Если дураки-хозяева догадались не отключать спрятанные в стенах и золоченой лепнине скрытые камеры и микрофоны, то уже сегодня все происходящее в эту минуту вокруг меня станет самым популярным видео в Интернете. Новостные порталы, электронные версии газет и видеосервисы отдадут любые деньги, чтобы вывесить ролик на самых видных местах на своих главных страницах. Я уже вижу захлебывающиеся в некрофильском восторге заголовки баннерной рекламы:

ФОТОМОДЕЛЬ ПОДОЖГЛА ГОСТЕЙ СВОЕГО ЛЮБОВНИКА

ОЛИГАРХ СГОРЕЛ ЗАЖИВО

АДСКАЯ ВЕЧЕРИНКА В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ: КАДРЫ С МЕСТА ТРАГЕДИИ

У ПОПУЛЯРНОЙ ВЕДУЩЕЙ ИЗУРОДОВАНО ЛИЦО

ОРГИЯ В КРЕМАТОРИИ

Сколько миллионов кликов соберет фотография, на которой телезвезду с ожогами третьей степени несут на носилках врачи? На каком месте в рейтингах поисковых сайтов будет фоторепортаж с кадрами обугленных золоченых панелей, растоптанных шикарных букетов, потерянных туфель по три тысячи евро каждая? Сколько выложат рекламодатели за то, чтобы реклама элитной недвижимости и клиник для похудения висела на одной странице с изображением обожженного лица бывшей порнозвезды-ставшей-актрисой, по которому размазаны кровь, сопли, сажа и косметика на основе человеческих эмбрионов? Удастся ли доморощенным папарацци запечатлеть шрамы на силиконовых грудях известной светской львицы, выбегающей из огня в разодранном платье отСhristian Lacroix, которое до этого было похоже на шикарную атласную обертку дорогого подарка?

У меня нет времени, чтобы произвести все подсчеты. Мимо меня несется приземистое существо во фраке, надетом поверх лиловой рубахи с неимоверным жабо, напоминающим гигантскую бугристую гематому. Дряблые нарумяненные щеки существа сотрясаются от каждого движения, как мясистый индюшачий придаток. Рот перекошен. Из висящей на руке сумки из фальшивой кожи питона на бегу вываливаются серебряные столовые приборы, кольца для салфеток и шоколадные конфеты в золотых обертках.

Существо сбивает меня с ног. И я, как большая сломанная кукла, на негнущихся ногах падаю на залитый вином и изгаженный растоптанной пищей наборный паркет.

Я сижу, опираясь на руки. Под одной из ладоней я чувствую что-то влажное и мягкое. Возможно, это тирамису. Или кусок осетрины, выпавший у кого-то изо рта. Главное, чтобы какая-нибудь бешеная сука не наступила мне на руку пятнадцатисантиметровой шпилькой, думаю я. В этой позе я выгляжу ужасно глупо. Но у меня нет сил, чтобы встать. Как будто во мне сломалась какая-то пружина.

Отсюда, снизу, все происходящее начинает казаться мне плохим спектаклем, который я видела когда-то в детстве по телевизору. В одном большом и богатом доме гости собрались на рождественскую елку. А маленькие дети хозяев дома потихоньку съели все конфеты, пастилки и яблоки, которыми была украшена елка и которые предназначались детям-гостям. Когда это выяснилось, строгие родители решили наказать детей и отдали их подарки мальчикам и девочкам, пришедшим в гости. От обиды хозяйский мальчик начал бить своих гостей. Это вызвало невообразимый скандал. Голос за сценой значительно произносил: «И гости начали расходиться». Дальнейшее действо должно было показать зрителям всю нервозность момента и то, с какой обидой и негодованием расходились гости. Кучка актеров и актрис, одетых по старинной моде, торопливо ходила по сцене. Туда-сюда. Туда-сюда. С шубами и пальто в руках они широко расставляли ноги, топали и патетически вытягивали руки и шеи, что-то возмущенно, но беззвучно кричали и потрясали в воздухе кулаками. Вся эта толпа напоминала пьяного паука на длинных ножках, которые беспорядочно пересекались в пространстве, скрещиваясь с собственными вытянутыми тенями. Вот и сейчас я вижу того же паука, который мечется по наборному паркету, роняя столы, стулья и прихватывая с собой подсвечники, ножи, вилки и бутылки дорогого коньяка…

Смешнее всего выглядят полуголые модели и стриптизерши, с визгом лезущие во все щели, бьющие и отталкивающие друг друга. В моем плече пульсирует горячим гейзером боли какая-то точка. Но я не могу посмотреть на нее. Мне вдруг становится дико смешно. Я сижу и сотрясаюсь от судорожного смеха. Но я не слышу себя. Мой всхлипывающий, кашляющий, визжащий смех тонет в бешеном саундтреке из истерических криков, мата, бьющейся посуды, рева сигнализации и музыки, которая почему-то все еще звучит, несмотря на то что весь оркестр уже разбежался, бросив инструменты, а приглашенный диджей с расширенными от амфетаминов зрачками выглядывает из-под стола (он, бедняга, наверно, думает, что все происходящее – это его персональный глюк, мощный приход, который накрыл его прямо за пультом). Я думаю, это ультрамодный саундтрек к нашему домашнему спектаклю! В другой обстановке модные музыкальные критики упомянули бы его в своих авторских колонках. А модные диджеи соревновались бы в импровизациях на эту тему в «Дягилеве» (в этот момент еще существующем), в «Пропаганде», или в «Крыше мира»… Сейчас один из модных музыкальных критиков со спущенными штанами лежит в туалете, слабо соображая, почему пахнет дымом и за что его «милый ангел» так внезапно и грубо отшвырнул его, ударив головой о батарею, а сам бросился прочь, застегивая на ходу ремень.

Вот она – ни на что не похожая новая музыка, которую они так хотели услышать, заправляясь моноцетилморфином архангельского производства, или вдыхая чужой «кокос», привезенный в большой и черной негритянской заднице, или запивая таблетку «пацифика» «Ред Булом»!

В моей голове всплывает «окно» нового рейтинга самых модных клубов, который будет составлен, если все мы доживем до завтра:

3-е место. Звуки тела фотомодели, сброшенной с лестницы.

2-е место. Катящиеся по мраморному полу жемчуга, сорванные с шеи жены известного режиссера.

1-е место. Вой обезьян, запертых в горящем доме.

С моего отличного сидячего места в самом центре этой сплошной VIP-зоны видно, как рвутся шикарные вечерние платья, на которые наступают ноги в дорогих, но грязных ботинках. Если вам интересно, кто все эти люди, просто включите телевизор или откройте толстые, как энциклопедии, глянцевые журналы. Глянцевые журналы – это современный вариант Большой книги аристократических родов. И не беда, что большинство тех, чьи лица вы видите на глянцевых страницах, еще лет десять назад подтирали задницы газетой «Правда» и только недавно научились пользоваться за обедом ножом и вилкой. Каждый из них уже занял свое место в новейшей табели о рангах – во всевозможных рейтингах. Вон тот лысеющий мальчик в очках с тонкой металлической оправой – № 2 в рейтинге богатейших людей России. А та оплывающая баба, которая сейчас безвольно повалилась на раззолоченный красный диван, – № 4 в списке самых популярных российских писателей. Похожий на развратного римского патриция эпохи упадка человек с тяжелыми землистыми щеками и мохнатыми черными бровями – № 3 в федеральном списке какой-то партии… Сейчас все эти номера рассыпались и смешались, как сброшенные на пол бочонки адского лото.

Хозяин этого роскошного приема – тоже один из десяти фигурантов списка богатейших людей страны. Его состояние на сегодняшний день оценивается… Впрочем, это уже неважно. Он стоит рядом с догорающей бархатной шторой. Тугой волосатый живот вывалился из разодранной рубашки цвета нежно-розовой полоски предрассветного неба в Сен-Тропе. В одной руке он держит то, что осталось от чьей-то скрипки (которой, вероятно, сыграли полонез на чьей-то голове).

Другая главная героиня этого реалити-шоу лежит на полу рядом с тем местом, где недавно кротко и стеснительно, чтобы не мешать жрущим гостям, играл оркестр. Правой рукой она все еще сжимает пистолет, похожий на игрушку. По ее белому платью-смокингу расплывается темное влажное пятно цвета спелой вишни. Судя по тому, что ее тело периодически сводит судорога, это не вино и не сок. На полу лежит моя лучшая подруга. Мы будем называть ее Виктория Дольче. На самом деле ее зовут совершенно по-другому. Но ее настоящее имя никому не интересно, и его никто не знает. Она хотела, чтобы ее звали Victoria Dolce. Это же в любом случае лучше, чем какая-нибудь Катя Кабанова, или Олеся Вислогузова, или Маша Конева…

В мире рейтингов и номеров имя – это бренд. Имя должно быть таким, чтобы одинаково хорошо смотрелось и на могильной плите, и на заднем кармане джинсов. Согласитесь, представить себе джинсы с эмблемой «Victoria Dolce» значительно легче, чем джинсы с эмблемой «Олеся Вислогузова» или «Настя Горбатко». Теперь моя подруга, возможно, в одном шаге от красивой надписи «Victoria Dolce» на ее могильной плите…

Она сама была бы рада повеселиться на моих похоронах. Тогда на моем надгробии тоже была бы красивая надпись… Собственно, я забыла представиться. Мое имя Лиза Каджар. Это имя тоже не настоящее, как и все в этом странном, преувеличенном, усыпанном стразами картонном мире, похожем на Диснейленд для взрослых. Естественно, я (как это ни вульгарно звучит) принцесса. Здесь это нормальное явление. И хотя в отличие от большинства обитательниц диснейленда во мне действительно течет кровь царского рода, сейчас это не имеет никакого значения. В Большой книге современной аристократии нашлось бы место и для меня. Но в этой книге я уже удостоилась титула известной и успешной фотомодели (и, конечно же, содержанки – в наше время такая приставка к «титулу» просто необходима, чтобы тебя считали успешной). И в нашем мире этот титул весит больше, чем старинный родовой герб.

Это я должна лежать на месте Виктории Дольче. Ведь именно мне предназначались пули в ее пистолете, похожем на игрушку… Но сегодня, кажется, повезло мне. Или не повезло… (Об этом я подумаю позже.)

Когда я слышу или читаю, как какой-нибудь пропитой и заношенный, как старый свитер, дядя или мадам со следами увядшей красоты убиваются по поводу ранней смерти известного актера, певца или художника, я испытываю смешанное чувство жалости и восхищения. Причем восхищение у меня вызывает смерть, а не старые гундосы, которые апатично пережевывают слова про «безвременный уход» и «недоделанные дела». Когда умирает кто-то молодой и талантливый, ко мне на время возвращается вера в Бога и Высшую справедливость. Значит, Он все-таки все видит и Ему не чуждо сострадание! Кем были бы все эти гениальные певцы, актеры и художники, не прибери их Господь – в двадцать, тридцать, сорок лет? Такими же спившимися маразматиками, как те их друзья и коллеги, которые теперь скорбят об их смерти! Уродливыми стариками с прогнившими мозгами и разложившейся печенью! Какая космическая ирония есть в том, что живые трупы обливаются соплями и слезами, оплакивая тех, кто ушел из их жалкого выморочного мира. И какая зависть слышится в их словах! Ранняя смерть – это как Божественный «Оскар» или Пулицеровская премия Всевышнего.

Но моя подруга Виктория Дольче так не считает. Она верует во всемогущую Пластическую Хирургию и в волшебную силу Индустрии Красоты. Виктория Дольче хотела бы пребывать в своем теле вечно, меняя по мере надобности органы на запчасти новых, более совершенных моделей. У Виктории Дольче есть только ее совершенное тело мальчика-подростка с узкими бедрами, выпирающими подвздошными костяшками и упругим животиком, извивающимся, как тело анаконды. И если оно вдруг исчезнет, от моей подруги ничего не останется. Виктория, сама того не зная, является самой последовательной сторонницей материализма. Поэтому она очень боится смерти. И сейчас, распластавшись на полу, как лабораторная мышь, она дергается и всеми силами цепляется за края все расширяющейся черной ямы, которая засасывает ее в свою бездонную глубину…

Поднимая голову от паркета, к которому она пришпилена невидимыми булавками смерти, Виктория Дольче посылает в мою сторону надсадный и неровный, как края рваной газеты, звук. На языке раздавленного таракана этот звук означает примерно следующее: «Я исчезаю. Мне страшно. Подойдите ко мне кто-нибудь». Божьи твари на пороге смерти удивительно быстро учатся понимать общий для всех божьих тварей язык. Не то что в дни своей «полной драйва» жизни!

Повинуясь этому зову, я ползу к телу Виктории Дольче, чтобы подарить ей прощальную улыбку. Мои колени разъезжаются на рассыпанных канапе, икре, пирожках с фуа-гра, волованах в форме толстеньких мужских членов с креветочным муссом, свежей клубнике. Если включить фантазию, то можно представить, что я ползу не по полу, а по роскошному огромному столу на пиршестве у какого-то жизнелюбивого божества. Я – главное блюдо, которое по замыслу шеф-повара должно само заползать в рот. Но сегодня моя фантазия вряд ли мне пригодится. Все происходящее и без того исполнено оригинально и с выдумкой.

Виктория Дольче протягивает ко мне руку с идеальными ногтями, сделанными в процессе ежедневных обязательных процедур в «Nail Room». («Nail Room» – это как церковь для истовых светских львиц.) Как будто она лежит не на залитом собственной кровью паркете, а на золотом песке острова Святого Маврикия, Виктория говорит дрожащим и скрипучим голосом:

– Дорогая, дай мне чего-нибудь выпить…

Стоя на карачках и пошатываясь, как перебравшая с алкоголем шлюха, обслуживающая клиента, я вижу, как из голубых глаз Виктории Дольче скатываются две капли. Они оставляют светлый след на ее перемазанных сажей и кровью щеках.

Я глажу ее по обожженным волосам. И слышу, как она бормочет, словно обиженный ребенок:

– Я не могу умереть! Ты же знаешь, я не могу умереть… сейчас… Когда все складывалось так хорошо… Я собиралась в Ниццу…

Мне хочется как-то ее утешить. Но я не знаю, что ей сказать. Сказать ей, что в Ниццу она еще успеет? Или соврать, что она действительно не может умереть? Или сказать ей правду о том, что вся ее жизнь до сегодняшнего момента – это просто омерзительный коктейль из лжи, пафоса и жалких фантазий на тему красивой жизни?

Больше всего я боюсь, что Виктория Дольче сейчас устроит настоящую истерику и будет вести себя как герои «Фабрики звезд», которые знают, что все их рыдания и страдания снимают многочисленные камеры.

Я почти молюсь:

– Не плачь, не плачь, не плачь…

Виктория Дольче уже смирилась с тем, что умирает. И теперь вслух режиссирует собственные похороны. Она хотела бы, чтобы ее кремировали. И чтобы урну с ее прахом похоронили в Сен-Тропе. Она не хочет гнить в вонючей московской глине на окраине города рядом с лежащими там толстыми некрасивыми продавщицами продовольственных магазинов, сторчавшимися наркоманами, водителями троллейбусов, ментами и просто быдлом из спальных районов. И уж тем более она не хочет гнить на родной Тамбовщине, где лежат на убогих кладбищах ее крепкие, как тамбовская картошка, бабушки и дедушки… Об этом Виктория даже не думает. Ее мысли высоки и прозрачны: на ее похоронах должны собраться все, кого она любила…

Я рассеянно слушаю ее монолог. Когда последние слова доходят до моего сознания, у меня вырывается нервный смешок. «Все, КОГО я любила»? Что она имеет в виду? Религия Виктории Дольче предписывает любить красивые места, дорогие машины, шикарную одежду, вкусную еду. Но в персональной библии Виктории Дольче ни слова нет про любовь к себе подобным. В религии Виктории Дольче люди всегда были лишь инструментом для достижения чего-то. А как можно любить пилочку для ногтей или бритву для подмышек?

Как обычно, я говорю:

– Все будет хорошо. – И улыбаюсь вымученной улыбкой. – Все будет хорошо, дорогая, нужно только верить… Верить.

Мои слова заглушает грохот, от которого сотрясается весь дом. В каминном зале с потолка падает хрустальная люстра. Вслед за этим волна горячего воздуха проходит по комнатам.

Я прихожу в себя уже на улице, где крики врачей, пожарных, спасателей, зевак выводят меня из оцепенения. Я вижу, как на носилках тело Виктории Дольче грузят в экипаж роскошного реанимобиля. Надрывающиеся сирены придают всему происходящему поистине вселенский пафос. Если моя подруга Виктория Дольче еще не утратила слух, ее сердце должно переполняться гордостью за самое себя.

Кто-то сажает меня на какой-то стул. Дает мне бутылку с водой. Мое лицо утирают мокрой тряпкой. Я слышу, как чей-то голос обращается ко мне:

– Вы можете говорить? Расскажите мне, что произошло?

Значит, я еще жива. Если вам задают такие вопросы – значит, все нормально. Все как обычно. Мы все время хотим знать, ЧТО произошло, но почти никогда не задаем вопрос ПОЧЕМУ…

Если вы хотите, я расскажу вам все. Как было. С самого начала. Слушайте. Только не перебивайте идиотскими вопросами типа «А какое отношение этот человек имеет ко всему происходящему?». Приготовьтесь к тому, что события и люди в моем рассказе будут перескакивать во времени и пространстве, как кадры клипа или рекламного ролика, в котором за пятнадцать секунд нужно намешать такой коктейль из правды и лжи, чтобы покупатели выбрали именно этот товар. Мой рассказ будет похож на глянцевый журнал, по страницам которого беспорядочно разбросаны лица и бренды, где самые сокровенные слова перемешаны с рекламными слоганами и где между страниц, на дорогих рекламных вставках, искусно покрытых лаком, фольгой или тиснением, живу я – всегда разная и непохожая на саму себя… Неуловимая, как отблеск бриллианта. Такова уж моя жизнь.