Дворец в Туре напоминал пчелиный улей. Тело короля, желтое и сморщенное, покоилось между высоких канделябров в ожидании, когда соберутся для Похорон герцоги и бароны. А они спешно прибывали со всех уголков страны. Им предстояло провозгласить нового короля.

Карл, теперь уже Карл VIII Французский, гордо стоял рядом с сестрой, а вассалы представлялись ему по очереди и заверяли в своей преданности. Как себя вести в таких случаях, он, конечно, не знал и каждый раз поворачивал к Анне свою большую, круглую, пустую голову. А та, донельзя раздраженная его тупостью и полным несоответствием такому торжественному моменту, отвечала за него, стараясь, чтобы это выглядело по возможности тактично.

Отец не зря потрудился, готовя ее к этому событию. Сейчас она была на высоте и, пробуя на вкус первые глотки напитка, именуемого властью, уже понимала — Карл никакой не король и никогда им не будет. Этот трон — ее, и она вполне способна и готова быть королем Франции. Понимали это и окружающие.

Одета она была соответственно обстоятельствам, в траурные цвета, белый и черный — длинное глухое платье из плотного белого атласа, отороченное вокруг шеи и внизу полосками черного бархата. Широкая бархатная полоса окружала и талию. Ее длинные густые волосы, заплетенные в косы, были обвиты вокруг головы и украшены жемчужинами так, что все это выглядело как черно-белая корона. И подходила она ей много лучше, чем драгоценная корона голове Карла.

Среди уже собравшихся баронов образовались две оппозиционные друг к другу группы по отношению к новости, что передавалась из уст в уста. Дело в том, что король оставил письменное завещание, а это было против обычаев и правил.

Согласно последней воле короля, никакого регентства назначено быть не должно, а «тело и душу» малолетнего короля Карла должны «опекать и охранять» Анна и Пьер де Боже. Это, разумеется, тоже было регентством, но под другим названием. Но, согласно законам, регентами имеют право быть только королева-мать Шарлотта Савойская и предполагаемый наследник Людовик Орлеанский. Каждому было ясно, что ни Пьер, ни королева-мать ни к какой политической деятельности не способны. Значит, в своих претензиях на регентство друг другу будут противостоять Анна и Людовик.

Сомнение и растерянность царили в переполненных кулуарах дворца. Бароны сбивались в кружки, согласные с одним, и тут же расходились прочь, не согласные с другим. Осторожное перешептывание, гневные возгласы, возмущенные жесты — бароны Франции решали, как быть. С одной стороны, покойный король завещает регентство своей дочери. Она, несомненно, способна на это, и бароны привыкли видеть ее в центре политической жизни. С другой же стороны, обычаи и закон предписывают регентство другому человеку, о способностях которого они сейчас судить не могут. Но он имеет на это право. Несомненно, Анне очень подходит опекать своего брата, но отдавать ей регентство очень опасно. Если Людовику будет отказано в его исконном праве, то это создаст опасный прецедент. Значит, в будущем и их собственные права также легко могут быть отобраны. Это серьезная проблема, ее следует внимательно обдумать и обговорить.

Людовик о завещании ничего не знал, оно еще не было оглашено. Он прибыл в Тур, счастливый, предвкушая скорую встречу с Анной. Он и направился прямо к ней, ни на секунду не задержавшись нигде и ни с кем не поговорив.

Анна была не одна, когда он вошел в тесную комнату, служившую ее отцу рабочим кабинетом. Заваленная бумагами, картами и письмами, это была та же самая промозглая комната, где Марии было объявлено о женитьбе Людовика на Жанне, где Пьер заключил столь выгодную и столь же несчастливую сделку, та же комната, в которой Анна отказалась хранить верность обещанию, данному Людовику. Эта комната, где все дела вершились ради блага Франции, без учета, что это будет значить для каждого отдельно взятого француза.

Анна была не одна. Новый король был с ней, хотя похож он был на кого угодно, только не на короля. Он стоял перед ней с виноватой физиономией, пока она пыталась, в который раз, втолковать ему, какие обязанности ему необходимо соблюдать.

Для Анны появление Людовика было подобно удару молнии. На его лице сейчас были написаны только два чувства — нетерпение и восторг. Еще бы, ведь долгим годам ожидания пришел конец, и вот он здесь, и больше не надо ни от кого таиться. Он может подойти и обнять ее, для этого нужно сделать всего несколько шагов. Сказать, как он любит ее, и повторять и повторять это много раз между поцелуями.

Она предупреждающе на него поглядела, показывая, что не одна, и от этого у него на мгновение даже испортилось настроение, что вот, мол, она такая же осмотрительная, как и ее отец, но только на мгновение. Ведь теперь все будущее принадлежит им, поэтому не надо смущать Карла, да и стража тоже смотрит. Анна права, они могут себе позволить подождать, пока останутся одни.

Людовик тепло приветствовал короля. Она же, видя, как он искренне заверял идиота-короля в своей преданности, была озадачена. Ему что, вовсе безразлично регентство? Вряд ли. Это просто невозможно. Значит, он еще ничего не знает.

Карл улыбался, принимая знаки почтения, которые ему оказал Людовик. Теперь в присутствии Людовика он почувствовал себя прямо как настоящий король. Ему всегда нравился Людовик, он им восхищался. От его мягкого дружелюбия становилось хорошо на душе. Карл не чувствовал себя таким тупым и недалеким. Не то что с другими. Например, с Анной. Она обращалась с ним как с ребенком, и не просто с ребенком, а с дураком. Вот и сейчас она приказывает, командует ему — иди и развлекись чем-нибудь, пока мы с Людовиком будем заниматься делами. Бурча что-то себе под нос, Карл неохотно повиновался и вышел из комнаты.

Как только они остались одни, Анна резко повернулась к Людовику.

— Ты уже давно здесь, я имею в виду в Туре?

Он засмеялся. Что за удивительный вопрос.

— Я здесь примерно пять минут, а это очень долго, когда ждешь поцелуя.

— Нет, — произнесла она быстро, — я хочу тебя спросить, ты сразу прошел в эту комнату?

— Сразу, Анна, сразу. Как освобожденный дух сразу поднимается на небо. Куда же, по-твоему, я должен был пойти, если ты здесь?

Руки его уже были на ее плечах, и ладони через тонкий атлас чувствовали теплоту ее кожи.

Она отстранилась и с любопытством на него посмотрела.

— И ты что же, не задержался, чтобы зажечь свечу у тела моего отца?

— Нет, не задержался. Он обойдется без моих молитв. Для меня это означает только то, что он наконец мертв, а мы с тобой свободны.

Она резко отпрянула от него, так что руки его плетьми упали с ее плеч.

— Я, наверное, не должен был тебе это говорить, — смущенно пробормотал Людовик. — Но ты лучше меня знаешь, Анна, что собой представлял этот человек.

— Но он умер, Людовик!

— Да, но я не хочу, притворяться, что это меня печалит. А тебе зачем это нужно? Он был бессмысленно жесток к нам обоим.

— Совсем и не бессмысленно. И это самое главное, чего ты так и не смог понять в моем отце. Он делал только то, что должен был делать… для блага Франции.

— Ах для блага Франции! А может быть, для своего собственного блага?

— Для Франции он жертвовал всем, себя не жалел… и вправе был потребовать жертв и от других.

Людовик удивленно смотрел на нее.

— Как можешь ты говорить это с такими искренними интонациями в голосе, когда не хуже меня знаешь, какие цели он преследовал, что за идеалы были у него. Им владело только одно желание — подмять под свой трон все, что только можно. Получить как можно больше власти, чем больше, тем лучше. Вот его идеалы. И они появились у него только после того, как он сам сел на трон. Когда он еще не был королем…

— Убеждения человека со временем могут меняться, — прервала его Анна.

— Да, особенно это было удобно для твоего отца. Когда он еще не был королем, Бургундия была его союзницей в борьбе против того, что он называл тиранией. Конечно, это была тирания, потому что тираном был его отец, а не он.

— Когда отец стал старше, он понял, что трону нужна власть, нужна сила, иначе страну не объединить.

— Объединить! Объединить! Как можно объединять Францию, сделав каждое герцогство своим врагом? И у них ничего не остается, как бунтовать, бунтовать, бунтовать. Вот и все, что мы имеем. И это называется объединение? Но теперь я регент и покончу с этим раз и навсегда. Анна, нельзя править нацией, когда все тебе враги и друг другу враги. А именно такими сделал нас твой отец. Король не может править один, ему нужны все мы. А если бы не мы, не видать трона ни твоему отцу, ни твоему деду. За это мы воевали, я спрашиваю? За это мой отец провел двадцать пять лет в тюрьме? За то, чтобы король так мерзко обошелся со мной, потомком великих Орлеанцев?..

Людовик сам удивился и даже немного испугался своей горячности. Споткнувшись на полуслове, он смущенно замолк, а немного спустя с извиняющейся улыбкой добавил:

— А разве ты не так же думала тогда, в тот день в Монришаре?

— Но так много времени прошло с тех пор, Людовик.

— Если бы я знал тогда, что это продлится так долго! — воскликнул Людовик и заключил ее наконец в свои объятия. На этот раз она не смогла противиться. Он покрывал ее лицо, шею, грудь короткими хищными жадными поцелуями, не в силах насытиться, чувствуя знакомый аромат испанского крема, который возбуждал его еще больше. Анна расслабилась, на несколько минут забыв обо всем. Ей была нужна эта передышка, ибо впереди предстоял трудный разговор.

— Но все это время, Анна, не было ни единого мгновения, ни днем, ни ночью, когда бы я не думал о тебе. Боже, сколько лет потрачено впустую. Но все. Все кончено. Мы свободны!

Она слегка напряглась в его руках, предпочитая не слышать, о чем он говорит.

А он вдохновенно продолжал:

— В Риме сейчас кардинал де Лисль с прошением о моем разводе, и я послал письмо Жоржу, в Руан, чтобы он подготовил такое же прошение для тебя.

Она резко освободилась от его рук и странно на него посмотрела.

— Прошение для меня?

— Да. А что, ты предпочитаешь какого-то другого священника?

— Нет, — медленно произнесла она, быстро соображая, что же делать. Этих проблем она сегодня никак не ожидала и совсем не была к ним готова. И вообще, она не знала, что Людовик так активно занимается разводом. Отец ничего не говорил ей об этом, хотя она, конечно, знала, зачем Людовик ездил в Рим. Но говорить Жоржу о том, что она желает развода с Пьером, вот этого делать совсем не следовало.

— Ты говорил кому-нибудь, кроме Жоржа, о моем желании развестись с Пьером?

— Нет, только Дюнуа и Жоржу.

— Тебе следовало бы прежде посоветоваться со мной. Ты поторопился, притом слишком.

Она отстранилась от него и спиной прислонилась к столешнице письменного стола. Да, время воспоминаний истекло. Слишком уж все непросто в настоящем и будущем, чтобы оставалось время для прошлого.

— Поторопился! — хохотнул Людовик. — Я слишком поторопился? Долгие годы я терпеливо ждал этого часа, и ты называешь это «поторопился»?

— А что, если новый король будет против твоего развода? — осторожно спросила она и в этот момент на мгновение вдруг неуловимо стала похожа на своего отца.

— О, Карл нас остановить не сможет, даже если бы и захотел.

— Ты слишком самоуверен.

— Но он еще совсем мальчик, к тому же мой приятель. Да что я говорю. Какая разница, о чем он думает, ведь регентом буду я.

Она обошла стол и села в кресло. Сейчас между ними было какое-то пространство. Разговор приобрел официальный оттенок.

— Если бы ты не прибыл сюда в такой спешке, — сказала она, глядя на него, — ты бы смог узнать новость, которая, может быть, вообще удержала тебя от визита ко мне.

— Новость? Король умер, и этой новости для меня достаточно.

— Он оставил завещание.

— И что же это такое?

Анна бросила на него короткий взгляд и снова отвела глаза.

— Я бы предпочла, чтобы ты услышал это от кого-нибудь другого.

— Анна, что в этом завещании?

— В нем написано, что никакого регентства быть не должно, а…

— Никакого регентства?! — резко перебил ее Людовик.

— А вместо этого он назначил моему брату опекунов, — продолжила Анна.

— Но это же просто смешно! Мы, конечно, никакое завещание принимать во внимание не будем.

— Нет, — твердо сказала Анна.

Он внимательно, по-новому посмотрел на нее.

— И кого же он назвал? Я встречусь с этим человеком и все улажу. По закону регентом должен быть я.

— Это последняя воля короля, и никто не силах ее опротестовать, — уклончиво сказала Анна.

— Как это никто? Я буду протестовать, я буду воевать против этого. И можешь в моей победе не сомневаться. Так кого же он назвал?

Она по-прежнему не смотрела на него.

— Моего супруга и меня.

— Тебя? Пьера и тебя?

Она кивнула.

— Но, Анна, — теперь он уже кричал, больше в замешательстве, чем в гневе, — ты же видишь, что это против закона. Мои права закреплены законами Франции. Ты, конечно, откажешься в мою пользу?

— Это воля моего отца, и я не откажусь, даже ради тебя.

— Всю жизнь, — воскликнул Людовик, — он только тем и занимался, что грабил меня, издевался надо мной! И вот теперь, уже мертвый, он решил лишить меня моих прав!

— Не забудь, что ты говоришь о покойном, Людовик! И он был мне отцом.

— Какое это имеет значение, раз он так поступал со мной! Ну и что из того, что он сейчас мертвый и что он твой отец? Анна, над собой я больше издеваться не позволю! Этому должен быть положен конец. Я буду добиваться созыва Генеральных Штатов.

— Генеральные Штаты распущены по их собственному постановлению и не должны созываться вновь. Но даже если это случится, твои претензии там никто не поддержит. Они только подтвердят волю короля.

Людовик с силой стукнул кулаком по столу так, что лежавшие там бумаги высоко подпрыгнули.

— Я устал от этой тирании, и мои друзья тоже. Друзья меня поддержат, можешь не сомневаться.

— Я не думаю, что ты поступишь разумно, если пренебрежешь интересами своих друзей. Особенно сейчас.

— Что значит, особенно сейчас? — спросил Людовик, хотя уже догадывался, в чем дело. Было общепринятым, что новый король, вступая на престол, жалует привилегии и титулы, делает новые назначения на государственные посты.

— Я как раз занимаюсь тем, что стараюсь не забыть никого из твоих друзей. Герцогу Лотарингскому я гарантирую поддержку в Неаполе, Бурбона я делаю главным полицмейстером и лейтенант-губернатором, герцогу де Оранжу я дарую королевское прощение и возвращаю из изгнания, что, я знаю, вам всем будет приятно. Твоему кузену Дюнуа я жалую титул. Я также нашла кое-что и для остальных твоих кузенов Ангулема и Аленкона. Ну и, конечно, Людовик, я не забыла про тебя. Ты будешь губернатором Парижа и всей центральной Франции.

— Все очень понятно — взятки. Опять подкуп. Я так и слышу сейчас голос твоего отца.

— И это вместо благодарности?..

— А чему тут быть благодарным? Твой отец просто пытался купить все, что он желал. И при этом всегда оставался с барышом, получал больше, чем платил. Например, приданое Жанны, вроде бы огромное, но если учесть, что если я умру, не оставив наследников, он получит весь Орлеан, то это очень выгодно для него. Но ничего из этого не вышло. Я не прикоснулся ни к Жанне, ни к ее приданому и приложу сейчас все силы, чтобы разорвать грязные сети, наброшенные на меня этим грязным королем.

Анна резко вскочила на ноги.

— Я предупреждала тебя, чтобы ты не говорил о моем покойном отце в таком тоне! Я не потерплю этого, Людовик, и хочу, чтобы ты это понял!

Людовик удивленно посмотрел на нее, вдруг осознав, что перед ним не только та, кто оспаривает его право на регентство, но и та, кого он любит. Он наклонился через стол и, хотя она сопротивлялась, взял за руку.

— Анна, как это случилось, что мы так разговариваем друг с другом? Ведь мы наконец свободны. Мы должны радоваться, петь от счастья, а не ругаться.

— Мы ругаемся, потому что ты оскорбляешь моего отца. И вообще, мы могли бы обсудить все это спокойно.

— Да, конечно, я не должен был при тебе так говорить о нем. Это все потому, что я никак не связываю тебя с этим дьяволом во плоти.

Такой ответ вновь рассердил ее. Она вырвала руку и заговорила хрипло, намеренно стараясь причинить ему боль:

— Людовик, а тебе нравится, как люди смеются над твоей матерью и оскорбляют ее?

Людовик мгновенно залился краской.

— Нет, Анна, но… но, поверь, когда я так говорил о твоем отце, я подразумевал, что ты тоже его не уважаешь. За что тебе его уважать, тем более любить…

— А почему нет? Как ты можешь судить? Ведь ты его совсем не знаешь.

— Я не знал этого, Анна, поверь. Стало быть, я очень часто обижал тебя, и это только сейчас выяснилось. Прости меня, Анна.

Он улыбнулся ей.

— Мы никогда больше не будем ругаться.

— Никогда?

— Никогда. Ни по поводу твоего отца, ни по поводу регентства. Все очень просто. Мне с самого начала следовало не возмущаться, а понять. Когда мы поженимся, то я буду регентом Карла, а ты его опекуном. И все будут довольны, включая и нас самих.

Анна покачала головой, дивясь его оптимизму, а Людовик уже беззаботно пристроился на столе и продолжал витийствовать, небрежно похлопывая по ноге своими верховыми перчатками.

— Теперь это будет легко осуществить. Мы оба докажем, что нас вынудили вступить в брак против воли. Друзья, а также слуги подтвердят, что фактически мы никогда в браке и не были. Никогда!

— Боюсь, этого будет едва ли достаточно, — произнесла Анна, глядя в сторону.

— Если нужно, — голос Людовика осекся, — мы вправе потребовать обследования… Жанны… и тебя.

Вот он и пришел этот миг, который Анна ненавидела всей душой и мечтала, чтобы он никогда не наступил.

— Мне лично нечем будет доказать.

Людовик не понял.

— Нечем доказать?

— Да, нечем, — жестко повторила Анна.

— Но ведь можно позвать доктора, и тогда выяснится…

— И тогда выяснится, что уже семь лет я делю со своим мужем постель.

Она произнесла это очень медленно, отчетливо выделяя каждое слово. Ему сейчас должно быть больно, как и ей. С удивлением обнаружила Анна, что получает своеобразное удовольствие, причиняя этому человеку боль. Он мужчина, не так ли? Пусть страдает. Женщины почти полностью зависят от мужчин, от их милости. Долгие годы она сожалела, что не родилась мужчиной, и это ее ожесточило. Пусть страдает этот единственный мужчина, который всегда был рад, что она родилась женщиной.

Тело Людовика дернулось, как будто его ударили плетью, пальцы выпустили перчатки, серебряные пряжки мелодично звякнули на полу. Когда первая волна негодования схлынула, он вскочил на ноги и проворно вырвал ее из кресла. Крепко сжав ее плечи, он пытливо заглянул ей в глаза.

— Ты лжешь мне! Ты просто хочешь быть регентшей одна!

— Нет…

— Ты лжешь мне. Твой отец отравил тебя своей жадностью. Ты хочешь быть регентшей одна? Хорошо, будь ею! Будь императрицей всего мира, только не лги мне!

Анна пыталась освободиться из его цепких пальцев.

— Я тебя не обманываю. Об этом знают все, кроме тебя.

— Но твоя клятва!..

— Я старалась! Но не смогла… — ей наконец все-таки удалось вырваться от него. — Посмотри на меня! Внимательно посмотри! Если бы ты был моим мужем, остановили бы тебя мои жалкие слезы и истерики? Нет, конечно же не остановили бы. Тебе-то много проще хранить верность своей клятве.

— Нет, не так уж и просто, — механически проговорил Людовик, вспомнив первую ночь, проведенную в Линьере.

И тут невероятное невыносимое видение навалилось на него. Он увидел Анну и Пьера, сплетенных в любовном экстазе, и жутко заныла левая кисть.

— Анна, и все равно ты лжешь! Не может так быть. Ведь ты уверяла меня, что хранишь верность клятве.

— Именно тогда я и лгала.

— Но почему? Почему? Зачем тебе было нужно, чтобы я все это время думал, что ты?..

— Я хотела… я считала, что… мне не хотелось, чтобы ты страдал, Людовик. И потом, какое это имеет значение?

— О, Боже! Такое предательство, и ты спрашиваешь, какое это имеет значение?

Ошеломленный, он все еще не мог поверить. Надо же, это было самым главным во всем его плане, а для нее, видите ли, это не имеет значения.

— И что, все это время?

— Да, — ответила она с вызовом.

Все это время! Семь лет! Семь долгих лет бесплодных мечтаний о ней, всего несколько бесценных писем, не больше украденных поцелуев, и все это время ею обладал этот жалкий ублюдок Пьер. Боль была такой, что становилось темно в глазах. Казалось, что где-то в голове, а может быть в сердце, образовалась глубокая рана и кровоточит.

— Наверное, тебя забавляли мои мальчишеские иллюзии. Ты, наверное, смеялась над ними… вместе с Пьером в вашей уютной постельке!

— Людовик, — жалобно воскликнула она, — это было не так… мы не… часто… и потом, я его ненавижу.

Услышав эти слова, Людовик только горько рассмеялся. И это снова разозлило ее.

— А ты? Ты, разумеется, все это время соблюдал монашеское воздержание!

— Мои редкие ночные приключения никак не влияли на наше будущее, наши планы. Да ладно, так мы ничего не добьемся, упрекая друг друга, — произнес он уже более спокойно. — Жаль, конечно, но, видимо, я требовал от тебя невозможного. Я верю, ты старалась…

— Благодарю, — сказала она холодно.

Он мог понять все, кроме ее лжи. Постоянной лжи. И опять он удивился себе. Как легко его слепая вера в нее принимала эту ложь. Но все, буквально все вокруг работало на эту ложь. И то, как она обращалась с Пьером, и то, что она не взяла имя мужа, и то, что Пьер большую часть времени жил в замке Бурбонов со своей любовницей, и то, что у Анны не было детей. А ее глаза, полные любви. Фальшивые, лживые глаза. Как она могла!

Он пытался доискаться до корней, понять причину, заставлявшую ее лгать. И ему показалось, что нашел. Это не так просто сказать правду, такую правду человеку, которого любишь.

— Анна, мне кажется, я понял, — мягко вымолвил он, делая попытку улыбнуться. — Просто мы должны скорректировать наш план, и все. В общем, ничего страшного не произошло. В этих обстоятельствах тебе будет труднее освободиться, но…

Да, это большое разочарование, то, что она его обманывала. Но он все равно женится на ней. Анна во все глаза глядела на него, когда он снова принялся было развивать перед ней свой измененный план.

— Ты должна утверждать, что тебя силой заставили выполнять супружеские обязанности.

— Ну и упорный же ты! Да вся Франция будет над нами смеяться. Папа, наверное, лично захочет осмотреть мои синяки и кровоподтеки. За семь лет их должно набраться немало.

— Пусть смеются, это их дело, — Людовик закружил по комнате, бросая на Анну быстрые взгляды. — Не говори только, что я ошибся в тебе. Неужели наша любовь не выдержит нескольких дурацких шуток.

Анна снова устроилась за своим столом.

— Людовик, пожалуйста, присядь. Своим рысканием по комнате ты раздражаешь меня. Садись, нам надо прояснить это недоразумение.

Он подошел к окну и распахнул его, а затем сел на подоконник. Он был подавлен, физически и морально.

— Погоди, дай мне подумать. Я уже кое-что начинаю соображать. Насколько я понял, ты не горишь желанием поскорее освободиться.

Она заговорила мягко, но с твердой решимостью в голосе:

— Оба наши пути, и твой, и мой, определены королем. И мы обязаны следовать ему, Людовик. Это неотвратимо. Я не хочу сказать, что меня ждет приятное путешествие, — она вздохнула, — и если бы я могла выбирать, то предпочла бы идти рядом с тобой.

— Как это ты не можешь выбирать? Ты уже выбрала. И можешь выбирать еще.

— Нет!

— Анна, ты всегда легко сдавалась. А теперь, когда все так просто, когда мы вдвоем с тобой будем регентами, Папа будет рад нам угодить.

— Но мне это вовсе не нужно, чтобы таким образом угождали. Ты отказываешься видеть, что я согласна с той участью, какую уготовил мне отец. И я буду следовать своему предначертанию, чего бы мне это ни стоило.

В отчаянии слушал ее Людовик. Теперь наконец понимая, что это серьезно.

Она продолжала:

— Мы оба не свободны. Ты женат, я замужем. И так будет всегда. Смирись с этим.

— И, стало быть, никакого прошения ты подавать не станешь? — произнес он медленно.

— Эти надежды я оставила, и уже очень давно.

— Но, Анна, еще ничего не поздно!

— Это было поздно даже тогда, когда мы впервые встретились.

— Анна! — Людовик бросился к ней, но она уклонилась.

— Нет! Планам отца я не изменю ни ради тебя, ни ради себя.

Людовик застыл в нелепой позе, переживая еще одно потрясение. Значит, она больше его не любит. Вот в чем все дело. Да и в те моменты, когда она любила, это значило для нее значительно меньше, чем привязанность к отцу. Годы разлуки сделали свое черное дело. Король снова победил.

— Твоя любовь, Анна, она вообще-то существует? Или в этом ты лгала мне тоже?

— Людовик, нет… я люблю тебя, но…

Он устало улыбнулся.

— Я понимаю, ты любишь, но не только меня. Я у тебя на втором месте. Конечно, ты имеешь право выбирать, Анна, но поверь, этот твой выбор неправильный. Представь жизнь, какую прожил твой отец. Это что, твой выбор? Жить одной, запершись в этой маленькой жалкой комнатенке, строить хитроумные планы, подавлять мятежи и… никогда не наслаждаться радостью весеннего дня, никогда не принадлежать себе, не иметь ни мужа, ни детей.

— У меня есть муж, — жестко напомнила она.

После долгой паузы он тихо произнес:

— Да, я вижу, у тебя есть муж. И расставаться с ним ты не желаешь. У меня просто нет никаких слов. Только об одном я и мечтал все эти годы, до самой последней минуты — освободиться. Но только для того, чтобы жениться на тебе.

— Выбрось это из головы. Навсегда.

— Теперь у меня осталась только моя часть плана — самому освободиться, чтобы жениться все же и иметь наследников.

— И это выбрось из головы. Тоже. Король, я имею в виду нового короля, будет против твоего развода.

Людовик безразлично пожал плечами.

— Моя решимость так же тверда, как и твоя. Король может получить свою сестру обратно, вместе с ее приданым.

— Нет, Людовик.

— Да, Анна! Да! — тут ему захотелось ее уколоть. — Да будет тебе известно, герцог Бретонский предложил мне взять в жены его дочь. Я отложил разговор об этом. Я тогда только рассмеялся и сказал, что следует подождать, пока Анна-Мария подрастет. Кстати, ее тоже зовут Анна.

В ответ она только улыбнулась.

— Возможно, — продолжил он — не так уж и трудно будет забыть тебя, Анна. Может быть, вообще все не так уж и трагично. Она очень мила. И, если мне не повезло с одной Анной, почему бы не попытать счастья с другой. Она наследует всю Бретань. Представляешь, сколько раз перевернется в гробу твой папаша, когда узнает, что Бретань и Орлеан объединились.

Анна сделала нетерпеливый жест.

— О какой помолвке может вести речь женатый мужчина?! У тебя есть жена.

Она обогнула стол и подошла к нему.

— Я понимаю, ты зол на меня, — мягко произнесла она, — и я тебя за это не осуждаю. Мне уже давно следовало тебе все рассказать, еще тогда, но, поверь, это так было прекрасно, когда ты рядом и любишь меня. Я просто не могла решиться. Я очень сожалею об этом. Но это все потому, что я тебя любила.

— Но если это так, — нетерпеливо заговорил Людовик, — давай сражаться вместе, Анна. И мы победим, обещаю тебе.

— Это невозможно, — она покачала головой, не дожидаясь, пока он закончит. — Но, Людовик, зачем тебе искать другую Анну? Я, единственная Анна, которая тебе нужна. И ты мне нужен. И мы можем быть вместе. Правда, не так, как планировали. Вступить в брак мы не можем, но ни Жанна, ни Пьер помехой нам не будут. Нам вообще ничто не помешает быть вместе столько, сколько захотим.

Ей вовсе не хотелось его терять. Сейчас, когда жизнь только начинается. И у нее будет все, и власть, и трон… и любовь Людовик.

— О, Боже! — Людовик отпрянул от нее. — Когда же все это наконец кончится. Какой-то бесконечный день. Значит, мои ставки поднялись. Теперь в дополнение к приданому Жанны ты предлагаешь еще и свое тело. Неплохое предложение. Уверен, твой отец сказал бы, что тот, кто откажется, дурак. Так вот, я и есть тот самый дурак.

— Людовик, не будь таким злым!

— Да не злой я вовсе. Я просто потерпел фиаско, вот и все. Планы всей моей жизни, долгие семь лет ожиданий и надежд — все это поглотила твоя маленькая трусливая любовь. Но я так и не сообразил тогда, какая она маленькая и дешевая. Значит, ты предлагаешь, чтобы мы потихоньку, украдкой наслаждались нашей любовью. Ну скажи, почему ты, как и твой отец, хочешь иметь сразу все? И чтоб ничего не потерять, и чтоб как можно меньше заплатить? Лучше всего вообще ничего. Нет, Анна, у нас могло быть с тобой все, вся наша жизнь! А то, что ты предлагаешь, пошло оно к чертям собачьим!

Анна стояла, как вкопанная. Такого унижения ей еще переживать не приходилось.

— Ты сейчас, как тот капризный мальчик, что хнычет о том, чего ему нельзя, и отталкивает руки, которые хотят его утешить.

— Ах, утешить! Утешить! Видимо, я никогда не пойму тебя, Анна. Это что, называется утешением, в темноте прокрадываться к тебе после Пьера? Да, это великая любовь, ничего не скажешь. Нет, дорогая, у меня все-таки еще осталась частица гордости.

— Значит, любовь, гордость, честь. Какие слова! Какая поза! А вот я согласилась бы тайком в темноте пробираться к тебе, даже после тысячи жен, если бы знала, что их насильно соединили с тобой. Я бы голая прошла к тебе среди бела дня через всю Францию! И представь себе, моя честь при этом нисколечко не была бы задета. Вот что, мальчик, ступай-ка ты к себе домой и продолжай мечтать. Реальная жизнь не для тебя.

— Да, я, пожалуй, пойду. И больше никогда не побеспокою тебя своей детской любовью. А вот что касается регентства, тут я вполне реалист. Я буду добиваться созыва Генеральных Штатов, и они подтвердят мои права. И ты увидишь, некоторых моих друзей подкупить не удастся.

Твердым шагом он направился к двери и открыл ее.

— Берегись, монсеньор! — бросила она ему вслед. — Однажды пойдя по этой дорожке, помни, никакие теплые воспоминания детства и юности тебе не помогут. За измену милосердия не жди, его не будет!

— Наши теплые воспоминания? Они умерли вместе с твоим отцом. И с этого момента мы враги. И никакого милосердия никто просить и не собирается. И не будет.

Он сдернул с пояса одну из перчаток и бросил к ней. Отскочив от юбки, перчатка упала на пол рядом, у ее ног. Не спуская с него глаз, она наклонилась и подняла этот символ вражды.

— И никакой пощады не жди! — крикнула она в уже закрытую дверь.