1

— Двадцать второго апреля двухтысячного года, в пятницу (самый скорбный день христианского календаря, когда силы зла, казалось, уже восторжествовали над Спасителем), около десяти часов утра возле станции метро «Чернышевская» остановился черный двухдверный БМВ.

Правая дверь автомобиля распахнулась. Из нее вышел невысокого роста и неприметной наружности молодой мужчина. Он откинул спинку своего сиденья вперед, наклонился и помог выбраться из машины девушке, аккуратно поддерживая ее под руку.

— Вы просили до метро. — Мужчина заглянул девушке в глаза, — Вот, пожалуйста… Метро.

Затем он сел обратно в машину, захлопнул дверь, еще раз взглянул в ее сторону и сказал тому, кто сидел за рулем:

— Ладно, поехали.

На девушке были джинсы, светло-зеленая легкая куртка и кроссовки. Она сделала несколько неуверенных шагов ко входу в метро и остановилась у тяжелых дверей.

Порыв ветра вскинул легкие золотистые пряди ее прямых волос, она машинально поправила их рукой и слегка пошатнулась.

— Девушка, — укоризненно обратилась к ней старушка, катившая перед собой тяжелую сумку на колесиках, — что ж вы встали-то на самом проходе?

Придерживая волосы рукой, девушка обернулась на голос.

— Ну? — Старушка взглянула в большие темно-серые глаза, которые смотрели сквозь нее. — Господи, — пробормотала старушка, — с утра-то пораньше… Я же вам русским языком говорю, — повысила она голос, — дайте пройти-то! Вы русский язык понимаете?

В глазах блондинки что-то шевельнулось. В их бездонной глубине блеснул едва заметный лучик. Он медленно разрастался, разрастался и обернулся, наконец, бледными проблесками внутреннего света, которые силились разогнать туман над поверхностью уже начавших было светлеть, но все еще сумрачных темно-серых пространств.

— Да, — с трудом произнесла девушка. — Понимаю…

— Ну и слава Богу. Может, отойдете тогда в сторонку-то? Все равно вас в метро не пустят. Такую-то вот…

Девушка сделала шаг в сторону, бабуля, придерживая сухим локтем тяжелую дверь, протиснулась вместе со своей сумкой в вестибюль.

«В метро не пустят… — приглушенно, сквозь все еще плотный, вязкий туман, отозвалось в сознании. Что же делать?» Девушку медленно накрывала волна паники. В растерянности она сделала еще несколько неуверенных шагов в сторону от дверей и вновь остановилась. Ей было очень страшно. Она вдруг поймала себя на том, что хотела извиниться перед старушкой, но… слов не было. Она хотела спросить, почему, собственно, ее не пустят в метро, почему эта старая женщина так странно на нее смотрит, но с отчаянием осознала, что сформулировать все это будет не в состоянии. Более того, она не помнила, зачем ей, собственно, нужно в метро. Она вообще ничего не помнила. Не помнила даже, как оказалась здесь, у этих тяжелых дверей. Что это за станция? Что за город? Что она здесь делает? Первое, что всплыло в памяти, был вопрос старушки: «Вы по-русски понимаете?»

— Да, — вслух сама себе повторила девушка. — Понимаю.

Это было все. До этого был плотный, вязкий туман.

Ее охватил ужас.

— Лиза! — окликнул блондинку мужчина, который, широко улыбаясь, шел к ней, сжимая в руке свежую газету. Роста он был среднего, чуть полноватый. Под распахнутым легким плащом — дорогой серый костюм.

— Лиза, — повторил он, подойдя и продолжая улыбаться, — вы меня что, не узнаете?

Девушка с надеждой всмотрелась: широкое, с крупными, породистыми чертами лицо с явственными следами проведенной в излишествах ночи, ворот белой рубашки не совсем свежий, но узел модного галстука завязан безукоризненно. — Я — Леон, помните? Вы у меня в гостях вчера были, а потом вдруг уехали. Я вас еще проводить хотел, но… отвлекся, а вы и исчезли. Неужели не помните? Я, правда, вас тоже не сразу узнал в куртке, да и выглядите вы сегодня как-то… Как себя чувствуете?

— Плохо, — призналась Лиза.

— И это правильно, — констатировал Леон. — Мы-то ладно, а вам небось с непривычки многовато вчера было. Ну… а здесь встречаетесь с кем-то?

— Девушка растерянно огляделась и рефлекторно чуть пожала плечами.

— Тогда, может быть… — Леон внимательно всмотрелся в лицо девушки. Послушайте, что-то мне не нравится, как вы сегодня выглядите. Какая-то вы не такая… Вам на самом деле плохо?

— Плохо, — повторила Лиза, с трудом выговорив это простое, но какое-то очень неудобное для произнесения слово.

— Вот что, — решительно сказал мужчина. — Поехали-ка обратно ко мне домой. И нечего было среди ночи убегать. Это вам не дома, в Цесисе или где вы там живете, я что-то плохо помню. Впрочем, не важно. А где ваша сумка?

— Не знаю…

— Совсем хорошо. Ну что, поехали?

— Да… — неуверенно кивнула девушка.

— Вот и ладно. — Леон, взмахнув рукой, остановил проезжающую мимо машину, распахнул перед Лизой заднюю дверь салона, помог усесться, сам забрался следом и сказал водителю: «На Васильевский, пожалуйста».

 

2

В тот же день и приблизительно в то же самое время Александр Адашев-Гурский проснулся на больничной койке.

— С добрым утром, тетя Хая, — приветствовал он самого себя. — Вам посылка из Шанхая…

Лежа на боку и не открывая глаз, он прислушался к ощущениям собственного организма. Как ни странно, но все вроде бы было нормально.

«Приплыли, дон Педро, — подумал он. — Только этого не хватало».

Ночью в гостях он выпил пару рюмок водки, и ему вдруг стало так плохо, что друг детства Петр Волков, перепугавшись, загрузил его в машину и привез сюда, в частную наркологическую клинику, пребывание в которой стоило сорок баксов в день. Сюда укладывались люди состоятельные. Иные для того, чтобы, нагнав себе наркотический дозняк до крайней точки, переломаться в комфорте, иные — чтобы, зашив себе «спираль» или «торпеду», избавиться от алкогольной зависимости, другие — просто выйти из запоя и почистить печень.

«Странно… — подумал Гурский. — Я же не в штопоре. Чего ж меня вдруг скрутило-то? Может, оттого, что я пост держу? Совсем ничего не жру. Вообще-то не должно бы. Но с другой стороны, годы наши не ранние. Слабею, видимо…»

Рассуждая таким вот образом, он перевернулся на спину, открыл глаза. Где-то неподалеку раздавался совершенно явственный стук бильярдных шаров, звук, который Адашев-Гурский различил бы и выделил даже при бомбежке. Он откинул одеяло и сел на кровати. Голова слегка кружилась, но в остальном чувствовал он себя очень даже неплохо.

«Ерунда какая-то, — решил он. — И еще сорок баксов в день…»

Больница эта была Александру знакома. Несколько месяцев назад, где-то перед Новым годом, они с Петром укладывали сюда Мишку Лазарского, старого их приятеля, который проживал теперь в Нью-Йорке и специально приезжал сюда, чтобы подшиться. Там, дескать, в Америке подобные операции запрещены, как опасные для жизни пациента. Не подшивают там. А Мишка дошел до ручки, и только на это последнее средство и была у него надежда. Но поскольку выбрался из самолета и ввалился в дом Адашева-Гурского он в блаженно — разобранном состоянии глубокого запоя, то устраивать его в клинику, договариваться и платить деньги (которые Лазарский, конечно же, привез с собой, но распоряжаться которыми был категорически не в состоянии ввиду полного отсутствия представления о реальности) пришлось Александру.

Гурский даже помнил имя одного из докторов, которые пользовали Мишку.

«Дима… — вспоминал он, натягивая брюки. — Дмитрий… как же его по отчеству?»

Одевшись, он открыл дверь палаты и вышел в коридор. Вдали был виден просторный холл со стоящим в нем бильярдным столом. Долговязый парень, одетый в спортивный костюм, одиноко и хмуро гонял по нему разноцветные шары. Александр подошел и какое-то время скептически наблюдал за тем, как тот, неловко держа кий, пытается загнать в лузу хоть один из них. Наконец парень положил черный шар и, не обратив на это никакого внимания, продолжал свои экзерсисы. Гурский вздохнул.

— Привет, — сказал он. — А как доктора найти?

— Внизу, — не поворачивая головы, буркнул парень.

— Много вами благодарны, — негромко произнес Гурский и направился к широкой белой лестнице, ведущей со второго этажа к вестибюлю.

Спустился на первый этаж, кивнул стоящему у входных дверей охраннику в камуфляже, повернул налево и стал по памяти разыскивать кабинет главного врача.

Клиника свято блюла анонимность клиентов. Никаких документов никто не спрашивал. Все пациенты фиксировались только по имени и отчеству, подлинность которых тоже никто не проверял. Хоть ты горшком назовись, главное — деньги плати. Очевидно еще и поэтому, кроме всего прочего, стоял у дверей охранник. Чтобы больной, пройдя курс и ощутив себя вполне здоровым, не упылил, чего доброго, не расплатившись. Ищи его потом…

Все это Адашев-Гурский знал, и именно это его и заботило. Дело в том, что, открыв в палате стенной шкафчик и обнаружив там свою куртку, он не нашел в ней ни ключей от квартиры, ни бумажника.

«Потерять я их не мог, — рассуждал он, — потому что пьян-то, собственно, и не был. Просто скрутило меня вдруг почему-то неожиданно, а дальше — все в сумерках. Но ведь меня Петька сюда доставил, я же помню. Значит, он, видимо, и забрал у меня все, чтобы не сперли.

Клиника-то она богатская, но… всякие люди здесь лежат. Это он, наверное, правильно. Но что же мне теперь делать-то?»

— Вы на процедуру? — спросила его молоденькая сестричка в непростительно коротеньком белом халатике.

— Возможно, — окинул ее взглядом Гурский. — Ничего нельзя знать заранее. Но сначала мне бы доктора повидать.

— Вот сюда, — сестричка указала на одну из белых дверей, повернулась к нему спиной и не спеша пошла по коридору, глубоко засунув руки в карманы халатика, отчего тот натянулся на талии и предельно откровенно обозначил изящные линии ее юного тела.

«Пятница сегодня, — со вздохом подумал Александр, провожая ее взглядом. Еще целых два дня поста…»

Он постучал в дверь.

— Да, — послышалось из кабинета. Гурский открыл дверь и вошел.

— Добрый день, — поздоровался он с мужчиной в белом халате, который сидел за столом и, перебирая клавиши компьютера, сосредоточенно всматривался в экран.

— Здравствуйте, — доктор отвел взгляд от монитора и посмотрел на Александра. — Присаживайтесь.

— Спасибо, — Гурский сел на стул возле стола.

— Это вы к нам вчера поступили?

— Сегодня ночью.

— До двенадцати ночи. Выходит — вчера.

— Это… в смысле оплаты?

— Ну… день поступления, день выписки…

— А день приезда, день отъезда — один день?

— В вашем случае — да, — улыбнулся доктор.

— Вот… Вот, что хотелось бы уточнить: мой случай — это, собственно, что?

— Да ничего особенного. Все, в общем-то, как у всех. Выпиваете?

— Случается. Но не до такой же степени.

— А ресурсы организма небезграничны. Рано или поздно обязательно наступает такой момент, когда…

— И что теперь?

— Повторяю, ничего такого особенного. Полежите у нас еще день-другой, мы вас почистим. Хотите — защиту поставим. Недорого.

— «Торпеду», что ли?

— «Эспераль».

— Нет, доктор. Спасибо, конечно, за заботу, но… я как-нибудь сам.

— Как знаете. Вы?..

— Александр Васильевич.

— Очень приятно. Виктор Палыч меня зовут.

— Мне тоже очень приятно. Виктор Палыч, скажите, а что, я могу уже сегодня, в принципе…

— В принципе, можете. Но я бы не советовал. Мы вам вчера капельницу поставили. Сейчас вот еще одну — обязательно. И надо бы завтра утром. Раз уж вы к нам пожаловали, давайте курс завершим.

— Думаете, надо?

— Почему нет?

— А вот, доктор, тот факт, что я себя прекрасно чувствую, — это ничего?

— Не обращайте внимания.

— Полагаете?

— Хуже не будет. А у вас что — дела какие-то неотложные?

— Да нет, — пожал плечами Гурский, — до заморозков я совершенно свободен.

— А потом? — улыбнулся доктор.

— Домой нужно будет заглянуть. Взять теплые вещи.

— Ну вот видите. — Виктор Палыч встал из-за стола. — Пойдемте-ка в процедурную.

— Ну, если вы настаиваете… — Александр тоже поднялся со стула. — Да! А вы позволите звоночек от вас сделать?

— Ради Бога… — Доктор придвинул к Гурскому телефон.

— Это у вас прямой?

— Да, городской.

Гурский снял трубку и набрал номер.

— Алло… — услышал он знакомый голос.

— Петр? Привет.

— Здорово, Гурский. Оклемался?

— Да вроде. Слушай…

— Сашка, говори быстрее, я в машине, здесь такая пробка…

— Мои ключи и бумажник у тебя?

— У меня. Козел!

— Не понял…

— Да это я не тебе, меня тут мудак один подрезает.

— Слушай…

— Короче, у меня было с собой двести баксов, я за тебя вперед заплатил, на всякий случай. Потом разберемся. Если этого будет мало, доплатим. Если много — они вернут. Лежи, я завтра постараюсь заскочить.

— Роджер.

— Аут. — Волков отключил телефон.

Адашев-Гурский повесил трубку.

— Ну что, пошли? — спросил его доктор.

— Пойдемте, — вздохнул Александр.

— Виктор Палыч, — Гурский снял рубашку и лег на стоящую в процедурном кабинете кушетку, — а что, я вчера совсем плох был?

— А я, собственно, вас вчера и не видел. Я сегодня утром заступил. Доктор прилаживал к вертикальной хромированной стойке банку с раствором. — Но, судя по всему…

— Вот ведь.

— Да вы не переживайте. Здоровье у вас, в общем-то, еще… Спортом занимались? — взглянул он на обнаженный торс Гурского.

— Было дело. Давно, правда.

— И как?

— КМС. Десятиборье.

— Ну… А вы говорите. — Доктор ввел Александру в вену иглу. — Полежите. — Он взглянул на часы и вышел из кабинета.

Адашев-Гурский прикрыл глаза и стал прокручивать в сознании события вчерашнего дня, который завершился таким вот неожиданным нелепым обмороком, уложившим его вдруг на больничную койку.

 

3

В четверг, часов в шесть вечера, в квартире Адашева-Гурского раздался условный, еще со времен юности, звонок в дверь.

— Погоди минутку, — сказал Александр в телефонную трубку, — ко мне вроде бы Петька Волков пришел, я дверь открою. Что? Да, да, хорошо.

Он положил трубку на стол, поднялся и вышел в переднюю.

— Привет. — На пороге стоял русоволосый мужчина чуть выше среднего роста, широкоплечий. Он мягко улыбался, но в глубине его серых, чуть печальных глаз мерцало нечто такое… Короче, вести себя с ним по-хамски могло прийти в голову только какому-нибудь камикадзе, или уж и вовсе отмороженному недоумку. — Чем занят?

— С Аленой выпиваю Ваулиной.

— Да? — Петр удивленно вскинул брови. — Ну-ка… — Он переступил порог, прошел через переднюю, заглянул в гостиную и растерянно обвел взглядом пустую комнату. — А где Алена?

— Так вот же она, — Александр указал на лежащую на столе телефонную трубку.

— А-а… — разочарованно протянул Волков. — Ты в этом смысле.

— Поболтай с ней, у нее похмелье и тоска. Я пока в туалет схожу.

— Алена? — Петр взял трубку. — Привет, это Волков.

— Петька! Приве-ет… — услышал он радостный голос, чуть нараспев, тягуче произносящий слова. — Давай выпьем?

— А чего это ты с утра пораньше? Сколько там у вас?

— А хер их знает… часов десять, наверное. Тузик, падла! Куда? Урою!..

— Эй-эй! Это ты с кем там?

— Да собака у меня, левретка, точнее леврет, мне тут подарили. Тузик. Красивы-ый… Цвета маренго.

— Ну и за что ты его так?

— Да ты понимаешь, Борюсик в отъезде, а этот в его отсутствие вообразил себя вожаком стаи, со мной ругаться вздумал. Ты представляешь? Я его прищучила, так он обиделся, взял, гад, и на постель насрал. Не на нашу, правда, а в гостевой комнате. Ну, я его в угол загнала и ремнем так отпиздила… Теперь вроде все понял, но все равно мне назло по грядкам шастает. Давай выпьем, а?

— Ну давай… — Волков взял рюмку Гурского, налил из стоящей рядом на столике бутылки в нее водки и потюкал ею о трубку. — Слышишь?

— Ага! — засмеялась в далекой Канаде Алена и тоже чокнулась чем-то о свою трубку. — Поехали?

— Твое здоровье.

Волков выпил и, подцепив вилкой из стеклянной миски квашеной капусты, закусил.

— Алло, ты где? — спросил он в трубку.

— Да здесь я… Я вот смотрю, почему у меня чеснок упал? Ты не знаешь? Может, палочки поставить? Тузик! Зараза…

— А ты что, в огороде, что ли?

— Ну да… — засмеялась Алена. — Мы же дом купили, ну, в кредит, конечно, полчаса от Монреаля, я Гурскому говорила. Тут рай просто — речка течет недалеко, бассейн во дворе. Ну, я на лужайке грядки и вскопала. Помидорки посадила, редиску, укропчик… Чеснок вот. Он у меня взошел, подрос, но что-то упал. Почему? Спроси у Гурского, он все знает.

— Гурский, — повернулся Петр к вошедшему в комнату Александру, — почему у Алены чеснок взошел, а потом упал?

— Поливать надо… — пожал плечами Адашев-Гурский.

— Слышишь?

— Ага-а… — донеслось из трубки. — Слушай, а ведь верно… А я думала так вырастет. Ну что, еще треснем?

— А ты не разоришься?

— Да нет, девятнадцать центов минута. Канадских центов. Ерунда. Сейчас, я только в дом вернусь, а-то у меня уже стакан пустой, а выпивка — там.

— Ну давай… — Волков налил себе еще рюмку.

— Ты там как?

— Готов. А ты?

— Аналогично.

— Ура?

— Ура.

Петр выпил и закусил капустой.

— Слушай, мать, давай прощаться, а?

— Ну ладно, давай. Я посплю, а потом еще позвоню.

— Счастливо.

— Ну пока.

Волков повесил трубку.

— Слушай, — он посмотрел на капусту, — а у тебя другой закуски нет, что ли?

— Так ведь пост, Петя.

— И ты все посты блюдешь? — скептически взглянул на друга Петр.

— Только Великий. К сожалению.

— Все сорок дней?

— Так есть-то только первую неделю хочется, а потом втягиваешься, и ничего.

— И рыбу не ешь?

— Ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молочного.

— А что же ты ешь?

— Все остальное.

— Гордыня это все.

— В смысле?

— Ну… вот, мол, я какой! Воззри на меня, Господи! Видишь, дескать, насколько я в полном самоотвержении неимоверно крут?

— А монашествующие? — заинтересовался позицией друга Александр.

— Ну… у каждого своя судьба, конечно. Если уж в миру греху противостоять силенок не хватает…

— Так они же не только ради себя. Они за всех молятся.

— Дело хозяйское, конечно, только за всех бы не надо.

— Ну поня-атно. За нас с тобой еще туда-сюда, а вот за гниду всякую…

— Именно.

— А это ты решать будешь — кто гнида, а кто нет?

— Гнида, она и есть гнида.

— Да пошел ты… — беззлобно сказал Гурский.

— А водку пьешь.

— Во-первых, винопитие в пост не запрещается, а лишь не благословляется. И значит, немножко, для укрепления духа и возвеселения души, можно. А во-вторых, Алене там одиноко, она звонит раз в полгода, просит выпить с ней и поболтать. Я что, обманывать ее должен, пустым стаканом чокаться? Я вот тут намедни в дом один зашел, по делу, меня там люди котлетками угощали. Вкусненьким от всей души потчевали. Так я, опять же, что, по-твоему, нос должен был воротить? Дескать, мол, как же так, что вы себе в Великий пост позволяете… Я ел. И нахваливал. Потом, правда, с горшка сутки не слезал организм-то на растительный рацион уже перестроился — но… Короче, гордыня не гордыня, может, ты и прав, но до Пасхи всего три дня осталось. — Гурский закрыл пробкой водочную бутылку и отнес ее в холодильник.

— Ты чего хотел-то? — вернулся он в комнату.

— Да… Тут вот что. — Волков вышел в переднюю, раскрыл стоящую под зеркалом кожаную сумку и вынул из нее небольшой, но увесистый сверток, плотно упакованный в черный пластиковый пакет и перетянутый скотчем. — Здесь — все твои деньги. Ну, твоя половина от всего.

— А…

— И брюлик твой тоже. Я его в пакетик запечатал, все аккуратно, не сомневайся.

— Да я не о том. Чего это вдруг? У тебя и сейф дома в стенке, и волына… Куда мне их девать-то? Меня же обнесут. И грохнут.

— Это если кто узнает.

— Да все узнают. Моментально.

— А ты не трепли. Есть куда схоронить-то?

— Куда… — задумался Гурский. — Ты же говорил, что мы их вложим. Я бы на проценты жил. Мне достаточно, я аскет, ты же знаешь.

— Ладно, это все потом. Просто у меня, понимаешь, ситуация сейчас сложилась такая, что… всякое может быть. Лучше, чтобы твои деньги у тебя пока полежали. На всякий случай.

— Так давай и свои тогда.

— Да ладно. Не нужно. Это мои проблемы. И… ну, в общем, так надо. Есть там момент один… короче, это мои заморочки, я сам решу.

— Ну надо так надо. — Гурский взял пакет и обвел взглядом комнату.

— Только в белье не прячь, как все.

— Ага… Ты еще про сливной бачок в сортире вспомни. — Александр подошел к массивному, темного резного дерева, секретеру и положил на него сверток. Из верхнего отделения вынул длинный узкий ящичек и поставил его рядом. Затем запустил руку куда-то в глубину оставшейся от верхнего ящичка пустоты и чем-то щелкнул. В нижней части секретера, прямо под дверцами, чуть отошла глухая панель. Александр присел на корточки и, потянув ее на себя, выдвинул потайной ящик.

— Ни фига себе, — удивился Волков. — И чего, много туда помещается?

— Петя… — снисходительно улыбнулся Гурский. — Туда тебя поместить можно будет, если что. Только по частям, конечно…

Он взял сверток, сунул его в секретное отделение и задвинул ящик. Панель, мягко щелкнув, встала на свое место.

— Умели же делать… Откуда у тебя раритет такой?

— Я здесь ружье хранил, ну то самое, которое потом тебе подарил. А в детстве вообще такое засовывал, что…

— Так это твой, что ли? В смысле, еще от родителей, из той квартиры?

— Ну да. Это дедов. А может, еще и от прадеда. Я только его и забрал, когда мы… ну, в общем, когда после развода сюда перебрался. — Александр распрямился и вставил на место узкий ящичек. — Ну вот. Теперь, если только целиком его вынести… Но это вряд ли, в нем весу, как в рояле.

— Вот и хорошо. Пусть полежат. Я потом опять заберу.

— Хотелось бы. Чего им лежать? Они работать должны как-то… Только я в этом ничего не понимаю.

— Придумаем. Есть мысли кое-какие. — Петр достал сигарету. — У тебя вообще какие планы?

— Относительно вложения денег?

— Да нет, тут с тобой все ясно. Я имею в виду на сегодня? — он откинул, динькнув, крышку «Зиппы» и прикурил.

— К Герману надо зайти. Васька Морозов звонил, на рыбалку зовет к себе в Лимовку. Если у Герки дел важных нет, может съездим, он на тачке.

— А она далеко?

— Лимовка? Не очень. Но места там… Васька говорит, сижу, мол, в лодке с удочками, а на берег из кустов медведица вдруг выходит, да еще с медвежатами. Вышла, посмотрела эдак вот, а потом — плюх в воду, и ко мне. Представляешь?

— Ну и?..

— Потом передумала, вернулась обратно. Вылезла, отряхнулась как собака и обратно в лес. И медвежата за ней.

— Васька не обосрался?

— Да говорит — почти. Но она маленькая была с виду, метр с чем-то в холке.

— Ему бы хватило.

— В общем, да.

— А потому что не фиг на рыбалку без карабина ходить.

— Логично. — Александр взял со стола пустую рюмку, миску с капустой и пошел на кухню.

— И надолго ты планируешь? — Волков вышел вслед за ним из комнаты.

— Да я вообще ничего не планирую. Может, я еще и не поеду никуда. Может, у Герки дела. — Гурский ополоснул под краном рюмку, вытер ее полотенцем и поставил в буфет. Капусту накрыл тарелочкой и убрал миску в холодильник. — А тебе не терпится, чтобы меня медведь сожрал? Деньги мои тебе покоя не дают? Заграбастать хочешь? Бери, бери… — Гурский тщательно тер мыльной губкой вилку. — Все бери, пей мою кровь…

— А Герман дома?

— Да уже, наверное, должен. Я со Светкой разговаривал, она там салаты строгает, а он к семи подъехать обещал. Что-то они там празднуют сегодня. Пошли?

— Да неудобно как-то, я его тыщу лет не видел.

— Тем более.

— Там гости небось будут, я никого не знаю…

— Никого там не будет, мне Светка евон-ная сказала. Они с Германом да Алиса.

— Что за Алиса?

— Алиса? Элис Раен. Сержант морской пехоты США.

— Иди ты?

— Натурально. — Александр бросил вилку в ящик кухонного стола, присел на краешек мойки и прикурил сигарету. — У них же там армия добровольная, на профессиональной, тэс-скать, основе. Подписал контракт, и вперед. Бабы тоже служат. Возможность бесплатно получить образование какое-никакое, профессию. Вот она и служила. В морской пехоте. Уж не знаю, сколько и кем конкретно, но звание имеет — сержант. А теперь приехала к нам сюда русский изучать. Группа их целая у нас в университете. Она там у них старшая, что ли, а может, и нет, я не в курсе. Короче, они живут — кто как. Кто в общежитии, а кто у знакомых. Вот она у Герки со Светкой и живет. Очень хорошенькая. Как куколка.

— Сержант морской пехоты — куколка?

— Как ни странно. Стройная такая, миниатюрная. Я сам сначала не поверил. «Как же ты, — говорю, — справлялась?» Ведь у них там сержант — это… А она улыбнулась так это вот, легла на пол, левую руку за спину, и на одной руке — на кулаке, заметь! — как стала отжиматься… Как швейная машинка, ей-богу, просто туши свет. Там не то, чтобы считать, мол, сколько раз, там время засекать впору. Пять минут, десять, полчаса… Сколько нужно. Я не выдержал, прекратил это дело от греха подальше, а она встает, улыбается и не запыхалась вроде даже. «Веришь?» — говорит. Ну я, честь-честью, во фрунт вытянулся: «Йес, сэр!» А она так это чуть ссутулилась, подошла ко мне вразвалочку, встала вплотную, палец указательный чуть не в самый мой нос уперла и ка-ак рявкнет: «„Йес, мэм!“ говорить надо!» И хохочет.

— Так как же ты в гости пойдешь, если пост?

— Я же по делу.

— Ну да, сержантика клеить.

— Не-ет. У нее жених там где-то.

— Ну-у… Это ж эвона аж где… На той стороне планеты. Оттуда не видно.

— Я тоже так думал. А она мне: «Ми такой лыванский лу-уди… Еслы ми сказал свой жиних: „Лублу. Ты и толка ты“, то всо, всо! Айм сори, Саша…»

— Клинья, выходит, подбивал уже.

— А что ж…

— А почему «лыванский лу-уди»?

— Семья ее происхождением из Ливана, предки. Они это чтят. Это только считается, что в Америке национальностей нет. Все, мол, американцы, и все тут. А на самом деле ирландцы, итальянцы, евреи, китайцы — все сами про себя помнят, кто есть кто.

— И это правильно.

— Наверное.

— Ладно… — Волков погасил сигарету в пепельнице и взглянул на часы. Уже начало восьмого, давай я тебя к Герману закину.

— Да здесь недалеко. Я и пешком дойду. В магазин еще заглянуть надо, неловко с пустыми руками.

— Заглянем.

— Да? Ну давай.

Адашев-Гурский накинул на себя кожаную куртку, вынул бумажник, заглянул в него и опять убрал в карман.

— А у тебя что, дела еще сегодня? — спросил он у Волкова, выходя из квартиры.

— Да так… ничего важного, в общем, — пожал тот плечами.

— Так и пошли.

— Думаешь, удобно?

— Думаю — да. Мы же ненадолго. — Гурский запирал дверь.

— Ну… — Петр в раздумьи склонил голову на бок.

— Пошли-пошли, — Александр стал спускаться по лестнице.

— А лифт так и не работает? — саркастически улыбаясь, спросил Волков, шагая вслед за ним.

— Не-а.

— А пункт этот, приема металлов, который тут рядом, так и процветает?

— Ага.

— Ждешь, когда я его взорву?

— Ага.

— Не дождес-ся. Хочешь — подыхай на этой лестнице. Пятый этаж, едрена шишка!.. Туда-сюда, туда-сюда, и так каждый день. И это вместо того, чтобы пойти и разнести его к едрене фене. Дурак ты, Гурский, малахольный, а не реальный пацан.

— Ага.

— Чего ты лыбись-ся?

— Мама, ешьте рыбу…

— Жареных карликов?

— Жареных карпиков.

— Так их же нету.

— Тогда сидите и… не квакайте.

 

4

— Слушай, а чем там Алена занимается? — Выехав со двора, Волков вырулил на Малый проспект Васильевского острова.

— По-моему, ничем. — Адашев-Гурский приоткрыл окно и потянулся за сигаретой. — Там ее Борюсик бабки заколачивает, в основном. По ее словам.

— А ты с ним знаком?

— Нет. Она его уже там, в Канаде, встретила.

— Она ведь искусствовед?

— Вроде. Ну… уроки, говорит, давала фортепьянные, частным образом. А теперь гороскопы составляет, за символическую плату.

— Совсем опупела.

— Так скучно же.

— Эт-то понятно. Это мы понимать можем. — Петр сделал левый поворот, проехал по Пятнадцатой линии до перекрестка со Средним проспектом, повернул направо и остановил машину напротив магазина «Джинн».

— Пошли, — сказал он, открывая дверь. — Здесь, по-моему, все есть.

Выйдя из лифта, Гурский и Волков подошли к обитой дерматином двери. Александр позвонил в звонок. Из квартиры донеслось отчаянное звонкое тявканье, потом послышались тяжелые шаги, и дверь распахнулась. На пороге, заслоняя собою почти все пространство дверного проема, стоял Герман.

— О! — сказал он, глядя на гостей и широко улыбаясь. — А мы не ждали вас, а вы приперлися… Шмонька, тубо! — Он наклонился, сграбастал огромной ладонью крохотного чихуахуа и засунул его в широкий карман фартука пестрой расцветки. Служебно-розыскной пес, — кивнул он на крохотные бусинки влажных глаз, выглядывающих из кармана, — злобы необыкновенной. Только жутко невоспитанный. Надо бы на площадку с ним ходить, но все как-то руки не доходят. Чего стоите-то? Забоялись? За-аходи!..

— Здравствуй, Гера, — сказал Петр.

— И тебе не хворать… — Герман посторонился, втянув живот, и Адашев-Гурский с Волковым вошли в квартиру.

— Тут это… — Гурский протянул пластиковый пакет с выпивкой.

— Ага, — кивнул Герман, беря в руки пакет, и обернулся в сторону кухни: Светка, атас! Гурский пришел, прячь Алису.

— А она уже здесь? — вскинул глаза Гурский.

— Только что пришла откуда-то. Вон, на кухне Светке помогает.

— И вовсе и не атас. — Александр снимал с себя куртку. — Я вообще не пью.

— Привет, — улыбнулась вышедшая из кухни маленькая изящная девушка, протягивая руку Волкову. — Света.

— Петр меня зовут, — Волков осторожно пожал руку.

— Очень приятно.

— Это ты торопишься с выводами, — сказал Гурский. — Узнаешь поближе, взвоешь.

— Да ну тебя, — Светлана подставила щечку, которую Александр чмокнул. Хуже тебя не бывает. Вы раздевайтесь, давайте я сама повешу.

— А он не может, — обернулся, идя на кухню, Гурский. — У него там волына под мышкой. Он стесняется.

— Что, правда, что ли? — Герман распахнул у Петра полу куртки, под которой обнажилась плечевая кобура с пистолетом. — Оба-на!.. А говорили, что ты из ментовки ушел.

— Я и ушел.

— А эва?

— Ну, это структура такая… частная.

— Ладно, раздевайся давай. Не сцы, все свои.

— Да я как бы не сильно-то и с-цу, — Волков снял куртку и подал ее Светлане.

— Пошли, — Герман подтолкнул Волкова, — у меня там рыба уже готова, по-моему.

— Знакомься, — сказал он невысокой, спортивного телосложения брюнетке, которая, склонившись над салатом, подняла голову, откинула за спину каскад тяжелых вьющихся волос и ослепительно улыбнулась всем лицом, — Петр Волков, частный сыскарь.

— Сыскарь — это как? — Девушка слизнула с ложки майонез и взглянула на Петра громадными агатовыми глазами.

— Не «как», а «что», — Гурский склонился к ее ручке. — Я тебя полюбил, я тебя научу: вот у вас там есть плохие парни, верно?

— Много, но… — она пожала плечами, — по телевизору.

— Не принципиально. Короче, Петр — тот человек, который таких побеждает. Всегда.

— Крутой Уокер?

— Ну… типа того.

Девушка положила ложку, распрямилась, окинула Петра оценивающим взглядом и протянула ему руку:

— Элис. Приятно знакомиться… с живой Бэтмэн.

— Ты с ним не очень-то шути. — Герман открыл духовку и вынул из нее противень с чем-то очень душистым, запеченным в фольге. — Ты сержант, а он офицер. Блюди субординацию.

— О'кей. — Элис опять поправила копну непослушных волос.

— Не обращайте на него внимания. — Петр присел за стол, и лицо его осветилось открытой улыбкой, — если очень хочется — шутите себе… пока.

— Добрый ты наш, — подвинул табурет Гурский.

— А не обращать на меня внимания не получится, — Герман разворачивал фольгу, — во-первых, я хозяин дома, а во-вторых, я очень крупный. И очень резкий. Ну что? По маленькой, для аппетита?

— Я не пью, — вздохнул Гурский, — у меня пост.

— А тебе никто и не предлагает. — Герман наполнил рюмки, взглянул на Петра и кивнул в сторону Александра: — Это он придуривается. Чтобы налоги не платить.

— Логично, — подумав, согласился Волков и взял рюмку. — С праздничком?

— А что празднуем? — Гурский откусил кусочек огурчика. — На Страстной-то неделе?

— Так ведь, — Герман развел руки, — трудовые будни — праздники для нас. Вот и гуляем. А вообще-то Элис зачет какой-то сдала.

— Ну? — прожевал Александр. — Это повод. Вне всякого сомнения.

— Именно. — Герман раскладывал по тарелкам ароматные куски запеченной в фольге рыбы. — Этого тебе тоже нельзя?

— И салата тоже, — Адашев-Гурский с сожалением смотрел на большую керамическую миску. — В нем майонез.

— Саша, вы болен? — участливо спросила Элис.

— Можно и так сказать, — кивнул Волков.

— Господи, — глубоко вздохнул Герман. — Как я счастлив, что нет мне покоя…

— Ну давай, — Волков приподнял свою рюмку. — Со свиданьицем.

Около десяти вечера Элис Раен вдруг поднялась из-за стола и куда-то засобиралась.

— Ты куда это на ночь глядя? — спросил ее Герман.

— Мне надо… тут недалеко… Жаклин у свой друг сейчас будет, мне надо взять книга до понедельник. Мы так договорились.

— А где это?

— Это… — Элис вынула из кармана джинсов клочок бумаги с записанным адресом, — улица… Съе… Съеж…

— Дай взглянуть. — Гурский взял у нее бумажку. — Съезжинская, дом тридцать три.

— А ты найдешь? — спросил Герман.

— Да, это близко, я била, я возьму такси.

— Ну вот еще, — Волков тоже встал со стула. — Я живу на Петроградской, могу как раз мимо проехать, заброшу. Я все равно домой уже собирался.

— А обратно? — Адашев-Гурский откинулся на спинку стула. — Барышня среди ночи одна должна добираться?

— Я возьму такси, это ничего… — улыбнулась Элис.

— Ни фига ты там не поймаешь в это время. Да еще и завезут куда-нибудь… — Гурский выбрался из-за стола. — Давай провожу. Петр нас туда закинет, а обратно я тебя доставлю. Поехали, Петр.

— Поехали.

Волков попрощался с хозяевами, подал Элис куртку, и они вместе с Гурским спустились к стоящей во дворе машине. Александр распахнул перед девушкой дверь, помог ей забраться, затем уселся сам. Петр завел мотор, вырулил со двора на Средний проспект и поехал в сторону Тучкова моста.

— Какой там номер дома? — уточнил он, поворачивая с Пушкарской улицы направо. — Тридцать три?

— Да, — кивнула Элис.

Петр остановился неподалеку от темной подворотни.

— А квартиру найдешь? — спросил Гурский.

— Да, конечно, я там била, это там… во двор.

— Давай-ка сопровожу, — он открыл дверь автомобиля и с сомнением посмотрел в темноту неосвещенного двора. — Хоть ты и сержант, но… от греха подальше.

Александр вышел из машины и направился вместе с Элис к подворотне.

— Алиса! — позвал вдруг Волков.

— Да? — обернулась она.

— Слушай. — Петр, стоя возле джипа, встряхнул свой сотовый телефон и постучал по нему согнутым пальцем. — А оттуда позвонить можно? Что-то он у меня опять отрубился, гад…

— Конечно.

— Спасибо. — Он тоже пошел к подворотне, продолжая встряхивать телефон и постукивать по нему пальцем.

Втроем они вошли в парадную с обшарпанными стенами, поднялись по лестнице на второй этаж и остановились у железной двери. Элис нажала на кнопку звонка.

Волков возился со своим телефоном, с досадой глядя на погасший маленький экран.

— Я тут на него наступил как-то, — вздохнул он. — Теперь контакт отходит. Элис позвонила еще раз.

— Господа, а дверь-то не заперта, — сказал Гурский.

— Да? — Петр взглянул на дверь, подошел и, подцепив ее одним пальцем за металлический край, слегка потянул на себя. — И правда.

Элис нажала на кнопку звонка еще раз.

— Да ладно, — сказал Гурский, — чего звонить? Не слышат они. Может, войдем?

— А можно? — Элис с сомнением взглянула на Волкова.

— Ну… — тот пожал плечами, убрал телефон в карман и расстегнул куртку. — Мы же не воровать пришли. И вообще, ты человек не посторонний, подруга твоя там.

— Может, они в ванной, потому и не слышат, — предположил Гурский. — Что ж нам здесь час стоять? Могут они быть в ванной, например, как ты считаешь, Алиса?

— Не знаю.

— Ну и пошли. — Волков пропустил вперед Элис и Гурского, затем вошел в большую прихожую сам и запер за собой дверь. — Но дверь-то почему открыта…

— Э-эй! — крикнула в глубь квартиры Элис. — Энибоди хоум? Джеки! Слава!

Никакого ответа не последовало. Гурский шагнул в гостиную.

— Есть кто живой? — громко спросил он и вдруг, оглядев комнату, присвистнул. Все дверцы полированной стенки были распахнуты настежь, некоторые ящики вывалены на пол, один стул опрокинут.

— Да, — негромко произнес Волков. — Что-то тут меня настораживает.

Адашев-Гурский пересек гостиную и приоткрыл дверь соседней комнаты.

— Петя, а ты сюда загляни. Это тебя еще больше насторожит. Ты даже заподозришь недоброе.

— Что там? — Волков направился к нему.

— Что… Собственно, тело трупа, по-моему.

— Какое еще тело…

— Мертвое. Если я не ошибаюсь. Волков подошел, остановился на пороге и заглянул в комнату — под окном, возле самой батареи, лежал, неловко подвернув за спину правую руку, молодой мужчина. Возле его головы на полу подсыхала бурая лужа крови. Невидящие глаза были широко раскрыты.

— Алиса, — Петр чуть посторонился. — Это кто?

— Слава… — еле слышно выдохнула побледневшая Элис.

— Значит, так, — жестко сказал Волков, — ни к чему не прикасаться, по квартире не шастать, стоять не двигаясь, желательно не дышать. Еще наследить здесь не хватало…

Он вынул из кармана носовой платок, встряхнув, расправил, накинул на правую руку и, аккуратно касаясь двери, распахнул ее. Затем, внимательно поглядывая под ноги, переступил через порог. Подошел к лежащему на полу мужчине, наклонился и прикоснулся рукой к его шее. Затем распрямился и окинул взглядом комнату.

Дверцы платяного шкафа были распахнуты, с одной из полок все белье сброшено на пол, ящик письменного стола валялся рядом, а все его содержимое вытряхнуто на аккуратно застеленную широкую кровать. Петр подошел поближе. Среди вороха разнообразных вещей он заметил на постели пачку чистых накладных и круглую печать. Бережно взял ее платком и, повернувшись к свету, прочел: «ООО Заря». Положил на место. Тут же валялись несколько небольших цветных фотографий. Петр всмотрелся — на них был хозяин дома в компании друзей. Заметив, что две фотографии абсолютно идентичны, он, сам еще толком не зная зачем, но повинуясь какому-то безотчетному движению души, взял одну из них и опустил в карман.

Еще раз внимательно осмотрелся вокруг. Что-то лежащее на полу привлекло вдруг его внимание. Он подошел, присел на корточки и аккуратно, через платок, поднял с пола маленький осколок темно-рыжего цвета. Повертел в руках вглядываясь: «Похоже, подфарник…» Положил на место, встал и вышел в гостиную.

— Ничего не трогали?

— Я много трогала… — растерянно сказала Элис.

— Ну я же говорил…

— Нет… это раньше.

— Ты здесь бывала?

— Да. Три раз или четыре…

— Ну это ладно тогда. Это старые. Но все равно плохо.

— Почему?

— Связь прослеживается. Между убитым и тобой. Тебе это надо?

— Но… я приходил к Джеки.

— А это без разницы. Поди доказывай, где ты была на момент… короче, когда его грохнули.

— Но я… — захлопала глазами Элис. — Мы же, когда с вами пришел, он уже… Я же с вами…

— Ладно, проехали.

— А я свои сейчас сотру, — Гурский, вынув носовой платок, тщательно обтер им ручку двери в спальню и пошел к прихожей. — Вроде все, — сказал он, протерев то место на двери в гостиную, которого коснулся рукой, входя в комнату. Больше я вроде ни до чего и не дотрагивался…

— Все, — резюмировал Волков. — Валим отсюда. Скачками. Только очень тихо и осторожно. Не привлекая к себе внимания.

Выходя из комнаты, Гурский машинально потянулся к выключателю, чтобы погасить за собой свет.

— Цыц! — одернул его Волков. — Оставь, как было.

Они быстро спустились по лестнице, пересекли темный двор, прошли через подворотню и, так никого и не встретив на своем пути, забрались в машину.

— Только этого мне еще не хватало… — пробурчал себе под нос Волков, заводя мотор. — Мало у меня забот.

Он тронулся с места, доехал до Кронверкского проспекта и повернул направо, в сторону Васильевского острова.

— Но ведь надо сразу позвонить, — негромко сказала Элис. — Как же… надо дать информация…

— Девять-один-один? — поинтересовался Гурский, прикуривая сигарету.

— Надо, — кивнул Волков. — Только ты не ментам, а мне сначала попробуй объяснить, зачем ты его убила?

— Я? — отшатнулась Элис.

— Ну не я же… А если не ты, то, значит, Гурский.

— Меня там не было, — быстро сказал Александр. — Никогда в жизни.

— Вот видишь? — Петр, взглянув на Элис, кивнул в сторону Адашева-Гурского. — Товарищ понимает.

— Так глупо было бы… — произнес себе под нос Адашев.

— Объясняю, — продолжал Волков, остановившись на светофоре. — Мы звоним, дожидаемся ментов, те приезжают, и что они, по-твоему, делают? А они устанавливают наши личности, прежде всего. У тебя паспорт с собой?

— Да, — кивнула Элис.

— А у тебя? — бросил Петр через плечо Гурскому.

— Нет, конечно…

— Ну вот… Вот тебе первая заморочка. А потом… ты уж извини, ты человек приезжий, иногородний, можно сказать, только поэтому я тебе и растолковываю. Чтобы осознала ситуацию. Ну вот, они устанавливают наши личности, а личности наши… Я… ну это ладно, ты — сержант морской пехоты (американской, заметь), а Гурский — вообще неизвестно кто и чем занимается.

— Я журналист, у меня удостоверение.

— Засунь его себе в задницу.

— Эт-то грубо…

— Ну? И кто мы для ментов, по-твоему?

— Ну… ми видел, как…

— Ага, — кивнул Волков, — сейчас… Никакие мы, на хрен, не свидетели. Мы для них подарок. На блюдечке с голубой каемочкой. Подозреваемые мы, вот кто. Причем самые главные. Других-то у них нет. Вот нас они разрабатывать и будут. По самые кукареки. Мало не покажется. Ну, меня-то еще по старой памяти, может, и не очень, хоть все равно я для них теперь личность темная. Но за мной Дед наш, он меня понапрасну мучить не даст. А у тебя пальчики по всему дому поналяпаны. Так что… А позвонить, это мы обязательно. Это мы запросто. Вон, по-моему… — медленно катясь вдоль тротуара Первой линии, Петр кивнул Гурскому на телефон-автомат и остановился. — У тебя жетончик есть?

— Откуда… Да и вообще, здесь карта, по-моему, нужна.

— У меня есть. — Элис достала из кармана бумажник и, вынув из него магнитную карту, протянула Гурскому.

— Только очень быстро, — сказал ему Волков.

— Ладно, сам знаю. — Александр выбрался из машины, подошел к телефону, вставил в него карту и, вновь достав из кармана платок, взял им трубку.

— Алло, милиция? — сказал он хриплым голосом, услышав ответ. — По адресу Съезжинская, тридцать три, квартира двенадцать, только что совершено убийство. Кто говорит? Доброжелательный гражданин информирует.

Повесил трубку и вернулся в машину.

— Давай-ка обратно к Герке, — сказал он Петру. — Я сейчас, точно, стакан вмажу.

— А чего это вы опять все вместе? — удивился Герман, открыв им дверь.

— А ты небось уже всю жижу всосал? — Гурский помогал Элис снять куртку.

— Да полно еще… А что случилось-то?

— Да видишь ли, — Волков повесил куртку и прошел на кухню, — ерунда там какая-то, у этого бой-френда.

— В смысле? Нет его, что ли?

— В том-то и дело, — Гурский сел к столу и налил себе большую рюмку водки. — Он-то там есть. Но, с другой стороны, его больше нет. Совсем.

— Недопонял я ваших каламбуров…

— Мертвый он там лежит. Грохнули его, — Гурский одним махом выпил водки и занюхал кусочком черного хлеба. — Чего тут непонятного?

— Ни фи-га себе… — Герман вскинул брови. — А Жаклин?

— А ее нету. И квартира нараспашку.

— Ни фига себе… — задумчиво повторил Герман. — А… Петь, и что?

Волков придвинул стул Элис и сам тоже сел к столу.

— А что? — пожал он одним плечом. — Нет ее там, и слава Богу. Еще бы и этого не хватало. Может, она еще до него не доехала. А может, приезжала раньше, чем договаривались, книжку оставила и уехала. Мы же там не искали. Вы с ней как договаривались, — обернулся он к Элис, — на какое-то строго конкретное время?

— Нет, — покачала она головой. — Жаклин сказал… вечером. Но я так решил — после десять.

— А созвониться, ну, когда она там уже будет?

— Нет.

— Ну понятно… Слушай, а она что — живет там?

— Нет, — опять покачала головой Элис. — Это… он ее друг. Но она имеет ключ.

— То есть вещей ее там быть не должно?

— Я не знаю, но… нет, я так думаю, вещи в общежитии. Она туда толка приходит и уходит.

— К Славе этому?

— Да.

— Ясно. А в общежитие ты можешь позвонить, узнать — там она или нет?

— Да, — кивнула Элис, встала из-за стола и вышла из кухни.

— А как его грохнули? — Герман потянулся за сигаретами, раскрыл пустую пачку, смял ее в кулаке и бросил в мусорное ведро. — Светка, принеси там, в комнате…

— Да башку проломили, судя по всему. Но я же вскрытия не делал. Лежит он в куртке, свет везде горит, дверь не заперта. Черт его знает… Ну что? взглянул он на вернувшуюся Элис.

— Ее нет, — тихонько сказала она и подняла на него растерянный взгляд громадных черных глаз.

— Ну и что вы все на меня уставились? — Волков оглядел присутствующих. Рано еще дергаться. Мало ли где она может быть? Может, у нее этих бой-френдов, как… Ментам про Славу этого сообщили? Сообщили. Ну и давайте через денек, если она, конечно, сама не проявится, и про Жаклин вашу заявите. Пусть менты и ищут. Им проще. Их много, им за это жалованье платят.

— Петя… ~ Гурский взглянул на Волкова. — Ну какие менты? Ты сам-то прикинь.

— А что? Через денек-другой, еще раз говорю, если она не загуляла и сама откуда-нибудь не вынырнет к тому времени, заявите: так, мол, и так, наша подружка была знакома с таким-то, а его грохнули, как выясняется…

— Прости, — перебил его Гурский, — а как мы узнали, что его грохнули?

— Ну я не знаю… позвонили, там, или зашли, а соседи и рассказали. По телевизору, в конце концов, увидели, наверняка в новостях покажут. Ну вот, его, дескать, убили, а она куда-то пропала, а мы волнуемся. Консулу сообщите. Менты, если узнают, что иностранная гражданка куда-то замусорилась, да еще, если из консульства позвонят, они вообще все на уши поставят. А, Алиса?

— Это очень плохо… — сокрушенно покачала та головой.

— Для тебя?

— Для всех. Для американский группа.

— Да уж чего хорошего. Но я повторяю — рано дергаться. Гурский, а чего это ты в одиночку хлопнул? — Волков придвинул к себе все рюмки и наполнил их. Давайте-ка лучше за то, чтобы все обошлось. Чтобы все хорошо было.

Все чокнулись и выпили.

— А что у тебя за контора? — спросил Герман, закусывая салатом.

— Да… охрана, сопровождение. Всяко-разно.

— Частный сыск?

— Незаконная оперативно-розыскная деятельность запрещена. Только ментам можно, ну и прочим госструктурам. С санкции прокурора.

— Ага, конечно…

— Ребята, ну рано дергаться. Серьезно. Да и… я даже соседей официально опросить не могу. Пошлют меня куда подальше, и все. Имеют полное право. Или в ту же ментуру сдать. И очень даже просто.

— Тебя сдашь…

— Ну, это я так. Но не обязан никто мне ничего рассказывать. Ментам и то не говорят, а уж мне… Сашка, ты чего? — взглянул вдруг Волков на Адашева-Гурского.

Александр очень побледнел, склонился над столом и стал медленно сползать со стула, заваливаясь прямо в объятия обескураженного Германа.

Петр вскочил, отстранил перепуганную Элис и склонился над другом, хлопая его по щекам.

— Что с тобой?

— Не знаю… — еле слышно прошептал Гур-ский.

— Ребята, — Светлана выскочила из кухни, — я сейчас «скорую»…

— Да какая там «скорая», — крикнул ей вслед Волков, — пока она приедет, он у нас откинется. Сашка, что с тобой?

— Плохо… — выдохнул Александр.

— Герка, — Петр быстро надевал на себя в передней куртку, — давай его ко мне в машину! Сейчас, я помогу. Света, куртку его захватите… Сашка, ты идти можешь?

Гурский слабо кивнул и, опираясь на Германа, переступал ватными ногами.

— Ну и хорошо, давай его в лифт… На улице Волков с помощью Германа уложил Адашева-Гурского на заднее сиденье, сел за руль и завел мотор.

— Ты позвони, как он там… — сказал Волкову Герман. — А куда ты его, кстати?

— Да здесь недалеко клиника платная. Там его быстро откачают.

— Бабки-то есть?

— Есть. Я позвоню.

Джип, выезжая со двора, мягко качнулся на колдобинах и покатил по Среднему проспекту. Все дальнейшее Гурский помнил очень смутно.

 

5

— Ну? И как тут у нас? — вернулся в процедурную доктор.

— Да вроде ничего. И куда это в меня столько поместилось? Адашев-Гурский, лежа на кушетке, взглянул на практически пустую банку капельницы.

— Да, собственно… туда и поместилось, — Виктор Палыч взглянул на часы, на банку и подошел к стеклянному шкафчику. — Сейчас мы вам давление померим.

Он подошел к Гурскому, вынул из вены иглу капельницы и прижал ранку ваткой.

— Согните руку, ага, вот так, и подержите. Измерил давление.

— Ну и как? — поинтересовался Гурский.

— Могло бы быть и лучше. — Доктор встал, опять подошел к шкафчику и вернулся со шприцем. — Давайте-ка другую руку.

— А это что?

— Это… — он ввел иглу в вену, — это… тоже надо. Расслабьтесь.

Адашев-Гурский прикрыл глаза.

— Не тошнит? — доктор вынул иглу, встал и убрал шприц.

— Нет, нормально. Хорошо…

— Ну вот и славно. — Виктор Палыч вернулся к кушетке и присел возле Гурского на стул. — Посмотрите-ка вот сюда, — он указал пальцем на блестящий молоточек. — Вот так. Ага… Только головой не двигайте.

Гурский послушно следовал взглядом за молоточком.

— Ну что же, — доктор встал со стула, — реакции, в принципе, нормальные. Но надо бы вам еще полежать.

Александр поднялся с кушетки и, разминая затекшие мышцы, надел рубашку.

— Доктор, а что-то у меня голова плывет…

— Это ничего, так бывает. Наверх сами сможете подняться?

— Да уж дойду как-нибудь.

— Вот и хорошо. Поспите.

— Спасибо. — Гурский вышел из кабинета, дошел до лестницы и, держась за широкие перила, стал подниматься по ступеням.

«Да, — подумал он. — Надо бы до завтра еще отлежаться, а то что-то…»

Добрел до палаты, улегся в постель и заснул.

— Прошу, — Леон отпер замок и распахнул перед Лизой дверь квартиры, проходите.

Она вошла, сняла с себя куртку и стала оглядывать прихожую, ища глазами вешалку.

— Давайте-ка сюда, — Леон протянул руку, взял ее одежду и открыл дверь большого стенного шкафа. — Послушайте, а вы что, на самом деле ничего не помните? Как были здесь, выпивали?

Лиза отрицательно покачала головой.

— Ну хоть что-то же вы должны помнить… Я за вами ухаживать, между прочим, пытался. Но не преуспел, к большому сожалению. Поскольку был не в форме. Весьма. И этого не помните?

Она опять покачала головой.

— Да… — Он повесил в шкаф свой плащ. — Однако… Послушайте, пойдемте-ка на кухню. Значит, вы не помните, как были здесь вчера, как уехали вдруг среди ночи, и что было потом, и где ваша сумка. Так?

Лиза кивнула.

— Однако… — повторил Леон, доставая из буфета початую бутылку коньяку и две чистые рюмки. Затем он заглянул в холодильник, вынул из него блюдце с остатками нарезанного лимона и поставил на стол. Наполнил рюмки коньяком. Одну придвинул Лизе.

— Я… нет… — запротестовала она.

— Ну-ну, — решительно возразил Леон, обмакнув кусочек лимона в сахар. — Я, некоторым образом, доктор. И совершенно согласен с принципами гомеопатов, которые, как известно, подобное лечат подобным.

Лиза покорно взяла коньяк, сделала глоточек и поморщилась.

— Нет-нет. Это совершенно не даст… э-э… желаемого эффекта. Необходимо сразу все, это же лекарство. И нечего смотреть на меня глазами испуганной птицы. Доктора слушаться надо. Вот так, вот… — он протянул выпившей маленькими глоточками полную рюмку девушке кусочек лимона. — Вот увидите, насколько лучше станет. Ваше здоровье! — он приподнял свою рюмку, выпил коньяк и тоже зажевал лимоном. — Да вы присядьте. Завтракать будете? Ну, впрочем, это вам еще и самой пока не ясно… Но яишенку, на всякий случаи, мы сейчас организуем.

Леон открыл холодильник и достал из него яйца.

— Так, — отметил он спустя какое-то время, когда на столе стояли две небольшие плоские тарелки с глазуньей, нарезанный пшеничный хлеб и сливочное масло. — Щеки порозовели, глаза… а глаза-то у вас, оказывается, синие! Ну все, жить будете. Теперь далее… У вас ничего не болит? Руки-ноги… прочее?

Лиза задумалась и опять отрицательно покачала головой.

— Уже хорошо. Но… есть у меня одно подозрение. Ну-ка… — Он подошел к девушке и стал ощупывать ее голову.

— Ой! — негромко вскрикнула вдруг Лиза.

— Ага. Вот оно что… У вас, милая моя, здоровенная шишка на затылке, если вам, конечно, интересно это знать. Откуда, не помните?

— Нет.

— А это значит… — Леон вернулся на свой табурет и налил в рюмки коньяк. — Это значит, что… весьма вероятно, вас вчера ограбили. Тюкнули по голове и ограбили. И амнезия эта у вас не посталкогольная, а посттравматическая. Типичная ретроградная амнезия. Поздравляю! — Он приподнял свою рюмку, выпил и принялся за яичницу. — Да вы пейте, пейте, хуже уже не будет.

Лиза отхлебнула коньяку и стала вяло ковырять вилкой в тарелке.

— А вы, простите, хоть что-нибудь помните? — намазывал Леон масло на хлеб. — Откуда родом, как маму-папу зовут?

Глядя в тарелку, Лиза отрицательно покачала головой. Губы ее задрожали, и на яичницу капнула слезинка.

— Господи! — вскочив с табурета, переполошился Леон. — Лизонька, детка, простите вы меня, идиота. Доктора все, вы знаете, такие циники, ну профессия такая, что же поделаешь, ну успокойтесь вы, пожалуйста… Ничего страшного, это у вас временное, поверьте! Это пройдет, есть миллионы случаев, честное слово! Может, завтра же и пройдет, а может, уже и сегодня, поверьте. Ну?

Она с надеждой подняла на него большие синие глаза.

— Ну вот. И… ни в коем случае нельзя плакать. Вам вообще сейчас нужны исключительно положительные эмоции. И все пройдет, вот увидите! Ну… ну хотите я вам вприсядку станцую? Вот смотрите — оп-па! оп-па! Ну вот, наконец-то улыбнулась… Ешьте-ешьте. И коньяк допивайте. Хороший коньяк, между прочим, целебный.

Лиза глубоко вздохнула, сделала небольшой глоточек из рюмки, взяла кусочек хлеба и стала есть глазунью.

 

6

— Опа!.. — растерянно застыл на пороге кухни молодой мужчина с изрядно помятым лицом, которое украшал бланш под левым глазом. На нем были надеты лишь широкие длинные, почти до колен, трусы в разноцветный горошек.

— Миль пардон… Леон, у вас здесь дама, а я неглиже. Конфуз какой… Я тут, — переминаясь с одной босой ноги на другую, он заговорщицки понизил голос и указал пальцем на туалет, — пур ле пти, с вашего позволения. Ничего, а? Ага, не дожидаясь ответа, он кивнул и скользнул за дверь.

— Вы не пугайтесь, Лиза, — улыбнулся Леон, взглянув на недоуменно распахнувшиеся глаза девушки. — Это Анатолий. Он художник.

— И поэт! — донеслось из туалета. — Гениальный…

— А как вы оказались в моем доме. Толя? — чуть повысив голос, спросил Леон.

— Сейчас, минуточку! Я только штаны надену.

— Сделайте одолжение…

— Так вот, — Анатолий вновь появился на кухне, но уже одетый в светло-бежевые брюки и толстую клетчатую рубашку. — У меня тут графику кой-какую купили, ну и… заколбасился я маленько. Решил вот к тебе заглянуть. Ничего? Без звонка, правда, это уж что пардон, то пардон.

— Ну да. А я уехал. Но это ночью уже, мне тут нужно было на минуточку, но… так вышло, что до утра. А вы, выходит, еще позже приехали? Ну а в дом-то как проникли?

— Так открыл кто-то, видимо. Дверь же не взломана… — без особой уверенности в голосе произнес Анатолий.

— Да нет.

— Ну вот уже и слава Богу, — с облегчением вздохнул он. — А это у вас тут что? Никак спиртосодержащий напиток?

— Увы…

— Да полно вам, Леон. Не стесняйтесь, ведите себя естественно, будьте как дома. — Он протянул руку к бутылке коньяку. — И познакомьте, наконец, меня с дамой.

— Лиза,- сделал Леон изящный жест в сторону девушки. — Она из Прибалтики, но…

— Зы-зы… — перебил его вдруг Анатолий. — Зы-зы-зы… стоп, иначе забуду. Стихи! Вот только что, честное слово, барышню увидел и вдруг ну просто осенило. Про любовь. Вот смотри:

«Что это, клоп или прыщ? — дева поэта спросила.

Дура, — ответил поэт и отвернулся к стене…» Ничего? Не, ну ничего, а?

— Ну… — улыбнулся Леон. — Вообще-то они уже известны.

— Да? Это ж надо… — Анатолий отхлебнул из бутылки, сглотнул и неожиданно выставил указательный палец в сторону Лизы:

— Сколько лет? Шпрехен зи дойч?

— Твони файф, — вырвалось вдруг у нее.

— Фу, Лиза… — поморщился Леон. — «Твони»… так только в Бруклине каком-нибудь говорят. Кто вас учил? «Твенти» нужно говорить, понимаете? «Твенти». Я с вами потом позанимаюсь, если хотите, а пока… очень прошу, говорите по-русски, все-таки родной язык. У вас и так сознание травмировано, его щадить надо, а вы вульгаризмами засоряете.

Лиза растерянно потупилась.

— Так, — продолжал Леон, глядя на Анатолия. — Когда я ночью уезжал на минуточку, какие-то гости у меня дома еще оставались. Это я точно помню. Значит, кто-то из них вам дверь и отпер. Они и за собой, как я вижу, — он обвел взглядом кухню, — прибрались. Ну, а в данный-то момент вы один… на моей жилплощади проживаете?

— Я в гостиной очнулся, на диванчике, — пожал плечами Анатолий. — В другие комнаты не заглядывал.

— Ну что ж, — Леон поднялся с кухонного табурета, — полюбопытствуем. А вы ешьте пока, Лиза, ешьте.

 

7

Закончив телефонный разговор с Адашевым-Гурским, Волков отключил телефон, бросил его на правое сиденье, выбрался наконец из злополучной пробки и не спеша поехал в сторону Петроградской стороны.

До недавнего времени он нес службу опером в убойном отделе, но в силу определенных причин уволился. Теперь Петр был сотрудником некоего частного бюро, о статусе и тонкостях деятельности которого предпочитал не распространяться.

В настоящий момент он, по поручению своего нынешнего начальства, пытался разобраться в обстоятельствах весьма деликатного дела.

Дело было о квартирной краже. А деликатность его состояла в том, что лицу, у которого была похищена очень крупная сумма денег, ни в свои… «силовые», скажем так, структуры, ни уж, тем более, в милицию за помощью обращаться было весьма нежелательно. Тем более что никаких следов взлома очень хитрого сейфа, спрятанного в целях дополнительной безопасности в укромном месте его большой квартиры, не наблюдалось. А деньги были чужие. И по всему выходило так, что украл он деньги сам.

Но в действительности он этого не делал.

Дед, как называли за глаза сотрудники бюро своего начальника, был в этом абсолютно убежден и посоветовал Волкову сразу исключить эту версию. Что Петр и сделал. И оставалась в сухом остатке — чистая мистика.

Дело в том, что возможно и есть еще в наши дни какие-нибудь отдельные представители почти вымершей, уважаемой когда-то в воровской среде профессии «медвежатников», но времена все-таки уже другие. Чего заморачиваться? Красться еще куда-то в ночи… Есть у гражданина деньги? Много? Дома хранит? Государству доверить на сохранение по каким-то там причинам опасается? Ну так и «поработать с клиентом». Чисто конкретно «расположить его к себе». И он сам все и отдаст. Сложит в хозяйственную сумку и принесет куда скажут. И еще вздохнет с облегчением, что не дошло до крайности. Это если в частном, так сказать, секторе. А уж если на уровне официальных торгово-финансовых или еще каких насосанных структур, подвизающихся на поприще, не убоимся этого слова, «большого бизнеса», то при грамотно проведенной работе по «расположению к себе» и сумки никакой не понадобится. Один росчерк пера на нужном документе, и все. Какие там фомки, отмычки, сверла? Смешно.

Но деньги тем не менее в нашем конкретном случае умыкнули аккурат из сейфа. И никаких следов. И хозяин — ни сном ни духом. Мистика, одним словом.

Петр, естественно, очень внимательно подошел к ближайшему окружению клиента, но… его (ближайшего окружения то есть) на поверку попросту не оказалось в наличии. Были соседи по дому, знакомые, но и только. Человек он был пожилой и жил бобылем. Задушевных друзей, с которыми бы делил свои секреты, не было. Он так сказал. И Волков, заглянув в серые, холодные его глаза, поверил на слово. Походил по комнатам, взглянул на окна, выяснил, что квартира на сигнализации, еще раз осмотрел сейф, пожал плечами и, сказав на прощание хозяину дома: «Разберемся», — вышел за порог.

С того дня прошла неделя.

Волков ездил по городу, встречался с людьми, задавал вопросы, выслушивал сообщения от «источников, внушающих доверие», анализировал и думал, думал… Он даже вернулся в квартиру вместе с пареньком из технического подразделения Бюро и обследовал ее на предмет всевозможных «закладок». Мало ли что можно подслушать, подсмотреть. Безрезультатно.

Впору было впасть в уныние и развести умытые руки.

Но Петра, еще в бытность его на государственной службе, вовсе не случайно прозвали Волчарой. Было в нем что-то такое… какое-то звериное чутье, что ли. И хватка. И в этой вот ситуации он что-то чувствовал. И это «что-то», постоянно ускользающее, раздражало и не давало ему покоя.

Остановив свой джип неподалеку от дома тридцать три по улице Съезжинской, он не спеша вышел из машины, расстегнул куртку, огляделся вокруг и закурил.

«Ничего на свете не происходит случайно, — рассуждал он. — Если уж Господь ткнул меня носом в эту мокруху, то почему бы и ее не обнюхать? Пассажира этого вроде тоже обнесли. А кто знает, сколько у него было денег? Может, у него тоже была целая куча чудненьких баксиков. А? Ну… хотели чисто, как у того, но на этот раз не получилось. Бывает. С кем не бывает? Со всяким бывает».

Рассуждая таким вот образом, он дошел до подворотни и пошел по проезжей части возле тротуара обратно к перекрестку Съезжинской и Татарского переулка, внимательно глядя себе под ноги. Дошел до небольшой треугольной площади, развернулся и пошел назад. Миновал свою машину (заглянув под нее) и пошел, все так же внимательно глядя под ноги, в сторону Кронверкского проспекта.

— Ага… — сказал он сам себе, увидев на мостовой у поребрика кучку осколков темно-рыжего цвета. Наклонился, шевельнув носком ботинка осколки. — Ну да, так и есть, то же самое. Подфарник.

Распрямился, еще раз осмотрелся вокруг и, увидев неподалеку, возле аккуратно выкрашенного большого металлического контейнера, стоящего на другой стороне улицы, двух мужчин, которые сидели на ящиках возле обшарпанного брандмауэра, неторопливо направился в их сторону.

— Привет, — сказал он, подойдя к ним.

— Здорово, — ответил пожилой мужик с заросшим седой клочковатой щетиной лицом.

Тот, что сидел рядом, был много моложе, и его опухшая, до странности детская физиономия, была отчаянно расцарапана. Он промолчал.

— Мужики, у меня тут вот какое дело… — Петр потер пальцем переносицу. Другу моему машину тюкнули, вон там. А… теперь вроде ничего и не докажешь, свидетелей нет. Он парковался, все по правилам, а тот вдруг дернулся, ну и… А теперь тот в менты телегу накатал, у него там вроде схвачено. А чего платить-то, если тот неправ? Так? А у него вдруг вроде и свидетели нашлись. Хоть это все туфта.

— Ну? — негромким хриплым голосом спросил пожилой.

— Так это… — замялся Петр.

— Вот слушай меня. — Мужик достал «беломорину», неторопливо размял ее сильными пальцами, закурил, глубоко затянувшись, закашлялся, а затем продолжил:

— Дома мне курить не дают, понимаешь? Иди, мол, на лестницу, там и дыми. А что мне на лестнице делать, а?

— Ну-у… — неопределенно протянул Петр.

— Вот я и говорю. Я-во двор. А как во двор выйду, обязательно нажрусь. Логично?

— Вполне.

— Ну вот. Меня ж все тут знают. Я ж тут еще пацаном, в блокаду… Понятно?

— Да.

— Ни хрена тебе не понятно, — он окинул оценивающим взглядом Петра, который был одет просто, но явно дорого. — Пока мы тут, у макулатуры, блошек своих наскребем, пока гонца зашлем, это ведь все — время… Ну, а пока сидишь, смотришь в разные стороны. Все ж как на ладони.

— Так я и говорю…

— Нет, ты уж извиняй, начальник, это я тебе говорю. Вот то, что ты здесь гонишь, — она и есть туфта голимая.

— Да? — якобы несколько сконфуженно обронил Волков, вынимая пачку «Винстона».

— Да, — кивнул мужик.

— Сколько? — спросил Петр.

— Да пошел ты…

— Отец, мне очень надо.

— Ментом от тебя несет. Хоть ты и переодетый. Только желваками-то не играй, не надо я пуганый. Вертухаи, и те меня опасались. А уж были… тебе не чета.

— Да неправильно ты все понимаешь, — отвечаю.

— Ага… Ты под машину свою на карачки вставал, а я у тебя волыну под мышкой не видал, да? Давай, короче, добрый человек, иди своей дорогой. Мы тебе ничего плохого не сделали, — он обернулся ко второму, с расцарапанным лицом: Верно?

Тот опять промолчал, отстраненно глядя в пространство.

Петр вынул из пачки сигарету. Закурил, динькнув крышкой «Зиппы». Задумчиво глядя в сторону, сделал несколько затяжек, бросил недокуренную сигарету на землю, раздавил ее носком ботинка и повернулся к мужику.

— Хорошо, — сказал он. — Есть своя правда в твоих словах. Только теперь послушай, что я тебе скажу. Уж чем там от меня несет, я не знаю, свое говно не пахнет, уж извини, но мразь всякую я как давил, так давить и буду, это ты правильно подметил. Это раз. Второе — ты, кто б ты там ни был по замазкам, мне не враг. Пока. Это два, — Волков старался сдержать дыхание и говорить спокойно. — Я тебе тоже не друг, это мы понимать можем, тут спору между нами нет, это ясно. Но ведь хоть что-то… — понимаешь? Хоть что-то же ведь должно же быть, чтобы… Ну грохнули тут мужика, может, он и говном был, не нам ведь с тобой судить, верно? Это ведь потом, там, нас всех рассудят… Ну не здесь ведь, верно? Ты крещеный?

— Господа не трожь. Всуе.

— Хорошо, согласен. Я уйду. Все менты — козлы, и пусть душегубы по свету ходят, и пусть творят, что хотят. Так? Да пошел ты сам… знаешь куда? — Лицо Петра рефлекторно дернулось, он резко повернулся и пошел прочь.

— Уважаемый! — донеслось из-за спины. Петр остановился.

— Ты только лицом-то не пляши, не надо. Не таких видали. Тут вот чего…

— Ну? — обернулся Волков.

— Я тебе чего, орать должен? Ты, уж ладно, иди-ка сюда. Чего скажу…

Волков постоял, а потом вернулся к сидящим на ящиках.

— Батянь, хватит уже базарить, а? — вполголоса, все так же отрешенно глядя в пространство, сказал тот, что сидел на скамейке чуть левее. — Сил моих больше нету. Или ты его выставляешь, или… смотри сам. Скока же можно уже, а? На нервах-то играть…

— Ладно, ты это… — сказал мужик, чуть отстранившись от приятеля с лицом порочного ребенка.

— Ну? — посмотрел на мужика Петр.

— Так ты мент?

— Нет. Не мент.

— Забожись…

— Бля буду.

— Так, а чо ж ты молчишь… Я ж тебе говорю, дома мне курить не дают. Иди, мол, куда хочешь. А я, как во двор выйду — нажрусь. Вот и вчера…

— Так я же и спрашиваю — сколько?

— Ну… Витяй, как считаешь? Витяй цыкнул слюной сквозь щелочку в передних зубах.

— На, держи, — Волков протянул ему сторублевую купюру. — Только учти, не все йогурты одинаково полезны.

— Ага… — тот очень медленно поднялся, взял из рук Петра деньги, вскинул на него взгляд неожиданно живых глаз и вдруг, чуть присев, сделал сальто назад. — Не ссы, командир, — подмигнул он Петру. — У науки много разных гитик. И все их мы умеем.

Расслабленной, чуть шаркающей походкой он направился к магазину.

— Ты на него это… ну, короче, нормальный он вроде, — глядя вслед Витяю, сказал, обращаясь к Волкову, мужик, — а вроде и… хрен его знает. Он, понимаешь какая штука, вроде русский, а приехал из Таджикистана, что ли, или еще откуда, ну, откуда к нам беженцы все эти понаехали. Я, понимаешь, их всех жалею, сам пацаном войны хлебнул, поэтому разницы не делаю. Жить-то всем надо. Что русским, что нерусским, какая разница? Всех жалко. Ну вот… Короче, ты его бить не спеши. Он тут на днях человек пять так замолотил, смотреть было страшно, таких, знаешь, ну… качков. Так их теперь вроде называют? И главное вопит, как кошка: «А-а-а!.. У-у-у!..» А с документами у него… В общем, непростой пацан.

— Да и Бог-то с ним.

— Ага. А мы тебя, мил человек, еще аж вон там срисовали. Знали, что к нам подойдешь. Знали, что пробивать нас станешь. Только я все думал — выставить тебя, не выставить. Какой-то ты непонятный: по ухваткам вроде легавый, а по разговору, как выяснилось, вроде и ничего. Бог тебя разберет, добрый человек. Только врать мне не надо.

— Может, и так.

— Ну вот смотри… Ты мне тут пургу гонишь, что друган твой и еще там кто-то тачками поцеловались и что тебе, мол, только по этому поводу свидетели и нужны, а то с товарища твоего, бедного, на ровном месте бабки снимут.

— А что я тебе говорить был должен?

— Ну да. Конечно. А здесь же ночью от ментов не протолкнуться было. Здесь же мокруха. А тут вдруг ты нарисовался. Туда пошел, обратно. Волыну засветил еще. А потом к нам — топ, топ, топ. Ну давай, думаю я сам про себя, давай, спрашивай. Только надо бы, чтоб ты нас подогрел сначала, а уж потом мы и разберемся что к чему.

— Ну и как?

— Что «как»?

— Разобрался?

— Да как сказать… Ты не от братвы, это по всему видать. И не мент. А что волына у тебя… так это мало ли. Много народу сейчас со стволами ходит. Только его таскать с собой мало. Его еще и вынуть надо. А вот это уже не всякий может. Глядишь, и ты не вынешь. Короче, можно, конечно, с тобой побазарить, только…

— Что «только»?

— Погоди, — мужик еще раз окинул Петра взглядом, — не загоняй картину. О! Вот и Витяй. А чего это ты купил? — укоризненно взглянул он на своего приятеля, несущего в руках бутылку дорогой водки.

— Что было, то и взял. Ты бы больше здесь… — тот неприязненно покосился на Петра.

— Так оно и к лучшему, — пожал плечами Волков.

— Тебя не спросили. — Витяй сел на ящик, открыл бутылку и, отхлебнув из горлышка, передал товарищу. Тот, в свою очередь, сделал несколько глотков и сморщился, передернув плечами.

— Ну так и… что тут было-то? — Волков закурил сигарету.

— Где? — сдавленным от горлового спазма голосом спросил мужик с седой щетиной на щеках.

— Слушай, а шел бы ты… — вяло сказал, глядя в сторону, Витяй. Повестку давай присылай. И чтобы я расписался в получении. Понял? А не можешь вали.

— Да, — покачал головой небритый. — Не глянулся ты Витяю. Не получится у нас с тобой разговора. А за грев — благодарствуй, мил человек.

И он осклабился, обнажив щербатые желтые зубы.

— Ребята… — Волков отбросил сигарету, широко, но как-то нехорошо улыбнулся и развел руки в стороны. — Мы, работники интеллигентного труда, не понимаем такого к себе отношения. Мы — артисты, а значит, нервы никуда. Это понятно?

Седой еще раз приложился к бутылке, взглянул на Петра и сказал даже как-то с сочувствием:

— Пшел вон, а?

Он еще не закончил своего «а?», когда Витяй, ну просто будто бы выброшенный какой-то невидимой катапультой, взметнулся в воздух и с воем выстрелил всем своим телом, с выставленной вперед ногой, целясь Волкову в голову.

Возможно, это было просто везением, а быть может, сработал тот самый звериный инстинкт, но Волков успел-таки, чуть присев, уклониться на долю миллиметра, так что ботинок, грозящий снести башку, лишь слегка оцарапал его щеку, пролетев дальше, куда-то за спину. Петр мягким, отработанным движением левой руки убрал блок нападающего и встретил летящее ему навстречу, искаженное безумной гримасой лицо раскрытой правой ладонью. В какую-то долю мгновения он ощутил ею подбородок и провел руку чуть вперед.

Витяй упал ему под ноги, как тряпичная кукла.

— Ты ж… это ж… ах ты… — привстал седой. — Что ж ты, сука, творишь…

— А чего? Нормальный башкирский подсед и прямой тепель-тапель. Ты поплачь над его челом. Настоящий мужчина не боится плакать.

— Ну, теперь все… — Мужчина встал с ящика, и вдруг оказалось, что он достаточно высок ростом, крепок сложением и вовсе уж и не такого преклонного возраста. Неожиданно сверкнув, в его руке выщелкнулось лезвие большого ножа. Я ж щас тебя, падла, положу…

— Это ты правильно рассудил, — Волков мягко, по-кошачьи отступал назад. Это ты правильно понял всю сущность мою. Западло мне ствол обнажать…

— А!.. — седой сделал короткий умелый выпад.

— …перед говном…

— А!.. А!.. — противник Петра ловко взмахнул ножом крест накрест и слегка зацепил его левую щеку, из которой проступила кровь.

— …перед всяким, — Волков, не опуская глаз и все так же мягко отступая, провел большим пальцем левой руки по царапине на щеке и, слизнув с него кровь, оскалился:

— Смерти моей хочешь? Я правильно понимаю?

— Да ты ж… — Седой непростительно далеко выставил вперед длинную руку с ножом.

Мгновенно, неуловимым движением, Петр чуть отвел ее в сторону, одновременно мет-нувшись вперед, и нанес страшный удар правой снизу, в подбородок. Пожилой рухнул на землю.

— Так вот что я всем вам скажу… — Волков отшвырнул ногой нож, глубоко вздохнул, успокаивая дыхание, и посмотрел на лежащее перед ним тело. — В очередь, сукины дети. Если по этому делу, то в очередь.

Он достал сигарету и закурил. Потом сделал несколько шагов, наклонился, поднял нож, рассмотрел его и, сложив, убрал в карман куртки. Затем вернулся к лежащему мужику с заросшим клочковатой седой щетиной лицом, присел на корточки и, склонившись над ним, похлопал его по щекам.

— Ой, Господи, надо же, человеку плохо! — закудахтала проходившая мимо пожилая женщина. — Это ваш товарищ?

— Да как вам сказать, — распрямился Петр. — Я его и знаю-то только… здрасте, там, да до свидания. Ну… тут, по двору. Но с виду весьма приличный человек. Очень любит рассказывать, как замечательно жил в Златоусте до войны.

— Так, может, я «скорую»? — женщина как-то странно посмотрела на Волкова. — Может, у него сердце?

— Думаете? — Волков покачал головой. — Нет. Вряд ли. Может, вот разве с головой что… Вы не волнуйтесь, я сам позабочусь.

— А… вон там еще один. Лежит.

— Я в курсе. Вы ступайте. Я-то же ведь здесь.

— Да, действительно. Так я пойду? — робко спросила женщина.

— Конечно. Ступайте.

— Ага. Хорошо. — Женщина торопливыми шагами вернулась на тротуар и исчезла, не оборачиваясь.

Петр опять склонился над телом, стал растирать ему уши, хлопать по щекам. Реакции — ноль. Расстегнул пуговицы на толстом вязаном джемпере, затем расстегнул рубашку и увидел на груди двойной профиль — Ленин и Сталин, а немного выше, чуть ли не от плеча и до плеча, синела фраза: «Все на выбора!»

«Тишкин корень! — подумал Петр. — С кем воевать-то доводится…»

— Ну давай, отец, просыпайся… — он стал растирать ему грудь, мять уши и хлопать по щекам. — Ну давай, давай! Да живи ж ты, еж твою туда-сюда!..

Мужик вдруг открыл глаза, взглянул на Волкова и очень строго спросил: «А где все?»

— Так ведь… — улыбнулся Петр, — жизнь, она ответов не дает. Она только вопросы задает.

— Какие?

— ДТП тут было, помнишь?

— Помню.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Кто с кем?

— Тачка фирменная в «копейку» въехала.

— Цвет?

— Черно-белый.

— Как это «черно-белый»?

— Тачка черная, «копейка» белая.

— Номера помнишь?

— Только копейки. Семь, семь, семь. И буквы еще — ОХ.

— Уверен?

— Так… Это ж портвейн такой, «три семерки». Как же не запомнить… А где все?

Волков оглянулся через плечо. Второе тело вроде тоже уже начинало ворочаться.

— Вон, там Витяй, — сказал он мужику, поднялся, вышел из сквера, сел в машину, завел мотор и тронулся с места.

— Алло, Виталич? — Волков, держа в руке трубку сотового телефона, повернул с Троицкого моста направо и невольно засмотрелся на противоположный берег, где вздымала свои бастионы Петропавловская крепость.

«А ведь и на самом деле непогано, а? Надо же, и на душе любезно делается. Нет, правда…»

— Я. Ты, что ли, Волчара?

— Узнал?

— Сто лет жить будешь, о тебе сейчас говорили.

— Иди ты?

— Ага. Говорили, что тебя грохнули.

— Вранье.

— Не скажи. Всяко может быть.

— Думаешь?

— Конечно. А, нет… Говорили, что это ты опять кого-то грохнул, я перепутал.

— Ты за семафорами бы лучше следил, если уж тебе за это жалованье платят. А то я тут, третева дни, еду по Ленина, а на перекрестке с Большим он опять не работает. И ДТП поэтому, и пробка. Вы это специально делаете?

— Естес-стнно. Чтоб бабки снимать. Ты ж понимаешь.

— Ладно, не об том речь. Номерок пробить можешь?

— А она не Ленина, чтоб тебе известно было, а уже Широкая опять давно.

— Можешь?

— Сколько?

— Пузырь. Как всегда.

— Не могу. Инфляция.

— Не говнись, уважать перестану.

— А ты не марамойничай. Это тебе не ГАИ какое-нибудь. У нас здесь теперь — все. С коррупцией покончено. Мы теперь совершенно другая структура. Мы теперь Ги-Бэ-Дэ-Дэ. Понял разницу? Ощутил?

— Литр.

— Диктуй.

— Белая «копейка», три семерки в номерах.

— И все?

— Буквы еще знаю — ОХ.

— И все?

— Ну, наша она, похоже, питерская. Семьдесят восьмой регион меня интересует.

— И все?

— А тебе еще и телефон его любовницы?

— Это ты сострил?

— По-моему, да. А что?

— Да нет, ничего. Смешно. Короче, кто кому звонить будет?

— Ну… а чего я тебя дергать буду? Номер трубы моей запиши.

— Давай.

— Волков продиктовал номер телефона.

— Звони, когда будет что сказать.

— Ну бывай.

— Отбой.

 

8

— Ну что ж, — Леон поднялся с кухонного табурета, — полюбопытствуем. А вы ешьте пока, Лиза, ешьте.

Он вышел из кухни, заглянул на всякий случай в туалет, пошел далее через переднюю, заглянул в кабинет — никого, направился в гостиную и споткнулся оттого, что идущий по пятам Анатолий сделал ему легкую подсечку.

— Толя, вы чего, охренели? — совершенно искренне удивился Леон.

— Так ить не странен кто ж? А потом, мало ли кого мы здесь встретим? Вам необходима охрана. Вот я ее, собственно, и осуществляю. Отрабатываю, так-скть, свое пребывание в вашем доме. Это моя плата за постой.

— Спасибо, конечно, но… ловчее вы бы не могли?

— А я вот тебе другую историю расскажу… Леон открыл дверь гостиной, оглядел комнату с порога и только затем переступил порог.

— Так вот, — продолжал Анатолий, — подымаемся мы с Шурой вчера посредством механического эскалатора из-под земли на поверхность. Выходим оба-на! — оказывается станция метро «Горьковская», вы можете себе это представить? А ведь добрались мы туда, оказывается, посредством электрического тока. Ну? Это вас не удивляет?

— А что конкретно. Толя, меня, собственно, должно удивлять? — улыбнулся Леон, украдкой проверяя целостность книжных полок. — Природа электрического поля или то, что вас в метро пустили?

— Зы-зы-зы… стоп. Щас, история еще впереди. И вот, выходим мы с ним на поверхность, Шура увидел мечеть и вдруг остолбенел. «Смотри, — говорит. Видишь?» Я говорю: «Ну да. И что?» А он: «Вот сейчас наложу на нее крестное знамение, и рухнет». Я ему: «Шур, а может, не надо? Красивая ведь». А он: «Херня. Бесовня это все. Смотри…» И натурально, с молитвою, накладывает на нее крестное знамение. А она стоит. Он ко мне оборачивается и говорит сокрушенно: «Ну вот… Опять не получилось». И слеза такая горючая по щеке.

Леон рассмеялся, запрокинув голову, подошел к стене и поправил косо висящую картину.

— Дак это мало того. Мы же потом в кино пошли. Вот убей меня, не помню, куда, но какой-то крохотный такой зальчик, и ты знаешь, чего показывают? Ну угадай… Ну?

— Ну я не знаю… «Андалузский пес» может идти таким экраном. Что еще… — Леон ходил по гостиной, поправлял безделушки, которые гости, взяв их вчера в руки, поставили потом чуточку «не так». — Ну хорошо, ну Годар… Хичкок. Толя, ну что за угадайка? Какое кино вам там показывали?

— «Зита и Гита».

— Что?

— Зита, — Анатолий выразительно посмотрел на Леона. — И Гита.

Леон обернулся вполоборота к Анатолию, на секунду задумался, а потом рухнул на диван, сотрясаемый приступом хохота.

— И это еще не все… — Анатолий присел в кресло и отхлебнул коньяку из большой рюмки, которую прихватил из кухни. — Мы же не просто так в кино пришли. У нас же с собой было.

— Ну разумеется, — всхлипывал Леон.

— И вот, — Анатолий сделал еще один глоток, — где-то к исходу второй серии Шуру прорвало. Он разрыдался. Упал ко мне на грудь и шепчет: «Толя, это же все про нас! Это же… ну вот каждая минуточка… это же вся наша жизнь…»

— Ох… — зашелся Леон, обхватив голову руками.

— Далее, — совершенно спокойно продолжал Анатолий. — Он, обливаясь слезами, пошел по рядам, вышел к экрану, встал к нему вплотную, развернулся к залу и возопил: «Ну что?! Нравится?! Так вот это я снял! И в главной роли тоже я — вот!» И пальцем себе за спину в экран тычет. А там в этот момент крупным планом — слон.

— А-ах… — Леон уже сидел на диване и утирал слезы.

— Вот ты, Леон, кавказских кровей, — все так же спокойно прихлебывая коньяк, продолжал Анатолий, — поэтому эмоционально необуздан. А на самом-то деле ничего смешного нет. Шуру же сразу повязали. Зал хоть и маленький, но там же ряды кресел. Он же от ментов по всему залу бегал и за креслами прятался.

— А вы-то что же?

— А я что… Встал спокойно и ушел. Видимо. Видимо… вот у вас, в дальнейшем, и оказался.

— А что это вы здесь смеетесь, а мне не даете? — возник на пороге гостиной мужчина среднего роста, но очень крепкого телосложения, что сразу бросалось в глаза потому, что надеты на нем были лишь носки.

— Рим! Господи… — всплеснул руками Леон. — Вам же вчера улетать нужно было, в Душанбе. Вы что же, так и не улетели?

— Видимо, нет… — Рим смущенно потупился, поскреб рукой роскошную смоляную с проседью бороду и робко спросил, ни к кому, собственно, и не обращаясь: — А никто мою одежду, случайно, не видел?

— А зачем тебе одежа? Тут тепло. И вообще… — чуть склонив голову к правому плечу, «художнически» прищурился Анатолий. — Мне лично вот так вот… так-этот-от даже больше и нравится.

— Думаешь? — взглянул на него Рим грустными башкирскими глазами.

— Ну… я так вижу.

— Но у нас же в доме дама… — сделал неопределенный жест Леон.

— Чья? — оживился Рим.

— Пока не решено, — Анатолий бросил взгляд на хозяина дома.

— Нет-нет, господа, — Леон решительно повел рукой. — У девушки черепно-мозговая травма…

— Но ведь не открытая же, — пожал плечами Анатолий.

— Возможно, задеты речевые центры, и вообще — у нее посттравматическое реактивное состояние. Я врач, я за нее отвечаю. Существует клятва Гиппократа, в конце концов.

— А ты… вы… я постоянно путаюсь, — Рим присел на краешек кресла и взглянул на Леона. — Мы с вами «на ты»?

— С похмелья лучше «на вы», — философски изрек Анатолий. — Оттягивает.

— Резонно, — согласился Леон.

— Ну… как скажешь… те, — Рим покорно пожал могучими голыми плечами. Так вы, Леон, на самом деле доктор?

— Видите ли… — начал было Леон.

— Сексопатолог он. — Анатолий, запрокинув голову, допил коньяк. — А у тебя чего, не стоит?

— Да нет, я… с этим-то как раз проблем нет. И даже наоборот, но…

— Наоборот? — заинтересовался Леон. — Ну-ка, ну-ка…

— Да тьфу на вас на всех. Где моя одежда?

— Так вы же вчера так и пришел. Вот и Толя не даст соврать.

— Зы-зы-зы… стоп. Дам. Врите, сколько хотите. Тока бабок дайте, и я все что угодно засвидетельствую.

— Я писать очень хочу, а вы говорите, что в доме барышня. Я стесняюсь.

— А ты простынкой обернитесь, вон там, — Леон указал рукой, — в спальне.

— Да это я уже знаю… — Рим смиренно поднялся из кресла и вышел из комнаты.

 

9

«Ну хорошо, — рассуждал Петр Волков, едучи в один из адресов владельцев белой „единички“, которые слил ему старый приятель из ГАИ, то есть теперь уже ГИБДД, но это сути дела не меняло. — Что мне, собственно говоря, этот осколок дал? Ну лежит он на полу в квартире убиенного (земля ему пухом) Славы. Это нам о чем говорит? Это нам говорит о том, что шел себе этот самый Слава домой и наступил на осколки. Вошел в свой собственный дом, там его грохнули. Все? Все. Но… на этот самый осколок мог наступить и убивец. Мог? Мог. Ну и что? Да и ничего, собственно…»

Волков разозлился, проскочил перекресток на красный свет светофора, еще больше разозлился и, взяв мобильный телефон, набрал номер Германа.

— Алло? — ответил ему девичий голосок.

— Добрый день. А Германа или Светлану… будьте добры.

— Я вас слушаю.

— Света?

— Ну не Герман же…

— Да, конечно, извините. Это Волков вас беспокоит. Скажите, Света, а как мне с Элис поговорить, она когда у вас бывает?

— Да она и сейчас дома. Позвать?

— Будьте любезны.

— А с Сашей что?

— Да все с ним в порядке, он звонил мне сегодня утром, все там нормально.

— Ну и слава Богу. Сейчас, подождите минутку.

— Хэллоу?

— Элис?

— Да, я.

— Элис, извините, пожалуйста, это Петр. Скажите, а… у Славы этого, у него машины своей не было?

— Я не видел, но… мне говорил Жаклин, что он берет машина в рент.

— Что-то не понял я… Это что значит — «в рент»?

— Ну… ой, я не знаю, как сказать… а-а… ну, он, когда ему нужно что-то везти, то он… берет машина и платит деньги.

— Элис, вы меня простите, конечно, но это вы такси имеете в виду?

— Нет… — хмыкнула в трубку Элис, — я не дура. Я толка по-русски плохо говорью, пока… Но… это он брал машина у свой знакомый че-ловьек и платил деньги. Иногда, когда надо что-то везти. А иногда брал… не трак, а такой… как сказать…

— «Трак»… «трак»… А! Грузовик, что ли?

— Ну да, — обрадовалась подсказке Элис, — да, грузовик, но… не очень болшой… такой. Жаклин так говорил. А другой раз брал вэн.

— А зачем ему?

— Я не знаю.

— Ну ладно, спасибо. Роджер.

— Аут.

— Эй-эй! — крикнул вдруг в трубку Петр.

— Да?

— Слушайте, Элис, а почему у вас там, в войсках, на конце связи говорят: «Роджер»? Роджер, он кто?

— Я не знаю кто. Но… просто так говорьят. Когда ты принял информация, говоришь: «Роджер». Когда это… выключался: «Аут». Я так типер даже по телефон говорью, машинално, сори…

— Да ладно, чего уж… пока.

— Пока.

«А она и вправду в войсках служила, — отметил про себя Волков, — не врет. На „Роджер“ среагировала машинально. „Аут“ само с языка слетело. Вот ведь… Может, она, на самом-то деле, этого Славу и грохнула, а? Отжимается от пола, как швейная машинка, Гурский говорит. Да еще на кулаке. Это же не всякий мужик такое сможет. Но… что ей Гекуба? И что она Гекубе? А мне сплошная головная боль». Он остановился на светофоре и закурил. «А чего я, собственно, напрягаюсь? Какое мне вообще дело до всей этой канители? Ну грохнули этого Славу, и дай ему Бог здоровья. Ну обнесли его. Так мало, что ли, по городу краж да мокрух каждый день? Чего это меня так цепануло? Менты там шустрят уже небось вовсю. Надо будет, и Жаклин эту самую разыщут. Мне-то что? Мне свое дело делать надо. С чего я взял, что есть у меня тут свой интерес? — Петр задумался, пытаясь разобраться, что же, собственно, заставило его увязать в сознании этот случай с тем делом, которым он был занят последнюю неделю. Ничего ведь вроде бы похожего в них не было. Ну абсолютно. И наконец вспомнил. — Тьфу ты… Ну да. Краснопутиловская».

А дело было вот в чем.

Еще в первый день, только-только начиная разбираться в обстоятельствах кражи из квартиры своего клиента, он, естественно, обратился к старым приятелям, которые все еще тянули лямку в государственных органах. Этот здесь, тот — там. Его уважали и по старой памяти сливали кой-какую информацию.

И вот тогда он обратил внимание на один эпизод, проходивший не так давно в сводках: на улице Краснопутиловской, такого-то числа, средь бела дня позвонили гражданину такому-то в дверь. Гражданин спокойненько свою железную дверь с надежным запором сам открыл — чтобы выяснить, чего, дескать, надо? — и кроме крепкого удара по башке ничего уже дальше и не помнил. Затем очнулся на полу в прихожей, обнаружил, что его ограбили, и вызвал милицию.

Волков не обратил бы на этот случай внимания, если бы не одно обстоятельство: в квартире у гражданина тоже был сейф, в котором он и хранил материальные свои ценности. И сейф был с электронным замком. И не был взломан, а был вскрыт. Ну просто открыт, другими словами говоря. Сейф был не такой хитрый, как у волковского клиента, но все-таки… электронный замок, шифр. Поди попробуй у камеры хранения на вокзале цифирки покрути… А у гражданина этого, потерпевшего, за несколько минут управились. Примет злодеев он, конечно же, никаких толком сообщить был не в состоянии, поскольку сам ничего разглядеть не успел, и пребывал тот эпизод по сю пору в состоянии «глухаря».

Петр, конечно, съездил в адрес, раскрыл перед хозяином дома удостоверение (на секундочку, не сильно-то и дав разглядеть) и поговорил с ним.

Тот оказался тучным дядькой в возрасте, из «бывших». В недалеком прошлом его выдавили из каких-то там райкомовских структур, но ему это только пошло на пользу. Он присоседился к солидной коммерческой структуре, не бедствовал, и наличка, на которую его опустили, была легальной. Поэтому он и заявил в милицию безо всякой опаски.

— Ну вы представьте, — отдуваясь и отирая платком красное лицо, говорил он Петру, — ведь средь бела дня! А? Совсем охренели…

— Могло быть и хуже.

— Что? А… ну да. Но это ж надо, а? — Он достал из холодильника бутылку водки. — Не желаете?

— Нет, спасибо, — отказался Петр.

— А я выпью. Никак успокоиться не могу. Как там дело, движется?

— Работаем, — нахмурившись, кивнул Петр.

— Вот ведь… — вздохнул мужчина и привычным жестом опрокинул в рот партийно-правительственные сто грамм.

Волков, конечно, принял этот эпизод к сведению, но ничего, по большому счету, это ему не дало. Так… соображения кое-какие. Тут сейф, и у клиента его сейф. Тут открыли и там открыли. Но больше вроде бы никакой связи и не прослеживалось. Уж больно по-разному все выглядело.

И вот теперь, когда судьба — или уж что там еще — подбросила ему этот случай с убиенным и, предположительно, ограбленным Славой, подсознание Волкова немедленно увязало его (опосредованно, правда, через эпизод на Краснопутиловской) с основным расследованием. Сейфа, впрочем, у Славы не было. Но, во-первых, его квартиру Волков толком не осматривал, может, он и есть где-нибудь в укромном месте. А во-вторых, имеет место удар по башке. В общем, есть над чем подумать, если никаких других зацепок по ходу основного дела нету. Вдруг повезет?

«А без везения в нашем деле никак нельзя, — рассуждал Волков. — Если без везения, так это — за руку разве что поймать. Но это только если тоже повезет, конечно».

Он подъехал к очередному светофору и повернул по стрелочке с Невского проспекта направо, на улицу Марата.

«Волка ноги кормят. Подумаешь, ну потерял полчаса с урками этими. Ну еще два-три адресочка на фарт пробью, шофериков этих, которые на „копейках“ белых рассекают. Тех, кто поближе живет. Ну не стрельнет и не стрельнет. А вдруг… Глядишь, и повезет. Чего лениться-то?»

Он закурил еще одну сигарету.

«А где связь между этим ДТП и тем, что у Славы на адресочке случилось, а? — не спеша рассуждал Петр далее. — Есть она вообще? Не факт. Но… вот не было бы этого осколочка у него на полу, и мыслей бы всяких не возникало, ей-богу. А так… ну не дает он мне покоя. Но ведь, с другой стороны, что же это получается? Влетают злодеи в скромные „Жигули“ первой модели, делают хозяину „козу“ — сиди, мол, урод, на жопе ровно, не до тебя, мы тут воровать и грабить приехали — и спокойно идут к Славе на хату? Бред… А если они-то как раз на „единичке“ и подгребли, и это в них, наоборо;, въехали? Без разницы. Роли не играет».

Петр выбросил в окно сигарету и повернул с Марата на Колокольную.

«А вот… а вот если это сам Слава на иномарке кого-то возле своего дома тюкнул и, как честный человек, решил на месте разобраться, тогда… Прости, мол, браток, виноват, каюсь, сейчас домой за бабками сбегаю… Своей тачки у него нет, но права-то должны быть. Ведь брал же он, как выясняется, машины разные время от времени „в рент“. Вот тогда и появление его, неожиданное для злодеев, в доме своем, и осколочек на ботинке — все в цвет. Ведь наверняка они пасли квартиру сначала, знали, что его дома быть не должно. А тут вдруг — такая незадача… Могло и до рукоприкладства дойти с известным нам результатом. Тогда и с хозяином „копейки“ есть о чем говорить. Что-то же он мог видеть, а? Может так быть? Теоретически… почему нет?»

Волков сделал еще один поворот, въехал в Поварской переулок и остановился у дома четырнадцать.

«Ладно, — сказал он сам себе, уточняя адрес по бумажке, — тут, на пустом месте, такого понасочинять можно, что… ДТП, мокруха… Может, и нет никакой связи вовсе. Мухи отдельно, котлеты — отдельно. Чего гадать? Трясти надо».

Он вышел из машины, закрыл дверь и направился к парадной. У дверей остановился и окинул взглядом улицу, пытаясь заметить белую «единичку». Ее нигде не было видно.

— Может, его и дома-то нет, — пробурчал себе под нос Волков и шагнул в подъезд.

 

10

Поднявшись по лестнице, Петр остановился перед дверью квартиры и, немного подумав, нажал на кнопку звонка.

— Да! — послышалось из-за двери. — Минуту!

Затем дверь отворилась, и на пороге возник очень высокий худощавый мужчина лет сорока с чем-то. Его черные с проседью волосы были коротко, по-армейски, острижены, концы усов чуть опущены по краям рта, на щеках проступала щетина.

— Волков, — представился Петр, — Петр Сергеич.

Мужчина посмотрел на него долгим и, как показалось Петру, каким-то обреченным взглядом больших темных глаз, а потом сделал шаг в сторону.

— Да, — глубоко вздохнув, наконец сказал он. — Конечно же. Я вас давно жду. Проходите.

Петр вошел в прихожую.

— Денис Григорьевич?

— Так точно, — подтвердил хозяин дома. — Я. Седов Денис Григорич, кап-два. — И вдруг, неожиданно крепко хлопнув себя ладонью по лбу, прорычал, глядя куда-то в потолок: — От дур-р-рак…

— Да? — искренне посочувствовал Волков.

— Ну а как же иначе?! — Кап-два широко взмахнул длинной рукой, приглашая Петра в комнату.

Петр прошел.

— Присаживайтесь, — Седов указал на один из стульев возле стола. На столе стояла почти пустая литровая бутылка водки, один стакан и несколько растерзанных вяленых лещей. — Минуточку.

Кап-два вышел из комнаты и громко сказал на ходу уже из коридора:

— Вы не волнуйтесь! Я теперь никуда уже не убегу.

— Да я, собственно… — пожал плечами Петр.

— Вы, простите, в каком звании? ~ Вернувшись из кухни, Седов поставил на стол второй стакан, непочатую бутылку водки и бросил двух лещей.

— А что?

— Да. Собственно говоря, вы правы, — капитан второго ранга уселся на стул и с хрустом отломил лещу голову, — У иного вашего лейтенантика генералы рыдают, как дети.

Волков согнул пальцы, внимательно посмотрел на свои ногти, а потом достал из кармана пачку сигарет:

— Можно?

— Конечно, разумеется… — Хозяин встал, вышел из комнаты и, вернувшись, поставил на стол большую хрустальную пепельницу. Петр закурил.

— Знаю, что не положено, — Седов плеснул в стаканы водки. — Но… я ведь еще офицер, так? Погоны-то ведь с меня никто еще не снял? Я еще и застрелиться могу. Имею право. Так что уж не побрезгуйте.

Волков взял стакан.

— Ну… вперед. — Кап-два выпил водку. — А потом я все скажу.

— Вперед, — согласился Петр и тоже выпил. Седов, поморщившись, поставил стакан на стол и стал сильными пальцами рвать леща. Волков курил.

— А машина ваша где? — спросил наконец он, погасив сигарету в пепельнице.

— В гараже, — не глядя на него, кивнул головой куда-то в сторону хозяин дома. — Я-то думал, что без нее вы меня не найдете. От ить дур-рак… Ну дура-ак…

— Давайте-ка вот что. — Петр мягко положил руку ладонью на стол. Давайте-ка все по порядку.

— Есть, — кивнул капитан, отрывая от хребтинки длинный жирный кусок. Щас все сдам. Погоди.

Он плеснул в стаканы еще водки.

— Хороший ты вроде мужик. Не ожидал я даже. Давай? И вот леща бери.

— Н-ну давай…

Они выпили, и пока Петр жевал соленое рыбье мясо, хозяин дома встал, вышел в соседнюю комнату и, вернувшись, положил на стол, смахнув с него широкой ладонью на пол ошметки, небольшой черный пластиковый пакет.

— Вот, — коротко сказал он. — Тут все. Петр вынул из кармана носовой платок, протер им руки, убрал платок обратно и, развернув пакет, стал выкладывать из него на стол какой-то плейер, зажигалку, несколько небольших блокнотов, авторучку и что-то еще, с виду очень похожее на компактное зарядное устройство. Разложив все это перед собой, он некоторое время молча смотрел на предметы, а потом поднял глаза:

— Не все мне понятно…

— Докладываю, — Седов взял в руки небольшую пластиковую коробочку с кнопками.. — Это машинка шифровальная, она к компьютеру подключается, — он отложил ее в сторону и указал пальцем на плейер: — эта вот хреновина передатчик взрывной трансмиссии, он все сжимает и выстреливает. Вся передача секунда, полторы максимум. Это — блокноты для тайнописи, у них бумага в воде растворяется, это фотоаппарат и, ну… прочая ерунда.

— Ага, — кивнул Петр, откинулся на спинку стула и неторопливо закурил сигарету.

«Вот ведь, мать твою за ногу… Шпиона поймал, — обескуражено, но сохраняя невозмутимое выражение лица, подумал он. — И что мне теперь со всей этой хренотенью делать?»

— Только вы отметьте, пожалуйста, там… ну, где положено, что сдал я вам все сам, по собственной воле. Это можно?

— Подумаем, — вздохнул Волков.

— Я же ведь ни разу еще… ну… этим не пользовался. Я же только вчера все вот это вот в руки-то взял! Меня ж шантажировали! А у меня дочка маленькая, пять лет. У вас дети есть?

— Вроде нет… — в раздумья пожал плечами Волков.

— Ну вот. Куда ж мне… От дур-ра-ак!.. ~ Кап-два опять крепко хлопнул себя ладонью по лбу.

— Спокойнее, — мягко сказал Петр. — Давайте уж… по порядку.

— Ну да. Хорошо. То есть мы пока… без протокола?

— Без протокола.

— Хорошо. — Он на несколько секунд задумался. — Когда ж это было-то? С полгода… нет, больше. Короче, где-то по осени, в августе, отпуск у меня был как раз. Ага. Жена с дочкой на даче были, а я в город приехал, что-то мне надо было, уже и не помню. Ну и… что греха таить, встретил я приятеля очень давнишнего, зашли мы с ним — тут рядом, там наливают — по сто грамм выпили, еще по сто. А он в гости собирался, к своему какому-то приятелю, ну… в результате, вместе мы с ним и поехали. Я потом, если надо будет, имена, фамилии — все вспомню. Ну вот… а он, приятель-то, к которому мы в гости пришли, художник. Мы у него в мастерской были. Компания там веселая, натурщицы, все такое, ну… чего объяснять? Короче, выпил я крепко. Крепко выпил. Там и заночевал. Да! А до того, ну, как это… «дело к ночи», я у приятеля — где, мол, ты теперь? Он мне — там-то и там-то, а ты? Ну и я, спьяну-то: «Преподаю потихоньку». Он: «Ну? Молодец! А где?» А меня ну как за язык кто-то тянет: «Да в Ленинского комсомола. На ракетной кафедре…» Ну и все. Вроде к этой теме больше и не возвращались. Ну вот… А утром я просыпаюсь — башка-а… Теплая и мягкая, как жопа, и что-то в ней булькает. Приятеля моего нет, а рядом со мной зато лялька в койке. И хозяин улыбается. И на столе все уже стоит.

Короче, тормознулся я там, почитай, на неделю.

Все как в тумане. Кто-то приходит, кто-то уходит, а я анекдоты травлю да истории разные. А все хохочут.

Ну… выбрался я, короче, из мастерской этой на свет Божий уж и не помню на который день и поехал на дачу. Жене что-то наврал, она подулась-подулась, да и отошла. Я уж и забывать обо всем этом стал, но тут, перед Новым годом самым, — звонок телефонный:

— Денис Григорьевич?

— Я, — отвечаю.

— Здрасте, — говорят, — надо бы встретиться.

— А вы кто? — спрашиваю.

— Да вам мое имя ничего не скажет, — отвечает. — Вы подъезжайте лучше вот по такому-то адресочку, там и поговорим.

— Никуда я не поеду, — это я ему говорю, — пока не представитесь и не скажете, что вам нужно.

— А он смеется:

— Да вы не волнуйтесь, мы с вами знакомы, только имени моего вы все равно не вспомните. Мы с вами выпивали вместе в мастерской у Алферова, в августе, припоминаете?

— И что? — я ему говорю, а у самого сердце уже нехорошо так как-то… тук-тук…

— Короче, вот вам адрес, — он уже с напором, — и приезжайте сегодня. В двадцать ноль-ноль. Можете?

— Могу, — я ему отвечаю. И поехал. Седов пожал плечами и, плеснув в свой стакан водки, потянулся к тому, что стоял напротив Волкова. Тот накрыл свой стакан ладонью.

— Понял. — Кавторанг поставил бутылку. — Ну, а я хряпну. Ну вот… Короче, приезжаю, встречает меня мужик. Улыбчивый такой. И дальше… ну все, как в кино, — чай-кофе предлагает, водочки, а потом кассету ставит, видео, а там… мама дорогая!.. Мало того, что я с девкой этой барахтаюсь как умалишенный, я еще каким-то там иностранцам на пальцах доказываю, какие американские ракеты говно против наших новых разработок. И, блядь, что-то ведь там на салфетке карандашиком чирикаю и пальцем тычу. В общем, ничего такого особо секретного я, конечно же, не выкладываю, все в общих чертах, но все так смонтировано, что… я же там слова всякие произношу: «Гранит», «Гранат», «Шквал». Короче, попади эта кассета куда надо, мама дорогая… Я, пока ее смотрел, аж взмок. Почему-то мне не кто-то там, а особист наш сразу представился. Сука он у нас редкостная, и фамилия у него — Шарудило… А этот улыбчивый и говорит: «Вы не переживайте. Вы думаете, что вы один такой, что ли? Не один, я вас уверяю. И ничего такого особенного от вас и не требуется. Живите себе, как жили, но только про кассетку эту помните. А месяца где-то… через три-четыре вам связник наш посылочку небольшую передаст с инструкциями. Ну и аванс какой-никакой. А там видно будет». С тем я от него и ушел. А он мне, уже в дверях, на прощание: «Да! Только вы уж не теряйтесь никуда, пожалуйста, а то нам вас через политотдел разыскивать придется. Или как он у вас там теперь называется?» И смеется, гад. Ну… я желваками-то поиграл и ушел. А что делать? Не к Шарудиле же идти… — Седов отстранение замолчал.

— Продолжайте, продолжайте, — напомнил о себе Волков.

— Что? А, да… Никому я ничего не сказал, конечно. Месяц прошел, два, три. У меня даже мысль такая глупая появилась, что, дескать, может, само собой рассосется. Может, забыли про меня? Не-ет… — Кап-два хищно оскалился. — Как же… Звонят тут третьего дня, интересуются:

— Как семья? Как служба?

— Ничего, — говорю, — вашими молитвами. Короче говоря, назначают встречу. Я подъезжаю куда сказано, останавливаюсь, связник их ко мне в машину садится ни пароля, никаких этих глупостей. «Денис Григорьевич?» — вот как вы. «Я»,отвечаю. «Вам посылка», — и пакет мне, вот этот. И все. И собирается выходить. И вот тут-то мне в жопу тачка — бум! Место там широкое, проехать можно, я плотно у поребрика стоял. А он в меня все-таки впилился. Ну явно нарочно. И лоб такой здоровенный из-за руля выскакивает и ко мне. Ну, думаю, все. Вот и приехали. Только я-то себе арест иначе представлял, группа захвата, то-се… Смотрю, и правда, он игру какую-то затевает — идет ко мне один (второй в машине остался) и начинает под бандюгана такого отвязанного косить.

— Ну чего, — говорит, — баран, ментов будем вызывать? Расскажешь, как обгонял, как подрезал… Или на месте разберемся и разойдемся по-хорошему? — А сам на связника мое-то поглядывает.

— Лучше бы на месте, — это я ему говорю. — Только у меня денег с собой нет.

— Ничего-ничего, — это уже связник говорит. — У меня есть, я заплачу, а вы езжайте. Лоб этот на связника смотрит и говорит:

— Отвечаешь?

— Я заплачу, правда.

— Покажи деньги.

— Вот… — Связник мой доллары вынул и показывает. — Сколько?

— Ну… тут считать надо. Ладно, ты езжай, командир, так и быть, — это он мне. — Мы тут сами разберемся.

И связник на меня тоже смотрит и говорит:

— Езжайте.

Я и уехал. Что там за игры… Связнику-то было важно, чтобы я с посылкой этой как можно скорее оторвался, это понятно. Ну а этим двум… Я не знаю. Слишком хитро это для меня. Волков задумчиво молчал. Капитан поскреб щетину на подбородке и плеснул себе водки.

— Я-то, как отъехал, в гараж махнул, — продолжил он, выпив налитое одним большим глотком. — Ну… не в себе маленько был явно. Думаю — машину спрячу, посылку выкину, и все. Оторвался же вроде. Связника этого они явно сейчас повяжут, про меня говорить ему не с руки, это уж всяко, вот и выскочил! А потом, в гараже уже, посидел, подумал… «Нет, — говорю сам себе, — поздно, Клава, пить боржоми.

И там я на крюке, а может, уже и здесь». Вернулся домой, водяры выпил и стал посылку эту распаковывать. Распаковал вот… — кивнул он на лежащие на столе аксессуары бойца невидимого фронта.

Волков взял со стола и крутил в руках передатчик.

— Они еще и инструкцию вложили, — Седов жевал кусок вяленого леща, наиподробнейшую. Из расчета на дурака. Что к чему. Дескать — «в определенное время, проезжая на общественном или ином транспорте мимо посольства, вы нажимаете на кнопку, и сеанс связи практически закончен. Передача длится от одной секунды до полутора. Засечь вас невозможно…» — ну и так далее. Да! И инструкция-то тоже на такой бумаге… короче, сунул я ее (по их же рекомендации) в миску с водой, она и растворилась. Только муть одна осталась. В миске и в башке. Вот со вчерашнего вечера водку и жру… только не берет меня. Хорошо хоть вы пришли. Сразу как-то полегчало, честное слово. Жена в больнице, дочка у тещи. Никто выть не будет. Ну? — Он решительно встал из-за стола, распрямился во весь свой рост, вытянул руки по швам и отрапортовал:

— К ответу перед Родиной готов! По всей строгости закона.

 

11

— Лиза, — Леон вошел на кухню, где, пригорюнившись, сидела девушка. — Вы вот что, хватит грустить. Вам, наверное, душ принять нужно. Пойдемте, я покажу, где что находится, и полотенце чистое дам. У вас голова не кружится?

— Нет, — ответила, вставая, Лиза.

— Не тошнит?

— Нет.

— Вот и хорошо. Здесь туалет, — проходя по коридору, он указал рукой. Но это вы, наверное, уже поняли…

— Пардон, — пожал плечами Анатолий.

— Здесь ванная. — Леон включил в ванной свет и, увидев сваленные в кучу на полу свитер, рубашку, джинсы и трусы, громко сказал, обернувшись в коридор:

— Рим, это не ваши, случайно, вещи здесь… висят?

— Где? — выглянул из спальни завернутый в простыню Рим.

— Да вот. Тут.

— Ой… видимо, я… Здравствуйте, — кивнул он девушке.

— А носки вы надели, чтобы ноги на холодном полу не застудить?

— Ага… наверное.

— Давайте, забирайте. Барышне необходимы гигиенические процедуры.

— Да… я сейчас, — Рим, путаясь в простыне, одной рукой неловко сграбастал свою одежду и вернулся в спальню.

— Вот здесь, — продолжал объяснять Леон, — шампунь. А вот вам щетка зубная. Не сомневайтесь, она новая. Я вчера буквально купил, упаковку только сразу выбросил, а пользоваться еще и не пользовался. Ну? Разберетесь?

— Да, — кивнула девушка, — спасибо.

— Ну вот и отлично. Удачи. А потом поедем на острова. Погода-то замечательная! Да, Лиза, вы только дверь не запирайте, мало ли что… все-таки у вас травма головы, вдруг плохо станет. Что ж мне, прикажете дверь выламывать? И нечего так на меня смотреть. Доктор — не мужчина, его стесняться нечего.

— Художник, между прочим, тоже не мужчина, — выглянул из-за его спины Анатолий. — Обнаженное женское тело для него лишь натура, достойная запечатления. В мраморе. Раздевайтесь, Лиза, раздевайтесь.

— Толя, — как бы невзначай обронил Леон, — а вы, кстати говоря, гонорею свою долечили?

— Фу, как неспортивно… — фыркнул мгновенно уничтоженный соперник и ушел на кухню.

— Леон притворил дверь ванной.

— Ну вот… — вышел из спальни одетый Рим. — А… ничего, если я потом тоже умоюсь?

— Вчера вы у меня позволения не спрашивали.

— Ну… то вчера, а то — сегодня.

— Послушайте, Рим, а как же так вышло, что вы в Душанбе вчера не улетели? — Леон направился на кухню.

— Да нет… все наоборот…

— Как это «наоборот»?

— Мне не лететь, а провожать нужно было. Родственника. Вот… он как раз вчера здесь и был.

— А мне показалось, что он никуда лететь не собирался. Что он вообще во Франции живет. Или я что-то не так понял? Зачем ему в Душанбе?

— Да нет… ох… — Рим присел на табурет, облокотился локтем яа стол и положил подбородок на ладонь.

— Стой! Не двигайся, — встрепенулся Анатолий, — так и сиди! Сейчас ваять стану. Знаешь, как будет называться? «Запоздалое раскаяние…» Ничего, а? Не, ну ничего?

— А откуда это у вас. Толя, бланш такой роскошный? — вертел в руках Леон опустевшую бутылку из-под коньяка.

— Да ты все равно не поверишь.

— Отчего же…

— Ну… пошел я пару дней назад умываться, будучи с похмелья. Пасту на щетку зубную выдавливаю, а она у меня из слабовольных рук — хоп! Я, естественно, на лету ее попытался подхватить, резко так наклонился, нервически, ну и… бровью о край раковины. Вон как теперь заплыло.

— Н-да?

— Я же говорил, что ты не поверишь. А это правда. Тем не менее.

— Ну, допустим похоже. — Леон поставил пустую бутылку на стол. — А зачем же яуж-' но было в одиночку вот это вот все выхлебывать?

— Да ладно. Там и было-то всего… Нашел чем попрекать. Сейчас сгоняю, у меня там вроде бы должно еще оставаться. Не мог же я вчера все бабки засадить.

— Мог. Не надо обманывать самого себя. Не надо стараться казаться лучше… — тихо произнес Рим.

— А сейчас узнаем, — Анатолий вышел в коридор, из которого спустя пару минут донеслось радостное:

— Не-а, я ж говорил, что не мог. Только они в говне каком-то…

— Грязные деньги, — тихо произнес в пространство Рим. — Такими расплачиваются с торговцами оружием.

— А говорят… — Анатолий встал на пороге кухни, обнюхивая перепачканные в чем-то липком купюры и морщась, — говорят, деньги не пахнут.

— Это ты опять «новодел» кому-то за «чистую семнашку» втер, вот Господь тебя и наказывает. Вы представляете себе, Рим, он фальшивыми иконами торгует. Сам же их делает и сам продает, выдавая за старинные. Его же убьют когда-нибудь.

— А ты накаркай еще… — Анатолий плюхнул пачку купюр в мойку.

— Да ты!.. Ну Толя, ну честное слово… — всплеснул руками Леон. — Ну как же так можно, они же неизвестно в чем, а тут же посуда…

— Во-первых, я на самом деле графику свою продал, честную, а во-вторых, Анатолий заткнул мойку пробкой, плеснул моющего средства, открыл кран и стал стирать деньги, — во-вторых, еще бы и карман у куртки застирать бы надо. Чего ж это я туда засунул-то, а?

— Ну честное слово… — вздохнул Леон сокрушенно и вышел из кухни.

— Грязные деньги, — повторил, глядя в пространство, Рим.

Сейчас, — Анатолий ополоснул под краном, отжал в кулаке, а потом разгладил на ладони две сторублевые купюры. — Вот эти я сейчас возьму, а то ведь время не терпит, а остальные ты, пожалуйста, в ванной потом на веревочке развесь, а? Он взглянул на Рима. — Пусть просохнут.

— Повешу, — вздохнул Рим. — Ты иди. Я сам достираю.

— Все, — вскинул вверх руки Анатолий. — Одна нога здесь, другая там. Быстрым соколом. Я прямо так, в одной рубашке, ничего?

Рим пожал плечами.

 

12

— К ответу перед Родиной готов! — отрапортовал кап-два. — По всей строгости закона.

Петр Волков достал сигарету, прикурил ее и, глядя на тлеющий кончик, неторопливо сказал:

— Вы присядьте пока.

— Есть! — Седов с готовностью опустился на стул.

— Не все так просто, — задумчиво произнес Петр.

— Согласен, — кивнул Седов.

«Вот ведь, етит твою мать… — размышлял про себя Волков. — И чего теперь делать? Расспрашивать его дальше, что, мол, за тачка в тебя въехала, кто как выглядел — это ж… идиотом себя полным выставить, если не хуже. Он же уверен, что я в курсе. Ну, обязан быть в курсе, по крайней мере. Это у него сейчас, спьяну, в мозгах не все друг с другом стыкуется. Узелки не завязываются, потому что он ничего увязывать и не пытается даже. Увидел меня, отождествил с карой неминуемой и расслабился. Обрадовался даже. Это нам знакомо. Устал человек бояться, арест для него облегчение. Это бывает. Но брякни я чего-нибудь лишнее, он же мигом сообразит, что пассажир-то я какой-то левый. Я ж ему ни документов не предъявил, ни… ну вообще ничего. Просто он себя настолько уже накрутил, что тюрьмы как избавления ждет — все какая-то определенность. И не осознает вдобавок, что он пьяный. А значит… значит, не надо делать резких движений, суетиться не надо. Если он меня расколет, поймет… ну, что не перед тем раскрылся… тут уж… мало ли, как эта ручка работает, — Петр покосился на лежащую возле капитана шпионскую авторучку, — может, она стреляет говном каким-нибудь. Он меня спьяну и присовокупит, в качестве бездыханного тела агента вражеской спецслужбы, ко всем этим вещдокам, когда протрезвеет и решит в объятия нашей доблестной контрразведки сдаваться. У него же сейчас кто не „свой“, тот, значит, „чужой“. Однозначно. И не валить же его, на самом-то деле, в пределах разумной самообороны. Мужик вроде неплохой. Водки вот только ему, по жизни, жрать бы меньше надо, но уж это… А если просто скрутить, так что потом делать? Самому спецуру вызывать? Ну уж нет… Извиняйте, ребята. У вас свои расклады, у меня свои».

— Значит, так, — сказал наконец Волков, решительно раздавив окурок в пепельнице.

— Да? — вскинул на него взгляд кавторанг.

— Положение дел на сегодняшний день таково: мне, короче говоря, очень важно было выяснить вашу… так сказать, позицию на настоящий момент. Я потому и решил, поразмыслив, прийти к вам один, таким вот… частным, что ли, образом. И очень рад, что в вас не обманулся. Именно так я… э-э… всю эту ситуацию себе и представлял. Вот это вот все, — Петр обвел взглядом лежащие на столе предметы, — пусть пока остается у вас.

— А как же?..

— Так надо, — твердо сказал Волков. — Далее… Платок есть?

— Так точно. — Седов вынул из кармана носовой платок.

— Похвально. Сотрите отовсюду отпечатки своих пальцев. Предельно аккуратно. Так. Теперь сложите обратно в пакет. Ну что ж вы… платком, платком. Вы же опять наследили. Вот так. Заверните и уберите. Это раз. Теперь… Ничего не предпринимайте. Бросьте пить и психовать. В понедельник выходите на службу. Чтобы все было как всегда. Не нужно привлекать к себе лишнего внимания. Будут звонить эти… ну, вы понимаете?

— Так точно.

— Вот… Будут расспрашивать, ну мало ли, что со связником и прочее, говорите все как есть. Ничего не врите и ничего не скрывайте. Не надо их считать идиотами. Ну, разумеется, о нашей с вами встрече…

— Это понятно.

— Никто! Повторяю — понимаете? — вообще никто не должен знать. Видите ли, у нас тоже… утечки возможны. На улице меня встретите — проходите мимо. Я вас не знаю, вы меня. Для вашего же блага. Ясно?

— Это понятно.

— Вот и хорошо.

— А что же со мной?

— Посмотрим. — Волков поднялся из-за стола и направился к выходу. Подумаем. Не так все просто.

— Я же ведь… ничего еще и не сделал, — Седов стоял на пороге квартиры и смотрел вслед спускающемуся по ступеням лестницы Волкову, — такого…

— Я с вами свяжусь, — обернулся Петр. — Разберемся.

 

13

— О, ба-рат, как, а?! — сказал вслух самому себе Волков, захлопнув дверь джипа и вставляя ключ в замок зажигания.

Воистину, город наш удивителен. Цирк, да и только. Или, скорее, театр. Будто бы на самом деле выстроил его кто-то на ладони, опустил затем уже в таком вот, готовом виде, целиком, со всеми его дворцами, проспектами, набережными, мостами и трущобами на зыбкую поверхность болот, которая отдельный камень держать не может — где и жить-то человеку вообще-то не надо бы, ибо дух нехороший, морок некий, от диких этих болот даже сквозь мостовые подымается, и наблюдает теперь, как население в этих его декорациях пытается судьбу свою обустроить.

Пространство бытия в виде лабиринта каменного дано. В общих чертах даны инструкции, как в нем жить. А зачем — это пусть каждый сам догадывается, ну и… роль свою играет в соответствии.

Декорации, конечно, мощные. Но только морок-то болотный в воздухе висит, огоньки какие-то блуждающие пляшут. Вот крыша у людей и едет. Навевают декорации эти самые… мизансцены, ну… небанальные какие-то, что ли. И вот, напрягается человек, силится соответствовать и противиться этому своему стремлению вовсе не может, ибо не от него оно. Просто чувствует, что надо что-то такое… этакое сделать со своей жизнью. Что нельзя, дескать, просто так существовать в этом великолепном свете рампы — камни ему это диктуют. Но диктуют (на манер лукавого суфлера, которому конфуз на сцене — первая радость) невнятно и невпопад. Вот и швыряет героя из фарса в трагедию и обратно.

А народу-то во всем этом действе занято много. И ведь каждый себе пьесу по-своему видит. И громоздится нелепица на нелепицу. Входит, к примеру, гражданин в некую жизненную ситуацию (будучи совершенно уверенным в том, что это водевиль и что он — комик) и начинает вести себя в ней легкомысленно. А другие персонажи, которые в этой ситуации пребывают, драму разыгрывают. И что? Отпускает тот, вновь прибывший, реплику типа: «Явление второе! Те же и Никита с помоями!» И ждет, когда все вокруг смеяться станут. А ему, натурально — бац! ногой по роже, и будь здоров. Очень даже просто.

А иногда наоборот бывает. По-всякому бывает.

В иных городах (автор был, видел) жизнь спокойная, размеренная. Все тихо-мирно. Живут себе люди в свое удовольствие, кушают да телевизор смотрят. Иные детишек тетешкают, а иные водочку потихоньку пьют. И все нормально.

А тут… То умного государя-императора бомбисты из всеобщего человеколюбия грохнут, приняв его за тирана, то на благо населения этому же населению кровя передовые люди пускать примутся посредством революций, а то вдруг из-за кулис выходит некто и говорит: «А давайте воду нашу, на манер голландцев, дамбой запрудим? Вот тут. Посмотрим, чо будет…» И начинают жители дамбу городить. Но ведь у нас не Голландия. Кто ж ее до конца-то достраивать станет, а? Смешно сказать… Это ж долго и скучно. Да и деньги, вроде бы на строительство отведенные, как-то странным образом вдруг заканчиваются. Ну и бросают, разумеется. А недостроенная дамба тем не менее воду загораживает. Лишенная же привычного свободного протока, вода застаивается и по своему естественному обыкновению загнивать начинает, отравляя и так не сильно здоровую природную атмосферу. А того, кто это дело предложил, уж и не сыскать. И нет всему этому ни конца, ни края. Я же говорю, цирк, да и только. Ну да ладно, чего уж тут.

Волков взглянул на часы, воткнул передачу и, отъехав от поребрика, развернулся.

«Что же это получается? — он выехал на Колокольную и повернул направо, к Владимирскому проспекту. — В „копейке“, получается, Седов и связник. В тачке, которая в них въехала, двое непонятных. Может, „контора“, а может, и правда, братва. Нам это неизвестно. Но… братва — это вроде как-то реальнее. Тому-то со страху везде измена катит. А они просто тупо впилились в какое-то корыто и пошли бабки снимать. Типа: „А кто виноват? Ну не мы же… Чо тут, в натуре, на каждом шагу всякий козлопастух свои „дрова“ расставляет?“ Далее…

Они хозяина „корыта“ отпускают, а со связником остаются. Считать. Ну это понятно. С того-то что взять? А этот „лавэ“ засветил. Ну… то да се… „фара у нас хрустальная, бампер платиновый, а крыло ва-аще…“ Выставили они его на все бабки, что у того были (хорошо еще, если хватило) и уехали. А тот куда пошел? А куда бы ни пошел, но осколочек-то у Славы в доме на полу оказался. И значит, занести его на своей подметке мог только участник инцидента. Тот, кто на этом месте топтался. А случайный кто-нибудь? Сосед, например, домой шел, наступил нечаянно и пошел себе дальше. А потом уже к Славе заглянул. Пописать, например. У него дома, дескать, занято, а очень хочется. Могло так быть? Теоретически… да. Но обычно люди по проезжей части не ходят. Они все больше — по тротуару. То есть, ходят, конечно, и по мостовой, но… чаще все-таки по панели. Поэтому отбросим, для простоты картины. Итак: кап-два уехал; от этих двоих связник откупился;. они тоже уехали. Ну? И что потом? А ничего. Домой он пошел. Слава связник?! Вот только этого мне не хватало… Я тут, понимаешь, жопу рву, обыкновенных уголовных злодеев разыскиваю, а потом, в оконцовке, выяснится, что мой терпила — резидент вражеской разведки. И из сейфа у него вместе с бабками, на которые ему, по большому счету, глубоко наплевать, сперли какой-нибудь секретный план нашего укрепрайона. О, сюжет! Гурский обоссытся со смеху».

Волков переехал Литейный мост, повернул направо, остановился, пропуская поток машин, встроился, нырнул в туннель, вынырнул и поехал по набережной.

«Ну? — взглянул он налево, на застывший в серых водах реки революционный корабль. — Что тебе снится, крейсер „Аврора“? Матросы-морфинисты? Кумарит тебя? Небось шарахнуть из носового орудия так хочется, что силушек нет? Бедолага…»

По Гренадерскому мосту он въехал на Аптекарский остров и покатил мимо Ботанического сада. Взглянул на часы.

«Может, к Сан Санычу заглянугь? Слава этот явно приторговывал чем-то. Печать, накладные… На машинах что-то развозил. Свой-то магазин он навряд ли имел. Магазин — это магазин. Другой статус. Алиса бы знала. А так… раскидывать по точкам на реализацию — это самое то. У Сан Саныча — шмотки и всякое такое разное. У Димки Булочника — хавка. А с кем еще мы здесь, на Петроградской, дружим? А больше ни с кем мы здесь и не дружим. Ни к кому просто так с вопросами и не ввалишься. Попробуем к Сан Санычу».

Минут через пять Петр Волков припарковал свой джип возле магазина на Сытнинской. Поднялся по ступенькам, прошел, кивнув продавщицам, через торговый зал и подошел к распахнутой двери директорского кабинета.

— Петр Сергеич! — встал ему навстречу из-за стола высокий подтянутый мужчина в белой рубашке с расстегнутым воротом.

— Добрый день, Сан Саныч, — переступив порог кабинета, Волков протянул руку.

— Здравствуйте, — улыбнулся директор, — сколько лет, сколько зим… Как здоровье ваше драгоценное?

— Да ничего, спасибо. У вас-то как жизнь?

— Да ебись она конем, любезнейший Петр Сергеич, — чуть нараспев, грустно сказал Сан Саныч. — Присаживайтесь… Вот вам стульчик.

— А что так? — Петр присел к столу.

— Да ну… — отмахнулся Сан Саныч, — ос-топиздело все, вы не поверите, сил моих больше нет, честное слово. Въябываешь как проклятый, ведь света Божьего не видишь, а все куда-то… как в прорву.

На пороге кабинета, застегивая ширинку, появился очень грузный пожилой мужчина с налитым до малинового цвета лицом.

— Вот, знакомьтесь, пожалуйста, господа, — Сан Саныч сделал жест рукой: Петр Сергеич, Степан Иваныч…

— Очень приятно, — сипло буркнул мужчина и протянул Петру руку.

— Петр… Очень приятно.

— Ну что, давай по последней? — Степан Иваныч, протиснувшись мимо Волкова, опустился на свой стул и, взяв в руки недопитую бутылку коньяку, взглянул на Сан Саныча.

— Нет-нет, ну его в пизду, прошу покорно. Мне еще деньги считать, так что… извините великодушно. Вот, может быть, Петр Сергеич вам компанию составит.

— Давай? — просипел мужчина, взглянув на Волкова. — Да я поеду.

— Ну…

— Давай-давай, — налил тот две рюмки и, поставив бутылку на стол, взял с тарелочки кусочек аккуратно нарезанной сырокопченой колбаски. — Ваше здоровье.

— Ваше… — Петр выпил коньяк.

— Ну что… — мужчина крепко хлопнул себя ладонями по ляжкам и встал. Поеду я, Где ж ключи-то? — стал он рыться по карманам.

— Да ну ёб же вашу мать, Степан Иваныч, вот же они, на столе лежат, — Сан Саныч указал на автомобильные ключи, прицепленные к большому черному брелоку с кнопками. — Только на хуя, позвольте поинтересоваться, вам за руль-то садиться? На свою жопу приключений искать? Вам идти-то тут пять минут пешком.

— Думаешь? — взглянул на него мужчина.

— Да хули тут думать-то, я вас умоляю? Оставьте ключи, мы во двор загоним, а на ночь ворота запрем. Завтра заберете.

— Твоя правда, — глядя себе под ноги, Степан Иваныч пожал руку Петру, Сан Санычу, постоял и, тяжело ступая, направился к выходу. — Пошел я, значит.

— Вот ведь, — печально посмотрел ему вслед Сан Саныч. — Мало мне зубной боли в жопе…

Сан Саныча Волков знал давно. Познакомились они еще во времена Глобального Дефицита. Сан Саныч работал в винном магазине на Саблинской, ну… а Петр неподалеку жил.

С первого же дня их знакомства Сан Саныч навсегда покорил Волкова своей способностью изъясняться. Для него не существовало понятия «бранное слово». В принципе. Была живая русская речь во всем ее многообразии. И все.

Обладая артистическим складом натуры, Сан Саныч, как истинный мастер, совершенно свободно владел богатой лексической палитрой и использовал те краски, которые емко и наиболее адекватно выражали его мысли и настроение в настоящий момент времени.

Иные люди сыплют ненормативными оборотами речи от скудости лексикона. И когда вдруг настает момент, на самом деле требующий по-настоящему крепкого словца, они оказываются банкротами. Им просто нечего в этой ситуации сказать, И от бессилия они начинают орать. А это уже скотство, ибо реветь и осел может.

Сан Саныч же по природе своей был человеком тонким и очень мягким. И лишь однажды Петр был свидетелем того, как он употребил истинно «бранное выражение». Было это давно, когда вот этот вот магазин был еще «продовольственным». Они беседовали о чем-то в кабинете, и вдруг в торговом зале возник шум. Сан Саныч вышел к прилавкам, Петр тоже выглянул в дверной проем, и увидел, как жирный зарвавшийся хам орет на молоденькую продавщицу и, не слушая ее лепета, обвиняет во всех смертных грехах ее, дирекцию и всю торговую сеть в целом.

— Ворье! — швырял он ей в лицо. — От ворье-о! Чо ты глаза вылупила, целку строишь, не так, что ли? Жируете, падлы, а на прилавке, вон, говно одно!.. Давай сюда директора, щ-щас я ему!.. Он у меня…

Сан Саныч побледнел и сказал негромко, но так, что было слышно во всем магазине:

— Пошел вон, свинья.

Мужик поперхнулся, хлопнул глазами и открыл было рот.

— Ты понял, что я тебе сказал? Пошел вон, — повторил Сан Саныч.

Тот закрыл рот, повернулся и вышел из магазина, бормоча что-то себе под нос.

Сан Санычу стало очень неловко за то, что он выругался.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал он, смутившись, всем присутствующим в торговом зале и вернулся в кабинет.

— Вот, Петр… — расстроенно взглянул он на Волкова. — Ну не ёб твою мать, а?

Однако вернемся в день сегодняшний.

— А кто это такой? — взглянув вслед Степан Иванычу, Волков опять опустился на стул.

— Пупков, — нервически тряхнув головой, Сан Саныч потянулся за сигаретой.

— Пупков… кто таков?

— Да тут вот какая история. Прихожу я в нашу налоговую месяца два назад, мне там кассовую книгу нужно было… херня, короче, всякая, обычно бухгалтер ездит, а тут — я, не суть, в общем. А очередь в кабине-ет… просто чудовищная. Ну, я сижу, как умная Маша, жду. Выходит вдруг из кабинета налоговый наш… с каким-то мужиком, и мужик этот мне и говорит:

«О! А ты чего здесь сидишь?» Я ему: «Да вот… очередь». А он этому нашему: «Ну-ка немедленно его без очереди! Ты что? Это ж мой друг лучший». Я ему, конечно, — в ножки кланяюсь, дескать, что же не заглядываете и вообще… хуё-моё, короче. А сам знать не знаю, кто такой. Он мне: «Зайду, зайду…» И пошел. Ну, меня немедленно приняли, это ж, оказывается, начальник всей налоговой… А я и не знал, грешным делом. Я рад до жопы — такой блат!

— Это ж здорово, — прикурил Петр сигарету.

— Ага… хуёв-дров. Приходит он ко мне дня через два с бутылкой. Я пред ним ну просто шелками расстилаюсь, лепестками роз его осыпаю, а он сидит, коньяком насасывается, как клоп, и хмурый такой, чернее тучи. «Только вот тебя, — говорит, — и люблю. А остальных всех ненавижу».

— А что ж вы их так, — говорю, — Степан Иваныч?

— Да ну их всех на хер, — отвечает. — Надоели. Уволился я сегодня. На пенсию ушел.

— Ух!.. — поперхнулся дымом Петр.

— Ага… Вам смешно. А он, оказывается, живет здесь через квартал. И теперь, с того самого раза, приходит день через день. Дома жена пить не дает. Заснул вчера у нас тут в уборной прямо на горшке, вы представляете? Еле достучались. Я на коньяк этот смотреть уже не могу. Я вообще последнее время стараюсь не пить, а тут… И ведь на хуй не пошлешь, неловко как-то… А? Что делать-то?

— Ну… — развел руки Петр. — Тут уж…

— Вот и я говорю, — вздохнул Сан Саныч. — Жизнь прожить — не поле перейти.

— Это верно, — согласился Петр.

— Ну а… каким ветром? В наши-то палестины? И что это у вас на лице? У меня йод есть.

— А что, заметно? — Петр тронул рукой щеку.

— Царапина какая-то. Но опухает.

— Вот ведь… А я и забыл. Ладно, дома намажу, спасибо.

— Дело ваше, было бы предложено. Так какими судьбами?

— Да нет, — Волков стряхнул пепел в пепельницу, — мимо просто проезжал, дай, думаю, загляну. Н-но… вот что… раз уж свиделись, — Петр достал бумажник и вынул из него фотографию, которую прихватил из Славиной квартиры. Сан Саныч, вы никого тут не знаете случайно?

Сан Саныч надел очки, взял в руки небольшой цветной снимок и внимательно в него всмотрелся.

— Нет, — протянул он фотографию Петру. — Но девки хорошенькие. Я бы вот этой вот запердолил, черненькой. А что?

— Меня, вообще-то, парень вот этот интересует, — Волков указал на Славу.

— Ну-ка, ну-ка, — Сан Саныч опять всмотрелся в снимок. — Ну что ж… на вкус и цвет, так сказать…

— Грохнули его намедни. А он вроде как с торговлей был завязан. Ну, и мне интересно, мало ли кто чего знает?

— Так вы же, Петр, по слухам, из органов ушли?

— Да ушел я, ушел. Тут другое.

— Личное?

— Не совсем, но… личная, можно сказать, заинтересованность есть.

— А что значит «с торговлей был завязан»?

— Да я и сам толком не знаю. Просто, похоже, что поставщиком он был, мелким.

— А что возил?

— Черт его знает. Может, вообще, продукты.

— Ну уж тут…

— Да это понятно.

— Всегда рад помочь. А как звали… усопшего?

— Слава. Я даже фамилии его, если честно, не знаю.

— Нет, — Сан Саныч еще раз всмотрелся в фотоснимок. — Нет, не встречал. Точно. Вы уж извините.

— Да ладно… И на том спасибо.

— Ну что? — Сан Саныч приподнял недопитую бутылку коньяку. — Будете?

— А вы?

— Не-ет, — дрогнувшим голосом сказал Сан Саныч. — Мне еще деньги считать.

— Ну, а у меня, — Петр взглянул на часы и поднялся со стула, четырнадцать минут до старта. У нас ведь, у космонавтов…

— Ну что ж, — Сан Саныч поставил бутылку на стол и протянул Волкову руку. — Успеха на орбите.

— Всего доброго, ~ Петр пожал руку и вышел из кабинета.

«Ладно, — решил он, сев в машину, чуть сдав назад и выруливая на улицу Ленина. — Хватит на сегодня, пожалуй. К Димке я завтра заеду. А там, глядишь, и другое что стрельнет…»

 

14

— Ну вот, она мне и говорит: «Вы знаете, Ванечка ваш очень болен». Я, естес-свенно…

— Минуточку, Толя, — Леон вошел на кухню и присел рядом с Лизой, которая, порозовев лицом после горячего душа и выпитого коньяку, запахнувшись в махровый халат, сидела за кухонным столом, уплетала салат и, блестя глазами, слушала историю. — Я прослушал, она что и замужем никогда не была?

— Да ма-ало того, — Анатолий округлил глаза, — она и хера-то живого отродясь в глаза не видела. А тут ей ребенка на целые сутки оставили… Мы возвращаемся, а она и говорит: «Ванечка очень серьезно болен». Ты представляешь? Ребенку года полтора, все вроде нормально, и вдруг эта старая… — пардон, Лиза, — сука заявляет и так, знаешь, безапелляционно, она же вроде как бабушка ему, ну, то есть он ей внучатый племянник или уж хрен знает кто, не суть, короче, она — Гога и Магога, а я, выходит дело, — плевки на ступенях. И вот она и заявляет: «Боюсь, что ребенка необходимо оперировать». Я просто на жопу сел. «Где?! — говорю. — Как? Что? Когда?» — «А вот, — она говорит и трусики с него снимает. — Видите?» Я смотрю и ничего понять не могу. А она — эх вы, дескать, родители… «Да вот же, — и на мошонку его показывает. — У ребенка моча не до конца отходит. Вот здесь скапливается. Вон как уже опухло, неужели вы не видите?»

Леон захохотал, Лиза прыснула, Рим свалился с табурета.

— Она же… она же, — продолжал, давясь от смеха, Анатолий, — она же знала теоретически, что мужчина от женщины отличается наличием пениса и про яйца что-то там слыхала, но видеть-то живьем никогда не видела. У них же, у краснопузых, это же было табу. А? Секса у них как бы совсем не было, а народ на великие стройки им подавай. А? Массы им, понимаешь, подавай. Но ебаться ни-ни. Она же в своем райкоме так всю жизнь целкой и просидела, рассылая директивы в регионы. А? До самой пенсии.

— Ой, Толя… — Леон смахнул слезу. — Что ж вы, право… Ее же пожалеть надо. Она же больной человек.

— Она больная? Это она-то больная?! Да она железная! Она до сих пор жива. Она еще всех нас переживет и похоронит, вот увидишь. Она же не человек. Она… идея воплощенная. А идеи бессмертны.

— Это спорно, — Рим водрузился обратно на табурет. — Идеи тоже умирают.

— Только не эта.

— Нет… такое уже было, но… — Рим потянулся к рюмке. — Вот у Гумилева, в теории этногенеза…

— А вы знаете. Толя, что Рим — один из любимых учеников Льва Николаича Гумилева?

— Иди ты!

— Ну да. Он же у нас историк.

— Это ж надо…

— Ей-богу.

— Колоссально…

— Ну вот, — попытался продолжить Рим.

— Послушайте, Рим, — Леон чуть добавил коньяку в Лизину рюмку, и она уже не протестовала, — а ведь вы нам так и не объяснили, почему не улетели в Душанбе.

— Да нет, я же говорил, — Рим выпил и взял кусочек помидора, — у меня тут вдруг родственники объявились. Два. Сразу. Один из Душанбе, а другой из Франции. Он там живет. Во Франции. Но он — старовер.

— Иди ты! — удивился Анатолий. — Колоссально…

— Ну да. Оказывается, там тоже староверы живут. Эмигранты. А этот, который из Душанбе, он мусульманин правоверный. По-моему, даже в каком-то духовном звании. Ну… они познакомились, выяснили, что — родня. И так сошлись, ну просто…

— В рукопашную? — прикурил сигарету Анатолий.

— Да нет. Как раз наоборот. Я же не пил ни глоточка уже года полтора. А тут с ними…

— Минуточку, — перебил его Леон. — Мусульманам же Коран пить запрещает.

— Да, — кивнул Рим. — В Коране написано: «Первая капля алкоголя губит правоверного». Так он ее и не пьет. Палец в рюмку опускает, вынимает, каплю эту самую стряхивает, а уж остальное…

— А старовер?

— Ну… он потом покается, отмолит. И вот я и должен был проводить самолет в Душанбе. Но меня, видимо, у вас тут забыли. Я, видимо… устал, они же меня неделю почти за собой таскали, а я им город показывал. Правда, не помню что. Только проституток и помню. Но проституток я отверг. Это помню.

— А что так? — поинтересовался Леон.

— Ну… мне не нравится.

— Нет, вы не стесняйтесь, мне на самом деле интересно.

— Да ну вас.

— Рим…

— Ну… они, как правило, не кончают. Только притворяются, а это же сразу заметно.

— А вам это важно?

— А как же? Если я ложусь с женщиной в постель, значит, я на ней женюсь. Я могу с ней разойтись наутро, могу и через час, но пока мы в постели, мы — муж и жена. А она меня не хочет… Это как так?

— Но это же за деньги. Другое дело.

— Никакое это не другое дело. У степных народов, например, невесту тоже выкупают, калым называется. Тоже, получается, — за деньги. Какая разница, кому платят — родителям, родственникам, сутенеру? И невеста, иной раз, тоже жениха только на свадьбе впервые и видит. Ну и что? Она теперь жена, и все. Должна осознавать и… ощущать себя соответственно.

— И что, вы полагаете, она должна испытывать желание?

— Но ведь она же знала, что ее выдают замуж? Она же руки на себя не наложила, в конце концов? Значит, согласна. А раз согласна, то… Она теперь моя должна быть. Вся, целиком. А не подсовывать только свое тело и больше ничего. Это нечестно. Это тогда получается тот же самый онанизм, только с использованием чужой плоти.

— Но ведь у женщин с оргазмом вообще все гораздо сложнее. Поверьте мне, как медику.

— Дело не в этом. Проститутки просто не хотят кончать. Вот и все. А ты чувствуешь себя дураком в результате.

— Полагаете?

— Конечно. Должен быть диалог. А иначе зачем это все нужно?

— Это в вас ваша азиатская кровь говорит.

— Может быть. Только мне не нравится, и все. И вообще…

— А вы женаты?

— Конечно. Я Нелю очень люблю. Надо бы ей позвонить, она, наверное, расстраивается. Только боязно как-то.

— Опохрабримся? — приподнял рюмку Анатолий.

— А потом, господа, — на острова, — Леон взял свою рюмку. — Погоды-то какие, а? Грех в доме сидеть. Лиза, вы бывали у нас на островах? Ах, ну да… А хотите?

— Да, — кивнула Лиза.

— Господи, ну что за прелесть! — Анатолий склонился к Лизе через стол. Безешку запечатлеть позвольте? В щечку то есть поцеловать. Ничего, а?

— Ничего… — Лиза подставила щечку.

— Ну вот… чудо, ну просто чудо. А потом я портрет твой напишу, хочешь? Маслом! На вороном коне! Голую, а? Ничего?

— Зачем же вороного коня маслом-то мазать? — удивился Рим.

— Да иди ты, — отмахнулся Анатолий. — А потом женюсь.

— На ком?

— Ну не на тебе же. На ней вот, — взглянул он в сторону Лизы. — Как честный человек, имею право.

— И я, — кивнул Рим.

— У тебя же есть жена уже. Одна. И рисовать ты не умеешь.

— Ой… только не надо маму парить.

— Все, господа, все! — Леон решительно встал из-за стола. — На острова!

 

15

Проснувшись, но пребывая еще в уютной полудреме, Адашев-Гурский не сразу вспомнил, где находится. И, лишь открыв глаза, осознал, что он в лечебнице.

«Все, — решительно сказал он самому себе, выбрался из постели и стал надевать на себя одежду. — Хорошенького понемножку. Хватит с меня услуг платной медицины. Я уж как-нибудь сам о себе, любимом, позабочусь».

За окном светило солнышко.

Александр взглянул на часы.

«Мать честная, — изумился он. — Если это утро, так я, выходит, сутки проспал! Да ну их с этими их капельницами. Чего они в них наливают-то? Это ж надо…»

Он вышел из палаты, никого не встретив, прошел коридором до лестницы и спустился на первый этаж. Кивнул одетому в камуфляж охраннику (теперь уже другому), который нес службу у входной двери. Повернул налево и направился к кабинету врача.

— Да, войдите, — донеслось из-за двери, в которую Адашев тихонько постучал, а затем заглянул. За столом, одетый в белый халат, сидел незнакомый мужчина.

— Извините, — Александр переступил порог кабинета. — Мне бы Виктора Палыча.

— Он сменился, — мужчина отложил очки. — Будет сегодня во второй половине дня. А вы?..

— Александр Василич. Я здесь у вас… пребываю, некоторым образом. У нас уже суббота?

— Да, — доктор взглянул на календарь. — Суббота, двадцать девятое апреля.

— Ну вот, значит, я уже больше суток.

— И что?

— Да хватит, наверное, уже, доктор.

— Так… — Мужчина надел очки, пощелкал клавишами компьютера. — Ага, вот. Ну… Вам бы еще одну капельницу надо.

— Нет, доктор, спасибо. Я прекрасно себя чувствую.

— Бывает, бывает… — Доктор опять отложил очки в сторону. — А защиту не желаете? — Нет, спасибо.

— Ну нет так нет. — Доктор встал со стула и направился к стоящему у стены сейфу. — Как знаете. Дело ваше.

— Доктор…

— Да? — обернулся мужчина.

— Тут… в день поступления за меня деньги… — замялся Александр.

— Так я же как раз по этому поводу и… — Он открыл сейф, вынул из него какие-то бумаги, вернулся к столу, надел очки и стал что-то подсчитывать на калькуляторе. — Ну вот. У вас тут еще осталось изрядно. А ничего, если я вам рублями? По курсу, а? Иначе придется ждать главного врача.

— А его нет?

— Нет пока.

— Ну что ж делать, — вздохнул Гурский. — Если у вас сложности…

— Доктор подошел к сейфу, затем опять вернулся к столу и положил перед Александром деньги:

— Пересчитайте, пожалуйста. И распишитесь. Ага, вот здесь. И здесь еще. Вот так. Да, спасибо.

— Вам спасибо, — Александр убрал деньги в карман.

— Заглядывайте, если что. Друзей приглашайте. Не стоит дожидаться кризиса. Мы проводим курсы общеоздоровительных процедур. Так что милости просим.

— Непременно.

— Давайте, я вас провожу. — Доктор встал из-за стола, вышел вместе с Александром из кабинета, дошел до небольшого вестибюля и кивнул охраннику. Тот, отперев замок, открыл перед Адашевым-Гурским тяжелую дверь.

За окном светило солнышко.

— До свидания.

— Всего доброго, — кивнул Александр и вышел на улицу.

За его спиной щелкнул замок.

«Тьфу ты… — запоздало спохватился Гурский. — Позвонить же надо было. Куда ж я теперь без ключей-то? А откуда теперь позвонить? — Он окинул взглядом улицу. — Только от Герки. И то, если он дома, конечно. Или… Леон же здесь неподалеку живет. Да, Леон ближе».

Александр перешел через дорогу, засунул руки в карманы куртки и не спеша направился в сторону Большого проспекта Васильевского острова.

 

16

Знаком Адашев-Гурский с Леоном был очень давно. Еще с юности. Леон был чуть старше, но это не мешало им приятельствовать. Леон вообще был человеком очень общительным и жил, что называется, «открытым домом».

Было время, когда в его квартире проходили даже полуподпольные литературные чтения. По-настоящему опальных авторов там никогда не бывало, но чрезвычайно амбициозные, хоть и малоизвестные широким кругам, литераторы частенько находили здесь весьма благорасположенную аудиторию ценителей утонченной фиги в кармане. По этому случаю в большой гостиной на стулья водружались специально для этой цели изготовленные длинные доски, обитые мягкой тканью, и на эти импровизированные скамьи усаживалось плотными рядами достаточно большое количество слушателей, желающих вкусить «нетленки».

Заканчивались эти мероприятия обычно грандиозной выпивкой, и, в результате, хозяин дома, как правило, оказывался в постели с очередной хорошенькой любительницей изящной словесности или и вовсе с какой-нибудь нервически надломленной поэтессой. Чего он, в сущности, и добивался таким вот несколько нестандартным образом.

На тот момент Леон уже успел жениться и развестись и проживал в большой квартире, купленной ему в подарок на свадьбу отцом, известным академиком, совершенно один, если не считать собаки, абсолютно белой масти беспородной суки по имени Марфа, которую он, из неудержимой склонности ко всякого рода мистификациям, выдавал малознакомым гостям за прирученную полярную волчицу. Гости от безобидной Марфы шарахались, Леон ликовал.

Кормила и обстирывала его старенькая, но все еще по-крестьянски статная Катя. Она прожила всю свою сознательную жизнь в семье академика в качестве домработницы, принесла из роддома на своих руках крохотного «Лявона», как она его называла, была ему няней, чугь ли не грудью вскормила и, когда ее «Лявон» стал жить от родителей отдельно, обихаживала теперь уже два дома. Деньги за все за это ей платил, конечно же, старый академик, но иной раз, иным похмальным утром, Леон, накинув халат, выходил в компании застрявших с вечера в его доме друзей на кухню и, с внугренней радостью застав там хлопочущую по хозяйству Катю, грозно ей выговаривал: «Опять бардак? Смотри у меня! Уволю…» И требовал на опохмелку.

И она давала. Как дает, жалея его, любая любящая мать своему непутевому сыну.

Шагая по тротуару, Гурский вспомнил один характерный случай из тех еще, казалось бы не таких и далеких, времен.

Проснувшись как-то в очередной раз у Леона в доме, он услышал голоса, оделся, вышел из комнаты и, заглянув на кухню, стал свидетелем следующей сцены:

— Уволю, — по своему обыкновению пугал Леон Катю, которая стояла напротив него и хлопала голубыми, старчески прозрачными глазами. — Что будешь делать, а? Ведь по дорогам пойдешь. С сумой.

А надобно сказать читателю, что у Кати была своя собственная маленькая квартирка и, уж Бог его знает каким образом, выслуженная у государства небольшая пенсия. То есть она была вполне жизнеспособной самостоятельной старушкой. И вся прелесть ситуации заключалась в том, что ни для кого это никаким секретом не было. И приходила-то она, никогда не имевшая ни семьи, ни детей, к своему «Лявону» готовить еду и прибираться исключительно по доброте душевной.

— Ведь побираться будешь, — продолжал Леон, — Христа ради у добрых людей просить. Дай денег, я тебе говорю!..

— Да Лявон! — всплескивала руками Катя. — Да я ж тебе творожку принесла, бульончик вон уже сварила. Ну нету у меня денег…

— Как это нету? А те, что отец тебе дал?

— Да это ж на продукты, чтоб я тя кормила. Я все и истратила.

— Воруешь небось?

— Да Господь с тобой… И неча те пить-то, вон какой стал… И отец расстраивается.

— Не твое дело. Забыла Ваську-матроса? А? Как я вас с ним тогда застукал, забыла? А я никому пока не рассказал.

— От вспомнил! От вспомнил! Это ж когда было… Уж в котором годе-то…

— Не важно. Дай денег. А то всем расскажу.

— От горе… — И Катя, покопавшись в стоящей на кухонном табурете своей кошелке, вынула из нее какую-то тряпицу, развязала узелок и выдала смятую трешку.

— Мало, — буркнул Леон.

— Ну вот ты точно, — отвернувшись от него, бормотала над кошелкой Катя, ну точно как Ефим… был у нас в деревне такой. Ну вот ты точно, как он… такой же… — И она, как всегда обреченно, добавила еще какую-то денежку.

— Ну вот, а говоришь… — Леон чмокнул ее в щеку.

— Да иди ты, — отмахнулась от него Катя. — Лезешь с перегариш-шем…

Потом Гурский с Леоном вышли на улицу. Погода была замечательная. Прогуливаясь, они не спеша шли к винному магазину.

— Саша, а у вас ничего со вчерашнего дня не завалялось? — спросил Леон у Гурского. Тот пошарил по карманам:

— Нет. Вот, — он протянул на ладони монетки, — только медь какая-то.

— И у меня. — Леон пересчитывал на ходу деньги.

— Ну, что же делать. На пиво, по крайней мере, у Кати разжились, и слава Богу. Пошли в «Боченок», там бутылочное.

— Да… — Леон произвел в уме какие-то расчеты. — Скажите, Саша, а вам никогда побираться не доводилось?

— Да все… как-то не соберусь никак, — пожал плечами Гурский. — А что?

— Да, видите ли, у нас с вами на бутылку коньяку ровно двадцати копеек не хватает. Давайте попрошайничать?

— Вот еще… Во-первых, нам никто не подаст. А во-вторых, неловко как-то. И вообще, если у нас, оказывается, на коньяк всего-то чуть-чуть не хватает… ну давайте водки купим. Или вообще вина.

— Нег! Только не водки. С самого-то утра! А портвейн — это уж и на самом деле вообще… Давайте лучше побираться. Десять копеек с меня, и десять с вас. Так будет честно. А?

— Ну, — еще раз пожал плечами Адашев-Гурский. — Если вы настаиваете…

Он несколько растерянно огляделся вокруг. Был солнечный летний день, прохожие деловито шли мимо по каким-то своим неотложным делам. Приставать к ним с просьбой о материальном вспомоществовании было несколько… ну не с руки, что ли. Можно было, правда, встать возле телефона-автомата и стрелять двушки. Это было бы прилично. Но телефона нигде поблизости не наблюдалось. И вдруг Гурский увидел возле урны пустую бутылку из-под пива. Он поднял ее, зашел в магазин и сдал.

— Вот, — сказал он, протягивая Леону вырученные от реализации пустой стеклопосуды двенадцать копеек. — Теперь ваша очередь.

Теперь уже Леон окинул ищущим взглядом окружающую действительность. Вдруг он заметил одиноко сидящего на скамейке пожилого мужчину в шляпе и с тонкой белой тростью в руках.

— О! — сказал он и решительно направился к слепому.

Подойдя к нему, присел рядом, склонился к его уху и стал что-то негромко говорить. Тот полез в карман, вынул кошелек и вытряхнул на ладонь мелочь.

— Не так все и сложно, — сказал Леон, возвратившись к Гурскому. — Пошли за коньяком.

— Послушайте, Леон, — искренне заинтерсовался Александр. — А почему клянчить нужно непременно у калеки?

— Ну, Саша, это ведь очевидно. Чтобы никто не видел моего позора. Они купили выпивки и вышли из магазина.

— А где станем реанимироваться? — задумался Адашев-Гурский. — Вон там, я знаю, мороженица есть. Там чисто и светло.

— Нет, — категорически возразил Леон. — Все ваши аллюзии с Хемингуэем совершенно не уместны применительно к настоящему моменту. в такую-то погоду и в помещении? Жамэ, прошу покорно. Купировать абстинентный синдром мы станем на природе.

— На острова пешком далековато. А на такси денег нет.

— Так ведь…

— Я больше побираться не буду, — очень быстро сказал Адашев-Гурский. — Да и слепой ваш, вон, уже ушел куда-то, — кивнул он на пустую скамейку.

— Ну что ж, пошли на кладбище. Здесь Смоленка недалеко.

И они пошли пить коньяк на Смоленское кладбище.

Но это было давно.

Теперь же Леон каким-то непостижимым образом (ибо учился он в свое время на биофаке университета) сделался то ли сексологом, то ли сексопатологом в какой-то частной клинике, то ли даже кабинет у него был свой, этого Гурский толком и не знал. Важно то, что к нему, как к специалисту, досконально знающему существо проблемы (что было истинной правдой), потянулся состоятельный народ. Визит стоил недешево, и Леон благоденствовал.

 

17

— Саша, здравствуйте! В кои-то веки! — радушно улыбнулся Леон, открыв Адашеву-Гур-скому дверь. — Проходите, раздевайтесь, ложитесь. У меня тут гости как раз… живут.

— Гурский! Ебёна-матрёна!.. — широко раскинув для объятий руки, шел по коридору Анатолий. — Дружочек ты мой удивительный! Здравствуй, дорогой, — он обнял Александра, и тот не успел увернуться от влажного поцелуя, — здравствуй, мой любимый! Как сам-то? Не хвораешь? А я тут, знаешь… Да ты проходи сюда, на кухню, мы тут заколбасились немножко, ничего, а? Тюли-пули там, то-се… Короче, апрель в Париже. Играем Стриндберга. Танцы тут у нас. Ты как к этому делу?

— И давно они у вас гостят? — обернулся Адашев к Леону.

— Ну… я бы сказал, что это скорее похоже на оккупацию. Вот в собственный туалет, например, уже минут сорок попасть не могу. Кто у нас там?

— Зы-зы-зы… — протестующе вскинул руки Анатолий. — Только не я.

— Да? — подозрительно взглянул на него Леон.

— Ну вот же я, тут стою. Однозначно.

— Саша, вы трезвый? — с надеждой посмотрел Леон на Гурского.

— Я не пью.

— Колоссально! — округлил глаза Анатолий.

— На вас тогда вся надежда. Мы кого-то потеряли. Нас должно быть семь человек. Считайте по головам.

— Или девять… — задумчиво произнес Анатолий. — Это если Ваньку Чежина не считать. Он там, в спальне спит.

— Один? — заинтересовался Леон.

— Ну, уж это я не знаю. Мы же заглядывать не станем?

— А какой смысл тогда всех вас считать? — рассудил Адашев-Гурский.

— Тоже верно, — согласился Анатолий и задумчиво посмотрел на дверь туалета. — Слушай, Леон, а не могла она сама захлопнуться?

— А свет? Вон, под дверью, — Леон указал на широкую щель.

— Да мало ли. Давай выключим.

— Нет-нет. А вдруг там кто-то есть? Неудобно, — Леон задумался. — Вот что, Саша, вы человек физически сильный, давайте-ка мы ее с петель снимем, а?

— Так ведь ее для этого открыть сначала нужно, иначе она не снимется.

— Ну, это… Там защелка-то чисто символическая.

— А зачем тогда с петель снимать?

— А на всякий случай. Чтоб другим неповадно было.

— Разумно, — согласился Анатолий.

— Давайте-давайте, — Леон присел на корточки и решительно просунул пальцы в щель под дверью. — Она легко снимается, я уже сколько раз это делал.

— Ну, как скажете… — Гурский взялся за ручку.

Дверь и в самом деле легко распахнулась, скользнула, приподнятая Леоном, вверх и снялась с петель. Адашев-Гурский отставил ее в сторону, прислонив к стене.

На унитазе, спустив штаны, сидел Рим и, держа на коленях раскрытую толстую книгу, крепко спал. От звука брякнувшей о кафельный пол защелки, которая отлетела от двери, он проснулся и открыл глаза. Дальнейшая его реакция на происходящее была весьма примечательна тем, что ее, собственно, не последовало вовсе. То есть вообще никакой реакции. Он обвел присутствующих взглядом, перелистнул страницу и вновь склонился над текстом.

— Ладно, господа, не будем ему мешать, — задумчиво сказал Леон. — Что мы, на самом-то деле… А пописать я и в ванной могу. Там и руки мыть ближе.

— Книга — источник знаний, — уважительно произнес Анатолий. — Знаешь, Сань, вот так вот задумаешься иной раз, и сомнения одолевают…

— По поводу?

— А правильно ли мы живем?

— Жизнь, Толя, прожить — не поле перейти.

— Иди ты?.. Колоссально!

— А это что у вас здесь за инсталляция? — Александр, через распахнутую дверь ванной, где стоял у раковины писающий Леон, увидел развешанные на бечевке крупные купюры. — Фальшак, что ли? Это ты нарисовал и просушиваешь? Менты же свинтят.

— Мое, — кивнул Анатолий. — Согласен. Но тут ты не прав… Пойдем хряпнем?

— Да мне позвонить надо.

— Позвонишь, успеешь. Там все равно Дарья на телефоне час уже висит. Любовь у нее несчастная. Не станешь же ты ее прерывать? Освободит, потом и ты позвонишь.

— А может, она уже закончила?

— Не-ет. Она, когда закончит, обязательно на кухню, к столу, придет. Рыдать и водку пить. А пока еще болтает. Пошли.

— Пойдем, — вздохнув, Гурский прошел вслед за Анатолием на просторную кухню, где за большим круглым столом, заставленным бутылками, рюмками и тарелками с закуской, сидела компания незнакомых ему людей.

— Вот, — обращаясь к присутствующим, сказал Анатолий. — Адашев-Гурский, Александр.

— Надо же, — подняла на Адашева глаза полная брюнетка, — какое совпадение. И я тоже…

— Очень приятно, — кивнул ей Александр.

— Угу, — потянулась она за сигаретой. — Вы не переживайте. Бывает…

— А всех остальных по-разному зовут, — продолжал Анатолий, обведя широким жестом сидящих за столом и обернувшись к Гурскому. — Всех и не упомнишь. Но вот это — Лиза…

— Лиза, — робко подняла на Александра печальные голубые глаза блондинка.

— Да ладно тебе кукситься, — повернулась к ней полная брюнетка. — Всего, чего ты там забыла, и помнить-то, скорей всего, не нужно было. Ты у нас молодая, красивая, чего еще бабе надо? А всему остальному мы тебя сами научим. Будешь у нас как новенькая, еще даже и лучше. Я тебе даже завидую. Сколько бы я хотела забыть, Гос-споди-и… И даже не это. А вот, например, ты помнишь последние слова, которые произнес на смертном своем одре известный беллетрист Антон Чехов, а? Не помнишь. А я вот, черт побери, помню.

— Не поминай нечистого. На Страстной-то неделе, — Анатолий укоризненно покачал головой и налил себе водки. — Сань, ты пить-то будешь?

— Великий беллетрист, больная совесть всей русской интеллигенции, пропади она пропадом, при последнем своем издыхании произнес: «Их штербе», — брюнетка взяла наполненную Анатолием рюмку, выпила из нее водку и поставила рюмку на стол. — Ну? Их штербе, видите ли. Что, видите ли, по-немецки означает: я умираю. Мне это надо помнить? Мне это интересно? Нет. Да ни Боже мой. Но ведь я же помню! Вот ведь в чем весь сволочизм. Или вот еще, например…

— А по-китайски «да» будет — «ши», — Анатолий вновь наполнил свою рюмку.

— Вот, — брюнетка ткнула пальцем в Анатолия, — вот видишь? Вот они, корни русского жизненного идиотизма. Так что, Лиза, не переживай, найдем мы тебе Германа какого-нибудь…

— Герман? — вскинула вдруг глаза Лиза, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Ну вот… Если Пушкина припоминаешь, значит, что-то там главное у тебя осталось. А уж остальное… Господь с ним. Давай-ка улыбнемся, а? Ну-ка?

Блондинка с благодарностью взглянула на нее и неуверенно улыбнулась.

— Ну вот! Не пропадем, подруга. Нам ли быть в печали?

— Дружи со мной, — глядя на Лизу, доверительно произнес Анатолий, будешь ходить во всем английском.

На кухню, шмыгая носом, вошла длинноногая молоденькая девушка.

— Люсь, — сказала она брюнетке, — он…

— Ну что там еще?

Девушка обошла вокруг стола, села рядом с Людмилой и вдруг, уткнувшись ей носом в мягкое плечо, разрыдалась:

— Он тру-убку пове-еси-ил… «Дарья, — догадался Адашев-Гурский. Значит, можно позвонить».

— Прошу прощения, — сказал он присутствующим, — я на минуту.

У Петра долго было занято. Потом он наконец ответил:

— Алло.

— Привет, это я.

— Гурский? Привет, а ты где?

— Я… у Леона, ты его не знаешь. Слушай, Петь, а как бы мне у тебя ключи свои забрать? Я домой хочу.

— А ты чего, из больницы уже сбежал, что ли?

— А что мне там делать? Я нормально себя чувствую. Деньги они мне вернули, те, которые от твоих двухсот баксов остались. Только рублями, правда. На курсе скроили. Но это все равно с меня.

— Ладно, разберемся. Слушай… что-то я ключей твоих найти никак не могу. Бумажник у меня, а вот ключи…

— Ну здрасте… и что делать?

— А не могли они из твоей куртки у Герки дома выпасть? Ты позвони ему.

— Звонил. Там трубку никто не снимает.

— Ну еще позвони. Попозже. В крайнем случае, у меня переночуешь.

— Ну вот, — вздохнул Гурский. — Вот только этого мне не хватало. Замок теперь менять. Это ж канители сколько…

— Можно не целиком замок, а только вставку.

— Это как?

— Потом объясню. И вообще, ты бы водки жрал больше.

— Да не пил я! Я вообще не понимаю, чего это меня вдруг тряхануло.

— Ладно, не переживай. Звони Герману. Ну а… на крайняк я тебя приючу сегодня, а там разберемся. Все, пока.

— Счастливо. — Александр положил трубку, подумал, опять снял ее с аппарата и набрал номер Германа. Никто не отвечал. Он вздохнул и вышел из гостиной.

В коридоре он встретил Леона, который стоял напротив дверного проема вскрытого туалета и, прислонившись спиной к стене, о чем-то думал, глядя на безучастно перелистнувшего очередную страницу Рима.

— Как думаете, Саша, он нас слышит?

— Трудно сказать, — Гурский встал рядом. — Может, дверь на место поставим?

— А зачем?

Через приоткрытую дверь кухни Гурский увидел Лизу. Она, неловко ворочая языком и застенчиво улыбаясь, что-то рассказывала.

— Леон, а почему она говорит так странно? Она вообще кто такая?

— Бог ее знает, — Леон пожал плечами. — Пришла с компанией в четверг еще, говорила, что живет где-то в Прибалтике, городок там какой-то маленький, я не запомнил даже, где это, то ли в Латвии, то ли в Литве. А может, вообще в Эстонии. Сюда, дескать, в гости к кому-то приехала. А потом убежала среди ночи, очевидно, решила, что я ее силой в постель тащить стану. Ну… а на следующее утро я ее совершенно случайно на улице встретил. Стоит без сумки, вся какая-то потерянная… Я ее обратно привез. Ее, оказывается, ночью где-то ограбили. И по голове еще ударили. У нее шишка там. И вот, пожалте, — полная амнезия. Ничего не помнит. Даже не помнит, с кем сюда ко мне приходила.

— А вы?

— Что я?

— Вы не помните?

— Да откуда ж… У меня гости были, а потом, помню, что еще компания какая-то ввалилась. Но это уже достаточно поздно было, я был уже… Да и потом — у меня столько народу бывает. Кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то остается. За всеми не уследишь, всех не упомнишь. Вот… живет здесь теперь. Куда же она — без денег, без документов? Может, кто-нибудь зайдет, узнает ее. Кто хоть она такая, откуда?

— А акцент?

— Да это даже не акцент… это у нее, очевидно, речевые центры травмой задеты. Хотя в Ереване… мои друзья, русские совершенно люди, говорят с армянским акцентом. А она из Прибалтики. Но у нее это явно посттравматическое. Слышите, как говорит заторможенно, будто слова припоминает? И язык плохо слушается.

— Бедная девочка. А это обратимо?

— Скорее всего, да. Только время нужно.

— А память?

— С этим сложнее. Мозг, он ведь вообще… «черный ящик». Известны случаи, когда после черепно-мозговой травмы человек вдруг начинал абсолютно свободно говорить на совершенно неизвестном ему до этого языке, а свой родной напрочь забывал. Такие случаи описаны. Так что… — Леон развел руки.

— Ну что ж, — Гурский достал сигарету, — придется вам на ней жениться. Как человеку порядочному.

— Думаете?

— А что? Можно, конечно, и удочерить, но… вон какая хорошенькая. И у нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.

— М-да… Вообще-то, с моей точки зрения, инцест пикантнее.

— Безусловно. А если учесть тот факт, что она будет являться вашей приемной дочерью, а не родной…

— Мы это скроем. Я буду говорить, что она — мой внебрачный ребенок. От ранней половой близости с пионервожатой в спортивном лагере.

— От первой половой близости.

— Да! На груди ее матери я потерял невинность. В четырнадцать лет.

— А она от вас свою беременность скрыла.

— Ну конечно, а как же иначе.

— А теперь вот она вдруг умерла.

— Погибла. В автокатастрофе.

— Нет. Покончила с собой.

— Да. И оставила записку, в которой перед смертью открылась перед дочерью.

— Конечно. Поэтому дочь к вам и приехала. Жить. У нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.

— Но после травмы она все забыла. И только я один теперь владею этой тайной.

— А перед Господом вы чисты, поскольку мы-то с вами знаем, что дочь приемная и кровосмешения нет.

— Жалко…

— Что?

— Жалко, что вы это знаете.

— Я никому не скажу.

— Обещаете?

— Слово даю. Я стану распускать слухи, что вы сожительствуете с собственной красавицей дочерью.

— Родной дочерью.

— Ну разумеется.

— Спасибо, Саша. Пойдем выпьем? — Леон повернулся и пошел на кухню.

— Да нет, — вошел следом за ним Гурский, — спасибо, Леон. Я не пью.

— Да?

— Я тут выпил, пару дней назад, и со мной казус такой приключился…

— Что, — вскинул голову сидящий за столом Анатолий, — застала врасплох диарея?

— Угу, — кивнул, прикуривая сигарету, Гурский, — гонорея.

— Гонорея бывает у бабы, — веско сказала крупная брюнетка Людмила. — А у мужика должен быть триппер.

— Логично, — согласился Анатолий и выпил рюмку.

— А вот у меня был случай, в Верхоянске… — Рослый мужчина с густыми пшеничными усами потянулся к бутылке.

— Да знаем, знаем, — перебила его Людмила.

— Да это же другой…

— И тот тоже знаем, слышали уже. Ты уже по кругу ходишь. По два раза уже рассказал все, что знаешь. Дай другим хоть слово-то сказать.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился мужчина. — Я тогда про это лучше напишу. За деньги. Но все равно первым ее мужчиной был Иосиф Кобзон. В городе Салехарде.

— Вот-вот, ты напиши лучше, а мы прочтем. Ведь тебя когда читаешь, это чем удобнее? В любой момент книжку можно закрыть. А когда ты рассказываешь…

— А вот что касаемо акцента, — Леон, наполняя рюмку, взглянул на Александра, — то был у меня когда-то приятель такой, Рафаэль его звали. Он сейчас в Швеции живет. Уж не знаю, что он там делает, но здесь был балетным, у Якобсона. Так вот… Сам он был родом из Казани. Мама — татарка, отел — венгр. Ну и мама с папой дома по-русски, естественно, разговаривали, поскольку ни тот, ни другая родных языков друг друга не знали. Отец его из Венгрии в Союз приехал комбинат какой-то строить, г. потом женился на простой татарской девушке и там же работать остался, главным инженером.

И вот этот-то их русский язык Рафик с первых дней и слышал. Его и выучил. Только его и знал. Сынка главного инженера родители не очень-то во двор к уличным мальчишкам выпускали. Так вот вы можете себе представить, Саша, как он говорил? На каком языке и с каким акцентом?

— С татаро-венгерским! — восторженно констатировал Анатолий. Колоссально!

— Да, — кивнул Леон, — с каким-то и вовсе уж не существующим. Так что «родной язык» это такое понятие…

Девушка Даша выпила рюмку, шмыгнула носом и, утерев слезы, поднялась из-за стола.

— Минуточку, Дашенька, — встрепенулся Адашев-Гурский, — мне срочно звонок необходимо сделать. Я быстро.

Он вышел из кухни, прошел по коридору в гостиную, взял телефонную трубку и набрал номер.

— Да, — раздался в трубке преувеличенно бодрый голос. — Докладывайте.

— Привет, Герка.

— Привет. А ты кто?

— Это Гурский.

— О, здорово! Ты как, не сдох?

— Нет, я в порядке. Слушай, ты там у себя ключей моих от квартиры не находил?

— А я и не искал.

— Может, я подъеду, поищем?

— Подъезжай.

— Ну хорошо, я сейчас.

— Давай.

— Ну пока, — Александр повесил трубку, вышел в коридор и стал надевать куртку.

— Ты чего, уходишь? — крикнул ему в открытую дверь с кухни Анатолий.

— Да, я… — Адашев-Гурский вошел на кухню, — вынужден откланяться. Прошу прощения, господа.

— Пойдемте, я вас провожу, — Леон поднялся со стула.

 

18

Петр Волков сделал правый поворот, проехал мимо здания городской ГАИ (или уж как там она теперь сама себя называет), что находится на улице профессора Попова, и, миновав автобусную остановку, притормозил, пропуская встречный транспорт.

Затем он повернул налево, переехал через невысокий бордюрный камень и остановился напротив широкого крыльца продовольственного магазина.

— Добрый день. А Дмитрий Евгения на месте? — спросил он у молоденькой продавщицы хлебного отдела.

— Да.

— Спасибо, — кивнул Петр девушке и, пройдя между прилавками, вошел в служебное помещение. Там, вполоборота к нему, сидел за рабочим столом рослый молодой мужчина, одетый в модную полосатую рубашку и черные джинсы.

— Привет, — поздоровался Волков. — Как жизнь?

— Что? — мужчина обернулся, попытался приподняться, но болезненно поморщился и опустился обратно на стул. — А! Мин херц!.. Заходи.

Петр подошел к столу и сел на второй стул.

— Прости, что не встаю, — громко сказал мужчина и протянул Волкову руку. — Очень больно.

— А что с тобой?

— Ой… Ты просто не поверишь…

— Тебе поверю.

— Я очень, о-очень болен.

— А что такое-то?

— У меня, — мужчина тронул рукой свою короткую ухоженную бороду и сдержанно хихикнул, — ты, конечно, будешь смеяться… но у меня подагра…

— Подагра? — изумился Петр.

— По… подагра, — прыснул Дима.

— Слушай, а ты не слишком о себе мнишь? Ну… геморрой, там, это я понимаю. Но подагра… Не слишком кучеряво?

— Нет, — мотнул головой мужчина.

— А… а как это — подагра?

— Сейчас. — Дима привстал, вынул из кармана джинсов стограммовый шкалик коньяку и разлил его в две стоящие на столе чайные чашки. Пустую бутылочку спрятал под стол, чем-то там звякнув. — Давай.

— Ну… твое здоровье. — Волков приподнял свою чашку.

— Ага. — Дима придвинул поближе к Петру пакетик с солеными орешками и выпил.

— Ну? — Петр достал сигареты. — А чего ты орешь-то?

— А… — опять захихикал Дима. — Это… Сейчас расскажу.

Он вынул из лежащей на столе пачки сигарету и тоже закурил.

— Значит, так, рассказываю тебе… — Он выпустил дым. — Хожу я тут, понимаешь, хожу… ну и побаливает у меня большой палец. На ноге. Вот тут, — он указал на правую ногу. — В суставе. Я думаю, ну, старая травма. Может, ушиб где-нибудь и не заметил. А она все болт и болит. И болит и болит, с-сука. Ой! Господи! Слова-то какие говорю… Прости меня, великодушный наш Господи! Прости, меня, Милостивый! Прости ра-аба Твоего-о!… - Дима покаянно уронил голову на стол.

— А на колени бухнуться слабо? И лбом об пол?

— Слабо… — беззвучно хохотал Дима. — Больно очень. Господи-и! За что кара-аешь? — запрокинул он голову, обратив лицо к потолку.

— Ну и?.. — улыбнулся Волков.

— Так вот, мин херц… И пошел я к доктору. «Доктор, — говорю, — а что это у меня так болит? Вот здесь вот?» А у меня суставчик-то мой бедненький весь распух уже. Шагу же не ступить. Спать же уже не могу. Жить уже нет никакой возможности. Ну, он мне — рентген, анализы всевозможные. И говорит: «Нет, молодой человек. Это у вас не травма. Это у вас самая настоящая подагра. Отложение…»

— Так это типа…

— Остеохондроз там всякий, артрит — это все соли. А это… это отложение, пардон, моче-уксусной кислоты. У нее кристаллы такие… такие… ну как ежи, острые очень. И вот, когда они живут у тебя в хрящах…

— Да, очень больно, наверное.

— Не то слово, мин херц. Это просто не то слово! — Дима достал из большого нагрудного кармана рубашки еще один шкалик, разлил коньяк по чашкам, аккуратно завинтил маленькую пробку и убрал пустую бутылочку под стол, опять чем-то звякнув.

Петр наклонился, заглянул под стол и увидел там четыре пустые стограммовые бутылочки.

— И ты вот таким вот образом лечишься? — распрямившись, взглянул он в раскрасневшееся бородатое лицо, на котором гримаса страдания сменила на секунду улыбку и вновь исчезла.

— Нет, — мотнул головой Дима. — Доктор мне говорит: «Значит, так, записывайте. Вам нельзя: мясных и рыбных отваров. Соленого, маринованного, жирного, жареного. Салатов-помидоров. Жирных сортов мяса и рыбы…» Короче, вообще ничего.

— Так, а что же…

— Да! — Дима вскинул вверх палец, а потом повел им по столу, будто бы подчеркивая некие строчки. — Вот еще: «Внутренние органы животных и птиц». А?..

— А красное вино? Оно же вроде способствует…

— Значит, так, объясняю тебе еще раз. Доступно, чтобы понятно было, — он опять заскользил пальцем по поверхности стола. — Ни в коем случае нельзя кушать никакого пива и никаких вин, — он поставил воображаемую точку.

— Меня вот про внутренние органы птиц очень впечатляет.

— Ага… — опять беззвучно захохотал Дима, смахнул слезу и продолжил: «А это вот, — доктор бумажку мне протягивает, — это лекарство. Поищите в аптеках, должно быть. Оно очень дорогое, но другого от подагры нету».

— И что?

— Я купил, — пожал плечами Дима.

— Ну и как?

— Видишь ли, Петя… У этого лекарства есть три побочных действия. Меня доктор сразу предупредил, чтобы я знал заранее. Значит, так, перечисляю, — Дима вскинул руку и стал загибать пальцы: — во-первых, от него выпадают волосы. Во-вторых — очень, ну очень болит желудок…

— … ох! — согнулся от смеха Волков.

— …по… погоди… — сотрясался от хохота Дима, — и за… за…

— …что?

— …закладывает уши!!!

— Ой, Господи, мама дорогая… — выдавил из себя Волков, утирая слезы. Так поэтому ты и орешь?

— Ну да, — кивнул Дима. — Плохо слышу.

— А волосы?

— Насчет этого пока непонятно. — Он провел ладонью по волосам, а потом прижал к животу обе руки и склонился над столом. — Но желудок, ты знаешь, на самом деле, ну та-ак боли-ит…

— А палец?

— Тоже болит, — кивнул Дима. — А как же. Но лекарство очень дорогое. Ну о-очень… Неделю уже его пью.

— А другого-то на самом деле, что ли, нету? Ты бы к другому доктору сходил.

— Уже ходил.

— Ну, и что говорит?

— То же самое.

— Ох… — тяжело отдышался, успокаиваясь, Волков. — Так они же все сговорились наверняка. А аптекари им долю отстегивают.

— Не иначе, — Дима привстал и достал из другого кармана джинсов еще один шкалик. — И вот я и решил… сегодня. — Он разливал коньяк по чашкам. — Да пусть я лучше от подагры этой самой сдохну, чем так мучиться.

— А она что, чревата летальным исходом?

— А ка-ак же?.. — Он приподнял свою чашку. — Давай?

— Ну давай. — Петр выпил и зажевал орешками. Затем достал глянцевую фотографию и протянул ее Диме. — Слушай, ты парня вот этого, случайно, не знаешь?

— Которого? Вот этого? — Дима указал пальцем на Славу.

— Да. Он тебе ничего не возил?

— Нет, — покачал головой Дима. — Нет, не знаю такого. А что?

— Да нет, ничего. Просто, его грохнули на днях, а я пытаюсь разобраться что к чему. Может, у него по бизнесу заморочки какие были… Деньги, там, или еще что. Может, кто что знает.

— Нет. — Дима еще раз всмотрелся в снимок. — Мне он ничего не возил.

— Ну нет так нет. — Волков поднялся из-за стола.

— Погоди, мин херц. — Дима вынул из нагрудного кармана рубашки еще один шкалик. — А посошок? На ход ноги?

— Слушай, Димка, а что это за игры такие хитрые со шкаликами? — Петр с любопытством взглянул на очередную маленькую бутылочку.

— А это, видишь ли… от лекарства-то я на денек-другой отказался, решил передышку устроить, но в остальном… диета, там, и всякое такое прочее… Короче говоря, режим питания мне доктор прописал — дробный. Пять-шесть раз в день и небольшими порциями. А в промежутках между приемами пищи — питье…

— Вот ведь оно как.

— Ну да. А что делать?

— Ну тогда давай, раз уж доктор прописал… таким вот образом. За твое здоровье!

— Ну… — кивнул со смехом Дима, отвинчивая крышечку. — А то ведь можем больше и не свидеться.

 

19

«Опять мимо, — подумал Волков, подъезжая к Вяземскому проспекту и поворачивая направо, к Карповке. — Можно, конечно, базы еще наудачу пошерстить, может, там его кто вспомнит.

А если он все-таки шмотками торговал? Может, он челноком был. Да и вообще, что мне его связи дают? Если он связник шпионский и… в связи с этим обстоятельством безвременно и усоп, ни фига мне его связи торговые не дают. Ну выясню я, что торговал он курами замороженными или, к примеру, мануфактурой… и что? Ну, допустим, были у парня деньги. Ну и что? Нет… По всей логике вещей, со шпионскими запутками ранняя его кончина связана. Связана… А эта самая Элис, которая из морской пехоты, тоже с ним связана. И притащила нас в его дом именно она.

А что? Чтобы самой не светиться, передала через парня посылочку (может, он и не знал вовсе, что в ней), использовала его втемную, а потом сама же и грохнула, концы обрубила.

И инсценировала ограбление. Благо, что парень крутился на чем-то, и, значит, могли на него злодеи наехать. Так менты думать и должны.

И еще нас туда же носом и сунула. Ой, дескать, мазе моя родная! Терибел какой! А? Возможно… А Гурский и слюни распустил. Подружку ейную ему, видите ли, искать нужно.

А кто сказал, что Жаклин эта самая вообще там должна была быть? Сама же Элис и сказала. Мы сейчас бросимся Жаклин искать, Элис у нас как бы за спиной уже окажется, в тени. А Джеки сама в понедельник и объявится. Может, она трахается где-нибудь за городом, на даче. А может, и здесь, на квартире какой-нибудь бултыхается. Выходные же. А потом Элис на нее глаза и вытаращит: „А куда же ты девалась? Мы же с тобой у Славы встретиться договаривались. Разве нет? Не договаривались? Неужели я перепутала? На-адо же…“

А зачем она нас к Славе потащила? А… а затем, чтобы свидетели были, что она в доме-то этом была, отсюда и пальчики ее там поналяпаны, но уже… после того, как. Менты же у нас тоже не самые глупые на свете, головные мозги имеют. Соседи что-нибудь брякнут, то-се… дескать, бывали тут иностранные девушки, уж студентки, не студентки не знаем, но бывали. Одну вроде Алиса звали, или уж как там их, нерусских, зовут…

А может, она и обронила там что-нибудь непозволительное, и ей забрать это „что-нибудь“ непременно нужно было. Я же, пока в комнате осматривался, не видел, чего она там делала. А Гурский и вовсе за ней не смотрел небось. А могла, наоборот, что-нибудь подбросить. Черт ее знает».

Петр переехал Карповку и покатил по Чкаловскому проспекту в сторону своего дома.

«Короче, нет тут, скорее всего, никакой связи с моим конкретным делом. А все эти шпионские страсти не по моей части проходят. И нечего мне в них соваться. Хорошо еще, кавторанг мои пальцы вместе со своими собственными с аппаратуры этой шпионской стер. Возьмут его наши доблестные органы, пусть сами с ним и разбираются, а меня там не было. Знать ничего не знаю. И все. И Гурскому нужно сказать, чтобы возле Элис этой не отирался. От греха подальше».

Запиликала трубка сотового телефона. Петр взял ее с «торпеды» и нажал на кнопку:

— Алло, слушаю, Волков…

— Есть контакт, Петр Сергеич.

— Ага!.. — Волков хищно оскалился. — Лешенька, родной, только ты их на выходе бери. Чтобы они с добром уже были, упакованные. А то нам их не прищемить будет. Не в ментовку же их волочить.

— Что ж мы, не понимаем?..

— Все, дорогой, лечу, сейчас буду. Отбой. — Петр сунул трубку в карман и проскочил перекресток на желтый свет светофора.

«Опаньки! Вот это дело… Стрельнуло все-таки! Ну какой же я умный, Господи! Ну просто сам на себя не нарадуюсь».

Подъехав по адресу, Волков прижался к поребрику и остановил машину. Он увидел, как знакомый «мерседес», микроавтобус с затененными стеклами, задним ходом въехал в подворотню.

Петр вышел из своего автомобиля и заглянул во двор.

Фургон остановился точно напротив конкретной парадной, боковая дверь его легко съехала назад. Одновременно с этим распахнулась дверь парадной, и из нее очень быстро, почти бегом, вышли два неброско одетых рослых и крепких мужика. Между ними на заплетающихся ногах болтался парень со спортивной сумкой в руках, которого они быстро затолкали в автобус и исчезли там сами. Следом из парадной появились еще двое, практически несущие на себе третьего, очень крупного, чьи ноги волочились по асфальту. Эта троица в мгновение ока загрузилась в автомобиль, и через несколько секунд «мерседес» уже выезжал со двора.

Волков вернулся в машину, завел двигатель и тоже тронулся с места.

«Хоп, муха! — сказал он сам себе. — Теперь разберемся».

«Мерседес», грузно переваливаясь на колдобинах заросшей лесной дороги, мягко урчал мощным мотором. Наконец он остановился. Боковая дверь скользнула назад, из нее ьышел небольшого роста, но очень широкий в плечах мужчина и неторопливо осмотрелся вокруг. Обернувшись, он сказал куда-то в глубь салона:

— Ну что… Давай, выводи, — и пошел через кусты к небольшой полянке.

Следом за ним из машины вышли еще двое — очень похожие друг на друга своей неприметностью крепкие парни. Они обернулись и помогли выбраться наружу двум «пассажирам», руки которых были скованы за спиной наручниками. Один из пассажиров, тот, что был помельче и с нездоровым цветом лица, быстро зыркнул по сторонам глазами и, угрюмо уставившись под ноги, придерживаемый за предплечье железной рукой провожатого. Другой, очень крупный молодой парень с заплывающим глазом и громадным синяком на скуле, запнулся о порог и чуть не упал. Его поддержали и подтолкнули в сторону кустов. Он шел между двух сопровождающих, крутил головой в разные стороны и постоянно спотыкался.

Возле «мерседеса» остановился черный джип. Из него вышел Петр Волков и подошел к автобусу.

— Ну как? — спросил он у водителя, который захлопнул широкую дверь салона, держа в одной руке две большие, но легкие лопаты, а в другой небольшую спортивную сумку.

— Да как обычно… — ответил тот, пожав одним плечом и протянув Петру сумку.

— Ну ладно, пошли.

На небольшой полянке, в стороне от глухой лесной дороги, трое мужчин стояли отдельно, курили и негромко о чем-то разговаривали. Чуть поодаль стояли двое со скованными за спиной руками. Рядом с ними, поглядывая на кроны деревьев, курил мужчина небольшого роста.

Шофер прошел к дальнему краю поляны, легко воткнул лопаты в дерн и, сняв с себя куртку, бросил ее на ветви куста. Затем он засучил рукава, обнажив мощные жилистые руки, взял лопату и стал подрубать дерн.

— Да там же корни, — сказал ему один из тех, кто курил в сторонке.

— Ага… — буркнул себе под нос водитель. — Поучи ученого.

— Ну ладно. — Тот, кто сказал про корни, бросил докуренную сигарету себе под ноги, глубоко вздохнул тоже снял с себя куртку и выдернул из земли вторую лопату. — Тебе видней.

— Эй… Вы чего это? — Закованный в наручники верзила изменился в лице и с явным испугом в глазах переводил взгляд с одного на другого. Затем, признав в Петре старшего, повернулся к нему:

— Вы чего это, говорю, в натуре? Вы чьи? Волков молча расстегнул сумку, подошел к тому, что был помельче, и, держа двумя руками за ручки, раскрыл ее перед его лицом.

— Это что? — спросил он негромко. Парень вблизи оказался молодым мужчиной лет тридцати с землистым цветом лица. Он сухо кашлянул и отвел взгляд в сторону.

— Права не имеете! — сорвавшимся голосом всхлипнул молодой.

— Это пусть ментов доказательная база заботит, — вновь негромко сказал Петр. — Мне она без надобности, я тебя с поличным взял.

— Да ты кто, в натуре?..

— Пробивать надо скрупулезнее, кого обносите. К чьему добру руки свои поганые тянете.

— А тут и правда корни, — сказал водитель и обернулся к Волкову. — А это… под двоих копать?

Петр бросил сумку на землю, вынул из плечевой кобуры пистолет и передернул затвор.

— Копай пока, — спокойно сказал он, глядя на того, что был постарше и все так же смотрел куда-то в сторону. — Там видно будет. С одним мы еще поговорить попробуем. Вот с этим. Сразу видно, человек серьезный. Только при этом баклане он нам ничего не скажет. Это ж себя ронять… А тот нам только и нужен, чтоб показать, что не шутки мы тут шутим.

— На колени! — бросил он молодому. Повинуясь команде, тот рухнул как подкошенный. Волков приставил взведенный пистолет к его лбу.

— С… с… с-суки… — Парень закрыл глаза. Вдруг Петр отвел руку чуть в сторону, дважды с грохотом выстрелил над самым его ухом, сильно ткнул пистолетом под нос и, склонившись к самому его лицу, заорал:

— Кто на хату навел?! Ну?! Быстро!!! Кто?!! Оглушенный выстрелами, бугай, хватанув носом пороховой гари, слизывал кровь с разбитой, обожженной раскаленным стволом губы. Он ошалело таращил на побледневшее, бешеное лицо Волкова выкаченные от ужаса глаза и беззвучно хватал ртом воздух.

— Кто?! — орал Петр. — Кто навел?!!

— Я… я все скажу, — лепетал здоровяк. — Все-все скажу… Это не я… я только за рулем должен был сидеть… я вообще…

— Быстро!!! — орал Волков. — Порву!!!

— Да-да, — послушно кивал парень. — Сейчас…

Слова посыпались из него, как сухой горох из вспоротого мешка. Он выплескивал информацию, захлебываясь, перебивая сам себя на полуслове, задыхаясь. Наконец закончил и опустошенно замолчал.

— Все?! — яростно выкрикнул Петр, держа в руках волыну. Парень кивнул.

— Ну вот и хорошо, — совершенно спокойно сказал Волков и, аккуратно придержав большим пальцем курок, снял пистолет с боевого взвода.

В долю мгновения с ним произошла разительная перемена. Проведя ладонью по лицу, он будто бы содрал с него некую маску. Чудовище с искаженными белоглазой яростью чертами, от которого несло ужасом и смертью, бесследно исчезло. На его месте вновь стоял обычный, чуть усталый человек, в самой глубине глаз которого, казалось, навсегда застыло выражение чуть ироничного любопытства, словно все происходящее вокруг было давно наскучившей ему игрой, в которой он, волею судьбы, был вынужден принимать участие. Но… Был ли этот шквал инфернального черного пламени, который, на короткий миг, опалил рассудок и сокрушил волю противника, лишь психологическим приемом и только? Мог бы, на самом деле, Петр, шарахнув злодею пулю в брюхо, рвать его затем руками на куски, выдавливая вместе с остатками медленно и мучительно угасающей жизни необходимую для торжества справедливости правду?

Трудно сказать.

Даже сам Волков наверняка не смог бы ответить на этот вопрос определенно, ибо никто не знает всего себя. Не дошло до этого, и слава Богу…

Петр знал лишь одно — зло наказуемо. И уничтожаться оно должно беспощадно.

Любое зло, пусть даже самое незначительное, которое встречалось ему на пути, было для него Злом. Ошибкой в процессе бытия. Из-за этой неправильности естественный ход вещей и явлений мог нарушиться, и мироздание — рухнуть. Со стихийными бедствиями (ураганами или, к примеру, наводнениями) Петр, к своему большому огорчению, ничего поделать был не в силах. Но, когда жизнь сталкивала его с «неправильностью» персонифицированной, да еще если она своекорыстная, да жестокая, да хамит… Тут уж — извиняйте!

И происходила эта позиция не из каких-то там соображений абстрактной законности, а из самой сущности его природы. Физиологического неприятия им всего подлого, лживого и злобного.

Он никогда не взвешивал, не просчитывал своих действий, связанных с уничтожением ненавистного ему порока, соотнося их с возможной опасностью последствий, равно как и не искал встречи с ним намеренно. Просто он так был устроен. Когда Зло встречалось на его пути; да еще, не приведи Господи, загораживало дорогу, он превращался в зверя, в того самого Волчару, которого, из несколько опасливого уважения, таким образом прозвали его бывшие сослуживцы по убойному отделу.

Это был его личный Армагеддон, и поделать с этим ничего было нельзя.

Именно поэтому, еще в юности, он так привязался к Адашеву-Гурскому, хоть чисто внешне, казалось, были они людьми совершенно разными. Гурский был натурой иногда слишком рассудочной, несколько расслабленной и, на первый взгляд, даже циничной. Но, в действительности, были они одной породы. С той лишь разницей, что Адашев-Гурский, также безошибочно чувствуя нутром всякую скверну, в какие бы одежды она ни рядилась, лишь брезгливо ее сторонился. Если, конечно, ситуация позволяла. Что бывало не всегда.

Ну да ладно. Об этом как-нибудь потом.

— Давайте, грузите их обратно, ребята, — убрав пистолет в кобуру, Волков поднял с земли спортивную сумку и застегнул ее. — И поехали. А то жрать уже охота, сил никаких нет.

 

20

Апрель в этом году выдался в Санкт-Петербурге необычно жарким. Но в последние дни стало несколько прохладнее, и Адашев-Гурский, оставив веселую компанию, которая «заколбасилась» в доме у Леона, с удовольствием шел пешком по Большому проспекту Васильевского острова.

Великий пост, который Александр, по обыкновению своему, держал каждый год, чтобы затем полнее ощутить всю глубину Пасхальных праздников, обострил все чувства. Он шел, с наслаждением вдыхая весенний воздух, и пребывал в прекрасном расположении духа.

Дойдя до Пятнадцатой линии, он перешел проспект и хотел было зайти в кафе, но потом передумал и решил перекусить дома у Германа, где можно было бы самому приготовить что-нибудь вкусное, но не нарушающее постный рацион.

— Привет! — открыв дверь, Герман посторонился и впустил Гурского.

— Привет.

— Выжил?

— Да вроде бы да. — Александр разделся и повесил в прихожей свою куртку на вешалку.

— Ну, проходи. А что с тобой было-то?

— Бог его знает.

— А врачи что говорят?

— Сорок баксов в день. Вот и все, что они говорят. Капельницы, укол вчера какой-то сделали. Я весь день проспал. Сегодня совершенно нормально себя чувствую.

— Может, сердце?

— Да нет вроде. Просто, поплыл я как-то… совершенно непонятно почему.

— Ладно, проходи давай, — Герман подтолкнул Гурского к кухне. — Знакомься вот — Вениамин. Он доктор.

— Александр, — Гурский протянул руку привставшему из-за стола худощавому мужчине. — Очень приятно.

— Веня, — пожал его руку мужчина. — Мне тоже.

— Веня, вы доктор? А вот скажите, — Гурский присел к столу, на котором стояли открытая бутылка водки, рюмки и миска с остатками салата, — мог со мной обморок случиться… ну чисто нервический, что ли?

— А как это было? — Вениамин закурил сигарету.

— Да он собачий доктор. — Открыв холодильник, Герман чем-то в нем звякал. — У меня Шмонька что-то прихворнул, он ему уколы делает, Вот если бы у тебя была чумка…

— Ах вот оно что, — улыбнулся Вене Александр. — Ну, нос у меня вроде холодный.

— Уже хорошо, — кивнул ветеринар. — А как со стулом?

— Ух ты! — Гурский наклонился и взял в руки стоящий на полу саквояж из толстой натуральной кожи, запертый на блестящие замки. — Это ваш?

— Ты осторожнее, — Герман вынул из холодильника банку с маринованными огурцами. — Вещь старинная, цены немалой.

— Мой, — опять кивнул Вениамин. — Очень удобно на визиты ходить.

— Теперь таких не делают, — уважительно сказал Александр и бережно поставил саквояж на место.

— Это от деда остался. Он у меня земским доктором был.

— Угу, — кивнул Гурский. — Герка, а у тебя картошка есть?

— Должна быть.

— Можно я поджарю? На постном масле?

— Хочешь — жарь. Только на всех. А чистить я тебе помогу.

— Давай.

Герман достал картошку, высыпал ее в большую миску, выдал Гурскому нож и сам тоже стал ее чистить.

— Слушай, а может, это у тебя с голодухи?

— И вовсе даже я не голодаю. — Александр быстро и ловко срезал с картофелины тоненькую стружку. — Просто я скоромного не ем.

— И тебе оно надо? — скептически взглянул на него Герман.

— Ну, Гера… Я же крест на себе не просто в качестве украшения ношу.

— Неслабый, кстати, крест, — Герман бросил взгляд на небольшой, но массивный старинный серебряный крест на черном шелковом шнурке, который, вывалившись через расстегнутый ворот рубашки, висел у Адашева-Гурско-го на шее.

— Ну вот… я и говорю. — Александр отложил очищенную картофелину и взял следующую. — Близость к Богу не дает никаких дополнительных прав. Только обязанности.

— А ты, выходит, близок? То есть как бы накоротке?

— Ну-у… есть потребность в обретении такой тенденции. Ибо остро ощущается неполнота собственного бытия.

— Сам-то понял, чего сказал? — покосился на Гурского Герман. — Ладно, давай-ка я сам поджарю. А ты, вон, лучше присядь. Я и один-то здесь много места занимаю, а уж с тобой… Налей лучше.

— Только, чтобы с хрустящей корочкой, так вот, знаешь…

— Поучи свою жену щи варить.

— Кстати, — Гурский вымыл руки и присел за стол, — а где Светка?

— Светка на работе, — Герман вымыл картошку и теперь нарезал ее большим ножом на разделочной доске. — Элис улетела куда-то с самого утра. Мы вот тут вдвоем с доктором, — он кивнул на водочную бутылку, — чаи гоняем.

— А Жаклин не проявилась?

— Вроде нет. Не знаю. Элис там что-то выясняет. А чего ты себе-то не налил?

— Да я… пережду пока.

— Дело хозяйское. — Герман, чокнувшись с Вениамином, выпил рюмку, засунул в рот целиком маленький маринованный огурчик и, с хрустом пережевывая его, вернулся к плите. — А ключей твоих нигде нет. Я искал после того, как ты позвонил.

— Куда ж они могли подеваться? — задумался Гурский.

— А Бог их знает. — На заскворчавшую сковороду Герман вывалил нарезанную соломкой картошку и стал разравнивать ее деревянной лопаткой. — Может, у Петра в машине выпали. Позвони.

— Ага, — Гурский встал и пошел к телефону.

— Ну что, — Вениамин взглянул на почти опустевшую бутылку, — я еще сгоняю?

— Давай, — пожал плечами Герман. — Денег дать?

— Не надо, у меня есть пока. — Он выбрался из-за стола и, выходя из кухни, столкнулся в дверях с расстроенным Гурским.

— Ну что? — спросил Александра Герман.

— Да он это… вне зоны досягаемости.

— Потом позвонишь. Куда спешить-то?

— Ну а чего я у тебя здесь сидеть буду? Я не пью.

— А при чем тут это? А просто так с друзьями пообщаться нельзя? Без стакана тебе скучно? Так побеседуем, о жизни, и вообще… Я вот тут, например, книжку удивительную читаю. Рассказы Ляо Чжая о чудесах.

— Ты этого… Ляо Чжая, надеюсь, в оригинале читаешь?

— Это не автор. Автор Пу Сун-Лин. А название: «Рассказы Ляо Чжая о чудесах». Могу пересказать содержание своими словами. Хочешь?

— Хочу, — кивнул Гурский. — Только непременно в лицах и с демонстрацией чудес.

— Ну во-от, вот видишь? Уже и беседа завязалась. — Герман переворачивал лопаткой жарящийся картофель. — А вот давно ли, к примеру, ты, в свою очередь, был в филармонии?

— Недавно.

— Вот… А ты мне расскажешь, что слушал.

— Может, еще и насвистеть?

— Это лишнее, — рассудительно сказал Герман. — Денег не будет.

Раздался звонок в дверь.

— Открой, а? — повернулся к Гурскому Герман.

Тот встал, вышел в прихожую и открыл дверь.

— Привье-ет… — улыбнулась ему с порога Элис.

— Здравствуй! Проходи. Давай помогу раздеться.

— Нет-нет, — отстранила она его руку — Я сама.

— И все-таки, вы там, в своей Америке, ненормальные. Со своей эмансипацией. Ну неужели неприятно, когда за тобой мужик ухаживает?

— Но… я ведь могу сама, правда?

— Можешь, можешь… Как там Жаклин не появилась?

— Нет, — удрученно покачала головой Элис.

— Ты голодная? — крикнул ей из кухни Герман.

— Я? Да, но… не очень.

— А у нас уже почти все готово. Сейчас я стейки поджарю. Один момент. В гостиной зазвонил телефон.

— Элис, — попросил Герман, — послушай пожалуйста, мне не отойти.

— О'кей! — Элис прошла в комнату и сняла трубку. — Алоу? Да… да… Момент, я не совсем… Саша, — позвала она Гурского, обернувшись к нему и протягивая трубку, — Саша, я ни всо понимаю… по телефон.

 

21

Когда Адашев-Гурский, повесив трубку, вернулся на кухню, стол был уже накрыт, Элис с аппетитом уписывала мясо с картошкой, а Герман все еще возился у плиты.

— Чего это ты, — взглянул он на Гурского, — лицом-то переменился?

Элис подняла голову и тоже тревожно посмотрела на Александра.

— Джеки украли, — коротко сказал Гурский, сел за стол и достал сигареты.

— Как это украли? — Герман выключил на газовой плите огонь и снимал с себя пестрый фартук. — Не по-онял…

— Ну как… Короче, звонит сейчас баба, говорит, что нашла записку, а в ней — твой телефон. И просьба позвонить. Какой-то, мол, Жаклин просит передать, что его похитили.

— Погоди-ка, — Герман, услышав звонок в дверь, вышел в прихожую, впустил в дом Вениамина, держащего в руках литровую бутылку водки, и вернулся на кухню. — Что за баба? Как это она записку нашла? Где?

— Рассказываю, — Гурский закурил сигарету. — Она говорит, что шла, мол, вчера на работу, рано утром, и увидела, как из форточки кто-то выбросил кассету магнитофонную, аудио, в коробочке. Она подняла, открыла, видит — кассета новая, хоть коробочка и треснула. Ну, она постояла, посмотрела в разные стороны, сунула кассету в сумку и пошла. Чего добру-то пропадать? А работает она сутки, дежурит где-то. Вот сегодня пришла домой, кассету сыну отдала. Он сунулся, а там, ну на вкладыше этом, картонном, изнутри, чем-то накорябано: «Меня похитили, квартира шесть. Позвоните по телефону…» А дальше — твой телефон и подпись: «Жаклин».

— Ни-и хе-ера себе… — нараспев произнес Герман. — Слушай… а почему сюда? Почему не в менты звонить? И… квартира-то — шесть, а дом? Улица?

— Улица Кирочная, дом двенадцать. Кассета же у бабы этой прямо перед ее носом, говорит, шмякнулась. То есть окна-то она не заметила, конечно, она же наверх не смотрела, но… Дом, говорит, большой, арка еще там такая — она как раз мимо нее проходила, когда кассета на асфальт упала. И ветра, говорит, никакого не было. Не могло коробку ветром от соседнего дома снести. Короче, дом двенадцать, улица Кирочная. Квартира шесть.

— Ну? — Герман вытер руки полотенцем.

— Почему она просила именно сюда звонить? Ну… может, потому, что здесь Элис. Может, она именно от нее помощи ждет, а ментам нашим не доверяет? Здесь же, по ее понятиям, хоть и не империя зла уже, но все равно для нее и не дом родной. Короче, чего гадать? Хорошо еще, что про записку эту сообразила, как ее на волю выбросить и чтобы ветром не унесло. И чтобы обязательно поднял кто-нибудь, не затоптал. Значит, мыслит здраво. И значит, хотела, чтобы именно до Элис сообщение дошло, а не к ментам. Может, шуму лишнего поднимать не хочет. Может, ее бой-френд какой-нибудь очередной взаперти держит. Да как угодно может быть, мало ли…

— А если нет?

— Что нет?

— Если не бой-френд? — Герман отложил полотенце. — Слушай, надо ехать.

— Да подожди ты… — Гурский погасил сигарету. — Ты чего, дверь там выносить будешь?

— И очень просто.

— Записку она вчера выбросила. А сегодня ее, возможно, уже там и нет. Ты дверь вынег сешь, тебя же и свинтят.

— А ты что предлагаешь?

— Не знаю. Петьке нужно дозвониться. Он профессионал, в конце концов. И адрес грамотно пробить сможет, и вообще…

— Ну так звони. Чего сидеть-то? Гурский ушел к телефону.

— Александр вообще-то прав. — Веня свинтил крышку с большой бутылки. Тут иди ментов нужно туда засылать немедленно, или… если, может быть, она этого не хочет… подумать сначала надо. Как вы полагаете, Элис?

— Я не знаю… — растерянно взглянула на него Элис.

Герман машинально подвинул ближе к ней миску с салатом.

— Хорошо еще, что она хоть так, но дала о себе знать. Все какая-то определенность.

— А я бы все-таки ОМОН туда вызвал. — Вениамин крутил в руках пустую рюмку. — На всякий случай.

— Ну? — вскинул Герман вопросительный взгляд на вернувшегося из гостиной Александра.

— Да не дозвониться до него. У него вообще телефон барахлит — то работает, то нет, — Гурский сел к столу. — Господа, возможно, это и бестактно, но я почти двое суток ничего не ел. Ничего, если я немного картошечки?..

Герман поставил перед ним чистую тарелку, открыл холодильник и достал из него стеклянную банку кабачковой икры.

— На вот, — снял он с банки капроновую крышку, — это тебе можно.

— Спасибо, — поблагодарил Гурский.

— В конце концов, записку она выбросила вчера, а дозвонились до нас только вот сейчас. Больше суток прошло. Я думаю, большой беды не будет, если мы еще с четверть часа… э-э… подумаем.

— Я тоже так считаю, — поддержал его Веня.

— Ну, — Герман положил себе и доктору по куску сочного жареного мяса с гарниром, а Гурскому одной картошки. Затем сел за стол и налил в рюмки водки, давайте… э-э… подумаем.

— Собственно, — рассуждал вслух Гурский, — у нас всего два варианта на рассмотрении. Первый — мы звоним в милицию и сообщаем, что, как нам известно, по такому-то адресу бандиты удерживают заложника. Менты туда приезжают, выносят все двери и окна и освобождают Жаклин из заточения. Плюсы — оперативность и надежность. Минусы — мы привлекаем всеобщее внимание к американской группе. А если Джеки на самом деле держит взаперти какой-нибудь ненормальный ее любовник и мы туда ментов с автоматами направим, то и вовсе скандал получится. Вот, мол, как иностранные студенты свое свободное от занятий время проводят, вместо того чтобы интересоваться бессмертным культурным наследием великого города-музея. Могут и вообще всю эту программу свернуть. Очень даже просто. Нам это надо? Возможно, именно поэтому Жаклин и просила позвонить не в милицию, а сюда. Логично?

— Пока логично, — согласился Герман. — Но, с другой стороны, она бы тогда в записке написала не «похитили», а… ну я не знаю… «заперли», «не выпускают», «помогите», в конце концов. А она ведь написала именно «похитили».

— Ну, во-первых, все многообразие и оттенки синонимов русской словесности ею, положим, пока в совершенстве не изучены. А во-вторых, если она хочет идти домой, а ее не пускают, то для нее это уже киднеппинг, то есть похищение. Так? — взглянул Александр на Элис.

— Так, — кивнула она.

— Это у нас незаконное удержание, — продолжал Гурский, — а у них киднеппинг, и все тут.

— Может такое быть, — опять согласился Герман.

— Далее. Вариант второй — Петр. Это было бы просто идеально. Он все сделает быстро, чисто и без огласки. Одни сплошные плюсы. Минус только один нам его не достать никак. Он на телефон свой наступил недавно, и теперь у него там контакт какой-то постоянно отходит. Можем звонить до посинения. То ли дозвонимся, то ли нет, неизвестно. А время тем не менее дорого.

— Ну? — взглянул на Гурского Герман.

— Да, — кивнул Александр. — Можем и сами поехать. Но, опять-таки, во-первых, если нам не откроют, а мы дверь ломать станем, нас в ту же милицию и сдадут немедленно. И поди потом доказывай. А во-вторых, если и откроют, а ее там нет? Может, там, на самом деле, какая-нибудь серьезная запутка, и ее перепрятали? Мало ли во что она могла вляпаться по недопониманию реалий нашей сегодняшней действительности? Им же там, дома, внушают, что, мол, если у тебя американский паспорт, то тебе в любом Занзибаре обязаны в пояс кланяться. Глупые… У нас же не Занзибар. У нас здесь гораздо горячее. С этим самым паспортом здесь сгореть можно в шесть секунд, как не фиг делать. Даже золы не останется.

— Как… сгореть? — не поняла Элис.

— Денег он стоит, — Гурский отложил вилку. — Понимаешь, Алиса? Де-нег. Американский паспорт — «вездеход». Ну… так называется. Потому что с ним в любую страну мира, ну, почти в любую, практически без визы въехать можно. А уж фотографию-то нашим умельцам переделать… И вот законный обладатель паспорта после этой манипуляции вроде как бы и не нужен уже никому вовсе. Потому что он уже лишний получается на этом свете. Мешает. Под ногами только путается. Можно его, конечно, чеченам в рабство продать, но… хлопотно. Проще закопать. Поняла? Так что ты осторожней здесь этим паспортом размахивай. Очень у многих у нас тут земля под ногами горит, особенно в последнее время.

— Не нагнетай. Не пугай человека. — Герман выпил рюмку и потянулся за сигаретой. — Ты короче говори.

— А что тут говорить? Откроет нам дверь баба какая-нибудь, глаза вытаращит и скажет: «Какая-такая Жаклин? Вы что, охренели? Да идите вы… Нет тут никого и не было». И дверь у нас перед носом захлопнет.

— Ага. Я ей захлопну… — Герман сделал затяжку в полсигареты.

— Ну правильно, ~ кивнул Гурский. — Мы выносим дверь… Дальнейшее уже обсуждалось. Выше.

— Ну и что ты предлагаешь-то, в конце концов?

— По-моему, надо вызывать ОМОН, — негромко произнес доктор Вениамин.

— По зрелом размышлении — да, — согласился с ним Гурский. — Больше ничего не остается. К сожалению.

— Это очень плохо, — покачала головой Элис.

— А ке фер? — пожал плечами Гурский. — Фер-то ке еще?

— Чего? — не понял Герман.

— Ну, что делать?

— Может, ты и прав, — он погасил сигарету в пепельнице. — Только не с моего телефона.

— Это понятно. — Гурский встал, отодвинул стул и пошел в переднюю. Звонительные принадлежности есть у кого? — обернулся он.

— Я дам карта, — поднялась из-за стола Элис.

— Я, наверное, позвоню и сразу туда и поеду, — Гурский натягивал на себя куртку. — Посмотрю там на месте. Что да как.

— Я тоже, — сняла с вешалки свою куртку Элис.

— Вот еще. Чего тебе там делать?

— Я поеду, — упрямо повторила она.

— Герман, ну скажи хоть ты ей… — обернулся Гурский.

— На самом деле, Элис, чего тебе там светиться?

— Я хочу, — она решительно оделась. — Мне надо сама… видеть.

— Ну ладно, — Александр распахнул перед ней входную дверь. — Летс гоу…

 

22

Адашев-Гурский вместе с Элис вышли из парадной, пересекли двор и, пройдя через подворотню, вышли на Средний проспект Васильевского острова. Они перешли на другую сторону и, высматривая телефон-автомат, двинулись в сторону метро.

Наконец они нашли телефон, Гурский вставил в него карту, снял трубку, набрал номер и, изменив на всякий случай голос (помня о том, что все звонки подобного рода автоматически записываются), сказал:

— Милиция? У меня очень важное сообщение. В доме двенадцать по улице Кирочной, в квартире номер шесть, бандиты удерживают заложника. Да… да, есть угроза для жизни. Откуда? Известно от источника, внушающего доверие.

Повесил трубку и повернулся к Элис:

— Ну что, давай ловить машину. Добирались до адреса они достаточно долго. Во-первых, потому что, как назло, никто отчего-то не хотел ехать в ту сторону. А во-вторых, когда они наконец-то поймали какого-то «чайника», тот повез их через Невский проспект, с которого, как всем известно, нет левого поворота на Литейный, и им пришлось доехать до улицы Марата, повернуть направо, сделать громадный крюк и, выехав на Владимирский проспект, пересечь Невский и уже с Литейного повернуть на Кирочную.

В конце концов они все-таки доехали и остановились напротив кинотеатра «Спартак». Гурский расплатился, и они с Элис вышли из машины.

У подворотни дома номер двенадцать уже собралась небольшая толпа зевак, глазеющих на милицейские машины, и омоновцев в черных масках, бронежилетах и с короткими автоматами в руках.

— Постой здесь, — тихонько сказал Александр, наклонившись к Элис, и полез в карман за журналистским удостоверением. — Я сейчас…

Адашев-Гурский на самом деле имел отношение к свободной прессе, но… несколько неконкретное. В том смысле, что штатным сотрудником какого-либо печатного издания он не был.

Дело в том, что он являлся прямым потомком древнего дворянского рода, который рабоче-крестьянской власти так и не удалось выкорчевать своей мозолистой рукой до полного истребления в силу того, что отдельные его представители, каковым, например, был дед Александра, принадлежали к научной элите и тем самым были полезны народному хозяйству, как бы ни прискорбно это было осознавать и как бы ни чесалась эта самая мозолистая рука на недобитую контру.

И вот где-то, очевидно на уровне генокода, сидела в Александре патологическая неспособность ежедневного хождения в службу и длительного пребывания в трудовом коллективе. Не то чтобы он считал ниже своего достоинства влиться в могучие ряды тех, кто каждый будний день встает поутру и отправляется на работу, вовсе нет. Просто он… физиологически, исходя из самой своей природы, не был на это способен.

Из университета его с треском вышибли за скептический взгляд на перспективы скорого построения самого светлого будущего на бескрайних просторах родной (но все-таки отдельно взятой) страны, который он с юношеским максимализмом манифестировал на каждом углу.

Не горя желанием, но и считая ниже своего достоинства придуриваться, Александр вынужден был уйти на срочную службу в войска. Вернулся он через два года с чистыми погонами, гвардейским знаком на груди и стойким отвращением к любого рода «начальствующим».

На родном филфаке, естественно, восстанавливаться не имело никакого смысла. Но ведь, на самом-то деле, не по карманам же в трамвае шарить? А жить как-то надо.

И он постоянно где-то работал. Во времена, когда существовала уголовная ответственность за отлынивание от общественно полезной деятельности, его трудовая книжка распухла аж до двух томов. Вынужденный зарабатывать себе на жизнь и сторонясь всяческого криминала, он уезжал в экспедиции, что-то сторожил, что-то строил, работал в котельных, а иногда даже ездил с каким-нибудь непритязательным эстрадным коллективом на «чес», ибо имел и кое-какое музыкальное образование, а круг его знакомств в самых разных социальных слоях города был поистине безграничен.

И когда вдруг у какой-нибудь «чесовой» бригады (совсем уже было собравшейся нести посредством нечеловечески напряженных гастролей цыганскую, например, культуру в бурятские, к примеру, массы) в последнюю минуту заболевал саксофонист, клавишник или барабанщик — не существенно, — в доме Гурского звонил телефон. И он соглашался и ехал. Ехал, не спрашивая, на какой срок, куда и за какие деньги.

Трястись в промерзшем насквозь «пазике» по бескрайним заснеженным просторам Сибири или Дальнего Востока, по заледеневшим до самого дна рекам и горным дорогам было не в пример любезнее его сердцу, чем ежедневно задыхаться в переполненном общественном транспорте по пути на работу и с работы.

На сегодняшний день времена изменились. Прежние способы зарабатывания денег как-то рассосались, но зато появились новые. За тунеядство, правда, никто уже больше к суду не привлекал, но и товаров в магазинах бесплатно не раздавали.

Средства к существованию раздобывать где-то было необходимо. И Адашев-Гурский, так же неспособный к дикому бизнесу, волна которого захлестнула отчизну, как был неспособен к общественно полезному труду в дружной семье коллектива, перебивался случайными заработками то здесь, то там. Благо, что умел он многое, а отсутствие диплома никого теперь не волновало.

В последнее время, например, он подвизался на ниве журналистики сразу в нескольких периодических изданиях. Это была не вовсе уж желтая пресса, но… балансировали все они на грани. И это обстоятельство давало Александру возможность врать в своих материалах сколько вздумается, не особенно заботясь о достоверности. Тем более что, обладая широкой эрудицией и живым воображением, специализировался он на теме аномальных явлений, криминала и на загадочных случаях контактов с пришельцами из космоса. В общем, писал всякую лабуду, но за это ему платили. Немного, но… все-таки.

А одно из этих изданий, то, что было посолиднее, даже выдало Гурскому, по его же просьбе, редакционное удостоверение с тисненой надписью «Пресса», на которое он, являясь сотрудником нештатным, вроде бы права и не имел. Но ему дали. И теперь он проходил с ним через такие кордоны, которые лишь приоткрываются, и то чуть-чуть, перед иными совершенно законными обладателями куда более серьезных ксив. Перед Гурским же и его улыбкой эти кордоны распахивались настежь, что немало способствовало ему в его журналистской деятельности.

И еще, некоторое время назад появились у него некие относительно серьезные материальные средства, которые, на правах близкого друга и человека более ответственного, хранил у себя Петр Волков. Это именно их на первых страницах нашего повествования Петр принес Гурскому домой, ссылаясь на временные осложнения в собственной судьбе.

Обстоятельства происхождения этих средств автор уже излагал читателю ранее, поэтому повторяться было бы неуместно. Отметим лишь, что эти деньги не изменили жизни нашего героя кардинальным образом, но позволили ему более щепетильно подходить к выбору способов заработка, отвергая те, которые казались или слишком хлопотными, или недостаточно корректными.

Но вернемся, однако, к дальнейшему изложению нашей истории.

— Простите, — обратился Адашев-Гурский к сержанту, стоящему возле милицейского «уазика», и демонстрируя ему заветное удостоверение. — А что здесь происходит?

Сержант взглянул на ксиву, затем на Гурского и безразлично отвернулся:

— Ничего не происходит.

— Да ладно уж. — Александр убрал удостоверение в карман. — Я же не из праздного любопытства интересуюсь. Я тоже на работе. Террористы, говорят, заложников удерживают, да?

— Кто говорит? — повернулся сержант.

— Ну… кто говорит… Говорят, — пожал плечами Гурский. — А вы вообще-то обязаны давать нам достоверные сведения. Исходя из закона Российской Федерации о средствах массовой информации.

Сержант еще раз окинул его взглядом, а затем отвернулся и нехотя обронил:

— Сейчас старший выйдет, с ним и разговаривайте. Вон он, кстати, идет, кивнул он в сторону парадной.

Из дверей вышел одетый в штатское усталый мужчина с портативной рацией в руках. Он остановился, обернулся к парадной, из которой выходили вслед за ним омоновцы в бронежилетах, и что-то негромко сказал одному из них. Тот кивнул и пошел к стоящему неподалеку фургону. Мужчина поднял голову, взглянул куда-то наверх и, коротко бросив что-то в рацию, отключил ее.

— Извините, пожалуйста, — подошел к нему Адашев-Гурский, вновь вынимая из кармана редакционное удостоверение и демонстрируя его мужчине. — Вы не могли бы буквально несколько слов… насколько все серьезно? Есть угроза для жизни людей?

— Да что серьезно-то? — скользнув взглядом по раскрытым «корочкам» в руках Александра, тот раздраженно поднял на него глаза.

— Ну, есть информация, что террористы… заложники… — Гурский достал блокнот и приготовился записывать.

— А откуда у вас такая информация? Что за источник?

— Вообще-то, я имею право источник и не раскрывать. Но… был звонок в редакцию.

— Кто звонил? Откуда?

— Не знаю… Мне сказали, что звонок анонимный.

— С ума все посходили. То школа заминирована, то заложники. Жопу бы надрать как следует, чтобы шутить на всю жизнь охота отпала.

— Так что — ложный вызов?

— Да. Сидит там мудак какой-то, нас увидел, глаза вылупил и сказать ничего толком не может. А квартира чистая. И соседи нич-чего не видели. Как будто мы здесь в игрушки играем. Делать нам больше как будто бы нечего.

— Но у вас есть какие-то мысли на этот счет?

— Мысли? — мужчина вскинул на Гурского глаза и нехорошо улыбнулся. Мысли-то есть. Но вот только записывать их я бы тебе не советовал…

Он повернулся и ушел к машине.

Адашев вернулся к Элис.

— Пусто там, — сказал он ей. — Никого нет.

— Никого?

— Ну… сидит хозяин один, а больше никого. Они все проверили.

— И что?

— Что… Дай-ка карту еще разок, пожалуйста.

— Вот. — Элис раскрыла сумку и, достав оттуда бумажник, вынула из него телефонную карту.

— Подожди здесь, я пойду Герке позвоню. Гурский нашел телефон-автомат, снял трубку и набрал номер.

— Да, — ответил Герман, — слушаю.

— Это я, — сказал Александр.

— Ну что?

— А ничего. Менты туда вошли, там мужик один, хозяин, видимо, а квартира пустая. Никого там нет. Они и ушли. Соседи ничего не видели, ничего не знают, сказать ничего не могут. Менты решили, что это ложный вызов. Уезжают вон уже.

— Перепрятали.

— Похоже.

— И что делать?

— Петр не звонил?

— Нет. Вообще никто не звонил.

— В смысле?

— Ну… я не знаю… выкуп, мол, гоните… десять миллионов баксов, например.

— Выпиваете? — понимающе спросил Гурский.

— А что делать?

— Тоже верно.

— Слушай, Гурский… ты там рядом стоишь?

— Ну?

— Постой-ка там. Щас мы подъедем.

— Думаешь?

— А чего тут думать-то?! Смотри там, чтобы он не сдриснул никуда.

— Так я же его в лицо не знаю.

— Ну… придумай что-нибудь, стой у парадной и вообще никого не выпускай. Ну, Саша… Мы мигом. Пока. — Герман повесил трубку.

Александр вынул карту из телефона и неспешно пошел назад к дому двенадцать.

Милиция уехала, толпа зевак разбрелась. Элис стояла одна и о чем-то сосредоточенно думала, наморщив лоб.

— Сейчас Герман подъедет, — сказал ей Адашев. — Давай подождем.

— Да, — кивнула она. — А потом?

— Потом? — Он закурил, взглянул на Элис и пожал плечами. — Потом дискотека.

 

23

Через четверть часа неподалеку от дома двенадцать по Кирочной улице остановилась белая «восьмерка» с помятым передним крылом. Из автомобиля выбрался ветеринарный доктор Вениамин с саквояжем. Сидевший за рулем Герман нажал на кнопку, запирающую правую дверь, вышел из машины, запер ее и подошел к Адашеву-Гурскому.

— Где это? — спросил Герман.

— Вон, — кивнул Александр на парадную, — справа от подворотни.

— Пошли? — Герман поправил что-то под курткой.

— А как войдем?

— Да уж войдем как-нибудь. Один он там, говоришь?

— Да это не я, менты говорят.

— Тем более.

— Ну пошли…

— Элис, — Герман протянул девушке ключи от машины, — посиди-ка.

— Я пойду.

— Куда?

— С вамы тоже.

— Не валяй дурака.

— Я пойду, — повторила Элис и пошла к парадной.

— По-моему, бороться с этим бессмысленно, — повернулся к Герману Адашев-Гурский.

— Элис! — окликнул девушку Герман. — Ну и куда ты пошла?

Элис остановилась и обернулась, взглянув исподлобья:

— Я пойду вместе, — непреклонно сказала она.

— Хорошо. Только не суйся ни во что. Вчетвером они вошли в парадную, поглядывая на номера квартир, поднялись на третий этаж и остановились у квартиры номер шесть. Глазка на двери не было.

— Ну. А дальше? — ни к кому не обращаясь, тихонько произнес себе под нос доктор Вениамин.

Гурский предостерегающе прижал палец к губам и решительно утопил кнопку звонка. Герман взялся левой рукой за дверную ручку.

За дверью послышались шаги, они приблизились, и мужской голос спросил:

— Кто?

— Откройте, — жестко сказал Гурский, — милиция.

— Так были ведь уже, сколько можно… — донеслось из-за двери.

— Сколько нужно, столько и можно. Открывайте!

— Сейчас… — Раздались звуки отпираемого замка, затем дверь приоткрылась наружу, и в проеме возник невысокий мужчина, которому на вид было где-то под тридцатник.

— Вы кто? — он растерянно взглянул на незнакомцев и попытался было захлопнуть дверь.

Герман дернул дверь на себя и, одновременно толкнув хозяина широко раскрытой ладонью в лицо, зашвырнул его вовнутрь прихожей. Тот мячиком отлетел к противоположной стене, сильно ударился о нее спиной и ошарашено выпучил глаза.

— Вы кто?! — еще раз с трудом выдохнул он и застыл, широко раскрыв рот.

— Жак Ив Кусто… — Герман вынул из-под куртки обрез охотничьего ружья и засунул стволы ему в рот. — Бибикнешь, мозги вышибу. Понял, шоферик? Кивни…

— Тот послушно кивнул.

— Вот и хорошо.

— Давай его в комнату. — Гурский запер за собой входную дверь и прошел в квартиру.

Он заглянул в туалет, ванную, на кухню, затем вошел в большую комнату со скудной обстановкой. Взял стул, поставил его на середину, вынул из брюк узкий кожаный ремень и, обернулся к Герману, держащему за шкирку хозяина дома, не вынимая у того стволов обреза изо рта:

— Сюда, — кивнул Адашев на стул. Герман подтолкнул мужика, и тот плюхнулся на указанное ему место. Гурский завел его руки за спинку стула и крепко связал их ремнем.

Вениамин подошел к стене и внимательно разглядывал висящую на ней картину, которая являла собой покрытый мебельным лаком большой прямоугольный кусок тонкой древесно-стружечной плиты. Посредством разноцветных металлических опилок и проволочек на ней был. изображен пруд с лебедями.

— Гротеск? — Вениамин обернулся к мужику и кивнул на картину. Понимаю… Элис прошла в соседнюю комнату.

— Ну? — спросил ее вошедший следом Александр. — Думаешь, она обронила что-нибудь?

Элис пожала плечами и оглядывала комнату.

— Надо вот здесь смотреть, — Гурский подошел к окну и присел на корточки возле батареи отопления. — Есть такая традиция… вот, видишь? — Он указал пальцем на трубу, подходящую к радиатору. — Тут краска содрана. Может, и наручниками… А может, и нет.

Он поднялся и вернулся в большую комнату.

Хозяин дома, со связанными за спиной руками, сидел на стуле и испуганными глазами смотрел на Германа.

— Где девка? — вкрадчиво спросил Герман. — Не знаешь, конечно?

— Да… какая девка? — сглотнул мужик.

— Ага… в молчанку играть будем, да? В отказку идти?

— Да вы кто? На самом-то деле…

— Понятно. Ну что? — Герман взглянул на ветеринара. — Давай, что ли…

Тот вышел на кухню, вернулся с двумя табуретами, подошел к стулу, на котором сидел связанный хозяин, и поставил их рядом, плотно сдвинув один с другим. Затем он, щелкнув замками, раскрыл саквояж, вынул из него и поставил на пол наполовину пустую литровую бутылку водки. Вслед за ней вынул из саквояжа кусок светло-коричневой прорезиненной клеенки и такой же фартук. Клеенкой накрыл табуретки, фартук надел на себя. Убрал бутылку обратно в саквояж и вынул из него большую блестящую металлическую коробку. Поставил ее на один из табуретов, снял крышку, положил, перевернув так, что получилась кювета, рядом и стал, вынимая из коробки, выкладывать на нее хирургические инструменты.

— Надо бы подстелить под него что-нибудь, — не поворачивая головы и холодно звякая инструментами, сказал он Герману. — Обоссытся.

— Да и наорать, — пожал плечами Герман. — А ты не забрызгаешься?

— Так у меня же фартук…

— Ну смотри.

— Штаны надо снять. А рубашку не обязательно, ее просто расстегнуть можно.

— Подержи-ка его, — кивнул Герман Гурскому.

Тот подошел и, тяжело опустив мужику руки на плечи, крепко прижал его к спинке стула. Герман положил обрез на пол, наклонился и стал расстегивать на сидящем брючный ремень.

— Да вы!.. — судорожно дернулся хозяин дома. — Да вы это…

— Что? — вскинул на него глаза Герман. — Может, так скажешь? Пока не калека…

— Да что говорить-то?!

— Повторяю свой вопрос: «Где девка?»

— Да не знаю я никакой девки! Что вы все, на самом-то деле… Те вломились с автоматами, теперь вы… Какая девка?!

— Та самая.

— Да не знаю я ничего!

Неожиданно, дважды тренькнув, раздался звонок в дверь.

Хозяин дома с отчаянной надеждой бросил взгляд в сторону прихожей. Гурский предупреждающе вскинул руку. Вениамин, в одну секунду отхватив скальпелем кусок пластыря, залепил мужику рот.

Звонок повторился.

Гурский поднес палец к губам. Герман, осторожно наклонившись, поднял с пола обрез и уткнул стволы сидящему на стуле в пах.

Все замерли.

 

24

— Лиза, — Леон отставил в сторону рюмку, нетрезво пошатнувшись, поднялся со стула и недвусмысленно на нее посмотрел. — Пойдем. Я прошу прощения, господа, но мы с Лизой вынуждены вас ненадолго оставить. Пойдем, детка, я… я должен сказать тебе нечто очень важное.

Лиза подняла на Леона тревожный взгляд громадных синих глаз, встала из-за стола, запахнула поплотнее просторный мужской халат и вышла вслед за ним из кухни.

В гостиной она опустилась в кресло возле стеклянного журнального столика. Леон сел напротив на широкий мягкий диван.

— Лиза, девочка моя, — начал он, глядя на ее голые розовые коленки, — ты должна это знать, иначе будет несправедливо. Видишь ли…

 

25

Спустя минуту Адашев-Гурский очень осторожно вышел на кухню и, чуть отодвинув грязную занавеску, выглянул в окно. Из парадной вышла какая-то пожилая женщина и тихонько пошла по тротуару прочь.

К Гурскому подошел Герман.

— На кладбище к нам его надо везти, — вполголоса, чтобы его не было слышно из комнаты, сказал он. — Там расколем. Не резать же его, на самом-то деле.

— Думаешь?

— А кто, ты резать будешь?

— Зачем же? Доктор. Ветеринары, по-моему, вообще клятву Гиппократа не дают.

— Ладно, пока он нам верит, надо его на кладбище везти и там дожимать. Сюда в любой момент кто-нибудь припереться может. Он уже чуть не обосрался со страху, а тут звонок этот. Здесь он постоянно отвлекаться будет. Да и нам стремно, — Герман машинальным движением открыл и вновь защелкнул стволы обреза.

— А что у тебя там? — кивнул на оружие Гурский.

— Там? — взглянул на него Герман. — Картечь. А что?

— Да нет, ничего.

Герман ушел в комнату, а вместо него на кухню вошел доктор Вениамин в клеенчатом фартуке и с большой водочной бутылкой в руках.

— Вы тут, случайно, стаканчика чистого не видели? — спросил он у Гурского.

— Веня, а как нам типа этого, — Александр кивнул в сторону комнаты, — до Южного клад-' бища довезти, и чтобы он вел себя смирно?

— Очень просто, — Вениамин открыл створку обшарпанного кухонного стола и, наклонившись, вынул оттуда два мутных граненых стакана. Поставив бутылку и один стакан на стол, подошел к водопроводному крану.

— Интересно, — сказал он в раздумьи, скептически глядя на грязную раковину, — а вода здесь не вонючая?

Затем налил в стакан воды, вернулся к столу, плеснул во второй немного водки, выпил ее и запил водой.

— Сколько туда добираться отсюда? По времени?

— Ну… — прикинул в уме Гурский, — что-то около часа.

— Сейчас, — кивнул Веня. — Сделаем. Он наполнил стакан водкой, с сожалением взглянул на него, вздохнул и, взяв в руки, вышел из кухни.

— Пей, — донеслось из комнаты. — Да пей, не бойся, это водка. Хорошая. Это вот этот вот у нас на тебя злой. А тот, который на кухне, — добрый. Он тебя угощает. Что ж ты, не человек, что ли? Разберемся, может, ты и правду говоришь.

Гурский вошел в комнату.

Вениамин чуть наклонился над сидящим на стуле мужиком и медленно вливал ему в рот водку. Тот послушно глотал.

— Давай-давай, до дна… вот так. Закурить хочешь? — он достал две сигареты, прикурил их и одну вставил мужику в рот. — Кури пока. Отдыхай.

— Что там? — Герман взглянул на вышедшую из соседней комнаты Элис. Та пожала плечами:

— Ничего.

Вениамин наклонился над саквояжем, вынул из него какую-то небольшую ампулу, приподнял на уровень глаз, пощелкал по ней ногтем, надломил и всосал содержимое в шприц.

— Мне вена его нужна, — сказал он, выпустив из шприца тоненькую струйку. — Развяжите.

Герман освободил мужику руки и крепко взял его за плечи.

— Давай правую, — сказал мужчине Веня, — не бойся. Никто убивать тебя не собирается. Пока. Только учти — дернешься, игла обломается, тебе же хуже будет. Понял?

Мужик кивнул и покорно протянул руку.

— Ну вот. И молодец.

Сделав инъекцию, Вениамин аккуратно сложил все свои причиндалы обратно в саквояж и защелкнул на нем замки.

— Подождем немного.

Гурский поднял на него вопросительный взгляд.

— Ну… минут пять-десять, — посмотрел на часы Веня.

— Пойду, машину подгоню поближе, — Герман пошел к выходу. — Пойдем, Элис.

Они ушли.

Гурский вставил в брюки и застегнул ремень, которым был связан хозяин дома. Потом вернулся на кухню и, протерев не очень чистым полотенцем оба стакана, убрал их на место, в стол. Взял бутылку с оставшейся водкой, вернулся в комнату и протянул ее Вене. Тот спрятал бутылку в саквояж. Александр закурил сигарету.

Через какое-то время глаза у мужика осоловели, он стал клевать носом, и, наконец, голова его упала на грудь. Тяжело посапывая, он глубоко спал.

— Слушай, Веня, — спросил Гурский, — а стакан водки в него обязательно вливать нужно было? Он не откинется?

— Не-а. Так надо. Да и амбре от него нам на руку, мало ли соседей встретим. Или менты тормознут. Ничего объяснять не надо. А то еще решат, что мы труп везем. А так…

Вернулся Герман.

Вдвоем с Гурским они подняли мужика со стула, закинув его руки себе на плечи, и, имитируя подгулявшую компанию, вышли на площадку и стали спускаться по лестнице. Веня плотно притворил за собой входную дверь квартиры. На улице они загрузили мужика на заднее сиденье автомобиля, где он уютно устроился между Александром и доктором. Элис села впереди.

— Ты по Волхонке езжай, огородами, — сказал Герману Гурский.

— Ну не через Московский же… — ответил тот.

 

26

Тяжело переваливаясь и хрюкая задними амортизаторами на рытвинах разбитой дороги, белая «восьмерка» с помятым передним крылом въехала наконец на территорию Южного кладбища.

Вздрагивая корпусом на стыках уложенных в землю бетонных плит, она докатилась до «Яблоневых» участков, повернула направо и остановилась у стоящего на пригорке рагончика-бытовки.

Двери машины открылись, и все, кроме спящего на заднем сиденьи мужика, выбрались наружу.

На крыльцо вагончика вышел высокий мужчина с пышными усами. Он был одет в рабочую одежду и широкополую соломенную шляпу.

— О-о… — вскинул он руки. — Какие люди!

— Здорово, — приветствовал его Герман. — Федор здесь?

— Да был где-то давеча…

— Здравствуй, Леня, — Адашев-Гурский протянул мужчине руку.

— Алексан Васи-илич! Уважа-аемый… — расплываясь в улыбке, Леонид снял с себя шляпу и шутливо поклонился Гурскому в пояс. — Какими судьбами? На работку к нам опять? Или так, в гости пожаловали?

— По делу, Ленечка.

— А что за дело такое, дозвольте полюбопытствовать? Подсобить, может, чем? Мы же завсегда, с превеликим нашим удовольствием. Вы нам только на «красненькую», а уж мы для ва-ас…

Вениамин тем временем, открыв притертую пробку, сунул спящему в машине мужику под нос какую-то склянку. Тот дернул головой, открыл глаза и стал озираться.

— Вылезай давай, — сказал ему Веня. — Приехали.

Мужик выбрался из автомобиля, пошатываясь, оперся о капот и ошарашенно посмотрел вокруг.

— А что за товарыш-ша такого привезли вы с собой за кумпанию?

— Лень, у нас яма свободная есть? — негромко, но так, чтобы его вопрос явственно был слышен «товарыш-шу», повернулся к Леониду Герман.

— Так ведь как не быть-то, это ж, чай, клад-биш-ше… А если и нету, так мы в момент отроем. А что, гражданину время приспело? То-то я и смотрю, плох он совсем. До сумерек-то дотянет?

— Открой контейнер. Пусть он там посидит пока.

— Это нам легко. — Леонид вошел в вагончик и, вернувшись с ключами, пошел к стоящему рядом железному контейнеру.

Герман с Гурским, подхватив мужика с двух сторон, поволокли его к открывшейся со скрежетом двери. Ноги у того подгибались и совсем не слушались.

— Там место-то есть? — спросил Герман.

— Да есть чуток, — Леонид заглянул внутрь, — ему хватит. Только чтобы он тут пысаться не вздумал. Все ж таки цемент у нас тута хранится.

— Да я ж… не знаю я ничего… — слабо лепетал мужик.

— Ничего. Посиди, подумай, — Герман втолкнул его в контейнер. — Может, и вспомнишь чего. Ну а не вспомнишь — дело твое, тут тебя и закопают.

Леонид закрыл дверь, навесил на нее замок и запер на ключ.

Втроем они вернулись к вагончику.

— Ну что жа… — Леня сдвинул соломенную шляпу на затылок. — Надо ба, как говорится, со свиданьицем да за здоровице…

Он подошел к стоящей неподалеку серебристой «вольво», вынул из салона большую сумку, захлопнул дверь и, нажав кнопку на брелоке ключей, запер машину.

— Твоя? — кивнул на нее Гурский.

— А чья жа? — весело взглянул на него Леня. — Обижаете, уважаемый. Что ж мы, хуже людей?..

— Я глоточек буквально, — Адашев-Гурский, войдя в вагончик, усаживался на скамью возле стола.

— А у нас никто никого не неволит. — Леня доставал из сумки свертки с едой. — У нас каждый сам себе наливает. Обычай такой. У нас и стакан на всех один только. А, нет… вот и второй, пожалте.

— А Федор сегодня дежурит, что ли? — Герман наливал себе в стакан водку.

— Вроде того, — Леня разворачивал на столе свертки. — Завтра ж Пасха.

— Да… — Гурский вскинул брови. — Сегодня же суббота уже…

— Что, Сань? — взглянул на него Леня. — Не тянет к нам обратно? Тишина, свежий воздух.

— Тянет, — кивнул головой Гурский. — Честное слово.

— Так поговори с Федором. Тебя он возьмет. Как раз и сезон начинается. От Пасхи до Троицы самая работа.

— Пашка-то живой еще?

— Заглядывал как-то. Что ему сделается…

— Помнишь, как он лямки потерял? — повернулся Гурский к Герману.

— Чего ж не помнить. Мы их так и не нашли. Хорошие были лямки, финские. Он выпил водку и потянулся к бутерброду с колбасой.

— Федор тут как-то сухой закон объявил, — стал рассказывать Гурский доктору Вениамину, который раскрыл саквояж, вынул из него и поставил на стол оставшуюся водку. — Дескать, в рабочее время — ни глотка. А Пашка с самого утра нажрался. Ну и Федор на него наорал при всех. Лопнуло, дескать, мое терпение, все, мол, пошел на хер, ты уволен. А они же приятели старые, Федор с Пашкой, и того такая обида заела… Что ж это, мол, он с ним в таком тоне? И пошел он спьяну вешаться от такой непереносимой обиды. Лямки взял, на которых гроб в яму опускают, и — во-он там раньше лесок был — туда и пошел. Ходил-ходил, нашел дерево с суком подходящим, лямки закинул, петлю спроворил. Сейчас, дескать, я у вас тут повешусь, будете тогда знать… Присел под деревом, закурил, задумался о жизни своей, которая не задалась, и заснул. Просыпается — глядь, а напротив него гриб стоит белый. Ну… вот такого, наверное, размера. Он на него посмотрел с удивлением, сорвал и думает: «Повеситься, это я всегда успею. Надо бы мужикам гриб показать. Они ж такого никогда небось и не видели…» И вваливается к нам в вагончик с грибом этим. «Во, — говорит, — видали?» А его долго не было, мы думали, он домой уехал.

— Ты где был-то? — спрашиваем.

— Там, — он рукой в сторону леса, — вешался.

— Охренел, что ли? — мы ему говорим. Видим же, что не шутит. Короче, налили ему еще водки, он в вагончике так опять и заснул.

А уже в конце дня мы инструменты складываем и спрашиваем его:

— Пашка, а ты на чем вешался?

— На лямках, — отвечает.

— А где они?

— Там остались.

Искали мы это место, где он их привязал, искали, так и не нашли. И он вспомнить не может.

— Ну вот, — кивнул Герман. — Так они и потерялись. А хорошие лямки были, финские.

— Герман вот тоже очень строгий был командир, — Гурский плеснул на донышко стакана водки, выпил и закурил сигарету. — У такого не забалуешь. Помню — самое начало дня, я сижу, в рабочее переодеваюсь. А он в вагончик вплывает, так это, за притолоку придерживаясь, и к зеркалу. Меня при том при всем в упор не видит. Смотрит на самого себя в зеркало и говорит, строго так: «Это что? Запой? Буду наказывать. Буду бить рублем!»

— А что… — пожал плечами Герман. — Закон один для всех.

— А барышня наша чегой-то у нас не выпивает? — посмотрел на Элис Леня. У нас здесь все стерильно, не сомневайтеся…

— Выпьешь глоточек? — взглянул на нее Герман.

— Чуть-чуть…

— Ну вот, а то не по-людски как-то, — Леня пододвинул ей соль и помидоры. — А вы гражданина-то мучить будете или просто так закопать решили, без затей?

— Да Господь с тобой, Леня, — взглянул на него Гурский. — Может, он и так все расскажет. Мы же, чекисты, не звери.

— Ну, дело ваше, конечно. Я это к тому, что если только лишь на психику давить, так и сумерек дожидаться нечего. Сейчас все равно уж ни души, почитай, вокруг нету. А яма свободная у нас тут рядом, на четвертом участке. Я провожу.

— А? — вопросительно взглянул Александр на Германа.

— Ну… а чего тянуть-то? — тот встал со скамьи. — Только вы все здесь посидите. Мы с Леней вдвоем сходим. Если он не кольнется, мы его опять запрем. А потом, чуть погодя, уже ты, Сань, с ним побеседуешь. Иначе уже. Как бы по-хорошему. Чтобы у нас маневр был — я злой, а ты добрый. А потом опять я.

— Слушай, — улыбнулся вдруг Адашев-Гурский, — а представляешь себе, если Джеки в записке номер квартиры напутала?

— Ну так что ж… — развел руки Герман. — Тогда, значит, промашка вышла. Тоже бывает.

— И он вообще совершенно посторонний человек…

— Не думай об этом. Леня, пошли.

— А вы, Саша, здесь что — работали? — Ве-ня налил себе немного водки.

— Ниггерил. Лет десять назад. Мне во Францию съездить нужно было, а денег ни копейки. Ну, Федор меня и взял «негром». На сезон. С весны по осень. Поребрики лить, памятники ставить, оградки, то-се… Он уже тогда тут бригадиром был, еще при Палыче.

— А Палыч — это кто?

— Владимир Палыч? Ну… Он личность легендарная. Маузер. Он здесь ворон из маузера отстреливал. Это вот все было его хозяйство. Потом передел начался, он погиб. Очень мощная была личность.

— Саша, а… — смущенно взглянула на Гурского Элис. — Здесь туалет — где?

— Туалет? Не хотелось бы говорить банальности, но… здесь туалет везде. Найди кустики какие-нибудь. Или вон, между могилок. Элис тихонько вышла из вагончика. Адашев-Гурский достал сигарету, закурил и задумался.

В вагончик вернулся Герман.

— Что-то ты быстро, — взглянул на него Адашев.

— Леня там его запирает.

— Ну?

— Конечно, никакой он не «левый». У меня и сомнений-то на этот счет не было. Мы его к яме подвели, он в нее заглянул, а там вода на дне. У него ноги и подкосились. Но молчит. Я его туда скинул, а Леня засыпать стал. Ну, тут его и прорвало. «Не губите, — скулит. — Я не при чем. Они у меня комнату снимали». Приехали, мол, в четверг вечером, поздно, с лялькой какой-то. Переночевали и утром рано уехали. А ему, мол, если кому про них скажет, яйца обещали отрезать. Ну, он и запирался перед нами до последнего предела. Я ему, конечно, приложил раза по почкам, чтоб наперед дурку гнать неповадно было. Сказал, мол, не верю, что больше ничего не знает. Но он, когда я ему из ямы выползти позволил, в ногах валялся, клялся, что правду говорит. Я ему еще час времени дал на раздумье. Сказал, что потом закопаю, если не расколется. Он вроде поверил. Герман налил себе водки и выпил. В вагончик вслед за Леней вошел крепкий, широкоплечий, русоволосый молодой мужчина.

— Здорово, — протянул он руку Гурскому и взглянул на Леню. — Кто это у вас там парится?

— Привет, Федя, — Александр пожал его руку.

— Да так… — Герман тоже пожал Федору руку. — Придурок один.

— Еще глупей тебя, что ли? — Федор искренне засмеялся.

— Ну, не я же в контейнере сижу, — Герман закурил сигарету.

— Не зарекайся, — Федор присел к столу. — Чего пьете? Говно какое-нибудь?

— Обижаете, уважаемый… — Леня развернул бутылку этикеткой вперед.

— «Дипломат», — чуть прищурясь, прочел Федор. — «Флагман» лучше.

— А вот не скажи, — Леня посолил помидорку. — Я тут выпил «Флагмана» давеча и чуть не отравился.

— Так нечего ведрами-то жрать.

— Ничего подобного. Бутылочку всего.

— Трехлитровую?

Возле бытовки остановился милицейский «уазик». Из него вышел сержант, посмотрел в сторону контейнера с цементом, прислушался и, поднявшись на крыльцо вагончика, вошел внутрь.

— Всем привет, — сказал он. — Кого это вы там заперли?

— Привет, — ответил ему Федор. — Кого надо, того и заперли. Воспитательная мера. В связи с производственной необходимостью. Пить будешь?

Сержант взглянул на бутылки, вздохнул и сказал:

— А то…

— Ну и наливай.

Тот налил себе полстакана водки, выпил и закусил протянутым ему помидором.

— А чего это вы вообще здесь делаете? — взглянул на него Федор.

— Да тут… Дела, короче. Служба. — Сержант дожевал помидор и вышел из вагончика.

— Ну, помогай Бог, — кивнул вслед ему Леня.

«Уазик» газанул — его водитель со скрежетом воткнул передачу, — еще раз газанул и укатил.

— Гер, помоги-ка, — Федор встал и, пройдя в дальний угол вагончика, сбросил кусок мешковины с толстой плиты из белого мрамора. — В багажник ко мне закинуть надо.

— Так мы сами и возьмем, — подошел к нему Леня. — Иди машину открывай.

Федор вышел. Герман с Леней, поднатужившись, подняли плиту, вынесли ее на улицу и подошли к открытому багажнику большого черного внедорожника.

— Присаливай помаленьку, — завел над багажником край плиты Герман.

— Пальцы смотри, — Леня осторожно опустил свой край. — Во-от… и все.

— Герка, у тебя время есть? — закрыл багажник Федор.

— А что?

— Да тут… помочь бы надо. Лень, и ты.

— А как жа я хозяйство-то брошу? — бросил взгляд на вагончик Леня.

— «Как жа», «как жа»… Кончай сейчас-то хоть придуриваться, ты же интеллигентный человек.

— Так нешто кто спорит… — улыбнулся Леня.

— Это он привык перед клиентом под деревенского косить, — обернулся к вышедшему на крыльцо бытовки Адашеву-Гурскому Федор. — Мол, придурок я, какой с меня спрос? А я тоже тут с ним на этом его дурацком языке разговариваю, и в автосервисе, на днях, чисто машинально, по инерции, прошу мне «микелировочку» забацать… Представляешь, — улыбнулся он, — стыд-то какой? На меня как на идиота смотрели.

— Далеко ехать? — поправил браслет часов Герман.

— Да не сильно. Вон, Гурский пока присмотрит.

— Уважа-аемый… — . расшаркался перед. Александром Леня. — Значится, остаетис-ся тута за старшего.

— Да полезай ты, — Федор садился за руль. — Сань, дождись нас.

— Хорошо, — кивнул Гурский и посмотрел в сторону контейнера с цементом.

 

27

Вечером, в начале восьмого, Петр Волков остановил свой джип возле дома, над одной из парадных которого висела портативная телекамера. Вышел из машины, подошел к той самой парадной, последовательно нажал две кнопки на панели и повернулся лицом к камере. Замок на двери, щелкнув, открылся.

Он, не торопясь, поднялся по ступеням лестницы на второй этаж, остановился у железной двери одной из квартир и, когда ту открыли, перешагнул порог.

— Здравствуйте, — негромко приветствовал его хозяин и сделал приглашающий жест рукой. — Проходите.

— Я ненадолго, — переступив порог, сказал Петр. — Мне буквально пару слов.

— Проходите, проходите, — повторил хозяин дома. — Чего в дверях-то разговоры разговаривать.

Волков прошел вслед за ним в комнату.

— Присаживайтесь. Чайку, может быть?

— Нет, спасибо, — отказался, усаживаясь в кресло, Волков. — У меня на самом деле времени не так много.

— Ну как знаете, — хозяин сел в кресло, что стояло напротив, у журнального столика, взял в руки чайную чашку вместе с блюдцем и отхлебнул глоток. — А я, с вашего позволения… Не возражаете?

— Бога ради.

— Ну? — Хозяин поднял на гостя взгляд холодных серых глаз.

— В общем, так — обнесли вас… то есть обокрали, двое. Я их взял. Один залетный, тертый. По замазкам вроде профессионал… в решении квартирных вопросов. Ему с вашей дверью договориться — тьфу. Другой — бычара, из местных. Он этому второму только и нужен-то был потому, что город знает и у него тачка своя есть. А то тот у нас, в Питере, вообще впервые. Откинулся… освободился то есть, чуть ли не пару месяцев назад.

Но стоит за этими двумя — третий. Вот он-то как раз и есть главный. Эти исполнители. А он не просто наводчик, он весь расклад этот спланировал и всем руководил. И деньги все… ну почти все, какую-то мелочь он им на текущие расходы отстегивал, у него хранятся. Они их еще не делили. Я его… — Волков отвернул манжет и взглянул на часы. — Я его вскорости тоже возьму. Ребята мои сейчас его отслеживают, чтобы тихонько, не привлекая внимания, упаковать.

Значит, так, далее — бабки… то есть деньги ваши, я из него вытряхну, привезу сюда, домой к вам. Я думаю… — он еще раз взглянул на часы, — сегодня еще. Ну и…

— Что?

— А… потолковать вы с ним не желаете? Хозяин отставил чашку, откинулся на спинку кресла и на минуту прикрыл глаза.

— Видите ли, Петр Сергеич… — Он вновь открыл глаза и взглянул на Волкова твердым взглядом. — Мне сказали, что могу я вам довериться. Верные люди сказали, их слово для меня много значит. Я поэтому и отвечал на ваши вопросы по ходу… так сказать, дела. Чем-то я же с вами должен был поделиться, иначе как бы вы дело-то делали? И вот сейчас еще малость открыться вынужден буду, хоть и не надо бы, но… что уж тут теперь поделаешь. Короче говоря, нет мне никакого резона толковать с этим самым… смышленым, который старший у этой шантрапы, что ко мне залезла. Но тут вот что… Я говорил вам, что деньги эти… чужие. Не мои, в общем. И если бы они вдруг вот на этой вот неделе, пока их у меня нет, понадобились бы…

— Это было бы плохо.

— Можно и так сказать, — кивнул седой головой хозяин дома, — если вам, конечно, посильней слова не подыскать. И главное, что объясниться-то можно. Все, что угодно, можно объяснить. И именно поэтому слушать никто и не станет. Кстати сказать, их у меня и сейчас еще нет. Сто процентов, что они у него?

— Ну… Сто процентов гарантии только Госстрах давал. В недавнем прошлом.

— Это ясно. Так вот. Коснись нужда в деньгах этих, а их у меня нет — уж лучше самому на себя руки наложить. Вот я и думаю… Сам ли от себя умник этот, который их к рукам прибрал, работал, или указал на меня кто? Вы меня понимаете?

— Думаете, подставить вас кто-то пытается?

— Дак… времена-то какие? Всякое на ум лезет, пока ворочаешься-то всю ночь без сна. И так ситуацию повернешь, и эдак. Ведь ничего святого в людишках не осталось.

— И вы хотите?..

— Ну а что… человек я старый, немощный. Ни за что он мне правды не скажет. Не забоится он меня. Ну а… другого кого просить, из своих же ребяток, так это… я бы и с самого начала мог, если б позора своего не опасался. Это ж ведь что получится — обратишься за помощью, а тут же и слух пойдет, мол, все, выдохся старик. На каждый-то роток платок не накинешь. И вот… если уж мне вам довериться довелось… может быть, вы бы с ним сами потолковали, а? А я уж, помимо того, что Деду вашему, ну… сверх той оплаты, вам бы — лично…

— Ну что ж делать, — Петр поднялся из кресла. — Потолкую. Только не нужно мне ничего… помимо прочего. Мне начальство жалованье платит.

— Много?

— Много не бывает. Бывает достаточно.

— А то шли бы ко мне. Очень мне такие-то вот, как вы, нужны. Мало нынче таких.

— Каких?

— Ну… которые вот так вот легко от денег отказываются.

— Спасибо, конечно, на добром слове, но…

— А вы не спешите. Подумайте. Я не тороплю. Мало ли как жизнь обернется. Я вам предложил и слова своего назад не забираю. А слово мое крепкое. Хоть и у Деда вашего спросите, если сомневаетесь.

— Зачем же.

— Подумаете?

— Хорошо, — Волков вышел в прихожую. — Да! А с этими-то двумя мне что делать? У меня своей собственной тюрьмы нет. В конце концов, это вас они обокрали, а не меня.

— А где они?

— Ребята мои пока за ними присматривают. Я их поймал, бычок этот мне ихнего старшего сдал, больше у меня к ним вопросов нет. И я им не судья. Личной обиды у меня на них нет.

— А у меня есть.

— Ваше право.

— Один, говорите, с понятиями, а другой бычок?

— Ну да.

— Ага… — вновь прикрыв глаза, хозяин что-то прокручивал в уме. — Вот что мы с вами сделаем. Тут как раз в городе у нас товарищ мой сейчас гостит. Хороший товарищ, старый и верный. Он сам из Дагестана. И у него там, в горах где-то, то ли ферма какая-то, то ли еще что, не знаю, врать не буду. Так вот этого бычка я ему и подарю. А? В хозяйстве сгодится. А тот, который при понятиях… ну что ж… по понятиям мы с ним и разберемся. Посмотрим, что за человек.

— Дело ваше.

— Вы вот что… адресочек я вам сейчас дам, вы запишите и туда, если не затруднит, их обоих и отвезите. Я сейчас позвоню, предупрежу, их там у вас с рук на руки и заберут. И… этого, третьего, который умник, когда с ним все закончите, — туда же… Хорошо?

— Как скажете.

— Ну, всего вам хорошего. Жду, значит, я вас. Сегодня.

— До свидания.

Петр вышел из квартиры, и за его спиной глухо лязгнул запор железной двери.

 

28

Прошло достаточно много времени с того момента, когда Федор увез по каким-то своим делам Германа с Леней, и Адашев-Гурский сидел в вагончике, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, ему уже наскучило сидеть и ждать, когда «клиент дозреет», а с другой — он, собственно, не знал, что делать дальше.

Вдруг он услышал со стороны контейнера какие-то звуки. Вышел на крыльцо, спустился по ступенькам и подошел к железной двери.

— Чего тебе? — спросил он через небольшую щель.

— Так я… это… сказать хотел… — глухо донеслось изнутри.

— Говори.

— А товарищ ваш совсем уехал?

— Тебе-то что?

— Да я… это… знаю, где они ее прячут. Выпустите меня.

— А для чего тебя выпускать?

— Я все расскажу.

— Вот и говори. Что тебе мешает?

— Я адреса не знаю, только так, зрительно. Без меня вы все равно не найдете. А показать могу.

— Ты говори, говори. Там видно будет.

— Ну… Я их, на самом деле, не знаю. Один у меня комнату снимал. А второй приезжал к нему. И вот в четверг вечером они вместе приехали. И девчонку какую-то с собой привезли и заперли. А потом утром уехали.

— Так ты это товарищу моему уже рассказывал.

— Да, но… я вроде знаю, куда они ее увезли. Они же от меня особо не таились. Я слышал, один вроде говорил, что за нее чечены денег могут дать. Но пока, мол, ее спрятать нужно. А то здесь, говорит, стремно. Они ее и увезли.

— Куда?

— На дачу одну. Я там был, они меня туда недели две назад возили, забор чинить. Денег заплатили.

— Найдешь?

— Найду. Только торопиться надо. А то они ее чеченам продадут. Тогда уж все…

— А может, уже продали?

— Может, и продали. Только вряд ли. Этот говорил, что с чеченами дело иметь… продумать все надо хорошенько, чтоб не кинули. А времени-то прошло всего ничего. Ее еще выручить можно. Можно успеть. Только поторопиться надо.

— А тебе-то до нее какая забота?

— Я вам помогу, а вы меня отпустите… Отпустите?

— Подумаем. А что ж ты раньше молчал?

— Боялся. Они же бандиты. Убить обещали, если скажу кому-нибудь.

— Так зачем говоришь?

— Да я тут подумал… те пугают, вы грозитесь… Ну, от тех-то я, может, и спрячусь, шанс есть. А вот если вам не скажу… то и совсем у меня никакого шанса не остается. Вы же уверены почему-то, что я вас обманываю. Правильно?

— Это правильно, — кивнул Александр. — Это ты разумно рассуждаешь.

— Ну вот… а так… Они вас не ждут, ничего про вас не знают. Вы с ними справитесь.

— Двое их, говоришь?

— Да-да, двое.

— И они нас не ждут… — задумался Александр.

— Ну конечно.

— А далеко отсюда до той дачи?

— А мы где?

— На кладбище.

— Это я догадался… На каком?

— На Южном.

— Нет, отсюда как раз не очень. Это в Сиверской. По Киевскому шоссе. Может, еще успеем. Только торопиться надо.

— Ладно. Подумаем мы над твоими словами. — Адашев-Гурский ото дел от контейнера.

Подойдя к вагончику, он посмотрел на пустую кладбищенскую дорогу, по которой уехал автомобиль Федора, подошел к машине Германа, открыл дверь и заглянул. Ключи были в замке. Наклонился и вынул из-под водительского сиденья обрез. Отведя в сторону «собачку», переломил и взглянул на стволы — заряды были на месте. Вновь защелкнул и переложил обрез под правое сиденье. Затем зашел в вагончик.

— Ну вот… — Доктор Вениамин выпил из стакана водки, поморщился и, закусив колбасой, поднял взгляд на Элис. — А уши-то у него не купированные, их резать надо. А как?

— Веня, вы машину водите? — спросил его Александр.

— Честно говоря, даже и не знаю, — обернулся к нему Вениамин. — Ни разу не пробовал. А что?

— Да… тут такое дело… В общем, клиент наш раскололся. Говорит, что знает, где Жаклин прячут. Только нужно спешить, ее чеченцам могут продать.

— Как… продать? — не поняла Элис, уставившись на Гурского уж и вовсе потемневшим до невозможности взглядом и без того черных глаз.

— Как? В рабство. Как еще… Она хорошенькая? Как выглядит, нормально?

— Н-ну… нормально, — пожала она плечами.

— Вот видишь. Молоденькая, да?

— Да, — кивнула Элис.

— Будет жить где-нибудь в горном селении. По хозяйству помогать, за скотом присматривать. Хозяева ее продавать будут время от времени друг другу, когда одним поднадоест, другие купят. Ну а, может быть, за нее и выкуп потребуют — миллион баксов, например. Это если повезет. Потому что дело это, с выкупом, рисковое. Как еще обернется. Может, Штаты за ней Шестой флот в горы двинут. Кому это надо? Хлопотно. Воевать еще с ними. Проще девку по ее прямому назначению использовать.

— Саша, надо что-то делать… — покачал головой Вениамин.

— Нет у меня прав, — Гурский раздраженно закурил сигарету. — И не было никогда. И водить я толком не умею.

— Как? — недоуменно уставилась на него Элис. — Почему?

— Потому что у меня и машины-то никогда не было. Зачем мне машина? Я пешком хожу с удовольствием. Или на такси. Или на поезде… если далеко.

— А если очень далеко? — спросил Веня.

— Тогда на аэроплане. Но летаю я только пьяным.

— Почему?

— Акрофобия. Высотобоязнь.

— Поехали, — встала со скамьи Элис. — Мой права… американский, здесь можно?

Гурский скептически посмотрел на нее, подумал, вздохнул и произнес:

— А деньги у тебя с собой есть «американский»?

— Да, — кивнула она. — Не совсем много, но…

— Ладно, у меня русские есть. Откупимся, коснись чего.

Элис решительно двинулась к выходу из вагончика. Доктор Вениамин с сожалением взглянул на остающуюся водку, поднялся и неуверенными шагами направился вслед за ней. Ада-шев-Гурский протянул руку, снял с гвоздика, вбитого над небольшим окошком, ключи, вышел на улицу и, подойдя к контейнеру, стал отпирать замок.

— Сразу тебя предупреждаю, — говорил он мужику через дверь, — если по дороге ты к ментам попробуешь сунуться, то только хуже для тебя получится. Может, ты мне и наврал что-то, но все равно в этом деле замазан, это явно. Девчонка успела из твоего окна записку выкинуть, а в ней она говорит, что ее в твоей квартире удерживают и чтобы об этом нам сообщили. Бумажку нам передали, поэтому мы к тебе и приехали. И записка эта для ментов — вещдок в деле о похищении человека. Тебе понятно? А сама барышня — американская гражданка. Так что если ты мне не поможешь и с ней что-нибудь случится… Менты тебе не спасение никакое, а даже наоборот. На них начальство так насядет, что они для того, чтобы собственную жопу прикрыть, тебя просто наизнанку вывернут. Мало не покажется. Понял меня? — Александр распахнул дверь.

— Понял, — кивнул узник, моргая запорошенными цементной пылью глазами.

— Вот и хорошо. Пошли. — Гурский подтолкнул его в сторону белой «восьмерки».

— Держи, — протянул Александр ключи стоящему с саквояжем в руках возле крыльца Вене. — Запри контейнер и… приглядывай тут. За старшего остаесся.

— А когда ребята вернутся, что им сказать? Куда ехать-то? — Доктор взял ключи.

— А мы все равно адреса не знаем. Он говорит, что в Сиверской где-то. А дальше — только визуально. Так что не найдут они нас, не надо никуда ехать. Пусть Герка домой возвращается. Будет у телефона, на связи, мало ли что… А мы сами. Их там двое всего, да и не ждут они нас.

Адашев-Гурский откинул вперед правое сиденье и повернулся к мужику:

— Ты отряхнись хоть. И давай назад.

Элис села за руль и завела двигатель. Гурский, засунув мужика на заднее сиденье, сел рядом с ней.

Белая «восьмерка» с помятым передним крылом тронулась с места, развернулась и поехала к выезду с кладбища.

Адашев-Гурский обернулся — на крыльце вагончика, все так же держа в руках саквояж, одиноко стоял доктор Вениамин и смотрел им вслед.

 

29

Петр Волков вышел из квартиры, и за его спиной глухо лязгнул запор железной двери. Спустившись по лестнице, он сел в машину и, достав из кармана мобильный телефон, набрал номер.

— Да, — ответили ему.

— Леша? Это Волков. Как там у нас?

— Да пасем пока. Этот гад все по центру крутится, а тут же толпы кругом. Был момент, он на Восстания тормознул и в парадную какую-то зашел, и народу вроде почти нет. Мы дернулись, а тут, ну как назло, менты. А он из парадной буквально через пару минут и вышел. Сел обратно в тачку и отвалил. Опять пасем.

— А что менты?

— Да нет, они чисто случайно рядом встали. Один в магазин зашел, купил чего-то, вышел, они и уехали. Но все так совпало… Не винтить же его у них на глазах.

— Все правильно, Леша. Никуда он не денется. Ты вот что… Я тебе сейчас адресок продиктую один, скажи ребятам, пусть пассажиров наших туда забросят. Я там тоже сейчас минут через пятнадцать-двадцать буду.

— Понял.

— Ну все, удачи.

Петр отключил телефон и бросил его на «торпеду».

«Как там Гурский, интересно? — подумал он, отъезжая от поребрика. Ничего, сейчас это дело расхлебаем, а потом уж…»

К воротам какой-то спортивной базы Волков подъехал почти одновременно с микроавтобусом. «Мерседес», мягко качнувшись на выбоине, въехал во двор. Петр въехал следом, и ворота за ним закрылись.

Во дворе, в окружении молчаливых парней спортивного вида, стоял невысокий, крепкого сложения темноволосый мужчина, на нем были черные брюки, светло-голубая рубашка и бордовый галстук. Он чуть приподнял в приветствии руку.

Волков заглушил двигатель, вышел из машины и подошел к нему.

— Привезли? — спросил брюнет.

— Там, — кивнул на автобус с черными стеклами Петр.

— Принимайте, — коротко бросил мужчина парням.

Те гурьбой подошли к «мерседесу». Широкая дверь его салона скользнула назад.

Неуверенно шагнув через порог и растирая запястья, наружу первым вышел тот из «пассажиров», что был постарше. Его взяли под руки, и он, чуть споткнувшись, пошел вместе с провожатыми к раскрытой железной двери невысокого кирпичного строения.

Следом за ним из автобуса вышел второй. Он крутил головой, пытаясь перехватить чей-нибудь взгляд:

— Пацаны… ну давайте разберемся. Ну вернем мы эти бабки, ну… А? Кто ж знал?

— Вернешь, — негромко сказал темноволосый. — Ты у нас все вернешь. Еще и доплатишь.

Дверь «мерседеса» мягко захлопнулась.

— Ну что, — взглянул на брюнета Волков, — все?

— Да. Но… тут тема такая… — замялся мужчина. — Я сейчас схожу, на минуту буквально, прослежу, чтоб там все было… как надо. Подождите, хорошо?

— Хорошо, — согласился Петр. — А своих мне отпускать?

— Да как хотите. Тут… дело к вам конкретно. Я сейчас, — и мужчина скрылся за дверью.

Волков подошел к автобусу.

— Езжайте, ребята, — сказал он водителю через приспустившееся стекло. — Я тут дальше сам разберусь.

Автобус заурчал мотором, развернулся и выехал со двора через раскрытые кем-то невидимым ворота, которые, пропустив машину, вновь закрылись.

Петр закурил сигарету.

Через несколько минут железная дверь открылась, и из нее, надевая на ходу кожаную куртку, вышел мужчина в бордовом галстуке.

— Тут вот какое дело, — подошел он к Петру. — Мне позвонили, буквально минут за пять перед вашим приездом, и сказали, что транспорт отходит сегодня. Ну… на который этого быка загрузить надо. И… я понимаю, вы тут не при делах, но… тут тема такая, может, вы поможете?

— В смысле?

— Здесь недалеко, но мало ли… Менты, то-се… Вашу машину смотреть не будут.

— Это еще как сказать.

— Я понимаю, но все-таки… Мы — одно дело, а вы совсем другое. С вами другой разговор. И, вообще-то, я не от себя прошу.

— Да?

— Ну да.

— Ладно. — Петр бросил недокуренную сигарету на землю и раздавил ее носком ботинка. — Давайте грузите.

— Ага. Момент. — Мужчина повернулся и зашагал обратно.

Волков сел в джип, завел двигатель, развернулся и задним ходом подогнал его почти вплотную к железной двери. Затем вышел и, обойдя машину, открыл багажник. Из кирпичного строения два парня вывели связанного бугая с залепленным скотчем ртом, ловко затолкали его в большое багажное отделение и захлопнули дверь.

— Поехали, — мужчина уселся на пассажирское сиденье. — Тут рядом, я покажу. Там уже ждут.

— Н-ну поехали… — Волков тронулся с места.

«Мне оно надо? — раздраженно подумал он про себя. — Я им, вообще-то, кто?»

Ехать оказалось и вправду не так далеко. Минут через десять Волков въехал на территорию какого-то полузаброшенного склада.

— Там вот, вдоль этого сарая, — указывал дорогу спутник Петра, — а потом сразу налево. Ага. А теперь вон туда.

— В ворота?

— Да. Фарами мигните, нам откроют. Подъехав к покосившимся ржавым воротам, Петр посигналил фарами. Ворота со скрипом распахнулись, пропустили машину и вновь закрылись.

— Куда теперь? — спросил Волков.

— А вон, видите, грузовик стоит?

— У эстакады?

— Ну да. Там, чуть правее, ступеньки. Вот туда и давайте.

Волков подрулил к полусгнившим деревянным ступеням, ведущим на эстакаду, и остановился.

— Подождите, я сейчас, — мужчина вышел из машины, осторожно ступая, поднялся по ступеням наверх и скрылся в дверях складского помещения.

Чуть погодя оттуда вышел, что-то дожевывая на ходу, коренастый белобрысый мужик. Он легко спрыгнул с эстакады, стрельнул глазами в сторону джипа, забрался в кабину стоящего неподалеку грузовика, завел его, развернулся и подогнал задом к складу. Затем заглушил мотор, спрыгнул с подножки на землю, поднялся по ступеням и стал открывать задние двери фургона.

Петр взглянул на часы и потянулся к телефону.

— Алло, Леша? — сказал он в трубку, набрав номер и дождавшись соединения.

— Я, Сергеич.

— Ну как там?

— Да… не очень, чтобы очень.

— А что такое?

— Короче, потеряли мы его. Вот только что.

— Как это?

— Да тут такое дело — он тормознул у автомата, вышел, позвонил кому-то, а потом как-то странно стал себя вести. То ли почуял чего, а может, ему подсказал кто-то, короче, он тут на красный рванул, оторвался и с концами…

— Ну-у… ребята, вы чего?

— Извиняй, Сергеич. Мы уж его пасем-то сколько… И он — вот он, только руку протяни. Расслабились, видать. Маху дали.

— Да уж…

— Но это ничего. Мы ему маячок-то поставили, на всякий, как говорится, пожарный. Еще в самом начале. Сейчас с базой свяжемся, они его отследят и нам отсемафорят. Никуда не денется.

— Если машину не бросит.

— Да ну… Что ж он — шпион, что ли, какой, на самом-то деле. Про маяк он не знает, факт. Зачем ему машину-то бросать? Может, он вообще просто так проверился, на всякий случай.

— Ну смотри.

— Не боись. От нас не уйдет.

— Ладно, бывай.

— И ты не грусти. — Алексеи отключился. Петр положил телефон на «торпеду». В дверях склада появился мужчина в бордовом галстуке. Вместе с ним на эстакаду вышел рослый угрюмый парень в джинсах и свитере.

— Помочь, Авдеич? — окликнул он мужчину, спускавшегося по ступенькам.

— Да не надо, сами управимся. — Авдеич подошел к джипу.

— Ну что? — открыв дверь салона, обратился он к Петру. — Загрузим?

Волков молча, нехотя вышел из машины, обошел ее и открыл багажник.

— Давай, любезный, вылазь, — Авдеич протянул руку к скрюченному в позе эмбриона битю-гу. — Ножки давай сюда сначала, вот так, во-от…

Подхватив парня под мышки, они помогли ему выбраться, забраться по ступеням на эстакаду и подвели к распахнутым задним дверям фургона.

— Сюда его давайте, — сказал им водитель, который стоял в глубине кузова, у задней его стенки, возле небольшого проема, за которым горел слабый свет.

Войдя в фургон и подведя парня к самому проему, Петр невольно заглянул туда. Задняя стенка кузова оказалась фальшивой. От нее до настоящей стены было что-то около метра, или чуть больше, свободного пространства. Под потолком горела тусклая лампочка. На полу, возле боковой стены, стоял какой-то небольшой железный бачок с крышкой на защелках, похожий на те, в которых хранят и перевозят кинопленку. Чуть в стороне лежал наполненный чем-то пластиковый пакет.

— Вот твое купе, — улыбнулся водила «пассажиру».

— Я туда не полезу… — попытался сделать тот шаг назад.

— Слушай сюда, — продолжал водила, — это вот — параша, это — харчи тебе и вода. Можешь сразу все схавать, дело твое, но тут на двое суток. Свет я тебе выключать не буду. Только когда через посты проезжать будем. Что? Правильно… Уже слышу, о чем думаешь. Как только я свет вырублю, ты в стенки колотиться начнешь, да? Чтоб менты тебя услышали. Глупые это мысли. И не тебе первому они в голову приходят. Так вот, чтобы этих глупых мыслей у тебя в дороге не появлялось, объясняю сразу — я тебя проверять буду. Свет-то я могу и в глухом месте погасить, так? Ну вот. Только шевельнись… Видишь, вон там? И вот тут, и там, видишь? Это от выхлопной трубы. Все не заткнешь, даже и не пытайся. Ты шумишь, я переключаюсь, ты подыхаешь. Ясно? Имею право. Все обговорено.

— Я туда не полезу… — замотал головой бугай.

— В стойло, баран, — подтолкнул его в спину угрюмый парень.

— Там горы, свежий воздух, — улыбнулся Авдеич. — Тебе понравится.

— А чуть погодя мы к тебе еще и девку подсадим, — подмигнул водитель. — И до самого конца вы с ней уже вместе поедете. А? Чем не жизнь?

— Руки хоть развяжите… — буркнул здоровяк.

— Развяжем, — кивнул Авдеич и обернулся к парню в джинсах. — Валер…

Стоя за спиной «пассажира», Валера вдруг коротко размахнулся и неожиданно долбанул ему по затылку короткой дубинкой. Тот мешком свалился на пол.

— Может, ты боксер… — пробурчал он, присев на корточки и развязывая парню руки. — Хер тебя знает.

Вдвоем с водителем грузовика они затащили тяжелое тело в тайник. Затем водила закрыл проем щитом и заложил доской.

— Сколько вам грузиться? — спросил Ав-деич.

— Да мигом, — ответил Валера и пошел в глубь склада к стоящему неподалеку погрузчику.

— Стекловата, она же легкая, — пожал плечами белобрысый водитель.

— Валера! Погоди-ка, — окликнул мужчина парня в джинсах.

— Да? — обернулся тот.

— Презент меня тут попросили вам передать, — повернулся Авдеич к Волкову. — Где он у тебя, Валера?

— А-а… — вернулся к ним Валера. — Так это вон там, пойдемте.

Вслед за ним Волков вошел в какую-то большую, наполненную запахом затхлости комнату, бывшую, очевидно, когда-то помещением конторы.

— Вон там, — кивнул Валера на одиноко стоящий у стены старый письменный стол.

Петр сделал шаг в глубину комнаты, и тут на его затылок обрушилась гора Джомолунгма.

— Ну как? — подошел к склонившемуся над Волковым Валере Авдеич.

— Слышь, Авдей, вроде я его грохнул.

— А не придуривается?

— Да какой там…

— Все равно свяжи. Пока машину грузить, пока то-се…

 

30

Уже в сумерках, благополучно миновав милицейские посты, белая «восьмерка» с выключенными фарами въехала в Сиверскую и, поплутав по поселку, остановилась, немного не доехав до участка, где за невысоким забором стоял старый, но все еще крепкий, одноэтажный деревянный дом.

— Здесь, — сказал, глядя в окно машины, мужик.

— Точно? — обернулся к нему Адашев-Гур-ский.

— Конечно. Я же вот этот вот забор починял.

Элис заглушила двигатель.

— Ты вот что… — сказал мужику Гурский. — Я тебя, конечно, и связать могу, если ты совсем придурок и задумал что-нибудь глупое, но…

— Да что вы! Я же вас сам сюда привез. Они меня теперь порвут, если… Я теперь с вами заодно. И бежать мне некуда. Что ж мне — квартиру бросать — и в бомжи? Нет, я теперь вместе с вами девушку выручать буду.

— Н-да?.. — задумчиво посмотрел на него Гурский. — Рассуждаешь вообще-то правильно.

— Ну-у. А то…

— Ладно, — Александр открыл дверь и вышел из машины. — Вылезай.

Мужик выбрался наружу и всмотрелся в сторону дома.

— Элис, — Гурский вынул из-под сиденья и протянул девушке обрез. Знакома тебе такая система? Только осторожно, он заряжен.

Она взяла оружие в руки, переломила, взглянула на курки и вновь защелкнула.

— Донт вори.

— Ну вот и хорошо, — Александр достал монтировку и, прикидывая ее на вес, поудобнее устроил в руке. — А мне и это сгодится.

Темнота сгущалась.

— А что это окна темные? — обернулся Гурский к мужику. — Нет, что ли, никого?

— Вот я и смотрю… Вроде и правда никого нету. Так оно и хорошо. Еще и лучше. Навряд ли они уже успели ее… это самое. Здесь погреб есть. Или еще где они ее могут прятать. Дом большой. А сами пока… вопрос решают. А покуда их нет, мы и… Я же говорил, торопиться надо.

— Торопиться мы будем, — Гурский смотрел на дом. — Но только не спеша. Пошли.

— Саша, — негромко сказала Элис, — мне нужен лента… такой… липкий.

— Зачем?

— Надо, — сказала она и вынула из кармана куртки небольшой, похожий на толстый маркер, фонарик.

Гурский обошел машину, открыл багажник, порылся в нем, захлопнул и, вернувшись, протянул девушке небольшой моток синей изоленты. Она наложила фонарик на стволы обреза сверху, быстро и ловко примотала его, оторвала ленту и, сунув оставшийся моток в карман, кивнула:

— О'кей, пошли.

Александр первым перелез через забор и остановился, оглядывая двор. Элис обернулась к провожатому и повела стволами обреза.

— Да-да, — кивнул он и перелез вслед за Гурским.

Машин во дворе не было. Из дома не доносилось ни звука.

Медленно и очень осторожно Александр подошел к дому, поднялся на крыльцо и потянул на себя ручку двери. Толстая, крепкая дверь была заперта на врезной замок.

— Стекло разве что выставить… — произнес у него за спиной мужик.

— Можно, — согласился Гурский. — Но не нужно. Хлопотно. Может, еще как-нибудь…

Он спустился с крыльца и прошел до угла дома, осматривая рубленные из толстых бревен, не обшитые досками стены. Затем огляделся.

— Слушай, — негромко окликнул он мужика. — Это, вон там, колодец. А сортир где?

— В доме.

— Без водопровода?

— Так яма же…

— А где?

— Там, с той стороны, сзади.

— Ага… — кивнул Гурский. — Ну-ка пошли. Проходя мимо Элис, он повел головой в сторону их спутника и тихонько сказал:

— Поглядывай.

Она, держа обрез стволами вверх, кивнула. Втроем они обошли дом (Элис, не спуская с мужика глаз, держалась чуть сзади) и подошли к маленькой дощатой пристройке, прилепившейся к задней стене.

— Ну-у, ребята… — Гурский шагнул к туалету, одной рукой приставил широкий расплющенный конец монтировки к стыку между двух досок и второй рукой, натянув на ладонь конец рукава, вбил ее в тоненькую щель. — Вот смотри, Алиса. Вот тебе очередная наглядная демонстрация непостижимости рассудком загадочной русской натуры.

Он пошевелил монтировкой, ударив правой рукой, согнал ее поглубже, поднатужился и сорвал широкую доску с державших ее ржавых гвоздей.

— Дом он себе строит такой, — продолжал Гурский, стараясь оторвать вторую доску, — что из пушки не разнесешь. Дверь входную — тараном не проломишь. Опасается, выходит дело, чужого человека. Но… — Александр оторвал вторую доску, — но то, что чужой человек в его дом через сортир легко войти может, ему и в голову не приходит. И так во всем. Почему, а? А ведь именно таким вот образом в деревнях обычно избы и обносят.

Он подошел к Элис:

— Я сейчас туда схожу, посмотрю, а вы оба здесь подождите.

— Нет, — покачала головой девушка, — дом большой. Где можно… человьек прятать, он лучше знает. Он там был.

— Да, — подтвердил мужик. — Я был.

— Н-ну ладно, — согласился Гурский. — Но только так — сначала я, потом он, а потом уже ты. Ясно?

— О'кей, — кивнула Элис.

Гурский пролез внутрь дощатого туалета, приоткрыл дверь, выглянул в коридор и прислушался. В доме было темно и тихо.

— Давайте, — обернулся он. — Только осторожнее, не провалитесь тут…

Они стояли в конце длинного коридора. Элис включила фонарик и держала обрез наизготовку двумя руками, чуть подняв стволы вверх, чтобы отраженный от потолка свет позволял различать предметы.

— Ну? — спросил мужика Гурский. — И где здесь что?

— Там кладовки и лестница на чердак, — объяснял тот, указывая рукой. Там, дальше по коридору, комнаты. А с этой вот стороны, вон там, еще одна кладовка, маленькая, и кухня. На кухне погреб. Надо в погребе смотреть.

— Пошли — двинулся по коридору Гурский. Мужик пошел за ним. Последней, подсвечивая всем дорогу, шла Элис.

— Это кухня? — тихонько указал на дверь Александр.

— Да, — кивнул провожатый. Гурский толкнул дверь, вошел на кухню и огляделся.

— А погреб где?

— Вы на нем стоите.

— Да? — Александр посмотрел под ноги, сделал шаг в сторону, наклонился и, ухватившись за кольцо, потянул на себя.

— Так не откроете, — подсказал мужик. — Там запор, нужно кольцо сдвинуть немного. В сторону.

— Ишь ты, — удивился Гурский. — Прямо зинлан какой-то.

Он всмотрелся, сдвинул кольцо вдоль небольшого желоба, затем потянул за него и наконец откинул тяжелую крышку.

— Эй! — негромко позвал он, наклонившись и заглянув в темную пустоту с уходящими вниз ступенями крутой лестницы. — Есть тут кто-нибудь?

— Псс-псс! — раздалось за его спиной. Гурский распрямился и обернулся. Элис стояла на пороге кухни и напряженно ослушивалась. Наконец она, пятясь и держа обрез в правой руке стволами кверху, сделала стоящему в коридоре, возле двери одной из комнат, мужику жест левой рукой. Затем шагнула в кухню, прижалась к стене возле дверного проема, присела на одно колено и неслышно взвела курки.

Мужик вопросительно взглянул на нее, Элис кивнула, и тот резко распахнул на себя дверь комнаты, спрятавшись за нею.

В ту же секунду из распахнувшейся двери прямо на Гурского, простодушно стоящего посреди кухни, с горловым рыком бешено рванулось что-то огромное, черное, с горящими в свете фонаря дикими глазами. Почти мгновенно сумеречная тишина дома взорвалась грохотом двух оглушительно прогремевших практически одновременно выстрелов, и последнее, что запечатлелось в сознании рефлекторно отступившего к темному провалу открытого погреба Александра, была широко раскрытая, сверкающая в пламени выстрелов белыми, влажными от слюны клыками, оскаленная пасть, которая летела ему прямо в глотку.

Чудовище обрушилось ему на грудь, смело в пропасть, и, уже летя в эту бездну, он крепко шарахнулся обо что-то башкой.

Тьма сомкнулась.

 

31

Возвращение из небытия к действительности обернулось для Петра Волкова страшной пыткой, ибо действительность была болью. Пульсирующей, горячей, багрово-красной болью с пляшущими перед глазами черными мушками.

Он с трудом разлепил глаза, но попытка сфокусировать взгляд была настолько болезненной, что он вновь чуть не потерял сознание.

Стиснув зубы и превозмогая себя, он, стараясь загнать эту боль обратно, куда-то в глубину ее логова, пошевелился и обнаружил, что лежит на полу и связан по рукам и ногам. Опять закрыл глаза и немного отдохнул. Затем напрягся всем телом, перекатился, сгруппировался и сел, привалившись спиной к стене, в самом углу пустой комнаты. Способность фокусировать взгляд и переводить его с предмета на предмет медленно возвращалась.

Петр огляделся.

Находился он в той самой комнате, куда зашел давеча за «презентом». За пыльными стеклами небольшого окна было темно.

«Во мудак… — подумал он. — Чего ж это я так лоханулся-то, а? Ну прямо как пацан какой-то, честное слово».

— Ну? — вошел в комнату Авдей и сел на единственный стул, стоявший у письменного стола. — Чего насупился? Обиделся, что ли?

— Да уж даже и плохо представляю себе… как правильно вести себя дальше, — слабо владея языком, ломким голосом произнес Волков.

— Веди себя естественно, не напрягайся. Петр машинально повел левым плечом и ощутил под мышкой непривычную пустоту.

— Тут она, тут, — Авдей вынул из стола пистолет и показал его Волкову. Вот она, во-лына твоя. Пусть здесь полежит пока, до времени.

— Ей без меня скучно. Она чужих рук не любит.

— Пусть привыкает.

— И чего ты хочешь?

— По жизни? Виллу на Канарах, «феррари» и ляльку блондинистую.

— И все небось чужое и на халяву.

— Да, — кивнул Авдей. — Почему нет? А ты не хочешь?

— Не думал я об этом.

— А я думал. И думаю постоянно. И поэтому ты — там, — кивнул он на угол, где сидел на полу связанный Волков, — а я — здесь. Логично?

— Трудно сказать… И что дальше?

— Я, когда мне старик позвонил про фуце-нов этих, сразу все понял. А уж когда этот баклан про бабки брякнул, ну уж тут… — Авдей развел руки.

— Ты старика подставил?

— Они ведь меня не знают, только Витьку. Его они тебе и сдали. Сдали?

— А как же…

— Ну вот. А он меня сдаст.

— Так ты б его и грохнул. Меня-то хлопотно. За меня же встанут. Оборотку получишь.

— Конечно, — кивнул Авдей. — Вот поэтому ты еще и поживешь какое-то время. Знаешь… экспертизы сейчас, говорят, появились какие-то уж больно хитрые. Когда кто помер, чуть ли не до минуты установить могут. А мне надо, чтоб все натурально было. Без прокола.

— Без прокола не бывает.

— Думаешь?

— Знаю.

— Вот смотри, Витька сейчас сюда подъедет, он мне звонил, я его позвал. Так? В нем будет пуля из твоей пушки. А в тебе — вот отсюда, — Авдей выдвинул ящик стола и вынул из него «беретту». — Я ему в руку вложу. И уж даже и не знаю, чего вы тут не поделили?.. Только я здесь не при делах. Не спорю, при мне он приехал, я как раз машину загружал. Ушли вы с ним вместе сюда, а потом бах! бах! — и два трупа. Я сам старику и позвоню, сразу же. А? А то ведь… ну грохну я его, и что? А вдруг ты до меня все равно доковыряешься? Может же такое быть?

— Всяко может быть.

— Ну вот. Что ж я, сам себе враг, что ли? Или придурок какой?

— А Валера?

— Валера мой человек. Верный.

— Не может быть у тебя друзей. Ты жадный.

— Знаешь… если мне друг понадобится, я себе собаку заведу.

— Она тебя порвет.

— А старика мне свалить надо. Поперек горла он у меня стоит со своими законами.

— А ты хочешь, чтобы вообще без законов…

— У меня свои.

— Иди ты?

— И по этим законам я всегда прав. Потому что они мои собственные интересы блюдут. И больше ничьи.

— Не получится у тебя.

— Почему?

— Потому что ты говнюк.

— Валера! — крикнул Авдей, обернувшись к двери.

— Чего? — вошел в комнату Валера.

— Раздражает он меня… — кивнул Авдей на Волкова.

— Сколько ж его убивать-то можно? — Валера вынул из кармана дубинку.

— А пока не подохнет.

Вторичное возвращение в действительность было менее болезненным.

«Начинаю привыкать, — подумал Волков. — Надо же…»

На этот раз в помещении бывшей конторы, помимо Авдея и Валеры, присутствовал еще один персонаж. Это был мужчина средних лет, аккуратно одетый и с несколько растерянным выражением на ухоженном лице. Он стоял над Волковым и внимательно на него смотрел.

— Мужчина, — сказал ему Петр, — и чего это вы на меня таким вот образом смотрите? Я вам не клумба, и цветы на мне не растут. Вы на мне, пугаюсь я, своим этим взглядом дырку протрете.

— Мужчина, обернувшись, взглянул на Авдея.

— Ага, — кивнул тот. — Это вот он тебя и вычислил. А представляешь, что бы с тобой было, если б он успел тебя старику сдать? Представляешь хоть на одну минуту?

— Мужчина зябко передернул плечами.

— На, — Авдей протянул ему «беретту». — Имеешь полное право.

— Я?.. — изменился тот в лице. — Н-нет… зачем же…

— Ага, — еще раз кивнул Авдей. — Это ведь я должен все делать, я и забыл. Тему подсказать, клиента жирного подогнать. Все я, да? А ты только пацанов малолетних в жопу трахать. Так, что ли?

— Нет, ну…

— Ну а что «ну»? Что «ну»?

— Мужчина, — слабым голосом произнес Волков. — Он вас сейчас убьет. Если вам, конечно, интересны мои слова… И тебя, Валера, кстати, тоже. Ему свидетели не нужны. Ему на Канары надо. У него там лялька. Блондинистая. И «феррари».

— Видал? — кивнул на Петра Авдей. — Рыбина какая… Это он нас поссорить пытается. Их так учат. Чтобы выжить. Чтоб шанс поиметь.

— А что, — сказал Волков — я вру? Ты же мне сам говорил, пока их тут не было. Разве нет? Я за слово отвечаю.

— Я могу, — Авдей, положив «беретту» на стул, вынул из кармана пачку сигарет. — Я все могу. Сам. Но мне просто интересно… Ты-то сам хоть что-нибудь толком сделать можешь? Нашел придурков каких-то, этот гандон их мигом вычислил, взял, они тебя ему и сдали с потрохами. И теперь я же его еще и кончать должен? А потом я не досмотрю, ты опять на чем-нибудь проколешься и уже меня сдашь? Так, что ли?

— Ну что ты…

— А что? — Авдей обернулся к Валере. — Как думаешь, сдаст?

Валера угрюмо смотрел на мужчину и перекатывал желваки.

— Ребята, — слабым голосом сказал Волков, — он вас обоих сейчас убьет. Отвечаю.

— Папа, раздражаешь ты меня… — Авдей протянул руку к лежащей на стуле «беретте». В то же мгновение дверь, с грохотом ударившись о стену, отлетела в сторону, и в комнату влетели двое с пистолетами в вытянутых руках.

— Леша, — тихо сказал Волков, — чего так долго-то?

— Извиняй, Сергеич, пробки на дорогах… Небольшого роста, но очень широкий в плечах, Леша стоял напротив Валеры, направив на него пистолет. Тот, успев в свою очередь неуловимым движением выхватить откуда-то ТТ, держал его двумя руками, направив на Лешу. Другой из ворвавшихся в комнату держал на мушке Авдея, который от неожиданности упал на стул. Виктор стоял над сидящим на полу Волковым с поднятыми вверх руками.

— Хреново выглядишь, Сергеич, — не шевелясь и не спуская глаз с Валеры, сказал Леша.

— Да я и чувствую себя хреново, — ответил Волков. — Голова болит.

— Отдай, а? — сказал Леша Валере. — Не дай Бог стрельнет. А я тебя отпущу, если командир мой, конечно, не против. Сергеич, ты как?

— Да хрен с ним.

— Вот видишь? А то ведь… помирать-то ни мне, ни тебе не хочется, правда?

— Давай вместе, — сказал Валера.

— Давай.

— Только медленно.

— Как скажешь, — Леша стал очень медленно, миллиметр за миллиметром, опускать пистолет. Валера делал то же самое. Наконец, руки их опустились.

— А теперь брось, — сказал Леша.

— А ты?

— Мне, браток, не положено. Оно у меня казенное. Но тебя я отпущу. Слово даю. Валера бросил пистолет на пол.

— В сторонку отойди, а? А то, может, ты каратист какой.

Валера отошел от лежащего на полу пистолета на пару шагов. Леша засунул свой ствол под мышку, в оперативную кобуру, и наклонился за ТТ. Его товарищ подошел к Волкову, склонился над ним и стал развязывать веревки.

Дальнейшие события заняли не более двух-трех секунд. В кино, наверное, это можно было бы продемонстрировать с достаточной долей достоверности, но, поскольку мы с вами общаемся посредством печатного слова, обстоятельства вынуждают описывать происшедшее пространно и несоотносимо с реальным временем.

Итак.

Затхлый воздух бывшей конторы заброшенного склада вдруг взорвался грохотом выстрелов и криками. Связанный по рукам и ногам, Волков беспомощно втянул голову в плечи. Лешин напарник рухнул на Петра, закрыв его своим телом. Леша в другом конце комнаты подмял под себя Валеру.

Проморгавшись, Волков встряхнул головой, болезненно сморщился и произнес в пространство:

— Что это было?

— Да ну их, — пробормотал, поднимаясь с пола, Леша. — Я хотел по-людски…

Петр, прижатый к полу телом товарища, шевельнул коленом:

— Игорек, ты на мне ночевать собрался?

— Вот еще… — буркнул тот, вставая на ноги.

Волков сел и осмотрелся.

На стуле, опрокинувшись спиной на письменный стол, полулежал Авдей. Стена за ним была забрызгана кровью и еще чем-то белесым, все это медленно стекало по грязным обоям. В дальнем конце комнаты, раскинув руки и скребя ногтями по доскам пола, лежал Валера. Из его горла торчал нож. Валера хрипел и сучил ногами. Возле Петра, прижимая обе руки к груди, сидел на корточках Виктор. Игорь, напарник Леши, болезненно морщился и держался за бедро.

— Может быть, меня кто-нибудь хоть когда-нибудь все-таки развяжет, в конце концов? — сказал Волков.

— Щас, Сергеич… — Леша наклонился над Валерой, вытащил из его горла нож и пошел к Петру. Валера дернул ногами и успокоился.

— В больницу… меня… — прошептал Виктор, у которого на губах пузырилась розовая пена.

Леша разрезал веревки на руках и ногах Волкова, тот поднялся на ноги, пошатнулся и повернулся к Виктору:

— Деньги где?

— В больницу меня…

— Ты мне говоришь, где деньги, я везу тебя к доктору.

— На даче…

— Адрес?

Виктор что-то прошептал, и пена на его губах сделалась обильнее.

— Что? — склонился к нему ухом Волков. — Не слышу…

Виктор, еле шевеля посиневшими губами, чуть слышно что-то зашептал ему на ухо.

— Ясно, — сказал Петр, распрямившись.

Затем он опять наклонился, вынул у Виктора из кармана связку ключей и повернулся к Алексею:

— Давай-ка, берем его аккуратненько и… в машину ко мне.

Вдвоем они склонились над раненым, осторожно попытались его приподнять, но тот вдруг закашлялся, горлом у него с бульканьем хлынула кровь, глаза закатились, и он обмяк.

— Все, Сергеич, — Леша вынул носовой платок и вытер им кровь с руки. Аут. Отъехал пассажир.

Игорь, расстегнув ремень, спустил с себя брюки и рассматривал жирную царапину на бедре.

— Зацепило? — подошел к нему Леша.

— Слушай, у нас там, в машине, аптечка. Йод и пластырь принеси, а?

— Ну вот еще, машина у нас аж за воротами. Сергеич, у тебя аптека в тачке есть?

— На, — вынув из кармана, Волков протянул Леше ключи. — В багажнике.

— Я мигом, — обернулся к Игорю Леша. — Потерпи.

Волков подошел к письменному столу. В самой середине лба у Авдея была аккуратная дырочка с чуть припухшими, начинающими чернеть краями.

— Вот тебе и Канары, — тихо произнес Петр. — И «феррари», и какава с чаем…

— Петр Сергеич, — привалившись спиной к стене и опираясь на одну ногу, Игорь продолжал разглядывать рану, — а сигареткой не угостите?

Петр закрыл Авдею веки, выдвинул ящик стола, вынул из него свой пистолет, засунул в кобуру и, обернувшись к парню, взорвался:

— А какого хера вы все у меня постоянно стреляете?! А? Что, денег на сигареты не хватает? Я что — самый богатый? И стреляют, понимаешь, и стреляют!.. И стреляют, и стреляют! Спасу же нет никакого! Это все когда-нибудь закончится?! А? Я вам кто? Мама я ваша, да? Я всех вас титькой своей должен кормить, да?!

Игорь, приподняв колено и вытянув губы трубочкой, дул на рану.

— Нет, ты мне ответь, — шагнул к нему Волков, — я всем вам кто — мама?!

— Нет, — подняв на него глаза, улыбнулся Игорь, — вы всем нам папа, Петр Сергеич.

— А Дед, — сказал, входя в комнату с автомобильной аптечкой в руках Алексей, — всем нам дедушка.

— О… — переводя взгляд с одного на другого, сказал Петр. — Умничают они у меня здесь. Каламбурят, видите ли.

Леша подошел к Игорю, положил аптечку на пол, открыл ее, достал ампулу с йодом, надломил и обильно залил рану. Затем наложил бактерицидный пластырь, достал из кармана нож, нажав на кнопку, раскрыл его и, отхватив острым лезвием кусок бинта, замотал сверху.

— Бинтом-то уж не надо было, — сказал Игорь.

— Ну да, штанами грязь еще занесешь.

— Штаны теперь выкидывать… — посмотрев на дырку, вздохнул Игорь.

— А ты что за моду взял? — повернулся к Алексею Петр. — С ножом ходить… Ты что — шпана? Тебе ствола мало?

— Так… это ж не мой. Это его, — кивнул на Валеру Алексей. — Он у меня шпалер свой выбил и… это… короче, пришлось его же ножом его и… А чего делать? Я же хотел с ним по-людски, но… жить-то хочется. Тем не менее.

— Так… — Волков обвел взглядом комнату.

— Леш, дай закурить, — попросил Игорь.

— На, — Петр бросил ему пачку, и Игорь, вскинув руку, легко поймал ее на лету.

— Кто куда стрелял? — спросил Волков.

— Я в этого, — указал рукой на Авдея Леша.

— А я вообще никуда не стрелял, — сказал Игорь. — Я только и успел, что на вас упасть.

— Хорошо, — задумался Волков. — Значит, ты грохнул этого. А Виктора кто?

— Он, — показал на мертвого Авдея Леша. — Когда Игорек тебя развязывать стал, он волыну откуда-то выхватил…

— Она у него под жопой на стуле лежала.

— Кто ж знал… ну, короче, он в вашу сторону и шмальнул. А я как раз «тетешник» с пола поднимал. Ну и… я его завалил, а этот, — он кивнул на лежащего в дальнем конце комнаты Валеру, — у меня ствол выбил и… это… резкий очень оказался.

— А убивать его обязательно нужно было?

— Так ведь… азарт, Сергеич. Я машинально.

— Ладно, — Петр отошел к входной двери и взглянул на расположение тел с режиссерским прищуром. — Давай-ка этому, который у нас Валера, «тетешник» в руку вложи. Это ведь его волына?

Леша аккуратно протер платком пистолет и вложил в руку Валере, сильно прижав его остывающие пальцы к черной стали.

— Хорошо, — сказал Волков, — значит, этот — этого, а тот — его. Допустим, похоже, но…

— Что? — поднял на Волкова глаза Леша.

— А он-то что, сам потом зарезался? Как царевич Дмитрий?

— Ну вот еще… — Алексей вынул из кармана нож, раскрыл его, обтер рукоятку и вложил в руку мертвому Виктору. — Вот так вот дело было. Примерно…

— Логично, — кивнул Петр. — Ну что? Поехали?

Игорь закурил сигарету, вернул Петру пачку, надев, застегнул штаны и, прихрамывая, пошел к выходу. Все направились за ним. В дверях Волков обернулся и напоследок еще раз окинул взглядом мизансцену.

— И уж даже и не знаю, — тихо сказал он, — чего они тут не поделили?..

 

32

Очнулся Адашев-Гурский от того, что кто-то тормошил его и похлопывал по щекам. Он втянул носом пахнущий плесенью воздух, открыл глаза и в первый момент не увидел вовсе ничего. Оперся на руку, сморщившись от боли в плече, сел и, поведя второй рукой перед собой, наткнулся ею на пушистые, мягкие волосы.

— Это я, — глухо прозвучал голос Элис. — Ты нормально?

— Ну… и понормальнее бывало. Иной раз. А ты?

— Нормально.

— Мы где?

— Ты упал… как это… подполье?

— А-а… ну да, конечно.

— Я потом тоже. Бул ш-шит…

— Ничего не болит?

— Нога.

— Не сломала?

— Нет, но… больно.

Постепенно глаза Гурского привыкали к темноте, и он, лежа в густом холодном сумраке, даже стал различать окружающее.

Жизненное пространство представляло собой небольшой, но 'глубокий погреб. Пол был земляной, кирпичные стены поднимались до самого верха. В углу угадывалась крутая лестница, поднимающаяся к люку. С потолка свисала на шнуре голая лампочка.

Гурский встал на ноги, пошатываясь, подошел к лестнице, поднялся по деревянным ступенькам и, уперевшись спиной и плечами в крышку погреба, напрягся всем телом. Крышка чуть шевельнулась, но под его ногами предательски треснула ступенька. Растирая ушибленное плечо, он спустился и ощупал стену.

— Там запор, на крышке, — сказал он, — а тут и упереться-то не во что. Но… стены не до самых досок. Вон, ладонь пролезает. И сырость тут, значит, раствор квелый. Мы кирпичики-то выколупаем. Вот только монтировку бы найти. Она вроде в руках у меня была, когда…

Он опустился на четвереньки и стал на ощупь искать на полу монтировку. Рука, угодив во что-то влажное и липкое, коснулась затем остывающей, покрытой густой шерстью, плоти.

— Твою мать… — вырвалось у Гурского, и он отдернул руку.

— Это собака, — сказала из угла Элис. — Почему он не… лает, когда мы вошел?

— Знаешь, кто самый опасный зверь? — Гурский сгреб с пола пригоршню земли и оттирал ею руку от крови.

— Луди. Человьек.

— Тигр обычно, когда нападает, рычит и на этом часто прокалывается. Он не предупреждает, просто сдержаться не может, из него злоба прет. А медведь нападает молча. Потому что он умный. И способен держать себя в руках, подавлять эмоции. Вот и собаки такие бывают. Ей не пугать, ей убить нас нужно было. Она хозяйский дом охраняла.

— А он знал?

Гурский полез в карман куртки, достал зажигалку, щелкнул ею и осмотрел пол в свете маленького, колеблющегося пламени.

— Что-то я, видать, здорово башкой приложился, — пробурчал он себе под нос. — Совсем мозги отшибло. У меня же огонь есть, а я на карачках ползаю.

— Почти прямо под самой лестницей он увидел валяющуюся монтировку. Чуть в стороне лежал обрез.

— О! — сказал он. — И весь наш арсенал здесь… Ловко он нас сделал. Голыми руками.

— Он знал про собака?

— А? — Гурский погасил зажигалку и, погрузившись в непроглядную тьму, наклонился, подняв обрез и монтировку. Затем сел на пол, привалился спиной к стене, уложил арсенал рядом с собой и полез за сигаретами.

— Сейчас, — сказал он прикуривая. — Глаза снова к темноте привыкнут. И мы начнем бороться за жизнь.

— Он нас специально суда привьез?

— Ну да, — кивнул в темноте Гурский. — Конечно. Когда мы к нему в дом вломились, у него времени думать не было. И на кладбище сначала ситуация для него была… без вариантов. А потом ему поперло. Ребята уехали, и появился шанс. То-то он меня так торопил. И вроде все складно так… А он, выходит, боялся, что Герка вернется.

— Джеки здесь нет?

— Ему главное из контейнера и вообще с кладбища выбраться нужно было. Там-то он уже в могилу заглянул, а жить-то хочется. Вот и… Вот я и купился. Извини, что?

— Джеки.

— А… Нет, конечно. Ее здесь и не было никогда, скорее всего. А вот шанс у него здесь был. Он им и воспользовался. И про собаку он знал. Может, это и вовсе его дом. И собака его. И вообще, знать он не знает, кого мы ищем и чего от него хотим. Совершенно он посторонний человек. А мы на него наехали. А? Может так быть?

— Джеки написал — квартира шестой.

— Да… — задумчиво произнес Гурский, — квартира шесть. Не могла же она ошибиться, на самом-то деле? Там, у него на двери, очень даже четко написано. Значит, так оно, скорее всего, должно и быть.

— Не могла.

— Но нам от этого отнюдь не легче. Посторонний человек нас, по крайней мере, в милицию хотя бы сдал. А тут…

— Что?

— В общем… выбираться отсюда как-то необходимо, чтобы выжить. Срочно. И чем срочней, тем лучше.

Гурский потушил об пол сигарету, взял обрез, монтировку, поднялся и, с трудом различая окружающее, осторожно приблизился к Элис.

— Держи, — протянул он ей обрез. — Он хоть и без боезапаса, но… кто ж об этом знает? Может, у меня патроны по карманам рассованы. Он же не проверял. Пугнуть можно. А он, кстати, меня не обыскивал? И вообще — ты-то как здесь оказалась? Меня собака скинула, а тебя?

— Он. Я… когда собака убил, а ты сюда упал… я наклонился смотреть.

— Ясно. Вот ведь сука…

— А потом он и собака сюда… бросил.

— Не-ет… Он не посторонний. — Гурский медленно перемещался вдоль стены, ощупывая ее верхнюю кромку и в поисках слабого места пытаясь шатать кирпичи. Нормальный человек свою мертвую собаку в погреб не скинет. И врал уж очень убедительно. А это значит, что врал, но не совсем. Идеальное вранье — это, когда много-много правды и совсем чуть-чуть неправды. Вот тогда это предельно убедительно. Вот на это я и купился. Джеки здесь? Нет. Вот это-то и есть неправда. А все остальное, выходит, правда. И для нас это оч-чень хреново…

Неожиданно Элис схватила Гурского за руку.

— Ш-ш… — прошипела она.

Гурский замер и прислушался.

Где-то над головой стукнула дверь, раздались отдаленные звуки шагов и чьи-то голоса.

«Ну вот, девочка моя, — подумал Адашев-Гурский, стиснув в руках монтировку, — вот мы и приплыли».

Шаги приблизились, голоса стали явственнее.

— Петр… — ошарашенно пробормотал Адашев-Гурский. — Петька, чтоб я сдох!..

— Кто? — не поняла Элис.

— Петь-ка-а! — крикнул, задрав голову, Гурский. — Пе-тька! Мы зде-есь!

Наверху послышалась какая-то возня, что-то упало, а потом крышка погреба распахнулась, и в освещенном проеме люка возникло изумленное лицо Волкова.

— Гурский… — недоуменно сказал он. — Мать твою за ногу! Ты чего, охренел? Ты зачем здесь сидишь?

Элис подошла к лестнице и стала по ней подниматься. Петр протянул ей руку.

— Я сама, — сказала Элис и выбралась из подвала.

Следом поднялся на кухню Александр.

— Там больше никого нет? — Петр заглянул в погреб, взглянул на Гурского и опустил крышку.

— Ш-шит… — Элис стряхивала с волос мусор.

— Как понимать-то? — Волков смотрел на обрез в ее руках. — Грабежом консервов промышляете?

— Петя, где этот хмырь? — Гурский потирал плечо.

— Там, — Волков кивнул в сторону одной из комнат.

— Смотри, сбежит.

— Эт-та вряд ли, — Петр обернулся. — Леш, давай-ка его сюда.

Из комнаты, держа за шкирку мужика, у которого на левом глазу наливался свежий бланш, вышел и остановился в коридоре широкоплечий Леша.

Элис, опустив голову, неторопливо подошла к ним, взглянула исподлобья мужику в лицо и вдруг размашисто и хлестко саданула ему ногой в пах.

— С-сан ове бич… — смачно бросила она. Мужик охнул, выскользнул из руки Алексея, сложился пополам и повалился на пол.

— Ну-у-у… дружок, — наклонился над ним Волков. — А ты мне тут горбатого лепишь. Я не я, и хата не моя.

— Он нас сюда привез, — сказал Гурский. — Сказал, что здесь Жаклин прячут.

— Вот так вот даже? Ты гляди… Ладно, разберемся, — Волков обернулся к Алексею. — Слушай, вот про этот погреб он вроде и говорил. Давай, взгляни там. Где тут свет-то включается?

Леша открыл крышку люка и спустился вниз. Петр, найдя на стене кухни второй выключатель, щелкнул им, и в подвале загорелся свет.

— Ну что? — Волков склонился над погребом.

— Есть, Сергеич, — донеслось снизу. — Тут в углу, вон, кирпичи вынимаются.

— Ну вот, а ты говоришь… Леша поднялся наверх, держа в руках черную спортивную сумку.

— Ну-ка, — Петр расстегнул ее и заглянул внутрь. — Мама дорогая… Это ж сколько тут? Смотри, Гурский.

— Много, — подтвердил, заглянув в сумку, Александр. — Может, тут и те, которые за Джеки…

— В смысле? — поднял на него глаза Волков.

— Ну, этот вот говорил, что ее чеченам продать собирались.

— Да? — Петр вскинул брови, а потом повернулся к Алексею. — Так, давай-ка его в браслеты и в машину пакуй. Разберемся. Барышня, пушку вашу позвольте, пожалуйста… Не идет она вам. Она вас простит.

— Это Геркин, — сказал Гурский. — Вернуть надо.

Волков взял у Элис обрез и понюхал стволы.

— Кого завалили? — взглянул он на Александра.

— Собаку.

— И не жалко?

— Она мне в горло кинулась. Элис чудом успела.

— Да? — Петр оценивающе посмотрел на девушку и улыбнулся. — Вам бы теперь пожениться. Самое то.

Элис фыркнула и пошла по коридору к выходу из дома.

— Шутка, — громко сказал ей вслед Волков, — сори. Я тоже этому типу жизнь спасал. Но мы же не женимся.

— Ты меня не возбуждаешь. — Гурский вышел из кухни.

— Ну уж извини, — пожал плечами Волков.

— А это чья? — Петр Волков взглянул на одиноко стоящую у забора белую «восьмерку» с помятым передним крылом.

— Геркина, — Гурский поправлял манжет рубашки.

— А где он?

— С Федором уехал… а нам же как-то нужно было сюда попасть. Алиса за руль села.

— Ясно. Как же… — задумался Волков. — Как же нам ловчее… Вот что. Леша, ты давай за руль в мою тачку, Гурский, ты с ним, поможешь за хмырем присмотреть. А мы с барышней следом за вами в Геркиной поедем. Мне, в случае чего, с ментами проще договориться будет, чем Лешке. Только вы не отрывайтесь, на нас-то поглядывайте. Далее… Едем сначала ко мне домой, слышишь, Леша?

— Слышу.

— Вот. Мы там Геркину машину запаркуем, ты, Гурский, вместе с Алисой у меня тормоз-нешься, а я еще дела кой-какие раскидаю и вернусь. Ну что, по коням?

— Поехали, Сергеич, — Леша усаживался за руль джипа, — поздновато уже.

Добравшись без приключений до Петроградской стороны, обе машины остановились возле дома Волкова.

Элис вышла из «восьмерки», Петр, наклонившись, нажал на кнопку правой двери, выбрался наружу и запер машину.

— Держи, — протянул он Гурскому, который захлопнул за собой заднюю дверь джипа, ключи от своей квартиры. — Располагайтесь там. Знаешь, где что. Я скоро.

— Ты вот что, — Адашев-Гурский достал сигарету. — Этот гад наверняка знает, где Джеки. Она из его окна записку выбросила, что, мол, ее украли и в этой квартире держат. Поэтому мы и пытались его прижать. Но… А что он вообще в доме там делал после того, как… мы в погребе уже оказались? Я думал, он слинял давно.

— Кто ж его знает. Сидел, ждал чего-то. Нас на пороге увидел и остекленел аж весь. От неожиданности. Мямлить стал чего-то непонятное. Когда уже ты из погреба голос подал, только тогда он и дернулся… Лешке на кулак.

— Да. Не его сегодня день, явно. С утра до вечера гости. И все с пиздюлями. То менты с автоматами, то…

— Что еще за менты?

— Потом расскажу. Ты, главное, у него про Жаклин обязательно все выспроси. Обстоятельно. Он должен что-то знать. А то ведь пропадет девка.

— С-слушай, Сань, а… Элис эта, она… тебе не кажется, что она темнит чего-то, а?

— Петь, — Гурский посмотрел на Петра, — ну чего ей темнить?

— Мало ли…

— Она своя, отвечаю. Ты мне веришь?

— Вот в том-то и дело, — Волков шагнул к джипу, — на этом-то каждый раз и покупаюсь.

— Не понял я слов твоих… Объясни.

— Ладно. Разберемся.

 

33

Черный джип остановился возле дома, над одной из парадных которого была установлена портативная телекамера.

— Приехали, — Петр Волков выключил двигатель, поставил машину на «ручник» и обернулся назад. — Давай, Леш, свободен, отдыхай.

— Ага, пока. С праздничком тебя, Сергеич.

— С каким?

— Так Пасха же наступила уже. Все. Воскресенье.

Петр взглянул на часы:

— И правда. То-то я смотрю, полегчало…

— А как же. Я и в церковь хотел пойти, службу отстоять. Не судьба, видать.

— Так а ты и сходи. Служба-то еще часов до четырех не закончится.

— И то верно. Постою, свечку поставлю. Ну что, Христос Воскресе, Сергеич?

— Воистину.

— Дай тебе Бог.

— И тебе, Леша. Бывай.

Алексей вышел из машины и, устало переставляя ноги, побрел по тротуару.

Волков взял с пассажирского сиденья черную спортивную сумку, вышел из автомобиля, закрыл переднюю дверь и, открыв заднюю, посмотрел на сидящего со скованными руками мужика.

— Ну что, болезный? Вылезай, что ли, приехали.

Тот выбрался наружу.

Петр закрыл заднюю дверь, нажав на кнопку брелока, запер джип и кивнул на дверь парадной:

— Вот из этой двери выйти у тебя только два варианта. Первый — ты выходишь вместе со мной и идешь домой. Второй — тебя выводят совершенно другие люди, и уж куда они потом тебя ведут… Тебе какой больше глянется?

— Домой.

— Вот. И мне так почему-то кажется. Поэтому думай. Мы с тобой сейчас туда зайдем, я пока дела свои решать буду, а ты посидишь где-нибудь в уголочке и подумаешь. Потом я тебя спрашивать буду, и от того, что ты мне скажешь, судьба твоя зависеть и будет. Никто тебя не неволит, волю свою не навязывает. Сам решай. Понял?

— Да.

— Ну пошли тогда. Давай-ка руки-то, нечего людей пугать, — Петр снял с него наручники и убрал в карман.

Подойдя к двери, Волков нажал на кнопки панели и повернулся лицом к телекамере. Замок, щелкнув, открылся.

Они поднялись на второй этаж. Железная дверь квартиры была уже приоткрыта, и в тревожном взгляде хозяина, встречавшего их на пороге, Петр прочел немой вопрос.

Чуть приподняв сумку, Волков указал на нее глазами, а затем кивнул в сторону измазанного засохшей грязью и цементом мужика:

— Вы извините, я не один.

— Это имеет отношение к нашему делу?

— У вас найдется свободная комната?

— Разумеется, — хозяин посторонился и сделал приглашающий жест рукой. Проходите.

Петр пропустил мужика вперед и вошел вслед за ним в переднюю. Дверь за ними закрылась.

— Сюда прошу, — хозяин, приглашая следовать за собой, прошел через гостиную, в которой два очень крепких молодых мужчины, одетых в дорогие костюмы, одновременно подняли глаза от иллюстрированных журналов и, не вставая с кресел, проводили их жесткими взглядами, вошел в короткий коридор и, открыв дверь небольшой комнаты, повторил:- Вот, прошу сюда.

Он вошел в комнату вслед за гостями и притворил дверь.

Волков молча указал своему спутнику на диван (на который тот послушно опустился), повернулся к хозяину дома и протянул ему сумку.

— Здесь все? — спросил старик.

— Извините, я не пересчитывал. Да и вообще, о сумме у нас с вами разговора вовсе никакого не было.

— Да. Что-то я… нервы, очевидно. У меня как раз человек сию минуту в доме… вот по этому, собственно, вопросу. Вы исключительно вовремя.

— Я же обещал.

— Да. Конечно. Я вернусь, с вашего разрешения, к своим делам, а потом мы побеседуем. Вы не против?

— Не против, — согласился Волков. Хозяин вышел из комнаты, Петр закурил сигарету, сел в кресло и откинулся на спинку.

— Закурить хочешь? — спросил он мужика.

— Да, — кивнул тот, — спасибо.

— Держи, — Волков положил на журнальный столик пачку сигарет и зажигалку. — Я передохну маленько, а ты подумай пока.

— Да я уж подумал.

— Нет, — Петр устало прикрыл глаза. — Ты хорошенько подумай. А я тебе помогу, чтоб тебе думалось легче и быстрей. Девчонку, которую мы ищем, зовут Жаклин. Она американка. Приехала сюда язык наш, русский, изучать. Ну нравится ей почему-то наша русская культура, и все тут. Понимаешь? Вот для того, чтобы лучше в ней разобраться, чтобы жизнь эту нашу, для нее загадочную, попробовать понять, она сюда и приехала. Со мной подружилась. А у нее, видишь ли, любимого человека говнюки какие-то убили. Это тебе как, а? Нашего, русского парня, за которого она замуж собиралась. И ее саму, вдобавок ко всему, похитили и где-то прячут. Ну? Мне, например, это обидно. Это же получается, что как будто бы мне самому прямо в рожу харкнули. А ты что-то знаешь и темнишь. И как я к тебе после этого всего относиться должен? Объясни, может, я чего не понимаю.

— Да ни при чем я здесь…

— И застаю-то я тебя на хате, где бабки, вот из этого самого дома украденные, в тайнике хранятся. И опять ты ни при чем. Ты чего меня, за придурка держишь? — Петр открыл глаза, в которых полыхнул нехороший огонек. Ты надо мной что, издеваешься, что ли, в натуре?

Мужик взглянул Волкову в глаза и съежился.

— Ну? — распрямился в кресле Петр. — Давай, рожай помаленьку. Только с самого начала и последовательно.

— Ну как… тут такое дело..: — Мужик погасил в пепельнице сигарету.

— Виктора этого, хозяина дачи, откуда знаешь?

— А-а!.. Ну так это… мы же раньше в коммуналке вместе жили, на Лиговке. Чуть ли не с детства. Потом мои-то развелись, и отец на Кирочную переехал. А мать умерла недавно. А Витька, давно уже, квартиру купил. И тоже съехал. А мать его до сих пор на Лиговке так и живет. А тут, с полгода назад, отец мой заболел. Ну и… я Витьке-то и позвонил, по старой памяти. Он лекарства достать может и… всякое такое. Я уже к старику своему перебрался. Ну и все вроде. Отец тоже помер.

— Сирота, выходит дело.

— Ну… вроде так. А месяца три назад он мне и звонит…

— Отец?

— Да нет… Виктор. Давай, мол, встретимся. Ну и…

— Что?

— Встретились. Он-то знает, что у меня засижено. Ну… ходка была одна, по бакланке. Это когда мать еще была жива. И еще одна, потом. Ну… он…

— Давай, давай.

- Ну он и спрашивает, нет ли у меня, мол, человека на примете, который хату грамотно мог бы взять.

— А у тебя есть.

— Нет. У меня нету. Я ему так и сказал. А он говорит, дескать, ты не торопись, подумай, у меня, мол, не горит. Но человек нужен свой, грамотный. Тема есть. Я, мол, тебе — долю малую за это дело. В дальнейшем.

— А ты?

— А что я? Сказал, что подумаю. Что тут еще говорить-то? Ну вот… А месяца два назад мне звонок в дверь — дзынь! Я открываю, а там Парфен. Как нашел? Мы с ним карифанили… ну, когда я последний раз парился… Я ему адрес-то свой оставлял, еще тот, на Лиговке. Соседи, наверно, сказали. Ну, я его принял. Все, как положено. Он-то сам из Челябинска, чего его занесло? Ну… в Москве, говорит, был, а в Питере ни разу. Ну, я ему спьяну про Витьку-то и сказал. Это ж как раз его… специализация, Парфена. Ну, сказал и сказал. А он как прицепится — сведи, и все тут! Я и свел. Так вот оно и срослось. А жить Парфен у меня остался… Только на дело я с ним ни разу не ходил. Честно говорю.

— Дальше.

— Так я и говорю… пару дней назад, в четверг, вечером поздно, приезжают они ко мне вместе с Жигуном…

— Это кто такой?

— А я и не знаю. Жигун и Жигун. Парфен его сам где-то нашел, у того тачка своя. Но он — полный отморозок. Мозгов вообще нету. Ну вот… и привозят они с собой девку какую-то. Она поначалу права качать вроде пыталась, но Жигун ей по печени, а потом на пол кинул и ногами. По башке… по голове то есть, попал. Мы с Парфеном еле оттащили.

— А откуда они ее взяли?

— Я толком и не знаю. Чего их расспрашивать-то? Мое дело сторона. Но тут они между собой ругаться стали и… В общем, как я понял, Жигун под кайфом был, впилился в кого-то и решил бабки снять. Но у тех, в кого он въехал, с собой не оказалось, а стояли они рядом с домом своим. Ну, пошли они вместе с ним домой за деньгами, а там Жигун увидел, что хата упакована, и решил ее на уши поставить. Хозяину — в репу, тот башкой об батарею и, видимо, помер. А девка свидетель. Он ее тоже грохнуть хотел, но потом решил с собой забрать. «Мы, это он Парфену говорит, — ее чеченам продадим. И свидетеля уберем, и лавэ наварим одновременно». Но Парфен был против, категорически. Ему это очень не нравилось.

— Что именно?

— А вообще все. Начиная с того момента, как Жигун из-за руля вышел и бабки снимать пошел. Он Жигуна, дома у меня, чуть не порезал. «Придурок, говорит, — мы же из-за тебя, недоумка, сгорим все. Она же американка. Из-за нее такая вонь подымется…»

— И что дальше?

— Что дальше… Пристегнули ее к батарее, стали думать. И выпускать ее нельзя, и что делать, непонятно. Решили звонить Виктору. Может, что подскажет…

— А он?

— Ну… он и решил вопрос, в оконцовке.

— Как?

— Приехал утром, засадил ей какой-то бо-дяги по веняку. Ее приходнуло. «Когда в себя приходить начнет, — говорит Парфену, — грузите ее в машину и у первого же метро высаживайте. Она не то что про вас, она собственного имени не вспомнит». — «Никогда?» — это Парфен его спрашивает. А тот так репу почесал и говорит: «Препарат новый, действие до конца не изучено… Хер его знает. Но, на всякий случай, вы ее… ну, чтобы она без документов оказалась». А Жигун и так ее ксиву уже прикопал, она же денег стоит. Ну… Виктор уехал, Парфен с Жигуном девку в машину сунули и где-то высадили. Но она, оказывается, уже записку в форточку выкинуть успела. Вот на меня и наехали… все. А я-то при чем?

— Ладно, — Волков устало потер глаза. — А на даче ты чего высиживал?

— А куда мне деваться? Квартиру-то друзья ваши наверняка пасут. А про дачу эту я только тем двоим сказал, которые… в погребе уже были. Может, думал, Парфен с Жигуном заявятся. Или Виктор. Я же знал, что они на даче деньги хранят, только не знал где. Значит, должны появиться. Вот, думал, дождусь их, пусть они и решают, как дальше быть. Они же… всю эту поганку замутили. Я-то при чем?

— А откуда ты вообще про дачу знал?

— Так мы же туда ездили, все вместе. Шашлыки… и прочее. Я там и жил потом неделю, забор чинил. С собакой подружился… Вот потому и сидел. Кого-нибудь из них ждал. А тут — вы.

— Ладно, — еще раз сказал Волков и взглянул на часы. — Значит, со всех сторон ты ни при делах оказываешься. Так, что ли?

— Я вам правду рассказал.

— И где девку искать, не знаешь?

— Парфен говорил, что они ее у «Чернышевской» высадили. А дальше…

Дверь открылась, и в комнату вошел хозяин квартиры.

— Я не помешал? — взглянул он на Волкова.

— Да нет, — Петр поднялся с кресла. — Мы уже все обсудили.

— В таком случае, позвольте вас… в кабинет ко мне. Мои гости тоже ушли.

— А… — робко подал голос мужик.

— Здесь посиди пока, — бросил ему Петр и вышел из комнаты.

— Ну, в общем, вот так… в общих чертах, — закончил свой рассказ Волков. — А за урон в живой, так сказать, силе… мои извинения.

— М-да… — задумчиво протянул хозяин дома. — Что? А… Это вы про Авдея с Валерой… Да Господь с вами. Жаль, конечно, что не довелось мне Авдею в глаза его заглянуть. Ну даи ладно, чего уж. А… тот, грязненький, что в комнате там дожидается, вы с ним что делать собираетесь?

— Отпущу, — пожал плечами Петр. — Я ему обещал, если правду скажет. Он рассказал.

— Справедливо, — кивнул старик.

— Парфена этого Виктор, в вашем конкретном случае, втемную наверняка использовал. Вряд ли он бы иначе в ваш дом полез. Не решился бы.

Наверное… — согласился старик. — Хотя, кто знает. Все сейчас как-то… не так, как раньше. Совсем людишки с ума посходили. Ничего ведь святого за душой. Хорошо, посмотрим, как с ним быть.

— Ну что… — поднялся Волков. — Все вроде бы у нас с вами завершено?

— А не надумали?

— К вам… на службу?

— Да.

— Нет. Несолидно как-то… с места на место скакать.

— Ну… еще не вечер, как говорится. Жизнь сегодняшним днем не заканчивается, — старик наклонился и, достав из-под массивного письменного стола принесенную Волковым черную спортивную сумку, протянул Петру: — Будьте любезны.

Петр взял в руки расстегнутую сумку и заглянул в нее.

— Нет, — отрицательно качнул он головой. — Спасибо, конечно, но… я же говорил — мне начальство жалованье платит.

— Вы не поняли, — поднял на него взгляд холодных серых глаз хозяин дома, — я вам ничего и не плачу. Просто вы мне принесли больше, чем у меня украдено было. Это не мои деньги, а мне чужого, слава Богу, не надо. И разговоры про это совсем не нужны. Не меня же одного, видимо, эта гоп-компания обнесла. Если хотите, разыскивайте потерпевших, выясняйте — когда, сколько у кого сперли, возвращайте. Дело, как говорится, ваше. Если у вас других дел нет. Нет у вас других дел?

— Отчего же…

— Ну так вот. Забирайте, короче говоря. Волков взглянул на деньги, вздохнул и застегнул сумку.

— Пойдемте, — старик поднялся из-за стола, — я вас провожу. И грязненького своего забирайте, он мне там небось весь диван изгваздал.

 

34

Вернувшись, наконец, к себе домой, Петр Волков застал Адашева-Гурского и Элис сидящими на кухне и пьющими кофе.

— Ну? — вскинул на него глаза Гурский.

— Что «ну»? — Петр бросил спортивную сумку под вешалку. — Ничего хорошего. Мужик этот на самом деле не знает, где Жаклин искать. У него дома ей дерьма какого-то по вене прогнали, чтоб память отшибло, а потом у метро оставили. Без документов. Чтобы она даже за свое собственное имя зацепиться не смогла.

— Что значит «дерьма по вене прогнали»? — не понял Гурский.

— Саш, ну что ты, как ребенок, честное слово?.. Ну… всякие препараты бывают. Пентатол, например, некий раньше был. Если им втрескать хорошенько… отшибало память прилично, на какое-то время. А сейчас даже уж и не знаю, наверняка покруче что-нибудь уже изобрели.

— Так это, выходит…

— Я не знаю, Саша. Всякая-разная химия такая, она не по нашему ведомству. Нам она ни к чему была. Этим «контора» баловалась в свое время. Зачем человека убирать? Тресь ему по вене, и готово дело, гуляй на все четыре стороны. Что есть личность? Сумма воспоминаний…

— Не только.

— Ну хорошо, не только, но… не в том, короче, дело, — Волков опустился на стул. — Устал я. Ребята, давайте спать, а? Ночь на дворе. Элис, я вам в гостиной на диване постелю. А нам с тобой вместе придется, в спальне. У меня кровать широкая, поместимся. Или у вас иные соображения, в свете последних… так сказать, совместно пережитых обстоятельств?

Элис обожгла Волкова взглядом и поднялась из-за стола.

— Герке позвонить надо, — сказал Гурский. — Он небось волнуется.

— А ты что, не звонил? — устало взглянул на него Петр.

— Нет. Я тебя ждал. Думал, ты что-нибудь узнаешь.

— Элис, извините, я уже, честно говоря, ничего не соображаю. Пойдемте, я вам чистое полотенце дам и халат, если хотите. А утром, на свежую голову, прикинем, что к чему… — Волков вместе с девушкой вышел из кухни.

Гурский прошел в гостиную и, сняв телефонную трубку, набрал номер.

— Алло, — ответил Герман.

— Привет, это я, — сказал Александр.

— Ты где?

— У Петра. Элис тоже здесь, не волнуйся.

— Ну? И… как там дела?

— Хреново.

— А чего так?

— Потом, завтра расскажу. Тачка твоя здесь, у Петра возле дома.

— А… монтировка? Двойная такая?

— Слушай… я ее, по-моему, потерял. Я ей там, на даче, доски отдирал, а потом…

— Да нет, я не про ту. Я про другую, которая у меня под сиденьем лежала.

— А, эта… Нет. Все в порядке. Цела.

— Ну так и чего, Элис там у вас остается, что ли?

— Да. Поздновато уже. Давай, завтра увидимся. Мы спать ложимся.

— Ну пока. Алису не прихватывай.

— Почему?

— У нее жених, имей совесть.

— Ладно, маму не надо парить.

— Сам дурак.

— Пока.

— Спокойной ночи.

 

35

Воскресным утром Петр, Гурский и Элис сидели на кухне волковской квартиры.

Элис помешивала ложечкой сахар в чашке кофе, Петр жарил яичницу с ветчиной, Гурский намазывал горячие тосты сливочным маслом. Все молчали.

— В розыск надо подавать, — не выдержал первым Волков. — Заявлять в менты и подавать в федеральный розыск. Я другого пути не вижу.

— Да, — пожал плечами Адашев-Гурский, — наверное. Алиса, ты как считаешь?

— Не знаю, — Элис смотрела в свою чашку. — Может быть… да.

— Ну а что? — Петр раскладывал яичницу по тарелкам. — Ну хорошо, я пойду к Деду, дам расклад, он мне людей выделит, а дальше-то что? Ни концов, ни зацепок. Кого искать? Где? Вы вообразите себе на секунду — стоит у метро девчонка, вокруг толпы людей, а она вообще… себя не помнит. Где она сейчас, вот в данный момент, оказаться уже может? А? Тут же, я уж теперь и не знаю сколько — пять миллионов, шесть, семь, если с окрестностями да с приезжими считать… И каждый ее за руку мог взять и за собой повести. А она про себя ничего толком сказать не может. Да ее вся милиция России может теперь годами искать и не найти. Это ж Вавилон разноязыкий. Кстати, еще неизвестно, что у нее с теперь с головой и говорит ли она вообще. А если и говорит, то на каком языке и с каким акцентом…

— С татаро-венгерским, — машинально сказал Адашев-Гурский, задумался, сглотнул кусочек яичницы, положил вилку на тарелку и поднял взгляд на Петра.

— Ну, и чего ты на меня прищурки свои выставил?

— Петя, — Гурский поднялся из-за стола, — погоди-ка…

Он вышел из кухни, снял в гостиной телефонную трубку и стал накручивать диск. Постоял, слушая длинные гудки, положил трубку на место и вернулся на кухню.

— Ты чего вскочил? — спросил Волков.

— Там никто трубку не снимает. Спят еще, наверно. А могли вообще телефон выключить. Ехать надо.

— Куда?

— Да… ты не знаешь. Ребята, кончайте с этим завтраком, поехали. Я ни в чем не уверен, конечно, но… шанс есть. Так мне кажется. Алиса, Джеки какая сама из себя, беленькая?

— Сейчас да. Раньше был другой… цвет.

— Все, — Гурский крепко положил руку на стол. — Встали и поехали.

— Куда хоть ехать-то? — Волков допивал кофе.

— На Васильевский, куда еще…

 

36

У Леона долго не открывали.

Адашев-Гурский давил и давил на кнопку дверного звонка, движимый неожиданно осенившей его догадкой. Наконец, дверь отворилась, и на пороге возник хозяин дома с чуть помятым, несущим на себе сложный отпечаток складок подушки лицом, одетый в белую ночную рубашку до пят.

— Саша… — пробормотал он, заспанно моргая. — Что же вы ни свет ни заря…

— Да будет вам, Леон, уж день вовсю.

— Что вы говорите? А мы тут еще спим, как из пушки… Вчера засиделись. Вот буквально пару часов назад… Что ж вы все в дверях-то стоите? Проходите.

Заперев за гостями дверь, Леон жестом пригласил их на кухню и, не открывая глаз, прошлепал босыми ногами следом. Там он раскрыл шкафчик и достал из него початую бутылку коньяка.

— Господа, кофе не желаете? — взглянул он на бутылку. — Да вы присаживайтесь, располагайтесь… в любом случае. Дама, вероятно, предпочитает со сливками? Саша, — с трудом приподняв голову, он мотнул ею в сторону холодильника, — вы ведь знаете, где что лежит. Позаботьтесь, пожалуйста, будьте за хозяина, я сам что-то не в силах.

Леон опустился на кухонный табурет, обнял, прижав к груди, бутылку обеими руками, уронил голову на грудь и заснул.

Волков глубоко втянул носом воздух, присел к столу, расстегнул куртку, достал сигареты, закурил, сделал затяжку, выпустил дым, взглянул направо-налево, затем на спящего Леона и, повернувшись к Гурскому, улыбнулся:

— Слушай, а мне здесь нравится. Нет, честно. Элис, вы присаживайтесь. Сань, может, ты и на самом деле, это… кофейку барышне, со сливками. Пока то да се.

— Да это запросто, — вздохнул Гурский, глядя на Леона.

Он вышел в переднюю, снял с себя куртку, повесил ее в стенной шкаф и, вернувшись на кухню, взялся за кофеварку.

— Только какие тут могут быть «то да се»?

— Ну… кто ж его знает, — пожал плечами Петр. — Не пойдем же мы сами по комнатам, если там спят. И хозяин вон тоже спит.

— Нет, — не открывая глаз, качнул головой Леон. — Вы ошибаетесь. Я весь к вашим услугам. И я все слышу.

— Леон, — Гурский поставил кофеварку на огонь, — а… можно было бы увидеть Лизу?

— Да, — Леон кивнул, раскрыл глаза, и на его лицо легла печать скорби, я виноват, вы правы. Это не я повел ее впервые в школу с букетом цветов. Я не делил вместе с нею восторгов и отчаяния ее первой девственной влюбленности, которую бы она со стыдливым трепетом скрывала ото всех, а потом… прильнув к моей груди, излила бы слезами. Я не возил ее на летние каникулы в Коктебель, где ее обнаженное тело искрилось бы в лучах солнца, а я бы смотрел, как капельки пота дрожат… дрожат на… — Глаза Леона наполнились слезами, голос прервался, и он замолчал.

— Оба-на, Шурок! — вошел на кухню Анатолий. — И не один, как я погляжу. А я там слышу… Что пьем? Леон… что мой родной? Чего взгрустнул-то? А?

— Вы знаете, Саша, — Леон смахнул слезу, утер нос подолом ночной рубашки и посмотрел на Гурского. — Ведь я ей все-таки открылся. Девочка должна знать правду. Господи, как тяжело…

— А где Лиза? — Гурский разливал кофе по чашкам.

— Убежала, — горестно произнес Леон. — В ночь. Где она теперь, бедненькая моя? Ведь у нее же, кроме меня, никого на всем белом свете…

— Убежала? После того, как вы ей открылись?

— Да. Но… Саша, я чудовище…

— Леон, дружочек мой удивительный, — Анатолий погладил Леона по голове, не наговаривай на себя.

— Нет, вы не понимаете. Я ей открылся, но перед тем мы имели близость. Она уже такая взрослая… и моя любовь к ней… Как это чудовищно! Как чудовищно несправедливо — обрести вдруг родную дочь и вновь утратить. Теперь уже навсегда. Что с нами делает судьба, как ломает… прямо по живому… — Леон уронил голову на грудь и горько разрыдался.

Волков, Элис и Анатолий переглянулись. Адашев-Гурский склонил голову к плечу и с искренним любопытством смотрел на Леона. Леон рыдал.

— Леон, — склонился к нему Анатолий, — да будет тебе.

— Толя, — поднял голову Леон, — вам не понять этой боли.

Анатолий распрямился, обернулся к Гурско-му и развел руки:

— Нет, я просто отказываюсь что-либо понимать… Что случилось-то?

— Инцест, — пожал плечами Гурский.

— Иди ты? — недоверчиво взглянул на него Анатолий. — Так Лиза, она… Опаньки! Так это же дело надо отметить!

Он раскрыл шкафчик, вынул из него рюмки, поставил на стол и наполнил коньяком.

— Вспомним почитаемых нами патриархов, — поднял он свою рюмку, — Лота, в частности, и дщерей его. Или нет, не Лота, у того жена дура была, обернулась и окаменела. Сань, а кого мы там почитаем из Ветхого Завета, ну… который пьяненький был, а дщери его родные к нему подкрались и его трахнули?

— Лота. Только они же его сами и напоили, а уже потом трахнули. Для пользы дела. Для продолжения рода.

— О! И Господь никого из них не покарал. Слышь, Леон, есть, выходит, юридический прецедент. А у зверюшек это вообще сплошь и рядом. И ничего. Лайф из лайф! Чего убиваться-то? А забьемся, она вернется, а? Не, ну забьемся? Она ж тебя любит. Папа не папа, какая, хер, разница в ее-то уже возрасте? Меня не любит, а тебя любит. Заканчивай горевать.

— А меня? — завернувшись в простыню, на кухню вошел Рим.

— О! — ткнул в него пальцем Анатолий. — И его не любит. А ведь он тоже домогался. Признайся, домогался?

— Домогался, — глубоко вздохнув, Рим сокрушенно кивнул всклокоченной головой, — но потерпел фиаско. А теперь и не жалею.

— Почему?

— Ну… это было бы неправильно. Я был пьян, и мной владела животная похоть.

— Был отвергнут?

— Был, — кивнул Рим. — А никто, случайно, одежды моей не видел?

— Господи… — Леон потянулся к рюмке. — Рим, а в ванной вы не смотрели?

— Ой, да… что ж это я… второй уж день подряд… — Рим повернулся и вышел из кухни.

— Леон, — отхлебнул из чашки глоток кофе Гурский. — Вы…

— Зы-зы-зы! Стоп-стоп… — Анатолий поднял рюмку и обвел взглядом присутствующих. — Тост возник экспромтом, прямо вот, ну как будто бы стрельнуло… Тока тихо, селанс, ладно? Ля, пацаны, произношу, готовы воспринять? Во: «А за странную любовь!» А? Не, ну а ничего, а? Патриарха же с дочерьми его Господь прямо на месте исполнения греха не испепелил беспощадно, так? Они ж для пользы дела… это… дрючились, порядок закона вещей нарушая. Ну? А мы-то? Мы ж тоже… громоздим и громоздим одно на другое, и с утра, и до самого вечера, ну пока уже все… финиш, короче, пока ни придет. Но все это не корысти же ради. Ведь не ради же грошика, на самом-то деле. Что ж мы, олигархи какие нерусские, прости меня Господи. Ведь мы же все это для того, чтобы оно как лучше… в конечном итоге выпупелось. Ну… чтобы для всех, кого мы любим. Разве не так, а? Ну хорошо, не все пупырки с пу-пырками, другой раз склеиваются, согласен. Но ведь… пацанчики мои родненькие, ведь без слез-то я на вас и смотреть-то даже и не могу. Только без обид, ладно? Ведь это ж… Ведь, глядишь, и к нам Господь, ну… потом… милостив все-таки будет, а? Ведь, дружочки мои удивительные, ну что всех нас с вами крючит да карячит по жизни? Без обид, хорошо, а? Ну? Ведь любовь же, в конечном итоге! Я не прав? Нет, я не прав разве? Только, правда, она у нас какая-то странная. Вот так вот это вот… А ничего я завернул, а? Только без обид, же ву при… Вотр сантэ. Ага.

— А я за это выпью, — Волков взял рюмку. — Вперед.

Петр и Анатолий чокнулись с Леоном, который, сделав над собой видимое усилие, слабо им улыбнулся. Они выпили.

— Уа-ау! Джизис Крайс!.. — уронила на блюдце чашку с кофе Элис. Джеки… Все обернулись к кухонной двери. В дверях, сонно жмурясь и зябко пряча руки в длинные рукава теплой ночной рубашки, шаркая ногами, обутыми в большие мягкие тапочки с помпонами, появилась Лиза.

— Приветик… — сказала она, смешно сморщилась и широко улыбнулась.

— Этого просто не может быть, — упрямо мотал головой Леон. — Это невозможно! Это чудовищное недоразумение. У меня же есть письмо от ее матери, в котором она… это же ее последняя воля! Она в нем говорит, что открылась дочери и просит меня о том же. Лиза привезла его нераспечатанным, она даже и не знала, что мать, отправив девочку ко мне, ушла из жизни! Что открылась ей пред самой своей смертью! Здесь оно где-то, это письмо, в доме, я его найду. Я готов предъявить его любому суду! С девочкой случилось несчастье, она утратила память, но ведь я же ее отец! Я же ей все рассказал. Не сразу, конечно, ребенка же нужно было подготовить! Нет… Это чудовищная ошибка. Лиза, девочка моя, ну скажи, разве я не прав? Разве тебе плохо у меня? Ну ведь хорошо, правда?

— Хорошо, — растерянно глядя на Элис, пролепетала Лиза.

— Джеки… — Элис смотрела на нее широко раскрытыми агатовыми глазами. Джеки… Итс меднес…

— Элис, помоги ей одеться. — Адашев-Гур-ский взял хозяина дома под локоть и отвел в сторонку. — Леон, вы не должны препятствовать.

— У вас никогда не было своих детей. Вам не понять отцовских чувств. У меня ведь сердце разрывается. Да! Пусть я никогда не видел ее прежде, но я уже успел к ней привязаться. А… зов крови? Его куда девать? Это что, по-вашему, пустой звук? Пустой звук, по-вашему, да?

— Ле-о-он!.. — Гурский помахал перед его лицом раскрытой ладонью. — Это я. Как вы себя чувствуете? Вы меня узнаете?

— Конечно, Я абсолютно трезв. Саша… ведь вы же единственный, кому я открыл эту тайну. Самому первому. Неужели вы не помните? Ведь дочь она мне… И мать ее погибла трагически. И у девочки, кроме меня, никого теперь на всем белом свете…

— Хорошо, — вздохнул Гурский. — Мы с вами это знаем. Но, поскольку возникли вопросы, вы ведь позволите уточнить кое-какие детали?

— Безусловно. Уточняйте, я готов.

— То есть вы не против?

— Ну разумеется, ни сколько.

— Хорошо. Мы, в таком случае, Лизу заберем на время с собой. Можно?

— Я пойду с вами, — Леон двинулся к двери.

— Леон, в этой рубашке вы по улице и двух шагов не пройдете.

— Почему?

— Вас арестуют.

— Полагаете?

— Определенно.

— И что же мне прикажете делать?

— Мы сейчас заберем Лизу с собой, — терпеливо втолковывал Адашев-Гурский. — Вы останетесь дома, с гостями. Мы уточним кое-какие детали, и потом я к вам вернусь.

— Обещаете?

— Леон, даю вам слово, что вернусь. Вы мне верите?

— Да. Вам, Саша, я 'верю.

— Вот и хорошо. Петя, — обернулся Гурский к Волкову, — постучись в комнату, взгляни — она там оделась наконец? Сколько ждать-то?

— Так там же Алиса с ней.

— Ну и что?

— Элис, — подошел к двери одной из комнат Волков. — Вы там как, долго еще?

Дверь отворилась, из комнаты вышла растерянная Элис и, вслед за нею Лиза, которая шагнула к Леону и обвила руками его шею.

— Лизонька, девочка… — Леон прижал ее к груди.

— А ведь они похожи, — обернулся к выходящему из ванной Риму Анатолий. Правда?

— А как же иначе, — задумчиво качнул головой Рим, — гены…

— Так. Все. Поехали. — Гурский отпирал входную дверь.

— Всего доброго, господа, — кивнул остающимся Волков. — Приятно было познакомиться.

— Аналогично… — пожал плечами Анатолий.

— Я так думаю, — взглянул на Элис, усаживаясь в волковский джип, Адашев-Гурский, — что мы сейчас к Герману?

— Да, — кивнула она. — В общежитие не надо… пока.

— Уж наверное… — Петр завел двигатель и воткнул передачу.

— Слушай, — затормозив у подворотни Геркиного двора, что на Среднем проспекте Василь-евского острова, возле магазина «Джинн», Петр обернулся к Гурскому, — совсем из головы вылетело… Я же нашел ключи твои. Но, со всей этой канителью, опять дома забыл. Вы давайте к Герману сейчас идите, а я сгоняю и вернусь.

— Так а… что мне там делать-то? Давай, сейчас Герку захватим, заедем к тебе. Я ключи возьму, он — тачку свою. И разбежимся.

— Нет, — Волков взглянул на часы. — Извини, мне вот прямо уже сейчас еще в одно место нужно. Это мои дела, ну… чего объяснять? Ждите меня, короче, у Германа. Я позвоню на базу, ему мои ребята тачку прямо к дому подгонят. Давай. Я быстро.

— Ну давай, — Гурский открыл дверь и вышел из машины.

 

37

«Вот ведь как бывает, — думал Петр Волков, поворачивая с Университетской набережной направо, на Дворцовый мост. — Живешь себе, книжки всякие читаешь, людей выслушиваешь и считаешь, что все про все тебе известно, все ты уже знаешь. Неточно, правда, в общих чертах, но… Чем таким тебя, в принципе, удивить можно? Хвост у коровы растет книзу. Монгольфьер поднимается кверху, потому что в нем горячий воздух. Кто про коровий хвост сказал? Хемингвей. О! И это знаем. Помним, короче говоря. А кто его Хемингвеем называл? Набоков. И это знаем. Читали. А вот поди ж ты… Лиза. Или Джеки. Она теперь кто? А как она к Леону на шею-то кинулась…»

Он переехал мост, постоял на красном свете светофора, пересек Дворцовую площадь и покатил по Невскому проспекту.

«Хорошо им всем, — посмотрел он на заполненные людьми тротуары. — Живут себе и в ус не дуют. Что ж мне-то Господь хвост так прищемил? Чего мне неймется? Ну давай прикинем — берется нормальная баба (только хорошенькая, естественно, иначе на нее не встанет), и мы на ней женимся. Так? Она, значит, сейчас дома у нас сидит, ждет нас, еду готовит. Па-а-атом, значит… я приезжаю домой, а она уже там. Сидит. И… и она мне говорит: „Здравствуй, любимый! А что так поздно? И что это за люди у нас сегодня ночевали? Тебе тут звонил кто-то, я сказала, что тебя нет дома. Они спросили, когда ты будешь, я сказала — не знаю. А они сказали, что это ничего, они тебя у парадной подождут, такие странные… Раздевайся быстрее, я винегрет сделала“. Ну? Во-первых, винегрет я ненавижу. А во-вторых… да пошла бы ты на хер, дура!»

Волков повернул по стрелке на улицу Марата.

«Да, да, согласен. Не все, которые хорошенькие, дуры. Так ведь, если хорошенькая и не дура, то, значит, блядища. С этим мы уже столкнулись. И то сказать, красивая, да умная… на фига я ей сдался со своими заморочками? А готовлю я и сам весьма прилично. Гурский, правда, лучше. Этого у него не отнять. Но не жениться же на нем, на самом-то деле. А про то, что в старости, дескать, стакан воды некому подать будет… Так до нее еще дожить нужно, до этой самой старости. Вон, как я на складе лоханулся. А Гурский на даче. Так что…»

Он въехал в Поварской переулок, остановился у дома четырнадцать и заглушил мотор.

«Что же за мысль у меня была? Хорошая какая-то ведь мысль… Лиза эта, которая Джеки… Я, Гурский в погребе… А ведь грохнули бы их. Как пить дать. Если б я этих пацанов не взял, и приехали бы они туда, на дачу. Парфен да Жигун. Точно грохнули бы. И там же и закопали, в погребе. А меня на складе. Ну так что ж… все под Богом ходим. А! Вот! Вот чего! Под Богом мы все ходим. Под Господом нашим, Спасителем. И не хер из себя чего-то там корчить. На все его воля. Если в тебя стреляют, на оборотку имеешь право, тут и думать нечего. А так… Да пусть они все живут, как хотят! Господь им судья. Ему виднее».

Волков вышел из машины и вошел в парадную.

— Петр Сергеич? — слегка пошатнувшись, кап-два попытался вытянуть руки по швам. — Не ждал. Предполагал секретный вызов.

— Ситуация изменилась.

— Готов ко всему. По всей строгости закона.

— Можно войти?

— Так точно, — Седов отступил в сторонку. — Виноват.

Петр вошел и запер за собой дверь.

— Прошу, — кавторанг взмахнул длинной рукой в сторону гостиной.

— Спасибо. — Волков зашел в комнату и опустился на стул у стола. Продолжаете выпивать?

— Никак нет. Опохмеляюсь. В соответствии с флотской традицией. С петровских времен тянется. Не вправе допустить, чтоб пресеклась.

— Достойно.

— Хлобыстнете грамульку?

— А давайте.

— Есть. — Седов вышел на кухню и вернулся с граненым стаканом, громадным вяленым лешем и пепельницей.

— Вы что же, совсем не курите? — Петр неуверенно крутил в руках сигаретную пачку.

— Так ведь к этому делу смолоду приучаются. А я с юных лет на подводных пароходах… Но вы курите. Это ничего.

— Спасибо, — Петр прикурил сигарету.

— Вот сейчас это дело уговорим, — кавторанг разливал водку по стаканам, потом в баньку сходим осторожно, ну пивка, разве что после баньки, а уж беленькой больше ни-ни. Вы рыбу ешьте, в ней фосфор. Это мне наши прислали, с Волги. Целый мешок. Пьем?

— Пьем, — кивнул Волков.

— За победу?

— За победу.

— Ура?

— Вперед.

Они чокнулись, выпили и, крякнув, поставили стаканы на стол.

— Петр Сергеич. — Седов утер рот тыльной стороной руки.

— Да?

— У меня к вам вопрос. Только честно, как офицер офицеру, можно?

— Конечно.

— Меня расстреляют?

— За что?

— Ну… за измену Родине.

— А вы изменили?

— Пока нет.

— Значит, пока не расстреляют.

— Годится. Выпьем?

— Выпьем.

Седов оторвал жирный кусок рыбьего мяса, положил перед Петром, налил водку в стаканы и поставил бутылку на стол.

— За что пьем?

— Вообще-то Пасха сегодня, — глядя в стакан, сказал Волков.

— Ага-а! Точно… Теща же заходила! А ну погоди. — Кавторанг вышел из комнаты и вернулся с небольшой миской крашеных яиц. — А у меня и из головы вон. У нас тут церковь рядом, ну… в которую Достоевский захаживал, Федор Михалыч, вот она туда святить ходила, еще вчера. Мне занесла, а остальное — жене, в больницу. Ну что, Христос Воскресе?

— Воистину.

— Целоваться-то нам вроде… а?

— Да не с руки как-то.

— Ладно, — кап-два поднял стакан. — Отгуляла бесовня, прищемили ей яйца. Ура!

— Поехали.

Они выпили и, кокнув крашении об стол, стали их чистить.

— Денис Григорьевич, — съев яйцо, Волков вынул из кармана бумажник, достал из него цветную фотографию и протянул Седову. — Кого вы здесь знаете?

— Ну-ка дай-ка, — тот протянул руку. — Так вот же! — ткнул он в снимок твердым пальцем. — Вот. Это мой связник.

— Кто? — Петр поднялся со стула, обошел стол и наклонился над глянцевым фото.

— Вот этот? — указал он на Славу.

— Да нет, этого я вообще не знаю. Вот она. — И Седов указал пальцем на одну из девушек, в которой Петр узнал Жаклин.

— Она? Вот эта вот девушка?

— Ну да. А кто же еще?

— Так вы же говорили «связник»… А! Ну конечно…

— Так она и есть связник. Когда это… авария когда случилась, она домой за деньгами и пошла, с собой-то у нее мало оказалось. И бугай этот, здоровый, с ней вместе. А я уехал. И все.

— Все. Теперь все ясно.

— А вы что же, не в курсе про нее были?

— Не до конца.

— Разве она тогда… не попалась?

— Попалась. Вот как раз тогда и попалась. Еще как. — Волков вернулся на свое место, налил себе водки, выпил и закурил сигарету.

— И что теперь?

— Теперь вот что… — Петр сделал глубокую затяжку, выпустил дым и задумался. — Значит, так, слушайте меня внимательно. Я вам сейчас дам номер телефона, вы его запишите и позвоните по нему завтра, с самого утра. Понятно?

— Так точно, — кивнул кавторанг.

— Позвоните, с тем, кто вам ответит, договоритесь о встрече и, когда встретитесь, не по телефону — слышите? — при личной встрече только, расскажете этому сотруднику все, что рассказали мне. Ясно?

— Так точно. А… как же вы?

— Обстоятельства изменились. Всего я вам, разумеется, сказать не могу…

— Разумеется, — согласно кивнул Седов.

— Но… они поняли, что их резидент у нас под колпаком. Устроили ему эксфильтрацию. Сеть рушится, и… мне бы очень не хотелось, чтобы вы погибли под обломками. Начинается новая игра.

— Моя легенда? — распрямил спину кавторанг.

— Какая, к черту, легенда… Вы просто расскажете сотруднику, который с вами будет встречаться, свою историю. От начала и до конца. Опустив, естественно…

— Про вас?

— Вот. Правильно. Рассказываете все, от начала и до конца, но про то, что были со мной в контакте, — ни слова. Ясно?

— Так точно.

— Так надо. В новой игре задействованы совершенно иные люди, и… вы, дескать, сами как честный офицер решили доложить о попытке вербовки посредством грубого шантажа. Не с моей подачи, а сами, по собственной инициативе. Чувствуете разницу?

— Понял-понял-понял…

— Ну вот, обо мне, значит, ни слова. Я, возможно еще буду выходить с вами на связь, но… я же говорил — у нас тоже утечки возможны, нельзя даже исключить возможность существования «крота». Так что это для вашего же блага. Вы докладываете сами, чистосердечно, по своей воле. Далее поступаете так, как вам скажут. Не исключаю, что вас могут использовать как двойного агента. Этим вы окажете неоценимую услугу. Все это… что в вашей посылке, сдадите. Это еще один плюс в вашей позиции.

— Все не смогу уже.

— Почему?

— Там деньги были. Тысяча долларов.

— И что?

— Так прошу… отставить, потратил я кое-что уже. И машина сыплется. Хотел ремонт ей дать.

— Так. Про деньги ни слова. Не передавал вам связник никаких денег.

— А она скажет, что давала.

— Не скажет.

— Точно?

— Точно.

— Почему?

— Не забивайте себе голову.

— Есть.

— Значит, так — звоните завтра, договариваетесь о встрече, затем докладываете. Про меня ни слова, про деньги — тем более. А все остальное четко, искренне, от начала и до конца. Ясно?

— Так точно.

— Все, — Волков поднялся из-за стола.

— А телефон?

— Ах да! — Петр вынул из кармана записную книжку и стал ее листать. — А если спросят, откуда у вас этот телефон, что скажете?

— Скажу, что особист наш, Шарудило, по пьянке дал на всякий случай, еще в прошлом году. А потом забыл об этом.

— Это правдоподобно?

— Вполне.

— Ну что ж… правильно мыслите. Записывайте. — Волков продиктовал номер телефона. — Значит, завтра, с самого утра. Все понятно? Вопросы есть?

— Никак нет. Спасибо вам, Петр Сергеич.

— Не за что, — Волков направился к выходу из комнаты.

Седов встал и вышел вместе с ним в переднюю.

— Вот, возьмите, — протянул он Петру в дверях два ярко-красных пасхальных яйца. — С Богом.

— Спасибо, — Волков положил яйца в карман куртки и шагнул за порог.

Дверь за его спиной закрылась, он стал спускаться по лестнице и невольно вздрогнул, когда из-за закрывшейся двери кавторанга на всю парадную гулко разнеслось:

— А ка-агда уста-а-алая-а падло-одка-а!..

 

38

Волков вышел из лифта, подошел к квартире Германа и позвонил в звонок. Раздалось звонкое тявканье, затем дверь открылась.

— Привет, — сказал Герман, — заходи. Петр вошел и протянул ему ключи от машины. Потом распахнул куртку и вынул из-за пояса обрез.

— Тачка под окном. Ас этим… не надо бы тебе с ним по улицам шастать.

— А я и не шастаю, — Герман запер дверь, взял обрез и положил его на вешалку. — По улицам.

— Через открытую дверь Волков увидел сидящих на кухне у стола Элис, Адашева-Гурского и Жаклин.

— Ну как там у вас? — взглянул Петр на Германа. Как она?

— Да как… а никак. Только на Лизу и откликается пока. Кто ей это в башку вбил?

— Леон. Эффект запечатления. Она же как цыпленок новорожденный там, около метро, была. Тот, когда из яйца вылупится, кого первого увидит, с тем себя и отождествляет. Увидит утку, считает, что он утенок. Увидит собачку, считает, что тоже собачка, бегает за ней как щеночек. Леон, очевидно, первый с ней заговорил после того, как у нее мозги включились. Вот она теперь и Лиза.

— Если так и дальше будет, ей же там в Америке даже гринкарту не выдадут.

— Ну вот еще. Отождествят уж как-нибудь, идентифицируют. Ее нужно в привычную среду засунуть, и чтоб на ее родном языке все вокруг говорили. Глядишь, и вспомнит себя.

— Да ладно, шучу я. Пойдем? За Светлое Христово Воскресенье? Они вошли на кухню.

— Держи, — Петр подал Гурскому его бумажник и ключи от квартиры.

— Слава Богу… Наконец-то хоть домой можно попасть, — Александр убрал их в карман. — А то мотаюсь по чужим углам. Аж с четверга. Просто как лишенец какой-то.

Герман открыл холодильник и достал из него бутылку водки.

— Присаживайся, — кивнул он Волкову на стул.

— Да я, в общем-то, на минутку.

— Но рюмашку-то всяко хлопнешь?

— Ну давай, — Петр присел к столу.

— Видишь, как у нас все ловко совпало, — Герман отвинтил пробку, — и праздничек сегодня, и Жаклин нашлась. Все живы и… почти здоровы. Все в порядке. Грех не выпить. Разве нет?

— Мне глоточек, Гера, — сказал Гурский, — чисто символически.

— Как скажешь, — Герман плеснул ему на донышко и взглянул на Жаклин: Джеки, вам я тоже чисто символически, да? Мало ли что… а мне отвечать потом.

Она задумчиво тронула рукой свою рюмку, вздохнула и подняла на Германа скорбный взгляд громадных синих глаз:

— Не надо маму парить…

Элис подавилась бутербродом и закашлялась. Гурский переглянулся с Германом и похлопал ее ладонью по спине.

— Спасибо, — сдавленно выдохнула Элис Раен.

— М-да… — крякнул Волков. — Однако. «Вот оно, — Петр бросил взгляд на печальные черты сидевшей с потерянным видом девушки. — Вот оно, Петя, лицо врага. Господи ты Боже мой…»

— Все чокнулись и выпили.

— Ребяточки… — поднялся Гурский, — а пойду-ка я домой.

— Пошли, — присоединился к нему Волков. — Я тебя закину.

— Ну, как знаете, — Герман вышел из-за стола.

— Счастливо, — кивнул Адашев-Гурский Элис и Жаклин. — Не грустите тут, все обойдется.

— Да, конечно, — Элис взглянула на него и чуть пожала одним плечом.

— Пока, — кивнула Жаклин.

Гурский снял в прихожей с вешалки свою куртку, надел ее, и они с Волковым вышли из квартиры.

— Да, Гера! — обернулся на площадке лестничной клетки Александр. — Я чего приходил-то… Мы на рыбалку к Ваське в Лимовку едем или нет?

— Ой, Сань, даже и не знаю пока, — задумался тот. — Давай созвонимся, а?

— Ну давай. Всего доброго.

— Счастливо. Герман закрыл дверь.

 

39

— А что с тем хмырем, ну… который с Кирочной? — Гурский забрался в джип и достал сигареты. — Ты же так ничего толком и не рассказал. Почти.

— А что с ним… — Волков выруливал со двора. — Ничего. Отпустил я его. Что мне с ним делать? И потом, он, если уж так разобраться… ну что он такого сделал? А натерпелся…

— А не хрен с говном дружить.

— Да видишь ли… Он, собственно, ни с кем особо и не дружил. Ну принял у себя в доме Парфена некоего, приятеля, с которым сидел. Они с ним там, на зоне, что называется, «ели вместе». Ну так… а как не принять-то? Что ж он, пидарас какой? Все правильно. Жить у себя оставил. Это он вам грузил, что снимает, мол, у него кто-то комнату, а кто-что, дескать, он и знать не знает. А что ему, с другой стороны, вам еще говорить?

— Ну да.

— Вот. Парфена у себя оставил, а дальнейшее от него уже и не зависело.

— А как Джеки вообще к нему в дом попала?

— Как? Ну… — Петр остановился у светофора, — видишь ли… Она тем вечером, в четверг, на самом деле у Славы была. А потом… вышла, очевидно, на улицу, у нее там встреча была с одним… ну попросили ее, короче, посылку передать, а она города-то, видимо, не знает, вот и решила у Славиного дома встречу эту назначить. Вышла, в машину к этому, с которым встречалась, села. А тут в них бычара один отмороженный и впилился. Ну и… у братвы же обычай один, они же виноватыми не бывают. Короче, этот отморозок с них бабки, естественно, потребовал. Хотите, дескать, разойтись мирно — гоните лавэ. И видимо, настолько убедительно обосновал свою позицию, что даже Джеки поняла расклад и решила не усугублять конфликт. У того-то, которому она посылку передавала денег с собой не оказалось, и она решила, по доброте душевной, за него сразу, на месте, заплатить. Чтобы с быком этим разойтись, ну а потом… этот приятель ей бы компенсировал. Но у нее тоже то ли с собой не было, то ли было, но мало. И пошла она за деньгами к Славе домой, Может, сумка ее там лежать осталась, а может, и из Славиных решила взять, кто знает, какие у них там со Славой отношения были, если у нее свой ключ от его квартиры был. А отморозок этот хозяина с машиной отпустил и за ней поперся, чтобы не сбежала. Дальнейшее ясно?

— Примерно… — кивнул Гурский. — Она его в дом пустила.

— Ну да. Что там и как дальше вышло, в деталях только она сама рассказать может. Но… — Волков воткнул передачу и тронулся с места. — Увидел, видимо, браток, что квартира, упакована (Джеки, возможно, бабки еще, вдобавок ко всему, засветила) и решил не мелочиться. Решил он вынести из хаты вообще все, что можно. А Слава, вероятно, пришел неожиданно откуда-то и с ним и сцепился. Ну и… в процессе единоборства… Слава башкой о батарею, да и крякнул. А Жаклин — свидетель всего этого. Что с ней делать? По логике вещей, тоже валить надо. И уходить по-тихому. Но бычара этот — полный отморозок. Он решил на девке бабок наварить, чеченам ее продать.

В тачку свою засунул и вот к этому самому хмырю, на Кирочную, они ее и приволокли. Там и спрятали.

— Они?

— Двое их было. Второй-то как раз Парфен и был. У него-то там, в башке, еще кое-что, кроме мозжечка, присутствует. Он ситуацию под контроль и взял. Ну, там, что-как… не суть важно. Короче, утром они ее чем-то там по вене втрескали и… возле метро и оставили. Хорошо еще, что Леон твой глаз на нее положил. Бывает же… — Петр качнул головой.

— Да он не просто глаз положил, — закурил сигарету Адашев-Гурский. — Он совершенно искренне обознался. У него накануне гости были. И некая Лиза среди них, похожая на Джеки, судя по всему. Она ему просто, как факт своего наличия в интерьере, в память запала. Он уже для себя, видимо, решил, что с вопросом пальпирования предмета все решено, а ее вдруг из ситуации как ластиком стерли. Ну… он с вечера, по пьяному делу, к ней не сильно-то и приглядывался. Девка и девка. Хорошенькая, следовательно, функциональна в своем предназначении. Чего еще ее разглядывать? Куда денется? Потом, дескать, разберемся, какие такие у нее подробности и насколько непротивные на ощупь. А она свалила. Ну и дай ей Бог здоровья… Меньше хлопот. А утром, я так понимаю, не особо и протрезвев, видит он возле метро — беленькая, молоденькая, глазки синенькие. Ба! Лиза! Етит твою мать! Какими судьбами? Где же ты была все эти годы? Ну а эту, на тот момент времени, уже хоть Матреной назови. Говорят ей, что она Лиза, значит, так оно и есть. Тем более что русский она прилично знает. А акцент и странность поведения Леон ничтоже сумняше-ся шишкой на затылке объяснил.

— Это ей отморозок ногой приложил.

— Да?

— Мне тот, который с Кирочной, рассказал. Это в его доме было.

— Ну вот.

— Слушай, а чего это Леон твой заполошничал?

— В смысле?

— Ну она-то ладно, с ней все ясно. С нее спросу нет. А он: «Доченька! Не отдам!» И, главно дело, совершенно натурально рыдает.

— Ну?

— Что «ну»?

— Что тебе не понятно?

— Зачем?

— Так ведь скучно же жить на свете, Петя…

— В этом смысле?

— Ну да, — пожал плечами Адашев-Гурский. — А что, нет?

— Ну… с этим спорить трудно. Это мы понимать можем, — Волков въехал во двор и остановился возле парадной Адашева-Гурского.

— Зайдешь? — повернулся к нему Александр.

— Пошли.

 

40

Поднявшись пешком по лестнице на пятый этаж старого петербургского дома, Гур-ский, тяжело дыша, возился ключом в дверном замке.

— Полная разруха, — вздохнул он, — лифт не работает, замок барахлит.

— Поменяй замок, — пожал плечами Волков. — Разнеси к чертовой матери этот пункт во дворе, в который из твоего лифта ханыги всякие запчасти таскают. В чем проблема-то?

— Даже уж и не знаю. Хлопотна.

— Тогда и не стони. Пребывай в христианском смирении. А то ты хочешь и ничего не делать, и чтобы все было. Так не бывает.

— Да иди ты. Ты, прямо как Ванька Чежин становишься, тот последнее время совсем с ума сошел. Всех жить учит. Спасу от него нет никакого.

— Да?

— Звонил как-то мне тут… ну… часов, наверное, в восемь утра. Или даже раньше.

— Что сказал?

— Да ничего. Пора вставать, говорит.

— И все?

— И все. — Гурский отпер, наконец, замок и открыл дверь. — Проходи.

Волков вошел в переднюю, поставил черную спортивную сумку на тумбочку под зеркалом, снял с себя куртку и повесил на вешалку.

Александр вошел следом, запер дверь и тоже стал раздеваться.

— Господи, — вздохнул он, — хорошо-то как! Наконец-то дома. Сейчас разденусь догола, залезу под душ, потом надену халат и идет оно все-о… Лежать буду. Лежать и лениться в свое удовольствие.

— Ну вот, — Волков зашел на кухню. — А по стакану? Праздник же.

— Вообще-то надо бы, — согласился Александр. — Но… что-то обморок меня этот мой неожиданный пугает. А? Как думаешь?

— Да ладно… — Волков открыл холодильник и скользнул скептическим взглядом по пустым полкам. — А чем разговляться-то? Что ж ты не позаботился?

— А когда мне было? Я же в четверг еще из дома вышел на минуточку и… будьте любезны, нате вам. И вообще, ты же не постился, чего тебе разговляться, какая тебе Пасха? Ты же ее не чувствуешь.

— Не скажи. Во-первых, благословляются все, и постившиеся, и не постившиеся. А во-вторых… знаешь, что-то все-таки есть такое… ну вот особенно в эти дни, самые последние, пятницу, субботу… как будто, и правда, бесовня разная уж и вовсе безо всякого присмотра гуляла. А сегодня вдруг все закончилось. Ну есть такое ощущение, серьезно. Правду говорю. Давай-ка я в магазин схожу, а ты тут пока…

— Ключ возьми, там, на тумбочке. Я под душ полезу.

— Хорошо.

— Петр надел куртку и вышел из квартиры.

— Петя!

— Чего? — Волков, вернувшись из магазина, запер за собой дверь и заглянул в комнату.

Адашев-Гурский стоял в халате возле секретера и недоуменно смотрел в выдвинутый ящик потайного отделения.

— Петь, а меня обнесли… — негромко сказал он и пригладил влажные волосы.

— Как это? — Петр поставил на тумбочку в передней принесенные из магазина пластиковые пакеты и вошел в комнату.

— Как… а вот так, — кивнул Александр на пустой ящик. — Я же чувствую, что кто-то здесь был… И ключ в замке вдруг заедает. Петь, как же это, а?

— Ну… — вздохнул Волков. — Не жил богато, не хер и начинать. Что еще тут скажешь?

— Я же сразу почувствовал, что здесь кто-то был.

— А как? — осмотрелся вокруг Петр. — Все вроде как и всегда. В меру аккуратный бардак.

— И ничего подобного. Это тебе так кажется. А обычно все на своих местах. Так, как мне нужно. А вот сейчас как раз и нет. Что же, я не вижу, что ли? Вот ведь… Ну лежали у тебя, и пусть бы и лежали. На фига, спрашивается, ты мне их принес? Специально, чтобы спиздили?

— Именно, — кивнул, усмехнувшись, Петр.

— Да ну тебя. — Гурский присел на корточки, задвинул ящик, который, встав на свое место, мягко щелкнул потайным механизмом, распрямился и прошел мимо Волкова к двери. — Лыбится он тут еще.

— А ты никому про тайник этот свой не рассказывал?

— Нет, — буркнул, обернувшись, Адашев-Гурский. — Я его вообще никогда и никому не показывал. Только тебе. А ты сам-то никому не брякнул? И ключи мои у тебя пропали, а потом, ты говоришь, опять нашлись… А?

— Да брось ты. Еще скажи, что это я тебя обнес.

— С тебя станется… — Гурский вышел из комнаты.

— Сань!

— Пошел в задницу.

— Са-ань… — Волков, захватив с тумбочки пакеты, вошел вслед за ним на кухню.

— Ну что?

— Да не расстраивайся ты. Все цело.

— Ты забрал?

— Ну… можно и так сказать.

— И что за игры? С материальными ценностями?

— Да тут… видишь ли, такая история… Давай наливай пока.

— Не буду я пить спиртного.

— Да ладно, не бойся.

— Ну поня-атно… Я сдохну, а тебе все и достанется. И делиться ни с кем не надо, да? Ты же ждешь не дождешься, когда я лыжи сдвину, я же вижу, Гурский доставал из пакетов и раскладывал на столе принесенную Волковым еду. У тебя же глаза завидуйте, руки загребущие… Небось хочешь, чтобы я и квартиру свою на тебя отписал, да? Не дожде-отесь… никогда не дождетесь вы этого от меня, гражданин Гадю-кин! Не буду я пить.

— Сань, это… не опасайся ты, короче, водку пить. Все у тебя в порядке со здоровьем.

— Да? А ты откуда знаешь? Тоже мне Склифосовский.

— Ну… знаю. Это я тебе… сыпанул чуть-чуть в рюмку, вот тебя и скрутило. Извини, а?

— Чего-о?

— Ну хочешь, ударь меня. Только несильно.

— Как это сыпанул? Чего это ты мне такого сыпанул? — уставился Александр на Волкова.

— Ну… так нужно было. Для пользы дела. — Петр сел за стол и достал сигареты. — Не обижайся.

— Петь, ты чего, совсем мозгами двинулся? Ты чего говоришь-то?

— Сейчас объясню, — Волков вынул из пакета литровую бутылку «Флагмана» и с треском отвинтил крышку. — Стаканы дашь?

— Вот ведь гад… — буркнул себе под нос Гурский, достал из шкафчика широкий стакан тонкого стекла и поставил на стол. — На. Пей, Хоть залейся, отравитель.

— А ты?

— Не буду я теперь с тобой вместе ни хлеб делить, ни выпивать, ни закуривать. До самого того момента, пока ты передо мной не оправдаешься. Понял? Убийца…

— Да ладно тебе, — Петр налил в стакан водки. — Я же все объясню. А на зубок?

— Обойдешься.

— Ну дай хоть колбаски кусочек.

— Ага, сейчас… у меня тут где-то средство от тараканов было, сойдет?

— Грубый ты. И совершенно неженственный, — Волков, закинув голову, выпил стакан водки и демонстративно занюхал собственной подмышкой. — Ох, ядрено…

— Ты этот каботинаж закончишь когда-нибудь? Я жду разъяснении.

— Докладываю, — Петр закурил сигарету. — Дед наш тут дело мне подкинул, с неделю, ну, может, чуть больше назад. Обнесли какого-то… не то чтобы его знакомого, но, в общем, не совсем постороннего ему человека. Он же со многими в контакте, с разными людьми. Ну а человек такой, что в менты со своими проблемами… ну не с руки, что ли, ему обращаться. Вот он к Деду и стукнулся. А тот его головную боль мне переправил. А дело — ну чистая головная боль, голимая. Мистика сплошная. Врагу не пожелаешь.

— Петя, не дави слезу, ты не Чехов. Что за дело?

— Обнесли его. И обнесли настолько чисто, что… У него там и сейф дома, да еще и припрятанный, и квартира на сигнализации, и… в общем, туши свет. А обнесли ну в какие-то минуты, так по всем подсчетам получалось. В общем, такое впечатление, что это он сам и сигнализацию отключил, и на сейф указал, и открыл его, и вообще… ну все сам сделал.

— Так сам и сделал.

— Вот это меня и насторожило. Слишком — понимаешь? — слишком чисто. Ну не бывает так. Не может быть! Стал я думать…

— Чем?

— Думать, спрашивать. И вот, представляешь, всплывает еще один эпизод. Тоже у терпилы сейф в доме, и тоже открыли его за какие-то секунды. Как будто код заранее знали. Ага, думаю! Ну-ка… Встретился я с ним, поговорил, и вот, что выясняется — оказывается и тот, и другой, ну, который мой клиент, понимаешь?

— Понимаю.

— Оба они незадолго до того, как их обнесли, отдыхали в больничке на Васильевском. Один — из номенклатуры бывшей. Ну, у них-то от трудов праведных на благо народа у всех печень посажена, а клиник ведомственных, видимо, уже и не осталось. Ну, он в платную и прилег. Раз средства позволяют, почему нет? А мой клиент — непьющий. Но тоже, знаешь, видать, жизнь потрепала… Вот ему свой человек эту клинику настоятельно и рекомендовал. Обслуга, дескать, комфорт, специалисты, анонимность. Посмотрят, подлечат.

— А на фига ему анонимность?

— Ну а зачем немощь свою афишировать? Очевидно, не хотел он этого. Вот в свою очередь и полежал там, несколько дней буквально.

— Ага. На Васильевском. В той самой?

— Ну да.

— И ты, гад, решил, значит, на меня… типа, как на живца…

— Саш, ты прикинь, одного после его пребывания в этой самой клинике обнесли — ладно, бывает. Двоих — ну, может, и совпадение, но уже… А уж если третьего…

— Ладно, чем кончилось-то?

— Чем… взял я их. У тебя на квартире. И все деньги нашел.

— Поэтому ты на той даче и оказался?

— Ну да. Это наводчика дача. Они там бабки прятали. Я за этими бабками туда и приехал.

— Очень кстати.

— Да напрасно вы опасались. И этот, который с Кирочной, тоже зря друганов своих там ждал. Я же их к тому времени взял уже, я ж говорю. Это вот Парфен как раз с отморозком тем самым и оказались.

— Вот ведь, — Гурский покосился на Петра. — Ну прямо как в кино.

— Ну что ж… бывает.

— И все равно ты гандон. И нет тебе оправдания. Друга травить! Я, понимаешь, мучался, загибался. Здоровьем, жизнью, можно сказать, рисковал…

— Так ведь для пользы же дела.

— Ага… Тебя бы вот так травануть, чтоб загнулся. А я бы посмотрел. Для пользы дела, видите ли…

— Так не задаром же.

— В смысле?

— Сейчас, — Волков вышел из кухни и вернулся с черной спортивной сумкой. Поставил ее на стул и, расстегнув, кивнул Гурскому на содержимое. — А эва?

— Что ты хочешь сказать?

— Без тебя бы у меня ничего не получилось. Это наше, в пополаме. Все по-честноку.

— Купить прощение хочешь?

— Ну ты сам посуди — что делать? Ведь что один терпила, что другой — ну ничего сказать не могут. Подозрительного совершенно ничего не помнят. Это что значит? Гипноз какой-то, под которым они все свои секреты самые сокровенные, все коды сигнализаций и шифры замков выкладывают! А? Я так рассуждал. А если так, то мне самому в больничку эту ну никак лечь невозможно. И никого из своих ребят не направить. Они же под гипнозом раскроются. Да и я сам тоже. Ну? Кого мне туда засунуть? Чтобы и при бабках был, и свой, и в то же самое время под гипнозом не раскрылся. А? Я поэтому тебе и сказать-то ничего не мог. Ты бы тоже все выложил как миленький, а потом бы и не вспомнил. Разве нет? Ну? Ты вот мне скажи, ты кому-нибудь там, в больнице, про деньги свои и про тайник в секретере рассказывал?

— Да меня и не гипнотизировал никто. Меня это дело вообще не берет, я же говорил.

— Это если просто так, а под наркотой?

— Да? Слушай, а ведь и верно, меня там накололи чем-то, я сутки почти проспал.

— Ну?

— Но я же помню, как после укола, в процедурной, сам встал и до палаты дошел. Потом только рубанулся.

— А в процедурной что было?

— Что… капельница. Потом давление мне доктор померил. Потом еще укол какой-то сделал и молоточком у меня перед носом водил, реакции проверял.

— Молоточком? Он перед носом у тебя водил, а ты на молоточек этот пялился? После укола?

— Да. Ах ты, мать твою-у…

— Ну? А доктора как звали?

— Виктор Палыч.

— О! — Волков ткнул в Гурского пальцем. — Именно. Я же у тебя ключи-то, от греха подальше, вытащил и ребят тут своих поставил. Они в субботу на выходе из твоей квартиры этих ухарей двоих и взяли. А уж те, в свою очередь, мне Виктора этого Палыча и сдали. Так что уж извиняй. Я же говорю, для пользы дела ты пострадал.

— До тебя и не дозвониться поэтому было? Или у тебя на самом деле телефон барахлит?

— Саша… телефон у меня барахлить не может. Не такая моя профессия. Я же там, у Славиного дома… ну пошли вы с Алисой в подворотню, а мне-то что делать, уезжать? А тебя травануть? Ты же, гад, за все время ничего не жрал и не пил при мне. Пост у тебя… Вот я и врал, ходил за тобой как привязанный и ждал момента. Только у Герки и получилось, уже потом, когда ты решил водки выпить. А когда ты из больницы раньше времени сбежал и мне позвонил, я от тебя отбазарился, а потом телефон другой на базе взял. А этот выключил. У меня же твоя хата обложена, ребята в засаде сидят, а ты ключи просишь, домой рвешься… Ну? Теперь тебе понятно?

— И все равно ты гад. Нет тебе, Петр Волков, моего дружеского понимания и прощения. Сволочь ты. Ты же, сука, меня втемную использовал как последнего… не знаю кого. Одно слово — Волчара. Но, вынужден признаться, деньги твои несколько смягчили мое сердце, ибо в дружбе я корыстен. Дай мне еще что-нибудь и я, возможно, даже соглашусь выпить с тобою вместе твоей водки.

— Погоди. — Петр встал из-за стола и вышел в переднюю.

Адашев-Гурский достал из шкафчика второй стакан, поставил на стол рядом с тем, из которого пил Волков, и наполнил оба водкой.

— Вот, — вернулся на кухню Петр, неся в руке два пасхальных яичка. Держи.

— Откуда у тебя?

— Кокнемся?

— Я тебя победю. Однозначно.

— Ну что? — Волков поднял стакан. — Христос Воскресе?

— Воистину, — поднял свой Адашев-Гурский.