Глава первая

Маленький народ хоббиты

Толкиен был влюблен в рослых светловолосых воителей, всемогущих чародеев и статных сероглазых дев. Но всемирную славу он снискал себе, создав хоббитов, босоногих получеловечков со ступнями, поросшими густой шерсткой, — «невысокликов», одевающихся во все пестрое (преимущественно желтое или зеленое) и умело скрывающихся от человеческого глаза. Толкиен и себя самого считал хоббитом:

«В сущности, я тот же хоббит — во всем, кроме разве что роста. Люблю сады, деревья и земные плоды, взращенные вручную; курю трубку и предпочитаю добрую, простую (немороженую) еду… обожаю грибы (собранные в лесу или в поле); чувство юмора у меня самое что ни на есть незатейливое; ложусь я поздно и поздно встаю. К тому же, я закоренелый домосед».

Таким образом, из слов самого Толкиена следует, что хоббит — существо простое, притом настолько, что ему нет надобности ни слишком высоко расти, ни строить дома. Ютятся хоббиты, как выясняется из первой же строчки повести «Хоббит», в норах; грамоте не все из них обучены, зато они знают толк в стряпне и огородничестве и в случае чего вполне могут за себя постоять.

Успех детской книги зависит от того, насколько полно она позволяет ребенку отождествлять себя с главными героями. В случае с толкиеновскими получеловечками подобное отождествление происходит сразу, без предварительного посвящения в историю описываемого приключения. Хоббиты такие же маленькие, как дети, то есть одного с ними роста. Живут они в норках, то есть в потайных местечках, где любят прятаться ребятишки, когда играют в прятки. Они отходчивы, как дети. Хоббиты схожи с детьми и во многом другом. Двадцатидевятилетний Пиппин во «Властелине Колец», проникшись симпатией к Бергилу, малышу из Минас–Тирита, играет с ним в разные игры. Мир хоббитов, будто осененный девизом «Small is beautiful», модным в эпоху так называемых «кампусов», студенческих городков, центров контркультуры 1960–х годов, — точно такой же маленький замкнутый мирок, простой и безмятежный. Мирок, не знающий ни потрясений, ни законов экономического и технологического соперничества. А вот что сам Толкиен говорил об этом маленьком рае — рае республиканском, похожем на тот, о котором писал еще Руссо: «…привычно довольные своим, на чужое они не зарились — так что земли, фермы, мастерские и заведения хозяев не меняли, а мирно переходили по наследству».

Это застывшее в своем развитии общество служило Толкиену своеобразной идеальной моделью, благо корнями оно уходило глубоко в монархическую историю:

«От стародавнего князя они вели все свои законы и порядки и блюли их истово и по доброй воле, потому что законы — они и есть самые правильные Правила, и древние, и справедливые».

Единственной властью в Хоббитании обладал городской голова — его переизбирали раз в семь лет во время летнего солнцестояния, и он «обязан был главным образом возглавлять большие пиршества по случаю хоббитанских праздников».

Отсутствие правительственного и чиновничье–бюрократического аппаратов разительно отличает этот уклад от любой государственно–политической системы наших дней, равно как и от лихолетья, наставшего в Хоббитании в результате вторжения полчища злодеев Сарумана. Сочетание так называемой «aurea mediocritas» и святой простоты в государственном устройстве Хоббитании вполне соответствует мечте о первозданном мире.

Так что это самый обыкновенный детский мирок, тихий и спокойный, если не считать финала «Властелина Колец».

В то же время хоббиты предпочитают мелкобуржуазный уют на английский манер. Ведь большей частью они принадлежат к среднему сословию (даже рост у них средний…), довольствующемуся простыми радостями жизни. Впрочем, благоустроенность английских жилищ уже стала притчей во языцех, и говорить об этом лишний раз не имеет смысла. Другое дело — мир хоббитов: они так любят и ценят домашний уют, что редко жертвуют им ради странствий в неведомые края. И тут, конечно же, вспоминается традиционная, или средневековая Англия, как у Чосера или Честертона, — Англия, еще не знающая ни внутренних границ на общинных землях, ни смрадных поветрий индустриальной революции, ни дымного тумана — смога (не случайно Смаугом зовется один из драконов, с которыми сражаются хоббиты). Уместно вспомнить, что хоббиты относились с недоверием ко всякого рода техническим новшествам. Да и вообще, тема технофобии — а к ней мы еще вернемся — проходит красной нитью через все творчество Толкиена, и по большому счету благодаря ей он и пользовался таким успехом у студенчества 1960–х, испытывавшего нескрываемое отвращение к потребительскому обществу. Уже в самом начале «Властелина Колец» Толкиен уточняет:

«Хоббиты — неприметный, но очень древний народец… они любят тишину и покой, тучную пашню и цветущие луга… Умелые и сноровистые, хоббиты, однако, терпеть не могли — не могут и поныне — устройств сложнее кузнечных мехов, водяной мельницы и прялки».

Кроме того, хоббиты, по замыслу их создателя, относятся к исчезающему виду в прямом, можно сказать, смысле: «Хоббиты привыкли исчезать мгновенно и бесшумно при виде незваной Громадины». И эту свою способность к незаметному исчезновению, что опять–таки есть проявление ребячества, хоббиты вознесли до высот искусства: они так наловчились прятаться, что «людям это стало казаться волшебством. А хоббиты ни о каком волшебстве и не помышляли: отроду мастера прятаться, они чуть что — скрывались с глаз, на удивление своим большим и неуклюжим соседям».

Так, люди предстают здесь тяжеловесами во всех смыслах слова, далекими от земли и не знающими легкости. Причем человеческое несовершенство у Толкиена неизменно, с кем бы он ни сравнивал людей — с эльфами, гномами или теми же хоббитами. И тут уж ничего не поделаешь: создатель хоббита Бильбо боялся людей не меньше технических новшеств. Во многом именно из–за страха перед Громадинами хоббитов на земле заметно поубавилось.

Вот, к примеру, как Толкиен описывает одного из отпрысков хоббитанского роду–племени — Бильбо. Живет он в настоящей хоббичьей норке, а это «означает прежде всего уют». Бильбо — гостеприимный, хлебосольный хозяин, любит одеваться в зеленое и желтое; он успел обзавестись брюшком и не больно охоч до всяких приключений. Но главное достоинство Бильбо — в том, что мать его была легендарная Беладонна Тук, «одна из трех знаменитых дочерей Старого Тука, вождя клана хоббитов». А «в хоббитанских семьях поговаривали, что давным–давно один из предков Тука взял себе жену из эльфов».

О Туках рассказывается и во «Властелине Колец»: исключительная родословная и сподвигает отпрыска этого хоббитанского семейства пуститься в приключения.

Там же, во «Властелине Колец», речь идет и о трех породах хоббитов — лапитупах, которые были «посмуглее и помельче», струсах, «более крепеньких и коренастых», и беляках, которых Толкиен описывает более подробно.

Далее мы увидим, что расовый подход у Толкиена, с политической точки зрения, не совсем корректный. Плохие герои у него сплошь смуглые или желтокожие, да еще косят и косолапят, и руки у них длинные. У героев же добрых и взор светлый, и глаза голубые или серые, а волосы черные как смоль или русые, да и ростом они крупнее.

То же самое и с хоббитами: «беляки — порода северная и самая малочисленная».

А нордическая внешность характерна для большинства персонажей Толкиена, при том что героическая натура, как правило, вполне соответствует их внешности. Таким образом, хоббиты–беляки превосходят в достоинствах лапитупов и струсов. Как и Бильбо, беляки, «не в пример прочим хоббитам, сблизились с эльфами: сказки и песни им были милее, нежели ремесла».

А подобные качества больше свойственны прирожденным искателям приключений, слагателям песен и легенд; те же черты присущи и любому писателю–словеснику. Песня — это то, что, как в творчестве Нерваля, позволяет установить связь с прошлым, с душами предков, а язык и письменность — это то, что помогает Бильбо и Фродо переложить на бумагу их воспоминания об удивительных приключениях.

Дальше Толкиен еще больше подчеркивает превосходство беляков, сообщая, что «охота была им милее земледелия». Поскольку они не перешли на землепашество, их можно отнести к существам скорее палеолитическим, чем неолитическим. Как Берена или эльфов, их никогда не увидишь корпящими над плугом. Так что ремесла у Толкиена в большем почете, нежели земледелие: столь явный парадокс служит как бы щитом, ограждающим землю от вторжения всепоглощающего прогресса. Хоббиты–беляки — своего рода реликты, первозданные существа, более близкие к совершенству, характерному для .«тех времен», столь милых сердцу Толкиена. Так что теперь понятно, почему хоббиты, «будучи по натуре смелее и предприимчивее прочих, то и дело волею судеб оказывались вожаками и старейшинами струсов и лапитупов».

В заключение наш автор прибавляет:

«Даже во времена Бильбо беляцкая порода очень еще чувствовалась в главнейших семействах вроде Кролов и Правителей Забрендии».

Итак, четверо главных хоббитов из «Властелина Колец» — отпрыски знатных хоббитанских родов… Бильбо — из Туков, как и его племянник Фродо, Хранитель Кольца. Пиппин — тоже Тук; к тому же, в конце «Властелина Колец» именно Туки, и только они одни, смогут противостоять злодейским Сарумановым полчищам. Что касается Мерри, хоббита из рода Брендизайков, то ему–то и предстоит возглавить сопротивление захватчикам. Испив чудодейственного напитка Древня, Мерри с Пиппином мало–помалу наберут в росте, волосы сделаются у них светлее и гуще; они станут доблестными военачальниками и принесут клятву верности двум Верховным Правителям. А что до Фродо, самого мирного из четверки, то даже необыкновенно прекрасный Фарамир будет воспринимать его как существо возвышенное, эльфическое.

Правда, в начале «Властелина Колец» и «Хоббита» нет и речи ни о войнах, ни о приключениях. Но так или иначе хоббиты для Толкиена всегда остаются главными героями, поскольку они таят в себе неведомые, непостижимые силы.

«Однако сытая и спокойная жизнь почему–то вовсе не изменила этих малюток. Припугнуть, а тем более пришибить хоббита было совсем не просто; может статься, они потому так и любили блага земные, что умели спокойно обходиться без них».

Хоббиты, в особенности Сэм Скромби, — в ком Толкиен, по его собственному признанию, хотел воплотить образ рядового солдата, героя–защитника, каких он повидал немало, — в случае надобности могли кому угодно дать сто очков вперед. Потому–то их так любят дети — они легко приравнивают себя к этим получеловечкам, способным тягаться с самыми доблестными среди эльфов и людей. К тому же, хоббиты, как и дети, «переносили беды, лишения, напасти и непогоду куда тверже, чем можно было подумать, глядя на их упитанные животики и круглые физиономии».

Об умении хоббитов собираться с силами и духом после невзгод Толкиен напоминает при каждом удобном случае. Пиппин и Мерри, едва их вызволили из орочьего плена, первым делом садятся заморить червячка. Как замечают их собратья по Кольцу, «эдакая беспечность свойственна только хоббитам». Точно так же постепенно оправляются от ран и Фродо, и другие маленькие герои, принявшие боевое крещение в горах или на поле брани.

Все помыслы Толкиена направлены на то, чтобы сделать из безобидных хоббитов настоящих героев без страха и упрека. Однако еще в начале своей эпопеи автор сообщает:

«Непривычные к драке, не признававшие охоты потехи ради, они вовсе не терялись перед опасностью и не совсем отвыкли от оружия. Зоркий глаз и твердая рука делали их меткими лучниками».

Замечание о том, что хоббиты не признавали охоты, заслуживает того, чтобы подчеркнуть это особо: Берен, самый впечатляющий герой «Сильмариллиона», не охотится на живность даже ради того, чтобы прокормиться. Дружба между говорящими существами и зверьем очень крепка в мире, где зверь порой стоит вровень с людьми и хоббитами.

Но, даже отличаясь мирным нравом, хоббиты готовы за себя постоять во всякое время, при том, что, подобно детям, они быстро забывают выпавшие на их долю невзгоды. Потому–то в конце «Властелина Колец» им и удается изгнать злодеев из своей горячо любимой Хоббитании.

Между тем, при всем их героическом нраве, хоббиты любят повеселиться. К тому же у них «каждый род сам, как умел, разбирался со своими делами — большей частью насчет того, как вырастить урожай и вкуснее прокормиться».

Что ни говори, хоббиты и впрямь любили покушать, а еще — покурить. Толкиен даже уделяет целых две страницы заведенному у них искусству курения, и первыми это почему–то встретили «на ура» курильщики марихуаны в американских кампусах: «Хоббиты всасывали или вдыхали через глиняные или деревянные трубки дым тлеющих листьев травы, называемой ими «трубочное зелье», или «травка», по–видимому, разновидности nicotiana. Великой тайной окутано происхождение этого странного обычая, или «искусства», как именуют его хоббиты».

В этом растении сокрыта некая тайна, вернее, галлюциногенная сила: «Каким образом Старый Тоби разнюхал про это растение — неизвестно; сам он на смертном одре ни в чем не признался».

Однако растение это, похоже, произрастало в Пригорье, у пределов Хоббитании, о чем ведали лишь посвященные, точнее, избранные, что слонялись вокруг пригорянского трактира «Гарцующий пони».

«Искусство курения подлинного зелья, несомненно, берет свое начало в Пригорье: оттуда оно распространилось среди гномов и других мимоходцев — Следопытов, Магов и им подобных странников, которые и посейчас сходятся на этом древнейшем дорожном перекрестке».

Когда же мы узнаем, какую роль Толкиен уготовил Следопытам под водительством Арагорна, Магам, отправившимся за Гэндальфом, и гномам, стоявшим за Глоином и сыном его Гимли, то начинаем понимать, что искусство курения — это привилегия, дарованная меньшинству, истинным ценителям и посвященным.

В какие бы дали ни увлекала судьба героев Толкиена, они никогда не забывают про снедь и во всякое время воздают ей должное. Сэм почти до самого конца странствия не расстается с кухонной утварью, Толкиен посвящает целую страницу подробному описанию блюда из кролика, тушенного с приправами. Из главы 2–го тома «Властелина Колец» под названием «Две Твердыни» видно, насколько серьезно Толкиен относится к неуемным аппетитам хоббитов. Точно так же в начале «Хоббита» и того же «Властелина Колец» приводятся описания знатных пирушек. В первой истории Бильбо принимает у себя дома Гэндальфа с чертовой дюжиной гномов, заглянувших к нему, что называется, на огонек — поужинать, и жертвует им все запасы съестного, что хранились у него в кладовых:

«Похоже, он [Гэндальф] лучше меня знает, что лежит у меня в кладовых», — подумал господин Торбинс [Бильбо], у которого уже голова кругом пошла и который начинал думать, что вот это и есть самое огорчительное Приключение, причем явившееся к нему в дом.. Гномы ели–ели, пили–пили, говорили, время шло, еды на столе было много…»

Другое знаменательное событие, связанное с пиршеством, — празднование юбилея Бильбо. А стукнуло ему ни много ни мало сто одиннадцать лет, тогда как Фродо — только тридцать три года. И цифры эти Толкиен выбрал не случайно: помимо указания на то, что Фродо достиг возраста Христа, в сумме они дают «сто сорок четыре», то есть число избранных, переживших Апокалипсис (в действительности же спасшихся было 144 тысячи — Н.Б.). Сто сорок четыре — это еще и число гостей Бильбо, слывущего самым зажиточным среди хоббитов и главным чудаком во всей Хоббитании. Поданное им угощение вполне удовлетворило аппетиты его соплеменников:

«Угощались до отвала: ели сытно, много, вкусно и долго… Потом несколько недель еды в окрестностях почти никто не покупал…»

Да и само пиршество на поверку оказалось своего рода таинством, поскольку под конец его Бильбо, надев на палец Кольцо Всевластия, исчез на глазах у всего честного народца. Таким образом, он предсказывает, что на долю хоббитов вот–вот выпадет новое великое Приключение, и главным его участником будет суждено стать Фродо, которого Бильбо с Гэндальфом признали достойнейшим во всей Хоббитании. И вот на этом фоне хоббиты начинают мало–помалу преображаться и расти. Истовый, решительный, но почти всегда печальный Фродо, его верный пытливый слуга Сэм и двое их сотоварищей, Мерри с Пиппином, не только прибавляют в росте, но и набираются сил, которых хоббиты доселе не знали. И все же удивительно, что на Совете у Элронда среди избранников, сплотившихся в Братство Кольца, оказались четверо хоббитов: ведь смертельная опасность подстерегала братьев чуть ли не на каждом шагу. Слишком уж малы были хоббиты, чтобы сражаться в открытую (во всяком случае, поначалу) с орками, злобными прислужниками Черного Властелина. Чего греха таить, полуростики и правда робеют перед лицом опасности. Вот, к примеру, что переживает Пиппин после гибели Боромира, когда сам он попадает в лапы к оркам:

«Зря, наверно, Гэндальф уговорил Элронда, чтоб мы пошли, — думал он. — Какой был от меня толк? Помеха, лишняя поклажа. Сейчас вот меня украли, и я стал поклажей у орков… Вот если бы Бродяжник [Арагорн] или хоть кто уж догнали их и отбили нас!»

Дальше, как пишет Толкиен, тоска еще больше угнетает Пиппина, который по–прежнему ощущает себя обузой. То же было и с Мерри, когда он навязался сопровождать властителя Теодена, а никто из спутников его в упор не видел:

«Мерри чувствовал себя никчемной мелюзгой, и было ему очень тоскливо… Мерри жаждал с кем–нибудь поговорить; он вспомнил о Пине и еще пуще огорчился».

Так что Мерри тоже ощущает себя лишним и никчемным; но Эовин не оставит его в беде и вознесет его на своем скакуне к вершинам славы.

Так что хоббиты и в этом случае ведут себя, как дети: они слишком малы, чтобы взвалить на себя бремя славы, но их беспримерное великодушие вполне ее достойно. К ней–то, к славе, презрев благоразумие, и устремился Фродо, положась на прочность своей кольчуги из мифрила, чудесный меч и волшебное Кольцо; но Фродо плошает, едва пускается с товарищами в приключения, и беззлобный ворчун Гэндальф не устает напоминать ему об этом; хотя Фродо пока еще только посвященный, Толкиен, однако, замечает:

«Он начал отчетливей воспринимать мир: ему нередко открывалось то, что другие обычно не замечали. Он лучше спутников видел во тьме; увереннее их предвидел опасности».

Таким образом, одна из основных тем книги — преображение хоббитов, духовное и физическое. Как сказал старик Кроттон, мирным малюткам выпал случай гнаться за мрачными призраками в горах, пережить тяжкие испытания, познать славу и гордость служения Великому Государю. Так, Толкиен переходит от мира Сильмариллиона, жестокого и ужасного, к миру Бильбо, маленького Взломщика, спутника гномов, способного на большие дела: сражаться с пауками, сговориться с драконом, захватить сокровища и провести своих соплеменников. Но все это, на самом деле, кажется мелкими делишками в сравнении со славными подвигами последователей Бильбо, достойнейших из хоббитов.

Конечно, хоббиты не всесильны и этого не скрывают; они пытливы, неудержимы, беспечны, ненасытны — в прямом смысле слова, но при всем том совершенно не приспособлены к суровым условиям, в которых оказываются волею судеб. Пиппин воротит нос от весьма скудной походной трапезы, рискуя навлечь на себя гнев Гэндальфа. Неудержимая словоохотливость хоббитов, как, например, в трактире «Гарцующий пони», нередко выходит им боком. У Пиппина язык развязывается не в самом подходящем месте, а Фродо затягивает песню и, раззадорившись, попадает под власть Кольца, которое, как на грех, само наделось ему на палец, будто там ему и место. Отныне тайна хоббитов раскрыта, и ничего хорошего их не ожидает — одни только упреки со стороны Следопыта и Гэндальфа, правда, слишком запоздалые.

Как бы то ни было, один из хоббитов и после пережитых приключений, похоже, остался таким, каким был прежде: это, конечно же, прозорливый Сэм, маленький садовник, влюбленный в «прекрасных» эльфов. Уже в самом начале Сэм исполняется решимости и готовности защитить своего хозяина, став ему верной опорой во всем. Это он вызволил Фродо из щупальцев озерного чудища у врат в Морию; это он нес на руках своего хозяина, когда силы оставили его после схватки с пауком; он же по недомыслию настроился против Бродяжника и Фарамира со свойственной хоббиту подозрительностью к людям. Сэм и впрямь не семи пядей во лбу, и не случайно Фарамир требует, чтобы он прикусил язык, когда говорит его «мудрый» хозяин. Однако некоторая бестолковость Сэма объясняется его неодолимой потребностью стоять грудью за своего хозяина, подобно телохранителю. И поступить иначе Сэм не может. Доброта и отвага проявляются в нем уже в первом томе, когда он, маленький садовник, защищает пони, с которым худо обращаются: он привязывается к коньку, называет его Биллом, и после всех треволнений они в конце концов находят друг друга.

Храбрость Сэма бессознательна и непринужденна. Он очертя голову бросается на орков, которые ввергали в ужас его и других хоббитов в самом начале эпопеи. Одному из врагов он отсекает руку, и тому едва удается спастись бегством. Кидается Сэм и на Горлума, после чего тот всегда будет держаться от него в стороне. В этом проявляется одна из крайностей, которые приписывает своему герою Толкиен. Для Сэма, как и для большинства читателей Толкиена, всякий герой либо белый, либо черный, а Горлум — то светло- , то темно–серый. Сэм грозит Горлуму на словах и силой, хотя жесты его не столь резки, как слова. Как натура цивилизованная, он испытывает отвращение к Горлуму, когда тот хочет поймать рыбу или птицу — животных, как мы дальше увидим, неприкасаемых.

Сказав о том, что Сэм остался таким, каким был всегда, я вовсе не имею в виду, что он ничуть не изменился, в отличие от других хоббитов из Братства Кольца. Кольцо и пережитые из–за него невзгоды до того преобразили Фродо, что впоследствии он решил больше никогда не брать в руки оружия. Чудодейственный онтский напиток — по сути, живая вода, — преображает физически Мерри и Пиппина. Но если они делаются сильнее и храбрее, то Фродо преображается духовно, становясь более благородным; соплеменники в конце концов даже начинают презирать его за то, что он противится всякому жестокому кровопролитию, отказывается взяться за оружие и дать отпор новоявленным злодеям. Только Сэм и остается самим собой, продолжая жить по принципам чисто аристотелевской этики, — разумное поведение и умеренность. К нему–то и обращается Рози Кроттон с просьбой отомстить лиходеям в конце эпопеи; это ему придется сеять семенную пыль — дар Галадриэли, чтобы в Хоббитании снова взросли травы и деревья. Вот когда Сэм возвеличивается в глазах своих соплеменников — и те избирают его, и будут переизбирать впредь главой Хоббитании. Он все такой же искусный садовник; повидав леса Лориэна, он неизменно стремится достичь в своем искусстве истинного совершенства. Садоводство — и впрямь занятие важное, ибо оно позволяет воссоздать на земле маленький рукотворный рай, locus amoenus, то самое «Дивное Место», что было воспето не одним поколением греческих, латинских, итальянских и французских сочинителей, в том числе Кретьеном де Труа. Толкиен признавался:

«Мой Сэм Скромби — точная копия английского солдата–ординарца, а этого брата я повидал немало во время войны 14–го года, и каждый из них был на голову выше меня».

Героизм Сэма неприметный, почти житейский, однако в час лихих испытаний он сродни великому подвигу. Но у Сэма этот «домашний» героизм подкреплен беззаветной любовью к своему хозяину. С другой стороны, Сэм Скромби не менее точная копия диккенсовского Сэма Уэллера, чьи простодушие и порядочность поднимаются на смех во время разбирательства по делу мистера Пиквика; так что Сэма Скромби можно по праву отнести к самым благородным и скромным героям в истории литературы. Вот каким он предстает перед нами в самый, пожалуй, трудный для него час:

«В этом тяжком испытании ему помогла выстоять любовь к хозяину, но, кроме того, в нем крепко сидел простой хоббитский здравый смысл: в глубине души он твердо знал, что такое бремя ему не по силам, пусть даже видения и не совсем обманные. Хватит с него и собственного сада, незачем превращать в свой сад целое царство; есть у него свои руки — и ладно, а чужими руками нечего жар загребать».

Мало–помалу проявляется натура и у других обитателей Хоббитании: Толкиен с удовольствием раскрывает черты их характера. Так, старый Бирюк, представший поначалу неотесанным ворчуном–простофилей в окружении своры злобных псов, на поверку оказывается не таким уж простаком и брюзгой. Он сразу смекнул, что к чему, когда к нему заявился странный чужеземец. Рассказывая про Черного Всадника, посланца Саурона, при виде которого даже псы его от страха прижали хвосты, Бирюк лукаво подметил:

«Услышал я, помню, что вы отбились от прямой родни, от Брендизайков, и пристали к троюродному деду, — ну, говорю, добра не жди. Старый Бильбо кашу заварил, а расхлебывать вам. Он богатства–то, поди, не трудами праведными в дальних краях раздобыл. А теперь и нашлись такие тамошние, которым очень стало интересно: чьи это драгоценности зарыты у него в Норгорде?»

Фродо, хранивший у себя на груди Кольцо, из–за которого черные всадники и гнались за ним по пятам, понял, к чему клонит старик: «Фродо смолчал: сварливый Бирюк угодил в самую точку».

Тут молодой хоббит испугался и сильно пожалел, что не сдружился с Бирюком раньше. Бирюк вырос в глазах хоббитов, и не без помощи Тома Бомбадила, лесного владыки:

«…только все же было странно, что чаше других Том поминал того же Бирюка… Руки у Бирюка — чуткие к земле, он работает жарко, а глядит в оба глаза. Он обеими ногами стоит на земле и, хоть шагает валко, не оступился еще ни разу, — так поняли Тома хоббиты».

И все же странный он, этот Бирюк, истовый страж рубежей Хоббитании. Да и грибы, которыми он потчует дорогих гостей, тоже странные — вызывают необычные видения, а ему самому дают особенную силу, которую он тщится скрыть за своим нелюдимым, угрюмым обличьем.

Но самым горестным испытанием для маленького народа стало «осквернение Хоббитании» — один из основных эпизодов в произведении Толкиена. Освободившись от чар Кольца и ратных дел, хоббиты вдруг столкнулись с суровой действительностью, и это было тем более ужасно, что доселе их маленький край был надежно защищен. Ну а в том, что Хоббитанию захватили лиходеи, повинен был Лотто, сродник Фродо. Впрочем, определенная вина за то лежала и на самом Фродо. Однако не ему будет суждено освободить Хоббитанию от захватчиков, а Мерри и Пиппину, доблестным военачальникам, снискавшим славу на полях брани.

Мерри поверг одного из назгулов, поразив его в колено (рана сама по себе имеет важный эзотерический смысл), покуда Эовин, рискуя жизнью, отбивалась от этой мерзкой твари. А Пиппин, состоявший на службе у Денэтора, прославился, когда схлестнулся с Троллем, который едва его не прихлопнул. Силу, доблесть и мужество они укрепляют чудесным напитком «здравуром». А Фродо, в отличие от них, стремится избежать кровопролития: он уже раз отказался принять меч от Арагорна. Раны изменили его, пережитые невзгоды сделали едва ли не святым. Фродо щадит Сарумана, хотя тот только что пытался его убить. И не требует взамен благодарности. Тогда падший чародей Саруман ему и говорит:

«Да ты и вправду вырос, невысоклик. Да–да, ты очень даже вырос. Ты стал мудрым — и жестоким. Теперь из–за тебя в моей мести нет утешения, и милосердие твое мне горше всего на свете. Ненавижу тебя и твое милосердие!»

Но если посвященный Саруман понимает, что почтительность к нему со стороны хоббита, возросшего и физически, и духовно в страданиях, есть не что иное, как проявление душевной слабости, о Мерри этого не скажешь: он жаждет поскорее покончить с захватчиками:

«И ты, дорогой мой Фродо, извини, конечно, ни аханьем, ни оханьем не спасешь ни Лотто, ни Хоббитанию».

И прибавляет:

«Укрываться… не согласен. Все, я вижу, только и делают, что укрываются, хотят отсидеться, а это бандитам только на руку… Нет, надо действовать немедля… Да, поднимать мятеж! Поставить на ноги всю Хоббитанию!»

Борьба хоббитов за освобождение Хоббитании играет важную роль по многим причинам: с одной стороны, речь идет о завоевании в бою права на привычную жизнь. Не случайно старик Скромби говорит Фродо:

«Только извините, грубо скажу, не по делу вы уезжали. Это же надо — продать Торбу–на–Круче, и кому? Вот где и началось безобразие».

В словах старика звучит явный намек на то, что в постигшей Хоббитанию беде Фродо повинен, быть может, не меньше, чем его родственничек Лотто. А дальше старик продолжает так:

«Вы там разгуливали в чужих краях, загоняли на горы каких–то черномазых — если, конечно, верить Сэму, хотя, зачем вы их туда загоняли, я у него не допытывался. А тут — набежали какие–то сукины дети, срыли нашу Исторбинку, и картошки мои пошли псам под хвост!»

Следом за вселенской битвой, произошедшей после войны чародеев — Гэндальфа с Черными Всадниками и назгулами, началась война куда более прозаическая — грабительекая: банда лиходеев учиняет разбой в Хоббитании и порабощает ее обитателей. Надо действовать — решительно и беспощадно. И если кто и сопротивляется бандитам и хоть как–то сдерживает их за пределами их логова, в Смиалах, так это, разумеется, хоббиты–беляки — Туки. Однако им недостает настоящих, геройских предводителей.

Между тем бандиты стремятся установить порядок, подобно всем диктаторам. «Порядок надо навести, чтобы все вы себя помнили», — заявляет Фродо один из бандитов. А теперь давайте поглядим, что это был за порядок, когда бразды правления взял в свои руки самозванец Лотто, а за ним — Шаркич.

«Памятные, любимые дома будто смело; кое–где чернели пожарища… Между Озерным побережьем и Норгордской дорогой громоздились уродливые новостройки. Там, где прежде была тополиная аллея — не осталось ни деревца. А дальше… торчала громадная кирпичная труба, извергавшая клубы черного дыма».

Оскверненная Хоббитания до боли напоминает страну с поруганными тысячелетними жизненными устоями, пошатнувшимися под натиском промышленной революции, которую, со всеми ее пороками, как мы дальше увидим, неустанно осуждал Толкиен, отказавшийся даже пользоваться своим автомобилем.

Механизм адской машины прогресса, по словам фермера Коттона, был запущен так:

«Начал все это паскудство Чирей… ему, видно, хотелось прибрать все на свете к рукам и стать самым–самым главным. Глядь — а он уже нахапал выше головы и подряд скупает мельницы, пивоварни, трактиры, фермы и плантации трубочного зелья».

Таким вот образом Лотто, сиречь Чирей, и стал первым в истории Хоббитании капиталистом; установленный им «капиталистический» порядок и приведет вскоре к разорению благоденственной Хоббитаии. В действительности же этот самый Чирей извратил понятие «капитализм», превратив его, если угодно, в фашизм, а вернее — большевизм. Бандиты, повинные в обнищании, характерном для всех коммунистических стран, называют себя «учетчиками» и «раздатчиками», в точности как во времена Ленина, когда отряды продразверстки разъезжали по деревням и отбирали у крестьян хлеб — так сказать, реквизировали.

«Шныряли, обирали, взвешивали и куда–то для сохранности увозили. Учета было много, а раздачи, можно сказать, никакой».

Как мы уже говорили, произведение Толкиена не следует рассматривать как притчу или аллегорию. Но в главе «Оскверненная Хоббитания», написанной в 1940–е годы, — а это было самым страшным десятилетием XX века — предостаточно сходства с тоталитарными системами, которые в то время противостояли друг другу с целью завладеть богатствами всей планеты. В этой же главе ощущается и тревога Толкиена за состояние природной среды, особенно при появлении Шаркича, то бишь Сарумана, поклявшегося отомстить хоббитам (повинным в том, что онты напали на Изенгард), сделав их землю «навеки бесплодной»:

«Охранцы у него под рукой ходят, а он им: круши, жги, ломай! Теперь и убивать тоже велит. Вот уж, как говорится, хоть бы дурного толку — нет, и того незаметно, все без толку. Рубят деревья, чтоб срубить, жгут дома, абы сжечь, — и ничего, ну совсем ничего не строят… Ну, с тех пор как Шаркич явился, зерна и не надо. Они там только трах–бах и пых–пых: пускают вонючий дым; ночью–то в Норгорде, поди, и не уснешь. И гадят — нарочно, что ли, не понять; загадили Нижнее озеро, а там и до Брендидиума недалеко. В общем, ежели кому надо, чтобы Хоббитания стала пустыней, то все оно правильно».

Грохот, грязь, продразверстка, уничтожение деревьев и целых лесов, старых трактов и домов — это и есть комплексная программа технократической модернизации, блестяще разоблаченной Толкиеном, за что он и заслужил славу у студенческой молодежи, рьяно выступавшей против общества потребления в 1960–х годах, а потом вдруг почему–то присмиревшей.

Борьба хоббитов за освобождение их родной земли от «раздатчиков» была короткой, но кровопролитной. Сначала хоббиты взяли в плен бандитский отряд, убив его командира. Потом бандиты нагрянули сотнями. Но Пиппин объявил общий сбор, а Мерри, знавший родной край как свои пять пальцев, подготовил врагам западню. На сей раз до психологической войны не дошло — пришлось рубить бандитов чуть ли не в пух и прах, благо те, как оказалось на поверку, совершенно не умели воевать, а хоббиты, под началом Пиппина и Мерри, были отлично подготовлены и действовали все заодно. Правда, из двух военачальников на поле брани больше блистал доблестью Мерри — он зарубил главаря бандитской шайки, «огромного косоглазого ублюдка», под стать всем злодеям у Толкиена. Из этого можно заключить, что Мерри и впрямь стал более искусным воином, нежели его двоюродный братец, ну а в ратных делах он преуспел, в частности, и во время битвы Теодена с назгулами. Что же касается Фродо, то он, хотя и «был в гуще боя, но меча не обнажил; он лишь уговаривал хоббитов не поддаваться гневу и щадить врагов, бросивших оружие».

Но вот битва у Приречья завершилась, и хоббиты наконец смогли вздохнуть спокойно и снова зажить мирной жизнью, тем более что они это заслужили. Над Хоббитанией поднялась золотая заря, ознаменовав поворот в ее истории:

«С тех самых пор дела у Кроттонов пошли в гору, да еще как! Но Кроттоны Кроттонами, а все Списки возглавляли имена главных полководцев: Мериадока и Перегрина».

Сведя счеты с Саруманом и прихвостнем его Гнилоустом, хоббиты взялись за труды праведные, чтобы вернуть стране прежний вид.

«Когда надо, хоббиты трудолюбивее пчел. К Просечню от ширрифских участков и других строений охранцев Шаркича ни кирпичика не осталось и ни один не пропал: многие старые норы зачинили и утеплили».

Но по всему Княжеству «главный урон был в деревьях», а деревья, как мы знаем, имели для Толкиена важное значение, притом настолько, что он даже ввел в повествование онтов — лесных существ, живущих вдали от всех и говорящих на своем — «лесном» языке. И тут приходит черед Сэма: с помощью дара Галадриэли он берется возродить то, что загубил на корню Саруман.

Прекрасно понимая, что каждое зернышко на вес золота, и следуя совету Фродо, Сэм «сыпнул пыли повсюду, где истребили самые красивые и любимые деревья… Ну а весной началось такое… Саженцы его пошли в рост, словно подгоняя время, двадцать лет за год. На Общинном лугу не выросло, а вырвалось из–под земли юное деревце дивной прелести… Да, это был мэллорн, и вся округа сходилась на него любоваться».

После невзгод в Хоббитании настали поистине золотые времена, ознаменовавшие верх счастья и благоденствия для всего маленького народа. На сей раз Толкиен действительно говорит не о закате, а о бесподобном возрождении, небывалом успехе и росте благосостояния хоббитов. Княжество превращается едва ли не в дивную страну эльфов: «и правда, на всем лежал тихий отсвет той красоты, какой в Средиземье, где лето лишь мельком блеснет, никогда не бывало».

Благоденствующая Хоббитания была сродни Дориату Лучиэни и Лориэну Галадриэли, причем великое процветание осенило и хоббитов, и чад их:

«Был 1420 год сказочно погожий… Все дети, рожденные или зачатые в тот год, — а в тот год что ни день зачинали или родили, — были крепыши и красавцы на подбор, и большей частью золотовласые — среди хоббитов невидаль».

Такое изобилие златокудрых детишек вполне соответствует представлениям Толкиена о человеческой красоте: лучше всего быть рослым и светловолосым. Вместе с тем золотой цвет — знак Солнца, знаменующий благополучие хоббитов. А это, в свою очередь, связано с богатыми урожаями ячменя, хлеба, винограда и трубочного зелья, имевшего в мирке хоббитов важное значение — посвятительное.

Однако же золотые дни наступили не для всех. Сэм благодаря своим успехам в садоводстве начал пользоваться всеобщим авторитетом, Пиппин и Мерри стали «на диво рослые и статные… еще приветливее, шутливее и веселее».

Иная участь постигла Фродо: для соплеменников он вдруг стал чужим: «Сэм не без грусти замечал, что не очень–то его чтут в родном краю».

И это удручало его тем более, что в авторитетность и влиятельность он верил больше своего хозяина. Сэма изберут и будут переизбирать еще не раз главой Хоббитании, о чем мы уже упоминали. Миролюбивый нрав на поверку вышел Фродо боком, равно как и то, что сам он и его дядюшка Бильбо слыли среди хоббитов чудаками, не такими, как все. А ведь на долю Фродо, как главного Хранителя Кольца, выпало куда больше страданий, нежели на долю любого другого члена братства, к тому же он был тяжело ранен, отчего его часто поражает странный недуг, который не в силах излечить ни Гэндальф, ни Арагорн. Вот как он сам все объясняет Сэму:

«Я хотел спасти Хоббитанию — и вот она спасена, только не для меня. Кто–то ведь должен погибнуть, чтоб не погибли все: не утратив, не сохранишь».

И тут Фродо подобен Моисею, который не может ступить на землю, обещанную его народу. Но нет горечи в его словах, когда он признается: «Я ранен, ранен глубоко, и нет мне исцеления». Как бы то ни было, ранение, тяжелое и опять–таки посвятительное, делает его исключительным, загадочным и отстраненным от других: он и хоббит, и, вроде бы, уже не хоббит, а герой, превзошедший самого себя, своего рода жрец и чародей, в чем–то сродни Гэндальфу и Саруману до его падения. К Фродо больше подходит библейская максима «нет пророка в своем отечестве» — отечестве, которое он вскоре покинет опять же без горечи в сердце, но и без благословения соплеменников.

Впрочем, Фродо осталось довершить еще одно дело, прежде чем вместе с Галадриэлью и Элрондом взойти на корабль в Серебристой Гавани и отправиться к далеким мглистым берегам. Дело это стало привилегией, которую Фродо было суждено разделить с Сэмом, также державшим в своих руках Кольцо, — дописать рукопись, начатую, но не завершенную старым чудаком Бильбо.

«Заглавия вычеркивались одно за другим: Мои записки. Мое нечаянное путешествие. Туда и потом обратно. И что случилось после. Приключения пятерых хоббитов. Повесть о Кольце Всевластья, сочиненная Бильбо Торбинсом поличным воспоминаниям и по рассказам друзей. Война за Кольцо и наше в ней участие».

Таким образом, взявшись за продолжение рукописи, Фродо решил поведать обо всем, что приключилось с ним и его верными спутниками за все время Войны за Кольцо. Засим он уплывает на струге, построенном Корабелом Кирданом, в чудесной компании с Гэндальфом, также завершившим свои дела в Средиземье, и эльфами. А Сэм провожает его вместе с разудалыми и развеселыми по–прежнему Пиппином и Мерри, которым уж очень не хотелось, чтобы Фродо от них «удрал». Возвратившись же домой, Сэм глубоко вздыхает и молвит: «Ну, вот я и вернулся». Но лишь затем, чтобы скоро снова отправиться в Серебристую Гавань, а оттуда — еще дальше, вслед за солнцем, подобно бессмертным героям кельтских легенд.

 

Глава вторая

Народы и феодальный мир

Мир Толкиена — мир первозданный, или, как любят говорить сегодня, первичный. И живет он по внутренним законам, больше свойственным нашему средневековью. В отношениях между Илуватаром и Айнур, Айнур и майар, эльдар и Айнур, людьми, гномами и другими народами существует четко обусловленная иерархия.

Красота Айнур особенно ощущается в «Айнулиндале», где они под руководством Илуватара слагают Великую Музыку, соблюдая при этом строгую подчиненность. Можно вспомнить, что, по мнению Толкиена, преклонить голову перед сеньором для преклоняющего значило нечто большее, чем, быть может, для того же сеньора…

«И вот созвал как–то Илуватар всех Айнур и дал им сыграть мелодию, возвышенную и прекрасную, каких они прежде не слыхали. Блистательное начало и восхитительное окончание до того очаровали Айнур, что они простерлись пред ним ниц, не в силах вымолвить ни слова».

Айнур–музыканты всецело подвластны воле дирижера и сочинителя. Перед ними две партитуры: одна — о начале, другая — о скончании веков.

«Мелодии Илуватара зазвучат истинно и дойдут до самого их естества — каждый услышит и свою партию, и другие, и довольный Илуватар распалит их души тайным пла-

Хотя о том, что представляет собой этот тайный пламень, не говорится ни слова, из приведенных строк вполне можно заключить, что Илуватар — Единый бог, а Айнур — покорные ему ангелы, слагающие по его воле великую, несравненную музыку. Итак, Айнур подвластны Илуватару.

Все, кроме одного. Мелкор явно отличается от остальных. Непокорный Ангел, Лучезарный Исполин, он желает играть свою собственную музыку. Мелкор одинок и очарован Пустотой, где он тщится отыскать неугасимый светоч. Но у Мелкора ничего не выходит, Илуватар гневается и изрекает, что «нельзя сыграть мелодию, коли источник ее не во мне».

Как бы то ни было, именно Айнур привели детей Илуватара в уготованное им жилище.

«Детьми Илуватара были эльфы и люди, Первенцы и Наследники».

Мятежный Айну Мелкор, возомнив себя всесильным, возжелал подчинить детей Илуватара своей воле, ибо «он завидовал дару, коим оделил их Илуватар, и хотел иметь слуг и верноподданных, дабы те величали его Властелином, а сам он мог бы повелевать чужой волей».

Каждый Айну–родоначальник унаследовал стихию: Ульмо — воду, Манве — воздух, Ауле — землю, а что до огня, его можно было бы оставить Мелкору, который, как сказал Ауле Илуватар, «знал, что его ждет огнедышащее пекло», и уж очень любил играть в крайности — со льдом и с огнем.

Мелкору так хочется повелевать другими, что он решает освободиться из–под власти Илуватара. Подобное сочетание ярого анархизма и авторитаризма свойственно многим диктаторам нашего времени. Во всяком случае, Толкиен дает понять, что мятежный ангел ведет себя парадоксально: он восстает против Божьей воли, дабы облечься своей собственной властью, а вовсе не затем, чтобы сеять вокруг себя свободу и добро. Мелкор желает, чтобы земля стала его единоличным царством, и мало–помалу разрушает творения Валар.

А вот что еще пишет Толкиен о Валар:

«Их было девять величайших и благороднейших, но один, Мелкор, сделался отступником, и тогда их осталось восемь — Аратар, Правителей Арды, и звались они так: Манве и Варда, Ульмо, Йаванна и Ауле, Мандос, Ниенна и Ороме. Манве был среди них главный — он следил, чтобы они хранили верность Эру; они были едины в своем величии и несравнимы с другими, будь те из Валар или майар, и ни с одним существом из тех, что Илуватар послал на Эа».

Что до майар, Толкиен представляет их так:

«С Валар пришли другие духи — они существовали задолго до Сотворения мира, как и Валар, правда, были они рангом ниже. То были майар, подданные Валар, их подручные и прислужники. Эльфы не знали им числа, и мало кто носил имена, похожие на те, что значились в языках, на которых говорили Дети Илуватара».

И вновь Толкиен обращает наше внимание на то, что Валар и майар связывали феодальные отношения.

Валар — еще и культурные герои: они пришли дать Детям Илуватара знания. Так, от Ауле «нам досталось все, что мы знаем о Земле и недрах ее, сиречь познания, коими обладают те, кто ничего не производит, а лишь стремится уразуметь, что есть что, как, например, секреты ремесленников, — ткачей, столяров, литейщиков и землепашцев… Ауле еще величают Другом нолдор, ибо со временем те много чего от него узнали, став одареннейшими среди эльфов».

Манве «отдавал из всех эльфов предпочтение ваниар, он учил их, как складывать музыку и стихи, ибо стихосложение ему самому было в радость, а песнь слов была его истинной музыкой».

В результате каждый из Айнур стал выразителем определенного священного искусства, законы которого он потом передавал одному из племени Детей Илуватара:

«Телери многое узнали от Ульмо, и музыка их звучала столь же печально, сколь и проникновенно».

И тут, в связи с упоминанием о печальной, романтической музыке, можно вспомнить яркие строки из «Рене» Шатобриана:

«Сердце наше инструмент несовершенный: оно подобно лире без струн, из которой мы вынуждены извлекать радостные звуки в тональности, больше подходящей для воздыханий».

Далее Толкиен говорит о весьма непростых отношениях между Айнур и эльдар. И здесь сказывается несостоятельность феодальной власти, что только на руку Мелкору:

«Валар много старше Детей Илуватара, и были им они скорее наставниками, нежели повелителями; но когда Валар пытались силой наставлять их, все было тщетно, ни к чему хорошему это не приводило, хотя они это делали из самых добрых побуждений».

Как мы дальше увидим, нолдор под водительством Феанора даже восстанут против власти Валар, а чуть погодя нуменорцы даже попытаются их уничтожить. Таким образом, отношения Валар с подчиненными разладились; и причина тому — непонимание, возникшее из–за несовершенства мира (по крайней мере, так думали люди). Не исключено, что в этом смысле Толкиен разделял точку зрения Лейбница, полагавшего, что существующий мир создан Богом как наилучший из всех возможных миров. И уж если невозможно занять место Илуватара и понять божественный замысел, ты вправе воспротивиться, подобно Феанору (тот не может стерпеть, что Мелкор — Вала и что ярость его сильнее), или впасть в философский скептицизм в пример Вольтеру. Толкиен призывает нас любить мир таким, каков он есть, не без всемогущего зла, хотя всемогущество его и оспоримо.

Толкиен говорит и о сходстве между эльфами и Валар:

«Айнур знались в основном с эльфами, ибо Илуватар, уподобил их друг другу, хотя в росте и силе они уступали людям, коих оделил он необычайными свойствами».

К числу последних следует отнести и смертность: ведь эльдар могли пасть в бою.

Люди у Толкиена не настолько чисты, красивы и добры, как эльдар; к тому же они легче поддаются искушению злыми чарами, поскольку сила их — а она у них все же есть — зиждется на свободной воле:

«Он возжелал, чтобы сердца людские бьши извечно устремлены на поиски пределов мира и за оные и не ведали покоя, чтобы им достало храбрости строить жизнь на свой лад, невзирая на случайности и силы, правящие миром, и не внимая музыке».

Дарованная людям свобода тем более поразительна, что она неподвластна исконному иерархическому делению. И тут уместно еще раз вспомнить Шатобриана и «это смятение, страсть и желание, что преследуют меня повсюду…».

Однако свобода — дар опасный:

«Илуватар знал, что люди, оказавшись меж сил, правящих миром, собьются с пути истинного и будут использовать свой дар некстати».

Эльфам же «казалось, будто Манве очень сожалеет, что существуют люди, хотя он вполне разделял помыслы Илуватара, ибо эльфы считали, что среди Айнур люди более всех подобны Мелкору, который остерегался их и ненавидел даже тех из них, что служили ему».

А среди прислужников его были знаменитые пришельцы с востока, а также Духи Кольца. По мнению Толкиена, первой жертвой сотворения Мира всегда становится человек — по крайней мере в «Сильмариллионе». И только во «Властелине Колец» некоторые из людей предстают во всем своем величии, заставляя нас забыть о почти неизбывной нелюбви автора к представителям рода человеческого.

Смерть — один из наиглавнейших даров, данных людям, дар, благодаря которому они и снискали себе прозвище Гостей, или Чужаков; и в этом кроется еще одно недоразумение, потому что «Мелкор и здесь оставил свою тень, дабы все путали смерть с мраком».

Страх перед смертью и стремление продлить себе жизнь (как тут не вспомнить древнеегипетскую цивилизацию) и подвигли нуменорцев восстать против Валар. Но даже долгая жизнь — и она особенно — не радует тех, кто жаждет вечности и готов на все, лишь бы утолить эту жажду.

Другой народ, гномы, тоже наделены «необыкновенными свойствами». Гномов создал Ауле, которому не терпелось обзавестись учениками, «дабы передать им свои знания и умение». Ауле трудится тайно в Подгорном мире — и порождает Семерых Гномьих Отцов, «крепких и непоколебимых». Замысел Ауле оказался на редкость дерзким, за что ему пришлось выслушать от Илуватара строгий выговор:

«Почто, — вопрошает тот, — усердствовать над тем, что, сам знаешь, превыше твоих сил и власти?»

Ауле признает, что «нетерпение побудило его к безрассудству», и, дабы обезопасить себя впредь от гнева Илуватара, предлагает «уничтожить плод своей гордыни». Он берет огромный молот, чтобы обратить гномов в прах, но те молят его о пощаде. Илуватар вдруг проникается жалостью к несчастным, и тогда Ауле просит его благословить свое творение и усовершенствовать.

Ну, а свойства гномов, в общем–то, известны:

«Они крепки, как скала, упрямы, дружелюбны, сколь и враждебны и куда более стойко переносят боль, голод и прочие лишения, нежели все другие говорящие существа…»

Живут гномы по соседству с загробным миром:

«По завершении последней Битвы они взялись помочь Ауле преобразить Арду… гномы также уверяют, будто Семеро их Отцов вернутся и будут жить среди себе подобных, и обретут свои прежние имена. Достославнейшим из них стал Дарин, прародитель Казад–Думских гномов, благорасположенных к эльфам».

Будучи, однако, на редкость себялюбивыми и жадными до золота, гномы не питали ни малейшей любви ко всему, что происходило от Йаванны, в частности, к растениям.

«Они копали недра земные, нисколько не заботясь о том, что произрастает и живет на ее поверхности».

Об этом пагубном свойстве гномов упоминается и во «Властелине Колец» — в рассказе про Морию: из него мы узнаем, что гномы в запале то ли алчности, то ли усердия так глубоко проникли под землю, что растревожили спавших в горе чудовищ.

В «Хоббите» Толкиен отзывается о гномах куда резче: «гномы не герои, а расчетливый народ, для них главное — богатство. Есть среди гномов хитрецы и обманщики, и вообще паршивцы, есть хорошие и весьма порядочные, как, например, Торин и Компания, но не требуйте от них слишком многого».

Худший среди гномов, самый жадный и уродливый, — Мим из «Сильмариллиона», ложный друг Турина и изменник.

Первородные эльдар называли себя квенди, «то есть говорящие; ибо они не знали более никого, кто умел бы разговаривать или петь».

Обнаружил их однажды во время охоты Ороме — Вала–охотник.

«Ороме возлюбил квенди и нарек их эльдар, что на их собственном наречии означало звездный народ».

Жертвами Мелкора стали и эльфы, самые, пожалуй, возвышенные существа:

«те из квенди, что попали в лапы к Мелкору еще до падения Утумно, были брошены в застенки — там их долго изощренно истязали и в конце концов сломили, а после обратили в рабов; так Мелкор и породил орков, сущих выродков… и сделались они самыми, быть может, мерзкими тварями Мелкора, за что Илуватар возненавидел его пуще прежнего».

Мелкор и правда не мог сотворить ничего путного: он мог только губить. Тот факт, что некоторые из эльфов были обращены в орков, наводит на мысль: а не мог ли кто–то из хоббитов (или их ближайших родственников) стать Горлумом? Во всяком случае, так думал Гэндальф, отчего Фродо бросало в дрожь.

Эльфы делились на несколько племен: эльдар, последовавших за Ороме, валинорских эльфов — их еще называли ваниар, любимцами Мацве, — и авари, которые не пошли за Валар, потому что убоялись Мелкора. Еще один большой народ — нолдор, мыслители и друзья Ауле, как назвал их Толкиен. Важную роль играют и телери — самые многочисленные из эльфов и ближе прочих живущие к воде. Впрочем, для нас важнее нолдор, которых Толкиен называет любимцами Ауле — от него они переняли много знаний. Своими качествами нолдор напоминают гномов:

«Язык свой они то и дело меняли, потому что уж очень любили складывать слова и стремились подыскать более подходящие названия всему, что знали или о чем имели представление… Случилось так, что они первыми обнаружили драгоценные камни… засим они изобрели орудия труда, обработали их и придали им разную форму. Они не берегли их, а распространяли повсюду и трудами своими облагодетельствовали весь Валинор».

О подобном умении ловко работать руками и одновременно складывать новые слова упоминается и в «Калевале»: кудесник Вяйнемейнен умудряется даже струг сложить из одних лишь песен. И потом, эльфийский язык куда благозвучнее в сравнении с рыкающим орочьим наречием. Достославнейший из нолдор, Феанор, — непревзойденный златоуст и золотых же дел мастер. Однако затмение, помрачившее его душу, и страшный обет, связавший по рукам семерых его сыновей, обернулись бедой для нолдор.

Эльфийские королевства знали благословенные времена:

«То был расцвет Блаженного Края — долгие лета благоденствия и славы, кои в памяти сохранились ненадолго… Нолдор богатели мудростью и талантами, трудились радостно и что ни год придумывали что–нибудь новенькое и расчудесное. Среди прочего нолдор первыми изобрели письменность…»

Мрачные времена дали о себе знать впервые, когда отец Феанора сочетался вторым браком, неугодным сыну; затем — когда был освобожден Мелкор, провозвестивший погибель «великому Валинорскому краю». Мелкор припал к стопам Манве, прося у него прощения. Ульмо и Тулкас не поддались на обман Мелкора; и все же «они глубоко чтили слово Манве, ибо даже защитники власти не могут протестовать».

Тем более примечательно, что Феанор восстанет против Валар и самого могущественного из них — злодея Мелкора. А Мелкор между тем начал разносить повсюду грязные слухи, которые ускорят падение Феанора и нолдор:

«Наветами, кривотолками и подстрекательствами Мелкор заронил злобу в сердца нолдор, и спустя время порожденная им смута привела к гибели Валинора — на том и померкла его вековая слава».

Да и сам свободолюбивый Феанор, влюбленный, подобно неистовому романтику, в неоглядные дали и не желавший расставаться с Сильмариллами, которые он собственноручно огранил, тоже способствовал гибели Блаженного Края, когда отказался пожертвовать хотя бы одним Сильмариллом ради того, чтобы напоить его светом дерева Тельперион и Лаурелин. Валар предали Феанора позору, и тому пришлось отправиться в ссылку. Но

«гибель дерев не была им горше, нежели падение Феанора, ставшего жертвой самого, пожалуй, презренного из злодеяний Мелкора».

Вместе с Феанором оборвалась цепочка феодальных отношений, связывавших Валар, и воссоединить ее сумеет только Эарендил, «величайший мореход всех времен». С другой стороны, лишились своих прав и наследники Феанора:

«Как и предрекал Мандос, всех Феаноровых потомков стали величать Изгнанниками, ибо верховная власть перешла от их ветви к Финголфиновой, да и к тому же Сильмариллы были утеряны».

Даже над Тургоном, последним правителем нолдор, тяготело заклятие Мандоса. Как сказал Тургону Владыка океанской пучины Ульмо,

«может статься, заклятие нолдор падет и на тебя.. Когда же погибель будет близка, явится к тебе посланник из Невраста — он тебя предостережет, и благодаря ему, невзирая на разруху и пожарища, эльфы и люди вновь обретут надежду».

И надеждой той был, конечно, Эарендил:

«Испросил он милости для нолдор, эльфов и людей и избавления от постигшей их беды».

По большому счету, сюжет «Сильмариллиона» можно истолковать как историю сопротивления феодальному господству, несправедливо признанному незаконным. Мятежниками выступили и Моргот, и Феанор, и его сыновья, связанные проклятым обетом, который под конец вынудит их тоже восстать против Валар, да и всего мира.

Во «Властелине Колец» речь, по сути, идет о том же сопротивлении, правда, на сей раз — таинственному повелителю, господствующему почти над всем Средиземьем. Этот самодержец обладает властью духовной и светской, но он неизвестен, и меч, символ его власти, сломан. Властитель этот — Арагорн, сын Араторна и потомок Исилдура. И третья книга «Властелина Колец» частично посвящена как раз тому, что он мало–помалу собирает под своим началом всех главных героев этой эпопеи.

Однако перед тем знакомые нам хоббиты приносят клятву верности двум старым государям — властителю Мустангрима конунгу Теодену и Верховному Правителю княжества Гондор Денэтору. Обе клятвы почти одинаковы, и дают их два хоббита–воителя, которым суждено прославиться в великой битве, прежде чем они освободят от захватчиков и родную Хоббитанию. Итак, давайте посмотрим, как это было…

Представ перед Денэтором, Пиппин поведал Гондорскому Правителю о последних мгновениях жизни его сына Боромира, павшего в стычке с орками, когда он заслонил грудью хоббитов, то есть самого Пиппина и его родича Мериадока. А затем он прибавил:

««И то сказать, что там какой–то хоббит у трона повелителя людей; подумаешь, невысоклик из северной Хоббитании — ну и пожалуйста, я все равно плачу мой долг: примите мою жизнь». Пин откинул полу плаща, извлек меч из ножен и положил его к ногам Денэтора».

Денэтор, хоть и не ожидал такого, все же принял подношение. Тогда–то Пиппин и дал клятву:

«Сим присягаю верно служить Гондору и государю–наместнику великого княжества, клянусь по слову его молвить и молчать, исполнять и пресекать, являться и ходить — в годину изобилия или нужды, мира или войны, в радостный или же смертный час, отныне и навечно, ежели государь мой не отрешит меня от клятвы, или смерть меня от нее не избавит, или же не рухнет мироздание. Так говорю я, Перегрин, сын Паладина, невысоклик из Хоббитании».

Затем по требованию Денэтора Пиппин рассказывает, как погиб Боромир. Гэндальф одобряет поступок хоббита и говорит, что Денэтор принял его на службу. И лишь благодаря присутствию Пиппина в самую трагическую минуту для Минас–Тирита Фарамир избегнет погребального костра, куда его пытается увлечь за собой родной отец.

Что до Мерри, он присягает несколько позже. Теоден предлагает Мерри стать его оруженосцем. А Мерри отвечает, что меч у него и так есть. И вдруг,

«тронутый чуть не до слез лаской старого конунга, он внезапно опустился на одно колено, взял его руку и поцеловал. — Конунг Теоден, — воскликнул он, — позволь Мериадоку из Хоббитании присягнуть тебе на верность! Можно, я возложу свой меч тебе на колени? — С радостью позволяю, — ответствовал Теоден и в свою очередь возложил длинные старческие пясти на темно–русую голову хоббита…»

Кроме того, Теодену присягают на верность лешаки, дикий лесной народ, при обстоятельствах, не совсем подходящих для столь торжественного случая. Как уточняет Толкиен, лешаковское племя древнее, а службу Теодену от лица лешаков предлагает их вождь Ганбури–Ган. Он поведет Теоденово войско тайной тропой, которая известна лишь ему одному.

«Однако ристанийцам и в голову не приходило опасаться брюханов–лешаков».

А чуть погодя Арагорн повелит трубить в трубы и глашатаи возвестят:

««Внемлите слову Великого Князя Элессара! Друаданский лес отдается навечно во владение Ганбури–Гану и его народу! Отныне без их позволения да не ступит сюда ничья нога!» В ответ прогрохотали и стихли барабаны».

Арагорн торжествует как истинный властелин: он дает обет сохранить в мире порядок и щедро одаривает своих верноподданных, являя всем истинно царские достоинства. Впрочем, достоинства эти традиционны — точно так же описывает их в «Истории британских королей» и Гальфрид Монмутский:

«В ту пору был Артур пятнадцатилетним отроком, но доблесть его и щедрость не знали пределов, и по природной доброте своей был он столь великодушен, что народ возлюбил его всею душой. Будучи уже облеченным властью, завел он для себя обычай оделять верноподданных дарами».

Ибо великодушие есть привилегия королей. А кельты «более всего на свете уважали пышные празднества и пиры…»

Великодушие не таит в себе ни малейшей опасности для властителя, поскольку оно служит залогом благоденствия, к тому же оно обеспечивает властителю беззаветную любовь подданных. Но «истинно и то, — пишет Гальфрид Монмутский, — что природная щедрость и отвага могут обездолить благородного храбреца, однако ж быть ему в беде суждено недолго».

А в «Ланселоте» один праведник искренне предостерегает Артура от неблаговидных деяний:

«Великодушие, сам знаешь, ограждает от беды… оно еще никого не доводило до сумы, а жадность многих довела до погибели».

После доблестных побед, пишет Вас в романе «Брут», «Артур одарил почестями всех присных своих; так проявил он любовь и широту души своей к тем, кто был того достоин».

Будучи признанным государем, любил он одаривать и придворных и многочисленную свиту.

Но стоило Артуру отступиться от благородства, как сподвижники оставили его:

«И вот однажды Артур лишился великодушия. И потерял всякое желание содержать двор свой в довольстве… Завидев же, что благодетельствует он все реже, рыцари стали покидать двор его. Из трехсот семидесяти рыцарей, коих он обыкновенно держал при себе, остались с ним не больше двадцати пяти».

Впрочем, подобный финал есть неизменное следствие любого жизненного цикла. Так золотой век короля Артура пришел в упадок, положив начало проклятым временам. У Толкиена же, к счастью, золотой век с возвращением Арагорна воссиял с новой силой. И Арагорн, под стать величайшим самодержцам, выказывает поистине королевское великодушие, особенно своим сотоварищам по Братству Кольца. Когда он вновь встречает Эомера, тот говорит ему:

«С того дня, как возник ты предо мною в зеленой степной траве, я полюбил тебя, и полюбил навсегда».

Между тем «Арагорн просил Хранителей пока что держаться вместе. — Все на свете кончается, — сказал он, — однако же немного погодите: не все еще кончилось из того, в чем мы с вами были соучастниками…»

Он просит друзей дождаться, когда прорастет побег — отпрыск Древнейшего Валинорского Древа, залог мирского благоденствия и духовного блаженства.

И прозорливый Гэндальф говорит ему:

«Вот оно, твое нынешнее королевство, а станет оно несравненно больше. Третья Эпоха кончилась, наступают иные времена, и тебе суждено определить их начало, сохранив все, что можно сохранить… Все земли, какие ты видишь, и те.что лежат за ними, заселят люди, ибо настал черед их владычества, а Первенцы Времен рассеются, сгинут или уплывут».

Под Первенцами, как известно из истории, следует понимать первородные феодальные династии. Однако жестокий феодальный мир обречен — не будет потомков у фангорнских онтов, а эльфам придется уйти из Средиземья, оставив по себе воспоминания в другом мире, который тоже был миром Толкиена.

 

Глава третья

Бестиарий

(43)

Мир Толкиена — это мир, где, выражаясь словами Пифагора, все дано в ощущении. В этом мире даже деревья умеют разговаривать и двигаться; в этом чудном мире птицы служат поверенными чародеям и феям; в этом мире сторожевые псы живут со своими хозяевами, как закадычные друзья. В этом мире люди могут превращаться кто в птицу, кто в медведя, подобно Эльвингу в «Сильмариллионе» или Беорну в «Хоббите». Границы между миром людей и зверей не существует, хотя звери четко поделены на две группы — пернатых и волосатых.

В конце концов, и сами хоббиты ростом со средних размеров зверьков. Ноги у них крепкие, покрытые шерсткой, к тому же они не знают громоздкой обуви. Потребности у хоббитов тоже животные, и они удовлетворяют их по мере сил и возможностей, да и нравы у них диковатые. Хоббитам больше по душе стряпать, нежели читать и писать. Мир Толкиена существовал задолго до того, как нарушился порядок вещей и произошло разделение между людьми и зверьем, людьми и растениями, и в первую очередь — деревьями. Правда, в мире взрослых, полном хитроумных интриг и сложных взаимоотношений, тонко вписанных в яркие, динамичные сюжеты, все эти очеловеченные, да еще разговорчивые звери кажутся чужеродными, лишними. Но это только на первый взгляд.

Как бы то ни было, это мир не только добрых зверей, но и злых, и тоже говорящих. Драконы Глаурунг и Смауг спорят со своими повелителями и врагами, а волколак Драуглин вторит своему господину — зловещему Саурону. Животные олицетворяют мировой порядок с обеих сторон — добра и зла. Вот почему в произведениях Толкиена охотники — большая редкость: в мире, где пернатые и волосатые существа предстают в виде ближайших наших сородичей, охота была бы сродни людоедству. К примеру, Берен вообще не признает ни охоты, ни мяса; Арагорн тоже никогда не охотился, хотя снискал себе прозвище великого Следопыта; хоббиты лишь однажды отведали крольчатины, а так всю дорогу довольствовались путлибами — хлебцами эльфов; да и сами эльфы ни разу не вкушали мясного. Живой плотью, по словам автора, силы зла вскармливают волколаков, драконов и орков.

Ко всему прочему, Толкиен создал и так называемых промежуточных существ: варгов, гоблинов и троллей — полулюдей–полузверей, ископаемых людоедов. А тот же Мелкор обратил эльфов в проклятых орков (косматых, длинноруких рыкающих тварей), расплодившихся Бог весть каким образом повсюду, в то время как племена избранных — эльфов и людей — не давали такого большого потомства.

Чтобы понять логику, по которой Толкиен составлял свой бестиарий, надо обратиться к нашей собственной исторической памяти. Главное место в своем животном мире Толкиен отвел птицам. Так, Эльвинг превращается в чайку, подобно тому, как обращаются в птиц феи из «Легенд о Граале». В «Сильмариллионе» и «Властелине Колец» не последняя роль отведена Торондору и Ветробою — властителям поднебесных высей, неизменно стоящим на стороне добра. Толкиен основательно прорабатывает величественный символ Повелителя орлов, сделав из этих птиц осведомителей и одновременно непревзойденных ездовых животных. Торондор со своей крылатой братией спасает Берена с Лучиэнью, а Ветробой выручает Гэндальфа с хоббитами.

Любовь к пернатым Толкиен выражает при каждом удобном случае: к примеру, когда Горлум (больше похожий на зверька, чем на хоббита, хотя по происхождению он, судя по всему, из тех же невысокликов) облизывается в предвкушении полакомиться птицей, Сэм глядит на него с нескрываемым отвращением. Птица у Толкиена — существо возвышенное, воздушное; птица — посредник между небом и землей. Впрочем, есть у него и пернатые, являющие собой полную противоположность благородным представителям пернатого царства: это назгулы, мерзкие Стервятники, рыщущие за Хранителями Кольца по пятам, денно и нощно.

Что до хищных птиц, в средние века один высокородный вельможа повелел изобразить на фамильном гербе самого себя с соколом на руке. Оно и понятно: ведь сокол издревле символизирует поднебесную власть, небесное начало. Древнеегипетскому богу Гору глазами служили солнце и луна. Египтолог Ги де Терварен писал:

«Когда египтянам было угодно изобразить какое–нибудь божество или выразить величие, падение, превосходство, титул или победу, они неизменно рисовали сокола».

А итальянский культуролог Фулканелли говорил, что, по древним повериям, орлы «олицетворяли силу и легкость ветра…»

В ведической традиции Гаруда враждует с нагами, то есть буквально орел противоборствует змеям, дух — материи и низменным человеческим помыслам. Орел и змея фигурируют и у Ницше в «Заратустре». Вместе с тем птичье пение по–латыни называется «carmen», что, помимо того, означает заклинание или пророчество. Стало быть, птичий язык — священный: через птиц передается Глас небес. Наконец, птичье пение олицетворяет гармонию возвышенного состояния, какой способен достигнуть далеко не всякий посвященный. Вспомним хотя бы, насколько важно «дыхание» в йоге. О том же говорит и Вольфрам фон Эшенбах, повествуя о своем герое Парцифале:

Избранник небес Парцифаль — как и Персиваль — с малых лет прислушивается к языку птиц, божественной «carmen galli», языку возвышенного душевного состояния — то есть пению ангелов. Вольфрам упоминает дважды и павлина, чье ослепительное оперение сродни роскошеству королевского платья. К тому же павлин олицетворяет облик мира, и не случайно образ павлина стал расхожим в так называемой барочной литературе — например, в «Критиконе» Бальтасара Грасиана. Здесь же небезынтересно вспомнить, что павлин служил ездовым животным, «ваханой», Сканде. Таким образом, эта птица неизменно ассоциируется с ратными делами, и потому странствующий рыцарь, поэт–певец Вольфрам прибегает к его образу довольно часто.

В связи с магической символикой птиц можно вспомнить и другие слова упомянутого нами Фулканелли:

«С философской точки зрения, наш Меркурий — птица Гермеса, которую еще называют Гусем, или Лебедем, а иной раз и Фазаном» («Соборные тайны»).

Кроме того, Толкиен обращается и к исконному паническому ужасу перед волками. И как тут не вспомнить зловещий образ волка Фенрира из скандинавских мифов, когда автор «Сильмариллиона» описывает Кархарота: благодаря своей сокрушительной мощи, удвоенной силой Сильмарилла, гложущей его изнутри, тот убивает гончего пса Хуана Валинорского, верного спутника Берена, хотя пес и бессмертен. Волк предстает в виде зверя–разрушителя, наделенного злыми чарами, которые, впрочем, в один прекрасный день окажутся бессильными. Вместе с тем Толкиен напоминает, что волк из скандинавских мифов существует с начала времен, хотя сам, в конце концов, несет гибель миру.

Интересующие нас повествования пронизаны страхом и перед пресмыкающимися. В «Хоббите» и «Сильмариллионе» ужас наводят драконы. Они тоже наделены злыми чарами и неусыпно сторожат сокровища, а кроме того — мстят добрым героям (как Глаурунг Торину) или издеваются над хрупкими хоббитами (как в «Хоббите»), когда один из них пробирается в драконье логово и похищает золотую чащу с сокровищами. Помимо всего прочего, драконы отличаются словоохотливостью, но к этому мы еще вернемся. А пока запомним, что один из подручных Сарумана, которому велено сломить дух неустрашимого Теодена, зовется Змеиным Жалом, или Гнилоустом: в самом деле, он большой мастак сеять раздоры и смятение в душах. Но Гнилоуст погубит и Сарумана, а перед тем — Лотто, дурачка из хоббитанской деревушки, сыгравшего, однако, не последнюю роль в трагической судьбе всей Хоббитании.

В злобных тварях, созданных автором «Хоббита», ненасытная, всепожирающая сущность проявляется неизменно. Сэм, к примеру, никак не может избавиться от страха, что прожорливый Горлум когда–нибудь его проглотит.

Более того, Толкиен описывает — правда, вскользь — Барлога, ужаснейшую подземную тварь, будто явившуюся из лавкрафтовских кошмаров. С ним схлестнется в священном поединке Гэндальф, перед тем как кануть в Морийскую бездну.

К великому счастью, у Толкиена немало и добрых зверей, как, например, упомянутый Хуан — могущественный полузверь–полубог, бывший спутник Ороме на охоте, сопровождавший и Берена с Лучиэнью, когда они отправились на поиски Сильмарилла. У Хуана трижды испрашивают совета, и трижды же, подобно провидцу, предрекает он участь своим спутникам. Хуан готов на любые жертвы ради главной своей цели — изничтожить проклятые исчадья в их смрадных логовах. Верный Хуан сопровождает Берена до самых врат смерти.

Под стать этому верному псу, всеобщему любимцу (впрочем, Толкиен называет его даже не «псом», а Гончим, подчеркивая лишний раз, что Хуан не обыкновенный пес, как и Берен — не обыкновенный смертный) и кони, благороднейшие спутники человека, и пони, столь же благородные спутники хоббитов. Сэм всем сердцем прикипел к пони, которого выкупил у мерзавца Била Осинника, истязавшего лошадку почем зря, назвал его Биллом, и тот стал ему верным другом. Билл последует за своим избавителем до самых Врат Мории, но пройти через них не сможет. Тогда Гэндальф, проникшись сочувствием к лошадке, нашепчет ей на ухо заветные слова, чтобы та могла найти обратную дорогу к трактиру «Гарцующий пони».

В том же «Властелине Колец» речь идет и о лошадях. Среди них особенно выделяется несравненный Светозар, «драгоценнейший из королевских жеребцов», принадлежащий старому отважному конунгу Теодену. Светозар — неутомимый боевой конь, способный проскакать без устали любое расстояние; на таком скакуне Гэндальф успевает оповестить всех героев, дабы те своевременно подготовились к великим свершениям. С другой стороны, верный конь может принести беду. Так, Белогрив, еще один скакун из конюшен Теодена, сраженный в бою, рухнул и придавил насмерть своего седока — великого конунга, будто бы в знак того, что негоже было Теодену разлучаться со Светозаром.

Впрочем, куда более зловещи другие кони — те, что несут на себе Черных Всадников, — взращенные на Мордорских пастбищах. Кони эти предстают в прямом смысле носителями злых сил, способных подчинить своим пагубным чарам кого угодно: например, превратить эльфов в орков, а благородных скакунов — в верховых лошадей Черных Всадников, охотников за Кольцом.

Ниже мы подробно рассмотрим и других зверей, описанных Толкиеном: олифантов, так полюбившихся Сэму, и воронов с воронами, и лиса, появившегося при забавных обстоятельствах во «Властелине Колец». Но всему свое время.

А пока давайте вспомним самых «милых» созданий Толкиена — Горлума, Шелоб и Унголиант. Толкиен сознательно отвергает символическое значение паука, ткущего паутину судеб. Он делает из него ненасытное чудовище, готовое проглотить кого угодно, — чем не олицетворение всепожирающего начала нынешних времен, оскверненных понятием материализма?

«Паук будет терзать несчастный мир, — писал Толкиен, — до тех пор, покуда не сожрет на своем смрадном пути все и вся».

Другое существо, также терзаемое неуемным голодом и буйными страстями, — Горлум, одно из самых удивительных созданий Толкиена, пережившее самое время. Горлум — падший хоббит, некогда живший на болотах у реки, а потом превратившийся в мерзкую скользкую тварь с белесыми глазами и загребущими лапищами. Он — один из старожилов Средиземья, но над ним, как и над самим Властелином Колец, тяготеет проклятие Кольца Всевластья. Оно–то, вековое проклятие, и подведет Горлума к краю бездны, куда он и рухнет безвозвратно. Горлум ослеплен блеском золота больше, чем легендарный дракон Фафнир и бог Один; он бессмертен, или почти, и неутомим (он без устали следует за хоббитами), но жизнь его от этого не становится лучше. Горлум жалок в своей услужливости: ведь за долгие века полного одиночества, с тех пор как его изгнали сородичи, у него не было друзей, да и вообще ему редко с кем случалось перемолвиться словом. И тут как гром среди ясного неба — встреча с Фродо и Сэмом; первый вроде бы покровительствует ему, а второй втайне боится его и совершенно открыто презирает.

Горлум мог бы, впрочем, полностью отрешиться от тяготеющего над ним бремени рока, если бы, вопреки злой судьбе, не покусился на жизнь ближнего, — однако ж он оказался худшим из злодеев в Средиземье, потому что не стал ни самым хорошим, ни самым плохим, ни ангелом, ни тварью.

Это своеобразное предисловие позволит нам в полной мере оценить строки писателя–ситуациониста Рауля Ванейгема, писавшего так:

«Презрение, с каким человек относится к животным или деревьям, которые он губит без всякого зазрения совести, пользуясь своей безграничной властью над ними и выгодой для себя, сродни его презрению к другим людям, и в этом кроется слепая жестокость, порожденная неодолимым стремлением подчинить своей воле все сущее».

В самом деле, в то время, покуда на «фабриках смерти» — скотобойнях миллионами забивают быков, коров и свиней, не худо бы вспомнить о других временах, более милосердных, когда зверье и люди жили в мире и земля являла собой не сплошное минное поле, а цветущий сад, как в воображении Екклесиаста. Ванейгем будто вторит библейскому проповеднику: земля — наш сад. Возделывать ее себе на радость, сообразно с неизменной чередой времен года, которые сродни порам жизни, — вот достойнейшее из всех дел, поскольку именно оно служит нам залогом бессмертия.

А теперь давайте проследим по тексту, начиная с Горлума, как складываются взаимоотношения людей, эльфов и хоббитов со зверями и полузверями, о которых мы упоминали вскользь. Вот как Гэндальф объясняет Фродо, почему Горлум пал так низко: он «вцепился Деагорлу в горло и задушил его. Кольцо было такое чудное и яркое. Он взял кольцо и надел его на палец».

Однако расплата за содеянное зло не заставила себя долго ждать: соплеменники прогнали Горлума, «он поднялся в горы, нашел пещеру… и червем заполз в каменную глубь, надолго исчезнув с лица земли».

Потрясенный Фродо восклицает:

«Ни за что не поверю, что Горлум сродни хоббитам. Быть этого не может!»

Гэндальф же уверяет, что это чистая правда, и в подтверждение своих слов напоминает про знаменитые загадки, которые загадывали друг другу Бильбо с Горлумом, — те самые, что, в конце концов, принесли Бильбо могущество, а с другой стороны, повлияли на судьбу всей Хоббитании.

Потом, когда трое хоббитов двинулись в путь–дорогу, им повстречался уже упоминавшийся лис:

«Лис, который случайно пробегал мимо, замер и принюхался. — Хоббиты! — сказал он сам себе. — Вот тебе на! Дела кругом, слышно, чудные, но чтоб хоббит спал в лесу под деревом — да не один, а целых три! Не–ет, тут что–то кроется».

Лис, издревле считавшийся зверем хитроумным, живо смекает, куда держат путь хоббиты, и зачем. Но о дальнейшей его судьбе, как говорится в тех же сказаниях о Граале, история умалчивает.

В дальнейшем хоббитам встречаются твари куда более страшные, и среди них — вороные кони, несущие на себе призраков, служителей Кольца. И тут нельзя не сказать про мордорский зверинец: вот когда «собаки скулят, гуси в ужасе гогочут…», «потому что кони их [Черных Всадников] выращены в Мордоре, чтобы служить вассалам Черного Властелина. Не все его подданные — бесплотные призраки. Ему подвластны и другие существа: орки и тролли, варги и волколаки, даже многие люди — короли и воины — выполняют его лиходейскую волю».

Люди и звери и здесь заодно, вот только союз их приносит одни лишь беды.

Иное дело Светозар: он состоит в другом союзе. Гэндальф, которому только и удалось его приручить и оседлать, отзывается о нем с нескрываемой гордостью: когда Боромир заявляет, что «кони их [мустангримцев] пасутся на северных пастбищах… и так же свободолюбивы, как их хозяева», Гэндальф, возражая ему, ответствует, что «тот конь, которого он себе выбрал, несравним с другими. Он неутомим и быстр как ветер, ему уступают даже кони Назгулов. Ристанийцы называют его Светозаром… днем он похож на серебристую тень, а ночью его невозможно увидеть… Легок его шаг и стремителен бег; до меня на него никто не садился, но я укротил его…»

Нет равных Светозару и в минуту опасности:

«Единственный среди вольных коней, неустрашим он был перед опасностью, и незыблем, как скала…»

В другой раз, когда тучи снова сгустились, раздался «исправный петушиный крик»:

«Он был чист и пронзителен, и не подвластен никаким чарам и невзгодам лихой поры; он приветствовал утреннюю зарю, полыхнувшую в небе, над окутанной черной мглою землей».

Здесь вольная птица символизирует мир, далекий от ужасов войны, о котором Толкиен ведет главное повествование.

Но вот братья по Кольцу замечают в поднебесье несметные птичьи стаи: зловещих воронов и соколов. Прилет их знаменует начало хаоса и потрясений, вызванных по воле Черного Властелина. Другие предвестники грядущих напастей явят себя в обличье волков, правда, не совсем обычных: сраженные стрелами Леголаса и мечами Арагорна и Боромира, они вдруг становятся бесплотными. Нежданное появление птиц и волколаков приносит бурю, что у Толкиена зачастую олицетворяет злые силы, властвующие в поднебесье и повелевающие грозовыми тучами.

Вхождение во Врата Мории — мгновение не менее ужасное:

«Фродо кто–то ухватил за ногу, и он, болезненно вскрикнув, упал… Одна змея… впрочем, нет, не змея, а змеистое, слизистое, зеленое щупальце с пальцами на конце уже выбралось на берег, подкралось к Фродо и, схватив его за ногу, потащило в зловонную пузыристую воду. Сэм, не раздумывая, выхватил меч, рубанул светящееся щупальце, и оно, потускнев, бессильно замерло».

Подобную же тварь, с виду — осьминога, в свое время описал Виктор Гюго в «Тружениках моря». У Толкиена, нежданно–негаданно явившаяся тварь словно предоставляет недремлющему Сэму возможность в очередной раз прийти на выручку своему хозяину.

Однако на этом злоключения братьев по Кольцу не заканчиваются:

«Внезапно… путники увидели исполинскую тень, окутанную космато клубящейся тучей, в ней угадывалась свирепая мощь, внушающая ужас всему живому. У расселины туча на миг замерла, и багровое пламя сейчас же поблекло, будто придушенное завесой дыма. А потом чудовищный союзник орков легко перемахнул раскаленную трещину, и поблекшие было языки пламени приветливо взметнулись вверх, радужно расцветив косматую тучу, сгусток тьмы в туче уплотнился и обрел очертания громадного человека с клинком пламени в правой руке и длинным огненным хлыстом в левой».

То был барлог, увлекший Гэндальфа в черную бездну Мории, к ужасу его спутников (барлог столь же непостижим, как и осьминогоподобная тварь, схватившая за ногу Фродо), — одно из самых омерзительных чудовищ в бестиарии Толкиена. Эти проклятые чудища обречены вечно скитаться в глубоких подземельях, угрожая бедным путникам. То было последнее грозное явление в первой книге «Властелина Колец». Хотя для отважных братьев по Кольцу напасти на этом не заканчиваются.

В начале 2–го тома Арагорн, Леголас и Гимли осматривают убитых орков.

«Среди мертвецов простерлись четыре крупных гоблина — смуглые, косоглазые, толстоногие, большерукие».

Гоблины служили Саруману, предавшему не только Гэндальфа, но и самого Черного Властелина. Со временем братья поймут, что птицы шпионили за ними с самого начала. Как позднее объяснил хоббитам онт Брегалад, ему тоже не раз случалось сталкиваться с птицами:

«Я люблю птиц, хоть они и болтушки, а уж ягод им хватало с избытком. Однако птицы почему–то стали грубые, злые и жадные, они терзали деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились орки с топорами и срубили мои рябины».

Вот уж, действительно, прямо как у Хичкока: там, где объявились птицы, непременно жди беды. К счастью, после всех мытарств Гэндальф, восставший из бездны, встречается со Светозаром: «Теперь поскачем вместе и уж более не разлучимся до конца дней!»

Таким вот чудесным образом складываются отношения у мага с животным. Они, в конце концов, становятся единым целым: резвый и умный скакун вполне под стать своему хозяину — мудрому и доброму волшебнику.

Между тем Сэм и Фродо, предоставленные самим себе, встречают коварного Горлума, который может запросто уложить их одной лапищей и даже проглотить. Но не тут–то было — чудище вмиг становится как шелковое. При этом оно кажется жалким и омерзительно угодливым, потому что мысль о заветном «сокровище» сводит его с ума, хотя говорить о себе оно будет от третьего лица, впрочем, как обычно:

«Не надо нас обижать! Не позволяй им нас обижать, прелесть! Они ведь нас не обидят, маленькие добренькие хоббитцы?»

Укрощенный Горлум, заметив, что к нему прониклись доверием и воспринимают его всерьез, начинает вести себя по–другому:

«С этой минуты… шипеть и хныкать он стал реже и обращался к спутникам, а не к себе и своей прелести… он был приветлив и жалко угодлив».

Второе важное событие в жизни Горлума (после убийства Деагорла, который был ему единственным другом) случилось чуть погодя. Вернувшись к двум спящим хоббитам, он «бережно коснулся колена Фродо — так бережно, словно погладил». При этом Толкиен замечает:

«Если бы спящие могли его видеть, в этот миг он показался бы им старым–престарым хоббитом, который заждался смерти, потерял всех друзей и близких и едва–едва помнил свежие луга и звонкие ручьи своей юности, — измученным, жалким, несчастным старцем».

Но после перепалки с Сэмом, и во сне державшим ухо востро, Горлум снова сделался похожим на паука: «Невозвратный миг прошел, словно его и не было».

Горлум заведет хоббитов прямиком в логово Шелоб, к которой мы вернемся в другой главе. Сейчас же напомним про нее лишь то, что «все живое было ее еще не съеденной пищей и тьма была ее блевотиной».

Столь ужасающая прожорливость паучихи служит очевидной метафорой хищности и жадности, обуявших наше жестокое время — время массовой резни и массового же потребления, и вместе с тем очень напоминает следующие строки Рауля Ванейгема:

«Экономике, изменившей мир до неузнаваемости, остается лишь подсчитывать колоссальные потери. Изуродованная, опустошенная природа превратилась в хранилище отбросов — удобоваримую пищу для той же самой экономики. А пожирает она все без разбору — и, в конце концов, сожрет самое себя».

И в «Сильмариллионе» тоже сказано, что Унголиант, прародительница Шелоб, точно так же сожрала сама себя. Ужас, исходящий от паучихи, навеян страхом, который внушали Толкиену человеческая хищность и жадность.

Именно эти пороки руководят Сауроном, а задолго до него был им подвластен Мелкор, возжелавший превзойти своего повелителя и владыку Илуватара.

Но уже не раз упоминавшийся союз человека с конем примиряет нас с миром зверей. Гэндальф, как мы помним, седлает Светозара, а Теоден — Белогрива:

«Белогрив летел далеко впереди. Грозно сиял лик Теодена: видно, в нем возгорелась неистовая отвага предков, и на белом своем коне он был подобен древнему небожителю, великому Ороме в битве Валар с Морготом, на ранней заре Средиземья».

В этих строках Теоден преображается в берсерка, неустрашимого, безудержного, упивающегося своей несокрушимой силой и волей. Верхом на неотразимом, стремительном скакуне Теоден с размаху рассекает до седла черного знаменосца. Но тут

«Белогрив в ужасе вздыбился, высоко вскинув копыта, протяжно заржал и рухнул на бок, сраженный черным дротиком. Рухнул — и придавил конунга».

И вдруг появляется еще одно страшилище:

«Тяжелой тучей сверху надвинулась тень. О диво! Это была крылатая тварь: птица не птица — чересчур велика и голая, с огромными когтистыми перепончатыми крыльями; гнилой смрад испускала она».

Тварь, похожая на доисторического птерозавра, и впрямь была «исчадьем сгинувшего мира».

«Черный владыка отыскал эту тварь, щедро выкармливал ее падалью, покуда она не стала больше самой огромной птицы».

А появляется эта тварь неспроста: она — самый впечатляющий символ смерти.

В «Сильмариллионе» зверей куда меньше. И самые примечательные из них — Хуан, о котором мы еще поговорим, Глаурунг и паучиха Унголиант. Паучиха эта несравненно больше, чем даже самая лютая зверюга: она самое зло, властвующее над миром тьмы и стремящееся поглотить дневной свет навсегда. Однако в один прекрасный день Унголиант издохла, успев, правда, перед тем погубить своим ядом два Валинорских древа. А сдохла она так:

«Совокуплялась она со всякой поганью, а потом пожирала ее… Исчадья же ее продолжали плести поганые тенета по всей долине и после нее. Сказывали, будто там же она и закончила дни свои в незапамятные времена, когда, обуреваемая лютым голодом, сожрала самое себя».

Впрочем, другие звери у Толкиена рождаются, что называется, в добрый час, хотя смерть и их не обходит стороной… Так, Хуан «родом был не из Средиземья, а из Блаженного Края, и когда–то в Валиноре Ороме отдал его Келегорму, и тот стал ему добрым другом».

И все же гончий пес Хуан, на редкость сильный и смелый, проклят: оказавшись рядом с Келегормом, одним из семерых сынов Феанора, «он был отягощен проклятьем, павшим на нолдор: как говорилось в писаниях, он должен был встретить смерть, но не раньше, чем ему будет суждено схлестнуться с громадным волком — самым огромным на земле».

Но Хуан — пес не простой: проникшись любовью к Лучиэни, «он внемлет каждому ее слову. Хотя говорить словами ему случалось лишь трижды за всю свою жизнь, он, однако же, отлично понимал всех, кто умел разговаривать».

Той же Лучиэни он станет опорой, куда более верной, нежели неловкий Берен: «он смирил гордыню и позволил оседлать себя, как конь, как иной раз орки седлают волколаков…»

Хуан в пух и прах кромсает Сауроновых волколаков, прежде чем наконец добирается до самого Саурона. И вот, совершив много подвигов, он предрекает участь Берена и Лучиэни:

«Отныне будешь ты не в силах вызволить Лучиэнь из тени смерти, ибо так угодно судьбе. Ты же властен изменить свою долю… но ежели отступишься, не спасти тебе Лучиэнь — она умрет в одиночестве, или же придется ей тебе в пример бросить вызов судьбе — без всякой надежды, без малейшей уверенности».

Самому же Хуану суждено погибнуть в поединке с волком Кархаротом, ставшим благодаря проглоченному Сильмариллу почти неуязвимым:

«Яд морготский проник в плоть Хуана — рана его оказалась смертельной. Едва доковылял он до Берена, лег подле него и заговорил в третий раз в своей жизни, но лишь затем, чтобы попрощаться. Берен не проронил ни слова — только положил руку на голову Гончему, на том они и простились».

Вот так — строго и скупо — описывает Толкиен одну из самых трагических смертей в «Сильмариллионе».

Надо сказать, что во время скитаний Берена звери всегда выручают его, потому что знают от Лучиэни, понимавшей язык птиц, что он им не враг:

«О мытарствах Берена прознали все звери и птицы, да и Хуан предупредил их держать уши навостро и в случае нужды спешить ему на выручку. И вот Быстрокрыл с братьями–орлами воспарил над Морготским царством, дабы нести дозор из поднебесья…»

Другое страшилище в «Сильмариллионе» — хищный, коварный и словоохотливый Глаурунг, главный враг проклятого воителя Турина: он преследует его без устали, насмехается над ним и строит ему козни. После одной схватки «он вдруг резко обернулся и изрыгнул пламя, обдав им все вокруг… А после сгреб в кучу трофеи и сокровища Фелагунда, забрался с ними в самую глубокую пещеру и затаился на время».

Таким образом, Толкиен делает из дракона, с позволения сказать, классического хранителя сокровищ. Расчетливый и хитрый Глаурунг измывается над Турином, становясь по воле Моргота сущим его проклятием. Их противоборство носит не только психологический и физический характер, но и эсхатологический, то есть определяющий судьбы мира. Дальше мы узнаем, что «Глаурунг прознал, что черный меч находится в Бретиле, и стал замышлять новые злодеяния».

В конце концов, Турин его поверг, обозвав напоследок Морготским червем. Но перед тем как испустить дух, громадный червь успевает поведать Ниенор, что она доводится Турину не только женой, но и сестрой, подвигая таким образом Турина к тому, чтобы наложить на себя руки. И тут угадывается определенное сходство с другой историей кровосмесительной связи — Эдипа. В конце «Сильмариллиона», во время войны Великого Гнева, Эарендил пронзает Анкалагона Черного, громаднейшего из драконов Моргота, и тот низвергается так, что обрушивается гора Тангородрим. И смерть его приближает гибель Моргота.

Особого внимания в этой главе заслуживает повесть «Хоббит». Написана она для детей, и в ней воссоздана поистине волшебная атмосфера, достойная самых лучших сказок, хотя «ужасному» находится место и здесь, иначе Толкиен не был бы Толкиеном. Так, в этой повести он посвящает несколько страниц самым ненавистным ему страшилищам — паукам, с которыми Бильбо выдерживает долгую и упорную схватку:

«Бильбо скакал по поляне и размахивал Жалом [эльфийским мечом], а сотни злющих пауков пялили на него глаза со всех сторон… И тут вдруг пауки отстали и разочарованно поплелись назад, в свою мрачную колонию».

Там же, в «Хоббите», Толкиен описывает, правда, не так подробно, троллей, готовых слопать гномов, спутников Бильбо. Тролли — так называемые промежуточные созданья, нечто среднее между каменными истуканами и человекообразными существами; к тому же, они людоеды, а по натуре — сущие звери.

Но куда более страшны волки, сбежавшиеся на поляну, где остановились путники во главе с Гэндальфом, и вынудившие их забраться на деревья в поисках спасения. На самом же деле «это были дикие варги (так называли злобных волков, живших на окраине Диких земель)», и придумал их Толкиен затем, чтобы попугать не только своих героев, но и юных читателей: варги говорят на ужасном наречии и служат подручными у орков, которые разъезжают на них верхом.

В трудную минуту на выручку гномам и Бильбо прилетают орлы. Но, как ни странно, здесь Толкиен не очень–то лестно отзывается об орлах вообще:

«Орлы — не из добрых птиц. Некоторые из них трусливы и жестоки. Но орлы из древнего племени с Северных гор были крупными птицами, гордыми, могучими и благородными».

Как нередко бывает у Толкиена, северная, то есть нордическая, кровь служит залогом величайшей добродетели, и не только у орлов. Посему именно северные орлы выручают незадачливых путешественников из переделки и сокрушают орков, которым не достать до их гнездовий, — слишком высоко. Как говорится, долг платежом красен, тем более что дальше мы узнаем, что «Гэндальф, который часто бродил в горах, однажды оказал орлам услугу и залечил рану их повелителя».

Но самое необыкновенное существо в «Хоббите» — Беорн.

«Он — оборотень, он меняет свою шкуру, становится то огромным черным медведем, то громадным черноволосым человеком с большими руками и пышной бородой».

Есть у этого оборотня и другие милые привычки:

«Он держит коров и лошадей, таких же замечательных, как сам. Они на него работают и с ним разговаривают. Он их не режет и не ест, и на других зверей не охотится».

Как и Берен, Беорн — вегетарианец. Этот удивительный суровый герой принадлежит к числу, пожалуй, самых фантастических персонажей Толкиена. Однако не он один очеловечен в повести:

«Собаки умели по желанию вставать на задние лапы и носить предметы в передних… Одна из них [овечек] несла белую скатерть… у других на широких спинах стояли подносы с мисками, тарелками, ножами и деревянными ложками… Пони вкатили в холл круглые, как барабаны, чурбаки…»

При всем том никто в этом своеобразном «Диснейленде» не похож на нас — людей.

Однако путешественникам пора в дорогу, и вскоре они встречают стремительного оленя и пробуют подстрелить его из лука. Но олень, вернее олени, появляются не случайно — и дальше мы читаем:

«Если бы они [гномы с Бильбо] больше знали об этих местах и поразмыслили над тем, что могла означать охота и появление белых оленей, они бы сообразили, что уже подходят к восточному краю леса…»

А так лесная тропа казалась им бесконечной.

Что же касается встречи Бильбо с драконом, тут, сказать по правде, нет ничего особенно примечательного. И тем не менее:

«Огромный красновато–золотистый дракон крепко спал… Под брюхом, лапами и свернутым толстым хвостом на полу лежали груды драгоценностей, обработанное золото, золото в слитках, камни, серебро, на все это падали багровые отсветы, как кровавые пятна… Бильбо… всерьез не представлял себе всего их великолепия, очарования, сверкания и притяжения».

Про сокровища помимо того сказано, что дракон знает их все наперечет, до последней золотой крупицы. Ну а зовут дракона Смауг (от старинного немецкого глагола «скользить»), к тому же в болтливости он ничуть не уступает Глаурунгу. Ему в радость потолковать с Бильбо «по душам» и узнать хоббита поближе:

«Ну же, вот! Я тебя чую и слышу, как ты дышишь. Иди сюда, выбирай, здесь всего много!»

Толкиен даже выставляет Смауга в выгодном свете, и кому–то даже жаль его, когда он погибает. Однако Бильбо «был в ужасной опасности поддаться драконовым чарам… Смауг как личность подавлял его…»

В результате их беседа едва не кончилась плохо для Бильбо, но ему удалось совладать с собой и унести ноги. Со Смаугом покончит Бард, отважный человек из близлежащего городка, и к тому же (не случайно) на редкость благородный.

Гномам и Бильбо еще придется столкнуться с варгами и орками в кровавой битве. А последние среди животных, удостоенные серьезного внимания у Толкиена, — птицы. Сперва на сцене появляется старый дрозд, и это, разумеется, символично, что тут же объясняется так:

«Он очень стар, наверное, последний из тех, которые летали во времена моего [предводителя гномов Торина] отца и деда; они были доброжелательными и совсем ручными, волшебной породы. Может быть, и этот живет лет двести или больше. Жители Дейла научились понимать их язык и посылали их с поручениями в Озерный город и дальше».

Затем прилетают вороны, которые, как указывает автор, весьма различаются меж собой:

«То были вороны! Притом какие–то подозрительные и нахальные… Вороны не такие. Гномы Трора с ними крепко дружили; вороны часто приносили нам тайные вести и получали в награду блестящие украшения для гнезд».

Таким образом, птицы у Толкиена тоже своего рода посвященные — и понять язык их и тайны может далеко не всякий.

 

Глава четвертая

Герои–воители и женские образы

Толкиен создавал свой мир, живший великими войнами и победами, по образу и подобию того мира, что воспевался в рыцарских романах. У Толкиена битв и правда предостаточно, поскольку в них–то и проявляется истинное величие его героев–воителей. И как тут не вспомнить знаменитые артуровские легенды о доблестных и благородных рыцарях Круглого стола: ведь именно их незабываемые образы, и это очевидно, вдохновляли создателя «Властелина Колец» как, пожалуй, ничто другое.

В этой связи небезынтересно отметить, что специалисты по средневековой литературе, в частности, исследователи артуровских легенд, нередко упускают из виду один весьма примечательный факт — то, что в рыцарских романах сплошь и рядом битвы да ристалища. Но битвы, очевидно, случаются не просто так, а с определенной целью, хотя их так много, что, в конце концов, невольно ловишь себя на мысли: а что, если главная их цель — битва сама по себе, то есть битва, таящая в себе некий символический смысл и благодаря этому превращающаяся в «великую священную войну», которая захватывает всех и каждого, противопоставляя грозному противнику или чудовищу.

Впрочем, такое противоборство, задуманное как своего рода духовное — а также физическое — упражнение, в результате становится делом избранных — касты добродетельных воителей, сиречь рыцарей.

Поиск — тоже удел благородных рыцарей, входящих в воинскую касту, решительно не признающую ни духовенства, ни крестьянства. А поиск для воителя — это и эпопея Силы, и Евангелие; не случайно название древнеиндийской касты воинов–кшатриев происходит от санскритского слова «кшатра», что, среди прочего, означает силу. Только Сила способна открыть рыцарям врата в Царство Грааля. Всем известно, какой силой обладали Ланселот, Гавейн и Персиваль, чья доблесть «неподвластна годам». К тому же, если вспомнить легенду «В поисках святого Грааля», тот же

«Галаад никогда не уставал от праведных рыцарских дел».

Избранный среди равных, он не ведает устали и в сражениях, и эта истинно рыцарская добродетель, вкупе с несравненной нравственной чистотой, делает его самым что ни на есть идеальным героем–воином, куда более совершенным в сравнении с Гавейном, Ланселотом или Персивалем, достойнейшими представителями рыцарского роду–племени. Под стать рыцарям Круглого стола и Арагорн с Эомером: и они в бою не знают усталости.

В Средние века главные социальные группы составляли духовенство и знать — «молельщики» и «ратники». Но по иерархическим меркам священники стояли выше рыцарей; помнит о том и Арагорн, когда просит Гэндальфа, вылитого Мерлина, венчать его на царский престол. Если обратиться к древнеиндийской мифологии, то, по одной ведийской легенде, после того как первочеловека Пурушу, расчленив, принесли в жертву богам, из головы его возникли брахманы — жрецы, а из рук — кшатрии, воины; Арджуна, герой «Махабхараты», по прозвищу Долгорукий воин, подобен Нуаду, герою кельтской мифологии, по прозванию Серебряная Рука. Сила — неотъемлемое его достоинство. Впрочем, следует отметить, что изначально существовала одна общая каста жрецов и воинов — хамса.

Для большинства так называемых архаических обществ характерно деление на три основных класса — жрецов, воинов и производителей. Подобная «трехфункциональность — термин, введенный уже упомянутым нами Жоржем Дюмезилем, — свойственная индоевропейским народам, встречается и в «Государстве» Платона. Нус, то есть ум, — качество философов. Тумос, или сила, — достоинство «стражей» Города. А Эпитуметикон, то есть чувство, — свойство ремесленников и простолюдинов. Во «Властелине Колец» первую функцию олицетворяет Гэндальф, вторую — Арагорн, третью — хоббиты, любители хорошо покушать и покурить.

Каково первое достоинство рыцаря? Конечно, красота, которая непременно должна быть под стать силе. Боромира, Фарамира, Эомера и Арагорна превозносят за их величие и красоту. А престарелых властителей — Теодена и Денэтора почитают за благородство. Что до красоты, у

Толкиена в этом смысле вряд ли кто может тягаться с эльфами — рослыми, сероглазыми, белокурыми или черноволосыми.

Все эти качества — наследие Средних веков. Средневековье — время «реалистичное», тогда неразрывна была связь между словом и делом, между обличием и мыслью. Душевное уродство отражалось на лице, точно так же, как красивое лицо служило залогом чести и отваги. Красота связана с молодостью: людей старше 35 лет по тем временам почитали стариками, при том что большую половину тогдашнего народонаселения составляли двадцатилетние, а рыцарские подвиги вершились начиная с 14-15 лет. Поэтому вряд ли стоит удивляться по–детски безотчетному неистовству средневековых рыцарей. Однако же, это самое неистовство не помешало рыцарям Круглого стола из «Смерти Артура» достичь канонического возраста, то есть прожить значительно больше 40 лет, что скорее символично, чем реально. Ланселот, к примеру, доживает до восьмидесяти лет, а сам Артур — до ста… У Толкиена возраст не играет такой важной роли, поскольку срок жизни у его героев сам по себе довольно долог: Арагорну, например, в начале «Властелина Колец» восемьдесят семь лет, а между тем он едва достиг зрелости.

У Толкиена герои–воители имеют две отличительные особенности: они, как на подбор, рослые и светловолосые. В их облике явно угадываются нордические корни.

Как писал историк Ле Гофф в своем памятном труде «Цивилизация средневекового запада», «юные герои песен жестов были светлокожие и светлокудрые».

Такими «породистыми» чертами, говорившими о принадлежности к нордической крови, обладали все средневековые герои–воины. Да и Толкиен старается подчеркнуть, где только можно, физические достоинства своих героев. Даже хоббиты у него набирают в росте (благодаря чудодейственному онтскому напитку) и русеют.

Красота и сила — обычное дело в мире, где, по словам Робера Делора, «люди по большому счету воспитывались в духовной чистоте, становясь более хрупкими и пылкими, уважали силу и доблесть и всегда бьши готовы вступить в бой, ибо самая жизнь была для них сражением» («Жизнь в Средние века»).

Другая характерная особенность доблестного рыцаря — родословная, поскольку от нее во многом зависят и красота, и отвага. О значимости родословной у индоевропейских народов говорилось немало. В самом деле, значимость эта была столь велика, что любой бесчестный поступок человека ложился черным пятном на весь его род. Вот почему «боги, которым поклонялись, славились прежде всего своей родословной — предками по той или иной линии, во главе с родоначальником, давшим имя всему роду» (Жан Одри, «Индоевропейские народы»).

Родословной объясняется единство кланов и родов: ведь не случайно сеньор всегда жил в окружении своих родственников и считал недостойным в одиночестве садиться даже за трапезу. В той же родословной кроется и опасность кровной мести, хотя, впрочем, ее значение многие исследователи явно переоценивали, поскольку в действительности то была самая обыкновенная месть. С родословной же связано и понятие чести, о чем говорит, к примеру, Персиваль:

«Тщедушный король, не смей отныне причислять меня к одной с тобою крови! Еще ни один рыцарь в роду у матушки моей не смел отступить перед другим рыцарем, ты — первый!»

Вот и Толкиен тоже неустанно напоминает о нуменорских корнях Арагорна, равно как и о благородной крови других своих героев. Больше того: Толкиен выражает почтение отпрыскам благородных родов и их родоначальникам, давшим имя всем своим потомкам. Даже у некоторых хоббитов в жилах течет голубая кровь, взять хотя бы Туков, от которых ведут свое родство Пиппин, Бильбо и, конечно же, Фродо.

Ну, а что такое рыцарство?

«Оно представляет собой, — пишет Юлиус Эвола в своем монументальном труде «Протест против современного мира», — некое братство, внетерриториальное и вненациональное, члены которого бьши преданы священному духу воинства и не присягали в верности никому конкретно, хотя, с одной стороны, они бьши верны главным этическим принципам — чести, истине, доблести и преданности, а с другой — единой духовной власти, какую может олицетворять только империя».

Главным уделом рыцарства артуровой эпохи, равно как и древних воинов ислама, была «священная война». Идеологом такой войны в западном мире был аббат Бернар де Клерво. На востоке же был провозглашен «джихад», что прежде всего означает «усилие над собой»: ибо ничто не может быть важнее превозмогания самого себя, особенно бремени собственной плоти, — отрешившись от него, только и можно достичь пределов рая, то есть истинно праведной жизни. А вот что по сему поводу писал сам аббат де Клерво:

«Все мы здесь подобны воинам под одним шатром, помышляющим вознестись на небо через жестокосердие»; «существование человека на земле сродни жизни воина».

У Толкиена понятие священной войны неизменно и для нолдор, и для спутников Арагорна. Со злым духом надобно сражаться неустанно, будь то Моргот или Саурон. Так что рыцарям, легендарным воителям и чародеям суждено воевать до полной победы. И отвергать идею священной войны у Толкиена — значит не понимать главную суть его творчества, а суть эта — в извечном противоборстве добра и зла, понятий диаметрально противоположных и совершенно несовместимых.

Между тем, священная война — еще и война внутренняя: она, к примеру, привела к гибели Боромира, оказавшегося менее благородным, нежели его брат Фарамир, более осмотрительный и благоразумный и более близкий Гэндальфу по духу. Применительно к традиционному миру «внутренняя война» ярче всего описана в «Бхагавад-гите», и происходит она в душе каждого воина:

«Узнав Того, кто над помыслами возобладает, укрепи силу духа своего и рази, о воин, грозного врага своего, имя коему — желание».

Именно такое желание должен побороть в себе и герой Кретьена де Труа Персиваль:

«Лишь одного не приемлет чудодейственный Грааль — чрезмерных желаний… Только поборов себя самого, обрел ты душевный покой».

Необходимо научиться сражаться, не помышляя о «плодах деяний своих», иначе искушение победит и сражение окажется бесполезным. И кара за это ожидает соразмерная: так, Гавейн с Ланселотом из легенды «В поисках святого Грааля» навлекают на себя проклятие, в то время как Галааду, свободному от всяких желаний, удается укротить клокочущий источник и добраться до Грааля.

Желание порождает все нездоровые помыслы и слабости, способные устрашить рыцаря: так, например, в романе «Мерлин» короля Флуара «внезапно охватил страх… отвага изменила ему, и он пал». Но рыцари Грааля не ищут жалости или пощады. Даже сраженные противником, они не падают духом. Так же ведут себя и герои–воители Толкиена: они умеют совладать с собой, оказавшись в руках врагов или в любой другой час испытаний. Так ведет себя Боромир, пожелавший завладеть Кольцом, тогда как отец его, одержимый горем, находит свою смерть на погребальном костре.

Схватка — вот где проявляется истинная сущность воина:

«Ты же исполняй то, что предначертано тебе, ибо действие превыше бездействия и только в действии сохранится жизнь в плоти твоей» («Бхагавад–гита»).

Ну а что до высшего блага, то, согласно индоарийским представлениям, достигается оно лишь в результате «отрешения ради собранности в действии». Качества, упоминающиеся в беседе Арджуны с Кришной, хоть и воспевались за тысячи лет до рыцарей Грааля, и совсем в другой части света, тем не менее вполне приемлемы и для них:

«Героизм, неистовство, стойкость, ловкость, храбрость, великодушие, влиятельность — вот достоинства истинного кшатрия».

Онтологическое качество кшатриев, пишет Генон, — это «вторая гуна, раджас, эмоциональный порыв, позволяющий осуществить возможности, заключенные в сущности человека» («Духовная власть»).

Отсюда столь подробное описание идеальных рыцарей, наделенных, подобно Галааду, всеми воинскими достоинствами, что порой даже ужасает.

Однако удел рыцаря — не только сражаться. Война — всего лишь способ утвердить или восстановить исходный мировой порядок,

«даровать даме сердца имение, принести мир в иные земли, жениться на деве и посвятить в рыцари своих слуг» («Персиваль, или сказание о Граале»).

В результате победоносной войны новые земли обретает и король. А король ответствен за порядок в мире: так, например, Чакравартин, всемирный ведийский самодержец, «вращает колесо» мира, олицетворяя верховный закон. И теперь понятно нетерпение Арагорна, которому надобно сперва перековать меч Исилдура, прежде чем заявлять о своих правах на престол, дабы, воцарившись на нем, обеспечить мир в своем царстве.

Король служит залогом всемирного равновесия, незыблемым перводвигателем, поддерживающим равновесие и связи в обществе, а также обеспечивающим благосостояние и процветание своего государства. Кроме того, он — народный кормилец, в точности как Людовик XVI, снискавший себе прозвище Булочник. Понятие «король» очень древнее: ведь не случайно английское слово «Lord» (повелитель) одного корня со словом «loaf», что значит «буханка хлеба» (Жан Одри «Индоевропейские народы»).

Другой историк, Кристиан Гийонварк, пишет о кельтских королях так:

«Для общества король был скорее верховным судией, раздатчиком милостей, держателем светской власти и военной… К нему сходились все налоги и подати от вассалов, а от него исходили дары, щедрые и милостивые».

Прибавим к этому, что «у доброго короля и земля плодоносила, и зверье на ней водилось в избытке, да и ратные победы всегда были за ним» («Кельты»).

У Толкиена возвращение Арагорна — возвращение долгожданного государя — чествуется с невиданной пышностью и радушием. Арагорн, как и король Артур, не желает расставаться со своими верными друзьями, собратьями по Кольцу. Однако подобная щедрость выходит хоббитам боком: пока они гостят у новоявленного великодушного самодержца, Саруман успевает опустошить Хоббитанию. Но о величии монарха принято судить по значимости тех, кто его окружает.

Толкиен не раз упоминает, что наружность у Арагорна не самая привлекательная. Хоббитам он поначалу внушал неприязнь своим скуластым обветренным лицом (недобрый признак у Толкиена), большим ростом и видавшим виды плащом. А вот как Толкиен представляет Арагорна словами другого своего героя, покуда Боромир «окидывает взглядом выцветший плащ и усталое исхудавшее лицо дунаданца [Арагорна]»:

«Он Арагорн, сын Араторна, отдаленный, но единственный и прямой наследник Исилдура, сына Элендила, властителя крепости Итил. Дунаданцы–северяне, потомки нуменорцев, считают Арагорна своим вождем… но их, к несчастью, осталось не много».

Фродо настороженно относится к Арагорну только поначалу — позже он доверяется ему всецело, почитая его ровней самому Гэндальфу. Когда Гэндальф исчезает, во главе Братства Кольца встает Арагорн; он диктует свою волю Боромиру, чей тайный помысел оказывается в том, чтобы доставить Кольцо в крепость Минас–Тирит. Постепенно Толкиен, с присущим ему непостижимым мастерством, возвеличивает Арагорна, отдавая дань его доблести и храбрости, делая из него безупречного героя (пожалуй, даже слишком безупречного в сравнении с тем же Гэндальфом, подверженным приступам то гнева, то смеха, что, впрочем, придает ему человечности).

Величие Арагорна возрастает день ото дня, и ярче всего оно проявляется в чертоге у полуэльфа Элронда, когда тот вручает ему символ верховной власти:

«Эльфы–кузнецы перековали Нарсил [меч Элендила Высокого, могучего короля Большого Народа] и выбили на его клинке эмблему — семь звезд между узким полумесяцем и солнцем, — ибо Арагорн, сын Араторна, прямой потомок королей Нуменора, отправлялся защищать Гондорское княжество… Арагорн дал ему новое имя — Андрил, что значит Возрожденная Молния».

Миф о перекованном мече хорошо известен, и пересказывать его лишний раз мы не станем. Скажем только, что Арагорн постарается всеми силами отстоять свои права на престол. Впрочем, к власти он приходит обычным путем: Арагорн, согласно многим традициям, — властитель тайный, пока никому не известный, однако же его возвращения ждут все, о чем он узнает, нежданно повстречавшись со своим сородичем Гальбарадом Дунаданом, северным Следопытом. Тут он выступает в роли спасителя, от которого зависит судьба его народа, и не только. И не случайно 3–й том «Властелина Колец» так и называется — «Возвращение Государя».

Тем не менее, и Арагорну ничто человеческое не чуждо. Он тоже выбивается из сил и порой кажется старше своего возраста (когда он встречается с хоббитами, ему 87 лет, но годы не играют у Толкиена особой роли), и сокрушается после тщетной попытки одолеть Карадрасский перевал:

«Ты [Гэндальф] не отказался штурмовать перевал, предупредив меня, что мы можем погибнуть, — и мы едва не замерзли насмерть».

А некоторое время спустя, когда Леголас соглашается исполнять его волю, Арагорн с горечью говорит:

«Не в добрый час выпало мне принимать решение. С тех пор как миновали мы Каменных Гигантов, я делаю промах за промахом».

Больше того: когда Гимли в который раз сетует, что волшебный светильник Галадриэли достался Фродо, а не ему с Арагорном и Леголасом, Арагорн решительно возражает гному:

«Ему было ведомо, кому светильник важнее. Фродо взял на себя самое тяжкое бремя. А мы… Что наша погоня по нынешним грозным временам!»

То же самое и в конце книги: последняя великая битва, по мнению Арагорна и Гэндальфа, всего лишь отвлекающий маневр, потому что истинный подвиг совершают Сэм с Фродо. Уничтожение Кольца Всевластья — необходимое и притом вполне достаточное условие для полной победы над Сауроном, Властелином Мордора. Все остальное, можно сказать, чистая литература. А это три сотни страниц, которые Толкиен посвящает скитаниям Фродо и Сэма у пределов Мордора. Тем более что скитания их куда важнее бушующих поблизости войн. И на самом деле так оно и есть. Вместе с тем, Толкиен не забывает уделить внимание и долгой захватывающей погоне, в которую пускаются Гимли, Леголас и Арагорн, дабы вызволить из орочьего плена своих друзей — Пиппина и Мерри.

Гном Гимли — один из самых ярких, хотя и противоречивых, героев книги. Впрочем, во всей этой истории роль ему уготована второстепенная, но уж если он действует, то всегда решительно. К примеру, в подземельях Мории Гимли служит главным советчиком Гэндальфу, а позже вдруг бросает вызов эльфам и самому Эомеру:

«Гимли поднялся, расставил ноги и стиснул рукоять боевого топора; черные глаза его сверкнули гневом… — Послушай же, Эомер, сын Эомунда, Третий Сенешаль Мустангрима, что скажет тебе Гимли, сын Глоина: впредь остерегайся глупых речей».

И тут из–за Гимли едва не произошла смертельная стычка — благо в дело своевременно вмешался Арагорн. Он куда более хладнокровен, чем Гимли, который всю дорогу только и делает, что сетует да ворчит.

Встреча с Эомером уже сама по себе знаменательна: благодаря ей повествование переходит на новую — более высокую ступень. Доселе священную войну вели только наши странники, и каждый — свою собственную. А после встречи с Эомером война становится в определенном смысле мировой, ибо в нее невольно вовлекаются все обитатели Средиземья. К тому же, Эомер с первой же встречи проникается глубоким почтением к Арагорну, в чем он сам ему признается, когда тот будет коронован. Эомер будто даже очарован Арагорном, а услыхав про хоббитов, он весело спрашивает:

«Это коротышки–то из детских песенок и северных побасенок?»

Воитель и мудрец, под стать Фарамиру, с которым судьба сведет хоббитов позднее, Эомер восхищается и Гэндальфом. Однако ж Эомер, как и все люди, считает Гэндальфа недобрым вестником:

«Сколько люди помнят, он всегда появлялся неожиданно: бывало, по многу раз в год, а бывало, пропадал и на десять лет. И всегда приносил тревожные вести — теперь его только горевестником и называют».

Наконец, после долгого разговора Эомер восторженно произносит:

«Все на свете перепуталось. Эльф рука об руку с гномом разгуливают по нашим лугам; они видели Чаровницу Золотолесья — и ничего, остались живы, и снова сверкает меч, сломанный в незапамятные времена, прежде чем наши праотцы появлись в Ристании! Как в такие дни поступать и не оступаться?»

Чуть погодя то же самое говорит и главный телохранитель Теодена Гайма:

«Вы словно явились по зову песен из дней давно забытых».

А прибытие конников Ристании и вовсе предстает как стихийное явление:

«Вдруг они общим громом грянули из–за холма, и показался передовой… Длинной серебристой вереницей мчались за ним кольчужные конники, витязи как на подбор».

Дальше Толкиен, влюбленный в нордических героев, продолжает с нескрываемым восторгом:

«Высокие стройные кони с расчесанной гривой, в жемчужно–серых чепраках, помахивали хвостами. И всадники были под стать им, крепкие и горделивые; их соломенно–желтые волосы взлетали из–под шлемов и развевались по ветру; светло и сурово глядели их лица».

Толкиен описывает этих русых гиперборейцев с поистине юношеским восхищением — так, словно те и вправду явились из грез. Тут, надо признать, Толкиен с головой уходит в поэтику мифов о белокурых голубоглазых воителях. Впрочем, и сам Эомер им под стать: ведь он самый рослый среди своих спутников. Толкиен, как отмечал Хэмфри Карпентер, будучи невысокого роста, всегда восторгался людьми статными. Статью отличаются и герои рыцарских романов. К тому же, и они, по словам Кретьена де Труа, «светлокудры и прекрасны».

По прибытии в чертог Теодена четверо искателей приключений (Гэндальф, Гимли, Леголас и Арагорн) встречают самую, пожалуй, прекрасную героиню Толкиена, и красота ее оценивается по достоинству:

«Девушка отправилась назад, но в дверях обернулась. Суров и задумчив был ее взор; на конунга она взглянула с безнадежной грустью. Лицо ее сияло красотой; золотистая коса спускалась до пояса; стройнее березки была она, в белом платье с серебряной опояской; нежнее лилии и тверже стального клинка — кровь конунгов текла в ее жилах».

Разве могла такая красавица не понравиться Арагорну? Она явилась ему «во всей ее холодной, еще не женственной прелести, ясная и строгая, как вешнее утро в морозной дымке». Непорочность будет лежать на Эовин тяжким бременем на протяжении почти всей книги; давят на нее и унизительные слова Гримы (Гнилоуста), и недуг Теодена; но, невзирая ни на что, ее ждет судьба девы–воительницы, валькирии, но никак не мирной хранительницы домашнего очага. Чувственность в ней впервые пробуждает Арагорн, когда она подносит ему кубок вина: он «…принимая кубок, невзначай коснулся затрепетавшей руки».

Нелегко приходится девушке и после того, как Арагорн запрещает ей следовать за ним. Но жить дальше по–прежнему ей невмочь, хотя приходится согласиться со словами Арагорна:

«Настанет время безвестной доблести: никто не узнает о подвигах последних защитников родимого крова».

На это Эовин отвечает, что она боится золоченой клетки, то есть боится «привыкнуть к домашнему заточению, состариться и расстаться с мечтой о великих подвигах».

Хорошо сказано — будто словами сотен поколений рыцарей, для которых невозможность блеснуть отвагой на поле брани сродни страшному увечью и дальнейшему жалкому существованию, то есть жизни без всякого смысла. И тут Эовин чуть приоткрывает свои чувства, поверяя Арагорну, что если и пойдут за ним серые дружинники, то только «потому, что не хотят с тобой разлучаться, потому, что любят тебя».

Эовин переодевается в конника, при виде которого Мерри думает: «Совсем еще юноша, невысокий, худощавый». Затем «он уловил отсвет ясных серых глаз и вздрогнул, внезапно поняв, что в этом лице нет надежды, что его затеняет смерть».

Но тот же Дерхельм (прозвище Эовин) тайно поведет Мерри, которого не захотели взять в поход, на поле брани, где ему будет суждено прославиться:

«Вот и поедешь со мной. Я посажу тебя впереди, укрою плащом, а там отъедем подальше, и еще стемнеет».

Не менее впечатляет и пробуждение воинственного духа у Теодена; старый властитель в мгновение ока, словно по мановению чудесного жезла, избавляется от бремени лет:

«Протяжно запели трубы. Кони вздыбились и заржали. Копья грянули о щиты. Конунг воздел руку, и точно могучий порыв ветра взметнул последнюю рать Ристании: громоносная туча помчалась на запад».

И вот начинается война, а вместе с нею для каждого героя настает время ратных подвигов. Впрочем, Толкиен не уделяет пристального внимания собственно сражениям: они коротки, все свершается быстро, будто на одном дыхании, тем более что его герои явно превосходят в силе и отваге своих многочисленных врагов — орков. Взять хотя бы такой вот пример:

«Двое из них [орков] бесшумно и быстро, в несколько прыжков нагнали отставшего Эомера, подвернулись ему под ноги, оказались сверху и выхватили ятаганы, как вдруг из мрака выпрыгнула никем дотоле не замеченная маленькая черная фигурка. Хрипло прозвучал клич: «Барук Казад! Барук аймену!» — и дважды сверкнул топор. Наземь рухнули два обезглавленных трупа. Остальные орки опрометчиво кинулись врассыпную».

Эомер благодарит Гимли за его храбрость, на что тот, как ни в чем не бывало, отвечает:

«Да это пустяки. Главное дело — почин, а то я от самой Мории своей секирой разве что дрова рубил».

Чуть погодя Гимли даже вступает в соревнование с Леголасом — кто сразит больше орков. Леголас, к примеру, доводит число своих жертв до двух десятков… и все без толку:

«их здесь, — говорит он, — что листьев в лесу». Между тем сеча становится жестокой, «вражьи полчища множились на глазах», «орки по–обезьяньи вспрыгивали с них [осадных лестниц] на зубцы [крепостных стен]».

Затем Гимли с гордостью объявляет, что сразил двадцать одного орка, превзойдя, таким образом, Леголаса. А спустя время он опережает Леголаса еще на одного зарубленного орка; одна беда — секира у него затупилась…

И все же численность вражьих полчищ до того велика, что Теоден сомневается в исходе битвы:

«Знал бы я, как возросла мощь Изенгарда, не ринулся бы столь опрометчиво мериться с ним силою по первому слову Гэндальфа. Теперь–то его советам и уговорам другая цена, чем под утренним солнцем».

К счастью, Гэндальф возвращается в облике Белого Всадника — под громогласные приветствия всего ристанийского воинства. Но сомнения все сильнее одолевают Теодена: они будто отдаются у него в сердце эхом отчаяния, в которое прежде ввергал его своими пагубными речами Гнилоуст.

Как бы то ни было, впереди героев ждет победа — и добиться ее удается благодаря нежданному вмешательству, вернее, подмоге онтов во главе с Фангорном–Древнем. Тех самых, про которых Гэндальф позже споет:

«Еще руду не добыли, деревья не ранил топор, Еще были юны подлунные, серебристые выси гор, Колец еще не бывало в те стародавние дни, А по лесам неспешно уже бродили они».

А Мерри потом вспоминает:

«Тогда мне впервые показалось, что за нами движется лес… А это, оказывается, были гворны… вроде бы те же онты, только одеревенелые, во всяком случае, с виду… Сила в них тайная и страшная».

Участие онтов в битве за Изенгард — один из самых достославных подвигов, описанных во «Властелине Колец»: благодаря их отваге и удалось сокрушить полчища орков, подручных Сарумана. Отныне Теоден больше не усомнится в советах Гэндальфа и будет с изумлением взирать на «странный лес». Ибо оттуда и «встала древняя сила, старинные обитатели Средиземья: они бродили по здешним местам, прежде чем зазвенели эльфийские песни…»

Как скажет Теодену Гэндальф, «это всего–навсего пастухи. Они не враги наши, да они нас вовсе и не замечают», хотя и становятся на сторону конунга Теодена. А тот меж тем с грустью замечает, что «…даже если мы победим, все равно много дивного и прекрасного исчезнет, наверное, из жизни Средиземья».

И Гэндальф вторит ему:

«Лиходейство Саурона с корнем выкорчевать не удастся… Но такая уж выпала нам участь».

Интересно, что сказал бы он про наше общество, осквернившее, сгубившее на корню многие первозданные места на земле ради своих корыстных интересов?.. А ведь именно в этом контексте следует понимать войну онтов против Изенгарда, Сарумана и орочьих полчищ: с их стороны это не что иное, как месть злым духам, покусившимся на вековечную святыню — природу. И Саруман, губитель деревьев, расплачивается за все сполна: он унижен — Теоден презирает его, а Гэндальф выставляет посмешищем. Ну а пока суд да дело, его решено оставить под надзором онтов.

Здесь история войн на время прерывается, и мы переносимся в Мордор, где Сэм с Фродо встречаются с Фарамиром, братом Боромира. Впрочем, Фарамир доводится ему сводным братом, да и по уму и благородству души он один из самых доблестных воителей в истории о Кольцах. В Фарамире и воинах его Фродо «видел светлокожих, темноволосых и сероглазых мужчин, полных достоинства и суровой печали… они — южные дунаданцы, потомки властителей Заокраинного Запада».

Стало быть, они — сыны древнейшего и благороднейшего из колен. Лицо у Фарамира было «суровое и властное; его устремленные на Фродо серо–стальные глаза глядели остро, проницательно и задумчиво».

У Фарамира с Фродо будет долгий разговор — из него–то он и поймет, сколько лиха хлебнул хоббит с Боромиром, защищая Кольцо.

«Сердце его [Фродо], однако, чуяло, что Фарамир, с виду очень похожий на брата, осмотрительнее, мудрее и надежнее его».

Затем Фарамир рассказывает Фродо о том, как увидел во сне своего брата мертвым, в каком–то странном, будто эльфийском, облачении… Фродо не удается утаить от проницательного Фарамира, что у них с Боромиром вышла размолвка, и все из–за великого Проклятия Исилдура. Но предоставим слово самому Фарамиру:

«Не знаю и не ведаю, какое вражеское достояние понадобилось Исилдуру: должно быть, некий могучий гибельный талисман, орудие лиходейства Черного Властелина. И если оно сулит удачу в бою, то наверняка Боромир, гордый, бесстрастный, зачастую безоглядный, жаждущий блеска побед Минас–Тирита и блистания своей воинской славы, неудержимо возжелал этим орудием завладеть».

Да уж, Фарамир и сам обо всем догадывается и так прямо и говорит об этом Сэму и Фродо: ведь он совсем не такой, как Боромир, — он воин куда более осмотрительный и благоразумный:

«Однако же не страшитесь! Я не подобрал бы этот талисман и на большой дороге. Если бы даже Минас–Тирит погибал на моих глазах и я один мог бы его спасти с помощью вражеского колдовского орудия, возвеличить Гондор и прославиться, то и тогда — нет! Такою ценой не нужны мне ни победы, ни слава, о Фродо, сын Дрого».

Потом Фарамир говорит, что он думает о войне:

«Воевать надо: мы защищаем свою жизнь и честь от убийцы, изувера и разрушителя. Однако не по душе мне ни сверкание острых мечей, ни посвист быстрых стрел, ни слава великого воителя. Все это надобно лишь затем, чтобы оборонить то, что мы обороняем светлый град, воздвигнутый нуменорцами, оплот памяти и хранилище древней мудрости, святилище красоты и светоч живой истины».

Впрочем, мудрый Фарамир не сказал еще своего последнего слова. По его разумению, все Люди давно потеряли надежду; но, «может статься, меч Элендила, если он и вправду заблещет, возродит ее в наших сердцах и срок нашей черной гибели отодвинется, но ненадолго. Разве что явится иная, неведомая подмога — от эльфов иль от людей. Ибо мощь врага растет, а наша слабеет. Народ наш увядает, и за этой осенью весне не бывать».

Размышляя о грядущих сумерках, Фарамир с невозмутимостью мудрого провидца предвидит конец своего Времени и Града и не тщится спасти их любой ценой. Он и правда мудрец, а кое–кто скажет — и фаталист, поскольку Фарамир не желает сворачивать со своего пути. Он напоминает хоббитам, что «злое безумство снедало их [нуменорцев] царства. Одни предались лиходейству и чернокнижию, другие упивались праздностью и роскошью…»

Чуть погодя по одному неосторожному слову Сэма Фарамир поймет, что Проклятье Исилдура все–таки у Фродо. Но он не пожелает его, потому что знает «накрепко: от иной гибели нужно бежать без оглядки». Затем, тихо проговорив, что все, верно, устали, Фарамир желает хоббитам доброй ночи; прощаясь, Сэм говорит ему то же, чем позже его будет попрекать родной отец, — что он во всем похож на мага.

Неприязнь, которую Денэтор питает к своему сыну Фарамиру, сродни его желанию возвеличиться над Гэндальфом, обретя куда большую духовную власть (ведь Фарамир себя считает учеником мага, и этого не скрывает) взамен власти светской, которую олицетворяет Арагорн. Поначалу Денэтор даже сожалеет, что Фарамир не оказался на месте Боромира. В венах Фарамира, как говорит Пиппину Гэндальф, течет истинно нуменорская кровь. Даже Пиппин, самый легкомысленный из хоббитов (и самый юный), угадывает в молодом воителе необыкновенное величие:

«В нем было высокое благородство, напоминавшее Арагорна, ну, может, менее высокое, зато ближе и понятнее: властитель иного склада, других времен, он все же наследовал и древнюю мудрость, и древнюю скорбь».

Однако Фарамиру то и дело приходится сносить незаслуженные укоры своего отца Денэтора:

«Зачем ты меня об этом спрашиваешь?.. Держишься ты почтительно, однако поступаешь всегда по–своему, не спрашивая моего совета… но я–то видел, что ты глаз не сводишь с Митрандира [Гэндальфа]… Давно уж он прибрал тебя к рукам».

Между Денэтором и Гэндальфом едва не вспыхивает ссора, и все из–за несходства между Боромиром и Фарамиром: первый действовал под влиянием своего отца, а второй — мага. Денэтор обращается к Фарамиру с такими словами:

«Я тебя знаю. Ты взял за образец властителей древности и стараешься выглядеть, как они, — величественным и благородным, милостивым и великодушным. Что ж, так и подобает потомку высокого рода, доколе он правит миром. Но в роковую годину за великодушие можно поплатиться жизнью».

А еще Денэтор говорит, что Боромир был ему добрым, верным сыном, ибо не учился ни у каких магов…

Вскоре Фарамира ранили в бою, и его вынес с поля брани князь Имраил. А тут еще к ране добавились усталость и тревога за отца — в точности как и у Эовин. Не случайно сердца их, в конце концов, соединятся (они даже расцелуются прилюдно — будто вопреки присущей Толкиену застенчивости).

В обличьи Дерхельма Эовин схлестнулась с Черным Главарем назгулов. Черный Всадник обрушил булаву на щит Эовин и разбил его вдребезги, а ей самой сломал руку. Но нанести деве последний удар назгул не успел: Мерри оказался проворнее и вонзил ему под колено меч. Эовин тоже пронзила его мечом — но под мантией и кольчугой оказалось пусто…

«Неистовый вопль стал протяжным, стихающим воем, ветер унес его, и вой захлебнулся вдали, и на земле его больше не слышали».

В этой трагической обстановке воины уподобляются неистовым берсеркам, одержимым поистине звериным духом.

«И войско двинулось, но мустангримцы больше не пели. «Смерть!» — в один голос грянули воины, и конная лавина, устремившись на юг, с грохотом пронеслась мимо убитого конунга».

Битва на Пеленнорской равнине завершается торжественным прибытием Арагорна на вражьем струге:

«На знамени было Белое Древо, как на стягах Гондора, но вокруг его короны семь звезд, а поверх — венец. Такого знамени, знамени Элендила, уже тысячи лет не видел никто».

Арагорн предстает в ослепительных лучах славы:

«Так явился Арагорн, сын Араторна, Элессар, наследник Элендила; он прошел Стезей Мертвецов и с попутным ветром приплыл в свое княжество Гондор от морских берегов. Ристанийцы заливались радостным смехом и потрясали мечами; в ликующем городе гремели трубы и звонили колокола».

По признанию Толкиена, он плакал, когда писал эту сцену. Тем более что потом воины с ходу бросаются в бой.

«Был среди них Леголас, был Гимли, крутивший секирой, и Гальбарад–знаменосец… Но впереди всех мчался Арагорн — на лбу его сиял алмазом венец Элендила, в руке сверкал меч, нареченный Андрилом: издревле он звался Нарсил, был сломан в бою и теперь, перекованный заново, пламенел грозно, как встарь».

Но Арагорну еще рано почивать на лаврах: его великий целительный дар нужен страждущим — Фарамиру, Эовин и Мерри. Как он успевает заметить, у Эовин и Мерри одинаковые раны: Мерри, «подобно царевне Эовин, поднял руку на смертоносца. Но скоро он придет в себя: он крепок духом, и уныние ему чуждо. Горе его не забудется, но оно не омрачит, а умудрит его».

Мерри и правда быстро очнется и, как истинный хоббит, первым делом сообщит, что он голоден.

А вот с Эовин и Фарамиром, как мог догадаться Арагорн, дело хуже, поскольку раны их давние. Что до Фарамира, то у него «смертельная усталость, душа не на месте из–за отца, а главное — Черная Немочь».

Эовин же, как сказал Эомеру Гэндальф, «осуждена была ухаживать за стариком, которого любила как отца, и видеть, как он впадает в жалкое слабоумие… Ты думаешь, Гнилоуст отравлял только слух Теодена?.. Но кто знает, какие слова повторяла она в одиночестве, в глухие ночные часы, когда вся жизнь ее казалась ей загубленной, а дворец — темницей или золоченой клеткой?»

Итак, решающая битва не за горами, а между тем у Западного Воинства всего–навсего семь тысяч ратников. Хотя, по уверению Гэндальфа, «есть среди нас такие, что стоят доброй тысячи витязей в броне. Думаю, ему [Саурону] будет не до смеха».

Однако же не все воины готовы к последнему сражению:

«Так жутко было в этом безжизненном краю, что многие ратники, обессиленные страхом, не могли ни ехать, ни идти дальше».

И тогда Толкиен, словно возомнив себя Арагорном, подвигает предводителя воинства освободителей к такому ре шению: он предлагает устрашившимся отступиться.

«Одних устыдило его суровое милосердие, и они, подавив страх, вернулись в свои дружины; другие же были рады избегнуть позора, а может, еще и отличиться в бою — те ушли к юго–западу».

И вот подходит время последнего побоища. На переговоры к Арагорну выезжает Подручник Владыки Барад–Дура. И тут же робеет под взором Арагорна. И показывает ему и Гэндальфу оружие и платье, отобранные у Фродо и Сэма, якобы в знак того, что те погибли или томятся в мрачных застенках. Но Гэндальф отвергает все условия Черного Посланника. И тогда Саурон обрушивает на освободительную рать силу, раз в десять превосходящую ее собственную, и как всегда — коварно. Тут–то Пиппин и совершает свой ратный подвиг (не столь великий, правда, в сравнении с подвигом Мерри, зато не менее доблестный: он сражает тролля)… а следом за тем поднебесье осеняют орлиные крылья — в ознаменование славы Западного Воинства. Гэндальф первым понял и истолковал это знамение:

«Царствование Саурона кончилось!

Хранитель Кольца исполнил поручение».

И то верно:

«вражеские полчища редеют, великая рать Мордора рассеивается, как пыль на ветру… так разбегались и твари Саурона — орки, тролли и зачарованные звери: одни убивали себя, другие прятались по ямам или с воем пустились наутек, чтобы укрыться в прежнем безбрежном мраке и где–нибудь издохнуть».

И только жалкая горстка самых гнусных мордорцев, «закоренелых в злодействе и неукротимых ненавистников Запада», приготовилась умереть в бою, решив не сдаваться «на милость победителя».

На этом, собственно, история великих битв во «Властелине Колец» заканчивается. Правда, нашим героям–хоббитам еще предстоит освободить от осквернителей Хоббитанию, но это уже совсем другая история. К счастью, вовремя удается избежать поединка на секирах между Эомером и Гимли из–за прекрасной Галадриэли, которую гном, в конце концов, возлюбил всем сердцем. А что до неустрашимой «валькирии» Эовин, она выжила после своего последнего боя — и стала женой Фарамиру, вручившему Арагорну ключи от Гондорской цитадели. Поступок этот явно пришелся бы не по нраву брату его Боромиру и отцу Денэтору, впрочем, их уже не было среди живых и корить Фарамира за свойственное ему благородство было некому.

Одно из главных отличий войны во «Властелине Колец» от битв в «Сильмариллионе» в том, что в первом случае защитники добра действуют куда более спокойно и размеренно. Они исполнены терпения, в отличие, к примеру, от безудержных нолдор в Битве Бессчетных Слез, чей исступленный натиск предопределил их поражение. Ну а битва Арагорна с союзниками увенчалась победой потому, что они действовали мудрее, нежели эльфы в «Сильмариллионе». Не менее важное отличие, вернее, парадокс, еще и в том, что во «Властелине Колец» Толкиен, словно вопреки самому себе, показывает людей в более выгодном свете, чем тех же эльфов, невзирая на то, что, по словам Гимли, все человеческие усилия на поверку оказываются тщетными.