Их слушать дальше — свихнешься, братцы! Снова придется разок подраться, Возбудились чувства во мне опять, Что совсем было начали погасать От теорий всех этих надмирно-унылых. Как ни старались творцы их, — не в силах Обратить меня были, — сия криница Для тех, в ком не кровь течет, а водица. В толк не возьму я, как могут они Рассуждать о религии целые дни. Позволить возможно ли этим великим умам Рассудок и дальше туманить в отечестве нам? Убеждать всех отныне берусь терпеливо, Что то лишь сущностно, то правдиво, Что можно и щупать, и обонять, И, не постясь, не трудно сие понять, Без всякого покаяния, тем более умерщвления Плоти в стремлении очищения. Но они говорили с таким убеждением, Что я временно был одолен сомнением, Читал их «Речи» {59} , читал «Фрагменты» {60} , Стыдился даже в иные моменты Безбожности жизни своей и занятий, Покориться готов был, смириться и, кстати, Верил, что сам смогу понемногу В посмеяние злу стать подобным Богу. Был весь без остатка, до основания Погружен в созерцание мироздания. Но мой юмор природный меня уберег От неправедных этих дорог. По старому снова направил пути, Словом, не дал себя провести. Над собой посмеиваясь слегка, Вновь сел на любезного мне конька, Что делом весьма оказалось нелегким, Не было в теле былой сноровки, — Надо заняться им будет, в чем Мне помогут жаркое с вином Или что-нибудь в этом роде, Моей пользительное природе. И вот я снова здоров и зряч, В окруженье женщин, в предчувствье удач. Живу, ублажаю драгое нутро, Улыбаюсь хитро и берусь за перо. Я мысленно так рассуждал: вся суть В том, чтоб веры не дать в себе пошатнуть, Научившей меня не бояться преград, Телу жить помогавшей с душою в лад. Ах, что может сказать мне вся эта братия, Слова заменившая на понятия! О душе говорят, о глубинном огне, Сами того не постигнув вполне, Внешне: бездна воображения, На деле: поэзии уничтожение. Слова сказать в простоте не умеют — все больше о том, Что, мол, мы ощущаем, мол, мы несем… Рассказать всем пылаю от нетерпения, Что и я ощущаю в себе горение, Что и во мне кровь бурлит и скачет, И мои слова кое-что да значат. С той поры, как открылось мне как-то разом, Что материя есть мира высший разум, Советчица наша и наша защитница, Жизни и смерти вечная житница, Начало всему и всему конец, Всех истин основа и всех венец, — С той поры не терял я ни силы, ни бодрости духа, Какая б со мной не бывала проруха. Про то, что невидимо, не рассуждал я, Лишь очевидное уважал я. Исповедую веру прежнюю, Люблю красотки коленку нежную, Груди спелые, гибкий стан, И при этом цветов дурман, И чтоб воздух майский и птичье пенье — Желаний сладкое осуществленье. А если и существует религия где другая (Хотя, повторяю, мне не нужна никакая), То изо всех, что я знаю, мне лично Лишь католическая симпатична, — Такою, какою была она В очень давние времена, Когда жили в ладу, не цапались, не искали Смысла жизни в безбрежной дали, Когда не молились еще столь рьяно, А бог был заместо живой обезьяны, Когда землю считали центром вселенной, А центром земли нашей Рим незабвенный, Где сидит и рядит голова всемирный, Когда все еще жили семьею единой и мирной И священнику паства была дорога, — Словом, молочные реки да кисельные берега. Да и на небе тогда без сомнения Уважали увеселения. Что ни день там хватали лишнего, Выдавая владычицу за Всевышнего. К тому же у них там, как и у нас потом, Баба царствовала во всем. А я б всех дурачил по мере сил И все бы на пользу себе обратил. Много воды утекло с тех пор, Все днесь — иначе, сказать — позор! Глядеть и мерзостно, и обидно, Как разумно все стало вокруг и солидно, Напоказ всем мораль свою выставляют, Изреченьями умными щеголяют, Старца, юношу и ребенка, Всех стригут под одну гребенку. Словом, католик пошел не тот, Тем же, как все, он теперь живет. Посему не хочу никаких религий, К черту все путы и все вериги, Не хожу ни ко всенощной, ни к заутрене, Как внешне свободен стал, так и внутренне, Верю в чувство, что нами владеет И о поэзии в нас радеет, Что в сердце у нас пробуждает волнение, И в неустанном рвении, В постоянном движении, Преображаясь и обновляясь, Тайной открытой миру являясь, В бессмертный стих превращается И к сердцам чужим обращается. Только этому чувству верю, Им одним все на свете мерю, Лишь этой религии откровения Не утратили смысла еще и значения, В чертах ее, знаю, правда сокрыта, Глубинная правда, что всеми почти забыта. Навсегда для себя все ложное Отвергая как невозможное, За речью красочной, фигуральной, Она помнит о сущности изначальной, Так что к шифрам ее можно ключ всегда Подыскать, приложив немного труда. Повторяю, вовек не сумеем мы осознать Того, что не можем мы осязать, Лишь та религия истинна и права, Коей камни дышат, цветы, трава, Та, что в металле живет и в полете птицы, Жажду свободы, света во всем пробудить стремится. И глубины морские о ней, и небесные своды Повествуют тайнописью природы. Согласен в распятии видеть грешной душе опору. Коль покажет мне кто-нибудь холмик какой иль гору, Где бы стоял в назидание нам Природой самой воздвигнутый божий храм, Где бы башни она до небес возвела, На магнитах подвесив колокола, Где распятия из кристаллов На алтарях средь просторных залов, Где бы в ризах с каймой-бахромой золотою, С дароносицею святою, Воплощеньем ученья, тверды и едины, Застыли бы каменные капуцины. Но так как я не сыскал до сих пор Подобного храма ни на одной из гор, Никому не позволю водить меня за нос, Был безбожником, и останусь. И покуда сам ангел не спустится с тучи И веру ту самую мне самолично не вручит, Чего не случится, по всей вероятности, Буду служить госпоже Приятности. Суда их Страшенного ожидаю не первый год, Но до него, полагаю, вряд ли кто доживет. Убежден, что мир сей существовал всегда, А что он во прах превратится — по-моему, ерунда. Одно лишь в толк никак не возьму: Коли сгорать суждено ему, Как обойдутся в аду без дров, без огня, На чем поджаривать будут там нечестивца, меня. Как видите, стал я куда как смелым, Здоровею душой и телом, И вместо набожного кривляния И постижения мироздания Глаз любимых синь-глубину Постигаю, идя ко дну… Не трепещу от страха во тьме предутренней, Ведом сей мир мне: и внешний, и внутренний. Не угрожает ни мне, ни тебе, поверь, Этот ленивый и кроткий зверь. Законам природы покорен, податлив, тих. Ластясь, лежит он у ног моих. Гигантского духа живет в нем пламень, Заключенный как бы в огромный камень. Тот панцирь постылый он сбросить стремится, Не в силах вырваться из темницы, Сдаваться не хочет, поигрывает крылом, Сопротивляется всем нутром, В живой природе и неживой Ищет сознанья заряд огневой; Чрез это боренье, чрез этот труд Из недр источники к небу бьют, Руда на поверхности громоздится, К сроку листве суждено распуститься — Прорваться повсюду на спет пытается, Где только лазейку найти случается. Ни труда не жалея при этом, ни сил, Вон, смотрите, он в небо взмыл, Разрастается, пламенем выси лижет, Вот, затихнув, становится меньше, ниже, И ползет, и летает, использует все пути, Образ истинный силится обрести. Так борясь ежедневно, упорно Со стихиею непокорной, Побеждать он учится на пространстве малом, И пусть суждено стать его началом Существу не великому, тем не менее Красивы у карлика все движения, — Человеком назвав его и полюбя, В нем дух великий обрел себя. Ото сна воспрянув, оставив пещерный мрак, Сам себя не может узнать никак, Сам себе, кажется, удивляется, Сам с собою здоровается, сам к себе примеряется. И вот уж опять ему не сидится. В природе бескрайней вновь тянет его раствориться. Но тепереча, рад не рад, Путь заказан ему назад, Мечтал он, как видно, о платье пошире В этом своем преогромном мире. Опасается даже, что в нем вот-вот Чрез край стихия перехлестнет, И он, как Сатурн, вдруг разинет рот И детей во гневе своих сожрет. Забывший, кто он, откуда родом, Мучимый призраков диким сбродом, Особую все же имеет он стать И мог бы так о себе сказать: Я — бог, природу лелеющий в сердце своем, Дух, живущий везде, во всем, В раннем брожении сил изначальных темных, В проявлениях жизни жадных и неуемных, Дух, силой материю переполняющий, По ветвям и стволам соки, как кровь, гоняющий, Словно заново мир творящий, К лепоте его вещей, вящей, Природу призванный возродить, Все, что возможно, омолодить, Жизнь во всем поселить, жар горения, Вихрь стремления и сомнения. Оттого-то и мерзок тебе, и гадок Всяк, что до званьев и титулов падок, Ходит повсюду надутый, как падишах, С речами скверными на устах, Считает, самою природой он Избран как бы и вознесен, Мол, особая раса, особое племя, В ней одной, мол, зреет духовности семя, Всем остальным же вовеки уже не спастись, В вечной вражде к матери поклялись, Ко всему, что в мире родит она, Речь их образами красна, Одевают религию нудной своей моралью, Хранят, как женщину под вуалью, Видят образ призрачный, бестелесный, Напускают при этом туман словесный, Воображают, что властвуют над собой, Что, мол, в каждом их члене и в мысли любой Мессия зреет, грядет, как плод, Воображают, что призваны свой народ И все остальные народы, как стадо овец, иль коров, В хлев всеобщий загнать, под единый кров, Дабы их помирить, дабы их лелеять, Хором набожным дабы мычать и блеять, То пророчество слышишь, то вдруг софизм, И хотя от природы не свойственен им магнетизм, Коли встретят однажды дух настоящий, Дух бодрящий, а не мертвящий, И силу его на себе познают, Уже верят, что сами им обладают, Наставлять пытаются всех вокруг, Указуют на север, на юг. Сами не в силах себе помочь, Других зато поучить не прочь. Вносят во все суетливый азарт, Мысли мешают, словно колоду карт, Открыть законы мечтают Зла и Добра, Их мысли для мира что писк комара. Расстройством желудка, однако, все это грозит, Воздействует пагубно на аппетит. Читавшего их тем не менее мог бы я научить, Как от порчи подобной быстро себя излечить: На кушетке с красавицей юной абзац за абзацем Изученьем «Люцинды» {61} заняться. А всей этой шайке набожных дураков Хочу заявить я без обиняков: Что эту их святость и их «эфирность», Трансцендентность их и надмирность Возмутить пожелал я тоном задорным, Совратить захотел жизнелюбьем своим упорным, И покуда потребность во мне живет Солнцу молиться, встречать восход, Поклоняться материи вечной, пению петуха, Здоровью немецкой Музы, силе ее стиха, Пока надо мной сияет единственный в мире взор, Глаза эти сладкие, короче, до тех самых пор, Покуда в объятьях лежу ее нежных рук И слышу сердца согласный звук, Покуда я ангельским полон ее существом — Мне мнится, я с истиною знаком, Покуда желанья охвачен волною — Ненавижу все показное. Настоящим мыслям не надобно юлить да метаться, Не скачут они, как призраки, не суетятся. Свободными и здоровыми мысли те рождены, Плотью, кровью и нервами наделены. Остальным всем желаю преуспеянья и благ И заключу на прощанье так: Чтоб их всех черт побрал, паразитов, Иезуитов и московитов {62} . Писано мною, Гейнцем Упрямцем, в порыве драчливом У Венеры в чертоге, в стиле слегка игривом. Все, что думал, высказал здесь, не тая, Даруй же, о Боже, миру побольше таких, как я. 1799

Дряхлеющую плоть зовет земля,     Мое молчанье скоро вечным станет;     Но прошлое живет во мне, моля Открыть его, — и прежней болью ранит:     О, как, Земля, свершиться ты дала     Кощунству, что со мной в безвестье канет. Светила Неба, коим несть числа,     Сверкающих созвездий вереница,     Вы ль станете утайщиками зла? Постичь виденье — право очевидца,     Тогда зачем столь долго мой язык     Трусливо ложной клятвою томится? Дай, Господи, чтоб в мой последний миг     Мне тайна эта дух не тяготила,     Чтоб этот лист читателя достиг, Дабы в грядущем вечная могила     Деянье, что узреть случилось мне,     Со мною вместе не похоронила. Свершилось то в полночной тишине,     Когда ярчает пламенник рассудка;     Я с Божьей книгой был наедине, — Но вдруг вошедших двух заслышал чутко:     В них виделась открытая вражда     (Мне до сих пор об этом вспомнить жутко), Ужасны были эти господа,     Черны как ночь: посланцы темной власти.     Заступники, где были вы тогда? Иль отрешились вы блаженной части     В минуту эту — тем, кто шлет мольбу,     Давать защиту от ночной напасти? Предвидя неизбежную судьбу,     Я к свету душу обратил живую,     Не в силах будучи вступать в борьбу. Но, ждавший встретить муку роковую,     Что для меня измыслится врагу, —     Я встретил то, о чем и повествую. С которых пор — припомнить не могу —     Дряхлел во запустении унылом     Старинный храм на ближнем берегу, Затем, что оказалось не по силам     Отстроить после шторма в оны дни     Деревню, погребенную под илом. Как раз туда проследовать они     Велели мне. «Дорогой к требе брачной     Стопы свои, священник, затрудни», — Изрек один с ухмылкой многозначной;     Сказал другой: «Вот золото, учти,     Что ждет строптивцев жребий самый мрачный». Я поначалу не спешил идти,     Но пред насилием смирился вскоре.     С полмили было, кажется, пути. Лишь звезды неподвижные в просторе     Струили скудный свет на мир ночной     И глухо вдалеке шумело море. И мнился, будто голос позывной,     Необъяснимо странный звук, доселе     Не слышанный, как полагаю, мной. Мы наконец почти дошли до цели,     Указанной сперва, — и каждый шаг     Для сердца был чем дале, тем тяжеле. Один из провожатых сделал знак     И наложил повязку мне на очи,     Души моей усугубляя мрак. Но, быть стараясь сколь возможно кротче,     Молился я, — была совсем проста     Мольба: «Твоя да будет воля, отче». Столь набожно во здешние места     Я прежде приходил неоднократно.     Вот — отворились древние врата; Ведом рукою чуждой аккуратно,     Иду вслепую, — все же к алтарю     Дорога мне знакома и понятна. Вот кто-то рядом встал, — его не зрю,     Но слуха наважденье не обманет;     Бессильный, лишь молитву я творю, И мыслию одной мои разум занят,     От чувств уже оторванный вполне, —     Я думаю: когда конец настанет? И говорю в ожившей тишине,     Гоня воображенные химеры:     «Вы, призраки, неведомые мне, Коль скоро вы со мной единой веры,     Скажите, что же понуждает вас     Сойти в сей дольний мир от горней сферы? Когда ж вы слуги зла, то вам приказ:     Покоя места этого святого     Не алчьте осквернить в полночный час!» Но лишь промолвил все сие сурово,     Как, сердце раня, мой пронзило слух     Жестокое, чудовищное слово. Поддерживать свой побежденный дух     Уже не мог я, волю понуждая:     Огонь протеста вспыхнул — и потух. Повязка зашуршала, ниспадая,     И вижу я: пред алтарем — чета:     Стоит в венке невеста молодая, В ней бледностью убита красота,     Могильною, заведомо тлетворной;     Жених — являет юные лета. За ними уходил во тьму просторный     Срединный неф, и свещные огни     Сияли в свежий зев могилы черной. Людьми был полон храм, и все они     Несли черты какого-то отличья     И были нам, казалось, не сродни, — Однако взором не умел постичь я,     Что за народ здесь, из какой страны     Идут одежды эти и обличья. И дрогнул воздух, ибо с вышины     Запел орган; хотя мотив неведом,     Но чувства были им потрясены. Не предвещая окончанья бедам,     Над нами смолк неслыханный канон,     И к алтарю толпа шагнула следом. И вот, повиноваться принужден,     Увидел я, как юная невеста     Мне дружелюбно отдала поклон. Тогда, поверя в добровольность жеста,     Я руку девы жениху вручил,     В ее дрожанье не поняв протеста. Зачем для службы мне достало сил,     Зачем безблагодатный и печальный     Пред алтарем союз благословил? Едва закончил я обряд венчальный     (По-гречески мне был такой приказ),     Как вновь повергся в страх первоначальный Очередным завязываньем глаз,     Давным-давно не источавших влагу.     Перед распятием на этот раз Я должен был, собравши всю отвагу,     Поклясться им, что буду нем, как ночь, —     Чудовищную принести присягу. Терпеть сей ужас стало мне невмочь,     Но, лишь уста я двигаться заставил,     Меня тихонько выдворили прочь. Тогда спасенье я в душе восславил,     С очей сорвал повязку и с мольбой     Немедля к небосводу взор направил. Я вновь увидел звезды над собой,     Деревню, что рыбачий люд покинул,     Услышал, как вблизи шумит прибой. Зловещей требы час во храме минул;     Там свет еще горел — но вот во мгле     Огонь последний померцал и сгинул. С усталостью безмерной на челе,     Не в силах долее держаться прямо,     Я распростерся на сырой земле; Тем временем уже кончалась драма:     Мне показалось через краткий срок,     Как будто выстрел долетел из храма. Тогда лежать я долее не смог,     Воспрял, — в поту, дрожа от лихорадки,     И тотчас же пустился наутек. По камышам, по кочкам, без оглядки     Спасался я, как будто смерть саму     Почувствовал вскочившей на запятки. Очнулся я уже в своем дому,     Там рухнул на постель, объятый жаром;     Как задремал — и нынче не пойму. Наутро встал, разбит ночным кошмаром;     Но солнце лишь взошло на небосклон,     Уже стоял я перед храмом старым. Он был рассветным златом окаймлен,     И ужасы полночного раздора     Развеялись, казалось, словно сон. Что усмирило ужас мой столь скоро —     Была ли то рассветная роса     Иль тишина священного затвора? Покоем ли пленились очеса,     Иль восхотели по возможной мере     Смягчить мою тревогу небеса? Но стало сердце вновь открыто вере,     Ночной кошмар исчез, как жуткий лик,     И я во храм открыл спокойно двери. Но, чуть в него поспешно я проник,     Могила в центре нефа мне предстала.     Я хладный камень сдвинул в тот же миг, И там, виденью страшному нимало     Не веря, — о предвечный судия!     О беспощадно ранящие жала! — Ночной невесты лик увидел я,     Со смертью мной повенчанной дотоле.     Зачем не знает зренье забытья? Зачем рассудок не угас от боли?     Зачем вы, губы, живы до сих пор?     Ты, сердце, для чего в земной юдоли Живешь само себе наперекор?     К чему терзаюсь мукою бескрайной,     Которой не умею дать отпор? Наедине с трагическою тайной     Зачем живу так много долгих лет,     Своей судьбой томясь необычайной? Теперь, когда мой век идет на нет,     За то напутствие невесте мрака     Я призван почему держать ответ? Блажен любой, кто прожил жизнь инако,     Кто пил ее, как влагу родника,     Не чувствуя всевидящего зрака; О, как, я это знаю, велика     Неистощимой милости криница,     Господних благ бескрайняя река! На милость гнев Твой, Боже, да сменится,     Прощение Твое да обрету,     Душа моя тоской да не томится; Лишь Ты восстановляешь правоту, —     Не осуди же грешные моленья:     Не дай погибнуть этому листу, Прими меня в блаженные селенья.

О камень драгоценный, Твой свет везде, на всем. Смысл слышу сокровенный Я в имени твоем. Игрой улыбки краткой В небесной вышине Умеешь ты так сладко Утишить сердце мне. Как юно над хребтами Встают твои черты! Но вслед за облаками Уходишь вдаль и ты. Уводишь в мир цветенья, Зовешь во глубь долин, Я жаждал наслажденья, И вот я вновь один. Не задержу тебя я, Помедли в тишине! Из мира исчезая, Твой свет живет во мне. Тобою жить, стремиться Твою постигнуть власть, Должны же окупиться Однажды боль и страсть. Луч утра, отзвук зова Надежды голубой. Он в книгу жизни снова Заносит нас с тобой. Даруй свою безмерность, Свой свет моей судьбе! Как заслужить мне верность Твою, служа тебе! 1801

Кратки весенние дни, прекрасное время венчанья Неба с землею, лишь миг длится улыбка луча. Цвет, из земли восстающий, тебе одному в этом мире Ведать дано, для чего к небу глаза ты возвел. Связан своим естеством ты с солнцем самим, с царством света. Сущность иная совсем в тварях и людях живет. Солнцем рожден человек, с землей естеством своим связан, Небо на землю завлечь чудом ему удалось. Только в мужчине живет природы творящая сила, Ты же, пленительный пол, даром иным наделен — Даром лелеять ростки, побеги от солнечных зерен, Вверенных доброй земле щедрой любовью мужской. Женщины чувства нежнее, нужнее и все ж быстротечней, Проще, грубей, но верней любят мужья искони. В женщинах души растений, цветами зову посему их, Мы же, мужчины, средь них тварям подобны земным. 1801

Столь неразлучны ужель война и любовь в этом мире?     В счастье неужто ему не обрести тишины? Да, это так! Погляди: меж Марсом вершит и Венерой     Невозмутимо свой путь в небе тревожном Земля. Так же и ты, сын Земли, упорно стремись к своей цели,     Неутомимо трудясь в царстве войны и любви. 1801