ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО

В БОГОРОДИЦКЕ

В Дворянинове сочинена декабря 1809 года, а переписана мая 1811 года.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

ПИСЬМО 201–е

 Любезный приятель! Пересказав вам в последних пред сим письмах все случившееся со мною в течение 1779 года и приступая теперь к описанию происшествий последующего за сим 1780 года, скажу, что первый день сего, не менее прочих достопамятного для меня года, провели мы отменно весело и с особливым для всех удовольствием. Для сего дня была приготовлена у нас для представления на маленьком театрике нашем совсем новая и нарочитой уже величины и самим мною сочиненная комедия под названием «Честохвала», и разохотившиеся дети наши успели не только всю ее к сему дню выучить, но рвение их было так велико, что они приступили ко мне с просьбою, чтоб приискать им еще какую–нибудь маленькую пьесу вдобавок к сей, и брались выучить и ее в немногие оставшиеся дни, с тем только, чтоб помещены были в нее и те из детей, которым не достало роль в помянутой большой комедии. И как я на сие охотно согласился, то и отыскал я из имеющихся у меня многих театральных пьес одну, под названием «Новоприезжие» и тотчас им, а особливо живущему у меня мальчику, г. Сезеневу, хотевшему неотменно быть в числе наших актеров, сие удовольствие и сделал; и они вытвердили ее с такой скоростью, что я сам тому удивился и положил заставить их сыграть для всех нас и ее после моей большой комедии.

 Итак, зазвав бывших в сей день у обедни наших друзей к себе и угостив их у себя обедом, пригласил я их, равно как и всех прочих, ввечеру в театр наш, имел я особенное удовольствие видеть в сей день театральное представление собственного моего изобретения и быть сам в числе зрителей. И как в числе действующих лиц находились некоторые и из малых детей наших и между прочим включен был и самый малютка сын мой Павел, то хотя и опасался я, что он ролю свою играя в первый еще раз в жизни, по молодости своей, не выдержит и либо оробеет, либо спутается, а особливо потому, что роля его была наизнаменитейшая из всех; к тому ж ему и первому, посаженному посреди театра за столиком и будто рисующему картинки, надлежало говорить и действовать, и хотя натуральная робость его была так велика, что он, изготовившись к тому совсем, и пред самым уже подниманием завеса подозвав меня из–за кулис к себе, сказал:

 — Батюшка! Меня дрожь пронимает и трясет, как лихорадка!

 И я, испужавшись того, отчаялся было хотя совеем в хорошем успехе и уже кое–как его ободрять старался, говоря ему, чтоб он не трусил и не робел, а воображал себе, что никого нет и будто никто его не видит. Но, против всякого чаяния и ожидания, произошло совсем противное, и не успели поднять занавес, как Павел мой начал так отхватывать, что всех даже удивил чрезвычайно своею и неожидаемою к тому способностию, а меня заставил утирать слезы, текущие из глаз от радости и удовольствия. Словом, он сыграл ролю свою, как лучше требовать было не можно, а не многим чем уступали и прочие сотоварищи. И как в комедии сей было очень много особенного, смешного и такого, что в состоянии было возбудить в зрителях и любопытство, и смех и принуждать даже к самому хохотанию, то смотрели все на действия их с превеликим удовольствием и только кричали: «Браво! браво!», — и то и дело, что били в ладоши и хвалили детей, чем натурально и они поддерживаемы и ободряемы были весьма много.

 С таковым же хорошим успехом сыграна была детьми и другая новая пьеска после сей первой и такое же получила от всех одобрение. В сей знаменитейшую ролю играл питомец мой, г. Сезенев, и удивил всех также особенною и всего меньше ожидаемою от него способностью своею к театральным представлениям. Как он был нарочитого возраста и собою толстенек, то по недостатку других и способнейших, назначили мы ему ролю пожилого человека и всходствие того надели на него парик, приделали ему толстое брюхо, вычернили ему брови и выбритую будто бороду, и, надевши стариковский кафтан, преобразили так, что его и узнать было не можно. И он так хорошо сыграл свою ролю, что надсадил всех со смеху и всеми поступками своими умел так хорошо подражать старику, что все зрители не могли тому довольно надивиться; а многие, не знавшие его коротко, не могли никак верить, что был это нимало не старик, а четырнадцатилетний только мальчик. Словом, он играл так хорошо, что не постыдил бы себя и на лучшем театре; а сие и побудило нас при всех последующих играх и представлениях давать ему всегда роли старика, и он играл их славно и всегда с чрезвычайной похвалою.

 Как скоро все сие было представлено и самый балет после того кончен, то зазвал всех нас на перепутье к себе живущий тут же в замке судья, г. Арсеньев и дал всем нам у себя большую и веселую вечеринку и ужин. Тут начались у нас увеселения другого рода. Вся молодежь наша начала плясать и танцевать, а которые были постарее, те уселись за столы и начали заниматься картами и разными другими забавными играми, которые к сему времени случились быть мною вновь выдуманными, и гул только раздавался повсюду от смехов, шуток и хохотанья. Словом, все мы были в сей вечер как–то отменно веселы и провели весь сей вечер с удовольствием превеликим.

 С другой стороны сделался для меня день сей достопамятным и тем, что в оный, в Москве, увидел в первый раз свет мой новый экономический журнал, или выдан в публику первый лист «Экономического Магазина». Господин Новиков, желая доставить мне скорейшее удовольствие видеть оный напечатанным, спроворил делом так, что я на другой же день после сего, и в самое то время, когда были мы все мужчины, на вечеринке у господина Шушерина, получил уже одой от него к себе присланной, и имел неописанное удовольствие увидеть его напечатанный несравненно в лучшем виде, нежели в каком издавался мой «Сельский Житель». Я не мог на него, как да новое произведение свое, довольно насмотреться и им налюбоваться; но приятнее еще того было для меня уведомление г. Новикова, что дело наше началось и идет с хорошим успехом, и что подписалось уже довольно и что число пренумератов увеличивается отчасу больше.

 Препроводив и другой день сего года с удовольствием, и следующий затем доехали мы к г. Стрекалову, и были им прямо приятельски угощаемы; а не успели мы на другой день к ночи возвратиться назад, как надлежало мне угощать у себя опять заезжавшего к нам вашего губернатора; а де успели мы его с рук своих сжить, как собравшись, отправились в дальние гости, за Ефремов, к тетке Матрене Васильевне Арцыбышевой, находившейся тогда в своей степной ефремовской деревне и нас, при последнем свидании с нами, неведомо как просившей посетить ее в сем ее степном доме. А как в той же стороне жил и новой наш знакомец и приятель, г. Писемской, и также многократно убеждал нас просьбою посетить и его в деревне, то решились мы в сей раз наперед заехать к нему, куда в тот же еще день и приехали.

 Господин Писемской невесть как обрадован был нашим приездом, и ее знал как возблагодарить нас за посещение и угостить у себя лучше. Случилось сие в самой день Богоявления Господня, и мы, отобедав у него, ездили с ним вместе к знаменитому в тамошнем краю соседу его, Стратону Ивановичу Сахарову. И как сей желал также давно видеть меня у себя, то и сей не только принял меня с особливым благоприятством, до и всячески постарался нас угостить веселою вечеринкою и самым ужином. Итак, провели мы и сей праздник весело и с удовольствием, а переночевав опять у г. Писемского, пустились на другой день за Ефремов, и обрадовали тетку нашу своим приездом. У ней прогостили мы целых 4 суток, в которые было нам также очень нескучно, ибо она старалась также угостить нас всячески; а сверх того, в каждой день приезжали к нам и разные ее тамошние соседи и увеличивали собою наше общество, из которых в особливости замечания достоин был один ближний ее сосед, Христофор Александрович Ушаков, человек любопытной и хорошего характера, с которым я при сем случае впервые еще познакомился.

 В Богородицк возвратились мы не прежде, как к 12–му числу сего месяца; а не успели приехать, как имел я опять удовольствие получить с почтою превеликой пакет со всеми обещанными мне 15–ю экземплярами 3–го и 4–го нумера моего «Экономического Магазина», которые с того времени и получал я уже порядочно всегда, с каждою еженедельною почтою, с прилагаемыми к ним и всеми, присылаемыми к г. Новикову от корреспондентов моих письмами ко мне и которые не только не преставали продолжать со мною переписку, но число их час от часу увеличивалось еще и больше, и многие из них отыскивались даже в самых отдаленнейших местах и разных наших губерниях.

 Не успели мы помянутым образом проводить наши святей и несколько дней после оных в беспрерывных разъездах, свиданиях и увеселениях, как принялся я опять за прежние свои кабинетные упражнения. К сим, кроме обыкновенного писания и заготовливания материи для моего «Экономического Магазина», принадлежали отнять разные затеи. К оным в особливости относилось тогда вдруг родившееся во мне желание соорудить самому для себя электрическую машину. Это было еще в первой раз, что я зачал заниматься сею частию физики, и повод к тому подало писание о самой сей материи в моей «Детской философии», которую не преставал я и около самого сего времени продолжать. И как все знания мои по сей части были еще очень невелики и понятия весьма ограниченные, да и электрические машины случилось мне видеть только несколько раз, давно и в бытность свою еще в Кёнигсберге, и захотелось мне ее тогда смастерить самому и более по тому, что случилось мне нечаянно достать себе стеклянный шар; то признаюсь, что хотя в несколько дней и смастерил я себе оную, но была она весьма еще несовершенна и с великими еще недостатками. Совсем тем, нельзя изобразить, сколь неиссякаемо велико было мое удовольствие и радость при усмотрении и извлечении первой искры из кондуктора, а того паче при получении первого электрического удара от лейденской банки, или паче привешенного тогда еще к кондуктору пузырька с водою. Но как бы то ни было, но я смастерил себе машину довольно изрядную и такую, которая и тогда могла уже и меня и многих других собою удивлять и увеселять, и подала мне впоследствии времени повод к многочисленным и разным по сей части выдумкам и затеям, а со временем к самому усовершенствованию машин и сделания их полезнейшими человеческому роду и, наконец, к произведению ими бесчисленному множеству людей и всему отечеству моему существительной пользы, как о том упомянется в своем месте.

 22–го числа сего месяца имел я удовольствие получить опять множество от разных особ писем, и между прочим из самого Нижнего Новгорода, от бывшего нашего архитектора г. Ананьина, уведомлявшего меня, что имя мое и там с хорошей стороны сделалось известно; а то же самое писали ко мне и из Москвы, что меня порадовало и ободряло.

 Не успело несколько дней после сего пройтить, как вдруг перетревожен я был полученным известием из шадской моей деревни о несносных почти обидах, причиняемых тамошним жителям, а в том числе и моим крестьянам, господином Пашковым, которой, не уважая предписания межевой канцелярии, чтоб остановить бездельническое его межеванье впредь до рассмотрения сего дела межевою канцеляриею, и чтоб все до того времени оставались при прежних своих владениях, усилием и наглостию своею производил великие притеснения и сущие грабежи, увозя с степи накошенные тамошними жителями их стога с сеном, я недопускающих до того люди его били и прогоняли. И как то же учинено им и с моими стогами и с людьми, и чрез таковое насильственное отнимание и увезение сена было опасение, что нам свой скот кормить будет нечем, то прикащик мой, прислав нарочного с уведомлением о том, молил и просил меня Хрястом и Богом, чтоб я приехал сам и защитил их там от такой напасти.

 Признаюсь, что известие сие при тогдашних моих обстоятельствах было для меня весьма неприятно, и рассеяв все мои приятные мысли, какими я около сего временя занимался, смутило и расстроило меня до бесконечности. Дело сие по всем обстоятельствам действительно было таково, что требовало неукоснительного моего туда приезда. Но самовольная отлучка от своей должности, не испросив на то дозволения от моего строгого и недоброхотного ко мне командира, и самая езда в такую даль наводила на меня превеликое сомнение, а вкупе производила и крайнее нехотение пускаться в такую даль при недостоверности, в состоянии ли я буду помочь сему злу своим приездом.

 Целые сутки находился я в превеликом недоумении что делать и в крайней расстройке мыслей и нерешимости; но как, наконец, и родные мои и друзья мне сеъздить в Тамбов и там губернатора о том попросить советовали, а к князю моему о том отписать, то решился наконец я на то отважиться, и отправив к г. Новикову весь заготовленный до того времени для журнала моего материал, сел в свой любезный возочек и полетел в свой путь совсем налегке и, препроводив четыре дня в путешествии, в Тамбов 2–го числа февраля и прибыл.

 Как в сем сделавшемся тогда нашим губернском городе мне до того никаких дел иметь и живать в нем не случилось, то, не имея в нем никакого знакомства, горевал я, подъезжая к оному, о том, что не было у меня в нем никого знакомых, с которыми можно бы было мне посоветовать о том, как бы лучше приступить к сему делу. Но, как говорится в пословице, что «когда Бог пристанет, так и пастыря приставит», то случилось тогда и со мною нечто на то похожее, и я, против всякого чаяния и ожидания, нашел тут и друзей, и знакомых, и помощников себе. И самое первое обрадовало меня то, что я при самом уже везде в город узнал, что друг и приятель мой по тамошним деревням и прежний сподвижник при бывшем там межеваньи, Иван Яковлевич Сабуров, находился и жил тогда в Тамбове, имея собственный дом в оном. «Когда так, воскликнул я сие услышав, то зачем нам искать другой квартиры, а ступайте прямо к Ивану Яковлевичу, он верно будет мне рад и с удовольствием поместит меня в каком–нибудь уголке своего дома». Я и не обманулся в моем ожидании. Г. Сабуров обрадовался приезду моему до беспамятства и принял меня как родного, и не только старался всячески меня угостить, но услышав о причине моего приезда и об обстоятельствах моего дела, подхватя меня в тот же день повез с собою к некакому г. Зубареву, почитавшимся первейшим дельцом и знатоком по всем делам, для испрошения у него совета, как бы лучше и надежнее приступить мне к делу. Сей, будучи знакомым г. Сабурову человеком, принял и его и меня с возможнейшим благоприятством, и узнав обо всех обстоятельствах дела, советовал мне подать просительное о том письмо к губернатору. «Но не худо бы, присовокупил он, если б вы повидались и с губернским прокурором и его к вспомоществованию вам в сем деле поубедили вашею просьбою. Не знаком ли он вам?» спросил он меня наконец. — Не только незнаком, отвечал я, но я и не знаю и не слыхал, кто у вас здесь прокурором. — «Дмитрий Федорович Xвощинский, сказал он, и человек очень честный и добрый». — Ба! ба! ба! воскликнул я, поразившись новою радостью: Дмитрий Федорович человек мне очень знакомый, и я могу даже почесть его себе хорошим приятелем! Каков он мне и действительно был, ибо это был самый тот Хвощинский, с которым я имел дело по Зыбинскому межеванью, и который бывал у самого меня в доме и всегда мне благоприятствовал. — «Ну, так на что же лучше! сказал г. Зубарев, повидайтесь с ним завтра; вы найтить его можете в доме присутственных мест, и он вам тоже верно скажет, и всех более преклонить может губернатора к поданию вам помощи». Итак, ко сказанному, как по писанному, намахал я поутру на другой день вчерне убедительное просительное к губернатору письмо и полетел в губернское правление, где мне тотчас комнату, где был прокурор, и показали.

 Г. Хвощинский не успел меня увидеть, как от радости вспрыгнул с своего места, и подбежав ко мне, ну меня обнимать и, целуя, говорить: «Ах, батюшка, Андрей Тимофеевич! Откуда ты к нам взялся? Какие занесли тебя к нам ветры? Все ль ты, мой друг, находишься в добром здоровьи? Как я рад, что вас вижу! Садись–ка вот здесь подле меня, и расскажи мне, мол голубчик, по какому случаю и зачем ты здесь находишься и не имеешь ли до меня какой нужды? Я с превеликим удовольствием готов тебе во всем служить».

 Таковая благоприятная и все чаяние мое превосходящая встреча преисполнила дух мой новою радостию и удоволствием. Я соответствовал г. Хвощинскому равномерною ласкою, благодарля его за незабвение и продолжение дружбы, уверял и о своих всех дружеских к нему чувствованиях, и севши, рассказал по требованию и желанию его все и все, то есть, где я с того времени, как с ним расстался, был и жил и где при какой должности находился и тогда. Обо всем том он ничего не ведал, и услышав, что я управлтелем в собственных императрицыных Богородицких волостях, которые ему были довольно известны, начал меня не только поздравлять, но оказывать мне еще и более уважения. И как дело, наконец, до того дошло, зачем я в Тамбов приехал, то не успел он о том и обо всех обстоятельствах услышать, как стал советовать сам тож, чтоб я подал письмо к губернатору, уверяя, что оный, как он надеется, из уважения ко мне не отречется оказать мне возможнейшее вспоможение, и тем паче, что он сам в этот же день с ним предварительно о сем деле переговорит и его о том попросит. И как я, поблагодаря его за все то, сказал, что у меня письмо таковое и написано уже вчерне, то хотел он его видеть, и тотчас взяв перо, еще кое–что прибавил и потом советовал мне в этот же день его переписать, а на утрие подать губернатору, от него ж неотменно заехать к нему обедать, и сообщить ему то, что он скажет. «А я, батюшка, Андрей Тимофеевич, в здешнем месте женился, имею у себя дом и, слава Богу, живу хорошохонько».

 С сим отпустил он меня тогда от себя, нехотящего долее мешать ему в делах до его должности; но не успел я выйтить в другую комнату, как встречаюсь еще с другим своим знакомым и приятелем. Был то Никита Иванович Каверин, сын того живущего в Каверине чудака–старика, к которому некогда приезжал я во время межеванья и которой уморил было меня тогда с голоду. Сей, увидев меня, также обрадовался чрезвычайно и столько ж, сколько и я, нашед его тут совсем неожидаемым образом. При вопросе, каким образом и по какому случаю я его тут вижу, сказал он мне, что он находится тут при должности: отправляет должность казначейскую, и имеет свой собственный дом в Тамбове и живет в оном; а потом, сожалея, что я не у него пристал, наиубедительнейшим образом просил, чтоб я неотменно и в тот же самый час поехал с ним к нему обедать, от чего я и не отрекся.

 Итак, в сей день обедал я у сего моего приятеля я по деревням соседа, и был приязнию, и ласкою, и угощением всего его семейства очень доволен. Он жил тут со всем своим домом и я, разговорившись с его женою, и удивился и обрадовался узнав, что она была родная сестра того самого Николая Ивановича Новикова, с которым начал я по «Экономическому Магазину» дело. А сие обстоятельство увеличило еще более наше взаимное дружество и благоприятство; к тому ж была она нам некоторым образом и с родии.

 Препроводив с приятностию у сего велеречивого и говорливого приятеля своего большую часть того дня и наслышавшись от него всего и всего о тогдашних тамбовских начальниках и судьях и обо всех обстоятельствах в городе, возвратился я ввечеру к своему любезному хозяину и обрадовал его уведомлением обо всем успехе моего начинающегося дела.

 Наутрие, перемахав сам набело просительное письмо к губернатору, поехал я к нему. Сей, будучи уже предварен обо мне и о моей просьбе господином Хвощинским, принял меня с отменным благоприятством и с множайшим уважением, нежели какого я заслуживал, и обещал употребить все возможное ему к удовлетворению моего желания и просьбы, и неукоснительно предписал тамошнему исправнику дело сие в самой скорости исследовать, и увезенное насильно у меня сено от Пашкова возвратить; каковым обещанием я был и доволен, и откланявшись ему, поскакал опять в губернское правление к господину Хвощинскому для возблагодарения ему за его вспоможение. Он же, услышав, что мне сказал губернатор, тотчас приказал секретарям приступить к сему делу, и, что следовать будет, к утрему же приготовить, дабы я не мог задержан быть тут долго, что они и обещали. После чего вскоре и поехали мы с ним к нему обедать. Я нашел у него прекрасный и великолепно почти отделанный дом, что и неудивительно, потому что он женат был на богатой тамошней дворянке, и был ласкою всего его семейства и угощением его весьма доволен и препроводил почти весь остаток того дня у него.

 Между тем, сошло от губернатора мое письмо и приказание учинить допрос упоминаемым в оном моим людям, прикащику и поверенному, и предписать потом исправнику о принуждении Пашковым отдать мне сено. Все сие в последующий день было и исполнено и обоим моим людям учинены были допросы; и как тем дело все с моей стороны и кончилось, и мне не зачем было долее жить в Тамбове, то в четвертый день после моего приезда, распрощавшись с другом моим г. Сабуровым, и поблагодарив его и за угощение, и за все про все, 6–го числа февраля в обратный путь в Богородицк и отправился.

 Обратное путешествие мое было столько же успешно, как и первое, и я, возвратившись 9–го числа в Богородицк, нашел и своих всех здоровыми, и дела все в порядке, так что кратковременное мое и только десять дней продолжавшееся отсутствие мое было совсем и неприметно, почему и не рассудил и писать об оном князю. Что ж касается до моих семьянинок, то они во время отсутствия моего ездил к Прасковье Андреевне Кислинской на родины, были потом в Калединке и, наконец, в один день со мною возвратились они Богородицк, а с ними вместе приехал ко мне и брат Mихайла Mатвеевич.

 Достальные дни февраля месяца провели мы по прежнему в свиданиях и съездах с своими тутошними друзьями и разъездах с отсутственным и живущими в уездах, как в епифанских окрестностях, так и в стороне к Крапивне. В сих разъездах своих провели мы в особливости начавшуюся в сей год с 23–го числа февраля масляницу, а в наступивший с 1–го марта великий пост оселись и, по обыкновению, во всю первую неделю оного говели, исповедывались и причащались. Пятница сей недели, случившаяся 6–го числа марта, достопамятна была для всей нашей фамилии тем, что оной день кончил свою жизнь двоюродной мой брат и наиближайший сосед в деревне, Гаврила Матвеевич Болотов.

 Мы, получив неожидаемое известие о сем 8–го числа, потужили и погоревали о сем молодом человеке. Бедняк сей погубил сам себя безмерною своею невоздержностию в питье. Он хотя издавна придерживался сей бедственной привычки, но во время жительства моего в деревне, сколько–нибудь опасаясь браня себе от меня, себя поудерживал; но до отлучке моей от дома вдался он уже слишком в сию пагубную страсть, которая, соединившись и с другою, толико же бедственною для молодых людей страстию, скоро так его здоровье расстроила, что он сделался наконец оттого очень болен. Тогда встренулся он, что сделал худо и перестал было уже совсем пить, но сие было уже поздно. Удар апоплексический поразил его и похитил из числа живущих на земле.

 Ближний мой родственник сей, каков ни был и как много ни досаждал мне некогда своим глупым обычаем, но мне жаль было его чрезвычайно. Умер он холостой и в самое еще цветущее время своей жизни, и чрез рановременную его смерть уничтожилась вся надежда, какую я имел, что он со временем будет мне добрым соседом и сотоварищем в деревенской жизни; ибо прежнее его поведение, каково ни было, но все было лучше старшего его брата и подавало об нем лучшую надежду; но Промыслу Господню угодно было совсем не то произвесть. Он умер, не вкусив еще порядочно почти жизни, и мне очень было жаль, что тогдашняя отлучка и начинающаяся уже половодь не допустила меня отдать ему и последний долг и оросить гроб его моими искренними слезами.

 Таким образом уменьшилась и другим членом вся наша небольшая фамилия и перевелся совсем старинный дом, в котором толико лет жил в уединении и воспитывал его покойный дядя мой, а его отец, Матвей Петрович. Он был у него любимый из сыновей, и, ах! мог ли он себе тогда воображать, что с сим его милым Гаврюшею воспоследует такое зло, и что вместе с ним погибнет и самое то место, где он жил и не останется из всего двора его ни малейшего следа. Покойник построил было себе изрядные хоромцы, но судьба не дала ему пожить в них и десяти лет, и как все имение его перешло в руки старшего его брата и опять соединилось воедино, то нынешний потомок их рода, и его родной племянник, владеющий сим имением, не только сломал его хоромы перевез их на свою усадьбу, но уничтожил и весь его двор; а впоследствии времени променял и все место, где он был, мне на епифанскую землю, и Промыслу Господню угодно было недумано–негадано одарить меня сим весьма нужным для меня местом, засаженным мною потом садом, доставляющим мне и поныне особенную пользу и удовольствие, и в котором, в напоминание ему, то место, где стояли его хоромы, и поныне называется «Гаврилиным ревиром».

 Впрочем, во известие моим потомкам, замечу каков он был собою. Рост имел он нарочито высокий, собою сухощав и тонок, волосом белокур, курнос и несколько гнусил от самого младенчества, и потому не весьма хорош собою, да и в обращении с людьми не очень ловок и во многом отстал от людей обыкновенных. Характер его был от самой природы как–то не весьма хорош, а дурное, совсем небрежное воспитание, а потом и пагубная в тогдашнее время для молодых людей гвардейская служба повредила его еще больше, почему с сей стороны и не нажил он себе от посторонних доброго имени и похвалы, а по смерти и сожаления.

 Впрочем, во все течение великого поста не произошло у нас ничего особливого. Мы занимались обыкновенными своими упражнениями и не видали почти, как пролетело сие время, и одни только пруды, по случаю открывшейся в продолжение оного половоди, наводили на меня заботу и опасение, чтоб их не прорвало; и могу сказать, что периоды времени сего всегда бывали для меня весьма критические и я всякой раз половодий сих как некакого страшного медведя боялся и с смущенным духом всегда смотрел на приближение полой воды, а не один раз и трудов имел при том превеликое множество.

 Наконец настала у нас и Святая неделя, бывшая в сей год очень поздно и уже 19–го апреля; и как в сие время не имели мы уже снега и вскрылась уже весна, то провели мы ее нарочито весело, и более потому, что к обыкновенным нашим увеселениям могли мы приобщать и самые гулянья. Незадолго до наступления сих праздников получили мы себе нового компаниона. Бывший до того у нас казначей, г. Плотников, по какому–то случаю от нас отбыл и на место его приехал к нам новой, русской немец, по имени Иван Христофорович Добрас, с женою своею и детьми. И как он был человек очень доброй, хорошего характера и в обращении приятной и со всеми нами тотчас познакомился и сдружился, то мы сею переменою были весьма довольны и нашли в нем для общества нашего несравненно лучшего сочлена, нежели каков был прежний, г. Плотников.

 Отпраздновавши праздник, принялся я, по случаю открывшейся уже тогда совершенной весны, за обыкновенные свои надворные упражнения и работы; ибо какое нехотение я в себе ни чувствовал к затеванию чего–нибудь вновь в волости, но по охоте своей к садам и по давнишней привычке заниматься ими, не столько для пользы, сколько для собственного своего удовольствия и увеселения, не мог никак сидеть и в это время беспрерывно в четырех стенах и заниматься своим пером и книгами. И как, но счастию, имел я подле двора своего собственной свой садик, то и употребил я в сию весну наиглавнейшее старание о распространении и украшении оного всякого рода затеями и безделушками, и во все вешние дни рылся и копался в оном, как крот: и садил, сеял и затевал в нем вновь то то, то другое, и делая его отчасу лучшим и прекраснейшим, доставлял и себе множество минут приятных и другим место для приятного гулянья.

 Наконец наступил у нас май месяц и с ним начала приближаться славная епифанская Никольская ярманка; и как нам давно уже хотелось когда–нибудь побывать на оной, то дни за два и поехали мы на оную и сперва к г–же Бакуниной, живущей в той стороне и неподалеку от города. Дом сей сделался для нас столь дружественным, что мы всякой раз с удовольствием к сей умной и почтенной госпоже езжали, да и она бывала у нас всегда наиприятнейшею гостьею. Привязывало ее к нам наиболее то, что сын ее учился у нас в пансионе и я особенно старался о образовании и научении его кой–чему хорошему, как мальчика хорошего характера и весьма способного к наукам.

 Итак, мы в деревне у ней в сей раз ночевали, а на другой день ездили на ярманку в Епифань, и там гуляли, кое–что покупали и разъезжали кой–куда по гостям, и возвратились опять ночевать к г–же Бакуниной, а от ней ездили опять в город и за оной к Василию Федоровичу Молчанову; итак проводив дни три в сей поездке, возвратились уже на самой Николин день назад в Богородицк.

 Едва только мы возвратились, как поражен я был опять неожидаемым уведомлением из шадской моей деревни, сделавшеюся уже тогда тамбовскою или паче кирсановскою, потому что она приписана в Кирсановский уезд. Писали ко мне, что, несмотря на все запрещения от начальства, Пашков продолжает всех несносно обижать; что в Тамбов приехал сам наместник, и что все обиженные дворяне собираются просить его о защите от сего наглеца и обидчика, и что необходимо надобно и мне поспешить приехать туда же и попросить наместника; к тому ж нужен мой приезд и потому, что приехал уже и казенный землемер для снятия всех тамошних мест на пиан. Все сие опять смутило весь мой дух и расстроило мысли. Ехать опять в такую даль весьма мне не хотелось, а обстоятельства необходимо того требовали. Я долго не знал и сам с собою не соглашался что делать. Но наконец, судя, что не было никаких важных по волости дел, для которых не можно б было мне опять на короткое время от волости отлучиться, а и от князя, моего командира, не можно было мне ожидать за таковую отлучку дальнего гнева, поелику он в сие время находился в Петербурге и, по всему видимому, о волостях всего меньше думал и заботился, и мы от него очень редко получали письма и приказания, решился, наконец, преодолеть все свое нехотение и в путь сей отправился.

 Как по обстоятельствам нужно мне было всячески ездою своею поспешить, дабы не упустить наместника и застать его в Тамбове, то хотел было я на другой уже день в сей путь отправиться; но случившаяся в этот день чрезвычайная стужа меня удержала, и я поехал уже с утра 12–го мая, и так рано, что в тот же еще день доехал до Данкова, а 15–го раным–ранехонько поспел уже и в Тамбов самой.

 В сей раз, для получения лучшей и множайшей свободы, решился я стать в наемной квартирке, и мое первое дело было повидаться с другом моим, г. Сабуровым. Сей насказал мне столько о Пашкове и о наместнике, на него крайне ополчившемся и его неволею в губернский город притянувшем и содержащим почти под караулом, что я почитал уже его почти погибшим. И как г. Сабуров турил меня как можно скорее к наместнику, ободряя несомненною надеждою, что он просьбу мою более всех уважит, то, не долго думая и полетел я в наместнический дом, и нашел у него превеликое собрание чиновников и других людей и, между прочим, и всех моих прежних тутошних знакомых, и в том числе опять и приятеля своего, г. Каверина. Сей обрадовался опять меня увидев, звал наиубедительнейшим образом к себе и просил видеться с ним как можно чаще; а что всего лучше, спознакомил меня и с теми землемерами, которые в наш край для снимания всех мест на план отправлялись и тут же тогда у наместника быть случились.

 Наместником был тогда тут известный у нас, престарелый, знаменитый вельможа граф Роман Ларионович Воронцов, человек особливого характера и свойств, не во всех отношениях похвальных. Наиболее обвиняем он был всеми за его корыстолюбие, и многие утверждали, что о том сведома была и сама императрица, и сыграла с ним шутку, прислав однажды к нему в подарок пустой кошелек для полагания в него денег {Об этом подарке упоминает и князь Щербатов в своем сочинении «О повреждении нравов в Росси». См. «Русск. Стар.», 1871 г. т. III, стр. 682. Ред.}, и все тому хохотали и смеялись. Но как бы то ли было, но я за множеством народа не мог никак улучить удобного времени и случая предстать к нему с своею просьбою, и тем паче, что не было тогда никого, кто б мог ему меня представить и к кому бы я мог с тем адресоваться. Сам же он, хотя меня в толпе народной и видел, но по пышности и глупой гордости своей не удостоил и спросить о том, кто я таков был. Итак, поговорив с межевщиками, от которых не мог я еще никакого толка добиться и подождав, не поедет ли туда и прокурор Хвощинский, которого хотелось мне попросить, чтоб он меня наместнику представил, и никак его не дождавшись, не мог я в сей день ничего сделать, ибо наместник скоро, откланявшись всем, ушел в свои внутренние комнаты и я принужден был ехать ни с чем прочь, и поспешать к моему другу г. Сабурову, взявшему от меня обещание неотменно приехать к нему обедать.

 Итак, отобедав у Сабурова и погорюя о неудаче, ездил я после обеда к г. Каверину, от которого к огорчению моему узнал, что едва ли могу и что–нибудь успеть сделать и в последующий день, поелику наместник не будет дома, и он будет пировать у одного из тамошних жителей на званом обеде и там препроводит весь день. Неприятно мне было таковое помешательство; но как делать было нечего, то вооружился я терпением, и положил весь сей праздной день посвятить на свидания с моими приятелями.

 Я и действительно видел только в сей день г. наместника, проезжающего с великою помпою мимо квартиры моей в гости, и всех жителей без памяти старающихся ловить и запирать своих кошек, дабы они не могли попасться на глаза наместнику, о котором сказывали мне, что он их так боялся, что в состоянии был при воззрении на них, упасть в обморок; и потому наистрожайшим образом приказано было во всем городе всем жителям ловить, скрывать и запирать своих бедных кошек, что они и принуждены были делать. Удивился я и посмеялся внутренне такой нелепости и смешной боязни.

 Впрочем был и другой предмет, поразивший в сей день мое зрение. Едучи, по приглашению, в сей день обедать к приятелю моему г. Каверину, повстречался я с самим господином Пашковым, едущим в простом сюртучке и как бы оглашенный по улице, и казавшимся смирнее самого агнца; и я удивился, что не было за ним даже ни одного и человека. «О! о! подумал я тогда: поукротили бурку крутые горки! и, о! когда б тебя, государь, посократили хорошенько». Сего многие и ожидали действительно, а особливо по отзывам об нем наместника, рыгающим, по–видимому, на него огнем и пламенем. Но приятель мой господин Каверин, которому я о сей встрече рассказывал, был совсем иного мнения и говорил, что едва ли что воспоследовать может, и что он не сомневается, что Пашков не упустит зашибить и наместника мешком своих денег, и верно сух из воды вывернется.

 Таким образом, проводив с удовольствием половину того дня у господина Каверина, а другую — у г. Сабурова, не отпустившего меня от себя без ужина, собрался я на другой день опять ехать к наместнику; но по несчастию и в сей день не достиг до своей цели. Я нашел наместника, занимающегося делами в своем кабинете и непринимающего никого в сей день у себя, и потому мне тотчас отказали и советовали приехать наутрие и гораздо поранее, буде я имею какую до наместника нужду.

 Что было делать? Сколько я ни огорчился и ни досадовал на сие новое препятствие, но принужден был ехать прочь, и куда ж? к одному новому знакомцу, господину Осипову, женившемуся на вдове, оставшейся после умершего дяди жены моей, Александра Григорьевича Каверина, Лукерье Яковлевне, с которым я накануне того дня спознакомился у господина Каверина в доме, и который, обласкав меня, убедительно просил, чтоб я приехал к нему в сей день обедать, уверяя меня, что Лукерья Яковлевна будет мне очень рада. Они и подлинно обрадованы были оба моим к себе приездом, и напрерыв друг пред другом старались угостить меня всячески. Господин Осипов находился тут при месте и довольно знаменитой должности, и узнав о причине моего приезда, советовал мне подать и наместнику лучше просительное письмо, нежели просить его только словесно.

 Проводив с удовольствием у них почти весь тот день, поехал я на вечер опять к г. Каверину, и у него ужинал; а возвратясь на квартиру, сел и намахал просительное письмо к сиятельному господину наместнику, с которым в последующее утро и полетел я к оному, и в сей день был уже счастливее. Обо мне тотчас ему доложили и тотчас потом меня ввели к нему в кабинет самой. Он принял меня хотя так, как от такого пышного и горделивого вельможи ожидать было должно, однако не совсем без всякого уважения, узнав о том кто я, и при каком нахожусь месте. Я подаю ему свою бумагу, и он не успел узнать о содержании оной и услышать мою просьбу, как мне сказал: «О, друг мой! я истинно заметан столь многими жалобами и просьбами на сего бездельника, что не знаю, что с ним и делать. Однако будьте спокойны! мы не преминем учинить с ним все, что по законам только можно, и вы можете возвратиться в свое место с полным удостоверением, что мною учинено будет все, что только к успокоению всех вас от сего обидчика учинить мне будет можно».

 С сим министериальным обнадеживанием отпустил он тогда меня, и я хотя и знал, сколь мало можно было на такие пышные обещания господ вельмож полагаться, что после и оказалось действительно, но как тогда нечего было более делать, то откланявшись ему, не рассудил долее ни минуты в Тамбове медлить, но возвратясь па квартиру, и дав прикащику и поверенному моему наставление, как поступать им при межеванье и пообедав, велел укладываться; и между тем, покуда сие делали и запрягали лошадей, забежал только проститься с другом моим, г. Сабуровым, и расстался с ним, по дружбе его ко мне, с навернувшимися на глазах слезами, равно как бы предчувствуя, что я тогда в последний раз видел и обнимал сего любезного человека; ибо вскоре после того услышал я, что он, занемогши, кончил жизнь свою.

 Поспешение мое было столь велико, что я в тот же день успел еще доехать до села Лысых–Гор. И как погода случилась тогда наиприятнейшая и дорога очень добрая, то переночевав тут и продолжая путь свой, на третий после того день, не имев в пути никаких остановок и происшествий, благополучно и еще к обеду в Богородицк возвратился, и успел еще в тот же день побывать у нашего городничего и свидеться со всеми нашими друзьями к собеседниками.

 Сим окончу я сие мое письмо, увеличившееся уже слишком, и пожелав вам всего доброго, остаюсь ваш…. и прочая.

(Декабря 10–го дня, 1809 года).

Письмо 202–е.

 Любезный приятель! Препроводив опять не больше девяти дней в помянутой в последнем моем письме вторичной моей езде в Тамбов, нашел я по возвращении моем все в надлежащем порядке. Домашние и родные мои были все здоровы, дела по волости текли своим чередом. Издавание моего журнала шло своим порядком и безостановочно, ибо я старался всегда снабжать господина Новикова столь многою запасною материею, что никогда за нею не могло быть остановки, и ему было бы всегда что печатать. А как около сего времени не случилось никаких и иных по волости дел, которые требовали бы особых по себе хлопот, забот и попечений, то и оставалось нам только помышлять о забавах и о делании нашей тогдашней веселой жизни от часу приятнейшею, и о том, как бы лучше пользоваться тогдашним вешним и наиприятнейшим в году временем. Мы и не преминули обо всем том постараться, и у нас продолжаемы были по прежнему не только частые друг с другом свидания, но начались и самые гулянья по садам и рощам, в которые нередко езжали мы все гурьбою, и гуляя с особенным удовольствием в них, составляли некоторой род сельских вокзалов, привозя с собою туда и чайные приборы и всякие съестные вещи для полдничанья; и между тем как мы занимались приятными между собою разговорами, дети наши, сотовариществуя нам, утешали нас своими беганиями и резвостьми. Таковые гулянья всего чаще бывали у нас в Магазинной роще, а 7–го июня, по случаю воскресного дня, был у нас порядочный вокзал и в аглинском садике на островку, подле гошпиталя, где разбита была у нас палатка и сделана даже пирушка самая.

 Словом, всю весну сего года провели мы отменно весело, и она нам по многим отношениям памятна. Что касается до переписки моей с корреспондентами, то она продолжалась по прежнему и не проходило почти ни одного почтового дня, в которой бы не получал я откуда–нибудь писем, и письмы сии были уже все дельные и приятные. Прежние же негодяи, мешавшие делу своим бездельем, все совершенно замолкли, что и обращалось к совершенному моему удовольствию. Впрочем, относительно до сей корреспонденции достопамятно, что около сего времени зачалась переписка и восстановилось самое дружество у меня с одним из белевских помещиков, таким же любопытным и трудолюбивым человеком, как и я, а именно с известным нашим экономическим писателем и переводчиком многих книг, Васильем Алексеевичем Левшиным.

 Между сими приятными препровождениями времени, 10–го числа случилась мне опять небольшая отлучка. Услышали мы, что в Тулу приехал путешествовавший по России римский император Иосиф II, и вдруг воспылало во мне желание увидеть сего славного монарха. Итак, ну–ка мы скорее собираться и скакать в Тулу. Но езда сия предприимана была по–пустому. Мы застали его уже не Туле, не видали императора, а побывали только в Щеглове у наших Верещагиных, где они имели тогда настоящий дом свой.

 Не успели мы возвратиться в Богородицк, как должно было готовиться опять угощать у себя нашего губернатора, хотевшего к нам приехать. Сего начальника своего принуждены мы были в сей раз ожидать целых три дни сряду, и насилу дождались его к себе 17–го числа июня; но за то приехал он к нам вместе с другим еще губернатором, харьковским. Итак, угощали мы у себя двух губернаторов одним разом, и нам удалось их так угостить, что оба они угощением нашим были довольны. Оба они ехали в сей раз из Тулы, и наш пробирался в свое Баловнево; и как он намерен был там пробыть несколько времени и угощать у себя объезжающего тогда все города нашего наместника, то подзывал он неведомо как и меня к себе к сему времени и столь усильно, что я принужден был дать ему в том обещание.

 Впрочем, достопамятно, что самый сей приезд губернатора к нам решил давнишнее мое недоумение в рассуждении нашего театра. Ибо надобно знать, что как в детях наших с открытием весны возобновилась вновь охота к театральным представлениям, а особливо хотелось и старшей моей дочери, Елизавете, восприять в том соучастие, и у них вытвержена была уже совсем почти маленькая комедия, известная под названием «Необитаемого острова», но прежний наш театрик был слишком к тому мал, да и всем неспособен, то давно мы начали помышлять о том, нельзя ли нам где–нибудь для театра отыскать лучшее и просторнейшее место и смастерить театр уже порядочный и с такими кулисами, какие с помянутою комедиею были бы сообразнее, нежели простые прежние; ибо для сей нужны были кулисы, изображающие лес, скалы и в отдалении море с судами. И как в одном из дворцовых флигелей находился большой и просторный каменный сарай, занятый разного поклажею, то давно уже помышлял я о употреблении его на сие дело, но все как–то не отваживался и не решался я приступить к сему превращению сего сарая в театр. Но как в сию бытность губернатора у нас дошла речь с ним о бывшем у нас театре, и он, зная уже от о том, хвалил нас за сие приучение детей к театральным представлениям, то, услышав о нашей новой затее, не только хвалил, но почти убеждениями своими принудил меня приступить к произведению сего в действо.

 Итак, не успел он от нас уехать, как я, к великому обрадованию и удовольствию всех детей, и приступил к сему делу и тотчас велел помянутый сарай опрастывать и все находившиеся в нем вещи переносить в другое место. Сам же, между тем, в тот же день начал сочинять и план всему нашему будущему театру со всеми к нему принадлежностями. А тем еще не удовольствуясь, поступил еще и далее и, желая, чтоб лесными кулисами, которые вознамерился я сам намалевать, можно б было воспользоваться и не для оного только «Необитаемого острова», а при представлении какой–нибудь другой пьесы, вдруг получил мысль и желание сочинить еще одну театральную пьесу такого рода, которая могла бы представляема быть с сими же кулисами и в которой бы действующие лица также сообразны бы были с возрастом наших актеров, дабы тем представление могло быть натуральнее; а сие–то самое пожелание и произвело на свет ту драму, которая, будучи впоследствие времени напечатана под заглавием «Несчастные сироты», сделалась и всей публике известною {Напечатана в Москве в 1781 г.}.

 Не успел я сего затеять, как по обыкновенной моей во всех таких случаях нетерпеливости тотчас приступил и к произведению того в действо и поспешил сим делом так, что 19–го числа июня, начав писать и сочинять сию драму, 22–го ее уже и кончил, и работал над нею только три дня. И как у меня ни в плотниках, ни в столярах, ни в других художниках, а равно и в материалах не было недостатка, и сарай был к сему времени очищен, то в помянутое ж число велел по сделанному плану приступить и к сооружению нашего нового театра и досадовал, что необходимость заставливала меня опять на несколько дней отлучиться из Богородицка и съездить, по обещанию моему, к нашему губернатору в славное его село Баловнево в гости.

 Селение сие находилось неподалеку от города Данкова и отстояло от нас не менее хотя ста верст, но я, отправившись 24–го июня так рано, что приехал туда еще до наступления вечера, и так рано, что мы успели еще с хозяином всюду и всюду находиться. Матвей Васильевич был мне очень рад, и зная мое любопытство, заводил меня по всем своим садам, зверинцам, прудам и строениям, до которых был он почти до безумия охотник, и я повсюду находил у него множество хорошего и любопытного, зрения достойного; а в том же провели мы и весь последующий день, в которой он меня даже измучил ходьбою с ним по всем и даже самым отдаленным местам, ибо ему хотелось мне все и все показать, и во многих вещах потребовать моего совета, или по крайней мере пожелать моего одобрения. Словом, каковым охотником ни был я ходить, но тут до того устал, что принужден был в том ему без чинов признаться и пожелать возвращения в дом, где, при обыкновенном угощении, началось у нас другое дело, и он начал показывать мне все свои книги с рисунками и чертежами и все редкие картины, какие он имел только у себя в доме.

 В наступивший после того день был у него пир на весь мир, и съехалось множество гостей. Поводом к тому было то, что он в сей день угощал у себя обеденным столом заезжавшего к нему нашего наместника, г. Кречетникова. Он приехал к нам пред самым обедом и встречен был с пушечною пальбою и со всею подобающею ему честию, и угощен богатым обедом. Наместник, увидев меня тут же между прочими, удивился и не оставил удостоить меня благоприятными со мною разговорами; а хозяин, пользуясь сим случаем, не преминул насказать ему обо мне столь много хорошего, что мне было даже стыдно, а сие и подкрепило еще больше его выгодное обо мне мнение.

 Как наместник пробыл тут только несколько часов и в тот же еще день от нас перед вечером уехал, то проводив достальное время дня опять в гуляньях и разных деревенских увеселениях, не стал я долее медлить, но спеша возвратиться в свое место, на утрие же отправился назад с отезжающим в Тулу г. Сокоревым, Иваном Яковлевичем. И как сей приезжал туда из Тулы на почтовых, то уговорил он меня ехать с ним вместе в коляске на почтовых, а карете своей велеть приехать после. Итак, мы, раскланявшись с г. Муромцовым и поблагодарив его за угощение, и полетели и засветло доскакали до Богородицка.

 Как случилось сие накануне Петрова дня, то наутрие для праздника сего был у меня обед и полное собрание всех наших городских друзей и приятелей и толпа народа. И день сей, и вечер провели мы отменно весело и во всех обыкновенных наших забавах и как всем моим гостям о намерении моем соорудить новый театр было известно, то говорено было много и об том, и все усердно желали, чтоб поспешено было сим делом так, чтоб мог он поспеть к приближающейся тогда нашей годовой ярманке, и чтоб можно было нам во время оной выученную детьми комедию «Необитаемый остров» на ней и представить. А сие общее желание и побудило меня на другой же день после того наипристальнейшим образом за сие дело приняться, и рвение мое было так велико, что оной дней в шесть у меня и поспел со всеми его принадлежностьми; но признаться надобно, что немногие сии дни и стоили мне трудов неусыпных и столь многих, что сам после дивился, как мог я в такое короткое время и столь много дел наделать и наудачнейшим образом привесть к окончанию.

 Театр вышел у нас хотя не очень большой, но во всей форме и порядочный. Половину сарая отделил я на сделанную с надлежащим возвышением сцену или театр самый, а другую назначил для партера и на помосты позади оного для прочих зрителей, о многих лавках и ступенях. Что касается до кулис, то сделали мы их двойными. Одни должны были представлять порядочно убранную комнату, а другие густой лес и каменную сбоку скалу, а в задней стороне открытое море, с каменными и друг за другом видимыми мысами острова. Для лучшего изображения леса, а особливо в прошпективическом виде моря на большом заднем занавесе, не пожалел я собственных своих трудов, и малевал оные сам при вспоможении бывшего в команде у меня живописца и детей самых, и употреблял к тому все свое искусство и знание. И не обинуяся скажу, что удалось мне произвесть дело сие очень хорошо и так, что вся декорация сия не постыдна была и для лучшего городского театра. Лес и море со всеми мысами и горами острова изображено было так хорошо, что обманывало удивительным образом зрение, и все не могли тем довольно налюбоваться. В особливости же всем нравилась особливая выдумка моя, относящаяся до корабля, долженствующего приплыть с моря к берегу и выпустить из себя матросов, кои составляли главную и лучшую роль в сей комедии. Чтоб дать кораблю сему вид колико можно натуральнейший, то нарисовал я и вы вырезал из толстой политуры два вида плывущего на парусах корабля, один другого больше; и дабы казались они действительно вдали по морю плывущими и час от часу подъезжающими к острову ближе, смастерил я так, что их можно было на шнурках с места на место по изображенному на картине морю передвигать, и сперва показать вдали маленькой, и вскоре потом скрыв оной, будто бы заплывший за лес, выпустить другой, в увеличенном уже виде и будто бы ближе уже приплывший, и дав и сему пролавировать мимо всей сцены, и скрыв его опять, будто бы за лес, выдвинуть уже нос и борт большого корабля с матросами, сходящими с него на берег. И все это сделано было так натурально, что лучше требовать было не можно. Наконец не преминули мы приделать к сцене и передний, порядочно опускающийся и поднимающийся занавес, размалеванной также со вкусом, разными красками. Словом, весь театрик наш был как водится, да и довольно просторен, так что не только сцена была довольно велика, но и за кулисами было довольно места для актеров наших; а не преминули мы также постараться и о довольном освещении оного, а снабдить его также и обыкновенным местом для суфлёра.

 Все сие может всякому доказать, что для произведения всего того потребно было множество трудов, а особливо в такое короткое время. Я и действительно занялся оным так, что, оставив все прочие дела, с утра до вечера трудился над оным и был во все сии дни как чумичка запачкан всеми красками, и работал до усталости самой. Но как бы то ни было, но мы совершили все сие великое дело и театр наш поспел к ярманке.

 Сия была в сей год как–то многонароднее всех прежних лет, и было не только великое стечение со всех сторон подлого народа, но съехались на нее и множество отовсюду дворянских фамилий. Многих побудила к тому и молва, распространившаяся повсюду о приготовляемом к сему времени нашем театре. И как все знакомые и незнакомые наиусерднейшим образом хотели видеть наш спектакль и удостоить театр наш своим посещением, то в самый день праздника Казанской ввечеру и собралось в театр наш одних благородных около 50–ти особ, а с прочими зрителями всего человек более двухсот, и весь амфитеатр наш сделался наполненным зрителями, для которых всех зрелище сие было необыкновенное.

 Дабы сделать всем чувствительнейший сюрприз и неожидаемым образом удивить прекрасною нашею декорациею необитаемого острова, рассудил я заставить актеров наших представить сперва первую нашу пьесу «Безбожники» с декорациею обыкновенного, представляющею жилую комнату. Все зрители были уже и сею пьесою весьма довольны и смотрели на нее с удовольствием. Но как скоро, по окончании оной и по опущении занавеса, в один почти миг переменили мы сцену, и выдвинули новую, лесную и морскую свою декорацию, то при вторичном поднятии переднего занавеса все даже заахали, поразившись переменившимся и совсем неожидаемым и наиприятнейшим для глаз зрелищем, и, ничего не видя, произвели великий гром биением в ладоши. Более всего поражал и удивлял их вид плывущего вдали, а потом ближе корабля.

 — Ах, батюшки мои! — восклицали вслух многие. — Это истинно настоящий корабль и море, и как же он так плывет!

 — Ах как это хорошо и искусно сделано! — кричали другие.

 И все не могли довольно и первым сим зрелищем налюбоваться; а дабы дать им поболее к тому времени, то не велел я скоро выходить Констанции, как первой особе, долженствующей начинать действие. Сию представляла старшая дочь моя, Елисавета; и как была она около сего времени нарочитого уже возраста и лицом собою прекрасная, а на театре при множестве огней казалась еще, а особливо в театральном одеянии, прелестнейшею, и ролю свою начала представлять наиудачнейшим образом, то зрелище сие поразило всех зрителей новым и приятным удивлением. Но приятное удивление их еще больше увеличилось, когда в средине пьесы появился нос и борт приплывшего к берегу корабля, и соскочили с него на театр матросы с их шкипером. Как роль сего была наитруднейшая и знаменитейшая во всей пьесе, долженствующая производить смех в зрителях, то, по особливой способности, назначил я к тому малютку моего сына Павла. И хотя возраст его и не соответствовал росту матроса, но я надеялся, что он не испортит своего дела, но придаст малостию своею сцене еще более приятности, в чем и не обманулся. Будучи одет в беленькое и прекрасное шкиперское платье, опоясанный алым тафтяным кушаком и в кругленькой своей матросской шляпке и выступив смело на театр, последуемый несколькими другими матросами, обратил он от всех приятное внимание на себя. А как начал отхватывать свою шуточную ролю, то произвел такой во всех смех и хохот, что многие даже до слез смеялись и все не могли довольно налюбоваться и навеселиться его игрою. Словом, вся пьеса сия сыграна была наиудачнейшим образом и произвела всем превеликое удовольствие и повсюду слышны были похвалы и одобрения. Наконец увеселили мы зрителей маленьким нашим балетом, пропрыганным малютками, детьми нашими, и все зрители были до крайности удовольствованы сим зрелищем и, расходясь, изъявляли мне тысячу благодарений, и вечер сей был для меня очень памятен.

 Проводив с отменным удовольствием сей праздник, принялись мы паки за обыкновенные дела свои и занятия разные и провели в них все достальные дни сего месяца без всяких почти особливых и таких происшествий, о которых стоило бы упомянуть. В конце только оного заезжал к нам опять губернатор наш и у нас не только ночевал, но и на другой день обедал.

 Как о приезде его мы были предварены и его уже ожидали, то восхотелось мне за угощение его возблагодарить и собственно своим угощением, и между прочим повеселить его и самым театром нашим. Почему и заставил я детей до приезда еще его сделать репетицию, и к представлению опять «Необитаемого острова» и балета сделать все нужные приуготовления, и дать всем нашим городским и всем случившимся на тот раз приезжим знать, что у нас в тот вечер опять будет театр. И как губернатор приехал к нам довольно еще рано, то я не преминул тотчас речь довести до нашего театра и сказать ему, что я по совету его успел уже и смастерить театр. «Нет, право! воскликнул он, удивившись: ах, братец, так покажешь ты мне его!» и схватя шляпу, хотел было тотчас иттить смотреть его. Но я, остановив его, сказал ему, не угодно ли ему отложить сие до наступления вечера и по смотреть на самую игру на оном детей наших? «Очень, очень хорошо! воскликнул он опять, и ты меня, братец, тем много одолжишь».

 Итак, в миг разосланы были с повесткою о том всюду и всюду люди, и все начали сбегаться и съезжаться, и зрителей опять набралось такое множество, что когда ввел я губернатора в театр, то он, удивившись, сказал: «Во! во! во! театрик у вас как водится! вот и занавес какой хорошенькой, да и зрителей такое множество! Ну–ка, батюшка, прикажите начинать». Я тотчас дал знак, чтоб поднимали занавес, и не успели сего сделать, как с крайним для себя удовольствием увидел я, что декорация наша была и для самого губернатора поразительна: «Ба! ба! ба! воскликнул он: да театрик ваш хоть бы куда! во всей форме, и какая прекрасная декорация, а особливо эта задняя картина, как натурально изображено на ней море и отдаленные горы и скалы!… Да кто это братец, у тебя сие малевал?» — Кому иному, сказал я, как не самому мне принуждено было пачкаться и гваздать. — «Ну, братец, подхватил губернатор: это гвазданье хоть бы куда, и ты превеликой ажно мастак в этом деле: ей–ей, прекрасно!» В самое сие время началось движение кораблей. Сие его паки удивило и принудило воскликнуть: «Во! во! во! они еще как настоящие, и плавают, и движутся! Это каким ты образом смастерил, братец?» — Ну, уж каким–нибудь образом да смастерил, ответствовал я, смеючись. — «Право, прекрасно, и что хорошо, то хорошо!» — Но начавшееся действие заставило его замолчать и обратить внимание свое на представление. Но не успела дочь моя проговорить первыя речи и потом вступить в разговор с своею подругою, как начались опять от него расспросы. Скажи я ему: что это за дети, а особливо эта милая и прекрасная девушка, представляющая Констанцию? — Это моя дочь и подруга ее, дочь нашего городничего, сказал я. — «Ну, нечего говорить, все кстати! и как же хорошо представляют они свои роли!» Но не успел появиться маленький сын мой в своем прекрасном шкиперском платье и начать отхватывать свою шуточную ролю, как растерял губернатор наш, по пословице говоря, и глаза и уши, что удовольствие написано было на очах его. Он также принужден был речам его хохотать и смеяться и всеми движениями его любоваться, как м все прочие, и не арежде уже, как при окончании речи, спросил меня: «Это какое у тебя такое милое, умное и проворное дитя?» — Это сын мой, сказал я. — «Ну, братец, нечего говорить! подхватил он, каков отец, таков и сынок! и в этом мальчике будет путь, и он не постыдит отца своего. Ей–ей, прекрасно, и так хорошо! что я хоть много раз сию пьесу видал, но никогда еще с таким удовольствием на нее не сматривал, как в сей раз, и прямо могу сказать, что представляемые на больших театрах ни к чему против сего не годятся. Самая необыкновенная мализна твоего маленького и такого проворного и искусного матросика придает ему особенную приятность, и я его истинно расцеловал бы за то, и как хорошо и прекрасно умел он сыграть свою роль!» А не с меньшим удовольствием смотрел он и на наш маленький балетец и расхвалил в прах и детей всех и меня за сие дело, и по окончании всего насказал мне столько похвал и снасибов что мне было даже стыдно. Словом, мы его так в сию бытность его у нас угостили, что он поехал от нас с совершенным удовольствием.

 Все сие ободрило так наших детей что не успели мы проводить от себя губернатора, как возгорелась у них охота выучить еще какую–нибудь комедию, и мы тотчас отыскали еще одну, под названием «Подражатели», и рвение их было так велико, что они, попривыкнув уже несколько к вытверживанию, в немногие дни и ее вытвердили, так что 2–го числа августа могли уже мы представить и сию комедию и с хорошим также успехом на театре нашем. В сей отличился всего более питомец мой, г. Сезенев, и все не могли довольно приписать похвал ему. И детей наших сие так разохотило, что им восхотелось уже отважиться вытвердить и большую, вновь сочиненную мною драму «Несчастные сироты», и я охотно дал им на то свое соизволение, но как и сей драме главную и труднейшую ролю дровосека хотелось мне самому на себя взять, то дело сие у нас несколько и попродлилось.

 Между тем, получил я опять из тамбовской моей деревни письма с уведомлением, что казенной межевщик, для снятия всех тамошних мест на план и для принятия от всех землям своим отводов, уже приехал и дело свое начал, и что тамошние наши соседи и обыватели, отступая от всех моих предписаний и советов, делают самопроизвольные и такие отводы, какие приходили каждому самому в мысль, и все начатое мною с столь хорошим успехом и на истинной пользе всех основанное дело, не только портили и разрушали, но и сами, друг с другом перепутываясь, заводят совсем не дельные споры. И поверенный мой писал ко мне, что его сил нет к убеждению их к лучшему единодушию, и что нельзя ли мне опять к ним приехать и помочь их горю.

 Уведомление сие не только меня опять крайне перетревожило, но и огорчило, тем паче, что для таковой езды и помогания им при тамошнем протяжном и долговременном межеваньи требовалась долговременная, на несколько недель или месяцев отлучка, а на таковую самому собою, и не получив от командира моего дозволения, отважиться никак было не можно. А и от князя, находившегося тогда в Петербурге, получить оное никак я вскорости не надеялся. И как я по сим уведомлениям усматривал, что дело отводами глупых наших талалаев–соседей совсем было испорчено, то и не мог я с достоверностию надеяться быть в состоянии испорченному сему делу пособить и оное исправить. Итак, погоревав о том и подумав–погадав, решился я предать все дело на произвол судьбы и Промыслу Господню, и отписал туда, что мне отлучиться от места своего никак не можно, и чтоб они держались, по крайней мере, в рассуждении своих отводов и показаний в точности предписанным от меня им правилам и данным наставлениями.

 Вскоре после сего, а именно 14–го августа, то есть накануне Успеньева дня, случилось у нас в доме одно странное происшествие, достойное особенного замечания, потому что оно доказало нам почти очевидно действие Промысла Господня, пекущегося о сохранении жизни человеческой, и что если ему угодно продлить чью–нибудь жизнь или спасти ее от внезапного пресечения, так он найдет к тому и средство. В доме том, где я жил, была одна боковая задняя комната, которую обыкновенно называли мы «девичьею», потому что служащие нам девки живали, отправляли обыкновенные свои дела и работы, и сыпали в оной. К сему избрано было у них одно навсегда место, на котором они обыкновенно повалкою на полу всякой день спать и ложились. Но ввечеру сего дня, сами не зная отчего, приди им каприз или охота перейтить спать в сию ночь в другую, соседственную к сей комнату, где сыпали мои дети. Они смолвились и перетаскали туда свои постелишки и звали туда же и последнюю из своих подруг, которая туда иттить никак не хотела, а постлала себе постель и легла на прежнем месте. Но тех равно как бы невидимая какая сила понуждала принудить, когда не добром, так неволею, и ту девку перейтить к ним; и как она на все кликанья и уговариванья их не соглашалась и уже, ворча и браня их, на прежнем месте засыпала, то прочие, хотя на своем поставить, смолвились между собою, повскакали с своих постель, пошли гурьбою и перетащили ту девку насильно и со всею ее постелишкою к себе. Но что ж воспоследовало? Не успели они заснуть и все в доме успокоиться, как вдруг страшной треск, шум и гром перебудил нас всех и заставить повскакать с своих постелей. И каким же изумлением поразились мы, когда, желая узнать, что такое произошло, растворив двери в девичью, увидели всю ее наполненною брусьями, толстыми досками, кирпичами и наигустейшею пылью, и что все сие произошло от обрушившегося вдруг в сей комнате и упавшего на пол потолка, и что сделалось сие от развалившейся и упавшей на него трубы печной. «Ах, батюшки мои! закричали мы, испужавшись, с женою: да девки–то наши что?… уж не побило ли их всех до смерти? Ах, какое несчастие!» Но не успели мы сего выговорить, как вбежали в комнату сию и все, также от сна повскакавшие девки, и обрадовали нас чрезвычайно. «Но как же это вы спаслись и вас не перебило?» спросила с удивлением жена моя их. — «Да мы, сударыня, не сдали тут, отвечали они, а нам чтой–то восхотелось перейтить в эту ночь спать в детскую, и теперь видим, что сам Бог восхотел нас спасти от смерти, которой бы нам всем не миловать». После сего рассказали они нам и о той девке, которая хотела неотменно тут остаться и которую они насильно туда же перетащили. Сие поразило всех нас еще вящим изумлением и мы не могли тому довольно надивиться. И сей достопамятный случай и удивительное происшествие памятно нам еще и поныне.

 Впрочем достопамятно, что я около сего времени и во все течение сего месяца, между прочими делами, занимался в особливости и табаком, которого у меня насажено было и родилось довольно много; и как учитель наш по неумению с ними обходиться весь свой почти перегноил и перепортил, то хотелось мне уже самому приняться пристальнее за оной и лично самому добираться опытами до того, как его лучше в кучах желтить, потом сушить, вязать в папуши и томить, и имея по сему случаю, по пословице говоря, хлопот полон рот.

 Сим дозвольте мне сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 12–го дня 1809 года).

Письмо 203–е.

 Любезный приятель! Между тем, как все, в конце последнего моего к вам письма, происходило, охота у детей наших к театральным представлениям так увеличилась, что они рады бы были хотя б всякой день заниматься тем, если б то только было возможно. Но как им надобно было помышлять и о своих науках в пансионе, то принужден я был в рассуждении театра накладывать на желания их уздечку, и умышленно не спешить сам вытверживать свою ролю из новосочиненной драмы, дабы их, давно уже все свои роли выучивших, позадержать и, несмотря на все их просьбы о скорейшем оной представлении, день от дня оное отсрочивал; но как в случившееся на другой день Успеньева дня воскресенье хотелось им непременно, чтоб я утешил их, дозволив представить им, хотя какую–нибудь из прежних и знакомых им пьес, а желали того и все городские друзья и собеседники наши; то и представляли они в сей день в третий раз «Необитаемый остров» и прежнюю комедию «Новоприезжие».

 Наконец, к последующему за сим другому воскресенью поспела совсем к представлению и новая моя драма «Несчастные сироты». И как около сего времени случилось у нас в городе много кой–каких и приезжих, то решился я дать опять публичный спектакль и представить в первый раз помянутую драму, и играть на театре с детьми вместе и сам.

 Мы употребили к тому ту же декорацию, как при представлении «Необитаемого острова»; ибо как все действие должно было происходить в лесу, а декорация была лесная, то было сие и кстати, и нужно было позаслонить кое–чем задний занавес, представляющий море. Начинать действие в пьесе сей должен был сам я, в образе находившегося под гневом у господина, откинутого и в дровосеки и к бережению леса определенного слуги; почему и одет я был в простое рабское платье, и при поднятии занавеса находясь в лесу, рубил топором дрова и складывал их в поленицу и потом первой говорить начал. Что касается до злого его господина, то сего представлял питомец мой, Сезенев, и сыграл ролю свою так хорошо, как лучше требовать не можно; а и все прочие, имевшие в сем представлении участие, играли прекрасно, а особливо меньшой сын господина Албычева, долженствовавший представлять сироту и притвориться отравленным пирогом с ядовитыми грибами, и что у него оттого живот болел. Словом, все действие происходило хорошо, и я, как выдумщик и сочинитель сей драмы, имел удовольствие видеть всех зрителей крайне действием сим растроганных и смотревших на оное с крайним вниманием и удовольствием. Сими был весь наш партер и помост, составляющий некоторой род амфитеатра, наполнены, и все хвалили сию пьесу и благодарили я меня, и детей за доставленное им новое удовольствие; а дети, в усугубление оного, представили им еще в тот же день «Подражателя», а потом и балет. Поелику же многим из приезжих хотелось видеть и наш «Необитаемой остров», то не отреклись дети, а с охотою согласились на другой после сего день в удовольствие их представить опять «Необитаемый остров» с «Новоприезжими». Итак, у нас два дни сряду были спектакли.

 После сего взяли мы уже отдохновение на несколько дней, которое продолжилось может быть и долго, если б в начале сентября не приехал к нам в город брат нашей городничихи, Петр Иванович Кошелев, человек хотя молодой, но театральное дело несравненно всех нас более знающий и могущий молодых наших актеров еще более в некоторых их недостатках исправить. Сей не успел услышать, что у нас есть театр и что на оном играют его племянник и племянница, как возжелал наиусерднейшим образом наш театр и игру на оном детей наших видеть; почему и принужден я был в удовольствие ему и приехавшему с ним родственнику их Петру Петровичу Толбузину, милому и любезному человеку, заставить детей сыграть комедию «Подражателя», которая у детей уже так была затвержена, что им не было нужды делать и обыкновенную репетицию. Г–н Кошелев, увидев наш театр, удивился, нашед его в неожидаемом порядке и был так им доволен, что усердно захотел поправить детей в некоторых замеченных им при представлении недостатках, и они все ему в том много были обязаны. И как ему хотелось видеть и «Необитаемый остров» и «Новоприезжих», то, в удовольствие его, заставили мы детей и сия пьесы представить, и г–н Кошелев так к поправлению театра нашего прилепился, что приметив, что главный недостаток был у нас в добром суфлёре, которого должность по нужде заставляли мы до того отправлять старика канцеляриста моего, Щедилова; то для научения его, как дело сие производить лучше, распорядился сам подлезть под помост нашей сцены и суфлировать детям.

 Чрез неделю после того явился опять неожиданный случай заняться нам своим театром; ибо как слух и слава распространилась об нем повсюду, то побудила она многих уездных дворян из нашего знакомства смолвиться и скопом и с заговором к 10–му числу сентября съехаться ко мне в гости, и просить меня о доставлении и им удовольствия видеть театральные наши представления. Итак, неожидаемым образом получил я вдруг множество к себе гостей, в числе которых был и г. Стрекалов со всем своим семейством, старинный знакомец мой, Алексей Ионович Темешов с женою, князь Волконский, и вся семья Верещагиных. И я принужден был, по неотступной их просьбе, согласиться заставить детей представить им сперва драму мою «Несчастные сироты», потом «Необитаемый остров», а наконец балет. И как в сей раз случилось у нас быть и выпрошенной у г–на Сахарова полной музыке, которой до того у нас не доставало, то театр наш получил еще более совершенства, и все мои гости были им очень довольны и не могли довольно восхвалить и возблагодарить меня за оный. Впрочем, как все сии гости у меня ужинали и на другой день обедали и остались ночевать, то восхотелось мне, воспользуясь музыкою, дать в сей вечер всем нашим городским друзьям бал, и для лучшего простора в зале дворца вашего, и мы весь вечер сей протанцевали и были очень веселы.

 Но сей раз был уже и последний в сем году, в которой мы театром нашим занимались; ибо, как он был без печей и холодный, а вскоре за сим стали наступать морозы и стужа, то она и положила предел всем нашим играм и представлениям и принудила нас закрыть наш театр до наступления опять весны и лета.

 Итак, взяв после сего суетливого дня опять на несколько дней отдохновение и употребив оные на прочие свои дела и упражнения, пустились мы потом опять сами в дальние разъезды по гостям и все достальные дни сентября провели в оных.

 Начало октября ознаменовалось бывшим у вас в селении опять пожаром, всех нас натурально перестращавшим. Сгорели в сей раз бывшие на торговой площади амбары с разною поклажею; и как я, так и городничий, живший все еще у нас в слободе, имели множество трудов при гашении оного. И достопамятно, что селение наше как–то в особливости подвержено было пожарным бедствиям. И сей пожар со времени бытности моей в Богородицке был уже не то пятый, не то шестой.

 Вскоре за сим настало 7–е число октября, в которое совершилось мне 42 года от рождения и пошел 43–й год. Я провел сей день тихомолкою, ибо не имел никогда обыкновения праздновать оный публично, предоставляя впрочем все дню именин своих. Но в сей год и в самые именины мои, по стечению разных обстоятельств, не было у меня никакого дальнего торжества и празднества, и мы, напротив того, около сего времени ездили сами в дальние гости, в Ефремовские пределы, и были опять у гг. Писемского и Сахарова.

 Между тем, дело мое по издаванию моего «Экономического Магазина» текло своим чередом и с наивожделеннейшим успехом. Переписка моя с корреспондентами продолжалась по–прежнему, и я не упускал удовлетворять их своими ответами, и все праздные часы и минуты, остающиеся от прочих дел, посвящал обыкновенно сочинениям по сей части. И как имел я у себя множество иностранных экономических книг, из которых можно мне было, как из кладезя, почерпать множество полезных и таких материй, которые с удобностию и пользою могли помещаемы быть в мой «Магазин», и мне стоило только их с немецкого языка по–русски переписывать, и перевод их был для меня легок и нимало незатруднителен, то я так уже к сим сочинениям привык и мог материю для журнала своего заготовить с таким успехом, что в одну неделю, пристально поработав, мог заготовить материи для печатания недель на шесть и более; а самое сие и помогло к тому, что г–ну Новикову не было никогда в материи и в больших и малых пьесах недостатка, и ему оставалось только делать из них выбор и наполнять ими листы журнала. А как и типография приведена была им пред прежним несравненно в лучшее состояние, то и не было никогда при издавании, при каждом нумере газет, по листу моего журнала ни малейшей остановки, чем и г. Новиков, и вся публика была весьма довольна.

 Впрочем, как около сего времени материи у меня столько заготовлено и переслано было к Новикову, что оной на все остальное время сего года могло быть с излишком достаточно, то, при посылке последней, списался я с г. Новиковым о том, как он располагался в рассуждении последующего года, и намерен ли был продолжать издавание моего журнала и на будущий год; и как он ответствовал, что не только желает, но и убедительнейшим образом просил, чтоб я не останавливал с своей стороны сего полезного и с столь хорошим успехом начатого и идущего дела, и продолжал бы заготовлять по прежнему материю и для будущего года, то с самого дня моих имянин начал я и сие предварительное заготовление.

 Итак, сею работою занимался я во все остальные дни октября и в последующий затем ноябрь месяц, и как длинные осенние вечера, а паче того утра, в которые, по давнишнему обыкновению своему, вставал я всегда рано и задолго еще до света и время сие было напудобнейшее для сочинений и писания, то и успел я в тогдашние осенние и первые зимние месяцы заготовить множество пьес и материи для печати, я чрез то, будучи с сей стороны обеспечен, мог тем удобнее уделять вечернее время на обыкновенные наши при съездах и свиданиях увеселения.

 Сии продолжались у нас и в сию осень по прежнему и хотя не ежедневно, но довольно часто, и мы провели сей период времени очень весело. Дружба и единодушие, и простое, откровенное, дружеское или паче почти братское обхождение между собою господствовало в обществе нашем беспрерывно и придавало тем тогдашней вашей жизни еще более приятности. При всяком съезде и на обыкновенных, даваемых друг другу вечеринках наиболее мы, старые, занимались разными играми в карты; но игры сии были не убыточные и либо степенные, как, например, ломбер и вист, ибо бостона не было еще тогда на свете, либо мелочные, смешные, подающие поводы ко многому хохотанию и смехам. Ежели ж завертывались когда в компании наши какие–либо посторонние или прочие, охотники до азартных игр, то мы давали им волю состязаться только между собою, или с нашим учителем, а сами бывали только зрителями всем их отвагам и дурачествам, участия же в том ни малейшего не брали. И как проезжими всякого рода людьми, равно и приезжающими к кому–нибудь из нас из уездов гостьми посещаемы мы были часто, то и помянутые зрелища и игры бывали у нас не редко.

 Что касается до возрастающих день от дня детей наших, то сии делали нам компанию только по вечерам и в праздничные дни; в прочее ж время занимались они своими науками в пансионе. Сей шел своим чередом и был около сего времени нарочито уже велик. Учителем нашим были мы и довольны и нет, и желали, чтоб он меньше прилеплялся к нашим компаниям и был воздержнее относительно до игр карточных и менее занимался своею табачною фабрикою и затеями, а более бы старался об учении детей наукам. Однако нельзя сказать, чтоб сие было им совсем пренебрегаемо, но и оно шло своим чередом, и все те из детей, которые посклоннее были прочих к наукам, пользовались с успехом его учением. Из всех их отличался более всех помянутый питомец мой Сезенев: в нем оказалась такая счастливая переменчивость и такая склонность и способность к наукам, что я не мог тому довольно нарадоваться и навеселиться, и желал даже, чтобы собственный сын мой был таковым же.

 Что касается до сего, то ему шел когда хотя десятый еще год, но в нем также открывались час от часу множайшие способности и склонность к наукам, и он превосходил тем многих и гораздо себя старейших. Понятия его были таковы, что я не мог им довольно надивиться, и с радостию старался помогать со своей стороны развертываться сему прекрасному цветочку, вперяя в него с малолетства хорошие склонности и впечатлевая в юный ум его понятия обо всем нужнейшие и охоту к литературе, и сие, равно и всегдашнее сотоварищество и собеседничество его с г. Сезеневым помогало тому весьма много. Словом, обоими ими был я очень доволен.

 Что принадлежит до дочерей моих, то старшая из них, Елисавета, была около сего времени изрядною девочкою и почти уже полуневестою. Весьма доброй ее характер и приятность самого наружного вида и ласковое ее со всеми обхождение сделало ее общею любимицею у всех наших сотоварищей. Все ее искренно любили и почитали, а мы всех больше, и нам доставляла она собою всегдашнее утешение. По выучке грамоте, занималась она наиболее уже своими женскими рукоделиями при матери; однако не оставлял и я с своей стороны обработывать младой ум ее и вперять в него обо всем, что можно было, нужные знания и понятия. Но обучать ее иностранным языкам нам не было способа, ибо в пансионе одной ей с мальчиками учиться не годилось, а держать для ее одной у себя какую–нибудь француженку или мадам не дозволял нам и достаток наш, да и как–то мы к тому не имели и дальней охоты и не располагались, а думали, что довольно, когда бы она хотя и одно русское, да порядочно знала, но была бы только не испорчена в своем нраве и поведении. Из сестер же ее, Настасья была уже также девочка изрядная, а мало–помалу подрастала за нею и младшая ее сестра, Ольга. Обе они учились тогда грамоте, и сею обязаны все мои дети своей бабушке, а моей теще. Труд сей обыкновенно принимала она сама на себя, и не уважала нимало обыкновенную скуку, с тем сопряженную. Обе они были уже такого возраста, что мы могли употреблять их с прочими при представлений наших балетов на театре. Что касается до самой меньшой моей дочери, Катерины, то сия занималась еще своею кормилицею и носима была еще на руках. Что касается до внешних моих обстоятельств и моего достатка, то как мы, несмотря на многое уже знакомство и частое приезжание к нам гостей, жили умеренно и вели себя, по пословице говоря, «ни шатко, ни валко, ни на сторону», то и оставалось у меня всякой год сколько–нибудь от обыкновенных моих доходов, а чрез то и маленькой мой капиталец увеличивался понемногу со дня на день, и у меня были уже кой–каком в долгах небольшие суммы и денег. Напротив того, деревнишки мои претерпевали много от моего от них отсутствия. Не имея возможности часто от своего отлучаться места и должности, не мог я за ними смотреть как надлежало и как бы мог живучи в оных, и потому принужден был предавать в них все течению натуры или обыкновенному порядку дел; а чрез то натурально они не только ни в чем не поправлялись, но во многом происходили в них от начальников над ними самые упущения. Но более всего озабочивало и беспокоило меня межеванье в тамбовской моей деревне, о котором присылаемые ко мне от времени до времени уведомления никак меня не радовали, а только огорчали; ибо писано было ко мне, что все наши ближние и дальние соседи сошли равно как с ума и при отводах своих так испортили все дело и столько наделали пакостей, что я не предусматривал никакого способа к поправлению того и к развязке узлов ими, по глупости их и к собственному своему вреду, а к пользе Пашкова, завязанных; и наверное полагал, что дело наше пойдет вдаль и долго решено не будет, что в самом деле по проискам и по интригам Пашкова после и исполнилось.

 Что принадлежит до дел по должности моей и до волостей относящихся, то было их в сие лето очень немного. Я упоминал уже выше сего, что грубое и дурное обращение со мною моего нового командира прохладило во мне прежнюю охоту к разным затеям и выдаваться на выдачку, почему и наблюдал и исполнял я только то, чего требовала от меня одна должность. А как, но счастию, и командир мой, за отлучкою моею в Петербург и долговременное свое там пребывание, во все течение сего года к нам не приезжал, то и были мы с стороны его нарочито спокойны, я была нам, так сказать, своя воля и мы могли без дальних забот жить так, как нам хотелось. Один только рекрутский набор, бывший в сию осень, причинил мне несколько хлопот, забот и затруднений.

 В начале декабря обрадованы мы были получением писем с Низу, от деда жены моей, Авраама Семеновича, и узнанием, что сей милый и любезный наш старичок все еще был жив. Он уведомлял нас о своем житье–бытье и о увеличивающейся с года на год его дряхлости, которая простиралась уже до того, что он с трудом подписывал в письме свое имя и одними уже почти начальными только литерами.

 Шестого числа сего месяца, то есть на Николин день, имел малютка сын мой превеликое для себя удовольствие оттого, что мог в сей день подарить судью нашего и моего друга, Алексея Андреяновича Албычева, своих уже трудов картинкою и такою, которая стояла уже поставленною быть за стекло. Как она была всеми хвалима, то сие радовало его неведомо как и побуждало от часу более успевать в сем искусстве, а я не менее был доволен, видя особенную его к тому охоту и способность, я с охотою продолжал обработывать в нем и самую сию склонность.

 Наконец настала половина сего месяца и с нею то время, в которое надлежало быть в Туле опять общему собранию всего дворянства для перемены и общего выбора судей; ибо первое трехлетие приходило тогда уже к окончанию.. Все наши почти судьи, исключая немногих, должны были также к сему времени туда отправиться. Я сам располагался было сначала также туда ехать, но как дело сие до меня нимало не касалось и случились кое–какие недосуги, то наконец раздумал, а предоставил одним им там хлопотать и прибываемых сих случаях общих увеселениях брать соучастие.

 По отъезде их опасались мы весьма, чтоб сей новой выбор не расстроил и не разрушил нашего дружеского и приятного общества, и чтоб не насовали к нам каких–нибудь других и нам незнакомых судей; и как мы между собою в течение сих первых трех лет так уже свыклись, что были как родные, то и жаль нам было друг с другом расстаться, и потому с нетерпеливостью и почти со страхом и трепетом ожидали мы первого уведомления о том, кто и кто у нас новые судьи будут. А сие 19–го числа сего месяца и привез к нам г. Шушерин, и с одной стороны опечалил нас, сказав, что мы лишились наилучшего нашего компаниона и друга, Алексея Андреяновича Албычева, поелику он всем обществом выбран в приказ Общественного Призрения, и будет жить уже в Туле; но с другой — обрадовал нас тем, что по крайней мере прочие остались почти все те же, и что место его заступит Андрей Сергеевич Арсеньев. И как чрез сие все еще не могло разрушиться совсем прежнее наше приятное общество, то хотя нам и чрезвычайно было жаль г. Албычева, которого мы искрении и любили, и почитали и уважали, но были по крайней мере и тем уже довольны, что не лишились прочих.

 Вскоре за сим настал у нас праздник Рожества Христова и вместе с ним начались и святки. Но оные были сначала как–то, по случаю помянутой перемены, не очень для нас веселы. Г. Албычев, возвратясь из Тулы, начинал уже собираться к отбытию от нас со всем своим семейством, и в третий день праздника дал вам у себя последний прощальный обед. А вскоре после того я распрощались мы с сим любезным человеком и проводили его почти со слезами; после чего и сам я 29–го числа сего месяца в Москву отправился.

 Таким образом прошел и кончился и 1780–й год, достопамятный в моей жизни, во–первых, началом издавания моего «Экономического Магазина», познакомившего со мною всю публику и сделавшим всем почти имя мое с хорошей стороны известным, ибо я хотя оное и не сказывал, но множайшие знали, кто я таков. Во–вторых, основанием нашего театра и представлениями на оном, а в–третьих, прямо веселою и приятною жизнию, каковую мы в сей год провождали. А что происходило в последующий, о том узнаете вы из будущих писем; а сие дозвольте мне сим кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 13–го дня 1809 года).

1781 ГОД

ПИСЬМО 204–е

 Любезный приятель! В каком положении и обстоятельствах застал меня 1781–й год, то видели вы из последнего письма; а теперь, начиная рассказывать вам о происшествиях в сей, также многим для меня достопамятный год, скажу, что я начало оного проводил в дороге, едучи из Богородицка в Москву, куда, как я прежде уже упомянул, отправился еще в конце минувшего года, на пятый день, после праздника Рождества Христова.

 Поводом к езде сей в нашу древнюю столицу были разные происшествия и обстоятельства. Во–первых, писал ко мне возвратившийся за несколько времени до того из Петербурга в Москву князь, мой командир, чтоб я приехал к нему со всеми донесениями о волостных делах и привез бы с собою всю собранную в отсутствие его денежную казну. Во–вторых, имел я и сам множество кое–каких нужд в сем городе для исправления; надобно было кое–что искупить, а паче всего купить себе новую карету, ибо прежняя совсем почти уже изъездилась; а сверх того, хотелось мне очень повидаться с г. Новиковым и с ним много кое о чем поговорить, а особливо о том, не возьмет ли он напечатать и книгу мою «О благополучии человеческом» и другие, какие у меня есть сочинения и переводы. Наконец, повидаться и с племянницами моими, Травиными, находившимися тогда в Москве. И как все сие было и кстати, но случаю призыва князем меня в Москву, то и расположился я в оную и не на короткое время, а неделю или более съездить; и потому, отправив туда обоз с казною, велел отвезть и фуража для лошадей казенных, со мною отправляющихся, отправился вслед за ним и сам 29–го декабря, оставив все свое семейство и жену дома, которой хотя хотелось было и самой в Москву для покупок кoe–каких съездить, но как она была опять беременна и почти на сносях, то принуждена была остаться дома и препоручить уже мне все надобности свои, при помощи племянниц моих, исправить.

 Итак, отправившись помянутого числа и в Туле побывав в последующий за сим день у губернатора, который принял меня опять как своего друга очень хорошо, поспел ночевать к родственнику нашему, г. Кислинскому в Федешево; а поутру, продолжая свой путь, завернул, хотя на самое короткое время, в свое любезное Дворяниново, где повидавшись с братом Михайлом Матвеевичем, успел побывать и у другого своего деревенского соседа, г. Басаргина. Тут, против всякого чаяния и к особливому удовольствию моему, нашел друга моего г. Полонского, с новым фаворитом его, г. Шишкиным, также и г. Огаркова. Все они обрадовались меня увидев, а г. Полонский всех более, и услышав, что я еду в Москву, просил меня, чтоб я пристал у него в новом его каменном доме, сказывая, что у него есть в нем нижние небольшие, но очень спокойные комнатки, где мне можно было расположиться и жить сколько мне угодно, а велел бы я их только вытопить, а до того времени пристал бы где–нибудь в другом месте; а о сем услышав, брат мои Михайла Матвеевич предлагал мне свой московской дом, чем я и был весьма доволен и поехал уже на готовую квартиру.

 В Москву приехал я пред вечером, уже 2–го генваря и, расположившись на первый случай в братнином доме, спешил скорее нанять себе для езды карету и с утра 3–го числа и пустился в ней по всей Москве рыскать. Мое первое дело было, чтоб явиться к молодому моему командиру и поспешить сдать ему казну; но, едучи к нему мимо того дома, где жил г. Новиков, не утерпел, чтоб наперед к нему не заехать и с ним, по крайней мере, поздоровкаться. Он обрадовался крайне меня увидев, и принял наидружественнейшим и ласковейшим образом; а услышав, что я в Москве–таки сколько–нибудь пожить намерен, просил меня наиубедительнейше, чтоб я с ним почаще, и если б можно, то в каждой бы день виделся и всегда, когда не буду где–нибудь в другом месте обедать, приезжал бы к нему вместе хлебать щи, поелику он теперь уже обжился и свой стол имеет. Я и действительно нашел его живущего уже в верхнем этаже того дома, в просторнейших и порядочно убранных комнатах, и был, как заезжий человек, такому приглашению рад и охотно обещал приезжать к нему чаще.

 Что касается до молодого князя, то сей принял меня хотя нарочито благосклонно, но все с прежнею своею княжескою глупою спесью и неприступностию, и по пословице говоря, ни горячо, ни холодно. И как на вопрос, долго ли я в Москве пробуду? я сказал, что у меня есть кое–какие и свои нуждишки для исправления, то воскликнул он: «О! так хорошо ж, живите себе сколько хотите, и приезжай ко мне временно, чтоб мог я с тобою кое о чем поговорить. К тому ж надобно нам похлопотать опять с архитектором, также искупить в богородицкий дворец всю нужную мебель, чтоб можно было в нем жить. Мне хотелось бы у вас будущую осень побывать и поездить с собаками». — Очень хорошо, сказал я на сие: мы вашему сиятельству будем ради, а в самом деле не то думал и охотнее желал, чтоб он сего посещения своего нас избавил. — «Много ли у вас в Богородицке зайцев?» продолжая, спросил он меня далее. — Не знаю, отвечал я: я не охотник, и не езжу, а думаю, что довольно. — «Нельзя и не быть! подхватил он: мне сказывали, что их много; но как у вас в соседстве есть много охотников, так не вели–ка ты их допускать в дачах волостных ездить, чтоб они у меня их не вытравили, а особливо Власова. Этот в состоянии вытравить их до единого». — Очень хорошо! отвечал я, и негодуя душевно, что сию материю почел он наиважнейшею, о чем со мною говорить, стал ему докладывать о привезенной казне. «Хорошо!» сказал он, и тотчас велел кликнуть своего секретаря и управителя, и по приходе их сказал мне: «Сдай вот ее им, а там поезжай себе куда хочешь, да отыщи нашего архитектора и дни через два побывай с ним у меня». — Хорошо, вашё сиятельство! и пошел сдавать казну, а сдав ее, проехал от него к старику отцу его.

 Сей принял меня уже совсем инако и обрадовался, как свидевшись с родным каким и не мог довольно изъявить своего удовольствия о том, что меня видит, и обо всем со мною по прежнему наговориться; и не отпустил меня без обеда, прося также наиубедительнейшим образом, чтоб я во все время пребывания своего в Москве приезжал к нему как можно чаще обедать и ужинать, и особливо помогал бы ему приятным сотовариществом своим длинные тогдашние ж для его, в уединении его, очень скучные вечера. И я с охотою обещал выполнить сие желание его и приезжать к нему всегда, когда мне дозволит только время. Сего любезного и почтенного старика нашел я гораздо уже пред прежним в слабейшем состоянии, однако все еще он был бодр. У него обедала в сей день дочь его, вдова графиня Салтыкова с обеими дочерьми своими и один из сыновей его, живущий с ним, князь Иван Сергеевич. Первую нашел я очень похожею на своего горделивца братца и набитою также княжескою спесью и едва удостоившею меня своим разговором, а второго гораздо снисходительнейшим и во многом отменного от своих братьев. Причиною тому было, что он служил прежде сего в морской службе, бывал в разных иностранных государствах и любил читать книги, так как и тогда нашел я его читающего на английском языке Куковы путешествия. А сие и подало повод нам с ним познакомиться и кое о чем до литературы относящемся поговорить между собою, и он с самого сего дня сделался ко мне благосклонным. Да и старик сам любил читать книги и по дням большую часть времени занимался, сидючи один в комнате, чтением. Но я нашел его читающего французскую известного безбожника Гелфеция книгу, не только удивился, но и содрогнулся даже, узнав, что и старик сей был, по примеру многих, заражен до глупости волтерианизмом, и находясь при дверях самого гроба, не преставал обожать Волтера, сего Гелфеция и других подобных им извергов и развратителей человеческого рода. Чувствительно мне сие было очень, и я искренне сожалел о его заблуждении; но рад с другой стороны был, что узнал сие благовременно и мог, сообразуясь с тем, располагать при разговорах с ним свои меры.

 От князя проехал я к своим родным и любезным старикам Афросимовым. Сии также мне обрадовались очень, и узнав, что я один и поживу несколько времени в Москве, приступили также ко мне с убедительною просьбою, чтоб я видался с ними почаще и также приезжал к ним, когда мне дозволять будет время, обедать, уверяя, что они мне всегда будут ради, как родному; от чего я и не отрекся и тем паче, что в обхождении с сим умным, опытным и шутливым в разговорах любезным стариком находил особую для себя приятность и никогда мне у них было не скучно.

 Посидев у них и услышав, что в тот день будет театр, успел еще побывать и в оном, и полюбоваться игрою славного тогда актера г. Померанцева. Представляли в сей день комедию «Благодетельного грубияна» и оперу «Несчастие от кареты».

 Сим образом успел я и в первой уже день побывать в местах многих; а в последующий за сим все утро употребил на исправление кое–каких покупок, дабы их с возвращающимися подводами сослать в Богородицк было можно. И как г. Новиков жил подле самых рядов, то в сей день обедал в первый раз у него. Я нашел у него стол и вкусный, и изобильный, и довольное за ним общество. У него всякой день обедало по нескольку человек из его знакомых, оказывающих ему отменное уважение. Сие меня, как незнающего еще тогда всех его связей, поудивило несколько; но как не до меня было дело, то я, продолжая обращаться с ним просто и дружески, имел при сем свидании случай переговорить с ним кое–что о нашем деле и о издаваемом «Экономическом Магазине». Он изъявлял мне крайнее свое удовольствие о моем трудолюбии и о исправном присылании к нему нужной материи для печати; и как он отзывался, что журнал мой принят публикою с особенным благоволением, и число пренумерантов час от часу умножается, то сие и подало мне повод шуткою сказать, что посему можно бы ему к условленной сумме мне за труды сколько–нибудь и прибавить. «Трудов и мне, сказал я, право много. Судите сами — я должен работать один–одинёхонек и писать такое множество». — «Хорошо, подхватил он, я и не прочь от того, и прибавлю вам еще на первой случай 50 рублей, а там посмотрим, как пойдет дело наше впредь и буде хорошо, прибавлю вам и еще». Сим я был и доволен. После сего стал он мне предлагать, не могу ли я удосужиться перевесть еще одну периодическую славного в Германии сочинителя книгу, которую хотелось бы ему также издавать образом ежемесячного журнала, и тотчас отыскав, стал показывать мне ее. Была она духовная, немецкая, сочинения славного г. Тидена и содержала в себе вечерние размышления на каждой день года. Я, поглядев несколько на нее, сказал ему, что хотя бы я может быть и мог и к тому найтить довольно времени, но однако надобно посмотреть довольно ли будет к тому моей способности и в состоянии ль я буду сие сделать. — «Хорошо! подхватил он, так возьмите ж ее с собою, и порассмотрев, буде время вам дозволит, испытайте хотя несколько пьес из ней перевесть и мне показать; а кстати не возьмете ли вот часть готового из ней перевода, но которой мне не очень нравится». — Хорошо! сказал я, и взял книгу и перевод с собою.

 От него проехал я к г. Стрекалову, находившемуся тогда в Москве, к которому имел я тем более привязанности, что он, с одной стороны мне благоприятствовал, а с другой — был друг моему командиру и мне мог при случае пригодиться. Он был очень доволен моим приездом, и я, посидев у него, поехал на вечер к старику–князю, у которого в сей день и ужинал. Я нашел его в совершенном уединении и лежащего, по обыкновению своему, на канапе, и провел весь вечер с ним в разных разговорах, и он был тем очень доволен; а я старался не отбегать от него, как по искренней приверженности своей к нему, так и для того, чтоб он мог поддержать меня в случае какого–нибудь гонения от сынка своего, молодого князя, о котором знал я, что он уважает отца своего, и льстился надеждою, что он его и любовь его ко мне поуважит и не захочет сделать отцу своему неудовольствия.

 По возвращении на квартиру, принялся я тотчас рассматривать взятую у Новикова книгу, и нашел ее хотя распрекраснейшею, но для перевода по особому слогу своему не совсем легкою; однако положил испытать переводить оную.

 В последующий день, что было накануне Крещенья, все утро отыскивал я нашего архитектора и проговорил с ним о наших строениях по волости. Дело касалось наиболее до продолжаемого все еще построения бобриковского дворца и до иконостаса нашей церкви; и как сей день был постный, то обедать поехал я к старику Афросимову, а на вечер проехал я к знакомцу и приятелю своему, г. Владыкину. Он обрадовался очень меня увидев, и поздравлял с хорошим успехом моего нового журнала, проговорил со мною весь вечер о разных материях и не отпустил без ужина. Сему, крайне меня полюбившему, человеку должен я был также обещать приезжать почаще для навещения его в его слабости и болезни; а по возвращении домой, учинил первое испытание переводить данную мне Новиковым книгу, и успел, хотя не без затруднения, перевести одну пьесу из оной.

 В день Богоявления Господня ездили мы вместе с архитектором к молодому князю. Не доезжая до него, вдруг и нечаянно повстречался я с нашим французом, богородицким учителем, случившимся быть тогда в Москве. Он, увидев и обрадовавшись, просил меня Христом и Богом посетить его на его квартире, сказывая, что она очень недалеко от князя, в немецком трактире и, буде можно, то бы в тот же еще день с ним отобедать вместе; что я ему охотно и обещал, и побывав у князя и обо всем, что надобно было, переговорив, действительно к нему и поехал. Я нашел его живущего в маленьких, но покойных комнатках, настроенных на дворе того трактира нарочито для приезжих постояльцев; и он ну–ка меня угощать чаем и шоколадом, а потом звать с собою в трактир обедать. И как обедало нас тут человек с двадцать, наиболее иностранных, то сие и напамятовало мне наши кенигсбергские трактиры, в которых мы иногда обедывали и с удовольствием свое время провождали. И находя тут точно все то же, воображал себе, что я нахожусь в Кенигсберге, и минуты сии были для меня приятны.

 Препроводив несколько часов в дружеской компании с г. Дюблюе, поехал я к старому князю дожидаться до того времени, как надобно в театр ехать, в котором и в сей день быть хотелось, ибо признаюсь, что театр любил я во все продолжение моей жизни и всегда находил в смотрении на сии зрелищи отменное удовольствие. Князь как мне ни рад был, но не успел услышать, что мне в театре быть хотелось, не стал меня нимало удерживать, но просил только, чтоб я и из театра к нему приехал и у него ужинал, что я ему и обещал. На театре в сей раз представляли «Дезертира» и я с отменным удовольствием смотрел сию пьесу.

 На утрие ездил я опять в ряды для закупания кое–каких вещей, и едучи туда заезжал опять к Новикову, а из рядов проехал в петербургскую книжную лавку, где купил Роленеву «Древнюю историю» и некоторые другие книги, а оттуда к прежнему знакомцу своему, г. Ридигеру, основавшему уже собственную свою и знаменитую книжную лавку на Ильинке. Сей увидев меня крайне мне обрадовался, поздравлял меня с счастливым успехом нового журнала и сожалел, что он не так был счастлив, как г. Новиков. Нашед у него превеликое множество всякого рода иностранных книг, вновь только полученных, и как рассматривание и перебирание оных составляло наиприятнейшую для души моей пищу, то препроводил у него в лавке с удовольствием несколько часов, купил у него несколько разных и надобных мне книг, и в числе их новенькой и только что вышедший немецкий роман, под заглавием «Генриета или Гусарское похищение», который мне как–то с первого взгляда отменно полюбился по своему особому слогу; а оттуда проехал на вечер к князю, и препроводив с ним оной, у него ужинал.

 В следующий день встав, по обыкновению, до света, находясь все еще на прежней своей квартире в доме моего брата, занялся я рассматриванием всех новокупленных своих книг и препроводил в том несколько часов с отменным удовольствием; и как ободняло, то поехал опять в ряды, и искупив кое–что, заехал из них к Новикову обедать, и как было еще рано, то имел я время с ним обо многом переговорить. И как мы с ним гораздо уже познакомились, то и вздумалось ему испытать, не удастся ли ему и меня таким же образом втянуть в свое сокровенное общество или шайку масонов, как учинил он то со многими уже другими, и с тем бессомненно намерением, чтоб чрез то, как гранметру сей секты, сделать и меня своим с сей стороны подчиненным и приобресть во мне дарового работника и всем своим хотениям и повелениям безотговорочного исполнителя. И для того, заведя меня в свои кабинет, начал меня расспрашивать не принадлежу ли я к какому–нибудь ордену? Поразился я удивлением, сие услышав, и как по счастию был я о его масонстве и гранметрстве от г. Владыкина и некоторых других извещен, то тотчас проникнул все его сокровенное намерение, и отнюдь не желая дать ему возложить на себя узду и осел, тотчас принял все нужные с сей стороны предосторожности; и потому на вопрос его тотчас ему ответствовал, что нет, и что я никогда не был ни масоном, ни другим каким сектистом. Не успел он сего услышать, как и начал было подъезжать ко мне, по пословице говоря, на полозках и убаивать меня обыкновенными баснями и прельщать меня пышными выгодами их братства, дружества, добродетелей и всего прочего, и заговаривать, чтоб я также вступил в их общество, с уверением, что я по качествам, знаниям и достоинствам своим мог бы скоро получить между ими знаменитое достоинство.

 Несколько минут дал я ему волю говорить и разглагольствовать как он хотел, слушая со вниманием все, что он ни говорил; но наконец ему сказал: «Нет, батюшка, Николай Иванович! дружбу и приязнь иметь я с вами готов, а что касается до предлагаемого вами, так покорно прошу меня от того уволить. Все, что вы ни говорите в похвалу вашему обществу, мне давным–давно уже известно, и вы не первые, а меня уж многие и многие старались преклонить ко вступлению в масонский орден и в другие секты и общества; но я дал с молодых лет на себя зарок и сам себя заклял, чтоб отнюдь не вступать ни в какой тайный орден и сокровенное общество! — «Но для чего ж?» подхватил он. — А для того, что зная существенно, чем и чем обязует нас и один наш христианский закон, думаю, что нам и тех должностей и обязанностей довольно, какими он нас к исполнению обязует, и что нет никакой нужды обязывать себя какими–либо другими должностями, а нам дай Бог, чтоб и те только исполнить, которыми обязует нас христианская вера!

 Нечего было ему на сие говорить. Он упнулся и замолчал, увидя, что во мне наскочила коса его на камень; но собравшись опять с духом, начал было опять свои разглагольствования и уверения, что орден их нимало не противен христианской вере, и что я найду истинных ему между ими почитателей, и прочее, и прочее; но я, остановив его, опять сказал: «Знаю, батюшка, и слышал много раз все сие, но опять повторю, что как бы то ни было, но меня покорно прошу от того уволить и в рассуждении меня никакого счета не делать. Скажу вам прямо, что я клятвы своей до сего времени держался и впредь всегда держаться буду, и потому все ваши убеждения будут относительно до меня тщетны и труды, употребленные к тому, напрасны; а что касается до моего к вам искреннего почтения и дружбы, то я вам ее обещаю и без того, и вы найдете во мне человека, которым вы с сей стороны будете довольны, и о том перестанем говорить». Нечего было ему опять на сие сказать, и он, боясь, чтоб меня не отогнать совсем прочь от себя и льстясь, может быть, надеждою, что не удастся ли ему впредь каким–нибудь образом в сети свои запутать, принужден был сказать: «Ну, так и быть! Что мне с вами, таким упрямым, делать? но по крайней мере испрашиваю я от вас продолжения начатого вашего дружества и любви!» — «О, что касается до этого, воскликнул я, то уверяю вас в том чистосердечно, что вы будете мною довольны и в залог того вот вам моя рука!» Оказав сие и схватя его руку, ударил я по ней своею, а он в соответствие того обнял меня и поцеловался со мною.

 Сим кончилась тогда у нас сокровенная в кабинете его сцена, и мы вышли потом в зал к собравшимся к столу и дожидавшимся нас его подчиненным, и сели обедать.

 После обеда, напившись кофею и поговорив еще кое о чем постороннем, поехал я от него на квартиру, и едучи, воспоминая все бывшее до обеда, сам себе сказал: «Нет, нет, государь! Не на такого ты глупца и простачка напал, которой бы дал себя ослепить твоими раздабарами и росказнями, и протянул бы тебе свою шею для возложения на нее петли и узды, дабы тебе после на нем верхом ездить и неволею заставливать все делать, что тебе угодно. Не бывать тому никогда и не раживаться, чтоб дал я тебе связать себе руки и ноги, а ежели хочешь, то изволь быть моим простым и обыкновенным другом и обходиться со мною как себе с равным. От этого мы не прочь, да и только всего!»

 Сим образом утвердившись в своем намерении, положил я иметь впредь наивозможиейшую от него с сей стороны осторожность. И как в тот день опять обещан был театр, то, побывав дома и дав лошадям отдохнуть, поехал я в оной, а оттуда опять к старику князю своему ужинать, и сделал тем ему опять удовольствие превеликое.

 Поутру в следующий за сим день, что было уже 9–го генваря, ездил я опять к молодому князю, и поговорив с ним о некоторых надобностях, проехал от него для исправления некоторых казенных покупок в ряды и занялся ими так, что и обедал в Певческой; и как подле их имел и Ридигер свою книжную лавку, то, побывав у него, посмотрел еще кое–каких книг, и едучи на квартиру, заехал я по дороге опять к Новикову, которой при сем свидании сделал мне опять новое и неожидаемое предложение. «Завожу я, говорил он мне, в разных местах государства или в разных городах книжную продажу, дабы чрез то по возможности поспешествовать нашей литературе; а как вы живете вблизи Тулы, то не возьмете ли вы на себя труд приискать кого–нибудь из тамошних жителей, кто бы взял на себя коммиссию продавать там мои книги. Я бы мог их к нему пересылать чрез вас, а он за труды свои мог пользоваться от сей продажи десятью процентами, а и вы могли бы то же получать, если бы и у вас в Богородицке стали б находиться охотники к раскупанию оных». — Очень хорошо! отвечал я: в этом я готов постараться оказать мою услугу, и в проезд мои чрез Тулу поговорю о том кое с кем из моих знакомых, и уведомлю вас, если дело сие пойдет на лад. Сим он был очень и доволен, а и для меня было сие не противно, и более потому, что я при сем случае мог бы пользоваться даром прочитыванием всех сих книг и не имел бы нужды в покупании оных.

 В следующий день обрадовался я узнав, что наконец приехала в Москву и племянница моя, Надежда Андреевна Травина, и что желает со мною видеться. Но как в самой сей день хотелось мне перебраться на другую квартиру, в дом г. Полонского, потому что прежняя была очень беспокойна и холодна, а сверх того хотелось повидаться опять с Новиковым; то приказав перебираться без себя на новую квартиру, поехал я к нему, желая поговорить с ним еще о помянутой продаже книг, также сделать с ним предварительное условие и о том, не рассудится ли ему из собственных моих сочинений и переводов впредь что печатать, а притом, чтоб отделаться каким–нибудь образом и от перевода данной им мне Тиденовой книги; ибо как перевод оной показался мне слишком затруднителен и могущий отнимать от меня много времени, то хотелось мне от него отказаться. Итак, повез я ему ее назад вместе с переведенными на опыт пьесами, и сказал ему, что хотя бы и мог я ее по нужде перевесть, но как требуется к тому много труда и времени, то не уповаю я иметь к тому столько досуга; а сверх того, как в ней есть множество стихотворений, которые, не будучи никогда стихотворцем, не в состоянии я нахожу себя перевесть, то не найдет ли он кого–нибудь поспособнее к тому меня и имеющего более праздного времени и досуга, и не освободит ли меня от сей комиссии. «Очень хороша! сказал он, принимая от меня, хотя и не весьма охотно, книгу: знать искать мне кого–нибудь иного, когда вам не можно». А я, отдав ему, сказал, что у меня есть нечто похожее на то, и почти совсем готовое и в том же роде и вкусе, мною сочиненное, и не угодно ли ему будет, чтоб я к нему ее переслал, дабы в случае, если она ему покажется, могла б она напечатана быть особою книжкою? Сие говорил я о сочиненных мною давно нескольких утренних и вечерних набожных размышлений. «Очень, очень хорошо! подхватил он: пожалуйте все, что только у вас есть сочиненное ли вами, или переведенное, ко мне присылайте. Я все готов печатать на свой кошт, что только мне можно будет, и в этом случае возлагайте на меня комиссию и будьте уверены, что с моей стороны найдете вы во мне исправного редактора и будете мною довольны». И как сим я натурально был доволен, то сие подало повод к заключению с ним предварительного о всех, впредь печатаемых моих книгах договора, и мы положили условие, чтоб мне получать от него каждой по несколько экземпляров, а впрочем, смотря по величине книги, денежную плату, чем тогдашнее наше свидание к обоюдному удовольствию и кончилось.

 Переговорив с ним обо всем, поехал я отыскивать свою Надежду Андреевну. Сия крайне была обрадована меня увидев, и я провел у ней весь почти тот день в беспрерывных разговорах, и перед вечером проехал от ней уже прямо на свою новую и тепленькую и покойную квартиру, где услышал, что без меня старой князь присылал ко мне нарочного звать меня к себе на вечер и ужинать, так приятны были ему мои посещения! Итак, хотя мне и не весьма в сей день хотелось ехать опять со двора, по принужден был сделать старику сие удовольствие и к нему вечер сидеть и ужинать ехать.

 Как при свидании в сие утро с г. Новиковым, у нас с ним условленось было в последующее утро с ним счесться, поелику я ему должен был за полученные от него и пересланные ко мне кое–какие книги, а он мне не платил еще следующие за «Магазин» деньги, то для сего ездил я к нему в следующий день поутру опять, и при сем свидании разочлись мы с ним, как водою разлились, и он мне отсыпался деньгами и не остался мне ни полушкою должным, чем я и исправным его платежем был и доволен.

 Кончив сие с ним дело, поехал я от него обедать к старику Афросимову, и видел у него родных его молодых, женившихся около самого сего времени. Был то меньшой его сын, Павел Афанасьевич. Итак, я имел случай видеть молодую его и отменно бойкую жену. В сих гостях пробыл я до самого вечера, а ужинал и вечер сидел опять у старика моего князя.

 В следующий за сим день, по сделанному условию, проводив все утро дома, поехал я обедать к Надежде Андреевне, а после обеда ездили мы с нею в ряды для исправления всех порученных мне от жены комиссий: и их женских покупок, и оттуда вместе с нею проехал к тетке, Катерине Петровне Арсеньевой, которая, благоприятствуя нам, всегда была нам очень рада, и угощала вас всячески и не отпустила от себя без ужина.

 На другой день после сего обедал я опять у своей племянницы, а от ней возвратясь на квартиру, занялся писанием домой писем и отправлением приезжавших ко мне с сеном овсом людей, я с ними кое–каких покупок.

 Сим образом прожил я уже целых 11–ть дней в Москве в беспрерывных и ежедневных рысканьях по оной. Но как нужды, а особливо по волостным делам, далеко еще не были все исправлены, то располагался я и еще прожить, когда не более, так, по крайней мере, столько же, ибо многого надлежало мне дожидаться, многое что приискивать и затем опять таким же образом по всему городу, иногда в карете, а иногда в городовых санях, по городу рыскать и туда и сюда ездить. Итак, поехавши опять в следующий день для нужд в город, побывал я опять на часок у Новикова, и проехавши от него на Каменной мост для приискивания мебелей, по случившейся тогда жестокой морозной погоде так иззяб, что при возвращении оттуда и едучи мимо знаменитой Арбатской аптеки, восхотелось мне заехать в нее не для покупают лекарств, которых мне никаких было не надобно, а только для того, чтоб в ней несколько минут побыть и обогреться и насытить обоняние свое приятными в ней запахами. И для того, остановись пред нею, побежал я в нее, и дабы заезду своему дать какую–нибудь благовидную причину, то вздумалось мне спросить, нет ли у них горчичного масла, которым мне–таки для всяких случаев запастись хотелось, ибо оно очень хорошо от сведенных рук и ног для трения. И какой же смешной анекдот случись тогда со мною, доказавший мне бездельничество господ аптекарей.

 Аптеку, или всю отгороженную перилами часть ее, нашел я набитою народом: множество лакеев, слуг и других всякого рода людей стояли перед провизором с принесенными рецептами и просили об отпуске лекарств, и он едва успевал с обоими товарищами своими отпускать им оные. Провизор, увидев меня, тотчас учтивым образом спросил у меня, что мне надобно?

 — Горчичного масла, — сказал я ему по–русски, — и есть ли оно у вас?

 — Как не быть! — подхватил он. — Но прошу покорно немножко погодить, чтоб мне отправить сего человека, давно уже дожидающегося; и не изволите ли войтить вот сюда, — продолжал он, отворяя сам дверцы к себе за загородку, — и здесь вам не так будет беспокойно и просторнее.

 — Очень хорошо! — сказал я и рад был еще тому, что он сам меня позадержал и дал мне более времени обогреваться.

 Итак, вошед туда, я и стал греться против горящего камина и смотреть, как он с обыкновенным проворством своим и ловкостью приготовлял и отпускал лекарство и огребал с разных людей полною горстью денежки, и дивиться сей толь прибыльной торговле. Между тем, как я сим образом и стоючи против камина грелся и на его расторопность смотря и всеми, стоящими вокруг меня в шкапах, горшками, склянками, кружками и вазами любовался, прошло уже несколько минут, но провизор мой и не помышлял отыскивать требуемого Мною горчичного масла, а продолжал только свое дело, и тем паче, что я его и не понуждал к тому. И тогда вдруг нырь к нам из побочных дверей сам хозяин сей аптеки, в богатом флашроке. Увидев меня, расхаживающего по аптеке, спросил он грубо у провизора по–немецки:

 — Это что за человек, и чего он хочет?

 — Бог его знает какой, — отвечал он ему также по–немецки, — а требует горчичного масла.

 — Ну! да что же ты ему не отпускаешь? — подхватил он.

 — Да у нас его нет, — сказал провизор.

 — Экой ты какой! — возразил аптекарь. — Отпусти какого–нибудь и назови горчичным!

 Захохотал я, сие услышав, и обратясь к аптекарю, и сам по–немецки сказал:

 — Извините! Мне какого–нибудь не надобно, а нужно горчичное, господин аптекарь!

 Сразил я его с ног до головы сими словами. Он обомлел, краснел, бледнел и не знал, что мне сказать на сие, а я между тем стал продолжать:

 — Я, право, не думал, чтоб в такой славной аптеке, как сия, происходили такие подлые, гнусные и глупые обманы! Когда чего нет, что за стыд в том признаться и о том прямо сказать? Почему вы знаете, на что мне горчичное масло надобно и не могли ли бы вы произвесть вред, отпустив мне, из единой алчности к прибыткам, какого–нибудь вместо его другого. Дурно, сударь, нехорошо, и никто не похвалит вас за это!

 С безмолвным терпением и онемевши слушали они оба сие мое казанье {Казанье — южное, укр. — речь, проповедь.} и кончили тем, что оба стали мне наиуниженнейшим образом кланяться, называть меня милостивым и премилостивым государем и Бог знает чем и раболепнейшим образом просить, чтоб я извинил и простил им сию проступку и, буде можно, помолчал бы об оной.

 — Не заслуживаете вы того, — сказал я, захохотав, и с презрением пошел вон в отворяемые ими с крайнею вежливостью мне дверцы.

 — Вот какие плутни и бездельничества происходят у нас в аптеках! — сказал я сам себе, севши в свои сани, в которых я тогда ездил, — и хорошо, что я разумел немецкий язык и не допустил себя обмануть. А с иными, а особливо при составлении смешанных из разных веществ лекарств, и Бог знает, чего они, небось, не делают и чем их вместо настоящих лекарств и материалов не напичкивают, и мы хотим еще, чтоб лекарства их были действительны!

 Сим и подобным сему образом проговорил я сам с собою во всю дорогу, едучи тогда к старику князю обедать, и досада моя на сих бездельников была так велика, что я, сидючи у князя тогда со многими за столом, заставил его и всех смеяться и хохотать, рассказав им сей случившийся анекдот со мною.

 Отобедавши у князя, восхотелось мне уже несколько и отдохнуть с беспрестанною ездою сопряженных (?), и потому, возвратясь на квартиру, расположился в тот день никуда более не ехать, и остаться, на весь вечер дома; а надобно было и лошадям сколько–нибудь отдохнуть. Итак, раздевшись и напившись с трубочкою досыта своего чаю, принялся я опять за разбирание и рассматривание новокупленных книг. Тут попадись мне опять на глаза помянутый новокупленный роман «Генриета». И как мне восхотелось пристальнее его порассмотреть и сколько–нибудь почитаться, то ну–ка я его, бывшего тогда еще в тетрадях, скорее складывать, сгибать, сшивать и разрезывать, и потом, усевшись подле тепленькой печки, его читать. А не успел прочитать десятка два страниц, как он особливостию своего заманчивого и приятного слога так мне полюбился, что мне не хотелось книги сей из рук выпустить, и я так им наконец прельстился, что в тот же еще день восприял непременное намерение его перевесть, и перевесть точно в таком духе, в каком он писан и поговорить с Новиковым не напечатает ли он его.

 Как мне по надобностям в последующий день надлежало побывать опять в Немецкой слободе у молодого князя то ездил я к нему и от него опять в ряды для некоторых покупок и занялся ими так, что там даже и обедал опять в Певческой; а назябшись и устав, не поехал я в сей день более никуда, а уклонившись в свою тепленькую и покойную квартиру, принялся за продолжение чтения моего романа; и как оной мне, чем далее, тем более нравился, то провел сей вечер и в уединении своем в превеликом удовольствии.

 Поелику надобности мои в рядах не все были кончены, то едучи в последующее за сим утро в оные, заезжал и я мимоездом опять к Новикову и при сем свидании имел с ним разговор о моем лекарственном камне, который чрез упоминание мое об нем в «Магазине» наделал в Москве много шуму и побудил Новикова еще в минувшее лето просить меня о присылке к нему порошка из него несколько, которой я тогда к нему и послал; и как он его кое кому давал для испытания от каменной болезни, то в сей день, едва меня увидел, как принося мне за него тысячу благодарений, стал мне сказывать, что накануне того дня видел он какого–то себе знакомого человека, излечившегося им от каменной болезни, которою страдал он более 30–ти лет, и которому все врачи своими лекарствами не могли подать ни малейшей помощи, и что многие и другие порошком сим не нахвалятся. А все сие и подало нам повод говорить о сем особливого внимания достойном камне и побудило г. Новикова просить меня, не можно ли мне натолочь и наготовить сего порошку поболее, и завертывая по одному приему в бумажку, прислать к нему их. «Я испытаю, говорил он, не удастся ли мне полезную сию вещь ввести и в продажу самую, чего она по всей справедливости и стоит». — Хорошо! сказал я, ж обещал ж сие желание его, которым и сам я интересовался, по возвращении моем в Богородицк выполнить. В сей день обедал я опять в Певческой, чтоб воспользоваться множайшим временем для покупок и оттуда проехал домой, и опять все достальное время сего дня занимался чтением.

 Наутрие началось у меня опять рысканье по всему городу и езда дальная. Поутру был я в Немецкой слободе у молодого князя для некоторых ему донесений. От него проехал в Сущово обедать к племяннице своей, Надежде Андреевне, или паче к хозяину ее, Петру Федоровичу Полибину, у которого она в доме стояла. Оттуда проехал на Пресню и был у госпожи Глебовской, сестры госпожи Афросимовой, и будучи сею умною и почтенною дамою угощен, заезжал от нее к старику князю, но не застав его дома, проехал домой и докончил чтением роман свой.

 В последующий день восхотелось мне побывать в межевой и повыправлться о том, что происходит по нашему межеванью в Тамбове. Там виделся я со всеми моими прежними знакомцами, и узнал от них, что межеванье наше все еще продолжается и что происходит — они не знают, а говорили мне, чтоб я приехал к ним наутрие, так они, выправшись, мне скажут. Итак, договорив с ними, доехал я опять к Новикову, с которым хотелось мне поговорить о помянутом романе. Сему не успел я сказать, что на тех днях случилось мне у Ридигера купить между прочими книгами один новенький роман, которой мне особым и заманчивым своим слогом и приятностию отменно нравится и даже хочется его перевесть, но что я не знаю, согласялся ль бы он его напечатать; как, против всякого чаяния, г. Новиков воскликнул: «Ах, для чего ж не напечатать, а особливо если он так хорош, как вы говорите. Сего рода сочинения и книги еще несравненно скорее с рук сходят, нежели степенные. Итак, с Богом, батюшка, с Богом, переводите его, и чем более сим делом поспешите, тем лучше; но велик ли он?» — Не очень велик, и состоит хотя в трех частях, но части небольшие и перевесть его недолго. — «О, пожалуйте, переводите, чем вы меня одолжите, и как скоро первую часть переведете, то и присылайте ко мне скорее. Мы тотчас и начнем ее печатать». — Очень хорошо! сказал я, и был так сим разохочен, что того ж часу поехал от него на квартиру и приступил к началу сего перевода. И перевод сей по особому слогу каков ни был затруднителен, но я скоро с ним сладил, и дело мое и пошло с таким успехом, что и до наступления вечера, в которой собирался я ехать опять сидеть и ужинать к старому князю, успел перевесть несколько страниц из оного, и достопамятно, что случилось сие 18–го генваря. Как мне наутрие надлежало побывать опять в межевой канцелярии, где и в сей раз почти ничего не узнал, то проехал я опять к Новикову, чтоб показать ему и роман свой и начало перевода, дабы можно было с ним о цене за труды условиться. Он удивился, увидев мой перевод, и воскликнул: «Как, вы уже и начало перевода сделали? и успели уж столько перевесть?» и потом, прочитав со вниманием и удовольствием, сказал: «Прекрасно, и нельзя быть лучше, и когда вы так скоро и хорошо переводите, то вам недолго и весь его перемахать?» — Конечно, сказал я, ежели б только не помешали особые недосуги, то думаю, что немногих недель к тому довольно будет. «Очень же хорошо, батюшка! постарайтесь же как можно». После сего в тот же час и условились мы с ним и о сумме, которую мне за мой труд получить. И как она была с величиною книги соразмерна, то я был я ею доволен. После чего сказал мне г. Новиков, что он накануне того дня виделся с их университетским куратором и начальником, Михайлом Матвеевичем Херасковым, славным нашим стихотворцем, и что сей узнав обо мне, что я в Москве, чрезвычайно восхотел меня узнать лично, и желая со мною познакомиться, просил его попросить меня, чтоб я к нему приехал. Таковое приглашение и искание моего знакомства от такого именитого человека было мне не противно. И как г. Новиков, пересказав мне о том, стал советывать и даже просить и всячески убеждать меня знакомства с таким мужем не пренебрегать и к нему, буде бы можно, в тот же еще день перед вечером съездить, то я и не воспротивился тому и обещал сие исполнить.

 Поелику мне в этот день надобно было опять побывать в немецкой слободе у своего командира, то, переговорив с Новиковым, и пустился туда. Но езда моя в сей раз в такую даль была по–пустому. Я не застал князя дома, и подосадовав, опять проехал обедать к другу моему г. Владыкину, который и тогда был мне очень рад и пенял мне, что я к нему так редко езжу; но я извинился недосугами и многими хлопотами. Отобедавши же у него, пустился к господину Хераскову.

 Сего генерала застал я одного, едва проснувшегося от отдохновения после обеда, и он принял меня не только без наималейшей гордости и спеси, но так снисходительно, с такою ласкою и с таким благоприятством, что я даже удивился и был тем очень доволен. И как по счастию случились мы одни, то посадив меня подле себя и начал со мною наиласковейшим образом говорить. Он сказывал мне, что я ему уже очень давно знаком по моим сочинениям и что он желал узнать меня лично и познакомиться, и теперь очень тем доволен. Потом хвалил все мои сочинения, так что мне было даже стыдно. Предлагал мне свое дружество и просил даже вступить с ним в ученую переписку. Словом, он так меня заговорил, что я весь вечер сей, занимаясь сими разговорами о разных материях, препроводил с отменным удовольствием, и как он неотменно хотел, чтоб я у него и отужинал, то нимало и не воспротивился тому.

 Сим образом, недумано–негадано, снискал я новое и лестное для меня знакомство. Совсем тем, как мне слыхнулось, что принадлежал и сей вельможа к масонскому ордену и по сей части был в связи с Новиковым, то хотя и обещал по требованию и желанию его продолжать с ним знакомство, то положил и в рассуждении его принимать возможнейшую осторожность и приезжать к нему не слишком часто.

 Итак, в следующее за сим утро надлежало мне опять ехать в Немецкую слободу к князю. Тут, переговорив с ним о наших делах, получил я приказание приехать к нему и наутрие. Таковая частая и в такую даль езда мне уже и понаскучила; но как делать было нечего, и я должен был исполнить это повеление, то отобедав в сей день у старика Афросимова я вечер препроводив дома в чтения и переводе, в следующее утро и поехал опять к молодому князю, который в сей день насилу–насилу так ко мне удобрялся, что унял меня у себя в первый еще раз обедать, а потом так разчливился, что спросив, не хочу ли я быть в концерте, даваемом в тот день славными виртуозами, подарил меня билетом на оной; почему и был я в сей день в концерте, который хотя и веселился не менее прочих, но подивился и не знал, за что платят ездящие столь многие за него деньги.

 Получивши о сем роде увеселения понятие, посвятил я весь последующий день опять на покупку в наш богородицкий дворец, на Каменном мосту, мебелей и на исправление прочих казенных покупок в городе, и занялся ими так, что даже и обедал в городе, и бегая по рядам так иззяб, что пустился оттуда прямо домой и не хотел было в тот день никуда уже ехать; но как приближалось уже время моего с Москвы отъезда и я с часу на час поджидал лошадей, долженствующих приехать ко мне из Богородицка для своза мебелей и покупок, то хотелось мне побывать в последний раз у старика–князя и с ним распрощаться. Итак, я к нему вечерком ездил, у него ужинал и с ним раскланялся.

 Совсем тем, я так в сей день в городе и рыская по рядам назябся, что чуть было не занемог от простуды, и почувствовав признаки оной ну–ка себя скорей лечить своим неоцененным простудным, бывшим со мною декоктом, и все последующее утро провел дома, и декокт мой так мне помог, что я мог и в сей день побывать у племянницы своей и завернуть на минутку и к Новикову, который и уговорил меня дать ему слово в следующий за сим воскресный день ехать с ним вместе к г. Хераскову обедать.

 Итак, наутрие был я опять у сего вельможи, и будучи по прежнему очень им обласкан, обедал у него со множеством других особ обоего пола, а после обеда, раскланявшись с ним, поехал по данному обещанию к моей Надежде Андреевне и с нею ездил опять в театр и провел сей вечер с удовольствием.

 Наконец приехали ко мне в сей вечер из Богородицка и подводы и лошади, и как мне не хотелось их держать, то положил весь следующий день употребить на окончание всех моих дел и на последние разъезды. Итак, пустившись с самого утра, поехал я сперва откланиваться к князю, своему командиру, отпустившему, как казалось с довольною ко мне благосклонностию. От него заехал к Новикову, и отобедав в последний раз у него; распрощался и с ним; а от него, полетел в каретный ряд и купил себе давно уже приисканную и сторгованную карету и проехав оттуда к Надежде Андреевне, распрощался и с сею милою и любезною своею родственницею, и тем все мое тогдашнее пребывание в Москве кончил; ибо в следующее за сим 26–е число генваря раным–ранехонько из сей столицы в обратной путь и выехал.

 Вот вам, любезный приятель, о тогдашнем моем двадцатитрехдневном в старушке–Москве жительстве целая история или паче журнал, извлеченный из тогдашних записок. А теперь дозвольте мне письмо сие сим кончить и сказать вам, что я есмь ваш, я прочее.

(Декабря 16–го дня 1809 года).

Письмо 205–е.

 Любезный приятель! Отправившись помянутым образом поутру 26–го генваря из Москвы, в Богородицк возвратился я не прежде, как уже 29–го числа перед вечером, и продолжилось путешествие сие потому, что я опять заезжал на часок в свое Дворяниново; а оттуда, сочтя своего прикащика, завернул на час в Калединку, а из сей ранехонько, полетел в Тулу, где отобедав у хозяина своего, Пастухова, ездил повидатся с живущим тогда уже в Туле другом моим, Алексеем Андреяновичем Албычевым, обрадовавшимся мне как родному; а от него проехал и весь вечер просидел у приятеля моего, тульского архитектора Козьмы Семеновича Сокольнякова, которого любопытного, искусного и ко мне крайне благоприятствующего человека я очень любил, и более за тихий его и добрий характер, и пользуясь его ко мне дружбою и ласкою, возложил на него комиссию приискать купца для продажи Новиковских книг и основания в Туле книжной продажи; что он с охотою и взял на себя и обещал поговорить о том с знакомым себе купцом Невревым, и о том меня уведомить.

 В Богородицке нашел я всех своих родных и домашних здоровыми и обрадовавшихся весьма моему приезду; и успел еще в тот же вечер повидаться я угостить у себя приезжавшого к нам нашего городничего с г. Толбузиным, Иваном Васильевичем, случившимся в тот день в городе, и они замучили меня спросами и расспросами о Москве, и я принужден был им обо всем и обо всем рассказывать.

 А наутрие едва успел я разобраться и заставить толочь свой врачебный камень, как прикатил ко мне и новый наш уездной судья Андрей Сергеевич Арсеньев, и пошли у нас с ним поздравления, с его стороны с благополучным возвращением, а с моей — с новым его достоинством; а в то же время возвратилась к нам любившая около сего времени в отлучке матушка моя теща, и с сего времени начались у нас опять по прежнему съезды и вечеринки и на оных разные игры и забавы.

 Сими сколько я ни был занят и сколько ни отнимали у меня времени приезжавшие к нам всякой день разные гости, но как вскорости надлежало мне отправлять в Москву нарочных, то спешил я исправлением первых возложенных на меня г. Новиковым комиссий, а особливо переводом своей «Генриеты». И в свободные утренние уединенные часы над переводом сего прекрасного романа с таким усердием трудился, что ко 2–му числу февраля успел уже всю первую часть сей книги кончить и ее уже 3–го числа к г. Новикову для печатания и отправить. Вместе с нею послал я к нему целую кипу заготовленного для журнала нашего материала, целый ящик с порошком моего врачебного камня, которого укладывание стоило мне многого труда, на целой день занимался в отвешивании приемов, завертывании каждого в особую бумажку и в связывании сих по десятку вместе для удобнейшего продавания. Но все сии труды былы напрасны. Какие по сему отношению ни строил я в мыслях прелестные воздушные замки, но оня разрушились все и исчезли как дым; ибо господину Новикову как–то не удалось достигнуть до желаемого им восстановлепия оным торговли, и они остались у него без доставления ни ему, ни мне никакой пользы, а разве воспользовались ими те только больные, которым раздавал он их даром.

 Не успел я сию комиссию свалить с плеч своих долой и заняться потом переводом второй частя своего романа, как вскоре за сим наступило то критическое время, которое называл я всегда душевною для себя каторгою, а именно, приближение разрешения бремени жены моей. Не могу изобразить, как дни, часы и минуты сии бывали для меня всегда мучительны. Но в сей раз были они для меня несравненно тяжелее прежних. Родам случилось быть трудным и жена моя не только мучилась ими долго, но подвержена была и опасности крайней. А к вящему смущению, мешали нам все приезжающие издалека к нам, как нарочно, на ту пору гости и были, по пословице говоря, пуще татар нам. Но как бы то ни было, но мы, препроводыв более суток в несносном почти смущении и душевной тревоге, обрадованы были наконец ввечеру 8–го числа февраля разрешением бремени ее дочерью, которая хотя была у меня тогда уже пятая, но я нимало о том, по обыкновению своему, не горевал, но столько ж обрадован был ею как бы рождением и сына. Малютку сию назвали мы Варварою и на четвертой день после того окрестили.

 Как родить жене моей случилось уже в понедельник на маслянице, то по случаю и родин сих и самой масляницы провели мы всю сию неделю с людьми и в беспрестанных угощениях приезжающих к нам гостей, а потом в разъездах по всему городу для обыкновенного прощанья, и время сие провели весело.

 С наступлением великого поста начали мы по обыкновению говеть и молиться, а я в праздные часы продолжать переводить свою книгу, я трудился над тем с такою прилежностию, что к 23–му числу сего месяца успел ее и всю кончить и 25–го числа отправить к Новикову и последнюю уже часть оной; и примечания достойно, что я над переводом сей книги, несмотря на всю ее величину и на все бывшие отрывки и помешательства, трудился не более 30–ти дней, следовательно меньше месяца.

 Впрочем, в течение сего великого поста не произошло у нас ничего важного. Мы провели оной в мире и тишине и в продолжаемых кое–когда, а особливо по воскресным и праздничным дням съездах, свиданиях и друг друга угощениях. В начале только марта повстревожились мы было тем, что сын мой Павел занемог, но по счастию болезнь его продлилась не долго, и он при помощи друга моего, нашего лекаря, скоро от ней освободился и обрадовал нас опять своим выздоровлением.

 Что касается до моих, в течение сего времени, литературных упражнений, то оные состояли на большую часть в заготовлении материала для моего журнала, которого до наступления весны хотелось мне позаготовить колико можно более, дабы тем меньше мог бы я сим необходимым делом быть связан при наступлении приближающейся весны. Кроме того, трудился я над сформированием того моего сочинения, которое впоследствии времени напечатано под заглавием «Чувствования христианина при начале и конце каждого дня в недели», и о коем говорил я в бытность мою в Москве с г. Новиковым. Первые рассуждения, в ней находящиеся, сочинены были у меня уже давно и еще во время жительства моего в деревне, а в сие время умножил я оные до 14–ти, дабы их стало на все дни в неделе, и успел даже переписать их набело. А как и за всем тем оставалось еще несколько свободного времени, то переписав одну, еще в бытность мою в Кёнигсберге переведенную немецкую проповедь из сочинений славного немецкого проповедника Иерузалема, «О безумии идущих против Бога и неверующих его Провидению», отправил ее к г. Новикову для напечатания, где он поместить ее заблагоразсудит; при котором случае уведомлял его, что охотник для продажи книг его в Туле приискан, и чтоб он присылал их ко мне.

 Далее памятно мне, что в Лазареву субботу случилось мне опять и в третий раз в жизни моей видеть в самой близи тот воздушный огненный метеор, которой простой народ обыкновенно называет «огненными змеями». И другой, будучи бы на моем месте, был им чрезвычайно перепуган и почел бы его неведомо чем; но я, зная, что это ничего не значит, вместо страха зрелищем сим весьма любовался, и оно было того и достойно. Перелетал из одного места в другое города, только не более как сажен на пять от земли, большой огненный, красноватой шар, на подобие некакой горящей бомбы, и можно было ясно рассмотреть, что воспалялись и сгорали тогда лежащие протяженною полосою по воздуху сгораемые вещества так, как сгорает воспаленный и насыпанный где–нибудь полоскою порох; и как скоро все они сгорели, так и уничтожилось все зрелище, которое мы вдали так часто видим в образе падающих звезд.

 День Пасхи был у нас в сей год 7–го апреля, во время самой большой ростепели и половоди. И как все наши судьи на сии праздничные дни разъехались по своим деревням, то и Святая неделя была для вас скучновата, и мы принуждены были время свое делить с одним только нашим городничим. Но что касается до меня, то я и сие время, занимаясь литературными своими упражнениями, проводил без дальней скуки. Я привез с собою из Москвы множество вновь накупленных книг, которыми, вместе с прежними, установил почти все стены комнаты, служащей преддверием моего кабинета, и было столь много к читанию, что нужно было только успевать читать оные.

 С открытием весны начались натурально опять и мои надворные занятия, и я большую часть времени принужден был посвящать разным работам и делам в садах и разъездах кое–куда по волостным надобностям, а по восстановившемуся летнему пути, и по отсутственным друзьям моим. К г. Новикову отправил я 22–го апреля целую кипу своих экономических сочинений, в том числе и самые те чертежи, которые помещены в конце 7–й части моего «Экономического Магазина». А 2–го мая послал к нему и помянутые набожные своя размышления для чувствования христианина для печатания, которые ему так полюбились, что он их тогда же набирать заставил.

 8–го числа мая ездили мы опять в Епифань на ярманку и объездили всех тамошних своих знакомцев и приятелей. А в половине сего месяца огорчены мы были опять болезнью, постигшею моего сына, которая была хотя не тяжкая и не опасная, но продлилась почти до самого конца сего месяца. Я около сего времени занимался паки новою затеею и сочинял книгу, содержащую в себе разговоры со многими детьми о разных материях, и которую назвал было я «Сельскою Академиею», но из которой ничего не вышло, хотя и написано уже было разговоров шесть и нарочито много, и она осталась и поныне неоконченною.

 В сих разнообразных занятиях и не видал почти я, как протек весь апрель и май месяц, в которые, по возвращении судей наших в город к своим должностям, хотя по прежнему продолжались у нас съезды и свидания между собою и жизнь вели мы хотя довольно приятную, но она как–то далеко не так весела была, как в первое трехлетие, а особливо в протекший пред сим год. Впрочем, достопамятно, что в конце мая месяца сего года начались издалека уже первые сватовства за мою старшую дочь; но мы, по молодости ее, никак не намерены были так скоро отдавать ее в замужство.

 Месяц июнь прошел также неприметно, и памятен мне только тем, что в первой день оного прислал ко мне Новиков первую партию книг, ценою на 1,000 рублей, для продажи, и я старался сколько мог услужить ему в этом пункте и оставил у себя по нескольку экземпляров, прочие отправил в Тулу. Но оных хотя и распродано, как в Туле, так и мною в Богородицке, но по недостатку любопытных не было дальнего в сем деле успеха, а воспользовались только мы даровым читанием всех оных.

 В половине сего месяца перетревожены мы были в один вечер случившимся опять у нас немалым пожаром, которому причиною были собственно собаки нашего уездного судьи, г. Арсеньева, страстного любителя псовой охоты. Люди его варили на квартире в слободе еду для оных и каким–то образом по неосторожности заронили и чрез то спалили целую поповскую слободу. Мы все насмерть были сим пожаром перестращены и более потому, что оной был в близости и от моего дома и от дворца самого. Но по счастию случилось быть тихой погоде и мы успели недопустить распространяться слишком сему бедствию.

 Петров день праздновали мы в Бобриках на имянинах у подкомандующего моего, г. Верещагина, у которого было в сие время превеликое собрание и мы там более двух дней проводили и довольно весело. Но ярманка у нас в Богородицке была в сей год, по причине случившейся дождливой погоды, очень малолюдна и худа, так что она отяготила только нас с городичим хлопотами, а удовольствия доставила нам очень мало.

 Впрочем, достопамятно, что около самого сего времени возобновилась у нас опять охота к театру, отдыхавшему более полугода. Перемена судей и стечение разных других обстоятельств причиною тому было, что мы во всю весну за него как–то не принимались. Но присылка ко мне от Новякова помянутых продажных книг, между которыми много было и драматических, и найдение в числе сих последних несколько маленьких и удобных для представления на театре нашем комедий, воспалили вдруг в детях наших превеликое желание заниматься опять театром; и как не противно сие было и мне, и всем прочим нашим товарищам, то ну–ка мы отбирать все те пьесы, которые к представлению более прочих были удобны; ну–ка росписывать роли, назначать кому из них в какой действовать, и раздавать роля для твержения. И дети, привыкнувшие уже в прошлом году к тому, принялись за сие с таким рвением, что к случившемуся 11–го июля воскресному дню и поспела у нас одна под названием «Отгадай, не скажу» к представлению, и они ее нам в сей день с вожделенным успехом и представили и нас ею так насмешили и утешили, что уездной наш судья, в благодарность за то в тот же вечер дал нам и детям у себя бал, сопряженной с танцами, а 16–го числа представляли они ее для приезжавших к нам Верещагиных и госпожи Позняковой и в другой раз.

 Комедия сия не только детей, но и самого меня так опять разохотила к театральным делам, что между тем как дети твердили другую комедию под названием «Приданое обманом», вздумал я испытать сочинить и сам еще одну, подобную прежней, драму и также сообразную с возрастом детей наших и самою нашею лесною декорациею; и трудился над тем с таким усердием, что она у меня к концу сего месяца и поспела и вышла несравненно еще лучше и трогательнее, нежели прежняя. Я изобразил в ней в главном лице характер наиблагодетельнейшего человека, которого намерен был сам представлять, и назвал было сперва пьесу сию «Проезжим», а потом, переменив, придал ей название «Награжденная добродетель», и которую без слез, производимых удовольствием, читать было не можно.

 Между тем, как я сочинением сим занимался, поспела у детей помянутая другая комедия, которая, по нетерпеливости их, была ими 26–го числа сего месяца вместе с прежним «Подражателем» и представлена, хотя тогда и не случилось у нас никого из посторонних. Итак, у нас вся последняя половина сего месяца была театральною.

 Но не одним сим сей период времени был достопамятен, но и тем, что 21–го числа был у нас в городе опять губернатор, а 28–го числа и сам наместник. Сей заезжал к нам мимоездом, желая посмотреть вновь расположенный, строющийся и довольно уже застроенный тогда город, я предлагал было ему для квартирования наш дворец; однако он что–то не захотел у нас стать, а пристал в городе в одном купеческом доме, где мы его и встретили. Со мною обошелся он и при сем случае благоприятно, и как я его зазвал хотя на минуту в наш дворец, чтоб ему удобнее можно было видеть все расположение города, то удовлетворил он мою просьбу, и будучи очень доволен моею выдумкою, чтоб средоточием всем главным городским улицам назначить сие место, расхвалил меня за оную; а потом на минуту заезжал и ко мне, и выпросил еще одну какую–нибудь русскую книгу для читания дорогою, каковою я его и снабдил, хотя после и сожалел очень о том, поелику она мне и не была уж после возвращена.

 Далее памятно мне, что около сего же времени имел я множество трудов и хлопот с нашим большим прудом против дворца по случаю портившегося его спуска. Надобно было оной поправлять, укреплять и пруд снабжать для вспомоществования спуску побочным отводом, чем принужден я был многие дни заниматься.

 Еще достопамятно, что я около сего времени имел многую переписку по случаю издавания моего журнала с одним белевским корреспондентом, престарелым князем Щербатовым, Иваном Петровичем. Будучи любопытным и затейливым человеком и опытным экономом, полюбил он меня как–то отменно за мои сочинения и присылал ко мне всех прочих более и даже целые тетради, наполненные своими записками и примечаниями, чем я был с одной стороны весьма доволен, столько с другой охал даже от того, что надлежало мне все его писания переводить с русского на русский, ибо писаны были они таким нескладным слогом, что мне стоило более труда их преображать, нежели переводить с какого–нибудь иностранного языка.

 К началу августа поспела у детей еще одна маленькая комедия, называемая «Батвинья», которую они вместе с «Подражателем» 2–го числа и представляли и более для удовольствия тетки Матрены Васильевны, заезжавшей к нам около сего времени. После чего ездили мы опять в крапивинскую сторону и были у Стрекалова и у всех тамошних наших друзей. А возвратясь оттуда, ездил я опять под Данков в гости к нашему губернатору. Будучи у нас, взял он с меня клятву, чтоб приехать к нему к 9–му числу августа, в которой день был он имянинником; и я, не могши от того отговориться, принужден был опять к нему 7–го числа отправиться, и был им всячески угощен и опять в прах ходьбою по садам, по мельницам и по всем местам замучен, и не прежде как 10–го числа возвратился в Богородицк.

 Тут нашел я полученные без себя из Москвы письма с приятным для меня уведомлением, что книга моя «Чувствования христианина» печатается, а проповедь уже и напечатана. Сие побудило меня затеять было еще сформировать одну книгу из разных писем и мелких нравоучительных сочинений. Но едва только начал сею новою работою заниматься, как вдруг встревожен был полученным известием, что князь, мой командир, приехал уже в свое Сергиевское вместе с своею молодою женою, на которой он не задолго до того женился.

 Сие побудило меня тотчас послать за Верещагиным, дабы вместе с ним к князю туда съездить, ибо хотя нам и не было сие предписано, но мы рассудили за блого оказать ему сию вежливость и по долгу своему отрапортовать ему о благосостоянии наших волостей.

 Мы отправились туда на Фролов день, и езда сия сделалась в особливости достопамятна мне тем, что князь принял меня там опять не только весьма сухо, но и с несносною спесью и неуважением. Мы нашли там господина Стрекалова и Темешова, вертящегося пред ним как беса, и дающего шутить князю над собою, как над дурачком некаким, и многих других ветрогонов, льстецов и прихлебателей, старающихся подбиться к нему в любовь и милость по таковой же склонности ко псовой охоте, какою заражен был он сам даже до безумия, и мы нашли тут целую толпу оных. Ибо не успели они узнать, что сей боярин собирался тогда к нам в волости ехать тешиться псовою охотою, как со всех сторон и повалили к нему толпами и слетались как комары и мухи. И как он всех их ласкал и всякой негодяй мнил иметь право, по правилам охотничьим, обходиться с ним просто, вольно и запанибрата, то и составилась из того изрядная компания, занимающаяся с ним в самое то время, как мы вошли, велемудрыми своими о собаках разговорами.

 Один только я замешался тогда между ими не только не охотник, но и ненавидящий проклятую страсть сию всею душею и сердцем и презирающий оную. В рассуждении князя я хотя и наперед уже ожидал, что примет он меня при сей многочисленной толпе не очень приятно, ибо знал его характер, что он при людях наиболее и старался всем оказывать свою власть и могущество, и свое высокомерие; однако никак не ожидал того, что воспоследовало действительно. Он не только принял меня очень холодно и без малейшего уважения и не хотел даже внимать донесениям моим, и вместо всех расспрашиваний о волостях, ни с другого слова спрашивал меня, есть ли зайцы и много ли их? Я удивился таковой встречи и толь чудному, вместо дела, вопрошанию, и отвечал ему, что зайцы есть — в том не сомневаюсь; а много ли их, о том, будучи не охотником, сказать в точности не могу. — «Да у тебя, сказывают, они все вытравлены!» подхватил он. — Не думаю, сказал я, этому быть не можно. Никто по волостям не ездил и никого не впускали. — «Да то–то, правда ли это? ты, небось, пишешь все стишки, а того не ведаешь, что ездят. А я именно приказывал тебе, чтоб никого не впускали». — Никто и не ездил; а по крайней мере от меня накрепко приказано было никого не впускать. — «То–то, сударь, приказано! Да приказания исполняются ли? Изволь–ка ехать назад и разошли унтер–офицеров, капралов и солдат по всем деревням, чтоб берегли к приезду моему зайцев и никому не давали их травить!» — Хорошо! сказал я, и закусив себе губы от досады и негодования на таковой прием, пошел вон, внутренно смеючись всему происходившему и такому ревностному и премудрому повелению.

 Не успел я выттить в намерении велеть подавать опять лошадей, чтоб ехать куда–нибудь к мужику ночевать, как, видно усовестясь, что он поступил со мною так грубо или, может быть, по совету господина Стрекалова, выслал князь тотчас человека и велел меня опять позвать к себе. «Да куда же ты? сказал он мне при входе и снисходительнее уже против прежнего. Неужели теперь хочешь ехать? видишь уже вечер! Ночуй, сударь, здесь и погости у нас! Еще успеешь приказать. Я не прежде к вам буду, как разве чрез месяц». — Хорошо! сказал я, и остался, и не только тут ночевал, но и весь последующий день по приказанию его пробыл. И в сие время обходился он со мною гораздо уже благосклоннее, а особливо потому, что господин Стрекалов меня очень уважал и обходился со мною, как доброй приятель; расспрашивал меня кое о чем о волостях, рекомендовал своей молодой княгине и наконец отпустил, подтвердив опять приказание свое о зайцах, и сказав, чтоб я опять перед тем временем, как ему к нам ехать, побывал у него.

 Едучи с господином Верещагиным назад, не могли мы довольно всему происходившему и поступкам князя надивиться, и говорили, уже нет ли от кого каких на нас намуток и клеветы? и г. Верещагин, будучи в таких случаях прозорливее меня, подозревал более всех в том Темешова; но мне не хотелось тому никак верить, ибо я считал сего, издавна мне знакомого человека, по его всегдашнему и ласковому обращению со мною, хорошим себе приятелем. Впрочем, всего досаднее мне было то, что князь опять попрекал меня писанием стишков. «Что это за стишки ему попались? думал я, и не происходит ли и сия нелепица отчего–нибудь нам неизвестного?»

 Но, как бы то ни было, но я, возвратясь в Богородицк, принужден был разослать действительно всех своих солдат и капралов во все места по деревням с наикрепчайшим подтверждением о бережении зайцев и невпускании никого в волостных дачах ездить с собаками. И все удивлялись и не понимали, почему была такая строгость, ибо всем известно было, что я без того никто действительно не ездил, и крестьяне, которым давно было приказано, никого не впускали.

 Учинив сии распоряжения, радовался я по крайней мере, что мы будем иметь целый месяц еще спокойствие прежнее, и принялся было с спокойным духом за прежние свои упражнения. Но не успело трех дней пройтить, как получил я от поехавшего к Стрекалову г. Верещагина письмо, повергнувшее меня в новое изумление. Он уведомлял меня, что князю угодно, чтоб во время будущего его у нас пребывания были бы у нас наши театральные представления, и чтоб я предварительно сделал к тому нужные приуготовления. Таковое неожидаемое совсем известие и изумило, и удивило меня. Не понимал я, по какому случаю вздумалось князю сего от меля требовать, и почему он узнал о нашем театре, которым утешать его всего менее у меня на уме было; ибо последним своим поступком так он меня и смутил, и огорчил, что я помышлял уже театр свой и расковеркать совсем, дабы князь и не узнал об нем и я не мог бы и за него нажить от него себе каких попреков. И потому долго не соглашался я сам с собою в мыслях, исполнить ли сие княжее требование или дело сие под каким–нибудь благовидным предлогом отклонить от себя. Наконец, советы друзей и знакомцев моих, утверждающих, что князь верно хочет сим позабавить молодую свою жену, и мысли, чтоб неудовлетворением его в сем случае желания не навлечь на себя еще более его гнева и неудовольствия, убедили меня приступить к исполнению сего.

 Итак, созвав детей, просил я их, чтоб протвердили они вновь все наши прежние пьесы, равно как доучивали скорее вновь твердимую ими комедию «Рогоносец в воображении». А и сам положил прибавить к театру своему некоторые новые украшения для умножения разнообразности наших декораций, дабы они монотониею своею не могли скоро будущим гостям нашим прискучить, а в каждый бы раз была в декорациях какая–нибудь перемена. Совсем тем, чтоб самому мне брать в представлениях соучастие, о том никак не хотел я мыслить.

 Впрочем, достопамятно, что я в самой тот же день имел приятное удовольствие видеть прежде упоминаемую мною проповедь господина Иерузалема напечатанною. Г. Новиков поместил ее в издаваемом тогда в Москве ежемесячном издании, и хотя по самому сему случаю я за перевод свой и не получил никакой особенной награды, но доволен я был я тем, что она напечатана и что г. Новиков прислал ко мне ту часть сего журнала.

 Вскоре за сим принуждены мы были угощать у себя проезжавшую чрез наш город нашу губернаторшу, г–жу Муромцову, которая у нас ночевала и на другой день у меня обедала. А не успели мы ее с рук своих сжить и наступить сентябрь месяц, как принялись уже мы пристальнее за наш театр и пошли у нас всем пьесам репетиции за репетициями и представления за представлениями. Сии последние предпринимали мы, сколько для лучшего подтверждения и поправления наших актеров при помощи случившегося у нас около сего времени быть опять господина Кошелева, столько и для приезжавших к нам в течении первой половины сего месяца кое–каких гостей.

 Итак, первого числа сего месяца представили дети комедию «Приданое обманом»; второго — «Необитаемый остров» и «Рогоносца»; и третий, по случаю приезжавшей к нам в гости госпожи Бакуниной, опять «Рогоносца» и «Приданое обманом»; в четвертой для ней же опять «Необитаемой остров» и «Приданое обманом»; в пятой опять «Рогоносца» и «Отгадай, не скажу»; в шестой опять «Приданое обманом». И мы с господином Кошелевым замучили почти в прах детей наших сими частыми и ежедневными представлениями; но за то и выправил он их так, что они все сии пьесы представляли пред прежним несравненно уже лучше, и мне очень жаль было, что он от вас вскоре после того уехал, и что не мог быть с нами во время пребывания у нас княжева.

 По отъезде его, дал я детям с неделю времени отдохнуть, а сам занимался сии дни рисованьем; когда же начало приближаться то время, в которое надлежало мне опять ехать к князю, то заставил я детей еще подтвердить и представить на театре некоторые пьесы, а потом пред самым моим уже отъездом представили они 17–го числа еще «Необитаемый остров» и комедию «Отгадай, не скажу», а 18–го числа «Рогоносца в воображении» и «Батвинью», и настроив сим образом детей и учинив по волости и во дворце все нужные к приезду князя приуготовления и получив известие, что он из Сергиевска уже отправляется, поехали мы с г. Верещагиным сперва к г. Стрекалову, и узнав от него, что князь уже из Сергиевска выехал и находился в тот день у Тёмешова в гостях, поехали уже к сему, где нашли князя, угощаемого наираболепнейшим образом хозяином. Сей изгибался перед ним ужем и жабою и не звал, как его угостить, и по–видимому, неведомо как кичился тем, что удостоен был посещением от такого гостя, и что умел его угощать и подчивать.

 Князь принял меня нарочито благосклонно; но первое его слово было опять о зайцах, в гоняньи за которыми препроводил он все сие время; и как наутрие, позавтракав, поехали они опять со псами своими в леса г. Тёмешова, то велел он нам проводить княгиню свою в село к г. Стрекалову, куда к ночи и сам прибыть изволил.

 Тут нашли мы всех сестер Верещагиных, дожидавшихся приезда княгинина, дабы успеть предварительно с нею обрекомендоваться и подбиться к ней в милость. Я подивился только их оборотливости, но будучи в последующий день отпущен от князя, возвратился в Богородицк для ожидания его приезда. Они же пустились опять в рощи и леса для истребления бедных зайцев.

 Сим окончу я сие письмо, и сказав вам, что я есмь ваш и проч.

(Декабря 17–го дня 1809 года).

УХИЩРЕНИЯ И КОВЫ ПРОТИВ МЕНЯ

ПИСЬМО 206–е

 Любезный приятель! Наконец воспоследовало столь давно ожидаемое, но нельзя сказать, чтоб вожделенное прибытие его сиятельства, князя {Гагарина–младшего, Сергея Сергеевича — непосредственного начальника Болотова.}. Было сие уже 23–го сентября, и мы встречали его не как благодетеля и любимого нами начальника, с спокойным и радостным духом, но как некакого змея или страшного медведя и с духом весьма смущенным, и боялись, чтоб он уже при самой встрече не опрокинулся на нас по своему бешеному нраву; ибо как от приехавшего к нам прежде всех брата его, князя Ивана Сергеевича, а потом и княгини со всею ее свитою узнали мы, что князь по беспредельной страсти своей к звериной ловле не восхотел и сего дня потерять, но расположился от Стрекалова проехать со псами своими все полями и лесами, а особливо по перелескам, подле волостного села Иевлева находящимся, то молили и просили мы Бога, чтоб ему попалося тут на глаза несколько зайцев, дабы он тем сколько–нибудь был утешен, ибо ведали, что в противном случае неудачею он всего легче мог взбешен быть. И по счастию, в сем случае желание наше и совершилось. Зайцы попались, и князь повеселился–таки довольно травлею, а сие и было причиною, что приехал он нарочито в веселом духе.

 Он расположился со всеми с ним приехавшими гостьми и со всею своею свитою во дворце нашем и во флигелях, и весь оный наполнился множеством народа, а внутренность всего замка премногим множеством экипажей, повозок, лошадей и собак борзых и гончих, и воздух восстенал от лая и воя сих небывалых до сего гостей в Богородицке. Словом, с приездом его у нас все оживотворилось и все начало дышать псовою охотою и едиными почти разговорами о лошадях и псах смердящих. Не могу довольно изобразить, сколь отяготителен сделался мне уже с самой первой минуты сей приезд его и сколь многими трудами, хлопотами и заботами обременил он меня, и жену мою, и всех моих подкомандуюших. Всех–то надобно было поместить, всех успокоить, всех снабдить всеми нужными потребностями, и не только всех гостей и людей, но и самых лошадей и собак его. Я без души должен был туда и сюда бегать, раздавать мои приказания и делать мои распоряжения; а и жене моей довольно было трудов, забот и попечений о пристройке и о успокоении всех гостей, приехавших с князем, которых было–таки довольно; ибо приехал с ним не только помянутый брат его, князь Иван Сергеевич, с своею женою, но и Стрекалов с своим семейством, все госпожи Верещагины. А из мужчин — некто из фаворитов княжих, г. Крымов, человек хотя умный, но весьма хитрый, лукавый и угрюмый. Жена моя тотчас по приезде еще княгини явилась к ней, и хотя принята была ею без дальней ласки и с довольным хладнокровием, что ее немало удивило и смутило, но, несмотря на то, должна она была как хозяйка пещись обо всем нужном для успокоения ее и всех гостей их, и за всякою безделицею то и дело посылать к себе в дом, и то то, то другое приносить приказывать; а сие всего более ее и отягощало. С другой стороны приступали дворецкие и повара княжие с гордыми и даже повелительными и непомерными требованиями своими то того, то другого, потребного им к столу и на поварню. Ибо, хотя князь для виду и приказал все нужное покупать, но можно ль было все и в короткое время доставать в таком маленьком городишке покупками и обойтись без того, чтоб большую часть всех потребностей не брать от нас. Но мы о том уже и не говорили, а досадна была только нам непомерность их грубых требований и гордых взысканий, для чего то и другое не скоро им доставляется. Словом, уже и в первый вечер сей нам было превеликое множество не только хлопот и забот, но и досад самых. Но я уже переносил все то с терпением, а доволен был, что по приезде своем обошелся князь со мною довольно сносно и благосклонно.

 Не успели они переночевать, как и затеял было князь уже в последующее утро назначить свой формальный выезд на охоту; но случившаяся дурная в сей день погода его осадила и принудила остаться дома. Итак, вместо зайцев пошли мы с ним ловить в прудах карпов и наловили их множество. После того принимал он у себя всех приходивших к нему на поклон купцов городских с их обыкновенными приносами, а потом и всех судей наших. Он принял всех их с обыкновенным своим надменным духом и не хотел никому изъявить ни малейшего своего уважения, кроме нашего уездного судьи, г. Арсеньева; но и сему единственно только потому оказывал более своего снисхождения, что сей был такой же страстный охотник, как и он, и что он мог с ним говорить о своих зайцах и собаках. Самое сие и побудило сего лукавца тотчас прильнуть к нему и, подольщаясь к князю своими раболепными почти прислужничествами, льстить ему бесстыднейшим почти образом, чему мы все только смеялись.

 Вскоре за сим съехалось еще несколько человек из живущих в окрестностях дворян, таких же псовых охотников; и князь был им рад и угощал их как бы каких именитых гостей, хотя иные из них совсем того не стоили и мне были не знакомы. И как князю все тамошние удобные к звериной ловле места не были еще коротко известны, то и начались у них тотчас о том думанья и совещанья, когда и куда ехать, и с которых мест начинать, и какими кончать. Вмиг нашлись тогда из приехавших к нему прихлебателей такие, которые брались его всюду и всюду водить и ему показывать места лучшие, хотя им самим были они всего меньше известны. Меня, удивляющегося только всему тому, не только не спрашивали, но и не приказывали ехать с собою. Ибо как я спросил, прикажет ли он мне готовиться ехать с ними, то сказал мне князь: «Нечего делать! Ты не охотник! а оставайся лучше дома здесь с княгинею!» чему я некоторым образом и рад был. Ибо как, к несчастию, наилучшие места для звериной ловли были на большую часть от Богородицка удалены и лежали верст за 20 и за 30, то поутру надлежало бы каждой день с ними, сломя голову и быстрее нежели на почтовых, туда скакать, там во весь день с ними по полям и лесам таскаться, а по окончании дня, и ночью в темноте опять без памяти скакать обратно в Богородицк. А таковые беспокойства были бы для меня слишком скучны и отяготительны; почему, хотя мне и хотелось быть при князе безотлучно, дабы не могло произойтить каких каверз, но как он сам меня от езды сей освободил, а всякой день приказывал оставаться дома, то было мне сие и не противно.

 По окончании всех сих премудрых и важных конференций и советов вспомнилось ему как–то и о нашем театре, почему, подозвав меня к себе, сказал:

 — Как же бы, Андрей Трофимович, показать–то бы нам ваш театрик?

 — Что, ваше сиятельство! — отвечал я ему, — театр наш будто какой правский {Настоящий.} и стоит ли того, чтоб вашему сиятельству его смотреть? Он ничего не значит. Между тем, если вашему сиятельству угодно, то он у меня к тому времени будет готов, как приказать изволите.

 — Сегодня ж бы ввечеру! — подхватил он. — Княгине моей хочется его в особливости видеть, да и мы все посмотрим.

 — Очень хорошо! — сказал я и пошел повещать детям и прочим, чтоб собирались.

 Итак, в этот вечер и было у нас первое представление, для которого назначили мы «Необитаемый остров» и комедию «Приданое обманом». И князь, вошед в оный, удивился, увидев весь театр наполненный народом и услышав загремевшую при самом входе его музыку, заигравшую симфонию; ибо, чтоб придать нашему театру более блеска, то выписали мы сию заблаговременно от г. Сахарова.

 — У тебя, братец, театрик как водится! — сказал князь, ко мне обратившись.

 Но как подняли занавес и открылась наша прекрасная декорация, то удивился он еще больше.

 — Браво! Браво! — воскликнул он. — Это хоть бы куда! Изряднехонько, право! Смотри, пожалуй, как он смастерил!

 А не менее поразились сею неожидаемостию и прочие с ним бывшие в театре и нашего еще не видавшие. Игра детей наших, исправлявших в сей вечер дело свое очень удачно, всем им также полюбилась, и все смотрели на нее с приметным удовольствием, а особливо князь Иван Сергеевич, который игрою моего малютки–сына не мог налюбоваться довольно и то и дело бил в ладоши. Когда же начали играть комедию и появился на сцене наш Сезенев, то так всех всею игрою своею насмешил, что все громко и до слез почти хохотали, и он до того даже их удивил, что князь спросил меня: «Да где ты, братец, такого удалого старика подцепил? Он и на правском бы театре дела своего не испортил». — А каких бы лет почитали б вы его? спросил я князя. — «По крайней мере лет сорока или пятидесяти», сказал он. — А вместо того, он только четырнадцати лет и один из моих сродников, живущий при мне и учащийся. — «Нет, право! воскликнул князь, это удивительно и этому никак бы я не поверил. Пожалуй, покажи ты мне его по окончании действия». Тоже говорили и желали его видеть и все прочие. И я принужден был ему его представить после, и все не могли довольно восхвалить его за его способность и уменье так хорошо притворяться и представлять во всей форме старика. Словом, представлениями нашими все были очень довольны и изъявляли мне свою благодарность, прося, чтоб и в последующие дни доставлял я им такое же удовольствие.

 Сия меня порадовало и так ободрило, что я начал было ласкаться надеждою, что дело пообойдется я у нас все будет хорошо. Но как жестоко я в том обманулся и как мало мог предвидеть тогда, что воспоследовать имеет после!

 Не успел последующий день настать, как князь с превеликою гурьбою и отправился на охоту, пригласив с собою и нашего уездного судью г. Арсеньева, чему сей до бесконечности и рад был. Мы, провожая князя, желали, чтоб случай ему благоприятствовал и чтоб удалось ему наловить поболее зайцев. И как мы в том почти не сомневались, то и ласкались надеждою, что он оттого еще более повеселеет и к нам сделается добрее. Почему проводив его старались все мы о том, чтоб княгине без него было не скучно. Все наши городские госпожи съехались делить с нею время, а я заставил в зале играть музыку и употреблял все, что только можно было к доставлению им множайшего удовольствия.

 Наконец наступил вечер и с сим возвратился князь с охоты, и что–то не весьма веселый. Любопытствуя узнать и расспрашивая у людей, не произошло ли в поле чего? и удачно ли было поле? услышал я от них, что зайцев хотя и натравили они несколько, но что князь был что–то все не весел, всех бранил и ругал и все сердился, а за что, того они сами не ведают. Сие привело меня в изумление и заставливало думать. Однако, как наступило уже время для театра, то доложил я князю, прикажет ли он? — «Хорошо! отвечал он; но пускай идет княгиня, и ты позабавь ее, а я устал и возьму отдохновение». Итак, в сей день ходили в театр только княгиня со всеми гостьми своими, а князь остался в своих комнатах с несколькими из своих прихлебателей, и занимался разговорами с ними о своих собаках.

 В сей вечер мы дали две комедии: «Рогоносца по воображению» и «Отгадай, не скажу». И как дети и сии представляли очень удачно, то княгиня и все прочие, бывшие с нею, также и князь Иван Сергеевич были тем очень довольны и при окончания просили, чтоб я в последующий день я им также что–нибудь велел представить. — «Очень хорошо! сказал я. Если вашему сиятельству только угодно, так театр опять будет и дети постараются и завтра доставить вам удовольствие».

 Как у князя за непременное правило положено было ездить всякий день в поле, то отправились они и в последующий за сим третий день на охоту, а мы между тем просили княгиню посетить нас в нашем доме; и как она от того не отреклась, то и постарались угостить ее у себя всячески и доставить ей наивозможнейшее удовольствие, чем она, будучи очень доброго характера, казалась быть и весьма довольною. Наконец, возвратился и князь с охоты и был в сей день веселее; и как подъехали к нему в сей вечер, с одной стороны другом его г. Власов, а с другой — обормот Темешов, то не только не отрекся иттить в театр, но пошел еще охотно, желая равно как пощеголять им пред приезжими; гостьми своими.

 В сей вечер дали мы опять две комедии: «Новоприезжие» и «Три брата совместника», и игрою детей наших были опять все очень довольны и не могли довольно приписать похвал им. Сам г. Власов смотрел на представление их с удовольствием и не хотел верить, чтоб г. Сезеневу нашему было только 14 лет, а не больше, и я, по просьбе князя, принужден был ему показывать его в натуре.

 Но сей раз, против всякого чаяния и ожидания моего, был уже и последний, что мы театром нашим веселились. Княгине хотя и хотелось было очень, чтоб мы представили ей и драму нашу «Несчастные сироты»; и как сию сперва никак было не хотелось мне представлять, поелику в сей пьесе надлежало бы мне самому действовать на театре, но как многие ко мне приступали о том с просьбою, то решился было на то опуститься. Но, с одной стороны, отъезд любезного князя Ивана Сергеевича, а с другой — приезд помянутых гостей, Власова и Темешова, все наше дело испортил, и переменя во всем сцену произвел то, что вместо того, что все у нас до сего времени шло хорошо и ладно, пошло у нас все на опоко и начались такие глупости и вздоры, что нам было уже не до театров, а, напротив того, все мысли наши заниматься стали уже иными помышлениями, а сердца наполняться досадами и неудовольствиями.

 Чтоб объяснить вам, отчего произошла сия, всего меньше мною ожидаемая перемена, надобно мне, прервав нить моего повествования, возвратиться несколько назад и рассказать некоторые побочности {Побочности — здесь: подробности.}.

 Место мое, по всем выгодностям, сопряженным с оным, уже давным–давно прельщало собою многих, и были люди, которые скрытно в том мне не только завидовали, но и желали в сердцах своих меня, буде бы только можно было, с оного столкнуть и вместо меня самим воцариться, не помышляя и не заботясь о том нимало, имеют ли они довольно всех нужных к тому способностей. В числе сих тайных завистников и моих по сему случаю недоброхотов были отчасти такие, которые молодому князю были по разным случаям знакомы, а отчасти и совсем незнакомые до того. И потому первые давным–давно начинали князю наговаривать на меня всякую всячину и выдумывать на меня всякие клеветы и небылицы, и тем из далека и сокровенным образом приводить меня к нему в ненависть. Но покуда продолжалось правление старого князя, то ничего дальнего им успеть против меня было не можно, а произвели они только то, что и тогда молодой князь сделался ко мне не весьма хорошо расположенным, что и доказал он в первый свой приезд к нам с отцом своим. Но как скоро вступил он в правление волостьмии и сделался моим командиром, то возобновилась их надежда к свержению меня из моего места. Они возобновили вновь все свои злоухищрения, клеветы и наговоры на меня, и тем подали повод ко всем тем неприятным явлениям, которые происходили в прежний и первый приезд князя сего к нам, как уже полного нашего командира, и о которых я уже упоминал в прежних моих письмах. У князя по сим наговорам и тогда уже на уме было отрешение меня от сего места, и по самому тому, желая чем–нибудь ко мне придраться и старался он покинутым образом, разъезжая по волости и встречного и поперечного шильническим образом расспрашивать, выводить из ума и всячески добиваться, не произойдет ли на меня какой ему жалобы. Но как он всеми своими ухищрениями не мог ничего успеть, и не нашед ничего, чем бы меня обвинить было можно, то сколько сие, а того более известная ему любовь ко мне старика–отца его и удержала его тогда от причинения мне какого–нибудь оскорбления; а сверх того, нашед у меня все в порядке и увидя множество моих трудов и стараний обо всем, да и все способности к управлению волостьми, и совестно ему было что–нибудь злое предприять против меня; а сие и попримирило было меня с ними несколько и поугомонило и завистников и недоброхотов моих в их против меня злоухищрениях.

 Но как скоро слух о том распространился, что князь к нам опять сею осенью и наиглавнейше за тем приедет, чтоб поездить ему по волостям с собаками, то воспламенилось в них опять желание испытать не можно ли им, пользуясь сим случаем, каким–нибудь образом довесть князя до того, чтоб он меня отрешил от места и определил на оное кого–нибудь из них другого. Но как надобны были к тому какие–нибудь важные причины и с моей стороны вины, заслуживающие такую немилость, а таковых они, к прискорбию своему, не находили, то злобные, коварные и завистливые их сердца и внушили им самые бездельнические и плутовские средства и такие злоухищренные выдумки и клеветы, которыми надеялись они достигнуть до желаемого. А именно, они расположились воспользоваться в сем случае пылким и вздорным княжим нравом и известными им его слабостями и пристрастиями. Они положили в гнусном и мерзком совете своем привесть чем бы то ни было его на меня в большую досаду и сердце; и как не сомневались они, что он в бешенстве своем непременно оскорбит меня обидными словами, то за верное полагали, что я не снесу таких оскорблений и сам решусь проситься в отставку, а сие им было только и надобно; ибо не сумневались они, что тогда князь меня в тот же миг и отставит, поелику ведали, что он я без того уже по их же собственным наговорам и клеветам расположен был ко мне не очень хорошо и сам собирался меня при первом способном случае отрешить и на место мое определить другого.

 Предполагая сие, стали они вымышлять, чем бы таким удобнее им было произвесть коварное намерение свое в действо, и чтоб такое найтить для разгорячения и взбешения князя. Чтоб произошли на меня от крестьян жалобы и просьбы, того не могли они никак надеяться, ибо знали, что все крестьяне беспристрастным, честным и кротким моим правлением были весьма довольны; к очернению меня иным чем также они ничего не находили, ибо ведали, что я ничем не был замаран. Итак, другого не нашли, как взять прибежище к беспредельной княжеской псовой охоте и воспользоваться известным его всегда бешенством в таких случаях, когда не найдет он зайцев; также, буде можно, употребить на вспоможение к тому прежде упомянутое дело по винной продаже и выставкам. И каких, и каких дьявольских средств и выдумок они при том не придумали и не пригадали, и до каких дурачеств глупыми своими затеями не довели князя!

 Теперь было бы слишком пространно рассказывать в подробности все многочисленные их шильничества и гнусные выдумки и уловки, какими, сначала приезда княжова еще в Сергиевское, старались они смутить и раздражить на меня князя; а коротко только скажу, что самый описанный, грубый его меня прием был по их ко мне милости, и что из числа их наиболее всех ухитрял такой человек, которого я почитал себе всегда другом и от которого я того всего меньше чаял, а именно бормотун мой старинный приятель, Алексей Нонович Темешов. Удивительнее всего, что и сему, так сказать, гаведу восхотелось, столкнув меня, быть на моем месте!

 Теперь, возвращаясь к перерванной нити моего повествования, скажу, что между тем как мы помянутым образом в первые дни пребывания у нас князя занимались театрами и угощениями и князь разъезжал по ближним к Богородицку местам за охотою, сей негодный человек ковал наизлейшие против меня ковы, и устроял самую адскую к повреждению меня машину, и нарочно для того не поехал вместе с князем к нам, а остался на несколько дней будто бы дома; но вместо того, все сии дни употребил на разнюхивание по волости о таких местах, где не было или по крайней мере не приметны были зайцы. И как скоро все к произведению своего замысла устроил, то помянутым образом и прискакал к нам в Богородицк и с обыкновенным своим смешным бормотаньем убедил князя ехать наутрие с собаками своими в помянутое место, уверяя его, что там найдет бессомненное множество зайцев.

 Я, ничего не зная и не ведая о всех вышеупомяпутых происшествиях, о которых узнал я уже после, и не воображая себе нимало, что над главою моею всходила мрачная туча с страшною бурею и грозою, спокойно проводил князя, отъезжавшего почти с светом вдруг на охоту, с обыкновенным пожеланием, чтоб ему поле было удачно, а сам стал помышлять о том, чем бы занять в сей день княгиню, и уговорил жену г. Арсенева пригласить ее к себе, которую она и удостоила своим посещением.

 Как то место, куда они тогда поехали, отстояло от Богородицка более, нежели за 20–ть верст, то было уже ночью как они возвратились с поля и прискакали к нам в темноте, в Богородицк. И что ж воспоследовало и какая неожидаемая сцена! Князь не успел войтить в комнаты, как опрокинулся на меня, как лютейший зверь и не только заорал во все горло, изливая на меня свой княжеской гнев, но и начал даже оскорблять такими словами, которые ни с характером его, ни с моим и ни с каким разумом не были сообразны. Я оцепенел даже от изумления, увидев и услышав такую неожидаемость, и не знал чем бы таким я проступился и чем заслужил от сего молодого барыча такой гнев, какого не можно бы ожидать ж от самого государя за важное и государственное какое преступление! Но удивление мое еще несказанно увеличилось, когда услышал я тому и причину и узнал, в чем состояла вся тяжкая вина моя, заслуживающая гнев толикой. Все дело в том только состояло, что он ездил в сей день несчастливо и его поле было неудачно, и он не несколько десятков, а только два или три зайца затравил, и по несчастию лишился своей любимой собаки, убившейся как–то до смерти, что его наиболее и взбесило.

 — «Я тебе именно и накрепко приказывал (говорил или паче ревел он), чтоб разослал ты везде солдат и велел накрепко беречь зайцев и всем старостам накрепко подтвердить, чтоб никого ездить не пускали, а ты этого не сделал, приказания моего не исполнил! и волость вся выезжена и зайцев нет ни одного, все вытравлены! возможло ли!… как мог ты отважиться сего не исполнить!….»

 — Все это исполнено! (отвечал я с хладнокровием возможным), и я не думаю, чтоб кто ездил; а что зайцев нет или мало, за то я ручаться и ответствовать не могу».

 — «Ты говоришь: исполнил! (заревел опять князь), а я тебе сказываю, что нет…. нет…. нет!…. Я расспрашивал сам старосту той деревни, и сам своими ушами от него слышал, что вчерась же какие–то у них охотники ездили и все места вытравили, и что к ним ни присылки от тебя никакой не было, ни приказания никакого они не слыхали, слышишь ли?»

 — Чудно для меня это и непостижимо! (сказал я, пожав плечами), я не знаю, где вы ездили и были; а что солдата там не случилось, это легко статься может; ибо солдат у меня не так много, чтоб их во все деревни стало, и может быть посланный солдат был в сие вредя в другой деревне. А чтоб присылки никуда не было и приказаний не слыхали, — это для меня непонятно, потому что я сам лично, и всем до единого старостам и начальникам, и не однажды, а несколько раз приказывал и подтверждал накрепко.

 — «Ты говоришь: приказывал! (заревел еще пуще того князь), а я тебе говорю, что нет!…. нет!….. нет!…. и слышишь, сам староста…. староста той самой деревни, мне — мне самому сказывал! — Но я ужо вас! я!…. я!…. я!…. научу уже себя знать и исполнять мои повеления!…. пошел, сударь, с глаз моих долой!….»

 Кровь моя хотя вся, как в котле, в сию минуту кипела, а особливо я увидел, что все прихлебатели его, отварочиваясь, улыбались и смеялись и у всех радость и удовольствие на глазах была написана, и все, так сказать, моему незгодью мысленно и душевно радовались. Но никто меня так не удивил и досаден не был, как делающий то же самое и помянутой Темешов вместе с судьею нашим Арсеньевым, от которых я сего никак не ожидал. Но совсем тем я имел в критические минуты сия столько терпения и столько философического хладнокровия, что, ведая из опытности, что дальнейшими оправданиями подожжешь только более пламень гнева, а ничего не сделаешь, за лучшее признал обуздать стремительство ума и сердца, и не дав языку более воли говорить, замолчал и пошел действительно вон для обстоятельнейшего разведывания обо всем происходившем на поле.

 Все ненавистники мои въявь тогда надо мною восторжествовали и ни один из них не сомневался, что достиг до желаемого, что не перенесу я никак такого оскорбления и обиды, и что в тот же еще вечер или на другой день подам бумагу и буду проситься в отставку. Каждый из них, будучи в том уверен, помышлял уже проситься на мое место; и не успел я выттить вон, как все стали перешептываться, смеяться, поджигать князя еще более и к нему подольщаться раболепнейшим образом, оправдывая его справедливый гнев и меня обвиняя, ласкаться несомненною надеждою в получении своих желаний.

 Но, по несчастию их, напали они не на такого человека, я в мнениях и заключениях своих обо мне крайне ошиблись. К несчастию их, находился я, как уже прежде упоминал, в молодости моей несколько лет в команде еще гораздо вздорнейшего и вспыльчивейшего генерала и такие пыли не только видал, но так к ним привык, что не только научился их с хладнокровием, но и способам преодолевать оные. А сия практика и опытность помогла мне и сей случай с таким терпением и хладнокровием перенесть, что они, услышав, что меня все сие очень мало трогало и я никакого дальнего смущения и беспокойства не изъявлял, пожимали только плечами от удивления и изумления, и не знали что обо мне заключить и каким почесть меня человеком.

 Но я, дав им волю судить обо мне как хотят, и смеючись внутренне глупости и сумасбродству князя, пошел с досадою на таковую неожидаемость в канцелярию свою, чтоб расспросить и распроведать о том подробнее от ездивших с князем в сей день на охоту. И теперь подивитесь промыслу Господню и тому, как оный спасает невинность, ежели ему то угодно, и чему тогдашний мой пример служит наияснейшим доказательством.

 Не успел я притти в канцелярию как, тотчас призвав к себе ездившего с князем вожака, капрала, стал обо всем расспрашивать его обстоятельно. Но как удивился я, услышав его, хотя и подтверждающего тоже, но с досадою говорящего: «вольно им ездить там, где зайцев никогда не бывало. Я сколько ни отговаривал им и сколько ни звал в лучшие места, но меня не послушали; а все господа уговорили его туда ехать».

 — Да где ж это вас Бог носил? спросил я.

 — «Да подле Рогачей самых», сказал капрал.

 — Да кто ж ему там нагородил околесную, и что будто никаких приказаний не было от меня?

 — «Бог его знает! Ведь он, сударь, не пропустит ни одного человека, на поле ли, на дороге ль, и у всякого выведывает. Говорят, у какого–то мужика он спрашивал на поле, и этот мужик ему что–то насказал».

 — Да он говорит, что будто сам староста той деревни ему то сказывал. Но тому–то я дивлюсь и не понимаю, как старосте можно сказать ему сие; не всем ли я именно сам приказывал?

 — «Да как, сударь, это можно! (подхватил при сем слове один из кучи мужиков, случившихся тогда в канцелярии). Господи помилуй! Да о своей ли мы голове, чтоб нам запереться! (и сказав сие, перекрестился). Да и из мужиков самых, Бог знает, кому это можно сказать; кажется от меня всем именно было приказано, а разве какой сукин сын, бездельник, и не из наших рогачевских, а нашим никак это нельзя!»

 — А что, разве ты из Рогачей, мужичок? (спросил я).

 — «Да как же, отвечал он, я и староста–то сам!»

 — Как! подхватил я, ты староста рогачевский? Но о тебе–то князь и говорит, что ты ему сказывал, что и повелениев не было не пускать никого, и что вчера там кто–то ездил и всех зайцев вытравил.

 — «Как это можно! (удивясь и перекрестясь еще раз, сказал мужик). Господи помилуй! Напраслина какая! Да я там, сударь, и не был, я вот шлюсь на всю канцелярию, что я вот уже третий день здесь безотлучно в канцелярии».

 — Что ты говоришь? (подхватил я, удивясь и обрадуясь такой неожидаемости). Не в правду ли так? и ты там не был?

 — «Конечно, сударь, не был, я вот все это скажут».

 Тогда все канцелярские подтвердили мне его показание и вместе со мною дивились сему происшествию и не понимали, каким образом очутился там другой староста; и говорили: уж не самозванец ли какой то был и не игрушка ли кем тут сыграна? Я сам не знал, что помыслить и не менее всех дивился сему случаю, и стал также подозревать не интрига ля чья скрывается под сею историею, и не изволил ли кто подшутить из господ охотников надо мною?

 Потом, сказав мужичку сему: «Постой же ты, мой друг, здесь на часок», побежал прямо чрез двор к князю, и застав его, распивающего чаи с своими друзьями и уже утишившегося и с веселым духом и с шутками об охотничьих своих подвигах и делах разговаривающего, подступил к нему и сказал:

 — Дозвольте мне, ваше сиятельство, спросить, подле какой деревни изволили вы ездить? и какой староста доносил вам?

 — «Подле Рогачей! (сказал князь, и обратясь к товарищам своим, спросил:) кажется так, господа?»

 Все в один голос закричали тогда, что точно так, что было то подле самых Рогачей, и что сказывал то именно рогачевский староста.

 — Этому быть нельзя, государи мои! (отвечал я). Старосты рогачевского там не было. Он во весь сегодняшний день был здесь, и уже третий день как находится в канцелярии для некоторого дела.

 — «Как! (закричал князь). Пошли мне его сюда! я хочу его видеть!»

 Тотчас за старостою побежали и староста предстал.

 — Нет, это не он! и на того не походит, (сказал князь, и тотчас с суровостию опрокинулся на старосту): Ты староста рогачевский?

 — Я, ваше сиятельство, и уже третий день как здесь.

 — «Дa кто же такой это мне там сказывал. Не другой ли какой ваш начальник? Кто у вас там еще есть — сотский или десятник?»

 — У нас есть там десятник; но и тому нельзя было сказывать, и тот с утра сегодня здесь был.

 — «Пошли мне его сюда!»

 Тотчас побежали, сыскали и привели и десятского, а вместе с ним вошел и другой мужик.

 — Вот и десятский! сказал староста, указывая на одного из них.

 — «Нет, ж это не тот! сказал князь. Тот мужик высокой, ражий, рыжий, и с большою бородою. А это что за мужик?

 — Наш же рогачевский, сказал староста, и теперь только приехал оттуда.

 — «Ну, вот кстати! подхватил князь. Вот он нам все скажет. Ну, слушай, мужик, сказывай нам истину, и как перед Богом: было ли вам от управителя приказание, чтобы никого не пускать со псовою охотою?»

 — Как, сударь, не быть! закричали они во все горло все, и не один раз; а сверх того и капрал к нам на сих днях приезжал с тем же подтверждением и поехал от нас в Валово.

 — «Слушай, мужик, не лжешь ли ты, не подучен ли? Я тебе сказываю, что я тебя на каторгу пошлю, если ты говоришь неправду!»

 — Да дай Бог мне с места не сойтить, ежели это неправда, сказал мужик.

 — «Да для чего ж вы не исполняли того, и с собаками ездить пускали?»

 — Да когда это, и кого? подхватил мужик.

 — «Да вчера», сказал князь.

 — И! что вы, ваше сиятельство! у нас никто вчера не ездил; да статошное ли дело, чтоб мы кого впустили?

 — «Да как же, мне ваш же какой–то давеча сказывал и назывался еще старостою».

 — Не знаю уже того, ваше сиятельство! а старосты нашего дома не было; он был здесь, в городе, и я к нему приехал только теперь…

 — «Да есть ли у вас такой мужик, как я говорил, рыжий, большой?»

 — У нас такого и во всей деревне нет! сказал мужик.

 — «Как же это, братцы? сказал князь, обратясь к гостям своим, это что–то мудрено и непонятно».

 — Я уже не знаю! подхватил я под сие слово, и теперь оставляю о том судить уже вашему сиятельству. А что касается до меня, то я иного не заключаю, как что сказывавшему вам такую неправду надобно быть какому–нибудь сукину сыну, бездельнику, подосланному и наученному от такого ж какого–нибудь сукина сына и бездельника, чтоб только вас рассердить.

 Говоря сим образом от досады, я никак воображал, что говорил, не ведая, самую истину, и что самый тот, который и научал в сей клевете собственного своего мужика и велел назваться старостою, находился тут же и стоял от меня в нескольких шагах, и слышав все сие, и бледнел и мертвел; а последними моими словами так сражен был, что чуть было не захлебнулся чаем и не уронил чашки. Был то, как я после узнал, помянутой г. Темешов.

 Итак, вот какие бездельнические выдумки и средства употребляемы были сими господами к разгорячению князя и оклеветанию меня. Но невинность сама собою оправдалась, а вкупе посрамила и господ сих, злодействовавших мне. Они грызли себе и губы и пальцы от досады, что не удалось им ничего сделать и закусили язык так, что не кукнули больше. Но я, по крайней мере, восторжествовал тогда над ними, и был в особливости доволен, что ненарочное стечение обстоятельств послужило мне к явному оправданию, а вкупе и самому князю уроком для переду, чтоб он не всему, возводимому на меня, верил.

 Сим кончилась тогда сия первая мне и глупая передряга. Я, выговорив помянутые последние слова, пошел домой и оставил их, посрамленных, судить о том как им было угодно.

 Но я устал уже пересказывая вам такой вздор и мне пора письмо сие кончить и сказать вам, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 19 дня 1809 года).

ПРОДОЛЖЕНИЕ МОИХ БЕДСТВИЙ

ПИСЬМО 207–е

 Любезный приятель! Князю как ни совестно было смотреть на меня, толь невинно и несправедливо им обиженного, и как ни старался он проступок свой загладить ласковейшим со мною обращением, а особливо ввечеру последующего дня, когда, ездивши в те места, куда подзывал его накануне того дня мой капрал, возвратился с поля в превеликой радости и в полном от того удовольствии, что наехал зайцев тьму и затравил их более пятидесяти; и как не подтвердил ему сей случай, что зайцы отнюдь не были вытравлены, но поелику посрамленные злодеи мои нимало тем не унялись, и он со всех сторон окружен был посягающими на меня, из единой зависти и недоброхотства {Недоброжелательства.}, и не перестававшими возмущать дух его всякий день всякими на меня клеветами и злословиями, то ласковое обращение его со мною не долго продлилось. Ибо, как между ими не один, а человек пять было таких, которым хотелось быть определенными на мое место, и все они, хотя друг от друга таились, но в главном пункте были одинакового расположения, и все старания их устремлены были к одной цели, а именно, чтоб меня лишить моего места, то и старались они друг перед другом наперерыв всячески, и кто как лучше знал раздражать князя на меня всякими коварными и злоухищренными внушениями, то не давая ему почти покоя, скоро довели его, наконец, до того, что он сам уже желал найтить что–нибудь похожее на дело, за что б можно было ему отрешить меня от места, а сие и причиною было, что все вышеупомянутое произшествие и мне, и всем моим подкомандующим помогло очень мало, и во все остальные дни, которые он тогда у нас прожил, были для нас весьма неприятны и преисполнены несметным множеством досад и огорчений. Уже не помогала нимало счастливая травля и гоньба зайцев; но он, будучи напояем внушениями льстецов и ежедневно вновь на меня раздражаем, возвращался всякий день к нам сердитым, неприступным и ко всем к нам таким суровым, как бы лютому зверю какому быть надобно; а не удовольствуясь тем, старался еще беспрерывно все и все выискивать и за все сердился и бесился, и в минуты таковые доходил даже до самых глупостей и дерзостей, нимало ни с чином, ни с званием его несообразными, как например:

 Однажды, рассердись за самое ничто и ничего незначущую безделку, не только ругал всякими непристойными словами, но в запальчивости задел даже палкою по голове бедного моего старика Щедилова, мужа почтенного и степенного и первого ко мне из всех моих подкомандующих, управляющего всеми волостными письменными делами, и способного быть секретарем в наилучшем приказе, и которая его поступка привела всех в превеликое удивление и вперила во всех достойную к сему командиру ненависть и отвращение.

 Все сие и делало нам каждый день пребывания его у нас годом, и мы с таким вожделением ждали его отъезда, что не чаяли и дождаться.

 Наконец, начало приближаться сие время. Леса и поля все были обрысканы, и зайцы все вытравлены и разогнаны, и князю не оставалось уже иного, как ехать прочь и заехать только за тем же в Бобрики. Но как во все сии дни все искатели моего места не могли еще всеми домогательствами своими произвесть относительно до меня ничего важного, и непостижимое для них терпение мое все их злодейские ковы преодолевало и обращало в ничто, то не хотя упустить князя, соединили они все козни свои и пред отъездом его приготовили для меня удар жесточайший пред всеми прежними и такой, который едва было не возымел желанного ими действия и привел самого меня не только в смущение, но и в положение самое критическое, а именно:

 Как всеми выдумками и клеветами не могли они до того произвесть ничего и достигнуть до желаемого, а с досадою видели все их мною разрушаемые, то решились они наконец прибегнуть к последнему средству и оклеветать меня князю со стороны откупных дел и питейных выставок {См. примечание 1 после текста.}. Поводом к тому послужило им одно особливое происшествие. Однажды, во время езды с собаками, снесло как–то фаворита княжова, г. Крымова (который из всех был для меня наиопаснейший и о котором я даже догадывался, что князь едва ли не затем его с собою и привез, чтоб определить его на мое место), с тогдашним откупщиком, г. Игнатьевым, случившимся быть тогда с ним на охоте. Сперва они друг над другом трунили, но как Игнатьев был самая шпилька и пренегодный человек, то из сих издевок вылилась наконец формальная между ими и такая ссора, что они чуть было не передрались друг с другом. И как Крымов почитал чувствительно себя от Игнатьева обиженным, то будучи сам по себе не лучше его и самым лукавым, хитрым и злобным человеком, воскипел на него непримиримою злобою и, грозя ему за обиду отомстить, проговорился как–то при Темешове, что он даст ему себя знать и что скоро полетят из волости все его выставки, о которых князь до того ни слова не упоминал. Темешов не успел сего услышать, как тотчас и прильнул к сему, как смола, и сказал Крымову:

 — А что, брат, хочется тебе этого? Ежели хочется, так мне поклон — и я тотчас это смастерю и князя взбудоражу. Словом, поручи ты это мне и посмотри, что сделаю!

 Крымову, пылающему на Игнатьева злобою, то было и на руку. Итак, условились они сообща производить то дело и, по учиненному о том тайному совету, положили всячески уверять князя, что я от Игнатьева пользуюсь прибытками и что похлебствую ему в противность повеления его и даю по деревням присылаемым от него выставкам квартиры и дозволяю производить в них ежедневную везде вину продажу. Сим думали они опять раззлобить и взбесить на меня князя и побудить опять к истреблению оных выставок. Но как надобно было им сие доказать самым делом, то, рыская с князем по волости, имели они случай и время расспрашивать везде и везде вышаривать, нет ли где во дворах потаенной выставки. Но как, к досаде их, нигде таковая не отыскивалась, то вздумал и решился, наконец, Темешов употребить бесстыднейший обман и самое бездельничество.

 Он приметил в одном селе, на большой дороге, пустую избушку, стоящую за несколько сажен от дороги, и в которой жил незадолго до того умерший богадельник; и положив в мерзкой душе своей употребить ее к тому орудием, заумышленно задержал князя так долго на охоте, чтоб довелось им ехать домой уже ночью и в такой темноте, что ни зги почти было не видно. И как он знал, что ехать им надобно было чрез сие село и мимо самой сей на выгоне стоящей лачужки, походившей по наружности очень много на кабак, то сел нарочно с князем на его дрожки и, подъезжая к селу сему, нарочно завел речь о выставках и о том, как мужики от них пропиваются, говоря, что он нимало не сомневается в том, чтоб не было в деревнях их везде потаенных и что я за ними очень худо смотрю. Сим и подобными тому коварными внушениями и успел он князя по–приготовить. Когда же они в село приехали и к сей лачужке стали подъезжать, то довел он опять речь до выставок, и стал, будто догадываясь, говорить, что, конечно, и это выставка, и предлагал князю, не полюбопытствовать ли и не расспросить ли? Князю, как охотнику до таких выведываний и словами сего клеветника уже разгоряченному, было то на руку. Он тотчас велел на минуту остановиться и послал Темешова для сего узнавания, а сей того только и желал. Итак, вмиг соскочив с дрожек, туда опрометью побежал и ну стучать в окошко, и кричать:

 — Хозяин! Хозяин!

 Но как никто ему не отвечал, да и отвечать было некому, то и начал он играть обдуманную им злодейскую комедию и отвечать сам себе переменным и таким голосом, который походил на пьяного, осиплого и заспавшегося целовальника. И сей голос отвечал ему будто следующим образом:

 — Нет–ста здесь никого.

 — Да ты–то кто? Разве чорт? — подхватил Темешов своим натуральным голосом.

 — Я–ста целовальник! — ответствовал будто голос из лачуги и столь громко, чтоб князь мог слышать.

 — Да разве это кабак?

 — Кабак–ста.

 — Да давно ли он здесь?

 — Да всегда–ста мы здесь.

 — И всякий день вино продаете?

 — Да как же, неужели жить по–пустому?

 — Да кто ж вам это дозволил?

 — Кто–ста? Ну, управитель.

 — Продай же мне винца, брат.

 — Ну–ста к чорту пошел, стану я вставать и дуть огонь для тебя — мне спать хочется.

 Сим и подобным сему образом спрашивал и сам себе отвечал сей негодяй и так искусно, что князь, слышавши все сие, не возымел ни малейшего подозрения и сомнения; но, закипев на меня гневом и злобою, кликнул его садиться и велел конюху ехать. А Телешов не успел сесть, как начал хохотать и далее князя поджигать:

 — Ха! ха! ха! Ха! ха! ха! Ну вот, вот, князь, не правда ли моя? Не говорил ли я, что есть выставки? Вот как исполняет Болотов твои повеления! Да что говорить! Ты только не знаешь, а блох–то за ним много, много!

 Сим и подобным сему бормотаньем сей скороговор так князя поджег и взбесил, что сей конюху кричал, чтоб гнал он лошадей, нимало не жался. А сей дурак и подлинно погнал их так, что одна лошадь, выбивши из сил, упала и тут же околела. Сие еще пуще раздосадовало князя. В бешенстве своем он прибил тут конюха, велел ее отрезать и бросить на дороге и, припрягши другую, от задних повозок, скакать еще шибче и только и твердил:

 — Хоть все переколей! Казенные ведь! Не велика диковинка!

 А радующийся его спутник, что удалось ему его так взбесить, не преминул сделать и тут своих замечаний, что я и за лошадьми–то не смотрю, и лошади–то все измучены и изнурены и прочее тому подобное…

 Все сии обстоятельства и происшествия узнал я после и услышал от самого того конюха, который ездил тогда с ним кучером на дрожках; а тогда не до того мне было, чтоб расспрашивать, ибо князь прискакал к нам, встречающим его, таковым сердитым и с такою яростью опрокинулся на меня и осыпал меня такими угрозами и оскорбительными словами, что я его никогда еще таким злобным, бешеным и сердитым не видывал. Словом, он был как сумасшедший, рвал и кидал все, скрежетал зубами и даже до того завирался, что в бешенстве грозил меня и всех подкомандующих моих перевешать. Я сколько ни отмалчивался, давая утолиться сколько–нибудь его гневу, но как и самое молчание мое его бесило и он приступал и требовал, чтоб я давал отчет, для чего не исполнил в точности его повелений, то принужден я был, наконец, говорить. И как я сам в точности не был уверен в несуществовании выставок и в мыслях сам себе говорил: «Ахти, уж нет ли их проклятых, действительно где потаенных?» — плутовства же помянутого еще не ведал, то другого не оставалось мне, как сослаться на прежде упоминаемые мною впереди, даваемые и почти еженедельно повторяемые всем старостам и начальникам приказания о недовании квартир выставкам, и говорил, что, по крайней мере, от меня всем было запрещено. Но сие еще пуще его раздражило. Он, сочтя что я говорю неправду, заревел как зверь:

 — Хорошо! Ты говоришь, что от тебя было приказано и запрещено! Но посмотрю я! Сей же час посылай всех солдат и вели тащить сюда всех старост, чтоб завтра же они все здесь были!… И если… если я открою что–нибудь… то ты чурайся уж меня.

 Сказав сие, протурил он меня исполнять повеленное, и я принужден был, несмотря на все позднее время и на всю темнейшую осеннюю ночь, отыскивать всех солдат и, отправляя в деревни, подтверждать, не жался лошадей, сказать, и успевать до–света еще все деревни объездить и велеть неотменно собраться на другой день всем старостам. Боже мой! Какая досада не изъявляема была тогда сими бедняками и какими проклинаниями не осыпали они за то князя!

 Все они и успели действительно на другой день возвратиться и привесть с собою перед вечером всех старост. Но между тем как они собрались, препроводил я весь тот день равно, как на каторге, ибо признаться надобно, что дело сие меня очень смущало и озабочивало. Я хотя, с своей стороны, и действительно был не виноват и ничем не замаран, — как с таким человеком, каков был Игнатьев и никому иметь никакого дела было не можно, — но как, с одной стороны, сам я не за верное знал, что никто не впускал целовальника в избы для ночлега и не было ли каких бездельников, делавших то из корысти или за вино себе даровое, а с другой стороны, не сомневался, что придирающийся ко мне князь непременно станет расспрашивать всех старост сам, с обыкновенной) своею строгостью и угрозами, то страшился я, чтоб какой–нибудь из них не проговорился б и не сказал, что от меня приказания хотя и были, но не слишком строгие и настоятельные, а тогда почитал я себя погибшим и неминуемо долженствующим потерять с бесславием свое место.

 Все сие меня смущало и приводило в великое недоумение, и как я не имел у себя никакого заступника, поелику тогда не было уже при князе г. Стрекалова, на которого, по дружбе его ко мне, мог бы я сколько–нибудь надеяться, что он советами своими поукротит князя, а из оставшихся при нем господ во всех находил себе недоброхотов и желателей моего несчастия, то и не оставалось мне иного, как по обыкновению моему возвергнуть всю печаль мою на Господа и ожидать всего от произвола и распоряжения промысла Господня, почему я и не вдавался прежде времени в отчаяние.

 Сие было и лучшее, что мне можно было учинить; ибо хотя бы мне и стараться употреблять все, что только можно было к вспоможению себе в сих критических обстоятельствах, но я никак бы не успел и всеми своими стараниями ничего бы не сделал, а скорее бы все дело мог испортить, нежели помочь; ибо обстоятельства тогдашние были несравненно хуже, нежели я думал и воображал себе, и опасность для меня предстояла действительно великая, ибо с одной стороны, как я после проведал, окружен я был со стороны князя лазутчиками и наблюдателями всех моих шагов и деяний, и некоторые из людей его не выходили почти из канцелярии, дабы увидеть, не стану ли я старост уговаривать и их к чему–нибудь преклонять; а с другой — все завистники мои не оставляли во весь сей, критический для меня, день ни на единую минуту князя в покое, но совокупными силами вливали в него ад, огонь и пламень на меня; а через все то и удалось им так хорошо настроить князя, что не только они уже за бессомненное дело, но сам он почти за верное полагал, что меня в тот день сменит и лишит с бесчестием места. Что и действительно б воспоследовало, если б не сама судьба вступила уже в посредство и произвела то, что всего меньше всеми было ожидаемо, и не благоволила самое зло обратить мне в добро, как из последующего теперь окажется.

 Как старосты все собрались, то наступил наконец тот критический пункт времени, в который надлежало мне к нему иттить с донесением о сем. Я вздохнул и, предав еще раз все на произвол судьбе и промыслу Господню, пошел доносить ему о том. Он давно уже того и с нетерпением дожидался и не один раз присылал уже спрашивать, собрались ли все и готовы ль. И не успел о том услышать, как, подхвата трость и ополчившись всею злостию и гневом, унизился даже до того, что пошел чрез двор сам в канцелярию нашу. И не успел войтить в сию темную и мрачную комнату, набитую мужиками, ибо старост, бурмистров и начальников было человек до пятидесяти и более, как опрокинулся на них, как лютый зверь, с превеликою яростию и стал допрашивать всех их с превеликим криком и сердцем, так, как бы о каком важнейшем государственном преступлении, угрожая им и каторгою, и ссылкою, и отданием всех детей их в солдаты, буде не скажут правды, а именно: не приказано ли от меня им было давать квартиры винным выставкам? Но как все старосты единогласно ему ответствовали, что не только от меня никогда таких приказаний не было, но им то и дело всем подтверждаемо было, чтоб квартир не давать, как они никогда не дают и не давали, то сие раздражило его еще пуще. Ему возмнилось, что все они мною упрошены, чтоб не сказывать, и что это моя интрига, и потому, чтоб их более устрашить, закипев злобою, бросился он с превеликою яростию на некоторых из них с палкою и стал действительно задевать их и тузить по головам тростью и принуждать равно как неволею на меня сказывать.

 — Вы не бойтесь управителя! — кричал и вопил он им. — Он ничего вам сделать не может. Я сей же час его сменю! Скажите мне только истину.

 — Мы и сказываем ее вам, ваше сиятельство, — отвечали они во многие голоса, — и что ж нам сказать, когда чего не бывало; разве насильно лгать изволите приказать?

 Сим и подобным сему образом говорили и отвечали ему все старосты на все его к ним приставания, продолжавшиеся более четверти часа.

 Я стоял в сие время как вкопанный и не только удивлялся такому над меру строгому исследованию, но трепетал духом, боясь, чтоб кто–нибудь из них не струсил и от боязни действительно не взвел на меня какой–либо небылицы. Но пекущаяся обо мне судьба подкрепила всех их более, нежели все думали и ожидали. Они все не только всех его угроз и ударов палкою не устрашились нимало, но, огорчившись тем, еще громче и более то слово твердить стали, что разве насильно хочет он их заставить говорить неправду и сказывать то, чего не бывало. А сие воспламенило его еще более и довело до такого безумия, что стал им угрожать обритием бород их. Сим последним надеялся он, по внушениям и советам льстецов своих, всего более устрашить мужиков; но они, услышав сие, только все рассмеялись и не один, а многие из них вдруг ему на то сказали:

 — В этом воля ваша, и не только бороды, но хоть и головы нам все обрейте, а что не было, так и не было, и сказать нам нечего!

 Взбесился и вспрыгался князь, сие услышав. Он заревел на них, как тигр, и кричал, чтоб скорее подавали фельдшера и с бритвами, и, прогнав за ним караульного капрала палкою, клялся небом и землею, что он действительно сие исполнит.

 В самое сие время случилось бедняку, старшему моему канцеляристу Варсобину от крайнего негодования что–то пробормотать себе под нос. И как, к несчастию, стоял он неподалеку от князя и сей, оглянувшись, увидел его улыбающегося, как вдруг опрокинулся на него, как лютый зверь, и завопил:

 — А ты что это тут бормочешь? Твои бездельничества мне все давно уже известны! Вон отсюда! И прочь из моей команды! Не хочу я тебя более иметь у себя!

 И велел вытолкать его вон.

 В сию минуту вострепетал я духом, и сколь твердодушие мое до сего ни было велико, но тогда поколебалось и оно, и я не утерпев, чтоб не прервать своего молчания, и ему, хотя с возможным хладнокровием сказал:

 — До сего я молчал, и ваше сиятельство изволили сами слышать и видеть, а что я их не упрашивал и не умолял, в том ссылаюсь на всех самих их; но теперь вынужденным нахожусь сказать, что ежели сим образом изволите насильно их приневоливать сказывать то, чего не бывало, то не диковинка принудить их взвесть на меня и самую церковную татьбу {Татьба — кража, хищенье.} и все, что вам будет угодно; но не знаю, похвально ли то для вас будет?

 Пилюля сия, какова ни горька была, но он в запальчивости своей проглотил ее, не почувствовав нимало ее горечи. И как в самый тот момент вбежал без души и слуга его, брадобрей с бритвою и ножницами в руках, то сказал только:

 — А вот посмотрим, сударь, посмотрим!

 И бросился волочь сам и сажать на скамейку одного из старост, заставлять слугу своего стричь и брить ему бороду. По особливому счастию случилось, что жребий сей пал и неслыханному поруганию сему подвергся один из разумнейших и неустрашимейших старост; он не только не устрашился, но шел смеючись и, садясь на скамью, давал сам бороду свою на обстрижение и говорил только:

 — Воля ваша! Не только бороду, но хоть голову извольте брить, нам спорить в том не можно! А чего не было, так не было, и лгать напрасно мы не хотим.

 Сими словами он так всех сотоварищей своих подкрепил, что все единогласно твердили то же, и какое ни началось чекрыжение и полосование бород, но невероятное почти дело: ни один из них не сделал косой мины, а все садились, смеючись и почти с хохотанием, равно как бы ругаясь над самим князем.

 Все сие и сделавшееся во время бритья сего молчание, соединенное с явным негодованием, а паче всего нижеследующие слова, проговоренные в толпе одним стариком, так что князь их услышал:

 — Отец наш, а ваш батюшка, князь Сергей Васильевич этого бы не сделал; он нас любил и не стал бы так позорить; дай Бог ему здоровье! — так князя смутили и поразили, что он каков ни зол был, но не выдержал зрелища сего более десяти минут; но увидев, что и сим крайним, насильственным средством и самым дурачеством своим не мог ничего успеть, пошел от нас из канцелярии, не сказав ни одного слова и равно как обруганный, и восчувствовав всю дурноту содеянного им, был во весь тот вечер так сердит, что не хотел говорить даже с своими друзьями и наушниками ни единого почти слова, а наутрие, в самой скорости собравшись, и ускакал совсем вон из Богородицка.

 Итак, самый сей и всего меньше всеми ожидаемый случай спас меня тогда от всей его лютости и разрушил вкупе все бездельнические происки и замыслы моих завистников и недоброхотов. Я остался так, как был. И князь с того часа сделался тише и ко мне несколько благосклоннее, а они остались все как оплеванные, и с сего часа так прижали хвост, что ни один из них не посмел уже более и помыслить о том, чтоб проситься на мое место. Так хорошо, может быть, одумавшись, князь в сердцах отбрил и самих их втайне и наедине за то, что они ввели его в такую глупость пустыми своими наговариваниями и внушениями.

 Но как бы то ни было, но неожидаемый переворот сей и восторжествование над всеми моими правами было мне крайне приятно; но я восторжествовал еще более, когда провожая князя до Бобриков, был там свидетелем другой такой же, но для меня приятнейшей сцены. Там, как мною уже упомянуто, был управителем г. Верещагин, потаенный любимец и наперсник княжий, и не только из всех сокровеннейших на меня клеветников первейший, но пря описанных выше сего в Богородицке происшествиях также на меня посягавший, и может быть более всех, при помощи своего и княжева друга г. Стрепалова, моего места добивавшийся. Поелику князь сделал такое безобразие в Богородицке, то почитал за нужное такое же исследование о выставках сделать, хотя для единой проформы, и в Бобриках. И там нашел он там всех старост в собрании, то против всякого ожидания г. Верещагина, решился он тот же час расспрашлвать о том старост, хотя далеко не с такою уже строгостию, запальчивостию и гневом, но с хладнокровием. Но случись же так, что старосты, услышав о происходившем в Богородицке и убоясь, чтоб князь и у них не стал бород брить, ни с другого слова сказали князю:

 — «Что, ваше сиятельство! истину сказать, в Богородицкой волости, что не было, то не было, нам всем это известно, и что говорить! а у нас…. — «Что у вас?» подхватил князь. — «Что, ваше сиятельство, грех утаить и у нас былое это дело. От Андрея Тимофеевича мы хотя и не один раз слышали приказание, чтоб не давать выставкам квартир и не допускать их до вседневной продажи вина; но эти проклятые целовальники покоя нам не давали, и что говорить, никогда ласкою нашу братью на грех приводили, а иногда силою почти и наянством своим на дворы с бочками въезжали и продавали, и мы хотя не один и много раз докладывали о том вот Петру Алексеевичу, чтоб нам не претерпеть за то чего, но он нам никакого на то ответа всякий раз не давал, а говорил только, что это пустое и что это не наше, а его дело, и чтоб мы от этого ничего не опасались».

 Верещагин, услышав таковой всего меньше им ожидаемой на себя извет, обмер и так испужался, что не мог связно ли одного слова в ответ сказать, когда он, обратясь к нему, его спросил: «Что это, братец! слышишь ли?» и тотчас, схватя его за руку, повел в комнаты и, затворившись с ним в особой, с добрую четверть часа с ним там наедине пробыл. Что они там говорили, уже никто не узнал, а только видели в окно, что Верещагин становился пред ним на колени и умолял о милости, а нам только при выходе их оттуда удалось услышать следующие слова: «То–то, Петр Алексеевич! для других умел ты копать яму, а теперь и сам в нее ввалился!» Но как я удивился, когда, вышед оттуда, нимало не сердился, не пошед уже более и к мужикам на двор, а велел их всех распустить. — «Вот таково–то, сказал я сам себе тогда, добрым людям лихо и напасть, а бездельникам везде ничего». И хотя было мне сие очень чувствительно, но как князь со мною обращался уже гораздо лучше против прежнего, то сие и поуспокоило меня несколько, и я, желая сколько–нибудь от бывшей тревоги отдохнуть, с удовольствием остался тут, проводив князя, поехавшего в тот же день тут в леса бобриковские за охотою.

 Но удовольствие мое еще несказанно увеличилось, когда я случайным образом в сей день от конюха своего узнал в подробности о помянутом последнем шильничестве Темешова, чего я до того времени никак не ведал. «Ах, ты, бормот, бормот!» обрадуясь тому чрезвычайно, говорил я сам себе. «Ах ты скверный и негодный человек! Не сатана ли самая научила тебя эдакую пакость сделать и такую тревогу произвесть? Вот для чего ты и сюда не поехал, как ни подзывал тебя князь? Но, молчи ж, дай мне дождаться князя с поля! Выведу же я тебя на чистую воду!» — я стал думать как бы мне сие сделать лучше.

 По моему счастию, поле в сей день было для князя отменно счастливо, и он возвратился как медной грош, в полной радости и удовольствии. Были с ним в сей день Власов и некто Москотиньев, и натравили они множество зайцев; и как князя ничто в свете так обрадовать и увеселить не могло, как таковая удача, то был он весь сей вечер веселым–веселёхонёк, что увидев и рассудил я употребить сей случай в пользу. И между тем, как они в полном удовольствии упражнялись в обыкновенных своих о псах и зайцах рыцарских разговорах, пригорюнившись нарочно, сел я в уголок и принял на себя вид печального человека и чрез то подал повод заметившему сие князю подойтить ко мне и сказать: «Ну, а ты что так не весел? Не болен ли?»

 — Нет, ваше сиятельство! (сказал я). Я здоров, а у меня из головы нейдет вчерашний напрасный гнев ваш на меня. Дело–то обнаруживается, и выходит то, чего не только мы, но и вы не воображали себе.

 — «А что такое?» (подхватил князь).

 — А то, что Темешов не даром сюда с вами не поехал, как вы ни изволили его уговаривать, а ускакал скорее домой. Не нужды его протуряли, а боязнь, чтоб вы о его бездельничестве не узнали!

 — «О каком таком?»

 — Он изволил позабавиться над вами и пошутить так, что вряд ли вы ему за то спасибо скажете. Бездельник небось и теперь смеется и хохочет на ваш счет.

 — «Помилуй, скажи, что такое?» (подхватил смутившийся князь).

 — Как бы вы думали? Открылось вот что: выставкм–то в Кузовке, где вы ночью изволили ехать, вовсе не было и нет, и целовальника не раживалось. Я нарочно посылал узнавать об ней, и ко мне вот недавно приехали с точным донесением, что избушка та была совсем пустая и что жил в ней богадельник, дня за два до того умерший, и стояла тогда совсем порожняя и пустая.

 — «Как это можно? Да с кем же он тогда говорил? Я сам своими ушами слышал, как он говорил с целовальником».

 — Совсем тем, целовальника никакого и в избушке ни жадной души не было; а он изволил сам с собою разглагольствовать, и предлагая вопросы переменным голосом, сам же и отвечал себе, и тем–то позабавился над вами.

 — «Как это можно, и не вправду ли?»

 — Действительно так. Извольте хоть сами спросить конюха, которой ехал позади вас, на других дрожках, и будучи ближе вас к нему, это явственно видел и слышал, и смеялся еще тому, что он так проказничает.

 — «Но эта проказа–то меня и за живое задевает! Ах, бормот, бормот! ох проклятой человек! Ну, разведался б я с ним, если б он здесь теперь был! Возможно ли, каких пакостей он натворил и до чего меня тем довел!»

 — Да и вместо старосты–то Рогачевского чуть ли не он же ли вам своего мужика представлял, и что ему вам сказывать настроивал. Видели, что он с каким–то мужиком долго наедине за кустом говорил.

 — «Ну, это статься может, я и сам уже догадывался, что тут его были блохи! да я по всему вижу, что это его были довести. Ах, бездельник, бездельник!.. а все твое место их с ума сводило. Хорош, брат, и судья–то ваш краснорожий, и вот, что с угрями–то на лице, как бишь его?.. Да, Арсеньев».

 — А что такое? (спросил я).

 — «Послушал бы ты, что он мне на тебя насказывал, и что о тебе говорил! И сему–то ослу хотелось быть на твоем месте! Но увидят они его разве на том свете или во сие!

 Поразился я, сие услышав, удивлением превеликим, и только сказал на сие: «Бог с ним, когда ему так хотелось!»

 — «Но, как бы, Андрей Тимофеевич, помолчать обо всем том и не разглашать всего этого… пожалуйста! А обо мне, мой друг, будь уверен, что вперед меня эти бездельники не собьют уже с пути, а я о тебе как прежде был, так и впредь останусь хорошего мнения. Позабудем прошедшее! Оно к твоей же пользе послужило и меня в прежних о тебе хороших мыслях утвердило».

 — Хорошо, ваше сиятельство! помолчать, так помолчать!

 — «А то ведь, пропади они совсем! все эти негодяи станут смеяться и трунить надо мною».

 — То–то и дело! (сказал я). Это я сам знаю. Извольте, ваше сиятельство, быть с сей стороны спокойным!

 — «Но будь же я ты, мой друг, повеселее! сказал наконец, князь, и перестань на меня досадовать! От этих негодниц и сам Христос не отделается, и самого ангела они смутили б. Ах, бездельники, бездельники!

 Сказав сие, пошел он от меня прочь к своей веселой компании и скрыл так хорошо свою досаду, что никто того не приметил, а и мне не было дальнего повода разглашать о том, а я доволен был, что все дело мое такой переворот и такое хорошее окончание получило.

 Князь и действительно с сего времени сделался ко мне добрее и обращаться со мною стал совсем инако и, наконец, пред отъездом своим так удобрялся, что спросил меня: не имею ли я опять какой нужды в Москве и не надобно ли мне в ней побывать опять?

 — Хотелось было, — сказал я, — будущею зимою съездить в нее с женою и детьми и пожить сколько–нибудь, чтоб поучить дочь свою танцевать.

 — Ну, так с Богом! Поезжай себе, пожалуй, и живи сколько хочешь, мы тебе рады будем.

 Сим образом, ни думано, ни гадано, попримирились мы с князем, и я, проводя его, с спокойнейшим уже духом поехал назад в Богородицк и во всю дорогу не мог довольно нахохотаться и надивиться всему происходившему.

 Вот каким образом кончилась и сия вторая мне передряга, или прямее сказать, трагикомедия. Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозвольте мне на сем месте остановиться и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 21–го дня 1809 года).

Письмо 208–е.

 Любезный приятель! Сие письмо начну я замечанием, что день отъезда княжева из Бобриков, примиривший меня, как я упоминал, с сим вспыльчивым горделивцем, был для меня в особливости достопамятен тем, что случился он быть днем моего рождения, ибо происходило сие 7–го октября, и я тем равно как получил именинной подарок и был доволен, что против всякого чаяния случилось мне сей день провесть в веселом духе; я чувствовал тогда такое удовольствие, как бы после продолжительного, скучного, холодного и мрачного ненастья, при проглянувшем опять солнце и возвратившемся тепле, и потому не с унылым, а радостным духом начал я проживать 44–й год течения моей жизни. Едучи из Бобрик в Богородицк, имел я во время сего путешествия довольно времени и досуга к обдуманию всех случившихся в последние дни пред тем со мною происшествий и к обозрению оных философическим взором. И могу сказать, что чем более я оные рассматривал, тем более на ходил я в них опять явных действий и очевидных доказательств пекущегося о благе моем Промысла Господня, обратившего все, приуготовляемое завистниками моими, чрез адские их злоухищрения, мне толь великое и неизбежимое почти зло на собственные их главы, с чувствительным поруганием и посрамлением, мне же, вместо чаемого ими вреда, в существительную пользу. Ибо, вместо ожидаемого ими наверное лишения меня моего места, я чрез самый сей случаи еще тверже в оном утвердился. И не явно ли оной доказал, что если кому что сниспослано и даровано от щедроты и благости самого Господа, так никакая смертная тварь без святого его попущения лишить его не может, и что он умеет уже находить и средства к недопущению до того, чтоб дары его могли кем быть отняты. При помышлениях таковых, весь дух мой воспламенялся благоговением ко Всемогущему, и я устами и сердцем благодарил Господа моего за покровительство столь явное и блистательное!

 Но при сем одном я не остался, а философствуя далее, помышлял о том, как бы мне не одними только словами, а чем–нибудь существеннее возблагодарить за сию оказанную мне милость моего небесного Отца, заступника и покровителя; я лучшего не находил, как деянием, сообразным с его святою волею и точнейшими его поведениями, состоящими в том, чтоб не мстить мне самому нимало всем, известным уже тогда мне недоброхотам и завистникам за зло и вред, имя мне приготовляемый, а предоставить сие на святейший произвол Господа. Я с своей стороны, не мешаясь в сие, как не в свое, а Господу надлежащее дело, во исполнение точной воли его, всех их великодушно простить и приписывать все то не ненависти их ко мне и злобе, которых им ко мне иметь было не за что, поелику я с ними, как с искренними друзьями, обходился и им никогда ничего злого не сделал, а единственно, сродной человечеству, их слабости и стремлению к приобретению себе кривыми путями пользы, также весьма натуральному, — а всходствие того, сказав только: «э! Бог с ними», положил нимало не переменить своего прежнего с ними дружеского обращения, и чрез самое то заставить их чувствовать тайное угрызение собственной их совести. И как сие действительно и исполнил, то впоследствии времени и имел удовольствие видеть всех их ко мне отменно благоприятствующих, и дружеским своим со мною обращением равно как старающихся загладить свои бессовестные против меня при помянутых происшествиях поступки и злоухищрения.

 С сими помышлениями возвратился я к своим домашним еще довольно рано. Сии ожидали меня со страхом и трепетом и полагали уже почти за верное, что приеду я к ним не с радостным известием, но отрешенным уже от своего места. Но веселый и радостный мой вид при входе оживил и ободрил их чрезвычайно. У нас в самое то время случилось быть в гостях вашему городничему с его семейством. И сей, не участвовавший нимало в бездельнических на меня наговорах, а любивший меня и дом наш искренно, нарочно для того к домашним моим приехал, чтоб навестить их в огорчении и, приниманием участия своего во всех наших неудовольствиях о происходившем, рассеять сколько–нибудь их мысли. А потому, не успели они меня увидеть, как все в разные голоса стали меня спрашивать: «Что, батюшка? Что у вас там? Не было ли опять чего? и с чем расстались вы с князем? — «С тем, — смеючись сказал я, — что я теперь уже не управитель Богородицкий, как хотелось добрым людям, и к несчастию еще не одному, а целой полдюжине. И то–то, может быть, и помогло, что никто из них на мое место не попал, а я остался тот же, да тот же, да еще понадежнее на этом месте. Словом, все каверзы и дрязги, слава Богу, кончились, все бездельничествы добрых людей открылись и открылись сами собою. Все она одурачили и посрамили только самих себя и ввели в дурачествы и князя, а мне тем ничего не сделали. Князь сам мне все и все, что было ни происходило, рассказал; но я смеялся и смеюсь только всему! Бог с ними! я доволен тем, что с князем расстался я очень хорошо, и у нас с ним было ни лой, ни масло! и он не только уверил меня, что вперед никаких наговоров на меня не будет слушать, но при отъезде сам еще у меня спросил, не приеду ли опять зимою в Москву, и нет ли мне какой надобности? И как я сказал, что мы помышляли было о том, чтоб побывать в Москве с женою и детьми будущею зимою, то он с превеликою охотою не только дозволил, но сказал, что можем мы жить там сколько хотим, и что он приезду моему еще рад будет».

 — «Ну, слава, слава Богу! воскликнули все мои домашние; а то же подтвердили и городничий с женою, уверяя, что они очень тому рады, и что искренно сожалели обо мне, слышав все происходившее. — «В этом я не сумневаюсь нимало, сказал я, и покорно вас за сие благодарю». Но как городничиха начала было из любопытства выпытывать от меня о именах искателей моего места, то я тотчас ей на сие сказал: «И, матушка! я уже и позабыл их… Бог с ними! и что о том говорить? Дело прошлое! И на что упоминать? — А напойте–ка меня (обратясь к домашним своим я сказал) чаем; а там засядем–ка, Антон Никитич, опять за наш любезный ломбер, и проведем сей вечер по прежнему с удовольствием, блого в сегодняшний день я за 43 года до сего родился». Сим образом, шутя, отклонил я от себя соответствование на все ее спросы и расспросы, ведая, что она услышанное не преминет всем разблаговестить, и заведя разговор о иной материи, и напившись чаю, уселся с ними играть в карты с таким духом, как бы ничего со мною не было и не происходило. И мы действительно провели сей вечер отменно весело и я не отпустил их от себя без ужина.

 Но комиссия на меня была иттить в последующий день к судье нашему, г. Арсеньеву, сказывать, что князь не велел мне дозволять и допускать его ездить до волостным дачам с собаками, что мне действительно князь при отъезде приказал. Для меня, до расположению духа моего, было это так трудно, что я даже не собрался с духом ему сие в тот день сказывать, а отложил то до другого дня. Но как необходимо надобно было сие исполнить, то пошел, наконец, и нему и не оказывая ни малейшего вида какого–либо неудовольствия на него, а обращаясь по прежнему с ним дружески, искусным образом и с изъявлением сожаления своего дал ему знать, что князю не угодно, чтоб он ездил без него в наших дачах с собаками. Г. Арсеньев вспламенился даже весь в лице сие услышав, однако принужден был молча проглотить сию пилюлю; а чтоб он не возмечтал, что сие произошло от меня, то прося его, чтоб он не додумал, что я к тому чем–нибудь поспешествовал, клялся ему Христом и Богом, что у меня и на уме и в мыслях того не было; и в дальнейшее утешение его ему сказал, что не одному ему, но и Власову также запрещено и в наших и в Бобриковских дачах ездить. Сие сколько–нибудь его поутешило, я как он увидел, что впрочем обходился я с ним по прежнему дружески и как бы ничего об нем и о мытарстве его не ведал, хотя городничиха наша и успела уже ему все слышанное от меня пересказать, и он о том, что князь мне все и все пересказал, ведал; то, соответствуя приятельскому моему с ним обращению, и сам всячески по прежнему ко мне и более еще ласкался и не знал, как изъявить удовольствия своего о том, что я оставлен опять в своем месте и все бывшие дрязги кончились, и все получило такое хорошее окончание. А чтоб от себя отвалить, то вздумал было ругать и бранить бормота Темешова, говоря, что все это было от него; но я, не дав ему более о том говорить, и ему также сказал: «Бог с ним! И что о том говорить, дело уже прошлое!»

 Таким же точно образом поступил я и с Верещагиным и его сестрами, о которых хотя с достоверностию узнал, что от них много всякой всячины насказано и внушено было о жене моей княгине, и что дьявольские злоухищрения их до того простирались, что они не устыдились собственно самими ими нам о княгине говоренные слова пересказать ей, как бы говоренные моею женою; но мы все то презрели и нимало прежнего нашего дружеского обращения не переменили, равно как не подали и вида, что нам дела их были известны. Но как узнали о том совсем не от нас, а стороною, то совесть их так угрызала, что и сами они с сего времени были к нам гораздо ласковее и дружелюбнее.

 Теперь, возвращаясь к нити прежнего моего повествования, скажу, что не успел я сжить с рук своего князя, и после бывших, столь досадных себе, передряг опять сколько–нибудь оправиться и собраться с духом, — как приступил к прежним своим литературным упражнениям и употребить к тому все остающееся от прочих дел и от разъездов по волости время. И как оставалось в Москве уже мало запасного для «Магазина» моего материала, то спешил скорее заготовить его столько, чтоб оного на все достальные месяцы сего года стало, желая уже скорее от сего многотрудного дела, отвязаться и свалить с себя сие тяжкое бремя, ибо надобно знать, что как при помянутых передрягах, князь меня то и дело попрекал многим моим писанием, о котором ему, видно, было пересказано, то сие так меня тогда огорчило, что я, при случае писания в самое сие смутное время к Новикову письма, между прочим, с досады написал ему, что я впредь и на будущий год журнала своего продолжать не располагаюсь, и чтоб он знал о том предварительно и объявил бы то, как знал, публике.

 Итак, в конце сего месяца и отправил я к нему последний материал для текущего года, и свалив сие бремя с плеч своих долой, начал заниматься переписыванием набело вновь сочиненной мною драмы «Награжденной добродетели».

 По окончании сего дела, принялся я за перевод Геценовых славных проповедей «О начале и конце мира», и для лучшего привлечения читателей придавать им вид не проповедей, а рассуждений, в каковом виде они после особою книжкою и напечатаны были.

 К сему новому труду побудило меня наиболее то, что книжка моя, под заглавием «Чувствования христианина» вышла уже около сего времени из печати без малейшей перемены во всех моих словах, и что г. Новиков, при пересылке ко мне выговоренных по условию 15–ти экземпляров, писал, что принята она московскою публикою чрезвычайно хорошо и с отменною похвалою. Что ж касается до меня, то я не мог довольно нарадоваться, увидев ее в печати и ею налюбоваться. И поучение оной доставило мне столько удовольствия, что я уже и одним тем слишком награжден был за труд, к сочинению оной употребленный.

 Вскоре за сим случилось нам чрезвычайным образом поразиться одною нечаянностию. Как мы давно не видались с благоприятствующею к нам всегда госпожею Бакуниною, то собрались мы однажды к ней около сего времени съездить. Поелику жила она от нас верст 15 или более, то обыкновенно езжали мы к ней всегда после обеда и у ней ночевывали. А таким точно образом и в сей раз, поехав к ней после обеда, приехали уже перед самым вечером и удивились, нашед у ней целую толпу гостей и в таких нарядах как бы на каком сборном празднике. Но удивление наше увеличилось еще несказанно, когда хозяйка, изъявляя удовольствие свое о нашем приезде, сказала вам, что она в этот день сговорила дочь свою в замужество. Смутились мы, сие услышав, и стали извиняться перед нею, что мы никак не умышленно, но совсем того не зная, к ней приехали и, может быть, при таком случае совсем излишние и им помешать можем. Но она стала клясться и божиться, что она нам очень рада, что дело уже кончено и мы ни малейшего помешательства им не сделаем. Сие побудило меня спросить ее: «Да умилосердитесь, матушка! Скажите, по крайней мере нам, за кого такого?»

 — «Да за подкомандующего вашего, сказала она: Петра Алексеевича Верещагяна». Сие поразило нас до такой степени удивлением, что мы едва собрались с духом ее с сею радостию поздравить. Ибо надобно сказать, что мы не только о сем сговоре, но ниже о сватовстве их ничего до того не слыхали и совсем того не знали, и не могли не только надивиться, но и постигнуть того, как она решилась дочь свою, девушку достойную и предостойную и которая у ней, кроме сына, одна только и была, отдавать за такого мотарыгу и прошлеца, каков был г. Верещагин, и которого не слишком похвальное поведение было всем им всем довольно известно.

 Но как бы то ни было, но мы принуждены были и его, появившегося к нам из другой комнаты, куда было он при приезде нашем уклонился, поздравлять с его благополучием и брать в их радости соучастие. Совсем тем я не утерпел, чтоб, его отведя потом к стороне, ему не сказать: «Помилуй, братец! что это за секретничанье и такое сокрывание от нас твоего сватовства? Неужели ты опасался, что мы разбивать бы стали? Смешно бы то истинно было, еслиб ты сие и подумал, зная, как я дружески с тобою всегда обходился и обхожусь?»

 Стыдно тогда молодцу было, а не менее и его нареченной теще, и они не знали уже чем и как себя в том извинить. Но как нам сторона было дело, то мы охотно и приняли их ничтожные извинения, и действительно взяли в их радости соучастие, хотя впрочем я во весь вечер не мог тому надивиться, как умел сей хитрец подбиться к ней в любовь и смастерить это дело; но после узнали мы, что весьма много помогло к тому то, что самой невесте как–то он понравился отменно и она, будучи уже гораздо посиделою девушкою, захотела сама за него выйтить, а матери ее хотя сначала того и не хотелось, но как она ее не очень долюбливала, а обожала только своего, учащегося в нашем пансионе, сына, то она с досадою, наконец, и дала на то свое уже соизволение. Но, ах! Как мало она знала тогда, что не сын, а cамая сия нелюбимая дочь, отдаваемая тогда ни с чем и с приданым очень малым, будет наконец всему стяжанию ее наследницею и утешением ее старости.

 Впрочем, самый сей наш нечаянный приезд произвел то, что нельзя уже было Верещагиным, чтоб не пригласить нас к себе на свадьбу, чрез немногие дни после того быть долженствовавшую. Итак, они всем своим семейством не только нас приглашать, но и убедительнейшим образом просить стали, чтоб мы их при сем случае не оставили, и нам хотя и был резон сие от себя отклонить, что и учинить бы легко могли за все его против нас коварные поступки и интриги, но я и при сем случае не хотел им тем нимало мстить, но, презрев все, без дальнего сопротивления, а паче всего по убеждению его матери, старухи очень доброй и нами любимой, на то согласился.

 Итак, 11–го ноября, то есть пред самыми почти заговинами, мы на сию свадьбу и поехади, а 12–го числа молодца сего на госпоже Бакуниной женили. И я принужден был играть при сем случае ролю посаженного отца и иметь при том хлопот полон рот; а не меньше досталось на свою часть и жене моей. Мы провели у них по сему случаю дня четыре в Бобриках, а потом ездили вместе с молодыми на отводной пир к г–же Бакуниной, и я рад был, что имел случай и сему человеку за зло отплатит добром; но за то и воспользовался я в последующее время всегдашним его ко мне и искренним уже дружеством.

 В последующий за сим Филиппов пост не произошло у нас ничего особливого и такого, о чем стоило бы упомянуть. Мы провели весь оной: по–прежнему в мире и тишине, и хотя далеко не так весело, как в прежние годы, однако без скуки. Утренние часы и все дневное время посвящали мы на обыкновенные свои дела, приватным и по должности, а вечернее наиболее на угощения друг друга; ибо вечеринки у нас, хотя гораздо реже, но все продолжались по прежнему, и не проходило воскресного дня и праздника, в который не было бы у кого–нибудь из нас общего съезда и собрания. Сверх того, бывали нередко у нас и проезжие друзья наши и знакомцы, да и сами мы ездили к уездным нашим знакомым, и объезжая всех своих друзей, живущих в стороне к Крапивне, кроме только Темешова, с которым не имел я охоту продолжать свое знакомство и оставил его с покоем, хотя он, видая кой–где меня, вертелся предо мною, как самый бес и всячески ласками своими вину свою загладить старался.

 К прочим и маловажным достопамятностям сего времени принадлежит, во–первых, то, что я окончил свой перевод Геценовых проповедей и отослал их к г. Новикову для напечатания, буде он на то решится. Во–вторых, что мы ненарочным образом получили к себе в город хорошего переплетчика, которого у нас до сего времени не доставало. Был то один пьянюшка, старичок–немец и знакомый нашему лекарю, по имени Иван Андреевич Банниер. Сему, впрочем очень доброму, неглупому и весьма услужливому человеку случилось в Москве пьяному как–то отзнобить у себя пальцы на ногах, и как они у него гнили, то приехал он к лекарю нашему лечиться; а сей не только его вылечил, но уговорил остаться навсегда у себя жить для компании и довольствоваться столом его, а между тем завестись всеми нужными для переплетания книг инструментами и продолжать отправлять рукомесло свое, на что он, будучи крайне трудолюбивым человеком, охотно и согласился. Итак, отвели мы ему для житья и работы особые комнаты в одном флигеле, построенном на дворе гошпитальном, и были им очень довольны. Он переплетал не только книги, и весьма хорошо, но будучи затейливым человеком, делал из политуры разные коробочки, зеркальцы и прочие тому подобные вещицы и на продаже их получал себе изрядный доходец. С моей же стороны я всего более доволен был тем, что получил в нем нового еще человека, с которым мог я заниматься разговорами на любимом моем немецком языке и чрез то подтверждать оной, и как он был любопытный и во многих вещах сведущий и любивший читать газеты и книги человек, то было мне с ним всегда нескучно.

 В–третьих, случилось нашему городничему как–то поразмолвиться с своею женою, женщиною, употреблявшею иногда втайне излишнюю рюмку вина и при всех таких случаях очень вздорною. И не знаю уже за что–то они так однажды рассорились и она так взбесилась, что даже ушла от своего кроткого и смирного мужа, и я, по просьбе его, принужден был ездить по городу ее отыскивать и потом мирить их между собою, что мне наконец и удалось.

 Между тем настала у нас и шла своим чередом зима, и нечувствительно стали приближаться наши святки и новый год. И как к сему времени располагались мы ехать в Москву со всем уже семейством, кроме самых маленьких детей и пожить в ней несколько недель, то послали предварительно туда человека нанять себе квартиру и приискать к тому где–нибудь порядочный домик, которой и нашли нам на Покровке.

 К езде сей побуждало нас наиболее то, что хотелось нам старшую дочь нашу и сына поучить формально танцеванью; а сверх того, как первая достигла уже до такого возраста, что вскоре могла уже быть и невестою, то нужно было позаготовить ей кое–что и для будущего приданого, а мне нужно было повидаться и счесться по делам нашим с г. Новиковым.

 Итак, как скоро получили мы известие, что дом для нас нанят и готов, то отправили, и с кормом для лошадей и со всеми другими нужными для московского житья потребностями, целый обоз, вслед за ними и сами отправились, и за несколько дней до наступления нового года туда и приехали.

 Тут не успели мы обострожиться и в нанятом для нас, довольно просторном и изрядном спокойном доме расположиться, как повстречалось со мною одно происшествие, достойное записано быть для памяти. Случилось так, что при самом еще первом вашем выезде со двора в гости к одним нашим друзьям, жившим тогда под Донским, как вдруг почувствовал я в груди своей такой резь и такой напал на меня кашель, какого я никогда еще не чувствовал, и которой не только удивлял меня своею особливостию, но и приводил ежеминутно почти от часу в приметнейшее расслабление.

 — «Господи! что это такое? говорил я: уже не нынешняя ли московская болезнь, и не она ли уже успела заразить меня собою?» Ибо надобно знать, что около самого сего времени страдала вся Москва повальным и особого рода кашлем, и больных было в ней многие тысячи и доходило до того, что господа медики не звали что и делать, и советовали уже всем дома свои накуривать уксусом и брать все нужные при таких повальных болезнях предосторожности, и не зная еще какая бы такая была сия новая и необыкновенная болезнь, сваливающая людей в сутки с ног долой, назвали ее «инфлюенциею» и приписывали ее особливому расположению воздуха.

 С превеликим трудом и насилием для себя препроводил я сей день в гостях помянутых, и как надобно было еще в самый тот же вечер ехать с ними в театр, то, будучи в оном и прозябши, тем еще более и до того себя расстроил, что я наконец так ослабел, что с нуждою поехал домой и тотчас ринулся в постелю. Тут, недолго думая, велел я скорее отыскивать свой собственный простудный декокт, который я, еще будучи в Киясовке и упражняясь в ботанике, начал составлять из буквицы, шалфея и ромашки, полагая первой две части, а последних по одной, и которого о чрезвычайной полезности из многократной опытности я так был удостоверен, что никуда вдаль не езжал, не брав его с собою. И как по сему самому и в сей раз позапасся я им в нарочитом количестве, то не успели мне его в чайничке сварить, как ну я его скорее, подслащивая медом, пить и пить более еще обыкновенной пропорции, 4–х чашек. И бесценный декокт сей помог мне и при сем случае так хорошо, что вся болезнь моя в течение ночи прошла и я поутру встал опять здоровым–здоровехёнек.

 Обрадуясь сему, велел я тотчас запрягать себе карету, чтоб в то же утро съездить к Новикову. Но каким изумлением я поразился, когда посыланный с сим приказанием слуга, возвратясь, мне сказал, что запрягать карету некому и ехать мне не с кем. «Да где же подевались и кучер, и лакей?» — спросил я. — «Все, сударь, больны отвечал он: и кучер, и форейтор, и лакей вдруг заболели и лежкою все лежат, и один только я на ногах». — «Ах, батюшки мои! воскликнул я, и верно также грудью и кашлем?» — «Точно так (сказал он): и все сами дивятся, что так дружно их свалило. Да я вот и сам насилу уже брожу». — «Ну, нечего ж делать (сказал я), быть сидеть дома и чем–нибудь уже заниматься; а ты, между тем, поди–ка и вели скорей поставить на огонь большой чайник с водою, и сварив поболее моего декокта, перепой их всех хорошенько, да и сам напейся; да вели только им взять отдохновение и нескоро выходить после того на двор, а ввечеру ужо еще свари, и на ночь опять чтоб все они его напились».

 Все сие было и исполнено и декокт мой помог и всем им так хорошо, что они к последующему дню были все опять уже по прежнему бодры и здоровы, и в состоянии со мною со двора ехать, Итак, я, запрягши лошадей, и полетел к Новикову, жившему тогда все еще в прежнем месте, подле Воскресенских ворот, в университетском типографическом доме.

 Сей не успел меня увидеть, как обрадуясь чрезвычайно, бежал даже с восторгом меня целовать и обнимать, и только что посадил меня, как и начал мне говорить: «Ах, братец, Андрей Тимофеевич, что ты наделал и каких чудес натворил?»

 — А что такое? изумясь спросил я и удивился такой встрече.

 — «Да на что ты отказался от продолжения твоего прекрасного журнала? Вся публика тем крайне недовольна! Ты не поверишь, как она его полюбила, как тобою была довольна и как о том жалеет, что ты отказался от продолжения оного.

 — Что, братец, обстоятельства меня к тому принудили! сказал я и потом рассказал ему отчасти о сумасбродствах князя и о его частых меня попреканиях и произведенной тем досаде.

 — «Ах, братец! сказал Новиков, сие услышав. Расхаркал бы и наплевал ты на все это, и на самого сего сумасбродного твоего князя! Полезность самого дела и всеобщее одобрение публики несравненно того дороже. И ежели это только тому причиною, то плюнь, пожалуйста, на все это и презри, и подумай–ка, пожалуйста, не можно ли нам возобновить и продолжить далее сие дело, взявшее ход такой хороший?»

 — Но где ж? сказал я, и как это можно? и когда успевать, хотя бы, например, и согласиться на это? Новой год у нас уже не за горами, и когда успевать сочинять и печатать? К тому ж, у меня ничего готового к тому нету да и книг никаких я с собою не взял.

 — «Ох, братец! подумай–ка, пожалуйста, нельзя ли как–нибудь и не успеешь ли сперва хоть один лист на первый случай написать? Намахать тебе его недолго, а что касается до меня, то за мною дело не станет. Мы успеем еще перевернуться к тому времени. Один лист печатать недолго. Вмиг мы его наберем и напечатаем, а успел бы только ты нам его написать; а сверх того есть у меня несколько пьесок, оставшихся и от нынешнего года, так поместим и их тут же. А книги, какие надобны к тому, бери себе у меня, все, какие есть у меня, к твоим услугам! Пожалуйста, подумай!»

 — Бог знает, батюшка! (сказал я задумавшись), могу ли я успеть? Время–то уже слишком коротко, и здесь до того ли заезжему человеку, чтоб заниматься писанием?

 — «Но, как–нибудь! пожалуйста, братец! (повторил он), а чтоб труды и хлопоты твоя сколько–нибудь усладить, то вот прибавляю вам с моей стороны еще 50 рублей к цене прежней и пусть будет уже ровно 500 рублей, которые вы получите».

 — Хорошо! (сказал я, несколько опять подумав), быть так! потрудиться, так потрудиться!…. Но с публикою как же мы сделаемся. Она уже знает, что я более не хотел издавать?

 — «О, это не ваше, а мое уже дело! (подхватил Новиков). С публикою можете вы в первом листе оговориться; а чтобы скорее о будущем продолжении оного узнали, так мы сегодня же успеем еще напечатать о том особое объявление и приложнти оное к завтрашним газетам, так дело и будет в шляпе; а сверх того я иначе о распубликовании о том постараюсь. Это уже мое дело, а вы поспешите только материю для первых листов сочинить как можно скорее».

 — Хорошо! сказал я, и хотел было подниматься, чтоб ехать, но он удержал меня на креслах, воскликнув: «Да постой же, ради Бога! хоть чашку кофея у меня выпей, вот тотчас подадут его! и тотчас закричал! Малый! кофей скорей!»

 Между тем, как я, осевшись, стал дожидаться его кофея, сказал мне Новиков: «А на меня знаешь ли, братец, какое горе: нынешняя московская болезнь загуляла и к нам в типографию, и возможно ли: сею ночью целых шестьдесят человек вдруг занемогло и лежат все повалкою; не знаю что я делать и боюсь, чтоб не остановилось все дело!

 — О! это безделка!…. и ничего не значит (сказал я). Всех их можно в один миг вылечить и хорошо, что вы мне это сказали!

 — «Ах, помилуй, братец, скажи ради Бога, чем? (подхватил г. Новиков), ты меня очень одолжишь тем!»

 Тогда рассказал я ему то, что случилось и с самим мною, и с людьми моими, и как я и себя и их вылечил своим декоктом.

 Господин Новиков обрадовался неведомо как сие услышав, и не успел начать у меня о сей травяной смеси и о употреблении оной расспрашивать, а я ему рассказывать, — как в самую ту минуту растворяются двери и входит к нам штаб–лекарь, за которым г. Новиков посылал по самому сему случаю нарочно.

 — «Ах, вот кстати и Карл Иванович! (воскликнул Новиков, его увидев). Что, братец! У меня вся типография больна! и человек шестьдесят лёжкою лежат. Сделай милость, посмотри их».

 — «Я был ужа там, я видаль всех их. Эта нонишна болесть, но мы не знаить што делать. Ум наша не стала, завтра положили уж бить обща собрания всех медиков и консилиум о том, што лучше делать и чем лечить».

 — Да вот, Карла Иванович (сказал на сие Новиков): я сейчас услышал о верном лекарстве от этой болезни. Вот Андрей Тимофеевич и сам над собою и над людьми своими испытал, и в одни сутки вылечил всех их. И нельзя ли, братец, прописать вам самые сия травы для типографщиков моих?»

 Штаб–лекарь взглянул на меня гордо и равно как с пренебрежением и изволил улыбнуться; однако из уважения к г. Новикову сказал: «Пожалуй, пожалуй, когда вам то надобь…. А как эта трав називайт?» спросил он меня также с нескольким пренебрежением.

 Тогда назвал я их так, как они у них в аптеках по–латыни называются — herbа Betonicа, foliis Sаlviae и flores Chаmomillа, то есть, буквица, шалфей и ромашка.

 — «А препорц?» спросил он меня далее.

 — Первой две, а последних по одной горсти, сказал я.

 — «А употребление?» спросил он.

 — Варить в воде и, подсластив медом, пить горячее поболее на ночь.

 — «О, это карошь! карошь! сказал он: трав добра, можно прибавляйть немножко лаврова лист».

 — Пожалуй, сказал я, это не помешает, но они и без него хороши. И дал ему волю писать рецепт свой, а потом, подтвердив г. Новикову, чтоб он в особенности постарался, чтоб все больные напоены были сим отваром на ночь погорячее и побольше, распрощался с ним и поехал.

 Но, куда ж? Прежде всего полетел я в немецкую книжную лавку к г. Ридигеру и ну рассматривать у него каталог и искать в нем и замечать экономические книги, какие мне нужны были для почерпания из них для журнала моего материл. И как попался мне на глаза Яблоновского «Натуральный лексикон» и один маленький и особый трактатец о шалфее, то, купив их, поскакал домой; и как случилось мне ехать мимо одного часовщика и я давно нуждался хорошими карманными часами, то вздумал заехать к нему и прибавленные мне 50 рублей употребить на покупку оных, и счастие привело меня тогда к часовщику очень честному, снабдившему меня за 45 рублей такими часами, которых верностию и крепостию был я после весьма доволен.

 Возвратясь на квартиру и отобедав, не поехал я уже в тот день никуда, как меня ни подзывали мои домашние, а без дальнего отлагательства, выбрав себе тепленькой уголок и усевшись в кабинете подле печки, ну черкать и сочинять первый лист для продолжения журнала, и поработав до поту лица, как в тот день и вечер, так, вставши поранее, и в следующее утро, успел не только его, но и другой еще лист намахать, и как ободняло гораздо, то и повез его к Новикову.

 Г. Новиков, увидев меня, вынимающего манускрипт мой из кармана, воскликнул даже от удивления: «Как! (сказал он), неужели уже и готов?»

 — Не только один, отвечал я, но и целых два, и посмотрите, годятся ли?

 — «Прекрасно! прекрасно! сказал он, прочитавши. Ну, братец, только тебе и издавать сего рода журналы! Не думал я никак, чтоб у тебя так скоро поспели. Покорно и препокорно благодарю. А я тебе чудо расскажу: ведь твой декокт истинные чудеса натворил; ведь типографщики мои все опять здоровым–здоровёхоньки и работают уже опять. А штаб–лекарь оцепенел почти от удивления о его превосходном действии, и сию только минуту без памяти поскакал в свой общий консилиум сказывать сие чудо всему своему медицинскому факультету, и теперь все они бессомненно примутся больных своих лечить декоктом твоим. Но жаль, что немчура сей верно поставит то на свой счет и расхвастается, что он это лекарство выдумал».

 — Ну, пусть его! сказал я, а только бы люди–то вылечивались им.

 Он и подлинно произвел тогда в Москве превеликую пользу и не осталось во всей ней, ни в аптеках, ни в травяном, ряду ни листочка буквицы, шалфея и ромашки. Все их дочиста выкупили и пред аптеками только и видны были кучи людей, требующих трав сих для лечения.

 Сим образом успели мы с г. Новиковым перевернуться и издаванию журнала моего не сделать перерывки и остановки. И как, по счастию, выдача первого нумера газет случилась не в самый первый день нового года, то и было еще время первой лист набрать и напечатать, и он поспел к присовокуплению его к газетам.

 Но сим окончу я и все повествование мое о 1781–м годе, сказав вкупе, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 22–го на 1809 года).

ПРЕБЫВАНИЕ В МОСКВЕ И ПОТОМ ЖИЗНЬ В БОГОРОДИЦКЕ

1782 ГОД

ПИСЬМО 209–е

 Любезный приятель! Таким образом 1782–й год начали мы препровождать находясь в Москве, в которой никогда еще мы так долго не живали, как в сей раз. Весь тогдашний рождественский мясоед провели мы в оной и захватили даже и всю почти первую неделю Великого поста. Итак, пробыли мы в оной более шести недель. Все сие время провели мы довольно весело по нередким разъездам по всем нашим друзьям, знакомым и родственникам. Частые свидания с бывшими опять в оной моими племянницами Травиными, принимание и угащивание у себя и их, и приезжающих к нам других гостей, нередкие бывания в театре доставляли нам и удовольствий довольно; однако было множество и хлопот и сует для всех нас. Надлежало отыскивать танцмейстера и нанимать его учить и дочь мою и сына танцеванию, который и ездил к нам почти всякий день и производил свое дело. Надлежало не один раз бывать в рядах и покупать разные покупки, а особливо жене моей, старавшейся уже о закупании многих вещей, нужных для моей дочери. А мне не только заниматься сочинением материи для начатого продолжения моего журнала, но частехонько бывать у обоихъ князей Гагариныхъ, и к молодому ездить, как к своему командиру по должжости, и трактовать с ним о многих делах по волости; а к старому — для навещения его в скуке и просиживании по прежнему с ним вечеров целыхъ. Однако, в сей раз я к нему уже не так часто ездил, как в последнюю мою перед сим бытность в Москве. С одной стороны и увеличивающаяся уже час от часу его слабость, лишающая его прежней охоты к говоренью, а принуждающая лежать более уже молча на канапе, а меня заставляющая придумывать все, что можно к занятию его разговорами — делала мне сии вечера уже скучнейшими; а с другой — и самая отдаленность от его дома моей квартиры поудерживала меня от частой езды к нему, хотя он и в сей раз столько же всегда мне рад бывал, как и прежде, и обходился со мною по прежнему очень дружелюбно и ласково, и всякий раз не упускал, чтоб не поблагодарить меня за посещение его в старости и в скуке.

 Что касается до молодого князя, моего огненного командира, то сей принимал меня в сию мою бытность в Москве несравненно уже благосклоннее и лучше, нежели в прежнее, а особливо в первый раз, как я к нему на новый год приехал для поздравления его. Он, равно как стараясь загладить прежнее свое дурное и оскорбительное для меня поведение, не только не мог со мною довольно наговориться, но унял у себя даже обедать, а после обеда, зная мое любопытство, показывал мне свои редкие и дорогие книги с разными эстампами, и доставил мне чрез рассматривание оных превеликое удовольствие. А в другой раз, будучи одним из директоров или старшин благородного собрания, или как тогда называли клубы, так ко мне удобрился, что, спросив, не хочу ли я побывать у них в клубе, снабдил меня визитерным билетом для впущения в оный, и чрез то доставил мне случай в первый еще раз видеть сей род увеселительных публичных собраний. Но мне оное так не полюбилось, что было в оном более скучно, нежели весело, ибо беспрестанное только взад и вперед хождение и смотрение на множество столов с людьми, занимающимися игрою в карты, и неимение никакого случая заняться разговорами, поелику все были для меня люди незнакомые, весьма скоро сделалось мне не только скучно, но и отяготительно, почему и не пробыл я в оном более одного часа, а уплелся скорее домой заниматься своими книгами и сочинениями.

 Первых накупил я себе опять множество родов разных во всех бывших тогда весьма немногих еще книжных лавках, и как рассматривание, так и читание оных доставляло мне тысячу минут приятных. Но последние обращались иногда отчасти и в тягость, ибо, как необходимо нужно было пещись о том, чтоб набиранию и печатанию листов моего «Магазина» не могла за мгою произойтить остановка, а заготовленной материи я никакой с собою не привез, а должен был все вновь сочинять, и нужные на то материи в книгах приискивать, и всем тем наивозможнейшим образом спешить; то и работал я тогда, так сказать, равно как из под палки, и сие обращалось мне иногда даже в тягость, и тем паче, что за частыми приездами к нам гостей и за собственными своими по гостям разъездам не имел я всегда к тому довольно досуга и свободного времени, а принужден был заниматься тем уже в утренние часы и вставать для того до света и не по городскому, а гораздо ранее. И мое счастие еще было, что я не принужден был сочинения мои переписывать набело, а отсылал их в типографию так, как выходили они из под пера моего, и что в типографии самые почти ребятишки привыкли так к моей руке, что разбирали все, написанное мною, с каким бы то поспешением ни было, хорошохонько. Но зато должен я был и пересматривать каждой первый и обыкновенно всегда не весьма еще исправно отпечатанный лист и, прочитывая его, отправлять корректуру.

 Коммиссию сию навалил на меня г. Новиков из вежливости и учтивства, как на сочниителя; но я не рад был сей вежливости и охотнее хотел бы быть избавленным от оной. Но как отговориться оттого было и дурно, и стыдно, то принужден был заниматься и сим весьма скучным для меня делом. Впрочем, достопамятно, что как мне прежде упомянутой вновь купленной у Ридигера трактат о шалфее по важности своей отменно полюбился, то рассудил я всю сию небольшую книжку, переведя от слова до слова и разбив на несколько отделений, поместить в свой «Магазин», и она мне много собою в моем деле подспорила, поелику мне не столько самое писание и переводы, сколько приискивание и выбор материи был отяготителен, а тут занимался я переводом одной уже ей несколько дней сряду.

 Кроме разных книг, удалось мне во время своего пребывания в Москве накупить себе и множество ландкарт, также прошпективических и других разных родов эстампов, и не один раз бывало, что я, забравшись в дом к нюренбергцам и итальянцам, торгующим сими товарами, препровождал по нескольку часов в рассматривании, отбирании и покупании себе оных; а иногда сами они, ходючи по улицам с своими портфелями, к нам оные занашивали, и чрез рассматривание своих картин сколько мне, а того более моему сыну, сделавшемуся до них охотником, превеликое удовольствие доставляли.

 Что касается до собственных моих разъездов, то, кроме многократного бывания у всех наших родственников и прежних друзей и приятелей, бывал я всего чаще у г. Новикова по поводу издаваемого мною «Магазина», и он обращался со мною от часу дружелюбнее. Бывая у него, имел я случай познакомиться со многими учеными людьми и, между прочим, с г. Ключаревым, нынешним почт–директором московским; также видеть славного в тогдашнее время стихотворца Кострова, которой удивил меня своею дурною и отвратительною фигурою и видом; и я чудился натуре, что она, обидев столь жестоко его с сей стороны, одарила взамен того великими дарованиями, и даже сожалел о том, что мне случилось узнать его лично, ибо не знаючи, воображал я его себе несравненно в лучшем виде.

 Виделся я также не один раз с стариком, г. Владыкиным, продолжавшим со мною по–прежнему свою переписку, благоприятство, и дружество. И однажды, приехав к нему с моею женою и дочерью, удивились мы, нашед против всякого ожидания у него множество гостей, и попали нечаянно на сговор одной из дочерей его в замужство.

 Видался я не один раз и с прежними моими знакомцами, господами Салтыковыми, а особливо с другом моим, Александром Михайловичем, продолжавшим ко мне прежнюю свою нелицемерную дружбу по самую его кончину, воспоследовавшую вскоре после сего временя. А тогда возле он меня однажды к одному из знаменитых своих родственников, престарелому старику Михайле Михайловичу Салтыкову, желавшему меня узнать лично и весьма обласкавшему, у которого мы с ним и обедали.

 Далее имел я случай быть опять у куратора университетского, Михайла Васильевича Хераскова. К нему возил меня г. Новиков и доставил мне удовольствие видеть у него домовой театр, и на оном представление в первой раз трагедия «Идолопоклонники» и оперы «Клориана». Театрик сделан был у него в зале немногим чем больше и лучше нашего первого богородицкого, а гораздо хуже последнего. Зрителей было довольно, но были они все ему знакомые люди я в числе их старинный мой знакомец граф Григорий Григорьевич Орлов. Он был уже тогда экс–фаворитом и, как говорили, несколько уже с расстроенным умом. И этот случай был только одна, в которой я сего славного человека в знатном его достоинстве видел. Будучи любопытен, узнает ли он меня, бывшего ему в Кенигсберге так коротко знакомым, становился я не один раз в самой близости оного; но он никак меня не узнал, хотя и не один раз смотрел на меня. Мне же никак не хотелось ему о себе сказывать и подходить к нему с поклонами. Было сие уже незадолго до его смерти.

 Кроме сего, был я опять в доме у г. Демидова, Никиты Акинфиевича, но без него, а по особливому случаю. Разговаривая однажды, будучи у князя, с любимцем его, г. Крымовым, узнал я, что дом Демидова ему очень знаком. И как мы разговорились с ним о его натуральном кабинете и редкостях, в оном находящихся, то пришла мне мысль спросить его, не может ли он мне доставить удовольствия видеть и пересмотреть на досуге все, в доме сем находящееся и зрения достойное, и показать все то моей жене и детям. И как он с охотою взялся мне сию услугу оказать и случившееся тогда отсутствие Демидова от дома почитал наиудобнейшим случаем, то и возил я и жену свою, и сына, и дочь, и племянниц своих в сей дом. И как нам все и все в нем было показано, то я доставил и им, а особливо сыну моему неописанное удовольствие. Он не мог как на картины славных мастеров, так и на множество невиданных им еще никогда натуральных редкостей, также китайскому кабинету довольно насмотреться и всему досыта надивиться. В особливости же любовались все мы маленькими американскими птичками колибри, из которых иные не более пчелы были величиною, а при всем том украшены преузорочными перьями.

 Другое, хотя не столь любопытное, а более печальное и поразительное зрелище видели они при случае погребения умершего около самого сего времени, московского начальника, славного нашего князя, Василия Михайловича Долгорукова. И как они пышной процессии сего рода никогда еще не видывали и желали ее видеть, то возил я их для сего в дом к г. Новикову, с превеликою охотою давшему нам в доме своем, для смотрения оной, несколько окон, и они насмотрелись и сего зрелища.

 Случилось сие в самом начале уже февраля месяца и в первые дни наставшей тогда масляницы, которую неделю провели мы всю в беспрерывных разъездах по гостям и очень весело. Мы не пропускали ни одного спектакля из бывших по обыкновению в сию неделю. Были также на горах, на коих катанья дети мои также не видывали, а наконец возил я их и в маскарад пятничный, желая чтоб они и об оном получили понятие.

 Наконец, 6–го февраля мы заговелись, и как увеселения все кончились, то с наступлением Великого поста принялись мы за дела, оставшиеся для исправления. Итак, госпожи наши занялись своими покупками и разъездами по церквам и богомолиями, а я — за обыкновенный свой годовой счет и расчет с Новиковым, а потом, ездивши почти всякий день к князю, своему командиру, занялся переговорами с ним о делах, до волости относящихся.

 Наиглавнейшими предметами до сих переговоров было, во–первых, затеваемое князем делание в богородицком дворце из дикого крепкого камня большой парадной лестницы, для которой работы отысканы были и мастеровые и сочинен архитектором план оной. Во–вторых, затеваемая нами продажа из богородицких прудов маленьких карпов для завода всем, кто похочет их покупать, и открытие чрез то нового источника доходов. А в–третьих, и важнее всего, затеваемая отдача всех наших оброчных земель с публичного торга и знаменитое чрез то приращение доходов. И как князь о беспристрастии моем в сем деле был уверен, то говоря со мною о сем предмете, так ко мне раздобрился, что сам мне предложил, чтоб я взял и себе в оброк десятин с двести, где хочу и, не в пример другим, только по рублю за десятину, чем я очень был доволен, ибо чрез то мог получать всякий год рублей ста два доходу.

 Кончили с молодым князем свои дела, и, получив от него ордера и повеления обо всем нужном и раскланявшись с ним, поехал я проститься также и к старику, отцу его. И это было уже в последний раз, что я видел сего любезного и почтенного нашего вельможу. Он принял меня в сей раз отменно ласково я распрощался со мною, как бы с каким отъезжающим родственником, равно как предчувствуя, что он меня более в жизнь свою не увидит. С племянницами моими распрощались мы также почти со слезами на глазах. Старшая из них, Надежда Андреевна, управлявшая всем их домом, так полюбила бывшую с нами среднюю дочь нашу, Настасью, что упросила нас, чтоб мы отпустили ее пожить к ней в Кашин, на что мы и согласились, но с тем условием, чтоб, взамен того, меньшая их сестра Анна Андреевна, поехала с нами пожить у нас в Богородицке. Итак, произошла у нас в сем случае мена, которою с обеих сторон были довольны.

 Наконец, окончивши все свои дела и оставив в Москве довольное–таки количество растраченных на все денег, 12–го февраля, перед вечером, поехали мы из Москвы и, заехав на самое короткое время в свое Дворяниново, повидались с обоими тутошними нашими соседями. И как у брата Михайла Матвеевича нашли мы старшего его сына мальчиком уже изрядным, то, желая дать ему лучшее воспитание, уговорили его, чтоб он привез его к нам и оставил пожить у нас и кое–чему поучиться. После чего, переночевав в Федешове, приехали мы в следующее утро в Тулу, где имел я удовольствие получить письмо от хозяина нашего, Пастухова, из Петербурга, с уведомлением, что он, по препоручению моему, в Петербурге отыскал старинного моего, еще кёнигсбергского друга и сотоварища, Сергея Федоровича Малиновского, находившегося уже тогда при генерал–прокуроре князе Вяземском, и имеющего хороший чин и отправляющего при нем какую–то важную должность.

 Обрадовался я сему наиболее потому, что мне хотелось чрез переписку возобновить старинное наше с сим любезным для меня человеком знакомство и дружбу и испытать, не могу ли я чрез его явить пашпорт моего сына в гвардию, дабы он с того времени мог считаться в действительной службе, так как то делывали тогда все прочие, у кого малолетние дети записаны были в гвардию.

 Наконец, 16–го февраля возвратились мы в Богородицк, где мое первое дело состояло в писании в Петербург к моему старинному другу, а потом велел повсюду распубликовать, чтоб съезжались все, кому надобны наши земли в наем, для нанимания их с имеющегося быть всем им публичного торга; также, чтоб присылали, кому надобно покупать у нас в будущую весну карпов, о чем послал и к г. Новикову для напечатания в газетах объявления.

 Между тем озабочивались мы очень о своем сыне, или паче [о] продолжении его учения иностранным языкам, ибо узнали, что, во время отсутствия нашего и пребывания в Москве, с пансионом нашим произошла великая перемена; что учитель наш, г. Дюблюе, взветрив (sic) и дав переманить себя какому–то князю Волконскому в дом, пансион свой сдал другому, старику–французу, по прозвищу, де–Бриди, и что сей жил уже на его месте; но ученики от сего множайшие были отцами поразобраны. Неприятна была нам такая перемена, и более потому, что новый учитель был гораздо уже неспособнее прежнего, да и учить мог одному только французскому языку. Совсем тем, как пособить было нечем, то принуждены мы были Павла своего отдать, для продолжения наук его, к сему учителю, а чего не мог сей, то старался уже заменить я сам, преподавая сыну своему и товарищу его, г. Сезеневу, все, что мне из наук было известно, и, по счастию, оба они ничего чрез перемену сию не потеряли.

 Не успели мы сего дела кончить, как и начали уже съезжаться со всех сторон охотники нанимать у нас землю. И как было сие еще в первый раз, и дело еще необыкновенное, то имел я по сему случаю множество хлопот и сует. Собралось к назначенному дню народа превеликое множество, и не только простого, но и самых дворян несколько десятков, знакомых мне и незнакомых. Все увивались вокруг меня и всякий старался, нельзя ли как нанять подешевле. Но я предпринял наблюдать при сей торговле наисовершеннейшее беспристрастие и никому ни перед кем не давать ни малейшего преимущества. И какой это был затор [за торг?] и сколько шума и крика!

 Торговлю сию производили мы во дворце и назначили к тому для дворян гостиную комнату, а для прочего народа зал. А стол и аукциониста с его молотком поставили в самых дверях, соединяющих обе сии комнаты, дабы тем и другим все было видно и слышно. И сколько ж было тут шума, сколько крика и друг у друга переторжки. Каждый надрывался и старался всячески получить себе землю и многие вылезали, так сказать, из кожи, возвышая час от часу цены. Почему и не удивительно, что вместо прежней полтины за десятину, возвысилась цена за десятину рублей до двух и более, смотря по тому, много ли или мало на какое звено было охотников, и что я при одной сей первой переторжке увеличил уже доход двумя тысячами с половиною рублей и прямо тем доказал свое беспристрастие.

 Как торговля сия продолжалась у нас дня три сряду, то имел я случай познакомиться тут со многими из окрестных дворян, которых не преминул я приглашать всякий день к себе и угощал их по своей возможности. Знакомые же все и жили у меня во все сие время, и мне достался–таки изрядный толчок по сему случаю.

 Едва только я сие бремя свалил с плеч долой, как взвалилось на меня другое, несравненно еще тягчайшее, скучнейшее и досаднейшее. Начались у нас опять дрязги, и даже самые приказные, ссоры по откупным делам и винной продаже с преждеупоминаемым поверенным г. Игнатьева, Деревенским, по случаю бездельнических его ко всему привязок и делаемых волостным крестьянам крайних обид и притеснений. Я принужден был опять вооружаться против бездельника сего всеми своими знаниями и выдумывать все способы к преоборению его. И не один раз доводим был до величайшей досады. К вящему несчастию гидра сия была такого рода, что не успеешь у ней одну главу отсечь, как выростала, вместо ней, другая или еще больше, и я принужден был не только сей и последующий за сим месяц, но и весь почти сей год терпеть от бездельника сего досады, хлопоты и неудовольствия всякого рода.

 Между тем я в конце еще февраля месяца прислал ко мне г. Новиков еще целую партию своих книг для продажи, а из Петербурга получил я опять от Пастухова уведомление, что он у Малиновского был, письмо мое отдал, и что он очень обрадовался обо мне услышав, что меня все еще по прежнему любит и хотел ко мне писать по почте, — что все и порадовало меня очень.

 Месяц март ознаменовался у нас многими происшествиями, достойными замечания, и наиглавнейше тем, что, по случаю бывшей в течение сего года у нас ревизии, которая до порядку была уже четвертая, принуждены мы были сочинять ревизские сказки и имели по сему отношению хлопот полон рот. Мне надлежало не только пещись о сочинении сказок сих по волостям, мною управляемым, и занимать ими все руки канцелярских моих служителей, но сочинять самому такие же сказки по всем собственным своим деревнишкам, рассеянным всюду и всюду. И отдаленность их и самая отсутственность делали мне в том множество хлопот и затруднений.

 Во–вторых, заняло меня еще одно собственное дельце. Пропадал у меня уже несколько лет один из тушинских моих мужиков. Будучи плотником и ходивши для сей работы по сторонам, полюбилось ему в дальних степях, на Битюке, место, и он у нас пропал. Но в начале сего месяца случайным образом узнал я, где он находится. И как надобно было посылать туда человека для отыскивания и поймания его (мой же поверенный находился в отлучке), то принужден я был нанять в поверенные (однако из богородицких купцов) Силичева, человека умного, знающего приказные дела и проворного, и отправить его туды для отыскивания оного, который и спроворил сим делом так, что хоть и не скоро, но кончилось оно с удовольствием для меня. Человек сей был отыскан, схвачен, но как ему оттуда домой возвращаться не хотелось, то тамошние упросили меня, чтоб я им его продал, на что я и согласился и получил за него изрядную сумму денег.

 Третье число сего месяца достопамятно было тем, что в оное вздумал и затеял я сделать для новокупленных своих часов ту прекрасную и расписными стеклами убранную часохранительницу, которая в руинах своих существует у нас еще и поныне, и что в самой тот же день взял я к себе одного из детей моих подкомандующих, умненького мальчика для обучения его рисованию, и чрез самое то подал бедняку сему случай произойтить после в люди. Звали его Григорьем, а но прозвищу Щедиловым. И как он был очень понятен, то и успел он в рисованьи, а особливо по стеклу, так много, что сделался наконец совершенным в сем искусстве мастером, и мог делать такие штучки, которые стояли поднесенными быть самой императрице.

 Вскоре за сим перепуганы мы были опять пожаром, случившимся от двора моего в самой близости. Был он хотя ничего незначущий и сгорел только овин у соседа моего, по близостию своею настращал нас, а особливо меньшую дочь мою, Ольгу, чрезвычайно, которая бедняжка, видя всеобщие суеты, от страха не знала, куда спрятаться. Достопамятно, что пожар сей был как бы предварительный многим другим и несравненно важнейшим, бывшим в течение сего года, который, по сему отношению и для всего государства нашего, особливого замечания достоин.

 Не успели мы от сего страха оправиться, как удивлен я был одним полученным от князя ордером, которым уведомляем я был, что в команду нашу принят, под званием помощника мне, тот самой Полунин, глухой, который угощал у себя, как прежде было упоминаемо, князя, заезжавшего к нему в деревню. Меня сие смутило было сперва очень, и я не знал, что бы сие значило, и признаться, что иметь дело с таким хитрецом, льстецом, наушником и негодным человеком, не весьма мне было приятно; но как после я узнал, что сие сделано было князем для одной только проформы и для облагодетельствования его чрез доставление ему не слишком большого, определенного ему жалованья, то скоро и успокоился опять духом.

 Вскоре за сим заезжал опять ко мне и у меня ужинал г. Муромцев, бывший у вас губернатором, но в сие время вышедший уже в отставку и ехавший в свое Баловнево — жить на свободе и заниматься своими затеями. Мне очень было жаль сего моего знакомца, ибо определенный на место его г. Заборовский был мне совсем уже незнакомым человеком.

 Между сими происшествиями прошел нечувствительно и весь наш великий пост, в которой все праздные часы, остающиеся от дел, употреблял я на сочинение материала для своего журнала, и как писать и сочинять его было мне тут уже несравненно удобнее, нежели в Москве, то и успел наготовить его вдруг на несколько недель вперед и снабдить ими г. Новикова надолго.

 По наступлении страстной недели, начали мы говеть, ибо в первую неделю нам сего сделать не удалось, и по обыковению в четверг исповедывались и причащались у нового, к нам определенного, протопопа Алексея, прославившегося у нас своею взрачностию и церемониалами в церковной службе до которых он был охотник и умел производить это дело.

 Достопамятно, что накануне сего дня случилось мне видеть достопримечательный сон о старике–князе моем прежнем командире и о сотоварище моем, г. Верещагине: первого видел я весьма помолодевшим и сбирающимся куда–то ехать в дальний путь, пахать землю, а другого — украшенного на пальцах драгоценными перстнями. Снам хотя не велят верить и слишком уважать оные, да и я не весьма к тому ретив, однако, сей сон был так жив и так для меня поразителен, что я, проснувшись, долго не мог его позабыть, и сам себе не один раз говорил: «Ах, батюшки мои! уж не умер ли, или не умрет ли скоро князь Сергей Васильевич! сон этот об нем очень дурен». — И что ж, подивитесь тому, ведь действительно, около сего времени он в Москве кончил свою жизнь и повезен в любимое его село Мишино для погребения. Я поразился, услышав о сем чрез несколько времени после сего; вспомнил сей сон и не мог ему довольно надивиться, а о князе сердечно пожалел и пожелал ему вечного блаженства. И хотя я от него, кроме определения меня к сему месту, никакой иной пользы и добра не видал; но, имея в нем у себя такого командира, с которым бы хотелось хоть и век жить, и будучи о любви его к себе совершенно удостоверен, не мог долго из памяти своей истребить сей утраты и лишения в нем себе верного защитника и покровителя.

 Впрочем, при напоминании сего сна об нем, вспомнил я и то, что мне снилось тогда и о Верещагине, и не мог никак догадаться, чтоб такое перстни, виденные на нем, значили; и так сие и осталось. Но как бы вы думали? — Вскоре после того узнал я, что и сей сон имел свое значение и также сбылся. Г. Верещагину с самого того времени повезло счастие и произошла с ним та перемена, о которой упомянется после, в свое время.

 День Пасхи случился у нас в сей год 27–го марта и во время самой половоди и распутицы, недозволявшей никуда вдаль ездить, я потому всю Святую неделю провели мы в городе и разъезжали только по своим городским, как судьям, так и по моим канцеляристам, имевшим обыкновение всегда в таковые праздники звать нас всех к себе и угощать добрыми обедами. В праздные же часы занимался я деланием своей часохранительницы.

 С наступлением апреля вскрылась у нас весна, и с нею начались весенние работы в садах и в других местах. Сии начали уже вызывать меня почаще на свежий воздух и отрывать от работ комнатных. Кроме сего, как началась у нас уже и продажа нашим карпиям приезжающим со всех сторон разным людям, то и ловлею их надобно было заниматься. Сочинение и писание ревизских сказок и моего «Магазина» продолжалось также. В садах у себя заводил я крап и спаржу, которая в доследующее время меня так много занимала. А впрочем, в течение всего сего месяца не случилось ничего почти особливого, кроме того, что 11–го числа был в Богородицке в другой раз пожар, я нарочито великой. Но как оной был в новопостроившемся уже городе и в нарочитом от нас отдалении, то сим были мы не так перепуганы, как прежним; а в конце сего месяца заезжал к нам опять прежний наш губернатор, г. Муромцев. Но сей раз был уже и последний, что мы угощали у себя сего любезного человека.

 В сих обстоятельствах застал нас наипрекраснейший месяц в году, май, бывший в сей год для меня многими происшествиями весьма достопамятными. И самое начало оного ознаменовалось уже тремя особого рода происшествиями, во–первых, тем, что приехал ко мне нарочно из Орла для свидания со мною личного знакомства тамошний дворянин, Алексей Александрович Воейков, самый тот, которой имел со мною столь многую переписку под именем «Уединенна», и был одним из лучших моих корреспондентов. Оба мы друг друга заочно весьма любили и обоим нам хотелось лично познакомиться. Я нашел в нем весьма умного человека, и мы подружились с ним короче и больше. Он прогостил у меня дни три, и мы не могли с ним довольно наговориться. Во–вторых, достопамятно, что я около самого сего временя нечаянно открыл в горе, пониже дворца, те удивительные и редкие разноцветные пески, которые впоследствии времени сделались так славны. В–третьих, около самого сего времени, по случаю приближающейся славной лебедянской ярмарки, восхотелось мне отправить на оную большую часть бывших у меня Новиковских книг для продажи, наклав ими целые сундуки, и чрез то нечаянным образом спас их от погибели. Наконец, 9–го числа сего месяца настал у нас Николин день, который в сей год праздновали мы дома и в Епифань не ездили. Самое сие случилось хотя ненарочно, а очень кстати, как из последующего усмотрятся.

 Сим образом продолжали мы свою прежнюю жизнь и довольно веселую и приятную, как вдруг судьбе угодно было неожиданным и наиважнейшим в моей жизни происшествием произвесть во всех обстоятельствах моих по многим отношениям великую перемену.

 Но о сем узнаете вы из письма последующего; а сие дозвольте мне сим кончить и сказать, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 25–го дня 1809 года).

ПОЖАРНОЕ БЕДСТВИЕ

ПИСЬМО 210–е

 Любезный приятель! При конце последнего к вам письма, оставил я вас, бессомненно, в большом любопытстве и желании узнать, какое бы то было важное происшествие в моей жизни, о котором я упомянул вскользь при самом заключении письма моего. Ах, любезный друг! оно было несчастное! Всемогущему, по неисповедимым судьбам своим, угодно было посетить нас страшным и ужасным пожарным бедствием, превратившим менее, нежели в два часа, в прах и пепел целые две слободы в Богородицке и вместе с ними весь тот двор и дом, в котором я до того имел свое жительство, похитившим у меня знатную часть моего движимого имущества, а того более расстроившего весьма много все мои обстоятельства.

 Несчастие сие случилось поутру, на другой день после праздника Николая Чудотворца, в которой я, угащивая у себя в доме всех наших городских, и будучи очень весел, нимало не воображал себе, что пользовался сим спокойным и просторным домом тогда уже в последний раз. Произошел оной от самой шалости и от глупой и бездельной ссоришки двух баб между собою, живших вместе в одной нашей казенной казарме и принадлежащих нашему городничему. Топилась у них печь и надобно было одной из них выгребать из нее жар и для сажания хлебов выметать помелом золу. Так случилось, что для сего выметания золы схватила она, из поспешности, помело не свое, а принадлежащее другой бабе, с нею тут же живущей и с которою у ней не было ладу. Сия не успела сего увидеть, как, возопив: «ах, к…а! на что ты берешь мое помело?» бросилась на нее и, вырвав из рук помело свое, выскочила с ним вон из избы и бросила его на избяной потолок, нимало не посмотрев, не внедрилось ли в него огня. Помелу сему случилось лечь подле самой тростниковой кровли, которою сия связь была покрыта, и случившийся на ту пору сильный ветр раздул огонь, внедрившийся в помело сие, а от сего и воспылала в один миг тростниковая кровля.

 Мне случилось в самую сию минуту сидеть в своем маленьком кабинетце и, по обыкновению своему, заниматься писанием материи для моего «Магазина», под окошком, из которого вид простирался в самую ту сторону, где находилась сия казарма. За тем же столиком сбоку случилось сидеть малютке моей, семилетней дочери Ольге, учившейся тогда писать и занимающейся сим делом. И как она в сей день писала отменно дурно и меня тем порассердила, то такая и браня ее за то, огорчил я ее тем до того, что у ней капали на бумагу слезы; а как сие меня еще более рассердило, то приподнялся я с своего места для отнятия у ней бумаги, и в самую ту минуту увидел в окно большой дым, от помянутого воспаления происшедший.

 — Ах, батюшки мои! опять пожар, и не далеко! закричал я и, в тот же миг вскочив и оставив затрепетавшую от страха и крайне испужавшуюся и заплакавшую свою девчонку и бросив все, побежал (sic) благим матом к пожару, дабы употребить скорейшие меры и средства к погашению оного. Но, прибежав туда, оцепенел от ужаса, увидев, что не только не было ни малейшей надежды к погашению пламени, но что и самый мой дом подвергался неизбежной опасности, Казарма вся занялась уже огнем, и пламя страшное с густейшим дымом и треском пылало от тростниковой или камышевой кровли и, извергая из себя миллионы искр и целые почти охапки горящего тростника, рассевало их по воздуху. Чрезвычайно сильный ветр или паче самая буря, случившаяся на ту пору, поспешествовала сему пожару и несла помянутые галки или горящую солому прямо в сторону к моему дому и на ближние таковые же камышем и соломою покрытые здания. Итак, — хотя место сие было почти на полверсты отдалено от моего дома, но как был он совершенно под ветром, и между им и горящею казармою находился беспрерывной почти ряд дворов и зданий с соломенными кровлями и отделяющихся друг от друга небольшими только огородами, а и самый дом и двор мой отделялся от последнего превеликого двора, покрытого соломою и принадлежащего одному из господ Полуниных, одним только десятисаженным проулком проезжим, огонь же и искры несло прямою чертою на мой дом, — то не сомневался я, что в немногие минуты достигнет он и до моего жилища.

 При таковых бедственных и опасных обстоятельствах, другого не оставалось мне, как без памяти бежать скорей опять в свой дом и спешить из него выбираться и успевать спасать все, что было можно. Я нашел в нем всех уже перетревожившихся и не делающих еще ничего от изумления, и при первом шаге в него, закричал всем: «выбирайтесь, выбирайтесь скорее! нет ни малейшей надежды к спасению».

 Словом, сим вдруг все, что имело только руки и ноги, пришло в движение. Повсюду началось беганье, схватывание и вынашивание всего вон, что первое попадалось кому в руки. Я сам второпях, не зная за что хватиться, вбежав в свой кабинет, другого не нашел, как скорее спасать бумаги и книги своя, которыми все стены переднего кабинета моего были установлены. И как наиудобнейшим и скорейшим средством казалось мне к тому выбрасывание их в окно в огороженной решеткою цветник, в сторону, ко дворцу нашему. Окошко же было хотя большое, но с двойными еще окончинами, то, схватя стоявшие на нем горшки с цветами, ну их швырять всею силою в стекла и делать пролом для кидания книг, которые сбегающийся народ подбирал и из цветника таскал далее на большую и обширвую площадь, между моим домом и дворцом находившуюся. Точно таким же образом поступали и прочие мои домашние и отчасти выкидывали, что было можно в окна, отчасти вытаскивали и выносили дверьми из дома. Я сам помогал им в том после и не мог после надивиться тому, откуда взялась во мне тогда такая сила, что я мог в одно мгновение ока сорвать с стены большие свои зеркала и прервать все привязи, которыми они к стене прикреплены и привязаны были. Но, увы! ко всему таковому упражнению и к спасанию движимых вещей не имели мы более 18–ти минут времени, ибо в сие время стояли уже не только все здания между моим домом и помянутою казармою в огне и пламени, но запылал уже и соседственный ко мне Полунинский двор, и осыпал весь мой двор миллионами искр. Хоромы моя были покрыты хотя тесом, но кровля на них тлелась уже от жара. Прочие же здания и службы, окружавшие весь двор мой, наподобие кольца, были все покрыты также тростником и занимались тогда уже пламенем. К вящему несчастию и последняя сторона с площади сделалась опасною. Загорелась уже и вся поповская слобода, оную с северной стороны окружавшие и примыкающиеся в поворот к моему двору.

 Все сие увидев и боясь, чтоб самим нам не быть захваченными огнем и пламенем, решился я предать все остальное в жертву огню, и помышлял о спасении самого себя и семейства своего от очевидной опасности. И в тот же миг бросился отыскивать тещу, жену и детей своих, бегавших также во все сие время без ума и памяти и помогавших выносить вбежавшему народу все попадающиеся им на глаза и в руки вещи. С превеликою нуждою я кое–как мог и отыскать кое–кого из них и подхватя их неволею, почти тащил уже в задние сени, ибо в передние от нестерпимого зноя не можно было уже показаться. Тут выбежав с ними на двор не знал я, куда мне с ними деваться. В ворота, бывшие на помянутую площадь, в сторону к дворцу было уже не можно. Пылающая приворотная изба и пламя, от ней стелющееся почти по земле, преградили нам сей путь к спасению. Задний бок двора, отделяющий оной от моего сада, стоял уже также весь в огне и пламени и пресек нам путь и в сад мой, за ним находившийся. «Ах, какая беда!» закричал я, «куда ж бы нам самим то убраться, и чтоб не захватило и самих нас пламя!» По счастию усмотрел я небольшой промежуток между строениями левого и незагоревшегося еще бока двора моего. И как другого не оставалось, как вести всех своих, кого я мог найтить и окликать, в сию прореху и обводить их кругом и около в свой сад.

 Приведши туда семьянинок моих, побледневших и помертвевших от ужаса и опомнившись сколько–нибудь, стали мы осматриваться — все ли мы тут, и вдруг, к неизобразимому смятению нашему, увидели, что не доставало еще средней из дочерей моих, Ольги, также и меньшой самой с ее кормилицею, и наконец самой племянницы моей, Анны Андреевны Травиной, гостившей тогда у нас. «Ах, батюшки мои!» где же они? закричал я и прогнал выбежавших вместе с нами людей отыскивать оных, прося их, ради Бога, поспешить тем. И они успокоили меня скоро в рассуждении меньшой моей дочери и племянницы. О первой, возвратившись, сказали они мне, что есть видаки, видевшие кормилицу с ребенком, идущею по улице на край нашего селения, и что они находятся в поле и в безопасности; а о второй уверяли они меня также, что она находятся в замке дворца нашего, куда видели ее кое с чем ушедшею. «Ну, а Ольга–то где?» подхватил я; но на сие не мог мне никто сказать ни одного слова.

 — «Ах, батюшки мои! возопил я, смутившись до чрезвычайности, побегите ради самого Бога и поищите ее». И между тем, как они побежали, цепенел я от страха и боязни, чтоб девчонка сия у меня не сгорела. Мне вспомнилось, как она испугалась тогда, как увидела пожар, сидючи подле меня в кабинете, как заплакав и завопив, побежала от меня и как я, ведая довольно, что она всех детей моих была трусливее, вспомнил, что при всех прежних пожарах имела она обыкновение куда–нибудь в трущобу забиваться и прятаться, — то вдруг поразилось сердце мое таким смущением и страхом, что я был почти вне себя в нетерпеливейшем ожидании посланных искать ее. Они и возвратились скоро, но не утешили меня, а увеличили еще несказанно опасение и сомнительство мое, сказав, что нигде ее не нашли; что в хоромы войтить уже не можно; что спрашивали об ней у всех я что никто не видал ее нигде. «Ах, батюшки мои! возопил я, уж не спряталась ли она где в хоромах и не сгорела б у меня эта бедняжка! Ахти, что делать?» Люди, стараясь утешит меня сколько–нибудь, говорили тогда: «Не ушла ли я она также во дворец?» Но как было сие еще недостоверно и никто ее бежавшею туда не видел, то сие не могло меня никак успокоять; но любовь к детям и жаление сего милого я любимого нами ребенка, толико во мне воздействовала, что я, не долго думая, решился сам бежать в замок для узнания, там ли подлинно она и для удостоверения себя в безопасности оной, и какой опасности не подвергла было самого меня сия родительская любовь к детям!

 Восприяв сие намерение, убедил я просьбою всех, бывших со мною, прочих родных своих побыть тут в саду и не сходить с того места, как безопаснейшего пред прочими; стал я осматриваться и искать удобного места к пробежанию сквозь пылающий ряд строений на площадь к замку, и усмотрев за проулком в нарочитом отдалении от себя довольно просторный промежуток между двумя горящими дворами, отделенными друг от друга огородом, сажен на 15 шириною, возмечтал я, что мне тут пробежать будет можно, и не долго думая, пустился туда бежать. Но не успел я к сему промежутку подбежать, как невидимый и нестерпимый почти зной, несомый бурею по самой почти земле, дал мне скоро восчувствовать, что пробежать мне тут не так было легко, как я думал. Однако, собравшись с духом я прикрыв сбоку голову свою от зноя, отважился я на сей подвиг; и как ни жарко мне было, но я все бежал–таки кое–как, и пробежал почти все сие опасное место. Но тут вдруг очутясь предо мною из города, составленная из кольев, или самой пакостной и совсем неудобной к прохождению частокол, которого я второпях и закрывшись от жара сначала и не приметил. Я оцепенел, оной пред собою увидев, и возопил: «Ах, батюшки мои! что делать и как быть?» Назад бежать не было уже способа от умножающегося ежеминутно жара и нестерпимого зноя, а и перелезть ограду сию казалось не было возможности. В сей крайности вздумал было я ее коверкать и ломать, но скоро увидел, что сил моих к тому далеко было недостаточно. От сего пришел я еще в вящее настроение, и видя себя подвергшегося в очевидную опасность, только твердил: «ах, батюшки, что делать?» Но как времени не можно было терять ни минуты, то другого не оставалось мне как пуститься на отвагу и отведать как–нибудь перелезать оную. И я истинно уже не знаю, как помог мне Бог перелезть тогда чрез нее, нимало не повредя себя на торчащих сверху неровных вышиною кольях. В другое время ни за какие деньги не отважился бы я сего делать.

 Но как бы то ни было, но я перелез ее удачно и обрадовался до бесконечности, выбежав невредимо из черты знойной на холодный воздух. Несколько раз перекрестился я тогда, благодаря Бога за вспоможение мне прейтить сию страшную и опасную преграду и в радости и не охнул уже о том, что дом мои занялся и уже пылал в развал огнем и пламенем, а махнув только рукою, пустился бежать к замку, куда привлекал меня предмет интереснейший. Но, что ж? прибежав туда, нашел я превеликую кучу стасканного и спасенного народом моего имущества, и подле ее племянницу мою, стоящую на страже для охранения, чтоб и последних вещей не растаскали. Но Ольги моей не было и тут, я никто ее не видал и не знал, где она находилась. «Ах, Боже моя, возопил я с стесненным сердцем, ну, истинно, она погибла и сгорела! Ахти, ахти! какая беда!» Племянница моя вздумала было, утешая меня, говорить: «И, дядюшка! этому быть нельзя. Она уже не маленькая и как ее не выбежать? Не с кормилицею ли она на поле, вон по конец этой аллеи? Но я, перервав ее слова, сказал: «Ах, матушка ты моя! и там, говорят, что ее нет и никто ее не видал. А она верно, бедняжка, где–нибудь от страха спряталась, задохлась и сгорела!»

 Совсем тем хотелось мне самому побывать там, где кормилица и расспросить ее, не видала ли она ее? Сказав сие и не долго думая, пустился я без души и памяти по аллее бежать опять к пожарищу. Прибежав к нему, увидел я двор Полунина уже сгоревшим или паче догорающим, а свой весь еще пылающий. И как мне надлежало пробегать помянутым проулком, между обоими сими дворами бывшим, то боясь, чтоб не подвергнуться опять опасности, остановился я и не знал что делать? и пускаться ли в проулок или нет? Но увидев в самое то время двух человек, бегущих на встречу ко мне по сему проулку, спросил их: «Что, братцы, можно ли пробежать тут?» — «Ох, батюшка! сказали они, жарко и очень жарко и знойно и мы насилу пробежали». — «О, когда вам можно было, подхватил я, то для чего ж бы нельзя и мне». И тотчас, ободрясь сими словами, отважился я на сей новой подвиг. Но, ах! отвага сия чуть было чуть не погубила меня совершенно! От роду и во все течение моей жизни не был я еще в такой великой опасности как в сей раз. Бежать мне надлежало сим зноем от горящих по обе стороны зданий сажен около тридцати. И я как ни напрягал все силы свои к скорейшему пробежанию сего поприща, но чуть было чуть не задохся совсем. Сперва было хотя очень жарко, но все–таки сколько–нибудь сносно, но как подбегая почти к самому концу сего опасного места, вбежал я в самой величайший, и такой точно зной, какой бывает в истопленной и только что закрытой печи, то дух мой так начало захватывать, что пришлось было совсем ложиться на землю и погибать. Но по особливому счастию, изнеможению и опасности сей подвергся уже при самом конце сего поприща, и если б одну только сажень надлежало мне еще бежать, то неминуемо бы я задохся и погиб. Вот в какую опасность подвергла было меня любовь к детям! но благодарение буди Всемогущему, что он и от сей опасности спас меня в тогдашние критические минуты.

 Не могу изобразить той радости, какую восчувствовал я, выбежав вон из знойной полосы на свежий и холодный воздух. Чувствование мое было тогда такое, как бы выбежал я из ада в рай. Несколько раз перекрестился я опять, благодаря Всевышнего, и несколько минут отдыхал и собирался с духом. Сердце мое хотело даже выскочить от скорого бега и от испуга, поразившего меня в опаснейшую минуту.

 Отдохнув, побежал я опять и достиг до конца аллеи, за селением уже находящегося, но и кормилица, которую нашел я тут с меньшою моею дочерью, огорчила меня еще больше, сказав, что и она не видала моей Ольги и не знает, где она и что с нею сделалось. Сие так меня смутило, что я нимало уже не сомневался в том, что она сгорела, и полагая уже то за верное, заботился и помышлял уже о том, как бы мне то сказать и чем бы удобнее утешить ее мать и бабку.

 Но едва только я возвратился к ним, как увидел идущего к нам нашего лекаря. «Ах, вот кстати и он подошел!» сказал я, и тотчас побежавши на встречу, продолжил: «Ах, друг мой, Филат Антонович! знаешь ли какая беда! Ведь у меня Ольга моя пропала и чуть ли не сгорела в доме! потужи об нас». — «Как? воскликнул он, не дав мне далее говорить, Ольга Андреевна?.. она живым–живёхонька! и ей ничего не сделалось. Я сию только минуту напоил ее чаем и оставил ее у себя на островку и поскакал сюда».

 Никакой ангел не обрадовал бы нас всех столько тогда явлением своим, как сей друг наш сим своим уведомлением. Отлегнуло тогда у нас у всех на сердце, и мы при всем тогдашнем огорчении своем, все наперерыв друг пред другом твердили только: «Ну, слава, слава Богу, хоть она жива! Но, умилосердись, спрашивали мы у лекаря, каким образом очутилась она у вас?» — «Я право не знаю, отвечал лекарь, кроме того, что привез ее ко мне маленький крестьянский мальчишка в телеге». И вообразите же себе, что начудотворила девчонка сия. Она, как мы после узнали, испугавшись до крайности пожара и увидев, что все начали хватать все, укладывать во что ни попало и выносить вон из дома, — ни с другого слова, подхватив маленькой чайный ларчик и какую–то занавеску, и была такова, из хором вон и прямо через двор в сад; там увидела она одного крестьянского мальчишку с запряженною телегою, привозившего тогда что–то в сад, будучи на работе, и ни с другого слова сказала ему: «маленький мужичок! посади меня на телегу и отвези на островок». А сей тотчас и исполнил то и туда ее отвез, где она благополучно и попивала у лекаря чаёк, между тем как мы с ума об ней сходили и я два раза подвергал жизнь свою, при искании ее, опасности.

 Теперь, возвращаясь к порядку повествования моего, скажу, что как мы ли обрадовались о найдении своей дочери, но радость сия была минутная. Бедствие пожарное скоро повергло у всех у нас сердца и души наши в прискорбие и огорчение неизъяснимое. Потеряние в один почти миг и менее нежели в два часа совсем неожиданным образом всего своего покойного дома со всеми к нему принадлежностьми, и знатной частя движимого своего имущества, а по случаю сгорения всех наших жизненных и съестных припасов, дойдение до того, что вам тогда и есть было нечего, долженствовало натурально растревожить все наши мысли и чувствия и ввергнуть нас в печаль и горесть неудобоизобразимую. Умалчивая уже о моих домашних, коим все сие несравненно было еще чувствительнее, и самому мне потребна была при сем случае вся моя философия для подкрепления себя и приведения всех расстроенных мыслей своих сколько–нибудь в порядок.

 Мне и помогла она действительно очень много: я не успел возбудить в себе мысля, что не с одним мною, а со многими миллионами и тысячами подобных мне людей и прежде бывали и впредь происходить будут такие же или еще злейшие несчастия, и что они переносить же их и переносить будут, — как сам себе сказал: «ах, для чего ж и мне того ж не сделать и сие посещение Божеское не перенесть колико можно с спокойнейшим духом и без роптания на святой произвол Промысла Господня? А сие, также и мысль, что и сие несчастие произошло не инако, как с его воли и попущения, и он знает, для чего сему так быть было надобно, и что ему всего легче весь претерпенный мною убыток и вознаградить, если то ему будет угодно, и ободрило и подкрепило меня очень много, и я равнодушнее уже стал утешать себя тою мыслию, что хорошо еще, что несчастие сие не случилось о глухую полночь, во время сна, а днем; и мы самолично не подвержены были еще опасности, да и не все у нас сгорело, а успели кое–что и выносить и спасти от огня; также и то, что произошло бедствие сие не от меня и не от собственной моей какой–либо оплошности и небрежения, а совсем от посторонней причины и оттого, за что я не подвергался никакому ответу.

 Но не таково легко было успокоить мысли огорченных до крайности и слабейших моих семьянинок. Я хотя и старался их всячески утешать, но слова мои не могли производить дальнего действия. Мысли о потерянии чрез сей пожар весьма многих, надобных нам вещей, беспрерывно возобновляло вновь их крайнее прискорбие и смущало и расстраивало их мысль, даже до того, что слезы текли изобильно из глаз их и они едва успевали утирать оные.

 Как скоро все сколько–нибудь прогорело, что можно было без дальней опасности пройтить по улице к замку, то побрели мы с унылыми сердцами к куче, стасканной из спасенных вещей, чтоб видеть, по крайней мере, что у нас еще осталось, и чего мы лишились. Тут возобновилось вновь общее у всех о многих вещах гореванье. Мы увидели, что огонь похитил у нас гораздо более, нежели мы думали, и спасено гораздо меньше, нежели мы мыслями своими ласкались. Множество вещей всякого рода не только у нас погорело, но, по скверной привычке нашего народа, и растаскано, и раскрадено было сбежавшимися со всех сторон вспомогателями, а не тушильщиками, ибо о тушении и мысли иметь не можно было. О многих вещах действительно знали мы, что они были вынесены, но они не являлись, и бездельникам восхотелось ими поживиться, и тем несчастию нашему поспешествовать злодеяниями своими еще более, и оное бессовестнейшим образом увеличить. Премногое множество погорело у нас мебелей, платья, всякого рода посуды, экипажей, хлеба и всяких жизненных припасов; а у меня множество картин, книг и бумаг нужных. Жене моей пуще всего жаль было сундуков, наполненных платьем, бельем, и всякого рода иными вещами, заготовленными в течение уже многих лет для приданого моей старшей дочери: все они были уже вытасканы из кладовой на двор и взгромождены на запряженную телегу, но сгорели посреди почти двора самого. Произошло сие оттого, что второпях устанавливали их и взгромащивали на телегу кое–как, и как увязать воз было нечем и некогда, то не успели лошадь тронуть с места, как верхние сундуки сдвинулись лошади на хвост, и попав ей под ноги, принудили ее биться. А как в самую ту минуту дом весь так охватило огнем и пламенем, что не можно было людям долее быть при телеге, то и принуждены они были, спасая собственную жизнь свою, оставить и сундуки, и телегу, и упавшую лошадь под нею в жертву огню и пламени; а потому все это тут так погорело. А мне пуще всего жаль было своих книг и бумаг. Превеликое множество было из них раскрадено и растаскано народом, и чрез то расстроены многие из них, потерявшие некоторые из частей своих и сделавшись чрез то дефектами. Но я рад был уже и тому, что не со всеми произошло такое бедствие и что не подверглись тому же все чужие Новиковские книги, которых большая часть случилась тогда быть в Лебедянской ярманке.

 Препроводив несколько времени в тужении и горевании о потерянных вещах, которых по сделанной после примерной оценке, потеряли мы тогда более, нежели на две тысячи рублей, стали мы думать, куда нам с кучею натасканных вещей деваться и куда бы на первый случай уклонить свою голову. На пожарище не осталось из всего двора ни малейшей хижины и сарайчика. Ближние дворы и вся Поповская слобода также дочиста сгорели, и буря несла галки даже до самого нашего хлебного магазина. В службах замка не было никакой комнаты порожней и незанятой чем–нибудь нужным и удобной к помещению нас. Итак, был важный вопрос, куда нам приютиться? Но я, не долго думая, решился велеть все вещи носить в самый дворец и расположился занять для жительства себе весь нижний этаж оного; а погреба, под оным устроенные так, что в них людям жить было можно, ассигновал для жительства людей моих. Для поклажи же прочих и крупнейших спасенных вещей употребить самой тот сарай, где находился театр наш, и велеть его выломать; ибо тогда не о театре уже нам помышлять надлежало, а о других и важнейших надобностях, что и положило предел всем нашим театральным утешениям. Между тем, как мы о сем помышляли и делали все нужные ко всему вышеписанному распоряжения, настал уже второй час пополудня и обеденное время. Но как не было у нас ни куска хлеба и ничего совсем съестного, то пришло было до того, что нам либо голодать, или есть один солдатской хлеб, орошаемой нашими слезами, если б уездной наш судья, помянутый г. Арсеньев, живший все еще тогда во флигеле нашего замка, о благовременном изготовлении у себя для нас изобильного обеда не постарался и не прибежал нас дружески звать иттить за накрытый и готовый стол, и не угостил нас в сей день не только обедом, но и ужином. Сия услуга его была натурально для нас тогда и приятна, и очень кстати, и побудила меня еще тем более позабыть все его ко мне тайные оскорбления и обиды, и продолжать ненарушимо прежнее наше с ним дружество. Говорится в пословице: «дорога милостыня к велику дню», а сие он и оказал нам при сем случае не только помянутым угощением, но и снабдением нас всеми необходимо нужными на первой случай нам вещами.

 Не успели мы во дворце помянутым образом расположиться и сколько–нибудь расположиться и обостроиться, как отрапортовал я князю обо всем происшедшем и испрашивал от него разрешения и повеления, чтоб мне дозволено было вновь построиться на сгоревшем месте, а до того времени пожить во дворце. Отправив с сим донесением в Москву нарочного, не сомневался я нимало, что все то мне, как не виновнику сего пожара, от князя будет разрешено, дозволено и на строение ассигнована будет потребная сумма. Но какой же странный и неожидаемый ответ получил я от своего сиятельного князя! Построиться вновь и до того времени жить во дворце хотя он мне и дозволял, но относительно до нового строения писал ко мне, чтоб я все оное и самый управительский дом построил из березового сырого леса, приказав нарубить оного потребное число из Бобриковских престарелых рощей. Боже мой! Как я вздурился, получив такое предписание!

 — Ах, князь! — возопил я с крайним на сие негодованием. — Не с ума ли ты рехнулся? Как можно мне жить в доме, построенном из сырого березового леса и притом еще из самого престарелого и негодного? У меня и у солдат, живущих в казарме, построенной из сего леса, все волосы даже вылезли, и некоторые даже померли от болезней, и ты разве и меня уморить хочешь? Покорно я благодарствую! И что ты ни изволь там умничать, но я и не подумаю. Дело иное сгородить из него как–нибудь людские избы и прочие службы и принадлежности к дому, а самому для себя мне дом из него строить было бы смешно и глупо!

 Итак, презрев сие глупое и ни с чем не сообразное повеление, стал я помышлять о снабдении себя, хотя теснейшим перед прежним, но, по крайней мере, сухим и для жительства удобнейшим домом.

 Но о сем, как и о том, что происходило после, дозвольте мне предоставить повествование письмам будущим, а теперешнее сею эпохою кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 27–го дня 1809 года).

КОНЕЦ ДВАДЦАТОЙ ЧАСТИ