«В начале 1801 года запрягли кибитку, дали Давыдову в руки 400 рублей ассигнациями и отправили его в Петербург на службу. Малый рост препятствовал ему вступить в Кавалергардский полк без затруднения. Наконец, привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище его гения мукою и треугольною шляпою».

При чтении данного отрывка возникает два вопроса (людей, не знающих, что такое «палаш» и «ботфорты», в расчет не берем), а именно: много это или мало — «400 рублей ассигнациями» и что такое — «Кавалергардский полк»?

Насколько помнится, в 1801 году рубль ассигнациями был равен 65 копейкам серебром. Так вот, с 1802 года гвардейский корнет получал жалованье 200 рублей серебром. В год! Это притом что пуд масла стоил 11 рублей ассигнациями, говядины — пять с полтиной, пуд сена — 25 копеек. За 20 рублей в месяц, как свидетельствовал замечательный историк и бытописатель Михаил Иванович Пыляев, в центре столичного Санкт-Петербурга можно было снять квартиру из восьми-девяти комнат. А за полтинник «медью» — сытно пообедать и напиться пива в популярном среди гвардейских офицеров трактире Френцеля, что находился в начале Невского проспекта. В общем, денег на первоначальное обзаведение наш герой получил вполне достаточно: переведя ассигнации на серебро, получаем больше, нежели годовое корнетское жалованье. Говорить, что это роскошно, не станем, но для эстандарт-юнкера, на обзаведение, — более чем.

Теперь ответим на вопрос, что такое Кавалергардский полк. Это был самый блистательный полк в Российской императорской гвардии, но также, получилось, еще и самый загадочный, окруженный наибольшим количеством слухов и легенд. Сегодня, например, многие уверены, что в Отечественную войну 1812 года в нем служили только дворяне — и офицерами, и рядовыми. Да что говорить, если даже само его название нередко писалось и пишется неправильно: «лейб-гвардии Кавалергардский полк»!

Но это был просто Кавалергардский полк — без приставки «лейб-гвардии», которая была в названии всех других гвардейских полков (разве что лейб-гвардии Конный полк по старинке называли его исконным наименованием «Конная гвардия»). С 22 августа 1831 года полк стал именоваться «Кавалергардским Ея Величества», и с этим названием, уточненным как «Ея Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны», он дошел до своего упразднения в начале 1918 года.

А начиналась полковая история с имени другой императрицы, в то далекое время, когда Петр Великий возымел желание короновать свою вторую супругу Екатерину Алексеевну и для этого торжества была сформирована рота почетных телохранителей, названных кавалергардами или драбантами. Капитаном этой роты стал сам Петр, заслуженные генералы и полковники — ее офицерами, а 60 обер-офицеров разных полков — рядовыми. Коронование прошло 7 мая 1724 года, через две недели рота была расформирована, но ненадолго: в конце 1725 года, менее чем через год после своего вступления на престол, овдовевшая императрица восстановила роту как постоянную и теперь сама приняла звание ее капитана… Рассказывать обо всех кавалергардских перипетиях в XVIII столетии мы не будем: нас интересует лишь то, что 11 января 1800 года был сформирован — точнее, переформирован из ранее существовавшего Кавалергардского корпуса — «трехэскадронный Кавалергардский полк на одинаковом положении с остальными гвардейскими полками, не присваивая ему прежнего преимущества: состоять из дворян… С этих пор назначение кавалергардов изменилось против первоначальной их цели, и они поступили в общий состав войск, удержав, однако же, первое место в ряду кавалерийских полков и сохранив Петром Великим дарованное им высокое преимущество — иметь из среды своих офицеров стражу у трона при священном венчании на царство российских монархов».

Как и лейб-гвардии Конный полк, Кавалергардия относилась к тяжелой, кирасирской кавалерии. Из-за того-то у Дениса и возникли трудности при поступлении: в тяжелой кавалерии и люди, и лошади должны были соответствовать определенным требованиям. Люди — управляться с воистину рыцарским вооружением: длинными палашами и стальными кирасами, а лошади — выдерживать этих тяжеловооруженных всадников… Поэтому рост кавалергарда был установлен «от двух аршин десяти вершков, но не менее восьми, а разве по самой нужде — семь». Вот только стальные латы — кирасы, от которых произошло название «кирасир», — ни в гвардии, ни в армии в то время не носили. В августе 1801 года император Александр I распорядился упразднить их во всех кирасирских полках, желая таким образом облегчить нелегкую службу. Но ведь известно, что служба облегчается не послаблениями, а напротив — закалкой воинов, подготовкой их к преодолению многоразличных трудностей и опасностей. Как четко сформулировал великий Суворов: «Тяжело в учении — легко в бою». О том, что «либеральное» решение молодого государя явилось роковой ошибкой, станет ясно в недалеком уже 1805 году — в сражении при Аустерлице.

Кавалергардский полк в ту пору квартировал на глухой петербургской окраине, именуемой Коломной, по берегам Крюкова канала — в так называемом «Боурском доме» или «Литовском замке», в котором впоследствии была тюрьма, и еще в нескольких иных совершенно не приспособленных к тому зданиях. Хотя в 1802 году начнется строительство казарм на Шпалерной улице, но туда кавалергарды вселятся только после заключения Тильзитского мира…

При императоре Павле Петровиче гвардия фактически удвоилась: к петровским Преображенскому и Семеновскому полкам и учрежденным при Анне Иоанновне Измайловскому полку и Конной гвардии прибавились Гвардейский егерский батальон, лейб-гвардии Гусарский и лейб-гвардии Казачий полки, Гвардейская артиллерия и Кавалергардия. Понятно, что столь однородной по своему составу, как при Петре I или Екатерине II, гвардия теперь уже не была.

Небезызвестный издатель «Северной пчелы» Фаддей Венедиктович Булгарин, служивший в Уланском цесаревича Константина полку, но уволенный оттуда «по неспособности к кавалерийской службе», так писал в своих мемуарах:

«В Кавалергардском, Преображенском и Семеновском полках был особый тон и дух. Этот корпус офицеров составлял, так сказать, постоянную фалангу высшего общества, непременных танцоров, между тем как офицеры других полков навещали общество только по временам, наездами. В этих трех полках господствовали придворные обычаи, и общий язык был французский, когда, напротив, в других полках, между удалой молодежью, хотя и знавшей французский язык, почиталось неприличием говорить между собою иначе, как по-русски».

Однако исконный кавалергард декабрист князь Сергей Волконский, вспоминая службу в полку, писал, что «за весьма малыми исключениями наша жизнь была более казарменною, нежели столично-светской».

Удивляться противоречию не стоит: со стороны казалось так, изнутри — иначе. И все же кавалергарды, преображенцы и семеновцы стояли к престолу гораздо ближе, нежели офицеры прочих гвардейских полков, а потому были в петербургском свете наиболее желанными гостями.

28 сентября 1801 года в эту «фалангу высшего общества» и был зачислен эстандарт-юнкером наш Денис. Унтер-офицерское звание «юнкер» — от немецкого слова junker, которое в буквальном переводе означало «юный дворянин», — присваивалось тогда именно молодым дворянам, проходившим непосредственно в полках подготовку к производству в офицерский чин. Звание эстандарт-юнкера в кирасирском полку, фанен-юнкера — в драгунском, а портупей-юнкера — в гусарах означало кандидата на скорое, при открытии вакансии, получение чина. Хотя официально было установлено, что дворянин должен прослужить в юнкерах три года, затем сдать экзамены и получить звание эстандарт-юнкера, — но когда ж это в России неукоснительно выполнялись официальные установления? Вот и Давыдову, который пришел в полк сразу эстандарт-юнкером, ждать корнетского чина пришлось всего лишь год. Однако, несмотря на серебряный унтер-офицерский галун на алом воротнике, первые три месяца ему следовало служить за рядового. Так что до «высшего общества» Денису было еще далековато…

Солдатская служба — занятие всегда нелегкое, а в мирное время еще и малоинтересное: дни, строго регламентированные уставом, практически не отличались один от другого. Особенно — в кавалерии, где в награду за нарядную форму и возможность покрасоваться на коне солдату каждодневно приходилось посвящать многие часы уходу за лошадьми. С этого занятия начинали каждый свой день кирасиры и драгуны, гусары и уланы — вне зависимости от того, в гвардейских полках они служили или в армейских. Поднявшись в пять утра летом или в шесть — зимой, все они, надев полотняные кители и «фуражные шапки», похожие на колпак сказочного Пиноккио, отправлялись на конюшню, чтобы сначала вынести навоз и прибрать стойло, затем вычистить скребницей и щеткой коня, напоить его и задать ему овса… Полениться и схалтурить было нельзя: за чисткой лошадей наблюдали унтера и дежурные офицеры, а ее результат проверяли эскадронные командиры. В такой проверке был особый шик: проведет ротмистр белоснежным носовым платком у коня в паху, и если, не дай бог, платочек потемнел, то молча его хозяину коня покажет… Тех солдат, чьи лошади были плохо вычищены, могло ждать наказание розгами или иное взыскание. Но так как в кавалергарды был отбор весьма строгий и нижние чины пользовались немалыми привилегиями по сравнению с армейцами, чем они весьма дорожили, то и служили солдаты на совесть, так что телесные наказания были редкостью. Юнкеров, разумеется, розгами не наказывали, но стимул у них был не в этом. Каждый сознавал, что он, завтрашний офицер, не может быть хуже нижних чинов. Как говорится, «noblesse oblige!».

Только лишь позаботившись о лошадях, кавалеристы сами могли идти умываться и завтракать, а затем следовали манежные занятия, которые в основном сводились к индивидуальной выучке всадников. Иногда проводились полковые учения на Царицыном лугу, позже названном Марсовым полем, а с 1802 года кавалергарды в летнее время стали ежегодно выходить в Новую Деревню, именовавшуюся тогда «Собакиной Деревней», где лошадей кормили свежей травой и можно было проводить эскадронные учения.

После занятий опять-таки следовало привести в порядок лошадей — расседлать, растереть их мышцы, выгулять, если была такая необходимость, и только потом можно было обедать самим солдатам, после чего наступало время отдыха. Но «отдых» являлся понятием относительным, потому как обычно в это время нужно было починить и почистить обмундирование и оружие.

К тому же многие из солдат владели разными ремеслами: кто тачал сапоги, кто делал щетки или шил рубашки — и в свободное время умельцы выполняли заказы на эту свою продукцию. А то, индивидуально или артелями, солдаты нанимались на работу к петербуржцам: клали печи, пилили дрова, разгружали прибывающие по рекам в город барки… Все это давало дополнительный приработок, без которого нижним чинам существовать было не так-то легко.

Свободное время пролетало быстро, и вот уже трубачи играли сигнал к вечерней чистке лошадей, и опять все шло по строго заведенному порядку: чистка, водопой, дача овса, уборка на конюшне и в стойлах… Потом — вечерняя «збря», когда проводилась перекличка, и долгожданный отбой.

А ведь были еще и разного рода служебные наряды. Так, полковой караул состоял из унтер-офицера, двух ефрейторов и девяти рядовых, которых на вахтпарад, как тогда именовался развод караулов, сопровождали еще трубач и семеро рядовых, участвовавших в общем прохождении. Был еще внутренний караул, были вестовые к полковому шефу, к полковому адъютанту… Если же вспомнить, что в Кавалергардском полку по штату было немногим более восьмисот палашей, то можно понять, что наряды приходилось нести часто.

И такая жизнь — изо дня в день, за исключением «праздников», то есть воскресных дней, когда занятий не было. Таким вот образом нижние чины из «сдаточных», то есть взятые по рекрутскому набору, служили 25 лет — и это была настоящая профессиональная армия! Конечно, вопреки новомодным тенденциям, что якобы солдат должен только учиться воевать, а для его жизнеобеспечения существуют специальные службы, русские воины во всем обеспечивали себя сами. Это давало гарантию, что они смогут выжить и действовать без осечки в любых условиях, всем трудностям наперекор, что не раз бывало доказано. Пусть отстают обозы, сбиваются с маршрута тыловые подразделения, исчезают в неизвестности кухни — подобное на войне происходит неизбежно и постоянно, но русский солдат сумеет себя обустроить, накормить, привести в порядок свой внешний вид и достойно встретить противника. В тех же армиях, где солдаты имеют «прислугу», в случае любого сбоя боевые подразделения оказываются голодными, промокшими и замерзшими, завшивленными, а потому — деморализованными и неспособными к элементарному сопротивлению.

Служба эстандарт-юнкером явилась для Давыдова прекрасной закалкой. Конечно, и это время можно было бы прожить в свое удовольствие: заплати несколько копеек солдату, он тебе и коня вычистит, и амуницию починит, и в караул вместо тебя сходит — да только настоящий офицер из тебя потом вряд ли получится. Именно строгость, дисциплина и муштра выковывают железный характер военного человека, который не боится трудностей, умеет жестко повелевать подчиненными и беспрекословно подчиняться старшим.

Но это лишь часть качеств, необходимых офицеру… Недаром же, когда новоиспеченный кавалергард Давыдов, по его собственному определению, «таковым чудовищем» — вспомним описание в начале данной главы — поспешил к своему двоюродному брату Александру Михайловичу Каховскому, то «вместо поздравлений, вместо взаимных с ним восторгов этот отличный человек осыпал его язвительными насмешками и упреками за поступление на службу неучем. „Что за солдат, брат Денис, — заключил он поразительный монолог свой, — что за солдат, который не надеется быть фельдмаршалом! А как тебе снести звание это, когда ты не знаешь ничего того, что необходимо знать штаб-офицеру?“…».

Обрываем цитату, обращая внимание на слово «штаб-офицер», которое порой трактуется как «офицер штаба». Не так! Вспомним вопрос Чацкого: «Ты обер или штаб?» — и поймем, что имеются в виду «обер-офицер» — то есть офицер в чине от прапорщика до капитана в пехоте или от корнета до ротмистра в кавалерии, и «штаб-офицер» — от майора до полковника в армии или полковник гвардии, в которой других «штабов» не было. То есть кузен язвительно упрекнул шестнадцатилетнего эстандарт-юнкера в том, что тот не имеет знаний, необходимых полковнику! Хотя между этими двумя чинами, опять-таки говоря словами Грибоедова, «дистанция огромного размера» — но ведь уже в 29 лет Денис станет генерал-майором, воистину карьером пролетев это расстояние! Не зря все же приметил и благословил его великий Суворов, и нужно было спешить жить. В то время вся «образованность» Дениса, как известно из его формуляра, заключалась в том, что «по-российски и по-французски читать и писать умеет». А потому «самолюбие Давыдова было скорбно тронуто, и с того времени, гонимый словами Каховского, подобно грозному призраку, он не только обратился к военным книгам, но пристрастился к ним так, что не имел уже нужды в пугалищах, чтоб заниматься чтением».

Как говорится в очерке, помещенном в «Сборнике биографий кавалергардов», «со всем пылом своего увлекающегося характера принялся Давыдов за изучение военных наук, насколько ему дозволяли это служба и стесненные материальные обстоятельства». Действительно, обстоятельства порой складывались не очень: сын Давыдова Василий Денисович свидетельствовал, что «быв в то время юнкером в Кавалергардском полку, он должен был питаться более месяца одним картофелем»…

Но, кстати, кто таков Александр Каховский, двоюродный брат нашего героя? Известно о нем не так уж много — отставной полковник, георгиевский кавалер за штурм Очакова, участник Суворовских походов; в 1799 году он был арестован и заточен в крепость.

В примечаниях к книгам о Денисе Давыдове, изданным в минувшем столетии, говорится, что Каховский был «глава подпольного офицерского кружка с радикальной идейно-политической программой» — об этом кружке мы уже говорили в предыдущей главе. Академик М. В. Нечкина безапелляционно утверждала: «Особенно замечателен в предыстории декабризма смоленский офицерский кружок офицера суворовского штаба Александра Каховского и будущего „проконсула Кавказа“ Алексея Ермолова. Кружок являлся конспиративной и довольно многочисленной организацией (по некоторым данным, насчитывал несколько десятков участников), существовавшей во второй половине 1790-х годов. Кружок был охвачен патриотическими настроениями и глубоко обеспокоен судьбами России, политическое преобразование которой считал очередным вопросом. В нем были сильны республиканские симпатии. Участники организации разрабатывали планы цареубийства и, по-видимому, готовились к открытому выступлению».

Подобное утверждение представляется более чем сомнительным. Во-вторых (sic!), потому, что аналогичные организации были совершенно еще не в духе времени, тем более в провинции — вряд ли господа офицеры, поклонники французских энциклопедистов, занимались чем-либо более серьезным, нежели вели пустопорожние «вольнолюбивые» разговоры с критикой существующих порядков, столь характерные для наших соотечественников в любую эпоху. А во-первых, — будем верить нашему герою. В своем сочинении «Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове» Денис Васильевич рассказывает, что Каховский, «столь замечательный по своему необыкновенному уму и сведениям», преспокойно жил в имении Смолевичи, в 40 верстах от Смоленска. Но, как это нередко случается, богатое имение вызвало завистливый интерес местных властей — в частности смоленского губернатора, а далее последовал хитрый извет, по которому не только Каховский, но и его ближайшие знакомцы оказались под арестом. В общем, типичное «рейдерство» — прямо как два века спустя! Пострадал тогда и сводный брат Каховского подполковник Ермолов, к «смоленским заговорщикам» реального отношения не имевший, хотя и знакомый с ними. Его конноартиллерийская рота стояла в Минской губернии, в Несвиже, отдаленном от Смоленска на несколько сот верст, но и он на два месяца оказался в Петропавловской крепости, а затем был сослан в Кострому. Иные авторы, как мы сказали, попытались «ввести» в состав кружка и Василия Денисовича: мол, отец Дениса Давыдова пострадал «за политику».

Добавим и «в-третьих»: в строгие времена Павла I реальные заговорщики вряд ли бы отделались столь «легким испугом», как несколько месяцев в крепости — такое наказание можно было получить за ошибку на вахтпараде.

В 1801 году, вскоре после убийства императора Павла, Каховский, Ермолов и прочие причастные к мнимому заговору были освобождены, восстановлены в правах и возвратились — кто в столицу, кто к месту своей прежней службы, кто к себе в поместья. Тогда-то, несколько задержавшись в Петербурге, Александр Михайлович и задал своему кузену «правильное направление».

Пожалуй, никакого больше заметного участия в жизни Давыдова Каховский не принимал, хотя они общались, и в «Записках» поэт-партизан вспоминает, как при содействии Ермолова, уже генерал-лейтенанта, Каховский получил от Александра I компенсацию за все разграбленное и уничтоженное французами в его смоленском имении…

Между тем, как мы знаем, было у Давыдова и второе направление, и тоже — правильное. Как писал сам Денис Васильевич, даже в это время «он не оставлял и беседы с музами: он призывал их во время дежурств своих в казармы, в госпиталь и даже в эскадронную конюшню. Он часто на нарах солдатских, на столике больного, на полу порожнего стойла, где избирал свое логовище, писывал сатиры и эпиграммы, коими начал ограниченное словесное поприще свое».

Но то, что он тогда написал, не сохранилось. Думается, это были очередные вариации «пастушки Лизы», не лучше.

Юнкерская жизнь Давыдова продолжалась недолго — всего лишь год, то есть такой отрезок времени, за который настоящим солдатом стать невозможно, но определенное представление о службе получишь… 9 сентября 1802 года Денис был произведен в корнеты.

Об офицерской службе Давыдова в кавалергардах много не расскажешь. В своих воспоминаниях он ее не описывает, других мемуаристов рядом с ним не было… Это потом, когда к нему придут известность и слава, а в его друзьях будут числиться Пушкин, князь Вяземский, Батюшков и иные светила российской словесности, окажется зафиксирован буквально каждый его шаг — но до этого времени следовало еще дожить. Юные годы Дениса Васильевича, как и большинства знаменитых людей, описаны весьма скудно. Зато вообще про жизнь кавалергардов первой половины александровского царствования подробно рассказано в «Записках» князя Волконского:

«Ежедневно манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошенный через край вином, не выходя, однако ж, из приличия; также ватагой или порознь по борделям, опять ватагой в театр, на вечер к Левенвольду или к Феденьке Уварову (Федор Семенович, родной брат Сергея Семеновича, бывшего министром просвещения), а тут спор о былом, спор о предстоящем, но спор без брани, а просто беседа. Едко разбирались вопросы, факты минувшие, предстоящие, жизнь наша дневная с впечатлениями каждого, общий приговор о лучшей красавице; а при этой дружеской беседе поливался пунш, немного загрузнели головою — и по домам».

Описал князь Волконский и те «проказы», что в те далекие времена были весьма популярны среди гвардейской молодежи, и кавалергардские офицеры в них особенно преуспевали. То они перевешивали вывески торговых лавок где-нибудь в центре города, то, пребывая в лагерях, пугали прохожих ручным медведем, а то случилось, что кавалергарды, «каждый с инструментом, на котором он умел играть, вскарабкались на деревья, которыми была обсажена речка, и загудели поднебесный концерт, к крайнему неожиданию прохожего общества». Случались между офицерами полка и дуэли, даже со смертельным исходом — но наш герой к ним отношения не имел…

Хотя князь Волконский пришел в полк уже после Аустерлица, так что Давыдова там не застал, но вряд ли за недолгое прошедшее время полковые нравы и привычки изменились коренным образом — разве что эскадронные учения стали проводиться чаще. К тому же и барон Карл Левенвольде, и Федор Уваров 3-й, и многие другие офицеры, сослуживцы князя Волконского, служили раньше и с Денисом. Давыдов же в его воспоминаниях на тот период не фигурирует — имя его появится в «Записках» только в 1813 году.

Мы ничего додумывать не будем, ибо Денису еще хватит подвигов и приключений, и ограничимся немногими известными фактами того времени. В частности, именно тогда судьба свела его с Иваном Ивановичем Дибичем — будущим графом Забалканским и генерал-фельдмаршалом, начальником Главного штаба, кавалером всех российских орденов (в том числе — всех четырех классов ордена Святого Георгия; таковых в России было только четыре человека).

«Я знал Дибича с офицерского чина. Служа в Кавалергардском, а он в Семеновском полку, мы в одних чинах стаивали вместе во внутренних караулах, и потому часто находились неразлучно по целым суткам с глазу на глаз… Я помню, что в Кавалергардской зале, у камина, он неоднократно рассказывал мне, как за два года перед тем он был привезен из Берлинского кадетского корпуса в Петербург совершенным неучем, и как он сам собою получил кое о чем весьма поверхностные сведения относительно военной науки. Он жаловался на бедность своего состояния, не позволявшего ему нанимать учителей и покупать военные книги, которые все почти были с планами и картинами, и потому стоили недешево. Я был в том же положении, следовательно мы друг друга понимали и, вместе горюя, прихлебывали у камина жиденький кофе; другими напитками мы еще не занимались. В то время жил в Петербурге некто Торри, майор генерального штаба, хвастун, пустослов и человек весьма ограниченных сведений, но пользовавшийся репутацией ученого по своей части, потому что часть эта была в то время скудна в знающих ремесло свое чиновниках, и потому Торри рассказывал всем и каждому о службе своей при маршале Бертье в главном штабе Бонапарта; этого было довольно, чтоб считать его едва ли не четверть-Бонапартом и не пол-Бертье относительно сведений и дарований.

Не помню, при каких обстоятельствах Дибич и я, скопив небольшой капитал, стали брать, каждый на своей квартире в продолжение нескольких месяцев уроки у Торри; собираясь во время караулов, мы друг другу отдавали взаимно отчет в оказанных успехах. В то же время и у того же Торри брали уроки граф Михаил Воронцов, служивший тогда поручиком в Преображенском полку, и князь Михаил Голицын, служивший в Семеновском полку и убитый в 1807 году под Ландсбергом».

Какой оглушительный успех мог бы иметь майор Торри, если бы узнал, что двое из его учеников стали генерал-фельдмаршалами! Понятно, что Дибич и Воронцов не потому стали фельдмаршалами, что «обучались» у пресловутого французского шарлатана, а потому, что они хотели учиться военной науке. Но кроме Торри других педагогов не было…

«Фамилия Дибичей принадлежит к древнейшему дворянству Силезии… В 1797 году двенадцатилетний Дибич записан в Берлинский кадетский корпус, где, вскоре, произведен в унтер-офицеры за отличные успехи и примерную нравственность.

Россия обязана Дибичем императору Павлу I. Он пригласил на службу отца его, которого принял подполковником и, вслед за тем, произвел в генералы. Уволенный с чином портупей-прапорщика, юный Дибич увидел второе Отечество свое в начале 1801 года… Ему представлено было вступить в любой полк гвардейский: он избрал Семеновский, в который был принят прапорщиком, на семнадцатом году от рождения. В шумной столице, в кругу товарищей, посещавших блестящие общества, молодой Дибич отказался от удовольствий и, деятельно занимаясь фрунтовой службой, посвятил свободное время изучению русского языка, в полгода мог уже говорить и писать, как природный россиянин».

Как писал тогда в письмах Денис, Дибич — «один из ближайших тогда приятелей моих». Дружба с этим упорным и трудолюбивым немцем немало дала Давыдову, тоже настойчиво стремившемуся стать настоящим военным… Хотя друзьями они оставались недолго — развела судьба, да и людьми они были слишком разными, но память о прошлом осталась. Когда в 1831 году во время подавления польского мятежа император Николай I спросил фельдмаршала графа Дибича-Забалканского, как он отнесется к назначению к нему в армию генерал-майора Давыдова, Иван Иванович ответил, что «ему приятно будет иметь в своей армии такого генерала». Друзья юности не знали, что для обоих из них эта война окажется последней…

Но многие из друзей, приобретенных Давыдовым в тот первый петербургский период его жизни, навсегда остались близкими для него людьми. Почти все они служили в трех первых гвардейских полках — Преображенском, Семеновском и Кавалергардском, нередко вместе несли службу и встречались постоянно. Среди ближайших друзей Давыдова назовем, к примеру, преображенцев графов Михаила Воронцова и Федора Толстого, коего вскоре нарекут «Американцем», Сергея Марина…

В то время произошло знакомство Давыдова и с некоторыми своими родственниками — из того же гвардейского круга. Мы уже сказали про Александра Каховского, и в том же 1801 году Денис ближе познакомился и на всю жизнь сошелся с его сводным братом — своим кузеном Алексеем Ермоловым. Потом станут писать, что это «герой всех наших войн с Наполеоном, положивший прочное основание покорению Кавказа, один из самых выдающихся и популярных людей в России первой половины XIX века», а тогда Алексей Петрович был подполковником, приехавшим в столицу из костромской ссылки. Два месяца он ходил по канцеляриям Военной коллегии, добиваясь нового назначения, и в конце концов, «с трудом получив роту конной артиллерии», отправился в Вильну… Кстати, службу Ермолов начинал лейб-гвардии в Преображенском полку.

Не в пример удачнее складывалась на тот момент судьба общего давыдовского и ермоловского кузена — Александра Львовича Давыдова. Он был средним сыном третьего из четырех братьев Давыдовых — Льва Денисовича, тогда как Василий Денисович был четвертым братом, и еще у них была сестра Мария Денисовна — во втором браке Ермолова.

На год младше Алексея и на 11 лет старше Дениса, Александр Давыдов в 1801 году был штабс-ротмистром Кавалергардского полка, через год стал ротмистром, сравнявшись таким образом в чине с Ермоловым — гвардии капитан по Табели о рангах соответствовал армейскому подполковнику, а в 1804 году был произведен в полковники и принял 5-й, так называемый «генеральский», эскадрон. «Ермоловских» высот он впоследствии не достиг, зато стал владельцем знаменитой Каменки Чигиринского уезда Киевской губернии и мужем прекрасной Аглаи де Граммон, которой посвятили свои восторженные стихи и его кузен, и Александр Пушкин, и многие иные поэты… Кстати, в Каменке Денис будет общаться с еще одним кузеном — прославленным генералом Николаем Николаевичем Раевским, как пишет о нем Давыдов в своих воспоминаниях — «с детства моего столь любимом мною человеком»; но тогда, в начале столетия, Раевский пребывал в отставке, вне Петербурга…

Имена эти еще не раз прозвучат на страницах нашего повествования, а мы пока остановимся лишь на одном из них: поручик лейб-гвардии Преображенского полка Сергей Никифорович Марин. На восемь лет старше Давыдова, он был уже широко известен и популярен не только в гвардии — как иные «гвардейские шалуны», но также в петербургском и даже в московском обществе.

Жизнь изначально его не баловала: Марин семь лет прослужил унтер-офицером в Преображенском полку, только в 21 год, в конце 1797-го, вышел в офицеры, но вскоре сбился с ноги при прохождении на вахтпараде и за то был разжалован в рядовые… Хотя через полгода он сумел понравиться императору Павлу, когда, стоя на посту лихо, «по-гатчински», взял «на караул» и был тут же пожалован прапорщиком, а еще полгода спустя — произведен в подпоручики, но смертельная обида на государя осталась. В трагическую ночь 11 марта 1801 года он командовал одним из караулов в Михайловском замке и не только пропустил во дворец заговорщиков, но есть свидетельства, что несчастный император был задушен именно его шарфом.

Однако отнюдь не участие в цареубийстве сделало Марина популярным человеком в обществе. Он был поэтом — хорошим, смелым и ироничным.

Когда вступивший на престол Павел I начал заменять ненавистную ему «потёмкинскую» форму подобием прусских мундиров, а в армии стала утверждаться «гатчинская дисциплина», Марин тут же откликнулся на это злыми стихами:

Стихи эти, не слишком казистые, враз узнала вся гвардия! В конце павловского царствования появилась «Пародия на оду 9-ю Ломоносова, выбранную из Иова»:

и далее следовала жесточайшая критика Павла I и его деяний. Впрочем, будем объективны: суждения Марина не всегда были справедливы, хотя многие думали тогда так же, как и он.

Поэт писал: «…одевши по-дурацки, / В казармы кучами набить…» — между тем как павловские мундиры оказались гораздо более удобными и функциональными, нежели последующие александровские, а казарменное расположение личного состава, до сей поры сохранившееся, наиболее отвечает интересам боевой готовности… Ну и так далее. Однако в стремлении к наведению порядка Павел Петрович настолько перегнул палку, что любые его новации принимались в штыки.

В начале XIX столетия Марин числился армейским поэтом под нумером первым, и дружба с ним была для юного Давыдова высокой честью. А что такое был Давыдов для Марина? Сергей Никифорович водил тогда знакомство с действительным статским советником Алексеем Николаевичем Олениным — вскоре ставшим директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств, директором императорских театров Александром Львовичем Нарышкиным, поэтом и драматургом князем Александром Александровичем Шаховским и даже с «патриархом русской поэзии» Гаврилой Романовичем Державиным — тогдашним министром юстиции…

Однако роль «младшего товарища» явно была не в характере Дениса, и вскоре о нем заговорили и в гвардии, и в столице. Определенно, что не без влияния Марина он обратился к сатирической поэзии, направив стрелы своей сатиры на самую вершину российского общества…

Казалось бы, с чего? Ведь, говоря словами Пушкина, это было «дней Александровых прекрасное начало», и прозвище «Ангел» еще держалось за молодым государем, твердо пообещавшим в день своего вступления на престол, что «все будет, как при бабушке!». Конечно, никто из венчавшихся в России на царство ни разу не сказал, что при нем будет еще хуже, чем было до него, и каждый «озвучивал», как это теперь говорится, именно то, чего от него ждали, все же большая часть служилого дворянства реально надеялась на возвращение екатерининских «вольностей». Любимый внук покойной государыни это обещал, отнюдь не собираясь возвращать империю в эпоху тотального казнокрадства и вседозволенности. Но и продолжать наводить порядок твердой рукой — пусть не столь жестко и торопливо, как его папенька — он также не мог, ибо отныне и до конца царствования его станет преследовать призрак убиенного государя…

Александр Павлович был человеком совершенно иного склада, нежели предшествовавшие ему на троне Павел Петрович и Екатерина Алексеевна — хотя к бабке по своему характеру он был ближе, ибо как она была известной лицемеркой, так и про внука ее говорили, что он «фальшив, как пена морская», но это было позже. Хотя сама Екатерина II давно подметила его страсть к позе и писала: «Господин Александр — великий мастер красивых телодвижений».

Аустерлиц и Тильзит, существенно поколебавшие авторитет государя в обществе, были еще далеко, грядущего создания «военных поселений» никто и предположить не мог, даже граф Аракчеев, по имени которого историки нарекут эпоху «аракчеевщиной», жесткий и безукоризненный исполнитель государевых предначертаний, пока оставался не у дел, высланный Павлом I из Петербурга.

Так что вера в молодого царя была, от него еще многого ожидали… Откуда ж тогда взялась давыдовская ирония? Ответ прост: кавалергарды слишком близко стояли ко двору. Они несли службу в Зимнем дворце, выполняли обязанности адъютантов при монарших особах, присутствовали на придворных балах… Существовал даже термин: «вход за кавалергардов», ибо на празднествах в Зимнем офицеры полка обеспечивали охрану царской фамилии, пропуская во внутренние покои лишь тех, кто имел на то соответствующее право — высших сановников, генералитет. Кстати, «во время выходов кавалергардские офицеры собирались в тех же покоях, где собирались и лица, имеющие „вход за кавалергардов“».

А потому они много чего видели и слышали — тем более что их самих не замечали и, соответственно, не стеснялись: в присутствии замершего у дверей корнета или поручика государь вполне мог продолжать тот щекотливый разговор, который неминуемо прекратил бы при появлении генерала… О том же, что корнет, как истинный верноподданный, впитает в себя все сказанное его монархом и потом обсудит это с товарищами — помните, у князя Волконского: «жизнь наша дневная с впечатлениями каждого», — император вряд ли задумывался. В своей партикулярной жизни Александр I выглядел гораздо менее привлекательным…

Был и еще один момент, который кавалергардские офицеры не могли простить молодому царю: его внутрисемейные взаимоотношения. В 1793 году, когда великому князю Александру Павловичу не исполнилось и шестнадцати, Екатерина II поспешила сочетать его браком с четырнадцатилетней дочерью маркграфа Баденского Луизой Августой, получившей в православном крещении имя Елизавета Алексеевна. В гвардии, конечно, не знали, к каким вредным последствиям для неокрепшего организма Александра привела поспешность заботливой бабушки, но очевидное было налицо: отношения между венценосными супругами были, мягко говоря, натянутые. Даже в обществе император предпочитал появляться с фавориткой Марией Антоновной Нарышкиной — женой обер-камергера, урожденной княжной Четвертинской, нежели со своей супругой… Но если «рогатый» муж обычно вызывает усмешки окружающих, то покинутая жена — сочувствие, в особенности если она молода, хороша собой и умна. Прекрасная блондинка Елизавета Алексеевна с достоинством и смирением переносила нелегкое положение «постылой» жены, а многие гвардейцы были в нее влюблены.

Известно было также, что супругов серьезно развело их отношение к недавнему цареубийству — для Елизаветы Алексеевны оно явилось потрясением, и прощать заговорщиков она не хотела. А ведь и в обществе к свершившемуся злодеянию относились совсем не так однозначно, как это казалось поначалу: истинно православному человеку было просто не понять, как сын позволил убить своего отца! К тому же в сознании дворянина государь являлся «первым дворянином империи» и Божьим помазанником. Так что каков бы он ни был по своему характеру, нраву и склонностям, на то — Господня воля! Да ведь и Павел Петрович был совсем не так плох, как утверждали обиженные и недовольные. Вот что писал блистательный знаток истории Российской императорской армии А. А. Керсновский, кстати, во многом осуждавший Павла:

«Император Павел Петрович является самым оклеветанным монархом русской истории. Его не оценили современники, не поняло потомство, глядевшее на события глазами современников… Император Павел, несмотря на всю свою строгость и вспыльчивость, любил солдата — и тот платил Царю тем же. Безмолвные шеренги плачущих гренадер, молча колеблющиеся линии штыков в роковое утро 11-го марта 1801 года являются одной из самых сильных по своему трагизму картин в истории Русской армии».

В общем, не все было благостно в начале «дней Александровых», а потому давыдовские сатиры оказались очень к месту…

27 октября 1803 года Сергей Марин писал из Петербурга графу Михаилу Воронцову, находившемуся в ту пору в Грузии, в войсках князя Цицианова:

«Давыдов кавалергардский написал две басни, которые я к тебе отправлю с первым курьером, ибо иначе послать их невозможно, и с ними приложу книгу Шишкова».

Басни эти были «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало». Острые, смелые, написанные легко и изящно. Так, в первой из них, Ноги, измученные капризами Головы, предупреждают:

Во второй басне обыгрывается простонародная пословица: «неча на зеркало пенять, коли рожа крива!» и заканчивается пассаж такими словами:

Далее, по официальной версии, произошло следующее: «Писательские подвиги обратили на него внимание не только товарищей, но и начальства.

Две из его эпиграмм: „Голова и Ноги“ и „Река и Зеркало“ навлекли на него невзгоду, и 13-го сентября 1804 года он был переведен ротмистром в Белорусский гусарский полк, только что тогда сформированный».

По источникам советского времени произошедшее объяснялось гораздо жестче: «Давыдов был удален из гвардии в порядке правительственной репрессии, носившей отчетливо-политический характер. Наказание (достаточно серьезное для того времени официального либерализма) вызвано было распространением в обществе стихотворений Давыдова, квалифицированных в официальных кругах как „возмутительные“».

Все было так, да не совсем — недаром же 2 ноября 1803 года Давыдов был произведен в чин поручика гвардии. То есть вышеупомянутые басни были восприняты вполне спокойно: в столице империи тогда обитало порядка трехсот тысяч жителей, из них менее десятой части относилось к дворянскому сословию — к «обществу», и нет сомнения, что в этом узком кругу стихи стали быстро всем известны.

Думается, если бы дело ограничилось лишь этими двумя баснями, то «по времени официального либерализма» ничего бы с Давыдовым не произошло. Аллегория вещь такая, что при желании ее можно и не понять. Есть вроде в басне «Голова и Ноги» намек на злосчастную судьбу императора Павла — но лишь намек? Во второй басне появляется царь — и что? Сколько царей было в мировой истории? Недаром же Марин отослал эти басни в Грузию хотя и не с почтой, но с официальным курьером…

Однако нет сомнения, что знал он и про третью басню, и, что уже совершенно точно, — про ироничное стихотворение «Сон». В стихотворении этом Денис не пощадил не только многих из своих знакомых — в их числе того самого Сергея Никифоровича, но даже и себя самого:

Вряд ли подобное стихотворение добавило нашему герою друзей, хотя тот же князь Багратион мог и сам порой пошутить по поводу величины собственного носа. Пушкин записал: «Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: „Главнокомандующий приказал доложить Вашему Сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить“. Багратион отвечал: „Неприятель у нас на носу? на чьем? если на вашем, так он близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать“».

Может, конечно, Александр Сергеевич все это сам и придумал, причем в нескольких вариантах.

Так вот, Марин про этот давыдовский «Сон» знал и 27 октября сообщал своему другу в Грузию:

«Маленькому Давыдову мыли за стихи голову; он написал „Сон“, где всех ругает без милосердия. Аргамаков написал ответ:

Алексей Аргамаков служил в преображенцах. Предупреждение от него последовало серьезное: мол, заигрался ты, мальчик, остановись, как бы беды не было!

Предупреждение запоздало, ибо была и еще одна, третья, басня — «Орлица, Турухтан и Тетерев», которую «дореволюционные» биографы поэта-партизана не вспоминают, словно бы сговорившись.

Басня эта казалась «прозрачной» с первых же своих строк:

чем не портрет Екатерины II, выписанный в духе поэтов XVIII столетия!

Когда же «Орлица жизнь скончала», на царство избрали «Турухтана» — это слово объясняется в Толковом словаре Владимира Ивановича Даля как «драчун кулик». В общем, скандальная такая птичка… Но избрали:

Несчастливое это правление завершилось тем, что

В общем, история Павла Петровича в кратком образном изложении.

Все это можно было бы еще стерпеть «по времени официального либерализма» и опять-таки не понять прозрачных намеков, но Давыдов довел свое повествование до настоящих дней!

В итоге следует вывод:

А вот тут — откровенное оскорбление его императорского величества! Поручик определенно хватил через край, потерял меру — слишком уж по-хамски изобразил он государя Александра Павловича: «глухая тварь», «разиня бестолковый»… Подобные характеристики «сатирой» никак не назовешь!

Как известно, Александр I был самолюбив и злопамятен. Он даже Наполеону не простил намека на свою причастность к отцеубийству! Когда Бонапарт получил возмущенное послание русского императора по поводу захвата и расстрела герцога Энгиенского, он отвечал, что если бы царь поступил таким же образом в отношении убийц своего родителя, то он лично не имел бы никаких претензий… Считается, что именно это письмо, написанное, кстати, коварным Талейраном, сделало Александра Павловича непримиримым врагом Наполеона.

Однако с поручиком государь сводить счеты не стал, хотя мог бы отправить Давыдова тем же чином в какой-нибудь Кавказский полк, как потом поступит его брат Николай I с лейб-гусарским корнетом Лермонтовым за стих «Смерть поэта», никоим образом, кстати, его самого не затрагивавший. Но Александр Павлович действительно был либерал и просто убрал Дениса с глаз долой, ничем его более не наказывая, — даже сохранил ему тот же класс по Табели о рангах.

* * *

Пройдет чуть больше двадцати лет, и 14 декабря 1825 года произойдет восстание на Сенатской площади. Причастными к мятежу окажутся 22 офицера, которые тогда или ранее служили или числились в Кавалергардском полку — самом привилегированном, самом близком к престолу. Подобного числа «мятежников» не оказалось больше ни в одной из частей гвардии… Среди этих офицеров были самые старшие по возрасту декабристы — генерал-майоры Михаил Орлов и князь Сергей Волконский, подполковник Михаил Лунин. Лунин — 1787 года рождения, оба генерала — 1788-го.

Давыдов был немногим их старше, и так получилось, что в полку они не встретились, хотя впоследствии Орлов стал одним из ближайших его друзей, да и многих других кавалергардов-декабристов Давыдов знал. Но он был исключен из полка в 1804 году, тогда как Лунин и Орлов поступили туда в начале 1805 года, а князь Волконский — сразу после Аустерлица…

Впрочем, Аустерлиц был впереди, Кавалергардский полк и Санкт-Петербург остались в прошлом, а путь нашего героя лежал в Звенигородку, город Киевской губернии, в окрестностях которого квартировал Белорусский гусарский полк.