Нет ничего противнее, чем сигаретный дым. Эта приторно-горькая вонь, похожая на смесь жженой резины и отходов целлюлозной фабрики, лезла мне прямо в ноздри. Я пытался отвернуться от нее, закрыть нос и перестать дышать, но чтобы я не делал, какие бы ухищрения не предпринимал, она все равно проникала мне в легкие, провоцируя сухой кашель внутри меня.

Я попытался открыть глаза — яркий свет ударил откуда-то сверху и чей-то голос, знакомый до боли, вдруг рассмеялся и громко заговорил.

— Проснулся? Ну вот и хорошо.

Тело жутко болело, особенно в области живота, где все еще ныла рана, которую, я как понял, получил после встречи с бывшим пилотом.

Дым не прекращал витать вокруг меня. Когда мне все такие удалось слегка приоткрыть глаза и посмотреть перед собой, то все, что смог увидеть сквозь синевато-серую дымку, это металлическую руку, державшую тлеющую сигарету и раскрытый в ясной улыбке рот врача, чей вид был больше напоминал ожившего покойника, чем человека медицинской службы.

— Где я?

Банальный вопрос, но мне пришлось перестраховаться. Я помнил, что произошло. Не совсем ясно, не совсем четко, но главное, что случилось, твердо въелось в мою память и перемешалось с тем куском воспоминаний, что я смог вытащить из головы обезумевшего пилота корабля.

— Ты в лазарете. — коротко ответил доктор и поднес сигарету к своему рту.

— С ним что-нибудь случилось? — спросил я совершенно не ожидая каких-либо откровений, но к большому удивлению получившего исчерпывающий ответ.

— Ты про этого психа, — он выдохнул тонкую струйку дыма, — он мертв. Бедолагу изрешетила служба безопасности, прибежавшая на твои вопли и выстрелы. Знаешь, таких случаев за все время было не очень много и твой поступок, дурацкий, чего греха таить, очень сильно повлиял на некоторые организационные моменты в размеренной жизни нашей прекрасной планеты.

— Я не понимаю, — едва ответил, как по ноге от самой ступни до бедра электрическим уколом пробежала боль.

— Не дергай ногой, — разумно заметил доктор, — мне пришлось хорошенько постараться чтобы сложить ее нормально да и сохранить в целом.

— Все было так плохо?

— Еще бы. Ты наступил в огромный капкан, который чуть было не отгрыз тебе ногу до самого колена. Этот псих расставил такие штуки по всему периметру диспетчерской — службе безопасности пришлось изрядно попотеть, чтобы «разминировать» эту территорию.

Доктор наконец встал с кресла, поставленного возле моей койки, отошел в сторону и мерзкий табачный дым перестал лезть в легкие. Однако старик вскоре вернулся. В руках были данные о моих ранах, анализы, степень повреждений тканей и прочее медицинское барахло. Бросив это все мне на грудь, так, что часть бумажных документов рассыпалась и сползла вниз на пол, он затянулся последний раз и выбросил все еще дымящийся окурок в корзину.

— Фалькон в бешенстве, мой милый земной друг.

— Сколько я уже здесь нахожусь?

— Три дня, — ответил доктор. — Он был здесь, кричал как истеричка и требовал, чтобы я поднял тебя на ноги как можно быстрее. Видно сроки очень сильно пожимают, раз такая спешка была оправдана солидной прибавкой к моему жалованию.

В общей сложности прошло четыре дня из отведенной мне Фальконом недели. А я так до сих пор не приблизился к ответу на свои вопросы. Все было очень сложно. Память каждого из погибших была наполнена абсурдом, небылицами и бредом, которые ну никак не могли сойти за железобетонные доказательства. Я знал, что когда выйду мне придется вернуться к нему в кабинет, придется рассказать все и грустно подытожить, что я не справился со своим заданием и провалил его, навсегда запятнав себя собственным бессилием.

Старею. Наверное.

— Долго я еще буду здесь?

Доктор пожал плечами.

— Сложно сказать. В тебя разрядили ружье, мой друг, с очень близкого расстояния. Стоит помолиться Стэну и поблагодарить его, что он предварительно не вставил в ствол патрон с картечью, иначе тебя пришлось бы собирать как детский конструктор.

— Мне нужно встать сегодня. — потребовал я от него и немного приподнялся на локтях. Боль была и очень сильной, но это уже никак меня не останавливало.

— О-го, старина, не гони лошадей. Не надо делать резких движений, ты можешь рассыпаться в любое мгновение. Ладно, — он поднял свою металлическую руку, вытянул ее и взял с соседнего стола шприц в котором болталась странная синеватая жидкость. — когда я работал военным врачом, нам перед особо жаркими боями всегда выдавали определенное количество медицинских спецсредств. Это набор препаратов, способных прямо на поле боя в самых отвратительных санитарных условиях вернуть полумертвого бойца с того света и сделать его практически невосприимчивым ни к какому урону. Страх, боль, жалость, усталость и физические перегрузки, все это отходило на второй план. Они превращались в сгусток напряженного мяса, способного выполнить любую задачу. Теперь вот я здесь и кое-что, кроме воспоминаний, я тоже прикарманил после увольнения.

— Ты вколешь это мне?

Вид шприца и его содержимого был не очень приятен.

— Конечно, это не больно. Ты ведь хочешь встать с койки? Я ведь могу и попридержать это до более важного случая.

Я колебался. Кто знает чем был напичкан этот шприц и какой эффект оно произведет после инъекции. Нет, сказал я сам себе, и отвел рукой уже приготовленный к уколу шприц. Доктор пожал плечами. Черт с ним! Время еще есть. Даже если мне придется проваляться здесь еще сутки или двое, у меня будет время сделать свое дело.

Когда он вышел, мне все же удалось приподнять покрывало и посмотреть что же творилось у меня на месте огнестрельного ранения. В обмотанной бинтом и скрепленный миниатюрными скобами тампоне угадывалось очертание вздувшегося прямо у меня на животе пузыря. Не знаю что это было, но любое движение, которое требовало усилий мышц брюшной полости так или иначе смягчалось этим странным образованием у меня на теле. С ногой все было несколько хуже. Она оказалась намертво скреплена и зафиксирована, чтобы никакое лишнее движение не свело на нет усилия врача. Пальцы едва слушались, стопа так и вовсе никак не реагировала. Быть может она была совсем омертвевшей и странный доктор готовил мою ногу к ампутации? Ответа не было. И я вскоре провалился в сон, который до сегодняшнего дня был для меня неуместным времяпрепровождением.

Я видел картины прошлого, видел обрывки памяти всех тех, кто жил у меня в мозгу уже многие годы. Их воспоминания являлись ко мне сразу, как только веки опускались на глаза и мое пространство сменялись грезами, разными, страшными и добрыми, глупыми и явно несущими в себе какой-то смысл. Но больше всего меня пугало мое личное прошлое. Тот день, проклятый вторник, улыбка Боба, никогда не знавшего пощады и ликовавшего каждый раз, когда туша поверженного его громадными руками, сжимавшими длиннющий нож, падали на пол и отправлялись куда-то в другой мир. Может он не был похож на человеческий рай. Да и кто в нем был? Кто оттуда возвращался, чтобы поведать нам каково оно быть там. Но жалость, которую я чувствовал в тот момент по отношению к издыхавшему животному, навсегда вклеилась в мою память и приходила каждый раз, когда сон овладевал мной и силы контролировавшие меня, уступали ему место.

Он мычал, когда я пытался подойти к нему. Всего в каких-то паре метров от меня, теленок стоял в густой траве, почти скрывавшей его грузную тушу. Лишь часть головы и глаза были видны мне и вся эта ненависть, все мое отношение к тому, что происходило на отцовской скотобойне внезапно возросло так сильно и резко, что я бросился к нему, надежде схватить его и увезти прочь, подальше от этого места. Я бежал за ним, а он стоял на месте. Кричал ему своим детским голосом, чтобы он скорее покинул это место, ведь позади меня уже слышался рев двигателя и скрежет колес о песчаную дорогу, где за рулем проржавевшего грузовика, улыбаясь и предвкушая встречу, сидел Боб. Этот чертов жирдяй, не знавший ничего в своей жизни, кроме крови и ножа, с которым  он никогда не расставался. Вот оно момент! Машина остановилась. Хлопнула дверь и на улице послышались мужские голоса. Топот тяжелых сапог перебил мой крик и чья-то рука опустилась мне на плечо. Я обернулся, посмотрел вверх и в этот момент животное вскрикнуло, а земля под моими ногами затряслась от веса рухнувшего тела.

— Это же просто животные.

Я бросился вперед. Сквозь кусты, стоявшие передо мной сплошной стеной, я бежал не замечая как лицо, руки и ноги, открытые и незащищенные одеждой, стали красными и кровавыми. Оно лежало. Прямо у самых ног и плакало. Как человек, только сильнее и искреннее, просто не могло сказать об этом.

Все было как наяву. Так четко и правдиво, что когда я проснулся и вскрикнул, доктор, находившийся в этот момент в лазарете, удивленно посмотрел на меня. его реакция была неожиданной и чем-то напоминала мою, с той лишь разницей, что мы видели мир с разных сторон и оценивали его по разным критериям.

Оказалось, что прошел уже целый день. Как оно мгновение стрелки часов, висевших на противоположной стене у самого потолка, они вдруг провернулись и сделали два полных оборота, чем открыто сказали мне, что скоро наступит момент истины, когда мне придется оправдываться как маленькому ребенку.

И вскоре он настал. Фалькон сам пришел ко мне в палату и буквально накинулся на меня, крича и изрыгая пламя, требуя объяснений моего «необдуманного и глупого решения заговорить с бывшим пилотом». Я не знал что ему сказать и просто выложил все то, что говорил до этого. Про собак, про громадного животного, тащившего транспортный корабль по засохшей земле Эндлера, про крики пропавшей группы, про выстрелы в небо и про смог, накрывший все место посадки и утопившего в себе любые улики и следы пребывания людей.

Фалькон кипел. Ходил по лазарету, как лев в клетке, ожидая нападения. Смотрел то на меня, то на доктора, смалившего очередную сигарету, зажатую в железных тисках своей металлической руки. Пытался что-то говорить.

Мне было жаль его, хотя симпатии я к нему так и не смог испытать за все время пребывания на планете. Говорили, что «погода» на поверхности планеты вопреки ожиданиям ученых, ухудшалась, что участились торнадо и шквалистый ветер. Не знаю было ли это проявлением стихии или планета действительно сопротивлялась той насильственной экспансии и безмерной добычи тех ископаемых, что хранила она в своих недрах, но работы на поверхности были свернуты почти на четверть. Наступал момент, когда нужно было отправлять отчет руководству.

Док выписал меня через день. Недельный срок, выделенный мне Фальконом, подходил к концу. Радовало лишь то, что говорить мне теперь с ним не было никакой необходимости — я все сказал в лазарете. Ковыляя на одну ногу и придерживая рукой еще не до конца зажившую рану в животе, я вышел через черный вход лазарета и тут же встретил кучерявого мальчугана, дожидавшегося меня недалеко от генераторной установки.

Он встретил меня радостными криками. Побежал и обнял, так сильно, что внутри меня заболело казалось все, что вообще могло болеть. Говорил, что очень скучал, что когда произошел тот странный случай, боялся самого худшего, особенно, что меня выдворят с планеты и отправят обратно на Землю. По правде говоря это было бы одним из самых правильных решений, но к сожалению я был здесь и сейчас, смотрел на парня, говорившего что-то о профессоре, о невероятном открытии, которое он сделал когда я валялся в больничной палате в полной отключке, рассказывал о том, как сильно переживала Светлана…

Мне было сложно поверить во все это, ведь за всю свою жизнь, новую жизнь, начавшуюся с того самого момента, когда машина с незнакомцами увезла меня из родительского дома, я никогда не знал такого, чтобы посторонние и едва знакомые люди беспокоились за жизнь «видака» чуть не погибшего от рук сумасшедшего пилота. В этом отношении что-то было. Я размышлял над этим всю дорогу пока мы шли. Смотрел на небо, все такое же черное и непроглядное, видел как колыхается энергетический барьер, как пробегают по нему, словно электрический импульс нервного окончания, волны энергии, распределявшиеся по громадной конструкции и питавшие ее от стоявших неподалеку генераторов.

Мы попали прямо к профессору. Не ведомо как, но паренек смог увлечь меня своими разговорами об открытии, что вскоре мы уже стояли у дверей в этот дивный мир Иванова, где всегда пахло свежими цветами и растительностью.

Он как всегда был в работе. Вошедших заметил не сразу, хот мое появление и смогло отвлечь его великого ученого от повседневных важных дел, он не преминул заметить, что за последнюю неделю произошло слишком много событий с моим участием.

Паренек вышел в соседнюю комнату, откуда шел шум работавших осциллографов и вскоре пропал там, оставив после себя лишь белый халат бережно повешенный на крепление у двери.

— Слышал о случившемся в диспетчерской, — начал медленно профессор, — это было опрометчиво с вашей стороны, Маккомли.

— Почему?

— Вы уже рискуете тем, то копаетесь в воспоминаниях умерших, а лезть в голове человека, чей разум помутился в следствии неведомого явления — это знаете ли очень рискованно.

Он прошел слегка вперед и, взяв в руки маленькую пластмассовую лейку, принялся поливать стоявшие перед ним цветы.

— У меня работа такая, профессор. Я лишь делаю то, чему меня учили и к чему у меня были предрасположенности. Здесь сложно идти против течения.

Он одобрительно кивнул, но ничего не ответил, продолжив свой ритуал общения с цветами.

— Тем более, что меня поджимали сроки.

— Сроки… — вдруг заговорил он, — это та самая нагайка, которой Фалькон всячески подталкивал вас к решению поставленной задачи. Верно?

— Верно.

— Ну что ж, — он вылил остатки жидкости и положил лейку на край стола, — Скоро вы освободитесь от этого. Отчет будет готов и без вашего участия, правда, как это отразиться на кресле нашего администратора — это уже другой вопрос, но учитывая все предыдущие события и то, что все это произошло во время председательства нашего неподражаемого Фалькона, то можно со всей уверенностью говорить, что эти дни последние в его карьере на Эндлере.

Он удовлетворенно растянул края своих губ, попытавшись улыбнуться. Получилось это мягко говоря не очень, после чего ученый присел на старый кожаный стул и принялся копаться в многочисленных данных и отчетов с соседних районов.

— Мне сказали, что вы сделали некое великое открытие.

— Ах этот мальчуган, — не поворачиваясь говорил профессор, — он видит в любом элементарном выводе великое открытие. Этот мальчик слишком наивен, чтобы становиться ученым. Ведь удивляться он перестанет практически сразу, как начнет понимать суть многих вещей, происходящих на этой планете. Я стараюсь сохранить в нем это редкое чувство удивления. Сам же я не удивляюсь уже лет двадцать. Не могу. Может быть вы меня удивите?

Я пожал плечами, так и не поняв чего он от меня хочет.

— Мы слишком разные.

— Это же прекрасно! Вы даже не представляете как бывает скучно, когда общаешься с таким же как и ты. Просто нет никакого желания выслушивать все эти формулы, гипотезы, теории и прочее. Тоска да и только. Поговорим о вас. Вы мне, а потом я вам. Секрет за секретом. Как в детстве. Вернемся в ваше детство.

— Это плохая затея, профессор.

— Ну вы же хотите узнать про открытие сделанное мною?

— Может и нет, с чего мне выслушивать очередной отчет о состоянии планеты и исследованиях грунта. Это мне никак не поможет.

— А если я вам скажу, что оно напрямую связано со смертями и может вывести вас к решению проблемы.

Я промолчал.

Иванов легонько улыбнулся.

— Я так понимаю, вы согласны.

— Пусть будет так.

— Тогда я начну первым, чтобы вы поверили в мою искренность, — он сделал глубокий вдох, — Я прибыл на планету совсем молодым ученым. В составе экспедиции «Икар» прилетевшей прямиком со студенческой скамьи. Что мной двигало? Наверное, чувство первооткрывательства, тогда Эндлер был очень суров и мягко говоря недружелюбен по отношению к прибывшим ученым. Мы еле-еле смогли закрепиться на его поверхности и установить модули для проживания. О энергетических щитах тогда и речи не могли быть. Мы выживали как древние мореплаватели на острове после страшного кораблекрушения. Наша задача была по сути проста — установить текущее состояние планеты и оценить шансы на ее будущее заселение. Мы с юношеским максимализмом и отдачей принялись за дело. Боже, нас не пугало практически ничего. Ни шторма, ни страшная радиация, убивавшая все, до чего только добиралась. Наши костюмы буквально светились после длительного пребывания на незащищенной поверхности планеты, а мы только смеялись в ответ. Всего понадобилось почти год, прежде чем более-менее ясная картина по будущему терраформированию была подготовлена. Шансы на заселение и успешное освоение оказались не такими уже и большими, всего-то двенадцать процентов, а это значит совсем ничего.

Мы уже были готовы улетать, даже вещи собрали, как одному из наших геологов попался в руки кусочек маленького минерала похожего на светящийся кубик. Он горел каким-то странным огнем, выделял тепло, а предварительный анализ показал, что даже в таком осколочном состоянии хранил в себе огромное количество энергии, способной взаимодействовать с человеком и окружающим миром. Был только один минус — эту энергию нельзя было контролировать в привычном нам понимании. Нельзя было заключить в форму или заставить действовать в нужном для нас направлении. Она была хаотичной и тем еще сильнее притягивала к себе внимание. Это очень сильно заинтересовало наше руководство и они приняли решение продолжить исследования.

Иванов закончил говорить и задал вопрос.

— Ваше отношение ко всему происходящему?

— Никакого. Абсолютно. Я просто делаю свое дело и все.

— Чушь. Вы не можете относиться ко всему безразлично, когда внутри вас дремлют воспоминания сотен людей. Они мучают вас?

— Да.

— Как часто?

— Каждую ночь, когда я ложусь спать.

— Именно поэтому вы спите всего два часа в день?

Я согласно кивнул головой.

— Что вам запомнилось больше всего?

— Моя собственная жизнь. Это нельзя перекрыть никакими другими воспоминаниями. Это фундамент на котором зиждется все остальное.

— Вас что-то пугает в этом.

— Было всякое. Не хочу об этом сейчас говорить.

— Но почему? — профессор наседал, — Самый эффективный способ избавиться от страхов — это посмотреть им в глаза и отправиться на встречу. Если чувствуешь страх перед каким-то делом, значит сейчас самое время сделать это! Страх это индикатор правильности наших поступков. Чем сильнее мы боимся, тем смелее мы должны взяться за это дело. И речь не идет о том, что сейчас вы должны идти убивать всех кого попало, хотя боитесь этого, нет, вовсе нет, речь о делах более высоких и важных. Мы порой останавливаемся в шаге от судьбоносного решения, просто побоявшись сделать один единственный шаг. Сделайте его и тогда вы увидите что все было не зря.

В дверь позади кто-то постучал. Вошла женщина, и голос знакомого ученого появился как раз кстати. Она робко прошла вперед, обогнула стенды с цветами и растительностью, повисшей на металлических краях полок, как тропические лианы, и подошла ко мне.

— Господи, — сказала она, — Я так рада, что ты живой.

Ее поцелуй был неожиданностью для нас обоих.

Поняв, что слегка перенервничала, она извинилась и подошла к Иванову.

— Я жутко волновалась, когда сказали, что в тебя стреляли. Все хорошо.

— Более-менее. Этот доктор с железной рукой умеет поднимать на ноги даже покойников.

— В этом он мастер.

Потом из другой комнаты вышел Сэм. Голос матери привлек его внимание и он буквально набросился на нее, обняв, словно не видел много-много лет.

— Значит вы предлагаете мне идти на встречу своему страху.

Вопрос был адресован профессору.

— Конечно. Иначе, зачем мы вообще здесь.

— Это чревато для меня смертью. Вам ведь неведомо, что чужие воспоминания имеют свойство накапливаться в нашей памяти. Скажем так, это побочный эффект наших способностей. Ничего не бывает просто так. Даже лекарства имеет две стороны своей эффективности.

Профессор посмотрел на женщину — она все еще не отпускала своего черноволосого сына. Затем перевел взгляд на меня. Отсутствие ответа с моей стороны не давало ему желания продолжать разговор. Он хотел получить свое, даже если придется слегка поторговаться. Мы поговорили на отстраненные темы, обсуждали космос, его бесконечность и пределы, которые каждый человек устанавливает сам для себя, говорили про людей, про труд, переставший цениться, про желания многих получить все и не давать ничего. Мы говорили почти полчаса и вскоре наш разговор незаметно для меня самого перешел в ту стадию, когда я уже вовсю говорил о своей семье. О том как и где я жил, с кем. Каков был мой отец и какая красивая у меня была мать. Говорил о толстяке Бобе, о животных, о том как они плакали у меня на глазах, о жизни и смерти, о возможности эту жизнь сохранить, если есть хоть маленький шанс. Я выдал ему все и сам не понял как это получилось.

Довольный собой и хитростью, к которой он прибегнул, Иванов отвернулся к своим цветам и стал гладить их так, будто это были по-настоящему живые существа, чувствовавшие его тепло и ласку, знавшие, что здесь, в окружении заботливого ученого, им не грозит никакая опасность и они могут продолжать расти и развиваться.

— Эндлер подобен этим цветам, — говорил он, — просто масштабы другие. Он чувствует все, что происходит на его поверхности, и как мы ведем себя, находясь на его теле, и как будем продолжать вести.

Замолчав всего на несколько секунд, Иванов резко повернулся и задал вопрос.

— Ты думаешь все это просто так? Все эти смерти, неожиданные и очень странные. Пропадающие исследовательские группы, падающие невесть отчего транспортные корабли, сходящие с ума пилоты, бредящие видениями о гигантских чудовищах. Все это не просто так. Все это имеет под собой твердое основание и четкую причину.

— Она известна тебе? — напрямую спросил я его.

— Да, — довольно улыбнулся ученый. — Знаю. Даже больше. Подозревал об этом еще до твоего прилета на Эндлер, но держал в себе, потому как все могло обернуться против меня.

— Почему ты молчал?

Профессор скривил губы.

— Я же тебе говорил еще в первую нашу встречу. Людям не нужны открытия, которые меняют их устоявшиеся склад жизни и ума. Галилея бросили в темницу только за то что он сказал, что Земля не является центром Вселенной. С нами может произойти тоже самое. Новые открытия, идущие врозь с общепринятыми представлениями, в первую очередь вредят тем, кто эти открытия делает. Я мог бы сказать Фалькону о возможных причинах смерти десятков человек уже очень давно, но он бы объявил меня психом и окончательно добил и без того угасающий исследовательский потенциал нашей небольшой группы. Этого нельзя было допустить, поэтому я решил ждать. Прости конечно, что мне пришлось сбросить весь груз ответственности за происходящее на тебя, ведь изначально администратор хотел сделать виноватым мою скромную персону.

— Тогда скажи мне в чем причина.

Старик молчал. Женщина с мальчиком медленно вышли за пределы кабинета и скрылись за перегородкой.

— Все не так просто Макс. Проблема не в тебе и даже не в этом ничтожестве Фальконе. Проблема в моих собственных убеждениях, которым я следую уже много десятков лет. Я верю, что любая планета — это живое существо. Живое по-своему, но тем не менее живое. Чувствующее боль как ты или как я. Я твердо стою за свои убеждения и сейчас, когда мне выпала редкая возможность остановить Фалькона и его безумную добычу метума, я не могу просто так взять и спасти этого негодяя. Все сошлось в одной точке, и сейчас момент истины, когда нужно сильнее прежнего держать слово, данное себе в очень далеком прошлом.

— Значит я не услышу от тебя ответа?

— Услышишь, но не сейчас. Придется подождать. Фалькон обязан получить свое за каждый день мучений принесенных этой планете. Я очень хочу помочь тебе, Макс, правда. Когда я услышал, что ты отправился на корабле в «мертвую зону», я подумал тебе все рассказать. Не так часто к нам пребывают люди, способные помочь нам в нашем маленьком, очень важном деле. Теперь же, когда есть надежда на избавление, я готов всячески тебя направлять, но… после отставки Фалькона. С ним у нас ничего не выйдет.

Мы закончили разговор, хотя мне хотелось его продолжить и говорить до тех пор, пока были силы. Боль в ноге все так же ныла, живот был похож на вздувшийся воздушный шар, на краю которого вылезла громадная грыжа, тело периодически трясло от мышечных сокращений.

Ничего не приходит даром — это глупости. Всему и всегда существует рациональное объяснение, и если мы его не находим, значит для него либо не пришло время, либо есть нечто, что гораздо важнее этого.

Раньше я никогда не задумывался об этом, копаясь в чужой памяти как в помойном ведре, нагло выдирая его части будто это были кусочки заплесневелой бумаги. Все происходило автоматически — мне просто было все равно кто это, как он умер, о чем он думал и как хотел продолжить свою жизнь. Мне были интересны фрагменты вместо полноценной жизни. И за всем этим я так и не успел заметить как вся МОЯ жизнь стала похожа на сшитое из разноцветных кусочков панно. Моего здесь было совсем немного, малая часть от бесконечного числа постороннего, чья масса с каждым годом все больше и больше заменяла мне собственную жизнь.

Когда я вышел наружу мне показалось будто я покинул целый мир, загадочный и такой необычный. Холодный ветер и крики охранников, собравшихся вдалеке у входа в здание администрации, вернули меня с небес на землю. Все стало серо и мрачно. Прямо как в тот день, когда я спустился с трапа космического лайнера, прибывшего рейсом с Луны, и впервые увидал эти громоздкие черные тучи.

Я поковылял домой. Медленно и нехотя, думая над тем, как буду оправдываться завтра в кабинете Фалькона. И чем дальше я отходил от здания, где практически никогда не гас света, а работа кипела несмотря ни на какие трудности, тем сильнее мне становилось жаль все происходящее вокруг, словно я ощутил то, что ощущал профессор, а он в свою очередь, что ощущала планета. Ее стон и плач передались мне и жалость, возникавшая во мне не так часто, вдруг наполнила меня до самых краев.