Зажглись фонари. Ни свет, ни мрак - тяжелые сумерки в изжеванном переходе света. На дорогах все одновременно сбросили скорость, ехали смирно, без гудков. На светофорах высовывались из окон и, поглазев на небо, перекрикивались, кто восторженно, кто изумленно. Из роскошного лимузина высунулся дядя и гневно погрозил небу пальцем. Из магазинов на тротуары то и дело выбегали продавцы, радостно принимая участие во всеобщей суматохе. Одних событие пугало, других веселило, но придало пикантность сегодняшнему дню. Саша и таксист слушали радио, пытаясь найти ответ, но там сильно отставали.

На площади кто-то ругал в мегафон правительство, которое позволяет такие фокусы. Из кафе напротив ему кричали, что ваша партия вообще все развалила и нечего валить с больной головы на здоровую! У большого торгового центра виднелась оконечность огромной пробки, как будто водители никогда не передвигались при фонарях, и сейчас, в мутном свете, забыли, как надо разъезжаться. Скоро по радио передали, что пользуясь темнотой и неразберихой, в этом районе ограбили банк, и сообщники нарочно устроили столпотворение около этого здания.

Киприот нырнул с центральных улиц в переулки. Здесь, в темноте, из дома в дом перебегали какие-то люди, слышались крики. Там и тут хлопали окна, из углового дома в их машину почему-то полетела бутылка. Таксист высунулся в окно, не рассмотрел, но на всякий случай обругал весь дом. В ответ послышался визгливый смех, грохот, ахнуло стекло, брызнув осколками на крышу машины. Таксист нажал на газ, а кто-то гаркнул: "За эту темноту эмигранты еще поплатятся!!" Сразу захлопнулись металлические жалюзи в китайской лавке на первом этаже.

Через несколько кварталов им пришлось пропустить колонну. Десятка два чернокожих запрудили середину улицы, распевая псалмы и гимны, задрав головы вверх. Они несли свечи, какие-то палки с бантами, тянули вверх фарфоровые статуэтки Спасителя и Девы Марии. Из окон высовывались сочувствующие, подпевали, вопили про конец света. По улице бежали дети, зеваки, множество народа вливалось в колонну, кто-то рыдал, кто-то бренчал на гитаре, нищий тянул руку за деньгами, другой рукой указывая на небо, мальчишка схватил с земли еще горящую сигарету и получил от матери затрещину, а в этот момент истекающий потом толстяк шлепнул эту женщину по заднице. Колонна повернула за угол, послышался вой полицейской машины. Последнее, что увидели Саша и таксист - это вспыхнувшую драку: краснокожий в элегантном костюме откуда-то из глубины сердца исторгнул индейский клич и от души врезал по физиономии первому попавшемуся белому.

Таксист затормозил у церкви. Рядом с ней был дом с треугольной крышей и треугольным на колонках крыльцом. На крыльце горит фонарь, под ним ромашки, от жары имевшие спекшийся вид. У крыльца береза и кокосовая пальма. Вдоль забора Саша разглядел кусты помидоров и ровненькие ряды картошки.

Киприот повернулся к нему и серьезно сказал:

- Значит, Бог пришел нас забрать? А вдруг я ему не нужен? А если он меня не примет?

- Если хоть один человек вас принимает, значит, и Бог вас примет. Ведь Бог добрее любого человека, - ответил Саша.

Дверь с прицепленным венком распахнулась, прервав их разговор, и на крыльце вырос дородный мужчина. Борода лопатой, плохо стриженая. Одет в черную рясу, из-под рясы джинсы торчат. Ряса подпоясана толстым кожаным ремнем с роскошной бляхой "Харлей-Девидсон".

- Отец Михаил?.. - неопределенным тоном спросил Саша, а киприот объяснил:

- Он в России ни дня не жил.

- Да? - тот оглянулся на свежеокученную картошку.

- Я точно знаю, - прибавил таксист, - я во всех церквях бывал.

Саша вылез из машины и вспомнил о деньгах - деньги-то забыл снять! Таксист приостановился: он подумал о том же самом. Саша вывернул карман, высыпал на ладонь мелочь и густо покраснел. Водитель пристально посмотрел на него и махнул рукой:

- Отдашь в другой раз, киприот! - и укатил.

- В `избу-то взойдёте? - благодушно воззвал священник. - Пожалуйте, закусим!

После быстрого приветствия они оказались внутри. Вблизи лицо батюшки оказалось удивительной толщины в целом и в деталях: мощные щеки, пухлые веки и очень толстые уши. На этом пространстве могло бы разместиться два Сашиных лица.

Тот с порога рассказал о небесных чудесах. Священник согласился, что очень может быть, в новые времена и подавно. Саша про семь планет на небе сказал, отец Михаил ответил, что это затмение.

- Про затмение не сообщали, - возразил Саша.

- И наука может ошибаться, - миролюбиво спорил священник, - недавно был звездопад - как ливень.

- А в Городе что творится, батюшка!

- Что такое, у меня в приходе ничего не слышно?

- Как же?..

Саша запнулся. Когда он собирался сюда, он хотел не только о маме спросить, а еще разузнать хорошенько, что происходит в Городе. Но сейчас, получив такой ответ, он подумал другое. Он уже дошел до галлюцинаций, от Клубов и Седых пора отдыхать... Может, он единственный видит... просто сны. А что, собственно, в Городе? Ну, затмение. Ведь батюшка не сумасшедший? Так что разузнавать, если это у него дурдом в голове? Он едва не покраснел, подумав, как мог бы вляпаться, и стал рассматривать расписные ковши на полках, иконы в углу.

Ухоженная гостиная пахла съестным. Овальная арка отделяла ее от кухни, где совершались магия и ритуалы. Оттуда выглянуло сосредоточенное лицо разгоряченной стряпухи, она назвалась Наташей, проговорила несколько слов, сильно двигая влажными губами, кажется, машинально: ей очевидно не терпелось скрыться в глубинах храма. Саша поклонился, улыбаясь слегка дольше, чем надо, и чуть-чуть слаще, чем надо, едва ли не заискивающе, как бывает с проголодавшимися мужчинами. Она уже исчезла, а он еще смотрел в проем двери с легкой, потерянной улыбкой.

Кажется, священник понимал все тонко, потому что скрывшись в арке, он вскоре появился оттуда с подносом, уставленным симпатичными мисочками. Наполнены они были удивительными вещами: соленые грибки, селедка в сметанном соусе и мелкие огурцы, обсыпанные какой-то травкой.

- Свои, бочковые! - радостно воскликнул он, понимая, что произвел сильный эффект. Саша закрутил головой в поисках бочки, но батюшка понял его по-своему. Еще нырнув туда, где вкусно пахло, он вернулся, обнимая мощной лапищей бутылку ледяной водки. Саша внутренне ахнул.

Отец Михаил совсем не походил на священников, которых тот встречал в других православных приходах. Священнослужители в очках модного фасона как две капли воды походили на обитателей деловых контор Великого Города - казалось, они ненадолго выпрыгнули из гладких пиджаков и отутюженных брючек. Каменные, массивные храмы, в которых они служили, походили на пластмассовые коробочки, раскрашенные на один раз. Словно вымытые чистящим средством стены и яркие пластиковые иконостасы - все в них было невсамделишнее. И даже ступени не были ступенями в храм... Службы шли то рано, то поздно, по удобному для священника расписанию, так что не было возможности угадать, когда надо ехать. Многие бросали попытки. Велись службы как попало, скомканно, без благообразия и сосредоточенности. Хор слабо знал слова и, кажется, еще хуже понимал их смысл. Во время службы по храму ходили и смеялись дети. К ним присоединялись взрослые немедля после исчезновения батюшки, и храм превращался в клуб любезностей, причем паства, в основном, болтала не по-русски; чувство правдоподобия говорило Саше, что в этих храмах творится что-то неладное.

Священник, сидевший напротив него, был другой. Они выпили по рюмке, закусили бочковыми огурцами. Еще по одной. И под голос кукушки в часах хозяйка внесла темно-синий увесистый горшок, наполненный бордовым пылающим борщом. Саша любил этот суп даже в исполнении мамы, которая умела класть в него только капусту. Он даже вспомнить не мог, когда ел его в последний раз. Теперешний борщ - живое воплощение изобилия: роскоши запахов, цвета и сладости вкуса наполнил его душу почти благоговейной радостью. Нет ничего удивительного, что между первым и вторым блюдом он решил с благодарностью рассказать батюшке всё.

Глаза священника увлажнились, а лоб вспотел. Жесткая метелка бороды стала мягкой, податливой и хорошо уложилась в ласкающую ее руку. Толстое и мягкое лицо его почти совсем сравнялось в цвете с борщом; это сходство показалось Саше особенно теплым и располагающим.

Надо было начинать о маме, но он тянул время, не мог подобрать слова, вообще правильно начать, и священник уже что-то понимал и терпеливо улыбался, а от этого становилось еще труднее. Саша с досады на себя что-то промычал и задал вопрос не о маме, а велик ли приход.

- Мал совсем. Вот мечеть по соседству - те богачи, хоть и поганые, прости, Господи! - священник перекрестился.

Саша осторожно спросил, давно ли тот в приходе.

- Пять лет, - ответствовал батюшка. - Я ведь только что вернулся, у краснокожих был полгода.

Вот этого он не знал! И сразу отложил свой вопрос, дав себе время собраться с силами.

- Мало мы, мессионеры, сделали... - заметил батюшка. - У индейцев на предмет веры такая солянка. Они думают, что у белых правильный Бог, потому что белых лучше кормят. Но ведь Бог не платит за шоколад! А белые им говорят, что, веря в правильного Бога, ты получишь много шоколада.

- Значит, белые лгут?

Священник крякнул, оглядел стол, повернулся что-то спросить у жены, но сказал Саше:

- Тут целая диалектика. Я всегда относился к ним хорошо, но откуда эти заумности у костра?

- Как же человеку жить сразу в старом и новом? - заметил Саша. - Особенно если мало сердечной веры, а только университетское образование...

- Это вы о себе сказали? - задумчиво спросил батюшка и протянул руку к холодной бутылке. Саша словно язык проглотил. Отец Михаил налил по рюмке, и в этот момент хозяйка внесла блюдо с пахучими куренками. Хозяин взял широкий нож и захлопотал над ними, умело разделывая благоухающие тушки. Саша посидел, рассеянно наблюдая за трудами над столом, взял свою рюмку и машинально выпил ее, не дожидаясь хозяина.

- У меня детство было совсем другое, - сказал он неожиданно, и у него заколотилось сердце: они слишком прямо выехали к тому, ради чего он сюда пришел. Поговорить о нем можно и попозже, пролетела мысль, но он почувствовал, что если начинать, то надо сейчас.

- Я вам сказать хочу, - произнес он, перекладывая слева направо и в обратном порядке ножи и вилки на столе. - Интересно ли вам?

Собеседник удобно уперся в стол локтями.

- У меня двойственность во всем, - Саша посмотрел на священника так, как будто объяснил сразу все целиком, и замолчал. Батюшка кивнул понимающе и ответил:

- Также и у наших прихожан. Они в России не нашли себе места, сюда приехали и... маются. И там нехорошо, и здесь плоховато. Иногда людям становится невмоготу, у них двоится душа, им нужно по сердцу понять: старая или новая жизнь умнее, больше? Тогда самые-то исследователи и приходят к Богу...

Ему странно стало. Священник как будто читал его мысли, но у него самого мысли не двоятся, и жизнь та же, что всегда... он тревожно смотрел на батюшку.

- Может, кого ломает, те и есть победители? - сморщившись, улыбнулся священник. - Вот и ваша мама к Богу пришла.

Гость отвел глаза.

- Сил у нее не хватило, - быстро сказал тот, - но она старалась, смотрите, как храм отстроила.

Он получил откровенное удивление Сашиных глаз.

- Мы фундамент заложили, а она на свои деньги построила храм, - объяснил священник.

Саша обдумывал эту неожиданную новость. Ему очень хотелось спросить, какие суммы переводила мама, через какой банк они шли и даже - откуда она взяла столько денег? но он не знал, можно ли задавать священнику такие вопросы. Отец Михаил обронил:

- Ее как будто преследовал рок...

Он на эти слова ничего не сказал, только молчал.

- Батюшка, с какого момента у человеческого эмбриона появляется душа? - внезапно спросил он, и священник быстро скользнул по нему взглядом.

- Конечно, все конфессии обсуждают этот вопрос, - ответил он, не спросив, почему Саша поднял эту тему. - Своевременный вопрос. Мы должны ответить: душа появляется с момента зачатия. Мы не модерновые протестанты! У них опять новое время, новые мысли, уже говорят: с рождения. И тогда выходит, что дитя, эмбрион - только сырье. Наша церковь резко против этого! Но мы не можем сказать это с амвона, потому что мы потеряем верующих. А если они перестанут приходить в церковь, то мы не сможем им говорить, что это плохо!

Саша с интересом слушал священника. Последняя мысль была логична, но хотелось спорить, только он чувствовал скованность перед священнослужителем. "Как же он выйдет из этого положения? - подумал он, и вдруг ему пришла в голову мысль: - А будет ли отец Михаил есть эмбрионов?" - он еще не думал так прямо о своих знакомых. Его поразил этот вопрос, потому что он немедленно понял, что проблема из сферы денег вышла в новую, не обдуманную им плоскость, где принимается одно-единственное решение, и он, Саша, не знает ответ. Ему тут же стало ясно, что он будет думать об этом, не сможет не думать и должен будет дать ответ по крайней мере себе самому: станет ли он есть человеческих детенышей в обмен на деньги и личное бессмертие?

Он поднял на священника глаза, с ужасом думая, что тот прочитал его мысли, стыдясь их, как чего-то непристойного, интимного - его передернуло. Но священник не заметил ничего, а расстроенно сказал:

- Ваша мама была у меня... но это тайна исповеди. Скажу только: она работы у себя в институте боялась.

- Она не сказала, какой работы боялась... какой?.. - Саша впился в лицо священника, все понимая, но желая услышать последний, окончательный ответ. Тот молчал. Он поковырял вилкой в тарелке, но до рта не донес и бросил, сказав.

- Я, как нарочно, уехал... в командировку, всего на два дня. Она снотворное выпила.

- Я знаю.

- Батюшка, меня снотворные преследуют, - Саша сменил тему и сказал священнику то, что никому не говорил, но даже это ему было легче, чем разговор о зародышах: - Моя подруга, Кэти Грей, ее по-русски зовут Катя Седых, однажды в Москве тоже снотворное выпила. Но ее спасла троюродная сестра - она как раз зашла в дом. Вызвала скорую, а сама трясла Кэти до прихода врача, присесть ей не давала, чтобы та не уснула. Тогда, в России, Кэти достала первое попавшееся снотворное. А когда со мной познакомилась, мою фамилию узнала, она вспомнила: на снотворном стояло название фабрики: "Кричевская и сын".

- Ваша мама?

- Нет, конечно! Но я сам ничего не понимаю!

Батюшка наполнил рюмки, Саша выпил и сразу попросил другую.

- Вы маму спрашивали?

- Не стал. Я думаю, она не знала, но очень бы расстроилась.

- А потом и она... - подал голос отец Михаил. - Кто же ее нашел, если вас в Городе не было?

- Тут все странно. Кто-то позвонил в полицию, сообщил о ней, посторонний, понимаете, кто-то знал! Но звонок был из автомата, а человек отказался назвать имя. По голосу понять очень трудно... Мужчина, возраст от тридцати до шестидесяти, речь образованного человека, вот и все. В доме полицейские нашли облатки снотворного, компания "Грей".

- Шутите?

- Что вы, батюшка, мне не до шуток!

- Как фамилия вашей подруги?

- Седых...

- А теперь Грей!

У Саши в горле что-то булькнуло.

- Это случайность, - весь подавшись к нему, быстро сказал священник, не верьте. С этой фабрикой в России ошибка, а Грей - распространенная фамилия. И эликсир "Грей" разработала, известная в Городе компания.

- Как мне не знать - это наша компания, университетская.

- А разве хозяин не Клуб?

- Клуб?.. - зашептал в полном расстройстве Саша и встал. - Седой в Клубе. Я вдобавок в тот день его встретил...

Он упал на стул и уставился в свою тарелку, прожигая ее взглядом, словно внутри был спрятан ответ.

- Где встретили?

- У моей двери.

- Саша!!

Тот опомнился от крика:

- Я вернулся из командировки, а наша дверь опечатана, понимаете?

- Ничего не понимаю.

- Ну, как же, там Седой стоял - перед запечатанной дверью! Теперь его Папой Клуба зовут.

- Что же он на крыльце делал? - промямлил священник.

- Не знаю! Я ничего не знаю! - захлебываясь, закричал Саша. - Я его сразу узнал, потому что когда я был маленький, мы звали его Седым! Я подошел к дому, я про маму ничего не знал, а он стоит на крыльце и курит. Я говорю: "Здравствуйте, я вас узнал", - я думал, что он в гости пришел.

- А он что?

- Ничего... Он даже слова не сказал, только посмотрел на меня и ушел.

Отец Михаил пробормотал что-то, но тот не слушал.

- Я ничего не понимаю, вы мне с самого начала расскажите, - повторил батюшка громче.

Саша смотрел перед собой, и было видно, что он сам не знает, где начало. Он сказал:

- Когда я учился в школе, началась эта странность... В нашем доме появился человек. У него были волосы с проседью, артистическая прическа. Он носил белые джинсы и майку с узкими лямками. Это очень шло ему, потому что тело у него было загорелое, мускулистое. Черные глаза, выражение сильное, глаза очень умные. Мы прозвали его Седым. Мама сказала, что знала его еще до моего рождения. В нем была независимость, сила - я думал, что он может все! Конечно, я не бегал за ним, как собачка, но я... его обожал. Еще он был очень богат. Знаете, как он разбогател? Однажды он сказал маме: "Я создам желтую прессу". Она спросила: "Почему вы думаете, что ее будут читать?" "Серый, мелкий народ жаждет низвести всех до своего уровня и убедиться, что те, кто стоит выше него, также мелки и ничтожны, как он сам. Это и есть основание, на котором я построю свою империю!"

Священник усмехнулся, покачав головой, и спросил:

- Как же вы хотели подражать ему?

- Тут не подражание. В Седом было что-то, чего не было у меня, какая-то важная черта... Седой был удачлив в материальном мире, у него все получалось. Он, может быть, даже символ этого мира... Я не должен был стать, как он, но я хотел быть таким! Я начал понемногу искать Седого в себе, хотеть и даже завидовать, - с решимостью сказал Саша. - Я думаю, мы сами создаем события. Они преследуют нас, потому что отражают наш собственный дух. Мой дух был расколот...

- У вас не получалось?..

- Получается у Седых... у меня нет.

Он попросил пойти покурить, они вышли на террасу. Сели на скамейку с резной спинкой, хорошо отполированной, сидеть на ней было приятно. Пока Саша прикуривал, перед его глазами пролетели некоторые события - он не хотел о них рассказывать священнику.

Однажды в его классе учительница раздала ребятам презервативы и объяснила, как ими пользоваться: "Чтобы во всех случаях здоровенькими сохраниться". Все знали, что это такое, но были смущены. Как выяснилось, Саша в своей невинности не представлял себе полную картину, и учительница, потряхивающая на уроке связкой презервативов, осталась в его памяти на всю жизнь.

Дома он не сдержал своих чувств - мама мгновенно поняла, что случилось что-то необыкновенное. После нескольких стремительных вопросов она помчалась в школу и устроила там грандиозный скандал, объяснив директору, что, без сомнения, Господь сотрет с лица земли Великую Державу за цинизм и тупость. Директор отвечал, что нет ничего важнее здоровья детей, ибо в этом благополучие нации. Тогда она схватила со стола громоздкую лампу, вылитую из дешевого металла, - богатую и помпезную - и запустила ему в рожу.

Дома Саша плакал. Мама утешала его, как могла. Он рыдал еще сильнее и сквозь слезы говорил:

- Неужели ты делала это?

- Что?!

- Все... эти... гадости! С этим отцом! Как ты могла?!

Между Сашей и сексуальной тайной была стеклянная стенка. Но для него она не была так притягательна, как написано в книжках. Только свалившись на голову, как булыжник с неба, она заставила его повзрослевшими глазами отмечать реплики, взгляды людей, угадывать новое. Материнская жизнь представилась ему в ином свете. Он отметил, что она интересуется Седым даже больше, чем им, - в считанные недели у него развилась подозрительность. Он понял, что мама проводит время не там, где он думал. Теперь он замечал ее новые прически, взволнованные глаза после телефонных разговоров.

- Кроме сына, я люблю кошек, - услышал он и маялся, не понимая: кошек они не держали никогда. А потом она сказала:

- Работы не боюсь, а мужиков ненавижу! - он мучительно переживал эту фразу, стараясь проникнуть в ее таинственный смысл. Потому что на следующий день она слишком долго и тихо говорила с Седым, в отчаянии бросала трубку, а потом ждала звонка, не в силах найти себе места, не замечая ярких глаз своего сына. Саша что-то угадывал, внутренне полыхал, и нестерпимая злость душила его. Ему мучительно хотелось сказать колкость, сделать ей больно, но не в таких они были отношениях, чтобы он вслух оценивал ее действия. Он только мрачно кружил вокруг, не спуская с нее взгляда, отслеживая детали, страстно желая и страшась проникнуть в горячую толщу чужой жизни.

Впервые из его головы выскочило коленопреклоненное восхищение ею, вся полнота любви и нерассуждающая страсть в подражании ее мыслям, приемам речи, интонациям, ее реакции на все, ее поведению, отношению к людям, событиям большим и малым, ко всем неуловимым мелочам, которые он вбирал в себя с тем наслаждением, с которым взрослый мужчина впитывает со вновь и вновь усиливающейся страстью сущность желанной, но недоступной ему женщины. С невыносимым ужасом он чувствовал, что он стал другой и она - другая, и теперь все изменилось. Она больше не была его! В ужасе и сладости от этой хулы он пожирал ее глазами, горячо сливаясь с нею и, одновременно, ненавидя то неуловимое, жгучее, необходимое, что не давалось ему в руки.

О своих чувствах Саша умолчал, а сказал священнику так:

- У меня была апатия. Я скрипку забросил, не читал, вообще ничем не занимался. У меня жизнь была интереснее книжек... Если я никому не нужен, что я за человек? что за личность? - этот вопрос отделил меня от людей. Может, это звучит смешно, но я стал подозревать, что никто не страдает так сильно от этого, перевернувшего жизнь вопроса. Она пока не предала меня, - сказал Саша, - но что-то уже разрушилось во мне... Я стал одиноким, все лучшее закончилось, я хотел, как Кэти, наглотаться таблеток... Голова была занята мыслями о моем несовершенстве, только эти чувства и были главной правдой.

- А Седой все равно был ваш идеал?

- Да, но порочный, отталкивающий и притягательный - он был неизбежен в моей судьбе...

- Почему неизбежен?

- Потому что жизнь была раздвоена, состояла из полюсов. Седой был моей внутренней чертой. Безмятежность детства уходит... тогда в человеке появляются Седые.

- Саша, кто ваш отец?

- Мама сказала, что он был "художник во всем".

Священник в упор смотрел на него яркими глазами. Но тот не видел этих странных глаз, бормоча:

- Со мной что-то ненормальное, мне, может, деньги не нужны - вот до чего я дошел...

- Ваша мама то же сказала. А потом выбрала.

- Почему?! - крикнул Саша, а священник вдруг спросил:

- Вас удержат?.. - как будто думая о чем-то своем. - Для чего удержат? - наощупь, полным вопросов голосом повторил он и несообразно добавил:

- Кто вы, Саша?