, пустил одних воевать, а сам кругом да около доехал степью домой чтоб не подать вида, что и сей спор происходит от меня. Я не сомневался, что все сделано будет, как надобно и потому спокойно возвратился домой, и едучи мимо двора господина Тараковского, заехал к нему. На дороге встретилась со мною жена г. Сабурова, едущая к нему в Лукино и любопытно желавшая знать, что у нас происходило и теперь происходит. Я рассказал ей в коротких словах, что мы по Шадскому уезду окончили дело свое очень удачно и благополучно, а теперь поехали спорить тамбовские, и что муж ее г. Сабуров, как уже насмотревшийся на межеванье, ими там предводительствует и теперь спорит, и что я надеюсь на него, что он дела не испортит, поелику я дал ему все нужные о том, как поступить, наставления. С чем мы с нею и расстались.

 Не успел я, приехавши домой, отобедать, как приехали ко мне рассказовcкие доверенные с просьбою о наставления их, что им делать. Слово за слово, и вдруг сказывают они мне, что они были в сей день на меже. Тогда, любопытствуя очень, спрашивал я у них, что они там видели и не знают ли, что сделалось? И как удивился, что спора межевщик не принял, и что они не останавливаясь пошли далее белыми столбам и не понимал, что это значило, и обеспокоившись мыслями, с нетерпеливостью дожидался оттуда известия. Однако в тот день не было оттуда ни слуха, ни духа, ни послушания. Итак, пробыл я сей день и ночевал дома. В доследующий день не успел я проснуться, как сказали мне, что дожидается меня староста Ивана Яковлевича Сабурова. Я велел тотчас его кликнуть. И каким удивлением поразился, когда он вошел с превеликим унынием стал говорить мне следующее: «Что, батюшка! без вас все худо! не успели вы отехать, как у нас и пошла белиберда»! — «Что такое?» спросил я его с поспешностью. — «Что, батюшка! — сказал он: — Пашков–то выезжал ведь сам и с боярином и Бог знает, имел какую ссору; чуть было не заколол его кортиком, и барин насилу ускакал. Теперь не знает он, что и делать. Послал к вам, батюшка, просить милости, чтоб вы к нему пожаловали и помогли бы ему в его нужде. Они перетрусились все и Бог знает как, и не знают теперь, что и делать. Но нечего говорить и сами худо наделали». — «Что такое? спросил я с торопостью: — расскажи мне для Бога как происходило все дело и что они там наделали»? Тогда сей весьма неглупой и сам при том бывший мужик рассказал мне все происходившее.

 Но как любопытное повествование о том не так коротко, чтоб могло в пределы сего письма уместиться, то дозвольте мне оное предоставить письму будущему, а сие на сем месте пресечь и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 23–го дня 1808 года).

Письмо 167–е.

 Любезный приятель! В предследующем письме обещал я вам рассказать о происшествиях, случившихся на меже с г. Сабуровым, я как не сомневаюсь, что вы столько же любопытны о том слышать, как был тогда и я, а сверх того история о том довольно занимательна и любопытна, а притом произвела по себе следствия весьма важные и всего меньше мною ожидаемые и касающиеся до всего тогдашнего нашего межеванья, то и расскажу я вам ее во всей подробности.

 Господин Сабуров, расставшись со мною, как я упомянул в моем предследущем письме, поехал к межевщику в сотовариществе только двух человек тамбовских дворян, а именно: подпоручика Давыдова и поручика Масалова, сына старикова, ибо множайших в скорости собрать было некогда. Самому же неглупому старику, отцу последнего, по некоторому смешному обстоятельству выехать было не можно. Будучи в Тамбове воеводою, попался он не знаю в какую–то большую беду, от которой, находясь потом в отставке, не мог иным отделаться, как объявив себя умершим, которое обстоятельство причиною тому было, что ему нельзя было никуда показать глаз, а особливо тогда к межевщику, поелику дело сие Пашкову было известно. Таким образом, свита г. Сабурова была очень мала и, к вящему несчастию, далеко не столь согласная и единодушная, как было наше общество. Правда, хотя после и подъехали к нему человека еще два, но и те не лучше были первых, а все люда ничего незнающие, неопытные и нужной к спорам смелости и отваги неимеющие. Но как бы то ни было, но г. Сабуров застал межевщика еще очень благовременно и, по наставлению моему, его остановил и стал объявлять, что он межует государеву землю, а не Черного, и предлагать, чтоб он не утверждал ее Пашкову белыми столбами, а принял бы от него спор. Все сие учинено порядочно; но что ж воспоследовало далее!

 Межевищик, услышав такое неожидаемое объявление и новое себе препятствие, неведомо как взбесился и, по обыкновению своему, стал усиливаться и спора не принимать, а объявлять то, что он межует по купчей и спора принять не хочет. Но можно ль бы ему было не принять, есть ли б поступлено было. благоразумно и есть ли б тут я, а не г. Сабуров, быть случился. Он бы у меня сам напрыгался, оттого что он межевал тогда без самого владельца, Черного, которого, по примеру вчерашнему, держали на хуторе и поили, как свинью, а без него как хотели межевали. Во–вторых, сел бы я ему на шею тем, для чего он тут межевал без призыва соседственных дач обывателей и, так сказать, воровски. Одним словом, я бы его, государя нашего, проучил, есть ли б мне при том быть случилось, и они бы меня не провели; но г. Сабуров был не такого характера: он был человек простой и имел самое доброе сердце и хорошую душу, но нужной остроты разума и осторожности он не имел и потому дал себя сим бездельникам в глазах обмануть и на бобы провесть, а именно:

 Как межевщик увидел, что он стал усиливаться и продолжать спорить, то перетрусились они с Рыбиным и увидя, что дело дурно, стакнулись и подпустили к нему лесть. Они начали умиленнейшим образом просить г. Сабурова, чтоб он им не мешал и не спорил; а особливо лукавой Рыбин, перевернувшись лисицею и самою сатаною, облахтывал его, говоря: «Помилуйте, батюшка Иван Яковлевич, не спорьте здесь! что вам, сударь? ведь это не ваша земля. Допустите только меня до речки Ржаксы, а там зачнется ваша, и я с вами разведусь, как вам угодно, и отступлю от Станового–Липяга сажен с двести в правую строну, и возьмите весь его в вашу дачу.»

 Теперь надобно знать, что такое Становой–Липяг? Это была, находящаяся впереди и лежащая за речкою Ржаксою, большая вершина, порослая лесом, и место очень удобное. До сего Липяга приурочена была дача протопоповская, в которой вместе с прочими владельцами имел селение и г. Сабуров. И как место сие было очень удобное и лежало близко подле поселка Сабурова, то хотелось и самому ему оной к себе поприбрать.

 Самое сие обстоятельство и причиною тому было, что помянутое обещание Рыбина тотчас поколебало твердость духа г. Сабурова. Он польстился на сие лестное и ухищренное обещание и, по добродушию своему, всего меньше мог опасаться и предусмотреть, что это был один только обман и сплетенная сеть на самого его. Словом, он по несчастию поверил Рыбину и межевщику, и тем паче, что сей последний обещал сам впереди о полюбовном разводе стараться и ручался в верности данного Рыбиным слова и обещания. Коротко, г. Сабуров смутился и не знал, что делать. Стал советоваться с своими товарищами, но они первые ему сказали, что они в спор не хотят мешаться и не подпишутся, а когда. хочет спорить, так спорил бы один. Итак, стал г. Сабуров, как рак на мели, что более и принудило его дать себя убедить просьбам Рыбина и межевщика и самого подьячего. Он сказал: «Ну, добро, Рыбин! уже для тебя и жалея твою старость, не буду говорить, сдержи только свое обещание». — «Изволь, батюшка, изволь! только допусти нас до речки Ржаксы».

 Как скоро дело сие кончилось, то Рыбин, получив свободу и опасаясь, чтоб чего еще не произошло, стал всеми образами спешить дойтить до речки Ржаксы белыми столбами и тем перерезать поперек весь пространной промежуток между речками Паникою и Ржаксою бесспорною линиею. Но не успел он дойтить до речки Ржаксы и перейтить на тот берег, как сиял с себя личину и другим голосом заговорил. Вместо того, чтоб ему Становой–Липяг оставить влево, то есть в дачах г. Сабурова, и отступить от него по обещанию сажен с двести вправо, он поставил веху сажен с двести от Липяга влево и не только весь Липяг, но десятин со сто и Сабуровской земли к себе прихватывать начал.

 Тогда открылись очи у г. Сабурова. Но рассудите сами, каково было тогда ему, когда увидел он себя таким злодейским образом обманутым и в глазах проведенным!… Смутился он неописанным образом и спрашивал Рыбина: «Что ж это такое, господин Рыбин! так ли было твое обещание? и так ли ты вести хотел?» — «Мне инако, сударь, не можно, — смеючись уже и ругательским образом ответствовал ему Рыбин; — мне Петр Егорович так приказал и по купчей так иттить следует, и я на волос нарушить ее не могу, воля ваша».

 Вздурился тогда г. Сабуров и не знал, что делать. Он к межевщику. Межевщик молчит и говорит: «Я не знаю… не мое дело… как хотят ведут». Сие еще пуще привело в досаду г. Сабурова. И тогда увидел он ясно, что все они были бездельники, а он обманут, и принужден был стыдиться всех, кто с ним тогда ни был. Он встрянулся, но уже поздно, что лучше бы ему было моему совету следовать и либо уже вовсе не спорить, либо спорить, но уже не отставать и ничего не слушать. Тогда раскаялся уже он, но пособить было нечем: дело сделано, межа сохами проехана и погрешность была уже невозвратная… Он досадовал сам на себя, но все уже тщетно. Рыбин только смеялся и радовался удачному своему бездельничеству и отомщал за поклоны свои изрядным образом.

 Но как бы то ни было, но г. Сабуров принужден был проглотить сию горькую пилюлю и, позабыв то, помышлять о предбудущем и думать о том — как быть, что далее делать? Чем отгонять его от себя и от своих дач, и как бы не связать дачи своей спором с Пашковою и тем не подвергнуть ее великой опасности, потому что он сам имел дачку маленькую, а владел также земли великим множеством, которой мог всей лишиться, как скоро связалась бы его дача спором с Пашковою. Все сие приводило его в превеликое замешательство. Ему оставалось только два средства: либо согласиться на отвод Рыбина и потерять Липяг и захватываемыя десятин сто за Липягом, либо спорить. Но оба сии средства были неудобны: Липяга потерять не хотелось, а и спорить для вышеупомянутых причин было невозможно.

 Находясь в превеликом недоумении о том, вспомнил он мой совет и то, что я ему, равно как предугадывая сей случай, приказывал и именно: что есть ли Рыбин станет прихватывать Липяг и его землю, то вернейшим бы и надежнейшим средством было назвать как Липяг, так и часть земли государевою землею, и тем точно таким же образом отбоярить Пашкова от своей дачи, как мы по Шадскому уезду его столь благополучно отбоярили. Вспомнив сей совет, положил он следовать (ему) и, тем ободрясь, сказал Рыбину: «Когда так, то не дам же тебе над собою насмеяться. Господин землемер! он ведет неправильно. Здесь направо и налево государева земля! Не извольте межевать»!

 Сие вновь встревожило и межевщика и Рыбина. Увидя они, что дурно и что смеялись рановато, принуждены были говорить опять иным голосом. Тут проявился и у межевщика голос, и стал и он преклонять к полюбовному разводу. Но увидя, что не соглашались, стакнувшись с Рыбиным, остановился на том месте обедать и под видом, якобы Рыбин сам собою не отваживается развестись полюбовно, хотел о том доложить боярину и от него истребовать повеление, отправил его к Пашкову на хутор.

 Сие подало г. Сабурову опять некоторой луч надежды к получению Липяга. Проклятой этот Липяг не шел, по несчастию, у него из ума и он желал его, как некоего непривиданного сокровища, хотя в самом деле он ничего почти не стоил. Между тем, покуда ездил Рыбин, обедали они, и он, по добросердечию своему, не помня оказанного ему от межевщика зла, угощал еще его наилучшим образом, и обходился как с честным и добродушным человеком. Но сколь худо заплатил он ему за сию хлеб–соль и добросердечие! Сколь много обманулся г. Сабуров в своей надежде и сколь бездельническим образом обманут был вновь сей честный й любезной человек.

 Часа три принуждены они были ожидать возвращения Рыбина. Наконец, приехал сей бездельник и все, любопытствуя, спрашивали его, какие он привез с собою вести? Он не сказывал ничего, а объявил только, что Петр Егорович сам изволит прибыть тотчас на межу. Сие известие перетревожило тогда всех, ибо это было еще в первый раз, что господин Пашков выехал на межу.

 Тотчас после того показался он действительно, съезжающий с горы на великолепной одноколке в препровождении многих людей и случившихся также у него гостей: полковника Сухотина с сыном и г. Лихарева. Пришествие его было очень пышное и надменное. Он не хотел почти ни на кого смотреть, и межевщик, как раб, пред ним раболепствовал. Слово за слово, дошло дело скоро до разговора с г. Сабуровым о земле. Г. Сабуров стоял в том, что это государева земля, и говорил Пашкову, чтобы он шел вправо, вверх речки Ржаксы, до другой вершины, где, сказывал он, лежит Черного дача. Долго они проговорили и о пустом проспорили, и дело не хотело клеиться. Все сие приводило Пашкова в великое сердце. Он пылал на г. Сабурова гневом и кипел злобою, однако принужден был скрывать свой гнев. И как спор г. Сабурова был ему очень опасен и он боялся, как огня, государевой земли, то и нехотя принужден был делаться низким и увидя, что горлом не взять, употреблять ласку. Однако и сие не хотело ему помогать. И когда бы, когда б продлилось сие долее и не поколебалась твердость г. Сабурова! Но сей день равно как назначен был к тому, чтоб сему честному человеку быть бездельниками обманутым и попадаться в расставленные ему сети. Сие произошло таким образом:

 Пашков, увидя, что дело не клеилось, не знал что делать и для того, отозвав Рыбина к стороне, начал с ним, как с верным и всегдашним своим секретарем и наперсником советоваться. Сей бездельник тотчас шепнул ему, что сделать, и он, послушавши его, тотчас переменил голос, начал с Сабуровым дружелюбно говорить и делать вид, будто хочет с ним развестись полюбовно и скорее решить дело. Он уступал ему уже всю землю по Липяг, он уступал ему уже и половину самого Липяга; но как Сабуров на то не соглашался, то подольстись он и выведи его из ума, говоря следующим образом: «Ну, Иван Яковлевич! когда уже инак не можно, то быть мне уже иттить на другую вершинку. Но скажи ж мне, пожалуй, когда я туда пойду, так как же ты назовешь там землю на правую сторону»? Господин Сабуров тотчас сказал: «Я назову землею Луки Черного». — «А по левую как же»? спросил Пашков далее. Тогда бы надлежало г. Сабурову остеречься и не вдруг верить миролюбивым словам Пашкова и не все болтать, что на уме было. Но сей простодушной и добросердечной человек всего меньше ожидал от него коварства и бездельничества, и, по простодушию своему, думал, что Пашков в самом деле хочет с ним разводиться и потому без всякого опасения сказал, что на лево назову–де я уже своею землею. Сего самого слова и добивался от него Пашков, и не успел он его выговорить, как кипящий злобою Пашков вспыхнул и сделал то, чего ни один честный человек не сделает, а именно: он заревел тогда и начал межевщику на г. Сабурова являть, что он не честный человек, а мошенник, и сперва называл сие место государевою землею, а теперь хочет называть своею, когда он туда пойдет; следовательно, он торгует государевою землею, и просил межевщика, чтоб он записал сие в полевую записку.

 Теперь посудите, каково было слышать сие господину Сабурову, и сколь в великое смятение не долженствовало ему приттить, увидевши, что он сделал новый и всего уже худший поступок. Оное было и подлинно так велико, что я его описать не в состоянии. Он стал тогда в пень и так Пашковым смят был, что не мог промолвить ни единого слова себе в оправдание; но думая, что он попался тогда в превеликую беду и напасть, не знал что делать и говорить. Одним словом, он сделался пред ним бессловесен, а сей, приметив его трусость, сел на нем, так сказать верхом и поехал. Он разгорячился уже неведомо как, и, думая, что тогда одержал уже он совершенную победу и г. Сабурову с ним нечего делать, до того дошел, что начал его ругать всеми негоднейшими браньми и оскорбительнейшими ругательствами и, так сказать, мешал как его, так и бывших с ним с грязью и делал негоднейшими людьми на свете.

 При таких обстоятельствах еще счастие было, что не случилось тогда на господине Сабурове ни шпаги, ни кортика, а то бы он, будучи сам вспыльчивой и горячий человек, верно бы не снес таких несносных ругательств, какими он тогда его, а говоря на общее лицо, и всех нас жаловал, и г. Пашков дорого заплатил бы за сию свою дерзость. Но как он был совсем безоружен, притом не имел никакой подпоры и подкрепления и свиту очень малую и ненадежную, то нечего было ему делать. Кровь хотя и в нем кипела огнем и пламенем, но он принужден был, закуся губы, стоять безмолвно и дать Пашкову, как индейскому петуху, ерошиться и храбриться. Сей же, видя такое безмолвие, еще более пыхтеть и храбровать начал и даже до того дошел, что, называя вновь наиобиднейшими именованиями, стал звать его за куст на поединок и, хватаясь за свой кортик, до половины обнажал оной.

 Вот какие дела происходили у них на меже и вот какое было межеванье! Но что ж бы думали вы делал тогда межевщик? Не думаете ли, чтоб он (стал), по долгу своему, уговаривать их и отводить от начинающейся ссоры? — всего меньше! Но он, напротив того, поджигал еще более Пашкова, говоря и жалуясь на г. Сабурова, что он и прежде уже и давича мешал ему межевать и спорил. Сие приводило Пашкова еще в пущее бешенство и ярость. Он приказывал тогда записывать все сие в журнал; но подьячий–мошенник с межевщиком давно уже сплетали на Сабурова петлю и писали неведомо какую нелепицу и прибавляли то, чего Сабуров и не говаривал. Когда же увидели они, что дело доходило до худого, то, вместо того, чтобы унимать, они старались только схватить с места астролябию и тем дать лучший повод и свободу к ссоре.

 Но едва хотели они сие сделать, как образумился г. Сабуров из своего замешательства и смущения, и не имея более надежды, как на одну астролябию, которая, по мнению его, представляла тогда зерцало и делала то место присутственным, в котором Пашков не мог с ним сделать ничего худого, остановил межевщика. — «Нет, господин землемер», говорил он: — «не снимайте астролябии! это негодится! вы видите, что начинается ссора!» Межевщик его и послушался. Но сие не в состоянии было остановит Пашкова: он продолжал ругать его более и вышел сам почти из себя. И как г. Сабуров на вызов его ему ответствовал, что они тогда не в Польше, чтоб им рубиться, то глупость ли не глупость Пашкова, до того в бешенстве дойди, что закричал: «Когда так, так их в колья!»

 Сие слово тотчас всю сцену переменило. Г. Сабуров, услышав сие, испужался и стал опасаться, чтоб их в самом деле не прибили. Что касается до его товарищей, то они давно уже пуще зайцев перетрусились и не знали, что делать; но вместо того, чтоб вступиться за г. Сабурова, все от него отщетились. Ни один из них не сказал ни слова, но все метались без памяти: велели запрягать скорей лошадей и подавать дрожки. Иной бежал в кусты, иной передавался к свите Пашковой к своим знакомым, думая там найтить лучшее спасение, и так далее.

 Вот какой страх нагнал на них взбесившийся тогда и прямо сам себя непомнивший Пашков. Коротко, г. Сабуров остался один и как рак на мели, и увидев, что все хотят бежать, принужден был и сам помышлять о том же: одному ему нечего было делать. Межевщик стал было говорить: «Постойте, постойте, подпишитесь!» — «Нечего нам стоять», отвечал г. Сабуров: «не до стоянья дело и не до подписок! нас хотят бить и нам жизнь наша дороже! Делайте себе что хотите, и межуйте, как вам угодно: вольно вам писать, что хотели. И когда вы нашего спора не принимаете, так слушайте только вы, господа понятые! Мы называем это государевою землею и было бы вам сие известно; а мы отсюда бежим».

 Тогда захохотал Пашков: — «Ха! ха! ха! ха! Господа понятые! уж прямо господа!» Но г–ну Сабурову с товарищами его не до того было, чтоб сие слушать. Он бежал уже к отъезжающим его товарищам и спешил убраться с ними. Дай–ка Бог ноги! скачи, скачи, покуда целы и пока бока не переломаны!.. И пыль поднялась от них только столбом.

 Не успели они все поскакать, как услышали позади себя на межевом стане превеликой вопль и крик: «Лови! лови!» кричал без памяти Пашков: «бей, лови, тащи его, кривого, сюда. Аркан ему на шею, тащи его, сюда!» Все люди его бросились тогда по кустам; но не только они, но и сам Пашков, как безумной, бежал в кусты с вооруженными своими лакеями. Наши бедняки не инако думали, что это за ними погоня и потому без памяти скакали и убирались до двора, боясь и назад оглянуться. Однако, страх их был пустой: это была не погоня за ними, а еще того хуже. Какой–то окаянной скажи Пашкову, будто бы сам старик Масалов, которой от природы был крив, находился в кустах и не смел показываться, хотя ничего того не бывало, и он его–то велел и приказывал тащить к себе на аркане. Сие одно довольно доказывает, до какого беспутства доходил в сердцах Пашков.

 Сим кончилось тогдашнее известие, ибо они, уехавши, не знали что после их там происходило, почему и присланной мужик ничего о том не ведал, а сказывал только при окончании, что г. Сабуровна смерть перестращался и находится в превеликом теперь замешательстве и робости, и что он, прискакав к Масалову, того момента послал его старосту за мною и велел как можно просить меня, чтоб я к ним приехал и, буде можно, чем–нибудь пособил бы.

 Теперь не могу изобразить, в какое замешательство привело меня сие известие. Я несколько раз перерывал его повествование и сердился, и досадовал, и смеялся, и дивился я всему сему происшествию: сердился на Пашкова, на Рыбина и межевщика; досадовал на Сабурова, что он был так плох и нерасторопен и не послушался моих советов, и дал себя провесть и обмануть; смеялся всему сему происшествие и их трусости непомерной и дивился раболепству межевщикову. Но как бы то ни было, но мне некогда было долго растабарывать. Натурально, хотелось мне как можно скорее подать помощь утесненному моему приятелю и подкрепить их в такой беде и опасности. Я кричал, чтоб скорей запрягали мне лошадей в дрожки и меня одевали, и того момента стал вымышлять средство, чем бы помочь моему другу, и как бы, хотя несколько, полечить испорченное его дело. Другого я не находил, как приступить к самой крайности и подать ему на межевщика и Пашкова челобитную с прописанием, что они межуют себе государеву землю, и тем остановить межеванье. Итак, покуда запрягали лошадей, покуда меня одевали, до тех, пор успел я намахать половину челобитной, а другую половину положил там дописать, ибо туда надлежало мне поспешать, и тем паче, что было уже не рано, а ехать было верст пятнадцать или более.

 Подъезжая к окрестностям того места, где накануне того дня происходили описанные выше сего чудеса, и которое мне с дороги было видно, с любопытством смотрел я нет ли кого там и не тут ли межевщик. Однако, на том месте не видно было никого, а, напротив того, увидели мы на горе по конец уже Липяга кучу народа и потому заключили, что межевщик уже там. Сие побудило меня поспешать еще более.

 По приезде нашем в Лукино, к Сабурову поселку, прежде всех увидели мы двух поверенных, и именно г. Сабурова и Масалова, сбирающихся иттить на межу. «Что вы это? куда идете? спросил я. — «Да на межу, батюшка!» отвечали они: «была за вами посылка, мы ходили, нас согнали опять, сказали, что не надобны; а теперь прислали другую. Солдат только теперь проехал к Масалову». — «Да что вы там позабыли? сказал я: — вчера вы были ненадобны, а ceгодня понадобились». — «Да, сударь! отвечали они; вчера без нас шли подле нашей и по нашей земле, и мы были ненадобны, и называли ее землею Черного; а теперь, как нас миновали, так стали спрашивать. Зачем нам туда иттить: теперь пришла земля казенная, а они ее нам жалуют и нашею называют.» — «Постойте, сказал я: и не ходите, а дайте мне наперед съездить и с вашими господами повидаться».

 Сказав сие, поскакал я во всю прыть к Масалову, которого селение было версты две от Сабурова поселка. Не успел я из поселка выехать, как увидел едущего солдата. Поровняясь с ним, спрашиваю: «Куда?» — «Да вот, сударь, к господину Масалову с повесткою!» — «С какою?» спрашиваю его далее, совсем будто ничего не зная. Солдат тотчас мне приказ свой подал. В нем написано было, чтоб г. Сабуров сам выезжал бы на межу, или, по крайней мере, высылал бы поверенного. Прочитав его и покачав головою, отдал я его солдату, сказав: «Поезжай, мой друг!» Не мое дело, как хотят». — «Да куда это вы, ваше благородие, изволите ехать?» — «Далеко, братец! на Ворону звали меня в гости, так еду туда обедать».

 Оказав сие, поскакал я во всю пору, стараясь уехать из виду у солдата и приехать прежде его к Mаcалову. Подъезжая, соскочил я с дрожек и велел лошадям и людям, как можно скорее, уезжать за двор, чтоб солдат не приметил, что я тут, а сам вбежав в горницу, говорю: «Здравствуйте! здравствуйте! Однако, спрячьте меня, чтоб солдат не видал», и сам, говоря сие, хохочу. Как их тут было целое сборище, а именно: г. Mаcалов с женою и сыном, г. Сабуров с женою, г. Давыдов и Мордвинов, то удивились они моему поступку и не знали, что это значит. Однако мне некогда было растабарывать с ними, а я упросил их, чтоб дозволили они мне войтить в их спальню и туда б все перешли и двери затворили, говоря, что к ним едет теперь солдат с повесткою и понятыми, и что я уже скажу им, что теперь сделать, только не хочу, чтоб это солдат видел.

 Рады они мне тогда и Бог знает как были, и тем паче, что все они находились в превеликой трусости и сомнительствах, не ведая, что делать. Они стали было мне рассказывать вчерашнюю историю, но я им сказал: «Пожалуйте не теряйте времени на пересказывание; я все уже и без того знаю, а посоветуем лучше о том, ехать ли вам на межу, или нет. Скажите мне, какие имеете вы теперь намерения?» — «Что, батюшка», отвечали они: «мы сами не знаем, ни то нам ехать, ни то не ехать на межу, а послать поверенных». — «Зачем ехать! сказал я: ни того, ни другого». — «Да как же, батюшка, быть?» — «Так и быть, ответствую им, что надобно испорченное дело как можно лечить, а полечить иным нечем, как этот узел завязать более и спутать все межеванье. Одним словом, надобно господина межевщика пугнуть и пугнуть так, чтоб он позабыл такие сплетни делать, а посидел бы в углу; а мы между тем имели бы время одуматься и что лучше предприять получили свободу». — «Да как это сделать, батюшка?» — «А вот как: на межу вы не ездите, да и поверенных не посылайте, а пошлите к межевщику, вот я вам напишу объявление, так он и задумается и не будет знать сам, что ему делать». Не успел я сего вымолвить, как солдат и приехал. Тогда просил я скорее бумаги и чернил и велел солдата поудержать в передней, покуда я напишу объявление, я подтвердить всем, чтоб никто обо мне не сказывал.

 Радн были неведомо как господа, что я приехал к ним благовременно. Они оживотворились моим присутствием и начали с солдатом иным уже голосом говорить. Они сказали ему, что они на межу не едут и поверенных не посылают, а для чего — о том пошлют с ним теперь репорт, потому что он словами пересказать не может и для того подождал бы он немного.

 Между тем как они с ним в передней растабарывали, производил я, запершись в спальне, странное, совсем необыкновенное и смешное, затеянное мною еще дорогою, дело. И именно, я начеркал на межевщика протест или, лучше сказать, сплетал на него осел, ибо иным пугнуть его было нечем. Я написал от имени г. Сабурова не к межевщику, а к межевым делам объявление. И как сия бумажка была великой важности и там после произвела великой гром, имела великое действие и прославилась, то сообщу вам содержание оной от слова до слова.

 «К межевым делам господина капитана и землемера Петрова от майора Ивана Яковлева сына Сабурова.

Объявление.

 «Призываюсь я сего числа чрез присланного солдата на межу; а как я вчерашнего числа, будучи на меже, чинил господину землемеру вместе с прочими бывшими со мною господами дворянами некоторые, касающиеся до пользы высочайшего Ея Императорского Величества интереса, объявления, но господин землемер оный, дружа и наровя господину Пашкову, от меня не принял, но, напротив того, по призыву его, землемера, приехавший на межу господин Пашков сам не только меня при нем разругал всякими бранными и непотребными словами, но в противность законам вызывал на поединок и хватался за кортик, и хотел бить кольями. А господин землемер не только его от того не унимал, но сам еще поощрял к запальчивости более; что видя и опасаясь, чтобы нас не прибили, принуждены мы были спасаться бегством. Для которой причины я и сего дня выехать на межу опасаюсь, а поверенного на сей час не имею, и для того не поставлено б мне было в вину, что я не явлюсь на межу».

 Вот какого содержания была сия бумажка. Легко можно рассудить, что это был формальной протест, или сущий осел на господина землемера, которой мог бы его погубить, есть ли б он его принял. Но я знал, что он его не примет и не для того и делал сие, чтоб погубить сего бедняка; а мне хотелось его только постращать немножко и им поиграть. Короче, мне хотелось отыграть им вчерашнюю шутку.

 Объявление мое тотчас было переписано другою рукою и тотчас подписано господином Сабуровым и втерто в руки солдату. «Поезжай, голубчик! сказали ему все: — и отдай сию бумажку господину землемеру». Отпустя его, послали мы тотчас шпиона смотреть и примечать, что будет и что произведет сия бумажка, и стали сами дожидаться последствия.

 Между тем, как сие происходило, межевщик, стоя на меже, нетерпеливо дожидался г. Сабурова, ибо без него ему иттить далее было не можно. Причиною тому было то, что Черный, испужавшись сделавшейся ссоры и раскаявшись, что он, послушав Пашкова, вплелся в спор и назвал Сабурову землю своею, не хотел вести далее, но вышел на находящуюся по коней Станового–Липяга дорожку, отказался и сказал, что теперь земля его кончилась, и какая пришла он не знает, и уехал, а остался один Рыбин; Рыбин же говорил, что начинается влево земля г. Сабурова. Итак, надобен был Сабуров; почему и ждал он с нетерпеливостью солдата и твердил, что г. Сабуров, конечно, на него рассердился, что не едет.

 Но в какой ужас и смятение приведен он был, как солдат, приехавший, подал ему объявление. Он, прочитав оное и видя беду, над собою висящую, взбеленился, вспрыгался и, опрокинувшись на солдата, завопил: «Проклятой человек! на что ты это принимал?.. на что брал?.. что ты теперь сделал?.. каких бед начудил»? — «Как мне, сударь, не принять»? — ответствовал солдат: «Мне дали и сказали, что это репорт, и что я того словами пересказать не могу». — «Дьявол тебя побери, закричал опять межевищк: — я с бумагою–то сею! Ведал бы ты какая беда тут написана! С больной–ста головы взворачивают на здоровую! Я хотел им всем и Пашкову–то с ними кланяться! и волен Бог, да они, а мне живот мой дороже. Додавай, подавай скорей подводу! Поезжай, поезжай, проклятой человек, опять! Брось им эту окаянную бумагу! пропади она, проклятая! Возьми с собою понятых и как можно отдавай и назад не привози, прах ее побери!.. Экая беда! Экая беда! Вот какова шутка–ка»!

 Прогнав солдата обратно, опрокинулся он на Рыбина. «Ну, Василий Еремеич, сказал он ему: — хороши вы с боярином–та! Сами попали в петлю, да и меня туда же тащат!.. Что вы теперь наделали? Куда ты меня теперь поведешь?.. Не знаешь ли, что я теперь в пень совсем стал. И мне с места иттить не можно?.. Кланяюсь я вам! Спасибо, спасибо!» и так далее.

 Между тем дожидались мы, что будет и нетерпеливо хотели слышать, что скажет и с чем приехал опять солдат. Однако, я опять не рассудив за блого показываться, но слушал из другого покоя. Он, приехавши, стал назад отдавать объявление; но как те, по научению моему, не хотели принимать, то, не говоря ни слова, доложил он бумагу на стуло. Те хотели было втереть ее опять ему в руки, но он пятился от ней, как от огня и твердил только: «Нет, нет, милостивые государи, на мне голова–то одна! Не беру, не беру, воля ваша, как хотите! Сам господин землемер ее, как огня, боится, воля ваша!» — Тогда велел я им присланным понятым заявить, что они посылали такое–то и такое–то объявление и оно не принято, а они на межу сами ехать боятся.

 С сим отпустили мы солдата, довольствуясь тем, что напугали землемера. Сей бедняк, недождавшись никого, не знал, что делать. Пошел бы он далее, но нельзя было: никто не сказывал, какая земля впереди, все отпирались, а другие прямо говорили: «Вить вам, сударь, сказано, что государева, чего вам больше?» А как самое сие связало межевщика так, что он не мог ни назад, ни вперед иттить, то принужден он был стоять тут от утра до вечера и галанить, и все сие время проводил в ругательствах и напусках на Рыбина — за то, что он завел его в сущий лабиринт, из которого не знал он как и выдраться.

 Между тем, находился я в Лукине и праздновал у господина Масалова, а потом поехали в гости к господину Давыдову и там сидели и дожидались почти до сумерок в ожидании с межи новых вестей. Наконец, приехали к нам понятые с известием, что межевщик, не добившись ни от кого о земле толку, и дождавшись до вечера, не зная что делать, принужден был распустить понятых до понедельника и велел им привозить с собою старожилов, вознамериваясь межевать уже с посторонними; но я смеялся тому, ведая, что это вздор и пустое.

 Сим образом кончилась сия комедия, и тогда все наши узнали сколь важна была моя бумажка, стали ее беречь, как неведомо какую хартию, и дивились тому, какое произвела она великое действие и как в состоянии была остановить в один миг межевщика. Тогда начались вновь мне благодарения и похвалы, а потом стали все разъезжаться по домам. Я не знал где мне ночевать, ибо домой ехать было уже поздно: г. Сабуров тащил меня к себе, а г. Давыдов просил, чтоб я ему сделал одолжение и ночевал у него. Долго о сем продолжался спор, но я, судя, что мне покойнее будет у Давыдова, остался у него ночевать.

 В последующий день, что было в субботу, вставши рано, заехал я к Сабурову и спешил ехать домой, ибо делать мне было более нечего. Но г. Сабуров не отпустил меня необедавшего и тем паче, что после обеда хотел вместе со мною и сам ехать в наши края и в настоящий свой дом, в Калиновку. Итак, пообедавши, возвратились мы в свои деревни и я в свою мурью, где достальное время проводил в своих домашних делах и вкупе в удовольствии, что удалось мне услужить своему другу и успокоить его дух, растревоженный было так сильно господином Пашковым.

 Как в наставший за сим воскресный день случился вкупе и праздник Рожества Богородицы, то поехал я к обедни в приходскую свою церковь село Трескино. Тут нашел я превеликое собрание господ и между прочим незнакомого мне человека, Федора Васильевича Соймонова. Г. Сабуров был тут же и зазвал меня к себе обедать, куда и господин Соймонов поехал. Легко можно заключить, что как в церкви, так и тут ни о чем более не говорили, как о Лукинском происшествии, ибо слух о том и о славном отсмеянии Пашкову за его озорничество и наглость чрез произведенную в межеванье расстройку и остановку разнесся уже повсюду.

 После обеда был у нас с г. Сабуровым совет о его межеванье. Нам хотелось очень знать, что происходит на хуторе у Пашкова. Но как, кого, и зачем туда послать? Это была для нас коммисия, и мы долго о том думали и размышляли. Наконец, вздумал я отправить туда своего прикащика, под тем видом, будто я, ничего о происходившем не зная, послал осведомиться, где межа кончилась и когда начнут опять межевать, и сие тотчас было и сделано. Но сего посланного принуждены мы были дожидаться назад до самой полуночи, и я опасался уже, чтобы его там не прибили. Наконец, он приехал и привез известие, что он и межевщика, и самого Пашкова видел, но что ему ни того, ни сего не сказали; что оба они находятся в превеликом сумраке и крайне невеселы; что Пашков спрашивал его много ли захвачено моих собственных пашен и далеко ли они? что велел тотчас подать себе дрожки и куда–то поехал; а межевщик только сказал, что межа там остановилась, где остановилась, и что он завтра межевать станет.

 Сие известие побудило г. Сабурова в тот же еще день ехать опять в свое Лукино и просить и меня, чтоб и я поутру приехал опять туда же к нему, и выехал на межу, чтоб помочь поверенному его записать порядочнее спор; ибо я рассудил за блого присоветовать ему поверенных выслать и велеть только о государевой земле заспорить таким образом, как мы заспорили, и я принужден был дать просьбе моего друга себя убедить и на то согласиться.

 Таким образом, переночевав дома, отправился я в последующий день, поутру как свет, в Лукино, чтоб присутствовать при споре или паче, чтоб быть оному инструментом. Г. Сабуров меня уже дожидался, и у него было уже собрание. Господа Давыдов, Масалов и Мордвинов были уже тут и хотели со мною ехать. Мы тотчас отправились на межу, покинув г. Сабурова, как оглашенного, дома. Однако на меже еще никого не было, кроме одного солдата и сбиравшихся понятых. Все ждали с часу на час межевщика, однако пришествия его еще не было. Мы прождали по пустому до половины дня и прозябли. Я склонил тогда товарищей моих ехать обедать и обогреваться к г. Сабурову; а чтоб нам не прозевать межевщика, то расставили мы верховую почту в виду друг у друга, дабы в один миг могло до нас долететь известие. Г. Сабуров нас уже дожидался с приготовленным обедом. Тут услышал я, что ко мне в деревню послал г. Пашков людей звать меня к себе. «О, о! думал я тогда, дошла и до меня надобность! Но пускай, говорю, поездят, блого меня теперь дома нет; что я у него позабыл, чтобы мне к нему ехать?»

 Пообедавши у г. Сабурова, выехали мы опять в поле; но межевщика все еще не было. Мы ждать час, ждать другой, но межевщика нет и не показывается. А бедняе, узнав, что я тут, и ведая уже, каков я, так смутился, что не смел уже и глаз показать, и совсем ехать раздумал, а мы, между тем, дрогни да дрогни. День случился быть тогда ветреной и холодной; в прах все перезябли и наконец дошло до того, что мы принуждены были велеть раскласть огонь и около его греться. Это была первая нужда да и последняя! Долго не могли мы никого дождаться. Наконец, увидели мы едущего к себе верхом Пашкова лакея. Он прислан был ко мне звать меня к нему на хутор. «О, о! думал я: — эк их там пронимает, и вот как вознадобился им и Андрей Тимофеевич! и теперь батюшка, такой–сякой, пожалуйте». Совсем тем смутился я тогда и не знал, что делать: ехать мне к пему и хотелось, и не хотелось. Однако положил поупрямиться и отсмеять ему шутку, а потому и сказал слуге: «Кланяйся, мой друг, Петру Егоровичу и скажи, что я к нему ехать опасаюсь. Я слышал, что он будучи и на меже людей было переколоть и перебить хотел, а сверх того всех нас ругал всеми ругательствами, так к нему ехать и подавно мне опасно. Там верно он прибить может, да и суда не найдешь, и тем паче, что я ему может быть более всех надосадил. Нечего мне у него делать». С сим ответом поскакал слуга, как не солоно хлебав, и повез к нему нос в четверти в три за то, что он над нами изволил тешиться.

 По отъезде его и услышав, что в тот день межеванья не будет, не стали мы долее медлить, но поехали ночевать к г. Сабурову. Я остался у него, а товарищ мой г. Тараковский, приезжавший в Лукино вместе со мною для компании, поехал к г. Давыдову.

 Не успели мы обогреться, как сказывают нам, что приехал Рыбин от Пашкова ко мне. «Во, во, во! воскликнул я. — Эх их там и уже не путным мастерством пронимает. Видно, что и очень–очень оказалась нуждица в Андрее Тимофеевиче! Посылай–ка его! Зачем таким». Рыбин вошел и с превеликою уничиженностью стал мне кланяться от Пашкова и просить, чтоб я к нему завтре приехал и пожаловал помирил его с г. Сабуровым, сказывая притом, что господин его отдает все на мою волю, и как я велю, так и сделает, только б сделал одолжение и к нему приехал; и уверял при том именем его, что он никогда меня не бранивал и никак не помышлял оскорбить имени моего, и так далее.

 Мило мне и приятно было, что довел я Пашкова до такого уничижения. И как мне самому хотелось Сабурова с ним, буде можно, помирить, да и г. Сабуров был к тому согласен, у которого все еще его Стаповой–Липяг не выходил из головы, и он все еще льстился поприбрать его к себе в руки; то переговорив и посоветовав с ним, и дал я слово, что в последующий день к нему буду, не преминув однако погонять и потазать Рыбина гораздо и гораздо за бездельнической поступок его с господином Сабуровым ни сказать, что так добрые люди не делают, и задал ему изрядную потовую.

 Теперь извините меня, что я перерву повествование мое опять в любопытном для вас месте. Причиною тому то, что письмо мое превзошло уже и так свои пределы, а история свидания моего с Пашковым не так коротка, чтоб ее на двух словах пересказать бегло можно. Итак, пресекая сие письмо, скажу вам, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 24 дня 1808 года).

Письмо 168–е.

 Любезный приятель! Таким образом в последующий день надлежало мне ехать в гости к нашему общему сопернику и неприятелю, г. Пашкову, и представлять собою некоторым образом вид посла, отправляющегося на мирный конгресс или переговоры. Как послы в таких случаях ездят обыкновенно с возможным великолепием, то всходствие того помышлял и я о подобном тому, и чтоб мне было не стыдно показаться к высокомерному Пашкову, и для того старался г. Сабуров собрать меня в сей путь как можно лучше. Он снарядил свою карету цугом и с двумя верховыми, а равномерно убрался и я, как можно лучше. Трое людей стояло у меня на запятках; одним словом не упущено было ничего, чем только можно было придать более осанки и важного вида.

 Не успел я выехать и доехать до Станового–Липяга, как повстречалась со мною межевая команда с инструментом, подьячим и учеником. «Куда это?» спросил я. «Внутреннюю–де ситуацию снимать», отвечали мне. «С Богом, с Богом!» сказал я, и поехал далее. Подъезжая к хутору, увидел я превеликой зеленой шатер, окруженной сделанным из сена высоким валом, я стоящий как бы посреди сенного редута и крепостцы. В сем шатре имел г. Пашков свое пребывание. Однако тогда я его тут не застал, а сказали мне, что он находится в избе, куда, не долго думая, и велел я своей карете ехать.

 Было тогда хотя очень уже не рано, но я нашел там господина Пашкова еще умывающегося из серебра и на серебре. «Изрядная политика, думал я сам в себе, — это для того, чтобы оказать свою пышность и высокомерие, и меня не встретить. Но хорошо, мой друг, думал я далее: — что–то далее будет, а это мы тебе простим». Посадив меня, продолжал он при мне холиться и умываться. Где–то умылся, где–то вытерся, где–то плешь свою пудрою насыпал. Между тем временем прошло более часа, в продолжение которого были у нас с ним прямо министерские разговоры, все о постороннем. Он выражал все, как ему тут жить беспокойно, как нигде; как жене его нельзя войтить в избу для множества обитающих в ней лягушек, которых она боится; как надоела ему стужа, и так далее. А я поддакивал ему только и, смеючись, дивился для чего он тут дома не строит, и соответствовал всем его словам, как надлежало. Видит он, что я не олух, а сам о себе, и начал мало–помалу обходиться со мною вежливее и учтивее и извиняться, что он меня никогда не бранивал и ни одним словом не оскорблял заочно, и так далее. «Вот так–то, думал я: — поскладывай–ка спесь свою Пашковскую и говори получше». И тогда ответствовал я ему на извинения его героическим духом и как надлежало, и учтивым образом вставливал ему изрядные очки за его пышность, высокомерие и презирание всех нас, и довел до того, что он мало–помалу уже передо мною и пашевать начал.

 В сие время подошел к нам межевщик и еще родственник его, г. Лихарев, Александр Венедиктович, наш каширской помещик. Сей, как мой земляк, тотчас свел со мною знакомство и обошелся изрядно, а наконец приумножил наше сборище и г. Рыбин, как главная и весьма важная тут особа, ибо я примечал уже, что он был всех их умнее, и более всех дело смыслил. И тогда дошел у нас скоро разговор до нашего дела.

 Но сколь удивление мое было велико, когда я услышал, что г. Пашков старался более преклонить меня к тому, чтоб помирился с ним я по нашему делу, а о Сабурове почти ни слова, которое однако мне нужней было своего. Долго у нас с ним продолжался разговор, и было бы слишком пространно, если б весь его описывать. Мы говорили, кричали, спорили, ладили, разлаживали, упрекали друг друга, толковали инструкцию, старались один другого вывести из ума и тому, подобное, но наконец вылилось не на чем; ибо я, приметив, что у него и на уме не было с Сабуровым мириться и, по предположению моему, выкидывать белые без согласия его поставленные столбы, стал всеми образами стараться городить ему пешки об опасностях, в какие зашел он своим межеваньем, и довел его до того, что он впал в великое сомнение и того более стал усиливаться и убеждать меня просьбою, чтобы я с ним развелся. «Для чего не развестись, я всем сердцем готов, говорю ему: — но один ли я? Много владельцев». — «Нет, нет, от одного тебя зависит», говорил он. А я говорю: «Никак, а мне надобно со всеми согласиться и иметь к тому время». Одним словом, как этот пункт был очень нежный и по существу своему крайне важный, то и отделался я от него тем, что уверял его, что я усердно хочу помириться и буду склонять своих соседей. «Мы наперед, говорил я ему: — поездим и посмотрим, покуда нам взять, а между тем положил бы межевщик на план обойденное уже место».

 Сим образом отвалил я от себя сие щекотливое дело и сократил разговор об нем колико можно, желая выиграть время для миротворения его с Сабуровым. Мне неотменно хотелось, чтоб наперед он с ним либо помирился, либо пошел далее межевать; а ему хотелось, не окончив тут, помириться наперед с нами, следовательно нас обмануть бы и провесть за нос. Однако не на такого соперника он напал, а имел дело с ним такой, которой мог проникнуть в дальновидность его коварных замыслов и от них остеречься; но паче сам его до того довел, что он действительно поверил, что я хочу с ним помириться, хотя в самом деле мне и на ум того не приходило; да и как можно было помышлять о том по объявлении столь торжественным образом всей степи государевою; и льзя ли было иметь дело с такою алчною, ненасытною, корыстолюбивою и бездельническую душу имеющею особою, каков был г. Пашков и каким себя оказал вявь при последнем случае с Сабуровым. Итак, условились мы с ним, чтоб дать мне дни на четыре, то есть до понедельника, время согласиться со своими соседями, а межевщик до тех пор не межевал бы, а тогда бы дать ему о нашем намерении знать, хотя в самом деле на уме у меня было совсем не то; а мне хотелось выиграть сие время, чтобы успеть нам с соседями объездить и осмотреть места и согласиться между собою, где отводить нам свой отвод, или показать пределы казенной земли, ибо я наверное полагал, что скоро до того дойдет дело.

 Но как бы то ни было, но г. Пашков, льстясь сею лестною для алчности своей надеждою, стал с сего времени обходиться со мною очень ласково. Я хотел было ехать, видя, что приезд мой был тщетной, но он меня не отпустил, а зазвал к себе в шатер. Тут увидел я его жену, которая показалась мне боярыней изрядною. Там посидев, стал было я опять домой ехать подниматься, но он не отпустил, а просил, чтоб я у него отобедал. Обед был для меня нарядной, сервиз серебряной и музыка. «Добро! думал я: — всем сим ты меня не убаишь, и как ты ни ласкайся, как ни говори, что со мною горы бриллнантовые делить готов, однако всему тому не поверю и в обман тебе истинно не дамся». За обедом говорено было и смешное, и шуточное, и мы обходились с ним не как соперники, а как бы давно знакомые приятели; чем бы мы может быть с ним и был, если б не связал нас спор и межеванье, ибо я прикраился бы скоро к его характеру.

 Между прочим, достопамятен был один случай: как ели мы жаркое и я взял кусок баранины, то извинялся он, что бараны нехороши, и шуткою будто сказал, что я и тех его лишить хочу. «Бог знает! подхватил я того момента, схватя в руки ломоть черного хлеба: — ни то я вас баранов, ни то вы сего насущного хлеба нас лишить хотите! Об этом надобно судить кому–нибудь иному, а не нам с вами». Следовательно, каково от него кликнулось, таково от меня и отозвалось. В другой раз подлетел было он ко мне после обеда с такою же шуточкою, и именно: как мы встали из–за стола, то сказал он: «Вот так–то мы теперь Андрея Тимофеевича накормили и напоили, и наша хлеб–соль его не попустит»! — «Милости прошу пожаловать ко мне: — подхватил я в ту ж минуту: я человек хотя заезжий, но право два раза вас накормить и напоить буду в состоянии, и тем взаимным образом отплатить сию хлеб–соль».

 Наконец, надобно было нам расставаться. При окончании сего свидания нашего завел я опять речь о Сабурове, но он опять то же, и как я стал далее говорить, то он вспыхнул. Досадно мне неведомо как было, что он, будучи кругом виноват, да еще и пыхает. Но как я не затем приехал, чтоб браниться, то не хотел его дразнить, и потому всякой раз, как он вспыхнет, я тотчас с водою и опять сие поломя погашу, а немного погодя опять подожгу. Он опять вспыхнет, но я опять потушу. Итак, поиграв–поиграв им, расстался я с ним, сделав вид будто расстаюсь с великим неудовольствием, и поехал к Сабурову.

 Тут дожидались меня все, как города, но я привез им худое известие, а именно: что на мир с Пашковым им надеяться нечего; что оного у него и на уме нет; что старается он только провесть и обмануть; что удвоили бы они теперь свою осторожность и готовились бы делать новой и порядочной спор о государевой земле, подле которой межа остановилась, и так далее. Сим встревожил я их всех. Тотчас учинен был у них совет, наняты поверенные, учреждены форпосты и поставлены караулы. А я, распрощавшись с г. Сабуровым, поехал домой в свою Болотовку, и тем кончился сей день.

 В последующий день дописал я челобитную, какую бы подать г. Сабурову в городе, а потом хотелось мне повидаться с господами Соймоновыми и рассказать им все бывшие происшествие и о езде своей к Пашкову. Они прислали за мною дрожки, и я поехал к ним обедать. Будучи мне очень ради, продержали они меня у себя весь день, и посмеялись вместе со мною нашему старику г. Свитину, которой в сей день надсадил нас со смеху, прислав ко мне такое письмо, которое я не мог читать, не хохотав до слез. Впрочем, при свидании сем с господами Соймоновыми согласились мы, чтоб на сих днях, пользуясь свободным временем, хоть нам вместе для осмотра мест, где нам свой отвод вести. Также говорили, что не худо бы нам повидаться с своим межевщиком Нестеровым и осведомиться, когда он нас и каким образом межевать станет. Мы хотели было в степь на другой же день ехать, но отложили потому, что г. Дуров случился быть имянинником и всех нас звал к себе в гости.

 Таким образом, отправив 12–го числа прикащика в степь для измерения шагами некоторых нужных для меня мест, поехал я праздновать к г. Дурову. Между тем присылал ко мне Сабуров с известием, что у них межеванья нет, что межевщик уехал с Пашковым в гости к Сухотину, и что сам он вздумал, пользуясь сим случаем, съездить к Новохоперскую крепость к опекунским межевщикам, и стараться взять находящуюся подле Лукина государеву землю себе в оброк, и спрашивал у меня совета и дозволения. Я дозволил ему тогда отлучиться; но не успел к г. Дурову приехать, как гляжу и г. Сабуров за нами на двор, приехавший с нами лично поговорить и посоветовать. Хлопоты и суеты сего попечительного человека так изнурили, что он даже похудел, и его почти узнать не было возможности. Мы советовали, что не худо ему съездить, и проводили с Богом, а сами положили также непременно в следующий день ехать в степь, чего ради, возвратившись домой, посылали кой–куда за поверенными и велели как свет съезжаться ко мне.

 Таким образом, 13–го сентября имели мы сие путешествие. Господа: Соймонов, Дуров, Беляев, Свитин, и Тараковский приехали ко мне и от меня поехали в степь. Проездили весь день и натыкали по стогам тычки, по которым бы нам вести свой отвод, когда велят нам отводить казенную землю. Около обеда наехали мы Пашковых людей с межевым, подьячим и командою, снимающих внутреннюю ситуацию с вершинки. Они, увидев нас целую толпу, испужались, чтоб мы не отбили у них астролябии, чего у нас не было и на уме, и ударились в бегство. Проездив за сим до самой ночи, возвратились мы домой. Между тем возвратился посыланной от меня к межевщику Нестерову, обмежевывающему в тамошних окрестностях все государственные земли, и привез известие, что он находится не слишком далеко и велел мне приезжать к нему на тех днях. Итак, положил я на утрие к нему и ехать.

 Отправившись в сей путь, рассудилось мне заехать к г. Масалову в его настоящий дом, мимо которого почти мне ехать надлежало. Он был мне очень рад, не отпустил без обеда и дал в проводники своего сына, чем я был весьма доволен. С сим сотоварищем приехали мы уже под вечер к Якову Николаёвичу Нестерову. Сей человек, будучи мне уже знакомым, принял меня и угостил дружески, и мы проговорили с ним до полуночи. Я рассказал ему обо всем нашем межеванье и происшествиях; и он все мои поступки не только одобрил, но и расхвалил в прах, говоря, что теперь пропал Пашков, и что ему нет никакого уже спасения. Впрочем, на вопрос о наших землях сказал, что он к нам межевать не скоро еще будет, да без особого указа и не пойдет. А когда и придет, так межевать будет по нашему отводу казенную землю, а не по душам; во внутренность же нашу входить не будет ему никакой надобности и он не может; итак, были б мы только сами умны и отводили б так, чтоб в нашей даче не более было, как по 15–ти десятин на душу.

 Переговоря обо всем, что было надобно, и ночевав у него, поутру на другой день отправились мы домой. Я принужден был заехать опять к Масалову, и поспели к нему к обеду, которой не менее был мне рад, как и накануне. Отобедав, поехал я домой и находился в размышлении, не зная, что с нашим межеваньем воспоследует далее, чем оно кончится и где начнет межевщик тогда межевать.

 По приближении к нашим поселкам, и поровняясь против двора г. Сабурова, нашел я человека меня уже дожидающегося. Он звал меня к госпоже Сабуровой в гости, и я, заехав, услышал странное, а именно: что г. Пашков без меня на хутор возвратился и присылал ко мне своего Рыбина, которой двое суток меня повсюду ищет и не находя мечется по всем селениям, как угорелая кошка. «Что я им так вознадобился? спросил я». — «Не знаю, отвечала г–жа Сабурова: — только мы все сказали об вас, что не знаем, где вы находитесь; иной сказывал ему, что вы поехали с обедни, другой уверял, что вы в ту, а третий в иную деревню поехали; итак, он оба сия дни вас искал и не находил. Был у меня и спрашивал о Иване Яковлевиче. Я сказала, что он поехал в гости». — «О, о! удивляясь всему тому, воскликнул я: вот как их там пронимает! прислали и сюда уже! Таково–то мы бы проучили»!

 Услышав все сие, спешил я скорее домой, чтоб более о сем расспросить моего прикащика. Но не успел поровняться против двора г. Тараковского, как сей мой сосед бежит ко мне к коляске. — «Что, батюшка! кричит он мне: — у меня сей только час межевщик был, ищет везде вас и не найдет, поехал теперь к Соймонову». Сие меня еще более удивило, и я, захохотав, сказал: «Не путем видно уже их пронимает, что, не удовольствуясь присылкою поверенного, уже и самого межевщика ко мне протурили. Знать, что прямо нуждица до меня; но как же быть мне? Не пожалуешь ли ты, братец, мне верховой лошадки, так бы я коляску отпустил домой, а сам в сию же минуту заехал к Соймонову и там послушал, что за причина и зачем таким прислан межевщик к нам». — «Изволь, изволь, батюшка»! сказал г. Тараковской и людям своим закричал: «подавайте скорей и седлайте лошадь»! Вмиг один все это поспело, и я, отпустив коляску домой:, поскакал сам к Соймонову, несмотря, что были тогда уже сумерки.

 Прискакав туда, и не застав межевщика, спрашиваю, где он? «К вам де поехал, а здесь только повернулся и ничего почти не говорил; сердит что–то и сумрачен и спросил только об вас. Мы сказали, что вы ездите все уговариваете дворян к миру и поехали в Курдюки. Что делать, солгали на вас». — «Экая беда! сказал я: — я сюда, а он ко мне; да как же я не повстречался с ним?» Нечего было долее мне тут медлить, ну–ка я опять назад и спешить домой. Но на дороге услышал, что он проехал к г. Сабурову, и удивился, что он туда поехал, ведая, что дома одна только жена. Однако, не рассудил вслед за ним ехать, потому что была уже ночь, а проехал домой.

 По приезде моем, сказывал мне прикащик, что Рыбин приезжал неоднократно без меня и ему не давал покоя. Все уговаривал, чтоб мы помирились и именем господина своего сулил одному мне 2000 десятин земля, если я отстану от прочих и с ним помирюсь. Странное предложение! Не думал ли он и во мне найтить такого же легковерного, так сказать, олуха, каковым по простодушию своему сделался г. Сабуров на меже, поверив словам сего бездельника, или не сочел ли и меня таким же бездельником, каков был самый г. Пашков? Но я доволен был прикащиком моим, что он ему сказал, что я никогда мошенником не бывал и бездельником не захочу ни для чего на свете сделаться.

 Не успел я раздеться, как гляжу скачет ко мне человек от г–жи Сабуровой. — «Батюшка, не оставь в нужде, и приезжай защищать от межевщика! Приехал межевщик и боярыня не знает, что с ним делать и говорить». Нечего было делать, принужден был одеваться и ехать в Калиновку, хотя была тогда уже глухая ночь. Прискакавши туда на присланных лошадях, нашел я г–жу Сабурову в разговорах с межевщиком. Была она боярыня разумная и не уступала межевщику ни на волос, и сама, как надобно, защищала честь мужа своего и упрекала межевщика учиненною мужу ее обидою. Нельзя довольно изобразить, как рада она и межевщик моему приезду. Тогда начали мы с ним говорить полюбовную речь и как сей случай был к тому удобен, то на первой встрече тотчас я его, друга, подцепил, и стал, как душе угодно, его гонять и журить за все его несправедливые и с летами его ни мало не сообразные дела. Он отдувался уже, отдувался, но как был кругом виноват, то не знал, что делать и говорить, — так загонял я сего старика. Наконец, начал я его спрашивать, зачем он приехал и какая ему до меня нужда? — «Нужда моя та, отвечал межевщик: — что третьего дня получил я из межевой канцелярии указ, что если у меня здесь дела нет, то ехал бы я межевать к князю Гагарину, в другое место. Итак, прислал меня Петр Егорович отобрать от вас последнее мнение: помиритесь ли вы с ним, или нет?» — Говоря далее, сказывал он мне, что г. Дашков уступает нам, сколько мы хотим, и требует только того, чтоб мы с ним помирились.

 Усмехнулся я, все сие услышав, и, недолго думая, заключил, что все сие явная выдумка и сущий обман и коварство, отвечал тотчас ему: «Очень хорошо! для чего не помириться и если даст сколько мы похотим и сколько отведем, и назовет это не нашею, а государевою землею, каковою она в самом деле есть, так мы готовы помириться». — «Нет, отвечал он: — а Петр Егорович требует, чтоб вы назвали своею». — «Кланяюсь! отвечал я ему: — мы не маленькие ребята, чтоб дали сами на себя петлю на шею наложить, сняв наперед ее с него. Скажите Петру Егоровичу, что поздно–де, батюшка, сие вздумал, а надлежало бы вам поранее о том подумать и прежде начинания всего дела с нами повидаться и не с высокомерием, а дружески обо всем поговорить и посоветовать; и тогда, может быть, могло б что–нибудь и иное и ему угоднейшее выттить. А теперь, когда дело зашло уже так далеко, когда земля сия нами торжественно при понятых и столь многочисленных свидетелях объявлена казенною и засвидетельствована нашими подписками, то можно ли с здравым рассудком требовать от нас того, чтоб мы все с ума сошли ж сделали то, что ни с каким благоразумием несходно и несогласно. Сами вы то сказать можете, ежели похотите быть беспристрастными. Итак, извольте сказать, сударь, Петру Егоровичу, что этому быть не можно, что мошенниками мы никогда не бывали и не будем и казенную землю своею никак не назовем». — «А когда так, сказал мне на сие откровенно межевщик: — так сказываю вам, что Петр Егорович не намерен более межеваться, а бросает все сам, и едет завтре же отсюда и хочет дожидаться уже генерального межеванья, ибо теперь будет ему дурной выигрышь. Он тужит и жизнь свою проклинает, что и взял теперь меня межевать, да и я могу и о себе прямо сказать, что весьма тому не рад, и если б знал, что здесь то–то будет, что было, то бы десяти тысяч не взял, чтоб сюда иттить межевать. Кланяюсь я вам. Оставайтесь, государи мои, с Богом, нечего с вами, такими тузами, делать! Наш брат хоть сюда и не езди! видишь вы какие».

 Любо было мне и приятно сие слышать, и я, засмеявшись, в превеликом удовольствии сказал: «Когда так, так–так! Мы и от всего не прочь. Покидать, так покидать, зачем же стало? но скажите мне, на что ж бы это?» — «Как на что? смеючись, отвечал межевщик, полно вам нас проводить. Ведь вы сами знаете межевую инструкцию и то, что не можно и опасно ему сделать себя прикосновенным к государевой земле, в котором случае, хотя бы и со всеми полюбовно развелся, так прибыли будет мало: всю у него лишнюю отрежут и дадут только писцовую дачу». — Да, сказал я, это так, но это я давно знал, и дивился, что г. Пашков давно сего не провидел. Теперь, в самом деле, полезнее будет для него, когда он покинет межеваться и перестанет домогаться овладеть неправильно такою великою громадою, какова степь наша».

 Сим кончилось у нас тогда с межевщиком дело. Он, отужинав тут, с превеликим неудовольствием поехал, распрощавшись с нами и объявив, что он в последующий день и сам поедет прочь, бросив все межеванье неоконченным.

 Проводив его, сказал я госпоже Сабуровой: «Вот, матушка, что произвела написанная мною в Лукине бумажка и езда моя и свидание с Пашковым! Это мои слова его на ум и на разум наставили; а теперь поздравляю вас, сударыня, с столь неожидаемым скорым и благополучным окончанием дела и с полученною над Пашковым совершенною победою. Теперь останемся мы опять от него в покое и будем по прежнему владеть нашими землями до поры до времени с покоем». У госпожи Сабуровой ушки, так сказать, смеялись и при всем моем с межевщиком разговоре; а тогда не находила она слов к изъяснению своей радости и удовольствия, и проводила меня от себя, поехавшего уже около полуночи домой, осыпая меня за все и все своими благодарениями.

 На утрие пронюхивал я, что на хуторе воспоследует, и вчерашний мой с межевщиком разговор какое произведет следствие. Оно было такое, какого я ожидал от оного. Пашков, услышав, что мы мириться и вместе с ним казенную землю воровать не хотим, бросил межеванье и сам уехал; а межевщик последовал за ним, распустя наперед всех понятых и сказав, что межеванья до весны не будет.

 Не успело сего воспоследовать, как слух о том возгремел в один миг во всех наших селениях и округах, и начались везде восклицания радости и торжество о получении над неприятелем нашим столь славной победы. Всякой, радуясь и смеючись, о Пашкове говорили: «Эк, брат, взял! эк много намежевал! Уплетайся–ка со стыдом в Гагаршину свою, а здесь нечего выторговать!» А я едва успевал слышать от всех похвалы и благодарения: всяк превозносил меня похвалами и не знал какими словами меня благодарить. Господа Соймоновы прислали тотчас за мною, и мы, вместе повеселившись с ними, положили ждать г. Сабурова и тогда общий совет сделать, что нам теперь предпринимать и какие предосторожности брать от г. Пашкова.

 Вот каким образом кончилось наше тогдашнее межеванье. Признаюсь, что я всего меньше ожидал столь хорошего и удачного успеха и всего меньше думал, чтоб сие межеванье так скоро кончилось, но бессомненно думал, что он станет–таки продолжать межевать и обойдет и достальную часть южного и весь западной длинный бок степи, хотя со спорными кругом столбами, и велит нам потом, по обыкновению, свой отвод делать, а там либо все бросит, либо дело потянет в проволочку, и потому готовился уже прожить тут всю осень. Но тогда удовольствие мое было неизобразимо, и тем паче, что я сделался уже развязанным и мог ехать опять в свое любезное Дворяниново. Оставалось только обождать возвращения г. Сабурова и сделания последнего и общего со всеми жителями совета.

 Как г. Сабуров не мог еще дни чрез три возвратиться, то, чтоб не потерять в праздности напрасно времени, вздумал я в сии дни снять на план всю усадьбу и все выгоны нашей деревни, дабы можно было после, с согласия наших соседей, нам между собою поразверстаться, и трудился над тем дни три и к удивлению, но исчислению сделанного плана, нашел, что в одном выгоне нашей деревни было 330 десятин, а она была еще самая маленькая.

 Между тем, как я в сей работе упражнялся, приезжал ко мне старичок наш, г. Свитин, и опять подал повод к смеху над ним и хохотанью. Привозил к нему такой же глупец, Рахманова прикащик, свои отказные книги и ввел старика ими в новые и бесчисленные сумнительствы, для изъяснения которых он ко мне и прилетел. Но как обрадовался он, услышав от меня, что Пашков уехал, и что мы победили. — Ни с другого слова, перекрестясь обеими руками, старик в землю, и потом ну прыгать и веселиться, а меня обнимать и целовать, и в глаза, и в лоб, и в щеки. «Помилует тебя Бог! только и твердил: ты нас защитил и помиловал». И не знал, как изобразить свою радость. Я уже хохотал, хохотал, да и стал.

 Наконец 19–го сентября, ввечеру, возвратился и г. Сабуров и тотчас прислал за мною. О радости и удовольствии сего добродушного человека, и о приносимых мне похвалах и благодарениях я говорить уже оставляю: они были чрезвычайны, и тем паче, что езда его в Новохоперскую крепость была безуспешна, и он проездил по–пустому. Будучи опять в последующий день у него для угощения меня обедом, назначили мы 22–е число сего месяца для генерального собрания всем дворянам, поверенным, старостам и прикащикам для держания последнего общего совета и назначили к тому сборным местом нашу приходскую церковь, почему от нас, как от главных начальников, и разосланы были повсюду гонцы с повестками.

 Итак, по наступлении назначенного дня, поехал я к церкви, где и нашел уже превеликое собрание дворян, старост, прикащиков и поверенных и народа превеликое стечение. Меня прежде всего встретили тем, что находятся между прочим народом двое Пашковских шпионов, и что наши окружили их кругом и держут под честным арестом, чтоб они не могли ничего слышать. Отслушав обедню и отслужив благодарной молебен, пошли мы в находящуюся тут просторную богадельню в тепло, и как сие место подобно было канцелярии и для таких сборищ очень удобно, то, запершись в оной и отлучив всех ненадобных людей, и учинили мы главной и большой совет.

 Оной начался принесением мне от всех (благодарений) и просьб, чтоб я, начавши сие дело и производя оное с толиким успехом, взял на себя труд оное и впредь продолжать и употреблять что надобно, и тем паче, что я живу в недальнем от Москвы расстоянии. А я с моей стороны благодарил всех за послушание и за славное единодушие; потом, говоря, что на Пашковское уверение, что он все сие дело бросает, совершенно положиться еще никак не можно, а по коварству его и бездельничеству опасаться должно, что он не преминет употреблять и еще какие–нибудь хитрости и пронырствы, то следует нам и впредь быть от него осторожными, и, продолжая и впредь свое единодушие, с общего согласия положить теперь на мере, какие предосторожности предприять нам на все непредвидимые случаи и будущее время.

 Итак, с общего согласия условились все мы и положили: «1) чтоб все те места, где вел Пашков свой отвод мимо наших земель, означить и заметить для предбудущего неизвестного времени, и поставленные им черные столбы отнюдь не выкидывать; 2) чтоб за сею чертою никому более не распахивать земли, как названной нами казенною; 3) чтоб покинуть несколько, и хоть самое малое количество, непаханной земли и по сю сторону его отвода под именем также казенной; 4) чтоб разводиться всем селениям и деревням между собою полюбовно, дабы всякое селение пределы своей зёмли ведало; 5) чтоб мне приехать к ним, если можно будет, будущею весною или летом, и все их владения вымерить и разделить по препорции душ, ежели согласятся; 6) чтоб на все будущие межевые, непредвидимые расходы собрать сумму денег, и на первой случай по 3 копейки с души, и выбрать всем миром казначея, которой бы деньги сии собирал, записывал, хранил и потом в расход употреблял; 7) чтоб всем помещикам дать мне верющее письмо, дабы можно было мне в случае надобности подавать в межевую канцелярию именем всех челобитную, и прочее; 8) чтоб отправить в тот же день двух человек дворян для списания с полевых записок копий, и снабдить их на дорогу деньгами; 9) чтоб главным начальником и попечителем обо всех быть и впредь господину Сабурову, и всем бы его повесткам и повелениям слушаться; 10) чтоб и впредь быть всем единодушным и в случае каких с Пашковым споров, стоять всем за одно и друг за друга крепко».

 Сие и подобное сему положено и определено было на сем совете и тотчас назначено кому куда ехать и что делать. Г. Тараковский выбран был казначеем для сбора и расхода денег, а г. Левашов командирован к Пашкову для списывавия копий с полевых записок, и все они получили от меня надлежащие наставления.

 По окончании сего важного и полезного дела, поехал я в свою деревню; но г. Сабуров зазвал меня к себе обедать и уговорил, чтоб я и в последующий день не отправлялся бы еще в свой предпринимаемой обратный путь в Каширу, а подарил бы сим днем его, ибо он был в оной имянинником и звал всех своих друзей к себе обедать, и чтоб и я сделал им компанию и у него сей день отпраздновал.

 Что было делать? я как ни поспешал уже своим отъездом, но принужден был на неотступные просьбы сего любезного человека согласиться.

 Таким образом препроводил я весь оной день у г. Сабурова на имянинах. Я нашел у него превеликое собрание тамошних дворян, и мы все были веселы. Тут распрощался я со всеми ими и, получив всеми ими подписанное верющее письмо, возвратился уже ночью в свое жилище.

 Сие было последнее свидание мое со всеми тамошними господами, ибо через день после того я отправился уже в свой обратной путь, что случилось уже в 25 день сентября месяца.

 Как во время сего обратного путешествия не произошло со мною ничего примечания достойного, то и не хочу обременять вас подробным описанием оного, а в коротких только словах скажу, что я ехал опять чрез Тамбов и Козлов, заезжал в свою козловскую деревню, виделся там с дядею жены моей, господином Кавериным, и потом продолжая путь чрез Ранибург, Епифань и Тулу, 2–го числа октября благополучно в свое милое и любезное Дворяниново к родным своим и приехал.

 Сим окончу я и сие мое письмо, достигшее уже давно до своих пределов, и пожелав вам всего доброго, остаюсь ваш, и прочее.

(Декабря 25 дня 1808 года).

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

ПИСЬМО 169–е

 Любезный приятель! Начиная сие письмо, должен я предварительно вас уведомить, что с сего времени все содержащееся как в сем, так и в последующих письмах моих, продолжение повествования моего о всех бывших со мною в жизнь мою происшествиях, не будет сопряжено с такой точностью и подробностью, с какою описывал я до сего в предследующих письмах. Причиною тому то, что случившийся в 1782 году несчастный пожарный случай, лишивший меня многого, между прочим, ко особливому прискорбию моему, похитил у меня и все мои журналы и записки, относящиеся до сего промежутка времени, каковыми я до сего при описании моей жизни пользовался. Итак, при последующем повествовании по необходимости принужден я воспринимать прибежище свое к единой своей памяти и к малому числу оставшихся кое–каких бумаг и спасшихся от огня и пламени. Но как и первая по многопрошедшему и тридцатипятилетнему времени весьма уже ослабла и не в состоянии мне всего бывшего во всей подробности напомнить, то натурально и должен я буду довольствоваться тем, что могу только вспомнить, и что мог только я отыскать в помянутых немногих оставшихся от пожара бумагах и других письменных документах, и говорить уже обо всем короче и без наблюдения иногда порядка времени в самой точности.

 Приступая теперь к продолжению повествования моего, скажу, что по приезде моем домой нашел я всех своих родных здоровыми и крайне обрадовавшихся нечаянному, и никак ими неожидаемому так скоро, возвращению моему деревню. Они не инако полагали, что я проживу там всю осень и озабочивались тем немало по причине, что беременность жены моей приближалась уже к окончанию, и она была уже на сносях. Кроме сего озабочены они были вновь отсутствием моим, получением из Петербурга ко мне нескольких пакетов с письмами, и еще одним весьма важным письмом от бригадира Наумова, которое так их смутило, что они за нужное почли отправить оное вместе с прочими письмами с нарочным ко мне, и сей посланной чуть было со мною не разъехался дорогою. По счастию узнали его как–то мои люди, встретившегося с нами не доезжая Ранибурга, и его остановили.

 Помянутые пакеты из Петербурга содержали в себе дружеские письма от секретаря Экономического Общества, господина Нартова. Первое отправлено было ко мне 22 июля, но каким–то образом шло до меня очень долго и не застало меня дома. В оном письме писал г. Нартов, что как он на последнее мое к нему письмо не получил еще ответа, то сомневается он в том дошло ли оное ко мне, и как он не знает виделся ли я с князем Гагариным и учинил ли он что в мою пользу, то просил его о том уведомить; далее уверяя меня, что переписка со мною будет для него всегда приятна, повторял при сем случае просьбу о продолжении оной, говоря, что он письма мои всегда встречать будет с отменным желанием. Далее упоминая, что пьесы мои Экономическим Обществом рассмотрены и некоторые определено напечатать, говорил, что труды мои, на экономические исследования употребляемые, делают мне честь и по самой справедливости заслуживают похвалу от ученых людей. А о себе говорил, чтоб я был уверен, что он умеет достоинства, упражняющихся в науках людей различать и почитать оные, и не преминет рекомендовать меня кому надлежит.

 Все сие сколько с одной стороны льстило моему честолюбию, столько с другой огорчало тем, что я из оного видел ясно, что письма мои, отправленные к нему, и самая посылка с каменьями, конечно каким–нибудь образом не дошли, что по тогдашним неисправностям наших почт было и не удивительно, и сожалел о том очень много.

 Второе письмо, было от него же и писанное в половине августа, подтверждавшее мне тоже, что не имеет он от меня давно никаких писем и уведомлений, и не знает, что тому причиною. Он прислал ко мне при сем письме маленькую книжку, сочиненную трудолюбивым сочленом нашим, генералом и сенатором Степаном Федоровичем Ушаковым, и, приписывая сему сединами украшенному мужу великие похвалы, желал, чтоб я сообщил Обществу о том же предмете мои примечания. Наконец уверял меня опять в своем дружестве и просил о себе уведомления, говоря, что быть знакомым с людьми, упражняющимися в науках, и в отсутствии с ними разговаривать чрез письма о полезных вещах, есть для него не малое утешение, и потому желает, чтоб я переписывался с ним чаще.

 Сие письмо увеличило сожаление мое о пропавших и не дошедших до Нартова моих письмах и досылке. И я на оба сии письма положил, по приезде моем, ему ответствовать и извиниться в нечастом писании своею отлучкою от дома; также описать ему вкратце и все происшествие, бывшее со мною в Бобриках и в Богородицке вторично.

 Что касается до третьего письма, то было оно важнее обоих предследующих, и всего меньше мною ожидаемым. Было оно от самого того почтенного и добродушного мужа, г. бригадира Наумова, которой в последнюю мою в Москве бытность возил меня к князю Гагарину и меня с ним познакомил. Содержание письма его меня и удивило, и привело в смущение. Он писал ко мне от 14 сентября, что, при отъезде его из Москвы, просил его князь Сергей Васильевич Гагарин сообщить мне, что если соглашусь я взять на себя должность управительскую в селе Бобриках, то обещает дать мне жалованья 300 р. в год, да 50 четвертей хлеба, да чтоб шесть моих собственных лошадей содержать на казенном корме, и с тем уверением, что если г. Опухтин через два года пойдет в отставку, то я, и никто иной, заступлю сие место, и в чем дает князь свое верное слово. Пересказав сие, просил меня г. Наумов, что если я соглашусь на то, то уведомил бы его поскорее, поелику от него на будущей недели будут в Москву ездоки, чтоб мог он князя уведомить. У него–де просятся на то место другие, и он до получения моего ответа им отказывает.

 Признаюсь, что письмо сие сначала меня весьма возмутило и привело все мысли мои в разстройку и недоумение, что делать. Однако сие недолго продолжилось, но я скоро, сказав пословицу, что это уже после ужина горчица, решился от предложения сего начисто отказаться. Малочисленность жалованья назначаемого не стояло того, чтоб, польстясь на оное, променять драгоценную свободу на таковую безделку; сверх того и собственной покой мой был дорог. В Бобриках, как я видел, не было и дома такого для жительства, где б мне можно было поместиться и жить с моим семейством. Но сие все еще ничего бы не значило, но главнейшее обстоятельство, не допускающее меня и помышлять о том, было то, что надлежало мне быть тут под начальством г. Опухтина и во всем зависеть от его повелений. Это было мне всего несноснее. Натурально, все тягости и бесчисленные хлопоты и заботы, сопряженные с строением тамошнего огромного дворца, лежало бы на моих плечах, а Опухтин бы стал моими руками жар загребать, и все на все на мне взыскивать. Сверх того, думал я, каково же мне быть под командою такого человека, которой знал, что я назначен к занятию его места. «Не станет ли, говорил я сам себе, сей человек не только смотреть на меня всегда косо, но и всяким образом стараться мне злодействовать и искать всем и всем чернить меня пред князем, хотя бы я и совсем невинен был, и не подвергнусь ли я натурально чрез то бесчисленным досадам и неудовольствиям? К тому ж Бог еще знает, как он управляет волостями, и точно ли так честно и хорошо, как мы думаем, и нет ли за ним и всякой еще всячины? А в таком случае захочу ли я быть таким же бездельником? в состоянии ли буду то терпеть и смотреть на то сквозь пальцы, и не всего ли скорей подаст самое сие повод к неудовольствиям и самым неприятностям и ссоре?»

 Сим и подобным сему образом поразмыслив, тотчас я воскликнул: «Нет, нет! благодарю покорно!… Оставайтесь–ка вы со своими Бобриками с Богом! занимай управительское в них место кто себе хочет и кому есть охота навалить на шею себе такие хлопоты! А ты, мой друг», говорил я сам себе: — «ступай–ка себе скорей в свое любезное Дворяниново, и там по прежнему не живи, а царствуй в мире, тишине, независимости ни от кого и свободе драгоценной!»

 В сих помышлениях продолжал я тогда свое путешествие. И как надлежало мне ехать чрез Бобриковскую волость и случилось так, что мне пришлось ночевать в принадлежащем к сей волости селе Каменке, то похотелось мне полюбопытствовать и разговорившись с хозяином, распросить его короче и стороною о правлении Опухтина и обо всем его поведении. Хозяин, не зная совсем меня, и насказал мне столько разных вещей и дел, ни мало мною не одобряемых, об Опухтине, что сие еще более отвратило помышления мои от Бобриковского управительства и подкрепило намерение мое начисто от него отказаться.

 Совсем тем любо и приятно было мне, что я все еще у князя Гагарина в памяти, и что он ни, только меня не позабыл, но всячески старается привязать меня к себе. Я не инако заключал, что я ему верно очень полюбился, и что предложение его ни отчего иного проистекло, как от доброты его душевной; а что предлагал он мне столь умеренное жалованье, в том извинял его охотно, ибо сам ведал довольно, что Бобриковское управительство и не заслуживало, множайшнго, и как прежние управители, тут бывшие, не получали и трети против сего жалованья, то легко можно было заключить, что князь собственно только для меня оное увеличивал.

 Итак, по приезде домой, первое мое дело было поспешить ответом моим к г. Наумову, и как при вопросе домашних родных моих о том, что они о сем предложении думают, услышал я, что и они во всем согласны с моим мнением и место сие почитают не только для меня безвыгодным, но даже и постыдным, то, не долго думая, сел я и начеркал ответ господину Наумову.

 Как я легко мог заключить, что он в оригинале пошлет оной к князю Гагарину, то расположил я его так, чтоб отказ мой был колико можно менее оскорбителен для князя. Я, изъяснив в нем наиживейшим образом все чувствия моей благодарности за то, что князь удостоивает меня не только своим незабвением, но и попечением о моей пользе, говорил, что домашние мои обстоятельства никак не дозволяют мне на сей раз согласиться на предложение и к удовлетворению желания его сиятельства, и просил его, чтоб он извинил меня в том перед князем; однако не преминул стороною и мельком дать будто ему только, г. Наумову, знать, что между прочим и для того у меня нет дальнего желания определиться в сие место, чтоб не могло произойтить у меня с г. Опухтиным каких–нибудь неприятностей, могущих подать самому князю повод к некоторым неудовольствиям и досадам, и что я, привыкнув жить в деревне между друзей и со всеми мирно и согласно, и вести спокойную честную, независимую ни от кого и счастливую жизнь, охотнее хочу остаться в своей малой деревнишке, продолжая жить по прежнему и довольствоваться тем, чем судьбе угодно было меня одарить.

 По отправлении сего письма к г. Наумову, и чувствуя себя равно как от некоего бремени освобожденным, перестал я о том и мыслить, а приступил к соответствованию на письма г. Нартова. Но как имел я то предубеждение, что почитал единичные письма, то есть, без приобщения к ним каких–нибудь сочинений, неловкими, что самое, а сверх того и неудобность к пересылке оных писем в Петербург, поелику тогда в ближних и малых городах почтовых контор еще не было и писем не принимали, а надлежало их всегда пересылать при оказиях в Москву и там отдавать уже на почту, а впрочем и самая дороговизна в пересылке оных, и удерживало меня от частого писания писем, и принуждало всегда не только их, но и самые сочинения переписывать мелко, на почтовой бумаге, и искать и дожидаться всегда каких–нибудь оказий в Москву, — то и заключал я, что и в сей раз будет дурно, если не пошлю я при письме какого–нибудь сочинения; почему, выбрав, одно из заготовленных уже вчерне до моего отъезда в шадскую деревню, и переправив и переписав вскорости оное, приобщил к письму, написанному к господину Нартову.

 Что касается до сего, то, изъявив в нем чувствования истинной благодарности за все лестные его обо мне отзывы и его к себе благорасположение, уведомлял я его о всех письмах и посылке, отправленных от меня к нему, и удивляясь ненолучению им оных, пересказывал ему вновь обо всем, случившемся у меня с князем Гагариным, и потом о нечаянной и долговременной моей отлучке в шадскую деревню, и заключил просьбою о продолжении его к себе дружества.

 Отправив сие письмо при случившейся в Москву оказии, принялся я за прежние свои деревенские многоразличные занятия, и как тогда наступала уже глубокая осень, то спешил я воспользоваться способным еще сколько–нибудь временем к произведению в садах моих работ и дел, нужных и упущенных несколько чрез мою отлучку.

 Между тем нечувствительно приближилось и 7–е число октября месяца, или тот день, в которой совершилось мне 35 лет от моего рождения. При наступлении оного не преминул я, по обыкновению своему, и в сей раз обозреть мысленно все происшествия, случившиеся в течении минувшего года; и как находил, что оной ознаменовался в особенности многими и разными бывшими со мною происшествиями, и опять многими и явными знаками особенного попечения обо мне Божеского Промысла, то благодарил я Всемогущего всею душою моею и сердцем за его ко мне милосердие и все его ко мне благодеяния и милости. Паче же всего дивился я действию Промысла Господня в рассуждении неудачной моей езды, по приглашению князя Гагарина, в Богородицкую волость. Тогда казалась она мне непостижимою и удивительною, а в сей раз усматривал уже я, что неудача сия случилась по устроению судеб для моей же истинной пользы; ибо чего и чего не упустил бы я, если б тогда определен был к должности. Как бы можно было мне отлучиться и для домашнего окончания своего межеванья, и в шадскую деревню для разрушения коварного замысла и предприятия Пашкова с тамошнею степью, назначенною Провидением к доставлению мне в последующие времена весьма важных и существенных выгод, как узнаете вы впредь в свое время.

 Чрез десять дней после того наступил и день моих имянин. Я праздновал его по обыкновению. Все родные, друзья и приятели мои, случившиеся тогда в домах своих, посетили меня в оной, и мы старались угостить их наилучшим образом, и провели день сей с удовольствием, которое увеличилось тем, что я в самой оной получил еще претолстой пакет из Петербурга, из Экономического Общества, с XII–ю частью Трудов оного, присланною ко мне при письме от друга моего, г. Нартова, отправленном ко мне еще 5–го сентября, но в котором ничего особливого не содержалось.

 Как, вскоре после сего настала весьма студеная погода, соединенная с обыкновенными осенними ненастьями, то прогнала она меня из садов моих в комнаты и принудила большую часть своего времени посвящать наукам, литературе и досужеству. Люди, не привыкнувшие ни к каким занятиям и упражнениям, скучают обыкновенно осенью и жалуются на длинные скучные вечера. Но я сделал уже издавна привычку встречать осень почти с таким же удовольствием, как весну, и она для меня почти столько же приятна, как оная; ибо в сие время, не будучи так много развлекаем наружными предметами, имел я более и времени и досуга заниматься своими книгами, пером, кистями и разными другими любопытными и занимательными упражнениями, доставлявшими мне всегда тысячи минут приятных. Итак, принялся я опять за свои книги и занятие себя, когда чтением оных, когда писанием, когда переводами чего–нибудь, когда переписыванием набело, или рисованием чего–нибудь, а когда то прискучит, то разными рукоделиями, а особливо переплетанием книг и оклеиванием их разными мною распещряемыми бумагами и другим тому подобным.

 В таковых упражнениях и не видал я, как прошла остальная половина октября месяца, и я имел тем более свободного времени к тому, что мы, отчасти за дурными погодами, отчасти за тягостью жены моей, не могли почти никуда выезжать со двора, да и к нам как–то редко приезжали в сие время гости.

 Наконец, настал час разрешения жены моей от бремени, и 28–го числа октября был тот день, в который даровал мне Бог еще дочь. Я обрадован был тем не меньше, как бы рождением и сына, ибо, будучи всегда тех мыслей, что мы нимало не знаем, какими из детей наших назначит провидение Господне нам более или менее веселиться, не дерзал никогда роптать в таких случаях на промысл и волю Господню и, ведая, что рождение людей зависит не от нас, а от таинственного его распоряжения всего и всего в мире, всегда бывал доволен тем, чем ни благословлял нас всемогущий.

 Мы назвали новорожденную Настасьею, по имени святой, случившейся в последующий день, и чрез несколько потом дней ее окрестили. И как в сей раз друга моего и прежнего кума г. Полонского не случилось дома, а он был в Москве и занимался там отделкою своего каменного дома, то восприемником от купели был ей уже родственник наш Иван Афанасьевич Арцыбашев, а восприемницею прежняя наша кума, тетка Матрена Васильевна Арцыбашева.

 Таким образом, сделался я опять отцом трех детей: двух дочерей и сына. И как вскоре после того наступила у нас в сей год и настоящая зима, то и подавно нельзя было никуда выходить, а за слабостью жены моей ездить, и потому вдался я уже совеем в свои ученые упражнения и препроводил наиболее в них не только весь скучный ноябрь, но и самый декабрь месяц по самый праздник Рождества Христова, и не помню, чтоб во все сие время случилось со мной что–нибудь особливое. Все оно протекло нечувствительно. Мы езжали хотя по наступлении зимы кой–куда в гости, а посещали и нас наши друзья и соседи, но это не составляет важности, а более сидели дома, и я занимался писанием.

 В сие время переписал я сам набело третью и четвертую часть своей «Детской философии» и сочинил пятую часть сей книги. А сверх того положил основание и той книжке, которая в последующее время напечатана под именем «Чувствования христнанина при начале и конце каждого дня в недели», сочинив некоторые из первых размышлений. Кроме сего занимался я переводом, или паче сочинением «Истории о святой войне» и смотрением за обоими мальчиками, переписывавшими набело сей труд мой.

 Наконец, прошед почти и весь Филиппов пост и приближался день Рожества Христова, как вдруг и против всякого чаяния, обрадованы мы были приездом к нам совсем неожидаемых, но милых и любезных гостей, приехавших к нам очень издалека, а именно из Псковских пределов. Был то родной мой племянник, сын покойной сестры моей Прасковьи Тимофеевны, Михайло Васильевич Неклюдов. Сего близкого родственника моего не видал я с самого того времени, как получив отставку был я в последний раз у них в доме в Островском уезде, и оставил его тогда еще мальчиком. Но в сие время был он достигшим до совершенного уже возраста и женатым уже мужем. Он, оставшись почти в малолетстве от обоих своих родителей наследником довольно знаменитого их имения, и препроводив несколько лет в службе, при помощи вступившихся в его сиротство добрых людей, приятелей отца его, женился, хотя на небогатой, но прекрасной, разумной и достойной девице из фамилии Елагиных. И как получил он в приданое за нею небольшую ярославскую деревню, то, имея надобность побывать в ней, восхотел он повидаться и со всеми нами, живущими в здешних местах единственными его и ближними родными, и показать нам и себя и молодую свою жену, и для того решился проехать наперед прямо из Пскова в Москву, а из оной проехать наперед ко мне, как к старейшему своему родственнику и дяде.

 Не могу изобразить, как доволен я был его приездом и как много обрадован был оным. Я нашел его уже совсем другим и так переменившимся, что его и узнать бы я не мог, если б не сказался, а молодую жену его таковою, что я не инако как хвалить мог его выбор. Оба они в состоянии были ласками и обращением своим с нами заставить нас в один день себя полюбить искренно.

 С сими–то любезными нашими родными разговелись и последние дни сего года провели мы очень приятно, и праздник Рожества Христова, против чаяния, был для нас отменно весел.

 Но как теперь следует мне начать писать историю 1774 года, то дозвольте мне начать оную уже письмом будущим, а сие сим окончив, сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 26–го дня 1808 года.)

Дворяниново.

1774 ГОД

ПИСЬМО 170–е

 Любезный приятель! Итак, наступил у нас новый и 1774, также весьма важный и достопамятный год как для меня в моей жизни, так и по многим другим важным происшествиям, случившимся в оной. Мы начали провождать его отменно весело в сообществе не только новоприезжих к нам дорогих, милых и любезных гостей, которых мы как возможно лучше угостить у себя старались, но и всех наших здешних ближних родных и лучших друзей и приятелей. Все они к нам к сему времени съехались и вместе с нами начали сей год провождать в увеселениях всякого рода. Не было ни одного дня во все тогдашние святки, в которой бы дом наш не наполнен был множеством гостей, несмотря как ни дурна случилась быть тогда погода, и мы изобретали и выдумывали все, чем бы могли сделать пребывание здесь дальним гостям нашим приятнейшим. Итак, господствовали у нас в сие время одни только разные игры, смехи, издевки и забавы, и как случилось, что и племянник мой был весьма веселого, шутливого и забавного характера, то помогал очень много и он своими шуточками и издевками к увеселению нашего общества. Словом, мы давно не имели у себя таких приятных и веселых святок, и за ежедневными увеселениями и не видали, как протекли те десять дней, которые пробыли у нас наши дальние гости.

 Как они расположились проехать от нас в Кашин к нашим тамошним родным, то старались они преклонить и нас к езде туда же вместе с ними, и чтоб проводить их до жительства племянниц моих Травиных. А поелику и нам давно уже хотелось их навестить, то и не имели они в том дальнего труда, и мы согласились на то охотно.

 Итак, распорядив свои домашние дела, и оставив меньших своих детей у тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, и отправились мы с ними в Кашин. По приезде нашем в Москву, пристали мы в доме у приятеля моего, господина Полонского, на Поварской. Мы нашли его уже живущего в новых своих великолепных и со вкусом построенных и меблированных палатах. Он был приезду нашему очень рад, и тотчас для пребывания нашего отвел нам особой приворотный флигель, чем мы были в особливости и довольны, потому что могли иметь там более свободы и быть менее связанными.

 Пребывание наше в сей раз в сем столичном городе было не долговременное и продлилось только немногие дни, употребляемые племянником моим на исправление некоторых покупок. Что касается до меня, то я воспользовался сим случаем для отдания в переплет всех моих последних сочинений, а особливо своей «Детской философии». Наилучшим переплетчиком в Москве почитался тогда г. Ридигер, отправлявший тогда только ремесло сие. Они были тотчас ему вручены, и самой сей случай впервые тогда познакомил меня с сим человеком, с которым имел я лотом столь много дела и связь дружескую.

 Кроме сего не преминул я повидаться с некоторыми из моих родных и знакомцев, находившихся тогда в Москве. Помышлял было я и к старому князю Гагарину для изъявления ему своего почтения, но, додумав, и раздумал опять. Показалось мне, что будет неловко показаться мне к нему после сделанного отказа, и подумалось, чтоб не возмечтал он еще, что я в том раскаиваюсь и к нему подбиваюсь в милость; итак, рассудил лучше оставить его с покоем. Не удалось мне также добывать и в межевой канцелярии и распроведать о намерениях и предприятиях г. Пашкова с его брошенным и неоконченным межеваньем. Краткость времени и случившиеся праздничные дни не допустили меня до того в тогдашний раз. Мне случилось только, и то нечаянным образом, свидеться с другом моим, г. Сабуровым, приехавшим также тогда в Москву для нужд своих, и крайне обрадовавшимся меня увидев, и убедившим меня неотступными просьбами побывать у него, хотя на часок, стоявшего у своих братьев в доме. И я действительно к нему ездил и был всячески угощен братьями его, людьми весьма умными и почтенными, и был приемом и угощением их весьма доволен. Но о деле нашем с Пашковым и о его намерениях ни он, ни они ничего не знали и не могли ничего проведать, что было, и не удивительно, потому что Пашков, как мы после уже о том узнали, всячески старался скрыть свою неудачу от всего света; и не о продолжении своего предприятия, а о том наиглавнейше помышлял, как бы утаить и скрыть под спуд все бумаги и дела, писанные во время тогдашнего его межеванья, что ему и не трудно было, по той причине, что главным членом в межевой канцелярии был тогда родственник его, господин Зинбулатов, которой собственно и давал ему тогдашнего межевщика. Но как он ни с чем в Москву возвратился, и ему все происходившее у нас там пересказал, то сей, будучи ему хотя родственником и приятелем, но сказал ему прямо, что когда такая беда сотворилась и вся степь наша названа государевою землею, то нечего уж делать, и что и ему не можно уже никак помочь; а присоветовал ему продолжать владеть только теми местами, которыми он владел и дожидаться генерального в тех местах межеванья; почему и взят был от него межевщик и откомандировал в другое место; а все письменные его дела положены под спуд до поры до времени, ибо по желанию Пашкова совершенно их уничтожить никак было не можно.

 Впрочем, в самую сию в Москве бытность узнали мы о загремевшем везде слухе о появившемся да Яике бездельнике бунтовщике Емельке Пугачове, дерзнувшем назвать себя умершим бывшим императором Петром Третьим и о беспорядках и смятениях, произведенных им в тамошних низовых местах. Все смеялись только тогда дерзновению сего злодея и надеялись, что отправленные для усмирения его команды скоро все сие уничтожат и злодействам его скоро конец сделают. Но как мало знали все мы тогда что воспоследует после, и какой великий пожар произведет сия искра!

 Проводив несколько дней в Москве с нашими гостями, и побывав с ними во всех соборах, также и в театре, отправились мы, наконец, в свой дальнейший путь, о котором скажу только то, что был он нам очень весел. ехали мы превеликим обозом и доброю компаниею; становились на квартирах вместе, и не было ни одного ночлега, где бы мы, по веселому нраву моего племянника, не провели время своего в смехах, шутках и в приятных и веселых разговорах.

 Как во все путешествие не случилось с нами никаких остановок и ничего особливого, то в немногие дни и доехали мы до Кашинского уезда и до села Веденского, и обрадовали племянниц своим приездом. Как оной был ими совсем неожидаем, то не могу изобразить сколь велико было их удовольствие, когда они и нас и псковских наших родных у себя увидели. Они не хотели почти верить глазам своим, а особливо старшая из них, Надежда Андреевна, которой племянник мой был более всех знаком, потому что она жила не малое время у них в доме и вместе с ним почти воспитывалась. Слезы. радости и удовольствия текли у них у всех из глаз, и они не находили довольно слов к возблагодарению всем нам за приезд наш и не знали чем и как лучше угостить всех нас у себя.

 Как вместе с собою привезли мы к ним и брата их Александра Андреевича, то были они и тем чрезвычайно довольными. Они увидели его уже несколько поднявшимся в росте и переменившимся во многом с того времени, как они с ним в последний раз расстались, и благодарили меня за все старания, употребленные при воспитании и обучении его.

 Они затевали было делать для нас тотчас праздники и пиры и сзывать к себе всех своих соседей и друзей; но мы их тотчас в том остановили, сказав, чтоб они отложили сие до другого времени вперед, и что в сей раз пробудет у них Михайла Васильевич не долго, а поедет от них на короткое время в свою ярославскую деревню, с намерением возвратиться оттуда опять к ним, и что тогда да будет уже их в том воля. Итак, провели мы у них немногие дни пребывания в сей раз у них племянника моего в семейственном только сообществе между собою, но, несмотря на то, в удовольствии превеликом.

 Проводив Михаила Васильевича в Ярославль, по неотступной просьбе и убеждению хозяек, остались мы у них на все то время, покуда проездят наши общие гости в Ярославль. Они обещали возвратиться к нам непременно к маслянице и сдержали свое слово.

 Между тем провели мы все сие время наиболее в разъездах и свиданиях со всеми их соседями и прежними моими знакомцами и друзьями. Домы госпожи Калычовой, г. Баклановского, г. Коржавина и некоторые другие были тогда нами посещены с нашими племянницами, и везде были мы с удовольствием принимаемы и угащиваемы. Везде были нам ради, и все старались к нам всячески ласкаться; а приезжали и к нам многие из них и прочих их соседей; а за всем тем и не видали мы, как прошел весь тогдашний короткой мясоед и приближилась и самая масляница, случившаяся тогда в исходе февраля месяца.

 При свидании с знакомцем и приятелем моим, господином Баклановским, непреминули мы опять заниматься любопытными разговорами о науках, книгах и садах, и не одну, а многие минуты провели с отменным удовольствием, и не было свидания, при котором бы мы не занимались с ним тем по нескольку часов сряду.

 Наконец, возвратились из путешествия своего и наши псковитяне, и приехали действительно к нам при начале масляницы. А тогда и начались у нас прямо ежедневные почти пиры и празднества, и вымышляемы были все роды забав и увеселений, свойственных дням сим. На дворе у них сделана была для катанья прекрасная гора. Соседи их приезжали к нам почти ежедневно, и не было дня, которой не провели бы мы в смехах, играх и всякого рода забавах и увеселениях, причем натурально не забываемо было и самое катанье.

 Наконец, настал наш и великой пост и положил предел всем нашим забавам и увеселениям, а вкупе и пребыванию в кашинских пределах. С наступлением оного надлежало и Михайле Васильевичу и нам ехать восвояси, и 3е число марта был тот день, в которой пролито много слез при общем нашем друг с другом расставаньи. Мы так уже все свыклись между собою, что для нас всех расставанье сие было очень печально и горестно. Но никто с такою чувствительностью не расставался с нашими псковскими родными, как мои племянницы. Они, ровно как предчувствуя, что расстаются с ними на весь свой век, и что им не удастся более уже никогда их видеть, проливали целые ручьи слез при расставании и провожании оных. Что касается до нас, то мы имели к тому еще некоторую надежду, ибо дали им обещание побывать и у них во Пскове, когда не в следующий год, так в будущий за оным. Но, ах! как сильно обманулись и мы в своих заключениях о будущем времени и сколь мало знали тогда, что судьба и самому (мне) не прежде дозволит видеть сих ближних родных моих, как по прошествии почти целых тридцати лет с того времени, а семьянинок моих лишит удовольствия сего даже и до теперешнего времени; и могли ль мы тогда воображать себе, что они видели их тогда и в первой и в последний раз? Вот что делает отдаленность родных друг от друга!

 Мы поехали в самое то же время от них и поспешали возвратиться в дом свой. По приезде в Москву, не стали мы долго медлить в оной, и, остановившись опять у г. Полонского, пробыли не более одних суток в сей столице. И я успел только взять от Ридигера переплетенные мои книги и забежать на часок в немецкую книжную лавку, у Воскресенских ворот, в которой Ридигер сидел уже тогда сидельцем, и купить себе несколько новых немецких книг для деревни.

 Впрочем узнали мы, что слух о Пугачеве не только не уничтожился, но увеличивался от часу больше. Нам насказали уже столько о худых успехах посыланных для усмирения его команд и о всех его злодейских деяниях, что мы ясно видели, что дело сие не походило уже нимало на шутку, а становилось час от часу важнейшим и сумнительнейшим, и потому поехали мы из Москвы весьма с неприятными о сем предмете мыслями.

 В деревню свою приехали мы около 11–го марта, что случилось уже быть на второй недели великого поста, и, к удовольствию своему, нашли всех детей своих и здоровыми и благополучными. Тут, к удивлению своему, нашел я опять два пакета, полученных без меня ко мне из Петербурга, из Экономического Общества.

 Я, развернув первой, удивился, нашед в нем письмо от г. Нартова, писанное еще 9–го декабря минувшего года, следовательно, шедшее ко мне ровно три месяца. В оном бомбардировал он меня опять просьбами о скорейшем уведомлении его о себе и о своих обстоятельствах, и опять наполнил все письмо свое дружескими изъявлениями сожаления своего о пресечении нашей переписки и удивлением, что он не знает тому причины. Наконец говорил, что Экономическое Общество препоручило ему сообщить мне пьесу о истреблении червей на пашнях и желает, чтоб я по оной сделал опыты, и прочее.

 Второе же письмо было офицнальное, от имени всего Общества и во всей форме препоручительное мне, или предписывающее, чтоб я непременно сделал все нужные опыты по приложенной книжке и форме и рисунку сохи, относящиеся до истребления сих червей на пашнях, за подписанием того ж г. Нартова, но уже 9–го января 1774 года; и сие шло уже два месяца.

 Оба сии письма меня удивили и некоторым образом сконфузили. Я не мог опять довольно надивиться неполучению Нартовым моих писем и сожалел о том искренно. С другой же стороны препоручение мне Обществом комиссии, относящейся до предпринимания опытов к истреблению червей, было мне некоторым образом не только неприятно, но и отяготительно. «Что ж такое? думал и говорил я сам себе: — господа сии, от которых я, как от козлов, ни шерсти, ни молока, или никакого добра себе еще не видал, кроме пустых и малозначущих похвал, недовольны будучи еще тем, что тружусь, пишу, хлопочу и убытчусь при отсылании к ним своих писем и сочинений, платя за то очень дорого, без всякого за то возмездия, вздумали еще, так сказать, и верхом на мне ездить и делать мне предписания… Делай–ста я в угождение им разные опыты и по рисункам сохи, и лихия болести, и уведомляй их об оных. Хоть бы, право, и потише раз!… и что право за диковинка»? и так далее. И как по счастию в здешних местах тех червей в хлебах, о каких они упоминали, никогда не бывало и нам они неизвестны, то положил я ответствовать им коротко, что в здешних местах червей таких нет и никогда по сие время не бывало, и что опыты по их предписанию делать мне не над чем, и тем от сей комиссии отделаться.

 Все течение великого поста препроводил я в обыкновенных своих кабинетных упражнениях и во все остающееся мне от разъездов по гостям и принимания их у себя, время употреблял отчасти на чтение прежних и вновь купленных и с собою из Москвы привезенных немецких и французских книг; а как начали дни уже гораздо увеличиваться, и комнатною своею оранжереею, или горшками, коими все окна в доме моем были установлены. Неимение у себя ни оранжереи, ни теплицы, ни самых парников, к чему ко всему не имел я никогда дальней охоты, награждал я недостаток оных ящиками и горшками, содержимыми в комнатах, и при приближении каждой весны все нужное в них сам садил, сеял и возращал, что и доставляло мне еще больше удовольствия, нежели иным самые оранжереи и теплицы.

 Кроме сего, по обыкновению своему, занимался я при увеличившихся днях и в сей год опять разными родами рисованья, как водяными, корпусными и сухими, так и самыми масляными красками, и делал сие как для собственного своего удовольствия, так и для наставления и приучивания к тому же обоих моих сотоварищей и учеников. Ибо я не только привез с собою опять обратно племянника своего Травина, но по возвращении в дом свой, взял опять к себе и старшего сына соседа моего г. Ладыженского, Никиту Александровича. Сих–то обоих, так сказать, воспитанников своих старался спознакомливать я, сколько мог, не только с нужнейшими для них науками, но и с рисованьем всякого рода, а сверх того, как нередко гащивали у меня и обе дочери тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, то делал сие некоторым образом и для них, дабы преподать и им некоторое о том понятие. А все сие и доставляло мне множество минут, приятных и помогало время сие проводить с удовольствием. Как в числе купленных в Москве мною немецких книг были некоторые, относящиеся и до натуральной истории, которые мне нужны были для почерпания из них нужного при продолжаёмом по временам сочинении моей «Детской философии», и между ими находилась и одна ботаническая книга, а именно Рейгерово описание: дикорастущих в окрестностях Данцига произрастений, расположенной по их разным родам, отродиям и видам; то особливого замечания было достойно, что при читании оной не только получил я общее и довольно достаточное понятие о сей части натуральной и доселе мне незнакомой еще части натуральной истории, но получил даже и самую охоту к ботанике, и потому с неописанною нетерпеливостью; дожидался сошествия снега и наступления весны, дабы мне, по руководству сей книги, тотчас начать спознакомливаться со всеми растущими у нас дикими травами и другими произрастениями, и чрез рассматривание состава их цветков узнавать их роды, отродия и имена, приданные им от ботаников.

 В сих и подобных сему упражнениях и других экономических любопытных занятиях и не видал почти я, как прошел и весь ваш великий пост; а начавшиеся тали и обнажение земли от снега и последовавшая затем прекрасная всегда в нашем селении половодь подали мне новые поводы к увеселениям и забавам душевным. Признаюсь, что мне всегда сие время бывало в особливости любезно и приятно, и возобновляло в душе моей новые и наиприятнейшие чувствования. С отменнным и превеликим удовольствием сматривал, я всегда на яркую белизну, в марте, начинающих уже таять снегов; на отменную ясность солнца и свода небесного, на обнажающиеся кой–где первые бугорки земли; да первые капели с кровли и ручейки снежной воды и на все особые движения всех животных, и потом на самую половодь, меня всякой раз отменно увеселяющую; а книги, содержащие в себе описания красот натуры, которые обыкновенно я в сии времена читывал, делали мне в том великое вспомоществование и производили то, что все, и такие предметы, на которые смотрят множайшие люди без всяких чувствий и удовольствия, производили собою в душе моей наисладчайшие и приятнейшие движения оной и доставляли мне тысячу минут приятных.

 Наконец сошел у нас снег, прошла половодь, стала наступать уже весна и началось время, удобное и способное уже к копанию земли и первейшим садовым работам. Сего времени я уже давно с нетерпеливостью дожидался, ибо хотелось мне произвести в сию весну одно, давно уже затеянное и некоторым образом еще в 1772 году начатое, весьма большое и важное дело, а именно: до сего имел я у себя хотя два или паче три нарочитой величины сада, но все они далеко не в состоянии были удовлетворить собою моей охоты к садам; мне казалось, что все еще их было мало, и хотелось завести еще один, гораздо всех их обширнейший и уже не регулярной, а единственно плодовитой и назначенной быть всегда продажный и к доставлению мне собою знаменитого прибытка. Желание к сему уже давно во мне возродилось, но долго я сам с собою не соглашался, где назначить под него место, ибо в прежней усадьбе своей, по великой тесноте и ограниченности оной, не было нигде праздного и способного к тому места; а из полевой земли назначить к тому оное, как единое остающееся мне средство, мешало то, что ближние пашни не все были мои, но перемешаны чрезполосно с соседскими, и оставалось только разве поразменяться с ними и выменить хотя несколько десятин к одному месту.

 Как сие наконец мне и удалось, и я увидел целые три десятины, сряду и подле самой моей усадьбы за прудами лежащие, в моем собственном владении, то не долго думая и назначил я все их под новозатеваемой большой сад. И как все сие великое пространство места вдруг обнесть какою–нибудь оградою был я не в состоянии, то положил на первой случай окопать все оное глубоким рвом и оградить земляным валом, что и начали мы производить в действо еще в 1772 году и в последующий за оным; и как работа сия была уже кончена, а между тем подготовлено было у меня уже нарочитое число прививочных и отводковых яблонок, то и дожидался я сей весны для первого посажения всех их уже в оной и к сделанию чрез то ему формального уже основания.

 Итак, не успел сойтить снег и место сие от него опростаться и сколько–нибудь обчахнуть, как и приступил я тотчас к назначению мест в нем под деревья и к посадке оных. И особливого замечания достойно, что случилось сие в самую великую пятницу, бывшую в сей год 18 апреля, и я работою сею так занялся, что провел весь день. с утра до вечера. в оной не евши и не пивши ничего и не чувствовавшего дажё к тому и охоты. Совсем тем всех заготовленных и поспевших к пересадке яблонок далеко не достало на занятие ими всего пространства, а всего стало только с небольшим на половину оного; а поелику заведен он на пашенной полевой земле, то самое сие и подало мне, повод назвать его полевым садом, которой впоследствии времени и был хотя подвержен многим несчастиям, но, существуя и по ныне, приносит мне уже доход довольно изрядной.

 Наставшую после сего Святую неделю провели мы по прежнему обыкновению довольно весело, в разных свиданиях с родными своими и соседями и в забавах, сему времени свойственных. А как между тем начала уже оживать и трава и показываться кой–где разные цветочки, то по намерению моему и не преминул я за первое в жизни моей ботанизирование, или при помощи книги моей рассматривать все оные уже ботаническими глазами и узнавать к какому классу, породе и отродию принадлежит то произрастение, и как которое из них собственно называется. И Боже мой! какое неописанное удовольствие я имел, когда первые опыты стали удаваться мне наивожделеннейшим образом, и когда, по ботаническим приметам узнав породу, узнавал вкупе и офицнальные, и ботанические названия оным, и сколько приятных и неоцененных минут они мне доставляли! Не успевал я узнать собственное латинское и немецкое название какой–нибудь рассматриваемой травки, как благим матом хватался я за Цынков Экономический и Гибнеров натуральный лексиконы и приискивал уже в них статьи под сими названиями, и как радовался, когда находя описания оным сходные с описанием Рейгера, находил вкупе и упоминания о том, какие которая из них имела свойства и силы, и которые из них принадлежали к врачебным и способны были помогать от каких болезней. И Боже мой! как много увеличивалось тогда чувствуемое мною удовольствие, когда узнавал я, что иная довольно нам известная и нами нимало неуважаемая травка достойна была иногда наивеличайшего нашего, по целебным ее силам, примечания и уважения. Я прыгал почти иногда при таких случаях от радости, и с узнаванием вновь какой–нибудь травы получал вновь, равно как некоего нового себе друга и знакомца, и удовольствие мое было неизреченно.

 Вот в которое время стали начинаться все мои ботанические знания, доставившие мне впоследствии времени случай и возможность сделаться с сей стороны полезным своему отечеству и доставить бесчисленному множеству соотечественников моих не только нынешним, но и самым потомкам их существительную пользу, и заслужить чрез то несчетные благодарения от оных.

 В таковых–то приятных и полезных занятиях, вместе с прочими весенними садовыми упражнениями, препроводил я все достальное время месяца апреля, а тем же самым продолжал я заниматься и в наступивший потом май месяц.

 В течение оного имел я удовольствие получить опять из Петербурга превеликой пакет из Экономического Общества; но каким удивлением поразился я, нашед в оном одну только книгу, содержащую в себе XXII–ю часть Трудов Общества, а письма приложенного к ней ни от кого и никакого не было. Я не знал и не понимал, чтоб такое сие значило и подумал, что не разсердился ли на меня г. Нартов, что не захотел удостоить меня в сей раз письмом своим. Но как увеличилось удивление мое, когда начав рассматривать сию книгу, в которой бессомненно надеялся я найтить последние свои сочинения напечатанными, увидел, что ни одного из всех их не было, хотя они давным–давно были уже от меня отправлены; а вся она, несмотря на всю свою толстоту и на печатание на прекрасной александрийской бумаге, содержала одно только пространное сочинение г. Шретера и сочинение самое вздорное, глупое и ни малейшей никому пользы принесть не могущее. «Боже мой! Что ж такое будет! воскликнул я с нарочито огорченным духом: — вздор такой печатают и занимают нм целые книги, а такие хорошие и прямо полезные для многих замечания и сочинения, каковы мои, лежат у них и преют, или, что того еще хуже, может быть и совсем не напечатаются. В состоянии ли таковая медленность побуждать и наиусерднейшего человека к продолжению трудов своих и заохотить к дальнейшей и многокоштной пересылке к ним трудов своих? Как давно отправил я уже к ним все последние свои прекрасные и важные пьесы, и сколько времени жду и не могу дождаться видеть их напечатанными? И что ж это будет, и при такой удивительной медленности сколько лет к тому будет потребно, чтобы успеть им напечатать все то, что на уме и в намерении моем было сообщить им из всех бесчисленных и прямо полезных вещах, мне сделавшихся известными и достойных преданными быть тиснению. Теперь не удивляюсь я тому, говорил я далее, что всё наше Экономическое Общество нимало ни кем не уважается, и что лишилось оно и от тех уважения, которые оным его еще удостоивали. При таком порядке лучшего и ожидать не можно».

 Сим и подобным сему образом изъявлял я свое неудовольствие на оное и в чувствуемой досаде полагал не посылать к ним впредь ничего и не трудиться для них по–пустому, покуда не увижу последних моих пьес в трудах их напечатанными.

 Между тем, как настала уже совершенная весна, то вспомнил я о обещании моем, данном шадским моим соседям, чтоб приехать к ним сею весною для измерения всех их дач и для разровнения их по душам между деревиями, но не знал, что тогда делать и предпринимать ли мне сие путешествие, или нет? Сколь ни горячо я тогда в сие дело вступился, и как ни ревностно хотел предприять для пользы всех их сей необятно великий труд, но жар сей имел время гораздо попростыть, а здравейшие размышления обо всех тамошних и своих обстоятельствах и гораздо оной простудили, или паче совсем уничтожили; ибо, во–первых, за бездействием Пашкова не находил я никакой дальней надобности к поспешению сим делом; во–вторых, сомневался я, и не без основания, что едва ли будет на то и единодушное согласие всех жителей тамошних деревень, и не произойдет ли тысячи препон и помешательств мне в том деле? Мысли об одном Рахманове и о наглом и скверном его характере устрашали меня неведомо сколько. «И что ж будет, говорил я сам себе: — если я проезжу туда по–пустому и не только изубытчусь и трудам подвергну себя самопроизвольно бесчисленным, но и в доме чрез отлучку на все лето, или по меньшей мере на несколько месяцев, во всем сделаю упущение, а всем тем ничего доброго не сделаю и может быть, что всего и вероятнее, с одною только досадою и стыдом от тщетной и напрасной езды возвратиться принужден буду домой».

 Тако размышляя и несколько раз сам с собою разговаривая, я, признаться, не имея охоты расстаться с своими садами и с спокойною своею деревенскою жизнию, сказал я наконец сам себе: «Нет, нет! Оставайся–ка они там с Богом и живи, как жили прежде, до поры до времени; а ты, мой друг, Андрей Тимофеевич, на неверное не пускайся и без дальней надобности не подвергай себя бесчисленным трудам и беспокойствам, а оставайся–ка себе благополучно в своем Дворянинове и занимайся по прежнему своими садами и другими для тебя любезными и счастие твоих дней составляющими упражнениями».

 Сим образом решившись не ехать, а оставшись дома проживать по прежнему свое время в своей деревне, начал я помышлять о том, в чем бы и в чем препроводить мне тогдашнее лето, какие предприять новые в садах работы, и в чем, и в чем заниматься мне лучше и располагать в мыслях все то, что предварительно к тому было нужно.

 Но, ах! Как мало знал я тогда, что воспоследует чрез немногие после того дни и часы! И мог ли я подумать, что тогда доживал я не только последний год, но и последние дни и часы в моей деревне, и что давно начался уже тот месяц, в который промыслу Господню угодно было переменить все мое положение и назначить тогдашние дни быть последними пребывания и жительства моего в деревне, и что уже готово совсем назначенное для меня им иное и новое поприще к прохождению в моей жизни. Словом, весь помянутый счет мой делан был совсем без хозяина, и явившаяся вдруг пред крыльцом моим кибитка и вышедший из ней совсем незнакомый для меня человек разрушил вдруг и в один почти миг все помянутые мои замыслы и затеи и заставил думать о иных и несравненно важнейших предметах.

 Но о сем начну рассказывать вам уже в последующем за сим собрании моих писем, а теперешнее сим кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

Конец XVI–й части.

(Кончена сочинением декабря 26–го дня 1808, а перепискою февраля 8–го дня 1810 года).