Предисловие издателя

Я обнаружил эти тетради совсем случайно. Пришлось по совместительству заняться ремонтом школьной крыши, и вот, лавируя среди стропил чердачного пространства, я заметил цилиндрический предмет, пнул его ногой, и он рассыпался, оказавшись свернутой в рулон стопкой тетрадей.

Что-то заставило меня нагнуться, я поднял тетради, думая, что это обычные школьные работы. С тусклом чердачном свете я с брезгливой осторожностью стал листать первую тетрадь, и понял, что обнаружил чьи-то дневники, я полистал другую тетрадь, здесь был другой почерк, но записи были, похоже, как-то взаимосвязаны.

Не имея времени на более детальное знакомство, я сунул все тетради в свою полиэтиленовую сумку и до вечера не вспоминал о своей находке.

Дома я стал читать эти записи, и постепенно пришел к выводу о том, что их, видимо, стоит опубликовать, уже хотя бы потому, что это, как ни странно, своеобразный памятник нашему времени, взрослеющие дети, подростки, попытались на бумаге рассказать о своих переживаниях, и не их вина, что львиная доля их мыслей и дел связана, с тем, что когда-то называлось «половой вопрос». Да не осудит их (и меня) строгий читатель, я отдаю коллективный труд неизвестных мне подростков на суд публики, и пусть, как говорится, кто без греха бросит камень первым.

Я посчитал нужным изменить имена, фамилии и подверг текст незначительной редакторской правке.

 

Тетрадь Наташи

Договор .

Мы, нижеподписавшиеся, ученики 9 класса школы N 5,

Козлов Игорь

Шишкина Наталья

Минкина Елена

Осипов Михаил

Ежова Анна

Петров Дмитрий

заключили настоящий договор о нижеследующем:

1. В течение летних каникул, а так же первой и второй четверти каждый из нас будет вести дневниковые записи о своей жизни, ничего не утаивая, и не привирая.

2. В Новогоднюю ночь, мы начнем коллективное чтение наших записей, и пусть это будет знаком нашего высокого взаимного доверия и любви.

Шесть подписей.

Составлен в одном экземпляре, имеющем силу закона.

Я — Наташа. Это я все придумала. Решила, что начать записи нужно с текста нашего Договора, иначе ничего не будет понятно. А было все так. Шел наш выпускной вечер (мы закончили восьмой класс и нам полагался выпускной, может не такой шикарный, как у десятиклассников, но все же…), так вот, шел наш выпускной, и было, честно сказать, скучновато. Яркий свет в спортзале, срочно преобразованном в танцплощадку, рев магнитофона и Мымра на посту.

Мымра — наша классуха, на выпускных у них, у классух, роль такая — блюсти нашу нравственность.

Мишка, проходя мимо, шепнул мне, «Ходи на чердак», я сделала вид, что не слышу, он исчез в проеме двери. Через 10 минут и я, незаметно, как мне казалось, пошла прочь из зала. На лестнице гудела публика, и многие были поддатые. Я прошла по всему коридору, вышла на другую лестницу, здесь уже никого не было, и, оглянувшись, для верности, чтоб никто меня не заметил, пошла вверх. Чердачная дверь была приоткрыта, и из нее несло прохладой.

Я осторожно ступила на ступеньку, затем еще одну, еще…

Сердце мое замирало, я не знала, зачем я иду. Честно сказать, я думала, что Мишка будет один, и мы с ним пошепчемся о том, о сем, наверное, он полезет целоваться, ну и что?

Я была уверена, что всегда сумею его остановить.

Чья-то прохладная рука, одна слева, другая справа, так он не один, подумала я с сожалением, они втянули меня, в проем так аккуратно, что я ничего не задела.

Их было пятеро, и они распивали некое пойло. Меня посадили на какую-то лавку, предусмотрительно застеленную газетой, и, постепенно привыкая к неверному лунному свету, струящемуся в слуховое окно, я разглядела своих ночных собутыльников.

Они были лишь слегка навеселе, говорили то громко, то, испугавшись своих воплей, переходили на свистящий шепот.

Все пятеро были мои одноклассники. Три чувака (так мы называем парней, впрочем, какие они парни, многие еще и не бреются) и три девушки (чувихи - соответственно). Девочек было две, я оказалась третьей.

Рассказывали в основном анекдоты.

Мне плеснули чего-то в стаканчик, я глотнула и горячее, жаркое тепло разлилось по моему телу. Сидели парами, плотно, я с волнением чувствовала Мишкино плечо.

Иногда он нагибался, чтоб взять что-то с нашего импровизированного стола, и, откидываясь назад, касался рукой моего колена.

Сначала я приняла это за случайные прикосновения, но, когда после очередного добывания хлеба насущного Мишкина лапа осталась лежать на моей коленке, я, усмехнулась про себя и поняла, что в отношениях полов нет ничего случайного.

Я не стала отталкивать руку, тем более, что другие две пары вообще сидели, обнявшись. Мишка тут же осмелел и передвинул ладонь повыше, теперь уже я нагнулась, чтоб ухватить кусочек колбаски, и Мишкина ладонь оказалась зажатой между моим животом и бедром.

Честно сказать — было волнительно и приятно, я впервые прикасалась к чему-то запретному, а потому сладкому. Я так и сидела, не разгибаясь, затем я откинулась назад, убрала Мишкину руку с бедра, и перевела ее себе за спину, со словами «Холодно, согрей меня».

Анекдоты скоро, увы стали иссякать, иссякло и содержимое бутылки, что там досталось нам на шестерых, хотя мальчишки, особенно Димка, видимо приняли до того.

И тут я сказала. Я предложила им составить и подписать договор.

Все неожиданно согласились. И Игорь — хронический отличник, у него классные сочинения, и Мишка — наш герой-любовник, и Ленка, и Димка, и Аня — тихая водичка. Все согласились! Договор мы накатали тут же на огрызке чьей-то тетради, благо, на чердаке их было море. Хранить договор доверили мне, очевидно, как инициатору или как самой трезвой.

И я сунула его в карман юбки, и вот только сейчас я разгладила его и, перечитав, аккуратно переписала в свою тетрадь.

Интересно, будет ли кто-нибудь, кроме меня, вести такие записи?

Вечер закончился так себе. Мы слезли с чердака, толпа нас приветствовала, мымра пыталась всех обнюхать, но мальчишки тихо слиняли на улицу, а девочки тоже были не лыком шиты, а может и мымре не хотелось скандалить, в принципе, она не плохая тетка, и мы ее по своему любим.

Мишка и Игорь увязались нас (меня и Ленку) провожать. Мы, как дурочки, вцепились друг в дружку, так и ползли домой, мы впереди, ребята сзади.

Мы пытались петь, Ленка хорошо поет, а у меня нет голоса, а потому получалось скверно. Хмель прошел, и когда Ленка с Игорем остановились, так как Ленка уже пришла, мы с Мишкой тоже остановились, долго прощались, наконец, они вошли в подъезд, а мы пошли дальше. Обычно Ленка шла домой, а меня провожала до дому вся оставшаяся компания. Мишка слегка обнял меня за плечи. Мы шли молча, была черная, черная ночь, и на душе было хорошо.

У самого дома Мишка вдруг осторожно потянул меня куда-то в сторону от подъезда, я почему-то поддалась, я поняла, что он ведет меня к детскому садику, что находится рядом с моим домом.

— Мне нужно домой, уже поздно — шептала я, но шла, послушная его руке.

— Мы посидим немного, смотри какая ночь — прошептал он хрипло, и я не узнала его голоса.

Мы вошли на территорию садика, вдоль всего периметра находились беседки, для детей, это были небольшие крытые помещения, где дети играли в непогоду.

Я сама ходила в этот садик и хорошо знала, что в каждой беседке есть стол больше похожий на кушетку, и я вдруг поняла, почувствовала, что опытный Мишка ведет меня именно туда, в беседку, что он заставит меня сесть на стол, и что там он будет пытаться меня целовать и все такое…

Вспомнилось, что когда-то именно здесь, в беседке садика, мы шестилетки нашли странный предмет, очень похожий на надувной шарик, только удлиненный, мальчишки, видимо больше нас знали о его назначении и стали подбрасывать его, поддевая на палочку, при этом, они хихикали, стараясь попасть шариком в нас, девчонок. Уже потом, когда мне было двенадцать, кто-то из подружек объяснил мне назначение этого предмета, тогда я и вспомнила, когда и где впервые его видела. Сейчас, воспоминание обожгло меня, потому, что я остро почувствовала связь между той резиночкой, беседкой детского сада, черной ночью, и нас с.

Мишкой, крадущихся по темной аллее. Мне стало немного страшно.

Но я шла, что вело меня, я не знаю, Мишка мне не особенно нравился, но я шла, лишь слегка упираясь. Я схватилась за дверной проем беседки, что-то возражала.

— Посидим здесь, — сказал Мишка, и сам сел на низкий столик.

— Не хочу.

— Ну, посидим. Ну, давай, ну что ты?

Он обнял меня и притянул к себе. Уж лучше бы я села.

Моя грудь оказалась у его лица, и он, неожиданно для меня, слегка приподнялся и поцеловал меня в шею. Меня обдало жаром. Конечно, я целовалась с мальчишками, но ситуация никогда не была такой непредсказуемой и опасной.

Левой рукой он жадно притягивал меня за талию, а его правую руку я почувствовала на бедре, жаркая, мягкая ладонь осторожно скользнула вверх увлекая за собой подол платья. Я рванулась, но Мишка держал меня крепко, он что-то горячо шептал мне в шею, его ладонь двигалась вверх-вниз, он гладил мои ноги, и я не могла с этим ничего поделать.

— Миша, Миша, пусти меня, не надо, — шептала я.

— Ну позволь, я немножко поласкаю тебя, девочка моя.

— Ты помнешь мне платье, — лепетала я, словно это было главное.

— Ну я осторожно, ну, пожалуйста.

Его ладонь скользнула по трусикам, прошла вверх по животу, опустилась вниз, остановившись на самом интимном месте. Я изгибалась, я пыталась освободиться, но эта ласка, видимо, была сильнее меня, Мишка прижался еще крепче, и, развернув меня рукой, резко усадил на стол. Его лицо оказалось рядом с моим, он наклонился и поцеловал меня, сначала слегка, совсем осторожно, но, почувствовав, что я не сопротивляюсь, страстно впился в мои губы.

Так меня еще никто не целовал, а то, что при этом своей жаркой ладонью он гладил меня там, внизу, все это привело меня в неописуемое состояние.

Он прервал поцелуй, я жадно вдохнула воздух и успела прошептать:

— Боже, что ты со мной делаешь…

— Неужели тебя еще никто не ласкал?

— Пусти, ты бессовестный…

— А как же Лидочка? — я вдруг вспомнила об упорных слухах о том, что Мишка и наша Лидочка, ну, это самое…

— Лидочка само собой…

И тут я резко освободилась от его объятий, я встала со стола и отошла на некоторое расстояние. Лицо мое пылало, тело предательски дрожало, но я нашла силы, я стала хозяйкой положения, он вспомнил о другой, и этим вернул мне разум.

— Пошли домой, — сказала я.

— Посидим еще.

— Уже посидели.

— Давай встретимся завтра.

— Видно будет.

— Ты ведь ни с кем не гуляешь, давай будем вместе.

— Зато ты гуляешь со всеми.

— Ну чего ты разозлилась.

— Ничего, пошли домой.

Он встал, подошел ко мне, осторожно обнял, но теперь мне было не страшно, мы поцеловались, это был совсем не тот поцелуй, что минуту назад.

Мы осторожно и тихо вышли из беседки, он слегка обнимал меня за плечи, я вдохнула всей грудью, я почувствовала, что стала чуть-чуть взрослее. Мы подошли к дому, ярко светила полная луна и было немного грустно.

— Так мы увидимся завтра?

— Завтра нет.

— А когда?

— Когда-нибудь, — я решила его немного помучить.

— Ну ладно, до свиданья, — он притянул меня к себе и свободной рукой сжал мою грудь.

— Пусти, ты с ума сошел, — я освободилась от его рук и побежала в подъезд.

Заснула я мгновенно и спала, как убитая. Утром я долго думала, как же быть с дневником, но решила, что буду писать все, как есть, а там видно будет.

 

Тетрадь Игоря

Мне нравятся короткие платья моих одноклассниц. Если кто не понял, я повторю.

Мне нравятся короткие платья моих одноклассниц. Я перестаю писать в тетради, когда некоторые девочки выходят к доске, и наша математичка требует, чтоб начинали писать повыше, так как условие задачи велико. Как я благодарен составителям задач, условие которых велико. Ну еще чуть-чуть, ну еще…

Девочка становится на цыпочки, и я, (наверное, не один я) начинаю пожирать глазами открывающуюся картину: короткое платье школьной формы поднимается все выше, обнажая стройные бедра, зимой они обтянуты тонкими чулочками, а сейчас, в мае, наши ножки голые, но не известно, что будоражит воображение больше - мелькнувшая застежка чулок или нежная голая кожа.

Но учебный год завершен. Отзвенел выпускной звонок, и мы, теперь девятиклассники, отпущены для летних игр и гулянок. Некоторые, правда, покидают школу, и это грустно.

Мать моя решила, (она у меня продавщица, а отец горбатит на заводе) так вот мать решила, что я должен и отдохнуть, и поработать. Она уже с кем-то договорилась, что я еду вожатым в пионерлагерь. Смешно, еще в прошлом году я был там в качестве пионера. А теперь буду вожатым, это, пожалуй будет поинтереснее, а главное, свободы будет побольше.

Зачем я шпарю в эту тетрадь? На выпускном, смех, да и только, Наташка предложила, чтоб мы, шестеро, клюкавших портвейн на чердаке школы, стали вести нечто вроде дневниковых записей, главное, чтоб ничего не утаивать.

И все согласились. Для меня в этом нет труда, тем более, что что-то подобное я уже вел, и даже, если не буду писать, то к зиме у меня все равно найдется, что им показать из старых записей.

Вот, к примеру, это из марта этого года. Тогда я дружил с Танечкой, она на год меня моложе. Что входит в дружбу мальчишки пятнадцати лет и девочки в четырнадцать? Если кто думает, что только обсуждение книг и кинофильмов, прогулки при луне и без нее, тихие поцелуйчики, тот сильно ошибается.

Танечку я знаю с самого детства, мне было лет шесть, когда нас познакомили.

Мне было девять, ей восемь, и мы, помнится, играли в маму-папу. Нас было две пары. Мы с Костей и Танечка со своей одноклассницей. Девочки сами пригласили нас к Танечке в дом. Родителей не было, мы начали бутузится на диване, затем.

Танечка сказала, что будем играть в маму-папу, и что нужно лечь парами на разные диваны. Что мы с радостью и сделали. Я до сих пор помню хмельную радость от первых объятий, помню, что стал целовать ее в щеки, она хихикала, и вдруг сама поцеловала меня в губы. Давайте делать детей, сказала ее одноклассница, давайте, давайте, обрадовалась Танечка, но как, как делать, я совсем не знал, учись, кивнула головой Танечка на соседний диван. Я повернул голову и увидел, что Костя оседлал Танину подружку, и всем телом делает движение, словно скачет на лошадке. Клетчатая юбка девочки сбилась на животе, видны были голые бедра и короткие желтые панталончики.

Я мигом оседлал Танечку, я стал делать также как Костя, и скоро почувствовал как во мне нарастает какое-то неведомое чувство, писюн мой вдруг стал большим и твердым, я елозил по Танечкиному животу, мы были совсем одеты, я видел, с каким радостным интересом она принимает мои движения, я наклонился и поцеловал ее в губы, я продолжал целовать ее, я опустил правую ладонь вниз и, (до сих пор поражаюсь собственной наглости) незаметно ухватил пальцами подол ее тонкого платья и дернул его кверху, обнажив ее живот, туго обтянутый голубыми трусиками. Я продолжал свой скач, но между нашими телами уже было на одну преграду меньше, и мне было особенно радостно и жутко это осознавать. Но главное, что Танечка, видимо, не почувствовала моей наглой шалости, ибо, когда наши партнеры по папе-маме перестали скакать, ну хватит вам, сказал Костя, и я с великим огорчением оторвался от подружки, я встал, она стала переходить из положения лежа в положение сидя, и вдруг она увидела, что подол ее платья смят на линии талии. Судорожным рывком она одернула платье, и лицо ее вдруг вспыхнуло густым румянцем.

Этот румянец проявлял себя все последующие годы нашей дружбы.

Дружили мы долго и по-разному. Теперь, когда мы стали старше мы уже не играем в папу-маму, но если случится сыграть, то неизвестно, чем это все закончится.

Наша, с позволения сказать, дружба с Танечкой, ни для кого не тайна, это имеет свои плюсы и минусы. Минус, то что все знают и с другой девушкой водить хороводы сложнее.

Плюс то, что родители разрешают нам встречаться дома — у меня, и у нее, и мы этим пользуемся. Другое дело, что мы не так часто остаемся одни, скорее это бывает случайно, Танечка всегда спрашивает, есть ли кто дома и отказывается идти, если никого нет. Дважды я обманывал ее, говоря, что мама дома, мы заходили, а где же мама, да только что была, сейчас придет…

Однако первый раз Танечка была очень напряжена и оказала мне такое сопротивление, что я решил, что лучше не обманывать ее, так как при других наших встречах, когда мать деликатно уходила на кухню, мне удавалось добиться куда большего, чем когда мы оказывались наедине.

Был еще один недостаток таких встреч, точнее два — первое то, что до конца мы не могли дойти ни при каких обстоятельствах, а второе то, что лицо Танечки после нашей дружбы на старом, скрипучем диване, было на редкость пунцовым, (как тогда, в детстве), она долго не могла войти в норму, а мать, кажется, догадывалась, но подавала виду.

Мы чаще встречались по вечерам, на улице было холодно, Танечка охала, когда я своей ледяной ладонью пробирался к ее животу, сколько пуговиц приходилось расстегивать, больших, маленьких, снова больших, потом опять маленьких, она, идя на свидания, упаковывалась, как на Северный полюс, и вдруг мои пальцы касались ее горячей голой кожи, Танечка взвизгивала, но я держал ее крепко, и через минуту-другую ладонь моя согревалась, и я начинал следующий, самый сладостный этап наших ласк, бедная моя рука, никакой удав, мне кажется, не смог бы так изогнуться, так извернуться, чтоб пролезть, проскользнуть, не порвав одежды, не оторвав пуговиц, не сломав застежек, вперед и вперед, с одной лишь маниакальной целью, потрогать, погладить, поласкать.

Наверное, я был немного груб, я прижимал ее к дереву под которым мы стояли, я просовывал ногу, между ее ног, я поднимал колено повыше, так, что Танечка почти сидела на нем, я заметил, что это, казалось бы грубое движение ее возбуждает, я целовал ее взасос, мы задыхались, мы сходили с ума…

Я хватал ее за бедра, я двигал ее взад-вперед по своему колену, с ней начинало твориться что-то невероятное, она сдавленно стонала, глаза ее были закрыты, губы дрожали, я впивался в них, она прерывала поцелуй, и вдруг взвывала почти в голос, я зажимал ей ладонью рот, и вдруг она, продолжая мелко вздрагивать всем телом, повисала на мне, тело ее становилось словно ватным, что с тобой спрашивал я, что с тобой, она долго молчала, дыхание ее никак не могло восстановиться, она тыкалась губами в мою шею, ничего, все прошло, отвечала она. Я, честно сказать, был таким серым, только через полгода Мишка объяснил мне про оргазм, что это у них тоже, что и у нас, и что это бывает даже от пальца… Удивлению моему не было предела, ведь я не засовывал ей ничего, никакого пальца. Дурень ты, поучал меня Мишка, коленом ты что вытворял, ничего не вытворял, я даже не двигал коленом, кончай дурака валять, хохотал Мишка, их возбуждает даже езда на велосипеде, значит, они тоже хотят, как и мы, удивился я, Мишка повалился от смеха, наконец-то до тебя дошло, наконец-то, поздравляю, и он похлопал меня по плечу. Я молчал, я не возражал, что я мог сказать?

Часто мы с Таней шли в кино, но на экран мы смотрели число условно, главное, было сесть так, чтоб вокруг было поменьше народу, я с нетерпением ждал, когда выключат свет, и с первой минуты фильма до последней между нами шел тихий поединок рук, мы наивно полагали, что на нас никто не обращает внимания, наверное, это было не так, парни подкалывали меня, а я, возбужденный прикосновениями к девичьим бедрам, к ее плоскому животу, обтянутому тугими трусиками, под которые было так трудно запустить пальцы, я ворочался в постели и не мог заснуть, ночью мне снилось, что я овладеваю Танечкой, во сне получалось все хорошо, совсем не так, как тогда, когда я второй раз обманул ее и привел в квартиру, так вот во сне я легко и просто вставлял свой напряженный орган в ее влажную щелочку, я двигался, как надо, и кончал не боясь, что она забеременеет.

Утром мои трусы были мокрые, и я не любил себя за это.

Но сказать честно, мне чаще, чем Танечка снились и снятся девушки из нашего класса, например, Наташа или Лидка. К Лидке отношение особое, после того как.

Мишка похвастался мне, что сломал ей целку, и что он уже после этого несколько раз имел ее. Вначале я ему не поверил, но он привел такие подробности, которые выдумать было невозможно. С другой стороны, почему бы и нет? Мишка на год старше нас, он сидел 2 года во втором, а Лидка вон какая, так и прет все из-под платья. Я украдкой смотрю на Лидкины ноги, я представляю, как она раздвигает их, чтоб принять парня, я смотрю на ее большую грудь и представляю, как он целует ее соски. У Танечки грудь совсем маленькая, и она почти не позволяла мне ее трогать, не говоря уже о поцелуях сосков.

Однако Танечка позволяла мне ласкать себя под юбкой, при этом она иногда почти не противилась, как тогда, во второй раз, когда я заманил ее домой, мы сели на диван, она немного посопротивлялась, когда я, страстно целуя, стал заваливать ее назад, я уложил ее, я сдвинул кверху ее юбку, короткую комбинацию, я долго гладил ее ноги, я отстегнул ее чулки, я гладил ее бедра, она не только пустила мои пальцы под резинку своих маленьких голубых штанишек, дальше я с удивлением обнаружил еще одну преграду — тонкие белые трусики, она позволила мне гладить волосистый лобок своего лона, она не сопротивлялась, и, почувствовав, что желанный миг близок, я стал стаскивать с нее и штанишки, и трусики одновременно, и она снова не сопротивлялась, она лишь закрыла лицо руками, я торопливо потянул все книзу, я попросил, чтоб она приподнялась, и она слегка подняла попку, и я легко сдвинул до колен ее одежду, сердце мое выскакивало из груди, я еще никогда не раздевал девушек до такого состояния, и я стал раздвигать ее ноги, но спеленатая в коленях, она не могла этого сделать, и я снова занялся тем же, я снял ее штанишки и трусики полностью, и они остались лежать в ногах дивана. Я видел ее ослепительно белый живот, темно-рыжий треугольник волос, резинки пояса от чулок двумя тонкими ленточками сбегали к ее лону, верхняя часть чулок слегка сбилась вниз, я накрыл рукой ее лобок, я стал двигать пальцем и ощутил, как влажна ее щелочка, я развел ее ноги, я навалился на девочку, я хотел снять свои брюки, но неожиданно для себя я дернулся, так, как если бы я уже был в ней, я почувствовал, что стащить брюки уже не успею, проклиная себя, я продолжал делать толчкообразные движения и с диким облегчение разрядился, выкрикивая ей в шею слова любви и отчаяния.

Затем наступил покой.

— Прости, пожалуйста, — прошептал я чуть позже.

— Все хорошо, — шепнула она.

— Я боюсь, что ты забеременеешь, — соврал я. И мысли об этом не было.

— Спасибо, милый, — и я понял, что она чувствует мою ложь.

Она была во сто раз мудрее и опытнее меня, хотя была в сто раз более целомудренна и девственна, чем я.

И я встал, чувствуя, что как влажны мои брюки, что струйка медленно бежит вниз по ногам. Я сел, на диван, стал гладить ее тело, но Танечка тихо сказала, что пора, чтоб я отвернулся, пока она оденется, но я же видел тебя, это совсем не то, отвечала она, и я чувствовал, что, да, это не то.

Я отвернулся, я не смотрел, но я слышал, шуршание ее одежды, слышал, как щелкали застежки чулок, уже можно, сказала она. Я посмотрел на нее, лицо ее было пунцовым, я поцеловал ее, и вдруг, ощутил, что мой инструмент снова зашевелился, встал во весь рост, и я стал заваливать ее на подушку, я снова стал гладить ее ноги, но она что-то вскрикнула и оттолкнула меня.

И я понял, что на сегодня мой поезд ушел.

Вскоре Танечка возревновала меня, когда на каких-то танцульках я увлек в спортзал Алену из девятого класса, там мы долго целовались взасос, я усадил ее на подоконник, раздвинул ее колени, завел ее ноги себе за спину и, крепко прижав, стал жадно гладить ее грудь, сначала через блузку, затем она сама ее расстегнула, я пытался расстегнуть ее лифчик, и тут услышал, что дверь открылась.

Конечно, это была Танечка. Игорь, где ты, спросила она, и резко захлопнула дверь. Алена стала дико хохотать, а я был готов убить ее в этот момент. Все это было, как шутит Наташка, давно и неправда.

Когда я встречаюсь с Танечкой, мне хочется прижать ее, я знаю, как она будет вздрагивает от моих прикосновений, как позволит, мне сначала одно, потом другое, я с жадностью смотрю на ее высоко открытые ноги, я жалею, что мы не встречаемся, мне так горько, я хочу чтоб у меня была девушка, Таня, Наташа, Аня, Лена, Зина, Марина, любая, только чтобы была, чтобы была.

Через три дня я еду в пионерлагерь. Вожатым.

 

Тетрадь Лены

Я Лена. Мне в июле исполнится пятнадцать лет. У меня есть брат Володя. Ему девятнадцать. Он служит в армии. Моя мама красивая. Она работает проводницей.

Отец работает на заводе. Я перешла в девятый класс. На лето я поеду в деревню.

Там у нас куча родни. Две тетки, двоюродные сестры, Ира, ей тоже пятнадцать, Полина, ей девятнадцать. Еще есть троюродный брат Роман, ему шестнадцать.

Учусь я средненько. Парня у меня нет.

Это Наташка придумала, чтоб летом мы вели дневники. Даже не знаю, что и писать сюда. Договорились, писать правду. Какую правду? Наверное, про любовные приключения, а если их нет? Не писать же про то, как тяжело иногда проходят месячные. Я всегда терпеть не могла сочинений, особенно на тему «Как я провела лето». Хорошо провела, какое вам дело.

Возьму эту тетрадь с собой. Доведется написать, напишу, нет — извиняйте.

Пусть Наташка с Игорем пишут, у них получается. А про любовь пусть Мишка расскажет, он у нас герой любовник, кто Лидку женщиной сделал, она сама мне рассказывала. Как она решилась на такое, представить страшно, ведь они совсем не предохраняются, она говорит, что чувствует, когда он спускает, и что ей это особенно нравится.

— Что значит — спускает? — спросила я.

— Ну, выплескивает в меня… — она замолчала, видимо, не зная, как мне еще объяснять.

Тут я вспомнила, что читала в одной специальной книжонке и ужаснулась.

— А вдруг забеременеешь?

— Ха, тогда он женится на мне!

— Но тебе же только пятнадцать.

— И моей матери было шестнадцать, когда я родилась, соображаешь, сколько ей было, когда они с папочкой меня запроектировали?

Она громко рассмеялась.

Но мне кажется, что Мишка ее совсем не любит, она нужна ему только для утехи.

Она мне все рассказывает про их отношения, я часто думаю о них, и потому пришла к такому выводу, что он ее не любит.

После выпускного Игорь провожал меня, мы даже немножко поцеловались в подъезде нашего дома, он нравится мне, но я чувствую, что не нравлюсь ему, и когда он стал гладить мне ноги, стал расстегивать пуговицы на груди, на платье, я оттолкнула его, но не грубо, я сказала ему, что ведь он меня не любит, а не хочу быть просто игрушкой.

И он все понял, и мы долго стояли молча. Потом мы разговаривали.

И нам было хорошо.

Уже послезавтра я еду к теткам. Тетрадь беру с собой, но насчет записей ничего не обещаю.

 

Тетрадь Миши

На хрена я согласился писать эти записки. Но подумав, я уселся за стол, и вот пишу. Я так полагаю, что ведение этих записей сблизит нас с Наташкой. Может мне удастся ввести ее во взрослую жизнь (Ха!), как произошло с Лидкой. Та сначала, тоже закрывала рукой передок, а теперь сама за мной бегает.

Но я ее, похоже, совсем не люблю, надо эту любовь кончать, поиграли, пусть и другие потешатся. Тем более, что она того и гляди залетит, и ее предки начнут меня женить на ней, или еще какой скандал, не, хватит.

Писать, как я понимаю надо про любовь, что еще может интересовать нас, меня, и затеявшую все это Наташку. С другой стороны, если я опишу все откровенно, а.

Наташка прочтет, удастся ли мне тогда завалить ее?

А может эти записи, наоборот, возбудят ее, и она сама, без большого принуждения даст мне? Даже и не знаю, как быть.

Эх, была не была.

Впервые я имел отношения с девушкой летом прошлого года. В классе я старше всех, я два года сидел во втором. К нам на лето приехали материны знакомые с.

Урала, муж и жена, с ними было двое детей, Витек трех лет и Женя, ей было шестнадцать, она была на год старше меня.

— Привет, — выдавил я из себя, не в силах отвести глаз от застежки на груди ее платья, обычная застежка, но она уходила ниже талии, и это, а также то, что платьице было коротковато даже со всеми скидками на лето, это привело меня в волнение. Она почувствовала мой взгляд, но не смутилась, как делали наши девчонки, когда на них чересчур откровенно смотрели.

— Женя — ответила она, улыбаясь и протянула мне руку. Я смущенно пожал ее.

В связи с приездом родители устроили праздничный ужин, и я молил бога, чтоб сесть рядом с ней, прижаться своей ногой к ее ноге, в школе это было обычным явлением. Но нас посадили напротив друг друга. Веселый шум. гам, и вдруг я почувствовал, что к моей ноге, что-то осторожно прикоснулось.

Прикоснулось и пропало.

С трудом я удержался, чтоб не заглянуть под стол, я посмотрел на Женю, лицо ее было ангельским, и лишь легкая, почти неуловимая улыбка выдала ее. Я вынул ногу из туфля и, стал искать ее ногу, беглянка была рядом. Наши ноги переплелись, и у меня вдруг заболели кончики пальцев, даже мой малый опыт общения с девочками подсказывал мне, что впереди возможно любовное приключение, нужно лишь не пасовать, она, дает сигнал, она тоже жаждет любви.

Отец быстро опьянел, мать, как обычно стала его хаять, гости смутились и, сославшись на дорожную усталость, пошли спать, решив, естественно, сначала помыться с дороги. Сначала в ванну пошла мама Жени, затем Женя, потом их мужчины. Пока мать мылась, мы с Женей подошли к окну.

— Как у вас тут проводят свободное время? — спросила она.

Я бормотал что-то насчет кино, насчет танцев, пляжа, леса и рыбалки, а сам думал об игре наших ног под столом, об ее коротком платье, о застежке у нее на груди.

Она стала говорить о музыке, о битлах, о Высоцком, о фильме «Вертикаль».

Понемногу и я отошел, и мы разговорились. Она была определенно красива, она была умна, развита и знала это.

— У тебя здесь есть девушка? — спросила она.

— Нету, — откровенно ответил я.

— Ты такой сильный и нет девушки? — она вдруг коснулась рукой моего бицепса.

— А у тебя есть кто-нибудь? — нагло спросил я.

— Есть, он в армии служит, — ответила она запросто.

Рука ее соскользнула мне на локоть, затем ниже, к ладони, я, словно боясь потерять ее, поймал ее пальцы и нежно сжал. Она будто не заметила этого.

— Ты ждешь его? — спросил я.

— Да так, мы переписываемся, — прошептала она.

— Ты целовалась с ним? — спросил я, и сам ужаснулся своей наглости.

— Ты нахал, — улыбнулась она и вздохнула.

— Женя, твоя очередь, — послышалось из-за дверей.

— Я пойду, — она сделала шаг от окна, еще мгновение, и она бы так и ушла.

Не знаю, что меня толкнуло, но я потянул к себе ее руку, что ты, что ты, зашептала она, видимо, отлично зная, что может последовать, но она не противилась, я притянул ее к себе за талию, она откинулась назад, я пытался целовать ее, она отворачивала лицо, но я каким то чудом поймал ее губы, и мы замерли в нашем первом поцелуе, таком для меня неожиданном, и таком желанном.

Это было классно!

Я чувствовал ее упругие груди, я притягивал ее к себе за талию, и наши бедра внизу тесно соприкасались, мой торчащий дружок давил ей на живот.

— Женя, где же ты, — а я не мог от нее оторваться.

— Пусти, ты с ума сошел, ну пусти.

— Ты мне нравишься, — прошептал я.

— Пусти, меня зовут, ну давай в другой раз — я чуть не чокнулся от этих ее слов.

И я отпустил ее. Я почувствовал, что другой раз будет, и не один.

— Я иду, мамочка — прощебетала она, как ни в чем ни бывало.

Спал я тревожно. Со мной в комнате спал ее маленький брат — смешной карапуз, грезивший о завтрашнем пляже. Где-то за стенкой спала Женя, и мне хотелось только одного — оказаться с ней рядом. Ни за что не буду к ней приставать, думал я, пусть только разрешит лежать рядом и нежно-нежно гладить ей грудь, я буду осторожно целовать ее, я буду делать только то, что она разрешит, я буду паинькой, рука моя сползала вниз к дружку, я его потрогал, и мне расхотелось быть паинькой, она тоже этого хочет, думал я, я буду смелым, я овладею ею, она мне даст, стыдные, чудесные глаголы терзали мой мозг, и незаметно я заснул.

Утром я проснулся поздно. Родители ушли на работу, а гости расположились на веранде, они пили чай и вели себя, как настоящие дачники.

— Вставай, вставай, соня, мы идем на пляж, — весело говорила мне мама Жени.

Я поднялся и вышел к ним на веранду. Они были втроем. Жени не было.

— У нее немного болит голова, — объяснила мне мама Жени.

— Она, видимо, останется дома, — добавил отец.

Я не уверен, что мне удалось сохранить обычное выражение лица. Сказать, что сердце мое выпрыгивало из груди, значит, ничего не сказать.

Я позавтракал с ними, затем они еще долго собирали вещи, спорили, куда лучше идти, поближе или подальше, — подальше, подальше, кричала моя душа, когда возвращаться, советовались они, попозже или пораньше, — попозже, попозже, шептал я, как заклинание.

И вот они ушли. И стало тихо. Я слышал только стук своего сердца.

Я вошел в зал, тихонько подошел к двери, где спала Женя.

— Женечка, ты спишь? — спросил я.

— Уже нет, а ты что, тоже охрип после ванны? — ответила она.

— Да нет, это просто так, вставай, позавтракаешь.

— Сейчас, иду.

Я услышал, что она встала, я слышал, как она шуршала одеждой, это было очень долго, мне вдруг захотелось заскочить к ней в комнату, схватить ее теплую от сна и повалить в кровать, ласкать ее полуодетую, овладеть ею.

Стояк распирал мои спортивные брюки, болели кончики пальцев, я мучительно хотел любви, я страдал от физического желания, я представлял ее в тонком, полупрозрачном халатике, я мысленно расстегивал его и нежно целовал соски ее крепких грудок, которые на мгновение ощутил вчера, когда прижимал ее у окна.

Наконец, дверь открылась, и я оторопел.

 

Тетрадь Ани

Я — Ежова Аня. Мне исполнилось пятнадцать лет. Перешла в девятый. Дружу с парнем старше меня на год. Он перешел в десятый. Близости между нами еще не было, я этого боюсь. Он все время настаивает, говорит, что будет осторожен. Но я боюсь. Еще я боюсь, что он бросит меня, если я ему не дам. Девчонки говорят, что если парень сильно хочет, то он может найти себе на стороне. Я влюблена в.

Андрея и хочу, чтоб он был со мной.

Вчера у нас было свидание, все было, как обычно, рассказывать или нет?

Мы договорились встретиться в восемь у школы. Когда я пришла, он меня уже ждал. Мы немного погуляли, стало совсем темно, Андрей обнял меня, и мы пошли на наше место. Тихий угол, где мы обычно сидели, там нам никто не мешал.

Мы сели, и Андрей сразу начал меня целовать, он обнимал меня левой рукой, его правая рука легла мне на грудь, он стал расстегивать мою блузку.

— Андрюша, не надо, — шепнула я.

— Ну что ты глупенькая, — он протиснул ладонь под лифчик, тронул сосок груди.

— Андрей, ну не надо.

Он меня совсем не слушал, да и протесты мои — это так, скорее ритуал. Он стал целовать меня взасос. Его язык оказался у меня в рту. Он перестал гладить мою грудь, я почувствовала его ладонь на своем колене.

Я схватила его за руку, но он был сильнее, его ладонь двинулась вверх, скользнула под край юбки, выше, выше, затем, словно дразня, ниже и снова вверх и вот я почувствовала его пальцы на лобке, он гладил меня через трусики.

— Андрюша, перестань, Андрюша, — чуть не плача, я тяну вниз его руку.

— Ну что с тобой, я же не делаю тебе ничего плохого, я даже не шевелю рукой.

— Вот и не шевели.

— И не шевелю.

Он вновь целует меня, и голова моя идет кругом.

— Ты обещал не шевелить.

— Ну рука же у меня не каменная, она сама слегка шевелится.

— Ага, слегка.

— Какая у тебя тугая резинка.

— Ничего не тугая.

— Но почему же я ладонь не могу продвинуть.

— Потому что нельзя.

— Вчера было можно, а сегодня нельзя?

Мы опять целуемся, ему, наконец, удается проникнуть всей ладонью под резинку, мне щекотно и волнительно, я тесно сжимаю ноги, он же настойчиво старается продвинуть пальцы вниз.

— Ну, Анечка, ну, пожалуйста, ну пожалуйста…

— Боже, не надо, Андрюша, Андрюша, не надо.

— Анюта, ну не сжимай коленки, ну любимая, ну дай мне…

И у меня нет больше сил противиться, и я слегка раздвигаю ноги…

В ту же минуту его горячая ладонь ложится на мою, ну не знаю, как сказать, Андрей называет это место «твой островок», можно погладить твой островок, говорит он иногда, теперь мой островок в его власти.

Он двигает ладонь и слегка проникает пальцем в мою щелочку, и я умираю.

Я умираю, я умираю, я умираю…

Я, уткнувшись носом в его шею, шепчу что-то нечленораздельное, уже сама двигаюсь на его пальце, и невыносимая, сладкая судорога пронзает мое тело.

Такая у нас с Андрюшей любовь.

Я все еще вздрагиваю, мы дышим жарко, я всем телом ощущаю его неудовлетворенную страсть, теперь он берет мою руку, он ведет ее по уже хорошо знакомой мне дорожке, когда он успел расстегнуть брюки, я касаюсь его пальцами, он горячий, он большой, он твердый. Андрей впивается поцелуем в мою шею, боже, завтра опять будет засос, успеваю подумать я, а сама слегка оглаживаю его чудное орудие, Андрей издает хриплый стон и сильная, горячая струя выплескивается мне в ладонь, Андрей кусает меня в плечо, от неожиданности я вскрикиваю, и мы замираем.

— Тебе хорошо было? — спрашивает он.

— Хорошо, а тебе?

— И мне, но нам обоим будет еще лучше, если сделаем все по-настоящему.

— Нельзя, милый.

— Ну почему, у тебя что, есть кто-то другой?

— А то ты не знаешь, кто у меня есть.

— Кто?

— Ты, мой дурашка.

— Оно и видно, что дурашка. Аня, давай, ты станешь моей.

— Я и так твоя.

— Совсем моей.

— Я совсем твоя.

— Не совсем.

— Совсем.

— Ты меня не любишь.

— Люблю.

— Любила, ты бы меня не мучила.

— Как я тебя мучаю?

— Не даешь по-настоящему, ты не понимаешь, как нам парням это нужно, ты не представляешь, как мне хочется.

— Я боюсь.

— Ну давай, я куплю этих самых… резиночек.

— Ты с ума сошел, да и кто тебе их продаст.

— Я достану, Анюта, достану, давай а?

— Ты меня перестанешь уважать.

— Я еще больше буду тебя любить, Анечка.

— Ой, ну тебя, давай, помолчим лучше.

И мы молчим, над нами черное звездное небо, начало лета, мне пятнадцать лет, я влюблена, и жизнь кажется мне прекрасной.

 

Тетрадь Димы

Вести записи — идея Наташки. Все молчат, я и не знаю ведет ли их кто, кроме меня. Наташка, правда, пару раз спрашивала, но так, вроде в шутку. Но я вот веду, и даже интересно. Приходится прятать от родителей и сестры, но у меня есть местечко, где никто не найдет.

Меня зовут Дима, мне в мае исполнилось пятнадцать. Настало лето, нет уроков и я с пацанами гоняю на велике с утра до ночи. Предки часто загоняют нас с сестрой вкалывать в огороде, но с этим ничего не поделаешь — надо.

Сестра на год старше меня, ее зовут Люда, она очень красивая, за ней ухаживают сразу несколько кавалеров, а она, похоже еще не определилась на ком остановиться, хотя пару раз я заставал ее с Генкой с таком виде…

Вчера я ехал на велике и увидел, что впереди меня топает по дороге Ирка, она на год меня младше. Ветер развевал ее короткое платье, я уставился на ее ноги, чуть не свалился с велика. Подъехав к ней, я окликнул ее.

— Привет Ирина!

— Привет.

— Не рада, что ли?

— Чего радоваться?

— То что я могу тебя подвезти.

— Я и так дойду.

— Садись, не съем я тебя. Давай.

К моему удивлению она остановилась. Увидев, что она хочет сесть сзади, на багажник, я развел руки и показал, что место для нее впереди, на раме. Ира осуждающе посмотрела на меня, но послушалась, и повернувшись ко мне спиной, стала моститься на раму велосипеда. Я осторожно придержал ее, я помог ей, и мы поехали. Я чувствовал ее спину, но еще более волнительно было ощущение легких касаний руками к ее талии, ее длинные волосы развевались и касались моего лица, когда я крутил педали, мое правое колено чуть- чуть скользило вдоль ее бедра. Мне захотелось ее поцеловать.

— Сильно спешишь?

— Не очень.

— Хочешь взглянуть на чудо?

— Какое еще чудо.

— Увидишь, это недолго.

— Ну, давай, только не долго.

Ну вот, а о каком чуде я говорил, я ничего не мог придумать, мысли мои заметались, но вдруг я придумал.

— Поехали, тут не далеко, — я старался говорить спокойно.

Она что-то ответила, но я не услышал, я повернул руль и даванул на педали. Мы съехали с дороги и теперь мчались по узкой тропинке, сначала по полю, затем мы миновали низкий кустарник и въехали на опушку леса.

— Здесь, — сказал я и остановился.

Ира спрыгнула с велосипеда и стала рядом, осматриваясь. Я положил велосипед и подошел к ней. Решимость целоваться куда-то исчезла. В голове вертелись рассказы парней о том, кто с кем и как, но вот я наедине с девочкой в лесу, нам никто не мешает, но я смущен и не знаю с чего начать.

— Ну, где твое чудо, — она смотрела на меня, слегка улыбаясь.

— Да здесь, здесь, — пробормотал я в ответ.

— Пойдем, — я подал ей руку, и она взяла ее.

Волнение охватило меня от ощущения ее тонких, прохладных пальцев. Мы прошли вперед и остановились.

— Вот, — показал я.

— Муравейник? — удивилась она.

— Такого большого больше нет нигде, — сказал я, и это была правда.

— Да, гигант, сколько же их там живет? — она обошла вокруг холмика.

Я стал вспоминать книжку про муравьев, которую читал недавно, я стал говорить ей что-то про их сложную подземную жизнь.

— Смотри, — я нагнулся и дыхнул на муравейник, муравьи резко засуетились.

— Они думают, что медведь пришел, — засмеялась девочка.

— Да, такой дых для них страшнее дождя.

— Я думаю, дождь им совсем не страшен.

— Да, наверное.

— Давай посидим вон там, — вдруг предложила Ира.

У меня сперло дыхание.

Я сдернул свой жалкий пиджачишко, постелил его, Ира аккуратно на него села, а мне места уже почти не было, и я плюхнулся рядом, сминая густую траву.

— Как сдаешь экзамены? — спросила она.

— Алгебра четыре.

— А остальные?

— А пока был только один. Вам хорошо, вы в этом году не сдаете.

— Ты куда-то поступаешь или пойдешь в девятый?

— Пойду в девятый.

Мы помолчали.

— Ир, у тебя есть парень? — тихо спросил я.

— Рано еще, — усмехнулась она.

— Ну, это смотря для чего.

— Для всего.

— Нет, целоваться уже можно, — я старался говорить шутливо и спокойно.

Ирка озорно взглянула на меня. У нее темные глаза, темные волосы.

Ее красивое, нежное, юное лицо было доверчиво обращено ко мне.

— Почем веснушки покупала?

— Нипочем, — похоже, она немного обиделась.

— Не дуйся, — шепнул я, и, нагнувшись, легонько коснулся губами ее щеки.

Она не отреагировала. Я бережно обнял ее за плечи. Снова никакой реакции.

— Ну, не сердись, — я поцеловал ее, сначала в щеку, затем левой рукой коснулся ее лица, развернул к себе и, быстро чмокнул ее в губы.

— Я не сержусь, — легкая улыбка блуждала на ее лице.

— Сходим сегодня в кино?

— Не знаю, думаю, мать не пустит.

— Пустит — я по-прежнему обнимал ее плечи, хотелось чего-то большего, хотелось потрогать ее маленькую грудь, хотелось целовать, завалить в траву, хотелось всего, но я так боялся спугнуть ее.

— Так что на восемь или на шесть? — спросил я.

— Ты что, на восемь, только на шесть.

— Давай на шесть.

— Не знаю.

— Буду ждать тебя у остановки.

— Я не обещаю.

— А я буду ждать, — я понял, что она придет.

Я наклонился к ней и снова поцеловал, она попыталась вывернуться, ну не съем я тебя, прошептал я ей и снова поцеловал, на этот раз удачно, совсем близко были ее глаза, она их полуприкрыла, я осмелел, моя левая рука была свободна, и я легонько-легонько положил ее на правую грудь девочки, она не отреагировала, неужели она не почувствовала, я чуть сжал пальцы, я ощутил ее тонкое платье и жесткую ткань лифчика, и дальше волшебную упругость ее маленькой груди, мне показалось, что я чувствую ее маленький сосок, я сделал оглаживающее движение, и был наказан, она твердо отвела мою руку, но мы все еще целовались, это было так удивительно, она удерживала мою ладонь в воздухе, я сделал движение вниз, как бы соглашаясь на свое поражение, и ее и моя ладони дружно упали на ее ногу выше колена, причем моя оказалась внизу, я ощутил край платья и, еще жарче целуя ее, двинул руку кверху, захватив легкую ткань, Ира, видимо, не сразу осознав, что происходит, двигала свою ладонь верхом на моей, и когда мы миновали половину пути от колена до того места, куда стремились мои шаловливые пальцы, я был резко остановлен.

— Не надо, ты что — она явно сердилась, лицо ее было пунцовым.

— Ну извини, не удержался, извини.

— Ты что со всеми так?

— Как?

— Так.

Она одернула платье и отвернулась. Я все еще обнимал ее за плечи, это, она, видимо, не считала недозволенным, в душе я ликовал, я уже целовал ее, я трогал ее грудь, ничего, что через платье, я погладил ее ноги выше колен, ничего, что не до трусиков, ведь это первое наше свидание, лишь бы она пришла, главное не наглеть, сдерживать себя, это будет моя девушка, она мне нравится, она стройная, красивая. Так я шептал про себя, потом вдруг выдавил:

— Ир, ты мне нравишься.

— С чего бы это.

— Ты красивая, фигурка, что надо.

— А ты нахальный.

— Вот и будем дружить, красивая и нахальный.

Она рассмеялась.

— Ир, не сердись, может, ты первая, с кем я целуюсь.

— В смысле, сегодня? Ой, рассмешил.

— Можешь не верить, дело твое.

Если бы она знала, что я говорил сущую правду, насколько крепко я был теоретически подкован на эту тему в школьном туалете, настолько я был сер в практике любовных отношений.

— Я ты целовалась с кем-нибудь?

Она промолчала. Я прижал ее к себе и стал искать ее губы, она уклонялась, и так в нежной борьбе я почти неосознанно стал заваливать ее на спину, я поймал ее губы, она почти не противилась, еще чуть-чуть и она бы легла, но в последнее мгновение Ира вывернулась, резко вскочила на ноги, а я остался сидеть на краю своего пиджака.

— Ну, пойдем, засиделись, — она потянулась, словно кошка.

— Пойдем, — виновато и тихо прошептал я.

Теперь я не знал, придет ли она вечером, спрашивать же я не стал, чтоб не получить отказ, так, в неопределенности, оставалась надежда, и она, надежда, была такой сладкой.

 

Тетрадь Наташи

Вот и настало лето. Люблю каникулы, хотя и в школу тоже ходить интересно.

Вчера встретила Игоря, он уезжает в пионерлагерь вожатым, смешной, такой, озабоченный. Он хороший парень, мне бы хотелось встречаться с ним, но он меня не замечает. Зато есть Мишка, который последнее время не дает мне проходу, и, честно сказать, я, как-то незаметно стала привыкать к свиданиям с ним, их уже было три или четыре, не помню точно, он такой настырный, я держусь, но анализируя каждую встречу, не могу быть собою довольна, я, увы, позволяю ему все больше и больше, хотя каждый раз даю себе слово, все, Наташенька, хватит, иначе достукаешься, будет, как с Лидкой, но увы, увы…

Вчера он позвал меня в кино. Шестичасовый сеанс — это словно специально для влюбленных подростков, людей мало, парочки рассаживаются по углам, подальше друг от друга, в зале такая густая любовная атмосфера, что невольно ей поддаешься. Со всех сторон слышны скрипы кресел, возня, звуки поцелуев, пощечин, которыми награждают девочки своих зарвавшихся кавалеров, сопение тех, кто уже никого не замечает, вскрики с тех рядов, что расположены в самом закрытом месте, справа и слева есть места что-то вроде лоджий, туда можно попасть по особому блату, что там происходит, можно лишь догадываться, их совсем невидно, точнее, когда начинается сеанс, то видно, но уже через пять минут парочка словно исчезает, правда, к концу сеанса они снова появляются.

— Куда они делись? — спросила я как-то Мишку, показав пальцев на лоджию.

— Легли, — тихо ответил он.

Я оторопела, краска стыда залила мое лицо, словно это я легла на пол в кинотеатре.

— Не на пол, — уточнил Мишка, — Просто там кресла такие.

Господи, как он догадался, что я так подумала.

Полтора часа пролетают, как десять минут. Мишка вначале фильма сидит скромно, но потом закидывает руку на спинку кресла и слегка обнимает меня. Я осторожно осматриваюсь, справа от нас свободно пять кресел, слева никого до самой стены, сзади два ряда полупустые, впереди в трех рядах никого.

Так мало народу не было еще никогда. Посещение кино на шесть часов с мальчиком означает для девушки, что ее закадрили, так у нас говорят, то есть наш с.

Мишкой поход уже многим известен, и первую очередь, Лидке.

Чувствую Мишкину ладонь на правом колене, он легко поглаживает меня, и это волнительно, как будто в первый раз. Я не отталкиваю его, отталкиванием я занималась весь фильм, когда мы были здесь прошлый раз. Мы так возились, что нам сделала замечание старушка, сидевшая сзади.

Пальцы Мишки двигаются вверх до подола моей юбки и останавливаются.

Я, как ни в чем не бывало, смотрю на экран, Мишка смелеет, осторожно и неуверенно его ладонь скользит ко мне под юбку, я реагирую, кладу свою руку поверх его руки, но моя лежит на юбке, а его под ней. Он прекращает движение.

— Смотри на экран, — шепчу я ему почти в ухо.

В ответ он, воспользовавшись близостью моего лица, целует меня в губы, притягивает к себе, и я непроизвольно перестаю контролировать его лапу под юбкой, резко вздрагиваю, так как ощущаю, как его огненные пальцы ложатся поверх моих трусиков. Теперь мы целуемся то, что называется взасос, без перерыва, воздух приходится захватывать носом, но вскоре кислорода не хватает, я пробую вырваться, прервать поцелуй, но Мишка держит меня, я начинаю толкать его руками, наконец, я с трудом вырываюсь, резко отталкиваю его ладонь, я отодвигаюсь в сторону, я злюсь на него, а он молчит.

Проходит довольно много времени, Мишка вновь кладет мне на плечи руку, он спокоен, я тайком рассматриваю его сбоку, я думаю, люблю ли я его, почему вот уже почти две недели прихожу к нему на свидания, почему позволяю ему некоторые вольности, меня волнуют его прикосновения, он такой сильный, но он, как это сказать, ну, грубоват, что ли, у него только одно на уме, говорим мы мало, он старается остаться со мной наедине, он нахальничает, мне трудно его сдерживать, я чуть не плачу, отталкиваю его, меня пугает его откровенный напор, я не хочу такой грубой любви, но инициатива в его руках, мне обидно, я боюсь, что не смогу его полюбить.

Я чувствую, что в любовных делах он опытнее всех наших ребят, то, что с Лидкой у него была близость — это точно, но только ли с ней?

Лидка ревнует, перестала здороваться. Мама моя тоже уже знает о наших встречах, но держится нейтрально, только один раз, когда я спешила на свидание, она спросила, куда я иду и с кем, с девочкой иду, в кино иду, ответила я, у девочки такое редкое имя, улыбнулась мама, какое, удивилась я, как у Лермонтова, ответила мама. Я промолчала и шмыгнула за дверь.

Рука Мишки, обнимающая меня за плечи, вдруг непостижимым образом удлиняется и достает до моей груди, я не отталкиваю его, он наклоняется и целует меня, я чувствую, как он резко двигает языком, рот мой непроизвольно приоткрывается и вот его язык уже у меня во рту, такой поцелуй мне незнаком, сначала непривычно, но постепенно я вхожу во вкус и вот мы целуемся, целуемся, он двигает языком туда-сюда, боже, зачем он так делает, что это со мной, ой, я не могу, господи, хоть бы не включили внезапно свет.

И, словно в ответ на мои мольбы, в зале внезапно зажигается свет.

Описать, то, что происходит в зале почти невозможно, мы с Мишкой, оказываемся почти ангелами, хотя смотрим вокруг выпученными глазами, но нам необходимо лишь перевести дыхание, а вот некоторым парочкам посложнее принять благопристойный вид. Опять лучше всего тем, которые в лоджии, они так и не показываются. Я не могу отвести глаз от девочки в нашем ряду, далеко, справа, юбку она успела одернуть мгновенно, но, увы, ниже колен белеют ее скрученные трусики, надеть она их сможет, только когда снова выключат свет, а пока бедняга пытается прикрыться сумочкой, делает вид, что что-то ищет на полу, отчего привлекает к себе еще большее внимание.

Парни начинают свистеть, материться, начинается сплошной бедлам.

— Убью, — вдруг произносит Мишка, и встает.

— Куда ты? — я не понимаю, что происходит.

— Они нарочно включают свет, — он хочет выйти.

Я, наконец, соображаю, в чем дело и удерживаю его за руку.

— Не ходи, не надо, — Мишка, злится, но в конце концов, садится на место.

Я рада своей маленькой победе над ним.

Настроение все же испорчено и, когда Мишка предлагает мне уйти, я соглашаюсь.

Мы выходим из кинотеатра, уже почти стемнело, не торопясь, мы идем по улице.

Темно-синее небо, одуряющий запах акации, начало лета, как я люблю эту пору.

Мишка берет меня за руку, сердце мое стучит тревожно, я знаю, куда мы идем.

 

Тетрадь Игоря

Пионерлагерь встретил нас неприветливо. Два дня, почти не переставая, лил мелкий, совсем осенний дождь. Дети, так весело шумевшие во время отъезда, теперь утихли, нахохлились, и никто не знает, как убить время и чем их, несчастных, развлечь.

Мне, похоже, не совсем повезло. Меня определили вожатым к десятилеткам. В отряде 30 голов малышни. Воспитательница лет тридцати, вся увлеченная своим сыночком, который здесь же, в нашем отряде.

Вожатых двое, студентка второго курса из пединститута, и я.

Детвора спит в двух больших палатах, с девочками спит воспитательница, а с пацанвой студентка и я. Студентку зовут Зина, она красивая, фигуристая.

Шестнадцать кроватей стоят в два ряда, палатка — это деревянный каркас, обтянутый с боков толстым брезентом, крыша покрыта шифером. У входа в одном ряду моя кровать, в другом Зинина. Подъем в восемь, отбой в десять.

Время между восемью и десятью — это наша работа. Оказывается, это совсем нелегко — смотреть за расползающейся малышней, веселить, развлекать, и, как ноет наша воспитательница, где ваш воспитательный процесс.

Она, зануда, заставила нас с Зиной писать планы работы, хорошо, добрая душа, вожатый второго отряда, он здесь не первый раз, дал нам старые планы, мы их передрали, и вроде отделались от Эльвиры Африкановны, так зовут эту нудьгу.

Зину она долбит больше, чем меня, и если мне в общем-то все равно, то Зине нужна характеристика, и она выполняет все прихоти Африкановны.

Я в лагере тоже не первый раз, но прежде я был здесь пионером, а теперь я вожатый. Пионером, было лучше, но им мне уже не быть, хотя в первом отряде есть несколько пионеров, истинный возраст которых легко угадывается по их поведению. Их шестеро, которым явно по пятнадцать, как и мне.

Три пацана и три девчонки — они и держатся как-то отдельно.

На третий день вылезло, наконец, долгожданное солнце, и лагерь ожил.

Засуетились все три физрука, они, как выяснилось, должны были организовывать праздник открытия лагеря, костер, аттракционы и все такое. Африкановна начала бурно выискивать таланты, и уже к обеду, на площадке перед нашими палатами наскоро сколоченный хор разучивал «Взвейтесь кострами», две тощие девочки сосредоточенно крутили хула-хуп, а удалая группа из шести детей сооружали из себя пирамиду. Мы с Зиной принимали самое деятельное участие, и когда выяснилось, что масштабность задуманного чересчур велика, то мне пришлось стать нижним, что вызвало бурю восторгов у моих подопечных.

 

Тетрадь Лены

Поезд отошел от нашей станции вечером. Отец купил мне плацкарт, нижнюю полку, одно место оказалось свободным. Через полчаса в наше купе приползла тетенька и стала ныть, что у нее разные места с сыночком, не хочет ли кто поменяться, сыночек стоял сзади, ему было лет шесть. Поскольку две другие полки были заняты дедом и бабкой, то я, ни слова не говоря, встала, показывая свою готовность в обмену.

— Сюда, сюда, — засуетилась тетка, я пошла за ней.

Она привела меня, и я, увидев, в какой компании мне придется провести ночь, попятилась, но было поздно, тетка ухватила свои пожитки, и не переставая благодарить меня, рванула на мое прежнее место.

Я осторожно села на край полки и стала с тревогой рассматривать своих новых попутчиков. Это были трое солдат-дембелей, они уже успели расставить на столике заветные сосуды, и, похоже, слегка сняли пробу. Хитрозадая тетка просто не захотела сидеть рядом с ними.

Мне они очень обрадовались.

— Как зовут? — строго спросил чернявый.

— Лена.

— Куда едем, Лена? — также строго задал вопрос рыжий.

Я промолчала. Рыжий смотрел на мои колени. Я одернула платье.

— Не по уставу молчишь, красавица — продолжал рыжий.

— Не приставай к человеку, — улыбнулся третий.

— Прошу к нашему столу, — рыжий не мог угомониться.

— Я не хочу, спасибо.

— Брезгует пищей русского солдата, нехорошо, — рыжий придвинулся ближе.

— Да отстаньте вы от ребенка, — третий продолжал улыбаться.

— Я не ребенок, — дернул же черт меня это сказать.

— Она не ребенок, — обрадовался рыжий.

— Меня зовут Толик, — сказал третий, — это Вася, он показал на чернявого.

— А я представлюсь даме самостоятельно, я — Коля, — рыжий показал на себя.

Слово «самостоятельно» далось ему с трудом, отчего я сделала вывод, что он гораздо сильнее опьянел, чем его сослуживцы.

На боковых полках ехали две пожилые женщины, они с жадностью кинулись поглощать свою дорожную снедь, я всегда удивлялась, отчего люди, зайдя в поезд, первый делом начинают есть, и пришла к мысли, что это происходит не от голода, а от волнения, точнее, голод от волнения. Предстоящая дорога и все такое.

Проводник стал собирать билеты и деньги за постель. Это несколько отвлекло моих попутчиков, Вася сходил за постелью и принес на всех.

— Позвольте, я заправлю Вам колыбельку? — обратился ко мне рыжий.

— Я сама.

Парни дружно пересели на соседнюю полку, и стали молча наблюдать, как я застилаю простынь. Нагибаясь, я ощущала на себе их жадные взгляды, но я была как-то спокойна, я чувствовала, что неплохо одета, нигде ничего не торчит, полный вагон людей, чего мне бояться? Тетки-соседки в обиду не дадут.

Но мне тоже захотелось есть. В сумке томилась куриная ножка, но я стеснялась ее доставать.

— Нужно поужинать, иначе будешь икать во сне, как Буратино.

Я не поняла, кто это сказал, но рассмеялась.

— Вот и поужинаю, — обрадовалась я.

— С нами, с нами, — капризно проблеял рыжий.

— Да ложись ты, — толкнул рыжего Толик, рыжий упал на матрац, что-то обиженно промычал и почти сразу заснул.

— Давай и правда, пожуй с нами, — предложил Толик, и я достала сумку.

— Пойду, покурю, — сказал чернявый.

И мы остались наедине с Толиком, если не считать посапывающего рыжего, да теток, увлеченных своим разговором. Я развернула сверток с куркой, Толик стал разрезать остатки своей колбасы.

— Выпьем по граммулечке за знакомство, — предложил он.

— Я не пью, — прошептала я, не хотелось, чтоб слышали тетки.

— И я не пью, вот Колян — выпил, — он показал на рыжего — А мы по чуть-чуть.

И он вдруг исчез, но мигом вернулся, оказывается, попросил у проводника еще один стакан.

— Итак по чуть-чуть, — он налил, действительно, совсем понемногу.

Я неуверенно взяла стакан, он слегка стукнул своим стаканом по моему и одним глотком выпил.

— А ты?

Я до это пила вино два или три раза. Боясь показаться невеждой в этом деле, я решительно глотнула из стакана и поперхнулась, закашлялась.

— Что не пила прежде? — спросил он заботливо.

— Почти, — призналась я.

Жарким пламенем вино разлилось по моему желудку. Я откинулась на спинку полки и мне стало как-то по незнакомому хорошо. Мне казалось, что я уже давно знаю этого Толика, я молча слушала его рассказ про армейскую жизнь. Вернулся черненький, я почти забыла его имя, он сразу полез на верхнюю полку, Толик продолжал что-то говорить, он расспрашивал меня, где я живу, в каком классе учусь, куда еду. Выяснилось, что они вовсе не дембеля, им еще служить по году, а едут они в командировку и через месяц будут ехать обратно…

Я слушала его то рассеянно, то внимательно, он налил еще по чуть-чуть, но это уже не чуть-чуть, прошептала я, но это еще и не уже, ответил он, я рассмеялась, у тебя есть парень, есть, соврала я, зачем ты врешь, нехорошо обманывать старших, а пусть старшие не подпаивают младших, отвечала я, а хочешь, я буду твоим парнем, он сидел уже совсем плотно ко мне.

— Жарко, — я пыталась отодвинуться, но двигаться уже было некуда.

— Пойдем в тамбур, проветримся.

— Какой ты быстрый, — и стала отодвигать его ладонь, неведомо как оказавшуюся на моей коленке.

— Пойдем, — потянул меня за руку.

— Только на минутку, — я вдруг заметила, что уже совсем стемнело, Соседки, в спасительную миссию которых я так свято надеялась в начале, оказывается уже тихо дрыхли, отвернувшись к стенке. Свернувшись калачиком, спал рыжий, спал черненький, мы прошли по вагону в дальний его конец, почти везде народ спал, от выставленных в проход ног нехорошо пахло, Толик открыл дверь, потом следующую, и мы оказались в грохочущем тамбуре.

Он обнял меня сразу. У него были крепкие руки, он прижал меня, и стал целовать, целовать без перерыва, без передыха.

Конечно, я целовалась раньше, но чтобы так — никогда.

Он стал гладить мою грудь через платье, какая ты красивая, шептал он, он целовал меня в шею, я выгибалась назад, словно в каком-то сложном танце, его руки были везде, их, казалось, было не две, а десяток.

— Бог мой, какая у тебя упругая грудь, — прошептал Толик.

Он стал расстегивать пуговки платья на груди.

— Не надо, не надо, — шептала я.

Главное, что я его почти не отталкивала, наверное, я была немного пьяна.

Почувствовав его ладони у себя на бедрах, под платьем, я тесно сжала ноги и стала резко вырываться, наконец, мне удалось, уперевшись в его грудь руками, оттолкнуть его от себя и в эту минуту дверь тамбура открылась, и вошел рыжий.

— О, да тут весело, — громко рявкнул он.

Чуть не плача от обиды, я пыталась одернуть платье, я схватила ручку двери, хотела открыть ее…

— А я? — рыжий пытался обнять меня.

— Отстань от нее, — сказал Толик.

— А че? Я ни че, — мямлил рыжий.

Я, наконец, одолела эту проклятую ручку, отворила дверь и юркнула в вагон.

Воздух в вагоне был еще более спертый, чем прежде, я плюхнулась на полку, отвернулась к стенке и не могла перевести дыхание. Через некоторое время они пришли. Рыжий сразу лег, а Толик уселся на край моей полки.

— Ну, не злись, — услышала я его шепот. Я не реагировала.

— Не злись, — повторил он тихо.

Он стал шептать о том, как тяжело им, парням, в армии, как им хочется дружить с любимой девушкой, как я ему понравилась, что он не хотел меня обидеть, что нам нужно быть вместе, что он всегда будет ко мне хорошо относиться…

— Спать хочу, отстань, — я оттолкнула его ладонь, которой он деликатно, поглаживал мою руку.

— Может, мы уже никогда не увидимся, — ныл Толик.

— Увидимся, я тоже через месяц еду обратно.

Странно, но он притих. Он сидел молча, и уже сквозь сон я услышала, как он залез на свою полку, как раз надо мной.

Проводник разбудил меня в полшестого, солдатики крепко спали, никто из них не отреагировал на мой уход. Я вышла на перрон, солнце уже сияло вовсю, я вдохнула свежего воздуха, боже, как хорошо, словно и не было этой тревожной ночи.

Навстречу мне, раскинув руки, бежали моя двоюродная сестра Ира и Роман, мой троюродный брат.

— О, как ты выросла, Ленка!

Я и, правда, выросла, особенно, за минувшую ночь.

 

Тетрадь Миши

Так на чем я закончил? Ах, вот, открылась дверь, и я оторопел.

Может, кто видел фильм «Королева бензоколонки», там героиня весь фильм ходит в комбинезоне, видимо, авторы считали, что это очень сексуально.

Так вот, на Жене был точно такой комбинезон. Она радостно улыбалась, а я, совершенно не ожидавший такого наряда, и не знал, что сказать.

— Что на завтрак? — спросила она непринужденно.

— Жареные омары в аргентинском соусе, — ответил я ей в тон.

— Пожалуйста, парочку.

И мы сели за стол и стали уплетать то, что осталось от вчерашнего бурного ужина, я ел, смотрел на нее и думал, если я начну ее раздевать, то мыслимое ли дело, снять с нее этот производственный наряд.

— Отчего ты так упаковалась? — не удержался я от вопроса.

— Девичье недомогание.

— Какое?

— Девичье, точнее, женское.

— А какое еще бывает?

Она расхохоталась. Мы вышли из-за стола, мы пошли на веранду, она уселась в шезлонг, и я, набравшись наглости, сел у ее ног, слегка обнял и попытался поцеловать, не тронь меня, я нечистая, так вчера же купались, ответил я простодушно, ты, кажется, совсем дурачок, рассмеялась она, я обиделся, я держал ее за руку, давай, я тебе все расскажу, прошептала она.

И она рассказала.

Про месячные, про поллюции, про зачатие, про оргазм, про сроки, про все.

Удивлению моему не было предела, тот примитив, которым мы, пацаны, потчевали друг друга в школьном туалете, померк сразу и навсегда, но появились другие вопросы, и она на все ответила, я прошел полный курс и самым большим моим открытием было то, что они, девушки, тоже могут кончать, как и мы, парни, что они при этом могут рыдать, визжать и кусаться, и это нормально. Как хорошо, что она мне это сказала, иначе я бы навсегда стал бы импотентом, так как, даже будучи подготовленным ею, я все же был напуган, тем как она вела себя в минуты нашей первой высшей близости.

Она была чудесной учительницей. Ты еще ни с кем, спросила она прямо. Ни с кем, ответил я тупо. Будешь хорошим мальчиком, я тебя кое-чему научу, прошептала она мне почти в ухо. Сердце мое бешено билось, я физически, как зверь, чувствовал, приближение любовного действа, ради нее я был готов на все, лишь бы свершилось, лишь бы она дала, лишь бы отведать этого неведомого, вся жизнь моя разделилась теперь на две неравные части, с одной стороны была она и надежда на любовь с нею, и эта часть моего бытия была огромна, и другая часть, куда отошло все прочее: друзья, школа, родители, футбол, другие девочки, все это стало вдруг таким малым и незначительным.

Я превратился в ее пажа. Мы ходили в кино, пацаны смотрели на нас с завистью, я шел с ней домой, мы обнимались, целовались. Еще три дня, шепнула она, когда я, прижав ее к двери ее комнаты, осторожно скользнул ладонью по ее животу, туда вниз, к ее чудной впадинке, нет, нет, еще три дня, она отвела в сторону мою руку, отвела, я бы сказал бережно, совсем не так, как отталкивали меня мои одноклассницы, когда мы устраивали им групповой зажим в дальнем углу класса.

Там хлестали по рукам иногда злобно, иногда нет, но всегда от души.

Если приговоренный к казни мечтает о том, чтоб очередной день не кончался, то у меня было наоборот, я не мог дождаться, когда закончится каждый из этих трех дней, я не мог дождаться ночи, ибо она, ночь, проходила незаметно, день же был почти невыносим. И лишь разговоры с ней спасали меня от возможного сумаcшествия.

И вот этот день настал. Я никогда его не забуду.

Я проснулся с торчащим членом. Видимо, он знал, что его ждет.

— Женя, ты сегодня идешь на море? — спросила ее мама.

Какое море, подумал я, сегодня у нас совсем другие планы.

— Иду, я уже хорошо себя чувствую, — ответила она.

Я посмотрел на нее удивленно.

— Миша, ты идешь с нами? — спросила меня ее мама.

Я все смотрел на Женю. Она закивала мне головой. Ну, ну.

— Иду, — буркнул я безрадостно.

Вода была классная. Мы плавали рядом, при каждом удобном случае я старался коснуться ее тела, мы бутузились в воде, я притягивал ее к себе, мои пальцы проскальзывали под резинку ее купальных трусиков, она вырывалась, бежала на берег, а я оставался в воде, и не потому, что мне хотелось еще поплавать, я просто не мог выйти, член стоял так, что не помещался в плавках.

— Побежали в дюны, — вдруг предложила Женя.

— Только недолго, скоро обедать, — ее мать, видимо, понимала, по какому пути идут наши отношения.

Убежали мы недалеко. Терпежа не хватило. Я обнял ее и повалил в песок, ну что ты, ну что ты, смеялась она тихо, я торопливо расстегивал лифчик ее купальника, перед моими глазами открылись ее небольшие округлые груди, темные землянички сосков торчали наивно и доверчиво, и я лег рядом с ней, стал целовать эти соски, свободной рукой я непрерывно гладил ее живот, ладонь скользила вниз к коленям, снова вверх по гладким бедрам, тревожная задержка на тонкой ткани ее трусиков, пальцами я ощутил ее маленький холмик, и раздвоенную впадинку, я продолжал нежно и осторожно целовать сосок ее груди.

Я с восторгом заметил, что она не отталкивает мою руку, я осмелел, я передвинул ладонь выше, но лишь с той целью, чтоб скользнуть пальцами под резинку ее трусиков, и здесь меня никто не остановил.

— Не спеши, Мишенька, — вдруг дошел до меня ее голос.

Я не слушаю ее, мои пальцы находят курчавый островок, бог мой, можно я тут буду жить, еще чуть-чуть, и я касаюсь средним пальцем ее нежной щелочки, я, как сквозь сон, слышу тихий Женин стон, бог мой, а вот здесь, позволь мне умереть…

Но я не умер. Словно кто-то наглый и смелый занял мое место. Я стал над ней на колени, нагнулся и стал стаскивать с нее трусики. Открылась совсем белая, не загоревшая кожа, я продолжал тянуть вниз, вот появились темные курчавые волосики, она неожиданно схватила мои руки, ты что, ты что, зашептала она.

— Хочу тебя, — заявил я прямо.

— Не сейчас, — ответила она тихо, возвращая трусики на место.

— Когда? Я не могу больше терпеть, — это была истинная правда.

Каждый день я тайком освобождался от юношеского бремени, и, несмотря на это, несильная, тупая, специфическая боль в яичках не давала мне покоя.

— Сегодня вечером, — сказала она шепотом, — ведь твои и мои идут к Котовым.

И правда, как я не подумал, что у кого-то из Котовых сегодня день рождения, это наши знакомые, а Жене они, вообще, родня. И мои, и ее родители уйдут и вернутся не раньше двенадцати, это точно.

Я поцеловал ее. Я почти успокоился. Я помог ей застегнуть лифчик, и мы вернулись к месту, где осталось ее семейство.

— Поныряй со мной, — попросил ее братик.

И мы побежали к воде, я брал его на плечи, он прыгал с меня, как с мостика, в воду, Женя плавала вокруг нас, малыш визжал от восторга, и нам было хорошо.

Вечер пришел незаметно. К шести я стал волноваться, а вдруг они не уйдут?

Кончики пальцев стали знакомо побаливать. Мать почему-то долго не начинала готовиться к выходу, обычно это серьезное событие — поход в гости, но, оказывается, ждали моего отца, и вот он пришел с работы, я напряженно вслушивался в происходящее в родительской комнате и, наконец, услышал.

— Миша, мы идем к Котовым, тете Марине сегодня тридцать восемь.

— Привет ей от меня.

Я был готов целовать следы мокасин тети Марины, я так был рад, что именно сегодня у нее день рождения…

Дорогая тетя Марина, неужели ты так и не узнаешь, что благодаря тебе у меня с.

Женей все так хорошо получилось. Я твой вечный должник, тетя Марина.

— Накормите Витю, уложите спать, сами никуда не ходите, не оставляйте его одного.

Бог мой, конечно накормим (до отвала), конечно, уложим, да чтоб спал покрепче, как мы можем оставить его одного, это же Женин братец, родная кровинушка…

И они ушли. Я был на удивление спокоен. Серьезно и деловито я стал готовить ужин. Я стал варить для Вити манную кашку (от нее он спит хорошо), я застелил ему постель. Женя смотрела вместе с ним вечернюю сказку.

Манку он принял хорошо, но вид подготовленной постели его возмутил до глубины души. Он, видите ли, думал, что раз родителей нет, то мы сегодня будем с ним особо долго играть в прятки. По всему дому, ведь везде свободно!

Пришлось с ним поиграть. Он краснокожий, мы бледнолицие, он нас ищет. Мы спрятались от него в одежный шкаф. Женя стояла ко мне спиной и было совершенно естественно, что я ее обнял, одной рукой я гладил ее грудь, вторая скользнула вниз по животу, под пальцами сквозь тонкую юбку я ощутил холмик ее лобка, я ласкал его, я сдвигал юбку вверх, я стал целовать Женю в шею, я шептал ей слова любви, мой вертикально торчащий член уютно расположился между ягодичками ее попки…

И вдруг дверь шкафа открылась. Краснокожий застал бледнолицих врасплох.

Он смотрел на нас своими умными глазками и молчал. Несмотря на свои три года, он, видимо, что-то понял. Я медленно убрал руки. Женя одернула юбку.

— Вы жених и невеста, — заявил он. Знал бы он, как близок он был к истине.

— Ну все, спать, спать, — Женя стала толкать его в мою комнату.

— Не пойду, я краснокожий, — завыл Витя.

— Краснокожие уже давно спят.

— Неправда, они ищут бледнолицых.

И тут я придумал. Я сказал ему, что сейчас все краснокожие легли отдохнуть в своих пещерах, но никто из них и думает спать, они лежат и обдумывают, как дальше быть с бледнолицыми. И он тоже должен лечь и подумать.

Это ему очень понравилось. Он улегся, а я сел рядом. Минут десять он рассказывал мне фильм про индейцев, затем притих. Я осторожно встал, я хотел выйти и чуть не упал от вопроса заданного мне в спину.

— Ты любишь Женю?

Я повернулся, подошел к нему. Он смотрел на меня внимательно.

— Конечно, люблю.

— Да, она хорошая, а меня ты любишь?

— И тебя люблю.

— А кого ты любишь больше?

— Я вас обоих люблю.

— Ты женишься на ней?

— Не знаю.

— Я хочу, чтоб ты женился на ней.

— Почему?

— Тогда ты поедешь с нами, и мы будем все время играть в прятки.

С этим железным аргументом он и заснул.

Я встал. Было девять часов вечера. За окнами ночь. Я подошел к зеркалу. На меня смотрел высокий, загорелый юноша в футболке и спортивных брюках. Темные волосы, черные брови, прямой нос, темные глаза, удлиненное лицо.

Я провел рукой по подбородку, щетинка чувствовалась. Я первым в классе стал бриться. Я включил электробритву и заелозил ею по лицу. Я заметил, что руки мои дрожат. Спокойно, сказал я себе, спокойно. Ладони вспотели.

Я осторожно вышел из комнаты. В зале, где стоял включенный телевизор, никого не было. Я выключил телевизор. Я посмотрел в сторону ее комнаты, глубоко вдохнул и подошел к двери. Я хотел войти сразу, но не решился и постучал. Мне не ответили, и я несильно толкнул дверь.

— Ты зачем стучишь? — она лежала в постели, накрытая простыней по самую шею.

— А вдруг ты здесь не одна.

— А с кем?

— С любовником.

В комнате был полумрак, горела лишь маленькая лампочка на письменном столе.

Я подошел к кровати, аккуратно сел на краешек.

— Что Витек? — спросила она.

— Заснул. Он хочет, чтоб мы поженились. Говорит, будет, с кем играть в прятки.

— Святое дело, — она вынула из-под простыни руку и стала поправлять косу.

— Что это у тебя? — спросил я и нагнулся к ней.

Я прекрасно знал, что это.

— Браслетик, разве ты не видел? — ответила она.

— Дай посмотреть, — я поймал ее руку, она потянула ее к себе.

Я еще сильнее наклонился, голова ее была совсем рядом, я почувствовал чудный запах ее тела, она все притягивала к себе свою руку, моя рука, увлекаемая ею, легла на ее плечо, совсем рядом были ее глаза, и я, волнуясь, словно впервые, поцеловал ее в щеку.

Глаза Жени чудно блестели.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Люблю, — ответил я.

А ты меня? И я тебя.

Я поцеловал ее в губы именно во время этих ее сладких слов.

Мой поцелуй почти заглушил ее слова. Сначала я целовал ее легко, едва касаясь губами ее губ, моя правая рука искала покоя и нашла его у нее на груди, я слегка сжал ее левую грудь сквозь простынь, я почувствовал ее сосок и то, что она без лифчика.

Левой рукой я стал сдвигать простынь вниз, не надо, прошептала она, ложись рядом, что же ты, так и будешь сидеть, я стал ложиться, боишься замерзнуть, спросила она, нет, не боюсь, удивился я, не похоже, рассмеялась она.

И я понял. Я вскочил и в два движения сдернул футболку и спортивные брюки.

Я оставался в трусах. Снимать их при свете было как-то неловко.

Я лег рядом с нею. Я снова стал целовать ее лицо, нос, губы. Она откинула край простыни, и я лег ближе, боясь коснуться ее кружевной комбинации.

Я стал снова гладить ее груди, только теперь обе, я целовал ее шею, милый мой, прошептала она и обняла меня. Я провел ладонью вниз по ее долгому телу и чуть не задохнулся от восторга — кроме комбинации на ней не было ничего.

Правой рукой я поймал край кружевной ткани и потянул ее кверху.

— Подожди, порвешь, — она села и стала стаскивать комбинацию через голову.

От вида ее голого тела я чуть не застонал.

— И ты сними все, — тихо прошептала она.

Я потянулся к выключателю.

— Нет, нет, оставь, пусть будет, — сказала Женя.

Я сдернул с себя трусы и прижался к ней.

— Не спеши, миленький. О, какие мы большие, — изумилась она.

Я не мог не спешить. Природа делала все за меня. Я лишь исполнял ее команды.

Невыразимое ощущение ее голого (совершенно голого!) тела…

Я крепко обнял ее, я лег на нее сверху, я оперся на левый локоть, чтоб не давить на нее своим телом, моя правая ладонь жадно скользила по ее груди, по животу, по бедрам.

Я целовал ее почти безотрывно. Я заметил, что она стала дышать жарко и глубоко. Я стал гладить ладонью там, внизу, как назвать то, что я гладил?

Великий и могучий, бедный и богатый русский язык, нет в тебе красивых и в то же время обыденных слов для описания любви. Либо слишком возвышенно, либо низменно и матерно, и то и другое неправда.

Так что я гладил? Женя сама потом подсказала мне, не обижай мою киску, шепнула она, когда я сделал неловкое движение. Киска, под моими пальцами была ее киска, пусть будет так.

Сейчас, вспоминая себя, нашу первую близость, я понимаю, что был неловок, как теленок, я не поцеловал ее в живот и там, ниже, хотя я хотел этого, я почти не целовал ее небольшие грудки, я стремился к одному, овладеть ею и побыстрее.

Но я быстро почувствовал ее реакцию на мою ладонь, там внизу, на ее киске. Я ощутил увлажнение, и, замирая от восторга, легонько ввел палец в негу ее тела, к моему удивлению она задвигала бедрами так, что не было сомнения, ей было хорошо от моей бесстыдной ласки, она тихо застонала.

И я не выдержал. Я навалился на нее, нажал коленом между ее колен, ее ноги послушно раздвинулись, я прижался совсем близко к ней, я стал направлять свой торчащий жезл туда, где был мой бесстыдный палец, на секунду они оказались рядом, какое-то совсем неуловимое движение и мой разведчик уступил место основным силам, я не сильно толкнул бедрами и чуть не взлетел от восторга. Я был в ней! Женя охнула в голос, глаза ее были закрыты, только теперь я услышал, что она шепчет мое имя.

И я задвигался. Все было так классно. Все было, как надо.

Ее голова двигалась по подушке в такт моим толчкам, она тихо постанывала.

Бог мой, как это было чудесно!

Только очень быстро. Вероятно, мы оба были так сильно возбуждены, что уже через минуту Женя стала вскрикивать, лицо ее исказилось жалобной гримасой, что с тобой, милая, спросил я, прекратив свои толчки, не останавливайся, зашептала она, не останавливайся, я ощутил, как она вцепилась ногтями мне в спину, я возобновил свой сладостный напор, я почувствовал, что сам вот-вот, и вдруг она, моя первая девушка, моя первая любовница, замотала головой, стала колотить меня пятками в бедра, и, выгнувшись мне навстречу, вцепилась зубами в мое плечо, не сильно, но, как потом выяснилось, до крови.

Неожиданно слезы хлынули из ее глаз, она завыла, откинулась назад, словно умирая, я догнал ее, все ее тело мелко дрожало, я продолжал свое дело, но лишь пару секунд. Сладкая, дикая, невыносимая судорога оргазма пронзила меня.

Я задвинул на всю глубину, которую позволяла наша с ней анатомия и там, в бездне ее лона, содрогаясь в конвульсиях, выплеснулся раз, другой, третий…

И я упал на нее. Меня больше не было.

Дыхание и жизнь возвращались постепенно. Мы целовали друг друга легкими чмоками, я снова лег на локти, чтоб не давить на нее, не плачь, шептал я ей, почему ты плачешь, тебе больно, да нет, это я так сильно кончила, чуть слышно прошептала она. Краем простыни я вытер ей лицо.

Гордость распирала меня. Не существовало мерки, которой можно было бы измерить дистанцию, которую я только что преодолел.

Там внизу, удовлетворенный завоеватель потихоньку покинул покоренную территорию, когда он выскользнул совсем, мы оба тихо рассмеялись.

— Люблю тебя, — сказал я Жене.

— И я тебя, — ответила она.

Эти признания уже после близости имели какой-то особенный вкус.

— Ляг рядом, — попросила она. Я лег.

Она вдруг зашевелилась, приподнялась. Я смотрел на нее. Что-то ее тревожило.

— Ой, как много, нужно вытереть и застирать, — прошептала она.

Действительно, было много.

— Почему оно не осталось в тебе? — спросил я.

— Природные излишества при размножении, — засмеялась она.

Мы помолчали. Я почувствовал, что засыпаю.

— Вы женились?

До сих пор не могу понять одного, почему я не чокнулся в ту минуту?

Я резко повернул голову и увидел в Жениного братика, стоящего в полуоткрытых дверях. Конечно, это я забыл закрыть двери. Он стоял в проеме полуоткрытой двери и внимательно смотрел на нас. Когда он пришел и, главное, что он видел?

— Сейчас же закрой дверь с той стороны.

Я поразился твердости ее голоса. Мальчик закрыл дверь.

— Быстро, за штору, — шепнула она мне.

Я схватил трусы и пулей улетел к окну.

— Теперь заходи, — в Женином голосе был все тот же металл.

Он вошел.

— А где Миша?

— Вы же спите в одной комнате, там его и ищи.

— Его там нет, я боюсь.

— Наверное, он пошел в туалет, или встречает родителей. Пойдем, я тебя уложу.

— Хорошо, пойди со мной, я боюсь.

И они ушли.

— Ну и что делать? — спросил я, когда она вернулась.

— Ничего, утром я внушу ему, что это был сон. Если он вообще вспомнит.

Мы немного посидели на ее кровати, обнявшись. Поцеловались. Началось возрождение страсти, нет, нет, на сегодня хватит, прошептала она, когда я начал было заваливать ее на спину.

— Все, иди к себе, уже полдвенадцатого, скоро наши придут.

В дверях мы еще поцеловались, теперь я вполне по-хозяйски гладил ее везде.

— До завтра, люблю тебя.

— И я тебя, до завтра.

Завтра была суббота. Родители дрыхли после позднего возвращения.

Я проснулся рано. Витек спал, раскинувшись, как богатырь. Я посмотрел на него с тревогой. Чего ждать от него через пару часов, когда он проснется?

Я вышел в сад. Стояло прекрасное летнее утро. Я стал другим.

Вчера одной тайной на свете стало для меня меньше.

— Почему меня не разбудил?

Я обернулся. Женя, улыбаясь, заплетала косу. Какая она красивая!

Я подошел к ней. Мы обнялись. Не сговариваясь, мы пошли вниз, к зарослям сирени. Мы остановились, но лишь на мгновение. Целуя, я стал усаживать ее в траву, затем завалил на спину, заголил ее бедра…

— Нет, нет, давай, я сверху, — прошептала она с тихим смехом.

Оказалось, что и так можно, прежде я считал, что есть только одно положение.

Она сама сдвинула кверху свой короткий халатик, под которым не оказалось ничего, она уселась на меня верхом, я стал гладить ее бедра, расстегнул застежку доверху, ее груди торчали крепкими грушками, я потрогал их.

— Не смотри туда, — прошептала она, заметив, что я смотрю вниз, на ее киску.

Она наклонилась и сама впилась в мои губы жадным, нетерпеливым поцелуем.

Дальше произошло нечто вообще, с моей точки зрения, немыслимое. Я почувствовал, что она своей маленькой ручкой направляет в себя мой жезл!

Мы соединились. Женя задвигалась на мне, я сжимал холмики ее грудей, она закрыла глаза, откинула голову, заохала, застонала.

— Я не могу, ой, я не могу, — вдруг запричитала она жалобно.

Она стала двигаться быстрее и резче, я слегка приподнимался ей навстречу.

И вдруг, словно судорога охватила ее тело. Непрерывное а-а-а, и она упала на меня, шепча, «мальчик мой, любовь моя, мальчик мой, любовь моя…»

Все ее тело покрылось мелким потом. Она никак не могла восстановить дыхание.

Наконец, она приоткрыла глаза, я не выдержал и засмеялся.

— Чего смеешься? — ее дыхание все еще было прерывистым.

— У тебя взгляд, словно прилетела с другой планеты.

— Какой?

— Глазоньки не центруются.

Она рассмеялась. Ее волосы свисали мне в лицо, она убрала их за спину.

— Слушай, а ты? — она озабоченно наклонилась ко мне.

Я, действительно, все еще находился в ней и был в полной готовности.

И я взял ее за бедра, я стал двигать ее тело вверх-вниз, подожди, я устала, прошептала она, и я подождал, и был вознагражден тем, что через пять минут она повторила на мне свою неземную скачку, и теперь мы кончили практически одновременно, мы оба оказались на той планете, откуда возвращаются только с неотцентрованными, замутненными глазами.

Женин братишка, действительно, ничего не вспомнил.

И началась медовая неделя. Мы занимались любовью по три, четыре раза на день.

Что только не служило нам ложем — моя кровать и пляжная дюна, крыша нашего сарая и стол в летней кухне, кресло в ложе кинотеатра и лавочка в полночном детском саду.

Совсем неожиданно они переехали к Котовым. Свидания стали затруднены, тем более что Женя, объявила, что нам вот так, без предохранения, больше нельзя. Я мучился, но так и не смог раздобыть этих самых штучек. Я заходил в аптеку (почему это должно продаваться только в аптеке!), что тебе, спрашивали меня, аспирину, отвечал я. Этого аспирину я накупил десять пачек.

Каждый раз по одной.

Я приходил к дому Котовых, мы подолгу гуляли, до одури целовались в беседке детсада, я жил только одним — встречами с нею и сладостным ожиданием дня, который она назначила в ответ на мои требовательные, ну когда, ну когда же.

Этих дней оказалось всего два. Они уже уезжали. Мы клялись друг другу в вечной любви, женись на мне, просила она, конечно, отвечал я, ну тебе же только пятнадцать, как ты на мне женишься, не знаю, отвечал я, но женюсь.

Поезд уходил поздно вечером. Мы держались за руки, никого не стесняясь.

— Ну, молодежь, прощайтесь, — ее мама подошла к нам.

— До свидания, — сказал я.

— До встречи, — ответила она.

Вот так просто и обыденно.

Полгода я не находил себе места. Я писал ей письма, на два она ответила, а затем замолчала. Приходили поздравительные от ее матери, где упоминался привет.

Мише от Жени, и это было ужасно, я понял, что кто-то другой занял ее сердечко.

И я превратился в охотника. Первой мне попалась Лидка.

 

Тетрадь Ани

Какая я? Смотрю на себя в зеркало. Никакая. Самая обычная. Глаза неопределенного цвета. И не голубые, и не зеленые. Челка, волосы прямые и русые, совсем не вьются. Навивай, не навивай, все равно через день, как палки.

Нос маленький, рот невыразительный. Зубы, я раздвигаю губы, ну, зубы, вроде, ничего, хотя у Лидки лучше. Шея, шею хотелось бы подлиннее…

— Аня, за тобой пришли.

— Кто там, мамочка? — я прерываю свою традиционную самокритику у зеркала.

— За тобой пришли.

Я выхожу из своей комнаты и, вот девичья память, как я могла забыть, что мы с.

Андреем договорилась идти на море, он, видимо, проторчал полчаса на улице и не выдержал, притопал прямо к нам, стоит, смущенный, в дверях.

— А, привет, — я стараюсь говорить просто и естественно, подумаешь, ко мне пришел мальчик, ну и что?

— Так мы идем? — спрашивает он тихо.

— Ма, я схожу на море, — кричу я в кухню.

— Идите (не иди, а идите!), только, когда вернетесь?

Я смотрю на Андрея. Он показывает мне на пальцах.

— В шесть, мамочка.

— Ничего себе, обгорите, как ненормальные.

— Мы спрячемся от солнца, мамочка.

— Ну, ладно, но чтоб в шесть, как штык — дома.

— Пока, мамуля!

Я мчусь в комнату, хватаю купальник, шапочку, шляпку.

Осматриваю себя в зеркало, на мне короткое желтое платьице, мать сама мне сшила и называет свое творение татьянкой. Трусики и лифчик я сменила утром, вчера вечером искупалась в ванной, так что все чин-чинарем, я делаю себе рожицу, вот тебе, девочка-конфетка, я приподнимаю подол платья, классные ножки, спрашиваю я себя, можно бы и лучше, отвечаю сама себе, я лохмачу волосы на голове, держись, Андрюха, я вылетаю из комнаты.

— На голову что-нибудь, — слышится из кухни.

— Я уже взяла.

«Пожарную каску и перышко в зад», — это я думаю уже про себя.

Мать выходит из кухни. Она смотрит на меня, я подбегаю к ней, целую ее, она у меня такая славная, жаль, с моим отцом у нее проблемы, они скандалят, хотят разводиться, мне их обоих так жалко.

— Возвращайтесь вовремя, — повторяет мать, закрывая за нами дверь.

— Пока, пока.

Город наш хоть и считается курортным, до моря нужно проехать почти десять километров в транспортном средстве, именуемом автобусом. Это корыто имеет звучную марку «Кубань», бедная Кубань, за что ее так. К нашей радости автобус подходит сразу, и вот мы уже трясемся, отмечая качество нашей дороги, едем плохо, зато без билетов.

Андрей захотел идти в дюны. Честно сказать, мне тоже туда хочется, но для приличия я пробормотала что-то вроде, лучше давай здесь, тут есть раздевалка.

Он не стал меня слушать. Просто взял за руку, и мы пошли в дюны.

В дюнах народу мало, в основном это влюбленные. Мы находим себе дюну, на которой никого нет, Андрей расстилает наше тонкое покрывало, и начинает раздеваться.

— А ты, — спрашивает он меня.

— Я сейчас, — я беру купальник и отхожу за куст лоха. Быстро переодеваюсь.

— Ложись подле, — хлопает он ладонью по покрывалу, голос его немного осип.

Мы сразу начинаем целоваться. Я тебя люблю, шепчет он мне, я молчу, а ты, спрашивает он, что я, ты меня любишь, разве можно об этом так часто говорить, спрашиваю я, о чем же еще говорить, ну не знаю, так ты меня любишь, люблю, отвечаю я. Андрей после этих моих слов целует меня взасос, я чувствую, что он уже ухитрился расстегнуть мой лифчик. Не надо, я чуть-чуть, ну что ты делаешь, убери руку, словом, все, как обычно.

И потекли часы, как минуты, всегда поражаюсь, как быстро бежит время, когда мы с Андреем целуемся и ласкаемся.

И вдруг я слышу чужие голоса. Черт побери, сюда идут, мы прерываем объятие, я поправляю трусики, одеваю лифчик, поворачиваюсь к Андрею, чтоб он мне его застегнул.

Мы прислушиваемся. Да, какая-то парочка расположилась от нас неподалеку.

Девушка смеется, голос парня не разобрать, он что-то бубнит, что-то требует.

— Они нам не помешают, — шепчет Андрей, и снова обнимает меня.

Но теперь все получается по другому. Я не могу громко возмущаться, я отталкиваю его молча, а он еще больше нахальничает.

Неожиданно голоса наших соседей слышатся совсем рядом.

— Смотри, какой лох, — восхищенно говорит парень.

— Обычный лох, — отвечает девушка.

— Ну, иди сюда, — шепчет он хрипло.

Слышен звук поцелуя.

— Ну ляг, ну, пожалуйста, — шепчет парень.

— Саша, не надо.

— Ну, пожалуйста.

Похоже, они легли. Буквально в трех метрах от нас, немного ниже по дюне. Нам их не видно. И они не видят нас. Но нам все слышно.

— Саша, не надо, не надо.

— Ты что, мне не доверяешь?

— Доверяю, ой, не надо, Саша, ну, Саша…

И тут я слышу звук. Его ни с чем не спутаешь, так расстегивается пряжка ремня. к.

— Саша, Саша, — голос девушки становится почти паническим, но его заглушает звук поцелуя.

— Саша, пообещай, что ты не бросишь меня.

— Конечно, как я могу тебя бросить, мы всегда будем вместе.

— Саша, я боюсь.

— Я буду осторожен, вот увидишь.

Мы сидим тихо. Если уходить, то нужно, видимо, было раньше. Я украдкой смотрю на Андрея, его лицо раскраснелось, видимо, и у меня такое же.

Там внизу слышится тихая возня, затем вдруг девушка снова почти в голос вскрикивает, что она боится, и тут же издает тихий возглас, как будто она вошла в холодную воду.

— Саша, Саша, — слышится снизу.

— Вот так, миленькая, вот так, моя девочка, — парень дышит тяжело и ритмично.

И я вдруг понимаю, что он уже в ней. Андрей осторожно обнимает меня, и мы падаем на покрывало. Невыразимое чувство охватывает меня. Я хочу того же, что происходит между парнем и девушкой рядом с нами. Андрей кладет мне на грудь свою голову, и мы замираем. Любовные звуки снизу не слышать невозможно.

Девушка стонет, иногда почти в голос, парень действует молча, слышно только, как он тяжело дышит.

— Девочка моя, мне можно? — спрашивает он.

— Я не знаю, — отвечает она, всхлипывая.

Парень издает какой-то звериный рык, и звуковая картина совсем изменяется. Они по-прежнему дышат шумно, громко, но уже не так как прежде.

— Тебе было приятно? — спрашивает парень.

— Да, — отвечает она.

Тягучая, долгая тишина.

— Саша, ты же обещал быть осторожным.

— Я и был осторожным.

— А это что?

— А это?

— А это.

— Зато прыщей не будет — парень смеется.

— Это у кого прыщи?

— Ну, раньше ведь были. До того как мы…

— Ты бессовестный, вот залечу, будешь знать.

Слышны звуки поцелуев.

— Тебе помочь?

— Уже помог.

— Что-то ничего в тебе не держится.

— Боже, как сегодня много, пойдем в воду, я хоть смою, — говорит она.

— Будет много — две недели на голодном пайке. Ну пошли, окупнемся.

Снова звуки поцелуев. Через некоторое время они встают и идут к морю, теперь нам видны их спины, девушка совсем юная, может чуть старше меня, а парень, такой как Андрей. Они уходят, неся с собой свои сумки.

Я смотрю на Андрея. Я понимаю, что сейчас произойдет. Противиться я больше не смогу. Я чувствую, как мелко дрожат мои губы, дрожат руки, я впервые стала невольным свидетелем чужой близости, боже, я ни в чем не виновата.

Но у меня есть любимый, я хочу любви и пусть будет, что будет, пусть это животная страсть, пусть, но я, похоже, хочу этого.

Андрей обнимает меня, и мы падаем на покрывало.

Через минуту на мне опять нет лифчика, но если прежде я никогда не позволяла ему снять с себя трусики, то теперь все происходит легко и просто, я даже способствую ему, чтоб полностью освободить мои ноги.

И вот мой парень на мне, он жарко целует меня, его рука там, внизу, он изумленно смотрит на меня, Анечка, какая ты влажная, ты хочешь? Да, наверно, шепчу я в ответ. Он делает какое-то движение, ах, это он снимает с себя плавки, и вот он снова на мне, коленом он раздвигает мои ноги, я чувствую животом его разгоряченный орган, он, орган, сдвигается пониже, он уже там, внизу живота, между моими ногами, он тычется в меня, я закрываю глаза, вот сейчас, вот сейчас…

Но у него что-то не получается, он почти попал и вот опять мостится, как мне ему помочь, он вдруг начинает двигаться толчками, его член толкает меня там, внизу, но он не во мне, иначе было бы больно, я ведь еще ни с кем…

— Аня, любимая, — вскрикивает вдруг Андрей и дергается, как в припадке.

И я чувствую, как он выплескивается на мой живот, на бедра, на лоно…

Я обнимаю его изо всех сил, я люблю его, это мой парень, ничего, что у нас не получилось, мы все равно стали еще ближе, я целую его горячие губы, все хорошо, миленький, все хорошо, я подспудно радуюсь и за себя, я осталась девушкой, хотя пережила такое… Случилось почти, но не совсем.

— Погладь меня еще, — тихо прошу я через некоторое время.

И мой Андрей делает своими чудными пальцами то, что нами хорошо освоено, это совсем безопасно, но так сладко, я возбуждена и достигаю вершины почти мгновенно, после того, как он находит мою заветную струну, я кусаю его в плечо, я кричу в голос, я чуть не плачу… И я проваливаюсь.

 

Тетрадь Димы

Я был возле кинотеатра в полшестого. Я волновался, придет, не придет. Фильм неплохой «Кто вы доктор Зорге?». Я его уже видел. Классный момент, когда он ей блузку расстегивает. Смотрю, идет моя Ирочка. Во, дела. На ней короткая красная юбка в белый горошек. Широкая такая, развевается при ходьбе, белая блузка. Классная девочка. Глазки подвела, это заметно.

Я улыбаюсь ей.

— Ну что, идем?

— Идем.

— Билеты взял?

— Сейчас, возьму.

— Привет, и мне возьми, — я оборачиваюсь.

Как жалел я потом, что не взял билеты заранее, может все сложилось бы иначе.

— Возьми и мне билет, привет, Ирина, — возле нас стоял Вовка Жуков.

— Возьми и ему, — сказала Ира.

И я взял три билета, все места рядом.

Ира уселась, сделав так, что юбка веером легла вокруг ее бедер. Обычно девчонки садятся так, что юбка остается под ними, Ирка села иначе. Голыми ногами на кресло, подумал я.

Слева от нее уселся Вовка, справа я.

Свет стал потихоньку гаснуть, пошли титры, начался фильм. Вовка сразу стал что-то шептать Ире, она отвечала ему, не отрывая взгляда от экрана. Какого черта лезешь, подумал я про Вовку.

— Я видел этот фильм, — решил встрять я.

— Вот и помолчи, — тихо шепнула мне девочка.

Я похолодел, и вдруг она осторожно взяла мою ладонь в свою.

Я повернулся к ней.

— Смотри на экран, — она слегка сжала мои пальцы.

Я стал добросовестно смотреть на экран, хотя все мои ощущения сосредоточились в мой левой ладони.

Пацаны часто хвастались, как много им удавалось сделать в кино, когда рядом сидит подружка, у меня же такого случая еще не было, но вот он, нужно только быть посмелее, подстегивал я себя, ну давай, шептал я себе, она же сама взяла мою руку, вперед, не ссы.

Я чуть-чуть двинул влево свою левую ногу, еще чуть и вот мое колено коснулось ее колена, но она отодвинулась. Я напряженно ждал, я слегка сжал ее пальцы, я погладил и их, и, о чудо, ее коленка вернулась и прижалась к моей.

Я ликовал. Дальше, дальше, шептал я себе. На экране дорктор Зорге начал расстегивать блузку своей очередной любовнице. Под видом, что хочу почесать нос я отпустил Ирины пальцы, таки почесал нос, но ладонь положил не на ее руку, а на сиденье своего кресла, в аккурат между нашими бедрами. Пальцы сразу наткнулись на прохладную ткань ее широко раскинутой юбки. Я хотел положить ладонь на ее колено, но, подумав, решил, что Вовка это заметит.

Нет, не буду.

Но я решился на другое. Осторожно, как мышка, я скользнул пальцами под край ее юбки, под ладонью уже было сиденье ее кресла. Еще чуть дальше. Привет дружественной территории! Еще движение, и я коснусь ее ноги.

Ощущение, как вроде собрался прыгать с вышки. Разделение на «до» и «после» четкое и однозначное. Словно какой-то чертенок шептал мне, не бойся, давай, вспомни, что рассказывали кореша, будешь жалеть потом, что так и не решился.

И я решился. Я вытянул пальцы о коснулся ее голой ноги.

Я застыл, как каменный истукан, я ждал наказания, сейчас как даст по морде, я ждал возмущения, сейчас как отпихнет мою руку, я ждал скандала, сейчас как встанет и поменяется с Вовкой местами… Я был готов ко всему.

Не был я готов лишь к одному — что моей шалости не заметят.

И меня не заметили. Она как сидела, внимательно глядя на экран, так и осталась сидеть. Я вдруг подумал, что она не чувствует мои пальцы и осторожно продвинул ладонь дальше, теперь она не могла не чувствовать.

Но она не реагировала. И я понял. Я понял. Она дает мне зеленый свет, она все чувствует, она чувствует мою лапу, и это ей нравится, она не против, чтоб я гладил ее ноги под юбкой, только я, наверное, должен быть осторожен, вдруг.

Вовка заметит, начнет смеяться на нами, ей будет очень неприятно. Да и мне тоже будет неприятно, кому приятно, когда над ним смеются, особенно, если я с девушкой.

Вообще, он козел, этот Вовка, неужели непонятно, что это я пригласил девочку в кино, мы хотим сидеть отдельно, какого черта лезть в наши отношения, вот гнида, всегда он так…

Я осторожно двинул пальцы, так что почти вся моя ладонь легла на ее бедро, так в жаркий день ящерка взбирается на камень — снизу вверх, снизу вверх.

Сердце мое колотилось, еще никогда я не достигал такого, я осторожно повернул к ней голову, она внимательно смотрела на экран, я люблю тебя, захотелось шепнуть мне ей, но рядом был Вовка, он мог все услышать.

Но должен же я ей хоть что-то сказать! И я сказал…

— Классный фильм, правда?

— Нормальный.

— Тебе нравится?

Мне так хотелось вложить в свой вопрос совсем другой смысл, тебе нравится, что глажу твою ногу, вот прямой и дословный перевод моего вопроса с языка любви.

— Нравится, — прошептала она.

Я перевел, да, мне нравится, что ты меня ласкаешь, не бойся, будь смелее!

Сердце мое застучало еще чаще. Это уже не зеленый свет, это прямое «да».

И собрав всю свою решительность, перемножив ее на остатки храбрости, я двинул ладонь вверх по ее бедру и, как сладостный ожог, ощутил край ее маленьких трусиков. Она не реагировала. Все правильно, ликовал я, то ли будет после кино, да она уже моя, моя девушка, моя подружка, я сегодня же обьяснюсь ей в любви, я буду провожать ее, мы будем целоваться у ее дома, я буду ласкать ее также, как сейчас, только еще нежнее и решительнее, ведь рядом не будет этого прилипчивого Вовки.

А что если? Нет, в первый раз нельзя. Потом, уговаривал я себя. У нас ведь будет еще много встречь. Нужно дорожить девичьим доверием. Я осторжно ласкал завоеванную территорию. Боже, но как хочется, как хочется коснуться ее там.

Там, с большой буквы. С самой большой. Может, она этого тоже хочет.

Нет, да, нет, да, нет, да. Словно гадание на ромашке.

И вдруг, повинуясь скорее инстинкту, чем результатам своего внутреннего диспута, я скольнул ладонью по гладкой ткани ее трусиков в том самом, заветном, направлении.

Место было занято.

Если до кого не дошло, я повторю — место было занято. То самое место.

Почему я не подскочил, как ужаленный? Наверное, потому что потерял не только возможность соображать, но и двигаться. Но я четко почувствовал, что мои разгоряченные пальцы легли не на интимное место межу ее ног, а на чью-то чужую ладонь, которая, судя по ее спокойному положению, расположилась здесь уже давно, и не желает, чтоб ее тревожили.

Я сдвинулся вперед, я вперил глаза налево, совершенно синхронно мое движение повторил Вовка, только он смотрел направо, мы смотрели друг на друга ошалело и ошарашенно, ни он, ни я не убирали рук с девичьего тела, но это длилось лишь секунду-другую. Почти одновременно мы выдернули ладони из-под ее юбки, я откинулся назад, я онемел, не было слов, которыми можно было бы описать мое состояние.

— Вы созданы, чтобы быть женой посла, — шептал доктор Зорге, заваливая на кровать красивую японку.

Какого посла, что я тут делаю? Меня обокрали! Еще минуту назад я был влюблен.

Мне плюнули в душу! Я посмотрел на Иру. Она спокойно глядела на экран, словно ничего и не призошло. Время для меня остановилось. Если бы она улыбнулась, все можно было бы обратить в шутку, но лицо ее было внимательно и почти торжественно. Хорошенькая девочка смотрит фильм про разведчика.

Доктор Зорге пошел на казнь. Встал и я.

— Куда ты, — услышал я ее голос.

— На казнь, — ответил я тихо и вышел з зала.

 

Тетрадь Наташи

— Пусти, я закричу.

— Кричи.

— Миша, пусти.

— Раздвинь ноги.

— Нет.

— Раздвинь.

— Мишка, я обижусь и уйду.

— А я не отдам тебе твой лифчик.

— Сам носить будешь, да?

— Смотрите, да она еще надсмехается.

— Мишка, убери лапу.

— Наташенька, девочка моя, люблю тебя.

— Ну, не надо.

— Тебе не нравится, когда я так делаю?

— Не нравится.

— Значит, ты меня совсем не уважаешь.

— Уважаю.

— Тогда почему?

— Ну, не кусай мне губы.

— А тут можно?

— Ой, мне щекотно.

— Значит, нравится, что молчишь?

— Ты с Лидкой тоже так?

— Далась тебе эта Лида, ты что, ревнуешь?

— Нет, просто хочу знать, что у вас было.

— Ничего, целовались и все.

— Врешь, было.

— Ну, немного было, что с того. Теперь все в прошлом.

— Немного — это как?

— Так.

— И все?

— И все. Наташа, давай, ты станешь моей девушкой.

— Это как?

— Ну, придешь ко мне.

— Куда «придешь»?

— Домой.

— К тебе?

— Ко мне.

— Зачем?

— Ну, побудем вместе, послушаем музыку.

— И все?

— Нет, не все.

— А что еще?

— Ну, поласкаемся. Не бойся. Я буду делать только то, что ты захочешь.

— Как сегодня?

— А что «сегодня»?

— Я просила тебя не расстегивать, а ты?

— Ну и что? Ты же не замерзла.

— Причем здесь замерзла? Верни изделие.

— Какое?

— Что, у тебя в кармане.

— Только в обмен на другое.

— Какое «другое»?

— Вот это.

— Ты чокнулся, что ли? Убери руку.

— Ну, раздвинь ноги, что ты их так сжимаешь.

— Миш, ну, не надо, ну, отпусти.

— Ну тебе ведь самой нравится, ну, не сжимай мою ладонь.

— Не дави так коленом, больно.

— Ну, пожалуйста.

— Ты с ума сошел, мамочка, что ты делаешь.

— Я только поглажу тебя.

— Мишка…

— Все, все, клянусь, больше пальцем не шевельну.

— Ты бессовестный, сейчас же убери оттуда руку.

— Ни за что.

— Больше не пойду с тобой?

— Пойдешь.

— Мишка, ты с ума сошел, вдруг кто-нибудь подойдт к беседке.

— Никто не подойдет.

— Миш не надо, пожалуйста.

— Наташенька, ну я чуть-чуть, ну можно?

— Мне щекотно.

— Теперь потрогай ты меня.

— Где?

— Вот здесь.

— Ты нахал.

— Ну, слегка, ну, пожалуйста.

— Ну, потрогала.

— Не так.

— А как?

— Всей ладонью. Сильнее. Тебе нравится?

— Кошмар.

— Что — «кошмар»?

— Какой он.

— Какой?

— Твердый.

— А знаешь, почему?

— Не знаю.

— Потому что я люблю тебя.

— У меня спина затекла так лежать, стол твердый.

— Давай, я лягу, а ты на меня.

— Давай.

— Садись верхом.

— Еще чего захотел. Слушай, а который час?

— Полдвенадцатого.

— Да меня убьют дома! Я в десять обещала вернуться.

— Ну, побудем еще.

— Да ты что, совсем что ли?

— Ну, побудем.

— Нужно бегом домой. Давай сюда, быстро.

— Что давать?

— Кончай придуриваться. Лифчик давай сюда.

— Ну на, ты прямо, как пожарник.

— Застегни.

— Повернись, а сама ты как застегиваешь?

— Не язви. Побежали, побежали.

— Ну подожди, дай хоть ширинку застегнуть.

— Ой, ужас, юбку помял, волосы растрепал.

— Давай поцелуемся.

— Ну, только разочек.

— Когда мы увидимся?

— А когда хочешь. Пошли. Пошли.

 

Тетрадь Игоря

Африкановна придумала небольшую казнь мне и моим пацанам. Никогда прежде детей такого возраста не заставляли работать на посудомоечной машине. Это была превилегия первого и второго отряда, но кто-то из мальчишек обидел ее сыночка, и эта мегера, вызвав меня к себе, заявила, что сегодня посуду первый отряд мыть не может, они ушли на соревнования, отстаивать нашу честь, а потому мне нужно разделить мальчишек на три бригады и целый день обслуживать посудомойку.

День прошел тяжко, пацаны быстро уставли, было жарко, душно, сыро. Я пахал, как вол. Но в семь часов, мы, наконец, освободились. Дулечки, шептал я себе, больше такого не будет, скажу об этом директору лагеря. Зина нас жалела, трижды она приходила к нам, один раз даже принесла килограмма три черешни.

Настал вечер, а с ним танцы, кино. Мы здесь уже вторую неделю, все перезнакомились. Появились личные интересы. Те шестеро, из первого отряда в кино всегда сидят рядом, парами, во время танцев тоже держатся обособленно.

Зину на танцах чаще другий приглашает старший физрук, ему лет двадцать семь.

А вчера произошло такое, что и не знаю, как описать…

После отбоя все залегли спать. Я тоже лег, Зина долго мостилась, но так и не легла.

— Чего ты не ложишься, — спросил я ее.

Я люблю тайком подсматривать, как она снимает платье, и, оставшись в трусиках и лифчике, ныряет под одеяло. Там она еще чего-то возится, потом вздыхает и затихает. Для меня волнителен именно этот короткий миг, когда она снимает платье, простое, отработанное движение, но каждый раз у меня встает.

В этот раз она легла, не снимая платья, поверх одеяла.

Сердце мое вдруг застучало чаще. Какое-то звериное чувство подсказало мне, что это не просто так. Сон мигом улетучился. Я напряженно смотрел на ее кровать.

Прошло довольно много времени, и вдруг я услышал свист.

Дураков нет, это свистела не птица.

Зина села, затем встала и очень тихо вышла из палаты. По тому, как осторожно она это сделала, я понял, что она пошла на свидание.

Не знаю почему, но я подскочил, одел свои полукеды и прямо в одних трусах вышел из палаты. Ночь была облачной, а потому светлой. Было тихо и нигде никого. Я прошел в одну сторону, в другую, куда она могла деться?

Схожу в туалет и завалюсь спать, подумал я. Сказано, сделано.

Но, возвращаясь из туалета, я услышал какой-то отдаленный шепот.

Разговаривали на лагерном стадионе. И я пошел туда.

Стадион наш — это футбольное поле, с трех сторон просто скамейки, одна сторона (северная) — это трибуны. Где-то десять рядов. В центре место для речей и приветствий. Мозжечок такой. Там можно спрятаться, я это знал. И мне показалось, что именно оттуда, из мозжечка, слышится человеческая речь.

Я пересек футбольное поле и оказался непосредственно у мозжечка.

Я прислушался. Ни звука. И вдруг я услышал тихий сдавленный смех.

Сомнений не было. Кто-то был внутри мозжечка.

Я стал осторожно подниматься вверх по ступеням, но одна из них жутко скрипнула, и я замер. Так же осторожно я спустился обратно. Иди спать, шепнул мне внутренний голос, нет, не ходи, шептал кто-то более сильный и настойчивый, посмотри, что они делают, хрипел он страстным шепотом.

Я пошел вдоль трибун влево и увидел маленькую дверцу. Я знал ее назначение.

За ней был вход под трибуны, в прошлый свой приезд сюда, я часто лазил там с другими мальчишками. Я толкнул дверь, и она бесшумно открылась.

Тревожная, кромешная темнота манила меня к себе. И я нагнулся и вошел.

Тревога сдавила горло. Теперь нужно было идти вправо, к мозжечку, но я абсолютно ничего не видел. Я подождал, пока глаза не стали различать контуры подтрибунного пространства. Неясный, едва уловимый свет пробивался сквозь щели в полах и скамейках трибуны. Теперь я что-то видел. Но идти по земле было невозможно, я знал, что здесь огромное количество мусора — банки, бумага, стекло…

Но мозг услужливо подсказал другое решение. Я осторожно поставил ногу на внутреннюю балку, она проходила вдоль всей трибуны на высоте полметра от земли.

По ней я мог тихо и бесшумно добраться до мозжечка. Я оперся правой рукой на доски трибуны и, ощупыпая ногой впереди себя, двинулся в опасный путь.

Пройти нужно было метров восемь. Я шел почти вслепую, но боялся я только одного, чтобы какая-нибудь проволка или палка не ткнулась мне в глаз.

На всякий случай я стал держать перед лицом растопыренную левую ладонь, видно было еще хуже, но зато глаза мои были в какой-то мере застрахованы.

Ладонь спасла меня, так как я коснулся досок, образующих мозжечок, совсем неожиданно. За дощатой стенкой кто-то был. Пол мозжечка был на уровне моего живота, я немного присел. Как сказать, это было везение или что?

Дырка диаметром сантиметров восемь открывала вид на внутренность мозжечка.

И я посмотрел.

Это были они. Зина и физрук. Я не видел их голов, но мне хорошо было видно все остальное. Зина полулежала боком ко мне, он, физрук, тоже полулежал, обнимая ее, Зина была ближе ко мне, физрук дальше.

Похоже, они целовались, я попытался занять позу, чтоб видеть их лица, но ничего не получилось. Вот и хорошо, подумалось мне, ведь, если я не вижу их лиц, то и они не могут видеть мое лицо. И я стал жадно смотреть на то, что было передо мной.

Левая рука физрука оглаживала Зинины колени, поднималась вверх по ее ногам и запросто исчезала по подолом платья. Зина не отталкивала ее, эту руку.

Понемногу платье сминалось, Зина его не одергивала, ее бедра обнажались все более. Сердце мое колотилось, странно, что оно не выскакивало из груди.

Предчувствие говорило мне, что все не закончится только ласками, что будет все, и я это все увижу, увижу впервые в жизни, и, словно сам, переживу.

Теперь я был готов стоять на своей балке хоть до утра.

 

Тетрадь Лены

Тетка встретила меня хлебосольно. Слегка накормив, она отправила меня в баню.

Я люблю деревенскую баньку. Ирка пошла вместе со мной. Раздевшись, я с наслаждением смывала липкий дорожный страх, грелась на полке, лениво помахивая веником. Ирка сидела рядом. Мы разговаривали о нашей девчачьей жизни, о платьях, о школе, об общих знакомых.

— Как у тебя грудь налилась, — сказала вдруг Ирка.

— Да, вот за этот год так набежало, — улыбнулась я и провела рукой по груди.

— А у меня че-то плохо растет, — искренне вздохнула сестрица.

— Да зачем тебе большая?

— У, пацаны не хотят ходить с девкой, у которой нет впереди ничего.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — ответила она уверенно.

Мы помолчали.

— А у тебя есть парень? — спросила Ирка.

— Есть, — соврала я и подумала про Толика из поезда.

— Хороший?

— Да ничего вроде бы.

— Он из вашего класса?

— Нет, он служит в армии.

— У, это, считай, что нету, — глубокомысленно заключила Ирка.

— А у тебя? — спросила я.

— Нету. Так, Жорка иногда приходит, полапаемся и все.

— Что сделаете?

— Полапаемся.

Мы опять помолчали.

— А вы с ним уже? — не могла угомониться Ирка.

— Что?

— Ну, что. Спите или нет?

— Да нет, ты что.

— Так ты целка?

— Ирка, что ты такая вульгарная?

— Ну, а как сказать?

— Спроси, девушка ли я еще.

— Мое слово более точное, — заключила Ирка.

— Может быть, но оно грубое.

— Ну, это же не мат.

— Не мат.

— Значит, можно пользоваться.

Я стала обливаться из тазика. Черт его знает, может, и можно пользоваться.

— Давай, спину потру, — предложила Ирка.

— Давай, — ответила я, ложась животом на полку.

Украдкой я рассматривала Ирку, отмечая, что она уже вполне развитая девушка.

Заостренные, конические грудки торчали вперед и слегка в стороны. Ничуть не хуже, чем у меня, подумала я, не стоит ей плакаться. Лифчик ей был совсем не нужен. Крепкие, литые бедра, попка округлая, почти мальчишеская.

— Полина замуж собирается, — сказала Ирка, усердно трудясь над моей спиной.

— Да ты что! За кого?

— Да ходит тут один. Помощник агронома называется. Они уже вовсю.

— Что «вовсю»?

— Дрючатся.

— Откуда ты знаешь?

— Сама видела.

— Где?

— Дома, где. На сеновале. У речки. Трудно сказать, где они это не делают.

— Зачем же ты подсматриваешь?

— Да кто подсматривает? Вчера пошла уток загонять, и — на тебе.

— Что?

— Что! Лежат, родимые, под вербой.

— Лежат, ну и что? Может, они отдыхали или тебе что-то почудилось.

— Почудилось! Его голый зад почудился, и ее ноги у него на плечах почудились!

— Ну, раз они собрались пожениться, то, может, так и должно быть.

— Может и должно, — заключила Ирка.

Придя в дом, мы долго сушили волосы, а тетка жарила пирожки с картошкой. Она знает, как я их люблю. На обед пришли все, теткин муж, еще одна тетка, ее муж, Ирка, Полина, Роман.

Я раздала подарки, переданные матерью. Все остались очень довольны.

Особенно Ирка — ей, кроме духов, я потихоньку всучила красивую коробочку с комплектом маленьких кокетливых трусиков. Оказалось, что это ее мечта.

Было шумно и весело. Я украдкой посматривала на Полину, мне казалось, что в чем-то же должно внешне проявляться то, о чем рассказала Ирка.

Но я ничего не заметила, разве что она была немного рассеянней, чем прежде.

Обедали по-праздничному. Петух и утка были принесены в жертву нашему обжорству. Мужики считали своей основной обязанностью следить, чтобы у всех было налито и в указанное время выпито. Нам — мне, Ирке и Роману наливали портвейн, остальные приобщались к водочке. Лишь Полина не пила, чуть пригубила и все. Наверное, она беременна, подумала я.

Я заметила, что Роман, сидевший наискосок от меня, подолгу задерживает на мне свой взгляд. Не знаю, отчего, но это было мне приятно.

После обеда начался массовый сон. Легли, кто где мог.

— Не спите на закате, — теребила тетка меня и Ирку.

— Мы не спим, мы отдыхаем, — промычала Ирка.

— Идите, полейте помидоры, — велела нам тетка.

Пошли поливать помидоры. Незаметно наступил вечер.

— Будете спать в летней хатке? — тетка выглядела немного виноватой.

— Конечно, будем, конечно, будем, — обрадовались мы с Иркой.

— Просто вам будет душно втроем в такой маленькой комнатке, — сказала тетка.

В результате ее рассуждений мы — я, Ирка и Полина были определены на ночлег в летнюю хатку. Это вполне приличный домик, зимой там не живут, а летом там прекрасно. Теткин муж, мужик очень рукастый, соорудил нечто вроде купе, как в поезде — две полки вверху, две внизу. Небольшая дверь и выход еще в одну комнатку, только побольше. В ней — стол, стулья и старый диван.

Ужин опять оказался обжираловкой. Только народу было поменьше.

— Телевизор будете смотреть? — спросил Роман.

— Нет, сегодня не хочется, — ответила за нас обеих Ирка.

— А завтра что будете делать? — не унимался Роман.

— Будет день, будут мысли, — пошутила Ирка.

— Главное — дела, а не мысли, — философски заключил Роман.

Устав за день, мы с Иркой легли пораньше. Мы заняли обе верхние полки.

Полины все еще не было.

— Слушай, Ленка, а правда, что у вас некоторые девушки живут не с парнями, а друг с дружкой?

— Что ты такое говоришь, как это? Такого не может быть.

— Не, я точно знаю. Только я все думаю, детей-то у них все равно не будет.

— Да что дети! Что они будут делать сами и как?

— Ну, как! Пальчиками, язычком. Говорят, кайф необычный.

— Фу, да что ты такое говоришь, Ирка!

— Странно, что ты этого не знаешь.

Я задумалась. Ирка задышала ровно, видимо, она заснула.

Незаметно сон пришел и ко мне.

Меня кто-то душил. Я совершенно не могла дышать. Пыталась увернуться, но тщетно, кто-то крепко зажимал мне рот. От ужаса я проснулась. На моем лице лежала кошка и громко мурлыкала. Я отбросила ее в сторону и жадно вдохнула воздуха. Фу, какой кошмар! Я села, вытерла простыней рот. Прислушалась.

На окном лил дождь.

За дверью кто-то шептался. Я вся превратилась в слух.

А, это Полина со своим хахалем. Хоть бы взглянуть на него.

Я снова легла. Заснуть я не успела. Дверь скрипнула и приоткрылась. Тонкая девичья фигура скользнула внутрь. Но дверь не закрывалась. И вот в ее проеме появилась мужская тень.

— Ну, что? — тихо спросил мужчина.

— Кажется спят, заходи, — прошептала Полина.

Он закрыл дверь. Полина на цыпочках подошла ко мне. Я прикрыла ресницы. Я физически, словно какое-то животное, чувствовала на себе ее взгляд.

— Спит наша Леночка, — услышала я голос Полины.

— Кто это? — спросил мужчина.

— Племянница наша, в гости приехала, — ответила она.

Я осторожно приоткрыла глаза. Они стояли посреди комнаты. Я почувствовала запах дождя и их увлажненной одежды.

— Сильно промокла?

— Да нет, так, капельку.

Он подошел к Полине и обнял ее. Она закинула руки ему на плечи. Они стали целоваться. Ладони парня заскользили по ее телу вверх-вниз, вверх-вниз.

Неожиданно он чуть присел и тут же вновь поднялся. Меня обдало жаром. Теперь его руки были у нее под юбкой. Он жадно, нетерпеливо гладил ее бедра.

— Саша, что ты, перестань, — тихим смехом рассмеялась Полина.

— Люблю тебя, моя ласточка, — хрипло прошептал он.

— Не надо, Саша. Ты хочешь, чтоб они проснулись? — спросила она.

— Они и так не спят.

Меня словно ошпарили кипятком. Он пошутил или действительно знал?

— Типун тебе на язык, — ответила Полина.

Они снова стали целоваться. Саша стал подталкивать Полину к ее постели.

— Ты с ума сошел, — прошептала она, но двигалась, послушная его напору.

— Мы тихонечко, мы чуток, — шептал он.

— Ну, Сашенька, ну, не надо, мало тебе одного раза?

Ого, подумала я, значит, один раз уже был, где же это при таком-то дожде? Саша совсем смял кверху ее юбку, ярко белели ее трусики, он непрерывно гладил ее ноги, бедра, живот. Саша стал усаживать Полину на полку, но она заупрямилась.

— Нет, нет, полка скрипит, как телега, нет, миленький, не здесь.

Он продолжал страстно целовать ее, сгибая назад, затем вдруг стал на одно колено и (сердце мое едва не выпрыгнуло туда, вниз, к ним) стал стаскивать с нее трусики.

Из всего увиденного за эту ночь почему-то именно эта сцена особенно запомнилась мне.

Полина стояла, слегка закинув голову, ее длинные, темные волосы раскинулись по плечам, она нервно гладила его голову, волшебно белели ее голые, стройные ноги, а он, стоя на одном колене, прижался лбом к ее уже обнаженному животу и обеими руками потихоньку стягивал с нее трусики, и она совсем не возражала.

Потом она смешно, словно лошадка, переступила ногами, еще миг и Саша метнул трусики на ее постель. Затем он присел ниже и потянул ее к себе за руки. Она села к нему на колени. Верхом. Теперь они не произносили ни слова, только их жаркое дыхание было красноречивей всяких слов.

Саша завозился, и я поняла, что он расстегивает свои брюки.

Меня опять обдало жаром. Я впервые могла стать свидетельницей чужой любви. Еще утром я осуждала Ирку, а сейчас сама оказалась в аналогичной ситуации.

Наверно, я должна была кашлянуть или хотя бы заворочаться, и они бы прервали свое занятие.

Но я этого не сделала. Грех, наверное. Словно какой-то бесенок заставил меня промолчать и досмотреть все до конца.

Меня поразило то, как они это делали. По своей наивности я полагала, что есть только одна поза: мальчик сверху, девочка снизу.

Оказалось, можно и иначе.

Они сделали это сидя.

Они смогли сделать это тихо-тихо.

Причем, он почти не двигался. Двигалась Полина, что невероятно удивило меня.

Саша помогал ей, держа ее обеими руками за талию, он ритмично опускал и поднимал ее тонкое тело, она обхватила его за спину, ее голова то откидывалась назад, то опускалась на его плечо.

Если быть откровенной, то я не смогла быть равнодушным зрителем. Моя ладонь как-то сама собой оказалась в моем самом интимном месте, и я стала слегка трогать себя пальцем, потом немного сильнее, еще сильнее.

И когда ритм их движений вдруг изменился, когда Полина не удержалась и за-

стонала тихо и сдавленно, когда через секунду он резко вцепился в ее ягодицы и издал низкий гортанный рык, в эту секунду и мое тело пронзила сладкая, невыносимая судорога. Чтобы не заорать я вцепилась зубами в подушку.

— Вот, что значит любовь втроем, — усмехнулась я про себя.

Впервые я так близко видела любовное действо. И мне тоже захотелось любви.

Пережитые ощущения были настолько сильными, что я заснула еще до того, как они разжали свои объятия. По крайней мере, последнее, что я помню, это то, что она нежно целовала его мелкими частыми поцелуями, а он, упершись руками в пол позади себя, сидел гордо и вальяжно, как отгулявшийся кот.

Утром ничто не выдавало Полину.

Я же смотрела на то место, где все произошло, и не могла понять, как так, если им двоим было вот здесь так хорошо, то должны же они хоть чем-то отметить это.

Тайно нарисовать на полу сердечко, что ли.

Дни в деревне протекали быстро и незаметно. Мы с Иркой и Романом подолгу купались в речке. Часто к нам присоединялся Жорка, Иркин дружок, хороший паренек, Ирка крутит им, как хочет.

Как-то на пляже я приснула под газетой, проснулась, а ни Ирки, ни Жорки нет.

Роман лежит рядом и смотрит на меня. Спала я на животе, как младенец. Ничего не подозревая поднимаюсь, а лифчик — бух на песок, и я с голыми сиськами. А.

Роман выпялился на меня и смотрит.

Я лифчик — хвать, прижала к себе, не пойму, как это он расстегнулся.

Это я уже потом сообразила, что это Роман потихоньку расстегнул мне его. А тогда я не нашла ничего лучше, чем попросить Романа, чтоб он застегнул застежку. Он подполз ближе, я повернулась к нему спиной, почувствовала его пальцы, коснувшиеся моей спины. И вдруг я поняла, что он гладит меня.

Первым чувством был протест, возмущение, я резко повернулась к нему, он смотрел на меня озорно и весело.

— Ты что? — прошептала я.

— А что? — в тон мне ответил он.

Его ладонь продолжала оглаживать мою спину, талию.

— Ты что делаешь?

— Ласкаю красивую девочку.

— А то, что я твоя сестра?

— Одно другому не мешает. Тем более — троюродная. Во Франции женятся на кузинах.

— Так то во Франции. А у нас все строго.

— Ты мне нравишься. Неужели ты этого не чувствуешь?

Что я должна была отвечать? В том-то и дело, что я чувствовала. Его взгляды, касания, словно невзначай. Этого нельзя было не заметить. И все же он мой брат. Троюродный, правда. Я вроде уже и оправдываюсь. Вроде допускаю что-то.

— Чувствую, — ответила я, — но так нельзя.

— Можно, — ответил он и придвинулся совсем близко.

Я поняла, что меня сейчас будут целовать. Наверное, надо было вскочить, перевести все в шутку, убежать, наконец, и все сложилось бы иначе.

Но я осталась неподвижна и смотрела на его приближающиеся губы, как кролик на удава. Не знаю почему, но в последний момент я зажмурилась. Как дура.

И он меня поцеловал. Осторожно и бережно. В тот же миг теплая и мягкая рука коснулась моей голой груди. Я вздрогнула. Подлец, он так и не застегнул мне лифчик! Я дернулась, открыла глаза, но он крепко обнял меня и повалил на песок.

— Ты с ума сошел, Роман, что ты делаешь?

— Это ты сводишь меня с ума, — прошептал он хрипло.

— Пусти, — сказала я строго.

— Не пущу.

— Пусти, я буду кричать.

— Не смеши, дай я лучше тебя еще поцелую.

И он снова стал меня целовать. Я пыталась увернуться. Честное слово.

Не долго, правда.

Его ладонь по-прежнему лежала на моей голой груди. Это было жутко волнительно.

Наконец, наши губы разъединились. Поцелуй был таким долгим, что мы никак не могли перевести дыхание.

— Ну, и что теперь? — спросила я. Зачем я это спросила?

— Сейчас ничего, вдруг кто-нибудь пройдет мимо, — нагло улыбнулся он.

— Да ты скотина, — я треснула его по щеке.

— За побои ответишь, — опять рассмеялся Роман.

— Еще посмотрим, кто за что ответит, — я оттолкнула его руку.

— Ну, не сердись, ишь ты какая, — он продолжал улыбаться.

А я и не сердилась. Хотя, наверное, надо было сердиться. Из кустов выползли.

Ирка с Жоркой. Оба красные, как раки. Вон оно что. Им проще. Они не кузены.

Быстрым движением Роман застегнул мне лифчик. Ого, как мы умеем, когда надо!

С этого дня жизнь осложнилась. Роман старался остаться со мной наедине, между нами начиналась сладкая, захватывающая борьба, осложнявшаяся тем, что нам приходилось конспиративничать покрепче всех революционеров вместе взятых.

Я, кажется, влюбилась. Меня уже не волновали Полина с Сашей. Я поздно возвращалась домой, я проходила мимо них, сидевших на скамейке у теткиной калитки. Полина сидела у него на коленях, они целовались, а я прошмыгивала так тихонько, что они меня не замечали, и он даже не вынимал руки из-под ее юбки.

Ирка, конечно, догадалась. Но помалкивала. Дело в том, что их отношения с.

Жоркой тоже, судя по моим наблюдениям, сдвинулись в известном направлении, и ей было выгодно использовать меня, как прикрытие и оправдание своих долгих гулек. И на строгий теткин вопрос, где вы шлялись до часу ночи, у нее был стандартный ответ, мы гуляли вчетвером — я, Ленка, Роман и Жорка.

Придраться было невозможно. Действительно, гуляли. Только мы с Романом лежали на его куртке, на безлюдном пляже, а они с Жоркой зажимались на кушетке в медпункте, где по ночам должен был дежурить его дед. Должен, но не дежурил.

Внучек крепко выручал. И они оба были друг другу очень благодарны.

Ну, что дальше? Природа взяла свое. Одной женщиной на свете стало больше.

Потребны детали? Не будет деталей.

Все произошло очень просто и естественно. И почти не больно.

Несколько вечеров он изводил и меня, и себя тем, что он, собственно, уже был во мне, но так и не решался на последний штурм, на завершающий толчок, ты согласна, ты хочешь, ты не будешь жалеть, шептал он мне. Я вся дрожала, ну, давай же уже, хотелось крикнуть мне, что ты за садист, но он все медлил, может, действительно, жалел меня, но настала ночь, она была удивительно темная, и она, эта ночь, и стала той самой чертой, разделившей мою жизнь на «до» и «после».

 

Тетрадь Миши

К весне рана, нанесенная разлукой с Женей, стала рубцеваться. Я не забыл ее, но то, что она не писала мне, ожесточило меня, я стал смотреть на всех девушек, как на предмет похоти, не более того. В классе с приходом весны стали обостренно проявляться взаимоотношения девочек и мальчиков. Это выражалось в том, что двое-трое парней начинали на переменах гонять по классу какую-нибудь девушку, мы хватали ее за руки, она вырывалась, мы загоняли ее в угол, каждый старался ущипнуть или коснуться рукой груди, живота, коленей. Словно случайно кто-то из нас задевал рукой подол ее школьного платья, на миг обнажались стройные, обтянутые тонкими чулками бедра, мелькали застежки, и, редкая, дьявольская удача — край ее трусиков, розовых, белых, голубых, красных, желтых, с цветочками и без, кружевных и не очень, тонких, как папиросная бумага и плотных, смешных, старомодных панталончиков с резинкой внизу, чего только не носили по весне наши девочки.

От этих видений наше боевое начало поднималось на одиннадцать часов и уже до конца урока не было нам покоя, все мысли были только о следующей перемене, болезненно ныли кончики пальцев, только бы не вызвали к доске и не потому, что не выучил, а потому что выйти перед всеми, когда так торчат впереди брюки невозможно, только бы не вызвали, только бы не вызвали, но вот был бы смех, если бы все же вызвали, да не меня одного, а всех троих, да поставили мордой к классу, смотрите все, портной не виноват, в том, что вы видите, это у них так работают гормоны, мерзавцы, о чем вы думаете на уроке, вон из класса, ха-ха-ха, вот был бы концерт, и мы молчим, как мышки, не троньте нас, мы хорошие, и вот он, долгожданный звонок: вперед, кадеты, вперед, онегины, вперед, печорины, вперед болконские! — княжна мери, танька и олька ларины, наташка ростова, царица тамарка, все они, громко смеясь, якобы убегали от нас, а сами мчались к шкафу с химическими принадлежностями, вроде бы прятались за него, а мы тут как тут, наши лапы не знали усталости, грудей всего две, а рук шесть, самое дефицитное место внизу живота, между ногами, но оно, вообще одно, как быть, дорогая редакция?

В очередь, в очередь, господа кадеты, онегин первый, печорин второй, болконский третий, только живая очередь, основной признак развитого, читай, шустрого, социализма, кто смел, тот съел, куда ты полез без очереди своей разгоряченной, вздрагивающей ладонью, туда нельзя, танька ларина, тесно сжимает ноги, она отбивается, визжит, но все это с хихиканьем, с веселым блеском глаз, словом, это нравилось и им, девчонкам, и нам, парням.

Я чувствовал себя старше и опытнее, но все равно, принимал участие в этих гонках юных кобелей. Постепенно я заметил, что одна из одноклассниц явно благоволит ко мне, она отталкивала ощупывающие ее руки, но так, что мои ладони оказывались отвергнутыми последними. Она позволяла мне больше, чем другим: как-то, воспользовавшись полумраком в классе (мы учились во вторую смену), я скользнул рукой под ее платье, она резко сжала ноги, но не стала меня отпихивать. И только когда моя ладонь достигла верхней кромки ее чулок, она, наконец, отвергла меня, причем, без традиционного тумака по спине.

Девушку звали Лидка. Я знал ее со второго класса, но никак не отмечал в своих любовных интересах. Я не писал ей записок, не дергал за косы, не приглашал на танцах, не звал в кино.

Это, скорее, она выбрала меня. И я отреагировал.

Однажды, кажется, это было в марте, резвясь на уроке физкультуры, я вдруг отметил про себя, что Лидки в спортзале нет. Но на первых уроках она была, я ее видел. Значит, она сейчас сидит в классе, сидит одна, скучает.

Я подбежал к физруку, что-то пробормотал ему про ушиб в коленке, пойду в класс, можно, ладно иди, он никогда мне не отказывал, зная, что на соревнованиях я отработаю втройне.

Я быстро умылся и торопливо пошел в класс. Взглянув на часы, я отметил, что в моем распоряжении двадцать минут. Что можно сделать за это время?

Я открыл дверь в наш класс. Сердце мое застучало тревожно и радостно.

Лидка, склонившись, сидела за партой. Она даже не повернулась.

Она была одна.

Я неслышно подошел сзади и закрыл ей глаза ладонями. Она вздрогнула.

— Ой, кто это?

Я держал ее крепко.

— Ой, ну, кто это?

Я убрал ладони.

— А, ты, — обрадовалась она.

— Я, а ты думала кто?

— Ничего не думала, испугалась просто.

— Просто и муха не кусает, а все с умыслом, — пошутил я.

— А тебя что, Герман прогнал с урока? — Герман это наш физрук.

— Нет.

— А что тогда? — она вдруг слегка покраснела.

— На тебя захотел посмотреть, — я сел рядом за ее парту.

— Посмотри, — она опять уткнулась носом в свою тетрадку.

Я придвинулся к ней совсем близко, так, что коснулся коленом ее бедра.

Она не отодвинулась.

— Отчего у тебя такие ушки? — запел я.

— Какие?

— Розовые.

— Не нравятся, не смотри.

— Нравятся, — я осторожно положил ладонь на ее коленку.

— Не балуйся, — прошептала она и столкнула мою руку.

— Я и не балуюсь, — сказал я и снова положил ладонь на тоже место.

Больше она меня не отталкивала.

— Ты красивая, — сказал я.

— Тебе же другие нравятся, — она подняла голову и встряхнула волосами.

— С чего ты взяла?

— На танцах все Тамарочку приглашаете.

Действительно, позавчера на танцах я часто танцевал с Томкой.

— Ты мне больше нравишься, но ты такая… — я помолчал, здесь нужна была пауза.

— Какая?

— Неприступная.

Теперь она покраснела по-настоящему. Я легонько погладил ее колено.

— Не надо, — прошептала Лидка тихо и положила свою ладонь поверх моей.

— Ну, Лидочка, ну, девочка, — я обнял ее за плечи, притянул к себе, пытаясь поцеловать в губы.

— Пусти, ты с ума сошел, вдруг зайдет кто.

— Люблю тебя, Лидочка, — я, наконец, поймал ее губы, и мы слились в нашем первом поцелуе, таком коротком, но таком сладком.

— Ты что, ты совсем что ли, — бессвязно шептала она, отворачивая от меня свое лицо.

Я сидел, не шевелясь, я по-прежнему держал ее за плечи правой рукой, левая покоилась на ее колене. Несколько секунд мы молчали.

— Я не думал, что я тебе так неприятен.

— С чего ты взял, что ты мне неприятен?

Потомки! Я обращаюсь к вам! Помните, что в любой любовной дуэли есть так называемые ключевые фразы. Смотрите, как изящно я подвел ее к этому важному моменту. Я твердо и уверенно обнимаю ее одной рукой, моя другая рука нежно и, словно рассеяно, поглаживает ее колено, так, что пальцы то и дело исчезают под коричневой кромкой ее форменного школьного платья, я почти дышу ей в шею, но это лишь антураж к главному, а главное в том, что я одной игрой слов заставил ее признаться, что она ко мне неравнодушна, теперь лишь грубость и невежество могут разрушить мои дальнейшие планы.

Но я не буду ни грубым, ни невежественным.

— Лид, если я тебе хоть немного, ну, это… Ну, нравлюсь, что ли, то давай…

— Что? — лицо ее стало совсем пунцовым.

— Будем встречаться. У тебя ведь нет парня? — я вкладывал в голос всю страсть и покорность, на которую был способен.

— Парня, может, и нет, но ты ведь на второй день сбежишь к Томочке?

— Да нет, Лида, нет, ты что, мне не доверяешь?

Я вновь стал искать ее губы, на этот раз она совсем не отворачивалась, я стал заваливать ее на спинку парты, мне безумно захотелось погладить ее ноги, но я победил себя, я сдержался и мысленно отправил похвалу самому себе, сейчас никак нельзя было спешить, нельзя было перегибать палку.

На этот раз я целовал ее долго, я заметил, что она отвечает мне, мой язык скользнул между ее губ, она разжала зубы и, как предвестие всего последующего, я задвигал языком у нее во рту, туда-сюда, легко и нежно, туда-сюда, и еще раз, и еще.

— Зачем ты так делаешь, — почти простонала она, на секунду оторвавшись от моих губ.

— Потому что люблю тебя, разве тебе это не нравится? — прошептал я хрипло.

— Не знаю, я так никогда не целовалась, — простодушно ответила она.

— Лида, знаешь что? — произнес я через минуту.

— Что?

— Хочу попросить тебя об одном.

— О чем?

— Ну, если мы с тобой… То ты не позволяй другим трогать себя на переменке.

— Я и не позволяю, — лицо ее вспыхнуло.

— Вот и хорошо.

— А ты к другим тоже не клейся, — прошептала она.

— Конечно, ведь теперь у меня есть только ты.

Я по хозяйски скользнул ладонью вверх по ее ногам, я стал снова целовать ее в губы, радостно отмечая, что она совсем не сопротивляется, дикое желание неожиданно пронзило меня, мои пальцы миновали верхнюю кромку чулка, гладкую ткань тонких штанишек, еще вверх и вот резинка, тут я ощущаю горячую кожу ее живота, мои пальцы-умнички знают свое дело, они проскальзывают под резинку и теперь вниз, но уже по глади ее раскаленного озера, вниз, о, что это за чудо, довольно густые заросли курчавых волосиков, да она уже совсем взрослая, мелькает в моем разгоряченном мозгу, ей, наконец, удается прервать наш поцелуй, она тесно сжимает ноги, пусти, не надо, не надо, она чуть не плачет, и я ее отпускаю.

Из коридора послышался отдаленный, быстро приближающийся шум, урок физры закончился, наш веселый народец метелил в класс. Лидка торопливо приводила себя в порядок.

— Ты хоть бы отвернулся, — прошептала она, пристегивая застежку чулка.

Когда это я успел ее расстегнуть?

— Ты ведь моя девушка, что тут такого? Давай помогу, — я протянул руку.

— Перестань, лучше пересядь к себе, хочешь, чтоб нас засмеяли?

Я еще раз чмокнул Лидку в щечку и пересел на свою парту, это в другом ряду и на две парты сзади.

В следующую минуту дверь распахнулась, в класс ввалился Ванька и прямо с порога заорал:

— Какого ты смылся, мы из-за тебя продули! — набросился он на меня.

— Колено зашиб, — ответил я.

— Колено, колено, — не мог угомониться Ванька, — продули два три!

— Действительно, обидно, ведь выигрывали два ноль.

Я что-то еще отвечал Ваньке, но сам украдкой посматривал на Лидку, она, словно, не замечала нас, знай, пописывала в тетради.

С этого дня началась иная жизнь. Ничего не ведающие парни попытались было по-прежнему зажимать Лидку, но получили такой злобный отпор, что оторопели.

— Лидка дерется, словно озверела, — пожаловался мне Игорь.

На уроке я вдруг чувствовал на себе ее взгляд, я поднял голову и увидел, что она смотрит на меня, поставив на парту маленькое зеркальце.

Я подмигивал ей, она улыбалась, показывала мне язык и зеркальце исчезало.

Мне мучительно захотелось близости с ней.

Я смотрел на ее спину и видел лишь застежку ее форменного, коричневого платья, мне хотелось только одного — расстегнуть ее, дальше будет лифчик, он тоже застегнут на спине, и его я сниму, я раздену ее, я буду долго целовать и гладить ее тело, вот она уже подо мной, отчего она вдруг стала так похожа на.

Женю?

— Осипов, о чем мечтаем? — физик смотрит на меня, удивленно подняв брови.

— О третьем законе Ньютона, Юрий Иванович.

— О взаимном притяжении тел?

— О нем, родимом.

— Ну, иди к доске.

Физик улыбается. Классный мужик.

На переменках я теперь имел монопольное право прижимать Лидку к стенке, мы стояли друг против дружки, как мартовские кошки, мои руки были уперты в стены по обе стороны от Лидки, я не прикасался к ней, лишь иногда я немного сгибал ногу и толкал своим коленом ее коленку, она, смеясь, толкала меня обратно, она нагибалась, чтобы выскользнуть из кольца моих рук, но не тут-то было, да и она сама, видимо, не сильно хотела вырваться.

Если бы уважаемые члены педсовета услышали, что я ей шептал при этом, меня бы в тот же день исключили из школы и из рядов нашего славного комсомола.

— Лид, смотри, как у меня стоит.

— Ты хам, — смеялась она.

— Ты все же посмотри, это ведь на тебя.

— Брюки порвутся, — прошептала она, скосив вниз глаза.

— Лид, какого цвета у тебя трусики? — продолжал я нагло.

— Никакого, — она краснела.

— Что, забыла одеть, что ли?

— Ага, забыла, — смеялась она.

— А вот сейчас мы проверим, — я опускал руку, делая вид, что собираюсь задрать ее платье.

Она хватала мою руку и между нами начиналась, сладкая, древняя борьба.

К моему удивлению, глядя на нас, класс стал естественным образом разбиваться на пары, коллективные зажималки почти прекратились, зато теперь выяснилось, что в классе катастрофически не хватает углов, где бы могли тихо шептаться и жаться друг к другу определившиеся дуэты.

Мы стали встречаться вечерами. Все проходило почти по одному сценарию.

Я обнимал ее и увлекал в темноту школьного сада, там я почти насильно усаживал ее в траву, я расстегивал ее пальто, я целовал ее губы, лицо, мои руки не знали удержу, я заваливал ее назад, я гладил ее ноги, сминал кверху ее короткую юбку, нет, нет, шептала она, ну что ты, милая, хрипел я в ответ, ты ведь тоже хочешь, позволь мне, ты ведь моя, я пытался стаскивать с нее трусики, мне мешали резинки чулок, я начинал их расстегивать, пусти, я закричу, сердилась она, я наваливался на нее, я раздвигал ее ноги, мамочка, я боюсь, вскрикивала она и вдруг начинала плакать.

Женских слез вынести я не мог. И я отпускал ее.

— Перестань, не плачь, — говорил я ей.

— Ты меня не любишь, — хныкала она, поправляя одежду.

— Люблю! С чего ты взяла, что не люблю?

— Любил бы, не делал бы так.

— Как?

— Сам знаешь, как.

— Лидка, я хочу, чтоб ты стала моей.

Она молчала, всхлипывая.

— Лид, ты еще девочка? — шептал я, сжимая сквозь толстое платье ее грудь.

Она молчала, только немного противилась моим рукам.

— Ну, скажи, ты ведь еще ни с кем? — не унимался я.

— Что «ни с кем»? — она явно злилась.

— Ну, вот это, — я скользил рукой под ее юбку, гладил ее там.

— «Это» — ни с кем, пусти, отстань, — она пыталась вырваться.

— Лида, стань моей, ты не бойся, я буду осторожен, ведь если мы любим. друг друга, то это все равно должно случиться, не мучь меня и себя.

— А я и не мучаюсь.

— Неправда, тебе тоже хочется, ведь ты приходишь ко мне на свидания, неужели тебе не нравится, когда я тебя целую, ласкаю?

Она молчала. Она вообще была неразговорчива.

Руки мои не знали покоя, я гладил ее непрерывно, то там, то тут. Вскоре мне удалось запустить пальцы под резинку ее штанишек, я стал трогать ее там, потом самый смелый из пятерых братцев смог проскользнуть внутрь девичьего тела, совсем чуть-чуть, и это ее, видимо, очень возбудило, она сама двигалась на моем пальчике и сладострастно вздрагивала, а однажды громко застонала.

— Лида, ты тоже хочешь, — шептал я убежденно, — только сказать стесняешься.

— Я не знаю, — сказала она, с трудом переводя дыхание.

— Лида, ты не бойся, больно только первый раз и совсем немного.

— А ты откуда знаешь? — голос ее вдруг стал суровым.

Черт, зачем я это сказал?

— В книжках пишут, Лидочка.

— В каких таких?

— Ну, есть у меня.

— Принеси почитать.

— Завтра же принесу.

Я нес ей Бунина — седьмой том, нес Золя, нес Мопассана.

Следующий этап наступил поразительно быстро. Спасибо классикам.

Недели через две, все так же держа ее между упертыми в стенку руками, я неожиданно для самого себя произнес.

— Лид, приходи ко мне.

— Куда? — озорно улыбнулась она.

— Домой, куда еще.

— Зачем?

— Так, посидим, музыку послушаем, побалуемся.

Я, подлец, последний глагол использовал специально, ежу ведь понятно, что посидим, послушаем — это одно, а побалуемся, это, извините, совсем другое.

Она отвела глаза в сторону, посмотрела в окно. И ответила. Я чуть не упал.

— Назначь время, — сказала она тихо.

— Завтра в девять, — мое сердце едва не выскакивало из груди.

— Хорошо, — ответила она.

Бог мой, я боялся только одного, чтобы был нормальный день, чтоб родители тихо и мирно ушли на работу, «трудовые будни — праздники для нас», глубинный смысл слов этой песни вдруг дошел до меня ярко и доходчиво, пусть они мирно работают, не дай бог, чтоб кому-нибудь из них приспичило вдруг вернуться, и чтоб ей ничего не помешало, чтоб она пришла, чтоб пришла, чтоб пришла…

И она пришла. Ровно в девять.

 

Тетрадь Ани

Предки опять переругались. Терпеть не могу их ссор, однажды я попыталась вмешаться, но мать так на меня наорала, словно я основная виновница их стычек.

С тех пор, когда они грызутся, я ухожу из дома и долго брожу по улицам.

Честно сказать, хочется удрать куда-нибудь. Только мне их обоих жалко.

Вот и сегодня я вышла на улицу, подальше от скандала. Уже темнеет.

— Что, гуляем? — Я стала присматриваться, чтобы понять, откуда слышится голос.

А, это наш сосед Сашка. Ему уже тридцать, его жена три года назад сбежала с каким-то военным. С тех пор он живет один со своей старой матерью.

— Да вот, воздухом подышать вышла.

— Иди сюда, посидим на лавочке.

Чего ж не посидеть, давай, посидим. Я подошла поближе.

О том, как мы посидели, в другой раз. Ладно?

 

Тетрадь Димы

Вот непруха, я заболел. Мать поводила меня по врачам и выяснилось, что целых две недели мне придется провести в больнице, причем в соседнем городе, недалеко, но все же.

И вот я в больнице. Отделение для подростков на третьем, самом верхнем этаже.

В палате нас десять душ. Болезни самые разные, про это неинтересно.

Возраст от тринадцати до шестнадцати. Самый старший Сергей. У него низкий голос, он тут за председателя, его все слушают.

В первый же вечер он уселся ко мне на кровать и стал расспрашивать, кто я и откуда. Говорил он негромко, но голос у него, как я уже сказал, был особый, его было далеко слышно, даже когда он говорил совсем тихо.

— Видел, какие у нас тут девки? — спросил он.

— Не видел.

— Как так?

— Серж, он еще в столовой не был, — заблеял мальчишка с кровати у окна.

— А-а, — протянул Серж, — ну, сейчас пойдем на ужин, выберешь себе.

Он сказал так, словно речь шла о выборе игрушки. В ответ на мой недоумевающий взгляд он простодушно пояснил:

— Девок у нас в два раза больше, чем пацанов, работаем помногу, каждый самец на счету.

Я расхохотался.

— Да ты веселый, это хорошо, — заключил Сергей.

— На ужин, мужичье, на ужин, — заверещала медсестра.

Мужичье от тринадцати до шестнадцати засуетилось, потянулось в столовую.

— Пойдем, — Сергей заботливо подтолкнул меня вперед.

Столовая была небольшая, но уютная. За каждым столикам сидели четыре едока.

— О, новенький, — раздался тонкий девичий голосок.

— Принимайте пополнение, его зовут Дима, — сказал Сергей.

— К нам, к нам, — послышалось от дальнего столика.

— Топай туда, раз зовут, и не робей, — благословил меня Сергей.

И я пошел, чувствуя, как десятки глаз рассматривают меня, оценивают.

— Садись к нам, Димочка, — на меня смотрели две красивые девочки.

С ними сидел мальчишка, моих лет, и одно место было свободно.

Его я и занял и, наконец, осмотрелся.

Пацанов, и правда, было меньше, но не в два раза. Для полного чета не хватало, как мне показалось, двоих. Моих соседок звали Марина и Катя, мальчишку звали.

Славиком. Дежурные из числа пациентов разнесли ужин и трапеза началась.

Мы быстро разговорились. Выяснили, кто откуда.

— Телевизор придешь смотреть? — спросила Марина.

— Приду, — ответил я и сердце почему-то тревожно забилось.

— Одеяло не забудь, — сказала Катя.

— Зачем? — наивно спросил я.

— Ну, там обычно холодно, — протянула Марина, обкусывая куриную ножку.

— Да, да, чтоб согреться, — поддакнула ей Катя.

— А вы уже давно здесь? — спросил я, чтоб как-то поддержать разговор.

— Я неделю, Катя — две, а вот Славик, сколько ты здесь, Славик?

— Вечность, — ответил Славик.

— Вот, Славик тут вечность, господи, сколько лет прожила эта курица?

— Наверное, тоже вечность, — пошутил я.

Девочки рассмеялись, а Славик надулся, похоже, обиделся.

Поужинали быстро. Из столовой я шел рядом с Мариной.

— Смотри не забудь, приходи в красный уголок, — шепнула Марина.

Я радостно кивнул ей.

В палате началась раздача уколов и лекарств. Медсестра молоденькая, но нас она нисколько не стеснялась. Раз-два и готов. Кому под лопатку, кому в зад.

Выяснилось, что среди нас есть такие, кому уже сидеть больно. Во, как.

За окном стемнело. Сергей взглянул на часы. Во всей палате часы были только у него и у меня.

— Пора, братва, — сказал он тихо и стал снимать со своей кровати одеяло.

Братва молча последовала его примеру. Я тоже аккуратно снял одеяло, скрутил скаткой, получилось, совсем как у солдат в кино.

Красный уголок — это отдельная комната в конце нашего этажа.

К моему большому удивлению в ней были не традиционные деревянные кресла, а несколько мягких диванов, по-моему, штук пять, сейчас уже не помню, еще были три кресла, но каких! Это были старинные, глубокие, кожаные кресла, в них можно было утонуть. Кресла стояли позади диванов.

У стены стоял стол, на нем был установлен большой телевизор. Он был включен.

Рассаживались так, словно билеты были куплены заранее. Сергей с красивой брюнеткой — губки бантиком, уселись вдвоем в кресло, позади всех, остальные два кресла заняли еще две парочки. На диваны усаживались по четыре человека.

Одно соблюдалось строго. Среди каждой четверки было две девочки и два пацана.

Я сел на диван, почти у самой стены, рядом со мной сели Марина, Катя и Славик.

— Туши свет, Гусь, — негромко произнес Сергей.

Тот самый паренек, который шестерил перед Сергеем в палате, рванулся к выключателю и выключил свет.

Я держал перед собой одеяло, не зная, что с ним делать, в помещении было довольно тепло, лето все же. Возле меня сидела и была слегка прижата ко мне.

Марина, я пытался смотреть на экран, но глаза мои невольно скашивались вниз, и я видел перед собой ее коленки, наполовину прикрытые коротким больничным халатом голые бедра, ее плечо, ее бок — все это волновало меня, и я почувствовал, как меня охватывает сладостное любовное томление.

— Где твое одеяло? — спросила Марина.

— Да, да, давайте укроемся — прочирикала Катя.

Я подал Марине край одеяла, с другой стороны Славик подал свое.

Девочки радостно стали укрывать свои ноги, так, словно было действительно холодно. В итоге они обе оказались укутанными, словно куклы.

— А я? — спросил шепотом Славик.

— Залазь, — добродушно ответила Катя и распахнула одеяло.

В один момент Славик оказался рядом с нею. Теперь они были укрыты, укутаны одним одеялом, и я вдруг явственно почувствовал, как им там, под одеялом, должно быть хорошо, и мне мучительно захотелось того же.

Я вопросительно посмотрел на Марину и чуть не задохнулся от радости, услышав ее тихую фразу:

— Хочешь, как они? Залазь.

Я стал торопливо укрываться, запоздало соображая, так вот для чего все взяли одеяла, я успел взглянуть на окружающих и поразился — все уже были укутаны, но самое главное было в другом: в неясном свете от телевизора я успел рассмотреть, что на экран почти никто не смотрит!

Большинство парочек без зазрения совести целовались напропалую.

Через минуту Катя полностью повернулась к Славику, и я увидел, что он обнял ее и стал целовать в шею.

Черт побери, не сидеть же мне истуканом!

Делая вид, что хочу распрямить затекшую руку, я протянул ее в сторону Марины и как-то само собой обнял ее. Я опасался ее реакции, вдруг рассердится, но нет, она не только не рассердилась, а более того, муркнув, словно кошка, она поуютнее прижалась ко мне, так что моя обнимавшая ее рука коснулась ее груди.

Об этом я не мог и мечтать. Моя щека почти касалась ее щеки, я ощущал слабый запах лекарств и дешевых духов, убейте меня — не помню, что происходило на экране, но я хорошо запомнил, что в комнате слышались звуки тихих поцелуев, что уже через несколько минут я настолько осмелел, что начал своей свободной рукой оглаживать ее колени, ее фланелевый халат быстро смялся кверху, и мои разгоряченные пальцы осторожно, словно прикасаясь к чему-то святому, стали ласкать ее ноги там, на запретной высоте, ее кожа была такой гладкой, мне очень хотелось продвинуть ладонь повыше, но я так боялся, что она обидится.

Я посмотрел на ее лицо, я увидел, как блестят ее глаза, еще я увидел, что ее рот был приоткрыт, она посмотрела прямо на меня и вдруг сглотнула.

Не знаю, почему, но при этом я неожиданно для себя наклонился и впился поцелуем в ее полуоткрытые губы.

Сердце мое стучало где-то тут, на выходе из горла. Еще никогда я так не целовался. Самое чудесное состояло в том, что целовал не только я ее, но и она меня. Раньше я не мог и подумать, что это такая большая разница.

Теперь ничто не могло сдержать мою шаловливую лапу, я смело двинул ее вперед и с диким, непередаваемым восторгом почувствовал под пальцами край ее кружевных трусиков.

Но и это было не все. Мы продолжали целоваться, я двигал ладонь то к ее коленям, то снова вверх до заветного кружева, и я бы вряд ли осмелился на что-то большее (да и что могло быть большее, но, оказывается, могло), как вдруг я ощутил, что ее тесно сжатые ноги немного раздвинулись, совсем чуть-

чуть, но этого хватило, чтоб моя ладонь скользнула между ее горячих бедер, и я, не останавливаясь, двинул пальцы вверх и чуть не чокнулся.

Было от чего.

Во-первых, мы продолжали наш беспрерывный поцелуй. Но главное было в другом.

Мои пальцы лежали на ее трусиках. Да, да, именно там. Сквозь тонкую ткань я чувствовал ее небольшой холмик, я осторожно двигал ладонью, стараясь не покидать это свое волшебное завоевание. Я был на седьмом небе. Я любил Марину.

Я боготворил ее.

Неожиданный звук хлесткой пощечины прервал идиллию.

— Ты что, с ума сошел что ли? — Катя врезала Славику крепко, от всей души.

— Ты чего, совсем свихнулась? — бормотал он виновато.

— А ты? — прошипела она.

Большинство парочек вдруг зашевелились, словно их разбудили.

Стали переговариваться.

Мы разжали объятие. Я с великим сожалением убрал руку с девичьего тела.

 

Тетрадь Наташи

Тетрадь, тетрадь. Что с тобой делать? Зачем я тебя выдумала? Если написать правду, да если кто-нибудь прочтет, вот будет скандал. Исключат из школы, как минимум. Хотя я ничего не украла, не била никого по голове, ни братьев по разуму, ни братьев меньших. Что ж преступного в моих записях? Моя правда, моя откровенность, а, может, они никому и не нужны? Порвать, да выбросить.

А как же договор? Сама всех завела и в кусты. Нет, милочка, тяни свой возок.

Мой возок? Мой возок — длиной метр семьдесят три, весом шестьдесят два.

Черненький. Глазки коричневые, все время слегка увлажненные. Губки пухлые.

Ручки шаловливые. Голосок типа «бу-бу-бу». Умственные способности хорошие.

На той неделе мы с ним занимались фотографией.

Хорошо, что его мама была дома.

Иначе одной девушкой стало бы меньше.

А так фразами типа «закричу» удалось удержать его на дистанции.

Горяч. Горяч.

Потрогай, какой я, потрогай, шептал он, и зубы его мелко стучали.

Решилась. Потрогала. Одно слово. Ого.

Видишь, видишь, это он на тебя так стоит. Вижу. Ужас. Он ни за что в меня не вместится. Будет, как в том анекдоте про обезьяну и слона. Конечно, я ему этого не сказала. И я не была такой спокойной, как сейчас, когда все это пишу.

Господи, что мне делать? Я чувствую, еще чуть-чуть, и я уступлю. Но я боюсь этого. Может, я и не люблю его вовсе? Зов тела зовет к делу, как говорит он.

С кем посоветоваться? С кем поговорить откровенно? Мамочка, хоть бы ты со мной пошепталась. А то рассказала про месячные и про сроки и ку-ку. Осваивай, дочка, жизнь сама. Вот я и осваиваю.

А вчерась в беседке детсада… Ой, кошмар…

Довел он меня до обычного состояния, когда я уже почти ничего не соображаю, стянул с меня всю одежду, навалился и ощутила я его, ну, думаю, все, доигралась, Наташенька.

И вдруг кто-то за стенкой как заорет:

— Школьники и студенты пользуйтесь презервативами!

Я чуть не умерла от страха. До сих пор, как вспомню, так вздрогну.

Это тоже его фраза.

С кем поведешься, от того и наберешься.

Тетрадь, тетрадь, кто тебя выдумал?

Парафраз.

Из Гоголя.

 

Тетрадь Игоря

Утром я смотрел на Зину другими глазами. Точнее, она для меня стала другим человеком. Внешне ее ничто не выдавало. Такая же девушка, как и вчера.

Я сел рядом с ней. Она вдруг зевнула. Ага!

— Не выспалась, — улыбнулась она виновато.

Еще бы, хотелось мне сказать ей, после такого, я думаю, нужно отгул брать и спать целый день. Рядом с физруком. Но я, конечно же, промолчал.

— Сегодня в поход идем, на два дня, с ночевкой, — сказала Зина.

— Ничего себе, а куда?

— В Адербиевку.

— О, это за хребет. Там классно.

— Ты был?

— Да, в прошлый раз. Там роща грецких орехов, речка, вообще, бесподобно.

— Хорошо. Ну, ладно, я пошла собирать клиентуру на завтрак.

Я посмотрел, как она уходит от меня, слегка покачивая бедрами, тонкая юбка волнительно двигалась вокруг ее бедер. Память услужливо рисовала совсем другие сцены: вот ее ослепительно белые (даже в темноте) ноги поднимаются, она обхватывает ими тело своего любовника, он проникает в нее еще сильнее, толчки его резки, дыхание обоих шумное, страстное; а вот она уже стоит на ногах, я вижу их только до пояса, и он, физрук помогает ей одеть трусики, он заботливо держит их на весу, две ладони прямо перед моим лицом, если бы я захотел, то мог бы вырвать трусики у него из рук, она вставляет одну ногу, затем вторую, только теперь он считает свою миссию выполненной, дальше она одевает трусики сама, она смешно раскорячивает ноги, и вот трусики уже одеты, она, наконец, опускает юбку, и все, никаких следов, невинная девушка, да и только.

Зина исчезает в дверях палаты. Пропадают и мои видения.

Весь день ушел на сборы. Потом нас посадили в автобусы и повезли вдоль моря к расщелине, через которую легко перейти на ту сторону хребта, дальше мы пойдем пешком, это и будет называться походом. Мы пройдем километров восемь и там, в ореховой роще, расположимся на ночлег.

Шли мы долго. Длинная вереница пионеров и вожатых, сопровождаемая бездомными собаками, растянулась на километр, так что, когда начало колонны устало рухнуло под столетними деревьями, хвост процессии подтягивался еще полчаса.

В ореховой роще классно. Кто не был, никогда не поймет. Такого воздуха нет больше нигде. И шум ветра в вершинах деревьев, вечный и бесподобный звук.

Я лег под дерево, положив под голову рюкзак. Рядом уселась девушка из первого отряда, одна из тех трех, что явно не подходят по возрасту для пионерлагеря.

Я, наконец, рассмотрел ее поближе. Красивая брюнеточка. Короткая стрижка.

Голубые глаза, правильный носик, чуть припухлые губы. На ней белая футболка и черные спортивные брючки. Сквозь футболку хорошо прорисовывается лифчик.

Мелкие капельки пота на верхней губе выдают ее усталость.

— Устала? — спросил я ее.

— Ага, далековато все же — ответила она.

— Это без привычки, — пояснил я.

— Наверное.

— А где твой друг?

— Какой друг? — удивилась она.

— Ну, вы все время вместе, — попытался пояснить я.

— Никакой он мне не друг, — она посмотрела мне прямо в глаза.

— Извини, показалось, — пробормотал я.

— Извиняю.

— А как тебя зовут?

— Тамара, — ответила она.

— А я Игорь.

— Знаю.

— Откуда? — удивился я.

— Знаю и все, — она улыбнулась.

— Сколько тебе лет, если не секрет?

— В мае пятнадцать исполнилось.

— Ничего себе.

— А что, не похоже?

— Похоже.

— Ты в парную смену?

— Нет, в первую, скоро уезжать.

Поясню, что лагерь наш уникален тем, что он принадлежит какому-то военному заводу из Подмосковья, видимо, детей там немного и, в итоге, здесь уникально длинные смены — по сорок суток, то есть, смен всего две. Но есть такие детки, которые приехали на все лето. Это и называется парная смена.

Вокруг стали располагаться группки усталых пионеров. Наш разговор прервался.

Остальную часть дня Тамара как-то выпала из поля моего зрения. Мы, громко галдя, установили три огромные палатки, на сорок душ каждая. Выяснилось, что спать придется странными комплектами, половина отряда в одной палатке вместе с половиной другого отряда. Но, главное, в одной палатке должны были спать совместно и девочки, и мальчики. Нам, вожатым, был определена важная роль этакого водораздела между мальчиками и девочками.

Вечер подошел незаметно. Костер, анекдоты, подозрительная возня в темноте, тихий смех, громкий смех, песни на грани приличия, «мы плывем по Уругваю, ночь хоть выколи глаза, слышны крики попугаев, человечьи голоса», это самый приличный куплет песни, дальше круче, Африкановна волнуется, трепещет, но ничего поделать не может, но, наконец, спасительная идея приходит ей в голову.

— Козлов, Мишаткина! — кричит она, — отбой, организовывайте отбой.

Мы с Зиной начинаем суетиться, загонять пионеров в палаты, задача сложная, почти неразрешимая. Неверный свет электрических фонариков, кто-то зажег свечу, это уж совсем романтика, фонари гаснут, звучат протесты, никто не хочет спать, но, наконец, все укладываются, я ищу себе место в заветной разделительной черте, здесь, нет, здесь, нет, ах, вот есть местечко, кто это зовет меня по имени, бог, мой, да это же моя новая знакомая, возле нее я и лягу, ее я и буду ограждать от неприличных контактов с мужской частью нашей палаты.

Гаснет последняя свеча, кромешная тьма, веселые вопли и строгий голос.

Африкановны, кто-то нарочно делает ртом неприличный звук, дикий хохот, такова молодость, господа, если кто забыл!

Процесс засыпания пошел на удивление быстро.

Я и сам почувствовал, что ухожу в сон, как вдруг легкое, почти невесомое прикосновение чьей-то руки словно ошпарило меня. Это могла быть только она. Я осторожно двинул рукой и наткнулся на ее ладошку, она была теплой и совсем маленькой. Я стал нежно перебирать ее пальцы, они были нежными и такими послушными.

И вдруг ее рука исчезла. Была и нету.

Что делать? Точнее, что можно делать? Я был в растерянности.

Осторожно и аккуратно я подвинул руку вперед, туда, где, по моим соображениям, должна была быть ее талия, но ничего не было, я замер, где же она, и вдруг на мою ладонь снова легла ее ладошка, нет, теперь я ее не отпущу. Я крепко схватил ее руку и потянул к себе. Она поддалась, еще, еще.

Черт, да она противится! Я, наконец, ухватил Тамару за талию и замер в недоумении — она лежала ко мне спиной.

Спиной, так спиной, я провел рукой дальше, обхватил ее под живот и одним движением плотно притянул к себе. Я был поражен своей наглостью.

Добыча была рядом.

Почему-то вспомнилась книжка про ос или шмелей. Там описывался опыт, когда самку расчленяли пополам и самцу подсовывали верхнюю часть ее тела, но он на нее не реагировал, когда же ему предлагали нижнюю часть, то есть, по нашему, попу и ноги, то он начинал шустро исполнять мужские обязанности.

Верхняя и нижняя часть, видите ли, по разному пахнут.

Я чуть не рассмеялся. Дикая природа мудра, подумал я.

В моем распоряжении были и нижняя, и верхняя части. Но почему-то сзади.

Нет, все же, скорее, нижняя.

В дикой природе я должен был бы издать удовлетворенный рык.

Но сейчас я молчал, как мышка.

Я лежал на боку, она тоже, носом я чувствовал ее волосы, ее попка уперлась в нижнюю часть моего живота, грудью я ощущал ее спину, ногами — ее ноги.

«Словно две ложки в столовом наборе», — подумал я.

Теперь нужно было перевести дух. Что делать дальше я совсем не представлял. Я прислушался, похоже, никого не побеспокоила наша бесшумная возня. В палате было тихо, если не считать сопение спящих и бормотание засыпающих.

Я легонько погладил ее живот сквозь тонкую футболку. Никакой реакции. Я передвинул руку повыше и с неописуемым восторгом ощутил крепкое яблочко ее груди. Я потрогал другую грудь, фантастика! Сначала мягкая, потом упругая.

Бережно и аккуратно я стал тянуть ее футболку кверху, это оказалось совсем просто, футболка была такая короткая, и вот под моей ладонью ее гладкий теплый живот, ее талия. Я нежно погладил, завоеванное, этого так мало и так много.

Пальцы мои, словно управляемые кем-то более опытным, отправились в путешествие по ее спине, и вот она, первая серьезная цель, застежка лифчика, я трогаю ее, знакомлюсь с конструкцией, вроде соображаю, как ею пользоваться.

Расстегнуть одной рукой не удается. Призываю на помощь вторую руку, где ты бездельница, клац, и застежка расстегнута. Я целую ее в шею, хочу ей что-то сказать, но как? Только руками, только руками. Вот чего добьюсь своими шаловливыми ручками, то и будет мое. Классическое «женщина любит ушами» в этом приключении не срабатывает.

На миг я замер. А если Африкановна зажжет свет и обнаружит Тамару без лифчика, что тогда? Не жить мне на белом свете, решил я про себя. Но лучше умереть с девичьей грудью под ладонью, чем прослыть первым лопухом юга России.

Бережно я провел ладонь вперед, милая, что ж ты прикрываешь свои сисочки? Дай их мне, дай, я знаю, что нужно делать, ты их трогаешь каждый день, а я? И вот девочка поддалась, я отвел в сторону ее ладошки и ощутил под пальцами божественные, чудные полушария.

Удивило, какими твердыми оказались ее соски. Я просунул под нее вторую руку и завладел второй грудью. Правильно, сказал я себе, если ласкать, то обе, иначе одной будет обидно. Я по-прежнему легонько целовал ее в шею, сзади, сбоку, я сделал движение, чтоб развернуть ее к себе лицом и почувствовал ее напряженное сопротивление.

Нет, так нет. Буду, как самец шмеля. Оставив пассивную руку сторожить завоеванное, я разрешил своей левой руке новый, дерзкий маневр.

Если бы я был суеверным, то должен был бы сначала помолиться.

Я провел ладонью вниз по ее животу, вплоть до пояса ее спортивных брючек, пояс очень условный, это была двойная или тройная резинка. Я слегка запустил пальцы под поясок и был также слегка наказан. Моя рука была поймана прямо на месте преступления, на границе двух эпох. Поймана и остановлена. Однако мои пальчики-шалунчики уже были под резинкой ее брюк и покидать освоенную территорию не желали. Короткое время между нашими руками шла тихая, но принципиальная борьба, мою лапу изгоняли, но она, упрямая, не отступала.

И тут на помощь пришла моя другая ладонь, мои пальцы стали нежно и бережно трогать сосок груди, на которой они находились. Я снова стал целовать ее шею, и результат не заставил себя ждать — мою основную, ударную силу больше не сдерживали. Мои пальцы-самоучки двинулись вперед и, словно огненную магму, я ощутил тонкую ткань ее маленьких трусиков. Они были такими тоненькими, словно их и не было вовсе. Мой герой, колом торчавший с той минуты, когда она коснулась меня своей рукой, окончательно восстал и дерзко уперся в ложбинку ее плотно прижатой ко мне попки. Хотелось так сильно, что я боялся только одного — как бы не лопнуть.

Дальнейший процесс трудно поддается описанию, так как, мне кажется, ни она, ни я уже ничего не контролировали. Я был то дерзким и грубым, то послушным и нежным. Она пыталась перехватывать мою руку, но получалось так, словно она сама показывает мне, какую новую ласку ей хотелось бы освоить.

С диким восторгом я скользнул пальцами под край ее трусиков, ощутил курчавый лобок и нежную, увлажненную щелку. Вдоль нее некоторое время робко гулял мой средний палец, сердце мое за малым едва не выскакивало из груди, к моему невероятному удивлению ее тайное ущелье еще больше увлажнилось, я вспомнил.

Мишку с его короткими поучениями, типа «гладь пока не станет мокрой, потом можно снимать трусы, сопротивления не будет». Я последовал великому учению и начал сдвигать вниз ее спортивные брючки, странно, но они соскользнули с ее попки легко и просто, хорошо помню, что Тамара слегка приподняла нижнюю часть своего тела, чтоб облегчить мою участь. Совсем как у шмелей, подумал я.

Вместе с брючками снялись и трусики.

Лишь мгновение я лежал неподвижно. Я снова попытался развернуть ее к себе лицом, она воспротивилась. Хорошо, пусть будет так, подумал я про себя.

Одним движением я сдернул с себя брюки и трусы. Было совсем не так, как с.

Танечкой, кромешная тьма была моим союзником. И хотя мы оба оставались спеленатыми в коленях не снятой до конца одеждой, свобода действий была невероятной. Я слегка нажал пальцем и, о чудо, он проскользнул в ее мокрую щелку. Я задвигал пальцем, имитируя предельную ласку, я почувствовал, как навстречу моему пальцу выскочил совсем маленький шустрячок, я знал о его существовании, Мишка рассказывал, я тронул его и тут произошло непредвиденное, Тамара громко застонала.

Это был какой-то особый, страстный и сладостный стон.

Я попытался зажать рукой ее губы, но лишь накрыл сверху ее ладонь, видимо, она уже давно сама зажимала себе рот.

Я стал толкать между ее бедрами своего дружка, но она крепко сжимала ноги, я совсем не сильно нажал коленом и получил пропуск в неведомое.

Первым, на что наткнулся мой разгоряченный дружок, был мой собственный палец, который уже вполне освоился в новой обстановке. Девочка дышала резко, громко, наверное, так же дышал и я, но уже ничто не могло меня остановить.

Я попытался направить своего дружка туда же, где продолжал свои возвратно-поступательные движения мой палец-победитель, но у меня ничего не получилось.

Выгнувшись, насколько было возможно, я отодвинулся от ее спины, природа подсказывала, что так будет лучше и, действительно, кончик моего дружка погрузился в нежную пещерку и теперь находился вплотную с моим пальцем.

Дикая, неописуемая страсть охватила меня, я старался задвинуться глубже, но почему-то не получалось. И вдруг я почувствовал, что Тамара делает попкой движение навстречу мне, навстречу моему дружку.

И это ее движение стало последней каплей переполнившей сосуд моего желания.

Я дернулся и почувствовал, что кончаю, струи моей малофьи выплеснулись в ее тело. Еще! Еще. Еще… И еще чуть-чуть. И еще. Я содрогался, я не управлял собой.

Кажется, я стонал каким-то плачущим стоном. Кажется, она — тоже.

Помню, что хватал ртом воздух и не мог надышаться. Жутко хотелось пить.

Помню, что груди ее стали на мгновение твердыми, как яблочки.

Помню, что целовал ее спину, шею, щеки. Помню, что она так и не повернулась.

Помню, что прислушался, стараясь понять, нет ли в палатке проснувшихся от наших стонов. К какому выводу пришел — не помню.

Как привел в порядок свою одежду, как оделась она — не помню.

Но я хорошо помню другое. С первого мгновения после того, как мы разжали наши объятия, закрался в мою несчастную голову червячок сомнения.

Все ли я сделал так, как надо?

То что произошло, это и есть то, после чего я могу считать себя мужчиной?

Я овладел девушкой или нет?

Может это и глупо, но беспокоило только одно, то что я не ввел ей полностью.

Контакт вроде и был, но такой поверхностный. Да, я выплеснулся в нее, но где-то тут, почти на отмели.

У Зины с физруком вон как было. Он, похоже, доставал ей до желудка.

Помню, что гладил ее везде. Груди — они стали снова мягкими и упругими. Живот и ниже. Там везде было жутко мокро. Она даже оттолкнула мою руку.

Помню, что шепнул ей, что люблю ее. Помню, что она не ответила.

Как она отодвинулась, и как я заснул — не помню.

— Девственники налево, остальные направо, — кричала мне Африкановна.

От ужаса я проснулся.

— Девочки налево, остальные направо, — это Африкановна строила всех на зарядку.

Я дико проспал. Я был в палатке один. Сначала я сел, а затем снова упал на подушку. События минувшей ночи всколыхнули мой разум. Что это было?

Любовь? Какая тут любовь! Похоть, разврат! Прости, господи.

Но все равно, в моей жизни такого еще не было. Спасибо тебе, Томочка.

Я вышел из палатки, незаметно прошел к умывальнику, умылся.

Зарядка уже кончилась, пионеры готовились к завтраку. Я поискал глазами свою ночную подружку и был чрезвычайно удивлен, даже обижен, увидев ее в компании своих друзей. Все шестеро сидели поодаль и о чем-то разговаривали.

Я подошел к ним. Я неотрывно смотрел на ее лицо. Она же мельком взглянула на меня и все. Они притихли. Нужно было что-то сказать, но что?

— Ну, как вам поход? — наконец, выдавил я из себя гениальную мысль.

— Нормально, — ответил один из юношей.

— Как спалось? — продолжал я, чувствуя, как земля потихоньку уходит из-под моих ног.

— Нормально, — ответила она и посмотрела мне прямо в глаза.

Тамара, пойдем со мной, захотелось сказать мне ей, что ты тут делаешь, ведь мы с тобой вон что делали ночью, значит, ты теперь моя, а я твой, зачем тебе эта компания, пойдем, я буду любить тебя всегда, только пойдем, я так давно мечтал о девушке, чтоб была моя, совсем моя, как ты…

— Ладно, пошли на завтрак, — сказал один из парней и поднялся.

И Тамара, моя Тамара, вдруг протянула ему руку и капризно пропела:

— Ну, тогда помоги встать, тоже мне, кавалер.

Они ушли, а я стоял, как оплеванный. Наверное, ночи не было. Вероятно, мне все почудилось. Иначе, как это можно было объяснить? Или я все сделал так плохо?

Но почему она мне все это позволила? Ведь я ничего не делал насильно.

Так и стоял я китайским болванчиком. Кто я теперь?

Девственники — налево, остальные — направо! А мне куда?

 

Тетрадь Лены

Нет, мир не перевернулся. Мои отношения с Романом остались, как мне казалось, для всех тайной. Месяц пролетел, словно один день, и пришел вечер, когда мне нужно было уезжать. Опять вокзал, опять наш поезд, меня провожали тетка, Ирка и Роман. Большая проблема — как увезти ответные дары, три коробки и чемодан.

Роман все время находился рядом, он то и дело заботливо придержи- вал меня за талию. Я чувствовала себя неуютно, я стеснялась тетки, мне казалось, что она о чем-то догадывается. Зато Ирка была весела и беззаботна.

Роман затащил вещи в купе. Я оставалась в коридоре.

В последний момент они все по очереди поцеловали меня. Роман что-то шепнул, но я не расслышала. И вот я в вагоне одна, я смотрю на них сквозь оконное стекло, но вижу перед собой только Романа. Я все думаю, как такое могло произойти, что мне теперь делать, должна ли я писать ему, кто он теперь — мой парень или тайный любовник и все случившееся надо хранить за семью печатями?

Локомотив дернул, и мы медленно поехали.

Я помахала им рукой, мне хотелось плакать.

Их фигуры становились все меньше и меньше и, наконец, исчезли за деревьями.

Постояв с минуту, я повернулась и открыла дверь в купе. Ничего себе! В купе сидели двое из тех троих солдат, с которыми я ехала сюда месяц назад.

— Привет, малышка, — сказал Толик.

— Здравствуйте, — выдавила я из себя. — Вот так встреча.

— О, наша старая любовь, привет, привет, — улыбнулся рыжий.

— А где ваш третий? — спросила я.

Парни заулыбались, но ничего не сказали.

— Видишь, мы все-таки встретились, — широко улыбался Толик.

— Мир тесен, — ответила я.

— Отметим встречу? — предложил рыжий.

— Конечно, — сказал Толик.

— Нет, мальчики, нет, — давайте поедим, но без градуса.

— Ну, нет. По чуть-чуть надо, — рыжий поднялся и вышел из купе.

Только теперь я сообразила, что в этот раз я еду не в плацкарте, а в купе, и ситуация с солдатиками будет посложнее, особенно, если они сейчас примут на грудь.

— Не забыла? — Толик придвинулся совсем близко.

— Да нет, склероза еще не наблюдается.

— И я не забыл, — и вдруг он резко и неожиданно поцеловал меня в губы.

— Господи, перестань, ты что, с ума сошел, что ли? — я едва вырвалась.

— Я же люблю тебя, ты же знаешь, — сказал он.

— С каких это пор? — спросила я, переводя дыхание.

— Да ты все забыла! Помнишь, как целовались в тамбуре?

Что я должна была отвечать? Помню, конечно. Рассказать про Романа? Или оправдываться, что в тот раз мы не целовались, это он приставал ко мне, что не одно и тоже.

И то, и другое показалось мне глупым. И я промолчала. Он же, видимо, понял мои слова, как одобрение его действий и придвинулся ближе.

— У тебя мама хорошая? — спросил.

— Хорошая, а зачем ты спрашиваешь?

— А твоей маме зять не нужен?

Сначала я не уловила смысл вопроса. Потом дошло, и я рассмеялась. Могуч наш русский язык, могуч.

— Ага, значит, нужен, — обрадовался Толик.

— Мне рано еще.

— Тебе рано, а маме пора, — цокнул языком Толик и положил мне ладонь на ногу.

— Убери, а то сейчас как тресну, — тихо сказала я.

— Треснешь — зашьем, нитки есть, — ответил Толик, но ладонь убрал.

Дверь открылась, и вошел рыжий. Только сейчас я заметила, что он отпустил усы.

Рыжий принес вино, водку, колбасу.

— Зачем колбаса, у меня целый кролик, — сказала я.

— Умный кролик сел за столик, — промурлыкал Толик, застилая стол газетой.

— Сейчас будут стакашки, — заявил рыжий и снова исчез в дверях.

— Ну, малышка, выставляй свою снедь.

— Сейчас, сейчас, — честно сказать, мне тоже хотелось есть.

Теткины разносолы заполняли поверхность стола. Каждое новое яство вызывало у служивых бурю эмоций. О, грибочки! О, помидорчики! О, сальцо! О, кролик!

Мне было приятно, что они так восторгаются. Словно я сама это все приготовила.

— За встречу! — Толик налил мне немного вина, а себе и рыжему — водочки.

— За новую встречу, — уточнил рыжий.

— За вас, — почему-то сказала я.

— Нет, за нас потом! Сейчас — за встречу.

Они выпили залпом. Я глотнула немного и поставила стакан.

— Надо допить. Видишь, как поезд трясется? Иначе вино разольется.

— Ты, прямо, рифмами заговорил. Не нужно было столько наливать.

— Сколько? Тут сто грамм.

— Ага, знаем мы ваши сто грамм.

— Ну, ладно, мы по второй, а ты расправишься с первой. За тебя, малышка!

— Что-то вы, мальчики, резво начали.

Но они уже выпили по второй и выжидательно, молча смотрели на меня. Я выпила.

Знакомое тепло разлилось по телу. Черт, не потерять бы контроль над собой. Я отметила про себя, что совсем не думаю ни о Романе, ни о своих проблемах.

Почему-то вспомнилось, как в первый день приезда я сказала Ирке, что у меня есть парень, имея ввиду вот этого Толика. Чудно устроена жизнь.

— Ну, как тетка? — спросил Толик.

— Мы за нее должны выпить, — заявил рыжий, — За ее кроликов.

— Погодь, успеем, так как тетка? — повторил свой вопрос Толик.

— Тетка — лучше всех, — улыбнулась я.

— А как кузены, по ночам спать не мешали?

Кровь ударила мне в голову. Откуда он знает? Или это случайный вопрос?

— Какие еще кузены? — нашла в себе силы промолвить я.

— Ну, кузены бывают двоюродные, троюродные, — начал перечислять Толик.

— Родные и не очень, — встрял рыжий.

— Ну, ладно, давай, за твою тетку, — Толик налил снова, как в первый раз.

— За тетку! За дядьку! — обрадовался рыжий, — За кроликов!

— Серьезно, давай, за нее, — Толик придвинулся ко мне.

— Давай, — я вспомнила тетку, и мы выпили.

— До дна — это хорошо, — тихо сказал Толик, — тебя никто не обижал?

— Нет, кто меня будет обижать? — я вдруг почувствовала, что опьянела.

— Ну, всякие плохие мальчики.

— Нет, никто не обижал. А как ваша командировка?

— Задание Родины выполнено, — он икнул.

— Так где же Вася? — имя чернявого неожиданно всплыло в моей памяти.

— Вася уже дома. То есть, в войсковой части номер т-сс, — он прижал палец к губам.

— Он завершил пятилетку досрочно, — умничал рыжий. Его уже развезло.

А вот его имя я вспомнить не могла.

— Колян! Угомонись, — попросил Толик.

Коля. Надо же, забылось совсем.

— Еще по одной и неугомонный Колян угомонится, — сказал рыжий о себе.

Он с трудом родил слово «неугомонный», и я вспомнила, что такие же проблемы были у него и в прошлый раз. Только слова были другие. Значит, скоро он уйдет в отключку.

И мы останемся с Толиком одни.

Четвертое место было свободно. И никто уже не придет. Ночной перегон длинный, остановок практически нет. Я посмотрела в окно. Уже совсем стемнело. Вечера стали холоднее. Лето заканчивалось.

Солдатики опять налили. Кролик был уже наполовину съеден.

— Давайте еще по одной, за зайчиков, — с трудом ворочая языком, сказал рыжий.

— Нет, я не буду, — ответила я.

— А вот теперь — за нас, — сказал Толик.

— Но за нас мы уже пили.

— Нет, то мы пили за тебя, а теперь — за нас.

Будь что будет, подумалось мне, и я снова выпила. До дна.

Колян едва успел упасть на свою верхнюю полку и тут же отрубился.

Дальнейшее я помню с одной стороны хорошо, с другой стороны все так странно, словно это происходило и не со мной вовсе.

Толик неторопливо собрал со стола. Затем налил еще по чуть-чуть. Мы с ним чокнулись стакашками. Пойдешь за меня замуж, спросил он. Пойду, ответила я.

Дай мне твой адрес. Я дала. Я тебе напишу, сказал он. Напиши, сказала я. Я в тебя влюбился. Я в тебя тоже, ответила я. Он осторожно обнял меня и стал целовать. Не надо, юбку помнешь, прошептала я. У тебя красивые ноги, ты это знаешь, спросил он. Теперь знаю. Чулок не носишь? Лето, какие еще чулки. Можно я расстегну тебе кофточку, жарко же. Расстегни. Я закрою дверь на замок?

Закрой. Я постелю постель? Постели. Иди сюда. Зачем, моя полка здесь. Тогда я к тебе приду. Не смей, слышишь? Слышу, а ты слышишь, как стучит мое сердце?

Слышу. Давай, я послушаю твое, снимем кофточку совсем, жарко же. Да, жарко.

Какой у тебя красивый лифчик, можно я и его расстегну? Перестань, ты что. Я не что, я кто, я твой жених, мы с тобой поженимся, вот увидишь, боже, какая у тебя грудь. Какая? Что ты делаешь, мне стыдно, вдруг кто зайдет. Любимая, никто не зайдет, как снимается твоя юбочка, жарко же. Вот, застежка сбоку. А ты почему все еще одет, жарко же. Сейчас, сейчас, юбку снимать вверх иди вниз?

Да ты что, никогда не раздевал девушек? Нет, не раздевал. Врешь зачем? Погоди, порвешь, я сама сниму. Любимая, давай, ляжем рядом. Но жарко же. Нет, мы ведь разделись и теперь скорее холодно, прижмись ко мне. Да, холодно. Какие у тебя горячие губы и пахнут вином. Это потому что ты подпоил меня. Люблю тебя, а ты меня? А я? Я не уверена, милый, а вот это снимать не надо. Почему, разве ты спишь в них? Дома снимаю, а в поезде — извините. Так это наш дом, любимая, пока такой, потом я построю большой и хороший, мы поженимся, у нас будут детки, приподнимись малость. Ты с ума сошел, что ты делаешь, вдруг Колян проснется. Колян проснется завтра к обеду, я положу их вот сюда, где уже лежит лифчик. Боже, Толик, не надо, давай в другой раз, ну, пожалуйста. Лена, любимая, другой раз, конечно, будет, но сегодня такая ночь, позволь мне любить тебя. Мне будет больно. Но я осторожно, любимая, я возьму себе твою боль, не сжимай так колени. Я боюсь, боюсь. Раздвинь пошире, прошу тебя, вот так, а теперь просто лежи и ни о чем не думай, лежи и все, дай мне твои губки, дай.

Толик, мне больно. Все, все, все, любимая, все моя девочка, вот так, вот так, смотри, как славно, а ты не хотела, и уже не больно, правда, вот так, вот так.

Мамочка, что ты со мной делаешь, я боюсь, мамочка. Милая, все хорошо, я с тобой, я сейчас, я сейчас, милая, вот оно, это мгновение, вот оно, вот, вот, ты чувствуешь, любимая, вот, вот. Вот и все, любимая. Вот и все. А ты боялась.

И он обессилено упал на мое плечо. Какая же ты шалава, подумала я про себя.

Еще целкой попыталась прикинуться. Я тяжело дышала, он завел меня здорово, но я так и не кончила. Он, собственно, об этом не сильно заботился.

Не то что Роман. Вспомнив Романа, я чуть не вскочила. Но какая теперь разница с кем и сколько, подумала я. Толик заснул. Я опустила ладонь между ног. Ничего себе. Этот жеребец выплеснул в меня столько, что хватило бы зачать пионерлагерь. Я вытерлась. Хотелось завершить процесс, хотя бы на автопилоте.

Но я сдержалась.

Потом я встала, одела трусики и лифчик и легла на свою полку.

В голове было, увы, пусто. Как в бочке.

Удивительно, но утром он все же проснулся, стал целовать меня и просить прощения, клятвенно обещал жениться. Дал свой адрес и фотографию, помог мне вынести вещи, словом, был очень и очень взволнован. Я позволяла ему ухаживать за собой. Наверное, это мне льстило. Уже в тамбуре мы еще раз поцеловались.

Пиши, любимая.

И ты пиши.

 

Тетрадь Миши

Мои дела с Наташей идут на лад. Есть в отношениях с девушками некая черта, после прохождения которой становится ясно, еще чуть-чуть и она твоя. Стало даже как-то страшновато, когда я почувствовал, что цель так близка. Одно дело.

Лидка, она девушка простая, без претензий, а Наташа птичка другого полета. Ее отец начальник городской милиции. Может быть скандал неописуемый. Лидка, та сама через пару дней растрезвонила всем, и я был поражен этим. С Наташей надо как-то так, чтоб все было шито-крыто.

Теперь она почти не отталкивала меня во время наших ежевечерних ласк, она преданно смотрела мне в глаза, когда я рассказывал какую-нибудь байку, ты сильный, говорила она мне, трогая пальцами мои бицепсы, ты смелый, шептала она, когда я описывал стычку с пацанами с соседней улицы.

В кино мы почти не ходили. Дальние дюны днем и беседка в детском саду вечером, вот места, где мы находили приют для наших свиданий, нашей любви.

И если в дюнах нам кто-то постоянно мешал, то в беседке дела шли куда лучше.

Правда, в детском саду мы были не одни, из других беседок изредка слышались шепот, вскрики, смех, возня. Среди нас, ночных арендаторов беседок, существовало неписаное правило, не мешать друг другу, не шастать из одного домика в другой, никаких там «закурить», «привет, как вы тут» или еще чего.

Только работа с телом, только движение к цели, только вперед, к успеху!

Что посмеешь, то и пожмешь!

И непредвиденный, совершенно дикий случай сорвал мой возможный триумф.

Дело было уже после десяти вечера. Мы с Наташей быстром миновали все стадии, освоенные нами прежде. Несчастный столик, на котором я ее разложил, жалобно скрипел и стонал. Я постоянно сдвигал в стороны полы ее расстегнутого халатика, который почему-то снова и снова запахивался, я целовал, сосал соски ее маленьких упругих грудок, сдвинутый к шее лифчик тоже был с ней заодно, он мне немного мешал, свободной (громко сказано) рукой я гладил ее живот, мои пальцы проникали под ее тонкие трусики, я ощущал волосистость ее лобка, она отталкивала меня, я начинал все снова, нет, не снова, а с той точки, которую без сопротивления преодолел прежде, мелкие шаги любовного успеха, долгий, бесконечный поцелуй взасос, мой язык между ее губ, туда-сюда, туда-сюда, о, да это ей нравится, по крайней мере, мою руку больше не отталкивают, и я, как великое таинство, как ритуальное действо, нежно и ласково провожу указательным пальцем вниз к ее лону, бог мой, ее щелка так влажна, и мой палец сам собой проникает в ее тайну, Наташа в голос стонет, ее тело дергается, но я не отпускаю, я продолжаю поцелуй и слегка, едва-едва двигаю пальцем.

От этих моих движений девушка пришла в состояние, которое и описать-то сложно.

Она вздрагивала, она ухватила мою руку, но не для того, чтобы оттолкнуть, она держала ее, держала так, как ей было хорошо, я это понял, я это почувствовал.

Боже, о, боже, мамочка, что ты со мной делаешь, шептала она плачущим, срывающимся голосом, и в этот миг я решил, что час мой настал.

Я отпустил ее. Вы слышите, я отпустил ее. На несколько секунд. Она могла бы встать и уйти. Но она не встала. Она обреченно лежала на нашем столике, было темно, но я рассмотрел ее всю, мне хотелось запомнить. Наташа, маменькина дочка, Наташа, девочка-конфетка, Наташа-отличница, Наташа — дочка начальника милиции. Она лежала на спине, длины столика немного не хватало, ее ноги были согнуты в коленях и свисали вниз, нежно белели ее незагорелые обнаженные груди, яркий треугольник трусиков, слегка раздвинутые колени…

Торопливо, словно боясь опоздать, я расстегнул ремень брюк, молнию, я столкнул брюки вниз до самых щиколоток, столкнул вместе с трусами, жезл мой торчал, как кукурузный початок, еще мгновение, и я занялся ею.

Я положил ладони на ее бедра, справа и слева. Ухвативши пальцами, я стал снимать с девушки трусики.

— Нет, нет, не надо, прошу тебя, нельзя, — вскрикнула она.

— Ну, что ты, ну что ты, — прошептал я, — приподнимись, милая.

И она послушно приподняла попку, чтоб мне было легче раздеть ее.

Я сдвинул ее трусики вниз к коленям, потом еще ниже, позже выяснилось, что они вообще упали на пол. Новый, незагорелый след на ее теле и темный тре- угольник между ног.

— Люблю тебя, — шепнул я и почти лег на нее. Своими обнаженными бедрами я чувствовал ее обнаженные бедра, голым животом ее голый живот, но самым острым было ощущение от прикосновения моего разгоряченного жезла к низу ее живота, к ее лону.

Вдруг я почувствовал, что она сжала ноги и не пускает меня.

— Наташа, ну, пожалуйста, ну я чуть-чуть, я буду осторожен, ну, пожалуйста.

Я ухватил ее под коленки и развел ее ноги. Я прижался к ней и ощутил, что путь свободен. Мой опыт с Женей и Лидкой сказывался, я уверенно направил себя к заветной цели.

— Мне больно, мне больно, — запричитала она, почувствовав мой напор.

Я тоже почувствовал. Преграду девственности ни с чем не спутаешь.

Я немного отступил, точнее, остался, где и был, прямо у заветного входа.

— Сейчас, милая, сейчас, больно только в самом начале, — прошептал я.

— И в конце тоже! Школьники и студенты, пользуйтесь презервативами!

Прошел почти месяц, но я до сих пор не могу понять, почему я в эту минуту не умер от разрыва сердца. Кто он был, тот скот, подслушавший нас и рявкнувший из-за стенки эту фразу именно в этот кульминационный момент нашего объятия?

Если бы я мог, я бы убил его, кто бы он ни был. И тогда, и потом. И всегда.

Вмиг все кончилось. Мы замерли друг на друге, словно мышки, но лишь на на мгновение.

В следующую минуту за стенкой домика послышались шаги, я вскочил подтянул брюки и со словами «убью» выскочил из беседки. Вокруг, конечно же, никого не было. Я кинулся назад в беседку. Наташа сидела на столе, ее халатик был застегнут на все пуговицы.

Приехали!

Вздохнув, я сел рядом. Я обнял ее. Поцеловал. Я увидел, что она плачет.

— Перестань, — я погладил ее плечи.

— Никогда больше не приводи меня сюда, слышишь? — шептала она сквозь слезы.

— Хорошо, хорошо, — отвечал я, хотя подумал, а куда же тебя вести?

— Пойдем домой, — сказала она.

— Пойдем.

— Отдай мне.

— Что?

— То, что забрал.

— Что ты имеешь ввиду?

— Кончай притворяться.

И тут я понял. Нагнувшись, я отыскал под столиком ее трусики. Она подумала, что я их забрал себе.

— На, вот.

Она сунула их в карман халатика.

— Ты их не оденешь?

— С пола?

Я пристыжено замолчал. Вот, что значит девочка-чистюля, улыбнулся я про себя.

Она лучше пройдет по городку без трусов, чем наденет их после того, как они побывали на полу беседки.

Мы вышли из домика, так и не ставшего приютом нашей любви. Ночь была темная, как никогда, громко пели сверчки — наши ночные менестрели, густо пахла ночная фиалка.

Осторожно мы пошли к выходу, мы шли мимо других беседок, где оставались другие влюбленные. Таинственная, ни с чем не сравнимая возня слышалась из этих маленьких будочек, где проходили уроки первой любви многие пацаны и девочки нашего городка.

Нам, мне, ей — не повезло. А может, повезло, кто знает?

 

Тетрадь Ани

Жизнь моя, увы, проходит по одному сценарию. Весь день я вожусь по хозяйству, помогаю матери, вечером приходит отец, предки почти сразу начинают скандал, и я ухожу на улицу.

— Опять гуляем? — Сашка улыбается сквозь большую щель в заборе.

— Гуляем, дядя Саша.

— Анюта, я же в прошлый раз просил тебя, не называй меня дядей.

— Хорошо, дядя Саша.

— Вот зачем ты издеваешься?

Я не издеваюсь. В прошлый раз мы сидели с ним почти до двенадцати. Он все рассказывал мне про свою несчастную жизнь, про сбежавшую жену. Сочувствовал, что мои предки скандалят. Тогда он и попросил, чтобы я называла его Сашей. Я пару раз попробовала, но сегодня снова как-то неудобно. Мои проблемы я ему передать не смогу. Родители скубутся — это одна беда, но вот Андрей стал меня почему-то избегать, вот это совсем непонятно. При встречах отводит глаза, не приходит на свидания. Уже дважды. Тогда хоть бы не врал, что придет. Все бы легче было. Вот про Андрея рассказать невозможно. А в остальном — есть кому поплакаться. Сашка, так Сашка. Он меня выслушает, я его, и нам обоим легче.

— Ну, заходи, Анюта.

От приоткрывает калитку, и я проскальзываю внутрь. Мы идем туда, где сидели в прошлый раз. Это небольшая скамейка под самыми окнами его дома, со стороны сада. Мы садимся.

— Смотри, как быстро темнеет, — говорю я.

— Скоро осень, Анюта.

Мне нравится, что он так меня называет. Анюта. Даже Андрей меня так не зовет.

Начинают петь ночные сверчки. То на одном дереве, то на другом. Очень красиво.

Мы молча их слушаем.

— Как они это делают? — спрашиваю я.

— Трут ногой о брюшко, там у них специальный резонатор.

— Резонатор, это что?

— Ну, это такая полость, которая усиливает звук. Как в патефоне.

— Откуда ты все знаешь?

— Ведь я старше тебя. Намного.

— Так уж и намного.

— Конечно, намного. Я помню, как ты родилась, и твоя мама показывала мне тебя через забор. Спеленатую. Только личико виднелось.

— И сколько же тебе было тогда?

— Шестнадцать.

— Уже, наверное, девушек сюда водил?

— Нет. Не водил.

— Ты обманываешь, водил, водил!

— Сюда — не водил. Этой скамейки еще не было.

— А куда водил?

— К речке, к морю ходили. Вообще я в этих делах неудачник.

— Почему?

— Ну хотя бы потому, что моей первой женщиной стала моя будущая жена.

— Это же чудесно.

— Но я-то у нее был не первым.

— Ну и что?

— И не вторым.

— Господи, почему мужчины придают этому такое огромное значение?

— Природный эгоизм. Чувство собственника. Тут ничего не поделаешь.

Он слегка обнял меня за талию. Его ладонь была большой и теплой.

— А как у тебя с мальчиками? Сейчас все начинают так рано.

— Какими мальчиками?

— Ну, не знаю. Одноклассники или постарше. Ты встречаешься с кем-нибудь?

— Был один, да сплыл.

— Что ж так?

— Не уважила по первому требованию.

— Ну, он не прав. Ты любила его?

— Влюблена была.

— А он тебя любил?

— Теперь не знаю. Он только об одном и думал.

— В тебя невозможно не влюбиться.

— Не преувеличивай.

— Нет, ты такая красивая и милая, что я вот уже и влюблен.

Его ладонь оживает, он осторожно гладит меня, и я не решаюсь его оттолкнуть.

— Анюта, я так одинок. Будь моим ангелом-хранителем.

— Как это?

— Не знаю. Позволь мне любоваться тобой. Приходи ко мне. Хоть иногда.

— Вот я и прихожу.

— Спасибо тебе.

— Как темно стало. Сколько уже времени?

— Десять.

— Ого. Я пойду, мои, наверное, уже угомонились.

— Но ведь ты не хочешь уходить?

— Не хочу.

— Вот и побудь со мной.

— Искать начнут.

— Тогда и пойдешь. Я пересажу тебя через забор.

— Но я тяжелая.

— Сейчас проверим.

Он встал с лавочки. Затем нагнулся и легко поднял меня на руки.

— Саша, пусти. Ты что! Я же тяжелая.

— Совсем не тяжелая. Вот так возьму и унесу.

— Куда?

— В темный лес.

— И темный лес ягненка уволок?

— Уволок.

Он сел на лавочку, но меня не отпустил. Получилось, что я сижу у него на коленях. Однако!

— И что теперь? — спросила я тихо. Мои губы были прямо у его щеки.

— Теперь?

— Теперь.

— Теперь я тебя поцелую.

И он меня поцеловал. Легко так, коснулся губами и все.

— Твой мальчик тебя так целовал?

— Нет.

— А как?

— Он грыз меня, — я рассмеялась, вспомнив, как Андрей целовал меня.

— Тебе это нравилось?

— Кому понравится, если его грызут?

— А так тебе нравится? — он снова поцеловал меня, и я почувствовала его ладонь на своей груди.

— Вы делаете успехи, маэстро, — я осторожно попыталась сдвинуть его руку.

— Ты нравишься мне, Анюта, — он снова стал целовать меня и не убрал руку.

— Не надо, Саша, — прошептала я.

— Почему? Разве твоему мальчику ты не позволяла себя так трогать?

— Но ты ведь не мой мальчик.

— А если я хочу этого?

— Чего? — я шлепаю комара на своей ноге. Замучили, проклятые.

— Быть твоим мальчиком.

— Не вгоняй меня в краску.

— Так темно же, и я все равно ничего не вижу. Хотя хотел бы.

— Что хотел бы?

— Увидеть, как ты краснеешь.

— У тебя еще все впереди.

Ого, какой намек я ему делаю. Даже сама от себя не ожидала. Он реагирует на мои слова и снова целует меня, только теперь еще и его ладонь на моем колене, я отталкиваю ее, но так, слегка. Наша волнительная возня завершается тем, что я задаю совершенно прозаический вопрос:

— А который час?

Времени уже столько, что меня может спасти только одно.

Что мои предки, всласть наругавшись, заснули.

 

Тетрадь Димы

— За что она тебя так? — спросил я Славика, когда мы уже были в палате.

— Глубоко засунул.

— Что засунул? — недоуменно спросил я.

— Вот это, — он поднял руку и выразительно пошевелил указательным пальцем.

Наверное, вид у меня был самый дурацкий. Сидевший на соседней койке Сергей громко рассмеялся, затем задумчиво произнес:

— Да ты, вероятно, совсем не опасен для девочек.

— Почему это? — не понял я.

— Ну, у тебя еще нет того, отчего могут быть дети.

— Чего нет?

— Чего, чего. Спермы, чего же еще, — тихо сказал он.

— Есть, — ответил я, не задумываясь.

— А я думаю, нет.

— Почему ты так думаешь?

— Сер ты очень в этих вопросах.

— Это не связанные вещи.

— Еще как связанные. А чего ты волнуешься? Если есть — докажи.

— Докажу.

— Докажи.

Почему я завелся? Не знаю. Наверное, надо было промолчать, да и все. Но теперь отступать было некуда. Разговор слышали многие, если не все. Я должен был доказать. Но как?

В палате словно забыли наш спор. Славик неторопливо расстилал простынь, Сергей рассматривал в зеркальце свою физиономию. Чуть поодаль пацаны играли в шашки.

До отбоя оставалось полчаса.

Я стал взбивать подушку. Разделся, лег мордой к стенке. Прикрыл глаза. Все события сегодняшнего дня пробежали передо мной. Собственно, сегодня ничего и не было, кроме тех неведомых прежде ласк, которые позволила мне Марина.

Я вспомнил все, что между нами было. Пережитое волнение вернулось. Я опустил руку, коснулся своего разгоряченного, восставшего петушка. «Давай помоем твой петушок», говорила мне в мама, когда я был совсем маленьким. Теперь он был большим и твердым. Как такое получается? Если его вставить в тело девочки, ей же будет страшно больно. Но пацаны говорят, что им, девушкам это очень приятно, не меньше, чем нам, парням. Так, как вот мне сейчас. Я делал свое дело тихо и незаметно. Вспомнилось все. И то, что было, и то, чего не было.

Вообще, я редко это делаю. Говорят, это вредно. Но иногда бывает такой нетерпеж, что это единственный способ сбросить напряжение.

Кульминация приближалась. Вот сейчас. Вот почти.

Я повернулся лицом к палате. Сергей все разглядывал себя, ненаглядного.

— Иди сюда, — сказал я и не узнал свой голос.

Он послушно встал и шагнул ко мне.

— Смотри.

Он, видимо, не понял и слегка наклонился надо мной.

— Смотри, — и я отбросил простынь.

Он успел откинуться вбок, иначе бы сильная, тугая струя, вылетевшая из моего петушка попала бы ему в лицо. Фонтан получился почти на метр вверх, не меньше.

— Ни хрена себе! — изумленно рявкнул Сергей.

В палате наступила гробовая тишина. Потом кто-то хихикнул. Я прикрылся. Теперь мне было все равно. Приятное расслабление охватило все тело.

— Как у племенного жеребца! — Сергей смотрел на меня ошарашенно.

Затем он строго посмотрел на остальных пацанов. Смешки прекратились.

— Вот это доказал, так доказал, — рассмеялся Сергей. Он уселся на кровать.

Я почувствовал, что взмыл вверх по иерархической лестнице этого курятника.

Выше был только Сергей. Даже Славик с его мануальными талантами сполз вниз.

— Ночь, мальчики, ночь, — влетела медсестра и выключила свет.

— Вот лягу мимо кровати, будете отвечать, — закричал Сергей.

— На ощупь, мальчики, ложитесь на ощупь.

— Тебя бы сейчас на ощупь, — тихо пробурчал Сергей и улегся.

Он лег лицом ко мне. Луна светила в окно, и мы хорошо видели друг друга.

— Ну, как Маринка? — спросил Сергей шепотом.

— Нормально, — также тихо ответил я.

— Ты, главное, не робей. Ты с девочкой еще никогда?

— Что — «никогда»?

— Палочку еще никому не кидал?

Этот жаргон был мне известен. «Кинуть палочку» — значит овладеть девушкой.

Высший шик — это «кинуть пару палочек». Еще лучше не «палочек», а «палок», так, вроде, солиднее. По-взрослому.

— Нет, не кидал, — ответил я честно.

— А я кидал, — сказал он.

— Много? — не удержался я.

— Нет, три раза. К нам приезжала девушка из Москвы. Так вот с ней.

— А здесь что же?

— Да вот, не дает пока. Стонет, скулит, дрожит, а не дает.

— Расскажи про ту, из Москвы.

— Она на год старше меня. Красивая. Ходили мы с ней недели две. Целовались, лапать давала везде. Стал ее уговаривать, давай, мол. Темнела лицом, не давала. А я все лезу со своим. Стали в лесок прогуливаться вечерами. Однажды почти раздел ее, но все равно не дала. Потом как-то шли с танцев, это довольно далековато. Обнял я ее, а она дрожит вся. Словно кто толкнул меня. Повел я ее в сторону от дорожки. Кустики небольшие, кинул пиджак на траву, обнял ее, целую, а она на ногах не стоит. Усадил я ее на пиджак, давай скоренько раздевать. А она, представляешь, дрожит вся, так, меленько. Стал снимать с нее трусики, а она не сопротивляется. Ночь светлая, как сегодня. Трусики на ней белые, в цветочек, как сейчас вижу. Навалился я на нее, стаскиваю с себя брюки, она молчит, ни слова. Развел ей ноги, тронул рукой ее там внизу, а она влажная вся, ты себе не представляешь. Тычусь, тычусь, попасть не могу. И вдруг она берет меня за это дело и сама в себя направляет. Я чуть не спустил от ее прикосновения. И так хорошо вошел. Ну, а потом уже сплошной кайф. Это не описать словами.

— Вы предохранялись?

— Нет. Первый, раз нет. И думать об этом не думал. Я представляешь, считал, что вся процедура проходит молча, но она через некоторое время стала так громко стонать и охать, что я даже испугался, не услышит ли кто-нибудь нас с дороги. Слава богу, никого не было. Потом вдруг как начала кусать меня в плечо, выгнулась вся дугой, трясет ее всю, стонет в голос, стучит по моей жопе пятками, какое там, предохранение, пришла моя минута, извергся я в нее со страшной силой, как ты сегодня, и мысли не было, что нужно прерваться или еще что. Это на следующий день, когда я снова стал ее заваливать, она говорит мне, вот, надень это, и достает из кармашка юбки пакетик. Честно, сказать, неудобное это дело. Без него лучше. И кайф сильнее. Но нельзя же думать только о себе. Стал надевать. Она лежит, ждет. Юбка задрана, ноги раздвинуты, живот голый. Одел, навалился на нее. Вошел, делаю свое дело, вроде все путем, а сам думаю, хоть бы не порвалась эта гадость. Но все равно, хорошо получилось.

— Она была девушкой?

— Ну, что ты говоришь! Потом она мне рассказывала, что у нее в Москве есть жених, но он ее, как она говорила, не удовлетворял, как мужчина. Она ска-

зала, что, вот с тобой, Сережа, мне хорошо, женись на мне.

— Ну и?

— Что «и». Уехала через три дня. Еще разок побывали мы с ней на нашем месте.

— Письма писала?

— Нет. Да что я ей. Там, в Москве найдет себе сотню таких же или получше.

— Да, повезло тебе.

— Я говорю тебе, не дрейфь, они сами этого хотят.

— Но у тебя ведь здесь не получается?

— Ну, не всегда же так сразу. Потом, не исключено, что она целка. Тут будет посложнее.

— А Марина? С ней у меня может получиться, как ты думаешь?

— Не знаю. Понимаешь, они все здесь, как сказились. Жмемся с ними по вечерам до полуобморока, а как до этого дела, так ни-ни. Сожмет ноги и баста. Пацаны извелись все. Девки же сами придумали эти одеяла к телевизору. Но ничего, я ее так не оставлю.

— Кого?

— Ну, Ольгу, с которой я. Ты спишь, что ли?

— Почти.

— Ну, спи, спи.

— Если комары позволят.

Утро принесло тяжелую утрату.

Нет, никто не умер.

Просто Марину выписали.

Она зашла в нашу палату, одетая с иголочки, белая блузочка, короткая юбка.

Принцесса, да и только. Она поцеловала каждого пацана в щеку, а меня еще и в губы. Потом уже на пороге помахала нам ручкой. Я чуть не разревелся. Я стоял у двери и смотрел, как она уходит по больничному двору, как ветер развевает ее волосы, как взметнулся низ ее короткой юбки, обнажив на мгновение стройные бедра, те самые, что я так страстно ласкал вчера вечером. Рядом с ней шла ее мама, совсем еще молодая женщина, и я подумал, что скоро Марина вырастет и станет такой же красивой и привлекательной дамой, что у нее будет муж, будут дети, будет своя жизнь. Вспомнит ли она меня хоть когда-нибудь?

Хоть когда-нибудь.

Мне казалось, что я ее никогда не забуду.

Вечером я не пошел в красный уголок. Это казалось мне предательством по отношению к Марине. Кино кончилось, пацаны вернулись, но не все. Сергея не было. На мой недоуменный взгляд Славик сделал баранку из указательного и большого пальцев левой руки. Затем он воткнул указательный палец правой руки внутрь баранки и совершил пару возвратно-поступательных движений.

Меня обдало жаром.

Это движение всем известно. Вероятно, оно интернационально.

По значению. По смыслу. По силе. По доходчивости.

Неужели?

Я не мог заснуть. Я так завидовал Сергею. Как легко он живет.

Неожиданно мне приспичило. Я встал и вышел из палаты. В коридоре было темно.

Где-то посредине слабо горела небольшая лампочка. Я заскочил в туалет, отлил.

Вышел в коридор и этот момент увидел их. Они вышли из какой-то комнаты в том конце коридора. Они шли, даже не держась за руки. Затем она резко пошла вперед, а он подотстал. Я юркнул в палату, улегся на свою кровать. Сергей зашел через минуту. Я притворился, что сплю. Сергей упал в кровать и сразу заснул. Я смотрел на его лицо, освещенное бледным лунным светом и думал, неужели ему сегодня удалось, а если удалось, то почему он так крепко спит.

Ведь надо петь и плясать. И благодарить судьбу за такую лафу.

Но он дрых, как сурок.

Утром я безошибочно подошел к той двери, из которой они вышли вчера ночью.

Это был небольшой чуланчик, где хранились матрацы. К нему вела дверь из коридора, это была, собственно, дверная коробка без дверей, маленьких тамбур и дверь в чулан, которая закрывалась изнутри на крючок.

Матрацы лежали в три ряда, штук по десять в стопке. Я смотрел на матрацы и думал, на котором из них это могло произойти, если это вообще произошло.

Никаких следов не было.

В течение дня я смотрел на Сергея и Олю и не заметил никаких признаков того, что их отношения вступили в новую фазу. Вечером я снова не пошел в красный уголок.

— Ты чокнулся что ли? Пошли, — звал меня Сергей.

— Нет, не сегодня, — отвечал я.

Снова, как вчера, пацаны веселой гурьбой вернулись из красного уголка.

И снова Сергея не было. Теперь я уже не спрашивал Славика ни о чем.

Медсестра сыграла отбой, выключили свет, но мне не спалось.

Мне трудно дать отчет в своих дальнейших действиях. Я встал и вышел в коридор.

Осторожно, стараясь не топать, я пошел в сторону чуланчика. Тихо, как кошка, я вошел в тамбур чуланчика. Внутренняя дверь была закрыта. Естественно.

Я прислушался. Кто-то возился в чуланчике. И вдруг я ясно и отчетливо услышал фразу, которую никогда не забуду. Чтоб воспроизвести ее необходима небольшая преамбула.

Есть девушки, у которых рот бантиком. Их совсем мало. Еще меньше девушек, у которых ротик остается бантиком, даже тогда, когда они разговаривают.

Речь их при этом — голос, тембр, дикция становятся неподражаемо уникальными.

Это легко воспроизвести. Попробуйте, сложите рот бантиком и скажите фразу.

Главное, в продолжении всей фразы рот должен оставаться бантиком. Итак, например, фраза «Марья Ивановна, а Вовка списывает». Говорим. Рот бантиком.

Еще разок.

Получилось? Ну, а теперь то, что я услышал. Главное, ротик бантиком.

— Марья Ивановна… Тьфу, черт, далась мне эта Марья Ивановна.

Итак, то, что я услышал — еще разок, рот бантиком. На счет «три-четыре».

— Ты что, уже кончил, что ли?

Рот бантиком, ангельский голосок. Словно из недавнего детства.

Только слова такие взрослые.

Я вышел из тамбура и быстро пошел по коридору с сторону своей палаты.

Сергей подвалил минут через десять. Он уселся на кровать и стал лениво раздеваться.

— Ты — как кот после блядок, — тихо сказал я.

— Не спишь, что ли? — спросил он радостно.

— Нет. Ну, как у тебя дела?

— Класс.

— Что? Не томи душу.

— Ты только никому, — он опасливо оглянулся.

— Не боись. Могила.

— Кинул палочку.

— Да ну?

— Да. И вчера, и сегодня.

— Она была целкой?

— Да нет вроде бы.

— Ты что, не понял?

— Понимаешь, место такое, что приходится все делать молчком, она вроде бы и пискнула в первый раз, но так, неявно.

— Здрасте, разве это определяется по писку?

— Нет, конечно. Ну, то, что ты имеешь ввиду я не почувствовал. Толкнул и уже в ней. Но разве это главное?

— Ей понравилось?

— Да, особенно вчера, в первый раз. Сегодня я что-то поторопился.

— В смысле?

— Ну, похоже, она не кончила.

— Так пойди, заверши начатое.

— Ну, ты весельчак. Сам бы попробовал в таких антисанитарных условиях. Я накачиваю ее, а сам только и думаю, хоть бы не застукали, хоть бы не застукали. А она, наверное, и подавно не может расслабиться.

— Тяжело тебе.

— Кончай подкалывать. Сам-то что, так и будешь жить воспоминаниями?

— Не знаю.

— «Не знаю», «не знаю». Столько девок, а ты распустил нюни по Мариночке.

— Слушай, а Ольга не боится залететь?

— Не-а. Она говорит, сейчас неделя такая — можно по полной программе.

— Ей когда выписываться?

— На той неделе.

— А тебе?

— И мне.

Он укрылся простыней и сладко зевнул.

— Ну, все. Спать хочется нестерпно. Бай-бай, — он зевнул еще раз.

— Пока. Счастливчик.

— Угу. Ты давай, не теряйся. А то не будешь знать, как с невестой обращаться.

Заснул он мгновенно. Впервые в моей жизни встретился человек, который так искренне рассказывал о своих любовных похождениях. Я был ему благодарен. Я, как губка, впитывал его рассказы, я наполнялся ими. Большой и сильный, он был еще и на редкость добродушен. Его любили все — и пацаны, и врачи, и медсестры, и девочки.

На его откровенность я ответил своей откровенностью. Я рассказал ему про Ирку, про Вовку, про кино. Нашел, чего переживать, расхохотался он. Я тоже невольно поддался его настроению и рассмеялся.

Когда он выписывался и, обходя палату, жал каждому из нас лапу, я чуть не расплакался.

Наверное, я сентиментален.

 

Тетрадь Наташи

Вот и кончилось лето. Приподнятое настроение первого учебного дня оказалось испорчено — нам дали нового физика. Какой он, новый, никто не знает, но вот прежнего мы все очень любили. Кроме физика, у нас новая немка. Тут нам не везет вообще хронически: за пять лет изучения — пять разных учителей. В том году была такая карикатура, что не описать словами, наша немка была картавая, мы и по-русски ее плохо понимали, что уж говорить о немецком.

Новый физик — серость, это стало ясно с первого дня. Он не нашел ничего лучше, как читать вслух учебник. С задних рядов стали подхихикивать. Игорь, язва, стал тоже читать учебник вслух, вторя физику, те же строки, только совсем тихо, получился смешной бубнеж, теперь рассмеялись почти все.

В результате физик разозлился и выгнал Игоря с урока.

Зато немка у нас — всем на загляденье. Совсем молоденькая, она только в прошлом году закончила школу (не нашу, правда), не прошла по конкурсу на иняз, и ее определили к нам в учителя. Она очень старается, но есть проблема, пацаны так жадно ее рассматривают, что она, в итоге, смущается, а они еще больше наглеют. Она, конечно, очень красивая, но, помимо этого, она еще и классно одевается. Все так продумано, так модно, но ее короткие юбки сильно смущают наших мальчиков.

Они, наши мальчики, за лето так выросли, особенно Игорь, Мишка, Лешка.

Даже Димочка подрос, но в строю, на физкультуре, он все равно последний. К нам пришла новенькая, и мымра посадила ее с Димкой. Он доволен, как слон.

Девочки тоже сильно изменились. Ленка стала вообще, как взрослая.

Лидка со мной не разговаривает. Ну и пусть. Я ничего ей не должна.

После того злополучного свидания, когда какой-то тип нас напугал, мы с Мишкой больше не встречались. Он уезжал к тетке и вернулся, едва не опоздав к первому сентября.

Первый учебный день очень важен. Определяется, кто с кем будет сидеть.

Классуха пытается влиять на этот процесс, но это получается у нее жидковато.

Димочку и новенькую она одолела. Остальные сели — кто как хотел. Мишка сел позади меня. Я села с Тоней. Димка с новенькой на последней парте. Игорь с.

Вовкой напротив меня, в другом ряду.

— Завтра нужно три человека в библиотеку для систематизации книг. Шишкина, Осипов, кто у нас еще красиво пишет, давай ты, Степко, пойдете туда после второго урока. Осипов, ты за старшего, вот тебе ключ.

Классуха любит командовать. Она никогда не спросит, а хочет ли Шишкина перебирать книги, хочет ли она это делать вместе с Осиповым. Чапай в юбке. Она не дает нам покоя со школьной формой. В других классах попроще. Мы же ходим в форменных платьях и фартуках, как дореволюционные гимназистки. Вот только с длиной юбок ей совладать не удается. Такие купили, отвечаем мы в ответ на все ее требования удлинить и расширить. Нечего удлинять, вот, смотрите, остался всего сантиметр, только на кромку и хватает.

Такой вот маразм. И он крепчает.

Хорошо хоть не проверяет, какого цвета у нас трусики.

— Ну что пойдем? — спросил Мишка.

— А куда деваться?

— Как ты живешь? — спросил он заботливо.

— Тихо и незаметно.

Он рассмеялся и отошел в сторону. Я почувствовала на себе чей-то взгляд, подняла голову — с другого конца класса на меня внимательно смотрела Лидка.

Наши взгляды встретились. Секунду, другую в воздухе мелькало электричество ревности, потом мы почти одновременно отвели глаза в сторону.

— Оденься потеплее, ночью шел дождь, — сказала мама утром.

— Так тепло же еще.

— Нет, после дождя прохладно, одень чулки. Отцу скажу.

— Мамочка, не используй папочку в качестве пугала. Это нечестно.

— Не умничай. Одень, хотя бы тонкие.

— Мамуля, сжалься, на дворе пятое сентября, какие могут быть чулки.

— Заболеешь, будешь знать, — неохотно отступила мама.

— Буду знать, буду знать, — обрадовалась я.

Библиотека у нас в подвальчике. После второго урока Мишка, Катя Степко и я двинулись на дело. Систематизация — это расстановка книг по темам и по алфавиту. А еще их нужно протереть. Мы возились уже больше часа, но только-только подобрались к Пушкину. Катька работала, стоя на лестнице-стремянке, и это меня раздражало. Собственно, раздражало другое, вынув книжку, она требовала, чтоб Мишка принял ее у нее. И Мишка подходил, и я видела, что он смотрит ей под юбку. С неподдельным интересом.

— Братцы, — вдруг обратилась к нам Катька, — а можно я немного сачкану?

Я внимательно посмотрела на Мишку.

— Сачкани, отчего же не сачкануть, — сказал Мишка.

— Вот ладушки, вот ладушки, мне так домой надо, представить себе не можете!

— Можно подумать, нам не надо, — пробурчала я.

— Наташенька, в следующий раз ты сачканешь, ладушки, а?

— Катись ты, — я не любила ее слащавости.

Она стала спускаться. Придержи меня, капризно заскулила она. Мишка подскочил и придержал ее. Придержал так, что впору было давать по морде, но она только захихикала. Вот сучка! Да и он хорош, джигит.

Мишка взял ключ и повел Катьку к выходу. Через минуту он вернулся.

Мое сердце забилось в тревоге.

Словно заведенная, я продолжала полировать обложку со светлым образом классика. Мишка подошел и стал сзади. Стоит и молчит. И я молчу.

— Наташа.

— Что?

— Ничего. Просто — Наташа.

— Шестнадцатый год Наташа, что теперь?

— Теперь? Теперь вот еще и я.

Он положил ладонь мне на талию.

— Еще и ты? Зачем так много? Еще и Катя.

— Совсем немного. Можно, если немного?

Он стал притягивать меня к себе. Он прижал меня и уткнулся носом в мою шею.

— Наверно, нельзя, — ответила я, пытаясь оттолкнуть его руки.

— Это почему же?

— Потому что вы находитесь в среднем учебном заведении и не должны…

Его ладони легли на мои груди. Он слегка сжал их. Перестань, прошептала я, Не перестану, ответил он. Совершенно неожиданно его руки скользнули вниз, он погладил мой живот и вдруг стал поднимать кверху мое форменное платье. Боже, что ты делаешь, перестань! Но он уже не слушал, я тесно сжала ноги, его лапа уже была прямо на трусиках. У меня сперло дыхание. Я почувствовала, что его пальцы скользнули под резинку, нет, только не это, мы уже хорошо освоили эту ласку, я знаю, что перестаю контролировать себя. Я уперлась руками в стол, я уже его не отталкивала, почувствовала его палец, боже, хоть бы не упасть…

Я пыталась протестовать, когда он потянул книзу мои трусики, не надо, не надо.

Сладкая любовная песня. И вдруг он отпустил меня, но лишь на минутку.

Нервно и лихорадочно он стал расстегивать брюки и через мгновение снова прижался сзади. Он даже не целует меня, подумала я. Горячим и твердым он пытался протолкнуться между моих бедер, раздвинь ножки, услышала я…

Но я услышала и другое. Кто-то колотил в дверь библиотеки. Стук, как спасение.

Звук, как избавление. Я вырвалась из его объятий. Стучат, не слышишь, что ли?

Впервые я увидела его обнаженным. Большой, вертикально торчащий член, куст густых волос вокруг, все что я успела заметить. Ужасно. Неужели это можно принять в себя без боли и страданий? Да он разворотит там все.

Мишка поразительно быстро поддернул брюки и уже застегивал их. Одевайся, что же ты, прошептал он мне. Иди, открывай, ответила я. И он ушел. Я моментально привела в порядок свою одежду. Щеки мои пылали. Я подошла к книжной полке, схватила первую попавшуюся книжку и стала остервенело тереть ее тряпкой.

— Вы что, не слышите что ли? — завучка смотрела на меня строго и сердито.

— Совсем не слышно, Екатерина Федоровна, — пролепетала я.

— Звонок нужно поставить на дверь, — добавил Мишка.

— Хорошая идея, сходи к завхозу, скажи, что я велела поставить сюда звонок.

— Ладно, скажу.

— Сейчас иди и скажи.

Мишка ушел. Завучка уткнулась в какой-то талмуд, оказывается, она пришла с проверкой. Она долго хрюкала, выписывая себе в тетрадь какие-то бесценные цифры. Уже вернулся Мишка, пришел разбуженный им завхоз и с тихими матерками стал мостить на дверь звонок, а она все бормотала и бормотала свои заклинания.

Мы с Мишкой перешли в дальний конец библиотеки, к ненавистной советской классике. Поняв, что завучка нас не может видеть, Мишка обнял меня, стал гладить, это были уже совсем другие ласки, я чуть не засмеялась, вспомнив, как в прошлом году одна моя одноклассница в ответ на предложение сходить в лес с мальчишками, сделала круглые глаза и зашипела, как можно идти в лес с мальчиками без педагога! Теперь педагог был с нами, в семи метрах от нас. Она наш ангел-хранитель, и все, что мы молча, стараясь не издавать ни звука, делаем под сенью этой благодати, все это словно одобрено ею, старой и строгой женщиной, нравы соблюдены, все пуговицы застегнуты, воротничок беленький, форма наглажена, в фартучке чистый платочек, он понадобится чуть позже, вот только платье немного смято спереди, вот только рука скользит по голым бедрам вверх-вниз, и касается так сладко и нежно, что впору застонать в голос, но мы молчим, и вот уже он находит мою ладонь и тянет к себе, и она послушно следует за его рукой, ах, вот оно что, под моими пальцами то чудо, что я уже видела сегодня, какое оно горячее и твердое, словно живое, ах, вот как надо, вверх, затем вниз, вот как, и я двигаю ладонь так, как он хочет, а он делает своими бесстыжими пальцами так, как я хочу, хочу, но боюсь признаться даже себе самой, меня словно лихорадит, словно электрический разряд, я сладко дрожу и продолжаю непроизвольно двигать своей ладонью так, как он показал и вдруг, о ужас, он дергается и моя ладонь наполняется густой, горячей жидкостью, боже, зачем так много, я раньше думала, что бывает совсем капелька, а тут столько, где мой платочек, теперь он нам нужен позарез, и мы возвращаемся в мир, который покинули, где наша надсмотрщица, где наш часовой, где наш глуховатый гений, она все также бубнит свои цифры, она так никогда и не узнает, что мы улетали от ее всевидящего ока, совсем не надолго, на короткую вечность, в далекую сказку, к Адаму и Еве, к ним, первым грешникам, к ним, нашим первым учителям, чтоб они благословили нас, их робких учеников.

 

Тетрадь Игоря

Конец сезона подошел незаметно. Закрытие лагеря было грустным. Как и в первые дни пошел дождь. Только теперь он был холодный и мелкий. Осень на носу.

Пионеры, отягощенные сумками и рюкзаками с сувенирами в виде камней, ракушек, и несчастных высушенных крабов, весело галдя, расселись по автобусам и уехали.

Лагерь осиротел в один час.

После истории с Тамарой у меня не было ничего такого, что заслуживало бы внимания. Правда, еще дважды я пас Зину и физрука, но это такая темная часть моей жизни, что я лучше расскажу о своих опасениях в другой раз.

Денег за свою работу я получил совсем немного. Оказывается, много проел. Зина получила побольше и была очень довольна. Пиши мне, сказала она и дала свой адрес. Я дал ей свой. Не напишет же.

Домой я вернулся вечером и первой повстречал Наташку. Она так похорошела.

Какое длинноногое создание! Кажется, что ее ноги растут откуда-то из плеч.

Собственно, она всегда была красивой и нравилась мне, но теперь она стала какой-то более женственной, что ли. Во-первых, я не мог отвести глаз от ее груди. Такие классные пирамидки! Платье совсем короткое, а ножки такие стройные, что мой первичный половой признак пришел в движение, и я боялся, что она это заметит. Мы обменялись буквально парой фраз, и она, крутнувшись на каблуке, затопала по своим делам, а у меня перед глазами долго еще стояла картинка: ее короткая юбка, разлетевшаяся веером вокруг бедер, и, мелькнувшие на мгновение, маленькие, белые трусики.

Нам дали двух новых учителей. Физика и немку. Физик — дуб. А немка — во! В смысле внешних данных. Мишка сразу заволновался, ты видел, какие буфера? Что у меня глаз нет, что ли? Видел, конечно. А ножки! И ко всему этому у нее такие короткие юбки и платья, что закачаешься. Через неделю после начала занятий в классе возникла странная эпидемия. Пацаны не могли удержать в руках карандаши, резинки, ручки. Причем, только на немецком. Признаюсь, первым начал я. Немка, ее зовут Лариса Ивановна, она только на два года старше нас, так вот, немка любила гулять по классу. Туда-сюда вдоль ряда. И вот однажды, когда она стала ходить вдоль нашего ряда, нестерпимое волнение охватила меня, я ощущал запах ее духов, ее короткая, широкая юбка проплывала мимо моего носа, я вдыхал воздух, легкий ветерок, создаваемый движением ее тонкой юбки, и я не стерпел.

Я подстерег мгновение, когда она, продефилировав мимо меня в очередной раз, стала удаляться к доске, к своему месту. И тогда я, будто случайно, уронил на пол карандаш. И совершенно естественно стал поднимать его с пола. Но я стал делать это, не вставая с парты. Я просто вывалился из нее, так что головой я почти касался пола, при этом я все же сидел за партой. Цель моя была в другом.

Карандаш я, конечно, схватил, но еще я успел на пару секунд взглянуть вслед удаляющимся ножкам немки и, благодаря кардинально изменившемуся углу обзора, я бессовестно заглянул ей под юбку. Красные, атласные трусики с черной, кружевной оборкой тесно облегали ее соблазнительную, округлую попку.

Наши девочки таких не носили.

Мишка первым заметил мою хитрость и тут же повторил ее, когда Лариса, так мы сразу стали называть между собой нашу новую немку, шла по его ряду.

Другие пацаны не заставили себя ждать. Эпидемия длилась две недели. На пол падало все, что могло упасть. Нам, сидевшим во внешних рядах, дико завидовали те, кто сидел во внутреннем ряду. По нему, в силу его узости, Лариса почти не ходила. Она засекла нас через две недели. Наш Валек, неуклюжий боров, не смог быстро подняться и, когда она повернулась назад, то он, упершись рукой в пол, все еще увлеченно рассматривал открывшиеся прелести. Он, козел, даже глаз не успел отвести. Лицо Ларисы вспыхнуло.

Она ничего не сказала, а лишь села за стол. Губы ее дрожали.

По рядам она больше не ходила. Только у доски. И нам стало стыдно.

С другой стороны, если вдуматься, в чем наше вина? Взять, к примеру, не наш конкретный случай, а так, в общем. Что мы видим? Мы видим перед собой особей женского пола, одевающихся так, что уже сама их одежда скроена и сшита таким образом, что уже априори предполагается, что в вырез блузки можно заглянуть, что короткую юбку может задрать ветер, он, кстати, при этом будет шалун, а не хулиган, как, к примеру, я, если вдруг совершу то же самое.

Итак, женская одежда специально сконструирована так, чтобы дать сигнал, намек, ку-ку, догадайтесь, что за этими складками, рюшами и тому подобное.

Задача создать тайну и побудить ее раскрыть — вот суть женской одежды.

Так в чем наша вина? В том, что грубо и неуклюже мы, по щенячьи, пытались решить для себя эту проблему? Нет тут нашей вины. Недостаток воспитания есть.

А вины нет.

Через три недели после начала занятий я, возвращаясь из кино, увидел Мишку и.

Наташку, идущих впереди меня по улице. В классе шептались о том, что Лидка получила от Мишки отлуп, и что он теперь охмуряет Наташу. Новость эта меня сильно огорчила, мне нравилась Наташа, не хотелось, чтобы она стала очередной жертвой Мишкиной охоты на девушек.

Не знаю, что меня толкнуло. Это было что-то из той же истории про Зину и физрука. Я действовал, как зверь на охоте. Я рванул в боковую улочку, затем дал бурный старт по параллельной, потом назад в боковую, только теперь уже впереди них. Еще немного вперед, и вот Наташин дом. Что-что, а бегал я лучше всех в школе. Я раздумывал лишь секунду. Затем заскочил в подъезд, где жила.

Наташа и спустился вниз по лестнице. Я оказался в темном полуподвале, слева и справа были какие-то двери, я потрогал их, они были заперты. Я посмотрел вверх, почти весь пролет, ведущий на второй этаж, был мне отлично виден.

Освещен он был плохо, но все равно — видно было все. Я же стоял в кромешной тьме полуподвала и не мог быть заметен сверху. И я затаился, как охотник, ожидающий добычу.

Первой прошла тетка с маленькой девочкой. Потом дед, который остановившись на лестнице, громко пукнул, попросил прощения у господа, затем продолжил восхождение. Парень провел собаку, та учуяла меня и стала лаять, но парень, видимо, трухнул идти вниз и быстро потащил псину вверх.

Неужели они куда-то повернули? Прошло уже почти полчаса.

Наконец, я услышал. Это были они.

Они зашли в подъезд и остановились. Мишка сразу обнял ее. Затем толкнул в более темную часть, туда, к почтовым ящикам. Он не мог, конечно, знать, что я это предусмотрел, я стоял так, что именно эта, наиболее темная часть подъезда, была видна мне лучше всего. Он прижал ее к стене и поцеловал, рукой он стал по-хозяйски гладить ее ноги, он сминал кверху ее черную юбку, я видел белые, стройные девичьи ноги, Мишка молча продолжал свою вахту, он задрал ее юбку так, что стали видны светлые трусики. Его руки не знали отдыха. Учись, шепнул я себе. Он же, продолжая целовать ее взасос, передвинул ладонь на внутреннюю сторону ее бедра, так, что его рука оказалась у нее между ног. Наташа охнула, согнулась, сопротивляясь его дерзкому движению, но он резко потянул ее на себя той рукой, которой обнимал за спину, и я увидел, как он нажал коленом и вставил свою ногу между ее ног и таким образом раздвинул их.

Наташа вяло отталкивала его, она попыталась упереться руками ему в грудь, и вдруг он, прервав поцелуй, сердито сказал: «Стой нормально».

Бог мой, если бы у меня была любимая девушка, я бы в жизни ей так не сказал.

«Стой нормально» — лошадь она, что ли?

— Кто-нибудь увидит, — прошептала она, жарко дыша.

— Никто не увидит, уже поздно, — ответил он и снова впился в ее губы.

Он согнул ногу в колене, так что она как бы сидела на его бедре, он снова полностью задрал ей юбку, и скользнул рукой туда вниз, она дернулась, но не смогла освободиться, и он стал двигать рукой.

Сердце мое словно остановилось. Так когда-то я ласкал Танечку.

Только, может, не так дерзко и грубо.

— Тебе хорошо? — услышал я его голос и словно очнулся.

Я посмотрел наверх. Он ритмично двигал рукой. Его ладонь была в ее трусиках.

Второй рукой он держал девушку сзади, пониже спины и двигал ее тело вперед-

назад по своему бедру. Самое жуткое для меня прозвучало через секунду.

— Хорошо, — еле слышно простонала она.

И вдруг они разжали объятие, и она стала судорожно поправлять одежду.

Он прикрывал ее своим телом. Я понял, что кто-то идет. И действительно, в подъезд зашел человек. Это был не кто-то. Это был Наташин отец. Он был одет по форме, мы все его побаивались, он работал в милиции и был какой-то шишкой.

Он замер, он понял, кто это жмется у почтовых ящиков.

— Сейчас же домой, — тихо сказал он и быстро поднялся вверх по лестнице.

— Дурак, я же говорила тебе, — она чуть не плакала.

— Да что тут такого, — пробубнил Мишка.

— Он меня теперь никуда не отпустит, — она приводила в порядок свою юбку.

— Ты же говорила, что он у тебя хороший.

— Хороший, но не настолько, — голос ее дрожал, — все я побежала.

— Пока, ну, постой секунду, — он чмокнул ее в щеку.

— Все, все, — она вырвала свою руку и застучала каблучками по ступенькам.

Мишка постоял минуту, затем достал пачку и закурил. Странно, прежде он не курил, подумал я. Затем он быстро вышел из подъезда. Подождав для гарантии минут пять, я вылез из своего убежища и направился домой. Что я видел?

Конечно, это был детский лепет, по сравнению с Зиной и физруком, но это были мои одноклассники, эта девочка мне нравилась, я был в нее почти влюблен, и в этом свете увиденное приобретало особую горечь и остроту.

Как-то так получилось, что на следующий день после уроков мы с Мишкой пошли домой вместе. Говорили про новых учителей, про новую девочку, которая села за одну парту с Димкой.

— А как прошло твое лагерное лето? — спросил он.

— Да вот, чуть не расколол одну великовозрастную пионерку, — ответил я.

— Ну, расскажи, не жадничай.

— Да только погулял по бережку, нырнуть духу не хватило. Вот смешной случай -

был. Рассказать?

— Валяй!

— Пошел я к зубнику поставить пломбу. Пришел. Сижу в очереди. А напротив меня сидит девушка. Лет пятнадцать. Незнакомая. Красивая. Ресницы во! И глазки полуприкрыты. Но главное не в этом. Платье на ней такое короткое, что видно все. Она ножки стиснула, а все равно видно. Фигурка — класс. Я сижу и смотрю на нее. Но ее ножки. Вижу место, где они срастаются. Думаю, почему я должен отводить взгляд? Она, когда одевала это платье, знала, что оно у нее такое короткое? Знала. Знала, что на нее будут смотреть? Знала. Так вот, я и буду смотреть! Сижу и смотрю. Вижу все. И цвет ее основного вымпела, и холмик, и щелку угадываю. И одно дикое желание распирает меня. Подойти, взять ее под коленки и аккуратно раздвинуть ей ноги. И ничего больше. Раздвинуть и все! И еще. Смотрю на ее полуприкрытые глазки, на длинные ресницы и думаю: телка.

Вот, телка, и все. В лучшем смысле этого слова. И что ты думаешь? Открывается дверь, выходит медсестра, держит в руке карточку и говорит: «Коровка, заходите». Девушка встает и заходит в кабинет. Оказывается, Коровка — это ее фамилия.

— Ха-ха-ха! Ты думал, что она телка, а она — коровка! Ха-ха-ха!

— Да! Ты представляешь?

— Нарочно не придумаешь! Ну и что дальше?

— Ничего. Разошлись, как в море корабли. Ты-то как?

— Я? Лидочку в начале лета обслуживал, потом появилась новая весна, основное внимание ей.

— А как же Лидка?

— Перевел в запас. Слушай, а у меня была история. Ездил я на неделю к тетке. В.

Одессу. Так вот, еду я в автобусе с одесского толчка домой, к тетке. Автобус забит. Яблоку некуда падать. А мне удалось захватить сидячее место. Ближе к проходу. Еду, никому место не уступаю. Качает нас, как на море, и тут я понимаю, что своим локтем давлю в бедро девушки, которая стоит рядом. Давлю и давлю. И вдруг она слегка меняет положение, и теперь я давлю ей уже не в бедро, а, извините, прямо в интимное место. Ладно, едем дальше, дорога дальняя. Я локоток-то не убираю, зачем, она, как я полагал, могла бы сама отодвинуться. Для контроля я беру и немного отодвигаю локоть к себе, я мог бы совсем его убрать, но я отодвигаю немного, вроде случайно. И что ты думаешь?

Она тут же придвигается ближе и прижимается к моему локтю тем же местом. Ну, уж тут я иду навстречу и выдвигаю локоток настолько, насколько позволяет приличие, так, чтобы при случае никто не сказал, эй, молодой человек, у вас рука торчит в сторону, как сломанная, может вам нужен гипс? Теперь я начинаю соображать, что, увы, ничего другого, кроме локтя я предложить ей не могу. Не полезу же ей под юбку при всем честном народе. А локоть, это слабо, конечно, но, может и сойдет, тем более, что ей это, похоже, нравится. Как я жалел, что я не осьминог, у них, я читал, половой орган самца отделяется от его тела и сам плывет за самкой. Представляешь, какой был бы кайф, если и бы мы могли так? Идешь по улице, навстречу классная деваха, а ты ей — раз и послал привет по юбку. А то — локоть. Это даже не палец.

— А если деваха не хочет?

— Ха! Что значит «не хочет»? Посмотри, как разумно устроена природа, в ней все подчинено инстинкту продолжения рода. Вот говорят, что мужик и баба равны, да?

Ничего подобного. Смотри, предположим, девка хочет от парня ребенка, а он не хочет. У него на нее не стоит. Он — Железный Феликс.

— Как может не стоять у Железного Феликса?

— Не перебивай, ты думаешь, что он Железный, потому что у него стоит день и ночь? Нет, он принципиален и тверд, а потому Железный. Словом, он ее не хочет.

Может она поиметь от него ребенка? Ни за что. А если он хочет ее, а она его -

нет, то что? Природа на его стороне. Он элементарно ее отоварит.

— Изнасилует, что ли?

— Я не о том. У него есть возможность, а у нее нет. Природа на стороне мужика.

— Зато женщину она наделила красотой, умением обольщать, так что если она, как ты говоришь, «захочет», то запросто вскружит мужчине голову.

— Это совсем другое, если она его обольстит, то они уже оба, как говорится, хотят, это не одно и тоже. Как ты меня не поймешь. Если у него не стоит на нее, то у нее шансов нет, если наоборот, то шансы есть. Вот я о чем.

— Мы тебе в комсомольской характеристике так и запишем «склонен к демагогии».

Кстати, ты отвлекся, что там дальше с твоим локтем?

— Игорь, ты не философ! Про локоть? Ну, осваиваю я свой новый, упрощенный половой орган. Тихонько так, к ней, от нее, к ней, от нее, вверх-вниз, вверх-вниз. Все мои инстинкты сосредоточились в этом, казалось бы, мало-

чувствительном участке тела. Решаюсь, наконец, бросить страстный взгляд на мою автобусную подружку. Поднимаю морду, чтобы вроде понять, где это мы едем и вижу русую девушку, лет шестнадцать, не больше, мордочка смазливая, только полненькая чуть-чуть. Ой, как хорошо! С новыми силами осваиваю эту незнакомую мне любовную игру. Явственно чувствую ее крутой лобок, понимаешь, я так остро постиг ее ощущения, я сопереживал ей, я боялся только одного, что она начнет кончать прямо в автобусе. И вдруг остановка, масса народу вываливается, становится посвободнее, и какая-то женщина впереди говорит: «Вероника, иди сюда, здесь есть место». И что ты думаешь? «Мне здесь хорошо, мамочка», отвечает моя Вероника. Ты слышишь, ей хорошо! Большими буквами «хорошо». Ей хорошо от того, что я ей делаю! Она даже к маме идти не хочет. Нет, ты понял?

— Ну и чем же у вас все закончилось?

— Ничем! Они вышли на своей остановке, а я поехал дальше. Но как она на меня взглянула на прощанье, я чуть не выскочил в окно и не побежал следом.

— Ну и побежал бы. Может, судьба твоя.

— Похоть в чистом виде. Скорее всего ее держат в черном теле, никуда не пускают, ни в кино, ни на танцы, тело же просит своего, она тоскует и готова бросится на кого попало, только чтобы снять напряжение.

— Ну ты бы и снял. Записал бы себе еще одну девственницу.

— Не скажи. Раскалывать ее, наверняка, пришлось бы долго. Хотя, кто знает?

— Ну, а кто у тебя сейчас?

— Ты не сердись, не скажу. Уж больно результат близок, а я слегка суеверен.

— Дело твое, но она хоть красивая?

— Да, конфетка.

— И насколько близок итоговый заезд?

— Я действую по принципу «что посмеешь, то и пожмешь», так что день салюта точно определить невозможно.

— А я ее знаю?

— Не дави на меня. Вот вскроем раковинку, тогда и поговорим.

— Что-то ты все на целках специализируешься.

— Кто-то же должен и целину пахать, — он рассмеялся.

Как мне хотелось дать ему по морде. Кто бы знал. Так, по-дружески.

Дать и все.

А там хоть не рассветай.

Но я не дал. Я промолчал. Я козел.

Как слышится, так и пишется.

 

Тетрадь Лены

Кто я теперь? Как так получилось? Несколько дней я не находила себе места.

Конечно, можно оправдываться, что солдатики подпоили меня, но я ведь и не сопротивлялась, если по честному. Еще не остыв от ласк Романа, отдалась малознакомому солдату. Что мне теперь его адрес, его фото? Главное, пожалуй, не залететь. А то и последний вечер с Романом, и Толик — все это уже на грани моих сроков. Не залететь бы. Иначе мне не жить.

Учиться стало совсем неинтересно. Все надоело. Замуж хочу. Шутка. В школе все по-прежнему. Изменений почти нет. В классе одна новенькая. Все глазками стреляет. Положила глаз на нашего Димочку. Даже странно. Есть кадры более интересные. Еще у нас новый физик и немка. Физик совсем молоденький, лет девятнадцать, не больше. Он еще в институте учится. Заочно. А немка вообще только в прошлом году школу кончила. Красивая сучка. Пацаны слюной исходят, когда она ходит по классу.

Я села за первую парту. С Лидкой. Она в печали. Мишка ее бросил. Почти ни с кем не разговаривает. Совсем изменился человек. Да, любовь зла.

Вышел как-то наш новый физик к доске, стал распинаться про какой-то закон, пишет на доске, места на ней все меньше, и он начал нагибаться. Присел даже слегка, стучит мелом по доске, как дятел, мы тоже пишем в тетради, чтоб поспеть за ним. И вдруг я поднимаю голову и вижу, что он смотрит прямо под мою парту, то есть на мои ноги. Я инстинктивно, хлоп, и сжала коленки, а сама вспоминаю, что я на себя сегодня утром напялила под низ. Вспомнила, вроде все путем, показать не стыдно, пусть смотрит, если есть интерес, дело молодое. А он все стучит мелом, я бросила на него взгляд, вижу, что он продолжает косить глазом под нашу парту. А на тебе, подумала я и слегка раздвинула ноги.

Покраснел наш физик, как рак. Понял, что я его усекла.

Вот такая я стала нахалка.

К моему удивлению физик стал аккуратно так клеиться ко мне.

Лестно, конечно.

А что? Вот выйду за него замуж через год и будет все классно. Парень он интересный. Девки лопнут от зависти. Но за два года сколько воды утечет, охмурит его какая-нибудь. А жаль.

Физика в классе не взлюбили. Ему, наверное, нужно было быть помягче с Игорем и.

Мишкой, а он попер на них буром, не уловив, что они в классе лидеры. Это потом он стал искать контакта с ними, но, увы, было поздно. Теперь ему очень трудно с нами.

Пришло письмо от Ирки. У Полины с Сашкой через неделю свадьба. Приглашают.

Видимо, мать поедет. Мне бы хотелось, но меня не берут. Представляю нашу с.

Романом встречу.

А вчера пришло письмо от Анатолия. Причем, из почтового ящика его извлекла мамуля. То-то был допрос с пристрастием. Кто это такой? Где вы познакомились?

Сколько ему лет? Причем вопросы задавались по одному, с интервалом в полчаса.

Было видно, что она очень обеспокоилась. Вот что значит — материнское сердце, подумала я. Все чует.

Анатолий писал осторожно. Ни намека на наши отношения. Он, видимо, опасался, что письмо попадет ко мне через вторые руки. Писал о службе, что помнит обе наши короткие встречи в поезде, «особенно, вторую» написал он. Расспрашивал о моих успехах в школе, что я читаю, что делаю в свободное время. Простое «до свидания» в конце. Никаких тебе «целую и обнимаю». Хорошо написал. Так, что после прочтения, я, чтобы успокоить мамулю, сказала ей:

— На, почитай, если тебе интересно.

— Да нет, не надо, это же твои письма, — мать, видимо, почувствовала, что в своем любопытстве перегнула палку.

Ответ я написала на следующий день. Тоже стандартный. Как под копирку.

«Как тебе служится, с кем тебе дружится?»

 

Тетрадь Миши

Первого сентября я занял место прямо позади Наташи. Теперь ее спина все время перед моими глазами. Рассматриваю ее шею, коричневое, форменное платье, оборки фартука. Вообще-то Наташка одевается лучше других девчонок, ее предки люди состоятельные. Отец начальник милиции, мать на хорошей работе, так что деньги у них есть. И на доченьку они средств не жалеют. Смотрят на нее, как на икону.

Хотя держат в строгости. А же смотрю на нее совсем иначе. У меня своя мечта, свое желание. Вот только презервативов купить не получается.

Смотрю на Наташу, на легкий пушок на ее шее, на ее блестящие, темные волосы.

Чаще всего она заплетает их в косы. Изредка приходит распущенной. Так ей больше идет. Совсем, как взрослая. Я стараюсь вести себя так, чтоб не выдать наших отношений. Не то, что с Лидкой. Мы с Наташей перебрасываемся записками, но это у нас общепринятое. Не может служить поводом для пересудов.

Все прекрасно.

Я смотрю на Наташу. Сквозь платье прорисовывается контур ее лифчика. Вот его застежка. Что-то давненько я ее не расстегивал. От этой мысли у меня возникает известная проблема. Привязывать его к ноге, что ли? Отсохнет еще.

У нас новая немка. Всего на год старше меня. Какая фифочка! Закачаешься. У меня от нее торчок две недели не проходил. Даже к Наташке поостыл. Стал с ней немного грубее, что ли. Прямо сам это чувствую. Тут как-то случилось быть с ней наедине в библиотеке. Помял на славу. Завучка помешала. А то бы — уже.

В детсад она теперь ни в какую. Пару раз пытался затащить, упирается, чуть не плачет. Так и жмемся в подъезде ее дома. Как-то ее отец нас застукал. Она едва трусики успела подтянуть. То, что она мне даст, сомнений уже нет, вопрос в другом.

Где?

Это, как говорил наш прежний физик, мой вопрос.

Хорошо бы ко мне домой, но мать взяла отпуск и все время сидит дома.

К Наташе домой? Там вечно ее мамуля. Господи, вот проблема!

Спасение пришло нежданно-негаданно. Мать объявила, что профсоюз дал ей путевку в Сочи, и что послезавтра она уезжает, и мы с отцом остаемся на хозяйстве.

Бархатный сезон, знаете ли.

Отлично. Да здравствуют советские профсоюзы — самые гуманные в мире.

Да здравствует бархатный сезон!

И мамочка уехала. На следующий день я летел в школу, как на крыльях.

На первом же уроке я передал Наташе записку. «Приходи вечером, погуляем.»

«Хорошо, во сколько?» «В восемь». На том и договорились. Этого вечера я ждал с особым нетерпением. Что ей сказать? Сказать прямо или придумать дуньку?

А вот возьму и скажу прямо. Будь, что будет.

Мы пришли на наше место одновременно. Обычно я приходил раньше. Она всегда позволяла себе чуть-чуть опаздывать. Изящно так, на пару минут. Мы пошли по нашему привычному маршруту. Парк, аллея, лавочка, аллея, парк, ее подъезд.

Раньше вместо лавочки был детсад, но после того случая он отпал.

И вот мы на нашей лавочке. Привет, старушка!

— Наташа, а так люблю тебя, я не могу без тебя, — шептал я, целуя ее лицо.

— А сам на других поглядываешь, — ответила она печально.

— На кого?

— На немку. На Катю.

— Что ты такое говоришь? Мне никто не нужен, кроме тебя.

— Так сладко врешь, что верить хочется.

— Наташа, неужели ты мне не доверяешь?

— Доверяю.

— Наташа, — я держу паузу.

— Что?

— Наташа, ты знаешь, в чем наша проблема?

— В чем?

— В том, что мы не доходим до конца в наших отношениях.

— До какого конца?

До моего конца, хотелось пошутить мне, но я сказал другое.

— Мы изводим друг друга ласками, а самого-самого ты мне не позволяешь.

Она промолчала. И я решился.

— Наташа, давай ты станешь моей. Тогда у нас будет все по-другому.

— Как по-другому? — она сидела, отвернувшись и опустив голову.

— Ну, мы будем лучше знать друг друга.

— Я и так хорошо тебя знаю.

— Ничего ты не знаешь. Я для тебя все сделаю. Наташ. Приходи ко мне.

— Куда?

— Ко мне домой. Хочешь, давай завтра утром, часов в девять.

— А как же твои?

— Мать уехала в санаторий. А отец на работе.

— Но завтра же воскресенье.

— У него рабочий день.

— Ты уже все предусмотрел, — она посмотрела мне в лицо.

— Да ничего я не предусматривал. Просто так получилось. Так ты придешь?

— Не знаю, — ответила она тихо и снова опустила голову.

Я чуть не подпрыгнул. «Не знаю» — это не «нет»! И я надавил на другой рычаг. Я обнял ее. Посадил к себе на колени. Дальше было все традиционно. Я гладил ее всюду, до изнеможения целовал в губы, расстегнул кофточку, сдвинул вверх чашечки лифчика, гладил грудь, осторожно брал в рот ее сосок, моя правая рука на весь вечер прописалась под ее юбкой, теперь вечера стали холоднее, и она уже была в чулках. Я отстегивал застежки, иначе просто было невозможно просунуть пальцы внутрь ее трусиков, к ее разгоряченному телу.

Все это мы с ней уже много раз делали в течение этого сумасшедшего лета. И я, и она, мы хорошо знали, чем это кончится, но каждый раз все происходило словно впервые, и все ее попытки сжать своими бедрами мои пальцы, не дать им свободы, все это заканчивалось моей победой, нашей с ней победой, я добивался своего, мы с ней добивались своего, и она стонала и вскрикивала, кусала меня, ритмично дергаясь всем телом и вдруг падала на мое плечо, отяжелевшая и влажная, ее, как при лихорадке, била мелкая дрожь, она всхлипывала, как ребенок после долгих рыданий, она тыкалась лбом в мою шею и никак не могла отдышаться.

Наконец, она приходит в себя, оживает, ее рука ложится на мои брюки, она легонько трогает меня сквозь одежду, поднимает глаза и тихо спрашивает:

— А ты?

— Не надо, — отвечаю я. Никто не знает, каких усилий стоит мне такой ответ.

Но сейчас я пошел козырным тузом.

Она вопросительно смотрит на меня. Секунду я молчу, потом говорю:

— Я хочу по-настоящему.

Она слегка отодвигается. Медленно встает. Подтягивает трусики. Снова садится.

Все это молча. Поднимает юбку, начинает пристегивать чулки. Левый, правый.

Расправляет юбку. Поправляет лифчик. Застегивает кофточку. Все это молча.

И вдруг она всхлипывает и начинает плакать. Она плачет громко, в голос, она причитает, словно, старушка, она падает мне на грудь, я не знаю, что с ней делать, никогда я не видел ее такой, я глажу ее плечи, спину, голову, это совсем не те ласки, что три минуты назад, а она все плачет и плачет.

— Я боюсь, неужели ты не понимаешь, у меня еще никого не было, вдруг я забеременею, отец убьет меня, а ты меня бросишь, как бросил Лидку, кто я тогда, ты хочешь, чтоб я пошла по рукам, если бы ты меня любил, ты этого бы не требовал, ты бы жалел меня, берег, зная, что я еще ни с кем…

Она продолжает обвинять меня, а сама все плачет и плачет, а я молчу и молчу.

— Что ты молчишь? — спрашивает она вдруг, продолжая всхлипывать.

— А что говорить? Не хочешь — как хочешь. Я думал, что после этого мы станем ближе. А чтоб не забеременеть, есть масса способов. Ты хочешь сохранить себя до свадьбы, так твой жених этого, может, и не оценит. Скажет, что же тобой никто не интересовался, что ли? А если мы будем и дальше вместе, то я буду тебе только благодарен, за то, что ты не отказала мне именно тогда, когда я больше всего в этом нуждался. Ты не представляешь, как я мучаюсь.

Она снова выпрямилась. Вздохнула. Мы помолчали.

— Завтра я буду тебя ждать. Хочешь — приходи, не хочешь — не приходи. Только сейчас ничего не говори. Просто пойдем домой и все. Пойдем.

Я подал ей руку, и мы встали.

Встали и пошли. И я был уверен — она придет.

И она пришла. Только опоздала на полчаса.

Ну, по такому поводу — можно.

Я проснулся с мыслями о ней. Отец уже позавтракал и громко шуршал в туалете.

Затем он заглянул ко мне и, увидев, что я уже не сплю, сказал, что уходит.

— До вечера, па! — крикнул я ему вслед.

— Сваргань что-нибудь на ужин, — ответил он.

«Сварганим», — подумал я и вскочил.

Я все-таки не был уверен, что Наташа придет. Выйдя во двор, я первым делом запер в будке Шарика. Чтоб не лаял. Затем я вернулся в дом, умылся, поел и заправил свою постель. Итак, сейчас она придет. Куда ее вести? А поведу-ка я ее сразу на кровать, где мне все так хорошо удалось и с Женей, и с Лидкой. Я вошел в эту маленькую комнату и осмотрелся. Все было в порядке.

Будь готов! Всегда готов!

После этого я снова вышел во двор. Посмотрел на часы. Дама опаздывала.

Десять минут. Двадцать. Двадцать пять.

И когда я уже решил, что все, не придет, я увидел ее. Она торопливо шла по улице, на плече у нее была маленькая красная сумочка. Я открыл калитку в тот момент, когда она подошла к ней.

— Здравствуй, — сказала она.

— Привет, — выдавил я из себя, стараясь говорить как можно спокойнее.

Только бы не спугнуть, только бы не спугнуть, стучало в моем виске.

— Заходи.

Она помедлила секунду, не более, и вошла.

Мы пошли в дом, она впереди, я рядом, но чуть сзади. На ней была белая блузка навыпуск и короткая, черная юбка в крупную складку, тонкие капроновые чулки обольстительно обтягивали ее высоко открытые ноги.

— Сюда, — сказал я, и мы прошли через зал. Прямо в маленькую комнату.

Я сразу обнял ее. Не могу объяснить, почему я так спешил. Она хотела сесть в кресло, а я стал увлекать ее к кровати, бормоча, что тут нам будет лучше. Она слегка сопротивлялась, но совсем не так, как обычно. Это было сопротивление обреченной. Я усадил ее на кровать и сразу стал расстегивать блузку. Руки почему-то тряслись, и я никак не мог справиться с ее мелкими пуговками.

Наконец блузка была расстегнута, теперь перед моими глазами была блестящая ткань ее комбинации, и я совсем не знал, что с ней делать, как ее снимать, а потому торопливо стал гладить ее ноги под короткой юбкой. Чулки были при-

стегнуты к поясу, я попытался отстегнуть их, но ничего не вышло, зачем ты столько на себя надела, почти прорычал я и вдруг одолел одну из застежек, следующую я освоил еще быстрее, но теперь непреодолимой преградой стал передо мной этот чертов пояс для чулок. Я знал, что он застегивается где-то сбоку, я поискал слева под юбкой, но там было все гладко, справа, ах, вот на чем держится эта сбруя, я стал дергать эти крючки, но юбка мне мешала, и тогда я решил сначала снять ее.

Бог мой, когда мне это все-таки удалось, когда ее юбка легла на стул около кровати, то в это время терпеть я уже не мог. Я содрал, другого слова не найти, с нее еще и пояс и прямо так, в комбинации, чулках, лифчике и трусиках стал заваливать ее на подушку.

Лицо Наташи раскраснелось, она лепетала что-то, что я уже не слушал. Со скоростью хорошо тренированного гвардейца я выскочил из своей одежды и упал на девушку. Я снимал с нее ее черные кружевные трусики и чувствовал, что мой вулкан готов взорваться досрочно. Ужасно, но я даже не расстегнул ее лифчик.

На мгновение я увидел ее белый, гладкий живот и черный треугольник внизу.

— Миша, какой он у тебя большой, я боюсь, — ее губы дрожали.

— Не бойся, все будет хорошо, вот увидишь, — я положил ее трусики на стул.

— Будь осторожен, — прошептала она, когда я развел ее ноги и прижался к ней своим пылающим скипером.

— Конечно, милая, конечно, — прохрипел я в ответ и почувствовал, что нахожусь прямо у заветного входа.

В эту секунду я, наконец, осознал, что все, назад пути нет, один мой толчок, и она уже не девушка. Мысль эта слегка остудила мой вулкан, и я с иезуитским наслаждением слегка нажал и почувствовал то же, что ощутил когда-то в беседке садика, я позволил себе побродить по ее мелководью, по невидимой и тонкой преграде, отделявшей девушку от женщины. Тело Наташи мелко задрожало, я боюсь, успела выкрикнуть она, и я впился поцелуем в ее губы и одновременно толкнул там, внизу. Мне больно, пискнула она жалобным голосом, я почувствовал, что -

все, вроде, вошел, толкнул еще раз, она резко и громко вскрикнула, и теперь я был в ней полностью. Сомнений не было. Я сломал ей целку. Я овладел ею.

И я задвигался.

Кровать под нами ритмично заскрипела.

Мой вулкан снова готов был взорваться, когда я понял, что что-то не так.

— Что с тобой? — спросил я, немного снизив темп своих толчков.

— Мне больно, хватит, мне больно, перестань, — пролепетала она.

И это тогда, когда я, словно реактивный лайнер, пошел на взлет!

Я чуть не дал ей пощечину.

— Сейчас, потерпи, я сейчас, — прошептал я и ускорил движение.

Через минуту мой вулкан взорвался, и вся моя накопленная за лето страсть горячей лавой хлынула ей навстречу, никакая сила не смогла бы остановить мои бешеные конвульсии, я задыхался, я дрожал, я падал, я был все тем же лайнером, только теперь уже без топлива, без управления, без экипажа.

Я всегда, еще со времени моей любви с Женей, удивлялся, почему так происходит.

В минуту высшего слияния я выплескиваю в нее всего ничего, тонкий фонтанчик.

Но почему такая, казалось бы, ничтожная потеря приводит к необъяснимой утрате сил? В первые мгновения после близости меня можно брать голыми руками.

Что за вещества я отдаю ей? Куда смотрит закон сохранения энергии? Ведь если я теряю, то моя подружка должна что-то приобрести? Не понимаю. Не понимаю.

Сейчас я никто. Я никакой. Меня просто нет.

Постепенно я начал соображать. Первое, что я понял, это то, что она пытается встать, а я на нее навалился. Все еще шумно дыша, я лег на бок, освободив ее от своего веса. Она села, затем стала вставать с кровати. О, я увидел ее проблему. Большое пятно крови на комбинации. Она повернулась, осмотрела простынь и сказала:

— Дай сюда.

Я приподнялся, она взяла простынь и спросила:

— Где ванна?

— Я с тобой, — сказал я.

— Нет, я сама, куда идти?

Я показал ей.

— Там халат синий, это мой, используй, — успел я сказать ей.

Она вышла, а я уткнулся лбом в подушку.

Никакого триумфа не было. Было совсем не так, как с Женей или с Лидкой. Хотя это произошло в той же комнате, на той же кровати. И я вроде тот же. Что же я сделал не так? Спешил? Может быть, но и с Лидкой я спешил, а как славно все вышло. Словно ища себе оправдание, я подумал, что я просто врач, я сделал больному операцию, я помог девушке избавиться от надоевшей ей девственности, я не виноват, что она выбрала меня, я лишь выполнил свой мужской долг.

Если не я, то кто-то другой все равно это сделал бы.

Захотелось пить. Я поднялся и, одев трусы, пошел ее искать. Я услышал шум воды. Открыл дверь. Наташа сидела на краю ванны и терла руками простынь.

Мой халат был на ее плечах.

Ее чулки лежали на стульчике.

Она плакала.

Я сел на корточки у ее ног. Обнял ее ниже колен.

— Ну, не надо плакать, чего ты? Оставь ты эту простынь. Я застираю сам.

Она молчала.

— Перестань плакать, все будет хорошо.

— Угу, будет хорошо, тем более, что кое-кто обещал быть осторожным.

— Ты из-за этого? Ну, прости, я не мог сдержаться.

— Но ты ведь обещал!

— Наташа, ты не бойся. Первый раз неопасно. Забеременеть просто невозможно.

— Много ты знаешь.

— Ну, кое-что знаю.

Я стал целовать ее колени, они были влажными. «Она предприняла водные процедуры», — подумал я. Наверное, она, и впрямь, жутко боится. А разве я не боюсь? Я посмотрел на ее плоский живот, на темный треугольник лона и подумал, что где-то там, в тайной глубине ее тела, пролито мое семя. А вдруг, и правда, сейчас, в эту минуту, происходит оплодотворение?

Мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились. От ужаса.

Нет, не может быть. Это невозможно. Ее папенька затолкает меня в колонию.

Нужно что-то сказать ей, чтобы она не проговорилась, как Лидка.

— Ты это… Используй ванну, если надо, — тихо сказал я. В горле было сухо.

— Уже использовала. Даже марганцовку нашла, — она горько вздохнула.

— Наташ, ты только не говори никому, пусть это будет наша тайна.

— Хороша тайна! Но ты не переживай так, я не Лидка, не буду хвастаться.

— Причем здесь «хвастаться». Просто это дело двоих…

— Двоих. Если не вмешается третий.

— Наташа, я читал, когда девушка в первый раз, то опасности нет.

— Где ты такое читал?

Я помолчал, потому что, действительно, врал. Нигде не читал.

— Ну, ты же видишь, кровь и все такое. Поэтому, — промямлил я, наконец.

— Помолчи! Молись, чтобы пронесло, — она глубоко вздохнула.

Я все еще обнимал ее колени, я стал целовать их, скользнул ладонью вверх по бедру. Почему я не ласкал ее до того как? Я был зол на себя. Ишак!

— Больно было? — спросил я, положив подбородок на ее ногу. Чуть выше колена.

Я смотрел на нее снизу, как верный пес.

Она неопределенно пожала плечом.

— И что, ни капельки не было приятно? — продолжал канючить я.

— Было очень приятно! — сказала она громко и торжественно. Как на собрании.

Я тихо рассмеялся.

— Чего ржешь? Герой-любовник, — она толкнула меня в голову. Ладонью.

— Раз ты шутишь, значит, все не так уж и плохо, — сказал я.

— Да, просто чудесно. Ну, ладно, я не стираться, чай, сюда пришла. Принеси-ка ты мне все мое, то что осталось на стульчике. А сам подожди в номерах.

Я опять засмеялся. У нее хорошее чувство юмора.

Затем я встал и пошел в комнату за ее одеждой. Отдал ей, она закрылась в ванной, потом я долго ждал, стоя у стены в прихожей. Наконец, она вышла, и я чуть не ахнул. Это была та же девочка-припевочка, девочка-конфетка, что и прежде.

Внешне ничего не выдавало того, что с ней случилось час назад.

Только, если присмотреться, можно было определить, что она недавно плакала.

— Ну, что, я пойду, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.

— Давай посидим, кофейку выпьем, — тихо ответил я.

— Да нет, я пойду. В другой раз.

И она ушла. Я проводил ее. До калитки.

Потом я долго сидел на кровати, где, казалось, еще хранилось тепло ее тела. Я не мог понять, почему все так произошло. Я во всем винил себя. Поминутно восстанавливая события, я не находил и тени любви в своих действиях. Увы, была неумелая, грубая страсть и сплошная физиология.

На следующий день произошло еще одно знаменательное событие.

Я купил-таки этих чертовых презервативов.

Пять пачек. По четыре копейки каждая.

«Армавирский завод резинотехнических изделий. Два шт.»

Так было написано на каждом пакетике. Где вы раньше были — «два шт.»?

Мне казалось, что теперь у меня будет одна проблема — где их прятать.

Но, оказалось, есть и другая — с кем их использовать.

 

Тетрадь Димы

Ура! Начался новый учебный год. Классуха посадила меня за последнюю парту, а вместе со мной новенькую. Ее зовут Света. Ничего девочка. Ножки — класс. И вообще… Нормально. Я давно мечтал сидеть на задней парте, и вот мечта стала явью.

За лето все так вымахали. Мишка, вообще, как взрослый мужик. Я против него мелкота. Ленка здорово повзрослела, а Игорь, а Наташа? Интересно, пишут ли они в свои тетради или я один такой дурной остался?

Уволился наш Юрий Иванович. Жалко. Дали нового физика. Молодой и не знает ни хрена. Индюк какой-то. Придумал, читать учебник. Во, смех был. Зато немка новая, такая киска! Ходит по классу, словно демонстрирует себя. Мы балдеем.

Нагнулась как-то надо мной, смотрит в мою тетрадь, а я не могу отвести глаз от выреза ее блузки. Пялюсь и пялюсь. Чуть не окосел вовсе. Пахнет от нее так классно. Вижу край ее кружевного бюстгальтера, нежное начало груди, щека ее прямо у моего носа, я чуть не очумел от такой лафы.

С соседкой по парте тоже получилось интересно. Вызвали ее к доске. Прочирикала она там чего-то, возвращается назад, садится за парту и, бог мой, край ее платья зацепился за спинку парты и задрался слегка. А она не заметила. Хорошо, что наша парта последняя, никто не видит. Зато я, скосив под немыслимым углом глаза, вижу атласную кожу ее бедра и край ее белых трусиков.

Надо как-то сказать ей, но как? И вдруг, я придумал. Я схватил листик и написал на нем «У тебя платье зацепилось» и передвинул к ней. Она взглянула на мою записку и, слегка привстав, аккуратно поправила платье. Затем взяла ручку, что-то написала на моей бумажке и вернула ее мне.

«Ой, спасибо» прочел я.

И еще. Она благодарно улыбнулась мне.

Что-то теплое разлилось в моей груди. Как все, оказывается, просто. Да она ведь мне нравится, вдруг осенило меня! Буду писать ей записки, ведь это так здорово. Учителя не будут делать замечания, что мы болтаем на уроке, никто из одноклассников не услышит, о чем мы шепчемся. Мы будем шептаться на бумаге.

Как я раньше не придумал этого!

Что бы ей еще написать? Я задумался. Странно, но в голове гулял ветер.

«Как тебе Фантомас?» — написал я наконец.

«Еще не видела» — ответила она.

«Хочешь, сходим?»

«Нет, сегодня не могу, нужно химию зубарить».

«Могу взять тебя на буксир».

Действительно, у нас химичка-зверь, все, кто приходят из других школ, долго не могут попасть в колею. И, если по остальным предметам Света волокла не хуже других, то по химии у нее был завал.

«Это было бы хорошо, но как?» — написала она.

«Приходи ко мне» — сердце мое тревожно застучало. Что она ответит?

«А будет ли эта негоция соответствовать основным законам Российского государства?»

Я рассмеялся. Гоголя она, похоже, знала отлично.

«С основными законами трудняк. Но государь, прознав про нашу дружбу, пожалует нам генералов» — написал я.

Теперь она рассмеялась. Забавно так, приложила ладошку к губам и хихикает.

— Рубцова, ты чего смеешься? Иди к доске.

— Я же только что была.

— А чтоб не так весело было.

Вот морда физик, снова вызвал Свету к доске! Так он борется за тишину в классе. Вякнул — к доске! Засмеялся — получи дополнительное задание! А вот, если заснул, то, пожалуй, и будить не станет, разве что, если захрапишь.

И пошла моя Светочка к доске. Там он прицепился к какой-то мелочи.

— Садись, Рубцова. Три.

Она села, огорченно подперев голову своим маленьким кулачком.

«Извини меня. И не переживай так» — написал я ей. Она ничего не ответила. И я решил насолить этому индюку. Я тихо опустил на пол граненый карандаш. Выждал пару минут. Затем наступил на карандаш ногой и начал катать его под подошвой туда-сюда. Отличное средство для создания шума. Самое главное, что нельзя определить, откуда этот ужасный звук. Физик поднял голову, осмотрел класс, не поймет, что это. Я держу морду батоном, якобы пишу в тетради, я даже любуюсь написанным, нога же знает свое дело. Основное, чтоб движение моей ноги не передавались верхней части моего тела. Но это мы умеем. Вот тебе тишина, вот тебе тройка у доски, вот тебе, вот тебе.

— Что это за шум? — спросил, наконец, физик. Он уже встал и смотрел на нас.

— В коридоре что-то таскают, — ответил за всех Игорь.

— Нет, это здесь, в классе, — сказал физик.

— Крысы, может, под полом, — предположил Мишка.

— Или дрова пилят на первом этаже — добавила Катя.

— Какие еще крысы? Какие дрова? — завизжал физик и пошел по классу.

— Деревянные, — робко продолжила Катя.

И тут звук изменился. Я сразу понял, что кто-то еще, в другом конце класса, начал делать тоже самое, что и я. Отлично! А вот теперь определить источник шума невозможно в принципе. Кто же это оказал мне поддержку? Не знаю, так как зазвенел звонок.

— Ладно, разберемся в следующий раз, — сказал физик, сердито озирая нас.

Следующим был урок литературы. И вдруг уже где-то к концу урока Света сует мне листик. Читаю. «Так что насчет буксира?» С трудом мне удалось не выдать своего волнения.

«Приходи ко мне, позанимаемся».

«Я ведь даже не знаю, где ты живешь?»

Я написал свой адрес. Нарисовал, как пройти.

«Постигла?»

«Постигла. А твоя мама не выгонит меня?»

«Нет. Мы скажем, что у тебя двойки и тройки только по химии.»

«А что, твоя мама разрешает приходить к тебе только отличницам?»

«Нет, она очень любит тех, у кого двойки и тройки, особенно, по химии».

«И много таких?»

«Ты первая».

Мы еще обменялись несколькими легкими язвительными фразами. Затем вновь вернулись к основной теме.

«Так когда ты придешь?».

«Завтра с утра, можно?».

«Можно».

«Или лучше перед школой».

«Давай перед, потом сразу пойдем в школу».

«Да, так будет лучше».

Ночью мне снилось, что я овладел какой-то девушкой. Когда я начинал ее любить, она была похожа на Лидку, затем вдруг превратилась в нашу немку, при этом она сердито отталкивала меня, бормоча про кляйне вайсе фриденштаубе, вот, если бы ты выучил эту песню, шептала она, и вдруг я оказался в ней, я сильно испугался, ну что же ты, простонала она, он не опасен для девочек, гундосил кто-то из-под кровати, это-то и хорошо, смеялась немка, я так боюсь забеременеть от девятиклассника. Я опасен, я очень опасен, заорал я и стал, сладко дрожа, кончать прямо в немку. Вы обязательно забеременеете, кляйне вайсе фриденштаубе, я очень опасен… О, майн готт!

И я проснулся. Трусы были мокрыми. Поллюции только закончились.

Моя мамочка подсунула мне книжку про это. Я прочел и все знал.

С самого утра я волновался, ожидая Свету. Сестренка училась в первую смену и уходила, когда я еще спал. Слава богу. Надо было как-то предупредить мать.

Наконец, стараясь не выдать своего настроения, я подошел к ней и сказал:

— Ма, ко мне сейчас придет одноклассница, мы позанимаемся химией.

— Хорошо, позанимайтесь, — ответила она так просто, словно это происходило изо дня в день.

— Ее Света зовут, — сказал я.

— Хорошо, что Света. Предупредил бы заранее, я бы вам пирожок испекла.

— Не надо пирожок. Мы это… Мы по химии, — я как-то растерялся.

— Ладно. Пирожок в следующий раз. А сегодня пусть будет химия.

И тут раздался звонок. Я ломанулся к двери. Вздрагивающими руками я щелкнул задвижкой замка. На пороге стояла она. В школьной форме, в руке папка для книг и тетрадей. Легкая улыбка блуждала по ее лицу.

— Заходи. Вот, знакомься, моя мама.

— Здравствуйте, я Света, — сказала моя пассия.

— А я мама Димы, Ирина Васильевна.

— Мы по химии…

— Да, Дима сказал.

— Мы пойдем в мою комнату, — проговорил я.

— Конечно, конечно. Кстати, я через полчаса ухожу, если не успею вернуться, поешьте, найдете себе в холодильнике.

И началась химия. Мы сидели рядом за моим столом, почти как в школе, только теперь у нас были отдельные стулья, но они стояли так близко, что я все время, словно нечаянно, касался коленом ее бедра, мы пялились в один общий учебник, поэтому приходилось сдвигаться еще ближе, легкий запах ее духов дурманил мне голову, мне хотелось сказать ей, какая она красивая, как она мне нравится, что я хочу, чтоб она ходила со мной, чтоб у нас была большая любовь, но я вынужден был что-то бубнить про валентность, про электронные орбиты, про структуру ядра.

Время пролетело незаметно.

— Смотри, уже полдвенадцатого, — сказала она.

— Надо же, через полчаса нужно быть в школе, — изумился я.

— Бежим!

— А поесть?

— Возьми с собой!

— Да нет. До школы бежать пять минут. Мы успеем!

Мы действительно все успели. Я прошелся вихрем по холодильнику. Обед наш был холоден, но калориен: сметана и колбаса, помидоры, хлеб, масло и сыр, все это мы осадили горячим чаем, что стоял в термосе, ожидая своего часа. Она еще успела и перед зеркалом повертеться. И в школу мы не опоздали.

Вот, какие мы.

Я был на седьмом небе. Моя девушка, моя девушка, сладко стучало в груди.

Начались уроки, и я ничего не соображал, я думал только о ней, только о ней.

Изнывая от нежности к ней, я осторожно коснулся своим коленом ее коленки. Она не отодвинулась. Я прижался плотнее, так, чтобы не было сомнений, чтоб она знала — я прижимаюсь к ней, можно? И она снова не прореагировала. И тогда я, убедившись, что мои одноклассники увлечены своими делами и никто из них не смотрит в нашу сторону, осторожно опустил вниз левую руку и положил ее на скамью парты, в аккурат между нами. Я вспомнил все. И Ирину в кино, и Марину в больнице, я вспомнил оплеуху, которую получил Славик от Кати, и я не знал, что делать.

Я скосил глаза вниз. Ее платье было таким коротким, что прикрывало только половину бедра. И именно туда, на границу между ее бедром и кромкой ее школьной формы, мне невыносимо хотелось положить свою горячую ладонь.

Я снова вспомнил весь свой небогатый любовный опыт. Нет, это невозможно.

И решился на другое.

Я осторожно снял туфель и подвинул свою ступню к ее ступне. Поскольку наши ноги и так уже были прижаты друг к дружке, то я сразу коснулся ее икры.

Никакой реакции. И тогда я повел свою ногу дальше, я обхватил своей ногой ее ногу и слегка притянул на свою сторону.

Вот это да!

Теперь моя нога будто обнимала ее ногу. Наши ноги жили под партой своей отдельной жизнью. Я стал слегка шевелить своей ногой, получалось, что моя нога ласкает ее ногу. Волнение и восторг охватили меня.

Она позволяет мне это!

Дальше произошло вообще невообразимое. Я услышал легкий стук под партой и едва не ахнул от удивления. Она сняла свой туфель. Да, да, с той ноги, что была переплетена с моею. Теперь, когда ее ступня была обнажена, игра наших ног под партой приобрела совершенно другой вкус и оттенок.

Она, эта игра, была взаимной.

Теперь я понял, что буду олухом царя небесного, если не положу руку туда, куда мечтал положить ее десять минут назад. Тем более, что она, моя ладонь, так и лежала между нашими бедрами, словно ожидая своей очереди в этой сладкой возне наших конечностей.

И я, замирая от волнения, положил ладонь на бедро девочки.

Как раз туда, куда хотел. На границу ее ноги и края платья.

И подскочил, как ужаленный.

Нет, она меня не оттолкнула. Не закричала. Не возмутилась.

Просто прозвенел звонок. И он был неожиданным, как выстрел над ухом.

— Ты заснул что ли? — повернулся ко мне Вадим, услышав, как я встрепенулся.

— Да нет, просто задумался, — ответил я, заикаясь.

Света сидела, как ни в чем не бывало.

Медленно, словно с сожалением, ее ножка выскользнула из обьятий моей ноги.

Сказка оборвалась, как всегда, на самом интересном. Но продолжение уже было мне обещано и оно, это обещание, заполонило все мои мысли.

И уже на следующем уроке я осторожно положил руку все на то же заветное место.

Света словно не заметила моего движения и продолжала писать в тетради. Тогда я, поражаясь собственной смелости, двинул ладонь вверх. Мне казалось, весь класс слышит, как шуршит под моими неуверенными пальцами ее капроновый чулок.

Но никто ничего не заметил. Учительница не спеша писала мелом на доске, все мои одноклассники сопели над тетрадями. И только я, балдея от восторга, легко и осторожно касался пальцами застежки ее чулок. Дальше произошло вообще нечто непостижимое. Света опустила руку под парту, взяла край своего задравшегося от моего деяния платья и накрыла им мою ладонь.

Наверное, у меня в эту минуту отвисла челюсть. Она поправила подол, оставив мою ладонь на своем бедре. Она накрыла ее, словно спрятала! Не оттолкнула, не сдвинула вниз, на колено, что было бы естественно. Она была вполне согласна, с тем, чтобы моя рука оставалась на том же месте. Только для приличия она ее прикрыла подолом своей школьной формы. Наверное, чтоб я не робел.

А вот теперь я не знал, что мне делать.

 

Тетрадь Ани

В школу я шла с радостью. Все какое-то разнообразие в жизни. В течение лета я почти ни с кем из одноклассников не встречалась и очень удивилась, увидев, как все изменились. Ленка та, вообще, стала совсем другая, такое хозяйство впереди заимела, пацаны глаз оторвать не могут. А сами мальчики, это уже не те угловатые подростки, с которыми мы носились по классу минувшей весной.

Бог мой, что они с нами вытворяли! Сколько пуговиц на платьях оторвали, не сосчитать. Мать все удивлялась, почему отрываются пуговицы только на груди, почему с рукавов не отрываются. Что пуговицы! Лидке однажды оторвали застежку от чулок. А с Людки, ей богу, не вру, сняли лифчик и до конца уроков не от-

давали. Вот какие у нас мальчики. Точнее, девочки.

Первого пришли все расфуфыренные. Банты, как в первом классе. Фартучки белые.

Носочки, туфельки — загляденье. Платья такие куцые, что можно только стоять, если нагнуться, то укол в попку можно делать без дополнительного раздевания, вот она — ягодичка, перед глазами, а если сесть, то тянуть подол книзу и сжимать коленки не нужно, это все равно глупо и бесполезно, дома об этом надо было думать и одевать трусишки чистые и покрасивее.

Представляю, как это действует на наших мальчиков.

Мои отношения с Андреем совсем разладились. За все лето мы встречались три или четыре раза. Самой памятной была встреча в дюнах. Тогда, когда у нас едва не случилось… Это самое. Но почему-то именно после этого Андрей и стал меня чураться. Может, он обиделся, что так случилось? Но разве я в этом виновата?

Скорее, это у него не получилось. Может, из-за этого он и стал иначе ко мне относится? А еще мне сказали, что он ходит со своей одноклассницей. Грустно.

Зато у меня теперь есть поклонник. Странно, но он мне даже снится. Я ему об этом сказала, а он ответил, что я ему тоже снюсь, только каждый день. Все сны, правда, для детей до шестнадцати, так он выразился, когда я попросила его рассказать сон.

Вечерами я часто хожу к нему в гости. Тайком, правда. Неужели никто еще не знает? Мне кажется, я в него понемногу влюбляюсь. Я привыкаю к нему. Мы сидим все на той же скамейке, иногда подолгу. Сначала тихо разговариваем, потом как-то так происходит, что мы начинаем целоваться. Он усаживает меня к себе на колени, начинает гладить то грудь, то ноги. Но он послушный, и я могу остановить его в любую минуту. Не то что Андрея. С тем доходило до слез.

Становится холоднее и уже несколько раз он предлагал мне зайти в дом, попить чаю, согреться. Я отнекиваюсь, в дом я боюсь.

Недавно была такая лунная ночь. Мы сидели и тихо разговаривали. Было холодно.

Он набросил мне на плечи свой пиджак и все удивлялся, почему я не хочу зайти в дом.

— Ведь там тепло, я печку протопил, — говорил он.

— Нет, сегодня нет, — отвечала я.

— Ну нет, так нет, будем всем своим видом отгонять зиму.

— Как отгонять?

— Ну, она увидит, что мы тут сидим и не боимся ее и не придет в наши края.

— Да, хорошо бы.

— Анюта, ты заметила, что лунные ночи никогда не бывают теплыми?

— Нет, не заметила.

— А вот понаблюдай. Даже летом лунные ночи обычно холоднее.

— Хорошо, понаблюдаю. Если будет с кем.

— Давай со мной, если хочешь. Ты, кстати, как, всегда ночуешь дома?

— В смысле?

— Ну, было ли такое, чтоб ты ночевала где-нибудь на природе, чтоб в поход с ночевкой и все такое?

— С ночевкой? Было — один раз.

— Небось, спали в одной палатке с мальчиками?

— Нет, что ты, в разных.

— Целовались, отойдя от костра?

— Может кто и целовался, не знаю.

— А с Андреем ты как?

— Что «как»?

— Не ночевала на природе?

— Нет, я же сказала, это было один раз и Андрея с нами не было.

— Ну, не сердись. Знаешь, почему я спрашиваю?

— Не знаю.

— Я ревную тебя к твоему мальчику. Я хочу быть на его месте. Быть таким же молодым, чтоб ты меня также любила, как его. Как жаль, что мое время уже прошло и не могу рассчитывать на твою взаимность.

— С чего ты взял, что ты старый? Тебе ведь только тридцать.

— Да! Ты знаешь я совсем не ощущаю своего возраста. Вот, нет груза лет.

— А чего же ты тогда?

— Что?

— Говоришь, что старый.

— Мне кажется, что ты так думаешь обо мне.

— Совсем не думаю.

— Анюта, а ты смогла бы меня полюбить?

— Ну, я не знаю, я ведь тебе уже говорила.

— Я бы тебя на руках носил.

— Я и так сижу у тебя на руках.

— Ты чудо. Дай, я тебя поцелую.

— Ну что ты делаешь? «Поцелую», а сам что?

— Что?

— Ничего. Рука твоя где?

— Нигде. Ее нет здесь. Она, может, живет своей жизнью.

— Саша, ну не надо. Ну, пожалуйста.

— Анюта, милая, я влюблен в тебя. А он тебя так трогал?

— Не помню.

— Значит, трогал. Почему же мне ты не позволяешь?

— Потому что нельзя.

— А если хочется?

— А если хочется, то перехочется.

— Анюта, я только об одном тебя попрошу.

— О чем? Ах, Саша, ну, не надо. Ну, что ты делаешь. Пусти, я рассержусь.

— Ну я чуть-чуть, ну, не сжимай мою руку. Ну, пожалуйста, я люблю тебя.

— Саша, ну, Саш.

— Как у тебя тут горячо, а говоришь, что замерзла.

— Это у тебя рука горячая. Саша, не надо.

— Аня, я хочу посмотреть.

— На что посмотреть?

— На то, что трогаю сейчас.

— Ты с ума сошел.

— А что? Пальцами можно, а глазами нельзя?

— Нельзя.

— А пальцами?

— И пальцами нельзя!

— Но мои пальцы там.

— Вот и убери их!

— Ни за что на свете. Знаешь, что?

— Что?

— У тебя очень красивые ноги. И здесь, и здесь. А тут — нет слов.

— Но это уже и не ноги.

— А что?

— Скорее, живот.

— Нет, живот выше, живот вот тут.

— Саша, ну перестань, ну, что ты делаешь.

— Проверяю, где живот.

— Саша, а как ты думаешь, который час?

— Наверное, полпервого.

— То-то и оно. Бечь пора. Пусти-ка меня, миленький.

 

Тетрадь Наташи

Шестое октября. Что это за день? Не в этот ли день Кутузов оставил Москву?

Не в этот ли день одна Анна бросилась под поезд, а другая пролила масло?

Нет? Тогда почему именно в этот день я стала женщиной?

Меня никто не гнал. Сама пошла. Сама. Он как сказал? «Хочешь — приходи, не хочешь — не приходи». И я пришла. Значит, что? Захотела? Захотела. Смотрю на себя в зеркало, вспоминаю, как это было и жалею себя, дуру набитую.

Хорошо помню, как подошла к калитке их дома. Он уже ждал меня. Видимо, запер свою собачонку, чтоб не залаяла. Озираясь, открыл калитку, взял меня за руку, словно боялся, что я убегу и повел в дом. Остальное было, как во сне.

Праздника потери девственности не получилось. Сразу посадил меня на кровать, словно это было единственное место, куда можно усадить пришедшую в гости девушку. Руки его дрожали, он не мог справиться с застежками и пуговицами.

— Зачем ты столько на себя надела? — спросил он раздраженно.

Знал бы он, как долго я одевалась, оценивая ту или иную вещь, исходя прежде всего из того, что все это он увидит, а, главное, снимет с меня. Но он все так и не стал с меня снимать. Так я и вошла во взрослую жизнь, в чулках, в лифчике и в комбинации. Комбинация и пострадала больше всего. Простынь я кое- как застирала, а комбинацию пришлось засунуть в полиэтиленовый мешочек и положить в сумочку. Домашнее задание.

Ваши ощущения, мадам?

Все-таки больновато. И стыдно. От того, что впервые голая, что крови столько.

Ваши мысли, мадам?

А вот это я помню хорошо. Подумалось, что я похожа на цыпленка на сковородке.

Так же широко раздвинуты ноги, такая же беспомощная. Еще подумалось, что ска-

зала бы моя мамочка, увидев меня за этим занятием.

Чего Вам больше всего хотелось, мадам?

Больше всего хотелось, чтоб он прекратил, я даже сказала ему об этом, в ответ он задергался еще резче, бессвязно шепча что-то вроде «сейчас, сейчас, нельзя же так, потерпи, я уже не могу остановиться, я сейчас». И я потерпела. По его исказившемуся лицу я поняла, что он пересекает финишную ленточку, но там, в себе, я так ничего не ощутила, кроме все той же боли.

Чего Вы больше всего боялись, мадам?

Забеременеть. Все его сказки про предосторожности остались сказками. Он сделал все, что хотел и обо мне не думал. Потом я долго пыхтела над своим календарем, пока не убедилась, что мне просто повезло.

Что бы Вы хотели добавить из глубоко личного, мадам?

Из глубоко личного мне хотелось бы отметить, что пальцем у него получалось куда лучше. Увы!

Две недели после этого знаменательного, но невеселого события я с трудом приходила в себя. Мишка требовал свиданий, я ему отказывала. Мне уже сообщили, что он ухлестывает за Катей. Да я и сама это видела. Наконец, мы встретились вечером, это произошло, скорее, случайно. Не исключено, что он просто подстерег меня возле моего дома. Около часа мы ходили с ним по улице. Говорили так, ни о чем. Он мне был неприятен. Он был похож на лиса.

— Ты как? — спросил он осторожно.

— Что — «как»?

— Ну, это… Ты не залетела? — выдохнул он испуганно.

«Залетела! Еще как залетела!» — хотелось мне сказать ему. «Что связалась с тобой — залетела! Что дала тебе — залетела! Что дура я — залетела!»

Но я этого не сказала.

— Вроде нет. Да и рано еще… — прошептала я.

— Так, может, нужно провериться… — прошипел этот змей.

— Проверься. Отчего не провериться. — усмехнулась я.

— Ты все шутишь. Ведь, чем раньше, тем лучше.

— Я про это и говорю. Чем ты раньше проверишься, тем лучше.

— На предмет чего ты предлагаешь мне проверяться? — обиделся Мишка.

— Да уж не знаю, какой тут нужен врач? — меня разбирал смех.

— Какой врач? — переспросил Мишка.

— Ну, может, есть такой, который проверяет трус человек или нет.

— С чего ты взяла, что я трус?

— А то! Трус, конечно. Неужели ты сомневаешься? — мне хотелось уколоть его.

— У тебя нет оснований так говорить.

— Это у тебя нет оснований возражать.

— А что я должен — жениться на тебе?

— Сударь. Вы в девятом классе. Жениться! В колонию б не попасть.

— Я же не изнасиловал тебя. Причем тут колония?

— Еще скажи, что я сама к тебе пришла.

— Да, ты сама пришла.

— Да ты прямо рад этому. Какая спасительная мысль, да?

— Не пойму, отчего ты такая злая?

Действительно, отчего я так злилась на него? Ответ пришел сам собой.

— Потому что любви у тебя ко мне Мишенька нет и не было.

— Неправда. Я любил тебя.

— Вот именно «любил». Те десять минут, что мы были в постели.

— Напрасно ты так.

— Ничего не напрасно. Кот ты. Вот ты кто.

— В смысле?

— Лидочку охмурил, потом за меня взялся. Теперь Катенька на очереди. Кот.

— Кто тебе такое сказал? Ничего такого у меня не было.

— Мишка! Врешь-то зачем?

— Не вру.

— Вдвойне врешь, раз не признаешься.

— Выдумываешь ты все. Успокойся. Пойдем в садик.

— Никакого садика больше не будет.

— Да?

— Да. И насчет колонии не беспокойся.

Теперь мы шли молча. И вдруг я ощутила, что он доволен, что он рад тому, что наши отношения разлаживаются. И что, вроде, он ни при чем. Что я сама.

Что же, помогу ему — подумалось мне.

И, набравшись смелости, сказала я ему:

— Миша, ты не приходи ко мне больше. Я не люблю тебя. И ты меня не любишь. Не надо нам мучить друг друга. Живи своей жизнью. А я буду жить своей. Забудь то, что было. Если сможешь, конечно. Я не жалею о том, что случилось. Не требуй от меня больше ничего. Ты свое получил. И мне наука. Вот так.

Он молча стоял рядом. Затем он сказал:

— Это ужасно. Прости меня, если можешь.

— Прощаю, — сказала я.

— Будем хоть друзьями? — шепнул он.

— Просто знакомыми, — ответила я.

— Даже так? — спросил он.

— Даже так.

Не знаю, почему, но когда я пришла после этого домой, мне стало легче. Будто сдала трудный экзамен. И уже следующие недели показали, что наш разрыв все равно был неизбежен. Теперь, уже не таясь, Мишка переметнулся к Кате, стал активно ухаживать за ней, даже с Лидкой начал общаться. У меня на сердце осталась горечь, но я ни о чем не жалела. Может, я, сама того не сознавая, хотела расстаться с девственностью, и природа вывела меня на Мишку, как самого опытного среди всех моих сверстников.

Я ни о чем не жалела.

В самом конце четверти Катя позвала меня на свой день рождения. При этом она заговорщески шепнула мне, что позвать меня ее попросил Игорь. И что она думает, что он сохнет по мне. Я ответила, что приду, только Игорь тут ни при чем. Почему не пойти, подумала я, прежде я всегда ходила к ней, вечеринки у нее всегда проходили интересно.

Нас было двенадцать душ. Шесть мальчишек и шесть девушек. Катя усадила меня рядом с Игорем, что-то возражать было бессмысленно, так как было ясно, что пары уже распределены. Рядом с собой Катя посадила Мишку, он лез вон из кожи, чтоб ей понравиться. Я отметила, что совсем его не ревную. Значит, я все сделала правильно, подумалось мне. Игорь принялся бурно ухаживать за мной, чем, признаться, удивил меня. Я всегда к нему хорошо относилась, но мне казалось, что он не обращает на меня внимания. Но я, видимо, выпила лишнего.

Или мальчишки незаметно плеснули в шампанское водки. Иначе я ничем не могу.

Объяснить, все, что произошло потом, когда начались танцы, и компания стала расползаться по комнатам, создавая клубы по интересам. Одни интересовались, выдержит ли вешалка, если на нее опереть спиной девушку и долго целовать ее взасос, другие стали проверять стулья на прочность, усаживаясь на них вдвоем, сначала парень, а к нему на колени девушка, более предприимчивые заняли две другие свободные комнаты, где стали общаться в трудных условиях, без света, на ощупь. И когда Игорь предложил мне выйти на балкон, я согласилась, мы с ним отнесли на кухню тарелки, где застали моего бывшего любовника в очень и очень динамичной сцене с Катей, причем поразило не то, что и как они делали, а то, что в качестве приюта для амурных дел, в качестве основы, они использовали кухонный стол. И вновь я не ощутила даже укола ревности. Свежий воздух на балконе показался свежим вдвойне. Я оперлась на перила и дальше произошло то, что я не могу связно объяснить. Говоря коротко, Игорь подошел и обнял меня сзади. Он стал ласкать меня и я, странное дело, совсем не противилась, мне были действительно приятны его ласки, я стала отвечать ему, он же неожиданно повел себя так решительно, что уже через несколько минут гладил меня там, где прежде меня касался только Мишка. Его руки, его пальцы довели меня до полу-

обморочного состояния, я помню только одно, мне было очень хорошо, я пережила такие ощущения, которых не было даже с Мишкой, хотя он тоже меня так ласкал.

С другой стороны все это обеспокоило меня. Все ли у меня нормально? Почему полное слияние с Мишкой не дало мне той радости, которую я получила от рук.

Игоря, или даже от рук того же Мишки? Словом, не болезнь ли это? Почему я испытываю столь сильные чувства от ласк руками, почему не было хоть доли этой радости при настоящей близости?

Это теперь меня тревожит.

 

Тетрадь Игоря

Какая девочка идет впереди меня! Какая короткая юбочка тесно облегает ее попку. Какие ножки! Век бы так шел и смотрел. Девчонка, видимо, еще не привыкла к такой короткой юбке и через каждые десять шагов (я специально посчитал!) она незаметно (как ей, видимо, думается) опускает руки и, ухвативши пальцами самый низ юбки, слегка тянет ткань вниз. Через десять шагов — снова.

Я думаю, какая это каторга — быть женщиной. Это все равно, как если бы я через каждые десять шагов щупал бы ширинку у себя на брюках. Сказали бы, чокнулся, что ли?

Наш класс на втором этаже. Иногда я специально подстерегаю какую-нибудь девушку, чтоб пойти вслед за нею вверх по лестнице. При этом я рассматриваю ее ножки, едва прикрытые коротким форменным платьем. Девчонкам не нравится, что их заставляют носить форму, они напяливают на себя эти ужасные брюки, но я благодарен всему педагогическому коллективу за то, что постоянно имею возможность вот так пройти вверх по лестнице, тайком оглядывая девичьи бедра.

Особенно хорош бывает обзор, если точно рассчитать дистанцию, когда она уже повернула на второй пролет, а я еще преодолеваю первый, но нахожусь почти на самом его верху. Тогда она проходит почти прямо надо мной, и я смотрю вверх и вижу все. Не просто ножки до какого-то там уровня, а все. Все, что на ней надето. Правда, девчонки знают о наших проказах, стараются пройти побыстрее, придерживают руками платье, после поворота жмутся к стенке, но у меня есть еще один хитрый маневр — я иду им навстречу. То есть она идет вверх, а я вниз. На моей морде сплошная святость и смирение, я мечтаю о высоком, я хочу стать партийный пропагандистом, и мне ни к чему ее ножки, пусть она и не думает… И снова я ловлю ее на повороте. Только она этого уже не ждет. Конечно, сеанс при этом получается очень коротким, почти моментальный снимок, но зато какой!

С некоторых пор меня беспокоит моя страсть подглядывать. Особенно это стало проявляться после истории с Зиной и физруком. Раньше я натыкался на парочки вроде бы случайно, но после Зины и физрука я стал делать это преднамеренно.

И это плохо. Боюсь что, я болен. И никому об этом не скажешь. Вылечиться просто. Раз, и прекратил. Но прекратить не получается. Как у алкашей или у курильщиков. Снова и снова и отдаюсь этой страсти, которой стыжусь после и которую вожделею до.

Я понимаю, что это мерзко, но ничего не могу с собой поделать.

Я научился ходить бесшумно, как мышь. Оказывается, походка будет практически неслышной, если снять обувь и идти в одних носках. Даже при ходьбе босиком шуму больше. Я знаю, при какой погоде моя охота практически бесполезна. Дела идут плохо в лунные ночи, и это несмотря на все сказки про любовь при луне, также полный провал бывает при ветреной погоде.

Места, где мои подопечные отдаются своей страсти очерчены довольно четко: пляж, стадион, детский сад, школьный сад. Хотя случаются совершенно неожиданные ситуации.

Основной контингент моих подопечных — эти десятиклассницы нашей школы. Их кавалеры постарше, редко это сверстники. Чаще это матросы-пограничники или выпускники прошлых лет. Я удивился, сколько десятиклассниц уже не девушки.

Неужели и мои одноклассницы в следующем году будут такими же?

У меня есть слабое оправдание.

Я никогда не спугнул ни одну из наблюдаемых мною парочек.

Такая у меня болезнь. И я мечтаю от нее избавиться. И мне кажется, будь у меня девушка, которая, выражаясь простым языком, хотя бы раз в месяц давала мне, то мой порок отступил бы сам собой.

Но у меня нет девушки.

Мне хочется, чтоб моей девушкой стала Наташа. Она мне очень нравится. Сейчас она ходит с Мишкой, и я ее сильно ревную. Ведь он добьется своего и бросит ее.

Это, как пить дать. Еще и ославит перед всеми. Эх, Наташа, Наташа!

Но вчера произошло совершенно неожиданное событие. Мы собрались у Кати Слепко на вечеринку. У них большая квартира и ее мамочка, похоже, сильно любя Катю, разрешает ей созывать приятелей, чтоб отметить какой-нибудь праздник. При этом мамаша готовит все необходимое для стола, а сама с отцом уматывает до одиннадцати к их бабуле, которая живет в другом конце городка. Прежде я на таких вечеринках не был, но вчера меня позвали. Причем позвала Катя, сказав, что… Наташа хочет, чтобы я пришел. Когда она мне это сказала, я чуть не потерял дар речи. Подошла на перемене и тихо так говорит, что завтра у нее будет вечеринка, не хочу ли я при прийти. Бог мой, конечно, хочу! А в честь чего вечеринка? У меня день рождения, сказала Катя, потупившись. Приду, а кто будет? Будет двенадцать человек. Все из нашего класса. Согласуй все с Мишкой.

Скидываемся по трешке, сказал Мишка и сам же мне ее занял.

Я боялся, что мать не разрешит мне идти на вечеринку, но она сказала, иди, ты уже большой, причем как-то так, запросто. А потом, вообще, поразила меня, принеся из своей комнаты большую куклу. Вот, подаришь ей, сказала она, но зачем ей кукла, мама, она уже не играет ими, много ты знаешь, ответила мама и, как ни странно, оказалась права. Кукле Катя обрадовалась больше всего. Я очень нервничал, я долго гладил брюки, а рубашку мне, слава богу, погладила мать.

Отец пшикнул на меня своим одеколоном, он называет это «пометить территорию», затем я долго расчесывал свою шевелюру, она никак не хотела ложиться ровно, и я услышал, как мама тихо сказала отцу: «совсем большой наш мальчик».

Я нарезал в палисаднике цветов и торжественный, как жених, потопал к Катиному дому. Я не опоздал, но все уже пришли. Ждали только меня.

— Поскольку я именинница, то я буду вас рассаживать, — сразу заявила Катя.

— Давай, давай, рассаживай, муха-цокотуха, — ответил за всех Толян.

— Здесь сядет Толик, здесь Люда, здесь Дима, здесь Света, тут Наташа, здесь.

Игорь, с этой стороны Марина, Леша, Таня, Володя, Миша и вот тут я. Здесь, во главе стола, сядет папа, а с той стороны — мама.

И мы расселись согласно купленным билетам. Конечно, все заметили, что Катя нарочно усадила рядом с собой Мишку. Всем известно, (а мне особенно), что у.

Мишки с Наташей был «мур-мур», но, кто его знает, может, они поссорились.

Словом, рядом с Наташей сидел я. Причем, я помнил, что сказала Катя в классе, и, если она не пошутила, то ничего странного в том, как она нас рассадила, вроде бы и не было. Однако мне показалось, что Наташе Катина затея не очень понравилась. Ну, да ладно, не важно, кто с кем сидит, важно, кто с кем спит.

Так шутит Мишка. Он у нас спец по крылатым фразам.

Одарили именинницу. Она включила магнитофон. Цветы, музычка. Застолье. Пирог на шестнадцать свечей. Катя, раздувая щечки, старательно их все задула.

Вначале я чувствовал себя скованно.

Проще всех было Коляну, Лешке, Мишке, Наташе — они тут завсегдатаи.

Шампанское неожиданно ударило в колени, сделав их ватными. Но ненадолго.

Раскрепостились все быстро. В том числе и я. Приятнее всего оказалось ухаживать за дамами, чего решительно потребовала именинница. Оказалось, нужно следить, чтоб у дам было налито в бокалы. Естественно, я стал ухаживать за.

Наташей. А она мне это великодушно разрешала. Вся красота праздничного стола померкла очень быстро. Начатые, но не доеденные салаты, недопитые рюмки и фужеры огорчили бы взгляд истинного художника, но оказалось, что все это вполне закономерно, просто вечеринка перешла в следующую стадию.

Началось святое. Начались танцы. Под магнитофон.

Здесь как будто весь воздух выпит, Нету дождика третий год, Напиши мне мама в Египет, Как там Волга моя живет.

Какая песня! Какие глубокие стихи!

Так и представляю маму, которая строчит письмо в Египет.

Насчет Волги.

Или вот эта.

Тумбе ланэжэ тара-ра-ра-тата, Тумбе ланэжэ тара-ра-ра-папа, Падает снег, Ты не придешь сегодня вечером.

Танцы, особенно медленные, это почти признание в любви. Ладонь на талии, на плече рука, касания коленей и бедер, вначале случайные, а потом согласно зову тела. Взгляд задумчивый, загадочный. Как Вас зовут, прекрасная незнакомка?

Итак, начались танцы.

Но перед этим Катина мама как-то виновато объявила, что они нас оставляют и уходят в гости к бабушке. Как жаль, побудьте еще с нами, нет? Вы уходите? Миша и Катя вас проводят. Возьмите с собой пирожка. Для бабушки. И вот Катя и Мишка возвращаются из коридора, на их физиономиях победное выражение. Они отправили предков на целых четыре часа. Ура! Как хорошо, что на свете есть бабушки и что их надо навещать.

Лишь один танец прошел при ярком свете.

Перед следующим танцем кто-то решительно щелкнул выключателем.

— Зачем? — раздался капризный голос Людочки.

Свет снова включили, вероятно, только для того, чтоб продемонстрировать, что, в принципе, свет включить можно.

Но не нужно.

И творение Эдисона снова погасло.

Теперь настала очередь танцев впотьмах. Однако кто-то на кого-то наступил.

Тогда Мишка с Катей сходили куда-то, причем отсутствовали они неприлично долго. Зато они принесли маленький ночничок и все дальнейшее происходило в его романтичном свете.

Я несколько раз приглашал Наташу. Как это все же волнительно — ощущать под ладонью девичью талию. Это, почти как объятие. Как обещание чего-то большего.

Из-за этого я люблю медленные танцы. Можно прижать девушку к себе поплотнее, и она, как правило, не возражает. Это танец такой. Можно.

Я незаметно шевелю пальцами и ощущаю контуры ее лифчика на спине. Вот его заветная застежка. Если провести рукой по талии, так, едва касаясь, то можно почувствовать сквозь ткань платья верхнюю резинку ее трусиков. Если совсем обнаглеть и опустить ладонь вниз, скользнув по округлому бедру, то вот она, нижняя кромка этого же изделия. От этих шалостей мое естество в брюках сразу встает, и, если в другой обстановке я бы слегка отодвинулся, то сегодня, под влиянием шампанского и общей любовной атмосферы я смелею и, наоборот, прижимаю девушку к себе, так, что она не может не чувствовать моих отвердевших чувств, моих окаменевших желаний, вот она, моя торпеда, хочешь, она будет и твоей, хочешь, мы войдем с тобой в новый мир, где будем только ты и я. Ты, я и моя торпеда. Только дай мне возможность хоть раз выстрелить по-настоящему, так, чтоб моя торпеда достигла заветной глубины и оставила там свой пенно-белый бурун, чтоб от моего взрыва содрогнулась и твоя плоть, и чтоб ты укусила меня в плечо, в ключицу, чтоб заколотила пятками по дынькам моих ягодиц, чтоб имя мое ты выкрикивала со стоном, с визгом, с наслаждением, с ругательствами…

Какие стыдные мысли.

Но я видел такое. На пляже.

Скромная девушка из десятого Б. И матрос с заставы.

Похоже, ей было очень хорошо. Как и ему.

Я возвращаюсь к действительности. Мы танцуем с Наташей. Мы танцуем скромно.

Другие танцуют иначе.

Толян с Людкой танцуют так, что это танцем назвать уже нельзя. Они просто стоят, обнявшись и слегка покачиваются в такт музыке. Она положила ему голову на плечо, а он уткнулся носом в ее волосы.

Я так тоже хочу.

А вон Мишка с Катей. После каждого танца они линяют на кухню. То чайник поставить, то тарелки отнести. Хозяйственные. Отсутствуют столько, что за это время можно отнести тарелки на берег моря.

— Давай, пойдем на балкон, подышим воздухом, — тихо шепчу я Наташе.

— Хорошо, только, давай, сначала отнесем свои тарелки на кухню.

Я не совсем понял, связь балкона и тарелок. Это уже потом я допер, что она хотела посмотреть, что так долго делают в кухне Мишка и Катя.

И мы взяли тарелки и пошли. Я нес тарелку в правой руке, она в левой.

Свободной рукой я держал ее правую руку. Мы вышли из комнаты, у вешалки кто-то бурно целовался, мы прошли дальше. Дверь на кухню была закрыта, я толкнул ее ногой, она бесшумно отворилась, и мы вошли.

Они были так увлечены своим делом, что не заметили нас. Сколько мы на них смотрели? Секунд десять, не больше. Но мы увидели все. Она сидела на кухонном столе, а он стоял к ней вплотную. Ее колени торчали по обе стороны от его зада. Ее праздничное платье было безжалостно задрано, смято до самой талии.

Они целовались взасос, он заваливал ее назад, ее руки обнимали его спину, а его рука, та, которую мы могли видеть, дергала книзу ее трусики. Он их уже почти снял.

Мы вышли из кухни, словно вылетели. Они нас, похоже, так и не заметили.

Я чувствовал, как дрожит Наташина рука.

— Так, где же балкон? — спросила она хриплым шепотом.

— Сюда, наверное, — сказал я и потянул ее в другую комнату.

И здесь дверь была открыта, мы вошли, какая-то парочка лежала на диване, они испуганно вскочили, девушка судорожно одергивала платье, парень возился с брюками, но мы быстро проскользнули к балконной двери, она легко отворилась, и свежий, прохладный, осенний воздух туго ударил нам в лица. Мы все еще держались за руки. Мы жадно дышали.

Наташа перегнулась через перила, я подошел к ней сзади. И обнял ее.

Чтоб согреть. Чтоб защитить.

И она не противилась.

И меня понесло. Я прижался к ней. Мои руки скользнули по ее талии и замкнулись на ее животе. Я передвинул левую ладонь вверх, еще вверх и совершенно естественно она оказалась на ее груди. Я люблю тебя, Наташа, прошептал я ей в ухо. Я люблю тебя, люблю давно, только ты этого не знаешь. Я стал целовать ее в ухо, в шею, в висок и снова в ухо. Я увидел, что она стоит, закрыв глаза, что это с ней, подумал я, люблю тебя, продолжал я свою песню, а моя правая ладонь как-то сама собой скользнула вниз по ее животу, по гладкой ткани ее нарядного платья, я почувствовал, как ее живот округло переходит вниз, я не знал, как она встретит мою ласку, но что-то более сильное, чем боязнь быть отвергнутым, заставило меня двинуть ладонь дальше, и я ощутил ее бедра, одно мизинцем, другое большим пальцем, а три моих счастливчика — указательный, средний и безымянный легли на небольшой холмик. Несмотря на всю ее одежду, я его почти явственно ощутил, я стал нежно оглаживать свое чудное завоевание, левой рукой я все еще гладил ее грудь, она повернула ко мне лицо, и я жадно, как голодный ребенок хватает соску, так я впился в ее губы, а моей руке, там внизу, хотелось все большего и она, эта бесстыжая конечность, эта хамка, эта нахалка, эти хулиганистые пальцы стали тянуть кверху подол ее тонкого платья, оно было таким коротким, что хватило одного сжимающего движения ладони, и теперь все пять братцев, вздрагивая от восторга, от своей небывалой смелости легли на ее белые кружевные трусики. Удивила конструкция ее интимного изделия — прямо к трусикам были приделаны резинки для чулок. Теперь я целовал ее взасос, жадно, страстно, я не думал, что нас могут видеть с улицы, это не имело никакого значения, вопрос был в другом, можно или нет. И я раздвинул языком ее губы, я коснулся им ее зубов и по ее реакции, по тому, что она, выгибаясь, стала крепко вжиматься в меня спиной, я понял. Можно. Ладонь моя скользнула вверх, легла на ее голый живот, я погладил его, но уже через минуту мои пальцы жадно и дерзко нырнули под резинку ее трусиков, туда вниз. О, как тут жарко, я ощутил волосики ее лона, я гладил их, я почувствовал, что Наташа сжала ноги и не пускает дальше мою руку и тогда, отпустив на секунду ее губы, я нахально прошипел голосом змея-искусителя:

— Раздвинь ноги.

— Нет, — еле слышно прошептала она.

И раздвинула.

Раздвинула совсем немного, ровно настолько, насколько было нужно, чтобы один из моих героев, кажется, средний — вечный счастливчик, вначале коснулся ее нежнейшего местечка, ее потайной щелочки, видимо, его там ждали, тропка была так увлажнена, что он поскользнулся и упал. Упал прямо в пещерку, упал и забился в вечной судороге любви и в вечном поиске покоя. Наташа охнула, но я уже никак не мог отпустить ее. Моя торпеда уперлась ей в попку, я делал всем телом осторожные, бесстыдные движения. Пальцем я стал совершать то, что должен был бы делать своей торпедой, своим дружком, девушку вздрогнула и вдруг застонала в голос, я заглушил ее вопль поцелуем, она мычала и дрожала, а я почувствовал, что разряжаюсь, что вся моя любовь, вся моя страсть, вся моя похоть, весь мой блуд, вся моя нежность, все мои грезы, все мечты, все желания тугой струей вырвались на свободу. Наивная плоть, она сработала зря, сработала вхолостую, но так сладко, так хорошо, так славно, что я с трудом устоял на ногах. Мне кажется, что я зарычал, как мартовский кот.

Потом я понял, что Наташа висит на мне.

Что она часто дышит и не может восстановить дыхание.

Что она всхлипывает и словно рыдает.

В глазах ее были слезы, но она не плакала.

Это было что-то другое.

Мне этого никогда не забыть.

 

Тетрадь Лены

Мамуля поехала на свадьбу Полины. Через три дня она вернулась. С нею приехал.

Роман. Погостить чуток. Как раз получается, что он пробудет у нас последние дни сентября. Стало как-то жутковато. Как мне быть с ним? То, как он смотрел на меня, не давало повода для сомнений. Мне было ясно, для чего он приехал. А что же теперь Анатолий? Я же писала ему в армию. А он мне. А мои мечты об отношениях с физиком? Там, конечно, все еще вилами по воде, но все же…

Кажется, я окончательно запуталась.

Мать устроила что-то вроде праздничного ужина в честь Полининой свадьбы.

Выпили за Полину, за ее жениха, за моего брата Володю, за его службу, за нас.

В итоге получилось многовато на душу населения. Роман, весь вечер старавшийся под столом коснуться своей ногой моей ноги, опьянел больше всех и был сильно смущен этим.

— Веди его баюшки, — сказала мне мать.

— Давай я отведу, — прервал ее отец, увидев возмущение на моем лице.

И они с Романом удалились.

Сплю я обычно в одной ночнушке. Если холодно, лучше возьму одеяло потеплее, но все равно не одеваю пижаму. Не люблю лишней одежды. В этот вечер я заснула сразу и крепко.

Проснулась я от того, что кто-то сел на мою кровать. Я встрепенулась, меня коснулась чья-то ладонь. Не сразу поняла, что это Роман.

— Ромашка, ты что? — прошептала я.

— Пришел к тебе, я так соскучился.

— Ты с ума сошел. Иди спать!

— Нет, я хочу побыть с тобой.

— Рома, ты пьян.

— Нет, уже все прошло.

— А который час?

— Три часа ночи, — он наклонился ко мне, — Леночка, ты что, забыла меня?

— Ничего я не забыла. Но ты должен идти к себе.

— Я никому ничего не должен, — и он улегся рядом со мной.

— Роман, мы не должны…

Его рука уже была на моей груди.

— Пусти меня к себе, — он стал забираться под одеяло.

— Нет, Ромашка, нет, что ты делаешь. Родители услышат.

— Они крепко спят, Лена, пожалуйста, позволь мне. Иначе я замерзну.

— Роман, ты что, ты что, смотри, как ужасно скрипит кровать.

— А ты лежи тихонько, она и не будет скрипеть.

— Рома, не надо.

— Т-с-с. Давай будем тихонько-тихонько. Вот так. Видишь, как тихо.

— Роман!

— Молчи. Дай мне твои губки и молчи. И нас никто не услышит.

— Ромашка, что ты делаешь? Зачем? Не надо.

— Люблю тебя. Помнишь, как было летом? Тебе ведь тогда нравилось?

— То было давно и неправда.

— Нет правда. Помнишь, ты просила, чтоб я не спешил?

— Не помню.

— Вот поэтому я и приехал, чтоб напомнить тебе.

— Они услышат и будет скандал. Ты хоть дверь-то запер?

— Конечно. Как хорошо, что ты не заперла ее. Ты ведь знала, что я приду?

— Ничего я не знала. Если бы знала, закрылась бы.

— И была бы не права. Не сжимай так коленки.

— Боже, Ромашка, что ты со мной делаешь.

— Тебе так приятно?

— Да.

— А так?

— Ты бессовестный.

— Какая у тебя грудь.

— Какая?

— Упругая. Как колотится твое сердце.

— Как?

— Как и мое. Часто-часто.

— Ты смешной.

— Леночка, да ты уже там вся мокренькая, мне уже можно, а?

— Ромашка, я боюсь. Ой!

— Тебе не больно?

— Нет.

— А еще чуть-чуть? Не больно?

— Ромашка! А то ты не знаешь — там два раза больно не бывает.

— Леночка, кошечка моя! Я в тебе. Сладкая ты моя. Люблю тебя.

— Ромочка, только давай тихонько, чтобы койка не скрипела, милый мой.

— Да, да, милая. Так хорошо?

— Ага. Но она все равно скрипит.

— Не думай об этом. Леночка, ты чувствуешь меня?

— Ромочка, Ромашка, я не могу, я сейчас, Рома, я уже близко, где ты?

— Я уже тоже рядышком, как отвердели твои сисочки, какая ты вся.

— Рома, я, я… Я все миленький, я уже. Я падаю, Рома. Я падаю.

— И я с тобой, милая. Я тут. Прими, прими, о, о-о, Леночка, прими от меня.

— Миленький, что мы наделали, это нехорошо, нехорошо.

— Лапушка моя, это хорошо. Ты что, плачешь? Маленькая, не надо плакать.

— Я не от того плачу.

— А от чего?

— От другого.

— От чего «другого»?

— Ну, я не знаю, как сказать. Не приставай.

— Я хочу знать, отчего ты плачешь?

— Я уже не плачу.

— А всхлипываешь. Я тебя чем-то обидел?

— Обидел.

— Чем?

— А вот этим!

— Да ты что! Оторвешь ведь!

— А чтоб не спрашивал всякие глупости.

— Лена.

— Что?

— Давай, скажем матери, что мы поженимся.

— Ты с ума сошел. Ты забыл, что ты мой братик?

— Так троюродный же! Мы с тобой это уже обсуждали. А ты опять.

— Нет. Не надо ничего говорить. По крайней мере, до окончания школы.

— Ну, ладно. Только ты помни, что ты моя девушка, ладно?

— Уже не девушка.

— А кто?

— Женщина.

— Нет, ты моя девушка. И ею будешь всегда.

— А ты мой мальчик?

— А я твой мальчик.

— Мальчик. А, мальчик?. Ты не собрался ли заснуть здесь?

— Собрался, а что? Нельзя?

— Спать извольте в своей коечке, сэр. Здесь Вам не тут.

— Вы очень строги, мадам. Нельзя же так. Джентльмен спать желают.

— Вы не спать сюда были призваны. Пожалуйте, в свои апартаменты, сэр.

— А если нам захочется ищщо?

— Хорошего понемножку. В одни руки два раза не отпускаем.

— А если мы ищщо станем в очередь?

— Мы Вас запомнили, сэр. Вы не сможете обмануть нашу бдительность.

— Лена!

— Что?

— Давай еще сделаем.

— Нет. Я уже никакая. Я устала. Иди к себе.

— А в другой раз?

— В другой раз и поговорим. Иди, спокойной ночи.

— Уже четыре часа. Ночи каюк.

— Ничего не «каюк». Будем спать до десяти. Завтра выходной.

— Я пойду. Люблю тебя.

— Иди.

— А ты меня что, не любишь?

— С чего ты взял?

— Ты мне не говоришь об этом.

— Говорю.

— Не слышу.

— Иди.

— Не слышу.

— Люблю. Иди.

— Вот теперь я пошел.

Вечером следующего дня мы пошли на танцы. Было так классно. Роман так и сказал: «Пойдем, коза, попрыгаем, ножками подрыгаем». Попрыгали и подрыгали на славу. Девчонки смотрели на моего кавалера с нескрываемой завистью.

А через четыре дня он уехал.

Хорошая поговорка есть. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Катались мы все дни, что он гостил у нас. Как нас не застали предки — уму непостижимо. Сколько сладостных заездов мы совершили? Штук пять, не меньше. И каждый старт завершался полновесным финишем. Роман не слушал всех моих опасений и делал, и делал. Я успокаивала себя тем, что в моем календарике красным цветом было отмечено двадцать второе сентября. Получалось, что небесная канцелярия с нами заодно. Поэтому я позволяла ему все, да и сама этому радовалась.

Двадцать второго ничего не произошло. В это день я пошла в школу во всеоружии.

Я боялась, что процессы могут начаться прямо на занятиях. Но день прошел, и никаких намеков. В легком волнении прошел следующий день. Обычно по мне можно было сверять куранты. А тут… Двадцать третье число.

Двадцать четвертое.

Двадцать пятое.

Двадцать шестого я запаниковала. Я поняла, что забеременела. Очевидно было, что это итог моих забав в самом конце лета. Но с кем? И Толик, и Роман могли с одинаковым успехом претендовать на авторство.

Меня охватил ужас.

На следующий день я уже ничего не ждала, я проверяла свои ощущения. Да, меня определенно тошнило. Да, хотелось солененького. Я разревелась. Что делать?

Было желание броситься к матери. Я даже подошла к ней, но она была чем-то занята и так на меня рявкнула, что я решила, нет, нужно как-то по-другому. Но как? Мне ведь только в ноябре будет шестнадцать. Засмеют все. Я стала листать литературу. Нашла у матери одну книжку. «Про здоровый быт». Мой быт был не таким здоровым, как там описывалось, и эта книжка мне помочь уже не могла.

«Девушка не должна» — вот основная мысль одной из глав, а что делать, если девушка залетела. Нет ли домашних средств? Таблеток каких. Горьких, горьких. Я согласна. Есть в природе таблетки, но «до». Или «после», но сразу. Но ни «до», ни «после» мне их никто не предложил. Боже, какая я дура. От кого я понесла?

Где он, мой омут?

Еще один день.

Что-то когтистое сжало мое сердце и не отпускало.

Еще день.

Ничего.

Кошмар.

 

Тетрадь Миши

В один из вечеров встретился и поговорил с Наташкой. Чудо в юбке! Видите ли, она больше не хочет со мной встречаться. Баба с воза — кобыле легче. Я едва сдержался, чтоб не сказать ей это. Хотя, сказать честно, я ей был благодарен.

За наши встречи, за любовь, мне все-таки кажется, что мы были влюблены друг в друга. За то, что позволила мне все, что я хотел. Словом, за все, что было.

После разговора, ей-богу, полегчало. Хотя где-то в глубине души остался во мне какой-то чисто спортивный интерес к Наташке. Хотелось бы сделать с нею еще разок, чтобы и ее довести до вершины ощущений. Я даже попытался пойти на контакт. Ей с Тоней выпало убирать в мастерской, я вошел к ним и сказал Тоне, что ее вызывает классуха. Когда она ушла, я подошел к Наташе сзади и обнял ее.

— Убери руки, — сказала она.

Каким тоном она это сказала! Я отодвинулся, словно обжегся. Через пару минут возвратилась возмущенная Тонька и стала укорять меня, что я ее обманул, что сегодня не первое апреля.

— Не бушуй, что ты раскудахталась, — сказал я ей.

— А ты зачем сюда приперся? Мюнхаузен! — она стала махать на меня веником.

— Отвали ты от меня, коза! Сама простая, как пиджак Мао Дзедуна!

— Сам ты пиджак, сейчас будешь подоконники протирать.

— Если ты будешь такой злюкой, то никогда не выйдешь замуж.

— За такого кобеля, как ты, лучше и не выходить вообще.

— Что-то вы увлеклись, давайте приостановим диспут, — вмешалась Наташа.

— Давайте, приостановим, — согласился я.

Тонька еще долго бурчала и не могла успокоиться.

Купленные с таким трудом резинотехнические изделия вопреки моим грандиозным планам оказались невостребованными. Катенька, которую я стал кадрить, водила меня за нос и не допускала к заветным рубежам своей невинности. Наташа отпала по вышеописанным причинам, и когда моя мужская действительность, разбуженная последней короткой близостью, стала нестерпимо требовать своего, тогда я, как шанс последней надежды бросился штурмовать оставленную по весне высоту по имени Лидка, но и тут меня ожидало фиаско.

— Лидочка, — ворковал я, прижимая ее в раздевалке спортзала.

— Да, я Лидочка, — отвечала она, отталкивая мои лапы.

— Давай, пообщаемся, когда все уйдут.

— Общайся, у меня нет тайн от одноклассников.

— Ну, что ты, — я понижал голос до шепота, — у нас с тобой есть тайна.

— Какая?

— Ну, ты что, разве все забыла? — я старался говорить тихо.

— Мне просто нечего забывать, — она слегка краснела.

— Неправда, ты покраснела, ты все помнишь. Лид, давай, встретимся.

— Отстань! Зачем нам встречаться?

— Ну, побалуемся, — я слегка ущипнул ее за грудь.

— Пошел отсюда, — она больно шлепнула меня по руке.

— Лид, за что? Я же от всей души. Рука сама тянется к красоте.

— Отстань от меня. Любитель красоты. Наташу лапай. Или Катю.

— Лид, какая ты грубая. Что за слово такое «лапай». Нужно говорить «ласкай».

— Ласкать ты не умеешь, ты только лапаешь. Выпусти меня.

— Я тебя не держу, — я едва сдержался, чтоб не треснуть ее.

— Вот и чудесно, — она ныряла сквозь кольцо моих рук и убегала за подружками.

По тому, как шел наш разговор, наша словесная игра, я сразу понимал, что мне, увы, в очередной раз ничего не светит. Я, как дурень с писаной торбой, носился теперь с этими презервативами и не мог их использовать. Я прятал их в своей школьной сумке, однако, выходя вечером на улицу, я брал с собой один пакетик с сокровенной мыслью — «а вдруг». Безотносительно к кому бы то ни было. На всякий пожарный. Возвращаясь домой, нужно было не забыть переложить пакетик из кармана брюк опять в сумку. И так каждый день.

Словно охотник я стал осматривать девушек нашего класса. Вообще красота понятие относительное. Наташа красивая. Женя была еще красивее. А взять Людку?

Нос длинный. Вместо сисек два прищика. Попа огурцом. Ножки иксом. Коленки грушевидные. На конкурсе красоты полы мыть не разрешат. Но, поди ж ты, Толян со второго класса вертится вокруг нее. Значит, что-то в ней есть? Надо у него спросить. Интересно, что он скажет? А если попробовать отбить у него Людку?

Вот так, зажмуриться и вперед.

А Катенька, неужели эта крепость поистине неприступна? Ведь все позволяет. Нет такого местечка на ее теле, которое я бы не трогал, не целовал. Иногда мне казалось, все, довел ее до края, не контролирует она себя, стонет, дышит, словно вынырнула с большой глубины. Пора, думал я и бросался на решительный штурм и всегда получал такой отпор, словно и не было этой волшебной любовной игры. Катя будто просыпалась. Трах, бах, я получал по физиономии, ее гневу и возмущению не было предела. Я стал подозревать, что она притворяется, когда будто бы реагирует на мои ласки.

— Катя, ты не любишь меня, — сказал я ей как-то.

— Почему? Может быть и люблю. — ответила она.

— А отчего ты ведешь себя так?

— Как?

— Ты же понимаешь, чего я хочу.

— Прекрасно понимаю.

— И почему моришь меня голодом?

— Я накормлю тебя, когда мы поженимся.

— Когда это еще будет?

— Если ты захочешь — будет. Но я тебе уже говорила, первым у меня будет муж.

— Ты жестокая. Ты не представляешь, как я хочу.

— Догадываюсь.

— Катя, давай сделаем это. Я умоляю тебя. Я не сплю ночами. Думаю о тебе.

— Не приставай. Я сказала. Ты слышал.

— А как мне быть? Я не хочу идти к другой.

— Насчет другой — сам решай. Будет другая — меня не будет.

— Катя! Я лопну.

— Ха-ха-ха! Мне говорили, что мальчики умеют сами себя обслуживать.

— Я не хочу этим заниматься. Я хочу с тобой. По настоящему.

— Нет. И не мечтай. Ни за что.

Бог мой! На фига ты мне нужна, недотрога недоделанная, подумал я злобно.

Чувства мои обострились до предела. Я хотел женщину. Обоняние мое, всегда отличавшееся какой-то звериной остротой, стало таким, что я боялся только одного — чтоб у меня не вырос собачий нос. Повод для тревоги был. В октябре нас повезли собирать виноград. Автобус, в котором мы ехали, летел по трассе со скоростью не менее семидесяти километров в час. Окна были закрыты, лишь верхние люки обеспечивали минимальную вентиляцию. И вдруг я почувствовал запах арбуза. В автобусе арбуз никто не ел, это я знал. Я вскочил, я понял, откуда этот запах. Я посмотрел в заднее окно автобуса. И успел увидеть.

На шоссе валялся раздавленный арбуз. Мы проехали над ним.

«Зачем мне такой звериный нюх?» — подумал я про себя.

Ныли кончики пальцев. Я знал, отчего это. Я хотел женщину. Еще со времен моей любви с Женей мне были знакомы эти откровенные проявления плотского желания.

Про непрерывный торчок в брюках я уже не говорю.

Это было как бесплатное приложение к букету других проявлений похоти.

Найду себе. Найду, думал я.

Я купил бутылку мадеры и два бублика, на большее не хватило денег. Я пошел на пляж. Там, в дальнем его конце, огромной пирамидой высились лежаки, они были сложены на зиму, и в их лабиринте находили приют влюбленные и алкаши. Обычно я приходил сюда с какой-нибудь подружкой, но сегодня я впервые пришел сюда в качестве выпивохи. Пройдя три или четыре поворота среди хлипких деревянных конструкций, я нашел укромное местечко и уселся. Осенний ветер горестно и сладко выл где-то над головой. Мне показалось, что я остался один на всем белом свете.

Я открыл бутылку и жадно стал пить. Меня мучила жажда и получилось, что вместо воды я пил вино. Я пил его, как воду. Залпом я высосал большую часть бутылки.

И меня сразу повело. Бублик не лез в горло, да он уже и не мог спасти меня от опьянения.

Я вспоминал Женю. Почему-то только ее. Где ты, моя первая девушка, любовь моя, где ты? Почему ты забыла меня, своего мальчика, почему? Отчего ты не пишешь мне, ведь нам было так хорошо вдвоем, отчего? Зачем ты променяла меня на кого-то другого, зачем? Неужели ты позволяешь ему ласкать свое нежное тело, неужели? Когда же мы увидимся снова, я ведь по-прежнему люблю тебя, когда же?

Я запихивался бубликом и запивал его вином, которое теперь казалось противным.

Удивительно, но я четко, как мне казалось, сознавал, что я пьян. Ноги стали ватными. Хотелось лечь на лежак. Еще минута и я бы, наверное, лег и уснул.

Но я услышал, что в мире есть еще люди. Я прислушался. В нескольких метрах от меня в галерее лежаков кто-то шептался. Похоже, парочка подростков.

Я встал и тихо пошел в направлении источника звука. Пройти не удалось. Но они были рядом, за стеной лежаков. Я стал кружить по лабиринту с целью выйти непосредственно в их галерею. Никак не получалось. Тогда я вышел из пирамиды и зашел с другой стороны. Ага, вот другой вход. Я пошел по нему. Конкретной цели у меня не было. Я шел, ступая осторожно, как кот.

Сначала я услышал их голоса. Совсем юные. Он что-то требовал, она возражала. Я сделал еще два поворота и понял, что они совсем близко, за вот этим рядом лежаков. Теперь я мог разобрать, о чем они говорили. Собственно, песня была стара, как мир.

— Лежи спокойно, что ты вертишься.

— Петя, не надо, я боюсь.

— Не бойся, мы всегда будем вместе.

— Петя, пусти меня, Петенька, давай в другой раз.

— Ты каждый раз так говоришь, а сама водишь меня за нос.

— Перестань, Петя, не надо.

Я придвинулся еще ближе, посмотрел сквозь доски лежаков и узнал их. Это были восьмиклассники нашей школы. Ее, кажется, звали Лина. Редкое имя. Она лежала на пляжном топчане, плащ ее был расстегнут, юбка задрана, ноги в светлых чулках были высоко обнажены. Лица паренька я не видел, он был ко мне спиной.

Но я хорошо видел, что он делал. Торопливо и суетно он стягивал с ее бедер лиловые трусики.

— Петя, перестань, нельзя, я еще ни с кем, — ее голос стал паническим.

— Сейчас, Линочка, потерпи, я сейчас, — он стал расстегивать свои брюки.

— Петя, мы не должны, я боюсь, не надо, — она заплакала.

— Лина, потерпи, я иду, потерпи, — путаясь в штанинах, он двинулся к ней.

И дикая, бессмысленная злоба, вдруг затопила меня. Одним прыжком я преодолел разделявшее нас расстояние. Я схватил его за шиворот и рванул к себе.

— Ах ты сволочь! Сейчас я тебе оторву яйца, и ты будешь терпеть всю оставшуюся жизнь! Хрен ты моржовый, ты будешь сейчас жевать песок, и ползать у меня в ногах!

Нет слов, которыми можно было бы описать тот ужас, который застыл на лице паренька. Он оцепенел и неподвижно висел, удерживаемый моей рукой. Словно нашкодивший кот. Девчонка широко открыла рот, хватала воздух, но не могла произнести ни звука.

— Сука, педераст! — непонятная, звериная злоба охватила меня.

Я ударил его головой об стенку из лежаков, потом еще раз и еще. Брызнула кровь. Пацан закрыл лицо руками, а я все бил и бил. Он стал оседать на песок.

— Перестань, ты убьешь его, — услышал я откуда-то издалека.

Я повернулся к ней. Губы ее дрожали, я увидел голое тело. Почему-то в память врезалось то, что между ног у нее почти не было волосиков. Она пыталась одеть трусики.

— Пошел вон отсюда! — рявкнул я на несостоявшегося соблазнителя, — быстро!

И он побежал. Безропотно и быстро. Он выл и всхлипывал.

Я подошел к ней.

— Не спеши так, — прошептал я и присел рядом с нею на корточки.

Я положил руку на ее ногу. Погладил кверху. Посмотрел в ее лицо. Страх застыл в ее глазах. Она была бледна, как луна.

— Ляг. Зачем тебе этот сосунок, я сделаю все, как надо.

Ответ ее прозвучал, как выстрел. Хотя говорила она очень тихо.

— Если ты это сделаешь, я повешусь.

Я мгновенно протрезвел. Боже! Какая я свинья! Зачем я так поступил?

— Прости, я пьян, — прохрипел я и побежал прочь.

В дальней галерее, ничтожный и жалкий, я блевал и плакал и хмель медленно выходил из меня, подлого и вонючего скота.

И не было мне оправдания.

 

Тетрадь Ани

В классе происходят странные вещи. В сентябре Мишка ухлестывал за Наташкой.

Это было видно невооруженным глазом. А в ноябре за той же Наташей стал ходить.

Игорь. И обоим она, похоже, благоволила. Теперь Мишка перекинулся на Катеньку.

Димочка с новенькой ходят в школу, держась за ручки. Людка с Толяном даже на переменках убегают на черную лестницу. Ленка строит глазки физику.

Сплошной лямур.

Дома проблем не убавилось. Отец уезжал на неделю. Когда вернулся, то первые дни у нас была сплошная идиллия. А потом на работе был аванс, наотмечались, и все стало, как и прежде. По вечерам хожу в Сашке. Наконец, зашла к нему в дом.

Ничего, обошлось. Он у меня послушный. «Я ничего не сделаю без твоего согласия». Так он говорит. А на что я согласна? Даже и не знаю. Мне приятны его ласки, его внимание. Он стал делать мне подарки и теперь у меня проблема, как ими пользоваться. Например, чулки. Красивые, стильные. Но если их одеть, мать сразу заметит. Спросит, где взяла? Что отвечать? Скажу, нашла в туалете.

— Пойдешь за меня замуж? — спрашивает Саша.

Мы лежим на диване. Вроде бы одеты, но на мне почти все расстегнуто. Что отвечать? Замуж, это значит бросить школу. Замуж, это когда мне стукнет шестнадцать. То есть, весной следующего года. А что? Закончу девять классов и хватит. Звезд с неба я не хватаю. Достаточно и такого образования.

— Пойду, — отвечаю я, — только девятый, давай, закончу.

— Не будешь жалеть?

— Я ты что, уже испугался, что я согласилась?

— Почему?

— Ну, спрашиваешь, не буду ли я жалеть. Не буду.

— Я люблю тебя, Анюта.

Он обнимает меня. Его ладонь скользит по моим ногам вверх, он трогает меня, я инстинктивно сжимаю колени. Саша гладит мою грудь, целует соски, меня это заводит, я обнимаю его за шею.

— Я хочу! Давай, как вчера, — хрипло просит он.

— Саша, Саша, я не знаю, хорошо ли то, что мы делаем.

— Я хочу сохранить тебя до свадьбы. То, что мы делаем, неопасно.

— Я знаю, но мне как-то неловко.

— Но тебе ведь приятно?

— Да. А тебе?

— И мне. Приподнимись, я сниму их.

— Порвешь, не спеши так.

— Я подарю тебе новые. Какие ты хочешь?

— Не надо, у меня проблемы.

— Какие?

— Объяснять матери, откуда у меня обновки.

— Давай совсем разденемся.

— Нет, что ты.

— Почему? Ведь ты меня видела и я тебя.

— Нет, я боюсь, мы не сможем сдержаться.

— Ну, что мы, как подростки, лежим наполовину одетые.

— Я и есть подросток. Только наполовину раздетая.

— Ты смешная девочка. Люблю тебя. Не сжимай так ножки.

— Саша, что ты делаешь?

— Ничего. Снимаю брюки. Посмотри на меня. Видишь, какой.

— И смотреть не хочу.

— Почему? Он не нравится тебе? Смотри, как стоит.

— Неприлично.

— Что «неприлично»?

— Торчать так неприлично.

— Он на тебя стоит. Потрогай.

— Нет. Не могу.

— Но вчера же ты трогала.

— То было вчера.

— Тебе не больно, когда я так делаю пальцами?

— Саша, не надо, что ты Саша, Саша…

— Тебе приятно?

— А то ты не знаешь! Ой!

— Не знаю, ты ведь меня отталкиваешь. Какая ты тут…

— Какая?

— Нежная и влажная. Так тебе не больно?

— Нет, милый, нет. Саша, о, Саша! Ой!

— Что? Анюта, что с тобой? Анюта, пусть он побудет здесь, где моя рука.

— Саша, ты же обещал мне.

— Я клянусь, я не буду. Я только вот так, самым кончиком по бороздочке.

— Саша, я не могу, что ты делаешь! Саша, Саша!

— Все хорошо, любимая, все хорошо, я сделаю, как вчера, на твой животик, а?

— Саша, Сашенька, я… Саша, что это со мной, я не могу, я не выдержу!

— Ты кончаешь, милая, ты кончаешь. Это чудесно. Люблю тебя. Аня, ты моя!

— Саша, о боже, я умираю, я умираю.

— Анюта, я с тобой. А вот и я, вот, вот, видишь, я обещал, видишь, как я.

Он падает куда-то вбок, на диван, мы дышим, как загнанные лошади. Украдкой я пытаюсь вытереть живот. Попало и выше, аж на грудь. Саша поднимает голову, видит, чем я занимаюсь и смеется.

— Что смеешься? Залил меня всю.

— Возьми вот это, — он дает мне большой тонкий платок.

— Пахнет как-то…

— Как?

— Не знаю, сыростью, что ли.

— Сама ты сырость. Первосортный продукт.

— Одни проблемы от такого продукта.

— Это какие еще?

— Младенческие!

— А! Ну, а как без этого. Должна же жизнь продолжаться.

— Продолжаться должна. Только девчонки всегда крайние.

— А у вас в классе уже есть девочки, которые стали женщинами?

— Точно я знаю только про одну. Еще про двух догадываюсь.

— А «точно», это как?

— Она сама сказала.

— А остальные что — девственницы?

— Наверное.

— Молодцы. Хороший результат.

— Ты говоришь, как про спортсменов.

— Нет, серьезно, это хорошо, что ваши девочки берегут себя.

— А по-моему — это пережиток.

— Что?

— Ну, трястись над своей невинностью.

— Не скажи. У мужчины совсем другое отношение к девушке, если после близости выясняется, что она отдала ему свою девственность.

— И у тебя такое отношение?

— И у меня.

— А у тебя было, чтобы ты лишал кого-то невинности?

— Нет, не было. Про жену я тебе говорил. На ней пробу ставить было негде.

— Откуда ты знаешь? Нехорошо так говорить.

— Она сама мне потом хвасталась, сколько любовников у нее было до меня.

— И сколько?

— Восемь!

— Я думаю, она придумала это, чтоб насолить тебе.

— В таком случае, ей это удалось.

— А у тебя кроме нее кто-нибудь был?

— Была одна, когда уже развелись. Но так, недолго.

— А с ней что же?

— Она просто вернулась к мужу.

— Саш, давай, встанем. Мне, наверное, пора.

— Не хочу тебя отпускать.

— И я не хочу уходить.

— Скажи матери, что ты будешь жить у меня.

— Скажу. Летом.

— Хорошо. Я подожду. Аня!

— Что?

— Смотри — опять.

— Вижу. И что теперь?

— Давай, снова ляжем.

— Ты с ума сошел. Нельзя так часто.

— Можно. Пока хочется — можно. Вот стану старым, а ты будешь еще в соку, не смогу я тебя удовлетворять. Молодого себе тогда найдешь.

— Ты специально так говоришь, чтоб обидеть меня?

— Нет, это жизнь. Так будет. Вот увидишь.

— Я сейчас заплачу. Ты этого хочешь?

— Нет. Не надо. Прости, мне просто грустно, что между нами столько лет.

— Не бери в голову.

Мы помолчали.

— Саша, я тут нашла книжку такую. «Уголовный кодекс» называется. Поясни мне.

— Что пояснить?

— Есть статья, «скотоложство», это что?

— Господи, зачем тебе это?

— Хочу знать.

— Это когда мужчина использует вместо женщины животное. Например, козу.

— Кошмар! Неужели такое бывает?

— Бывает, раз статья есть.

— А мужеложство?

— Это когда мужчина с мужчиной.

— Ха-ха-ха! А как же они?

— В попку.

— Ха-ха-ха. Ты шутишь. Ха-ха-ха! Вот насмешил! Хи-хи-хи.

— Не веришь — не надо. Их гомосеками называют.

— Нет, ты что, серьезно?

— Да.

— Да как же они… Ха-ха! Клизмочку делают до того, что ли?

— Не знаю.

— Ха-ха-ха! Нет, а вдруг — понос!

— Понос — это у них, как у тебя месячные.

— А вдруг — запор? Ха-ха-ха!

— Ну ты и развеселилась. Лопнешь от смеха.

— Так ты же меня насмешил. Ха-ха-ха. Ой, насмешил.

— Есть еще варианты: женщина с женщиной.

— Кончай заливать!

— Ты еще совсем прозрачная.

— Что это значит?

— Ничего не знаешь.

— Так ты меня учи.

— Чем позже ты это узнаешь, тем лучше.

— Неправда, нужно знать все.

— Но не так сразу.

— Ты очень строг.

— Но справедлив.

— Сашенька, а времени-то сколько?

— К сожалению, пора.

— Застегни мне сзади. Ха-ха-ха!

— Да успокойся ты, я не могу застежку защелкнуть.

— Молчу, молчу. Ха-ха-ха! Получилось?

— Да, вроде.

— Ну, все, я пошла.

— Давай, поцелуемся.

— Давай.

— Люблю тебя.

— И я. Ой, не могу! Понос! Ха-ха-ха! Запор! Ха-ха-ха!

 

Тетрадь Игоря

Домой мы возвращались вдвоем. Это получилось так естественно и просто. Ну, мне пора, сказала Наташа и взглянула на меня. Я провожу тебя, шепнул я. Проводи, ответила она. Никто нас не задерживал, никто не навязался нам в компанию. Катя с Мишкой проводила нас до дверей, именинница была сама любезность и прощание было трогательным. Бывай, пробубнил мне Мишка. И мы ушли. Мы медленно шли по опустевшим улочкам нашего городка. Была темная и очень звездная ночь. Я хотел обнять Наташу, но не решился и просто взял ее за руку. У нее была маленькая, теплая ладошка. Необъяснимое чувство жалости к ней вдруг охватило меня. Я поглядывал на ее лицо, на ее вязаную шапочку, на всю ее тонкую фигурку в болоньевом плаще и мне хотелось только одного, защитить и пожалеть. Не знаю от кого, не знаю почему, но именно так: защитить и пожалеть. Мне казалось, что все мое тело слегка звенит после того, что произошло между нами на балконе.

— Смотри, сколько звезд и какие яркие, — сказал я.

— Да, мне так нравится рассматривать звездное небо.

— Когда я смотрю на звезды, то думаю, неужели где-то там тоже есть жизнь?

— А я думаю, неужели ее там нет?

— Помнишь, как хорошо у Лермонтова, про кремнистый путь?

— Да, лучше не скажешь.

— Тебе кто из поэтов больше нравится?

— Мне? Мандельштам, Бальмонт.

— Ну, ты эстетка. Где же ты их достаешь?

— Отец принес.

— Ничего себе, тоже мне «моя милиция меня бережет».

— Причем здесь милиция. Это конфискат, с погранзаставы. Антисоветчина.

— Так это вообще антинародный поступок.

— Но ты же нас не выдашь?

— Не выдам. Тем более, что у самого рыльце в пушку.

— В смысле?

— Ну, «Голос Америки» каждый вечер слушаю, «Свободу» ловлю.

— За это не сажают.

— Но мне так хочется быть с вами. В первых рядах борцов.

— Хорошо, примем тебя в наши ряды, — она рассмеялась.

— А что из Мандельштама тебе нравится?

— Ранние стихи хороши. И вот это «И возмужали дождевые черви», смешно, но как точно. Ты замечал, как в мае во время дождя они вдруг выползают из-под земли ужасно длинные и толстые. И впрямь, возмужавшие. Мне кажется, что точность в первую очередь и отличает настоящего поэта.

— А вдохновение, а слог, а музыка стиха, ведь часто поэты жертвуют точностью во имя рифмы.

— Это и плохо. Вот ты любишь Есенина, да?

— Да.

— А как тебе такое?

Ах, как много на свете кошек, Я, поверь, не видал никогда, Сердцу снится зеленый горошек, И звенит голубая звезда.

Ведь набор слов, не более. Что еще за «зеленый горошек»? Столовый или мозговых сортов? А голубая звезда звенит по какому поводу, насчет кошек или ей горошек по душе?

— Ну, так можно всех раскритиковать. И твоего Мандельштама в том числе.

А мне, знаешь, нравится еще Ахмадулина, молодая такая. Ты видела фильм.

«Живет такой парень»? Она там играет корреспондентку, так вот ее строчки:.

Ты слышишь, как щекочет, как течет.

Под мышкой ртуть, она замрет — и тотчас.

Определит серебряная точность, Какой тебе оказывать почет.

— Это, знаешь, про что? Про градусник у больного. Надо же так написать!

Ведь и правда, чем выше температура, тем больше тебе внимания.

Видишь, она взяла такую бытовую сценку и четырьмя строчками превратила ее в поэзию, в шедевр.

— Да, это здорово. А ты? Ты ведь раньше писал стихи?

— Писал. Хочешь, напишу для тебя?

— Я не заслуживаю этого.

— А я вот возьму и напишу. А ты напиши мне, а?

— Я не умею.

— А ты постарайся.

— Я не знаю.

— Попробуй. Я напишу тебе, а ты мне.

— А вот и мой дом.

— Я и не заметил, как мы пришли. Посидим на лавочке?

— Видишь в окнах свет? Мунечка и пунечка ждуть меня. С мягким знаком.

— Кто такие?

— Мама и папа! Я в детстве их так называла.

— Давай, хоть постоим чуток.

Мы вошли в подъезд. И я сразу обнял ее. Словно ножом резанула мысль о том, что еще полтора месяца назад она стояла здесь с Мишкой, а я был вон там, внизу, и подсматривал за ними. А что, если сейчас кто-то смотрит на нас?

Ужасно. Как я мог!

Наташа пыталась отвернуться, но я сумел поймать ее губы. Ее плащ при каждом движении шуршал так громко, словно был сделан не из нейлона, а из алюминия. Мы целовались. Так классно. Мы целовались. Так здорово. Мы целовались…

Кто-то шел к подъезду, и я отпустил ее. Нет, это мимо. Я снова обнял ее.

— Я завтра приду, хорошо? — спросил я.

— Приходи. Во сколько?

— А прямо с утра. Завтра же первый день каникул.

— Не поняла. И что мы делать будем?

— Давай в лес сходим. Там сейчас так красиво. Давай, а?

— Давай, но не с утра же. Мы ведь не на охоту, чай? Нужно хоть протрезветь.

— Можно подумать, ты пьяная.

— Немножко пьяная. А ты пользуешься этим.

— Когда, где?

— Сам знаешь. Помолчи-ка лучше.

— Но ты ведь не сердишься?

— Сержусь.

— Ну, а завтра не будешь сердиться?

— Посмотрим на твое поведение. Ну, ладно, я побежала.

— Спокойной ночи, пока.

Она поцокала вверх по лестнице.

— Наташа!

— Что?

— Так, во сколько?

— Давай в десять.

Я мчался домой и в душе моей был праздник.

Без четверти десять я был возле ее дома. А в десять она вышла, и мы решили пойти на Высокий берег, а уже оттуда в лес. Наташа была в красной куртке, брюках и вязаной шапочке. Мы прошли через кладбище и вышли к обрыву. На самом краю старый памятник из черного мрамора — наша достопримечательность. Остался только постамент с надписями и эпитафиями. Предание гласит, что до войны на постаменте стояла женская фигурка. А вообще тут похоронена девица, которая в начале века бросилась со скалы вниз. Из-за несчастной любви. Экскурсоводы любят рассказывать, что ее подвиг, (так они говорят — «подвиг») с тех пор повторили то ли тринадцать, то ли двадцать девушек. Только таких красивых памятников никому из них уже не ставили. Мы обошли вокруг, почитали надписи.

Лермонтов, Тютчев. Внизу шумело море. Высота, конечно, кошмарная.

Мы сели на лавочку. Я обнял Наташу за плечи.

— Нигде так не ощущаю бренность жизни, как здесь, на этом старом кладбище.

— Да, еще и море, этот бесконечный горизонт и шум волн, — сказала она.

— Ты не задумывалась, над, казалось бы, странным вопросом «почему я — это я»?

— Ой, сколько раз! И пришла к выводу, что это самый страшный вопрос, какой может задать себе человек. Ответа нет, только ужас в душе.

— Ну, может, не ужас, а какой-то страх перед непостижимой тайной бытия.

— Да, наверное, так. А ты что, часто задаешь себе этот вопрос?

— Бывает. Ночью, когда смотрю на звездное небо или вот здесь, на этом берегу.

— Не надо. До нас ответа никто не нашел, и мы не отыщем.

— Ну, что значит «не надо»? Он возникает сам по себе, под настроение.

— Советовать легко, вот я и советую.

— Ты моя киска. Дай, я тебя поцелую.

— Нельзя, смотри, вон бабуля смотрит.

— Она смотрит на нас и вспоминает, как сама шестьдесят лет назад была здесь.

— Что она тут делала?

— Целовалась со свои мальчиком. Ты не предполагаешь, что она была молодой?

— Предполагаю. Но они, наверное, вели себя очень скромно.

— Ага. Как мы с тобой.

— Пойдем дальше, а?

— Пойдем.

И мы встали и, держась за руки, пошли в сторону леса.

— Смотри, какая редкая, долгая осень, как много золота осталось на деревьях.

— Жаль, что журавли уже пролетели, я так люблю смотреть на их стаи.

— Да! А ты знаешь, что в наших плавнях в теплые годы зимует несколько пар журавлей?

— Неужели?

— Да, я сам видел. И лебеди.

— Ну, лебедей и я видела. Прямо на городском пляже. Народ кормит их хлебом.

Мы вышли на опушку леса. Из-за сильных ветров наши леса такие низкорослые.

Но других у нас нет, поэтому мы рады и таким. Мы уселись на хвойную подушку.

— Представляешь, может, много лет назад та девушка сидела здесь со своим матросом, из-за любви к которому она потом бросилась со скалы вниз?

— Да что у тебя такие грустные мысли? Надо радоваться жизни.

— Я радуюсь, только мы вымираем и это грустно.

— Кто это «мы»?

— Ну, русские, например.

— Ты пессимист. С чего ты взял?

— Вот я читал статью, там было написано, что если поселить, скажем, на необитаемом острове пятьдесят мужчин и столько же женщин. И пусть живут. Но с условием, чтоб они все переженились, и у каждой пары было по два ребенка. Ни больше и не меньше. Только два. И у всех последующих поколений по два и у следующих. Но на них будут влиять все природные факторы и так далее. Так вот, наукой доказано, что через триста лет на этом острове не останется ни одного человека. Потому что два ребенка не обеспечивают воспроизводство. А чтоб численность не упала, а осталась такой же, нужно, чтоб было у каждой пары было два и семь десятых ребенка, то есть число е.

Помнишь, основание натурального логарифма?

— Конечно. А у нас в классе двое детей только у нескольких семей. Троих нет ни у кого. У большинства по одному. Это значит что? Мы вымрем?

— Естественно. Если, к примеру, мы с тобой не наклепаем шестерых.

— Хороши у тебя шуточки.

— А что?

— Подумай сам — шестерых.

— А! Вот то-то и оно! Каждый считает, что кто-то за него обеспечит рост народонаселения, или хотя бы его сохранение. А где твой личный вклад в это дело, спросит всевышний на страшном суде?

— Не пугай, а то сейчас побегу в роддом, записываться в очередь.

— Пугай, не пугай, а участь, так называемых цивилизованных народов решена, их сменят азиатские и африканские расы. Не сразу, постепенно, но, увы, все идет к этому.

Мы помолчали, огорченные участью цивилизованных народов. Потом мы как-то так, совершенно неожиданно, стали целоваться. Я попытался бережно уложить ее на спину, но она уперлась руками позади себя и не позволила мне это сделать.

Да я и не особенно настаивал. Мне и так было хорошо с нею. С моей девушкой.

Имел ли я право так ее называть? Ведь еще совсем недавно она ходила с Мишкой.

Было ли у них что-нибудь? Неужели этот кобель добился своего? Тяжкий вопрос терзал мое сердце, но я не решался что-либо спрашивать.

— Какая у тебя тугая молния на куртке, — прошептал я, потянув вниз замочек.

— Я замерзну, — смеялась Наташа.

— А я тебя согрею, — говорил я, принимаясь за пуговки ее кофточки.

— Я простыну и заболею, — она вяло отталкивала мои ладони.

— Как жаль, что сейчас не лето, я бы тебя уже полностью раздел.

— Ты нахал. Перестань.

— Как у тебя тут красиво, сплошные кружева. Зачем это, если никто не видит?

— Как никто? Ты же, вот, видишь.

— Так я сколько этого ждал. Сейчас посмотрю минутку, а потом? Для кого это?

— Значит, для меня самой. Игорь, я так, и правда, замерзну.

— Извини, забыл, я же обещал согреть, — я прижался лицом к ее шее.

— Ой, щекотно, не надо. Порвешь.

Я стал целовать волшебную кожу ее шеи, потом ниже, пальцами я попытался проникнуть под кружево ее комбинации, под чашечку лифчика, но все было так туго, что я понял, что, действительно, скорее порву всю эту красоту, чем доберусь до соска ее груди. И я трогал ее грудь через эти непреодолимые преграды, и это все равно было приятно и волнительно. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась какой-то странной улыбкой, и я стал вновь целовать ее в губы.

— Наташа, я влюблен в тебя.

— И я в тебя, но, пожалуйста, давай, я застегнусь. Я простыну.

— Хорошо. Только пообещай мне.

— Что?

— Что мы будем встречаться. Что ты теперь — моя подружка.

— Хорошо.

— Что «хорошо»?

— Я твоя подружка.

— Я все сам застегну, ладно?

— Попробуй.

Мы шли домой медленно и, пока не вошли в городок, часто останавливались и целовались. Меня распирала любовь к ней. Светлая и радостная. Мать сразу заметила.

— Что-то ты весь светишься, — сказала она.

Что я мог ответить? Сказать: «Мамуля, я втюрился». Нет, невозможно.

А сегодня мы обменялись листиками. Казалось бы простые тетрадные странички.

Но для кого простые, а для меня золотые. Я написал стихи для Наташи, а она написала мне. Я свое стихотворение написал за пять минут, прямо так, сразу, словно выдохнул. Даже ничего не исправлял. Что значит, вдохновение.

Я лечу домой, чтоб прочесть стих Наташи. Я все время держу руку в кармане, а в руке ее конверт. Словно боюсь, что он исчезнет. Никогда не получал стихов от девушек. Честно сказать, и этот-то выклянчил. Но все равно приятно. Даже жарко в груди. Что она написала мне? Я так волнуюсь. И вот я дома.

Как здорово, никого нет, я раскрываю конверт. Ее ровный почерк. Ее.

Что-то сдавило мне горло.

Текла тихая pечка.

И pаздвоилась вдpуг, Раскололось сеpдечко.

Между двух, между двух.

Рыжий мальчик влюблённо.

Над гитаpой грустит, Стаpый клён возле дома.

Шелестит, шелестит.

Другой шепчет признанья, С ним волнительно мне, Он зовёт на свиданье.

При луне, при луне.

Мое сердце в тревоге, Я себя не пойму, Но мне нравятся оба, Почему, почему.

Дождик сыплет над речкой, Пролетают года, Раскололось сердечко.

Навсегда, навсегда.

 

Тетрадь Наташи

Мой дедушка — лауреат Нобелевской премии. Ее он удостоен за изобретение двуспальной кровати. На церемонии вручения шведский король произнес краткую, проникновенную речь, и под звуки гимна Советского Союза четверо мускулистых негров внесли в центр зала виновницу торжества. Огромную кровать с рюшами и балдахином. Наследный принц сдернул покров и перед изумленной публикой предстала обнаженная парочка, бурно занимающаяся любовью. Это были я и Мишка.

Причем, я была сверху и выполняла активную роль. Мишка кричал, мне больно, мне больно, а я отвечала, отлично, давай, отлично, давай, Мишенька, давай!

От ужаса я проснулась. Приснится же такое!

Долго приходила в себя. Успокоилась тем, что плохие сны тем и хороши, что явь оказывается гораздо лучше. Конечно, если к хорошим снам добавить хорошую явь, было бы лучше. Но лишь бы не наоборот.

В первые дни каникул мы с Игорем ходили в лес. Так было классно. Ничего, кроме поцелуев и легких касаний, но зато, как на душе светло, не описать.

Вечером написала стихотворение для него. Пришлось помучиться. Никак не могла уловить ритм, тональность. А потом вдруг пошло, пошло и получилось. Лишь бы он не стал мучить меня расспросами, про раздвоение сердечка и тому подобное. Это просто стихотворение такое. Может, оно и не про меня вовсе. Чтобы было понятнее, можно заглавие придумать — «Песня болгарской девушки», например.

Боже, какая чушь, причем тут болгарская девушка? Отдам, как есть.

Целый день носила конверт в кармане, а он ничего не спрашивает. И я молчу.

— Слушай, я ведь написал для тебя стихи, — сказал Игорь неожиданно.

— Да? Как здорово. Где же они?

— Вот, — он достал из кармана сложенный вчетверо листик.

— Давай сюда скорее.

— Ишь ты! А где твои? Мы договаривались, что ты мне тоже напишешь.

— А я написала, — ответила я тихо. — Но мои такие серые.

— Серых стихов не бывает. Если серые, это уже не стихи.

— Вот у меня как раз такой случай.

— Нет, Наташа, нет! Раз ты написала, то ты должна отдать их мне.

— Ты будешь смеяться.

— Не буду. Скорее, ты над моими будешь хихикать. Так что, махнем не глядя.

— Ладно, махнем, только ты не смейся.

— Обещаю тебе.

Я достала из сумочки свой конверт и отдала Игорю.

— Только сейчас не читай, потом, ладно?

— Конечно. И ты прочтешь дома. А то будем краснеть, так что все заметят.

Теперь мне хотелось домой. Листик словно жег меня сквозь сумочку, сквозь одежду. С одной стороны — это уже мое, с другой — желание прочесть было непереносимо. Втайне я чувствовала, что и Игорь испытывает тоже самое.

Никогда еще я не преодолевала лестницу с такой скоростью. Я, собственно, ее и не заметила, я будто взлетела на свой этаж. Дома никого не было. Вот тут я уже не спешила. Я разделась. Умылась. Зашла в свою комнату. Села в кресло.

Признаться, прежде мне никто стихов не писал. Вот сумочка. Вот листик. И я развернула его. Я читала не спеша, со смаком. Только стук сердца унять было невозможно.

Я хочу быть с тобой, (Этот мир такой бренный).

Не качай головой, Ты мой ангел бесценный.

Я хочу быть с тобой, И пусть кто-то смеётся, Ну хоть рядом постой, Слышишь, сердце как бьётся.

Я хочу быть с тобой, И не буду я грубым, Ты мне нежно позволь.

Целовать твои губы.

Я хочу быть с тобой, Моя синяя птица, В гоpле камень сухой, Ты не дашь мне напиться?

Первое ощущение? Хорошо. От души. Но мало. А что я хотела? Поэму? Сама-то написала тоже только двадцать строк. Но разве дело в количестве строк? Какая я глупая. Я перечитала стихотворение еще раз. Потом еще. Может, он, и правда, любит меня? А я его? То, что наши отношения совсем не такие, как были с.

Мишкой, это очевидно. Но что дальше? Что дальше? Я задумалась.

Домашнее тепло сладко разморило меня. Приятная усталость охватила все тело.

И я не заметила, как уснула.

 

Тетрадь Димы

Мы по-прежнему занимались химией. Но теперь это был только повод. Мы ждали одного, чтоб мать ушла куда-нибудь по делам и тогда, сопровождаемые гулким стуком сердца, начинались наши робкие ласки. Вечная боязнь, что нас могут застать, заставляла нас делать все с оглядкой, с опаской, если расстегнуть, то только три пуговки, если снять, то только чуть-чуть, чтобы по первому скрипу двери, по первому шороху иметь возможность мгновенно застегнуться, поправить одежду, вытереть губы.

Как это все началось? Как я решился? Просто то, что произошло в классе, естественно продолжилось у меня дома, когда она пришла заниматься химией.

Только теперь нам никто не мешал. Если не считать мою мать, которая либо возилась на кухне, либо вообще уходила из дому по каким-то делам. Отец целыми днями пропадал на работе. Люда, моя сестра, с утра была в школе, вечерами она бегала на свидания к своему Генке.

Было воскресенье. Отец и сестрица поехали на огород, хотели взять и меня, но я твердо заявил, что ко мне должны прийти. Людке это очень не понравилось.

Ладно, оставайся, раз обещал, сказал отец. И они уехали.

Как мы и договаривались, Света пришла уже после обеда. На ней была белая юбка с с большими цветами по всему полю, красная блузка с небольшим вырезом, поверх нее серая шерстяная кофта, она распустила косу, и это ей было к лицу.

Мы уселись за стол, и мне в голову ничего не шло. Я невпопад отвечал на ее вопросы, перед моими глазами были только ее высоко обнаженные ноги в тонких, капроновых чулках. Стук моего сердца гулко отдавался в ушах.

— Я ухожу на часок, — сказала мать, заглянув к нам. Она улыбалась.

— Хорошо, захлопни, пожалуйста, дверь, — попросил я.

— Давай отдохнем, — сказал я Свете. Она удивленно посмотрела на меня.

— Просто поговорим, — пояснил я.

— Давай, — ответила она с улыбкой. — О чем?

— Ты встречаешься с кем-нибудь из той школы, где училась прежде?

— Почти нет, а что?

— У тебя там был дружок?

— Был Шарик, Дружка не было, — засмеялась она.

— Ну и ты встречаешься со своим Шариком? — спросил я.

— Слишком далеко ездить.

— Так пусть он приезжает.

— А когда же химию учить?

— Химию можно отставить.

— Нет, боюсь. Учитель мой рассердится.

— Это я, что ли?

— Ты.

— Прямо, уж, учитель.

— Ой, что-то в глаз попало, посмотри, — она придвинулась ко мне.

Я стал смотреть, боясь прикоснуться к ней. Удивляло, что в классе я был гораздо смелее. Совсем рядом были ее розовые губы, и мне мучительно хотелось поцеловать ее.

— Ничего не вижу, — прошептал я.

— Нет, что-то есть, смотри внимательно, — она слегка прижалась ко мне.

Я почувствовал мячики ее грудей, и голова моя пошла кругом. Моя правая ладонь как-то сама собой легла на ее колено, я придвинулся еще ближе, я напряженно смотрел в ее глаз и ничего не видел. И вдруг я понял, что она с трудом сдерживается от смеха.

— Да ты смеешься надо мной, — прошептал я. — Я накажу тебя за это!

— Как? — весело рассмеялась она. У нее был такой серебристый смех.

— А вот так! — и я ткнулся губами в ее щеку.

— Какое суровое наказание, — она слегка покраснела, но по-прежнему улыбалась.

— Не подействовало? Дерзишь? Вот тебе!

Я хотел поцеловать ее в губы, но она, смеясь, увернулась и я уткнулся носом в ее ухо. Левой рукой я обнимал ее за плечи, правая лежала на ее коленке, а.

Света тихо хихикала.

— Ты что, всегда смеешься, когда целуешься? — спросил я обиженно.

— Мне щекотно от твоего носа, — ответила она.

Я немного отодвинулся о нее, теперь мы смотрели друг другу прямо в глаза, и наши губы были так близко, что совершенно естественно я потянулся к ней, она стала откидываться назад, я потянул ее к себе за плечи, я почувствовал, что она уступает и наши лица снова сближаются. Она опять пыталась увернуться, но теперь я держал ее крепко и коснулся губами ее губ. Затем еще раз. И еще.

— Ты что, никогда не целовалась? — спросил я.

— Целовалась.

— Почему же ты отворачиваешься?

— А что я должна делать?

— Сидеть смирно.

— Я что, матрешка, что ли?

— Ты не сердись, я пошутил.

Моя рука, до этого времени мирно лежавшая на ее колене, словно очнулась и пришла в движение. Я погладил ее ногу, вверх, до кромки юбки, снова вниз, до округлого колена. И еще раз. Она не отталкивала меня. Я повторил свою ласку.

Затем я снова припал к ее губам. На этот раз поцелуй был долгим. Я продолжал оглаживать ее ноги, я почувствовал, что она отвечает на мой поцелуй и тогда я решился и продвинул ладонь выше, скользнув пальцами под край ее короткой юбочки. Теперь мне было разрешено двигать руку до самого верха чулка, до застежки, на которую он был пристегнут и непременно назад, к исходной точке, к ее коленкам. И снова протестов не было. И только когда моя ладонь двинулась еще выше, и я ощутил ее голое тело, ее бедро, вот тогда она схватила мою руку и стала отталкивать.

— Ну, что ты, я только поглажу тебя, не бойся, — прошептал я, с трудом переводя дыхание.

— Не надо, Дима, пусти. Вдруг твоя мама вернется.

— Мы услышим. Разве мы делаем что-то предосудительное?

— А мы не делаем, да? — она улыбнулась улыбкой мученика.

— Не делаем, — и я снова стал целовать ее.

Я взглянул на ее ноги и увидел, что ее красивая юбка смята кверху, виднелись пластмассовые застежки чулок, верхняя часть которых словно была сделана из сложенного вдвое капрона, я увидел полоску ее голой кожи и меня, словно кто-то толкнул. Я наклонился и стал целовать ее ноги, сначала чуть выше колен, затем выше и выше, одновременно я гладил ее бедра своими разгоряченными руками.

Света, видимо, совершенно не ожидавшая от меня такой прыти, пыталась меня отталкивать, но это выходило у нее плохо. Бороться одновременно с моими губами и ладонями у нее почти не получалось. Вздрагивающими от волнения пальцами я коснулся ее тонких, маленьких трусиков, губами я припал к обнаженной полоске ее бедра выше края чулок. Я сам не ожидал от себя этого. Но я это сделал. Я ласкал девушку, в которую уже определенно влюбился. А она все пыталась отталкивать меня и что-то говорила, но голос ее был тихим и жалобным.

Странно, что мы вообще услышали, как хлопнула входная дверь. Видимо, мать вернулась. Никогда еще в жизни я не воспринимал ее возвращение домой с таким сожалением. Резко и быстро Света одернула юбку и привела себя в порядок.

Собственно, приводить особенно было нечего. Это уже потом, в последующие дни, нужно было успеть кое-что застегнуть, а кое-что и одеть. А в то, первое наше воскресенье, понадобилось лишь две-три секунды, чтоб за столом вновь сидели два старательных ученика, мальчик и девочка, и чтоб мальчик помогал девочке учить химию.

Вот только учебник лежал вверх ногами.

На следующий день я признался ей в любви. Прямо на уроке математики. Так вот взял и написал на бумажке. «Я люблю тебя». И положил ей в руку. Как она покраснела! Я даже подумал, что ей стало плохо. Все лицо ее стало пунцовым.

Слава богу, что мы сидели за последней партой и никто не мог случайно на нас посмотреть. Однако, она вскоре пришла в норму. Только продолжала часто-часто моргать ресницами и сглатывать. Я положил ладонь на ее руку. Сжал ее пальцы.

Я почувствовал, как она мне дорога.

Учиться в первой четверти оставалось всего неделю. Несмотря на то, что в наши занятия химией глубоким клином врезалась любовь, Свете все же удалось поправить свои оценки. У нее была твердая четверка по химии. Мы встречались каждый день. И каждый день приносил что-то новое в наши отношения.

Мы быстро выяснили, что целоваться, сидя на стульях, крайне неудобно.

Я встал и потянул ее за руку.

— Пойдем сюда, пойдем, — мой голос дрожал.

— Что ты, что ты, не надо, — она слегка упиралась, но шла за мной.

— Ну, пожалуйста, ну, иди сюда, — я тянул ее к дивану.

— Не надо, кто-нибудь придет, — лепетала она, но я уже сидел на диване и притягивал ее к себе.

С этого дня наш старый кожаный диван стал обителью нашей любви. Люблю тебя, шептал я, пытаясь завалить ее на подушку. Света противилась — иногда сильно, но чаще вяло, так что я сам, в конце концов, определял, где граница, до которой мы дойдем сегодня. Я уже расстегивал пуговки ее кофточки на груди, пытался пролезть пальцами под лифчик, упругая, нежная округлость волшебно заполняла мою ладонь.

— Смотри, — говорил я ей, — смотри, как идеально вписывается твоя грудь в мою ладонь. Видишь, как мы подходим друг другу?

— Вижу. Ты бессовестный, — смеялась она.

— Тебе не больно, когда я так делаю? — я слегка сжимал пальцы.

— Нет. Не больно.

— А так, — я осторожно трогал сосок ее груди.

— Щекотно, — шептала она.

— Щекотно? А почему он твердеет?

— Откуда я знаю.

— Но это же твой сосок. Почему он твердеет, когда я его трогаю?

— Потому что ты его трогаешь.

— А что еще ты мне разрешаешь потрогать?

— Ничего, — она улыбалась, глаза ее блестели.

— Ты любишь меня? — я целовал ее в губы.

— Я тебе уже говорила.

— А я еще хочу. Скажи.

— Ну, люблю.

— А без «ну»?

— Отстань.

— Скажи, прошу тебя.

— Люблю…

После этих неземных слов я начинал целовать ее в шею, потом ниже, ниже, мне мешал лифчик, еще несколько дней я не осмеливался его расстегнуть, моя правая рука была теперь свободна, и я ласкал ее ноги, сминая кверху короткую юбку.

От поцелуев наши губы припухли, но мы все равно не могли нацеловаться. Время летело, словно кто-то нарочно крутил часовую стрелку, как минутную. Я ласкал ее, я видел, что ее волнуют мои прикосновения. Мы почти полностью забывались в объятиях друг друга, лишь одно нас тревожило, лишь одно заставляло напряженно вслушиваться — кто-то мог прийти. Мы, словно бравые пожарники, были постоянно готовы вернуться в исходное состояние, с каждым разом мы делали это все быстрее и быстрее, хотя застегивать, одевать, одергивать приходилось все больше и больше. В один из дней мы, неожиданно для себя, освоили новую игру, новую ласку. Я сидел на диване, а она стояла лицом ко мне, слегка нагнувшись.

Мы целовались, я стал уже привычно гладить ее ноги и вдруг понял, что в этом положении я могу делать то, что не получалось, когда мы сидели на диване, и она тесно сжимала колени. Теперь я мог гладить ее везде. Я провел ладонями вверх по ее бедрам, к талии. Под моими пальцами оказалась резинка ее трусиков, и я потянул их вниз.

— Что ты, что ты, перестань, — она испуганно сжала ноги и отодвинулась.

— Я хочу на тебя посмотреть, — прошептал я. Мой голос дрожал.

— Смотри.

— Я хочу там посмотреть.

— Ты что, ты с ума сошел.

— Не сошел. Я люблю тебя, неужели ты не можешь мне этого позволить?

— Нет, конечно. Перестань.

— Почему, Света, почему? Ты ведь тоже любишь меня. Ну, пожалуйста.

— Дима, мне будет стыдно.

— Чего ты стыдишься? Своих красивых ног?

— Но ты же хочешь смотреть не на ноги.

— И на ноги тоже. На всю тебя. Ну, пожалуйста. Сделай это для меня.

Если бы ты меня попросила, я бы это для тебя сделал.

Она молчала и я, осмелев, стал снова снимать с нее трусики. Мне мешали резинки от чулок. Я стал их отстегивать.

— Нет. Нет, — она оттолкнула мои руки и отодвинулась.

Минуту мы были неподвижны. Мы смотрели друг другу прямо в глаза.

— Пусти, — прошептала она, — я сама.

Я чуть не подпрыгнул от этих ее слов. Она отошла на шаг, и, чуть нагнувшись, отстегнула чулки, затем, сунув руки под юбку, одним движением сняла с себя свое кружевное чудо. Сжав кулачок, она положила их в кармашек своей юбки. Я схватил ее за руки и притянул к себе. Я уткнулся лицом в ее живот, в тонкую ткань ее юбки, мои руки уже вовсю ласкали ее ноги. Я сдвинул юбку кверху, почти до талии и впервые в жизни вот так близко-близко увидел треугольник ее лона. Я осторожно положил на него свою ладонь. Моя девочка вздрогнула, но не отодвинулась. Под моими пальцами были черные, коротенькие и жесткие волосики.

Небольшой холмик, разделенный загадочной, вертикальной щелочкой. Как пирожок.

Вот она, ее тайна.

Я провел ладонью вверх-вниз.

— Не надо, — прошептала она. И сжала ноги.

— Почему? — спросил я.

— Ты же просил только посмотреть, — в ее голосе появилась хрипотца.

— А погладить нельзя?

— Нельзя.

— Ну я немножко, прошу тебя, — я снова задвигал рукой.

— Дима, ну, Дима, ну все, хватит. Пусти.

И я отпустил ее. Хотя с трудом сдерживался, мне хотелось повалить ее на диван, сделать с ней что-то такое… Но я отпустил ее. Я любил ее и не хотел, чтоб она на меня сердилась. И в эту минуту стукнула входная дверь. Света нагнулась и быстро пристегнула чулки. Она даже не стала одевать трусики.

— Ты же замерзнешь, — сказал я ей, когда вышел проводить ее.

— Я же заходила потом в туалет, — шепнула она, поняв мою озабоченность.

— А-а, — протянул я, удивившись своей глупости.

В школе я больше не ласкал ее, я сознавал, что рано или поздно нас могут заметить и тогда пересудам не будет конца. Я изредка прижимался к ней бедром, но никогда больше не гладил ее ноги под юбкой. Я полюбил ее. Я знал, что и она влюблена в меня. У меня появилась какая-то спокойная уверенность собственника, я был уверен, что мы встретимся либо днем у меня дома, либо вечером, в беседке детского садика, что мы будем целоваться до одури, до изнеможения, что она позволит мне почти все, что я захочу. Я любил ее и не требовал высшей близости, я знал, что она моя, что я не должен злоупотреблять ее доверием.

Взрослое, стыдное слово «жена» шептал я про себя легко и свободно.

Но ласки наши шли по возрастающей. Каждое свидание в детском саду, каждый ее визит ко мне домой для «занятий химией», теперь завершались тем, что либо я снимал с нее трусики, либо уговаривал ее, и она делала это сама. Мои ладони не знали удержу, я ласкал ее холмик Венеры, пальцем я проводил по ее щелке, она почему-то была такой влажной, с удивлением я услышал, что Света тихо стонет, когда я так делаю.

— Тебе что, больно? — спросил я.

— Нет.

— Тогда почему ты стонешь?

— Не знаю, это ты виноват, — она дышала жарко и глубоко.

Перед самими каникулами Катя Слепко позвала нас со Светой к себе на день рождения. Вечеринка прошла на славу, правда, некоторые слегка перебрали, зато мы со Светой уединились в темной комнате и нацеловались вволю. Когда мы шли домой, Света сказала, что ее родители хотят со мной познакомиться.

— Приходи завтра вечером, — промолвила она.

— Хорошо, приду, — ответил я и почувствовал, что краснею. С чего бы это?

Весь следующий день я не находил себе места. Должен ли я был нести цветы ее маме? Кто она мне? Будущая теща или просто мама одноклассницы? А ее папа?

И я пошел без цветов.

Все обошлось. Ее родители оказались гостеприимными и милыми людьми. Меня усадили за стол, мы ели пирог, испеченный Светиной мамой, пили чай, заваренный ее папой. Я глядел на них и удивлялся, дочка была похожа и на папу, и на маму.

А еще у меня почему-то все время горели уши. Ее отец обращался к нам странно: «дети мои». Мама называла нас по именам. Когда я уходил, Света проводила меня до первого этажа, мы поцеловались, и я шепнул ей:

— Ты моя невеста, да?

— Если ты хочешь этого, — ответила она, пряча лицо в воротник моего плаща.

— Придешь завтра ко мне?

— А ты этого хочешь?

— Я всегда хочу. Я всего хочу.

— Насчет всего придется потерпеть, — рассмеялась она.

Я не сказал Свете, что завтра утром мои собрались на два дня в гости к брату отца. На ноябрьские праздники. У него как раз юбилей, сорок лет. Меня решили оставить на хозяйстве. Почему я промолчал об этом? Не знаю. У меня не было в отношении Светы никаких дурных мыслей, я был уверен, рано или поздно она будет моей, но какой-то чертенок все время толкал меня и шептал, что нужно делать то, что хочется, что Света тоже хочет близости и вовсе не обязательно лишать ее девственности, можно попробовать какие-нибудь безопасные способы.

Какие, я точно не знал. Я только догадывался. Пацаны трепались об этом.

Поскольку уже шли каникулы, то она пришла, как обычно приходила по выходным, после обеда. Я сказал, что мои уехали. Что-то отразилось на ее лице. Что?

Не знаю. То ли печаль, то ли тревога.

Мы почти сразу уселись на диван, долго и сладко целовались, возбудившись, я стал заваливать ее, и она легла. Я раздевал ее долго, не спеша, я снимал с нее блузку, лифчик, затем мы снова целовались, я гладил ее бедра, я сдвигал вверх низ ее короткой широкой юбки, я удивился, на ней были маленькие голубые панталончики, моя мать заставляла мою сестрицу одевать такие же, когда было очень холодно. Та отчаянно противилась такому наряду.

— Разденься, — прошептал я, — прошу тебя.

Она встала и стала снимать юбку, затем отстегнула пояс для чулок и одним движением сдернула свои штанишки. Она оставалась только в чулках и короткой комбинации. Я притянул Свету к себе. Мы стали целоваться, стоя у дивана, наше жаркое дыхание наполнило комнату. Я ласкал и трогал ее всюду, но все это у нас уже было прежде. Дальше произошло то, чего раньше не было.

— Света, хочешь посмотреть на меня? — спросил я.

— Не знаю, я боюсь, — прошептала она, губы ее дрожали.

Я воспринял ее слова по-своему. Я вскочил и торопливо, путаясь в штанинах, снял брюки. Затем решительно, словно прыгал в холодную воду, сбросил трусы.

Впервые я стоял перед девушкой голым. На мне оставалась только рубашка. Почему я не снял и ее, не знаю. Мой петушок торчал почти вертикально, и я немного стеснялся.

— Ничего себе, — тихо и изумленно сказала Света.

— Что? — виновато спросил я.

— Зачем тебе такой?

— Для тебя, иди сюда, — прошептал я и взял ее за руку.

— Дима, что ты, это невозможно, я боюсь. Мы не должны…

— Немножко, любимая, вот увидишь, я чуть-чуть, я только сверху…

Я прижал девушку к себе, ее голый живот прижался к моему голому животу, и мой твердый, разгоряченный петушок был между нами. Я потянул ее на диван, и мы снова легли. Я задвигался, дикий восторг охватил меня.

— Дима, ты с ума сошел, что ты делаешь, — горячечно шептала она.

— Пожалуйста, Света, пожалуйста, я не сделаю тебе ничего плохого.

— Нет, нет, я боюсь, Дима, не надо, пожалей меня.

— Ну не сжимай так ноги, милая, ну, прошу тебя, я так хочу… Раздвинь…

— Не надо, мамочка, ой, не надо!

— Света, не бойся, я только здесь, сверху, вот так, не бойся, я вот так.

— Ой, Дима, Дима, Дима. Ой!

— Милая, ну, не бойся, я обещаю, я только сверху, вот так, тебе же приятно?

— Да! Только пусть вот так. Так, наверное, можно, да? Ой, ой, Дима! Ох!

— Светочка, девочка моя, я… А-а! Света! Света… Любимая… А-а! А-а!

И наступила тишина. И покой. Только дыхание все еще было шумным.

— Боже, Дима, что ты наделал? — услышал я ее далекий голос.

— Что? — я посмотрел на нее. Она сидела на диване и осматривала себя.

— Ты облил меня здесь, — голос ее дрожал.

— Где?

— Сам знаешь, где.

— Ну и что? Я же только сверху, как обещал. Вот полотенце, вытрись.

— Дима, я боюсь, а вдруг?

— Какой еще «вдруг»? Какая ты глупенькая. Чего ты боишься? Все так делают.

— Кто «все»?

— Ну, парни рассказывали. И залететь нельзя, и приятно обоим.

— Мне, кажется, это опасно. Везде следы. Полотенца не хватит.

— Перестань, не паникуй, если тебе не понравилось, мы не будем так делать.

— Не знаю, я боюсь.

Я поцеловал ее. Мы еще полежали, потом она заволновалась, что ей пора домой.

Мы встали. Одевались вместе, как любовники, как муж и жена, как близкие люди.

Все каникулы мы встречались каждый день. Так, как в тот раз, мы больше не делали. Мы освоили более безопасный способ доставлять друг другу удовольствие.

Мои пальчики стали подлинными хозяевами интимных уголочков ее тела.

— Тебе приятно, когда я так делаю? — спрашивал я, погружая палец в ее щелку.

— Да, только чуть повыше, — отвечала она едва слышно.

— Коснись и ты меня, — шептал я ей, трогая повыше, как она просила.

Я умирал от любви.

В начале она стеснялась, но я все же уговорил ее, и она взяла в свою маленькую ладонь моего петушка. Я содрогнулся от неизведанного ощущения.

Теперь нам обоим было хорошо.

Началась новая четверть. Ноябрь быстро катился к декабрю и однажды Света не пришла в школу. Не пришла она и на следующий день. Зато первого декабря я был удивлен — всегда такая веселая, она была, словно раненый зверек. Ты заболела, спросил я ее. Нет. А что тогда? Приди вечером на наше место. Хорошо, приду.

И я пришел. Она уже ждала меня. Мы обнялись и пошли в садик.

Всю дорогу она молчала.

Я усадил девушку на столик, где столько раз ласкал ее.

Я погладил ее ноги в толстых, теплых чулках.

Она молчала.

— Что-то случилось? — спросил я заботливо.

— Я беременна.

 

Тетрадь Лены

Зима вступает в свои права.

— Одень теплое, — мать задолбала меня этими панталонами.

Знала бы она, что уже с прошлого года, мы, девчонки, которых заставляют одевать это жуткое одеяние, все дружно делаем одно и тоже. Дома мы натягиваем на себя этот ужас, а перед входом в школу шмыгаем в туалет, который расположен на улице, рядом со школой и там снимаем с себя это и суем в пакет или в сумку.

Весь день в школе мы ходим, как люди. Если где и взметнется короткое платье, то все классно, ножки в чулочках, а выше сплошная тайна.

А панталоны мы одеваем снова в том же вонючем туалете. Пацаны называют его сортир, и правильно. После занятий никто, наверное, не может понять, чего это мы топчемся у этого сооружения. Ведь внутри школы есть более цивильное место аналогичного назначения. Главное в этом деле, не забыть одеть, идя домой.

Новый год на носу. А тетрадь-то отдавать надо! Перечитаем-ка. Однако!

Бурную жизнь я прожила. Пусть завидуют, кто жил иначе. Но как это можно читать при всех? Это немыслимо.

Так и скажу Наташке.

И еще.

Радость у меня великая. Чуть не забыла. Я по этому поводу приготовила речь.

Господа и товарищи! Воспитанницы благородных пансионов и обитательницы домов терпимости! Пионерки и комсомолки! Христианки и католички! Буддистки и иудеи!

Принцессы и нищенки! Женщины-космонавтки! Русские и не очень!

К вам обращаюсь я!

Какой праздник самый лучший, самый долгожданный?

Новый год? Нет!

Пасха? Нет!

Первое мая? Нет!

Рождество? Нет!

День рождения? Нет!

День независимости? Нет!

Восьмое марта? Ближе.

Что же тогда?

Женский праздник.

Настоящий женский праздник — это когда ты думаешь, что залетела, а потом оказывается, что — нет. Мужикам этого не понять. У них нет такого чудесного праздника. У-у! Мерзкие твари. Да чтоб я после этого допустила кого-нибудь из вас к себе без презерватива? Дулечки! Вот вам, вот вам! По два сразу будете надевать, кобели проклятые!

У меня сегодня праздник. Настроение чудесное. Оказывается, солнце все еще светит. Даже странно, вчера его не было, и небо было абсолютно черным. Тут физик давеча повествовал нам про абсолютно черное тело, я мало что поняла и когда настала пора задавать глупые вопросы, я подняла лапу и спросила что-то такое, что он, бедолага, вздохнул и велел остаться после уроков мне и Семиной.

У нее пара в тетради по задачкам, а я не усвоила материал.

С Семиной физик управился быстро. Она кое-как решила пару задач, и он поставил ей трояк. Заодно, «чтоб не скучала» дал десяток задач на дом.

— Я тебя подожду? — спросила она, одевая пуховый платок.

— Не надо, я сегодня иду к бабушке, — ответила я. И она упорхнула.

Я соврала ей. Нарочно.

— Ну что, Минкина, почему ты стараешься срывать мои уроки?

Я ожидала любого вопроса, но не этого. Вообще, взрослые умеют задавать такие, совершенно идиотские вопросы. Самый известный из них «почему ты балуешься»?

Ну, что на него можно ответить? Вопрос физика был из той же серии. Но он ждал ответа.

— Я не стараюсь, — начала я.

— Ты вредишь мне.

— Я не… — нужный глагол не получался. «Врежу» или «вредю»? Я молчала.

— Ты все время хихикаешь, задаешь глупые вопросы.

— Я не все понимаю, поэтому спрашиваю.

— Все ты понимаешь. Вместо того, чтобы помогать мне, быть другом учителя…

Ого! «Друг учителя» — это что-то новое. Это мы еще не проходили.

— Ты вместо этого постоянно ехидничаешь и смущаешь меня.

Смущаю? Вот это да! Эту тему надо развивать!

— Как это я Вас смущаю? — спрашиваю я голосом овечки первого месяца жизни.

— Не мне тебе рассказывать — как! Почему ты балуешься?

Здравствуй, детство мое золотое! Только что вспоминала такой вопрос.

— Я не балуюсь. Не сердитесь на меня.

— Чтобы такого больше не было.

Он строг. Мы сидим рядом за его столом. За окном уже совсем стемнело. Мы учимся во вторую смену до пяти-шести часов вечера, а тут еще пришлось задержаться.

— Ладно, вот тебе три задачки на дом, — он внезапно добреет.

Он поворачивается, берет пару листиков и дает мне. При этом его колено слегка упирается в мое бедро. Я кладу тетради и учебник в сумку, принимаю исходное положение, мы снова сидим, как в самом начале, вот только его колено так и остается прижато к моей ноге.

Я не отодвигаюсь.

— Ну, что, пора заканчивать? — спрашивает он.

Не знаю, вроде только начали. Это я думаю про себя.

— Да, уже темно на улице, — а так я отвечаю ему.

— Ты где живешь?

— Возле курортной поликлиники.

— Мне по пути, давай, я проведу тебя.

Меня не проведешь, думаю я. Знаю, что он живет совершенно в другом конце городка, у штаба погранотряда. Это хорошо, что он меня проводит. Волнительно и интересно. Мы выходим из опустевшей школы. Сторожиха, запирает за нами двери и ворчит, что мы так поздно. Мы идем по зимней улице. Что-то падает с неба не то дождь, не то снег. Одно слово — осадки. Физик рассказывает про институт, где он заочно учится, про брата, который работает на Байконуре, и мне кажется, что я знаю его давно-давно. Мне хочется взять его под руку, но я понимаю, нельзя.

Пока нельзя.

 

Тетрадь Миши

Сбылась мечта идиота! Мы купили автомобиль. У отца права уже были, а меня он стал обучать сам. Уже вторую неделю нет в моей жизни другой радости, кроме как вертеть на пустыре баранку. От этого я и в тетрадь стал писать реже. С другой стороны, если вдуматься, что делать с тетрадью? Отдавать Наташке, как договаривались? Да нет, какие могут быть коллективные читки? Это исключено. Я такого понаписал. Пожалуй, тетрадь я ей отдам, но при условии, что читать никто ничего не будет. Разве что она сама. Ведь здесь в основном все о нас с нею. И пусть она сама решает, что с делать с этими записями.

На личном фронте пока без перемен. Хотя я все чаще задаю себе вопрос, чего это я зациклился на Кате. Вон, сколько красивых девушек. В параллельном одни красавицы, в десятом есть достойные кадры. Наверное, вообще, лучше больше не якшаться с одноклассницами. Проблем меньше. Теперь я буду ездить на машине, а потому мои потенциальные возможности по части зафаловывания девочек будут неизмеримо выше. Пока я езжу без прав, украдкой, но для того, чтоб мотнуть в дюны, на берег моря, права не нужны. Машина не бог весть какая — четыреста седьмой «Москвич», но это все же автомобиль, а не мотоцикл или велосипед.

Странное дело, Наташка-то моя ходит с Игорем. Вот уж не ожидал. Тоже мне, кореш называется. Хотя, конечно, она ведь теперь свободна. Темп сближения, я смотрю, они взяли бодрый. Игорь тут как-то подошел ко мне и сначала долго мялся, а потом спрашивает, не продам ли я ему пачку презервативов. Продам, отчего не удружить товарищу. Завтра принесу, пообещал я, хотя мог бы отдать сразу, они были у меня в сумке. Дома я вынул пачку, положил на стол и долго смотрел на нее. Меня мучил великий искус. Я достал швейную иголку, меня так и подмывало сделать маленький прокол в центре пакетика. А потом разгладить след ногтем. То-то будет, если Наташа затяжелеет от Игорька! Я долго смотрел на пакетик и вертел в руке иголку.

Вообще я для себя выработал принцип действий на случай, если я в чем-то сомневаюсь. Способ прост. Делюсь бесплатно. Представим, меня одолевают сомнения, я не знаю, какое решение принять. Тогда я напрягаю волю и внушаю себе, что я решение уже принял и, как, например, в данном случае, презерватив проколол. Теперь я анализирую свои ощущения, но с учетом того, что дело уже якобы сделано. И я чувствую горечь, стыд. Зачем я это сделал?

Вот и прекрасно.

Теперь я знаю, что хотел поступить неправильно. И принимаю альтернативное решение. И его я, на всякий случай, прогоняю по своей схеме. Способ очень хорош, рекомендую. Главное, суметь внушить себе, что какой-то из вариантов уже реализован. Это сложнее всего. Но после некоторой тренировки все будет получаться. Дарю идею.

Только в этот раз я почему-то поступил против своей идеи. Я взял и проколол всю пачку. Да так, что кончик иголки выскочил с другой стороны. А потом, как и планировал, загладил прокол ногтем. Нет, на взгляд ничего не определишь. Но оба изделия были проколоты в самом важном месте. Это точно. Но Игорь об этом не узнает.

Не будет же он их надувать перед использованием!

А вот Наташа может узнать. На приеме у гинеколога!

Я отдал Игорю пакетик, он стал совать мне гривенник, я оттолкнул его руку.

— Бери, бери, просто так, зачем мне твои деньги. Удачи тебе.

Меня распирало от собственного великодушия.

А еще было какое-то холодное чувство мести к Наташке.

А что? Вдруг им повезет? И она не залетит. Проверка судьбы.

И еще интересно. Что случится прежде — они используют мой подарок или она прочтет мои записи? Представляю ее физиономию, если будет сначала презерватив, потом тетрадь. Ну, а если наоборот, тогда все сведем к шутке и, значит, провидение на их стороне.

Не покупайте презервативы у случайных лиц! Аксиома.

В школе затеяли ставить к Новому году пьесу. Во время генеральной репетиции я, оттарабанив свою роль, зашел за кулисы. Всюду сновала возбужденная детвора, я вышел в дальний угол сцены. У портьеры стояла немка и смотрела в щелочку.

Рядом никого не было. Я неслышно подошел сзади. Близко-близко.

— Гутен так, — прошептал я.

— Здравствуй, Осипов, — ответила она, искоса взглянув на меня.

Я придвинулся еще ближе, сделав вид, что хочу тоже посмотреть на сцену. И я прижался к ней. Она не отодвинулась. Я чувствовал запах ее духов, я был выше ростом и носом почти касался ее волос. Я понимал, один неверный жест и вся идиллия разрушится. Правая рука Ларисы лежала на деревянном перильце.

— Какой у Вас красивый браслет, — прошептал я и совершил немыслимое.

Я протянул руку и тронул ее браслет, и словно электричество пробежало между нами. Я слегка погладил ее руку, от браслета вверх, к локтю. Она повернула ко мне голову и сказала:

— Брат прислал, он в Германии служит, — и улыбнулась.

— Вы сегодня такая красивая, — ладонью я все еще придерживал ее локоть.

— Спасибо за комплимент, Осипов.

— Это не комплимент.

— А что?

— Вот что, — и я коснулся губами ее щеки.

С большой натяжкой это можно было назвать поцелуем.

— Это что, с Новым годом, что ли? — она удивленно подняла брови.

— Да, с Новым годом, с Новым годом, — я ухватился за эту спасительную ложь.

— Тогда прощаю, — она погрозила мне пальчиком.

Мои пальцы по-прежнему лежали на ее руке. Я смотрел на холмики ее груди и мне мучительно хотелось положить на них свою ладонь. Осторожно так. Но я понимал, что это будет равносильно варварскому разрушению песочного замка. Сладкая боль знакомо ломила кончики пальцев. Любовь была где-то рядом. Только на этот раз она обещала быть особенно запретной, а потому невероятно греховной и сладостной.

— Душно здесь, — сказала Лариса.

— А не хотите ли на природу? — как я осмелился такое сказать?

— Конечно, хочу.

— Я завтра еду в дюны. Приглашаю Вас. Отметим начало зимних каникул.

— А с кем едешь и на чем?

— Отец купил «Москвич», так вот, на нем, — я будто не заметил это ее «с кем».

— Ты умеешь водить машину?

— Учусь.

— Тогда я буду бояться.

— Мы поедем по берегу моря. Это совсем неопасно.

— А кого ты еще берешь?

Тут я начинаю быстро соображать. Если сказать, что я буду один, то она откажется, это точно. Скажу, что нас будет двое-трое, получится, что-то вроде культпохода учительницы и ее учеников. Тогда она придет.

— Игорь будет, Толик, — я вру напропалую. Главное, чтоб она согласилась.

— И все?

— Можно взять больше, но остальным придется ехать сзади, в тачке.

— В какой еще тачке? — смеется она.

— Прицеп такой, — отвечаю я и тоже улыбаюсь.

— Хорошо, обойдемся без тачки, а где вы собираетесь и во сколько?

— В три часа, у поворота на пляж.

— Я постараюсь не опоздать.

Она снова стала смотреть на сцену. Сердце мое колотилось. Неужели все так гладко получается? Может, и правда, позвать Игоря? Возьмем с собой бутылочку сухого. Закусь. Но я же за рулем? Но в дюнах можно. Первый раз прогуляемся втроем, получится, что я не соврал, это мне плюс. А потом, я уверен в этом, мы будем ездить в дюны с нею вдвоем. Мы будем одни. Как здорово!

Я был счастлив, как никогда.

 

Тетрадь Димы

Вначале мне показалось, что я ослышался.

— Я беременна, — тихо повторила Света.

Теперь я подумал, что она шутит.

— Мы были у врача, я беременна, — она опустила голову.

А вот тут я почувствовал, что земля, медленно, но верно, уходит из-под ног.

Что значит — «беременна»? Кто это — «мы»? Беременна от кого? От меня что ли?

Это что же, я — потенциальный папаша? Или претендент на место в колонии для малолетних преступников? Но как она может быть беременна от меня? Я же даже не… Я только сверху. Чуть-чуть. Один раз. Двадцать секунд. Не больше. Не могло в нее ничего попасть. Я же дал ей полотенце. Причем здесь полотенце? Или она беременна от кого-то другого? Изменница! Нет, не может быть, она не могла ни с кем другим. Значит — я? Я — отец ребенка? Не может быть. Мысли метались быстро, а вот дар речи возвращался медленно.

— Не может быть, — первые слова, которые я произнес в своем новом качестве.

— Мы были у врача, — горько вздохнула она.

— Кто это «мы»? — еще одна фраза, которую я сумел родить.

— Мы с мамой.

Земля вторично стала уходить из-под меня.

— И что сказал врач? — слова рождались все еще с трудом.

— Он сказал, «девочка беременна, но она девственница».

— Врач был мужчина?

— Да. Еще он, едва улыбнувшись, добавил, что это «синдром Девы Марии».

— Синдром чего?

— Девы Марии.

— Что это означает?

— Я не знаю, — она тихо заплакала.

— Надо выяснить, что это за синдром. Может, это и не беременность вовсе.

Я хватался за соломинку.

— Дима, ты, может, не понял? Я беременна и синдром тут не причем.

— Света, как это могло случиться?

— Не знаю. Врач еще говорил с мамой наедине. Завтра она придет к вам.

— Кто куда придет?

— Моя мама придет к твоей. Ведь это наша общая проблема.

Теперь я держался на ногах только потому, что ухватился руками за столик, на котором сидела Света. Ее мама придет к нам? Кошмар! И что это будет? Они сразу начнут кидаться тарелками или дружно будут душить меня, похотливого совратителя? Что делать? Кто виноват? Классики, отвечайте, вы все знаете.

Николай Васильевич! Длинноносый любимец мой! У тебя не было таких проблем с женщинами? Не было, как не было и самих женщин. О, счастливчик! А у меня еще женщины нет, а проблемы уже есть. О, горе мне!

— О чем же они будут говорить? — я не узнавал своего голоса.

— Я не знаю. Видимо, мне придется делать операцию.

— Какую операцию? — тревожно спросил я.

— Аборт называется, — всхлипнула Света.

Какой я дурень! Совсем вылетело из башки, что есть такая операция. Так это же чудесно! Делаем аборт! Раз-два и готово. И никаких проблем. Я слышал, что сейчас это делается быстро. И совсем неопасно.

— Мама сказала, что это довольно опасно, — Света словно читала мои мысли.

— А мне говорили, что нет.

— Мне ведь только через неделю будет шестнадцать. Не всякий врач согласится.

— Хороши будут именины, — прошептал я пересохшими от волнения губами.

— Дима! — она назвала мое имя и замолчала.

— Что, Света?

— Хочу попросить тебя. Ты не покидай меня в эти мои ужасные дни.

Она снова заплакала. Я обнял ее.

— Что ты, что ты. Конечно, я буду с тобой. Не плачь, пожалуйста.

Ее небольшое тело сотрясалось от рыданий. И мне вдруг стало ее невыносимо жаль. От этого чувства что-то острое стало поперек горла. Откуда-то издалека, из какого-то тайника души во мне зародилось и наполнило мое сердце ощущение ответственности за эту маленькую, напуганную девочку, в теле которой, я вдруг, наконец, начал понимать это, в теле которой зародилась жизнь. От меня.

От меня.

Я дышал глубоко и часто. Она почти затихла, только ее печально опущенные плечи все еще сотрясались от закончившихся рыданий. Нет, я ее не оставлю. Пусть меня сажают в колонию, пусть выгоняют из школы, но теперь мы будем вместе. Родители устроят хай, ну и пусть. Я не отступлю от своего. От чего своего? Ведь ее состояние требует какого-то разрешения. Варианта только два: либо аборт, либо ребенок. Ребенок? Какой еще ребенок? Это такой, маленький, розовый? И куда мы с ним? Нет, ребенок в моей голове не укладывался, несмотря на все благородные чувства, которые стали меня распирать.

На следующий день я не мог найти себе места. Вечер, а вместе с ним время, назначенное Светой приближались неумолимо. И я решил упредить удар и как-то подготовить маму. Я зашел в ее комнату. Она сидела в кресле и что-то штопала, мурлыча себе под нос незамысловатую мелодию. Я уселся рядом. Взял с полки книжку и стал листать ее. Строчки наползали одна на другую. Господи, а ведь у нее прекрасное настроение, а я сейчас его испорчу. Кошмар какой-то.

— Ты все уроки сделал? — спросила мама.

— Да, все. — я не знал, как начать.

Прямо так и сказать? Или обратить все в шутку. Ха, ты знаешь, ма, а Светка-то забеременела! От кого? Да от меня, представляешь? Нет, так не пойдет.

И я решил начать издалека. Я действовал, словно лазутчик, словно охотник, подбирающийся все ближе и ближе к своей жертве. Правда, в конце охоты жертвой должен был пасть я сам.

— Ма, а как вы познакомились с папкой? — какой невинный вопрос задает ребенок!

— С папой? — ее глаза расширились, она подняла брови.

— Ну да, с папой.

— Ой, я училась еще в десятом классе, а он служил у нас на погранзаставе.

Она мечтательно заулыбалась.

Так у вас, наверное, было, как у меня со Светой, чуть не заорал я. Только вы были на год старше. Теперь я переполз поближе к жертве и нанес еще удар.

— И вы сразу поженились?

— Нет, я закончила школу. И через полгода. Да, через полгода.

Ого! Похоже, вы спешили. Она не заметила, что я со своим разящим копьем стою совсем рядом.

— Ма, а тебе нравится Света? — дальше наш диалог развивался стремительно.

— Да, хорошая девочка. Аккуратная, добрая, скромная.

— Я, мама, хочу на ней жениться, — как я это произнес, не знаю.

— Вот и хорошо. Закончите школу, получите специальность, может, послужишь в армии и поженитесь.

Мамочка, ангел мой, вытерпи мой решающий удар, а дальше мы поменяемся местами.

— Мне придется это сделать раньше.

— Зачем раньше? Нужно проверить чувства…

— Она беременна.

Мне показалось, что страшная гроза с молниями и громом пронеслась над моей головой. Но затем в комнате наступила гробовая тишина. Мать уронила на колени свое шитье и молча смотрела на меня. Пауза все длилась и длилась.

— Не может быть! — наконец произнесла она. Ха! И я в начале сказал также.

— Она беременна, и сейчас ее мама придет к нам. — колючий ежик драл мне горло.

Мать приложила руку к груди, туда, где сердце.

— Сейчас она придет?

— Да, нужно же обсудить…

— Что обсуждать? Дима, как это могло случиться? Как ты мог?

Господи, если бы я смог, было бы, может, не так обидно. Но я разве я ей это скажу? Лишь бы ей сейчас не стало плохо с сердцем. Лишь бы она успокоилась.

— Господи! А она-то сучка, сама сюда приходила, светила голым задом.

— Не говори про нее так.

— А как я должна говорить? Как?

— Мама, она не виновата, это все я…

— Ты? Ты что, ее изнасиловал?

— Нет.

— Так вот, знай на всю жизнь — сучка не схочет, кобель не вскочит.

— Мама, не обзывай ее. Мы любим друг друга.

Странно, но после этих слов мать затихла. Она опустила голову и стала нервно расправлять свое рукоделие.

— Ты весь в отца. Такой же кобель, — прошептала она совсем тихо.

А вот это было уже чудесно. Во всем виновата наследственность. Гроза уходила в сторону.

— Это произошло у нас в доме? — спросила мать.

— Да. Но ты знаешь, все не так, как ты думаешь.

— В смысле?

— Света осталась невинной. Врач сказал «синдром Девы Марии».

— Так вы нам Исусика принесете, — мать горько улыбнулась.

До меня, наконец, дошло, что это за синдром. Как я сразу не допер?

— Они хотят делать операцию, — я счел это слово более приемлемым.

— Аборт? — мать называла вещи своими именами.

— Ну да. — выдавил я из себя. Разговор переходил из эмоций в деловую часть.

Мать задумалась.

— Бедная девочка, — пошептала она. — иди в свою комнату и сиди там.

Последнее она сказала зло и сердито. Но я впервые в жизни выполнил этот ее приказ быстро и беспрекословно. Я даже был рад, что она прогнала меня. Я сел на кровать и почувствовал себя так, словно сдал какой-то ужасно тяжелый экзамен. Первый из нескольких.

Буквально через пять минут в дверь позвонили. Я сидел, словно припаянный.

Я знал, кто это пришел.

Мне было страшно. Но, с другой стороны, я был как-то странно спокоен.

Почему-то вспомнился Сергей. Да, да, тот самый, из больницы. Который сказал, что я «неопасен для девочек». Видел бы он меня сейчас!

Ржал бы, наверное, до потери пульса.

«Неопасен для девочек!» Еще как опасен! Залезть под кровать, что ли?

Нет, не смешно.

Я прислушался.

Кажется, мать увела ее в другую комнату. Я ничего не слышал из их разговора.

Время тянулось томительно. Я стал листать свою тетрадь. Какую бурную жизнь я прожил за эти полгода! Наверное, больше писать будет некогда. Отдам все.

Наташке, как договаривались, пусть сохранит, но никому не дает читать. А как другие прожили это время? Даже интересно. Про себя я знаю одно, Свету я не оставлю, я люблю ее, и мы будем вместе.

Что решат сейчас наши матери?

Не знаю. Я думаю, они все же мудрее нас. Нам со Светой остается только ждать их решения. Мы просто попали в беду. Они нас выручат, они должны нам помочь.

Что мы без них?

 

Тетрадь Ани

— Откуда у тебя такие чулки? — спросила мать, заметив мою обновку.

— Я купила себе.

— А откуда деньги?

— Сэкономила.

— На чем?

— На обедах.

Она помолчала, ушла в другую комнату. Вернулась. Села в кресло. Долго-долго смотрела в окно. Мелкий дождик беспрерывно моросил со вчерашнего вечера. Это у нас, на юге, вместо снега. Картина, всегда навевающая печаль.

— Ну-ка, сядь рядом, — сказала она мне. Я села на краешек второго кресла.

— Анна. (Что-то будет серьезное, раз «Анна»).

— Что, мамочка?

— Анна, ты отдаешь себе отчет в своих действиях?

— О каких действиях?

— О твоих ночных визитах через забор.

Хорошо летчикам. У них, я слышала, есть такая кнопка, нажал и улетел вместе с креслом. Катапульта называется. Мне бы сейчас такую. Но, увы, я по-прежнему сижу в кресле и нужно что-то отвечать.

— Я не знаю, о чем ты? — беспомощно мычу я.

— Ты прекрасно знаешь, — она придвигается ближе, я чувствую, что она выпила.

Видимо, когда ходила в другую комнату. Это совсем плохо.

— Что ты имеешь в виду? — я даже не знаю, что говорить.

— Что имею, то и введу, как говорил в молодости твой папаша!

— Чего ты злишься?

— Как тебе не стыдно! Он в два раза старше тебя! Ты позоришь меня!

Как далеко у вас зашло? Отвечай!

— Что зашло?

— Тебе сказать, что зашло? То, что потом вышло. Но было поздно.

— Я тебя не понимаю.

— Ты прикидываешься дурочкой или такая и есть?

— Такая и есть.

— Так. Ты еще и дерзишь матери. Завтра пойдем к врачу.

— Какому врачу?

— Нашему общему врачу. Гинеколог называется. И если выяснится, что Сашка тебя совратил, я посажу его в зону. Лет на десять. Вот так и сделаем.

— Я не пойду к врачу.

— Ага! Чует кошка, чье сало съела! Пойдешь, как миленькая.

— Не пойду.

— Если у Вас ничего не было, чего тебе бояться? Профилактический осмотр.

Я молчала. Я могла сказать ей, что у нас ничего не было, но необъяснимое чувство протеста заставляло меня молчать. Мне захотелось ей насолить. Что будет, если она, твердо уверенная в моем падении, узнает, что я все еще девушка?

— Тебя беспокоит моя невинность или то, что мы с ним общаемся?

— Мне не нравится твой тон! Меня волнует и то и другое.

— Хорошо, я пойду к врачу. Но если твои подозрения окажутся неправдой, то что?

— Ничего. А ты хочешь что-то себе выторговать?

— Я этого не говорила.

— Но подумала.

— Откуда ты знаешь, что я подумала?

— Потому что я тебя родила. А ты меня позоришь.

— Чем я тебя позорю?

— Ты ходишь к Сашке. Он в два раза старше тебя. Он тебе не пара.

— А кто мне пара? Ты мне сама подберешь, да?

— Да как ты со мной разговариваешь? Замолчи сейчас же!

— Хорошо, я замолчу. Но тогда тебе нет смысла спрашивать.

— Есть смысл. Не хами мне и отвечай только на мои вопросы!

— Это что, допрос?

— Считай, что допрос. Какие у вас отношения?

— Хорошие.

— Так. Все ясно. Я запрещаю тебе с ним видеться.

— Это почему же?

— Карантин. А с ним я поговорю. Казанова из сельпо!

И тут я взорвалась.

Я сказала ей все. Про их с отцом скандалы, по постоянные отмечания с бурными возлияниями, про то, что так жить невыносимо, что Сашка для меня отдушина от нашего ужасного быта, что я в доме чувствую себя чужой, что она и сейчас, в редкую минуту, когда вдруг затеяла меня воспитывать, все равно не смогла удержаться, чтоб не клюкнуть, — я разревелась…

Губы матери задрожали и она тоже заплакала. Я не удержалась и бросилась к ней и обняла ее за шею. Мы наревелись вволю. Комедия, да и только.

Странное дело, мы стали ближе.

Я жалела ее, а она меня. Ты влюблена в него, спрашивала она. Да, наверное, отвечала я. Тебе будет трудно с ним при такой большой разнице в возрасте. Что, я первая такая, что ли? Но ты сама себе осложняешь жизнь. Не надо, мама, неизвестно еще, как все сложится. Да, загадывать бессмысленно. Мамочка, как сделать, чтоб у вас с отцом было получше? Не знаю, ты уже большая, сама видишь, не получается. Но вы ведь любили друг друга? Еще как! Он так ухаживал за мной. Моей мама он не нравился, так уж он старался изо всех сил. Но годы прошли, любовь растаяла. И вот результат. А я, мама? Разве я не результат?

Мы еще поплакали. Стало легче.

— Такова бабья доля, — прошептала мать, — пойдем, приготовим ужин.

И мы пошли соображать насчет ужина.

Все. Завтра отдаю тетрадь Наташке. Перечитала все еще раз. Ничего хорошего у меня не получилось. Лучше бы не начинала писать. Но, чего уж теперь.

Чем богаты, тем и рады.

 

Тетрадь Игоря

Все. Последний раз. Я обещаю себе. Последний раз. Мне это больше не нужно. У меня есть любимая девушка. Но сегодня — последний раз. Прощальная гастроль. Я быстро. Туда и обратно. И я пошел по вечерней улице. Легкий морозец слегка обжигал лицо. Я решил зайти лишь в детский сад и никуда больше. Сразу назад.

Входная дверь даже не скрипнула. На территории садика горели лишь несколько тусклых лампочек. Было тихо. Очень тихо. Но я знал, что эта тишина обманчива.

Где-то там, в темноте маленьких детсадовских беседок проходили начальную школу любви подростки нашей школы, а предприимчивые матросы с погранзаставы давали уроки юным жительницам нашего городка. К девяти часам вечера все беседки, как правило, были заняты, и амуры в течение двух часов торопливо и заботливо обслуживали своих нетерпеливых и непритязательных клиентов.

Стараясь ступать неслышно, я подошел к первому от входа домику.

— Вася, не балуйся, — раздался изнутри капризный девичий голосок.

Эту парочку я знал. Вася был дуб и его робкое и бесперспективное баловство грозило растянуться на годы. Я проскользнул к следующему домику. Прислушался.

Тишина. Неправда, я знал, там кто-то есть. Я затаил дыхание. Звук был едва уловим, но я его услышал. Здесь просто целовались.

— Неужели ты еще ни с кем не целовалась? — послышался тихий вопрос.

Ответ меня не интересовал. Возможно, что и ни с кем. Как я когда-то. Я пошел дальше. Третий домик стоял в таком месте, что был освещен хуже других. Кроме того, он был в стороне от главной дорожки, и парочки которым нужно было особое уединение, старались занять его пораньше. Я подошел ближе и уже за несколько шагов определил, что там происходило. Жаркое дыхание, стоны, похожие на плач, ритмичный скрип всего сооружения не оставлял никаких сомнений. Динамика любви.

Как таковая.

— Танечка, можно я кончу в тебя? — раздался хриплый от страсти мужской шепот.

«Кончай, чего уж там», — подумал я и едва не сказал это вслух.

Я осторожно отошел в сторону.

Я не услышал, что ответила Танечка.

Наверное, разрешила. Святое дело.

Я прошел к четвертому домику. Я сразу понял, что тут, и правда, никого нет.

Оставалось всего три беседки и спешить было некуда. Сегодня я и так в режиме спринтера. Через минуту я услышал шаги. К домику шли. Я замер. Они вошли внутрь. Парень усадил девушку на столик. Они стали целоваться. Я посмотрел в щелочку. Бог мой, да это были Димка со Светкой! Из моего класса. Однако! Все, сейчас ухожу. Прощайте все. Я к вам больше не приду. Послушаю, чем живет наша детвора и — чао, чао!

Я весь превратился в слух.

— Что-то случилось? — спросил Димка.

— Я беременна, — сказала Света. — Я беременна.

Теперь я понимаю, почему люди иногда прикрывают рукой рот от изумления.

Чтоб не отвалилась челюсть.

Ни хрена себе!

— Мы были у врача, я беременна, — шептала она.

— Не может быть, — хрипло произнес он.

— Мы были у врача.

— Кто это «мы»?

— Мы с мамой.

— Что сказал врач?

— Он сказал, «девочка беременна, но она девственница».

— Врач был мужчина?

— Да. Еще он добавил, что это «синдром Девы Марии».

— Синдром чего?

— Девы Марии.

— Что это означает?

— Не знаю, — она, кажется, плакала.

— Надо узнать, что это за синдром. Может это и не беременность.

Я отошел на два шага. Такой новости я никак не ожидал. Доигрались детки с последней парты! Как же это у них получилось? Я усмехнулся, я представил, что было бы, если бы я сейчас вошел в домик и кратко объяснил им, что значит «синдром Девы Марии». Вот была бы хохма! Но ведь им не до шуток. Особенно ей.

Да и он, наш новоиспеченный Иосиф, наверное, уже наложил в штаны от страха. Я пошел по главной тропинке садика, я шел к выходу. Меня больше ничего не интересовало. Прощай, моя постыдная страсть, прощай, я к тебе не вернусь.

Во время каникул почти каждый вечер мы с Наташей проводили вместе. Мы ходили в кино, даже на бегали на танцы, в музей, на выставку. Я равнодушен к этому делу, но ей захотелось, и мы пошли. Днем мы, увязая ногами в песке, гуляли по берегу моря, бросали хлеб горластым, нахальным чайкам, отбегали от накатывающихся на нас волн и были очень счастливы. Оказывается, для этого нужно совсем немного.

Быть влюбленным и быть с влюбленной.

К сожалению, десятого ноября каникулы закончились, и снова началась школа. Я ревновал Наташу к Мишке, меня раздражало, что он сидит прямо позади нее.

— У меня с ним ничего больше нет, — сказала она, когда я явно проявил признаки ревности.

— А было? — спросил я.

— Что было, то сплыло, — ответила она, — не ревнуй, у меня есть только ты.

Зима пришла незаметно. То, что я описал в самом начале, насчет садика и Димки со Светкой, произошло в самый первый день зимы. А пятого декабря… Пятого мы сачковали, как же, выходной, День Конституции. Хороший день.

В этот исторический день мы мельком виделись днем.

— Приходи к нам сегодня вечером, — сказала Наташа.

— К вам? Домой? Во сколько?

— К шести.

— А почему у тебя такой загадочный вид?

— Ничего не загадочный. Потом узнаешь.

— Ну, хорошо, к шести, так к шести.

Честно сказать — волновался. Мы все еще с детства побаивались ее отца. Его милицейская фуражка приводила пацанву в легкий трепет. Еще ничего не нашкодив, мы уже боялись его. И вот мне предстояла встреча с ним. Особо дрейфить вроде было нечего, но я волновался. А ее мама? Как она воспримет меня? Они народ состоятельный, а мы? Несмотря на все разглагольствования об «отсутствии почвы для социального неравенства», мы все же чувствовали, что Наташа птичка иного полета.

Все оказалось проще. Я нажал кнопку звонка, дверь открыла Наташа, и я вошел.

На ней был длинный, ниже колен, оранжевый халатик, в таком одеянии я никогда не видел ее прежде. Теперь она казалась какой-то совсем домашней. Ее русая коса была переброшена вперед, на грудь.

— Добрый вечер, — сказал я, украдкой заглядывая вглубь квартиры.

— Привет, — ответила она. — Заходи.

Я прошел в просторную прихожую и первым предметом, в который уперся мой взгляд, была форменная фуражка ее отца. Она лежала на специальной полочке, над всей остальной верхней одеждой. Как семейная реликвия.

— Раздевайся, разувайся, вот тапочки, проходи, — она говорила очень тихо.

— Кто-то спит? — спросил я, погружая ноги в мягкие, просторные чуни.

— Никто не спит, просто я одна дома, — ответила она.

Видимо, любой батон выглядел бы в эту минуту интеллектуальнее, чем я.

— Они на концерте, в честь Дня Конституции, — улыбнулась Наташа.

Какой я пень! Ведь сегодня праздник. В доме культуры концерт. Это бывает каждый год. Чтобы не отставать от Москвы. И что теперь? Мы одни? Получается, она специально позвала меня, зная, что весь вечер мы будем вдвоем? Вроде так.

Мурашки забегали по моей спине.

— Тут у нас кухня, тут зал, там спальня родителей, — я шел за ней, как на экскурсии.

— Сколько же у вас комнат? — спросил я, только чтобы не молчать, как дундук.

— Четыре.

— Ничего себе. Да вы буржуи, — я потихоньку выходил из коллапса.

— До буржуев нам далеко.

— И сколько у вас метров?

— Ей-богу, не ведаю, — ответила она смущенно.

— Когда много, можно и не ведать, — хмыкнул я.

— Пойдем, глянешь на мою келью, — сказала Наташа.

— Вот, тут я пребываю, — Наташа развела руками. — Смотри.

Я остановился, как вкопанный. На полу лежала огромная медвежья шкура.

— Папа из Сибири привез в позапрошлом году.

— Жалко зверюгу.

— Мне тоже поначалу было жаль его, но я к нему привыкла, сидеть так классно.

— Наступать-то на него хоть можно или вокруг обходить?

— Не бойся, он не кусается.

— Нет, я все-таки сниму тапки, — сказал я и, оставшись в носках, ступил на жесткую шерсть.

— Я тоже люблю топать по нему босиком.

На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях.

Как и она у меня.

— Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших?

— Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить.

— Должностью твоего отца.

— Я не думаю, что это главное, — она вздохнула.

— И какие записи у тебя есть?

— Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить?

— Поставь Адамо.

Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке.

— И где же Мандельштам?

— Он спрятан, сейчас покажу.

— Сколько журналов у тебя.

— Все отец приносит.

— И это все конфискат?

— Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет.

— Уютно у тебя, — я плюхнулся в кресло.

— Вот Мандельштам, взгляни, — она стояла совсем рядом со мной.

— Такой тоненький и столько шуму?

— Он ведь мало написал.

— Дашь почитать?

— Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы.

В магнитофоне, наконец, кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет.

— Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, — сказал я.

— Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, — она стала моститься.

— Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать?

Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела.

— Нет, — сказала она, — если так хочешь, давай сядем на мишку.

— Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого.

И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках.

Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой, тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще, весь этот месяц нашей бурной любви, мой дружок вел себя кошмарно.

Он стоял день и ночь.

Я просыпался утром — торчит. Я писал в школе контрольную — торчит. Я летел на свидание — еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как тогда на балконе, тогда он успокаивался, но ненадолго. Дружок снова и снова требовал своего. И его решительные настроения, похоже, пересилили мой страх перед Наташиным отцом. Я завел назад руку и осторожно обнял Наташу за плечи.

Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону.

Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек.

— Какая ты красивая, Ната, — шептал я и целовал ее в шею.

— Самая обычная, — ответила она, голос ее дрожал.

— Давай расстегнем совсем, — сказал я и стал расстегивать ее халат.

Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал.

Но она не сопротивлялась. Она позволила мне полностью расстегнуть пуговки, и я едва не ошалел от восторга. Путь был открыт, меня ждали, меня любили, я любил, я хотел ее, эту девочку и ничто не могло меня, а еще точнее, нас, остановить.

Я балдел от вида ее грудей с темными бугорками сосков, от всего ее стройного, юного тела, от вида ее маленьких белых кружевных трусиков.

— А где справедливость? — засмеялась она, когда я стал целовать ее грудь.

И я понял. Лопух! Я вскочил и разделся с такой скоростью, на которую только был способен. Я оставался в одних трусах. Как и она. Правда, у нее на плечах оставался ее халатик, но это уже не имело никакого значения.

Мы лежали на боку лицом друг к другу и я гладил ее грудь, одну, другую. Затем мы снова стали целоваться, я лег на девушку, я уперся локтями, чтоб не давить ее своим весом. И настала минута, когда я привстал и начал снимать с нее трусики, и она не сопротивлялась. Она даже слегка приподнялась, чтобы мне было удобнее. Теперь она была совсем голая. Я торопливо сбросил трусы. Я гладил, я ласкал ее, мой дружок упирался в ее живот, я стал сдвигаться ниже, и вдруг она сделала движение, после которого стало ясно одно, назад пути нет.

Она раздвинула ноги.

Я беспомощно тыкался своим напряженным до предела дружком куда-то в низ ее живота, но не находил цели. Я, не переставая, целовал ее в губы, точнее, мы непрерывно целовались, а там внизу, на жаркой планете любви моя ракета пыталась нырнуть в вожделенную шахту и не могла. Ничего не получалось. Снова и снова. И никак. Я промычал ей в ухо что-то нечленораздельное.

— Что? — спросила она чуть слышно.

— Не получается, — пробормотал я жалобно.

Я уже хотел помочь себе рукой и погладил ее там, внизу. Она была вся такая влажная, ты хочешь, прошептал я и неожиданно ощутил новое Наташино движение: она согнула колени и подтянула их кверху, так, что я краем глаза увидел блеск их гладкой кожи. И в тоже мгновение с совершенно непередаваемым восторгом я почувствовал, что попал.

Я попал, попал, попал.

Наверное, благодаря ее движению. Наверное. Но это случилось. Я начал входить в нее. И это уже описать невозможно. Я овладевал любимой. Она отдавалась мне.

Она становилась моей. Наташа тихо охнула, вздрогнула, а я, дрожа и едва не вскрикивая от страсти, преодолел весь путь. Ожидаемой преграды я не ощутил, но было туговато. Секундная горечь сменилась невообразимой радостью.

Я был в ней. Я был в ней. Большими буквами до конца страницы.

Только четыре слова. Я был в ней.

Полностью.

Я вошел и замер. Мы не целовались. Я смотрел в ее лицо и не двигался. Ее рот был приоткрыт, она резко и жарко дышала, глаза ее были почти закрыты. Я не двигался. Ее длинные, черные ресницы вздрогнули, и она посмотрела на меня затуманенным взглядом.

— Ну что же ты? Давай… — прошептала она почти неслышно.

— У меня нет этого… Я без ничего.

— Не бойся. Сегодня можно все. Давай…

И она снова прикрыла глаза, голова ее слегка склонилась набок.

И я стал давать.

Я давал за все свои предыдущие неудачи на любовном фронте, я давал за свою ужасную низменную страсть к подглядыванию, я словно чувствовал, как она, эта зараза, уходит из меня, чтоб никогда уже не вернуться. Я давал со всей своей нерастраченной юношеской горячностью, я давал, давал, и дыхание наше стало шумным и жарким. Я давал и слышал ее тихие стоны, я давал, поражаясь точной слаженности наших движений. Я давал и чувствовал, что взлетаю на край, еще чуть-чуть и случится, то, что она разрешила. «Сегодня можно все». Бывают ли слова слаще?

Особенно, если в первый раз.

Я не знаю, какую я проживу жизнь. Длинную или короткую. Но если есть некто, кто управляет нашим разумом и чувствами, то я хотел бы попросить его только об одном — чтоб никогда не стерлись из моей памяти эти волшебные минуты моей первой близости с любимой девушкой. С моей женщиной. С той, с которой я стал мужчиной.

Я почувствовал, что все — сейчас. Сейчас.

И это началось. Остановиться было невозможно.

Я выдыхал ей в ухо ужасные, стыдные слова:

— Наташа! Я спускаю! Я спускаю! Я спускаю. Я спускаю… Любимая… О-о!

Я бился в сладчайшей, невообразимой судороге. Я наполнял ее.

Я попытался разобрать ее страстный шепот и услышал:

— Я почувствовала! О, боже, я почувствовала. Ой, я чувствую! Ой, ой, ой…

Ее тело вдруг стало, как стальная пружина, она выгнулась мне навстречу и мелко задрожала, груди ее стали такими твердыми, что я ощутил это рукой, она громко взвизгнула и впилась зубами в мое плечо, не впилась, а скорее просто уткнулась в него раскрытым ртом и тонкое, длинное «а-а-а-а» завершило ее и мое сладкое страдание. Она откинулась назад, а я, стараясь удерживаться на локтях, упал на нее.

Никак не получалось дышать нормально. Тоже мне, спортсмен, подумал я про себя.

Ее тело сотрясалось, как после рыданий. Я стал целовать ее щеки, я шептал ей, что люблю ее, что буду любить всегда, я спросил, хорошо ли ей было? Да, ответила она, всхлипывая.

— Ты не жалеешь? — шепнул я ей.

— Нет, я сама этого хотела, — ответила она с обескураживающей искренностью.

— Со мной — хотела? — спросил я.

— С тобой, с тобой, — она легко поцеловала меня в нос.

— Люблю тебя, — повторил я в который раз за этот вечер.

— И я тебя.

Удивительно, но там, внизу, мой дружок, хотя и подрастерял почти весь свой задор, тем не менее не желал покидать гостеприимное пространство. Еще более удивительно оказалось то, что минут через десять, когда мы уже могли дышать спокойно и шептали друг другу всякие нежности, он, словно обидевшись, что о нем забыли, начал подниматься и быстро встал во весь рот. Там, где и был.

Мы с Наташей посмотрели друг на друга удивленно.

— Что это значит? — рассмеялась она.

— Наверное, мы плохо полили нашу розочку.

— А, по-моему, даже чересчур.

— Нет, плохо, — я потихоньку задвигался.

— Нет, хорошо.

— Но можно еще лучше, — я увеличил темп.

— Куда уж лучше…

Я закрыл ее рот поцелуем. Она отвернулась в сторону и прошептала:

— Пообещай мне.

— Что? — мы уже двигались в унисон.

— Ты такой умный, но недогадливый. Пообещай!

— Что? Что?

— Что мы поженимся…

— Конечно, любимая, конечно. Мы поженимся, — я двигался сильно, резко.

— Игорь… Игорь… — она звала меня словно откуда-то издалека.

— Тебе хорошо? — спрашивал я. Кульминация приближалась.

— Да, да, только не спеши так, давай, помедленнее. О, боже! Игорь, что ты со мной делаешь. О, боже! Я не могу! Я не могу! Ой, ой!

— Наташа, ты моя самочка, я овладел тобою, я овладел тобою, ты мне дала…

— Да, а ты мой самец, я отдалась тебе, я дала тебе, ты меня взял. И я рада.

Ох! Я не могу, мамочка, о, боже, я не вынесу этого, ой, что ты делаешь со мной! Ой, ой, разве так можно, дрянной мальчишка, я не могу, я умираю…

И мы взлетели второй раз. Также высоко, как в первый. А может и выше.

И снова я шептал ей в ухо запрещенные слова.

— Я полил тебя там опять, Наташенька. Я полил тебя.

— Ты мой садовник. Спасибо. Я слышала, это очень полезно. Для розочек.

— Тебе понравилось, Наташенька?

— Любимый, как мне хорошо с тобой.

Прошла вечность, и Наташа шепнула:

— Давай встанем.

Я лег на спину. Я не стеснялся, что она видит меня всего.

— Вот это и есть — то самое? — она тихо рассмеялась.

— Полчаса назад, вы, мамзель, были этим очень довольны, — ответил я ей в тон.

— Вы же знаете, синьор, девичья память так коротка.

Мы рассмеялись. Теперь мы сидели на нашем медведе, я обнимал ее, и нам было легко и радостно. Невообразимая пустота звенела в голове.

— Наверное, пора, — она посмотрела на меня виновато и с сожалением.

— Ничего себе. Десять часов! — я, действительно, не ожидал, что уже столько времени.

— Пора. Мои придут через полчаса.

— Тогда я одеваюсь?

— Да, — она уткнулась лбом в мою грудь, — но я не хочу, чтоб ты уходил.

— Я приду еще.

— Я буду ждать тебя.

Я встал на ноги и стал одеваться, а она так и сидела на своем медведе, в расстегнутом, тонком халатике.

— Я готов, — сказал я через пару минут.

— Уходишь? — она стала на колени и прижалась головой к моему животу.

— Наташа, я так никогда не уйду.

— И не надо. Не уходи. Ты теперь мой муж и должен жить со мной.

— Хорошо, но твой муж должен хотя бы закончить школу, — я засмеялся.

— Вот понесу от тебя, будешь знать.

— Не шути так, заикой сделаешь. Одна уже понесла.

Я не понял, как это из меня вырвалось.

— Кто? — она смотрела на меня изумленно.

— Наша Светочка, от нашего Димочки, — чего уж было молчать.

— Не может быть! А ты откуда знаешь?

— Увы, нечаянно услышал их разговор, — неправдой было только «нечаянно».

— Кошмар. Что же она будет делать?

— Вот этого я не знаю. Аборт, наверное.

— Ужас. Бедная Светка. А он-то, от горшка два вершка!

— Тем не менее, смог, как видишь. Так что ты меня этим не пугай, ага?

— Боже, я не могу успокоиться. Вот это новость!

— Наточка, ты забыла? Я ухожу.

— Уходишь? Жаль. Давай прощаться, да?

— Не прощаться, а досвиданькаться.

— Тогда, до свидания.

— До свидания. Люблю тебя, моя хорошая.

— Не забывай об этом и в другие дни недели, — она слегка улыбнулась.

— Пока. Все будет хорошо. Вот увидишь.

— Увижу.

И она закрыла за мною дверь.

Домой я не шел, не бежал, я просто летел. Я увидел Мишку, который тянул за руку Катеньку, и мне это было безразлично, прежде я бы непременно пошел за ними, теперь они мне были не нужны. Я был свободен, вы слышите, я преодолел себя, моя любовь, мое чудо, моя Наташа помогла мне избавиться от моего недуга.

Я вспомнил, что видел на вокзале маленькую книжку «лечение сексом», неужели и мой случай там описан? Если нет — впишите, я разрешаю. Только имен наших не называйте. Напишите просто: «девятиклассник вылечился от вуйаризма, потому что любимая подружка дала ему». Я уже знал, как называется то, чем я болел.

Это никогда не повторится. Потому что у меня есть ты, любимая.

Был сильный мороз, а мы все ходили и ходили по безлюдным улицам нашего городка. Как на грех, я был без шапки. В итоге Наташа простыла и заболела, так что несколько дней не ходила в школу. А я обморозил уши. Они у меня стали большие, как у слона. Почти каждый день я приходил к Наташе домой, повод был, уроки принес. Ее матушка отнеслась ко мне вполне доброжелательно. Отец, правда, зыркнул подозрительно и промолчал, ну и на том спасибо.

В школе под чутким руководством учителя рисования мы стали готовить к Новому году пьесу «майская ночь или утопленница», все так увлеклись этим, должно получиться нечто грандиозное. Сколько учусь, впервые за роли была драчка.

С Наташей быстро решили, что делать с нашими записями. Мы оставим их потомкам.

Она соберет тетради, передаст мне, а я, разиня, уроню их в простенок между корпусами. Немного жаль, писал, писал. Но, не дай бог, если кто прочтет.

Репетиции проводились после занятий, когда на улице было уже совсем темно. На последнюю репетицию Наташа все же пришла. Она уже практически выздоровела. Я отвоевал для нее маленькую роль императрицы Екатерины, всего три-четыре слова, но главное, что она тоже была с нами, со мной. Мы сидели за одной партой, все согласно сценарию бубнили свои слова, а я украдкой сжимал ладонь моей девушки.

И вдруг погас свет. Началось что-то неописуемое. Фантастический мир гоголевского сюжета будто ворвался в класс. Кто-то визжал, кто-то выл, а мы с.

Наташей, не сговариваясь, стали целоваться. «Света не будет еще полчаса» объявил кто-то из коридора, гвалт продолжался, я потянул Наташу за руку, и она послушно встала и пошла за мной, мы натыкались на других учеников, буйно бегавших по классу, кто-то хватал меня за руки, я продирался по направлению к двери и вел за собой свою девушку. Наконец, я понял, что мы вышли в коридор, и повернул налево, мы шли быстро, почти бежали, левой рукой я касался стены и это позволило мне точно определить нужный поворот, нужную дверь, она была открыта. Мы вошли, и я плотно прикрыл за собой дверь. Это была другая сторона здания, и луна кое-как освещала внутреннюю часть комнаты. Я знал одно, сюда никто не должен прийти. Тем не менее я схватил стул и вставил его ножкой в ручку двери. Я обнял Наташу, и мы подошли к окну. Я прижал ее к подоконнику, и мы стали целоваться, как сумасшедшие. Мне казалось, что я не видел ее целую вечность. Я стал на одно колено и запустил ладони под ее толстое шерстяное платье и стал гладить ее ноги.

— Я не сумею все это снять с тебя, — прошептал я.

— Пусти, я сама, — рассмеялась она.

И действительно, она сняла с себя все так быстро, что я поразился, хотя она просто сдвинула одежду вниз, к коленям. И я припал к ней, лихорадочно дергая молнию своих брюк, она чуть не заела в самый ответственный момент, но вот все, орудие к бою готово, и я опять прильнул к Наташе. Я взял ее за попку и посадил на широкий подоконник, сдвинул к щиколоткам всю ее галантерею, раздвинул ее колени и вдруг услышал:

— Игорь, а это самое?

— О, черт, конечно, конечно.

Я завозился в кармане, нашел этот злосчастный пакетик, спасибо Мишке, рванул зубами его бумажную обертку, достал заветное изделие и стал одевать, делать этого я не умел, козел, что стоило потренироваться дома, но, наконец, вроде напялил, она все это время терпеливо ждала меня — не самая лучшая сцена в любви.

— Ты хорошо надел? — спросила она озабоченно.

— Да, вроде, — прошептал я и прижался к ней.

— Сегодня такой день, без этого никак нельзя, — тихо сказала Наташа.

— Да, да, — выдыхал я, ища заветную щелку.

Меня явно ждали, моя торпеда сразу попала в цель и достигла заветной глубины.

— Тебе хорошо? — шепнул я ей.

— Да, да, милый, — она дышала в такт моим толчкам, шумно и страстно.

— Наташа, я уже близко, — простонал я, ощутив приближение взрыва.

— А я… А я, я уже, — охнув, она упала головой на мое плечо и задрожала.

Через секунду я взлетел, взорвался и не смог сдержать стона, больше похожего на рычание. Мы падали на землю вместе, тесно прижавшись друг к дружке. Мы учились дышать, и дыхание к нам вернулось, мы учились говорить, и речь к нам вернулась.

Дольше всего мы не могли сообразить, где мы находимся.

А когда поняли, то стали приводить в порядок одежду со скоростью застигнутых любовников. Но все обошлось. Вот только я не мог придумать, куда девать отработавший элемент. Не бросать же в классе. Поднимут на дыбы всю школу. И я завернул его в бумажку и сунул в карман, чувствуя, насколько это ужасно.

Где-то там же, в кармане, лежал разорванный пакетик. В нем был еще один шанс нашей рискованной близости. Но нет, не сегодня. Интересно, почему их кладут по два? Надо спросить Мишку. Как хорошо, что он меня выручил.

Мы торопливо вернулись в класс. Свет включили именно тогда, когда мы подошли к двери. Господи, как нам везет! Репетиция продолжилась.

Я дописываю эту тетрадь ночью, после этой репетиции, после наших объятий в ночном классе. Я перелистал все от начала до конца. Конечно, кое-что вышло коряво. Но я ничего не буду переделывать. Это все равно, что пытаться править прошлое. Что было, то было. Я знаю одно. Я был искренен в своих записях. Я ничего не соврал, не приукрасил. Я был плохим, я был хорошим. Вот так.

Принимайте меня таким, какой я есть.

 

Тетрадь Наташи

Говорят, весна пора любви. А что делать, если она приходит зимой? Как ко мне.

Я влюбилась. Влюбилась по-настоящему. Даже не ожидала от себя такого. Мишка, и все что с ним было, теперь где-то далеко-далеко, словно и не со мной все это произошло. Я люблю Игоря. Он, оказывается, такой славный. Как я раньше не замечала? Мы встречаемся каждый день. И если с Мишкой мы и на люди-то не показывались, все только жались по углам, то с Игорем мы ходим везде и всюду.

Культурная программа у нас в городке невелика, особенно зимой, но тем не менее мы посетили и наш музей с историческими черепками греческих амфор, и концерт симфонической музыки, который попал в наш городок скорее по какому-то недоразумению, и выставку советской графики, которую привез с собой некий художник, решивший провести зиму у моря.

Везде мы вели себя плохо. Мы целовались, спрятавшись за скульптуру древнего грека, который, правда, тоже не отличался скромностью, так как был голый. Я, смеясь, увернулась от губ Игоря и едва не уткнулась носом в мужское начало грека, которое печальной сосиской свисало вниз, к полу. На концерте Игорь взял мою руку в свою, и так мы сидели все время, это очень не понравилось какой-то бабуле, а когда он положил руку мне на колено, эта мымра не смогла удержаться и прошипела что-то насчет Рахманинова и прямо связанной с этим скромностью.

Игорь руку убрал. Но мы рассмеялись. На выставке графики мы вообще обнаглели, мы ушли в дальний зал, где абсолютно никого не было, только мы и передовики труда, строго взиравшие на нас со своими молотками, граблями и тяпками. И там, под пристальными взглядами стахановцев и челюскинцев мы сначала тихонько целовались, а затем Игорь стал гладить мою грудь сквозь свитер, я совсем не противилась, почувствовала его ладони на бедрах под юбкой, он гладил мои ноги снизу вверх, но при этом мои бедра обнажились до самых трусиков. И не было сил противиться, и хотелось, чтоб он так ласкал меня, хотелось поцелуев, мне хотелось любви. Мы встречались вечерами, я трепетала от его рук, от его пальцев и прежняя тревога закралась в мою душу. Сомнения мои были такими сильными, что я, страшно сказать, решила отдаться Игорю. Мне хотелось, чтоб все произошло по-настоящему. По-взрослому. Мы любим друг друга. Мы изводим друг друга ласками. Но может это нехорошо, что мы все время вот так, руками, да пальцами. Хочу по-настоящему, шептала я себе, хочу, чтоб было все. И я стала строить планы. Так, мы оба неопытны, думала я, значит, нужно рассчитывать только на защиту по моему календарю. Получалось, что с третьего по десятое декабря. Гарантировано. Теперь, где? По-настоящему, значит, в постели, значит, дома. У него? Но как сказать, давай, я к тебе приду? Отнюдь!

У кого-то из подружек? Нет у меня таких подружек. И потом, это сразу станет всем известно. Значит, только у меня дома. Я смотрела на красную пятерку в календаре и ничего не могла придумать. Ведь матушка почти все время дома.

Пятое число снова попалось на глаза. Бог ты мой, да вот же оно! Пятое! День славной сталинской Конституции. Вечером мои пойдут на торжественное собрание, потом будет концерт. Обычно они меня берут с собой, но в этот раз я скажусь больной, я это умею. Ля-ля-ля! Все! Так и сделаем.

Вот так, холодно и расчетливо, я подошла к этому вопросу.

И все получилось просто чудесно. Никакого сравнения с тем ужасом, который я пережила с Мишкой. И пальчикам, извините за откровенность, не чета. Он сделал мне дважды, и оба раза было такое неописуемое состояние, что словами выразить просто невозможно.

Я бесстыдница, да?

Вы ханжи, те, кто так говорит.

Что естественно, то не безобразно, долдонила нам историчка, когда мы в шестом хихикали над Давидом Микеланджело. А если так, то то, что сделали мы с Игорем, это тоже естественно и не безобразно. Почему же я все это описываю? Мы все так условились. Потом, я не описываю все подряд. Но от кое-чего я удержаться не могу. Я не могу не рассказать, как мне было приятно. Да, мне было приятно.

Все, что он делал.

И высшая минута… Как это сказать? Чтоб не подорвать устои? Я начиталась журналов и знаю, как называется то, что я испытала. Первый настоящий оргазм.

Именно так. Причем это было у нас одновременно. Говорят, это бывает крайне редко. Но мои чувства слились с его. Я не вру, я почувствовала, да и он мне шепнул, что с ним происходит. И я ощутила.

Я ощутила… Я ощутила… Я ощутила…

Нежный толчок его семени. Один, второй, третий.

Вот, что я ощутила.

И моя невыносимо сладкая любовная судорога.

Кажется, я потеряла сознание.

А теперь четвертуйте меня. Но я ни от чего не откажусь. Ни от одного слова.

Я люблю его.

Так и запишите в приговоре.

Утром следующего дня я смотрела на него со странным чувством собственницы.

Мой, мой, стучало в висках, и мне было жарко от этой простой мысли.

Что будет дальше? Обычная жизнь, предугадать которую почти невозможно. Все ближе новогодние праздники и все ближе время, когда, согласно нашему договору, мы должны собрать наши записи, наши тетради и начать читать их коллективно.

Ха-ха-ха! Уж чего не будет, так это коллективных чтений. В этом я уверена. А вообще надо посоветоваться с Игорем. Мне так нравится с ним разговаривать. Я не говорю про остальное. А просто — поговорить. Так классно, что он у меня есть. Мой мальчик. Никому не отдам. Никому, никому.

Мы долго гуляли по морозу, я простыла и я заболела. Игорь пришел ко мне, принес то, что наши сейчас проходят в классе. Я кашляю, а он отморозил уши.

Они у него стали такими смешными, как лопушки. Нет, сказал он по какому-то поводу и покачал головой, а я стала смеяться, потому что его уши качались, словно у слона.

— Ну как, серебряная точность определила, какой тебе оказывать почет?

— Определила. Почет ниже тридцати семи с половиной не падает.

— А я без температуры, но с ушами.

— Вижу.

— Про «вижу» анекдот есть классный, рассказать?

— Расскажи.

— На нудистком пляже. Хриплый от страсти мужской голос:

«Девушка Вы мне нравитесь».

«Я уже вижу».

— Ты бессовестный, — я рассмеялась.

— А что я такого рассказал? Анекдот, как анекдот.

— Лучше расскажи, как там без меня?

— Готовим пьесу на Новый год. «Майская ночь или утопленница».

— Да, ну? Это столько работы.

— Вот все и пашем день и ночь. И тебе роль есть. Я вытребовал.

— Какая? Я же ничего не успею выучить.

— Маленькая. Ничего учить не надо. Ты будешь императрица. Всего три слова.

— Что — «господа, кушать подано»?

— Ну, ты даешь. Ты императрица, причем тут «кушать»? Ты повелеваешь.

— Повелеваю? Ну, тогда ладно.

— Платье готовь.

— Ничего себе, где же я возьму?

— Найдешь, найдешь, гардероб, вон какой большой.

— Ладно, что-нибудь скумекаем. Слушай, а как там Светка?

— Не знаю. Все покрыто тайной. Я думаю, что на каникулах будет делать аборт.

— Ты, надеюсь, никому не сказал?

— Нет, никому. Только Коляну, Толяну и Ваське.

— Боже! Как ты мог? Какому еще Ваське?

— Ну, трактористу из совхоза, — он хихикнул.

— Какому еще трактористу? Да ты надо мной издеваешься! — наконец, поняла я.

— А что, и пошутить нельзя?

— Хороши шутки. Это ужасно. Бедная девочка. Игорь…

— Что?

— Мы должны предохраняться, чтоб у нас такого не случилось. Купи себе.

— Не себе, а нам.

— Хорошо, нам. Купи.

— Не бойся. Я уже купил. Они в кармашке. А мама нас не услышит?

— Ну не сейчас же, ты что c ума сошел? И потом, я больная.

— А я подумал, что ты хочешь сейчас. От всех болезней хорошо. Грелка во весь рост называется.

— Игорь, ты порося. Как ты можешь мне такое говорить?

— А что?

— Ничто. Порося.

— Не сердись. Люблю тебя.

Мы немного помолчали.

— Слушай, а так быть с нашими тетрадями? — спросила я и увидела, что он сразу понял, о чем идет речь.

Он покраснел.

— Ты думаешь, все так и писали? — он криво улыбнулся.

— Даже, если не все, все равно, что делать? Ни о какой коллективной читке не не может быть и речи.

— Ты права. Давай поступим проще. Тетради пускай все сдадут, ты их перевяжи веревочкой, и когда мы пойдем по чердаку, то ты, словно нечаянно, урони их в проем между корпусами. Там ширина сантиметров двадцать, глубина метров шесть, достать нельзя никакими способами. Я слышал, такие дырки вычищаются раз в двадцать лет специальными бригадами мусорщиков. А если потомки найдут и прочитают, то нам это уже ничем не грозит.

— Хорошая идея. Давай так и сделаем. Только я не знаю, где эта дырка, могу в полумраке потерять не там, где нужно.

— Дашь их мне, чтоб я нес, я и уроню.

Мы еще пошептались, и он ушел. Теперь мне было спокойно, вопрос, мучивший меня две последних недели отпал так легко и просто. Игорь — умница. Вот, чем отличается мужской ум от женского — умением мгновенно найти верное решение.

Где-то я читала «ум — это скорость». Сегодняшний случай — хорошая иллюстрация.

Я чувствую, что засыпаю.

Еще пара фраз.

А если через много лет наши тетради кто-то найдет? Скажем, лет так эдак через двадцать, как говорит Игорь. Мне тогда будет… Сколько мне будет? Ого, тридцать шесть. У меня, видимо, будет муж, семья, дети. Как я отреагирую на свои девичьи записи? Если мне их кто-то прочитает или я услышу их, например, упаси боже, по радио?

Что я тогда сделаю?

Я улыбнусь своему прошлому.

К о н е ц

 

Послесловие издателя

Вот и все. Признаюсь, я полюбил моих подростков. Мне не хотелось с ними расставаться, и я, набравшись смелости, пошел в школу, зашел к директрисе и долго пытался объяснить ей, кто я такой и что мне нужно.

— Зачем вам классные журналы такой давности?

— В то время здесь учились дети моих знакомых.

— Нет, я не могу, я не имею права. Какие фамилии Вас интересуют?

Я назвал.

— Нет, я таких не помню. Значит, это было еще до меня. До того, как я стала директором.

Я пошел в адресный стол и там меня ждало разочарование. Все мои подростки уехали, кто учиться, кто в армию. Но никто из них не вернулся назад.

Получалось, что шесть тетрадей — это единственная память, оставшаяся от моих героев. Стало как-то жутковато. Вспомнился Игорь и его рассуждения о том, что нам грозит вымирание. Это утвердило меня в мысли предать записи гласности.

И все-таки я нашел человека, который знал авторов моей повести. Это была их учительница русского языка. Она утверждала, что помнит всех своих учеников.

— Ольга Васильевна, так Вы их всех помните?

— Всех поименно.

— Вот повесть, написанная по их дневникам, не поможете ли отредактировать?

— Конечно, помогу. Как не помочь?

Она читала повесть три дня. Когда я пришел к ней, она стала сокрушаться.

— Ужас. Ужас.

— Что, так плохо?

— Мне так и не удалось научить их правильно выделять при письме прямую речь.

Тут я понял, что она, видимо, слегка тронулась рассудком. Она совершенно не восприняла смысл написанного, зато тщательно выверила грамматику и синтаксис.

Потом я дал рукопись моему другу, работнику прокуратуры.

— Посмотри, можно ли это печатать? — спросил я его.

Он тоже читал повесть три дня. Вердикт он выносил, вальяжно развалившись в кресле. Тыча пальцем в наиболее откровенные места в тексте, говорил о строгой ответственности, к которой следует привлечь автора за вот эту фразу и за эту.

— Смотри, вот паренек раздевает девушку. В девятом классе! Это невозможно!

— А ты считаешь, в каком классе это возможно?

— В каком? — на его лице блуждала улыбка. Он что-то натужно вспоминал.

— В десятом! На двадцать третье февраля, — радостно заявил он.

— А я тоже на двадцать третье, — чуть не воскликнул я, — только в восьмом.

Но тут я осознал, что мой знакомый зациклился, так же как учительница, только на своем. Разговора, увы, не получилось.

Тогда я вспомнил, что есть человек с совершенно свежим восприятием жизни.

Только маленький.

Недавно мою трехлетнюю племянницу спросили: «Ксюша, какой фильм тебе больше всего понравился? Из тех, что ты смотрела по видику?» «Про то, как дяденька с тетенькой лежали голенькие на диване, и он ее целовал и гладил» — ответила девчушка.

Вот оно.

Ребенок не знает, что он уже умеет бить ниже пояса.

По догмам.

Не мордобой разнузданных боевиков, не пальба в бесконечных детективах. И даже не мультяшки. И если потребуется, то пусть маленькая Ксюша будем защитником моих подростков.

А еще лучше — судьей.