Высокие стеклянные двери маленького салона Амбуазского замка так и остались открытыми. Солнечные лучи уже не играли на его полированных полах, ибо, опускаясь в высокие тополя, солнце утащило за собой и их тени. По комнате тихо слонялся Людовик. В его голове царил хаос, и было отчего. Ведь если умрет король, а судя по всему он, видимо, умрет, королем станет он. Вот как внезапно все может повернуться в жизни.
Он пытался избавиться от преследовавших его видений, они стояли перед глазами: распростертое на полу безжизненное тело Карла, Анна-Мария на коленях рядом с ним, шепчущая молитвы. Людовику бы тоже хотелось вот так искренне молиться, но он не мог. Не стоило себя и обманывать.
На стене висел портрет Людовика XI. Людовик вгляделся в острые болезненные черты своего крестного отца, в его холодные глаза. Да был ли на самом деле человеком этот король-паук? Как мало значили для него жизни людей, которыми он распоряжался.
«Ну а я, — думал Людовик, — каким королем буду я, если Господь подарит мне шанс? Способен ли я быть королем?»
Подобно тому, как перед умирающим в последние секунды проносится вся его жизнь, так и Людовик в эти томительные минуты ожидания вдруг сразу вспомнил все свое прошлое.
В детстве ничему его толком не учили. Тогда это ему нравилось. Необременительные занятия с учителями, которых выбрал для него король, никакой пищи для ума они не давали. Первый раз, глядя в злые глаза короля, Людовик задумался, а не специально ли это все было подстроено, чтобы сделать из него невежду и по возможности дремучего, тупого.
— Конечно! — произнес он вслух, дивясь своей тупости, что не осознал этого раньше. — Конечно! — повторил он снова, блуждая взглядом по портрету. — Этот король предусмотрел все.
Но по иронии судьбы две его дочери, одна злобная, что держала Людовика в железной клетке, и вторая, добрая и щедрая, что посылала ему книги, те, с которыми он должен был познакомиться еще в юности, они, эти дочери, дали ему все то, чего король хотел его лишить. Никогда не забыть уроков, которые преподали ему в башне Бурже.
В комнату кто-то вошел. Людовик резко повернул голову. Перед ним стоял Жорж, бледный, как стена. Однако глаза его сияли. Увидев вопрос в глазах Людовика, он попробовал говорить, но губы его тряслись. С минуту они молчали. Потом он опустился перед Людовиком на колени и только тогда произнес:
— Я очень счастлив, Ваше Величество, что оказался первым, кто поздравляет вас со счастливым правлением!
От этих слов Людовик окаменел. Ваше Величество! Значит, я король!
По всем правилам его сейчас должна была охватить безудержная радость, какой-то восторг, но ничего подобного не приходило. Вместо этого на Людовика вдруг навалилась усталость, усталость и странное тупое недоумение.
Он наклонился и, подняв Жоржа на ноги, прижал к себе. Долго стояли они так, не произнося ни слова.
Наконец Людовик отстранил его и, глядя в глаза, заговорил:
— Ты по праву был первым, потому что ни у кого, клянусь тебе, Жорж, ни у кого в этом мире нет более преданного друга, чем ты у меня. О, если бы Дюнуа мог сейчас быть с нами!
Жорж рядом, и это большой подарок судьбы, но другой его друг, Дюнуа, который так долго и беззаветно сражался и который с таким энтузиазмом провозгласил бы сейчас Людовика королем Франции Людовиком XII, этот друг уже несколько лет покоится в тихой могиле.
— Как бы я хотел, чтобы он был сейчас с нами, — медленно произнес Людовик, — и увидел, что справедливость, за которую он так долго боролся, наконец восторжествовала.
Жорж печально вздохнул.
— Там, у дверей, собралось уже много народа, кто хотел бы поздравить тебя, Ваше Величество. Могу я пригласить их сюда? — Жорж с видимым удовольствием наслаждался произносимыми словами.
Людовик слегка вздрогнул.
— Уже? Но ведь тело Карла, наверное, даже еще не остыло.
— Никто не собирается особенно горевать о нем, — спокойно заявил Жорж. — Это был глупый король, и Франция должна быть рада, избавившись от него.
«Конечно, это правда, — подумал Людовик, — и глупый он был и никчемный, но все же жалко его. Он пожил совсем немного, да и жизнь прожил пустую, бесполезную».
— Ну хорошо, если они хотят меня видеть, пусть войдут. Но не все, и без шума. Приведи только близких друзей.
Жорж саркастически улыбнулся.
— Ваше Величество, сейчас они уже все стали твоими близкими друзьями.
* * *
Скорбно звенели колокола, в воздухе повисали протяжные звуки латинских псалмов. Катафалк с усопшим королем Карлом VIII медленно двигался по улицам города. Но никого (почти никого) не волновало, что он мертв, как и прежде, что он был жив.
Анна-Мария брела за гробом, как в тумане. Глаза ее опухли от слез, ночи напролет она рыдала и упрекала себя. Ее бретонское воспитание предписывало такого рода поведение, к тому же ей было его действительно жаль. Она твердила себе, что вышла за него против воли, что была ему верной женой, что никакая скорбь не вернет его назад, но что-то, сидящее внутри, которое было сильнее ее, заставляло и потом в покоях в Амбуазе, затянутых черным (к этому не привыкать), вышагивать по комнатам взад и вперед, взад и вперед.
На другом этаже того же самого замка, в своем кабинете, новый король тоже не находил себе места. Наконец, он резко повернулся к Жоржу, который склонился над какими-то бумагами за своим столом.
— Жорж!
— Ваше Величество? — Жорж поднял глаза. — Да, Ваше Величество.
Людовик улыбнулся.
— Тысячу раз на дню ты называешь меня так. Тебе не надоело? Я уже король больше недели, пора привыкнуть.
— А мне нравится произносить Ваше Величество, когда я знаю, что Ваше Величество — это ты. Никогда раньше мне не доставляло удовольствия его употреблять. Представляешь, как меняется значение титула в зависимости от человека, который его носит.
— В общем-то я не возражаю. Мне бы только хотелось, чтобы кто-то еще называл меня так.
— Дюнуа, — вздохнул Жорж.
— И Эжен.
Эжена Ангулемского тоже не было к этому времени в живых. Его беспросветная грустная жизнь закончилась. В последние годы Людовик с ним встречался редко, но теперь, когда его не стало, очень скучал по нему. Двое его детей, Маргарита и Франциск, были оставлены под опеку Людовика. Он посещал их, когда мог. Маленькая Маргарита была очень хорошенькой и умненькой девочкой, а Франциск уже тогда был не по годам серьезен, и замашки у него были властные. Но, разумеется, никто не мог предположить, что со временем он станет королем Франции, Франциском I.
— Двое нас осталось на свете, Жорж. Всего двое. А скоро и ты меня покинешь, станешь Папой в Риме.
Жорж задумался на мгновение, а затем решительно покачал головой.
— Не хочу я быть Папой. Не хочу. Я хочу остаться Жоржем д’Амбуазом, который слишком много ест и который толстый… и которому слишком нравится произносить «Ваше Величество», чтобы покинуть тебя.
Они улыбнулись друг другу. Людовик был очень доволен его решением.
— Как это прекрасно, что ты останешься со мной и будешь давать мне свои мудрые советы, в которых я всегда нуждался.
Жорж засмеялся.
— А ты не будешь им следовать, как всегда.
— Жорж, вот прямо сейчас мне нужен твой совет. Я должен увидеть Анну-Марию.
— Да, но как же обычаи?
Людовик прервал его:
— Я знаю обычаи. Но она опять может довести себя до полного изнеможения, а то и болезни. Я знаю, ее горе должно быть столь глубоко, что ей не положено никого видеть, таков обычай. Но я не видел ее со дня смерти Карла, нам надо поговорить.
— Я советую тебе этого не делать.
Людовик улыбнулся:
— Мне бы хотелось услышать совет, где я могу повидаться с ней. Как ты советуешь, пригласить ее сюда, в мой кабинет, или самому незаметно проникнуть в ее покои?
Жорж очень быстро для человека его комплекции подскочил к нему.
— Я советую пригласить ее сюда.
Людовик рассмеялся.
— Полагаю разумным последовать твоему совету.
Жорж бросил на него недовольный взгляд и заспешил к двери. Как только он ушел, с лица Людовика улыбка слетела. Он очень беспокоился за Анну-Марию. Людовик прошел через кабинет к двери, которая через гостиную вела в спальню. Это были его временные апартаменты, которые он занимал здесь как герцог Орлеанский и в которых он будет оставаться до коронации. Потом он переведет весь свой двор в Блуа. С Амбуазом связано слишком много неприятных воспоминаний. В Туре он тоже будет по возможности бывать пореже.
Анна-Мария занимала королевские покои и будет оставаться там до окончания траура. Траур! Очень уж много траура было в ее жизни. Людовик попытался представить ее, как она сейчас выглядит. Снова затянутая в черное, в своей черной комнате с портретом Карла на алтаре, как того предписывает обычай.
Думая свою грустную думу, он тихо пересек гостиную и медленно открыл дверь спальни, но дальше не пошел, а посмотрел в щелочку. Странная фигура стояла и прихорашивалась перед огромным в рост человека зеркалом. Щуплый человечишка утопал в тяжелой, обильно украшенной золотом, королевской горностаевой мантии. И в довершение ко всему копну ярко-рыжих волос увенчивала… драгоценная корона.
Макс Поклен нарядился в одежды короля Франции!
Вначале у Людовика перехватило дыхание. Какая дерзость! А потом, как это всегда бывало, когда дело касалось Макса, его вдруг начал душить смех. Стиснув зубы и стараясь не спугнуть, он наблюдал за Максом, который, полагая, что он один, играл свою роль с такой же элегантностью, как когда-то в Орлеане в ливрее камердинера. Он был величественно грациозен, высокомерно кивая толпе, при этом корона у него съехала набок.
Конечно, это была не большая драгоценная корона Франции. Та слишком тяжела, чтобы ее носить. Она будет водружена на голову Людовика только в момент коронации. Это была диадема гораздо меньшего размера, но считалась королевской короной тоже, и относиться к ней следовало с благоговением. Людовик понимал, что ему следует сейчас ворваться в спальню и наказать Макса… но он не делал этого.
Эта корона бывала и на гораздо худших головах. Более глупых, менее преданных Франции, не таких честных. И Людовик подумал, что Франция была бы счастлива, если бы эту корону всегда носили головы такие, как… голова Макса Поклена.
Он тихо отступил назад и возвратился в кабинет. Здесь он изобразил громкую беседу с воображаемым Жоржем, а затем направился в спальню. Когда он вошел, мантии и след простыл, корона снова покоилась в своей обитой бархатом шкатулке. Макс, ни жив ни мертв, возился с металлической ручкой большого резного комода.
— Ваше Величество! — поспешно воскликнул тот и с виноватым видом бухнулся на колени.
— Макс, — жестко сказал Людовик, — ты преклоняешь колени с грациозностью раненого кабана.
— Да, Ваше Величество.
Людовик нашел то, за чем приходил, что хранилось в запертом маленьком ящике его стола, и направился к выходу. У двери он оглянулся.
— Необходимо, чтобы каждый подданный уважал своего монарха.
— Да, Ваше Величество, — сказал Макс, грустно думая, что теперь все будет по-другому, когда Его Высочество стал Его Величеством.
Тут Людовик внезапно улыбнулся.
— Но для меня будет более чем достаточно, если ты станешь проявлять обычные твои ко мне знаки почтения. И я хотел бы также, чтобы дерзости твои тоже впредь не превышали нормы.
— О, да, Ваше Величество!
Макс счастливо улыбнулся и встал. Людовик со смехом затворил за собой дверь.
* * *
Ему не терпелось увидеть Анну-Марию. Ждать пришлось больше часа. Жорж ввел ее в кабинет и неохотно оставил их одних. Одета она была, как и положено, во все черное, от черного монашеского платка, покрывающего голову, до длинной черной атласной юбки, что закрывала ее маленькие ножки. Она была бледна и выглядела очень усталой. Под глазами, опухшими от слез, выделялись черные круги.
Она поклонилась ему, и он подумал, что это не ради соблюдения формального этикета, а чтобы не встречаться с ним взглядом.
Он взял ее за руку.
— Ты выглядишь очень несчастной, Анна-Мария.
— Да, ты прав, — проронила она, не поднимая глаз, — я очень, очень несчастна. Мы желали ему смерти.
— Нет! Это совсем не так.
— Буквально за несколько мгновений перед тем, как это случилось, мы думали об этом.
— Ты имеешь в виду наш тогдашний разговор? Но, если ты вспомнишь, я сказал, что никогда не желал ему зла. И вся моя жизнь подтверждение этому. Анна-Мария, вспомни, что плели про меня все это время. Да Боже мой, одного кивка моего было достаточно, чтобы Карла давно уже убили, и я сидел на троне.
Она знала, что это правда. Если бы герцог Орлеанский желал смерти короля, Карл был бы в могиле уже много лет назад. Но если они не согрешили действием, то в мыслях-то уж согрешили точно.
— И все же мы желали ему смерти, — грустно повторила она.
Он покачал головой.
— Нет и еще раз нет. Если бы я желал смерти Карлу, я бы позволил ему умереть тогда в Италии. Это было очень легко, и никто не смог бы меня ни в чем обвинить. А вместо этого, я многократно предупреждал его об опасности, умолял отступить, я сражался и положил тысячи жизней, чтобы спасти его. И после этого ты говоришь, что я желал ему смерти.
Ему показалось, что ее лицо немного прояснилось. Она вздохнула.
— Да, ты прав, твоя совесть чиста. Но не моя. Он был моим мужем, он умер, а я не в силах заставить себя искренне горевать. Вот в чем мое несчастье.
— Но разве это твоя вина, что он умер? Он сам в этом виноват.
— Кто знает. Я была замужем за ним, а любила тебя.
— Анна-Мария, ты устала, ослабла и понапрасну терзаешь и изводишь себя. Его все равно уже не вернуть.
Она отвернулась от него и подошла к окну.
— Разреши мне вернуться в Бретань.
Он подошел к ней и повернул лицом к себе.
— Почему ты хочешь оставить меня сейчас, когда скоро, очень скоро мы оба станем свободными. И мы можем быть счастливы. Разве мы этого не заслужили после стольких лет страданий? Мы заслужили это, — повторил он твердо. — Ты была ему верной женой…
Она покачала головой.
— Я дала ему так мало, очень мало. Ему была нужна совсем другая жена. И не надо было поднимать огромную армию, чтобы повести невесту к алтарю.
— Но теперь все кончено, все позади. Что теперь тревожит тебя?
— Между нами всегда будут стоять мой мертвый муж, по которому я не могу искренне скорбеть, и твоя живая жена.
— Но Жанна теперь не может быть нам помехой. Я получил от Папы заверения, что он скоро пришлет официальный документ, аннулирующий мой брак.
Она повернулась к нему и в первый раз посмотрела в глаза.
— Мне так жалко бедную Жанну. Вся ее жизнь прошла среди боли и отчаяния. А еще эти насмешки придворных. Я не представляю, есть ли еще в мире такой жестокий и готовый зубоскалить по любому поводу двор, чем во Франции. Жанна, милая, добрая Жанна.
— Анна-Мария, мы любим друг друга, но сможем быть вместе только в том случае, если ты тоже захочешь этого. Неволить я тебя не собираюсь. Прочти это письмо. Оно пришло от Жанны сегодня утром.
Анна-Мария медленно взяла письмо и, склонив голову, начала читать неровные строчки, начертанные рукой Жанны. Людовик сочувственно глядел на нее. Он понимал ее угрызения совести по поводу Жанны. Его самого переполняла жалость к бедной, несчастной, больной принцессе, и он ненавидел ее отца, поставившего ее в такое унизительное положение.
Анна-Мария с трудом могла читать, слезы застилали ее глаза.
«Дорогой Людовик, сегодня я была у Папы и ответила на все его вопросы, касающиеся нашего брака. С удовлетворением я приняла его вердикт. Ты более не мой муж (которым ты никогда и не был), а только добрый хороший друг. Я твердо верю, что ты еще сможешь быть счастлив в браке, и желаю, чтобы это осуществилось как можно скорее. Что касается меня, то я не рождена для этого мира, и этот мир не мой. Скоро я удаляюсь в монастырь Пресвятой Богородицы. Твой преданный друг Жанна».
Анна-Мария сквозь слезы посмотрела на Людовика.
— Этот мир не ее. Но этот мир, и мы вместе с ним, потеряли с ее уходом больше, чем она.
Людовик кивнул и нежно разгладил пальцами ее щеки.
— Наверное, ты права, Анна-Мария. Возвращайся в Бретань и оставайся там до окончания траура. Сама реши, когда придет время. Помни только об одном: ты единственная во всем мире, кто заставит меня прекратить повторять всем известные слова «У меня нет жены». Я понимаю, тебе нужно время. И пусть оно у тебя будет.
В дверь настойчиво постучали. Людовик крикнул, чтобы входили. Возникла пунцовая озабоченная физиономия Жоржа. Он заговорил быстро с соблюдением всех формальностей:
— Ваше Величество, мадам Анна Французская просит аудиенции у короля.
Людовик нерешительно кивнул.
— Немного погодя.
Жорж исчез. Анна-Мария поспешила сказать:
— Я пойду. Не хочу видеть ее мерзкое лицо. Достаточно я насмотрелась на него за все эти годы.
Она вспомнила об их последней встрече. Они стояли по обе стороны мертвого тела Карла. Когда объявили, что он умер, Анна отказалась этому верить. Она наклонилась и, схватив его за узкие худые плечи, начала трясти.
— Карл! — кричала она повелительным тоном, который так всегда на него безотказно действовал.
— Карл! — приказывала она ему не умирать, вернуться к жизни. Но на сей раз он не подчинился ей. Она трясла его, и не было ей вовсе дела до его жалкой, ничтожной жизни. Сейчас ее волновала собственная бесценная жизнь, потому что лишилась она, навсегда лишилась королевской власти.
И тут почувствовала вдруг Анна, что кто-то отталкивает ее руки от него. Она подняла голову, и глаза ее встретились с ненавидящими глазами королевы.
— Убери прочь свои жадные руки, ты, жалкая женщина! — громко прошептала Анна-Мария. — Ты наложила их на него с момента рождения. Дай ему хотя бы мертвому освободиться от твоих липких рук. Пошла вон, нечего тебе на него смотреть. Уходи!
Под этим властным взглядом королевы Анна медленно поднялась с колен и отправилась к себе, где продолжала плакать от злости, переодеваясь в траурные одежды и не переставая думать, что же теперь будет с ней, каков будет гнев нового короля. Спасаться у Бурбонов смысла не имело. Он легко мог арестовать ее там, как и здесь. Оставалось только ждать и полагаться на друзей, если они еще остались, эти друзья. Да и смогут ли они ей помочь. Каждую минуту она ждала приглашения вызова к королю, а он за ней не посылал. Она видела его на похоронах, но он даже не взглянул на нее. В страшном напряжении прождала она неделю и, наконец не выдержав, сама попросилась к королю. Дрожащими руками разглаживала она на себе одежду, а затем трепетно ждала его зова.
Когда Жорж пригласил ее войти, она мобилизовала все свои силы, идя на встречу с судьбой. Мужество ей никогда не изменяло, но сейчас первый раз в жизни она была в руках врага и полностью бессильна.
Жорж объявил:
— Ваше Величество, мадам Анна Французская.
Людовик поглядел на открывающуюся дверь и криво усмехнулся. Все-таки странную шутку с ними сыграла судьба. Мог ли он, беспечный юнец, подумать тогда, в Монришаре, когда они давали друг другу обещание, что однажды они встретятся вот так, с таким страшным прошлым, разделяющим их, и он будет Ваше Величество, а она мадам Анна Французская.
Анна уверенно вошла в комнату и преклонила колени, распустив вокруг себя пышные черные юбки. Не поднимая головы, она произнесла:
— Ваше Величество, я пришла выразить надежду на долгое и счастливое ваше правление.
— Благодарю, — ответил он.
Она была все еще красива, но какой-то другой, незнакомой ему красотой. Линии вокруг рта и плотно сжатые губы напомнили внезапно ее отца.
Он никогда прежде не видел ее согнувшейся. Она всегда держалась прямо и властно. Конечно, это очень легко быть смелой, когда сила на твоей стороне.
— Я бы хотела заверить вас, — продолжила она срывающимся голосом, — что все наши разногласия в прошлом и все акции, предпринятые мной, — я прошу вас поверить этому, — были продиктованы искренним желанием блага для Франции.
«Врешь ты все, мадам Анна, врешь», — думал Людовик.
— А то, что меня запирали в железную клетку, это тоже для блага Франции?
Ответа на этот вопрос у Анны не нашлось.
— А задавались ли вы когда-нибудь вопросом, — спросил он, — как это бывает, когда тебя запирают в маленькой холодной камере почти без пищи и вообще без ничего, кроме собственных отчаянных мыслей?
Анну охватил страх. Она еще оставалась на коленях. Нет, не следовало ей самой приходить сюда. Она даже не сделала попытки спастись. А теперь уже поздно. Сейчас он крикнет стражу, и скоро она узнает ответ на его вопрос, когда ее саму запрут в эту же самую камеру.
Но в этой камере Людовик усвоил один урок, суть которого ей никогда не понять. Там он дал себе обет: никогда не использовать власть для отмщения за личные обиды.
Кивком он сделал ей знак подняться.
— Мадам Анна, — холодно произнес он, и в его голосе начисто отсутствовал любой намек на какое-то личное отношение, — король Франции не станет мстить за обиды, нанесенные вами герцогу Орлеанскому.
Затем он повернулся и пошел прочь, снова сделав предварительно знак, что он разрешает ей удалиться. Медленно поднявшись, она проговорила ему в спину:
— И это все, что вы можете мне сказать?
Людовик обернулся и безразлично пожал плечами.
— А что еще? Ах да, вы свободны отправляться к Бурбонам или оставаться при дворе. Как вам будет угодно.
Неожиданно это уязвило ее гордость даже больше, чем если бы он отдал приказ об аресте.
— А как предпочитает Ваше Величество, чтобы я поступила?
Он снова пожал плечами:
— Мне это безразлично.
Она видела, что это так, но все же не могла поверить. Это невозможно. После всего, что было между ними, он не может быть таким безразличным. Он должен либо любить ее, либо ненавидеть.
— Это что, уловка? Наказание последует после?
Он бросил на нее беглый взгляд.
— Никакого наказания, никакой мести. И никаких уловок. Когда-то я действительно думал, что если когда-нибудь достигну власти, то заставлю вас страдать так, как вы заставляли меня. Но теперь я слишком занят, чтобы заниматься этим. В жизни появилось так много приятного, и думать о вас у меня совершенно нет ни желания, ни времени.
— Вы что же, совсем забыли, что я значила в вашей жизни?
— Да, если честно признаться, мне тяжело сейчас на вас смотреть и думать, что когда-то вы так много для меня значили. Сейчас вы мне совершенно чужая. Я вот поговорю с вами и тут же забуду, а потом и не вспомню, с кем это я говорил.
— Но… мы же любили друг друга.
— Да, это было.
— И если бы я захотела, то смогла бы стать вашей королевой.
Он кивнул.
— Это вполне могло случиться. Но я все же радуюсь, что этого не произошло. Ведь у нас на самом деле ничего общего не было, мы по-разному думали и жили. Судьбе было угодно нас разлучить, чтобы я сам смог убедиться в этом.
— Но почему, почему, скажи мне, я, которая все так тщательно планировала, теперь осталась с пустыми руками?
— Потому что ты никогда не любила. Всю свою энергию ты вложила в ненависть.
Она нервно рассмеялась.
— Я любила. Я любила тебя все это время, хотя мне казалось, что ненавижу.
— Да, наверное, немного любила, но одновременно ты любила и власть. Только власть ты любила много сильнее.
— Я и сейчас тебя люблю! Людовик, я люблю тебя! В этой любви вся моя жизнь. Я была не права, я была жестока, но это все потому, что любила тебя. И ничего, ничего мне не нужно было, кроме тебя. Людовик, послушай, еще не поздно. Пусть королева отправится в Бретань. Я сделаю так, что ты скоро забудешь ее. А Пьера, — Анна оживилась, на лице ее появился румянец, — Пьера… можно будет легко обвинить в измене и казнить. И мы будем вместе, как когда-то страстно желали.
Взгляд Людовика остановил поток ее красноречия. Он смотрел на нее с печальным удивлением. Затем тяжело вздохнул и произнес:
— Как же меня тебя жаль, Анна.
Она побледнела.
— А говорил, что не будешь мстить. Что может быть для меня хуже, чем твоя жалость.
— В тебе сидит яд, которым пропитал тебя твой отец. Ты никогда не освободишься от него. Мне жаль тебя.
Она истерически захохотала.
— А что я имела, скажи мне, что? Ах да, немного власти. Ну и что дала мне эта власть? Ни минуты покоя, ни грана удовольствия, беспросветные дни и бессонные ночи. Единственное, что у меня было, — это любовь. И ее я тоже потеряла. Да, все кончено. И если все мои молодые годы прошли, как пасмурный февральский день, то что же остается мне сейчас? Скажи мне?
Людовик не ответил.
— Все мои труды пошли насмарку. Все пошло прахом. А теперь ты жалеешь меня. А почему бы и нет? Теперь каждый, кто пожелает, может жалеть Анну Французскую.
Она резко повернулась и спотыкаясь вышла из комнаты.
Людовик наблюдал за ней со смешанными чувствами. Затем подошел к окну и распахнул его, чтобы проветрить комнату от тяжелого аромата ее духов и крема, того самого испанского крема. Солнце близилось к закату, и он вспомнил, как сказал тогда Анне-Марии о покойном короле, что он еще не умер, что он, как змея, будет жить до захода солнца.
Ну что ж, теперь солнце его закатилось. Враг мертв, война окончена. Людовик победил. Первый раз с момента рождения он полностью освободился от его власти и от него самого.
* * *
И вновь звонили колокола. О, эти колокола. Слишком важен для Людовика был их звон. Этот звон разделял его жизнь на главы, обозначал границы между счастьем и отчаянием, надеждой и ожиданием.
Первый раз они зазвонили в Блуа, когда у Карла, герцога Орлеанского, и его супруги Марии родился сын. Они звонили, когда родился сын у короля Людовика XI и его супруги Шарлотты. Свадебные колокола звонили, когда выходили замуж две принцессы — Анна за Пьера де Боже и Жанна за Людовика Орлеанского. Погребальные колокола звонили по королю Людовику XI, а юный Людовик считал тогда их звон лучшими звуками в своей жизни, ибо они означали для него свободу. Но не так все получилось, совсем не так.
Колокола, звонившие на коронации Карла VIII, означали на самом деле коронацию Анны Французской, и для Людовика начался тогда самый мрачный период его жизни. Колокола звонили в честь победы у Сент-Обена, которая означала для Людовика три года тюрьмы, и какой тюрьмы. Потом снова зазвонили колокола, и этот звон был, пожалуй, для него самым горьким. Они звонили в честь бракосочетания Анны-Марии Бретонской и Карла Французского. Радостно звонили колокола в дни рождения наследников престола, а вскоре скорбный их звон возвестил похороны. И Людовик снова становился наследником.
И когда он уже был полностью готов к новой пытке в Бурже, зазвонили погребальные колокола по Карлу VIII, а затем колокола возвестили о коронации короля Людовика XII.
Но весь этот звон, что сопровождал его по жизни, даже в лучшие времена был только звоном, не больше. Сейчас же раздавалась волшебная музыка. Звонили колокола Нантского собора, и их глубокий чистый звук триумфально отдавался эхом повсюду: в его ушах, в его крови и, когда он в большой королевской карете поворачивал голову налево, в глазах его супруги Анны-Марии.
От издателей
Возможно, любители исторической беллетристики заметили в тексте романа некоторые исторические неточности. Но кому как не романистам дано право подчинять факты истории своей образной фантазии?!
