Мария, конечно, не знала, что произошло в Линьере, и именно на следующий день решила сообщить Людовику о своем намерении выйти замуж. Это было бы неприятно в любой день, но в этот — выслушивать откровения матери о том, как она одинока и как ей нужна любовь, вынести это было выше его сил. Ну хорошо, она одинока, и ей нужна любовь. Это понятно. Но когда она сказала, что ее избранник — де Морнак, Людовик просто отказался верить своим ушам.

Это невероятно, невозможно! Добровольно отдавать себя во власть молвы, во власть безжалостного мира сплетен — в возможность этого он поверить не мог. Она одинока и хочет выйти замуж — хорошо, пусть выходит, ничего плохого в этом нет. Но любой другой, только не де Морнак. Она утверждает, что любит его, но Людовик не мог понять, какое отношение к этому самоубийственному браку имеет любовь.

Они могли спорить так до бесконечности, все равно к согласию прийти не удалось. Собственно, и у Людовика, и у де Морнака по этому вопросу была одинаковая точка зрения. То, как воспримет двор эту убийственную новость, было очевидно. И без этого не переставали ходить слухи о его матери и о нем самом. Ну хорошо, Марии безразлично, что будут говорить о ней, а как быть с ним? О нем хотя бы она подумала?

— Но ведь это неправда! Ты сын Карла и прекрасно это знаешь, — продолжала повторять Мария.

— Ну, а своим замужеством ты как раз доказываешь, что это правда! — не в силах совладать с собой он повысил на нее голос.

— Как это может быть, я не понимаю? Что правда, то правда, и никакой брак этого изменить не может.

Мария искренне не понимала, в чем проблема. Она была Карлу верна и считала, что каждый знает об этом. А если и ходят какие-то сплетни, то все они — выдумка короля. Муж ее давным-давно умер, и она свободна выйти замуж. А если кому-то этот союз кажется странным, то это ее личное дело. Если брак будет освящен церковью, честь ее будет защищена.

Людовика даже больше раздражало то, что она неспособна увидеть все пагубные последствия этого замужества, чем если бы она их видела, но не желала изменить свое решение. Покричав и поволновавшись, он наконец ее покинул, заявив на прощание, что, если она не изменит решения, он никогда больше не вернется в Блуа. Она знала, что это только угроза, не больше, и он, конечно, это понимал, но думал, что его резкость произведет на нее впечатление. Однако она не придала тому никакого значения, и, когда было официально объявлено о помолвке, Людовик быстро собрался и отбыл в Италию, причем в такой спешке, что на новой ливрее Макса так и не появился маленький вышитый дикобраз.

За воротами замка они приготовились к долгому путешествию. Два всадника из охраны поедут впереди, за ними последуют Людовик, Дюнуа и Эжен, трое в ряд, если позволит ширина дороги. Макс и камердинер Эжена, Альберт, двинутся следом, а за ними — Иосиф, человек Дюнуа. Далее на некотором расстоянии будут следовать конюхи со всем необходимым, включая запасных лошадей. Кавалькаду будет замыкать охрана. Всего их было, как и договорились заранее, двенадцать человек.

Итак, они в пути. Карты накрепко пристегнуты к поясам, хотя, честно говоря, необходимости в картах особой не было. Основных дорог было всего несколько, и после того, как они минуют Лион и Савойю, дальше любая дорога ведет в Рим. Если они будут двигаться не торопясь, останавливаясь почти в каждом городе, то попадут туда к концу лета. Всю зиму они рассчитывали провести в Риме (пока не добьются каких-нибудь положительных результатов у Папы) и домой вернутся где-то в начале весны.

«Каким же я буду, когда вернусь назад», — думал Макс, представляя и восхищаясь самим собой, когда он, искушенный, полный заграничных впечатлений, будет рассказывать друзьям о своих любовных приключениях с экзотическими красавицами. Как друзья будут слушать его, как восхищаться! Подумав об этом, ему даже захотелось поскорее вернуться назад.

Единственным облачком на его счастливом небосклоне было грустное лицо его господина. И Макс разделял его грусть. То, что герцогиня влюбилась в слугу — это само по себе ужасно, но выйти за него замуж — равносильно самоубийству. Весь замок пребывал в шоке и недоумении. Может быть, герцогиня, оставшись сейчас одна, изменит свои планы и, вспомнив слова сына, узрит наконец горькую правду. Тогда, получив доброе известие, хозяин немного развеселится.

Людовик тоже на что-то надеялся, когда, не оглядываясь назад, спускался с холма, удаляясь от дома. Возможно, его отсутствие заставит ее изменить решение, может быть, доводы его (а он привел их немало) произведут наконец на нее впечатление. Он надеялся на это. Напрасно надеялся.

Постепенно, вместе с солнечным и теплым утром, что поднималось на горизонте, вместе с нехитрой песенкой Дюнуа, которую тот напевал без слов, а к нему присоединился хорошо поставленный голос Эжена, вместе с пением птиц, уныние Людовика начало уходить куда-то прочь, отброшенное назад за круп его коня и куда-то на дорогу.

И печаль больше к нему не возвращалась. Так приятно путешествовать с друзьями, все кругом цветет, а впереди Рим и возможное освобождение. Со смехом и шутками проезжали они один французский город за другим, двигаясь по староримским дорогам, пересекая мосты, построенные еще при Цезаре. «Надо же, — удивлялся Людовик, — сколько лет прошло, а их, наверное, никто ни разу не ремонтировал».

Это заставило его вспомнить о давным-давно умершем Цезаре, «Записки» которого заставлял читать патер Поль. Он был потрясен невежеством Людовика, а тот в изучении этого мертвого языка не видел никакого смысла. Людовик вызубривал церковные тексты на латыни, часто не понимая смысла слов, но патер Поль считал латынь основой всех языков и настаивал на его изучении. Много часов провел Людовик над книгами Цезаря под присмотром патера Поля. Тот смотрел куда-то вдаль с отсутствующим видом, а взгляд Людовика был прикован к раскрытому огромному фолианту, под ним была спрятана книжечка поменьше, перевод новелл Боккаччо. Вообще-то Людовик мечтал прочесть их в подлиннике, по-итальянски, ведь при переводе всегда что-нибудь опускают. Эжен хорошо знал итальянский и обещал в дороге научить их языку. Друзья решили взять себе за правило за едой говорить по-итальянски, но у них ничего не получалось — то они забывали делать это, а то принимались хохотать над своим странным произношением.

Путешествие занимало гораздо больше времени, чем они предполагали, так много оказалось мест, где надо было остановиться. Надолго задержались они в Савойе, здесь почти в каждом городе у них были родственники, так что они метались по Савойе туда-сюда, от одного замка к другому, и везде в честь их прибытия устраивали торжества.

Савойя была независимым герцогством, хотя французский король уже положил на нее свой тяжелый глаз. Сестра Людовика XI, Иоланда, была регентшей при своем малолетнем сыне Филберте I. Как раз с кузиной этого Филберта, Луизой, и был против воли помолвлен Эжен. Сейчас у него появилась возможность впервые увидеть свою, с позволения сказать, невесту. Она только начинала ходить.

После «знакомства» с невестой Эжен загрустил и извлек заветную миниатюру Марии Бургундской. Людовик преисполнился к нему сочувствия, потому что эта миниатюра была единственным, что связывало его с Марией. Сама она была замужем за Максимилианом Австрийским.

«И что сейчас с ней будет?» — задавался вопросом Людовик. Ее отец, Карл Смелый, в конце концов потерпел сокрушительное поражение в своей войне с королем. Его тело швейцарские наемники разрубили топорами на части и разбросали по полю брани при Нанси. Говорили, что его голову преподнесли королю.

«Можно себе представить, что это за день был для короля, — грустно размышлял Людовик. — Какой триумфальный танец он исполнил над поверженным врагом». Людовик представил себе картинку: худой, как смерть, король в своем лишенном воздуха кабинете, весь в черном, закутав колени в свой черный плащ, торжественно нахохлился в своем кресле.

И тут Людовик не ошибся. Только король не сидел, а, получив известие о поражении и смерти герцога Бургундского, бегал взад-вперед по кабинету и, отчаянно жестикулируя (кажется у него даже согрелись руки), произносил перед Оливером свои речи.

— Карл Смелый! — вновь и вновь повторял король, радостно потирая руки. — Карл Смелый! Ну и какой ты теперь смелый, наш милый. Карл, без головы? Без всех своих земель в Бургундии, которые теперь принадлежат мне? Ты был смелый, зато я — осторожный!

Он скрипуче рассмеялся.

— Да, приятель, смелым ты, конечно, был, а вот о потомстве позаботиться позабыл. Всего-навсего одна дочь! Не лучше ли быть осторожным, как я. При мне и мой сын, и моя голова!

— Карл Смелый! — снова произнес король. — Чудесно, чудесно!

Поражение Бургундии остальных герцогов повергло в уныние. «Кто следующий?» — спрашивали они себя теперь, когда король развязал себе руки. Сейчас идти против воли короля для Людовика было очень опасно. Он знал это, но не колебался. Бургундия пала, но Орлеан победит!

Эжен очень нервничал по поводу своей петиции Папе. У него не было стойкости и выдержки Людовика. То он считал, что его дело легко будет улажено, и уже торжествовал победу, но в следующий момент не видел никакого выхода и был готов смириться.

Вот и сейчас, отложив миниатюру в сторону, он со вздохом произнес:

— Я не думаю, что мне следует ехать с вами в Рим. Это бесполезно.

— Но, Эжен, — воскликнул Людовик, — что ты теряешь?

— Ничего особенно, кроме, пожалуй, головы.

— Но герцоги имеют право советоваться с Папой по поводу своих браков. Прежде чем жениться, мы должны получить его благословение. Папа должен знать и наше мнение тоже.

— Да, — согласился Эжен, — он должен знать, каким способом нас заставляют жениться.

— И ты должен протестовать сейчас, пока только помолвлен. Если бы я был тогда старше, я бы обязательно это сделал. Гораздо легче отменить брачную церемонию, чем потом аннулировать брак.

— Да, — кивнул Эжен, и лицо его прояснилось, — в конце концов, ведь я еще не женат.

— И этого не произойдет, если будешь таким же твердым, как Людовик, — ободряюще добавил Дюнуа.

Эжен вяло ответил, что, да, он, конечно, должен и будет проявлять твердость, но Людовик и Дюнуа мрачно переглянулись. По мере приближения к Риму решимости у Эжена наблюдалось все меньше и меньше. Но все же он путешествие с ними продолжил.

Была уже середина июля, когда они покинули Аосту в Савойе и направились в Милан, что находился отсюда на расстоянии ста миль.

Накануне вечером прибыл гонец из Блуа с письмом от матери Людовика. Оно содержало двухнедельной давности сообщение о том, что Мария и де Морнак поженились. Мария писала, что надеется на понимание Людовика, на то, что он смягчится. Ее счастье будет более полным, если Людовик пришлет ответ, хотя бы пару слов и скажет, что он прощает ее.

Долго раздумывал Людовик над этим письмом. Лицо его было мрачным. Что толку сейчас злиться и негодовать, когда она не понимает, что сотворила и для себя, и для своего сына. Он не мог предотвратить это событие, а теперь надо надеяться только на то, чтобы оно не обернулось новой катастрофой. У нее хватит здравого смысла (или у де Морнака) не посещать двор и не приглашать много гостей в Блуа. Возможно, она и будет счастлива в этом браке. Людовик хорошо знал, что такое быть разлученным с человеком, которого любишь, и вовсе не хотел, чтобы его мать страдала. Ее брак считается позорным (еще бы — герцогиня и мажордом), но он не более позорен, чем его собственный брак с принцессой Франции.

Что эта новость означает для него самого, Людовик хорошо себе представлял. Всю жизнь за его спиной шушукались придворные, а теперь дровишек в этот костер подбросили. Ну и что? Все равно это можно спокойно пережить.

Он сел за стол и быстро набросал короткое письмо. Там было всего несколько фраз о том, что он надеется на счастье матери, посылает ей свою любовь и будет дома весной. Людовик отправил гонца, хорошо заплатив ему, а после друзья устроили веселую прощальную вечеринку, и настроение его окончательно поправилось.

Наутро с большой неохотой они залезли в седла. Голову с трудом удавалось удерживать прямо, глаза были не в силах переносить блеск июльского солнца. Слишком уж веселой получилась вчера эта прощальная пирушка. Много говорить они не могли, это требовало очень больших усилий, но на уме у всех было одно — не отложить ли отъезд на завтра.

Правда, это означало еще одну прощальную вечеринку. Нет, надо ехать. Но тут обнаружилось, что исчез Макс. Когда Людовик вернулся поздно вечером, то помочь ему снять этот чертов камзол с кружевами (тесный до невозможности) было некому. Никто не принес ему пузырящееся варево, что приводит голову в порядок. Макса не было нигде. Людовику прислуживал фламандец Иосиф, человек Дюнуа. Но Макс не появился и утром, некому было принести завтрак и проследить за сбором вещей. И вот теперь они были готовы к отъезду, а Макса все еще не было.

Куда это запропастился этот паршивый кролик? Людовик был им слишком доволен, чтобы не волноваться. Да к тому же на Макса это совершенно не похоже. Несмотря на свой комичный вид, он оказался превосходным камердинером. Недостаток образования ему заменяли живой ум и смекалка. Он все схватывал на лету, понимал все с полуслова. А как тщательно укладывал вещи — ему завидовали все остальные камердинеры. Но предметом его особых забот был алый костюм с золотым дикобразом. Людовик иногда думал: вот если бы Макса спросили, что тебе дороже — жизнь твоего господина или этот костюм, — Макс бы долго не решился, что ответить.

И вот теперь Макс исчез. Никто не знал, где его искать. Начали спорить, но тут появился стражник в форме и уважительно осведомился, нельзя ли ему увидеть герцога Орлеанского. Стражник говорил по-итальянски, поэтому с ним беседовал их хозяин, Филипп. Они перебросились очень быстрыми фразами, из которых Людовик смог уловить очень мало, только имя «Макс» и слово «тюрьма».

Макс Поклен в тюрьме!

К такому печальному результату его привела чрезмерная франтоватость. Он очень любил примерять одежду Людовика. Прошлой ночью его задержала городская стража за нарушение эдикта, запрещающего простым людям носить обувь с носками длиннее шести дюймов, а длинный свисающий конец капюшона не должен был превышать одного фута.

Макс облачился в один из старых костюмов Людовика. Носки его сапог были длиной два фута. Острые, особой формы, эти носки специальными цепочками прикреплялись к коленям. Такой стиль назывался пюлейн. Капюшон у Макса был такой длины, что он его обернул вокруг шеи, как шарф, и затем он спускался сзади до пяток. Все это было разрешено только для лиц благородных кровей. Когда же стражники разглядели лицо Макса и его прическу, он тут же был задержан.

На вопрос, кто он такой, Макс непринужденно ответил (естественно по-французски), что он граф Антуан де Нуар. И это очень хорошо, что они ничего не поняли, иначе к нарушению правил ношения одежды прибавилось бы еще одно обвинение — в мошенничестве. Но его все же арестовали.

Главный стражник, который вел допрос, говорил по-французски. Ему Макс объяснил, что он секретарь и камердинер великого герцога Орлеанского и что с ним следует обращаться соответственно и немедленно сообщить его господину. Главный стражник согласился, но «немедленно» означало для него на следующее утро, а пока Макса поместили в подвал вместе с сотней других мелких нарушителей.

Заспанного, его утром вывели на белый свет, где уже поджидал разъяренный хозяин. Мало того, что Людовик получил неприятное известие из Блуа, мало того, что голова раскалывается, просто нет мочи, так тут еще этот идиот Макс. Людовик подарил ему эти сапоги и костюм, потому что они ему никогда не нравились. К тому же все это уже вышло из моды. Людовик думал, что Макс продаст их или переделает, чтобы носить без опаски.

Дюнуа и Эжен тоже были рассержены. Каждый из них был готов сказать пару «ласковых» дураку Максу, но когда тот спустился вниз в этих своих запрещенных сапогах с плащом в руках, когда они увидели его виноватую улыбку, расстроенные блестящие глазки, а его рыжие волосы напоминали копну сена, разворошенную ветром, когда он проворно спустился вниз, как кот по горячим кирпичам, они вдруг разразились таким хохотом, что все прохожие на улице оглянулись.

А когда они закончили наконец смеяться, то вдруг почувствовали, что самочувствие их немного улучшилось, и они решили простить Макса.

Все терпеливо ждали, пока он переоденется в походный костюм, а затем кавалькада повернула своих коней в сторону городских ворот, иначе говоря, в сторону Милана.

* * *

В Милане правил герцог Франческо Сфорца. Династия Висконти угасла, прямых наследников у них не было, и Сфорца, при поддержке армии, забрал власть в Милане. Семья Висконти была в ближайшем родстве с Людовиком, так что встречали его с почестями и для резиденции отвели великолепный дворец Висконти, Пиацца дель Дуоно.

Ослепительный Милан поразил воображение Людовика. Двор французского короля казался ему сейчас каким-то захудалым, бедным и очень старомодным. Да что там, все города Италии были ослепительными. Возвратившись из поездки по Италии, Дюнуа пытался рассказать Людовику свои впечатления, но в его словаре были только три определения: «Потрясающе!», «Не стоит внимания» и «Проклятие Божье!».

Милан был «потрясающим». Многие здания здесь блистали новизной и прелестью современной архитектуры. Это была уже не традиционная готика, а возврат к римской простоте. Еще больше зданий только-только возводилось, включая огромный собор на площади рядом с дворцами Висконти и Сфорца. Весь город был наполнен стуком плотничьих топоров и молотков ремесленников. Средний класс здесь процветал. Трое молодых людей из Франции с удивлением разглядывали пеструю толпу хорошо одетых людей, что спешили по улицам. Цены в лавках за все товары были высокими, но, видимо, у людей были деньги.

— Но где же тут бедные? — смущенно вопрошал Эжен.

— А вот они, — с улыбкой показал Дюнуа на ряд уличных торговцев в бархатных костюмах и на мастеровых, что облепили леса наполовину построенного дворца.

Средний класс в Милане (да и нижние слои тоже) был слишком занят трудами, чтобы бедствовать.

Всеобщее увлечение искусством тоже было для них внове. Во Франции, разумеется, существовали придворные поэты и художники. Но не так уж много они и творили. В Италии, казалось, каждый только и говорил об этом молодом художнике да Винчи, о замечательном старом скульпторе Донателло, который недавно умер, а его ученики, похоже, особых надежд не подают, кроме, пожалуй, Андреа Мантенья. Горячо спорили, чей проект лучше подходит для нового большого собора, что строится сейчас в Риме, об упадке литературы — новые выдающиеся писатели что-то не появляются, только подражатели Данте и Петрарки.

Нужно, чтобы у людей были деньги и свободное время. Это почва, на которой произрастают все искусства. И Италия, как гигантский котел, буквально клокотала, кипела ими.

С досадой замечал Людовик, что Италия куда значительнее, современнее и прогрессивнее Франции. И было не трудно понять почему. Запустение Франции из-за долгой изнурительной войны с Англией, в то время как Италия, хотя стычки между отдельными герцогствами здесь время от времени вспыхивали, имела много больше времени, чтобы подумать о себе. Ухоженная и накормленная, она сейчас начала подумывать о роскоши.

Но в Италии было не только это. Здесь процветали и грубость, и голый материализм. Все это было следствием пережитого шока, освобождением людей от былых иллюзий, осознавших лицемерие церковной власти. На это указали сами служители церкви, первыми осознавшие, понявшие необходимость реформ. Затянувшийся раскол и склоки вокруг Папского престола, мздоимство и торговля индульгенциями не могли не подорвать веру людей, и они начали читать пламенные проповеди и поэмы молодого монаха по имени Савонарола. Он писал их в своей келье монастыря Св. Доминика в Болонье, и с быстротой ветра они распространялись по стране. Но потеря веры всегда связана с потерей морали. И, не веря больше в славу небесную, люди обратили свои взоры к славе мирской.

Скульпторы отказались славить Бога и вместо этого начали прославлять человека. Многие художники сняли с мольбертов недописанных Мадонн с младенцами и занялись более чувственными нимфами и сластолюбивыми сатирами. Все больше и больше воздвигалось великолепных прекрасных соборов, но их нутро, их сердце становилось все более мирским.

Наши друзья считали пределом возможного гостеприимство, с каким их встречали в Савойе. Но это было ничто по сравнению с Миланом. Каждый их день здесь был расписан по минутам. Эти трое молодых французов были очень популярны, особенно среди молодых дам, большинство из которых, к счастью, говорили по-французски. А те, кто не умел, в спешке начинали учиться, чтобы иметь возможность пофлиртовать с симпатичным молодым герцогом Орлеанским, чья бабушка была Висконти.

Элеонора дель Терцо говорила по-французски с пикантным акцентом, что каждой ее фразе придавало особый возбуждающий аромат. Людовик находил ее весьма привлекательной, и несомненно, это чувство было взаимным, ибо она постоянно появлялась рядом с ним: на банкетах и балах, конных прогулках и пикниках в лесу; а однажды вечером в маленьком закрытом садике позади дворца Висконти она оказалась вдруг в его объятиях, с полузакрытыми глазами, и губы ее потянулись к его губам.

Она была очень хороша, а тут еще теплая лунная итальянская ночь. Анна была далеко во Франции, и этот легкий флирт никак не ранил ее. Он наклонился и поцеловал мягкие губы Элеоноры, надолго прижав ее к себе. И его окутало блаженство. А ее ответный поцелуй, ее маленький дерзкий язычок приглашали Людовика к чему-то большему, чем просто легкий флирт.

Людовика не удивило, если бы она была одной из придворных дам, искушенной, безразличной к своей репутации, но Элеонора была юна и не замужем. Это была девушка с безукоризненной репутацией, из хорошей семьи. Людовик вспомнил ее большую семью, ее огромных братьев, ее рослого основательного отца и отпустил ее. Но она не торопилась освобождаться от его объятий, напротив, часто дыша, глядя в глаза и улыбаясь, она прильнула к нему еще ближе.

— Я люблю тебя, — прошептала она по-итальянски, а затем повторила по-французски. На обоих языках она говорила одинаково знойно.

Это было гораздо больше, чем хотел бы Людовик, но, к облегчению своему, он услышал шаги. В этом милом садике решила найти приют еще одна пара. Элеонора поспешно убрала с его шеи свои обнаженные прохладные руки и зашептала на ухо, что она сегодня ночует в этом дворце, подробно рассказала ему, в какой она будет комнате, сказала, что сейчас направляется прямо туда и будет ждать его там. И прежде, чем Людовик успел что-либо ответить, она подхватила свои парчовые юбки и поспешила через сад ко дворцу. Людовик долго смотрел ей вслед, затем тоже поднялся и медленно через другой вход прошел во дворец.

Он знал, что пойдет к ней, бурлящая в нем кровь взывала к этому. Он с удовольствием думал о ней. Она была очень мила, ее мягкие каштановые волосы были разделены посередине, так сейчас в Италии было модно, а кожа ее такая нежная и матовая. Провести с ней ночь — это счастье, но что она имела в виду, когда сказала, что любит его. Ну, конечно же, это преувеличение, милое такое кокетство, чтобы романтизировать ситуацию. Ничего серьезного ему, разумеется, не было нужно. Он был уверен — с любой другой девушкой ничего бы и не было серьезного, но Элеонора, с ее тремя братьями, да еще такими огромными…

На площадке между двумя лестничными пролетами он лицом к лицу встретился с двумя из трех ее братьев и остановился как вкопанный, чувствуя за собой вину. Однако Джованни и Филиппо дель Терцо приветствовали его по всем правилам дворцового этикета. Они надеются увидеть его сегодня вечером, они также выражают надежду на его долгое пребывание в Милане, который, в известном смысле, является его домом. Однажды он послужил их семье, послужат они и ему. Во всех смыслах.

Людовик поблагодарил их, затем поблагодарил их снова, но они, похоже, не считали встречу законченной. Братья обменялись взглядами, затем Джованни, старший из них, спросил, не могли бы они продолжить разговор в таком месте, где бы им никто не помешал.

Чувствуя себя исключительно неловко, заинтригованный Людовик предложил свои апартаменты, и они быстро направились туда. Если это из-за Элеоноры, то он не хотел бы шума, чтобы было слышно во всем дворце. Если дело дойдет до кинжалов, ладно, он готов и к этому. С двумя ему, конечно, не справиться, но одного из них он обязательно одолеет. «И все равно я попаду на Небеса, — криво усмехнулся Людовик, — моя совесть чиста, даже если братья мне и не поверят».

Он толкнул дверь и с облегчением увидел, что Макс на месте. Было ясно, что тот только что пришел и что он опять откалывает свои старые номера, поскольку был одет в сапоги с длинными носами и совсем недавно сбросил с головы длинный капюшон. Больше того, на нем была серебряная цепочка с маленькими колокольчиками на каждом звене. Это тоже запрещалось носить простым людям, но Макс поедал глазами эту забавную вещицу, когда ее пару раз надевал Людовик. Он уже давно не употреблял эту цепь, Макс же продолжал заботливо ее полировать. «Наверное, Макс сопротивлялся искушению столько, сколько мог, а может быть, — подумал Людовик, — он все время носил ее, а только сейчас попался, потому что я вернулся раньше, чем предполагалось».

Людовик подумал о том, какую трепку задаст он ему завтра, и вдруг остановился. А будет ли у него завтра? Он посмотрел на Макса со значением, что означало будь поблизости, а затем вежливо пригласил гостей проследовать в гостиную.

Людовик выдвинул два затейливо украшенных резных кресла, и оба брата сели, пытаясь пристроить свои огромные руки и ноги. Эти кресла были им явно малы. Людовик стал между ними, спиной к мраморному камину, и начал ждать, когда они начнут высказывать свои претензии.

Начал Джованни.

— Мы считаем большой честью принимать вас здесь, в Милане.

Он говорил уже это там, на лестнице, и Людовик вежливо кивнул.

— Благодарю вас, это большая честь для меня быть здесь, в этом прекрасном городе.

Он это уже тоже говорил.

— Вся наша семья восхищается вами, мои братья, моя сестра. Вы, конечно, помните мою сестру?

«Вот теперь это уже настоящее начало», — подумал Людовик.

— Да, разумеется, я помню ее.

Теперь настал черед Филиппо.

— Она считает вас очень симпатичным.

Людовик скромно потупил взор и принялся массировать левое запястье.

— Всякий, кто увидит ее, не может пройти мимо ее красоты.

Большое лицо Джованни сморщилось, что означало, по-видимому, улыбку, его маленький блестящий глаз понимающе подмигнул.

— Ничего удивительного, что она влюбилась в вас.

Людовик покачал головой.

— Это меня удивляет.

— О, вы чересчур скромны, Ваше Высочество. Все дамы в Милане без ума от вас.

— Но моя сестра, — продолжил Филиппо, — она не такая, как все эти дамы. Она целомудренная девушка.

— Я в этом никогда не сомневался, — быстро произнес Людовик.

— Ее любовь обязательно должна быть освящена церковью, — твердо заявил Джованни.

— Я с вами полностью согласен, — с уверенностью подтвердил Людовик.

Филиппо и Джованни колебались, что-то нерешенное существовало между ними. Джованни едва заметно кивнул и встал, обратившись лицом к Людовику. Тот напряженно застыл.

— Сейчас ей пятнадцать лет, пора выходить замуж.

— Я уверен, у такой красивой девушки проблем с замужеством не будет.

Тут поднялся и Филиппо.

— Она может выбирать из дюжины достойных женихов.

— Я в этом никогда не сомневался, — снова повторил Людовик.

Пока что-то ничего не понятно. Если они собираются упрекнуть его в том, что он нарушает планы замужества Элеоноры, то делают это в весьма странной манере.

— Наша семья хотела бы заключить с вами союз, — произнес наконец Джованни, — и выдать за вас нашу сестру, Элеонору дель Терцо.

На некоторое время воцарилась тишина. Людовик переводил взгляд с одного смуглого лица на другое. Выглядели они, как близнецы, одинаково говорили, одинаково жестикулировали, похоже стояли и сидели. Какого они возраста, сказать было трудно. Этот возраст мог оказаться любым — от семнадцати до тридцати семи. Они носили одежду одинакового покроя, хотя у Джованни костюм был темно-пурпурный, а у Филиппо — фиолетовый. А теперь они оба смотрели на Людовика с одинаковым нетерпением в темных глазах.

— Я уже состою в браке как бы, — произнес Людовик после томительной паузы.

Филиппо улыбнулся, а Джованни своим большим круглым плечом сделал презрительный жест.

— Недостойный брак.

— Согласен с вами, — грустно подтвердил Людовик.

— Такой брак очень легко расторгнуть, — заявил Филиппо, повторив своим плечом презрительный жест брата.

— Не так легко, — возразил Людовик. — Но я как раз здесь по пути в Рим, где надеюсь его аннулировать.

— Вам никогда не удастся добиться этого, — решительно произнес Джованни. — Против французского короля Папа никогда не пойдет. Но для того, чтобы разрешить ваши трудности, существует гораздо более легкий способ.

— Рад буду узнать об этом.

Двое братьев придвинулись ближе. Людовику показалось, что все трое они сейчас очень похожи на заговорщиков. Он почувствовал запах вина изо рта Джованни и сладкий аромат фиалок от Филиппо.

— Принцесса Жанна, ваша супруга, — тихо произнес Джованни, — очень хилая и болезненная. Это нам сообщили наши французские друзья. Поэтому никого не удивит (и никакой особой потери в этом тоже не будет), если она вдруг в одночасье заболеет и умрет. И даже если король потом и разберется в обстоятельствах ее смерти, вас обвинить в этом будет невозможно. Ведь вы так далеко, в Италии.

Филиппо продолжил:

— Тогда вы, принадлежа к семье Висконти и с нашей помощью… Да мы в течение месяца посадим вас на миланский трон.

— Герцог Миланский и Орлеанский, — восхищенно воскликнул Джованни, — ваша власть будет выше власти короля!

— А мы еще можем присоединить Савойю, — весело продолжил Филиппо.

— А возможно, и Францию, — добавил Джованни, и глазки его заблестели голодным блеском.

Людовик уже их не слушал. Все ясно. Ему предлагали свободу и огромную власть, но с одним условием, одним таким маленьким условием — для достижения всего этого надо переступить через мертвое тело беспомощной больной девочки.

Ну, нет, он сам освободит себя и без помощи яда! Людовик медленно поднял голову, избегая смотреть на их алчущие лица.

— Почтенные сеньоры, — сказал он жестко, — мне не по душе ваш план, и я прошу вас не развивать его больше. Это мне неприятно.

Они попробовали заикнуться, но он резко оборвал их:

— Давайте попытаемся забыть обо всем этом, как будто вы никогда ничего подобного не произносили и я ничего не слышал. Я освобожу себя сам, вполне законно. Я расскажу сейчас вам об этом, чтобы вы знали, как я тверд в своих намерениях. Я тайно обручен с другой женщиной во Франции, но наш брак будет узаконен только тогда, когда я аннулирую свой вынужденный союз с принцессой Жанной. Хотя я не считаю ее своей женой, но по-своему к ней привязан. Передайте своим друзьям во Франции, что, если с принцессой Жанной что-нибудь случится, я буду знать, кого винить в этом. Ответственность нести придется вам.

Несколько секунд не мигая он смотрел на них, а затем отвернулся к камину и застыл. Затылком своим он ощущал их ненависть и знал, что руки их сейчас тянутся к кинжалам.

Они обменялись друг с другом многозначительными взглядами и, видимо, решили, что разумнее сейчас его не трогать. А спустя минуту он услышал их тяжелые шаги, они выходили из комнаты.

Людовик облегченно вздохнул и развернулся. Дышать в комнате практически было нечем, все поры заполнила смесь густого аромата фиалок и острого кислого запаха вина. Он подошел к окну и распахнул его. В правом крыле дворца поблескивал огонек комнаты Элеоноры.

«Интересно, она в курсе замыслов своих братьев? Конечно, она все знает, — решил Людовик, — с чего бы это она вдруг воспылала ко мне такими чувствами».

Он повернул голову и увидел Макса. Тот стоял посередине комнаты и смотрел на него расширенными глазами, забыв снять сапоги и цепь с колокольчиками. Колокольчики слабо позвякивали.

— Так, — сказал Людовик жестко, — что ты стоишь здесь и звенишь, как придворный шут. Сними эти идиотские колокольчики! Видно, тебе очень хочется познакомиться с внутренним убранством каждой итальянской тюрьмы.

Макс быстро снял цепь, издав при этом невообразимый шум.

— Я извиняюсь, Ваше Высочество, мне так хотелось ее поносить. Я знал, что вам она нужна.

— Макс, ты позволяешь себе вольности, которые не может позволить ни один камердинер.

— Да, Ваше Сиятельство, — согласился Макс, — к одежде я очень неравнодушен. Я заслуживаю наказания.

— Я слышал за дверью позвякивание колокольчиков. Ты что, подслушивал?

— А разве не это вы имели в виду, Ваше Сиятельство? А вдруг бы что-нибудь случилось. Я должен обо всем знать.

— Забудь все, что слышал, — приказал Людовик.

Макс застыл в глубоком поклоне.

— И не смей больше надевать ни эту цепь, ни сапоги, — продолжил Людовик, — потому что я не хочу, чтобы завтра тебя посадили в тюрьму, ибо завтра мы отбываем в Венецию.

* * *

В Венеции они не задержались больше недели и двинулись дальше на запад. Снова миновали Падую и повернули на юг через Феррару и Болонью к Флоренции.

Дюнуа был несказанно рад, когда они покинули Венецию, и все покачивал головой, удивляясь, что нашлись такие дураки, взяли да и построили на воде город, а другие дураки согласились в нем жить.

— Что до меня, так я считаю, что если бы турки захватили ее (Венеция тогда воевала с турками), то получили бы как раз то, что заслуживают.

Людовик улыбался. Он нашел этот город очаровательным, странным и даже прекрасным. Конечно, ему нравится вода, а Дюнуа ее не любит. О вкусах, как говорится, не спорят.

— Вода всегда тебя предаст, — грустно констатировал Дюнуа, — не то что конь. На воду положиться нельзя.

Эжен своего мнения о Венеции высказать не мог, потому что остался в Милане. Очень многие молодые дамы проявили к нему интерес, а, в свою очередь, его интерес к посещению Рима растаял, как дым. Все равно ничего не выйдет, так зачем себя понапрасну расстраивать. Людовик может взять его прошение и передать Папе вместе со своим. А Эжен останется в Милане и присоединится к ним на обратном пути.

Дюнуа и Людовик недолго печалились. Им было хорошо и вдвоем. Они вообще никогда не скучали, когда были вдвоем. Теперь, в этой поездке, дружба их еще больше укрепилась.

Итак, путешествие продолжалось. Флоренция была повторением Милана, его богатства, роскоши и гостеприимства, но с еще большим размахом. Это был яркий, оживленный, весь искрящийся город. И правила в нем семья коварных Медичи. Во главе рода стоял Лоренцо Медичи, и его двор поражал воображение роскошью. В городе высоко ценились искусства, художников в буквальном смысле слова осыпали золотом. Но появляться на улицах после захода солнца было небезопасно. Утонченное искусство, изощренная жестокость, беззаботное (даже слишком) веселье, свободная любовь и невероятно циничная мораль — вот далеко не все (зато основные) краски в палитре блистательной Флоренции.

Большинство этих красок Людовику нравилось, особенно красота и свобода, но жестокие нравы двора отталкивали его. Представления, устраиваемые Медичи, предполагали крепкие нервы и не менее крепкий желудок. На глазах у возбужденной публики быки растерзывали на части лошадей, людей живьем бросали в котел с кипящей водой. Такие кровавые сцены не развлекали Людовика.

Что же касается Макса, то, если бы ему был предложен выбор — жить в Раю или во Флоренции, он бы выбрал Флоренцию. Здесь каждый был так шикарно одет, имел такие элегантные манеры, а какие здесь хорошенькие служанки! Они всегда готовы развлечь француза, показать ему, что такое итальянская страсть. В определенном смысле, среди дам своего сословия, Макс имел здесь грандиозный успех. Впервые взглянув на него, они тут же начинали смеяться. Еще бы — такое забавное лицо, да еще увенчанное копной волос такого странного цвета, чуть ли не красных. А однажды начав смеяться, остановиться уже было трудно. В результате десяти минут не проходило, как они, к своему удивлению, обнаруживали себя на коленях у Макса, все еще продолжая смеяться какой-то его шуточке, глядя в его смешные блестящие глазки. К тому же у него такой смешной, какой-то глупый акцент.

А Макс знал, как с ними разговаривать — с веселым нахальством, которое никогда не казалось грубым (лицо-то у него было забавное). Он был французом, и поэтому первый вопрос к нему был всегда о Париже. Макс говорил о нем долго и обстоятельно, тем более что никогда там не был. Вторым шел вопрос о парижской моде. И это было закономерно, ибо французская мода сильно отличалась от итальянской. К такого рода вопросам Макс был хорошо подготовлен. Настолько хорошо, что всегда был в центре большой толпы восхищенных служанок. Женщины теснили друг друга около Макса, чтобы получше рассмотреть маленькие манекены, которые он предусмотрительно взял с собой.

Такие манекены каждый год вывозили из Парижа большинство итальянских городов. Они в миниатюре представляли новейшие фасоны. «Модные куколки», как их здесь называли, были большой редкостью, их нечасто показывали, хранили в тайне. Поэтому то, чем обладал Макс, вызывало большой интерес, и женщины внимательно рассматривали эти наряженные восковые куклы, бережно передавая их из рук в руки.

Служанки ахали и охали, когда Макс развлекал их маленькой сумочкой, внутри которой был специальный бархатный кошелек для драгоценностей, отделение для косметики, маленькое зеркальце, гребень, жидкие белила, румяна и духи. «Модная куколка» была хорошо, шикарно разодета и имела потрясающий успех.

Только одна-единственная служанка не присоединяла свой голос к восторженному хору. Едва взглянув на куколку, она безразлично проходила мимо. Это была Катрин, личная горничная Беатриче дель Лукка, жемчужины двора Медичи.

Катрин пожимала плечами.

— Миленькие куколки, только ничего нового в их фасонах нет. Моя госпожа носила все это еще в прошлом году. Вот если бы у вас были «модные куколки» этого года, с новыми фасонами и прическами, я бы еще на них взглянула. Да и то, я уверена, моя госпожа обо всем этом уже давно слышала.

Макс был вынужден признать, что, да, его куколки немного староваты, но скоро прибудут новые. Это произойдет очень скоро, возможно, сегодня, и тогда вы увидите потрясающие новые наряды из Парижа.

Катрин, несомненно, это заинтересовало, и позднее, когда они оказались одни, она сказала, что ее госпожа согласна хорошо заплатить ему, если он даст ей эти куколки раньше, чем их увидят другие. Макс отказался, сказав, что вряд ли сможет пойти на это, так как это будет несправедливо по отношению к остальным дамам. Катрин фыркнула и убежала. Он засмеялся ей вслед. Ему не нравилась ни она, ни ее госпожа.

Беатриче дель Лукка была очень горда собой — все самое новое появлялось прежде всего у нее. Она была первой дамой при дворе, и все обращали на нее внимание. Что же касается моды, то тут она желала испытать решительно все, ибо знала — ее красота это выдержит. Вообще ее красота не знала преград. Это была особого рода красота, красота пантеры на отдыхе. Высокая и очень стройная, свою великолепную белую кожу Беатриче холила с особой тщательностью. Ее голубые глаза были всегда томно полузакрыты, как будто она еще не совсем пробудилась ото сна, а сон ее был столь прекрасен, что она не хочет с ним расставаться. Она была блондинкой, но еще сильнее высветляла волосы и, чтобы отличаться от других женщин, которые носили прическу под Мадонну, коротко их подстригала. Ее волосы, длиной в три дюйма, завивались и всегда были в некотором беспорядке (этакая детская растрепанная головка), а сверху Беатриче посыпала их золотой пудрой, что создавало вокруг ее очаровательного личика сияющий ореол. На ресницах и щеках никакой краски не было, только пунцовая помада вокруг нежного рта. Ногти на руках и ногах покрыты золотым лаком. Одно время она пыталась выкрасить так же и зубы, но отказалась из-за неприятного вкуса во рту. Ко всему этому следует добавить еще и нежные покатые плечи, высокую полную грудь, мягкую, почти детскую улыбку и грациозные движения, которые она часами отрабатывала перед зеркалом. Беатриче была уверена — в мире не существует ничего важнее ее красоты.

Ей было семнадцать, и, хотя каждый мужчина, с кем она общалась, желал ее, Беатриче была не замужем и девственницей. Мало того, ее твердым желанием было до конца своих дней остаться в этих двух состояниях. Ее имя очень богатой дамы значилось среди самых знатных имен Флоренции, так что замужество мало что ей давало, кроме, пожалуй, любви и детей. Но детей она не любила, хотя и скрывала это, а в любви не видела смысла. К тому же мужчины такие все неуклюжие и грубые. Но, разумеется, она внимательно следила за тем, чтобы они не прочитали ее мысли, ибо, если бы выяснилось, что она холодна и расчетлива, восхищение их немедленно бы исчезло, а вот этого она вынести не могла. Восхищение мужчин было ее ежедневной пищей. Она улыбалась своей милой невинной улыбкой, прерывисто дышала, иногда краснела, чтобы показать, что под холодной белой кожей у нее течет горячая красная кровь. Каждому мужчине она давала понять, что ее нужно разбудить, пробудить ее чувства. Кто-то должен это сделать, сделать умело и осторожно. Глаза ее спрашивали каждого, просили. Удивленно и полуиспуганно они как бы вопрошали — а не ты ли тот самый мужчина? И почти каждый был уверен, что это именно он.

Такая красота не могла пройти мимо глаз Людовика, хотя на его вкус она была какой-то неживой. Беатриче смотрела на мужчин, но большинство из них вообще не видела, она использовала их в качестве зеркала. Сейчас же, критически оглядывая Людовика, она получала удовольствие. Он действительно был хорош в своем алом костюме. Они только что закончили танец и теперь сидели и отдыхали.

Она решила даже заказать себе такой же костюм для верховой езды, с фамильным гербом на плече, как раз там, где у него золотой дикобраз. Но тут же передумала — это будет явным подражательством. Затем ей пришло в голову, а не вышить ли на обоих плечах свое имя. Подумав немного, она прикинула, как смотрелись бы на ней черные бархатные рейтузы, что так подчеркивают стройность его сильных ног. Тут она внезапно остановилась в своих мыслях, и в ее глазах появилась такая печаль, что Людовику немедленно захотелось ее утешить.

Великой грустью и великой тайной всей ее жизни (а она тщательно скрывала это от окружающих) были ее ноги. Они были кривые, и очень. Это единственное темное пятно на всей ее безупречной красоте, но зато какое. И хотя она никогда не решалась самой себе признаться в этом, но именно ноги удерживали ее и от любви, и от замужества. Сознание того, что какой-нибудь мужчина увидит ее несовершенные ноги, было для нее невыносимым. Это кошмар! Нет, она не будет носить облегающие рейтузы, даже с широкой юбкой поверх их.

— Что с вами? — пробормотал Людовик. — Вы выглядите такой грустной.

Она улыбнулась ему своей ослепительной улыбкой. «Улыбка, конечно, хороша, — подумал Людовик, — но вся ее изысканная красота как-то не трогает, точно красота ребенка».

— Я только подумала о моей бедной камеристке Катрин. Вы знаете, ваш человек сделал ее такой несчастной.

— Мой человек! — удивился Людовик. — И что сотворил Макс на этот раз?

— У него есть новые «модные куколки» из Парижа. По-моему, она сказала, что они уже у него или только скоро прибудут. Не знаю. Он не хочет их ей показать. Ну разве это не ужасно с его стороны? — она снисходительно улыбнулась, подчеркивая, как близки ей заботы какой-то ничтожной камеристки.

Что такое «модные куколки», Людовик знал, но что они есть у Макса, понятия не имел. Он покачал головой и улыбнулся.

— Мой Макс свихнулся на одежде. В этом смысле он немного тронутый. Но я велю, чтобы он показал этих куколок вашей Катрин.

— Хотелось бы, чтобы он не разочаровывал ее старыми, — Беатриче нежно коснулась его руки. — Скажите ему, что это должны быть только новые, те, что недавно прибыли из Парижа.

— Хорошо, посмотрю их, — пообещал Людовик.

Она взглянула ему в глаза. Сейчас должна была разыграться ее коронная сцена. «Не ты ли, — спрашивали ее наивные испуганные глаза, — тот самый, которого я жду? Тот единственный? Не ты ли наконец явился ко мне?» Затем она, часто дыша, прикрыла веки, и краска послушно выступила на ее щеках.

Это была отличная работа, но не для Людовика. Он уже повидал виды, а Милан прибавил ему в этом печального опыта. Он быстро уловил неестественность ее поведения, все эти позы, заученность движений и прочие ухищрения. Холодная маленькая негодяйка, ей нравится так забавляться.

Открыв глаза, она увидела, что он с улыбкой разглядывает ее, и в его глазах была скорее ирония, чем восхищение. Она выпрямилась и встала, как бы поборов свои эмоции. Людовик поднялся тоже.

Вид у нее был смущенный. Она как бы пыталась найти какие-то слова, чтобы прикрыть смущение.

— Так вы… не забудете про «модных куколок» для Катрин? — спросила она, а глаза ее призывно говорили, что теперь она хочет остаться одна, чтобы предаться мечтам о нем.

Он улыбнулся.

— Я не забуду про «модные куколки» для Катрин.

То, что он сделал ударение на имени, несколько ее насторожило, но не слишком. Он, конечно, не догадывается, что куколки нужны ей. И ни за что не догадается. «А вообще, — решила она, — французы, с ними лучше не иметь дело. Слишком уж они опытные, искушенные».

На следующий день прибыл ящик из Парижа, и Макс, чтобы расплатиться за него, пришел просить жалование за следующий месяц.

— Принеси этот ящик сюда, Макс, — приказал Людовик и заговорщически улыбнулся Дюнуа, который сидел на подоконнике, разглядывая синее итальянское небо. На дворе стоял сентябрь, и было очень жарко.

Макс стоял у дверей с ящиком в руках, нерешительно глядя на своего господина.

— Что в этом ящике? — спросил Людовик.

— О, Ваше Сиятельство вряд ли заинтересует его содержимое. Там обычные вещи.

— Конечно, обычные, — согласился Людовик, — зачем же из Парижа везти какие-то необычные. Может быть, там «модные куколки»?

— «Модные куколки»? — эхом отозвался Макс, удивляясь, откуда Людовик мог узнать об этом.

— «Модные куколки», — сказал Дюнуа. — О них так много кругом говорят, давайте посмотрим на них хотя бы.

В смущении поставил Макс ящик на пол и, пользуясь своим ножом, открыл его. Затем, немного поколебавшись, извлек одну из куколок.

— О, совсем новый фасон — буфы и разрезы! — воскликнул Макс, уже предвкушая переполох, какой поднимут служанки вокруг этой куколки.

— Слишком уж вычурно, беспорядочно как-то, — произнес Людовик, — и вдобавок эти перья…

— Вообще черт-те что! — высказал свое мнение Дюнуа.

Сложную отделку платья из зеленого бархата составляли разрезы и декоративные прорези, изнутри все сплошь в разнообразных цветных заплатках. Этот фасон был вдохновлен битвой при Нанси, где победоносные королевские наемники, швейцарцы, смеха ради использовали яркие лоскуты от знамен поверженных бургундцев, чтобы прикрыть дыры и прорехи в своих мундирах. Парижские модельеры быстро откликнулись на эти выкрутасы и внедрили такой фасон в мужскую и женскую одежду.

Пышные рукава подняты кверху и собраны в пуфы в трех местах по длине руки. Корсаж со множеством разрезов, через которые проглядывали пурпурные, фиолетовые и красные шелковые заплатки, тоже собран в пуфы в двух местах. Юбка разрезов не имела, зато вся в пуфах. Силуэт завершала огромная несуразная шляпа, украшенная множеством перьев.

— Не думаю, что это будет пользоваться успехом, — сказал Людовик, — слишком уж все громоздко и неудобно.

Тут он задумчиво улыбнулся.

— Но я знаю одну женщину, которая будет это носить.

Дюнуа и Макс оба кивнули. Они тоже знали эту женщину. Конечно же это была Беатриче дель Лукка, которую оба недолюбливали.

— Я обещал это ей, — начал Людовик и нахмурился, заметив, как вздохнул Макс. Затем он жестко продолжил: — Я хочу, чтобы ты передал это ей, Макс. То есть я хочу, чтобы на эти куколки посмотрела Катрин, а вечером я возьму их с собой, покажу дамам. Сразу же после Катрин принеси их мне.

— Но, Ваше Сиятельство, — воскликнул Макс, — у них там уже наготове портные, чтобы скопировать фасон. И она, надев платье сегодня вечером, скажет, что оно у нее уже давно.

— Именно так она и сделает, — согласился Людовик. — Принеси-ка свои бритвы, Макс.

Удивленный Макс принес свои острые бритвы. Под соленые комментарии Дюнуа Людовик стащил с куклы ее одеяние и передал Максу.

— Отрежь все эти цветные заплатки, но будь аккуратен.

Макс повиновался, но был явно озадачен. Скрестив ноги, он уселся на пол и начал отпарывать многоцветные шелковые лоскутки. Сквозь образовавшиеся прорехи были видны его пальцы. Дюнуа уже понял замысел и с восторгом следил за происходящим.

— Вечером мы покажем куколку с пришитыми заплатами, но эта баба появится при дворе, и сквозь эти прорехи будет просвечивать ее розовая плоть!

Комната огласилась оглушительным хохотом. Проворно работали пальцы Макса, он делал свое дело превосходно.

Эффект оказался еще более забавным, чем они ожидали. После торжественного приема, когда весь двор переместился в салон для танцев и карточной игры, Людовик объявил, что только что получил из Парижа новые «модные куколки». Да, да, именно тот самый фасон, с прорехами! Он послал за ними, а дамы с нетерпением стали ждать.

Беатриче дель Лукка еще не появлялась. Она ужинала в своих апартаментах, подгоняя камеристок и портных побыстрее закончить костюм. Она предвкушала восхищение, с каким будет встречен ее приход, изумление в глазах дам (фасон слишком смелый), потрясение мужчин, когда они увидят ее белоснежную кожу, просвечивающую сквозь прорези в темно-зеленом бархате.

Она пришла довольно поздно, так что у дам было достаточно времени внимательно рассмотреть каждую куколку и все обсудить. Это была настоящая драма, когда они увидели ее. Она смело прошествовала через зал к столу, где лежали куколки, а дамы, вытягивая шеи, старались получше ее разглядеть.

Что это за белый материал просвечивает у нее сквозь прорези? Когда же они наконец осознали, что это у нее просвечивает, то все застыли в оцепенении. Нет, это уже слишком. Она зашла слишком далеко. Фасон сам по себе довольно странный, но все же пристойный. Но то, как она переиначила его, — просто позор.

Наконец она смогла разглядеть куколку на столе, и у нее перехватило дыхание. И тут она услышала рядом с собой мужской голос.

— Я вижу, — произнес Людовик, — Катрин не совсем точно описала вам этот костюм.

Она встретилась с ним взглядом. Его глаза ласково улыбались ей, а потом они начали блуждать по широким прорехам в ее корсаже, где было видно немало белых пикантных закруглений.

— Но все же я считаю ваш наряд очень интересным. Жаль только, что вы его больше никогда не наденете.

Ей захотелось закричать, ударить его. Но ни того, ни другого сделать было сейчас нельзя. Наоборот, сейчас надо было делать вид, что ничего не случилось, и достойно закончить вечер. Бросив на Людовика взгляд, полный ненависти и обещания расплаты, она отошла прочь.

Подошел Дюнуа и, еле сдерживая себя, чтобы не расхохотаться, тихо произнес:

— Я думаю, что, если мы не хотим получить в бокал с вином порцию яда, нам пора сматываться отсюда. И побыстрее!

* * *

Рим, Папа, для всего христианского мира оба эти понятия были почти синонимами и внушали трепетное благоговение. От пребывания в этом городе зависело будущее Людовика.

Дворец папы Секста IV был не менее светским, чем какой-нибудь королевский двор. Там всегда толпились красавицы и богатеи, входили и выходили ремесленники и мастеровые, поскольку намечалось возведение нового большого собора Св. Петра. И, конечно, повсюду мундиры солдат. Все это не случайно, ибо по всей Италии распространились антипапские настроения. В жестоком противостоянии находился Рим с Флоренцией, Папа воевал с семейством Медичи. Приближалась решительная схватка, и главным призом победителю была Флоренция.

В Риме Людовик и Дюнуа встретились со своим давним другом Жоржем. Он уже приобрел среди церковников весомое положение. Радостно поворачивал он свое круглое багровое лицо то к одному, то к другому. Его голубые глаза сияли. А друзья выкладывали свои путевые впечатления.

— Но где вы так долго пропадали? Я уже отчаялся вас здесь увидеть.

— Да, мы тут по дороге замешкались немного, — признался Людовик, обменявшись с Дюнуа улыбками.

— Замешкались? Вы что, перепутали дорогу? Попали в Англию?

— Да нет же, — объяснил Дюнуа, — мы были в Милане. Он оказался так хорош, что Эжен решил там остаться. У Людовика тоже была там очень красивая девушка, только с ее братьями ему не повезло.

— Я вижу, вы прибыли в Святой Город начиненные грехами. Немедленно покайтесь.

— Обещаем тебе, святой отец, — ответили друзья и потешно склонили головы.

Они остановились в апартаментах Жоржа в Папском дворце. Он водил их по Риму с одержимостью, с какой старожил (пусть даже и с небольшим стажем) показывает город новичкам.

— А мы еще осмотрим развалины храма на горе и обязательно посетим Колизей при лунном свете!

Но для Людовика более важным было осмотреть, как выглядит кабинет Папы, и Жорж договорился об аудиенции на следующей неделе.

Папа Секст IV встретил его радушно, но немного торопился. Это был уже очень пожилой (шестьдесят три года) и больной человек. Он мирно беседовал с Людовиком, когда вошел его племенник, кардинал Риарио, и что-то сказал ему на ухо. Папа поспешно благословил Людовика и отправил прочь, хотя тот не высказал и половины того, что намеревался сказать. Через две недели была назначена еще одна аудиенция. Людовик вернулся в апартаменты Жоржа и сообщил Дюнуа и Максу, чтобы они приготовились к длительной осаде.

Жорж на помощь Папы не надеялся. У Секста IV с французским королем был свой конфликт, и он не мог себе позволить осложнить ситуацию только потому, что герцогу Орлеанскому не нравится его жена. Жорж предварительно беседовал об этом с Папой, и тот сказал ему, что получил письмо от короля, где четко сказано, что Орлеанец женился по своей воле, без всякого принуждения, его брак освящен святой церковью и что принцесса (очень набожная девушка, о чем Папе хорошо известно) может поклясться на святой Библии, что это правда. Если Папе будет угодно, то король может выслать письменное подтверждение, данное под присягой.

Прошел месяц, а Людовику так и не удалось еще раз встретиться с Папой. Началась война с Флоренцией, и Его Святейшество был очень занят. Но, поскольку Людовик проявлял большую настойчивость, Папа написал королю и предложил прислать письменное подтверждение от Жанны.

Прошло еще несколько месяцев, а Людовик все мучился и ждал. Ему было очень интересно узнать, как король выпутается из этого положения, ибо не мог поверить, чтобы Жанна могла солгать перед Богом.

Наконец к Папе прибыли гонцы и привезли послание, подписанное Жанной и подтвержденное двумя церковниками с безупречной репутацией, кардиналом Бурже и епископом Руанским.

Людовик стоял у стола перед Папой и тяжело дышал.

— Ваше Святейшество, я не могу поверить, что эти люди приняли участие в подобной лжи.

— Во что же ты веришь, сын мой? — устало спросил Папа.

— В то, что это фальшивые свидетельства.

Папа вопросительно поднял кустистые седые брови, а Людовик продолжил:

— Даже если здесь была бы подпись самого Господа Бога, это все равно было бы ложью.

Увидев неодобрение на лице Папы, Людовик попросил позволения удалиться, забыв даже испросить следующей аудиенции.

Вскочив на коня, он поскакал вдоль Тибра и все думал и думал. Как же так? И какие здесь замешаны люди — Жанна, епископ, кардинал… Да нет, это невозможно, чтобы целовать Святой Крест и потом лгать. Возможно, Жанна после той ночи в Линьере его возненавидела за те ужасные слова, что он тогда ей сказал. Ну что ж, она права. Он сам не переставал упрекать себя за жестокие слова, которые на самом деле адресовались не ей, а ее отцу. В конце концов, в этом деле она так же беспомощна, как и он.

И Людовик решил написать ей письмо. Честно покаяться, сказать, что он глубоко сожалеет о своей грубости и жестокости по отношению к ней и испрашивает письменного подтверждения, действительно ли ее послание Папе, присланное королем, подтвердили епископ и кардинал. Скорее всего, она не ответит, возможно, у нее не будет возможности, но попытаться стоит.

Чуть больше чем через месяц, пришел ответ. Мягкий, прощающий ответ и очень обнадеживающий. Она понимает его тогдашнее состояние, его возмущение в ту ночь было направлено не на нее, а на те ужасные обстоятельства, в которых он оказался. Она сожалеет об этом и не осуждает его. Что же касается письменного свидетельства для Папы, подтвержденное кардиналом Бурже и епископом Руанским, то, да, ее отец действительно просил их письменно подтвердить, что от ее имени и по ее желанию одному из монастырей были пожалованы какие-то земли и деньги. «Но каким образом, — удивленно спрашивала она, — Людовику известно об этом подтверждении, и почему это его интересует?»

— Ах вот оно в чем дело! — вскричал Людовик. — Вот, значит, как это все было сделано! Король просто обманул этих достойных людей, они думали, что подписывают подтверждение о получении земель, а король потом ниже сам приписал лживые свидетельства.

Он немедленно доставил это письмо Папе.

Но ничего не произошло. Папа только покачал головой — это письмо носит частный характер и ничего изменить не может.

Он сожалеет, но оснований для аннулирования этого брака не видит. И это решение его окончательное. Он всегда рад видеть у себя герцога Орлеанского, но только не по этому поводу.

Папа благословил Людовика и отпустил с миром.

Мрачный добрался Людовик до своих апартаментов и приказал Максу собираться в дорогу. Через несколько дней они выезжают. Затем зашел к Дюнуа и рассказал ему о своей последней встрече с Папой.

Все. Их миссия закончена. Больше здесь делать нечего, теперь все дела во Франции — надо встретиться с кардиналом Бурже и епископом Руанским и заручиться их письменными свидетельствами.

Дюнуа стоял посередине комнаты в странной позе. Взгляд его был каким-то туманным, а лицо бледно-серым.

— Что с тобой, Дюнуа? — отрывисто бросил Людовик.

Дюнуа из стороны в сторону покачал своей большой головой.

— Не знаю. Чувствую так, как будто в меня вселилась тысяча чертей.

— Вид у тебя неважный, — встревоженно пробормотал Людовик. — Ты должен лечь в постель.

— Какая постель… Я не болен. Это пройдет…

С этими словами он повалился вперед, на пол. Людовик успел подхватить его, иначе он разбил бы себе голову о мраморный камин.

Людовик крикнул Макса и Иосифа, но к тому времени, как они прибежали, он уже сам уложил своего друга на постель. Ужасно было видеть Дюнуа без чувств, с серым лицом. Дюнуа, который никогда в жизни не испытывал ни малейшего недомогания.

Собрались доктора и принялись спорить. Это лихорадка (а в те времена любая болезнь была лихорадкой), нет, это что-то с легкими, это желудок, нет, это сердце. Но в одном они были единодушны — Дюнуа серьезно болен.

— Дни и ночи просиживал Людовик у его постели, наблюдая за беспомощными докторами, видя, как его друг стремительно теряет вес, слабеет день ото дня.

Почти каждый день Дюнуа пускали кровь. Считалось, что таким способом можно изгнать болезнь. Это продолжалось до тех пор, пока однажды Людовик их не остановил. Не лучше ли оставить бедному Дюнуа хоть немного крови, «на развод». Лихорадка Дюнуа продолжалась. Он часто бредил. Временами приходя в сознание и видя рядом Людовика, слабо улыбался.

— Что, умираю? — спросил он однажды.

— Какая чепуха, — твердо сказал Людовик и помолился в душе Господу, чтобы слова его оказались правдой.

— Это хорошо, — пробормотал Дюнуа. — Не хотелось бы умереть в Италии.

— Ты умрешь во Франции.

— Не хочу умирать в постели.

— Ты не умрешь до девяноста лет.

— Умереть на коне, — продолжал Дюнуа. — Лучшего места не придумаешь.

— Не такое уж это и удобное место.

Но Дюнуа настаивал.

— Умереть на коне… на быстром коне, с мечом в руке… и… во Франции… только не в Венеции, там слишком много воды.

— Нет, не в Венеции, — заверил его Людовик. — Я обещаю тебе — во Франции и на коне.

— Будь я проклят, если этого не произойдет, — неслышно пробормотал Дюнуа и безжизненно откинулся на подушки.

Шли дни, недели, и Дюнуа удалось победить болезнь. Он начал медленно поправляться, набирать вес. Но еще много пройдет недель и месяцев, прежде чем он сможет опять путешествовать. И это угнетало, ведь из-за него и Людовик теперь сидит на месте, не вступая в битву с королем.

Много раз предлагал он Людовику отправляться без него, но тот не желал даже слышать об этом.

В эти тревожные дни Людовик осознал, как много значит для него этот крепкий преданный кузен. За исключением, пожалуй, Анны, Дюнуа был его самым ближайшим другом, и даже если придется ждать долго, он будет ждать до весны, пока Дюнуа не окажется в состоянии сидеть в седле и сможет выдержать дальнюю поездку.

— Мы будем ждать вместе до тех пор, — твердо заявил он Дюнуа, — пока конь не сможет нести тебя. Но если ты снова заведешь об этом разговор, мы будем ждать, пока ты не сможешь нести коня.