Огонь сделал явным то, что уже произошло с нашим когда-то общим домом. Еще до пожара в нем стало невозможно жить. Все, что раньше объединяло, сближало, согревало, в какой-то момент скукожилось, почернело и рассыпалось золой. Пожар довел этот процесс до полного завершения. Потолок и стены стали черными от слоя сажи. Полы вздыбились и перекосились. Все вещи и сам воздух пропитались едким смрадом. Через несколько часов после пожара вся вода, которой заливали нашу квартиру в течение часа или двух, начала испаряться, превратив воздух в настоящий кисель, замешанный на углях.

Через день после пожара мой брат лежит дома с температурой тридцать восемь. Из-за высокой влажности до сих пор отключено электричество. Приехавший врач осматривает то, что осталось от нашей квартиры, с боґльшим интересом, чем больного. И уходит с явным облегчением. Через два дня брата все-таки увозят в больницу. А я обнаруживаю на своей одежде черную плесень. На шестой день в квартире включают электричество. Теперь, прежде чем взяться за что-то, я натягиваю на пальцы заплесневелый рукав толстовки. Но это не помогает. Все предметы теперь дергают током: батарея на кухне, стиральная машина, похожий на сгоревший небоскреб холодильник, выключатели, даже почему-то смывной бачок… При этом в доме все равно царят мрак и разруха. Лампочки лопаются или сгорают сразу в момент включения. Розетки искрят, как огненные фонтаны под Новый год. Электроприборы не работают. Все вещи теперь свалены в три неравномерные кучи в разных комнатах. И найти что-то не представляется возможным.

В воскресенье вечером мама приезжает домой с сообщением, которое, кажется, никого не удивляет. Отец, живущий в нашем общем загородном доме, отказывается принять нас У СЕБЯ. Его можно понять: отец считает, что ничего нам не должен. Он оставил нам квартиру. И все происходящее в ней не имеет теперь к нему никакого отношения. Так передала разговор с отцом мама. Что мы должны на это ответить? Поверить в это означает признаться самим себе в том, что наш отец мерзкая рептилия, утратившая все человеческое. Не поверить в это означает признать, что наша мать лживая ведьма, которая даже в этой ситуации пытается манипулировать своими детьми и строить интриги.

Когда она в красках пересказывает подробности встречи с отцом, в моей руке находится вязальная спица, которую я нашла, разбирая вещи в одной из куч. Мне нестерпимо хочется воткнуть эту спицу себе в ухо. Лишь бы не слышать все это. И не испытывать необходимости как-то реагировать на услышанное.

Однажды, еще в то время, когда у нас была семья, перелистывая альбомы в кабинете отца, я наткнулась на репродукцию картины «Крик» Эдварда Мунка. То, что я увидела, настолько поразило меня своей выразительностью и глубиной, что я в оцепенении долго сидела с раскрытой книгой в руке. Человек на картине бежит, обхватив руками голову, которая буквально разрывается от беспомощного, надрывного и безмолвного крика. Его лицо превратилось в рвущийся рот, искаженный мукой. Бегущий человек тонет в судорожных волнах собственного вопля, которые расходятся в горящем вечернем воздухе. В этих волнах я увидела себя. Мне не нужно было объяснять, что происходит на картине. Я сама кричала немым криком. И никуда не могла убежать от того парализующего ужаса, который обычно приходит во сне, но иногда вползает в реальность.

Через какое-то время, в течение которого мы ютимся у знакомых и родственников, засыпая и просыпаясь на их диванах в гостиных, в чужих детских, иногда просто на матрасах на полу, мама находит для нас «новый дом». Если знать, сколько стоит эта квартира, можно решить, что мы поселились во дворце. Но поскольку в Москве хотят жить все, то любой сарай продается по цене Букингемского дворца. Именно поэтому, как объяснила мама, многие квартиры годами пустуют. В такой пустующий семикомнатный сарай, который может позволить себе купить принц Монако, но почему-то не хочет этого делать, мы въезжаем. (Коробки с нашими вещами, пахнущими пожаром, привозит какой-то очередной добрый знакомый маминых знакомых. Самым главным талантом москвича – умением все сделать на халяву и чужими руками – моя мама владеет виртуозно.)

В нашем «новом доме» нет мебели. Лампочки здесь свисают с потолка прямо на проводах, без абажуров, или как там это называется. Обои на стенах двух цветов, названия которых я не знаю, поэтому могу только сравнить с чем-то. В трех комнатах и в прихожей обои по цвету напоминают прелую зеленую траву, появляющуюся из-под снега в конце марта. А в четырех оставшихся комнатах цвет обоев можно сравнить только с баклажанной икрой, похожей на детский понос. Эти обои прекрасно подошли бы для заворачивания рыбы. Впрочем, судя по гигантским сальным пятнам, украшающим стены, что-то подобное и заворачивали в эти обои до того, как их наклеили. Возможно, гигантского размера селедку, которую годами глодали несколько семей работников Метростроя, что жили в этой квартире.

Теперь здесь поселяется ее величество королева выпаривания мозгов – моя мама. И мы – брошенные отпрыски царского рода.

Наша жизнь на новом месте оживляется в первые дни только тем, что мы пытаемся извлечь из перевезенных сюда гор мокрого тряпья и прочих вещей хоть что-то еще пригодное для того, чтобы это носить или как-то использовать.

Мы обживаем свои углы, расставляя кровати, раскладывая на полу и подоконниках книги, игрушки, диски, флаконы с духами, лаками. Мы изучаем новый маршрут от дома до школы. Мы пытаемся делать уроки, стоя у подоконника, чтобы можно было писать, или сидя с книгой в кровати. Так продолжается какое-то время. Тишина нашего нового дома – дома без телевизора, радио, без стереосистемы, без стиральной машины – нарушается звуком воды, спускаемой из смывного бачка в туалете и текущей из открытого крана в ванной. Периодически мама своим фирменным голосом – голосом ее величества Королевы-Поцелуйте-Меня-в-Зад – созывает нас на «царский ужин» ее собственного приготовления. Какую-нибудь гречку с луком или «плов с морепродуктами». Поскольку каждое дерьмо в этом доме мнит себя как минимум персоной королевской крови, к мытью посуды никто не прикасается. Горы жирных сковородок и тарелок с разлагающимися остатками пищи громоздятся в кухне. Они в отвратительной пожелтевшей мойке. На убогом столе, принесенном с какой-то помойки. На подоконниках. И на остатках кухонных шкафов, вывезенных с пожарища.

В один прекрасный день тишина этого мертвого царства взрывается разбитой тарелкой, пущенной в стену. Вслед за этим через все семь комнат проходит звуковая волна маминого крика. Это уже не голос ее величества Королевы-Поцелуйте-Меня-в-Зад. Это вопль валькирии. С этого крика в нашем доме начинается «война тарелок». Свое несогласие с собственной судьбой мама ежедневно выражает в бешеном метании всего стеклянного и бьющегося в стены, двери, углы или просто об пол. Так она протестует против необходимости еженедельно таскать наше и свое грязное белье к знакомым, чтобы постирать его в стиральной машине. Так она вымещает злобу на нас, на отца, на Бога. Судя по тому, как опасливо и настороженно обходят нас при встрече соседи по подъезду, они считают, что наша мать, а возможно, и все мы – буйные сумасшедшие, которые в приступе ярости могут вцепиться в глотку или выковырять пальцем глаз.

Когда в доме не осталось тарелок и стеклянной посуды, мама решила договориться с Богом путем мирных переговоров. Полагаю, что нас – меня, сестру и брата – она решила использовать так, как диктаторы обычно используют проживающих на территории их государств иностранных граждан, когда хотят попросить у мирового сообщества списание долгов, крупный кредит или отмену экономических санкций. Нет, нет, – говорят диктаторы. – Мы не собираемся ущемлять ваших граждан в правах, или, упаси господь, ограничивать их свободу в лагерях беженцев. Наоборот, мы хотим, чтобы они были счастливы и чувствовали себя как дома. Но это вряд ли возможно, когда по улицам наших городов разгуливают вооруженные мачете и автоматами безработные и голодные люди, которые во всем винят иностранцев. Мы ведь не в состоянии проследить за каждым фанатиком, который может отрубить голову какому-нибудь европейцу или изнасиловать его жену и дочь, потому что, по его мнению, именно из-за них умерла от голода его мать и маленький сын взорвался на противопехотной мине. Мы нуждаемся в стабильности, и если бы мировое сообщество проявило понимание и оказало нам необходимое содействие в установлении порядка, то ваши граждане могли бы и дальше счастливо жить на территории нашей страны и ничего не опасаться. Вот примерно так ведут себя разные политические маньяки из банановых республик, «договариваясь» с ЕГО ВСЕМОГУЩЕСТВОМ мировым сообществом. В переговорах с Богом моя мама решила использовать ту же самую тактику. Из нее мог бы получиться великолепный диктатор-террорист.

Теперь мама демонстрирует всему миру, что она облезлая овца Христова стада. Ее величество снимает с себя остатки своих роскошных нарядов, прячет подальше украшения и побрякушки. Свой фирменный голос Королевы-Поцелуйте-Меня-в-Зад она тоже временно запирает под замок. Теперь мама говорит нараспев, с той непередаваемой херувимской сладостной интонацией, которая свойственна только раскаявшимся мариям магдалинам. Наконец-то мама находит себе занятие на весь день. Зачехлив себя в длинную юбку и нищенское пальто, она оборачивает свою безумную голову в платок и с утра отправляется «по храмам». Весь ее смиренный вид является прямым укором Богу, который несправедливо покарал не только ее, но и ее детей. По выходным нас – меня, сестру и брата – мама толкает впереди себя, как конвоируемых военнопленных, в церковь. Здесь, по ее хитрому замыслу, Бог наконец должен узреть, какую чудовищную и несправедливую ошибку он совершил, когда обрек нас на такие страдания. И ради нас Бог должен вернуть маме все то, что он у нее отнял. В противном случае Бог знает, в какой ад наша мама превратит нашу жизнь, если он, Бог, не исправит свои ошибки и перегибы. Но мама понимает, что с Богом непросто договориться. Поэтому она терпелива. И каждый день отправляется «по храмам». Здесь она смиренно стоит на службах со свечкой в руках, всем видом показывая Богу, что она ангел, а он – вздорный злой старик. После служб мамин день завален целым ворохом «богоугодных дел». Проведя в этих паломничествах вместе с ней не один день и не одну неделю, я кое-что поняла в реалиях современной религиозной жизни. Во-первых, существует целая армия неприкаянных баб, которые изо дня в день шляются по церквям. Этим своим «молитвенным подвигом» они могут оправдать все на свете: брошенных детей, запущенных мужей, элементарное нежелание готовить еду и убираться дома. Какая может быть еда – они же себя Богу посвятили! На практике это стадо Христовых овец только тем и занимается, что охмуряет здоровых и румяных приходских священников, ходит друг к другу на чаи с пирогами и обеспечивает непрерывный трафик городских сплетен. Эти храмовые матроны, перемещающиеся по всему городу и имеющие обширнейшую агентурную сеть, знают все и обо всех. Не удивлюсь, если наиболее истовые из праздношатающихся по церквям теток давно хранят дома в шкафу рядом со своими наиболее «постными» платьями кители с погонами офицеров ФСБ и наградными кортиками.

В новой «политике» моей мамы я исправно выполняю отведенную мне роль заложницы, интересами которой мама шантажирует Бога. Мама таскает меня с собой по церквям, знакомит со своими товарками в длинных юбках и румяными батюшками. Непременной темой каждого ее разговора является «бедняжка Кариночка», которая тяжело переживает предательство отца и у которой из-за ее «чистой и наивной души» нет никаких перспектив в этом мире. Речь идет, естественно, обо мне. Свое скорбное «житие» мама часами может расписывать батюшкам, матушкам, прихожанкам, захожанкам и любому обладателю «девственных» ушей. Все должны проникаться сочувствием к ее судьбе. Ну а если ее судьба их не трогает, то разговор переводится на меня. И когда они видят мои каштановые кудряшки, темные глаза маленького олененка и смиренную улыбку ангела, их ледяные сердца сгорают в огне любви. Ниагарским водопадом льются слезы. Руки рвутся, чтобы оградить меня от этого чудовищного мира. Сочувствующие матроны несут маме сумки с вещами для детей, продукты и иногда даже деньги. Будучи послушной овцой Христова стада, мама, естественно, нигде не работает.

Чтобы не платить нам алименты, отец, на правах хозяина своей компании, определил себе официальную зарплату, которой едва хватило бы, чтобы купить среднего качества мужские штаны. Поэтому все, что мы получаем от своего отца, – это триста рублей в месяц. Несмотря на это, мы не умираем, а продолжаем жить. Уж не знаю, результат ли это маминой пиар-кампании, развернутой в среде праздношатающихся овец, или проявление божеской милости. Но формально мамины усилия по налаживанию отношений с Богом приносят плоды. Хотя мама, естественно, не считает, что Бог выполняет перед ней ВСЕ свои обязательства. Поэтому она готовит Богу новую ловушку. Приманкой в ней снова должна выступить я.

В один из воскресных дней она будит меня ни свет ни заря. После того как я умыта и причесана, мама одевает меня в карнавальный костюм гимназистки-отличницы. Черная юбка, из-под которой едва выглядывают ноги в белых гольфах, обутые в туфли без каблука. Сверху – белая блузка в тонкую синюю полоску, застегнутая на все пуговицы до самого горла. Чтобы замаскировать мою грудь с дерзко торчащими даже через лифчик и рубашку сосками, мама напяливает на меня вязаный жакет. Но, не удовлетворившись и этим, повязывает спадающий на грудь белый бант. В таком «богоугодном», по мнению мамы, виде она уверенно тащит меня в какую-то церковь, в которой мне еще не посчастливилось побывать. По дороге мама проводит инструктаж:

– Сегодня после службы мы идем в гости к отцу Олегу.

– Да, мама.

– Это очень благочестивая семья, поэтому прошу тебя, постарайся произвести на них впечатление.

– Хорошо, мама.

– Не болтай лишнего. Вообще лучше не говори, когда тебя не спрашивают. Не смейся, как ты это любишь делать, в самый неподходящий момент. И не произноси всех этих плебейских словечек, которых ты нахваталась в школе.

– Не буду, мама.

– В общем, постарайся не опозорить ни меня, ни себя. К тебе будут присматриваться. Для меня эта встреча очень важна. Я долго добивалась, чтобы нас пригласили.

– Хорошо, мама. А что значит «присматриваться»?

– Ты, как всегда, лезешь туда, куда тебя не просят! Ну раз уж ты не можешь понять простых вещей сама, я тебе объясню. Ты знаешь, что ваш отец от вас отказался. Я тащу вас на своем горбу одна. – Мама делает многозначительную паузу, чтобы подчеркнуть тяжесть своей ноши. – Никто из вас троих не работает, и неизвестно, будет ли когда-то работать. При этом все вы хотите есть, пить, одеваться и так далее. Ваш папаша вряд ли примет участие в вашей судьбе. А я при всем желании не смогу вас обеспечить. Возможно, я вообще умру, не дождавшись, пока вы начнете самостоятельную жизнь. Поэтому пришла пора позаботиться о вашем будущем. Больше всех меня волнует, естественно, твой брат. Он младший. К тому же он мальчик. С девочками проще. Вас можно удачно выдать замуж. Именно для этого мы идем к отцу Олегу. У него есть сын, которому подыскивают православную невесту. Ты можешь стать вполне подходящей партией для него. Для тебя это будет неплохой вариант. Отец Олег – настоятель богатого прихода. У него в друзьях – банкиры и олигархи. По какой-то линии он в родстве с патриархом, так что у этой семьи все схвачено. Через пару лет можно будет вас обвенчать. А там, – мама на ходу машет рукой в неопределенном направлении, – его сын закончит семинарию, рукоположится, получит хороший приход в Москве. Отец о нем позаботится. Будешь жить – сама себе хозяйка. Рожать и детей растить. Муж при тебе, церковная прислуга всегда под руками, на всем готовом. Чем не хорошая перспектива?

Этот вопрос на самом деле не предполагает, что я должна на него ответить. Мое мнение маме не требуется. Она уже все решила и обо всем договорилась. Поэтому я просто молчу, не мешая ей оставаться довольной собой.

Сына священника зовут Павел. Ему восемнадцать лет, и, вопреки моим ожиданиям, одет он не в китель семинариста, а в мирской серый костюм без галстука.

Сидя после службы за столом в доме священника, я стараюсь незаметно разглядеть человека, которому с такой легкостью хочет отдать меня мама. Он высокий. Это плюс. Но худой и костистый. Когда он сидит, эта нескладность особенно бросается в глаза. Длинные руки сильно вылезают из рукавов пиджака, как будто костюм ему мал. Если он вытянет руку с другой половины стола, то легко сможет прикоснуться ко мне. Только мне этого не хочется. Павел производит впечатление нарисованного из прямых «палочек» человечка. Прямые длинные ножки, прямые ручки, прямая шейка, прямой нос. Он весь прямой и какой-то неживой. Словно деревянная кукла буратино, к конечностям которой привязаны невидимые ниточки.

Кажется, что все, что делает Павел, он делает резко, как деревянная кукла. Когда он здоровается с кем-то из мужчин, то под прямым углом подает абсолютно прямую негнущуюся ладонь. Даже когда он ест, вилка совершает свой путь от тарелки до его широкого, как у Щелкунчика, рта какими-то рывками. Хорошей парой для него могла бы стать цирковая эквилибристка на ходулях или танцовщица брейк-данса. Представляя эту пару, я хочу засмеяться. Но вовремя вспоминаю, что вокруг меня вкушают свой хлеб благочестивые овцы Христова стада, среди которых в придачу сидит моя мама. Елейным голосом херувима она что-то поет жене священника – мясистой бабе с большими грудями, коричневой бородавкой на шее и голубой косынкой на голове. Но я знаю, что невидимые сверхчувствительные органы сидящей внутри матери валькирии сканируют каждое мое движение и каждую мою мысль.

Поэтому я только улыбаюсь и поспешно склоняюсь над своей тарелкой. Когда я в следующий раз поднимаю глаза, то встречаюсь взглядом с деревянным Павлом. Его глаза, несмотря на то что они темные и холодные, как пуговицы, оказываются живыми. В них я вижу хитрую усмешку и плохо скрываемое желание отмочить какую-нибудь шутку, от которой вкушающие овцы Христовы в шоке попадают на пол.

Мне нравятся эти глаза и это озорное настроение. Что ж, может быть, мамина затея не так уж плоха?

…Через несколько месяцев на исповеди у отца Олега я со слезами рассказываю о том страшном событии, которое произошло со мной.

Давясь словами и задыхаясь от рвущихся из меня боли и ощущения необратимости, я говорю:

– Он не спрашивал меня. Он сделал это насильно…

Мои слезы и текущая из носа жидкость падают на холодный каменный пол церкви. Священник молчит, не давая мне шанса забыть обо всем.

– Я сопротивлялась, а он бил меня. По лицу. По голове. По телу…

Стоящие за мной в очереди на исповедь уже не просто перешептываются и шаркаются друг о друга сумками и богоугодно одетыми телами, а довольно громко возмущаются тем, что я так долго занимаю священника и задерживаю всех. Наконец священник накрывает мою голову плотным, пахнущим карамелью покровом и отпускает мне грехи со словами «Иди и больше не греши».

После этой исповеди нас больше не приглашают в дом священника. И мои встречи с Павлом, совместные прогулки, редкие вылазки в кафе, где мы пили чай и ели пирожные, – все это прекращается. Павел больше не заходит к нам в гости. Не звонит мне. И не отвечает на мои звонки.

Эти внезапные перемены вызывают у мамы приступ беспокойства, перерастающий в настоящую панику. С удвоенной активностью она осаждает дом священника, целыми днями топчется в его церкви вместе с бесконечными старостами храма, бухгалтерами храма, свечными бабками, просвирнями, уборщицами, регентшами, певчими хора, просителями, убогими, юродивыми, спонсорами, спонсоршами, кающимися спонсорскими женами, отдыхающими благодетельницами, путешествующими богомольцами и прочим «Христовым» народом.

Наконец мамины усилия по установлению истины приносят плоды. В один из дней, когда она возвращается домой из райских кущ, я сижу за кухонным столом и пытаюсь делать домашнее задание по английскому языку. Я слышу, как хлопает дверь. Не разуваясь, мама проходит по узкому коридору, как будто в поисках чего-то. Когда ее фигура появляется в проеме двери, я вижу ее бледное лицо – лицо валькирии с горящими яростью глазами и змеящимися тонкими губами.

– Проститутка! – выплевывает она, подходя ко мне, и наотмашь бьет меня по лицу.

Пространство вокруг меня раскалывается на куски, как разбитое зеркало. И воздух начинает звенеть от звука миллионов осыпающихся осколков.

Голос Бога в моей голове объявляет результаты вселенского опроса на тему «Самые дефицитные христианские добродетели»:

«Третье место – смирение. Большинство респондентов назвали эту добродетель в числе самых труднодостижимых, хотя и не смогли точно объяснить, что же они понимают под словом „смирение“. Но в конце концов – это ли не лучший показатель уникальности. Чем дефицитней товар, тем сложнее сказать, что же он собой представляет!

На втором месте – прощение. Более семидесяти процентов опрошенных сказали, что готовы в ответ на пощечину подставить вторую щеку, но точно не простят даже первого удара. Если же обидчик все-таки ударит по второй щеке, опрошенные предлагают следующие варианты действия. Наиболее популярный ответ – подать в суд. Следом за ним идет – дать сдачи. Третья группа респондентов считает правильным отомстить обидчику при удобном случае.

И наконец, победитель! На первом месте нашего еженедельного рейтинга – терпение! Вот уж поистине драгоценная добродетель. Сто процентов опрошенных признали, что испытывают нехватку именно этой добродетели».

Херувимы и серафимы заходятся в исполнении торжественного джингла. Когда трубные гласы смолкают, божественное сияние заполняет экран. И голос Бога подводит итог программы: «Так будем же терпеливы, чада мои. И все у нас получится!»

Когда экран в моей голове гаснет, я остаюсь одна. Обхватив голову руками, я лежу на столе в луже собственных слез, и мои плечи трясутся в непрекращающейся судороге от обиды и боли.