Как уже говорилось, разведка не любит открывать свои тайны, предоставляя это увлекательное занятие спецслужбам противника. Ну а если у контрразведки проникнуть в чужие тайны не получается, то успех разведки, как правило, навсегда остается под грифом «Совершенно секретно»…
Поэтому предупреждаем, что о конкретной работе Виктора Лягина в Соединенных Штатах Америки мы не знаем почти ничего. Но это означает, что люди, с которыми он работал на доверительной основе, не имели из-за своего сотрудничества с советской разведкой никаких неприятностей — однако внесли свой вклад, как можно понять, достаточно весомый, в дело подготовки СССР, вскоре ставшего одним из основных союзников США, к отражению неминуемой германской агрессии. Ведь Лягин, работая на американской земле, добывал секреты не парфюмерных фирм, но оборонных предприятий. И если, дай бог, где-то на американском континенте живут сейчас внуки или правнуки тех людей, которые сотрудничали с Виктором, то им, благодаря своему неведению, также не приходится испытывать каких-либо нравственных мучений. Им не нужно давать оценку поступкам своих предков, пытаясь понять, были ли они виноваты перед своей великой страной, или же наоборот — предвосхитив последующие события, когда СССР и США объединятся в рядах антигитлеровской коалиции, помогали той главной силе, которая в конечном итоге спасла мир от коричневой чумы и остановила японскую агрессию на Дальнем Востоке.
Хотя, конечно, мы имеем возможность кое-что рассказать по этой теме, но пусть вас не смущает обилие цитат в тексте: часто ведь бывает так, что в «открытую печать» попадает один-единственный фрагмент рассекреченного документа или чье-то одно свидетельство, а далее все пишущие тем или иным образом препарируют, трансформируют или пересказывают тот же материал. Да, можно и нам переставлять абзацы, менять слова на синонимы и «доливать воды», подавая это затем как собственный оригинальный текст, но писательский опыт подсказывает, что подготовленный читатель очень быстро понимает, откуда «содран» тот или иной раскавыченный фрагмент. А потому гораздо проще и приятнее подойти к первоисточнику как можно ближе и просто на него сослаться…
Ну а теперь попытаемся по имеющимся фрагментам составить картину — пусть и мозаичную — пребывания советского разведчика Виктора Александровича Лягина в Соединенных Штатах Америки. До нас ведь все равно никто этого не сделал: по вполне понятным причинам, период его длительной заграничной командировки обычно обходился молчанием. Вот, например, что сказано в известной нам книге «Право на бессмертие»: «Много месяцев перед войной Виктор Лягин с женой Зиной находились в служебной командировке».
И всё!
Последующие источники ненамного красноречивее — в очерках «Истории российской внешней разведки» «американскому периоду» жизни Виктора Лягина посвящено три с половиной строки (впрочем, в них входит и предыстория направления на эту работу): «Уже через год Лягин расценивается как опытный работник и в июле 1939 года направляется в долгосрочную командировку в США. После двух лет напряженной работы в резидентуре, перед самой войной, Виктор Александрович возвратился в Москву».
Всё остальное — что в первом варианте, что во втором — читатель может спокойно себе домысливать…
Ну а мы сейчас можем приоткрыть первую тайну: в служебную командировку в Соединенные Штаты Америки Виктор Лягин был направлен в качестве заместителя резидента по научно-технической разведке НКВД в Сан-Франциско.
Рассказывая об этом периоде жизни нашего героя, мы ничего не собираемся придумывать, а вот кое-что реконструировать все-таки придется. Начнем с самого начала — с дороги «туда». Как известно, в ту пору, когда еще нельзя было приехать в аэропорт Домодедово и через 16 часов 35 минут оказаться в аэропорту города Сан-Франциско, до Соединенных Штатов приходилось добираться двумя основными путями: либо через Европу и Атлантику, либо, проехав на поезде через весь СССР, идти на пароходе через Тихий океан. Этот второй путь приводит прямо в Сан-Франциско, но вот только советские пассажирские пароходы туда не ходили, да и плыть нужно было мимо весьма враждебной Японии (в июле — августе 1938 года советские и японские войска дрались у озера Хасан, а с мая 1939 года бои шли на реке Халхин-Гол).
В своей книге воспоминаний «За океаном и на острове» Александр Феклисов описал, как в начале 1941 года он ровно 40 суток — с недельной остановкой в Японии, где контрразведка проявляла к каждому советскому гражданину огромнейший интерес, — добирался от Москвы до Нью-Йорка. Завершая рассказ об этом весьма и весьма утомительном путешествии, Александр Семенович вспоминал, что к концу его он «уже почти перестал смотреть по сторонам и удивляться увиденному». Это ж как надо было допечь советского человека, в первый раз выехавшего «за бугор»!
Так что, пока не разгорелась Вторая мировая война, до начала которой оставалось совсем мало времени, инженер Корнев (под этой фамилией Виктору Лягину отныне суждено было жить и умереть) с супругой явно выезжал через Европу. Каким именно маршрутом? На этот вопрос разведки отвечать не очень любят. Йзвестно, что они шли через Атлантический океан пароходом. Можно даже приблизительно предположить, как:
«За другим столиком два человека играли в шахматы, поминутно поправляя съезжающие с доски фигуры. Еще двое, упершись ладонями в подбородки, следили за игрой. Ну кто еще, кроме советских людей, станет в штормовую погоду разыгрывать отказанный ферзевой гамбит! Так оно и было. Симпатичные Ботвинники оказались советскими инженерами».
Ну что ж, в шахматы Лягин играть умел и любил, так что вполне возможно…
А сценку эту описали в своей знаменитой тогда «Одноэтажной Америке» известнейшие советские писатели Илья Ильф и Евгений Петров, подарившие нам «великого комбинатора» Остапа Бендера. В США они ездили несколько раньше, нежели наш герой, и нет никакого сомнения, что Виктор — как мы знаем, любитель литературы — проштудировал их сочинение про страну своего будущего пребывания. Прежде всего, книга прекрасная, а потом — ну где еще найдешь подобную эксклюзивную, говоря современным языком, информацию о повседневной американской жизни?
Вот так они и шли (нет смысла описывать красоты путешествия, которых мы не видели и к тому же не знаем, насколько их видел наш герой, который вполне мог просидеть весь рейс в каюте, изучая какие-то документы и материалы, и даже не выходил играть в любимые им шахматы), пока впереди не показался огромный город — конечная цель путешествия.
«Над океаном и землею висел туман, густо смешанный с дымом, мелкий дождь лениво падал на темные здания города и мутную воду рейда. <…> Массивная фигура бронзовой женщины покрыта с ног до головы зеленой окисью. Холодное лицо слепо смотрит сквозь туман в пустыню океана, точно бронза ждет солнца, чтобы оно оживило ее мертвые глаза. Под ногами Свободы — мало земли, она кажется поднявшейся из океана, пьедестал ее — как застывшие волны. Ее рука, высоко поднятая над океаном и мачтами судов, придает позе гордое величие и красоту. Кажется — вот факел в крепко сжатых пальцах ярко вспыхнет, разгонит серый дым и щедро обольет всё кругом горячим, радостным светом.
А кругом ничтожного куска земли, на котором она стоит, скользят по воде океана, как допотопные чудовища, огромные железные суда, мелькают, точно голодные хищники, маленькие катера. Ревут сирены, подобно голосам сказочных гигантов, раздаются сердитые свистки, гремят цепи якорей, сурово плещут волны океана.
Все вокруг бежит, стремится, вздрагивает напряженно. Винты и колеса пароходов торопливо бьют воду — она покрыта желтой пеной, изрезана морщинами. <…> Медленно ползет судно среди толпы других судов… Люди стоят у борта и безмолвно смотрят в туман.
А в нем рождается, растет нечто непостижимо огромное, полное гулкого ропота, оно дышит навстречу людям тяжелым, пахучим дыханием, и в шуме его слышно что-то грозное, жадное. „
Это — город, это — Нью-Йорк».
Таким, несколько ранее, увидел Нью-Йорк Максим Горький. То, что Виктор читал эти строки, и не раз, мы можем гарантировать. А вот — другая «картинка» встречи с Нью-Йорком, запечатленная сдвоенным талантом Ильфа и Петрова:
«На пятый день пути палубы парохода покрылись чемоданами и сундуками, выгруженными из кают. Пассажиры перешли на правый борт и, придерживая руками шляпы, жадно всматривались в горизонт. Берега еще не было видно, а нью-йоркские небоскребы уже подымались прямо из воды, как спокойные столбы дыма. Это поразительный контраст — после пустоты океана вдруг сразу самый большой город в мире. В солнечном дыму смутно блестели стальные грани стадвухэтажного “Импайр Стейтс Бил-динг”… Слева по борту обозначалась небольшая зеленая статуя Свободы. Потом она почему-то оказалась справа. Нас поворачивали, и город поворачивался вокруг нас, показываясь нам то одной, то другой стороной. Наконец, он стал на свое место, невозможно большой, гремящий, еще совсем непонятный».
Ладно, добавим еще одно из первых впечатлений об американской земле, полученное как Ильей Ильфом и Евгением Петровым, так и, мы уверены, Виктором Лягиным — и на том разведем их пути, потому как они действительно на определенное время расходятся, чтобы вновь потом сойтись в городе Сан-Франциско.
Итак, как написали знаменитые юмористы, таможенный чиновник «был спокойный и неторопливый человек. Его нисколько не волновало то, что мы пересекли океан, чтобы показать ему свои чемоданы. Он вежливо коснулся пальцами верхнего слоя вещей и больше не стал смотреть. Затем он высунул свой язык, самый обыкновенный, мокрый, ничем технически не оснащенный язык, смочил им большие ярлыки и наклеил их на наши чемоданы».
А далее, как понимаем, по выходе из таможни Виктора и Зинаиду встретил кто-то из сотрудников нью-йоркской резидентуры — вполне возможно, что это был Семен Семенов, потому как Лягин (он же — Корнев), как и он, прибыл в Штаты в качестве инженера «Амторга». Стоит уточнить, что же это за организация. Полное ее название звучит на английском языке как «Amtorg Trading Corporation» — «Торговая корпорация “Амторг”». Она была основана в 1924 году как смешанное советско-американское акционерное экспортно-импортное общество и на долгие годы стала ведущей организацией, осуществлявшей торговлю между двумя странами. Торговый оборот «Амторга» изначально составлял десятки миллионов долларов, но были годы, когда исчисление осуществлялось в сотнях миллионов.
Вообще, американские власти проводили тогда сугубо деловую политику: не имея с СССР ни политических, ни торгово-экономических официальных отношений, они никоим образом не препятствовали частному бизнесу действовать в собственных его интересах и развивать отношения с непризнанной Советской страной.
Формально компания считалась частным акционерным обществом, хотя акционеры обеих сторон были весьма различны: с американской стороны, в частности, это были отец и сын Джулиус и Арманд Хаммеры, кстати говоря, выходцы из России, с советской стороны — такие солидные организации, как Внешторгбанк, Центросоюз и пр. Кстати, с 1924 года и по 1933-й, когда, наконец-то, между США и СССР были установлены дипломатические отношения, именно «Амторг», кроме своих весьма масштабных торговых задач, выполнял также функции посольства и торгпредства, а также был главным источником для получения экономической и иной информации по Соединенным Штатам. В Москве находилось генеральное представительство «Амторга» — «Совамторг». Хотя большинство сотрудников «Амторга» являлись американскими гражданами, в его штаб-квартиру в Нью-Йорке постоянно приезжали из Советской России различные эксперты, консультанты, стажеры, руководители и представители многочисленных наркоматов, главков, трестов и иных ведомств. В иные годы количество таких «гостей» доходило до двух тысяч…
Нет, очевидно, смысла объяснять, что, являясь как бы посольством, «Амторг» выполнял не только чисто дипломатические и внешнеторговые функции. Компания «действительно вела довольно активную торговлю, но в то же время служила хорошим прикрытием для нелегальной деятельности. <…> Как и другие родственные компании, “Амторг” был настоящим предприятием, а не просто прикрытием, его торговые операции стали источником его силы и влияния… Тот факт, что “Амторг” был и в самом деле прибыльным торговым предприятием, делал его вдвойне ценным в качестве прикрытия для операций советской разведки, потому что шпионские связи “Амторга”, если бы их раскрыли, составляли ничтожную долю по сравнению с его крупными делами в области экономики». Историки считают, что под прикрытием этой корпорации работало не менее семнадцати сотрудников внешней разведки и порядка четырнадцати их «соседей» из военной разведки.
Очевидно, что в Нью-Йорке Виктор был отвезен в офис на Мэдисон-авеню, представлен «амторговскому» и чекистскому начальству — но вот кому именно, мы не знаем, так же как неизвестно и то, когда и как он после этого отправился к своему новому месту службы, в город Сан-Франциско. Явно по-американски — на автомобиле, но не тем, конечно, извилистым и живописным маршрутом, как добирались до тихоокеанского побережья остроумные авторы «Одноэтажной Америки», а напрямую, кратчайшим путем. Но так как наш герой, насколько мы знаем, воспоминаний не оставил, придется вновь обращаться к мастерам «Двенадцати стульев» и родителям «Золотого теленка». Вот что пишут Ильф с Петровым:
«Отсюда уже хорошо был виден Сан-Франциско, подымавшийся из воды, как маленький Нью-Йорк. Но он казался приятней Нью-Йорка. Веселый, белый город, спускавшийся к заливу амфитеатром».
Ну, с этой точки, с воды, Виктор Лягин мог увидеть город когда-нибудь в другой раз — во время прогулок, например. А пока — характеристика Сан-Франциско, под которой и наш герой, думается, и сам с удовольствием бы подписался:
«Это самый красивый город в Соединенных Штатах Америки. Вероятно, потому, что нисколько Америку не напоминает. Большинство его улиц подымаются с горы на гору. Автомобильная поездка по Сан-Франциско похожа на аттракцион “американские горы” и доставляет пассажиру много сильных ощущений. Тем не менее, в центре города есть кусок, который напоминает ровнейший в мире Ленинград, с его площадями и широкими проспектами. Все остальные части Сан-Франциско — это чудесная приморская смесь Неаполя и Шанхая. Сходство с Неаполем мы можем удостоверить лично. Сходство с Шанхаем находят китайцы, которых в Сан-Франциско множество…
На наш иностранный взгляд, Сан-Франциско больше похож на европейский город, чем на американский. Здесь, как и везде в Соединенных Штатах, непомерное богатство и непомерная нищета стоят рядышком, плечо к плечу, так что безукоризненный смокинг богача касается грязной блузы безработного каменщика. Но богатство здесь хотя бы не так удручающе однообразно и скучно, а нищета хотя бы живописна.
Сан-Франциско — из тех городов, которые начинают нравиться с первой же минуты и с каждым новым днем нравятся все больше».
Ну а теперь о том, чего не знали ни Ильф, ни Петров, потому как им этого знать было не положено…
По утверждению Павла Анатольевича Судоплатова, прямым и непосредственным начальником Виктора Лягина был «легальный» резидент в Сан-Франциско Григорий Маркович Хейфец (1899–1984), официально исполнявший в то время должность консула. Генерал так рассказывает о незаурядной оперативной биографии Хейфеца:
«Он организовал нелегальные группы в Германии и в Италии в середине 30-х годов, выступая в роли индийского студента, обучающегося в Европе. На самом деле Хейфец был евреем, но из-за своей смуглой кожи выглядел как настоящий эмигрант из Азии, несмотря на голубые глаза…
Находясь до этого в Италии, Хейфец познакомился с молодым Бруно Понтекорво, тогда студентом, учившимся в Риме. Хейфец рекомендовал Понтекорво связаться с Фредериком Жолио-Кюри, выдающимся французским физиком, близким к руководству компартии Франции. В дальнейшем именно Понтекорво стал тем каналом, через который к нам поступали американские атомные секреты от Энрико Ферми…»
Все здесь хорошо и понятно, однако у нас возникает определенная трудность: в каких-либо официальных источниках, «завязанных» на Службу внешней разведки России, фамилия Г. М. Хейфеца не встречается. Что неудивительно — не может же разведка откровенно рассказывать обо всех своих сотрудниках, даже выдающихся, тем более что таких там тоже было и есть немало… Имеющиеся же «неофициальные» биографии утверждают, что Хейфец, резидент в Италии, был в 1938 году отозван в Москву, переведен из разведки на службу в ГУЛАГ и получил направление в Воркуту, от которого отказался по состоянию здоровья. В НКВД к резиденту, не пожелавшему менять Апеннины на приполярный Урал, отнеслись с пониманием — и он не только был безболезненно уволен со службы, но и определен на работу во Всесоюзное общество культурных связей с заграницей, заместителем председателя, на каковой должности благополучно пребывал до октября 1941 года, когда он, получив оперативный псевдоним «Харон», был отправлен резидентом в Сан-Франциско…
Эта версия вызывает сомнения — особенно когда вспомнишь о трагических судьбах резидентов Базарова, Гутцайта, да и того же недолгого начальника разведки Пассова. А тут товарищ заявил: «Мне, мол, климат Воркуты после Рима не подходит — холодновато там будет, да и ветрено» — ну и всё, и никаких вопросов!
Поэтому тот вариант, что предложил Судоплатов, представляется все-таки более реальным, хотя и не имеет документального подтверждения:
«Хейфецу повезло: в 30-х годах он не был репрессирован. Его отозвали в Москву, и хотя в ноябре 1938 года Ежов дал указание об его аресте, оно не было выполнено. Вскоре Хейфеца направили в Соединенные Штаты, на Западное побережье, для активизации разведывательной работы.
Перед Хейфецем была поставлена задача установления прочных связей с агентурой “глубокого оседания”, созданной Эйтингоном для использования в случае войны между Советским Союзом и Японией. Первоначальный план заключался в том, чтобы создать сеть нелегалов в американских портах по примеру Скандинавии для уничтожения судов со стратегическим сырьем и топливом для Японии. Не зная о японских намерениях атаковать Юго-Восточную Азию или Перл-Харбор, мы предполагали, что они сначала начнут военные действия против нас».
В данном случае Судоплатов пишет о том, что хорошо знает, — именно он руководил в НКВД диверсионной работой, так что в данном случае (случаи-то всякие бывают!) доверять ему можно.
Кстати, если возвратиться к продолжению растиражированной (но неофициальной!) биографии Григория Хейфеца, то и здесь некоторые моменты вызывают, мягко говоря, удивление. Утверждается, что в июле 1944 года он возвратился из командировки в Сан-Франциско, поработал в Центре, в 1947 году был почему-то из НКВД уволен и назначен заместителем ответственного секретаря и членом президиума Еврейского антифашистского комитета. Ну, здесь-то все понятно и допустимо, так же как и то, что в ноябре 1951 года Григорий Маркович был арестован по делу этого самого комитета и осужден на 25 лет. Однако в октябре 1952 года дело Хейфеца пересмотрели и добавили «терроризм и участие в заговоре в органах МГБ». А потом, 2 февраля 1953 года, почему-то следователь, а никто иной, объявил Григорию Марковичу, что он приговорен к расстрелу, — но расстреливать его не стали, а в конце года он вообще был оправдан вчистую и преспокойно прожил себе еще 30 лет…
Ладно, всё же будем считать, что с вероятным начальником Лягина мы познакомились. Теперь поговорим о том, чем же занимался сам Виктор на западном побережье Соединенных Штатов Америки. Известно об этом немногое, но все-таки: «Руководил сбором информации по американским военно-морским судостроительным программам и по технологическим новинкам на предприятиях Западного побережья США. Через завербованную им агентуру Центр получил технические данные и описание устройств для защиты судов от магнитных мин, информацию о планах США по строительству авианосцев, другие ценные разведывательные материалы».
О работе Виктора в том же направлении писал и генерал Судоплатов:
«Помощнику Хейфеца в консульстве Сан-Франциско Лягину, инженеру, выпускнику Ленинградского судостроительного института, было дано специальное задание получить данные о технологических новинках на предприятиях Западного побережья. Основная задача, поставленная перед ним, — сбор материалов по американским военноморским судостроительным программам. Я помню одно из его донесений. В нем говорилось о большом интересе, который проявляется американцами к программе строительства авианосцев. Лягину также удалось завербовать агента в Сан-Франциско, давшего нам описание устройств, разрабатывавшихся для защиты судов от магнитных мин».
Обратим внимание на следующие моменты. Павел Анатольевич уверенно связывает имена Лягина и Хейфеца, тем самым еще раз подтверждая, что Хейфец в 1939 году находился в Соединенных Штатах. Зато самого Лягина он превращает в выпускника питерской «Корабелки» — как помним, Ленинградский кораблестроительный институт был создан в 1930 году на базе одноименного факультета Политехнического института (сейчас это Санкт-Петербургский государственный морской технический университет). Ну что ж, значит, в стенах Политеха Лягин получил такую разностороннюю и глубокую подготовку, что вполне мог сойти за инженера-кораблестроителя — причем, как покажет время, не только в глазах своих благожелательных начальников. Еще раз — низкий поклон Политехническому институту!
Однако обратимся к конкретным результатам оперативной работы Виктора Лягина.
Без всякого сомнения, из всего перечисленного выше важнейшим являлся вопрос защиты судов от магнитных мин — принципиально нового оружия, появившегося в 1920—1930-х годах. Впрочем, авианосцы это тоже было новое и перспективное оружие: хотя их боевое применение началось в Первой мировой войне, но должной и объективной оценки они тогда еще не получили, зато во Вторую мировую войну именно авианосцы станут главной ударной силой флотов США, Японии и Великобритании. Но планы строительства авианосцев — это перспектива долгих лет, информация эта была нам нужна фактически для общего сведения, тогда как защита кораблей от магнитных мин представлялась насущной необходимостью сегодняшнего дня.
Кстати, насколько грозным и эффективным оружием считались в то время морские мины, можно судить хотя бы по следующим данным: «В 1-ю мировую войну всего было установлено около 310 тысяч морских мин, на которых погибло около 400 кораблей (в том числе 9 линкоров, 10 крейсеров, 106 миноносцев, 58 подводных лодок) и около 600 торговых судов всех воевавших государств». Получалось порядка трехсот мин на корабль или судно. Для сравнения: в Первую мировую войну, в 1915–1916 годах, на то, чтобы сбить один самолет, тратилось порядка 11 тысяч снарядов зенитной артиллерии. В 1918 году — «всего лишь» две тысячи, что, понятно, тоже немало. Но какова разница в количестве мин и снарядов, насколько мина получается эффективнее!
Конечно, «всякое сравнение хромает», артиллерийский снаряд стоит гораздо дешевле морской мины, но ведь и тот же миноносец (типа «Новик», например), с экипажем в 142 человека, вооруженный четырьмя орудиями, четырьмя пулеметами и четырьмя, опять-таки, двухтрубными торпедными аппаратами, ни в какое сравнение не шел с каким-нибудь фанерно-тканевым «Ньюпором» или «Фарманом». (Уточним, кстати, что этот самый легендарный эскадренный миноносец «Новик», переименованный большевиками в «Якова Свердлова», погиб, подорвавшись на немецкой морской мине 28 августа 1941 года, при переходе из Таллина в Кронштадт.)
Однако не будем углубляться в историю минной войны на море — гораздо важнее сказать, что появление магнитных мин в корне изменило характер этой войны. Изначально мины устанавливались кораблями-заградителями, которые создавали минные поля, минные балки и пр., превращая море, как говорили моряки, в «суп с клецками» — эти районы установки мин нужно было либо обходить, либо тралить, то есть разминировать при помощи кораблей-тральщиков. Магнитные же мины по способу установки были «корабельными», «лодочными» и «авиационными» — то есть установленными с надводных кораблей, сброшенными с самолетов или (это было уже в конце Второй мировой войны) выпущенными из торпедных аппаратов идущих в подводном положении субмарин. Теперь уже по большому счету не надо было никакого «супа с клецками»: сброшенная, допустим, с самолета мина ложилась на дно на установленном разведкой фарватере, которым должна будет пройти эскадра — и тральщик уже не мог ее подцепить… Зато при появлении больших боевых кораблей срабатывал взрыватель этой самой мины. Хотя, конечно, минные поля в море все равно продолжали ставить — в конце концов, снять их было не так-то и легко… Новые образцы оружия обычно не отменяют, но дополняют уже имеющиеся.
Естественно, нашей разведке необходимо было знать, что делают передовые страны для защиты своих кораблей и судов от магнитных мин потенциального противника — гитлеровской Германии и милитаристской Японии. Про Страну восходящего солнца, имевшую достаточный опыт минной войны на море, забывать не нужно — достаточно сказать, что именно подрыв на японских минах российского броненосца «Петропавловск» 31 марта 1904 года, на котором погиб адмирал С. О. Макаров, во многом определил проигрыш Россией войны с Японией. (Роль личности в истории пока еще никто не отменял.)
Что точно выяснил по этому вопросу и передал в Центр Виктор Лягин, мы, разумеется, никогда не узнаем — конкретная информация может позволить выйти на источник ее получения, но нет сомнения, что им были приобретены ценные данные, которые принесли немалую пользу. Однако из вышесказанного можно понять, насколько широк был круг вопросов, в которых он разбирался достаточно хорошо. В противном случае Виктор не мог бы ни выйти на интересующего Москву специалиста, ни поддерживать с ним разговор. А главное, ему нельзя было бы объективно оценивать качество получаемого от агентов материала, так что, вполне возможно, приходилось бы платить изрядные деньги за малоценную информацию, не представляющую реального интереса. Но нет, в Центр из сан-францисской резидентуры поступала весьма ценная, по-настоящему интересная информация.
И вот еще такой этический вопрос: агент должен уважать своего руководителя. Сотрудник для агента — это совсем не то, что назначенный «сверху» начальник для наемного работника. Там-то обычно, хочешь не хочешь, а терпи любого дурака, но вот если агент не уважает сотрудника разведки, то и работать с ним не станет — ведь эта работа бывает чревата потерей не только свободы, но и самой жизни. А с неумным, бестолковым и т. д. руководителем подобный риск возрастает многократно… За что же уважали Виктора Лягина его помощники? Безусловно, за известные нам уже положительные личные качества, но все-таки, думается, в первую очередь — за прекрасную профессиональную подготовку и высокий уровень знаний. Ведь их общение вряд ли выходило за рамки «профессиональных» вопросов — конспиративная встреча сотрудника с агентом является весьма опасным мероприятием и здорово щекочет нервы обоим. Тут уж не до разговоров на отвлеченные темы: передал материалы, получил (если это обусловлено) гонорар и новое задание — и good-bye, пока не прихватили… И в этих материалах, можно понять, Лягин прекрасно разбирался.
Отец героя — Александр Ильич Лягин
Мать Мария Александровна
Сестра Виктора Анна Александрова
Ленинград, улица Пестеля, 7 — в этом доме жил Виктор Лягин
Виктор Лягин. 1929 г.
Ленинградский индустриальный институт (ныне Политехнический университет) в 1930-е годы
Мемориальные доски в память о легендарных разведчиках А. X. Артузове и В. А. Лягине, выпускниках Политеха, установленные в главном корпусе университета
Студент Виктор Лягин (стоит крайний слева) с товарищами
Создатель легендарного танка Т-34 Михаил Кошкин, однокурсник Лягина
Виктор Лягин — инженер. Ольга Афонина, первая жена Лягина
В семейном кругу
Муж, жена и дочка Таточка
Сплав на плоту
Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области — знаменитый «Большой дом» на Литейном
Знак сотрудника НКВД
Лаврентий Берия, нарком внутренних дел СССР в 1938–1945 годах
Павел Фитин, руководитель внешней разведки НКВД в 1939–1946 годах
Виктор Лягин (второй справа) с сослуживцами на лыжной прогулке
Справа налево:
сотрудники советского посольства в США Виктор Лягин, посол Константин Уманский, его супруга Раиса, резидент внешней разведки Павел Пастельняк
На берегу Атлантики
«Красивая жизнь» — nрикрытие серьезной работы
Жена Зинаида с маленьким Виктором Викторовичем
Александр Сидорчук Магдалина Дукарт
Григорий Гавриленко
Взрыв и пожар на Ингульском аэродроме. 10 марта 1942 г.
Дом 5 по Черноморской улице в Николаеве, где проживал Виктор Лягин. Сейчас здесь находится музей «Подпольно-партизанское движение на Николаевшине», а улица названа именем Лягина
Мемориальная доска на доме
Памятник Виктору Лягину в Николаеве
Грамота Президиума Верховного Совета СССР о присвоении В. А. Лягину звания Героя Советского Союза
Последнее мирное фото Виктора Лягина с женой и дочерью
Только не надо думать, что советские ученые и специалисты лишь тем и были в то время заняты, что с нетерпением ожидали: чего же еще новенького раздобудет для нас разведка? Разумеется, нет, они усердно работали сами, но, думается, что и помощь, получаемая ими от товарищей из НКВД и военной разведки, лишней не была. (К тому же большинство ученых ни сном ни духом не ведали, откуда поступает конкретная информация — все подавалось как достижение кого-то из коллег.) Вернемся, однако, к проблемам минной войны и защиты боевых кораблей от магнитных мин.
«В СССР работы в данном направлении начались в 1936 году, когда, с началом проектирования новых крупных боевых кораблей, командование ВМФ озадачило наркоматы тяжелой и оборонной промышленности необходимостью обеспечить эти корабли защитой от неконтактного минно-торпедного оружия… Созданный постановлением ЦИК и СНК СССР от 30 декабря 1937 года Наркомат военно-морского флота инициировал форсирование этих работ. В апреле 1940 года совместным приказом НК ВМФ и Наркомата судостроительной промышленности был утвержден план работ по развитию метода размагничивания кораблей на 1940 год. 23 сентября того же года приказом наркома ВМФ адмирала Н. Г. Кузнецова была создана Государственная комиссия для проведения заводских и войсковых испытаний размагничивающего устройства для защиты от магнитных мин».
Как видим, важнейшим этим вопросом занимались народные комиссариаты военно-морского флота, судостроительной промышленности, тяжелой промышленности, оборонной промышленности… А какие люди были привлечены к решению поставленной задачи!
«В апреле 1941 года на заседании Военного совета <Балтийского> флота рассматривался вопрос о средствах борьбы с новыми магнитными минами. Исследовательские работы по “размагничиванию” кораблей вел Ленинградский физико-технический институт (ЛФТИ), где над темой трудились молодые ученые — Анатолий Александров и будущий “отец” советской атомной бомбы Игорь Курчатов. С докладом об итогах исследований Александрова пригласили на Военный совет флота».
Пять наркоматов, ученые с мировым именем — и «оставшийся за кадром» никому не известный сотрудник внешней разведки в капитанском звании… Но знать бы, какова доля успеха — если брать в процентном отношении — принадлежит в решении этой важнейшей задачи Виктору Александровичу Лягину?
* * *
А где-то далеко был дом… Пожалуй, не в Москве, где Виктор прожил не больше года, причем первая половина этого времени пришлась на учебу в Центральной школе НКВД и жизнь в общежитии, а вторая половина несколько раз прерывалась краткосрочными командировками. Незадолго до отъезда в Америку он получил квартиру в районе Сокольников, это тогда была еще окраина столицы, но туда уже было проложено метро — самая первая в Москве Сокольническая линия… Однако в квартире этой сейчас никого не было, это были просто необжитые и даже еще не отремонтированные как следует стены — какой уж там родной дом, можно ли скучать по пустой коробке? Настоящий дом Виктора Лягина все-таки оставался в Ленинграде, на улице, носившей имя сурового декабриста Павла Пестеля, и до этого дома было почти девять тысяч километров… И как, наверное, ему хотелось войти в ту самую квартиру и сказать: «Я дома!»
Проезжая по холмам Сан-Франциско, Виктор, очевидно, не раз вспоминал милые сердцу ленинградские места: вычурные линии старинной церкви Святого Пантелеймона, которую видел всякий раз, выходя из своей парадной, черную неподвижную воду Фонтанки, стоявшую между двумя гранитными набережными, лимонно-желтые листья кленов в Летнем саду. Как же всё это теперь далеко! И там же, в прекрасном том далеке (Николай Васильевич Гоголь когда-то, будучи в Италии, писал: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу…» — а на самом-то деле «прекрасное далеко» это как раз и есть она, далекая Россия), именно там оставались самые родные люди — мама, сестра Анна, дочка Таточка… Их связывала только переписка, и, судя по всему, они даже точно не знали, где находится их родной человек, что здорово затрудняло общение, потому как писать приходилось куда-то в неизвестность, в пустоту, что далеко не всем нравится… А может, это есть некое самооправдание, позволяющее не браться за перо — «скажи, что я писать ленив»… Писать письма — это ведь совсем не то, что набить эсэмэску или связаться по мейлу. Утраченная ныне эпистолярная культура требовала большой душевной работы, сосредоточенности, откровенности, нужно было и выбрать подходящее время, чтобы спокойно заняться письмом. Не так-то просто было излагать на бумаге свои сокровенные мысли и чувства — между тем письма, написанные от руки и отправленные в конвертах, обычно ими и были наполнены…
В семье Виктора Александровича нам передали копии писем, пришедших из Соединенных Штатов. Писем сохранилось немного — не будем забывать, что со дней их написания прошло более семидесяти лет, что многое погибло во время войны, блокады, эвакуации. Зато личные эти послания теперь уже превратились в исторические документы — тем более что ни их отправителя, ни их получателей давно уже нет на свете.
Часть из этих писем уже опубликована в книге «Право на бессмертие» и в газетах, но есть и такие, что остались обойдены вниманием писателей и журналистов. Почему? Пожалуй, читатель догадается сам.
Вот, например, письмо, написанное, как мы понимаем, в канун наступающего 1940 года — 14 декабря 1939-го. К сожалению, не на всех письмах есть даты — к тому же и не везде даже указан год, нередко Виктор ограничивался числом и месяцем. Чему удивляться? Это же писалось для родных, которые сами всё поймут. Но, как оказалось, — писалось для истории.
Итак, одно из сохранившихся и ранее не публиковавшихся писем:
«С новым годом! С новым счастьем! С новыми надеждами!
Здравствуйте, дорогие!
Хотя я имею больше права назвать <вас> другим именем. Как это понять — до сих пор я от Вас не имею ни одного письма?! Аня уже приготовила тысячу причин об’яснить, почему это произошло и, конечно, во всем виноват Максим Борисович (очевидно, имеется в виду московский «куратор», который помогал находившимся в Ленинграде родственникам разведчика. — А. Б.), не пытайся, он абсолютно ни в чем не виноват, а виновата уважаемая Анна Александровна. Ты звонила к Максиму? — Да! Он тебя предупредил? Да! Следовательно, надо было отправить. Отправить независимо от того, когда письмо уйдет от него, ни тебя, ни кого другого это не касается — не ваше дело! Он делает преступление, если сообщает о сроках. Предположите, что я в М<оскве>. Захотели написать — сели и написали, а что дальше, вас не касается. Запомните это, и делайте, как я говорю. Хорошо, что еще Соня написала мне несколько строк, и я знаю, как обстоит дело с тем, что меня страшно беспокоило. Во-первых, Таточкина успеваемость, во-вторых, ваше здоровье, в-третьих, комнатный вопрос. Татку поздравляю, крепко, крепко целую и желаю (требую), чтобы она и впредь продолжала так же заниматься. Аню за Таточкину успеваемость благодарю. При соответствующих обстоятельствах проявлю свою благодарность в более активной форме. Рад за ваше благополучное здравие. Хотя в душе таится мысль, что Соня не все написала. Здорова ли мама? Как она себя чувствует? Дорогая мамочка, благодарю тебя за хлопоты о Таточке. Независимо от того, как вы разместились, часть забот о Таточке принадлежит тебе, и никто не вправе тебя их лишать.
Искренне доволен, что наконец-таки вы получили возможность жить по-человечески…»
Ну и достаточно! Всё письмо — это сугубо личные моменты. Виктор раскрывается здесь как любящий сын, заботливый отец и вообще — замечательный семьянин, который сильно тоскует по своим близким… А то, что, очевидно, за полгода он не получил от них ни одного письма — ну, это, как говорил известный персонаж, «дело житейское», мы уже объясняли, что сесть за написание письма порой было не так-то и просто. И вообще, не стоит оценивать те далекие события с позиции нашего знания. Это же нам сегодня столько известно про Виктора Лягина и про его семью — и то, что он выполнял сложнейшую разведывательную миссию на далеком Американском континенте, и то, что ему было суждено никогда больше не увидеть столь любимых им людей, и то, что ему вскоре придется возглавить антифашистское подполье и погибнуть героем, — что просто в голове не укладывается, как к ТАКОМУ человеку можно было относиться без пиетета и вообще, чуть ли не позабыть про ТАКОГО человека! Но ведь тогда последующих событий никто и предположить не мог! Ну, сейчас уехал, потом вернется — и всё, казалось, будет по-прежнему… Так что не станем никого осуждать, а давайте лучше будем думать о своих собственных родственниках — кто знает, что кого ждет впереди? Да и вообще, чем больше мы заботимся об окружающих, тем лучше им живется, кем бы они при этом ни были — замечательными, известными людьми или самыми простыми гражданами…
Впрочем, по дальнейшей переписке можно понять, что реприманд, сделанный Виктором в приведенном нами письме, подействовал и более никаких сбоев не было. Ну, почти — так вернее будет, потому что Лягину пришлось фыркнуть еще разочек — в письме от 25 января 1940 года. Это письмо также публикуется впервые:
«Здравствуйте, дорогие.
Получил Ваши письма (первые) и рассердился: никто из Вас чужому человеку не писал так сухо и формально, как мне. Мамино письмо я даже не знаю как понимать, что это значит “Спасибо за всё”? Из пятистрокового письма трудно понять — упрек это или действительно мама за что-то меня благодарит?!
Аня жалеет бумагу. Исписала полстранички со всех концов, но, конечно, не могла написать всего и подробно. Помню, в Москву она мне присылала более обстоятельные письма.
О Лене я уже не говорю.
Живем хорошо. Живы-здоровы.
Целую, Витя».
Можно только предполагать, с каким нетерпением и волнением ждал Виктор писем из дома — а тут приходят пять строчек, пол-листа… Ну и получите тогда, дорогие родственнички, ровно четыре слова про всё наше житье!
Неудивительно, что авторы публикаций о Герое Советского Союза Лягине предпочитали цитировать другие письма. Например, вот такое, написанное 12 декабря 1939 года — то есть в то же самое время, когда писалось «ругательное» письмо, — но с пониманием, что дочка получит его где-то в январе 1940-го:
«Дорогая моя Таточка!
Поздравляю тебя с тремя праздниками — с Новым годом, днем твоего рождения (как мы помним, 21 декабря. — А. Б.) и успешным окончанием учебной четверти. Я знаю, мое солнышко, что это поздравление запоздает: день твоего рождения уже прошел, Новый год начался, а о прошлой учебной четверти ты наверняка успела забыть… Что поделаешь, дорогая, мне и Зине надо работать здесь — далеко от Ленинграда. Тебе, конечно, хотелось бы праздновать вместе с нами, да и мы были бы счастливы увидеть тебя снова, крепко расцеловать и удивить каким-нибудь особенным подарком. Потерпи немного, наша девочка, придет время, и мы опять будем вместе. Не скучай, но и не забывай нас. Веселись, больше смейся и проказничай. Пиши нам сама — не надо, чтобы кто-нибудь тебе подсказывал. Будь, котик, со мной откровенна и пиши обо всем, что только захочешь…
В день твоего рождения мы соберемся нашей небольшой компанией и выпьем за твое здоровье, за здоровье бабушки и тети Ани. А я обязательно вспомню нашу дорогую мамочку Олю. Мне очень хочется, чтобы ты была такой же доброй и трудолюбивой, как была она. Я надеюсь, котик, что ты тоже вспомнишь ее в эти дни. Не надо грустить, но помнить мамочку надо всегда. Когда-то и мы с ней праздновали твои дни рождения. Я еще был студентом, получал мало денег и, конечно, не мог сделать эти праздники такими хорошими, как нам хотелось. Но сейчас всё иначе. Наша мамочка помогала мне учиться, и я стал неплохим инженером. Поэтому всем, что мы сейчас имеем, мы обязаны и ей… К тому времени, когда я вернусь домой, ты уже будешь совсем большой девочкой, и я тебе много-много расскажу о маме…
Да, Таточка, скажу тебе откровенно: если ты еще не занимаешься музыкой или занимаешься мало, то это никуда не годится. По-приятельски советую — возьмись серьезно за музыку и играй на пианино не меньше тридцати минут каждый день. Помни слова древнего мудреца Сенеки: “Истинно великое дело делается медленным, незаметным ростом”. Сейчас тебе уроки музыки могут показаться малоинтересными, но пройдет время, и ты сама будешь благодарить меня… Без труда ничего не дается, а упорно трудиться, отдавать все силы учению любят не все дети. Потом они вырастают и остаются пустыми, отсталыми людьми. Работать они по-настоящему не научились, много не знают и не понимают, поэтому и живут плохо. Так что, пожалуйста, не ленись…
Напиши мне о бабушке, как она себя чувствует? Береги ее — она у нас старенькая. Бабушка ведь моя мама и потому она твой лучший друг, любящий тебя безгранично. И ты люби ее…»
Что тут просто бросается в глаза, так это та пронзительная, неутихающая боль, с которой вспоминает Виктор Лягин о своей покойной жене Ольге. Он очень хочет, чтобы и в сердце дочери жила любовь к ее маме, которую Таточка по своему малолетству почти, наверное, и не помнила, — и потому старается поделиться своей памятью, своей любовью…
Но, кстати, в этой книжной публикации почему-то искажены финальные строки, в которых на самом деле написано:
«Береги бабушку, она у нас старушка, мы все должны ее беречь… Бабушка твой лучший друг, который тебя безгранично любит, и ты люби бабушку больше всех. (Про то, что «бабушка ведь моя мама», в письме нет ни слова. — А. Б.)».
Определенный интерес представляют для нас и заключительные строки из этого письма:
«Татик, с нашей перепиской пока выходит очень плохо. Пиши мне обязательно два раза в месяц 10–15 и 25–28 числа каждого месяца. Пиши сама, если тетя Аня опоздает со своими письмами».
Почему же Виктор, достаточно жестко высказавший свои претензии сестре и маме, дочку только хвалит и дает ей советы? Наверное потому, что он прекрасно понимал: когда ребенку всего девять лет, его поступки и поведение в основном определяются окружающими его взрослыми. Так что если бы бабушка и тетя дружно садились писать письма далекому папе Вите, то и Таточка делала бы то же самое с превеликим удовольствием. Потому ругать ее было не за что. Хотя рекомендация писать самостоятельно была…
Зато потом уже в письмах появилось «Татуся-свиню-ся» — это когда все писали, а она нет. Но ничего, исправилась!
И еще есть одно письмо, в котором Лягин пишет своей дочке, что Зина, его жена, Таточку очень любит, ждет ее писем, купила ей теплых вещей на зиму, а также — плюшевого медвежонка… Татьяна Викторовна берегла этого мишечку всю свою недолгую, к сожалению, жизнь.
Признаем, что читать «американские» письма Виктора Лягина не то чтобы очень интересно. Ведь никакой «привязки к местности», никакой «заграничной экзотики»! Понятно, что о своей работе разведчик ничего не пишет, круг его общения остается «за кадром» — но хотя бы океанский прибой описал, красоты легендарной Калифорнии (кто тогда не помнил фразы из чеховских «Мальчиков»: «А в Калифорнии вместо чая пьют джин»?) или сам город Сан-Франциско, «чудесную приморскую смесь Неаполя и Шанхая»! Нет, и про это было писать нельзя — строжайшая секретность… Поэтому все письма «оттуда» и содержали исключительно советы, вопросы, эмоции, какую-то минимальную житейскую информацию — в общем, ничего интересного для стороннего читателя.
Ну а если что и было о своей жизни, то примерно на таком уровне, как в письме от 16 февраля 1940 года:
«О жизни здесь писать абсолютно нечего — всё страшно однообразно. Живем только на работе и работой. Порою дела складываются хорошо, но какая-либо мелочь снова портит все сделанное — приходится начинать снова».
Очень содержательно и все понятно! Так что возвращаемся к службе нашего героя — по нашим источникам. Хотя, как мы уже говорили, она и скрыта за завесой секретности, но кое-какая информация у нас все-таки имеется. Так, ссылаясь на книгу наших товарищей, можем сообщить, что «в начале 1941 года Виктор Лягин был переведен для работы сотрудником резидентуры внешней разведки в Нью-Йорке под прикрытием должности инженера “Амторга”».
Но тут возникает вопрос: а под каким прикрытием работал Виктор Александрович в Сан-Франциско? Как нам представляется, либо под тем же, «амторговским», либо он считался каким-нибудь инженером-стажером. Ведь перевести его с дипломатической должности на инженерную означало бы в первую очередь полнейшее неуважение к американской контрразведке: неужто они бы там не догадались сразу, что эти должности являются прикрытием для совсем иной деятельности? Нет сомнения, что вслед за Корневым-Лягиным в Нью-Йорк из Сан-Франциско пришло и его досье по линии контрразведки, как понимаем, весьма тощее, ибо ничего предосудительного за ним замечено не было…
Между тем не станем отрицать, что контрразведка страны пребывания работала достаточно эффективно, и вскоре по «легальной» нью-йоркской резидентуре, в которую как раз тогда прибыл Виктор Лягин, будет нанесен хотя и не сокрушительный, однако весьма ощутимый удар. Но речь о том пойдет уже в следующей главе, а пока мы скажем, что и советская разведка работала в это время весьма и весьма эффективно. Вот что пишет исследователь:
«Загранаппараты советской внешней разведки в США в предвоенные годы добывали важную разведывательную информацию. Успешно они справлялись и с работой по линии научно-технической разведки, приобретая образцы современного по тем меркам американского вооружения. Только в 1939–1940 гг. советскими разведчиками в США было получено свыше 30 тысяч листов технической документации, около 1100 комплектов чертежей и свыше 150 образцов технических новинок».
К сожалению опять-таки у нас нет никакой возможности узнать, какой именно конкретный вклад внес в эту поистине титаническую работу герой нашей книги. Но думается — весомый! Еще интереснее, конечно, узнать, как были реализованы добытые разведчиком материалы, однако и это остается совершенно закрытой темой.