Часть 1

Мы приехали на летнюю практику.

Мы — это орава студентов второго и четвертого курса.

Нас — много. Человек сто двадцать, не меньше.

Ехали мы долго. До Ростова электричкой.

Потом — теплоходом, вверх по Дону. Ночью.

Донская станица со смешным названием Семикаракоры.

Не спутать бы с садами Семирамиды.

Мы приехали под утро. Было еще совсем темно. Несмотря на то, что на теплоходе спиртное не продавали, а наши поводыри-аспиранты следили за нами во все глаза, Коваленок все равно где-то сильно укушался.

Поэтому он не только не вязал лыка, но и не смог идти.

В итоге мы с Коляном вели его под руки. От дебаркадера до места предполагаемых трудовых подвигов. Не буду утверждать, что при этом ноги Коваленка делали две борозды, но вести его было тяжело, так как он перебирал ногами гораздо реже, чем следовало бы.

Нас привели к длинному одноэтажному бараку, выяснилось, что здесь мы и будем жить полтора месяца. Барак был разделен на несколько помещений. Пока шла перекличка, мы с Коляном решили отдохнуть и поставили Коваленка лицом к стене. Так он и стоял, упершись руками в стенку и покачиваясь. Он страдал. А, может, ему было хорошо.

Кто знает?

Когда назвали его фамилию, он не прореагировал.

Я сказал за него: "Здесь!"

Сошло.

Когда перекличка закончилась, нас завели в "спальню", и мы ахнули.

Все тридцать коек были аккуратно заправлены.

Что за добрые феи сделали это?

Мы немного покемарили.

Потом наступило утро, и нас снова построили и повели.

Станица Семикаракоры довольно большая, но мы этого не чувствуем, поскольку живем на самом краю. За окнами нашего барака чистое поле.

Вокруг сплошные тополя и их ближайшие родственники — осины.

Местность — ровная, как стол. Никаких излишеств. Донская степь.

Огромный консервный комбинат. "Наш комбинат — второй в Европе". Я всегда удивлялся, почему все наши примечательности — вторые в Европе? Никогда не узнаешь, где же первые? Примеры? Пожалуйста, наш городской парк — второй в Европе. Неизвестно, правда, в какой номинации.

И лишь наши девушки, наши красавицы, конечно же, первые в Европе. Потому что их у нас на факультете мало. Штук двадцать, не больше. Поэтому они у нас гордые. Ходят, как павы, всем видом показывая, что нам, серым и сирым, до них, как до луны пешком.

Мы с этим совершенно согласны и влачим жалкую роль пажей. Наши дамы думали, что здесь, в донских степях, мы будем петь им серенады. И мы так думали. Еще бы. Нас сто, а их двадцать.

Насеренадимся…

Каким же было наше удивление, когда выяснилось, что на комбинате мы будем не одни, с нами почти сто девушек из Воронежа и Мичуринска.

Мичуринск — это тот, что прежде назывался Козлов. Вспоминаю, где слышал это название. Ах, да! Это же бунинские места. "Жизнь Арсеньева", которую я недавно прочел. Вот, откуда я знаю про этот городок.

Девушки живут в том же бараке, что и мы, только у них быт более налажен. Ясное дело, так и должно быть, они девушки, у них больше проблем. Мы с интересом рассматриваем наших прекрасных соседок.

Они тоже приехали на практику, причем, здесь их основная специальность. Девушки учатся на последних курсах, в каких-то пишевкусовых техникумах.

Оказалось, что это они заправили нам кровати. Конечно, им велели это сделать. Но мы почему-то разволновались. Потому что в этом было не только что-то трогательное, но и какой-то полунамек.

Наша работа не имеет права называться практикой. Это просто отработка.

Кто мы? С точки зрения плодоовощного технолога мы — никто. Дармовая сила. Поэтому мы — грузчики. Мы — мойщики. Мы носим сок, таскаем овощи. Мы всюду, где ничего не платят, мы там, где тяжелая, неприятная работа.

Но мы молоды, а потому в любых обстоятельствах найдем место для радостей жизни. Привет тебе, ночная смена! Здравствуй, трактор для перевозки сока! Привет тебе, горячий автоклав! Эту темную ночь мы проведем вместе.

А тебя, пресс для выдавливания яблочного сока, мы уважаем больше всех.

Мы — это Сашка, Колян и я.

А Коваленок с Жекой попали в холодильник. На улице жарко и они, с угару, подумали, что в холодильнике прохладно. Но тетка велела им надеть валенки, фуфайку и шапку-ушанку. Они все храбрились и не хотели так экипироваться. Мы ржали. Через десять минут наши парни, как ошпаренные, выскочили из холодильника. Оказалось, что там минус восемнадцать. Ни фига себе!

А на улице плюс тридцать три.

Наша работа проста и заунывна. Мы должны грузить на трактор горячие десятилитровые банки с яблочным соком. В тележку входит почти двести штук. Затем мы идем по ночному заводу вслед за медленно едущим трактором, словно Королев за своей ракетой, идем на склад, где разгружаем трактор, укладывая банки в штабеля по пять штук. За ночь мы делаем пять-шесть ходок. Нас трое. Выходит, каждый из нас за ночь таскает больше трех тонн.

Но груз — это фигня. Главное, чтобы банки не лопались. Если это происходит, то горячий сок (почти кипяток) попадает на тело и сильно обжигает. Больно! Чтоб схватить банку и нести ее, нам дали специальные захваты. Мы берем сразу по две банки и несем их, словно ведра. И вот тут они выскальзывают. Обидно! Еще мы смотрим за прессом, чтоб под него не попало что-нибудь, и за бункером для жмыха от яблок, чтоб не забивался. Такая наша незамысловатая работенка.

Но работа — это фигня. Главное — это наша молодая жизнь. Вечерняя. Ночная.

Кормят нас до отвала.

Это основной вопрос, который задают мне в письмах из дома. Родители, видимо, хотят спросить еще что-то, например, о девушках, но не решаются. В итоге, я знаю, они коптят над каждой фразой моих коротких писем, выискивая потаенный смысл.

Я не пишу домой о девушках.

Родители знают, что в моей группе на двадцать пять парней только одна представительница прекрасного пола. Что поделаешь, специальность у нас такая. При этом, почему-то именно в условиях нашей группы, минимизированное до предела количество не переросло в качество, и наша девушка обладала такими внешними данными, что если бы на ней вдруг женился любой из наших парней, то лучшее, что можно было бы сказать о такой паре: "Мама сильная, папа красивый".

В других группах девушек поболее, но все равно диспропорция жуткая.

Десять на одну!

Но здесь наши павы оказались в трудном положении.

Еще бы.

Сразу сто девчонок оказывают им сильнейшую конкуренцию.

Наши-то сразу вдруг стали ласковыми и помягчели душами. Но поздно! Теперь мы знаем, что на свете есть не только эти двадцать кикимор, а еще целый мир красивых и добрых девушек. И они так рады нам!

А мы рады им.

Яблочный сок. Это не только предмет труда. Мы его пьем, пьем и пьем.

И не можем напиться. Девушки с линии баклажанной икры приходят к нам.

Это практикантки из Мичуринска. Одеты они забавно.

На девушках тонкие синие халаты чуть ниже колен.

В такой униформе ходят все технологи комбината.

Но если на матронах в летах эта одежда смотрится, как должное, то на юных созданиях с осиными талиями такое одеяние вызывает улыбку.

На головах у девушек белые шапочки. Наподобие испанок.

В детстве мать шила мне такие, когда отправляла в пионерлагерь.

Кабачковая и баклажанная икра — это дипломная работа девушек из Мичуринска. Они носят с собой тетрадки и что-то в них записывают. С очень умным видом. Очевидно, что-то очень важное. Мы ехидничаем, просим, чтоб дали списать.

Они смеются. Мы — тоже.

Девушкам хочется яблочного сока. Мы угощаем их. Самый лучший сок тот, что прямо из-под пресса. Когда он еще не пастеризован. Во время пастеризации он становится кисловатым. А здесь, под прессом, он гораздо слаще и приятнее. У нас есть специальный ковшик. Литра на два. Им мы и черпаем сок из-под пресса. Девушки пьют жадно, со смаком. У них в цехе жарко, они слегка вспотели и очень хотят пить. А мы хотим есть. Девушки понимают и в следующий раз приносят кастрюльку, полную баклажанной икры, три ложки и булку теплого хлеба. А мы снова поим их яблочным соком. Другого у нас ничего нет. Есть только шуточки, анекдоты, легкие заигрывания. Девушки пьют сок, а мы в три ложки трескаем икру с хлебом. Вкуснятина! Насчет пожрать — мы мастера!

Через десять минут кастрюлька пуста. Боже, хорошо-то как!

Мы начинаем общаться с девушками, растапливая ледок недоверия улыбками, молодым блеском глаз и многозначительными намеками.

Девушки моложе нас примерно на год, на полгода.

Они поступили в техникум сразу после восьмого класса.

Поэтому учиться им осталось всего один год.

А нам — целых четыре. Грустноватая арифметика.

Мы не можем отделаться от ощущения, что они гораздо старше нас.

Тем более, что мы практически не в состоянии соперничать с нашими бывалыми, искушенными в амурных делах четверокурсниками.

Но, к счастью, все четверокурсники работают в цехе по производству консервированных каш с мясом. Губа не дура! Но, главное, они нам не мешают. Пусть они обожрутся своими кашами! А мы будем общаться с красивыми девами.

Одну красавицу зовут Тоня. Она мне нравится.

У нее длинные-длинные волосы. Чуть ниже талии.

Она носит их, не заплетая в косы. Красиво.

Хочется потрогать.

Давно не видел таких волос. Прямо, как у колдуньи.

На лоб свисает челка. Глаза голубые.

Нет, колдуньи не бывают голубоглазыми.

Лицо прямое, улыбка добрая, открытая.

Фигурка классная. Походка легкая.

Создает же природа таких красавиц!

Все при ней — грудь, талия, ножки.

Тоня мне нравится. На кого она похожа?

Наверное, на киноактрису Клаудиу Кардинале.

Так и хочется сказать: "Чур, моя, чур, моя!"

Вторую девушку зовут Таня. Колян, тебе нравится Таня?

Третья — Наташа. Тоже красивая. Саша, хочешь Наташу?

Фу, какой я грубый! Как я мог так подумать!

Оказывается, совсем рядом с нами, за стенкой, находится линия про производству вишневого сока. А мы и не знали! Девушки ведут нас туда на дегустацию. Вкусно, но много не выпить. На зубах сразу оскомина. В вишневый сок, чтоб его можно было пить, добавляют сахар. Но этот процесс уже автоматизирован и сладкий сок недоступен нам, студентам. И мы возвращаемся назад к своему, к привычному, к яблочному. Его можно пить без меры. Сколько влезет. До отвала. До икоты.

Снова садимся на ящики возле пресса. Точим лясы.

Мы пытаемся понравиться девушкам.

Мы "подбиваем клинья".

Мы "клеим девушек".

Мы "закидываем удочки".

Мы "кадрим чувих".

Мы "фалуем телок".

Наше оружие — ласковый взгляд.

Наше оружие — легкие заигрывания.

Наше оружие — наша молодость.

Все это почти неосознанно. Почти на одних инстинктах.

Чего мы хотим?

Этого ужасного глагола "трахаться" тогда еще не было.

А что было?

Было не лучше.

"Натянуть".

"Кинуть палку".

"Поиметь".

"Хариться".

"Отодрать".

И несколько матерных глаголов.

Какой убогий наш язык!

Пушкин! Ау!

Девушкам, конечно, никто так не говорит.

А что говорят девушкам? "Давай сделаем это".

Что — "это"? А вот это самое. С большой буквы.

Но до "этого" еще, как до Киева раком.

Раком — в смысле — на четвереньках.

Грубо, но как верно.

Мы заигрываем с девушками.

Мы хотим любви. Мы надеемся.

А вдруг?

Мастерица, обнаружив нашу сходку, поднимает хай.

Девушки, встают и, не торопясь, с достоинством, уходят.

Мастерица, гнида, испоганила нам весь кайф. Мымра!

Мастерица продолжает бушевать. Обычно мы быстро реагируем на ее вопли, но сегодня мы молчим и угрюмо смотрим на нее. И она, видимо, понимает, что задела нас за живое. Она быстро снижает децибелы и начинает говорить нормально. С девчатами мы должны зубоскалить после работы — вот ее основная мысль. Мы по-прежнему сидим неподвижно. Тут она соображает, что мы элементарно сорвем ей смену. Если захотим. Хитрозадая донская казачка меняет тон. Она начинает вспоминать время, когда сама была молоденькой. Мы слушаем. Мы как бы не верим в то, что это тело когда-то весило не сто килограммов, а лишь пятьдесят, и что талия была пятьдесят сантиметров, а не сто, как сейчас. Но мастерица уже окунулась в свое девичество. Ее понесло. И нам легче. Ну, вот, оказывается, что и на работе можно погутарить с девушками. Такова теперь ее идея. Это другое дело. Она почти извинилась перед нами.

"Пусть девчата приходят, дело молодое" — завершила она свой монолог.

Мы молча, не спеша, встаем и идем загружать трактор.

Когда работа заканчивается, начинается наше свободное время.

Его так много, его так мало.

Дорого вовремя время, Времени много и мало, Долгое время — не время, Если оно миновало.

Вечерами — танцы.

Магнитофон работает три часа кряду, а толпа танцующих не редеет. Нет, кое-кто, конечно, исчезает, но на смену им приходят новые пары. Танцы в основном медленные, томные. Касания коленей, тугих кончиков груди, живота, все это будоражит кровь. Ладони воровато скользят по девичьей спине, под пальцами застежка лифчика, мужское начало встает, упирается в живот партнерши. Но в темноте можно и не отодвигаться, пусть ощущает, что я неравнодушен к ней. Девушка тоже не отодвигается, она, похоже, даже еще сильнее прижимается ко мне. Отлично!

Но чуть позже, когда я начинаю шептать ей в ушко, что мы, по примеру старших товарищей четверокурсников, должны пройтись-прогуляться к берегу Дона, в этот момент она выскальзывает из моих объятий и возвращается в круг своих подружек. Похоже, я неуклюже, как носорог, разрушил хрупкий домик девичьего доверия. Очередная наука. Когда я этому научусь?

Вечерами — телевизор.

Какие-то конкурсы и фестивали. "Дорогой длинною и ночкой лунною…" Все балдеют от этого Сопота. Болгарские и польские певцы — наши кумиры.

"А сейчас юная певица Алла Пугачева исполнит песню "Дрозды"! Кто такая? Отчего такая худенькая? Ну, "Дрозды", так "Дрозды". Давай, Алла, послушаем.

Мы еще не знаем, что Алла больше никогда не будет петь этих "Дроздов".

Итак, вечерами — телевизор.

Это для тех, кто не хочет танцевать. В помещении душно и телик вытащили во двор общаги, где мы все живем. Перед теликом расставили скамейки, на них мы и сидим. Но не просто сидим. Мы все завернулись в байковые одеяла.

Ох, какое это хорошее дело — байковое одеяло.

Его как раз хватает для того, чтобы укутаться в него вдвоем.

Нам холодно. Якобы.

Я сижу в одеяле один и смотрю на дверь девчачьей общаги. Я жду, когда выйдет Тоня. А ее все нет и нет. Наконец, когда я уже совсем отчаялся ждать, она выходит. Я распахиваю одеяло, показывая ей, как тут у меня хорошо. Мне кажется, что в этот момент я похож на скворца, приглашающего свою избранницу в облюбованное им дупло или скворечник. А разве нет? Но, увы, Тоня лишь мельком смотрит на меня и идет не ко мне, а к своим подружкам. Грусть и досада охватывает меня. Наверное, я ей не нравлюсь.

Тогда что означают наши вчерашние танцы?

Наверное — ничего. Потанцевали и все.

Вечерами — драки с местными.

Но не сильные. Так, чисто петушиные бои. Но однажды я просыпаюсь после третьей смены и вижу, что мимо окон движется длинный-длинный стальной арматурный прут. Двадцатимиллиметровый. Угрюмо и сосредоточенно его несут на плечах семеро наших студентов. Словно витязи из русских былин. Оказывается, чтоб биться с местными. Но местные, слава богу, не пришли. Шестиметровый прут так и пролежал во дворе до самого нашего отъезда. Может, он и сейчас там, в траве, если его не спер кто-нибудь.

Дон совсем недалеко.

В любой момент можно пойти и окупнуться. Даже среди ночи. И в один из вечеров происходит чудо. Почти до двенадцати мы пялимся в телевизор. Тоня сидит рядом. Я жалею, что не взял свое одеяло. С другой стороны, слева от меня, сидит Сашка. И вдруг меня словно кто-то толкнул. И я негромко сказал:

— Может, пойдем, искупаемся?

Я думал, она усмехнется и откажется.

— Пойдем, — ответила она запросто.

Хорошо, что было темно. Иначе бы все увидели, как у меня отвисла челюсть. Сашка услышал наш разговор и обрадовался: "И я пойду с вами, а то душно".

— Я схожу за купальником, — Тоня встала и потянулась, как кошка.

Мне хотелось сказать Сашке, чтобы он позвал Наташу, но я промолчал.

И вот Тоня подходит к нам, и мы выходим на дорожку, идущую к Дону. Только теперь я замечаю, что с востока, всходит огромная луна. Она светит нам в спину, и длинные, чудные тени движутся перед нами.

Мы идем по серебристой дороге, заросли низких ив, и вот впереди мелькает водная поверхность. Песчаный берег. Вокруг ни души. По крайней мере, нам так кажется. Мне хочется взять Тоню за руку. Но Сашка не отходит от нас ни на шаг. Неловко как-то. Все же надо было позвать с собой и Наташу. Для пары.

Мы тихо переговариваемся. Подходим к кромке берега.

Оцениваем рукой температуру воды. Теплая, как и днем.

Про такую говорят — как парное молоко.

Я чувствую, что Тоня держится несколько настороженно. Вероятно, она сама не ожидала от себя такой прыти. Еще бы, согласиться пойти купаться с двумя почти незнакомыми парнями. И когда! Ночью! Половина первого!

Девушка отходит в сторонку, мы догадываемся, что она снимает платье. Потом я вижу, что она борется со своими длинными волосами, похоже, прячет их под купальную шапочку. Сколько мороки с этой красотой!

Мы сбрасываем свои одежды и заходим в воду. Тоня еще на берегу.

— Давай мне руку, иди сюда, — говорю я ей.

— Нет, я сама, — отвечает она тихо.

Ну, сама, так сама.

Тоня заходит в воду и плавает рядом с нами.

— Ну, что, поплывем до середины? — говорю я ей.

— Нет, я не очень хорошо плаваю, — отвечает она.

— Так я тебя спасу!

— Нет, не надо, — смеется она.

Сказать честно, мне тоже не очень хочется плыть до середины реки, но раз уж ляпнул, придется держать фасон. Хорошо Сашке, он все время молчит. А плавает он, пожалуй, чуть лучше топора. Какой с него спрос, он вырос в кубанской станице, и научиться плавать он просто не мог.

В бочке, ведь, не научишься.

Я плыву на середину, доплываю быстро и поворачиваюсь лицом к берегу.

Бог ты мой!

Красота-то какая…

Огромная ярко-желтая луна лениво поднимается с востока, а в воде золотится совершенно волшебная лунная дорожка. Она уходит от меня до самого берега. Она переливается, словно живая. У меня нет слов!

Невообразимая картина!

А там, вдали, у берега, я вижу в воде две головы — это Тоня и Сашка.

Я решительно ударяю ногами и плыву к ним. И вот я рядом с Тоней.

— Тоня, поплыли, поплыли к середине реки, — уговариваю я девушку.

— Да нет же, я плохо плаваю! — возражает она.

— Ты держись за меня, поплыли, может, ты такого никогда не увидишь!

— А Саша?

— Сашка побудет здесь, поплыли, Тоня! Ты не пожалеешь!

И, о чудо, она поддается на мои уговоры и мы плывем рядом.

Плывем медленно, потому что быстро плавать она не умеет.

— Держись за меня! — предлагаю я.

— Нет, я пока могу и сама.

Ну, сама, так сама.

Мы плывем и плывем. Уже можно ощутить течение. Я переворачиваюсь на спину. Нет, вид еще не тот. Нужно еще плыть. С тревогой смотрю на Тоню. Нет, вроде, хорошо держится. Я плыву на спине. И вот она, эта чудная картина. Вот она.

— Все, приплыли! Смотри! — говорю я Тоне.

Она поворачивается. Громко ахает от восторга.

Я ликую, словно сам сотворил эту красоту.

— Ну, как? Нравится? — спрашиваю я.

— Фантастика! — говорит Тоня.

— Видишь, а ты не хотела.

— Я была не права.

— Давай, знаешь что?

— Что?

— Давай, запомним это.

— Что?

— Ну, то, что мы с тобой плавали в лунной дорожке…

— Хорошо. Согласна. Давай, запомним, — она, похоже, улыбается.

Не могу понять, воспринимает ли она мои слова всерьез или иронизирует.

Мы держимся на одном месте еще пару минут.

Замечаю, что нас все же относит течением.

— Поплыли обратно?

— Да, конечно.

— Плыви прямо по лунной дорожке.

— А можно?

Я громко смеюсь. Настолько искренним и наивным кажется мне ее вопрос.

Так можно и захлебнуться. От хохота.

Тоня тоже начинает смеяться. Умора!

Мы медленно плывем обратно.

Прямо по лунной тропинке.

Когда-то, еще в школе, я хихикал, прочитав, как поэт Бальмонт, прямо в пальто и шляпе, бросился в пруд, чтобы быть рядом с лунной дорожкой.

А вот теперь я его понимаю.

— Не устала? — заботливо спрашиваю я Тоню.

— Нет еще, — пыхтит она.

— Видишь, а ты боялась. Но ты не жди, когда почувствуешь усталость.

— Что ты сказал? — переспрашивает она, шумно хватая воздух.

— Не жди, когда почувствуешь усталость, — повторяю я.

— Вроде еще плыву.

— Подержись за мое плечо, отдохнешь, — я подплываю поближе.

— Давай.

Она кладет руку на мое плечо. Потом вторую на другое плечо.

Ого, я сразу чувствую это. Начинаю сильнее работать ногами.

Наши тела под водой соприкасаются. Меня это очень волнует.

И вот берег рядом. Пробую коснуться ногами дна — не получается. Рано. Плывем еще немного. Все, здесь по шею. Еще пара движений, и мы уперлись ногами в дно. Нормально. Доплыли. Слава богу.

А где же Сашка? Ах, вот он.

Сидит на корточках на берегу.

Набросил на себя полотенце.

Рассказать ему, что мы видели?

Какой смысл? Еще смеяться начнет.

Мы выходим из воды. Чувствуется, что это все же ночь, а не день. Хочется тепла. Лучистого, солнечного. Луна совсем не греет. Тоня достает из сумки большое полотенце и вытирается им. А я? Оказывается, я не взял с собой ничего. Придется и здесь держать фасон. Но Тоня замечает мою проблему и дает мне край своего полотенца. Мы снова касаемся друг друга. У нее упругое, прохладное тело. Ее кожа, как шелк. Все это очень волнительно.

Тоня покачнулась, я успел обнять ее за талию, иначе она бы упала. Теперь мы стоим, слегка прижавшись друг к дружке. Мне это нравится.

Но Тоня отодвигается от меня. Однако я все еще держу ее за талию.

Она несильно, но настойчиво пытается убрать мою ладонь. Ну почему?

— Холодно! Давай погреемся, — тюремно-доверительно шепчу я.

— Не надо, пусти, — но я вижу, что она смеется.

— Замерзну, будешь отвечать.

— Одень рубашку — не замерзнешь.

— А остальное?

— Что — "остальное"?

— Остальное — замерзнет. А там важнейшие органы.

— Так и уж — важнейшие.

— Конечно, важнейшие. Ты должна знать.

— Нет, я не знаю.

Мы смеемся.

— Ну что? Оделись?

Только теперь я вспоминаю, что с нами Сашка.

Мы идем обратно. Луна уже поднялась повыше и стала меньше размерами. Начинаем разговор с Сашкой о том, почему, когда луна низко, то она кажется больше. Прописные физические истины. Но мы рассуждаем со смаком, потому что Тоня нас внимательно слушает. Приятно казаться умными. Обсуждаем полет американцев на Луну. Здорово это у них получилось.

Потом я пытаюсь разговорить Тоню, узнать, где она живет, есть ли у нее братья и сестры. Да, есть, младший брат. Ходит в седьмой класс. Словом, все, как обычно. Мы знакомимся поближе, мы узнаем друг друга.

Мы так увлеклись разговором, что появление перед нами здания нашей общаги оказалось для нас полной неожиданностью. Свет уже был погашен. Народ спал. Мы проводили Тоню до самой двери. Мне очень хотелось, чтоб Сашка пошел к себе, но он плелся рядом, как привязанный. Мы постояли на порожке. Неподалеку, у самого заборчика, самозабвенно целовалась какая-то парочка.

Мне тоже захотелось поцеловать Тоню.

Хотя бы в благодарность за то, что она решилась пойти с нами. За то, что не побоялась плыть со мной до самой середины реки. Ведь мы вместе видели такую редкую красоту. Это наша маленькая тайна.

Но как я мог целовать ее, когда рядом стоял Сашка?

Засыпая, я все думал о Тоне. Да, она мне определенно нравится.

А под утро она мне приснилась. Такие сны обычно никому не рассказывают. Потому что это — про близкие отношения. Мне хотелось, чтобы мой сон сбылся.

Я увидел ее только во время обеденного перерыва. Мы с Сашкой стояли впереди и позвали к себе Тоню и Наташу. Девушки подошли к нам. При этом они виновато оглянулись на своих подружек. Но, увы, всех их мы взять к себе не могли.

Речь идет об очереди к раздаче, если кто не понял.

Впервые мы обедали, сидя за одним столом. Меня словно что-то распирало и я острил напропалую. Мне хотелось красиво молчать, но не получалось. Красиво молчал Сашка. Я попытался помолчать, но при этом за столом повисла тягостная, напряженная тишина. Нет, уж лучше я буду говорить.

Слово — серебро, молчание — золото.

Придется обойтись серебром.

День пролетел совсем незаметно. Тоня с подружками после обеда дважды заглядывали к нам. Мы угощали их соком. Ожидание вечера приобрело новый, особый смысл. Потому что мы пригласили девчонок погулять после танцев.

Луна. Огромная. Видно, как днем. Стожок сена. Неподалеку еще один. Здесь с утра до обеда торжествовал крестьянин, думая о грядущей зиме и о своей скотинке. Второй покос. Ночью мы арендуем место под стожком. От коровенки или козы не убудет, если мы слегка разворошим сено.

Не сидеть же нам на стерне! Особенно нашим девушкам.

Два стожка. Не сидеть же нам под одним стожком.

Три стожка. Нас-то ведь шестеро.

Сказать честно — мы слегка выпили. Повод — за знакомство. Хотя с Тоней мы, конечно, уже знакомы. Был Дон, были танцы. Но нельзя быть "против", если все "за". Да и винцо классное. Болгарское — "Варна". Десертный вариант словно специально предназначен для контакта с девушками. Плюс два десятка яблок, которым мы не дали погибнуть под нашим безжалостным прессом.

Итак, яблоки и "Варна". Ноль семь на шестерых. Это почти ничего, но в коленках чувствуется. И внутри тепло. Хорошо.

Выпив, мы расходимся по полю.

Каждой паре по стожку сена.

Кладу на сено свой пиджак, девушка осторожно садится на него.

Прямо над стожком, который облюбовали мы с Тоней, проходит высоковольтная линия. И мы слышим тихий, заунывный звук ветра в проводах. В нем столько печали! Какая-то нескончаемая песня. Но мне она нравится. В ней есть что-то философское, вечное. Говорю от этом Тоне. Радуюсь, что она согласна со мной.

Сашка с Наташей расположились неподалеку. Но сели так, что мы их не видим. Колян с Таней ушли далеко. Мы лишь угадываем контуры их стожка. Но мы вместе.

Я обнимаю Тоню за плечи. Она поворачивает ко мне свое лицо.

"Я влюблен в нее" — думаю я.

— Тоня, ты мне нравишься, — тихо шепчу я и легонько тяну ее к себе.

— Не может быть, — смеется она.

— Может, — ее губы совсем близко.

"Сейчас я ее поцелую" — думаю я.

Первое касание моих губ к ее губам. Осторожное, словно мы вновь знакомимся. И ликование в моей душе. Потому что она не отворачивается, не старается избежать поцелуя. Может, она даже ждет этого. И я целую ее снова, только теперь я делаю это смелее и увереннее. От Тони слегка пахнет "Варной". Видимо, от меня — тоже. Так мы пьяненькие или не пьяненькие? Не знаю…

— А разве у тебя в институте нет девушки? — спрашивает Тоня.

— Нет. Откуда ей быть?

Боже, какой я дуб! Что значит "откуда"?

От верблюда. Идиот. Болван. Козел.

Ведь не на необитаемом острове я живу.

И девушка у меня вполне могла бы быть.

Но нету — и это правда.

Но Тоня словно не замечает нелепости в моих словах.

Мы снова целуемся. У нее такие нежные губы. Я целую Тоню так, чтобы ее губы не были сжаты. Мне хочется ее так целовать. Моя правая рука как-то сама собой ложится на грудь девушки. Сквозь лифчик я ощущаю волшебную упругость ее груди. Но Тоня берет мою руку и отводит в сторону, лишая меня моих завоеваний. Мне хочется сказать ей, чтобы она так не делала, что я без ума от нее, что мне безумно хочется ласкать, гладить ее тело.

Что я не сделаю ей ничего плохого.

Что я не сделаю ей ничего такого, чего она сама не хочет.

Разве она не хочет, чтобы я гладил, трогал ее грудочки?

Но я молчу. Еще и потому, что мы продолжаем целоваться.

При этом она все также держит мою руку. Не доверяет!

Народный контроль!

Наконец, мы прерываем поцелуй и смотрим друг другу в глаза.

Мне кажется, что ее глаза как-то по-особенному блестят.

— Зачем ты так держишь мою руку? — спрашиваю я.

— Чтоб не шалила, — Тоня улыбается.

— Она у меня очень смирная.

— … когда спит лицом к стенке.

— Она робкая.

— В этом нет никаких сомнений.

— Она тихая.

— Только за ней нужен глаз да глаз.

— Нельзя быть такой строгой.

— Нельзя быть таким нахальным.

— Я не нахальный.

— Знаем.

— Что ты знаешь?

— Что ты не нахальный.

И мы снова целуемся.

Я чувствую, что Тоня больше не держит мою руку. Значит, можно? Снова касаюсь ее груди. И вдруг понимаю, что Тоня обняла меня за шею. Бог ты мой! Как здорово! Я совершенно чумею от этой ее ласки и начинаю бережно заваливать девушку на спину. Тоня слегка противится мне, но я напираю, и она ложится. Я прижимаюсь к ней.

Я кладу ладонь под ее голову.

Мы целуемся, целуемся, целуемся.

Я хочу сказать Тоне, что влюблен в нее.

Я прерываю поцелуй, чтоб посмотреть вокруг. Вдруг наши собратья по разуму захотят подойти к нам. Но нет, вокруг совсем никого. Значит, Колян и Сашка воюют на своих любовных фронтах. Вперед!

Поворачиваю голову к моей девушке.

Могу ли я ее так называть? Моя девушка.

Тоня смотрит на луну и капризно спрашивает:

— Ну почему американцы высадились на Луне первыми?

Актуальный вопрос!

Сказать по правде — меня это тоже сильно огорчает.

Но еще больше меня огорчает то, что Тоня удерживает мою ладонь и не дает моим пальцам осторожно проникнуть под поясок ее тонких спортивных брючек. Может, тему Луны нужно углубить и расширить?

И мы снова целуемся. До беспамятства.

Неожиданно я слышу женский визг. Поднимаю голову. Вижу, что к нам быстро приближается девичья фигурка. Похоже, это Таня. Да, это она.

— Татьяна метелит, — говорю я.

Тоня садится, поправляет футболку. Я все еще держу ее за руку.

Таня подходит к нам. Все ясно, Колян перестарался.

— У вас все такие? — сердито спрашивает девушка.

— Не все, — отвечаю я.

— Я одна боюсь идти, — говорит Таня, глядя на Тоню.

— Так Колян… — я пытаюсь вставить ценную мысль.

Тем более, что вижу идущего к нам Коляна.

— Я не хочу с ним идти, — голос Татьяны дрожит. Она едва не плачет.

Ну, Колян, ну, слон. Нельзя же так.

Гулянка закончена.

А что делать с Сашкой и Наташей? Оставить их здесь?

Вроде нехорошо. Сходить к ним? А вдруг они того…

Крикнуть им? А вдруг они того… и еще испугаются?

Говорят, что без врача тогда не обойтись.

Только вчера эту тему обсуждали четверокурсники.

Мы делали вид, что не слушаем, а сами держали ухо востро.

Но Тоня и Таня не думают об этих проблемах. Они громко зовут Наташу.

Никакой реакции. Девушки зовут еще раз. Напрасно.

Словно их и нет. Точно, придется вызывать врача.

А вот и Колян подошел. Стоит поодаль. Как провинившийся.

Ну вот! Слава богу! Из-за стожка показываются Сашка с Наташей.

Вшестером мы идем обратно. Я держу Тоню за руку.

В ее другую руку вцепилась Татьяна. Обеими руками.

Немного позади нас топают Сашка с Наташей.

Наташа держит Сашку под ручку. По-взрослому.

И совсем сзади плетется Колян. Один. Как наказанный.

Таня дала ему отлуп и больше он с нами не ходил.

Начиная с этого дня мы с Тоней почти каждый вечер идем к нашему стожку и подолгу сидим под ним. Я осторожно обнимаю девушку, она смотрит на меня доверчиво и радостно. Наши лица сближаются, и мы целуемся. Я ласкаю ее плечи, мои ладони касаются нежных холмиков ее груди и я едва не подскакиваю, сообразив, что на ней нет лифчика.

Как что-то святое я глажу сквозь футболку ее соски и поражаюсь тому, что они почти мгновенно твердеют под моими пальцами. Я хочу большего, но боюсь, боюсь, что она рассердится. Мы продолжаем наш бесконечный, жаркий поцелуй.

Устав целоваться, мы начинаем разговаривать. Мы шепчемся.

— Мне кажется, что я полюбил тебя.

— Кому кажется, тот крестится.

— Не смейся. Правда.

— Если правда, тогда почему это только "кажется"?

— Не знаю. Просто слово такое вырвалось.

— Просто и муха не кусает, а все с умыслом.

— Перестань смеяться. Лучше скажи мне…

— Что?

— У тебя там есть парень?

— Где — "там"?

— Не притворяйся. Ты понимаешь, что я спрашиваю. "Там" — это там.

— Допустим, что нет, что тогда?

— Тогда мы этого не допустим.

— В смысле?

— У тебя будет парень.

— Кто?

— Я.

Тоня смеется. Мы снова целуемся.

Сегодня вместо спортивных брючек она надела короткую юбочку.

Вид ее обнаженных коленей, бедер, жутко волнует меня.

Мы целуемся. Осторожно кладу ладонь на ее ногу.

Тоня вздрагивает и убирает мою лапу. В сторону.

Ну почему?

Мы целуемся. Я делаю вторую попытку завоевать ее колено.

— Не надо! — девушка убирает мою ладонь.

— Почему?

— Потому! Не надо, — похоже, она сердится.

Не надо, так не надо.

Я же не буду вести себя, как Колян.

Мне хочется лечь так, чтобы положить голову на ее ноги.

Или чтоб она легла, положив свою голову на мои колени.

Мне многого хочется.

Но получаю я минимум. Очевидно, потому что робок.

Но мне все равно хорошо.

Я расспрашиваю Тоню. Обо всем. Какие животные ей больше всего нравятся?

У них дома есть собака? А кошка? Тоня отвечает мне.

А я снова спрашиваю. Какие песни она любит? Какие фильмы?

Какой поэт ей нравится больше других? Любит ли она гулять по лесу?

Легко ли она переносит одиночество? Какая еда ей нравится? Что она любит?

Какие предметы в школе она любила больше всего? Кто ее подружки, друзья?

Она любит детей? А какая у нее семья? Отец очень строгий? А мама? А брат?

Тоня терпеливо рассказывает мне о себе.

Потом я умолкаю.

— Допрос закончен? — смеется Тоня.

— Причем тут допрос? Мне просто интересна твоя жизнь, — отвечаю я.

— А вот теперь буду спрашивать я! — восклицает Тоня.

— Спрашивай! — наивно соглашаюсь я.

— Кто была твоя первая любовь? — спрашивает Тоня.

Ничего себе! Это же вопрос из другой весовой категории!

Но, вздохнув, я рассказываю. Тоня внимательно слушает.

Вокруг так тихо, что кажется, что мы остались совсем одни на земле.

Мы возвращаемся в общагу в полвторого.

Как хорошо быть молодым.

В полной мере я пойму это потом.

Через много лет.

 

Часть 2

Среди нас молнией пронеслась новость. Среди мичуринских есть деваха, которая совсем недавно вышла замуж. Чуть ли не три недели назад. Ей пришлось приехать сюда, не завершив медовый месяц. Но новость не в том, что она замужем. Новость в том, что она, деваха — голодная.

Каждый из нас невольно примерил на себя тогу спасителя голодающих. И каждый посчитал, что она ему впору. В итоге к девахе повышенный интерес. Мы внимательно следим за ее перемещениями и настроениями.

Раннее утро. Она идет к умывальнику. (Удобства во дворе!)

Мы сидим на скамейке. Воровато осматриваем ее ладное тело.

Утренний ветерок играет с полами ее куцего халатика.

Она этого словно не замечает. Зато мы не можем отвести глаз.

— Вам слить, мадам? — хриплым голосом произносит Толян.

— Нет, спасибо, — она смеется.

Мы завистливо смотрим на Толяна. Он явно вырывается вперед. В деле помощи голодающим. Вечно эти гидроакустики лезут нахрапом. Взгляд у нее, и правда, какой-то ласкающий, зовущий, томный. Другие девушки смотрят на нас иначе. Строго и независимо. С ними, видимо, нужно еще долго возиться, а эта…

Она явно хочет.

Опыта мало, но природа подсказывает, что тут возможен успех.

Тело зовет.

"Она хочет, хочет, хочет" — стучит где-то, чуть ли не в спинном мозгу.

Хорошо четверокурсникам. У них как-то все проще. Что значит опыт! Их шутки более тонки и изысканы. Их фразы точнее бьют в цель. Они пачками носят в карманах презервативы. Нам кажется, что они бесятся с жиру, потому что используют эти резинотехнические штучки не по назначению. Они осторожно заполняют их водой и подкладывают друг другу под одеяло. Воды, оказывается, можно влить литров восемь. Если на подготовленную таким образом кровать сесть, то изделие тихо лопается, заливая временную колыбель студента водой. Громкий, дикий, радостный хохот собратьев. Пострадавший досадливо кривится, но тоже смеется. Борьба с мокрыми простынями — его личное дело.

Четверокурсники тоже учуяли молодуху. Пожалуй, даже раньше нас.

Один из них и спас ее от голода. Опередил нашего Толяна. Причем уже утром об этом стало известно почти всем. Потому что сам ловелас громко заявил о своей победе. Потому что наш Ваня в два часа ночи вышел по нужде и увидел, что прямо на порожке женского отделения происходит великое таинство. Таинство любви.

Она стонала и вскрикивала.

А он двигался, как паровозный поршень.

Утром Ваня хриплым шепотом рассказал нам об увиденном. Больше всего Ваню поразило то, что ее ноги торчали вверх. Мы завистливо посмотрели на четверокурсника. Везет же людям!

Счастливчик!

А днем мы увидели, что молодуха, окруженная подружками, плачет, а они ей что-то сердито выговаривают. А вечером Тоня не хочет идти со мной гулять. Я догадываюсь, что виной всему молодуха.

Но я-то причем?

Мы сидим, завернувшись в мое одеяло, и пялимся в телевизор.

Я украдкой ласкаю девичьи колени, бедра, живот. Я люблю ее!

Я не хочу, чтобы она на меня сердилась.

Где-то в душе я понимаю, что четверокурсник поступил нехорошо.

Но ведь деваха этого явно сама хотела!

Сейчас она плачет, а вчера ночью стонала и вскрикивала.

Потому что ей было хорошо.

Наш Ваня слышал.

Но я не могу объяснить это Тоне. Такое объяснить невозможно.

Мне проще принять на себя ее недовольство всем мужским племенем.

Я нежно целую ее в ушко.

Студенты, комары, лягушки, ужи и ежи. Казалось бы — что в этом общего? Экологическая цепочка. Вечерами, ночами, комары безжалостно кусают нас, студентов. Защита есть только одна — ветер. Но его, как назло, нет. Лягушки громко квакают и поедают комаров. Мы благодарны им. Ужи ловят и поедают лягушек. Мы это сами видели. Пару раз мы даже пытались помешать ужам. Ужей так много, что кажется, что они везде. Длинные, блестящие, черные, изящные. Если их взять в руку, то можно почувствовать, что они нехорошо пахнут. Говорят, что это они от испуга. Бедняги!

Мы идем к реке. О, да тут цивилизация. Есть лодочная станция. Берем лодку на четверых. Выясняется, что Сашка не только плохо плавает, но и не умеет грести. Ловко устроился! Он садится на нос лодки, а Наташа с Тоней на корму. Я гребу против течения, к протоке, где, по словам знатоков, очень классно. Девушки сбросили платьица и, смущаясь, предстали перед нами в купальниках. А что? Фигурки очень и очень… Мы тоже избавляемся от лишних одежд. Конечно, до Бельмондо нам далековато, то мы уже успели загореть и еще не успели обзавестить жирком и брюшком, поэтому повода, чтоб комплексовать вроде нету. И вот протока. Хорош, Сашок, сачковать! Течения тут нет, садись и греби, как можешь. Он беспомощно плюхает веслами по воде. Давай, старайся, старайся. Сашка старается.

Мы вылезли на берег. Искупались. Теперь сохнем. Греемся. Солнце жарит нещадно. Опять в воду. Опять греться. Сашка с Наташей куда-то слиняли. Ах, за лилиями! Ну, ну.

Я беру горсть песка и тонкой струйкой сыплю его на спину Тони.

Она хватает меня за руку. Мы шутливо боремся. Я оказываюсь сверху, и неожиданно целую ее. Она смущена. А вдруг Наташка увидит? Ну и что?

Мы разговариваем. Мы шепчемся.

Возвращаются Сашка с Наташей.

Мы снова на лодках, заезжаем в заводи, там, среди каких-то водных растений скользят черные синусоиды. Это ужи. Мы ловим их, наклоняясь за борт. Мы пугаем ужами девушек, которые громко визжат, уворачиваясь от извивающихся в наших руках тварей.

Но мы жалеем и девушек, и ужей. Мы отпускаем ужиков в воду. Они уплывают, но недалеко. Всюду торчат их черные с двумя белыми пятнышками головы. Девушки успокаиваются. Откуда-то издалека слышится музыка. На юных лицах наших подружек появляется мечтательное выражение.

Оказывается, наши дамы желают петь.

У Тони приятный низкий голос. А Наташа, пожалуй, фальшивит. Но не скажешь же ей: "Помолчи-ка". Пусть тоже поет, раз хочется. Я хотел было поддержать девушек, знаю, что пою сносно, но, увы, почему-то стесняюсь. В итоге мы с Сашкой молчим, а девушки поют.

Стоит березка на опушке, Грустит она на склоне дня, Я расскажу березе, как подружке, Что нет любви хорошей у меня.

Хорошо-то как!

Только почему нет хорошей любви?

И зачем жаловаться об этом березе?

Мы можем помочь. От всей души.

Девушки смеются. Хорошо-то как!

Я навсегда полюбил эту песню.

Ежи. Их тоже много. Вероятно, они едят ужей. Продолжение цепочки. Вечером, идя со второй смены, я слышу шорох в траве и, нагнувшись, вижу небольшого ежика. Снимаю рубашку, закатываю на нее ежа и несу к себе в общагу. Я еще не знаю, зачем я его тащу. Народ развеселился, увидев, кого я принес в рубашке. Но ежик не хочет нас знать и так и лежит, свернувшись в шар. Рядом со мной кровать Коваленка. Сегодня он, в очередной раз сильно укушавшись, спит без задних ног. Мы приподнимаем его одеяло и кладем на матрац ежа. Из-за неровности, образованной телом Коваленка, ежик скатывается к его спине.

Мы внимательно наблюдаем.

Коваленок ощутил дискомфорт от коснувшихся его спины иголок. Рукой он пытается устранить неприятность, он трогает ежа и отдергивает руку. Но в спину-то все равно колет. Коваленок снова двигает рукой, все это он делает, так и не просыпаясь. Но проблема только усугубляется. Наконец, Коваленок продирает глаза, поворачивается и с ужасом смотрит на ежа. Похоже, он не может врубиться, где он и что с ним.

И почему это — такое колючее.

Мы ржем, как жеребцы. Громко и от души.

Я забираю ежа. Насекомоядное ни причем. Вернем его в природу.

Я уношу ежика назад, к тому месту, где я его нашел.

Пока иду, думаю о Коваленке.

Он хороший парень. Среди всей нашей группы он, пожалуй, самый везучий по амурной части. Это при том, что он моложе нас почти на год — пошел в школу с шести лет. У него темные и какие-то влажные глаза. Он почти никогда не бывает серьезным, легкая улыбка словно навсегда прописалась на его красивом лице. Коваленок любит излить душу, причем в качестве объекта для плаканья в жилетку он почему-то выбрал меня. Может потому, что я терпеливо слушаю его. Еще в прошлом году, осенью, он рассказал мне про свое первое настоящее любовное приключение. Во всех деталях. Со своей одноклассницей. Причем в таких деталях, что у меня нет никаких сомнений — он говорил правду.

Коваленок приходит ко мне и когда бывает трезв, и когда пьян. К сожалению, пьян он бывает все чаще и чаще. Причем, заводится от одного стакана. Опьянев, он становится печальным и жалуется, что "зизнь — челтовски слозная стука". Когда Коваленок трезв, то слова "жизнь" и "штука" произносит нормально. Странно даже.

Кладу ежика в траву. Живи, колючее создание!

Прости, что потревожил. Хотелось развлечься.

Когда нет яблок, линия останавливается. В этом случае с работы можно и нужно драпануть. Мастерица сама нам это посоветовала. Спасибо ей. Иначе начальница цеха придумает другую работу. Например, таскать свиные туши в холодильнике. Бр-р! Это пусть делают Коваленок с Жекой, у них в организме постоянно есть спирт и поэтому мы уверены — они ни за что не замерзнут.

Чтоб драпануть, нужно спуститься к Дону, пройти по берегу и там, вдали, ухватившись за нависающий над самой водой край качающегося забора, выскользнуть на свободу. Отлично!

Ощущение, словно сбежал из тюрьмы. Но это преувеличение.

Нам нравится работать на комбинате. Но мы не прочь и удрать.

Сегодня ночная смена срывается. Пресс стоит. Нет яблок. Мы свободны. Колян и Сашка уже смылись. Я иду следом за ними. Куда они делись? Я спускаюсь к реке. Собственно, сам Дон дальше, а здесь у комбината протекает протока. Я иду вдоль берега. Темень, но я хорошо знаю дорогу.

Я уже почти у забора. Тропка здесь совсем узенькая.

Слева и справа камыши.

И вдруг…

Я едва не наступил на них.

Сначала я не понял, что это за куча лежит передо мной.

Прямо поперек тропинки.

Смятение мое длилось секунду, не более. До меня дошло, что это такое.

Буквально в полуметре от меня лежали он и она. Они занимались любовью. Никакие другие гипотезы не могли объяснить происходящее. Жаркое, шумное дыхание, голые, широко раскинутые женские ноги. Они были немного согнуты в коленях, но главное было в другом — парень двигался и движение это было таким завораживающим, таким бесстыдным и таким прекрасным. Они делали это.

Мне показалось, что я покраснел так, что должен был вспыхнуть ярче, чем сияли бакены, которыми был отмечен донской фарватер.

Неожиданно парочка замерла. Парень повернул голову и посмотрел на меня. Нет, я не знал его. Но я едва не рассмеялся, так насмешила меня девичья мордочка, высунувшаяся из-за мужского плеча. Секунду они смотрели на меня.

С удивлением и интересом.

А я на них.

— Извините, — прошептал я и, переступив через их ноги, пошел по тропинке.

Мне хотелось повернуться, сказать еще что-нибудь оправдательное, объяснить им, что я, мол, просто иду в общагу, но я сдержался.

А вот и забор. Словно ничего и не было.

Может, действительно, мне это показалось?

Я долго не мог уснуть.

Мне мучительно хотелось любви.

Местный дурачок. Небольшой, крепенький, толстозадый.

Лет шестнадцать, не больше. Откуда он здесь? Странно.

Он бродит из цеха в цех, балагурит с девушками.

Его шутки грубы и непристойны. Но некоторые девушки реагируют на них, чем немало удивляют нас.

— Поедем с тобой на остров, — кричит он одной из воронежских.

— Зачем? — игриво спрашивает она.

— У меня есть "Ява", — громко смеется он.

— Ну и что?

— Мы поставим мою "Яву" в твой гараж, — ржет он и хлопает девушку по заду.

Лицо ее вспыхивает, она смотрит на нас, потом резко отворачивается.

— А вы что? Умники-разумники! — он подбегает к нам.

Мы молча, угрюмо смотрим на его лицо. Очевидно, что он нездоров на голову. По его физиономии то и дело пробегает гримаса, взгляд какой-то лихорадочный.

— Задать вам вопросы на всю жизнь? — продолжает он.

И, не дожидаясь нашего ответа, скороговоркой выкрикивает:

— Что такое коммунизм, что такое мужчина, что такое женщина?

Вас трое, вот вам три вопроса на всю жизнь. Умники-разумники.

Мы молчим. Он теряет к нам интерес и, увидев проходящую мимо девчонку, подбегает к ней и, схватив за руку, радостно и весело требует:

— Стань, как полы моют!

— Пусти, дурной! — возражает девчонка.

— Вчера было можно, а почему сегодня нельзя? — громко спрашивает он.

И потому, как девчонка краснеет, как испуганно смотрит на нас, мы вдруг понимаем, что он говорит страшную правду, что между нею и ним что-то было. Как так, ведь она нормальная, что она в нем нашла? Нет, такое, наверное, постичь невозможно.

— Дать по ушам? — тихо, не поворачивая головы, спрашивает Колян.

— Не тронь, разве не видишь, он не в себе, — также тихо отвечаю я.

И опять ночь. Сегодня мы одни под своим стогом. Совсем одни.

Таня с Коляном не контачат, а Сашка с Наташей ушли на берег Дона.

— Тоня, Тонечка, — горячечно шепчу я, лаская ее бедра под юбкой.

— Не надо, не надо, — тихо лепечет она, но не отталкивает меня.

Почти не отталкивает.

— Тоня, Тоня, — я словно и не знаю других слов.

Мои разгоряченные пальцы ложатся на бугорок ее лона, сквозь тонкую ткань трусиков я чувствую ее нежный холмик, восхитительную расщелинку.

Мне кажется я сейчас лопну. От страсти.

— Люблю тебя, люблю.

— Что ты, что ты… — шепчет она.

И тут я соображаю, что она говорит совсем не те слова, что прежде.

Слов "не надо" нет. Значит что? Нет, не может быть. Я шалею. От любви.

Мои руки предательски дрожат.

Еще бы. Я стаскиваю с нее кое-что. Пытаюсь стаскивать.

Но она меня удерживает. Пытается удерживать. А я?

— Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, — шепчу я, трогая губами сосок ее груди.

— Не надо, перестань, — вяло возражает она.

— Я только потрогаю тебя, — умоляющим голосом прошу я девушку.

— Я боюсь! — вскрикивает она.

— Все будет хорошо, любимая, все будет хорошо, — уговариваю я ее.

— Нет, перестань!

— Ну, Тонечка! Ну, девочка моя… — я дергаю молнию на своих брюках.

— Что ты делаешь! Мы еще совсем не знаем друг друга!

"Так будем знать!" — едва не выкрикиваю я.

Успех — это когда совсем раздел девушку.

А если кружевное изделие осталось на ее коленях, то это что?

А это означает только одно — нехватка опыта.

— Мне больно, перестань! — вскрикивает девушка.

И прикрывает ладошкой то место, куда я так стремился, куда я было так решительно направился. Я пытаюсь убрать ее руку, Тоня дрожит, но не дает мне это сделать. Я ласкаю девушку, целую ее. Нет, не дает.

— Тонечка, ну, пожалуйста, ну, давай сделаем это.

— Нет. Нельзя.

— Ну почему? Я люблю тебя. Мы всегда будем вместе.

— Через две недели ты уедешь и не вспомнишь меня.

— Что ты такое говоришь? Я ведь так люблю тебя. Тоня!

— Любил бы, вел бы себя иначе.

— Как, как иначе? Когда парень и девушка встречаются, то так и должно быть.

— Нет. Если ты меня любишь, то ты этого не сделаешь.

— Как раз все наоборот. Если бы я тебя не любил, то не стремился бы к этому.

— Нет, пусти. Слышишь?

— Я люблю тебя. Мы поженимся, — говорю я внезапно.

Как это из меня выскочило? Не знаю.

Тоня поднимает глаза и смотрит на меня.

— А тогда и подавно некуда спешить, — говорит она низким голосом.

Все гениальное просто и логично.

— Тоня… — я все еще пытаюсь сдвинуть ее руку.

— Не надо сейчас. У нас еще все впереди. Если ты захочешь.

— Я хочу тебя, — жалобным, хриплым голосом шепчу я.

— Миленький, не надо сегодня, — едва слышно отвечает она.

— Почему? — я с восторгом отмечаю, что она впервые назвала меня "миленький".

— Я еще ни с кем… И не хочу, чтобы первый раз вот так, под стогом сена.

— Я люблю тебя, — шепчу я. Я понимаю, что сегодня уже ничего не выйдет.

— Я тебя тоже люблю. И ты должен меня понять. Если я тебе дорога.

— Конечно, ты мне дорога, — мой голос дрожит.

— Тогда не доводи меня до слез.

— Я не довожу.

— Пусти меня. Пожалуйста.

— Я не держу тебя.

И я слегка отодвигаюсь. Тоня садится и приводит в порядок свою одежду.

Да и мне нужно застегнуть брюки. Ишь, приготовился. Марш в конуру!

Это я говорю про себя своему несостоявшемуся триумфатору.

Я снова обнимаю ее. Нет, вот голову на ее ноги я все же положу!

Мы молчим. Ее длиннющие волосы свисают так низко, что касаются моего лица. Я трогаю их. И неожиданно чувствую, что она гладит меня по голове. Люблю ее!

— Я люблю тебя, — говорю я ей прямо в живот.

То есть, в это время мои губы касаются тонкой юбки на ее животе.

— Ты смешной! — усмехается Тоня. Она явно повеселела.

— Почему?

— Не знаю. Смешной и добрый.

— Это потому, что я отпустил тебя?

— А еще и глупенький.

— Ничего не глупенький.

— Вот возьму и не пойду за тебя, за глупенького.

— Это почему же? — обиженно спрашиваю я.

А сам думаю — ведь я, и правда, сказал, что мы поженимся.

А что? Она так мне нравится. Я полюбил ее. А она меня.

Должен же я когда-то жениться. Чем Тоня меня не устраивает?

— Но ведь тебе еще столько учиться, — словно услышав мои мысли, говорит Тоня.

В ее голосе печаль, какой прежде никогда не было.

— Ну и что, разве это помешает нам? — спрашиваю я.

— Все зависит от тебя, — отвечает она.

От меня? Я как-то не думал об этом. О том, что она мне нравится — я думал. О том, что люблю ее — думал. Что хочу овладеть ею — думал. Но, вот, о том, что наше с ней будущее зависит только от меня — об этом я не думал.

И напрасно. Тоня была во много раз мудрее меня.

Своей простой, женской, житейской мудростью.

Домой мы шли медленно. Постоянно останавливались и целовались. Я прижимал ее к себе и чувствовал, как она мне дорога. Я любил ее. Я полюбил эту чудную девушку, она разбудила во мне какие-то новые, светлые чувства. Мне хотелось ее жалеть и защищать, беречь и любить.

На следующий день я обнаруживаю, что стал объектом внимания.

С удивлением я замечаю, что ее подружки смотрят на меня с интересом.

Если не сказать больше. "Больше" — это с восхищением. Я понимаю.

Я понимаю, что Тоня, видимо, не удержалась и все рассказала им.

— Ты все рассказала девчонкам? — спрашиваю я, когда она приходит пить сок.

— Не все, но кое-что, — виновато улыбается она.

Я молчу.

— А что, не надо было говорить, да? — спрашивает она.

— Нет, почему же, — мямлю я.

— Я ничего особенного им и не говорила…

— Да?

— Да. Они сами обо всем догадались.

— Как это?

— Танька сказала, что это написано у меня на лице.

— Что написано?

— Что я влюбилась…

Я смотрю на нее. Тоня, склонив голову, стоит рядом. Я вижу, как покраснели ее ушки. И теплая, жаркая волна любви и нежности к ней заливает мое сердце.

Мне хочется обнять Тоню. Сказать ей, что мы всегда будем вместе.

Но я не могу этого сделать. На нас внимательно смотрят десятки глаз.

С этого дня мы почти все время вместе.

Мы говорим, говорим — и не можем наговориться. Наши поцелуи и ласки стали какими-то дозированными. Я уже знаю, когда Тоня не выдержит и, задыхаясь, жалобно попросит меня, чтоб я перестал. И я перестаю, я отпускаю ее. Хотя мне хочется сделать все до конца, но я помню, что она еще ни с кем, что она — почти что моя невеста, что она доверяет мне, и что все зависит только от меня. И я ее отпускаю.

Потом я помогаю ей застегнуть лифчик.

Конечно, ведь застежка-то на спине.

Тоне самой это очень неудобно делать.

Но я готов все делать сам.

И раздевать ее, и одевать.

Но по части "одевать" мне доверяют только лифчик.

Когда наше дыхание восстанавливается, мы снова говорим, говорим, говорим.

Никогда не думал, что возможна такая степень интимности с девушкой. Невольно сравниваю себя, Тоню и ловеласа с молодухой. Спрашивается, у кого была большая близость, у них, или у нас? Да, он овладел ею, она ему отдалась, но теперь они даже не здороваются. А мы с Тоней?

Я готов умереть за нее. Настолько я ее люблю.

Но полностью близки мы не были.

Так где же настоящая любовь?

Кто может ответить?

Осталась всего неделя.

Когда я это понял, то мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились. Как быстро! Причем, вокруг все только и говорят о приближающемся отъезде, говорят, как о великой радости, а я совсем не хочу уезжать. Не потому, что мне здесь уж очень нравится, нет.

Я не хочу расставаться с Тоней.

Наши отношения приобрели какую-то новую окраску.

Особенно после того, как я принес ей цветы.

Смешно. Казалось бы, чего особенного — цветы.

Но здесь никто не дарит девушкам цветов.

Отношения сложились в основном простые и грубоватые.

А тут я, идя к Тоне (третья дверь от нашей!) взял с собой цветы. Пять роз. Купил у бабули. Стою у двери.

Тоня выходит, видит цветы и лицо ее вспыхивает.

Ее сокурсницы глядят на меня так, словно я свалился с луны.

Это еще что. На следующий день все наши стали смотреть на нас с Тоней иначе. Даже четверокурсники. Они сидели на лавочке, видимо, трепались, а я подошел сзади. Вдруг слышу, ловелас, тот, который обслужил молодуху, говорит:

— А где наши влюбленные?

Кто-то толкнул его в бок, и он повернулся, и наши глаза встретились.

Секунду-другую мы смотрели друг на друга. Потом он хмыкнул и отвернулся.

Нет, он ничем не оскорбил, ни Тоню, ни наши отношения.

Но я понял, что мы теперь у всех на устах. Про нас говорят.

Даже поводыри-аспиранты — и те стали добродушно подтрунивать.

Но мне было глубоко плевать на все пересуды.

Колян правильно понимает политику партии и правительства. Поэтому 21 августа, в годовщину ввода наших войск в Чехословакию, мы с ним едва не подрались. Хорошо, что свидетелями нашей стычки не стали наши поводыри-аспиранты. Мы хорошо знали, какие они сексоты.

У некоторых из нас с собой транзисторные приемники. Мы переделали в них диапазоны коротких волн. На 13, 16 и 19 метров. Это означает, что мы более уверенно принимаем идеологические враждебные нам радиостанции. На этих диапазонах глушилки не так свирепствуют. Кроме того, мы делаем всякие приспособления против глушилок. Институтские знания уже позволяют нам изобретать такие конструкции. В итоге по вечерам то тут, то там слышны позывные "Радио Свобода" и сильный баритон Никиты Морозова доносит до нас Пастернака и Солженицына.

Наши аспиранты-поводыри не трогают нас, поскольку сами, также, как и мы, каждый день слушают вражеские голоса.

После работы Жека и Коваленок слегка приняли на грудь.

Коваленок пожелал петь.

У Жеки с собой гитара. Коваленок обнял его, и они, усевшись под нашими окнами с задней стороны барака, орут залихватскую песню.

А я ведь пап-пап-пап, Я молодой, я неженатый раб, Люблю вино, кино, друзей и баб, Не выпускаю их из лап.

Было интересно, что герой песни не выпускает из лап не только баб, но и вино, кино и друзей. Однако задавать вопросы певцам бесполезно.

Казалось, мы выпили столько яблочного сока, что уже никогда не сможем на него смотреть. Но нет. Приходит новый день, мы идем к своему прессу и черпаем ковшиком. Нет, яблочный сок, похоже, не надоест нам никогда.

Первые признаки осени. Почти неуловимые. Улетают ласточки и стрижи. Холодный, почти морозный воздух по утрам. Солнышко встает все позднее. Днем все еще жарко, даже душно, но вечером приходится одевать рубашку с длинными рукавами. А Тоня стала одевать теплую кофту.

Наш стожок увезли. Просто однажды мы пришли, а его нет. Почему-то это меня сильно опечалило. Ощущение было странное. Словно кто-то бессовестным образом разворошил мое гнездо. Мы посидели на остатках сена, но все было как-то не так. Тоня спросила, отчего я так невесел.

— Потому что мы расстаемся, — промолвил я.

— Но ведь мы договорились, — сказала она многозначительно.

Действительно, мы условились писать друг другу.

Тоня подарила мне свою фотографию. А я ей свою.

Я обещал, что приеду к ней, как только смогу.

Но все равно, предчувствие разлуки терзало мою душу.

Последний вечер был особенно печальным.

Мы прошли к реке. Ночь была кромешно темной.

Никаких купаний, никакой лунной дорожки.

В воду лезть уже никак не хотелось.

Яркие звезды густым бисером заполнили все небо.

Мы посидели на маленькой пляжной скамеечке.

— Помнишь, как мы плавали здесь впервые? — спрашиваю я.

— Еще бы! В лунной дорожке, — Тоня улыбается и кладет голову на мое плечо.

— И мы договорились запомнить это… — шепчу я.

— Договорились…

Потом мы долго обнимались. Я ласкал и целовал мою любимую.

Мне казалось, что Тоня в тот последний вечер была готова уступить мне и стать моей. Но я понимал, что теперь, когда я ее так хорошо знаю, когда она мне так доверяет, я не имею права злоупотреблять ее любовью ко мне.

Словно что-то священное я целовал ее нежную грудь, мои руки скользили по всем тайным местечкам ее тела, вызывая ответную дрожь и страстный трепет. Я поражался тому, что это я, мои осторожные и дерзкие ласки вызывают ее тихий, сдавленный стон, я не мог поверить, что любовь может быть такой полной и сильной.

Мы вернулись в три часа ночи.

Уже на порожке, перед самой дверью, я поцеловал ее.

Сначала ее припухшие губы. Потом я поцеловал ее руки.

И вдруг Тоня заплакала.

Она прижалась ко мне, ее плечи мелко вздрагивали.

Я гладил ее по голове, словно маленькую девочку и пытался успокоить. Как я любил ее в эту минуту!

Тоня перестала плакать и потянулась ко мне. Я думал, что она хочет меня поцеловать, но она приблизила губы к моему уху и едва слышно прошептала: "Ты не забудешь меня никогда".

Утвердительно. Как заклинание.

Сколько лет прошло, а эти ее слова и сейчас звучат во мне.

И я все думаю, может поэтому я и не забыл ее?

А вдруг в ее роду, и правда, были колдуньи?

Воронежские и мичуринские уезжали.

За ними приехали три автобуса. Мы почти все вышли проводить девушек.

С шумным и веселым гомоном они рассаживались по своим местам.

Я, конечно же, стоял возле автобуса, в который должна была сесть моя Тоня.

Мы обещали писать друг другу, и я был уверен, что мы еще увидимся.

Я держал ее за руку.

Уже нужно было садиться и Тоня потянулась ко мне. Я крепко обнял ее и мы поцеловались. На нас смотрели, но это не имело никакого значения.

— Люблю тебя, — шепнул я ей прямо в ухо.

— И я тебя, — всхлипнула она.

— Иди, садись, — я боялся, что она расплачется.

— Не забывай, — она выскользнула из моих рук и вошла в автобус.

И вот они поехали. Тоня смотрела на меня сквозь окно, а я не мог отвести глаз от ее лица. Мне хотелось запомнить ее, впитать в себя эту последнюю минуту нашего короткого знакомства. Я видел, что она тоже в печали. Невыносимая горечь разлуки разрывала мое сердце.

Тоня помахала ладошкой, автобус развернулся, и я ее больше не видел.

Что-то колючее стояло прямо поперек горла.

Я быстро пошел прочь, я пошел туда, в поле, к нашему местечку. Усевшись на остатки сена, я долго сидел неподвижно, не зная, что мне теперь делать. Я понял, что влюбился, как никогда прежде.

И что любовь моя уехала от меня.

"Мы будем писать друг другу" — уговаривал я себя.

Но почему-то хотелось плакать.

"Мы еще встретимся, мы обязательно встретимся" — шептал я, как заклинание.

А в ответ лишь все тот же заунывный ветер в проводах над головой.

Прежде мы вместе с Тоней слушали его грустную песню.

А теперь я был один.

Я откинулся на спину и положил руки за голову. Белые, осенние облака пышными шапками поднимались ввысь от самого горизонта. И лишь центральная часть неба сияла чистой голубизной, словно обещая что-то бесконечное, светлое, вечное.

Мог ли кто-то предсказать нам будущее? Хотя бы в самом простом варианте. Например, что Толян через год, возвращаясь из студенческого целинного отряда, погибнет в авиакатастрофе, что Коваленок к пятому курсу практически совсем сопьется, что Колян женится на девушке из музыкального училища, что Сашка тоже рано женится и, благодаря теще, останется работать на кафедре, но недолгой будет его семейная радость. И что Жека, уйдя в армию, дослужится до подполковника и через десять лет погибнет в афганской войне.

Или про нас с Тоней?

Увы, никто ничего не мог нам предсказать.

А может, это и хорошо. Может, так и должно быть.

Не зная будущего о нем можно мечтать.

А если оно будет предсказано, тогда о чем мечтать?

А мы уезжали на следующий день.

В связи с нашим отъездом всем магазинам еще накануне было запрещено продавать спиртное. Но Коваленок все равно укушался, и мы с Коляном вели его под руки до самого дебаркадера. Пришел теплоход, и мы заполнили его палубу и нутро. Пролаял гудок, и Семикаракоры простились с нами навсегда.

Первое письмо я написал ей еще в Ростове, пока мы ждали электричку. К моей великой радости, Тоня мне сразу ответила. И наш роман получил новое продолжение — почтовое.

Ни до этого, ни после, я не писал так много писем.

Случалось, что я строчил ей каждый день. И она отвечала мне.

Из наших писем, наверное, можно было бы сделать большой роман.

Мы писали друг другу обо всем, писали радостно, полно, взахлеб.

В ноябре у Тони был день рождения. Наверное, здесь я совершил свою самую ужасную глупость. В письме, присланном мне накануне, Тоня просила, чтобы я приехал к ней.

А я не приехал.

Я оправдывался, ссылаясь на курсовики и зачеты.

Но, скорее всего, я просто побоялся оказаться в непривычной ситуации.

Подспудно я понимал, что буду в роли жениха.

Вот это-то меня и смутило.

Я не был готов к этому.

Конечно, я поздравил ее. Длинным и страстным письмом. Телеграммой.

В ее ответе я не ощутил никаких изменений в ее отношении ко мне.

Казалось, все, как прежде, она писала, что понимает, как я занят.

Я сдал досрочно все шесть зачетов и три экзамена из пяти.

Поэтому я полагал, что первая половина января будет у меня свободна.

Я написал Тоне, что смогу приехать к ней. Я уже жил нашей встречей.

Более того, я купил билет до Мичуринска.

И неожиданно слег с воспалением легких. Покатались с Сашкой на коньках!

Три недели я кашлял и не знал другой температуры, кроме как 38 и пять.

Мне шесть раз на день кололи уколы и врач с тревогой щупал мой пульс.

Когда я вышел из больницы, то мне казалось, что меня качает ветром.

В итоге я едва смог сдать два оставшихся экзамена.

Здесь я сделал вторую глупость. Я не сообщил Тоне о своей болезни. Я продолжал писать ей так, как если бы был здоров. Правда, теперь приходилось придумывать повод, почему я не еду к ней, как обещал.

Я не знал, что даже такая, казалось бы, невинная ложь, губит любовь, разъедает ее. Потом, месяц спустя, я признался Тоне, что сильно болел. Она удивилась, почему я не написал ей об этом раньше. Похоже, обиделась.

Я думаю, что в это время у меня еще была возможность все исправить.

Я должен был мчаться к ней сломя голову. Но я опять никуда не поехал.

И вдруг заметил, что она отвечает не на каждое мое письмо.

Я спросил ее, что это значит? Готовлюсь к диплому, ответила она.

Потом в ее письмах появилась какая-то непонятная, почти неуловимая сухость. Стали короче фразы. Исчезли прилагательные. Да и сами письма стали короче.

И вот однажды пришло письмо. Никогда бы не подумал, что оно будет последним. Тоня писала, что заканчивает техникум, что ее дипломная работа почти готова. Что учиться ей осталось всего месяц. Письмо было совсем короткое. И почти в самом конце два предложения, которые будто резанули по моему сердцу.

"Теперь можно и замуж. Шучу."

И вдруг я понял.

То, что она, действительно, собирается замуж.

Только уже не за меня, олуха царя небесного.

Что у нее там есть претендент на ее руку и сердце.

Мой более удачливый и решительный соперник.

И что она вовсе не шутит.

И, главное, что она меня больше не любит.

Так, как прежде.

Но поверить в это я не мог. Я написал ей письмо. Одно, второе, третье.

Ответа не было. Я ждал две недели. Написал еще одно. В ответ — молчание.

И тогда я использовал запрещенный прием.

Дело в том, что я писал письма в Мичуринск, где Тоня училась.

Адрес поселка, к котором жили ее родители я знал лишь приблизительно.

Где-то недалеко от станции с необычным названием — Анна.

И я написал письмо по этому адресу. Простенькое.

О том, что шлю ей привет и жду ответа.

Но ответа не было.

Больше ничего не было.

Мне не хотелось жить.

Когда я пью яблочный сок, то всегда вспоминаю Семикаракоры.

И Тоню. Голубоглазую девушку с волосами чуть ниже талии.

Никогда больше не видел таких.

Я прожил жизнь. Признаюсь, иногда я почти совсем забывал про Тоню.

Но с удивительным упорством память моя вновь и вновь возвращала меня в мою юность, к нашему короткому счастью, к нашей любви.

Много лет не дает мне покоя одна мечта, одно странное желание.

Я хотел бы знать, как сложилась жизнь Тони.

Той девушки, в которую я был когда-то влюблен.

Хотелось бы, чтоб она была жива и чтоб я хоть на минутку смог увидеть ее.

Для этого всего-то нужно сесть на поезд и доехать на станции Анна

Воронежской области. А там, мир не без добрых людей — подскажут.

Я тешу себя мыслью, что Тоня не уехала далеко от родного дома.

Иногда я думаю, как будет выглядеть наша встреча?

Узнает ли она меня? А я? Узнаю ли я ее? Конечно, узнаю.

Мы обязательно узнаем друг друга.

Зачем мне эта встреча? Не знаю. Я просто хочу поговорить с ней.

Я уверен, она, как и я, ничего не забыла. Не должна была забыть.

Когда я думаю об этом, то чувствую, что какая-то мягкая, когтистая лапка сжимает мне сердце. И я закрываю глаза.

Я представляю наш разговор.

Я возьму ее за руку.

Она разрешит мне это.

Не может не разрешить.

Мне почему-то кажется, что в этот момент может произойти чудо.

Я готов отдать все, чтобы оно произошло. Чтоб это случилось.

Чтобы мы хоть на недельку, хоть на денек, вернулись туда, в Семикаракоры, и чтобы все было, как тогда: то же солнце, та же река, та же работа, те же вечера, те же люди — Колян, Сашка, Толян, Жека, Ваня, Коваленок.

Стожок сена и ветер в проводах.

Радостный блеск любимых глаз.

И лунная дорожка на воде, та, прежняя, по которой мы с Тоней плыли однажды.

И чтоб было нам восемнадцать лет.