– Конкин! С вещами – на выход! – прозвучала – неповторимой небесной музыкой – долгожданная команда.

Эдуард Михайлович, крепко сжимая в ладони правой руки ручку старенького обшарпанного чемоданчика, вышел за ворота колонии, отошёл по тротуару метров на пятьдесят-шестьдесят, остановился и, поставив чемодан на выщербленный поребрик, несколько раз вздохнул-выдохнул полной грудью.

– Свобода, мать её, – негромко пробормотал Конкин. – Прощай, гнилая и заплесневелая зона. Прощай…. Увидимся ли ещё? Честно говоря, не хочется. Но и зарекаться, увы, глупо…. И куда теперь направиться дальше? Вот, в чём вопрос…

Вокруг безраздельно властвовало тихое октябрьское утро. Лениво светило-грело, изредка проглядывая сквозь прорехи в низких тёмно-серых облаках, слабосильное осеннее солнышко. В поредевшей разноцветной листве придорожных деревьев робко и неуверенно чирикали крохотные пичуги.

– Конечно, неуверенно, – понимающе покивал головой Эдуард Михайлович. – Откуда ей, собственно, взяться, уверенности-то? Наоборот, сплошная и голимая неуверенность присутствует. Мол: – «Что дальше делать? Куда податься? Чем заняться? И, главное, где денег достать – типа на полноценный праздник-отдых?». И вообще, не люблю я осенью освобождаться. Вот, летом – совсем другое дело: тепло и благостно, а ещё и стройные девчонки ходят в коротеньких юбочках…. А сейчас – холодно, тоскливо и зябко. Бр-р-р, колотун самый натуральный. Вон, даже мохнатый светло-голубой иней образовался по краям вывески…

Вывеска была большой и прямоугольной. А ещё скучно-казённой, что и подтверждал нанесённый на её вертикальную поверхность текст: – «Исправительная колония № 6/1, УФСИН по городу Санкт-Петербургу и Ленинградской области».

Значится – зона?

Это точно. Причём, зона не простая, а расположенная в городской черте Санкт-Петербурга, в Грузовом проезде. Очень удобно, надо заметить, расположенная: в непосредственной близости сразу от трёх станций метрополитена. До «Обухово» было порядка полутора километров. До «Пролетарской» – чуть больше трёх. А до «Купчино» – почти четыре.

Конкин задумчиво почесал в затылке левой пятернёй: без метро, казалось бы, ему сегодня никак не обойтись. Добираться до Гражданки наземным транспортом, с многочисленными пересадками? Глупость откровенная и несусветная: и дольше – по времени – получится, и, главное, гораздо дороже. А деньги, как известно, беречь надо. Особенно, если их у тебя мало. Поэтому напрашивался наипростейший и вполне даже логичный вариант – незамедлительно проследовать к «Обухово».

Эдуард Михайлович, покончив с раздумьями, подхватил чемодан, резко развернулся и уверенно зашагал в сторону станции «Купчино».

Почему было принято такое решение?

Ну, никто особо и не ждал Конкина в «гражданских Пенатах», в типовом девятиэтажном «кораблике», расположенном на улице Черкасова. В родимой «двушке», конечно, проживали его старенькие батяня и матушка, но.… Как бы это лучше и доходчивей объяснить? М-м-м…. Не любили родители, выражаясь напрямик, своего сына Эдуарда. Как бы так оно…. А за что, собственно, можно любить закоренелого преступника-рецидивиста? Тем более, с целым букетом «позорных» (в определённых кругах), статей Уголовного Кодекса? Не за что, если смотреть правде в глаза…. И не только «не любили», но и на порог квартиры не пустили бы – если, понятное дело, не опасались бы сыночка…. А ещё его отец и мать являлись небогатыми российскими пенсионерами. Что, мол, из того? Ведь общеизвестно, что почти все российские старики буквально-таки помешаны на накоплении так называемых «гробовых». Это, конечно, так. Но родители, как назло, знали о дате освобождения Эдуарда и, следовательно, все деньги (да и прочие мало-мальски ценные вещи), заранее и надёжно спрятали. Вне квартиры, естественно…. Пытать, пока всё бабло не отдадут? Да, неудобно как-то. В том смысле, что сразу же после выхода на свободу. Можно и «на потом» отложить, чтобы совесть – лишний раз – не донимала. Скажем, на месяц-другой. Что называется, заначка на чёрный день. На совсем-совсем чёрный…. «Гражданские» друзья-приятели? Было несколько. Только раньше, почти три с половиной года тому назад. Где они сейчас? Может, сидят, бедолаги. Может, спились-искурились в хлам полный. Кто знает…. Зато в посёлке Вырица гарантированно проживал его недавний сокамерник (в том плане, что в «зоновском» бараке, рассчитанном на пятьдесят заключённых, их койки рядом стояли), Ванька Кузьмин по кличке – «Пухлый», вышедший из зоны на четыре месяца раньше. «Корешил» Эдуард Михайлович с Кузьминым: менталитеты и интересы схожие, да и «чалились» они по одним и тем же статьям УК. Ну, не мог Пухлый – по всем тюремным понятиям – отказать закадычному корешу в гостеприимстве. Не мог, и всё тут. Если, конечно, не имел жгучего желания «скосячить» – со всеми негативными последствиями…. Что за странная кличка – «Пухлый»? Никакая она и не странная, а, наоборот, насквозь заслуженная. Регулярно «западал» Ванька на толстеньких мальчиков и девочек. «Западал», развращал, а потом (не каждый раз, конечно), попадал на зону…

Итак, Эдуард отправился к станции «Купчино» (и «метрошной», и железнодорожной), чтобы там сесть на пригородную электричку и проследовать до Вырицы. Причём, без билета…. Пожилые контролёрши? Не смешите, пожалуйста. Они – в своём большинстве – тётеньки усталые, добрые и доверчивые. Таких «клуш» завсегда (причём, без особых проблем), уболтать и заговорить можно, мол: – «Откуда же у меня, сиротинки горькой и неприкаянной, возьмутся денежки на билет? Только что из тюряги освободился, буквально-таки несколько часов тому назад. Вот, и справочка соответствующая. Взгляните…. Безвинно отсидел три с половиной года – по гадкому навету злых людей. От звонка до звонка. А вертухаи-сволочи, прежде чем выпустить на волю, избили и все деньги отобрали, жалости не ведая. Все-все-все, до последней копеечки…. К матери-старушке спешу. Болеет она шибко: последняя стадия рака. Еду, чтобы слово материнское последнее выслушать и глаза – после вздоха предсмертного – прикрыть…. Позвольте, родимые землячки, бесплатно проехать. В первый и в последний раз. Очень прошу. Слёзно умоляю…». И самую настоящую слезу можно будет пустить. Благо, на зоне и этому искусству научили. Так, чисто на всякий пожарный случай. Из серии: – «Лишним не будет – по жизни нашей горькой и бесприютной…». Поверят контролёрши, никуда не денутся. Может, и рублей сто – по своей наивности бабской – подбросят…

Конкин неторопливо шагал по Софийской улице и размышлял о всяком и разном. И поводы для тех тягостных раздумий были. Как, впрочем, и для мечтаний – пусть и не радужных, но, всё же…

Это была его уже третья «ходка». Букет обвинительных статей наличествовал такой же, как и в двух предыдущих случаях: изнасилование, развращение малолетних, педофилия. На этот раз, правда, российская Фемида, так её, даму капризную, и растак, вынесла неожиданно-суровый вердикт – восемь лет общего режима.

Эдуард Михайлович, осознав произошедшее, даже затосковал и начал всерьёз задумываться о самоубийстве, мол: – «Восемь лет без секса с малолетками – невыносимая и зверская пытка…». Но, вот, и трёх с половиной лет не прошло, а его выпустили.

Почему – выпустили? Конкина, честно говоря, этот вопрос мало волновал. И совсем не интересовал. В том плане, что ни капельки. То ли вышла очередная предпраздничная амнистия. То ли российский Премьер-министр (идейный поборник либеральных принципов-устоев и известный любитель сэкономить бюджетные деньги), распорядился – срочно сократить в два раза количество заключённых…. Какая, собственно, разница?

«Ох, уж, эти либеральные мероприятия», – недовольно покачав головой, подумал Эдуард. – «Не, с одной-то стороны, это просто замечательно, когда сроки «отсидки» сокращают. Но, пардон, с другой? Вот, выходит вчерашний «зэк» (из простого и бедного народа), на волю. Что его там ждёт? А ничего хорошего, честно говоря. Сейчас и обычному человеку совсем даже непросто устроиться на приличную работу. Что, уж, тут говорить про судимых и отсидевших? Кому они – со своими справками об освобождении – нужны? Никому. Вот, поэтому многие вышедшие из зоны (чтобы хоть как-то заработать на хлеб насущный), вновь «ударяются» в криминал. И, в конечном результате, возвращаются в тюрьмы и на зоны…. Угораю я от наших мужей государственных! Ну, решили, понимаешь, выпустить на свободу целую кучу «зэков». Молодцы, одобряю. А слабо озаботиться и дальнейшей судьбой этих людей? В частности, помочь им в трудоустройстве? Реально помочь, без дураков? Эй-эй, не слышу ответа. Отзовитесь…. Ничем помочь не можете? Да и не хотите? Мол, пусть сами устраиваются и «выплывают» – как умеют? Зачем же тогда досрочно выпускали – без всяких и всяческих перспектив на честную трудовую жизнь? Махровым лицемерием, однако, за версту отдаёт, так вас всех и растак…. Или же всё это изначально задумывается лишь для того, чтобы освободить – под сурдинку – представителей и представительниц отечественной бизнес-политической элиты, загремевших за решётку? В общем, так сказать, потоке амнистии? Чтобы внимания к этим хитрым действиям-мероприятиям не привлекать? Эх, жизнь наша жестянка – мутная и пошлая: до полной и нескончаемой невозможности…. А почему за такими – как я – на воле никто толком не присматривает? Участковый, к которому надо изредка наведываться и в журнале расписываться? Ха-ха-ха! Не смешите. Чистая и тупая формальность. Ибо господину старшему лейтенанту не до ерунды дешёвой, он, естественно, только дополнительными заработками озабочен: «крышеванием» ларьков-магазинчиков, да активной «дойкой» мелких наркодилеров, придорожных проституток и скупщиков краденого. Бред бредовый…. А про то, что людей с педофилическими наклонностями и лечить надо бы (желательно, на ранних стадиях этих самых наклонностей), никто всерьёз и не задумывается. Ни раньше, и ни сейчас. Почему? А чёрт их всех разберёт, во Власти сидящих. То ли денег им жалко. То ли мозгов не хватает…».

Он, свернув в безымянный проезд для грузового автотранспорта, дошагал до Бухарестской улицы, по «зелёному» сигналу светофора перешёл через неё и оказался в Шипкинском переулке.

«Богат наш славный и великий Санкт-Петербург на всякие странности и контрасты», – мысленно усмехнулся Конкин. – «Вот, взять, к примеру, Купчино и Гражданку. Купчино – южная окраина города. Гражданка – северная. Если следовать топорной логике, то эти «неформальные» районы должны быть похожи друг на друга – мол, раз окраины одного и того же города. Но ничего подобного не наблюдается: и дома совершенно разные, и магазины, и кафешки, и вообще, так сказать, жизненный ритм…. В Купчино, как правило, всегда достаточно многолюдно. Вот и сейчас по Шипкинскому переулку шествуют – в противоположных направлениях – многочисленные прохожие разных полов и возрастов. Очень неудобное и беспокойное, на мой частный вкус, местечко. Даже пописать незаметно не получится, не говоря уже о более серьёзных вещах…. То ли дело – родимая Гражданка. Там в это время многие улицы пустынны. Да и в течение дня наблюдаются такие же безлюдные «промежутки». Почему так получается? Может, все обитатели и обитательницы Гражданки с самого раннего утра уезжают на работу. Или же, наоборот, сладко дрыхнут. Не знаю, честно говоря. В том плане, что я, не считая, конечно, ранней юности, постоянной работой себя никогда не утруждал…. Короче говоря, на Гражданке детишки частенько остаются без присмотра взрослых и слоняются – и компаниями, и поодиночке – по пустынным улочкам. Удобная такая ситуация, ничего не скажешь…. Ладно, «покувыркаюсь» пару-тройку суток с Пухлым и деньгами у него – на первое время – разживусь. А после этого отправлюсь домой. Отосплюсь по полной программе, а после этого и делом займусь. Не-не, рядом с домом – ничего такого: опасно. По ближайшим пригородным поселениям проедусь: Лесколово, Матокса, Васкелово, другие посёлки и деревушки. Там сейчас, как говорили недавно «севшие» пацаны, проживает достаточно много нелегальных переселенцев из республик бывшего СССР: из Узбекистана, Таджикистана, Киргизии, Украины и Молдавии. Плохо живут – нищенствуют, голодают и перебиваются случайными заработками. Да и полностью бесправные – потому как нелегалы с просроченными и поддельными разрешениями на работу. Такие и жаловаться лишний раз не будут. А многие из этих переселенцев – с семьями: с жёнами и детишками малыми…. Присмотрю себе маленькую девчушку лет семи-восьми. Обязательно кудрявую, с ясными и доверчивыми глазёнками. Можно и с карими. Но лучше – с небесно-голубыми. Куплю её, сторговавшись, по дешёвке. Или же – по-простому – украду…. О, что я буду с ней делать! Уже слюнки, заранее, текут…».

Эдуард Михайлович, задрав голову, остановился возле знаменитой «купчинской Пизанской башни». Ну, чтобы проверить – есть ли наклон? Или же всё врут люди?

– Кха-кха! – требовательно кашлянули рядом.

– А, что? – оглянулся Конкин и, сорвав с головы старенькую кепку, залебезил: – Да я так, ничего такого. Просто любопытствую…. Уже ухожу. Ухожу…

Эдуард, вернув кепку на прежнее место, торопливо свернул за ближайший угол «свечки».

Почему – залебезил и торопливо свернул?

Просто человек, стоявший возле шикарного тёмно-синего автомобиля, был очень-очень серьёзным: возрастом лет тридцати, но с очень внимательными, цепкими и жёсткими глазами. А ещё и с извилистым тёмно-багровым шрамом на правой щеке.

«Правильно, что ушёл. Молодец», – оказавшись за домом, похвалил сам себя Конкин. – «Связываться с такими харизматичными и суровыми типами – себе дороже. Голову откусят, проглотят и даже справки об освобождении не спросят…. Опаньки! А это ещё что такое? Вернее, кто?».

Справа, за высоким «сетчатым» забором (в котором, впрочем, имелась парочка прорех), располагалась недостроенная семиэтажка с почерневшими оконными рамами и сорванной – местами – крышей. А между двумя корпусами «долгостроя», рядом с высокой кучей светло-жёлтого песка, играла, опустившись на корточки, маленькая худенькая девочка – лет семи-восьми от роду, светленькая, кудрявая, с задорными косичками, милыми белыми бантиками в крупный тёмно-синий «горошек» и доверчивыми небесно-голубыми глазами…

– Не иначе, подарок Судьбы, – жадно сглатывая похотливую слюну и старательно оглядываясь-озираясь по сторонам, тихонько пробормотал Эдуард Михайлович. – Вокруг – ни души…. А тело потом можно будет спрятать. Например, в подвале этого «долгостроя». Или же по-простому закидать строительным мусором, которого здесь в избытке…. Привет, малышка! – громко поздоровался, подпустив в голос медовой патоки. – Играешь? А не скучно-то – одной?

– Скучновато, – приподняв кудрявую голову и лукаво улыбнувшись, согласилась девчушка.

– А можно – и мне с тобой?

– Можно. Вон – дырка в заборе. Пролезай, дяденька…

Через полторы минуты Конкин оказался на территории недостроенного жилого комплекса: подошёл к песчаному холмику, ещё раз огляделся по сторонам, а после этого вкрадчиво поинтересовался:

– Как тебя зовут, пигалица?

– Шуа, – странным образом прошелестело в его ушах.

– Как-как?

– Шу-а-а-а…

– Словно зимняя вьюга пропела…

– Ага, похоже, – согласилась девчонка. – Словно вьюга, метель или пороша. Или же все они – общим хором…. Так мы будем играть?

– Обязательно будем…. Только как – без совочков и…э-э-э, формочек для куличиков?

– У меня всё есть. Там, – мотнула в сторону своими симпатичными бантиками-косичками Шуа. – Пойдём, дяденька в кепочке, поможешь мне принести.

– Конечно, пойдём…

Эдуард – на ватных ногах – шагал вслед за худенькой девчушкой, а в его непутёвой голове бились жаркие и возбуждённо-бестолковые мысли: – «Ох, уж, эти бантики «в горошек»! Ничего более завлекательного не видел в своей жизни. Готов идти за ними куда угодно: хоть на край Земли, хоть к сковородкам Адским…».

Шуа повернула за угол «долгостроя» и, не оборачиваясь, проследовала за приоткрытую ржавую металлическую дверь, ведущую, судя по короткой бетонной лестнице, в подвальное помещение.

«Это – Судьба!», – монотонно застучало в голове. – «Судьба, Судьба, Судьба, Судьба…».

В подвале царил вязкий сизо-лиловый полусумрак.

«Плохой и страшный цвет», – внутренне передёрнулся Эдуард Михайлович. – «Нездешний и потусторонний какой-то. Словно бы сама Госпожа Смерть ненавязчиво бродит где-то совсем рядом…. Сзади что-то стукнуло-щёлкнуло. Это дверь захлопнулась. То бишь, закрылась на замок…. О-па! Вокруг стало светло-светло. Только откуда идёт этот мягкий светло-жёлтый свет – непонятно…».

Шуа, скрестив тоненькие ручонки на груди, стояла у противоположной бетонной стены: стояла, смотрела на него и улыбалась. Только глаза теперь у девчонки были не светло-голубыми и доверчивыми, а угольно-чёрными, неподвижными и равнодушными. Да и её злую насмешливую улыбку никак не тянуло называть – «детской».

– Гав-в! – раздалось где-то рядом.

Конкин заинтересованно повернул голову на звук и недовольно поморщился: возле кучи битого кирпича сидел и добродушно таращился на него низкорослый чёрный скотч-терьер.

– Этой мой верный Страж, – охотно пояснил мелодичный голосок. – Так зовут этого славного пёсика…

«Страж, понимаешь. От горшка – два вершка…», – мысленно усмехнулся Эдуард. – «Значится так. Сейчас, мягко-мягко улыбаясь, подойду к собаке. Одного удара каблуком по голове должно хватить…. После этого кинусь к девчонке и слегка придушу. Пока – только слегка. Потом раздену её и разложу. А в рот носовой платок затолкаю – чтобы не кричала, когда придёт в себя…».

В ушах резко щёлкнуло, а перед глазами поплыли, неуклонно расширяясь, жёлто-фиолетовые круги. А ещё ярко-алые и изумрудно-зелёные спирали, неуклонно переплетаясь между собой, замелькали. Круги – расширялись. Спирали – переплетались. Всё расширялись и переплетались. Переплетались и расширялись…

Когда же все они (круги-спирали), наконец-таки, пропали, то никакой девчушки с бантиками «в горошек» у бетонной стены уже не было. Более того, на её месте стояла, небрежно опираясь на кривой чёрный посох, древняя старуха в драных лохмотьях, по которым шустро ползали-шевелились жирные молочно-кремовые вши. А ещё у старой карги наличествовал приметный нос: длинный, крючковатый, очень мясистый и весь усыпанный крупными разноцветными бородавками.

– Разыграли, значит? – неуверенно выдохнул-предположил Конкин. – Ну, да, конечно. Меня на зоне предупреждали, что, мол, в Купчино хватает – всяких шутников и доморощенных мистификаторов…. Ладно, уели. Спасибо за науку…. Пойду я. Чай, и другие дела отыщутся…

Эдуард Михайлович попытался развернуться на сто восемьдесят градусов и с ужасом осознал, что ноги (да и другие части тела), его больше не слушаются. Совсем. Вот и правая ладошка безвольно разжалась, а старенький чемодан – с громким стуком – упал на бетонный пол.

– Другие дела? – насмешливо прошамкала беззубым ртом противная старуха. – Это ты, милок, малость размечтался. Нет у тебя больше дел. Да и быть не может. Никаких. Ни больших, и ни малых. Ни важных, и ни пустяковых. И не будет никогда. Дошалился ты. А ещё и допрыгался, – резко вытянула вперёд правую руку…

Из кончика смуглого морщинистого пальца выскочила-вылетела крохотная изумрудно-зелёная искорка. Вылетела и, описав крутую дугу, тихонько прикоснулась ко лбу Конкина.

Эдуард Михайлович, потеряв остатки воли, плавно и медленно опустился на колени, даже и не пытаясь дать происходящему мало-мальски разумное объяснение.

Чёрный лохматый пёс, тем временем, принялся планомерно и неуклонно «раздуваться» во все стороны. Всё «раздувался» и «раздувался», пока не превратился в высоченного желтоглазого монстра с тёмно-багряной кожей и длиннющими руками-лапами, оснащёнными кривыми жёлто-чёрными когтями.

Монстр, брезгливо и небрежно передёрнув мускулистыми плечами, широко раскрыл почти безгубую пасть, демонстрируя множество острых зубов-клыков. А потом, сделав несколько широких шагов, уверенно склонился над Конкиным.

Кожу лица тут же опалило болезненно-жарким дыханием, а где-то в голове – видимо, на уровне подсознания – зазвучал чей-то язвительный голос: – «Напрасно ты, мил-человек, встретившись с Войпелем, подумал про откушенную и проглоченную голову. Совсем, даже, напрасно. А после этого ни через левое плечо трижды не сплюнул, ни по дереву не постучал. Беду, получается, накликал. И поделом – гнидёнышу…».