Глава вторая
Война застала Нину Глобину в небольшом курортном городе. Здесь она проходила производственную практику. Когда фронт стал приближаться, Нина заторопилась в областной центр, в институт.
«Ведь я почти врач, — думала она, — и мое место на фронте».
Вытащив из-под кровати чемодан, она стала торопливо укладывать туда вещи. Нина торопилась, бросала в чемодан все, что попадалось под руку.
Попыталась закрыть замок, но не смогла. Сбросив чемодан на пол, она стала на него коленями и начала возиться с непослушным замком.
За этим занятием и застал ее главный врач больницы Сергей Петрович Карташов.
Небритый, заметно осунувшийся за эти дни, он присел на стул и проговорил усталым голосом:
— Я у вас, товарищ Глобина, видел комсомольский билет. Зачем вы его носите?
Нина растерянно посмотрела на Карташова.
— То есть как это — зачем? Я вас совсем не понимаю, Сергей Петрович.
— Чего же тут понимать? Вы сами знаете, какая сейчас обстановка в городе. Почти все врачи призываются в армию, а вы, вместо того, чтобы помочь, бельишко в чемодан укладываете. Сказать вам, как это называется? Дезертирством, девушка, вот как.
— Я не дезертирую, Сергей Петрович, я возвращаюсь в институт. А оттуда, наверное, на фронт.
— Фронт, фронт! Вы что же думаете, раз война, у нас здесь люди больше в медицинской помощи не нуждаются? Может, им теперь нужно знахарок заводить? Вы об этом подумали? А о том, что не сегодня-завтра к нам начнут поступать раненые, вы подумали?
Нина растерянно помолчала, а потом заговорила виновато:
— Сергей Петрович, я действительно не думала. Может, вы и правы. Но мне в любом случае нужно позвонить в институт.
Лицо главного врача посветлело. Он дотронулся рукой до плеча Нины:
— Только звонить тебе придется с междугородней: от нас в область не дозвонишься.
Через час-полтора Нина уже была в центре города. Она очень любила этот небольшой, но шумный и веселый город-курорт. Узкие, извилистые улицы и дома самой разнообразной архитектуры уползают вверх, в горы. А как хороша в этом городе набережная, обрамленная аллеей великанов-тополей!
С одной стороны ее — вечный, то мерный, то порывистый, штормовой плеск моря, голубеющий необозримей простор, с другой — тишина и прохлада, тихий шелест густой зеленой листвы…
А как красиво серебрятся листья в лунные ночи! И, кажется, что это не отсвет луны, а отсвет листьев ложится на темные притихшие волны, и, как продолжение серебристого шелестения тополей, белеет до горизонта извечная, столько раз воспетая, но всегда трогающая сердце своей красотой лунная дорожка.
…Нина шла по улицам города и не узнавала его. Был он непривычно притихшим, утратил свой прежний нарядный вид. Здания и дворцы, выкрашенные в грязно-зеленый цвет, выглядели уродливо, нелепо. И не беззаботных курортников увозили машины, а зенитные орудия и солдат с суровыми лицами. И всюду в городе рыли щели, бомбоубежища.
Созвонившись с институтом, Нина вернулась в больницу и с головой погрузилась в работу.
С первых же дней после приезда на практику у Нины установились сложные взаимоотношения с зубным врачом — Олегом Дмитриевичем Нарвильским. Это чувство неприязни возникло сразу же после того, когда он, знакомясь, подал Нине руку. Рука была мягкая, белая, с безукоризненно обработанными ногтями. Прикоснувшись к этой руке, Нина не ощутила рукопожатия, а только неприятный холодок.
Когда-то, еще в детстве, кто-то из мальчишек сунул ей в руку ужа. Тогда она страшно испугалась, и чувство омерзительной гадливости сохранилось надолго. Сейчас у нее почему-то мелькнуло такое же ощущение. Позже Нина старалась разобраться в своих чувствах, но не смогла.
Олег Дмитриевич был молод, но уже считался одним из лучших специалистов в области. На первый взгляд его можно было даже назвать красивым, но его портили низкий, как будто срезанный лоб, тонкие губы и мелкие, редко посаженные зубы. Глаза у него были маленькие, бесцветные.
После знакомства с Нарвильским Нина мучительно старалась вспомнить, кого он ей напоминает. И вспомнила. Как-то она смотрела документальный кинофильм о зверопитомнике. Крупным планом показывали маленького хищника — куницу. У этого красивого пушистого зверька была маленькая мордочка с острыми, зло оскаленными зубами.
Олег Дмитриевич, казалось, не замечал холодной отчужденности Нины, выказывал ей всяческое внимание. Однажды он к ней постучался после работы. У него в руках был букет роз и билет в кино.
— Нина, примите от чистого сердца. Говорят, очень хороший фильм.
— Спасибо, но я не пойду. — И вдруг спросила прямо, в упор: — Скажите, Олег Дмитриевич, почему вы не в армии? Ведь вы молоды.
Олег скользнул по ней взглядом, опустил глаза.
— Военный мундир не для эскулапа. А если серьезно — пошаливает здоровье, почки.
После его ухода Нина порвала билет. Хотела выбросить букет, но розы были так хороши, что, поколебавшись, она поставила их в вазу.
Нарвильский еще несколько раз заходил к ней, но каждый раз наталкивался на ее вежливый, холодный отпор.
Раненых так и не привезли. Фронт стремительно приближался. Город начал эвакуацию. Готовилась к отъезду и Нина.
Больных постепенно выписывали, больница пустела. Накануне отъезда поздно ночью кто-то громко и настойчиво постучал в окно.
Испуганно вскочив, Нина набросила халат и открыла дверь. Перед ней стоял Нарвильский. При лунном свете его лицо казалось совсем белым. Мелкие зубы оскалились в улыбке. Отстранив ее, он вошел в комнату.
— Что это значит? Что вам нужно?
— А это значит, что вам теперь не обойтись без меня. Немцы прорвали фронт, и мы уже в тылу. Выехать не удастся.
— Вы лжете! И при чем тут немцы? Вы-то не немец?
Нарвильский нервно засмеялся.
— Нет, не немец, но у немцев тоже болят зубы. Бросьте ломаться. Так будет лучше.
Он приблизился к ней вплотную. Она отскочила и влепила ему солидную пощечину.
Нарвильский зло выругался. Уже от двери пригрозил:
— Ты мне дорого заплатишь за это.
Он не соврал. Утром в город вошли немцы. Из окна своей комнатки Нина видела, как в больничный двор вошло несколько крытых машин. В них начали грузить оставшихся еще больных. Во двор выбежал главврач. Он что-то возбужденно говорил высокому немецкому офицеру, показывая на машину. Тот несколько минут слушал, чуть склонив голову, потом, размахнувшись, ударил врача в лицо и пошел к машине.
Главврач упал. Нина, вскрикнув, выскочила во двор. Пахнув в лицо ей выхлопным газом, машина с ревом помчалась на улицу.
Город казался вымершим. По пустынным улицам, глухо стуча коваными сапогами, вышагивали немецкие патрули. По ночам за городом раздавались очереди пулеметной и автоматной стрельбы — это расстреливали ни в чем не повинных советских граждан. От немцев, ходивших по городу, веяло самодовольством. Еще бы, ведь они, как им казалось, шли по России триумфальным маршем. Они не помнили о могилах своих соотечественников, длинными рядами выстроившихся на заснеженных русских просторах. Они не помнили о пущенных под откос поездах, о партизанских налетах на их гарнизоны. Они не видели непокорившихся русских глаз. Они не хотели этого видеть. Так было проще. Считать себя завоевателем, победителем — это так лестно и спокойно.
С первых же чисел декабря комендант города стал готовиться к встрече Нового года. Решено было организовать грандиозный бал для старших офицеров гарнизона. Этот вопрос подвергся самому подробному обсуждению в комендатуре.
Лениво развалившись в кресле, брюзглый, заплывший жиром комендант города разглагольствовал.
— Господа! Прошу вас учесть, что этот Новый год — не просто первое января. Эта дата совпадает с праздником великой победы фюрера над большевистской Россией.
Наши войска рвутся к Москве, и нет сомнения, что русская столица, по варварскому славянскому обычаю, вынесет фюреру хлеб-соль и станет перед ним на колени. Поэтому новогодний бал для старшего офицерского состава нужно организовать так, чтобы звон бокалов был слышен в Берлине.
Офицерам комендатуры казалось, что комендант прав и что война вот-вот закончится. Они согласно кивали головами. Конечно, так будет, и в скором времени. Ведь фашистское радио заявило, что войска фюрера продвинулись к русской столице настолько, что уже можно рассмотреть центральные улицы Москвы через хороший бинокль.
Итак, готовилась помпезная встреча нового, 1942 года. Вовсю старался комендант. Старался небескорыстно. Он присмотрел в центре города два роскошных дома для себя и надеялся с помощью влиятельных офицеров заполучить их. А под звон бокалов хмельные головы быстро решают такие дела.
Старались интенданты — попробуй не угоди злопамятному, изощренно мстительному коменданту.
К ресторану «Жемчужина», где намечался банкет, то и дело подъезжали машины, груженые редкими винами, фруктами, тщательно упакованными в стружку. Одновременно шли приготовления иного плана — городская полиция подбирала дам для новогоднего бала. Шли облавы на рынках, на улицах и в квартирах. Комплектуя очередную партию для угона в Германию, наиболее молодых и красивых девушек помещали в специально подготовленный для этой цели особняк.
Нина знала об этих облавах и старалась не попадаться на глаза немцам. Но пришла беда и к ней. Однажды под окнами раздались голоса. Нина осторожно выглянула в щель между занавесками и ошеломленно замерла. Рядом с двумя полицаями стоял Нарвильский. На нем было серое пальто с меховым воротником. Он о чем-то оживленно говорил полицейским, показывая на Нинино окно.
Через несколько минут раздался стук. Девушка притаилась.
— Неужели удрала? — удивленно произнес один из полицаев.
— Дома, ломайте дверь, — сказал Нарвильский.
Дверь заскрипела, а потом, слетев с крюка, распахнулась, и все трое ввалились в комнату.
Нарвильский, очевидно помня о пощечине, опасался подходить к Нине.
— Ну что, недотрога, прав оказался я, — издевательски произнес он. — Немцы действительно ценят культурных людей. На днях открываю собственный кабинет. Если бы не твоя гордыня, была бы сейчас на коне. А теперь… Да в общем, сама скоро узнаешь. Сама будешь кое-кому ноги целовать.
Один из полицейских шагнул вперед. В лицо Нине ударило самогонным перегаром.
— Одевайся, девка, да побыстрей.
Так Нина очутилась в зловещем особняке. Девушки недоумевали. Вместо грязных вонючих бараков, куда сгоняли молодежь, их поместили в большое, уютное помещение. Тюлевые занавески, никелированные кровати, свежее белье, сытное питание. А потом кто-то из девушек высказал предположение, А что, если?..
Остальные замерли — это было самое ужасное. Что же делать, что?
Так прошло несколько мучительно тревожных дней.
А в воскресенье в особняке появилась еще одна — Ольга Рубан. Появилась не так, как другие. Нина, стоявшая у окна, увидела, как во двор вошел высокий, стройный немец в форме офицера войск СС. А под руку с ним очень красивая девица. Короткое, по-модному сшитое пальто ловко сидело на ее стройной фигурке. Слегка откинув голову, девушка весело смеялась. А офицер, склонившись к ней,что-то говорил.
— Девушки, взгляните — позвала Нина.
Все столпились у окон.
— Шоколадница! Подстилка немецкая!
— Растерзать бы ее на части!
— Как могут идти люди на такое? Вышагивает с врагом, хохочет, подлая, а может быть, в эту самую минуту погибает ее отец, брат или муж.
…А потом дверь распахнулась, на пороге появилась незнакомка. Большими голубыми глазами она смотрела на девушек. Натолкнувшись на их гневные взгляды, усмехнулась.
— Здравствуйте, великомученицы!
Никто не ответил.
— Молчите? Ну и дурашки.
Она подошла к столу и, придвинув стул, села. Небрежно достала из сумочки сигарету, осторожно закурила, стараясь не стереть с губ помаду.
— К сведению всех, меня зовут Ольгой. Ну, а о цели моего прихода поинтересуйтесь у коменданта города.
Нина вплотную подошла к Ольге, и резко взяв ее за плечо, повернула к себе.
— Послушай, Ольга, ведь я тебя знаю. Ты училась в педагогическом, на факультете иностранных языков. Ты помнишь нашу последнюю встречу на соревнованиях по волейболу? Как ты решилась на такое?
— Да, я тебя помню, ты из медицинского. И тем не менее о цели моего визита наводите справки в комендатуре. — И она убрала руку Нины со своего плеча.
Но коменданту города сейчас было не до справок. Майор Краузен стоял навытяжку перед оберстом фон
Говивианом и чувствовал, как пот заливает ему лицо. Белье прилипло к телу.
Да, такого результата поездки к начальству комендант не ожидал.
Закончив подготовку к новогоднему балу, майор помчался в областной центр, окрыленный надеждой заполучить такого гостя, как оберст фон Говивиан. Зная страсть полковника к драгоценностям, он прихватил золотое кольцо, снятое недавно с одной женщины, которую расстреляли. Кольцо было тяжелое, с тончайшей затейливой гравировкой.
Но полковник встретил его более чем холодно. Почти не взглянув на кольцо, он небрежно бросил его в ящик стола, даже не поблагодарив.
— Послушайте, майор, вы что там, обалдели все? О каких балах может идти речь? В пору траур объявить. — И он ткнул пальцем в карту, где жирными стрелками указывалось направление наступления советских войск под Москвой. — Вы бы не банкетами занимались, а готовились к приему раненых. Эшелоны уже в пути.
К концу беседы фон Говивиан несколько смягчился. Он даже снизошел до того, что предложил майору сесть и угостил сигарой.
Пока тот раскуривал, фон Говивиан достал из ящика кольцо и принялся его тщательно изучать.
— Да, майор. Выделите один батальон для охраны нового объекта особой важности. Желательно, чтобы командиром был тщательно проверенный офицер, в котором мы были бы абсолютно уверены.
— Не беспокойтесь, герр оберст. Такой офицер есть-капитан Пауль Вольф. amp;apos;
— Вы за него ручаетесь?
— Да, как за самого себя.
— Хорошо, пришлите его завтра ко мне.
Уже заканчивая разговор, оберст поинтересовался:
— А что вы теперь думаете делать со своими русскими красавицами? Отправляйте их в Германию.
С этого дня положение девушек, запертых в особняке, резко изменилось. С ними перестали церемониться. …Эта страшная ночь оставила в душе каждой из них глубокий след на всю жизнь. Они запомнили ее как невыносимый кошмарный сон. И яростный рев бушующего моря за стеной, и дикое завывание ледяного ветра, и сухой треск автоматной очереди под окном, и последний, полный тоски и отчаяния крик подруги.
А произошло это так.
Поздно вечером, когда девушки легли спать, дверь с треском открылась. Лучи двух карманных фонариков забегали по кроватям. Вошедшие громко переговаривались — они были пьяны. Девушки сжались в своих постелях, боясь пошевелиться.
— О-о-о! Русские фрейлейн не знают, что нужно вставать, когда перед ними офицеры армии великого фюрера? Как ты думаешь, Генрих, это же будет прелестный вид… Вот ты, встань! — И, рванув одеяло с Катюши Лимаренко, офицер схватил ее за руки.
— Гаси свет, Генрих, и выбирай любую.
Погас фонарик и в тот же момент офицер дико закричал. Катя вцепилась ему в горло. Ударом кулака он сбросил ее на пол, но девушка мгновенно вскочила, хлестнула его по лицу, потом еще и еще раз.
А тот, ошеломленный этим нападением, только нелепо качал головой из стороны в сторону. К девушке подскочил второй офицер, с разбега ударил ее фонариком по голове. Она упала. Опомнившись, офицер распахнул дверь, позвал солдат. Они ворвались в комнату и, избивая Катю сапогами, поволокли во двор. А затем — автоматная очередь под окнами и голоса солдат. Потом все стихло. Только гулко стонало море, и тоскливо завывал ветер.
Всю ночь не спали девушки. Но не плакали. В окна заползал рассвет. Нина посмотрела на Ольгу и не смогла уже оторвать взгляда от ее лица.
Какие у нее были глаза! Всегда веселые, озорные, они сейчас были полны гнева, тоски и ненависти.
Перехватив взгляд Нины, Ольга натянула на себя одеяло, повернулась к стене.
Как дрогнули девичьи сердца, когда снова распахнулась дверь и часовой крикнул:
— Ольга Рубан! Выходить.
Ольга быстро оделась, пошла к двери. На пороге обернулась и внимательно посмотрела на Нину. Столько человеческой боли, столько страдания было в этом взгля-де, что у Нины сжалось сердце. И она чуть приметно кивнула Ольге, словно ободряя, желая удачи.
Ольга прошла по двору в сопровождении того же эсэсовца. И опять он что-то говорил ей, и опять девушка смеялась.
Вернулась она в полночь.
— Ты не спишь, Нина? — шепотом спросила она. — Подвинься, я лягу с тобой.
И продолжала, горячо дыша, касаясь губами Нининого уха.
— Нина, у меня нет никаких доказательств, что я говорю тебе правду, но ты должна мне поверить, поверить во что бы то ни стало.
Нина решила молчать. Пусть говорит все.
— Для чего вас здесь собрали, вы знаете? После Нового года вас или уничтожили бы или отдали солдатам. Я должна была помешать этому. А мои друзья делали все, чтобы после новогоднего бала появилось изрядное количество могил на немецком кладбище. Сейчас немцам не до бала. Я должна уходить. Вас в обиду не дадим. Когда будет нужно, тебе сообщат, что делать. Если понадобится, этот офицер придет за тобой. Не бойся его, это наш человек. Он немец, но наш. Ведь ты знаешь, я училась на факультете иностранных языков, прекрасно знаю немецкий. И меня оставили здесь. Конечно, поселиться с вами было очень рискованно, но другого выхода не было.
— Но что ты сможешь сделать для нас?
— Почему я? Ты думаешь, в городе не осталось наших людей? Остались, Нина, и работают… Что еще? Наши скоро будут здесь. Вот, пожалуй, и все.
Ольга перешла на свою постель и затихла.
Прошел еще один день… Мрачный, очень тревожный для девушек день. Черно-свинцовые тучи, сползая одна за другой с гор, как исполинские чудовища нависали над городом. Шторм на море не утихал.
Ночью девушек подняла с постелей близкая канонада. И опять, в который уже раз, бросились они к окнам.
Что там творилось! Десятки мощных прожекторов шарили, метались по небу. Всполохи пламени рвали на части это небо. И, заглушая рев шторма, раздавался истошный вопль;
— Черные дьяволы в городе! Спасайтесь!
Где-то совсем рядом с особняком застучал пулемет, но вскоре захлебнулся, умолк. К утру все стихло…
Город был взят частями морского десанта.
Нина решительно подошла к двери и распахнула ее. Во дворе было пусто.
— Девочки, никого! — воскликнула Нина.
Девушки шли через двор, то и дело оглядываясь на
окна особняка. Сразу же за воротами натолкнулись на трупы двух немцев. Рядом валялся перевернутый пулемет. Чуть поодаль лежал труп офицера. Из расстегнутой кобуры торчала рукоятка пистолета. Нина нагнулась и, вытащив пистолет, сунула его в карман.
Со стороны порта валил черный дым, тянулись языки пламени.
— Давайте расходиться, девчата.
Во двор больницы Нина вошла, когда уже было светло. И первое, что ей бросилось в глаза — виселица. С нее только что сняли amp;apos;трупы: еще покачивались обрезки веревок. Вокруг толпились люди. На снегу, связанный по рукам и ногам, лежал Нарвильский. А чуть поодаль- три застывших трупа. Нина взглянула на них и обомлела — это были главврач, его жена и дочь.
— Кто это сделал? — тихо спросила она.
— Да кто же! Немцы, а выдал вот этот, — одна из женщин указала на Нарвильского.
Нина остановилась над предателем и вынула пистолет. Все замерли, наступила тишина. Нина направила пистолет на предателя и увидела, как в его глазах заметался звериный страх.
Тугой ком подступил к горлу Нины. Потом мелькнули перед глазами странно побелевшие лица людей, качнулась виселица с обрывками веревок, а небо с мрачными громадами облаков стало валиться куда-то в сторону. Сделав над собой огромное усилие, Нина опустила пистолет.
— Пристрелить бы тебя, негодяя, да нельзя. Пусть тебя судят по советским законам.
…Отбросив немцев далеко за город, наши войска начали закрепляться. Развивать дальше успех было невозможно. Шторм усилился, корабли не могли доставить подкрепление.
Немцы, опомнившись от неожиданности, стали стягивать силы из северных районов области к плацдарму, отбитому советским десантом. За городом начались упорные бои.
В своей комнате Нина торопливо перебирала вещи, думая, что взять с собой. Она с грустью откладывала в сторону свои платьица, которые сейчас, когда рядом гремел бой, казались такими легкомысленно-наивными и ненужными.
Уложив пакетик с бельем и туалетными принадлежностями, Нина уже собралась выходить. Она твердо решила попроситься в какую-нибудь часть и работать, если не врачом, то хотя бы сестрой или санитаркой.
И в эту минуту к ней постучали. На пороге стоял высокий пожилой мужчина с немецким автоматом на груди.
— Вы Нина Глобина? Очень хорошо, что я застал вас.
— Я вас слушаю.
— Нам крайне необходим врач. Просить врача у армейцев сейчас грех. Им работы хватает.
— Но я хотела уходить с частями.
— В отряде вы нужнее. А вас рекомендовали, как смелую девушку.
Брови у Нины удивленно поползли вверх.
— Рекомендовали? Кто же?
— Ваша подруга, Ольга.
— Хорошо, я согласна.
— Тогда побыстрее. Машина ждет во дворе.
К вечеру Нина была уже далеко в горах, в партизанском отряде.
В первые дни войны крупный харьковский завод, на котором работала бухгалтером Татьяна Самойленко, эвакуировался в Березовск. Тане очень понравился этот тихий алтайский городок. Широкие прямые улицы, как туго натянутые струны, тянулись через весь город, разбивая его на правильные кварталы. Ни переулков, ни тупиков. И только у элеватора и завода эта четкая планировка несколько нарушалась.
Квартиру Таня сняла на Восточной улице. Хозяйка Василиса Петровна, пожилая, дородная сибирячка, оказалась на редкость душевной женщиной. Недавно Василису Петровну постигло горе — умер ее муж, с которым она прожила около сорока лет. Детей у них не было, и она всей душой привязалась к Тане.
Татьяну поселила она в небольшой комнатке, теплой и уютной. Одно только огорчало Василису Петровну — жиличка почти никогда не бывала дома, уйдет чуть свет и возвращается поздно ночью.
А какие уж выходные во время войны!
Завод работал до предела напряженно. Зачастую и служащие заводоуправления, бухгалтерии работали до позднего вечера, а то и ночи напролет.
Но старушка никогда не ложилась спать, не дождавшись Тани. Кутаясь в шаль, она долго просиживала у остывающей печи, чутко прислушивалась, не скрипнет ли калитка. Таня возвращалась домой усталая, голодная, но довольная. Ведь уже около месяца она работала в комиссии по сбору теплых вещей для фронтовиков. Комиссией руководил начальник снабжения завода — Кондрат Шеремет.
Шеремету было далеко за тридцать, но на круглом, пышущем здоровьем лице ни одной морщинки. Фигура плотная, рано пополневшая не мешала ему быть быстрым, подвижным. Казалось, что его энергии хватило бы на троих. На заводе Шеремета считали хорошим хозяйственником.
Работа в комиссии оказалась страшно громоздкой и кропотливой. Нужно было обойти сотни семей рабочих, живших в разных концах города. Делились последним: тулупами, полушубками, бельем. А однажды случилось вот что.
Таня постучала в дверь квартиры каменщика Маслова. Открыла ей молодая, очень миловидная женщина.
— Проходите быстрей, Татьяна Андреевна, а то холоду напустите! — И, заметив недоумение Тани, рассмеялась. — Удивляетесь, что я вас знаю? Да меня муж предупредил о вашем приходе.
В соседней комнате заплакал ребенок. Извинившись, Маслова вышла. Через минуту она вернулась с мальчиком на руках. Скосив глазенки на гостью, он сосредоточенно сосал пустышку.
— Вы уж извините, Татьяна Андреевна, теплых вещей у нас нет, все наше богатство на нас. Возьмите от нашей семьи вот это, — она протянула массивные золотые серьги, — это мне муж в день свадьбы подарил.
Таня растерялась, не зная, как поступить.
— Да что вы! Меня обязали собирать только теплые вещи. Я проконсультируюсь и потом зайду к вам. Хорошо?
В эту ночь до утра горел свет в редакции заводской многотиражки. А утром вышла специальная листовка: «Благородный поступок семьи Масловых». Днем состоялся короткий общезаводской митинг. С тех пор рабочие наряду с теплыми вещами сдавали что у кого было — кольца, браслеты, деньги, облигации, посуду и другие ценные вещи. Таня вернулась домой особенно возбужденная.
Долго просидели они в этот вечер с Василисой Петровной. Старушка расспрашивала Таню о детстве, о родителях.
Вспоминая о близких, Таня расстроилась. Хорошее, бодрое настроение растаяло.
— Маму я свою почти не помню, Василиса Петровна, она умерла, когда мне было только три года. Смутно припоминаю только ее мягкие теплые и пушистые волосы. Когда она прижимала меня к себе, волосы щекотали меня, и я смеялась. А вот глаза помню хорошо. Большие, голубые-голубые. Я всегда смотрела в них и силилась понять, откуда в них взялись какие-то не то черные, не то коричневые крапинки. А папа оказался однолюбом. Так и не женился вторично. Мы с ним всю домашнюю работу вдвоем делали. Почему-то он и мысли не допускал о том, чтобы взять домработницу. Когда я уезжала в Харьков, его назначили директором сельскохозяйственного техникума. И вот не знаю, удалось ли ему эвакуироваться?
Таня выдвинула из-под кровати чемодан и начала там что-то искать. Потом бережно развернула сверток. При свете керосиновой лампы что-то ярко блеснуло.
— Вот, Василиса Петровна, память о маме, — и протянула старухе массивный браслет с большим драгоценным камнем. Василиса Петровна придвинулась ближе к лампе и стала внимательно рассматривать браслет. Камень ярко засверкал: казалось, в комнате стало больше света. Браслет действительно был хорош. Рукой искуснейшего мастера на нем были выгравированы какие-то причудливые узоры.
— Да, красивая вещь и, наверное, очень дорогая, — сказала старушка. — Таня, а что это за буквы? Вроде» не по-нашему написано.
— Да, Василиса Петровна, это по-немецки: «А. Р.» — Анна Похман. Ведь мама была у меня немка. Из немецких колоний на юге Украины. Там папа и женился. Он тогда агрономом работал. Завтра сдам браслет в фонд обороны.
Далекие, неясные воспоминания о матери растревожили, разбередили сердце девушки. Сквозь набежавшие слезы она посмотрела на старушку.
— Страшно подумать, Василиса Петровна, что люди одной с мамой нации сейчас бесчинствуют на нашей земле. Неужели это такой жестокий народ?
— Зачем же народ ругать, Танюша? Народ плохим не бывает, бывают плохие правительства. Они-то и толкают народ на преступления. А с браслетом ты правильно решила. За него, наверное, целую пушку купить можно.
Василиса Петровна замолчала, прислушиваясь, как за окнами шумит непогода.
Этот день Татьяне Андреевне Самойленко запомнился надолго. Работа спорилась в ее руках. То и дело вспоминала она вчерашний вечер, Василису Петровну. Какой же душевный она человек! И жить легче и работать, когда вот такие верные, такие настоящие друзья.
Под вечер она решила получить продукты по карточке. Выдвинув ящик, она достала сумочку и открыла ее. И вдруг почувствовала, как холодный пот выступил на лице. Карточек не было.
Еще и еще раз Таня лихорадочно перерыла содержимое сумочки, карманов, ящиков стола, перебирала бумаги, грудой лежавшие на подоконнике, заглядывая под стол, под тумбочки. Все было напрасно. — продовольственные карточки исчезли.
Таня бессильно опустилась на стул. Как же так? Она хорошо помнила, что утром, доставая зеркальце из сумки, видела эти карточки. И вот исчезли. Что теперь делать? Месяц только начался. Куда же, куда мог деться этот клочок бумаги, утеря которого в те дни оборачивалась для человека трагедией.
Потерять их она не могла — сумку ни разу не открывала. Значит… Таня упорно гнала эту мысль, а она столь же упорно возвращалась. Да, как это ни ужасно, кар-точки украдены кем-то здесь, в конторе. Их пятнадцать человек. Работали вместе давно, крепко дружили. Кто же мог это сделать? Сообщить товарищам — значит посеять недоверие между ними. И Таня решила молчать.
Но как прожить оставшиеся до конца месяца дни? На рынок надеяться нечего. Там — пусто. Вечером Таня рассказала Василисе Петровне о случившемся. Ошеломленная, та долго молчала.
— Что ж, Танюша, поступила ты правильно, никому не сказав об этом. Зачем обижать подозрениями честных людей? А негодяй обнаружится, поверь мне. Дрянь, Танюша, всегда наверх всплывет. Ну, а в отношении продуктов не убивайся сильно. Закрома у меня не трещат от запасов, но умереть с голоду тебе не дам, как-нибудь перебьемся.
— Спасибо, Василиса Петровна. — Таня расцеловала старушку.
Трудно было женщинам в эти дни. Закрома Василисы Петровны действительно не трещали от запасов. Их попросту не было. И они делили скромный ее паек на двоих. А работы все прибавлялось. Закончив работу в конторе, все уходили на вокзал грузить готовую продукцию. Фронт ждал боевую технику. Таня таскала вместе с другими тяжелые ящики, чувствуя порой, как кружится голова и к горлу подступает противная тошнота. Но она, стиснув зубы, продолжала работать, стараясь, чтобы товарищи не видели ее состояния. За эти дни она очень похудела, осунулась.
Даже машина имеет какие-то технические пределы, и сталь устает, тем более человек. Таня чувствовала, что еще двадцать-тридцать минут работы и она упадет.
«Попроситься и уйти домой?» — мелькнула мысль. Но, отогнав ее, Таня взялась за очередной ящик. Через несколько шагов ее напарница заботливо спросила:
— Может, отдохнешь, Танюша?
Но Таня продолжала идти, чувствуя, что руки наливаются свинцовой тяжестью. И вдруг перед глазами засверкали тысячи огоньков, что-то тяжелое и холодное сдавило грудь, и она почувствовала, что сейчас потеряет сознание. В этот момент чьи-то руки подхватили ящик, и сквозь полуопущенные ресницы она увидела пристальный взгляд Шеремета.
На другой день в одиннадцатом часу позвонила Василиса Петровна. Раньше она этого никогда не делала.
«От соседки звонит», — подумала Таня, беря трубку.
— Слушаю вас, Василиса Петровна, что-нибудь случилось?
— Танюша, золотко! Хорошие у тебя товарищи, не оставляют в беде.
— Да объясните же в чем дело, Василиса Петровна!
— Шеремет только что тебе продукты привез. Говорит, от всего коллектива,
Шеремет сидел тут же, внимательно прислушиваясь к телефонному разговору. Заметив удивленный Танин взгляд, он предостерегающе приложил палец к губам.
— Потом, Татьяна Андреевна, потом. Помолчите пока, — и вышел.
Таня ждала его с нетерпением. Вернувшись довольно скоро, он молча положил перед ней ведомость на оприходование ценностей, которые сдали рабочие. Это был официальный документ, согласно которому все собранное сдавалось в государственный банк. Просматривая ведомость, Таня обнаружила, что наиболее ценные вещи в ней не значатся. Шеремет, внимательно следивший за каждым ее движением, быстро написал на клочке бумаги: «Все правильно — остальное пополам».
Вздрогнув, Таня посмотрела на Шеремета. Он стоял перед ней, здоровый, в ловко перехваченной ремнем гимнастерке полувоенного образца и улыбался. И тут Таня поняла все. Ведь о том, что у нее пропали карточки, на работе не знал никто. Значит, выкрал их он — Шеремет. Выкрал для того, чтобы дать ей изголодаться, а затем за подачку, за плитку шоколада, за пачку маргарина сделать воровкой, превратить в соучастницу своих грязных комбинаций.
Он следил за ней, когда вчера ей стало плохо, решил, что пора действовать, что сейчас она готова на все, только бы иметь кусок хлеба.
Таня вскочила так стремительно, что Шеремет даже не успел отшатнуться, и наотмашь ударила его по лицу. Сотрудники конторы окружили их плотным кольцом. Главный бухгалтер осторожно взял Таню за руки.
— Ну что вы? Разве можно так? Что случилось? Объясните нам.
Шеремет затравленно озирался.
— Мерзавец! Какой же вы мерзавец! Товарищи! Он вор и негодяй, — звенящим голосом проговорила Таня и в нескольких словах рассказала сотрудникам о случившемся. Тогда главный бухгалтер, человек, известный на заводе своей необыкновенной вежливостью и мягкостью, широко распахнул дверь и сказал:
— Извольте убираться отсюда, низкий вы человек. — И вдруг крикнул: — Иди, иди! Или я тебя по морде ударю, паршивец.
И, несмотря на серьезность момента, многие рассмеялись. Слишком непривычно прозвучала эта угроза в устах маленького тщедушного главбуха.
Через неделю на завод сообщили, что судом военного трибунала Шеремет приговорен к десяти годам тюремного заключения, но, учитывая, его чистосердечное признание, тюремное заключение заменено отправкой на фронт, в штрафной батальон.
Вскоре и Шеремет, и все житейские невзгоды, и каменная усталость отошли в сторону. Поступил новый, срочный заказ для фронта. Коллектив завода работал с невиданным напряжением. По нескольку суток не выходили рабочие из цехов. Вздремнув тут же часок-другой, вновь становились к станкам.
Под Москвой наши войска перешли в контрнаступление. Долгожданное свершилось. Враг все дальше откатывался от Москвы. И люди старались вкладывать все силы, чтобы помочь тем, кто громил гитлеровцев, гнал их все дальше от столицы.
…Шеремета на заводе забыли быстро. Но Шеремет не забыл завод. Сидя в тряской теплушке, он угрюмо смотрел, как ярко пылает уголь в раскаленной докрасна чугунной печке. Сегодня он дневальный по вагону. Время далеко за полночь, и солдаты, несмотря на то, что старый, скрипучий, расшатанный вагончик бросает из стороны в сторону, крепко спят.
И только он, дневальный Кондрат Шеремет, бодрствует, оставшись один на один со своими тяжелыми мыслями. А подумать ему есть о чем. Он вновь и вновь возвращается в мыслях к Татьяне Самойленко, видит ее гневные, полные презрения глаза. И кажется, что огонь пощечины до сих пор пылает на лице. Кулаки его сжимаются так, что ногти глубоко врезаются в мякоть ладоней.
«Попалась бы ты мне в другом месте, святоша, -зло шепчет он, — с каким удовольствием я задушил бы тебя».
И даже этот сморчок главбух, и тот готов был броситься на него с кулаками. «Чистенькими прикидываются. А покажи им, как блестит золотишко, покажи, что с ним можно сделать, бросили бы все, как щенки бы мне пятки лизали». Кондрату Шеремету, каждая клетка которого была подчинена только одному стремлению к наживе, было непонятно и чуждо, что этой же жаждой обогащения не страдают другие.
До сих пор Шеремету в жизни везло. Закончив институт и будучи человеком не глупым, энергичным и изворотливым, он стал быстро продвигаться по служебной лестнице. Но работа инженера его не устраивала. Его собачий нюх на наживу подсказывал: хозяйственная работа -› вот где широкое поле деятельности для осуществления его планов.
Война застала Шеремета на должности начальника снабжения крупного харьковского завода. Такая должность его вполне устраивала. Нет, ему совсем не хотелось рисковать своей шкурой на фронте. Пусть воюют те, кто не знает, что можно взять от жизни, если у тебя голова, а не кочан капусты. А тут еще открылась эта золотая жила, о которой он так долго мечтал: сбор ценностей для государства. Вот где можно погреть руки! И надо же провалиться из-за какой-то паршивой девчонки.
Хорошо, что кое-что удалось увезти. Золото — везде золото. И Кондрат осторожно ощупал ватные брюки и куртку, где были тщательно зашиты некоторые ценные вещи.
После ареста его привели домой, чтобы произвести обыск. Но постоянный страх сделал его осторожным и изворотливым. Часть ценностей он зашил в старую ватную куртку и повесил ее в коридоре. Обыск длился долго. В квартире перевернули буквально все вверх дном, многое нашли. А куртка висела в коридоре, как заколдованная. И только раз дрогнуло сердце Кондрата, когда один из милиционеров, проходя мимо, похлопал по карманам телогрейки. Если бы кто-нибудь тогда взглянул на Кондрата, все стало бы ясным. Но на него никто не смотрел…
Позже, уже перед уходом, Кондрат попросил разрешения одеться теплее и надел эту куртку.
Повезло Кондрату и на этот раз. На сборный пункт его доставили под конвоем и водворили в небольшую комнату с решеткой.
— Сиди, скоро отправим в штрафной, — предупредил начальник сборного пункта.
Однажды, когда его вели на улицу по длинному, узкому коридору, он столкнулся с начальником сборного пункта и высоким командиром с двумя прямоугольниками в петлицах.
Командир бесцеремонно остановил его и повернул к тусклому окошку.
— А это что за добрый молодец?
Голос у него оказался глухой, с хрипотой.
Выслушав начальника сборного пункта, он что-то буркнул себе под нос и прошел дальше.
Однако через час Шеремета вызвали. Беседовал с ним этот же командир, что встретился в коридоре.
— Вот что, Шеремет, запутались вы в жизни основательно. Но, думаю, не безнадежно. Ведь у вас высшее образование, человек вы грамотный. Сейчас я формирую стрелковый полк. Пойдете ко мне рядовым солдатом. Повоюете, а там будет видно. Но учтите, я за вас поручился и буду нести полную ответственность. Не подведете?
Нет! Я своей кровью смою с себя это пятно.
— Нужно постараться сделать это без крови. Ее и так слишком много проливается.
Так Кондрат Шеремет оказался дневальным в вагоне в эшелоне, следующем на фронт.
Майор Донцов не раз попадал в неудобное положение из-за своей излишней доверчивости. Кое-кто из подчиненных иногда злоупотреблял его доверием во вред службе. Начальство не раз обращало внимание Донцова на это. Майор молча выслушивал замечания, обещал подтянуть нерадивых. А уходя, упрямо думал: «Ведь должен же человек понять, что за доверие нужно платить ревностным отношением к службе».
Трудно сказать, что побудило Донцова взвалить на свои плечи ответственность, взяв к себе Шеремета. То .ли ему понравился этот подтянутый, пышущий здоровьем человек, то ли желание во что бы то ни стало убедиться в правильности своего мнения на этот счет.
Командир полка майор Донцов не забывал своего «крестника».
— Как ведет себя солдат Шеремет? — интересовался он у командира роты.
— Хорошо воюет, товарищ майор.
И действительно, казалось, Шеремет решил своими боевыми делами искупить вину. Командир роты уже начал подумывать о том, чтобы назначить Шеремета помощником командира взвода.
Но не успел.
Это произошло в середине апреля. Наши войска на одном из участков перешли в контрнаступление. Оно началось на рассвете. Шеремет за все время пребывания на фронте еще не видел такой артиллерийской подготовки. Она длилась около часу. Казалось, там, на высотах, где притаился противник, не могло остаться ничего живого. Едва утихла артиллерийская канонада, как над высотами повисли наши бомбардировщики. И все началось сначала. Вновь загремели сотни орудий. Под прикрытием артиллерийского огня на нейтральную полосу вышли наши танки и устремились вперед, в заранее подготовленные проходы в минных полях.
К десяти часам утра фронт был прорван, и полк ринулся вперед, расширяя прорыв. Только на вторые сутки противнику удалось оторваться.
На пути полка неожиданно возникла небольшая, но глубокая речушка. На карте она выглядела тоненькой, едва заметной линией. И ее всерьез не принимали. А вот попробуй-ка перейди!
Командир полка задумчиво смотрел на противоположный берег.
— Пока наведешь переправу, противник уйдет далеко. Упускать его нельзя.
Вот что, старший лейтенант, — обратился он к стоявшему рядом командиру взвода. — Придется тебе переправляться со взводом. Проследи движение противника.
— Есть, товарищ майор.
Командир взвода приказал построить плот.
« Снесет, товарищ старший лейтенант, — предупредил Шеремет. — Течение слишком быстрое. Нужно забросить на тот берег трос.
— Да, пожалуй, вы правы. Кому-то придется купаться. А вода чертовски холодна. Ну, хлопцы, кто из вас смелый?
— Кто же, как не я? Случалось, и Волгу переплывал. — Рядовой Липатов шагнул вперед и остановился перед командиром.
Все недоверчиво посмотрели на Липатова.
— Врешь поди, Липатушка, как обычно, — усомнился Шеремет.
На этот раз Липатов, который обычно без шутки и шагу шагнуть не мог, был серьезен.
— Переплыву, твердо сказал он.
— Разрешите, мы пойдем вдвоем, — предложил Шеремет, — я плаваю отлично.
— Хорошо, действуйте.
Липатов закрепил конец троса к ремню, и они начали пробираться по прибрежному кустарнику вверх.
Плавал Липатов действительно мастерски. Шеремет, который считал себя хорошим пловцом, едва поспевал за ним. Через несколько минут фигуры солдат мелькнули на противоположном берегу и скрылись в кустах.
Вскоре до предела натянутый трос повис над рекой.
— Молодцы, — с облегчением подумал командир.
Вдруг на том берегу раздался приглушенный крик, прозвучала короткая очередь.
…Когда взвод переправился на противоположный берег, в кустах нашли Липатова. Он лежал на земле, как бы пришитый к ней автоматной очередью, предательски выпущенной в спину. Кондрат Шеремет исчез.
В то время, как солдаты застыли в суровом молчании над свежим холмиком, Кондрат Шеремет был уже далеко. Привязав к стволу автомата разорванную белую рубаху, он бежал, пробираясь через кустарник, царапая лицо, руки. Каждый шорох сзади заставлял его пугливо вздрагивать, ему казалось, что погоня вот-вот настигнет его.
Хальт!
От неожиданности Шеремет выронил автомат и шарахнулся в сторону. Потом, сообразив, высоко поднял руки и, улыбаясь, пошел на окрик.
Но уже первые дни пребывания у немцев разочаровали Кондрата. Он мечтал, что его встретят с распростертыми объятиями. Однако с перебежчиком не церемонились. Допрос следовал за допросом. Убедившись в том, что особой ценности перебежчик не представляет, немцы отправили его в лагерь для военнопленных. Единственное радовало Кондрата — что они не стали копаться в его рваном, грязном ватном обмундировании.
Первые дни лагерной жизни показали, что шансов остаться в живых не так уж много. И трудно сказать, как сложилась бы его судьба, если бы им не заинтересовался оберст фон Говивиан. Первая встреча закончилась тем, что Шеремет извлек из своего обмундирования все драгоценности и вручил их оберсту. Утаил он только браслет с замысловатым вензелем и выгравированными немецкими буквами «А. Р.».
Но Кондрат Шеремет не жалел о ценностях. Он предчувствовал, что в его судьбе предстоят большие перемены и он еще возьмет свое.
