1

Я видел, как падает снег, когда подходил к окну, и иногда останавливался, чтобы посмотреть, как мягко ложатся крупные хлопья на белую землю. Потом опять принимался ходить по коридору из конца в конец. В одном – гладкая бело-коричневая стена с голубой полосой посредине, в другом – широкое холодное окно, выходящее на пустырь. В дальнем углу пустыря виднеется серое здание морга, и иногда я вижу, как по белой земле, из которой торчат тонкие черные прутья замерзших акаций, катится тележка, накрытая простыней, и тогда невольно приходит в голову, что в этой больнице умирает слишком много людей.

В коридоре всегда холодно и безлюдно, и можно ходить, ни на кого не натыкаясь, и никто не мешает думать.

И я хожу – изо дня в день, вот уже целую неделю. Должно быть, я прошагал за это время не меньше ста километров – ведь я хожу и утром, и днем, и вечером. Приятно ходить после того, как почти месяц пролежал на койке. А когда лежишь целыми днями, и слушаешь одни и те же нескончаемые разговоры о болезнях, и знаешь, что сам серьезно болен, тогда становится совсем скверно. И когда мне разрешили вставать, я стал много ходить.

Семьдесят три шага – от стены до окна. И семьдесят три шага обратно – от окна до стены.

А в палатах все та же шелестящая негромким говором жизнь, и один день в точности похож на другой. Старые неумные анекдоты, плоские шутки; и все неизменно возвращаются к одному и тому же – у кого что болит и у кого сильнее болит. И почему все они так любят говорить о болезнях?

– После вас придется заново красить полы.

Это говорит сестра. Традиционная шутка, на которую полагается улыбаться.

Я улыбаюсь.

– Идите в палату – уже четвертый час.

Я опять улыбаюсь и иду в палату.

На мое счастье, там уже все спят. А мне в это время никогда не удается уснуть. И становится как-то уж очень не по себе. Начинается это после четырех, когда уже нет света и еще нет темноты, и приходится лежать, смотреть на матовые прямоугольники заледеневших стекол и слушать дыхание спящей палаты. И лезут в голову мысли, от которых некуда деться, и начинаешь понимать, насколько плохи твои дела...

Дверь тихонько скрипнула, на пороге появилась неясная фигура в белом.

Светлана, «сестренка», как все зовут ее здесь. Симпатичная девушка, общая любимица. Ей уже восемнадцать, и ей кажется, что это очень много – во всяком случае, вполне достаточно, чтобы считать себя взрослой женщиной. Может быть, так ей кажется потому, что у нее никого нет – она из детдома.

В нашей палате всего четыре человека, все выздоравливающие больные, большие любители поесть и поспать. Светлана приходит ко мне в это время – она знает, что я не сплю днем, – и мы шепотом разговариваем. Она любит слушать мои рассказы об университете, страшно смущается, когда делает мне уколы, и совсем по-детски сердится, если приходит Галя.

Светлана немного постояла в дверях и на цыпочках подошла ко мне.

– Андрей, спишь? – позвала она шепотом.

– Сплю, – сказал я. – Но если увижу, что у тебя накрашены губы, проснусь и дам взбучку.

Она обиженно вздыхает, присаживается на корточки перед тумбочкой и кладет туда сверток. Потом садится ко мне на койку.

– А Гали опять не было, да?

– Да... А что это за контрабанду ты мне подбросила?

– А это такие оранжевые шары, – хитрит она. – Кажется, они называются апельсинами.

– Опять?

– Ну что опять, Андрюша... Я же вчера зарплату получила. Надо же мне куда-то деньги девать... Женщина я одинокая, бессемейная, а одной много ли нужно?

Кажется, это она у меня научилась так говорить.

– Хочешь, я очищу тебе апельсин? – спрашивает она.

– Хочу. И говори потише, а то и так все отделение знает, что ты влюблена в меня.

– Нахал!

Она сердито хмурит брови и тут же смеется. Наклоняется близко к моему лицу и тихо шепчет:

– А если это правда?

– Тогда мне придется жениться на тебе – не могу же я разбить твое юное сердце...

– Если я пойду за тебя замуж...

– А ты пойдешь за меня замуж?

– Пойду! – И она заливается беззвучным хохотом, ласково выговаривая мне: – Болтун... Трепач...

Потом вдруг с плохо разыгранным испугом говорит:

– Ой, я и забыла! Там тебя ждет какой-то парень.

– Во-первых, не ври – ничего ты не забыла, а во-вторых, кто это?

– Я не знаю.

– Длинный, черный, лохматый?

– Да, и очень симпатичный, не то что ты, противный бородач. Что, получил? Будешь знать, как говорить гадости. А кто это, Андрюш?

– Человек.

– У-у, противный! Жалко сказать, да?

– Отличный малый, Светланка. Хочешь, я выдам тебя за него замуж?

Она стукнула меня кулачком по груди.

– И когда только ты научишься разговаривать с женщинами?

– Послезавтра. А теперь иди, Веточка, – я буду одеваться.

Она провела рукой по моим волосам и на цыпочках пошла к двери.

 

2

Олег осторожно приоткрыл дверь в коридор.

Сестра не заметила его: она была поглощена странным занятием – стирала с губ помаду. Когда она повернулась на его призывное покашливание, Олег понял, что здесь у него вряд ли что выйдет – такой строгостью дышало ее лицо, а выражение досады на этого непрошеного соглядатая не обещало ничего хорошего.

– Сестренка, Шелестина можно?

Она с любопытством рассматривала его и, вскинув тоненькие брови, осведомилась:

– Вы грамотный?

– Вообще-то да...

– Тогда, в частности, прочтите, что здесь написано.

Было написано: «Тихий час».

И вот так каждый раз. Обход, обед, процедура и – тихий час. Интересно все-таки, почему он всегда приходит не вовремя? И что делать? Состроить жалобную физиономию или выкинуть какое-нибудь коленце?

Олег без улыбки сказал:

– Сестренка, милая, родненькая, позовите этого негодяя Шелестина, и я облобызаю все ваши пальчики.

Она сдержала смех и участливо спросила:

– Вы сумасшедший?

– Да, – сказал Олег, – а что?

– Да нет, ничего. – Она все-таки рассмеялась, и Олег решил, что фокус удался. Но она сказала: – Братишка, не огорчайтесь. В следующий раз приходите вовремя. А пока – ждите.

– Долго?

Она взглянула на часы.

– Сорок две минуты.

Олег спустился на лестничную площадку и сел на холодный подоконник. Ему не верилось, что наконец-то он в Москве, снова вместе с Андреем.

Но Андрей появился минут через двадцать.

«Однако, – подумал Олег, с улыбкой разглядывая друга, – этот тип выглядит довольно оригинально...»

По лестнице спускалась большеголовая бородатая личность в черных очках с разбитым стеклом. Личность эта – вероятно, по ошибке – была вдета в куцую больничную куртку с подвернутыми рукавами и полосатые штаны. Ей, личности этой, больше пристало бы рубать уголек в шахте, а не отъедаться на бесплатных харчах, так как всякому непредубежденному человеку было ясно, что по лестнице спускается совершенно здоровая, абсолютно невозмутимая и безмятежная личность.

– Привет!

– Привет!

Это говорится совершенно равнодушным тоном. Так здороваются двое случайных знакомых и тут же забывают об этом.

Так здороваются они.

– Сигареты принес? – спросил Андрей.

– Да.

– А «Литературку»?

– Тоже.

Курить Андрею нельзя, но все равно найдется по меньшей мере с десяток добровольных помощников, которые с удовольствием сделают для него все. Для него все делают с удовольствием, и, насколько Олегу помнится, так было всегда.

Андрей, не глядя, отодвигает в сторону пакет с апельсинами, за которыми Олег простоял в очереди целый час, закуривает и углубляется в газету. На Олега, кажется, совсем не обращает внимания. И хотя Олег уверен, что Андрей с самого утра ждал его, принимает это как должное.

– Ну, и как моя статья? – спросил Олег.

– Хорошая статья.

Вот так. Очень пространно, не правда ли? Олег в таких случаях немедленно начинает комментировать, опровергать и обвинять. Андрей слушает, молчит, думает. И только потом начинает бить его. Или соглашаться с ним. И то и другое делается так основательно, словно Андрей успел расщепить всю статью на корпускулы – все проанализировать, взвесить, и вот, пожалуйста, выдает по частям и с соответствующими этикетками. Его высокоорганизованный мозг физика не терпит анархии, и поспешность Олега частенько выходит ему боком.

Почти час идет неспешный разговор о том, о сем. О зачетах Олега, о курсовой Олега, о его же семинарах и просто об Олеге. И ни слова о самом Андрее, о его болезни. Так, наверное, надо...

– Галя была? – спросил Олег.

Вопрос чисто риторический – само собой разумеется, что не бывать здесь она не может. Даже когда Галя работала над дипломом в Звенигороде, она приезжала сюда через день и тратила на дорогу пять часов. А потом сидела ночами и считала интегралы – Олег как-то увидел в ее комнате десятки листов, исписанных цифрами и формулами, и поинтересовался, когда она успевает проделывать такие вещи. Она устало улыбнулась: «Ночи-то длинные сейчас...»

– Нет, – сказал Андрей.

Это что-то новое.

– Почему?

– Да так.

Это значит, что его лучше сейчас не расспрашивать. Пока по крайней мере. Может быть, он расскажет потом – все или несколько незначительных деталей. А может быть, не скажет ничего.

Олег поднялся.

– Ну ладно, старик, я поехал. Зайду еще завтра – зачеты кончились, и на ближайшие пять с половиной суток я свободен. Ешь апельсины, будь здоров, не кашляй.

– Не надо больше ко мне приходить. Завтра я сам буду дома.

– Ты что, выписываешься?

– Да.

Вот так, Все очень просто. Целый час болтать о чем угодно, а под конец, мимоходом, выкладывать такие вот новости. С такой же скучной и безразличной физиономией Андрей заявил месяц назад: «А знаешь, Олег, я, кажется угодил в нокдаун. Ложусь в больницу». И, заметив растерянность Олега, почти весело добавил: «Не беспокойся, Рахманов, я подымусь прежде, чем судья скажет „десять“. Не в первый и не в последний раз».

Сейчас Олег внимательно посмотрел на него – Андрей выглядел так же, как обычно. Но Олег-то знал, что за этой обычностью могло скрываться все что угодно.

– Ты что, выздоровел? – спросил он.

– Да как тебе сказать...

– Значит, нет. Тогда какой смысл уходить отсюда?

– Валяться на койке я могу и дома.

– Тоже верно, – сказал Олег.

И подумал: «И все-то ты врешь, Шелест. И уж мне мог бы не говорить, что дома ты будешь валяться на койке...»

– Ну иди, Олег, я еще здесь покурю.

А Олегу совсем расхотелось уходить. Андрей легонько подтолкнул его.

– Рот Фронт, старина!

От этого старого, еще со школы оставшегося приветствия Олегу стало совсем невесело. Он улыбнулся.

– Рот Фронт!

 

3

Олег ушел, а я еще долго стоял на лестнице и курил. Потом поднялся в палату, сел на койку. Это была отличная койка – с двумя матрацами, парой мягких подушек и великолепным теплым одеялом. И вообще моя тюрьма была прямо-таки образцовой. Первый раз я попал в заключение семь лет назад. Помню, когда мне становилось совсем плохо, Александр Михайлович, мой сосед по палате, бывший летчик, говорил мне: «Держись, человече! Помни слова мудрого итальянца: „А все-таки она вертится!“ И улыбался, а сам уже шесть лет не мог подняться с койки. А когда мы прощались, он сказал: „Не теряй мужества, мой мальчик, – худшее впереди!“ И опять улыбнулся, а глаза были серьезные и грустные. Он умер через месяц после того, как я выписался из больницы.

Я держался...

Когда считаешь, что впереди у тебя как минимум полсотни лет, просто глупо огорчаться из-за каких-то двух потерянных месяцев. Так, неприятное приключение!

Но при поступлении на физфак я на всякий случай промолчал о своей болезни. И совсем забыл о ней, когда начались занятия. Было слишком много книг, которые надо прочитать, и была лаборатория, из которой я с удовольствием не уходил бы даже ночью. Сбылось, кажется, все, о чем я мечтал в школе. Но кончилось тем, что я свалился опять. Это было уже совсем некстати. И просто глупо – не люблю повторений.

Через месяц я поднялся и вполне мог бы наверстать упущенное, но мне ничего не удалось доказать врачам. На прощанье они советовали подумать, стоит ли мне вообще оставаться на физфаке. Оказалось, что есть факультеты, где учиться легче. Я вежливо поблагодарил за такую заботу о своем здоровье – хотя мне хотелось послать их к черту со всеми их советами – и вежливо ответил, что предпочитаю физфак всем остальным факультетам, вместе взятым.

На восемь месяцев я оказался свободным. Я уехал домой, в Уфу. Когда же я вернулся, ЭМУ уже стояла в лаборатории Малинина – новенькая, красивая, словно невеста на смотринах. И я стал каждый день ходить к ней на свидания. Но, бог ты мой, как она измучила меня! В какие дебри теории мне приходилось забираться из-за этой электронно-моделирующей установки!

А потом пришла беда – умер отец. Этот удар едва не сбил меня с ног. Тогда-то я и встретился с Галей...

А моя милая болезнь так и не захотела расставаться со мной. До сих пор она приходила неожиданно, а в тот раз предупредила заранее: началось с бессонницы. Утром в лаборатории я потерял сознание и упал. Так в третий раз я попал на больничную койку.

Отличная койка, великолепная палата, но я не собирался долго задерживаться здесь. Все было точно рассчитано – я должен подняться прежде, чем судья скажет «десять». Я даже заранее наметил срок выписки – двадцать восьмое декабря. А сегодня двадцать седьмое, и завтра буду дома. Все идет по плану, по моему великолепному, точно рассчитанному плану. Вот только сессию сдавать не придется. Судья оказался весьма строг – ввиду явного преимущества противника бой прекращен, и еще раз придется взять академический отпуск. А что? «Дважды академик А. Шелестин – ведь это звучит, а, малыш?» Так наверняка сказал бы Валентин Малинин, мой шеф и наставник... Черт, чуть не забыл! Надо позвонить ему, чтобы завтра он оставил ключ от лаборатории.

В ординаторской телефон был занят. Я сел на диван и принялся ждать. Коридор пуст, стены сияют ослепительной чистотой. Отличнейший мягкий диван, я не раз сидел здесь по вечерам и смотрел, как мечется во дворе испуганный ветром одинокий фонарь, а тень его прыгает по красной кирпичной стене.

Завтра – прощальный визит к врачу. Заранее знаю, что будет говорить мой доктор: что нужно еще раз хорошенько подумать, что это немыслимо – учиться при таком устрашающем диагнозе – воспаление мозговой оболочки, и что надо отдыхать, не волноваться и вообще быть паинькой.

Я все это слышал, доктор. И я не люблю повторений.

 

4

Олег ехал в дрожащем от холода трамвае и думал об Андрее.

Они знакомы одиннадцать лет. Полжизни. И даже больше, если взять в расчет годы младенчества. Почти все, что помнил Олег, так или иначе было связано с Андреем, остальное как-то сгладилось и забылось.

В шестом классе они дали клятву – идти всегда вместе и не покидать друг друга в большом и сложном мире. Именно так они тогда и говорили. Было время, когда казалось: это слова, и только. Но и тогда они не расставались. Вместе переходили из класса в класс, из школы в школу. Олег неплохо учился, но ни в какое сравнение с Андреем не шел. С ним вообще никого не сравнивали – его превосходство было бесспорным. И Олег никогда не делал попыток выйти вперед – он знал, что такая задача безнадежна.

В десятом классе он заметался. Неизменный вопрос семнадцатилетних – что дальше? У Андрея все было ясным – физика, только физика, ничего, кроме физики. А Олег наудачу двинул в нефтяной институт – и провалил. В общем-то без особых огорчений – эта специальность мало привлекала его, как, впрочем, и все остальные. Он просто не знал, что ему нужно.

В том году они впервые расстались. Андрей уехал в Москву, Олег работал на заводе в Уфе. Были письма – шутливые, небрежные, иногда печальные и растерянные. И только тогда Олег по-настоящему понял, кем был для него Андрей. Он решил ехать к нему в Москву. Они встретились раньше – Андрей приехал зимой, когда получил отпуск.

А летом они снова разъехались – и надолго. Олег надел солдатскую форму и отправился на Сахалин. И опять были письма – долгожданные весточки из далекой Москвы. Олегу тогда приходилось несладко – и не раз поддерживала его дружеская рука Андрея, протянутая через огромный материк. О себе Андрей молчал, и только сейчас, когда они встретились в Москве, Олег начал кое-что узнавать. Оказалось, что Андрей очень болен. Сам он не признавался в этом до тех пор, пока и без признаний все не стало ясно.

Олег решил заночевать в комнате Андрея. Не раздеваясь, он лег на диван и быстро уснул – последнее время ему редко удавалось выспаться. Проснулся Олег от резкого света настольной лампы, ударившего прямо в глаза.

Напротив него сидела Галя.

– Я разбудила тебя, извини, – сказала она, жмурясь.

– Ничего. – Олег поднялся.

– Ты был у него?

– Да, сегодня.

– Как он себя чувствует?

Олег пожал плечами.

– Наверно, достаточно хорошо, если собирается завтра выписываться.

– Вот как?..

Галя внимательно глядела на него и ждала, что он скажет еще.

Олег молчал.

Она встала, подошла к окну.

– Что он говорил?

– Да так, всякое...

– А все-таки?

Олег молчал.

Она вдруг близко наклонилась к нему.

– Ну расскажи мне о нем, не молчи! О чем вы говорили? Как он выглядит? Почему выходит из больницы? Ведь я была у врачей, и они не собирались его выписывать. Обо мне он говорил что-нибудь? Ну скажи, говорил?

Олег покачал головой.

Галя прижала ладони к лицу и медленно заходила по комнате.

«Что у них могло случиться?» – подумал Олег и спросил:

– А почему ты сама не пришла в больницу?

– Он написал, чтобы я больше не приходила, – бесстрастно сказала она. – И что вообще пора кончать эту затянувшуюся историю.

Она смотрела в окно, и Олег не видел ее лица. Слова падали безжизненно и глухо. Олег видел только ее плечи и узел темных волос на затылке. Галя казалась хрупкой. Слишком хрупкой и слишком красивой по сравнению с тяжеловатым и медлительным Андреем.

Галя повернулась, и Олегу стало не по себе от ее беспомощного взгляда. Глаза у нее темные, почти черные, и, может быть, от этого отчаяние в них казалось нестерпимым.

– Может быть, ты все-таки расскажешь?

– Что? – растерянно спросил Олег.

– Да что-нибудь, что-нибудь...

– Но я действительно не знаю... Он ведь и вообще-то не слишком разговорчив, а сейчас – особенно.

– Ну ладно, – медленно проговорила Галя. – Нет так нет... Извини, что потревожила. А когда Андрей вернется, передай ему. – Она бросила на стол ключ. – Это от его комнаты.

– Слушай, а почему вы до сих пор не поженились? – спросил Олег. – Кто не хотел – ты или он?

– Кто не хотел? – Галя задержалась в дверях. – Долгая это история, Олег, и, в сущности, довольно обычная... До свиданья...

 

5

Галя смертельно устала. В последние дни она слишком много работала, слишком мало спала и слишком много думала. А тут еще этот разговор с Олегом... Она не предполагала застать его в комнате Андрея и шла туда, чтобы немного посидеть, поплакать, погладить корешки его книг... А теперь и этого уже не сможет сделать – она сама не понимала, что заставило ее бросить ключ.

Галя шла, прижимаясь к стенке, и боялась, что ее встретит кто-нибудь из знакомых и придется тогда о чем-то говорить, кого-то выслушивать... Тихонько проскользнув в свою комнату, она закрылась на ключ, разделась в темноте и долго лежала не двигаясь, боясь потревожить притаившуюся боль. Она вспоминала то самое первое, что было у нее с Андреем. Она вспомнила, как он стоял в нескольких шагах от нее, засунув руки в карманы пальто. В сумеречном свете лицо его было видно плохо. «Сейчас и этот возьмется помогать», – с раздражением подумала Галя, и правда, он подошел к ней и сказал нерешительно:

– Дайте я помогу вам.

– Благодетелей не требуется, – резко оборвала она, берясь за лопату. Ей уже не раз приходилось отваживать таких «джентльменов», хотя она и знала, что нередко это действительно бывает настоящее сочувствие. Но Галя знала и другое: что телогрейка и валенки ничуть но скрывают ее красивой и стройной фигуры и что не так уж трудно разглядеть умное лицо этой дворничихи. (Потом Андрей говорил ей: «У тебя тогда было очень усталое лицо...» – «И злое», – добавила она. «Да, – согласился он, – красивое, усталое и злое».) Для таких поклонников у нее было одно оружие, действующее безотказно, – грубость. Но на этот раз оружие дало осечку – ничуть не обидевшись, парень негромко проговорил:

– И все-таки дайте лопату. Пожалуйста...

Она выпрямилась, с усмешкой взглянула на него.

– Решили проявить благородство?

– Нет, – сказал он, внимательно глядя через сильные стекла очков, и она почувствовала, что ее усмешка была неуместной. – Просто неестественно, когда здоровый и сильный парень стоит и смотрит, как девушка занимается тяжелой работой.

Такая работа действительно была не для нее. Третью зиму подряд она за тридцать рублей в месяц расчищала аллеи в университетском сквере. Весной и осенью удавалось найти работу полегче, но зимой оставалось только это. И каждую ночь, просыпаясь, она шла к окну и смотрела, не идет ли снег. Первый год было легко, но следующая зима выдалась особенно холодной и снежной, и ей приходилось вставать в шесть утра и идти убирать снег, и редко когда удавалось справиться к восьми часам. Она уже привыкла к тому, что у нее постоянно болит спина, но, когда появились боли в животе, она встревожилась и решила бросить эту работу. Но никак не удавалось найти ничего другого, и она по-прежнему по утрам ходила убирать снег...

– Ну и что же? – спросила она.

Он молча смотрел на нее.

Тогда она протянула ему лопату.

Он сбросил пальто и быстро стал кидать снег и, кажется, за все время не сказал ей ни слова. Так же молча вернул ей лопату и на ее «спасибо» только кивнул, неторопливо оделся, закурил... И медленно направился к набережной, опять сунув руки в карманы пальто.

– Послушайте, – сказала она ему вслед, – а как вас зовут?

Он повернулся, вынул сигарету изо рта и словно нехотя ответил:

– Андрей.

– А меня Галя.

Он переступил с ноги на ногу, но так и не подошел к ней и издали сказал:

– До свиданья, Галя.

– До свиданья, – с улыбкой ответила она.

Дня через два опять навалило сугробы снега, и, когда Галя пришла на свой участок, она увидела там Андрея.

– Уж не собираешься ли ты работать за меня? – от неожиданности она обратилась к нему на «ты».

– Нет, – серьезно ответил он. – Просто сегодня у меня есть свободное время.

– Ну и зачем же ты делаешь это?

Он воткнул лопату в сугроб и полез в карман за сигаретами.

– Вообще-то говоря, не затем, чтобы навязывать тебе свое общество. Если уж тебе так нужны точные формулировки, то это элементарная человеческая жалость. Ты женщина, и физически довольно слабая, и уж наверно, и сама отлично представляешь, чем это может кончиться для тебя.

Сказано было слишком откровенно, но ей и в голову не пришло обидеться.

– Я знаю, – тихо сказала она. – Но работать все-таки нужно, а ничего другого я найти не могу. Пробовала давать уроки, но учителя из меня никак не получается...

– Но ведь так тоже нельзя...

Что он еще говорил тогда?.. Она так и не смогла вспомнить. Андрей еще несколько раз приходил убирать снег, но по-прежнему не делал никаких попыток познакомиться ближе. А встретив ее на факультете, молча кивнул, словно случайной знакомой, и прошел мимо.

Галя с недоумением и досадой смотрела ему вслед – она не могла понять этого хмурого сутулого парня... Дня через два она снова встретила его – в столовой – и заговорила первой:

– А ты и в самом деле ненавязчив!

Андрей поднял брови и серьезно осведомился:

– Что, разве плохо?

– Да нет, конечно, но и крайности тоже ни к чему... Ну, а к себе пригласить тебя можно?

– Можно, – с убийственной серьезностью ответил он.

– И к тебе зайти можно?

– И это можно...

Она первая не выдержала и засмеялась.

– С тобой, оказывается, и разговаривать можно.

– Иногда, – наконец-то улыбнулся Андрей.

– Кстати, я нашла другую работу.

Он оживился:

– Какую?

– Считать формулы для геодезистов.

Он покачал головой.

– Наверно, не блестяще.

– Наверно, – с улыбкой согласилась она.

Когда они выходили из столовой, Галя предложила:

– Ну, идем ко мне пить кофе.

– Идем...

Когда она налила ему кофе и потом небрежно спросила:

– Ну, нравится?

Андрей коротко и не задумываясь ответил:

– Нет.

Галя обескураженно переспросила:

– Не нравится?

– Нет, – подтвердил он, с интересом глядя на нее. – Обиделась?

– Немножко, – созналась она, – хотя обижаться глупо.

– Давай-ка я сам сварю.

– Вари.

Кофе в его приготовлении действительно был намного вкуснее, хотя и слишком крепкий.

– Научишь меня так готовить?

– Конечно.

Андрей просидел у нее час, а сказал в общей сложности не больше десятка слов.

Она с насмешливым раздражением спросила:

– Ты что, все еще хочешь доказать, что не собираешься навязывать мне своего общества?

– Нет.

– Но ведь не всегда же ты такой молчаливый?

– И это верно, – согласился он. – Просто не о чем говорить. Да и не хочется.

Следующие встречи с ним она тоже помнила плохо. Андрей приходил к ней часто, иногда она сама бывала у него – тогда он включал проигрыватель, ставил пластинку, и, пока звучала музыка, почти не разговаривал, и как будто совсем не обращал на нее внимания. Он любил Баха и, кажется, ни разу не поинтересовался, нравится ли ей эта музыка, а она почему-то не говорила, что ей скучно. Потом она стала понимать органную музыку и даже полюбила ее, но все это было уже позднее...

А тогда Андрей казался ей простым и понятным, и в этих словах было немало нелестного для него – Галя не любила простых и понятных людей. Казалось, что Андрей легко поддавался немудреной классификации: неразговорчивый меланхолик, фанатически предан физике, любит музыку и литературу... Что еще? Добрый, излишне сдержанный, даже вяловатый. Таких людей Галя знала немало, и они не привлекали ее.

... В один вечер – это было в конце апреля – они сидели в ее комнате. За окном быстро темнело, но света не зажигали. Галя что-то говорила и вдруг замолчала, заметив, как дрожит в полумраке красный огонек его сигареты. Ей стало грустно и чуть смешно. Она протянула руку и ласково погладила его волосы. Андрей смял сигарету, наклонился к ней и неожиданно легко поднял ее на руки.

– Я люблю тебя...

Ее удивила сила чувства Андрея, неудержимая страстность, так не вязавшаяся с его сдержанностью. Она лежала в темноте рядом с ним, слушала его беспокойное дыхание и чуть заметно улыбалась. Андрей приподнялся, склонился над ней и взволнованно сказал:

– Я люблю тебя, Галя!

Она ни словом, ни движением не отозвалась, как будто и не слышала.

– Я люблю тебя, слышишь?! – повторил Андрей.

Она немного помолчала и тихо, но твердо ответила:

– А я нет.

Андрей застыл на мгновенье, потом выпрямился и встал.

Она молча смотрела, как он одевается.

Андрей ушел, не попрощавшись.

Он не пришел ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Началась и закончилась сессия, наступило лето, а Андрей так и не появился, и она нигде не встречала его.

То лето она провела у себя дома, на Украине. Ей было одиноко и неуютно. Галя много думала о себе и об Андрее, но чем больше она думала, тем больше сомнения одолевали ее.

Так ничего и не решив, она возвратилась в Москву.

Андрей пришел на следующий вечер – похудевший, угрюмый, но как будто спокойный и даже равнодушный. Скучно и коротко он рассказал, что сессию сдал досрочно, три месяца работал на лесозаготовках под Вологдой, неплохо заработал, и тут он чуть замялся и небрежно, словно мимоходом, спросил, не нужно ли ей денег.

Она откровенно призналась, что сидит без гроша, и согласилась взять у него взаймы. Андрей заметно обрадовался. Галя стала рассказывать о себе, внимательно вглядываясь в него и пытаясь понять – изменилось ли что-нибудь в его отношении к ней?

Андрей молчал, сидел как-то особенно тяжело и устало, положив ногу на ногу и сцепив руки на коленях. Он смотрел на нее, но взгляда его она не видела – свет лампы причудливо отражался в стеклах его очков, затеняя глаза.

Испытывая все более возрастающее беспокойство, Галя вдруг заговорила о том, что вряд ли их встречи приведут к чему-нибудь хорошему – оба они не из тех, кто способен удовлетвориться легким флиртом, и оба слишком разные люди, чтобы сойтись по-настоящему.

– К тому же я старше тебя на пять лет, – добавила она, выжидающе глядя на него.

Андрей промолчал, и Галя продолжала говорить что-то еще.

И тут он прервал ее:

– Может быть, все это и верно, но... – он помедлил, – я люблю тебя...

– Я тоже, – сказала она, отводя глаза. И добавила: – Только не надо меня спрашивать ни о чем. И не надо настаивать...

Ночью, обхватив руками подушку, Галя беззвучно плакала и молила кого-то: «Сделай так, чтобы я полюбила его! Помоги мне... Я не хочу ему лгать, но и не хочу расставаться с ним. Ведь мне хорошо с ним, и мы нужны друг другу. Сделай так, чтобы я полюбила его!»

И, вспомнив сейчас о том, как она плакала тогда, Галя упала ничком и зарыдала в подушку. Она боялась, что закричит, и вцепилась зубами во влажную от слез наволочку. Ей было так больно, что теперь она молила, чтоб кто-нибудь избавил ее от любви к Андрею. И все-таки она знала, что не хочет этого и никогда не захочет – ведь эта любовь была самым большим и самым настоящим в ее жизни.

 

6

– Добрый день, доктор, – сказал я.

– Добрый день, больной, – она улыбнулась.

Она всегда улыбается, когда разговаривает с больными. Она красивая, и у нее очень красивые руки, и я люблю смотреть, как они двигаются.

– Ну, как дела? – спросила она.

– Какие дела?

– А-а... – Она опять улыбается. – Начинается.

– Что начинается?

Я прикидываюсь удивленным.

– Ладно, ладно... Голова болит?

– Нет.

– Врете, а? – Она прищурилась.

– Не очень.

– Может, стоит еще недельку полежать?

– Доктор, но мы же договорились...

Я весь – воплощение укора и обиды. Я и в мыслях не могу допустить, что кто-то может не сдержать своего слова.

– Так-то оно так, – нерешительно сказала она, и я не на шутку встревожился, – но все-таки...

– И все-таки?..

– Хорошо, – окончательно сдается она. – Я уже почти все приготовила для вас. Отпуск вам дадут, постарайтесь как следует отдохнуть и непременно поезжайте в санаторий, лучше всего куда-нибудь на юг. Будем надеяться, что это кончится.

– Угу...

– Вы что, не верите?

– Да нет, почему же. Я всегда готов верить добрым предсказаниям. Впрочем, и недобрым тоже.

– Ну, а о том, что вам следует уйти с физфака, вы и сами знаете.

– Разумеется.

– Подумайте об этом.

– Конечно.

Она пристально посмотрела на меня и вздохнула.

– И все-таки не уйдете?

– Вы угадали. – Я улыбнулся как можно спокойнее.

– Тогда запомните, – сказала она. – Осторожность и умеренность. А так как вы очень ненадежный товарищ, то еще раз – осторожность и умеренность. Что вы собираетесь делать?

– Поеду на юг, буду купаться в море и ловить рыбу.

Она встревожилась:

– Только, ради бога, никаких купаний!

– Значит, юг отпадает. Какой смысл ехать на море, если в нем нельзя купаться?

– Слушай, Шелестин, – когда она сердится, она начинает говорить мне «ты», – брось ты эти шуточки!

– Ну, какие же это шуточки?

– Не делай вида, что тебе на все наплевать.

Я поправил очки и уселся поудобнее.

– Ну, не надо сердиться, Ольга Дмитриевна. Вы же не хотите, чтобы я состроил кислую мину и начал жаловаться, что у меня нет денег, что я не могу поехать в санаторий и что мне вообще некуда ехать...

– Но можно же достать бесплатную путевку?

– Так ее же просить надо! Она стукнула по столу:

– Ох, и тип ты, Шелестин! Бить тебя некому. Не я твоя жена, я бы показала тебе...

– Это еще можно исправить.

Она рассмеялась.

– Нет, с тобой просто невозможно разговаривать... Но все-таки давай немного посерьезнее. Неужели тебе никто не может помочь? Родственники какие-нибудь есть у тебя?

– Наверно...

– Что значит «наверно»? Есть или нет?

– По предварительным подсчетам, у меня должно быть с полдюжины теток и штук тридцать кузенов и кузин.

– Ну?

– Но я не знаю не только их адресов, но даже имен.

– А брат?

– Какой брат?

– Ты же как-то говорил, что у тебя есть брат.

– А-а... Так это же бандит с большой дороги.

– Что за мистика?

Она выжидающе смотрела на меня, но я промолчал. Не мог же я, в самом деле, рассказывать ей все.

– Ну, а если у меня пока возьмешь? – нерешительно сказала она. – Разумеется, в долг?

– У женщины? – с ужасом воскликнул я.

Она со злостью хлопнула книгой по столу.

– Господи, до чего ты глуп! Тоже мне сильная, свободная личность! Набит предрассудками по уши! У женщины! – передразнила она и подала мне бумаги. – Забирай свои справки – и скатертью дорога! И не попадайся мне больше!

Она сердито глядела на меня. Я улыбнулся.

– Благодарю.

– Он еще и смеется! – возмутилась она.

– О нет, нет. – Я сразу стал серьезным. – Вы чудесная докторша и хороший человек, и я благодарен вам за все. И это уже совершенно серьезно.

– Знаю. – Она мягко улыбнулась. – И уж заодно позволь сказать, что мне будет жаль, если мы больше не увидимся. И тоже совершенно серьезно. Хотя сюда попадать все-таки не надо. И помни, что я говорила тебе.

– Да...

– Желаю удачи!

Я простился и вышел.

 

7

Сначала показалась его борода, потом сверкнули очки, и, наконец, сам Шелестин появился на пороге. Постоял, огляделся, небрежно бросил:

– Привет, шеф!

И направился к своей установке.

– Привет! – сказал Валентин. – Как дела?

– Нормально. Кто здесь лазил без меня?

– Майя.

Валентину хотелось поговорить с ним, но пришлось ждать и слушать щелканье переключателей. Пока Андрей не обнюхает всю эту адскую машину и не убедится, что все в порядке, он будет глух и нем. Валентин немножко знал его. Хотя куда меньше, чем можно было бы узнать за четыре с лишним года.

Впервые он увидел Андрея на вступительных экзаменах. Шелестин быстро писал, почти не останавливаясь, и брезгливо морщился. Весь его вид безмолвно говорил, что задачка глупая, неинтересная, ненужная и просто жаль тратить на нее время. Валентин подсунул ему орешек покрепче. Шелестин мигом расправился с ним и выжидающе уставился на Валентина – что дальше? Тот подбросил еще одну головоломку. Это был запрещенный удар – задача не решалась, но Малинину хотелось посмотреть, как этот лохматый меланхолик будет выкручиваться. «Меланхолик» взглянул на условие, удовлетворенно хмыкнул и погрузился в решение. Через полчаса Валентин поставил ему «отлично» и положил перед ним экзаменационный лист. Шелестин не обратил на него внимания. Прошло часа два. Валентин допросил последнего абитуриента и подошел к Шелестину.

– Задача не имеет решения, – сказал он, улыбнувшись.

Шелестин отмахнулся:

– Знаю. Я немного изменил условия, и смотрите-ка, что получается.

Он быстро дописал уравнение и протянул Валентину листки.

– Я хочу еще посмотреть, что выйдет, если сделать аналитическое продолжение на комплексную область. – И продолжал писать.

Валентин стал разбираться – решение было оригинальное, очень любопытное и требовало немалых знаний, далеко выходящих за пределы школьных программ. У этого хмурого парня была светлая голова. Малинин скоро убедился в этом.

Первого сентября Шелестин появился у него в лаборатории и нахально заявил:

– Буду работать у вас.

– То есть как это – буду? – опешил Валентин.

– А что, нельзя? – наивно удивился Шелестин.

Валентин с недоумением посмотрел на него и покрутил головой.

– Ну, допустим, что можно... А над чем же вы собираетесь работать?

– Над этим. – Шелестин кивнул на экспериментальную установку, стоявшую на ближайшем стенде.

– А вы хоть знаете, что это такое?

– Еще нет, – серьезно ответил Шелестин.

Валентин не нашел, что сказать, и пожал плечами.

– Ну что ж, приходите, смотрите...

И Андрей стал приходить каждый день. Он мог часами просиживать над схемами, не говоря ни слова и никого не спрашивая – спрашивать он вообще не любил, предпочитая разбираться самостоятельно. Валентин тогда почти не разговаривал с ним. Вскоре он надолго уехал в командировку, а когда вернулся, ему сказали, что Андрей заболел и взял отпуск. И Валентин совсем забыл о нем. А Шелестин появился через год и как ни в чем не бывало бросил с порога: «Привет, шеф!» – словно они были знакомы много лет и расстались только вчера. И сразу направился к ЭМУ. Он чуть ли не обнюхивал ее, проверяя качество пайки. Потом спросил Валентина:

– Какую ошибку она дает?

– Что-то около двенадцати процентов.

– Должно быть не больше десяти.

– Так то ведь должно быть, – язвительно сказал Валентин.

– А если я сделаю пять?

– Шутить изволите?

– Да нет, почему же... Дело в том, что я рассчитал и пришел к выводу...

– Ах вот как... Ну что ж, валяйте, – разрешил Валентин.

С тех пор Андрей по вечерам возился с ЭМУ. Валентин ни о чем не расспрашивал его, только однажды мимоходом бросил:

– Получается?

– Нет, – проворчал Андрей не глядя. И когда протягивал листок с результатом решения, был неразговорчив, мрачен.

– Не вышло? – спросил Валентин, прежде чем прочесть колонки цифр.

– Не вышло, – сказал Андрей.

– Сколько?

– Пять и четыре.

– Что?!

– Пять и четыре десятых процента, – невозмутимо проговорил Андрей.

Валентин расхохотался.

– А ты, оказывается, еще и комик!

– А что тут смешного? – серьезно спросил Андрей, но потом и сам засмеялся. – Дело в том, что я решил вогнать в пять процентов, а эта машина не слишком удачная...

Андрей продолжал работать над усовершенствованием ЭМУ. Он словно прилип к машине. Валентин уговаривал его заняться чем-нибудь другим – ему казалось, что из нее уже ничего нельзя выжать. Напрасно – Андрей по-прежнему до ночи просиживал в лаборатории. И кое-что ему удалось сделать. Его изменения отправили на завод, и вскоре оттуда прислали благодарность – установка работала значительно лучше. Андрей рассеянно пробежал глазами письмо и, кажется, тут же забыл о нем – ему хотелось добиться большего. И он снова взялся за работу.

Потом Валентин попросил Андрея помочь ему – горела его кандидатская диссертация. Андрей недовольно согласился. А потом увлекся идеей Валентина больше, чем он сам. И когда работа была уже окончена, Андрей еще долго что-то считал и проверял. И небрежно выкладывал новоиспеченному кандидату: «Здесь можно было сделать лучше, а тут мы просто глупость сморозили. А, шеф?» И невозмутимо поглядывал через очки. Не очень-то приятно было выслушивать такие вещи, но приходилось соглашаться.

Андрей опять занялся своей ЭМУ. Он задумал создать на ее основе другую машину, более точную и совершенную.

Валентин сначала скептически отнесся к этой затее – уж очень сложна была задача и непомерно тяжела для одного человека, но вскоре он понял, что новая установка все-таки будет. Через год или через пять лет, но будет!

... Наконец Андрей оставил машину в покое и повернулся к нему.

– Все-таки как твои дела? – спросил Валентин.

– Я же сказал – нормально. Если дашь сигарету – будет просто отлично.

Валентин протянул ему пачку и спросил:

– Стипендию получил?

– Нет еще.

– Деньги нужны?

– Нет.

Сказано так, словно это само собой разумелось. А между тем Валентин никогда не был уверен, есть ли у Андрея полтинник на обед.

Андрей стал шарить на полках.

– Что ты ищешь?

– Журналы.

– Они в моем столе. Но для тебя там ничего нет.

– Да? – Андрей подозрительно посмотрел на него и пробежал глазами заголовки. – Жаль. А вот это я все-таки возьму. – Он отложил два журнала. – Они нужны тебе?

– Да.

Журналы ему были не нужны. Но сегодня Валентин звонил врачу и помнил, что она говорила: «Ему необходим отдых. Хотя бы на месяц».

– Ладно, верну после Нового года, – сказал Андрей.

– Стоит ли?

– Возвращать?

– Да нет, брать.

Андрей усмехнулся.

– Наверно, нет. Но я все-таки возьму.

Валентин пожал плечами.

– Ну, смотри. Домой идешь?

– Нет, я еще посижу здесь.

Андрей снова занялся установкой. Валентин тронул его за плечо:

– Ну, счастливого Нового года!

– Угу, и тебе того же! – улыбнулся Андрей.

 

8

Валентин ушел. Я отложил в сторону журналы и несколько минут сидел не двигаясь. Значит, не так все это просто. Еще вчера мне казалось, что стоит только вернуться в лабораторию, как все пойдет по-старому, и будет так же интересно и хорошо, как и раньше, и будешь чувствовать, что то, что ты делаешь и чем живешь, действительно нужно. И вот сидишь, словно пришибленный, без мыслей, без желаний. И все время помнишь о том, что на эту установку потрачено почти четыре года, а сделано еще очень мало. И начинает казаться, что эти годы можно было прожить как-то иначе – лучше и интереснее...

Я стал набирать коэффициенты контрольных задач. Еще раз проверил все начальные условия и включил решение. Потом начал сравнивать осциллограммы. Несколько усилителей были, по-видимому, расстроены, и ошибка оказалась довольно большой. Для Майи это не имело особого значения, но для меня не годилось, и я решил сделать полную проверку. Я заново настроил почти все реле, сменил десятка полтора ламп, но все еще что-то не ладилось. Я провозился часа два, но никак не мог понять, в чем же тут дело. Сидел, смотрел на экраны осциллографов, курил и думал.

И вдруг оглянулся назад.

В дверях стояла Галя.

Я поднялся.

Она медленно подошла ко мне, улыбнулась.

– Ну, здравствуй, Андрюша...

– Здравствуй... – Я присел на край стола и принялся катать в ладонях теплое тельце лампы, которую недавно сменил. – Ты давно здесь?

– Минуты две. – Она стояла передо мной, опустив руки вдоль тела, и не сводила с меня глаз. – Пришла пригласить тебя на твой день рождения.

Я покачал головой.

– Не надо, Галя...

– Надо, Андрюша... Это ведь и мой день.

Мы не все еще сказали друг другу...

До сих пор она говорила спокойно, но тут ее голос сорвался, и я внимательно посмотрел на нее.

Она села на мой стул и тихо заговорила, не глядя на меня:

– У меня такое чувство, что самого главного я так и не сумела сказать тебе. Или ты не захотел понять меня... Последнее время я много думала о том, как это может выглядеть со стороны. Женщина, которой уже немало лет, еще красивая, но если внимательно присмотреться, то увидишь и морщины на лбу и тени под глазами, и через год-два каждому станет ясно, что этой женщине под тридцать... А ей хочется выйти замуж, иметь детей, но она просто не представляет, как ей расстаться со своим счастьем. Свое... Не очень-то красиво, а? И ты – ты тоже так думаешь?

– Нет, – сказал я.

– Ты не умеешь лгать, Андрей... Если сейчас так не думаешь, то когда-то эта мысль наверняка приходила тебе в голову. Потому что это правда – не вся правда, но все-таки правда. Да, мне очень хочется иметь свою семью, своих детей, а не выходить по вечерам в сквер и не смотреть украдкой, как там играют малыши... Ведь мне уже двадцать семь, Андрей... Но когда я прихожу к себе в комнату и вижу твою фотографию и пустую коробку из-под сигарет – я так и не выбросила ее, – мне кажется, что ты только на минутку вышел и вот-вот вернешься... А стоит открыть ящики стола, и руки сами ищут твои письма. Каждая мелочь напоминает о тебе, и когда я подумаю, что ты больше никогда не придешь ко мне, а через два месяца я уеду и все так кончится... тогда хочется кричать...

Я снял очки и задумался.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила она.

– Я вспоминаю притчу о двух глухих... Ни один из них не хотел признаваться в том, что плохо слышит, и каждый кричал только о своем и обвинял другого в том, что тот не хочет выслушать его. Вот так и мы... Ты знаешь только то, что любишь меня, а я знаю другое – что не люблю тебя. И все остальное – лишнее...

– Боже мой, как ты груб... Груб и жесток...

– Да.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– Да, это все.

Она встала и вышла, покачнувшись в дверях.

Я смотрел на то место, где она только что была. Потом выключил установку.

 

9

Андрея долго не было. Олег открыл бутылку, расставил на столе закуски и уже с полчаса нетерпеливо расхаживал по комнате. «Этот маньяк, чего доброго, может забыть и о собственном дне рождения», – подумал он.

Андрей пришел в девять и устало повалился на диван. Протирая стекла очков, он близоруко огляделся и хмыкнул:

– Неплохо. Если из тебя не выйдет журналиста, то уж карьера посредственного официанта наверняка обеспечена...

Олег пристально вгляделся в лицо Андрея.

– Что это с тобой стряслось?

– Разумеется, ничего...

Олег налил в стаканы вино.

– Ну, за тебя, Андрей... За то, что тебе двадцать два.

Андрей усмехнулся и задумчиво проговорил:

– Двадцать два – это, кажется, в самом деле неплохо... – и отставил стакан.

– Что не пьешь? – недовольно спросил Олег. – Не нравится, что ли?

– Да нет, вино отличное...

– Нельзя?

– Не рекомендуется.

– Даже сегодня?

– Работать надо, – серьезно сказал Андрей. – А я не в настолько блестящей форме, чтобы...

Он не договорил – кто-то постучал в наружную дверь. Потом стук повторился – уже громче. Андрей не шевельнулся. Еще раз постучали, и стало тихо.

– Почему ты не открыл? – спросил Олег. – Ведь это была Галя.

– Знаю.

– Ты уже видел ее?

– Да.

Стук снова повторился. Потом еще раз. И еще.

Олег не выдержал:

– Иди открой!

Андрей поднялся и стал искать ключ, но никак не мог найти.

– Ключ в левом кармане, – сказал Олег.

Когда он открыл дверь, Галя стояла, опираясь рукой о косяк, и Андрей вспомнил, как она выходила из лаборатории, точно так же держась за дверь, чтобы не упасть.

– Ну вот, – сказала она, – я опять пришла к тебе. У тебя кто-то есть?

– Только Олег.

– Он не может куда-нибудь пойти?

– Нет.

– Тогда идем ко мне.

Андрей покачал головой.

Она отошла к окну и позвала его:

– Иди сюда, Андрюша.

Галя была в светло-сером платье – это платье Андрей любил больше других, хотя ей оно не нравилось, – и причесана так же, как три года назад, когда он впервые увидел ее, – высокий и пышный узел на затылке. Эту прическу она тоже не любила – всегда жаловалась, что на нее уходит слишком много времени – и обычно носила волосы до плеч: ей казалось, что так она выглядит моложе.

В коридоре было темно.

Андрей прислонился виском к ребру стены и стал смотреть в окно.

Галя положила руку ему на плечо.

Андрей почувствовал, как напряглись все его мышцы.

– Не надо, Галя...

– Не надо?.. – с горечью спросила она и отняла руку. – Ты просто боишься поверить себе... Зато великолепно усвоил одну идею: что ты не любишь меня и мы должны расстаться. И даже не пытаешься понять меня...

– Послушай, – сказал Андрей, – ты помнишь, как два года назад я сказал «люблю»?

Галя опустила глаза.

– Конечно... Такое не забывается.

– И что ты ответила мне?

– Но ведь я все объяснила!

– Да, ты говорила, что мы разные люди... Что мы еще мало знаем друг друга... Что многое еще может измениться... И даже то, что мы оба ведем нищенское существование – ты и это тогда учла! Все было очень логично, и все-таки я совершенно не понимал тебя. Я любил тебя, и все то, о чем ты говорила тогда, казалось такой мелочью по сравнению с нашей любовью... Я пытался доказать тебе это, но ты не понимала меня, словно мы говорили на разных языках. И во второй и в третий раз ты отвечала мне «нет». И опять я не мог понять почему... Но самое ужасное, что ты оказалась права...

– Права?!

– Да. Мы ведь действительно разные люди. И многое изменилось за это время. Вот только никак не могу понять почему... И опять мы говорим на разных языках. Ты – на языке любви, я – на языке равнодушия. И не думаю, что мы сможем теперь понять друг друга...

– Не сможем сейчас – поймем позже.

– Нет.

– Да, да, да! Андрюшенька, родной мой... – Она судорожно схватила его за руки и, глядя огромными блестящими глазами, с отчаянием и мольбой говорила ему: – Не верю, что ты разлюбил меня! Не может же этого быть! Ты просто болен, Андрей, но пройдет немного времени, ты выздоровеешь, и все станет на место. Ты только вспомни, сколько хорошего было у нас, как мы нужны были друг другу! Да ведь и сейчас... Я не могу без тебя, понимаешь?! Не могу! Да и я тебе нужна, я же знаю... Тебе уже сейчас трудно без меня, я вижу! Ну скажи, что это так...

– Да, – глухо сказал Андрей, – мне трудно без тебя...

Галя отшатнулась от него.

– Боже мой, как ты это сказал... Как будто ненавидишь меня за то, что я нужна тебе...

– Нет, это не так...

Она с тревогой глядела на него и еще крепче сжала его руки.

– На тебе лица нет... – Она вдруг уронила голову ему на руки и заплакала. – Ну почему именно с тобой это произошло? Почему ты так болен, почему?

Андрей оторвал ее от себя и грубо сказал:

– С меня хватит... И не надо меня оплакивать – я еще живой.

Галя вытерла глаза.

– Ты хочешь оттолкнуть меня грубостью?.. Милый мой, да ведь из этого все равно ничего не выйдет – даже если ты опять запрешься у себя, а я буду через каждые десять минут приходить и стучаться, а ты будешь знать, что это я, и все-таки не откроешь.

– Прости...

Галя помолчала.

– А теперь вот что я скажу тебе – только не говори сразу «нет». Мне предлагают место в аспирантуре, и я думаю остаться. Но если ты не вернешься ко мне, я уеду – одной мне здесь делать нечего. Не требую от тебя никаких обещаний, никаких обязательств, кроме одного – я должна быть уверена, что увижу тебя. Через день, через неделю, через месяц, но чтобы я знала: ты придешь... О чем ты сейчас думаешь? – вдруг оборвала она себя.

– Думаю?.. – Андрей помолчал и криво усмехнулся. – О том, что я где-то читал эти слова. Да еще, кажется, о том, что не прав был Бетховен, когда говорил: «Жизнь – это трагедия». Звучит красиво, но не совсем верно. Жизнь – фарс, пошлый водевиль, в лучшем случае – мелодрама, в которой все заранее известно, все расписано, все заучено.

– Наверно, следовало бы ударить тебя, но я и этого не могу...

– И это тоже я где-то читал... А ударить следовало – может, тебе стало бы легче... Идем, я провожу тебя.

В актовом зале она повернулась к нему и, не глядя, предложила:

– Давай немного посидим. Нельзя же расставаться вот так...

– Ну что ж, давай...

Они сели, боясь встретиться взглядом или случайно коснуться друг друга. И вдруг Галя тихонько засмеялась.

– Чего это ты? – Андрей тоже невольно улыбнулся.

– Да так, вспомнила... как сидели мы здесь же года полтора назад и нас согнали дежурные тетки... Одну я и теперь встречаю – рыжая, мясистая, ну прямо гренадер! Ох, как она взбесилась, когда увидела, что платье у меня поднялось выше колен! Ты страшно разозлился, а мне было до того смешно, что я расхохоталась. Можно было подумать, что они в ответе за нравственность всего мира. А я потом взглянула на тебя и испугалась – подумала, что ты бросишься на них с кулаками... – Галя оборвала себя: – Ну, хватит. Идем.

Прощаясь, она поцеловала его и просто сказала:

– Я буду ждать тебя, Андрей.

И ушла не оглядываясь.

Возвращаясь к себе, Андрей едва не сбил с ног какого-то задумчивого теоретика в пыжиковой шапке. Теоретик рассеянно пробормотал:

– Простите.

Андрей выругался.

Пыжиковая шапка удивленно округлила глаза и неуверенно и виновато попросила:

– Простите, пожалуйста...

 

10

– Ну? – сказал Олег. – Что будем делать?

– Делать? – не понял его Андрей. – Ах да, делать... Да что-нибудь, что-нибудь... Вот жаль, выпивки маловато.

Олег молча достал из шкафа две бутылки и поставил на стол.

Андрей невесело засмеялся.

– Однако ты запасливый малый, Олежка... И у тебя, как и у многих других, довольно странное понятие о дне рождения. Можно подумать, что напиваться в стельку в этот день – самое святое дело, прямая обязанность. Но сегодня ты, кажется, прав. Ну что ж, давай наливай...

Олег поднял стакан.

– За что?

– А ни за что, – сказал Андрей. – За белый свет. Или за темную полночь, если тебе больше нравится.

– Тогда лучше уж за индефинитную метрику гильбертова пространства, – сказал Олег.

– Что еще за абракадабра? – поднял брови Андрей.

– Разве не бывает такой?

– Почему же, имеется...

– Это я из какого-то твоего талмуда вычитал. Красиво звучит!

– Красиво, – вздохнул Андрей и выпил.

– А кстати, что сия многомудрая фраза означает? – спросил Олег.

– Сия фраза означает, – серьезно пояснил Андрей, – что с введением вышеозначенной индефинитной метрики происходит изменение квантовомеханического определения математических ожиданий.

– Очень даже понятно, – кивнул Олег. – А если по-русски?

– Можно по-русски. При построении теории взаимодействующих полей вместо обычного определения с помощью положительно-определенной весовой функции математические ожидания определяются с введением неположительно-определенной весовой функции, включающей как бы отрицательные вероятности.

– Как бы?..

– Угу... При этом гамильтонова функция системы может быть неэрмитовой.

– После этого утверждай, что физики нормальные люди... Каждое слово вроде русское и в отдельности почти понятно, а все вместе звучит по-китайски... И что же эта метрика дала физикам?

– Да фактически ничего. До сих пор не доказано, можно ли без противоречий провести такую схему.

Олег присвистнул.

– И какой же дурак выдумал эту метрику?

– Не дурак, Олежка, – невесело сказал Андрей, – а один из самых выдающихся физиков современности – Гейзенберг.

– Это имя даже я слышал.

– Вот видишь, даже ты...

– Так что же получается?.. Лет через пять-десять кто-нибудь сможет доказать, что весь этот высоконаучный треп ничего не означает и вообще нуль?

– Да, по всей вероятности, так и будет.

– И все-таки тысячи людей тратят время на изучение этой метрики?

– Да.

– И много в этой вашей физике таких теорий?

– Больше чем достаточно. Например, вся релятивистская квантовая механика фактически наполовину состоит из таких теорий.

Олег покрутил головой и с жалостью посмотрел на Андрея.

– А эта машина, которой ты занимаешься... Может оказаться, что это тоже все зря?

– Очень даже возможно.

– Ну и ну!..

Андрей усмехнулся.

– Налей-ка лучше еще – ты ведь спец по этой части... А теперь я задам тебе высоконаучный вопрос. Приходилось тебе спать с женщиной, которую ты не любил?

Олег поставил бутылку и посмотрел на него. Андрей сидел, откинувшись на спинку дивана, и внимательно разглядывал пепел на кончике сигареты.

– Приходилось.

– И как это у тебя получалось? – все тем же ровным тоном спросил Андрей.

– Плохо получалось.

– А вот у меня совсем не получается. – Андрей рывком поднялся с дивана, подошел к окну и открыл его. Запахло холодом, и несколько снежинок влетело в комнату. Андрей продолжал: – Может быть, со временем я научусь и этому и тогда все станет просто. А что? Всем известно, мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. Все просто, как аксиома...

– Перестань, – попросил Олег.

– Ну да, сейчас, – кивнул Андрей и продолжал: – Ты знаешь, сегодня я вел себя как последний подонок. Да и не только сегодня. Я говорил ей такие вещи, что за это избить меня мало. А ведь она очень гордая – уж я-то знаю. Но на нее ничего не действует... Мне до слез жалко ее, но что я могу сделать? Я не люблю ее. Тысячу раз задаю себе вопрос «почему» – и нахожу тысячу разных ответов. Все как будто правильные – и все неверно. Все! А сейчас и думать об этом не хочется. Ничего не хочется... Не хочется любить, не хочется, чтобы меня любили. Вот только работать очень хочется. Учиться. И кажется, ничего мне больше не нужно...

– Врешь, – пробормотал Олег, открывая вторую бутылку.

– Вру, – спокойно согласился Андрей.

– Выпей-ка лучше.

Андрей покачал головой.

– Бережешься? – с усмешкой спросил Олег.

Андрей посмотрел на него и ничего не ответил.

Олег выпил и закурил.

– Трезвый ты парень, Андрюха... Так сказать, воплощенная трезвость и ясность. Это нельзя, это можно, это не нужно... Ра-ци-о-на-лист! А? Современный стиль, что ли? Раньше ведь ты не был таким...

Андрей вдруг повеселел, рассказал какие-то анекдоты. А потом оказалось, что Андрея нет в комнате, и Олег попытался встать, чтобы пойти поискать его, и увидел, как поплыли за окном огни, а книжный шкаф наклонился и дружески поддержал его. Олег прочно вцепился в стол, и шкаф выпрямился, насмешливо блеснув стеклами. Олег пробормотал усмехаясь:

– Шалишь, брат, меня не проведешь – я же знаю, что огни плавают только в море, а шкафы не делают реверансов. А?..

Шкаф молчал. Олег похлопал его по твердому плечу, вылил в стакан остатки вина и сказал, повернувшись к шкафу:

– Слушайте, шкаф, я хотел сказать вам... Или спросить? Ну да, спросить... Почему ты не влюбишься, шкаф? Или ты слишком умен, чтобы тратить время на такие глупости?.. А вот у меня, брат, и время есть, а любви нет... Но ведь я не такой мудрый, как ты и твои книги... Только почему-то в этих книгах не сказано, как жить на белом свете. И научить они меня не могут – там одни формулы да уравнения, а ведь давно известно, – кажется, известно, – поправился Олег, – что даже самая плохонькая серенькая жизнь в формулы не укладывается. А мне жизнь хо-ро-ша-я нужна... Ну, шкаф, молчишь?

Шкаф молчал.

– Ну, молчи, молчи... Такое уж твое деревянное дело...

Тут Олег увидел, что входит Андрей, и голова у него мокрая, а глаза ясные и трезвые.

– С кем это ты тут? – спросил Андрей.

Олег усмехнулся.

– Да вот читаю твоему шкафу лекцию на тему о любви и дружбе. Вспомнил Феликса Кривина – есть такой писатель, который умеет отлично со всякими вещами разговаривать...

Андрей сел на диван, внимательно посмотрел на Олега и устало сказал:

– Ну, хватит на сегодня... И вообще... В конце концов нам всего двадцать два, и у нас еще достаточно времени, чтобы наделать кучу ошибок – больших и самых разных. И может быть, времени хватит даже на то, чтобы умереть вполне приличными людьми...

А потом Олег ничего не помнил.

 

11

Олег посмотрел на меня, а я лег на диван и закурил.

– Ну, – спросил он, – что же ты не собираешься?

– Я не пойду с тобой.

– С приветом, – сказал он, ничуть не удивившись. – Это еще почему?

– Да так.

– Что, собрался подводить итоги?

– Ну, зачем же... Кстати, это не самое худшее занятие в Новый год. Знаешь, где я встречал первый раз Новый год в Москве?

– Нет.

– В лифте. Чертова клетка – совершенно пустая, кстати, – застряла между одиннадцатым и двенадцатым этажами.

– Было весело?

– Очень.

– И все-таки почему ты не идешь?

– Да ведь надо гладиться, а утюга нет, и чистить ботинки, а щетка тоже вряд ли найдется, и вообще слишком много беспокойства, старина. Дело того не стоит. Так что гуляй...

– Понятно, – сказал Олег и ушел.

Я еще немного полежал и пошел в актовый зал. Там гремел конферансье – всесоюзная радиознаменитость. Он изрекал в микрофон что-то пресное и пошлое. Ему вежливо и иронически хлопали – человек неглупый сразу понял бы, что эти аплодисменты хуже пощечины. Но конферансье ничего не замечал, и над ним издевались с улыбочками и шуточками, как это умеют делать только у нас.

Везде танцевали, и было очень шумно и тесно. Батареи пустых бутылок выстроились на столах и прямо на полу вдоль стен.

Я купил шампанского и пошел к себе. Еще не было девяти. За окнами иллюминация, и я погасил свет. В комнате сразу стало просторно, таинственно и грустно. Я курил, и думал о Гале, и смотрел на яркие полосы сиреневого света на потолке – их оставляли лучи прожекторов.

Потом включил проигрыватель и поставил пластинку «Реквием» Верди.

Наверно, это по меньшей мере странно – «Реквием» за час до Нового года, но это была единственная музыка, которую я мог сейчас слушать. Это да еще Бах.

У большинства людей при слове «реквием» сразу возникает мысль о чем-то мрачном, торжественном, жалостливом... О смерти. Может быть, в этом отчасти виноват Моцарт. Считается, что всякий культурный человек знает его «Реквием», то есть когда-то слышал самое начало его и может вспомнить, что это именно Моцарт. Но «Реквием» Верди – музыка необыкновенная. Это действительно музыка о смерти. Но ведь смерть можно ненавидеть, а не покорив склоняться перед ней, можно с гневом протестовать против нее, даже отчетливо сознавая всю бессмысленность этого протеста, и скорбеть о ней так, чтобы эта скорбь взывала к мужеству, к жизни, к любви... И тогда повесть о смерти становится повестью о жизни.

И Верди написал такую музыку – необыкновенную повесть о жизни. И, слушая ее, начинаешь понимать, что смерть – это еще не конец, еще не все, что после тебя остаются люди, и они помнят о твоей жизни, им остаются твои дела – и то, что ты успел сделать, и то, чего ты не смог сделать. И что смерть твоя будет похожа на жизнь твою...

Я наткнулся в коробке с пластинками на эти листки и, еще не понимая, стал читать их...

«И никогда не искал я внимания людей ко мне, ибо не то ценно, что мне дадут, но только то, что я могу дать, и неважно, что скажут обо мне, но что я подумаю о человеке. Я жил один, жил внутри себя; то, что всем было нужно от души моей, я всем отдавал искренне; то, что только мне было нужно, я хранил глубоко в сердце моем, не отягощая внимания близких моих неплодотворной скорбью духа моего в часы уныния и усталости...»

«Кто уважает человека, тот должен молчать о себе. Кто дал нам злое право отравлять людей тяжелым видом наших личных язв... Нам чуждо великодушие молчания... Так хотелось бы видеть людей более гордыми...»

И дальше:

«Я жил прекрасно, я нашел свой путь, и некого мне благодарить за это...»

И еще:

«Как жить, чтобы сознавать себя нужным для жизни, как жить, не теряя веры и желания, как жить, чтобы ни одна секунда не исчезала, не волнуя души и ума...»

И тут же – почти стершаяся карандашная запись: «Да здравствует человек, который не умеет жалеть себя!»

И еще:

«Не жалуйтесь на бессилие и ни на что не жалуйтесь...»

Горький... Я сразу вспомнил, что эти выписки сделаны из его книг. Но когда? У меня было такое ощущение, что с мыслями Горького связано что-то еще, и я стал шарить в коробке и, наконец, нашел листок, вырванный из записной книжки. Он был весь в чернильных разводах – вероятно, книжка попала под дождь, – и некоторые строчки совсем расплылись, так что их невозможно было разобрать.

«... нет тяжелее тех испытаний, в пучину которых ты сам бросаешь душу свою... Ты сам – своя судьба, и твоя победа, и твое поражение – дело рук твоих, и никакая сила в мире не может изменить того, что задумал ты... Есть только те пределы, которые ты сам поставишь себе...»

И под этим листком не было подписи, но я сразу все вспомнил...

Это было три года назад. Глубокой ночью чей-то глухой голос вырвал меня из сна:

– Телеграмма Шелестину.

Я проснулся мгновенно и встал, чувствуя, как противная дрожь бежит по спине, и уже зная, что написано на этом клочке бумаги с синей полосой «срочная». В телеграмме было три слова: «Умер отец. Роберт».

Еще месяц назад я чувствовал, что придет такая телеграмма, и давно уже узнал на вокзале расписание поездов, идущих в Уфу. И первое, о чем я подумал тогда, стоя в прихожей, – что мне придется ехать челябинским в 6. 20, почему-то я был уверен, что телеграмма придет поздно ночью и мне придется ехать в 6. 20 – это был первый утренний поезд.

Я вернулся в комнату и лег, но дрожь била меня все сильнее, и хотя я накинул поверх одеял еще и пальто, меня стало трясти. Тогда я встал, бесшумно оделся – соседи мои спали и ничего не слышали, – отыскал в темноте сигареты и взял первую попавшуюся книгу – это был какой-то том Горького, – и до пяти часов я читал эту книгу.

А потом была длинная белая дорога до Уфы, и я все время или курил в тамбуре, или лежал на верхней полке и думал об отце.

Еще в августе, когда я уезжал в Москву, я видел, что отец безнадежен, и он тоже знал это, и оба мы старались делать вид, что ничего не случилось. Мне очень не хотелось уезжать, и я придумывал много всяких причин, чтобы остаться, но главную и единственную причину я назвать не мог, и отец заставил меня уехать. Я уехал, и сразу же пожалел об этом, и каждый день ждал известий из Уфы. И помню, как тряслись руки, когда я разворачивал белый телеграфный бланк, – это было в начале октября. В телеграмме было три слова: «Если можешь приезжай». На следующий день я видел его тонкие и очень желтые руки поверх одеяла, острые кости черепа на висках и скулах, выцветшие глаза и седую щетину. Он был так плох, что почти не двигался, и врач говорил мне, что вряд ли он протянет еще неделю, но отец умер только через два месяца.

Умирал он спокойно, и очень обстоятельно говорил мне, к кому я должен обратиться за помощью после его смерти, и как продавать дом, и еще о многом, и оставался все таким же спокойным, только иногда слезы катились по его неподвижному лицу, но глаза по-прежнему были ясными.

Я приходил к нему в больницу два раза в день – утром и вечером, и он не разрешал мне оставаться, да я бы, наверно, и не смог – когда я уходил от него, меня пошатывало, и я едва не слег. Так было три недели, а потом он приказал мне уехать. И я опять уехал в Москву и дорогой думал о том, что я слишком мало любил отца и никогда не мог понять его, и, хотя мы прожили вместе всю жизнь, так и остались чужими друг другу. И только в эти три недели я понял, какой он. Девятнадцать лет – и три недели... И кажется, тогда я впервые задумался о непреодолимой сложности жизни... А потом, в Москве, я опять каждый день ждал телеграмму, и почти не мог заниматься, и, если бы не приказ отца и не слово, данное ему, я бы вернулся. И потом я очень жалел, что сдержал слово.

Помню, что гроб стоял посреди комнаты и все расступились, когда я вошел. Настала жуткая тишина – ведь в комнате было человек двадцать, и никто не проронил ни звука. Я отчетливо слышал, как негромко гудит ветер в ставнях...

Хоронили его на следующий день, в сумерках, а через два дня я уехал. Приехал я в Москву ночью и потом до утра сидел за столом и думал. Вот тогда-то и были записаны слова Горького. Они показались мне удивительно верными и очень помогли мне. В ту ночь я многое понял. Понял, что жизнь действительно очень сложна – да и не может она быть простой, – и надо много думать над тем, как прожить ее, и заранее готовить себя к тому, что еще много горя и неудач предстоит мне, и поражений, наверно, будет больше, чем побед, но и это я принял тогда как должное. И понял, что только начинается та борьба, которую я должен вести всю жизнь, – борьба с самим собой и за самого себя, против людей и за людей. И тогда же я подумал, что мне, по-видимому, придется уйти из университета – пропущено почти два с половиной месяца, и я чувствовал себя совсем больным. И подумал, что это будет еще одно поражение. Я тогда почти смирился и только сказал себе, что стану драться до тех пор, пока совсем ничего нельзя будет сделать, но тогда я смогу сказать себе, что дрался до последнего... Но поражения не было – я все сумел сдать вовремя и даже без троек. Тогда и появилась эта запись на листке.

И потом была какая-то сумасшедшая скачка зачетов и экзаменов, когда календарь потерял всякий смысл и время измерялось короткими отрезками в три-четыре дня от одной сдачи до другой. И когда все это кончилось, оказалось, что я сдал все почти в срок и даже без троек. Так неожиданно пришла моя первая настоящая победа. Тогда и появилась эта запись на листке...

С треском взвилась ракета, и взрыв смеха раздался рядом за стеной.

Я включил радио, и шум Красной площади наполнил комнату. Когда начали бить куранты, я открыл шампанское. Пробка вылетела с сильным звуком и куда-то закатилась. Вино немного пролилось на стену, и там осталось темное пятно.

Я выпил один стакан, отыскал пробку и закрыл бутылку. Потом постоял немного у окна и пошел к Гале.

 

12

Наверно, он думал, что она спит, и осторожно снял ее руку со своего плеча. Приподнялся. Долго смотрел в окно. Потом встал и бесшумно оделся.

Сейчас он уйдет, и все будет кончено. А он не уходил – все стоял и смотрел в окно. Она не видела его лица – только широкие плечи и низко опущенную голову. Коснуться бы губами теплого затылка, позвать: «Андрюша...» А она лежит неподвижно и старается дышать ровно. Ведь он все равно уйдет. Она поняла это сразу, как только увидела его на пороге своей комнаты и услышала глухой голос:

– Вот видишь, я и пришел к тебе...

И только тогда она наконец-то убедилась, что действительно все кончено. До сих пор она еще верила, а теперь ей стало страшно. Но она скрыла свой страх, улыбнулась ему и сказала:

– Я же знала: ты не можешь не прийти!

... И вот сейчас он уходит.

Он наклонился над ней и негромко сказал:

– Я знаю, ты не спишь.

– Уходишь?

– Да.

Он взял ее руку, безвольно лежащую поверх одеяла, и поднес к губам.

Она смотрела, как он уходит.

Стукнула дверь, замерли в коридоре шаги. Его шаги. Огромный многоэтажный дом шумел, веселился, светился сотнями окон. На свете ничего не произошло. Ничего не случилось. Просто он ушел...

 

13

В больнице мне показалось, что я наконец-то нашел решение усилителя. У меня была с собой только маленькая записная книжка, и пришлось набросать схему на газетном листе. Я отлично видел, как работал усилитель – просто и в то же время изящно. Было это уже в десять вечера, и спать я лег довольный. А в двенадцать я понял, что схема никуда не годится. Вряд ли стоило проверять, но я все же встал и тихонько выбрался в коридор, прихватив с собой газету.

Дежурная сестра посмотрела на меня подозрительно, а когда я попытался пристроиться к ее столу, приказала идти в палату. Она была неумолима, и мне пришлось скрыться в туалет.

На подоконнике было не очень-то удобно, снизу дуло, но зато не приходилось отбиваться от посягательств сестры. Увы, это мне только показалось – я забыл, что в больнице ее власть всемогуща и распространяется даже на мужские уборные. Сестра вскоре настигла меня, но я выторговал полчаса и даже был допущен к столу со строжайшим наказом немедленно скрыться при появлении дежурного врача.

Через час я с облегчением вздохнул. Паника оказалась напрасной – усилитель по-прежнему превосходно работал, его пришлось только чуть-чуть подправить.

Я улыбнулся сестре и отправился спать. И заснул по-настоящему. Однако перед завтраком мне пришлось еще кое-что изменить в схеме и во время обеда – тоже. К вечеру о простоте и изяществе не осталось и воспоминаний. Схема чудовищно разрослась, капризничала и работала так, словно у нее поднялась температура и расшатались нервы. На следующий день я окончательно зашел в тупик – нужны были справочники, литература, нужна была установка, а все это было за больничными стенами.

Тогда я выписался из больницы.

И вот пошла уже третья неделя, как я пытаюсь оживить свою схему.

Я извел горы бумаг, прочитал сотни страниц из множества книг. С каждым днем становится все труднее распутывать клубки уравнений. Некоторые расчеты я делаю на той же установке, и шеф посмеивается:

– Ты хочешь, чтобы она родила самое себя, а это не всегда удается даже дьяволу. А ведь ты не дьявол и даже не бог...

Он смеется, а мне не до шуток. Впрочем, и для грусти особых причин нет – все это в порядке вещей, и я знаю, что не раз еще придется забираться в тупики и месяцами искать выхода... А пока выхода не видно.

Сзади подошел Валентин и молча смотрел, как я работаю.

– Ты хочешь что-то сказать? – спросил я.

– Да.

Он сгреб бумаги, отодвинул их в сторону и сел на край стола.

– И, судя по твоим решительным жестам, что-то не очень приятное? – спросил я.

– Кажется, ты все-таки останешься без стипендии.

– Вот как...

Новость действительно была неприятная, хотя и не совсем неожиданная – «академикам» стипендия не полагалась, но Валентин говорил, что в виде исключения мне могут ее дать, впрочем, вероятно, я не подходил под это исключение.

– И что же ты собираешься делать? – спросил Валентин. – Я имею в виду грубую материю – деньги.

Я пожал плечами.

– Да что-нибудь.

– А все-таки?

– Еще не знаю. Попытаюсь найти уроки, а потом, как обычно, – товарные станции, склады, стройки... В общем не пропаду. Полсотни в месяц как-нибудь заработаю, и хватит с меня.

– Никуда не собираешься?

– Да нет, не собираюсь.

Он помолчал и потом нерешительно сказал:

– С первого февраля у меня освобождается место старшего лаборанта.

– И что же?

– Оклад восемьдесят семь пятьдесят.

– И что же? – повторил я. Валентин рассердился.

– Что же, что же... Не делай вида, что ты ничего не понимаешь.

– Но ведь если я стану этим самым старшим лаборантом, мне придется оставить работу над ЭМУ и заняться твоей темой.

– За свою ЭМУ ты не получишь ни копейки, и я ничего не могу поделать – она не включена в план лаборатории.

– Знаю.

– А работать еще где-то на стороне тебе просто нельзя – ты слишком скверно выглядишь.

Я промолчал.

– Ну? – спросил Валентин.

Я покачал головой:

– Нет.

– Не дури, Андрей. Через полгода опять займешься своей ЭМУ. А кроме того, ты мне нужен.

– Но эти полгода я впервые смогу заниматься только своей работой, ни на что не отвлекаясь. У меня еще не было такой возможности, да и не скоро представится. Арифметика-то очень простая, Валя: для меня эти шесть месяцев – все равно что полгода.

– Черт возьми, какая логика...

– А что?

– Да ничего, – сердито сказал он. – Но в таком случае я не собираюсь бесстрастно наблюдать за тем, как ты будешь подыхать с голоду. Возьмешь деньги у меня.

«О господи! – подумал я. – Почему они считают своим долгом предлагать мне деньги?»

– Ну?

– Благодарю.

 

14

На время экзаменов Олег совсем переселился к Андрею, но почти не виделся с ним. Когда Олег просыпался, Андрея уже не было. Приходил он часа в два, и они вместе шли в столовую. Был он молчалив, рассеян, чем-то сильно озабочен. Быстро съедал обед, не замечая, хорош он или плох, и опять уходил. Возвращался поздно – к десяти, к одиннадцати. Выглядел Андрей отвратительно – под воспаленными глазами залегли коричневые тени, лицо стало серым, сухие губы потрескались. Он не выносил яркого света, вздрагивал от каждого стука. Было ясно, что долго он так не протянет.

А уговоры Олега вести себя благоразумнее ни к чему не приводили – Андрей морщился, теребил бороду и нетерпеливо ждал, когда же кончится это нудное нытье. Олег и Валентин с трудом достали для него путевку в Ялту – сам Андрей и пальцем не пошевелил, чтобы что-то сделать. Написал заявление и тут же забыл о нем. А когда Олег сказал, что путевка будет, Андрей тоскливо поглядел на него.

– А знаешь, Олежка, я, наверно, не поеду. Ну что я там буду делать, в этом Сочи?

Олег с недоумением посмотрел на него.

– Не Сочи, а Ялта.

– Пусть будет Ялта. На кой хрен она сдалась мне? Я же там идиотом стану от безделья и скуки. И потом – у меня все равно нет денег.

– Во-первых, путевка бесплатная.

– Да? – только и нашел что сказать Андрей.

– Да. А на дорогу надо не так уж много – всего рублей тридцать в оба конца.

– Так мало? – недоверчиво спросил Андрей.

– Да. На самолете половинный тариф действует до июля.

– Ну хорошо, – согласился Андрей. – И когда же ехать в это благословенное Сочи?

– Да не Сочи, а Ялта! – взорвался Олег. – Ты что, совсем свихнулся?

Андрей вдруг рассмеялся – добродушно и почти весело.

– Ну черт с ней, Ялта. Для меня все эти черноморские прелести ассоциируются с одним словом – Сочи. Так когда же ехать?

– Четырнадцатого февраля.

Андрей с облегчением вздохнул.

– Ну, тогда живем. За это время я тут еще горы сверну.

– Ничего не выйдет, – заявил Олег. – Горам придется подождать. Двадцать первого я сдаю последний экзамен, и в тот же день уезжаем к нам в Уфу.

Андрей раскрыл рот и сказал:

– А-а...

– Что «а-а»?

– Да так, ничего.

– Кстати, вопрос с деньгами тоже отпадает. Ты даже сэкономишь – дорога туда-сюда обойдется рублей в двадцать, а здесь за три недели ты проешь вдвое больше. Так что все чисто.

Андрей махнул рукой и ушел в лабораторию, ссутулившись и засунув руки в карманы. А двадцать первого взмолился:

– Олег, еще три дня. Три дня, и я готов ехать даже в это треклятое Сочи. Три дня!

Олег молча достал его чемодан. «Этот тип безнадежен. Через три дня он заявит, что ему нужна только неделя. А через неделю окажется, что еще месяц – один только месяц! – и он готов ехать хоть на Рио-Гранде-дель-Норте».

Андрей покорно собрался, но Олег вздохнул с облегчением только тогда, когда тронулся поезд.

Андрей еще с полчаса ворчал, а потом умолк, и Олег увидел, что он спит, прислонившись к жесткой стенке вагона. Олег разбудил его и стал стелить постель. Андрей спал стоя.

Проснулся он только в Куйбышеве, улыбнулся и весело сказал:

– Рот Фронт, старик!

Потом сунул в рот кусок булки и принялся что-то писать в своей книжке. А часа за три до Уфы помрачнел, бросил карандаш и уставился в окно, легонько постукивая пальцами по столику. Взглянул на Олега и предложил:

– Пойдем покурим, а?

Они вышли в тамбур.

– Глупо, – вдруг сказал Андрей.

– Что глупо?

– Не знаю. Все глупо. Ведь самому хотелось съездить, а сейчас стою и думаю – зачем?

– Опять грусть-тоска берет?

Андрей невесело усмехнулся.

– Опять... Пытаюсь ответить на один простой вопрос – что человеку надо? Как он должен любить и вообще как жить?

– А вопросики-то тривиальные, – усмехнулся Олег.

Андрей пристально посмотрел на него.

– Олег, ты должен познакомить меня с одной девушкой.

– С кем это?

– С Машей.

Олег быстро опустил глаза и глубоко затянулся.

– С какой Машей?

– Ларионовой.

«Вот так...» – подумал Олег, снова затянулся, бросил окурок и тщательно придавил его каблуком.

– Хорошо, познакомлю, – спокойно сказал он, чувствуя, как лицо его покрывается красными пятнами. Так было всегда, если он начинал волноваться, и Андрей хорошо знал это.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, – сказал Олег. – Пойдем в вагон?

– Пошли.

Они вернулись в купе. Олег открыл чемодан и начал тщательно перебирать свои вещи. «Только не глядеть на Андрея, – думал он. – Еще несколько минут... Иначе он обо всем догадается... Надо сделать вид, что ничего не произошло. Ведь он ничего не знает. Но ведь я говорил ему! – вдруг отчетливо вспомнил Олег. – Не прямо, но достаточно ясно, чтобы дать понять, кем для меня стала Маша. Не помнит? Или знает и все-таки говорит это?»

Он взглянул на Андрея – тот сидел, откинувшись к стенке, крутил в пальцах дужку очков и смотрел на него.

«Знает», – подумал Олег, холодея.

– Когда ты видел ее в последний раз? – спросил Олег.

– Полтора года назад.

Значит, ей было тогда семнадцать лет. А когда Олег уходил в армию – пятнадцать. Тогда была просто худенькая длинноногая девчонка с большими темными глазами и длинными ресницами. Все пятнадцать лет они прожили в одном доме, и Андрей сотни раз видел ее там и не обращал на нее внимания. Впрочем, и Олег тоже. С такой малышней они не водились. А когда Олег встретил Машу прошлым летом, то с трудом узнал ее. Красота ее казалась просто фантастической. Ее так же невозможно было не заметить, как не обратить внимания на яркий свет, вспыхнувший в темноте. Когда Олег шел с ней по городу, все головы, как по команде, поворачивались в их сторону, а стоило войти в трамвай, как все «незаметно» начинали разглядывать ее. Когда Олег сказал ей об этом, она рассмеялась:

– Привыкла...

– О чем ты думаешь? – спросил Андрей.

– Да так, ни о чем...

... Он решил сказать ей обо всем перед отъездом. Но когда осторожно взял ее за руку, она тихо попросила:

– Не надо, Олег.

– Почему?

– Не надо, – повторила она, и всю дорогу до ее дома они прошли молча. А потом она сказала: – Наверно, я полюблю только такого человека, которому нужна будет не моя красота, а я сама.

– А как ты узнаешь об этом? – резко спросил Олег.

– Не знаю, – просто сказала она.

И он больше ни о чем не спрашивал ее. Потом из Москвы писал ей письма и в них уже не мог удержаться от признаний. Она отвечала ему очень спокойно и ровно.

– Ты знаешь, что она тоже учится на физмате?

– Знаю. – Андрей улыбнулся. – Но можно обойтись без «тоже». У тебя слишком богатая фантазия. Я видел ее всего два раза и в общей сложности меньше десяти секунд. Две случайные встречи на улице. Должно быть, это все-таки много, а?

– Наверно, – нехотя ответил Олег.

За окнами мелькнули белые огни. Названия станции не было видно – вокзал находился на другой стороне.

– Давлеканово, – узнал станцию Андрей и, сразу помрачнев, повернулся от окна.

 

15

Нас давно ждали. Не успел прозвенеть звонок, как дверь открылась и все радостное семейство атаковало Олега.

Потом объятия обрушились на меня. Мать Олега, отец, маленький Витька и, наконец, Таня... Я помнил ее угловатым подростком, а сейчас с изумлением смотрел на высокую девушку, розовую от смущения. Она неловко обняла меня и покраснела еще больше.

– Господи, Танюшка, да ты ли это? Сколько же тебе лет?

– Шестнадцать, – она радостно засмеялась.

Такого грандиозного пиршества я не мог себе и представить. Трудно было поверить, что за один вечер можно столько съесть и выпить.

Мы с Олегом сидели во главе стола, словно святые, сошедшие с икон, и мне даже хотелось потрогать свою голову – нет ли жара от светящегося венчика. Мужчины – то есть мы с Олегом и Сергей Васильевич – пили водку, дамы предпочитали смородиновую наливку. Мы выслушивали новости, пускались в воспоминания, смеялись без всяких причин и пели песни.

И вдруг мне стало не по себе. Когда я все это видел в последний раз? Это шумное веселье, радостные лица, ласковые глаза, смотрящие с любовью? Я стал вспоминать. Да, три с половиной года назад. Мы сидели за этим же столом, только в старой квартире, и отмечали день рождения Олега. Такие дни бывали и раньше, и все они были связаны с Олегом, с его семьей... У нас в доме все было иначе. Жили под одной крышей четыре человека, которые никогда не любили и не понимали друг друга. Взаимная вражда и недоверие, неожиданные вспышки ненависти – все это я видел с тех пор, как стал помнить себя. Можно было объяснить каждый отдельный скандал, но все вместе не поддавалось никакому объяснению. Потому что люди не могут так жить. И все-таки мы жили именно так...

На следующий вечер, возвратившись домой, к Олегу, я увидел сидящего за столом Алексея. Он встал мне навстречу, раздвинул губы в знакомой усмешке.

– Ну, здравствуй, Андрей Георгиевич...

– Здравствуй...

Он безмолвно постоял, резко выделяясь на белой стене густой чернотой гладко зачесанных волос и отцовских, вразлет, бровей.

– А ты, я гляжу, не очень-то рад встрече, – наконец выговорил он.

– А ты догадлив.

– Пройдемся, что ли?

– Можно и пройтись, – согласился я.

Олег встревоженно посмотрел на меня, я жестом успокоил его, пропустив вперед Алексея.

Мы вышли, спустились по лестнице и остановились на улице. Я посмотрел на него – Алексей снова усмехнулся, опустил глаза. Поигрывая спичечной коробкой, спросил:

– Сколько же лет не виделись с тобой, а, брат?

– Не считал.

– А я считал. Четвертый год пошел. Позапрошлым летом был – не зашел, сейчас приехал – тоже глаз не кажешь. Ладно, что стороной узнал о твоем приезде, люди тебя видели. И на письма не отвечаешь, деньги обратно шлешь. Что, и знать меня не хочешь?

– Не хочу.

Лицо его напряглось, задвигались желваки на скулах. Он коротко взглянул на меня, и я заметил закипавшее в его глазах бешенство.

– Или у чужих людей тебе слаще? Какой ни плохой, а я все-таки брат тебе. Своя кровь.

– Они мне не чужие. Для меня ты чужой...

Алексей потемнел, хрустнул в его руке спичечный коробок. Он жадно затянулся папиросным дымом и угрюмо проговорил, не поднимая глаз:

– Ну вот что, брат. Что было, то было, и нечего старое ворошить. Кончать надо с этим. Приходи завтра вечером, поговорим.

– А о чем мне говорить с тобой?

– Найдется. Придешь?

– Нет.

– А ты подумай. Ждать буду. – И ушел не простившись.

Все-таки я пошел к нему. Алексей встретил меня на пороге в новом бостоновом костюме, накрахмаленной рубашке, чисто выбритый.

– Проходи, Андрей, проходи, – бодро воскликнул он. – Заждались мы тебя. Я уж было подумал, что ты и дорогу позабыл.

Шутка прозвучала неловко. Алексей принужденно улыбнулся, провел в зальце, крикнул жене на кухню:

– Ирина, собери-ка на стол!

Я огляделся. Комната эта, когда-то бывшая пустой и неуютной, теперь неузнаваемо изменилась. Стены завешены двумя большими коврами, мебель вся новая и подобрана почти со вкусом – широкая тахта, стулья с гнутыми спинками, шифоньер, телевизор. И вдруг я увидел портрет отца. Портрет был неудачный, сделанный по фотографии неумелым художником. Отец выглядел слишком молодо, лицо было застывшее, неживое. Только глаза были очень похожи – строгие, усталые и чуть насмешливые.

Я посмотрел на Алексея:

– А ты неплохо живешь...

Он тоже глядел на портрет и тут отвел глаза и усмехнулся:

– Да не жалуюсь пока.

– И до чего ты уже дошел?

Вопрос прозвучал явно двусмысленно, но Алексей сделал вид, что ничего не заметил.

– Работаю там же, на заводе, старшим мастером.

– Недурно шагаешь... А что же мать?

– А что с ней может быть?.. Живет у себя, в Давлеканове.

– Что так? Или при дележе разругались?

– Ну, какая может быть ругань? Просто не ужились. Она ведь, сам знаешь, какая...

– Как будто знаю.

– Да так оно и лучше – у нее свой дом, у меня свой...

Он осекся, быстро взглянул на меня и торопливо проговорил:

– Ну ладно, Андрюха, что старое вспоминать. Давай-ка садись, выпьем за встречу да забудем прошлое. Жить-то ведь дальше надо.

– Ну нет, пить я не буду.

– Что, нельзя? Ну тогда ешь.

– И есть не буду.

Он сжал в кулаке вилку, опустил глаза и глухо сказал:

– Ну гляди. А я выпью.

Алексей выпил, закусил, сразу же налил еще – рюмка была явно мала ему, да и не удивительно – он, хотя и хмелел быстро, пил помногу еще в то время, когда мы жили все вместе.

– Ты хоть рассказал бы, как живешь.

– Да ничего, живу, не жалуюсь.

Он опять выпил, сидел, поигрывая рюмкой, глядел тяжелыми глазами, уже подернутыми хмельной дымкой.

– И говорить не хочешь... Ничего не хочешь. А я думал, ты поумнел.

– Вот как?..

– Конечно, я понимаю, тебе досадно, что дом не достался...

– А ты не очень-то изменился.

– А я и не собираюсь меняться, – сразу вскинулся он. – Мне и так неплохо живется.

– Вижу...

Он как будто вспомнил, для чего звал меня сюда, и через силу улыбнулся.

– Ну вот что: поцапались – н будет. Я хочу, чтобы мы жили как настоящие братья, а не как... сбоку припеку. Тебе еще долго учиться, а я знаю, что на одну стипендию не проживешь. Почему ты не хочешь брать у меня денег? В конце концов этот дом принадлежит нам обоим, и если уж ты не собираешься здесь жить, я должен выплатить твою долю.

– А я не продаюсь...

Ирина, его жена, испуганно взглянула на меня.

– Даже так?.. – проговорил Алексей. – Ненавидишь меня... За что? Что я сделал тебе плохого? Неужели я враг тебе?

– Да, Алексей, ты мне враг... – Я отодвинул тарелки и встал.

Он поднял на меня недобрые глаза и спросил с силой:

– Тогда чего же ты пришел сюда?

– Захотелось посмотреть, такая же ты сволочь, как и раньше, или нет.

– Ну и что, посмотрел?

– Посмотрел... Раньше ты был сволочью довольно мелкой и глупой, а теперь – чуть-чуть поумнел...

Я чувствовал, что еще немного, и я ударю его – омерзительно было смотреть на эту усмешку, как будто приклеенную к его сытым губам.

Алексей покачнулся на стуле, хотел было встать, но раздумал.

Я еще раз взглянул на портрет отца и вышел в переднюю. Пока я одевался, в зальце не раздалось ни звука, как будто там никого не было.

 

16

У этой истории нет начала. Когда Андрей, перебирая свои детские воспоминания, пытался определить, какое из них самое раннее, то никак не мог этого сделать. В памяти вставали два лица. Крупное худое лицо отца, усталое и мрачное. И лицо матери – обрюзгшее, с заплывшими глазами, обиженное и недовольное. Такими эти лица были в мирном состоянии. Но бывали и другими: искаженные яростью черты отца, его посветлевшие от безудержного гнева глаза и широко раскрытый рот, извергающий проклятья. И лицо матери – плачущее, жалкое и злобное. И те же потоки ругани, те же проклятия – однообразные, словно заученные наизусть и давно уже лишенные даже того убогого смысла, который бывает в ругательствах. Такими были эти лица, когда Андрею было пять лет, и такими же помнились они ему и в семь и в десять... Наверно, эти лица бывали и веселыми, и ласковыми, и дружелюбными, но Андрей совсем не помнил этого – так же как не помнил ничего, кроме скандалов.

Скандалы возникали по самым ничтожным поводам – пересоленный суп, грязная постель, неубранные комнаты, перерасходованный рубль... И все скандалы были пугающе однообразными, и Андрей уже заранее знал, чем все это кончится.

Он знал, что отец, охрипнув от ругани, пустит в ход кулаки, что-то с грохотом упадет – стул, кастрюля или цветок, – вдребезги разлетится тарелка или стакан, мать с воплем выскочит на улицу, побежит к соседям. Отец еще с полчаса будет сыпать проклятиями и потом куда-нибудь уйдет дня на два, на три.

Эти два-три дня мать – растрепанная, грязная – будет ходить по улице из дома в дом, не пропуская ни одного, и, изощряясь в ругани, будет рассказывать о скандале, будет показывать синяки, лгать и вспоминать все то плохое, что только можно вспомнить. И в эти дни дома будет особенно грязно и неуютно, они будут есть картошку и хлеб, а вместо чая пить холодную воду с сахаром.

Потом вернется отец – обязательно пьяный. Мать, заслышав его шаги, постарается уйти, а отец, еще немного побушевав, ляжет спать, а наутро в доме будет зловеще тихо и мрачно – отец несколько дней не проронит ни слова, и мать тоже будет молчать. И потом все повторяется – через неделю, через две, самое большое – через месяц.

Иногда отец и мать решали, что надо жить мирно и дружно, и действительно на несколько месяцев в доме становилось спокойно.

А потом опять все начиналось сначала.

Мать много раз уходила из дому и обычно уезжала в Давлеканово, к своим родственникам. Отец никогда не удерживал ее и не просил вернуться. В эти дни он не пил, никогда не жаловался и не ругался. Сам варил, стирал, мыл полы.

Через неделю или две мать возвращалась и потом по меньшей мере полгода рассказывала всей улице, что вернулась только ради детей и только ради них она живет с этим извергом.

Если отец уезжал (один раз он уехал на четыре месяца, другой раз – на полгода), мать оповещала всю улицу, что этот изверг оставил своих детей без куска хлеба, но что она сама как-нибудь прокормит их – лучше сидеть на сухой корке, чем терпеть такие мучения.

Только потом Андрей узнал, что отец заранее готовился к этим отъездам и, работая с утра цо вечера, копил деньги и оставлял матери. Первое время они жили на эти деньги, а когда деньги кончались, мать начинала продавать мебель и вещи. И уж когда нечего было продавать, возвращался отец – он как будто знал, что в доме уже все прожито...

Отец ничего не говорил, но Андрей уже тогда понимал, что он возвращается действительно только из-за него и Алексея.

И опять начинались скандалы...

Андрей жестоко страдал от них и мучительно переживал каждое столкновение, а потом целыми днями думал, пытаясь разобраться, кто же прав и кто виноват.

Сначала ему все казалось ясным – виноват отец. Андрей страдал, видя, как он бьет мать, и ненавидел его за необъяснимую жестокость, и не мог смотреть на жалкое лицо матери, залитое слезами. Сказывалось и то, что мать постоянно, изо дня в день, обвиняла и проклинала отца. А отец никогда ни в чем не оправдывался и никого не обвинял.

Потом все стало намного сложнее.

Андрей начинал понимать, что отец, в сущности, требует от матери очень немногого: чтобы в доме было чисто прибрано, чтобы вовремя был готов обед и чтобы его не обманывали и не трепали нервы по пустякам.

Она никогда и нигде не работала – и все-таки в доме всегда были грязь и запустение. Отец не раз предлагал ей пойти на работу, но она отказывалась, и он оставался на сверхурочные – его зарплаты не хватало, а он не хотел, чтобы они жили кое-как.

И еще отец не мог вынести, чтобы ему лгали. Андрей же видел, что мать лжет всегда, лжет по привычке, даже когда в этом нет необходимости. Она сама уже не замечала этого и, когда отец уличал ее, неумело оправдывалась, придумывая очередную ложь. Отец мгновенно вскипал, выходил из себя, и начинался очередной скандал.

И однажды – в то время Андрею было тринадцать лет – произошел случай, после которого он почти возненавидел мать и уже не жалел ее.

Андрей зачем-то забрался на чердак и не сразу заметил, что мать уже там. Он хотел окликнуть ее, но увидел, что она вытащила из-за чулка деньги, отодвинула доску и спрятала их туда. Андрей не поверил своим глазам и, когда мать ушла, отодвинул доску.

Под доской лежала пятидесятирублевая бумажка.

Только сегодня утром мать клялась, что за неделю она израсходовала все и у нее не осталось ни копейки.

Подавленный и испуганный Андрей поставил доску на место и тихонько спустился с чердака, решив ничего никому не говорить.

Но тайник нашел Алексей и торжественно показал отцу. Тот жестоко избил мать и исчез на неделю.

А вскоре Алексей заявил, что видел отца, идущего под руку с какой-то женщиной. Это было после того, как отец, вернувшись с родительского собрания, разругал его за двойки.

В то время Алексею исполнилось шестнадцать лет. Он был смазливым мальчишкой высокого роста, ленивым и бездарным. Он учился всего классом старше Андрея, так как дважды оставался на второй год. Кажется, Алексей одинаково не любил и отца и мать и за их скандалами наблюдал со спокойным интересом. Если ему что-нибудь нужно было от отца, то он становился на его сторону, а если от матери – поддерживал ее. От нее же, вероятно, он унаследовал склонность к безудержному вранью и врал настолько невозмутимо и хладнокровно, что отец только разводил руками.

Кое-как закончив семь классов, Алексей устроился на электроламповый завод. Оттуда он каждый день таскал детали, делал магнитофоны и карманные приемники и где-то сбывал их. Однажды его задержали в проходной и все отобрали. Алексея спасло только то, что ему еще не было восемнадцати, и его уволили «по собственному желанию».

Узнав о краже, отец пришел в чулан, где Алексей устроил себе мастерскую, молча вытолкнул его оттуда, разломал верстак, выбросил все детали в помойное ведро. Закрыв чулан на замок, он схватил Алексея за плечо и угрюмо сказал:

– Еще раз узнаю – убью. Понял?

– Понял, – ответил тот, опустив голову.

Отец повернулся и ушел в дом. Сын проводил его взглядом, и Андрей увидел, как в презрительно-злобной усмешке скривились его губы.

Отец устроил Алексея на другой завод, записал в вечернюю школу.

Дома Алексей теперь бывал редко, беспрекословно отдавал отцу всю зарплату, но Андрей знал, что деньги-то у него водятся, и немалые. Однажды, показав пачку двадцатипятирублевок, Алексей похвастал:

– Видал? То-то. Уметь надо.

– Украл, что ли? – сердито спросил Андрей.

– Я, брат, теперь не такой дурак. Знаешь, сколько существует способов добывать деньги? Тысяча! А воровство – тысяча первый и самый ненадежный. Уметь надо! – повторил он самодовольно. И пригрозил: – Только проговорись отцу!

– Иди ты знаешь куда?.. – с отвращением сказал Андрей.

– Что, не нравится?! – издевался Алексей. – Чистеньким и честненьким хочешь быть? Отец вон всю жизнь чистенько и честненько горб гнет, а все ни кола ни двора. Как нищим был, так и остался.

– Ну и сволочь же ты! – только и нашел что сказать Андрей.

В тот год, когда Андрей кончал школу, мать после очередного скандала ушла из дому и, как обычно, уехала в Давлеканово.

Отец к тому времени сильно постарел, часто болел, почти бросил пить и стал еще более молчаливым и угрюмым. На уход матери как будто не обратил внимания, ни разу не заговаривал о ней, как обычно, сам готовил и убирал в доме.

Мать вернулась недели через три. Отец, придя с работы, только спросил ее:

– Ну, вернулась?

– Не к тебе вернулась, к детям, – огрызнулась мать.

Отец усмехнулся и промолчал. Вечером, когда все собрались за столом, отец твердо сказал:

– Ну вот что, Катерина Алексеевна... Пожили вместе всласть – и будет. К детям, говоришь, вернулась? Они уже не дети. Андрей вон в Москву поедет, Алексею двадцать первый год пошел, тоже не дитя. Так что забирай свои манатки и иди, откуда пришла. Вот тебе, как говорится, бог, а вот порог, и чтобы я тебя больше здесь не видел. Поняла?

– Да что же это такое, мучитель ты мой?! – заголосила мать, сразу расплывшись в слезах. – Изверг, душегуб несчастный! Погибели на тебя нет, от родных детей гонишь!

– Хватит! – крикнул отец, стукнув кулаком по столу. – Наслушался тебя за двадцать лет, до самой смерти будет что вспоминать! Алексей, хочешь, чтобы она осталась?

– Нет, – с усмешкой ответил Алексей.

– А ты, Андрей?

– Смотри сам, – угрюмо ответил Андрей. – Мне здесь не жить.

– Слыхала?!

Мать вопила в голос, а отец встал из-за стола и начал выбрасывать из комода ее вещи.

Мать ушла, и до своего отъезда в Москву Андрей ничего не слышал о ней.

Вернувшись через полгода в Уфу, он узнал, что мать обосновалась в Давлеканове и даже купила себе дом. На расспросы любопытных соседей, откуда взяла столько денег, проговорилась, что «накопила» двадцать пять тысяч.

– Я же знала, что этот изверг выгонит меня, – оправдывалась она. – Только ради детей всю жизнь под топорами да под ножами жила, а как не нужна стала – все отказались. Ничего, я найду управу. Судиться буду, полдома мне по закону положено...

Но судиться она не стала, только забрала сарай, продала его и оставила бумагу, заверенную нотариусом. В этой бумаге было сказано, что она забирает «сарай – старый, трухлявый, одни гнилушки, перину, пять штук курей, чайник, утюг, а ему, извергу и мучителю, оставляет дом пятистенный с чуланом и сенями, баню, сад, 9 яблонь, 30 кустов малины, 5 кустов вишен, свинью („супоросую“ – приписала она уже потом), а также двух сыновей – Алексей, 36-го года рождения, и Андрея, 39-го года рождения. Кроме того, оставляет 4 подушки, 6 наволочек, одеяло ватное и одеяло тканевое...».

Дальше следовало перечисление по пунктам.

В конце заявлялось, что никаких претензий к дому и имуществу она не имеет – «пусть изверг-мучитель живет, наслаждается с чужим добром, а я лучше одна на сухой корке проживу, чем вместе с ним под ножами да под топорами жить...».

Алексей потом долго издевался над этой бумажкой и говорил похохатывая:

– Тут, брат, всего тридцать шесть пунктов... Мы идем под номером восьмым, оба враз, а под номером седьмым стоит свинья супоросая. Чуешь, какое соседство?

(Потом, перед тем как уйти из дому, Алексей взял эту бумагу с собой.

– Хоть адвокат и говорит, что юридической силы она не имеет, – толковал он матери перед судом, – но все-таки это бумажка, да еще с печатью.

И на суде он спокойно объявил, что мать никогда не отказывалась от своих прав на дом и если раньше не подавала в суд, то только потому, что отец грозился убить ее.)

Отец уже тогда был сильно болен – врачи признали язву желудка и настаивали на операции. Отец отказался от операции, но работу каменщика ему пришлось бросить, и он устроился сторожем на стройке.

В тот же год, весной, Алексей женился. Отец не захотел отставать от родителей невесты и решил сыграть настоящую свадьбу. В ход пошли все его сбережения и зарплата Андрея, но денег все-таки не хватало, и отец занял полторы тысячи у знакомых и родственников.

Всего на свадьбе собралось человек двадцать пять. Гуляли три дня – сначала у себя, потом в доме невесты. Поселились они вместе – отец отвел Алексею две лучшие комнаты, и неделю в доме царили покой и всеобщее довольствие.

Потом отец сказал, что должен полторы тысячи и этот долг надо вернуть.

Алексей немного помолчал и спокойно ответил, что денег у него нет и платить он не будет. И вообще, добавил он, я об этом долге ничего не знаю и не просил устраивать свадьбу.

Выслушав его, отец посерел, поднялся со стула и страшным низким голосом сказал:

– Вон из моего дома!

И вдруг повалился, вцепившись руками в скатерть и стащив ее вместе с посудой на пол.

Андрей увез отца в больницу. Врачи опять предложили операцию. Отец сразу согласился и после операции почувствовал себя лучше. Только потом Андрей узнал, что отцу вскрыли полость и тут же зашили – было уже поздно: рак. Но тогда Андрею ничего не сказали.

Алексей перебрался в дом жены.

Отцу запретили работать, и он не стал больше ничего просить у Алексея, а подал на него в суд – на алименты.

Андрей на суде не был. В тот день, возвращаясь с работы, еще издали он увидел отца на лавочке перед домом, с низко опущенной седой головой. Заметив Андрея, отец улыбнулся дрожащими губами, потом вдруг затрясся от судорожных рыданий:

– Сынок, да что же это такое?..

Глядя на него, Андрей сам едва не заплакал. Только потом он узнал, что было на суде: Алексей лгал и клеветал на отца, а под конец заявил, что отец вполне здоров и еще сам может работать.

Отца отправили на дополнительную комиссию, после которой его перевели из второй группы в первую. А через несколько дней снова увезли в больницу.

Тогда-то и сказали Андрею, что у отца рак и его положение безнадежно.

Из деревни к отцу приехала сестра, Андрей уехал в Москву и потом долго не мог простить себе этого...

То, что в действительности произошло потом, Андрей узнал лишь через год. Отец оставил завещание, по которому дом и все имущество переходило к нему, Андрею.

Как только старший брат узнал об этом, он отправился к матери в Давлеканово. Уговорить ее подать на отца в суд было нетрудно – мать давно прожила накопленные деньги.

Через два месяца был суд.

Истица явилась в рваном осеннем пальто, огромных валенках с галошами и грязном пуховом платке. Свидетель был один – Шелестин Алексей Георгиевич, законный сын истицы и ответчика, высокий молодой человек в скромном костюме и старых ботинках со стоптанными каблуками.

Свидетель бережно поддерживал истицу под руку и иногда наклонялся к уху и что-то шептал. Изредка свидетель беспокойно оглядывался и кого-то искал глазами – его смущало то, что ответчик на суд не явился.

Слушание дела началось с короткой справки, прочитанной секретарем суда. Из этой справки следовало, что ответчик на суд явиться не может, так как неделю назад скончался.

Сообщение вызвало некоторое замешательство. Истица была явно растерянна, свидетель никак не мог справиться со своим беспокойством и нервно теребил пуговицу, совещаясь с адвокатом.

На вопрос судьи, не желают ли отложить слушание дела, адвокат, посовещавшись с истицей и свидетелем, заявил: данное обстоятельство не может служить препятствием для слушания дела.

Свидетеля попросили удалиться из зала суда и через полчаса – после оглашения документов, выступления истицы и короткой речи адвоката – его вновь вызвали.

Свидетель был предупрежден, что за дачу ложных показаний он будет привлечен к уголовной ответственности по статье Уголовного кодекса, предусматривающей лишение свободы до двух лет.

Свидетель пожал плечами, расписался в указанном ему месте и стал давать показания.

Он начал с того, что его сыновний долг и жажда справедливости вынуждают его высказать немало горьких слов в адрес ответчика.

– Об умерших не принято говорить плохо, но ведь мы должны думать и о живых, – значительно сказал он. – Мы должны наконец-то восстановить истину и добиться справедливости...

И приступил к показаниям.

Перед судьями сидела бедная, несчастная женщина, замученная мужем, извергом и пьяницей, вынужденная не раз убегать из дому в одной нижней рубашке. Высокий материнский долг неизменно приводил ее обратно в дом, и только ради детей она прожила столько лет вместе с ответчиком, ежеминутно подвергая свою жизнь опасности, покорно перенося побои и оскорбления. И наконец, она совсем была выгнана из дому – больная, без вещей, без денег...

Перед судьями вырисовывался чудовищный образ деспота и самодура, скупца и негодяя.

Свидетель, хотя и является сыном ответчика и в этот дом вложена значительная доля его труда, ничего не просил для себя. Он пекся только о несчастной матери, прося судей восстановить попранную справедливость.

Это была блестящая речь.

Суд удалился на совещание.

Решение суда гласило – завещание признать недействительным, домовладение и все имущество разделить на две равные части, из которых одна должна принадлежать истице, другая – наследнику по завещанию – Шелестину Андрею Георгиевичу.

О решении суда брат написал Андрею. Он писал, что без разрешения совладельца Андрей не сможет продать свою половину, а мать такого разрешения не даст. И потому Алексей предлагал сделать дарственную на его имя, а в течение трех лет обязуется выплатить Андрею десять тысяч. «Дом старый и весь прогнивший, – писал Алексей, – много за него не возьмешь, да и зачем его продавать? Мало ли что может случиться – вдруг тебе придется вернуться, где ты будешь жить? А у меня тебе всегда обеспечено место, приезжай в любое время. Пойми, я беспокоюсь только о тебе. А пока я буду высылать тебе по сто пятьдесят рублей в месяц. Это, конечно, немного, но больше я просто не могу – ведь ты же знаешь, что у меня семья, ребенок, скоро будет еще один...»

Андрей не ответил ни на это письмо, ни на следующее. Потом от Алексея пришел перевод на сто пятнадцать рублей. Андрей отослал его обратно без всяких объяснений. Через полгода пришел еще один перевод – на восемьдесят рублей. Андрей опять отослал его и написал коротенькое письмо, в котором просил избавить его от переводов и писем.

Больше Алексей не писал.

От родителей Олега Андрей узнал, что мать уехала обратно в Давлеканово, а Алексей половину дома продал – для этого не нужно было никакого разрешения, – а в другой поселился сам.

 

17

Когда Олег сказал ему, что Маши нет в городе, Андрей заметно растерялся.

– Так... А будет?

– Да. Дней через семь-восемь.

Он ничего не спросил больше, помрачнел, взялся было за книгу, но не читалось, и он лег спать. А утром куда-то ушел и вернулся поздно, когда уже все спали. Олег ни о чем не расспрашивал его, проводил на кухню и усадил за стол.

– Ешь.

– А ты?

– С приветом. Давно поужинали. Времени-то почти двенадцать.

Андрей виновато объяснил:

– Я, Олежка, на заводе был. С ребятами встретился, поговорили, ну, а потом...

– Знаю, – перебил его Олег, – можешь не рассказывать. Конец месяца, они зашились и попросили тебя помочь.

– Точно! Откуда ты узнал? – с притворным изумлением воскликнул Андрей.

– И ты, конечно, с радостью согласился. На прощанье тебе крепко пожали руку, сказали спасибо и пригласили приходить еще. Так, что ли?

– Ну, а если и так? – пробурчал Андрей.

– Да нет, ничего. Только в следующий раз предупреждай, чтобы за тебя не волновались.

– Ну ладно, старик, не сердись. Там такие ребята дотошные – прелесть просто! Так бы и сидел с ними, не вылезая.

– Во-во, за этим мы сюда и приехали!

Олег злился, хотя знал, что сердиться на Андрея бессмысленно – все равно он сделает по-своему. И действительно, на следующее утро Андрей опять исчез, оставив покаянную записку. И пропадал на заводе целую неделю. Он пропадал бы там, наверно, и месяц, если бы однажды вечером Олег не сказал ему:

– Кстати, завтра идем к Маше.

Андрей нагнулся над тарелкой, скрывая блеск глаз.

– Она приехала?

– А ты страшно догадлив, батенька, – язвительно сказал Олег. – Или ты думаешь, что я повезу тебя к ней в Казань?

Андрей поднялся, стал слоняться по комнате, без надобности шарить на полках, полез зачем-то в шкаф и вообще делал все, что делают в таких случаях поглупевшие от счастья люди. Потом предложил:

– Слушай, а может, сейчас сходим?

Олег с сожалением посмотрел на него.

– Ты, видно, последние винтики растерял.

Может, на часы взглянешь?

Было без четверти одиннадцать.

– Да, досадно, – пробормотал Андрей. – А где у тебя бритва?

– Что-о?! – изумился Олег. – Я не ослышался? Ты ищешь бритву?

– Ну да, бритву, – невозмутимо подтвердил Андрей, зажав в кулаке бороду.

– Браво! – восхитился Олег. – Начало просто великолепное! А что же будет, когда вы поженитесь? Нет-нет, не трогай вазу, это слишком дорогая вещь, чтобы разбивать ее о мою глупую голову. Сходи лучше на кухню и возьми сковороду. И бритву тоже.

Андрей стоял у зеркала, с ужасным скрипом сбривал бороду, а Олег сидел на диване и беспрерывно говорил:

– А что? Ходит по свету человек с бородой, человеку всего двадцать два года, борода ему вроде и ни к чему, публика смотрит на нее и обзывает про себя всякими непотребными словами: «пижон», «стиляга». А пижон и стиляга и в ус не дует. И в бороду тоже. Пижону наплевать на почтенную публику. Ему просто некогда бриться. А если сказать проще – лень. Только стоило вспомнить пижону один женский взгляд...

– Два, – сказал Андрей.

– Ах да, правильно. Стоило вспомнить пижону два женских взгляда, и он сразу готов пойти на величайшую жертву и обречь себя на очередь в парикмахерской. После этого утверждай, что взгляд – это нечто нематериальное.

– Кстати, почему ты злишься? – осведомился Андрей.

Олег осекся. Весь его пыл сразу пропал.

– Я?! Злюсь? У тебя просто галлюцинации, батенька...

Во дворе ее дома Андрея вдруг охватило волнение. Когда он закуривал, пальцы его дрожали.

– Я не пойду, – сказал он. – Вызови ее сюда.

Она вышла из подъезда и направилась к ним. Вечерние сумерки стали светлее. Все затихло на большом дворе, заваленном сугробами снега. Она подошла, тихо сказала:

– Здравствуйте...

Андрей побледнел.

Несколько ничего не значащих фраз. Приглушенные, взволнованные голоса. И тишина... Андрей глянул на Машу, Маша – на Олега, Олег – на Андрея. Круг замкнулся.

– Ну вот что, мальчики-девочки, – сказал Олег с ясной улыбкой. – Я ненадолго оставлю вас. Мне нужно кое-кого повидать. А вы тут поговорите. О теории относительности, о нейтронной бомбе и... о чем там еще? Я же профан в физике. В общем пока. Я, может, и загуляю там...

Олег отошел и только сейчас заметил, что во дворе очень шумно. Бегали и кричали ребятишки, громко скрипел колодезный ворот, из чьей-то форточки далеко разносился голос маленького волшебника Робертино.

Он поднялся по знакомой лестнице и уселся на подоконник. Ему никого не нужно было видеть. Только Машу. И вот сейчас он сам ушел от нее. Почему он это сделал, Олег и сам не мог объяснить.

На лестнице было темно. Здесь всегда бывало темно, и когда-то ему нравилась эта темнота.

Из-за крыши соседнего дома показалась ярко-оранжевая луна. А тени почему-то казались голубыми. И очень резкими. Особенно резкими были их тени. Они стояли у беседки, очень близко друг к другу. О чем они говорят?

«Наверно, сейчас мне надо быть там, – подумал он. – Конечно, надо быть там. Шутить, смеяться, смотреть Маше в глаза. Удивительные, необыкновенные Машины глаза... Господи, до чего мы косноязычны... Неужели человечество так и не придумает ничего, кроме этих жалких и бледных эпитетов, чтобы сказать, какие глаза у любимой... Любимой? Тогда почему я все-таки сделал это? И почему я не иду сейчас туда, к ней? Ведь еще не поздно, они стоят там и никуда не уходят...»

Он не двигался с места. Сидел на подоконнике, курил и глядел за окно, где очень близко друг к другу стояли двое. Так близко, что их тени сливались.

 

18

– Какой интенсивности? – спросила Маша.

Я рассказывал ей о работе ускорителя на встречных пучках и тут оборвал на полуслове и посмотрел на нее.

– Какой интенсивности? – повторила она.

– К черту физику! – сказал я. Наверно, это вышло грубо. Она как-то странно взглянула на меня, но не обиделась.

– Я не затем сюда ехал, чтобы читать популярные лекции об ускорителях на встречных пучках.

Она улыбнулась.

– А зачем же ты сюда ехал?

– Может быть, затем, чтобы увидеть тебя.

Она опустила глаза и ничего не сказала. Вытянув руку, она смотрела, как падают редкие снежинки и медленно тают у нее на ладони.

– Так о чем же мы будем тогда говорить? – тихо спросила она, не поднимая глаз.

– О тебе. И обо мне, если это будет интересно тебе. Кстати, почему мы здесь стоим? Так и замерзнуть недолго. Пойдем куда-нибудь?

– А Олег?

– Олег? – не сразу сказал я. – Вряд ли он скоро придет.

– Вот как...

Она по-прежнему не смотрела на меня, и я не мог понять, о чем она думает.

– Маша...

– Да?

– Я уезжаю через неделю. – Я почувствовал, как во рту стало противно и сухо. – И хочу, чтобы мы виделись каждый день.

– Хорошо, – спокойно согласилась она. – Мы будем встречаться каждый день.

И, улыбнувшись, предложила:

– Ну идем? А то и в самом деле можно замерзнуть.

И потом сказала:

– Почему-то совсем не удивило то, что ты так прямо сказал. Ты всегда говоришь так... решительно?

Я покачал головой и ничего не ответил.

 

19

И когда Олег увидел, что они уходят – медленно, не оглядываясь, занятые только друг другом, – он вдруг понял, что в его жизни случилось что-то тяжелое и непоправимое. Случилось не сейчас, давно – но когда? И сразу беспорядочно замелькали в памяти лица, события, мысли ушедших лет.

«Только спокойно, – подумал он, и зажег спичку, и глядел на яркий язычок пламени, осветивший грязную лестницу и его пальцы. – Спокойно», – повторил он, затягиваясь дымом сигареты. И, взглянув в окно, он увидел, что они ушли.

Итак, детство, школа. Счастливая семья, где все любили друг друга, беззаботная жизнь и только иногда легкие неприятности, которые скоро забывались. И рядом всегда был Андрей – верный друг, от которого Олег ничего не хотел и не мог скрывать. Олег считал, что Андрей так же откровенен с ним и если мало рассказывает о том, что делается у него дома, то лишь потому, что не хочет огорчать его, да и не очень приятно, наверно, было говорить об этом. Олег все-таки знал, что Андрею живется трудно, но очень плохо представлял себе, в чем именно были эти трудности. И вдруг он обнаружил, что знает Андрея совсем не так хорошо, как это казалось ему.

Было это в девятом классе. Он, Андрей и его брат Алексей купались на Уфимке. Олег заметил на боку Алексея небольшой шрам и спросил его, откуда этот шрам. Алексей неприятно засмеялся, кивнул на Андрея:

– А это ты у своего дружка спроси.

Олег с недоумением посмотрел на Андрея и, когда Алексей ушел купаться, спросил Андрея, при чем тут он? Тот неохотно объяснил:

– Это я ему отметину сделал. Давно, мне девять лет было. Поссорились из-за чего-то, я вспылил, а в руках ножницы были. Ну и кинул в него, а они возьми да и воткнись ему в бок...

Олег от изумления ничего не мог сказать. Он не сразу поверил, что Андрей, спокойный, всегда выдержанный, мог сделать такое. А через два месяца он сам увидел, каким может быть Андрей.

Они давно враждовали со Славкой Александровым – прилизанным и наглым парнем, их одноклассником. Однажды во время очередной ссоры Александров бросил тряпку в лицо Андрею. Олег еще ничего не успел сообразить, как увидел: Андрей отступил назад, лицо у него было очень спокойное и неподвижное, и тут он наткнулся на большие счеты, стоявшие в углу, – на этих счетах учились считать малыши... Андрей одной рукой поднял счеты. Кто-то из девочек взвизгнул. Олег услышал, как с дробным стуком посыпались на пол костяшки. Александров охнул, схватился руками за голову и сел прямо на пол, а Андрей стоял около него. Лицо у него было все такое же спокойное и неподвижное, грязно-белое от мела...

Весной, в мае, произошло еще одно событие. Андрей обещал прийти к нему вечером, но почему-то не пришел, а на следующее утро, когда они все еще спали, в их квартиру ворвался отец Андрея, Георгий Матвеевич, и закричал:

– Где Андрей?!

Ему не успели ответить. Георгий Матвеевич ринулся в комнаты, стал открывать шкафы, заглядывать под кровати и едва не сорвал с петель дверь маленького чуланчика. Лицо у него было страшное, и Олег тогда подумал, что этот человек – сумасшедший. А потом увидел, как по лицу, заросшему седой щетиной, покатились крупные слезы. Георгий Матвеевич сразу сник и ушел, не сказав ни слова. В окно Олег видел, как он шел по двору: сгорбленный, пришибленный, неловко двигал руками, пытаясь застегнуть пиджак.

В тот день Андрей ушел из дому. Ушел в летних сандалиях на босу ногу, с двадцатью рублями в кармане. В Златоусте его ссадили с товарного поезда и вернули в Уфу.

И тогда-то Олег увидел, что все эти годы у его друга была вторая жизнь, о которой он ничего не знал, и верно, уж очень тяжела и страшна была она, если Андрей решился уйти из дому, и жизнь эта сделала Андрея совсем другим человеком, чем он, Олег.

После этого Андрей стал дороже ему, но был все так же непонятен.

А потом у Олега началось невеселое житье. Провал в институте, скучная, нелюбимая работа и – девушки. Сначала Аня, потом Вера, перед самым отъездом в армию – Инна. Олег легко сходился с ними и расставался без лишних драм. Он совсем не считал, что так должно быть, но так всегда получалось. Он говорил себе:

«Когда-нибудь все будет иначе. Будет и большая любовь. Потом, когда начнется настоящая жизнь». А пока настоящей жизни не было. Почему? Этого он не знал. Он ждал.

А дальше? Армия. Дальний Восток. Саперный взвод. И работа, работа. Мосты, дороги, вышки, снежные завалы и опять мосты и дороги. Танцы в субботу, провожания по темным заснеженным улицам, быстро забывающиеся поцелуи и чужой запах чужих волос. И где-то там, далеко-далеко, Андрей. Олег по-прежнему ничего не скрывал от него.

А настоящей жизни все не было. Олег говорил себе: это начнется там, когда он снимет солдатскую форму.

И он опять ждал.

А дальше? Отпуск. И Таня. Это было уже гораздо серьезнее. Тогда он подумал: «Наконец-то!» Долго помнились слезы на Таниных глазах, когда она провожала его, ноющая боль где-то под сердцем, неотступная тоска по ее ласковым ладоням. Письма – сначала каждую неделю, потом – все реже и реже. И забвение. Когда он случайно встретил ее на улице, прошел мимо, не замедлив ровного четкого армейского шага. Равнодушный кивок, безмятежное лицо и неизменные шестьдесят восемь ударов в минуту. У него было здоровое сердце – отличный механизм, который никогда не подводил. Никаких эмоций. Все очень просто. Было – не стало. Вот так... Шел по улицам родного города молодой красивый парень с выправкой солдата, полный сил, и здоровья, и надежд на будущее. У этого парня было, кажется, все, кроме любви. И еще не было у него настоящей жизни.

И это было всего полгода тому назад...

А Маша? Внезапная вспышка в полумраке его небогатого существования. Красота, неудержимо влекущая к себе. Красивое тело, от прикосновения к которому начинают дрожать руки и возникает ясное и резкое ощущение безнадежности. И спокойные слова:

– Наверно, я полюблю только такого человека, которому нужна будет не моя красота, а я сама...

Потом – Москва, Андрей.

Они встретились на вокзале и радостно обнялись, чувствуя, что еще никогда так сильно не любили друг друга. Вечером сидели в шашлычной «Восход», пили легкое грузинское вино и много говорили. Олег пристально вглядывался в этого человека и не узнавал его. Андрей возмужал, раздался в плечах и выглядел значительно старше своих лет – года на три, на четыре. Другими стали глаза. В них, казалось, не было ничего говорящего о слабости. Олег подумал тогда: если существуют люди, не испытывающие страха, то они должны выглядеть так, как Андрей. Он сказал ему это. Андрей усмехнулся и покачал головой.

Потом – учеба и ежедневные встречи с Андреем. Они были нужны друг другу теперь больше, чем когда-либо. С ним Олег чувствовал себя увереннее, и все казалось уже не таким сложным. Андрей жил, и Олегу казалось, что теперь-то начнется и его настоящая жизнь.

А жизнь не получалась. И Олег опять не мог понять почему.

А Маша? Были ее спокойные письма, которые он перечитывал несколько раз, пытаясь между строк отыскать хоть какой-то след теплоты и ласки.

Ничего!

А забыть ее он не мог и ждал встречи с ней.

И тут, заглушая перестук вагонных колес, раздался негромкий голос Андрея:

– Ты должен познакомить меня с Машей, Олег.

Олег отвернулся. Не помнит? Не знает? Короткий взгляд близоруких ясных глаз ответил ему: «Помню! Знаю! И все-таки говорю!»

Почему?

Он задал себе этот вопрос, когда увидел, как они уходят, и потом задавал его еще много раз и не мог найти ответа.

Если бы кто-нибудь рассказал ему такую историю о людях незнакомых, он без долгих раздумий назвал бы подлецом и предателем человека, поступившего так. Но речь шла не о каких-то выдуманных людях, а о нем самом и о его друге, которого он знал много лет и которого любил. И совершенно невозможно и немыслимо было назвать его подлецом и предателем, и, значит, все эти мерки, с которыми он подходил к людям, во многом были неправильными, слишком упрощенными и ложными. Но почему же именно этими неправильными и упрощенными мерками он всю жизнь мерил других людей? Неужели так много не понимал он в жизни?..

«Вот так, – сказал он себе и зажег новую сигарету. – Вот он, краткий и торопливый конспект твоей жизни. Непрожитой жизни. В этом конспекте нет почти ничего, кроме названий глав и параграфов. Тебе двадцать два года, и все эти годы ты чего-то ждал, и жила только какая-то часть тебя, и поэтому не получилось ничего цельного и законченного. Так, фрагменты. И вариации двух-трех простеньких тем... И что же теперь делать? Начинать все сначала? Но что, что начинать? Что я должен сделать, чтобы наконец-то почувствовать всю полноту жизни, превратить ее медленное течение в стремительный бег, стать полновластным хозяином своей судьбы? Таким, как Андрей?

Опять Андрей? Всюду он, безудержно рвущийся вперед... Но почему, почему мне не удается это?»

И на этот вопрос он не мог найти ответа.

Он вернулся домой и до ночи просидел на кухне, дожидаясь Андрея.

Андрей пришел только в половине первого, стал в дверях, жмурясь на яркий свет лампы, и долго протирал вспотевшие стекла очков.

Олег зажег газ, поставил чайник на плиту.

– Ну, – спросил он, – как погода?

– Погода? – Андрей пожал плечами. – Не знаю. Не заметил.

– А по-моему, отличная.

– Возможно, – согласился Андрей.

– Просто изумительный вечер... То есть ночь, хотел я сказать.

Андрей надел очки, посмотрел на него и ничего не сказал.

– И снег все еще идет, – продолжал Олег. – Наверно, много снегу, а?

– Спать хочется, – сказал Андрей.

– И фильм, вероятно, замечательный. Ведь хороший фильм, правда?

– Совершенно изумительная гадость. А впрочем, я плохо смотрел.

– А куда же ты смотрел?

Андрей ничего не ответил.

Олег снял чайник и повернулся к нему:

– Что будем делать?

– Спать, – сказал Андрей.

– А ты без бороды выглядишь лучше. Можно сказать, просто отлично выглядишь.

– Очень спать хочется, – сказал Андрей.

Олег выключил свет, в темноте пошел к постели, по дороге наткнулся на стул.

Андрей закурил и стал смотреть в окно.

Все еще шел снег.

Андрей выбросил окурок в форточку, в темноте добрался до своей постели и стал раздеваться. Олег лежал рядом, на раскладушке, отвернувшись к стене и натянув на голову одеяло.

– Послушай, – сказал Андрей.

Олег проворчал что-то невнятное.

– Все-таки давай поговорим, – сказал Андрей.

– Кто тебя просит объясняться? – едва сдерживая раздражение, спросил Олег.

– Ты.

Олег включил свет, сел на постели и закурил.

Андрей отыскал очки, приподнялся на локте.

– Слушай, друг ты мой липовый, – устало сказал Олег. – Не надо ничего объяснять и оправдываться – ты совсем не умеешь чувствовать себя виноватым. Не говори, что ты ничего не знал. Ты все отлично знал.

– Не все, – сказал Андрей, глядя прямо на него.

– Ну да, не все, – с горечью сказал Олег. – Ты знал, что я молниеносно умею познакомиться с девицей и через три-четыре месяца преспокойно оставить ее, чтобы приударить за другой. Еще бы – я же сам докладывал тебе о всех своих приключениях. А то, что у меня это серьезно, ты, разумеется, знать не мог – ведь до сих пор у меня было все так просто, мелко... Что ж, может быть, ты и прав. Только, ради бога, не надо говорить об этом. Тем более что Маша абсолютно равнодушна ко мне, в чем ты уже мог убедиться. Я для нее все равно что фонарный столб, за который можно ухватиться, переходя через грязную улицу. Так что пусть твоя совесть будет чиста. И давай не будем друг другу трепать нервы. Нам с тобой еще далеко шагать, и не стоит... – Олег оборвал себя, погасил сигарету и выключил свет.

– Может быть, мне уехать из Уфы? – спросил Андрей.

– Не будь дураком! Тем более что если я скажу – уезжай, ты все равно не уедешь.

– Все-таки...

– И все-таки иди ты к черту. Я хочу спать.

– Все-таки подумай.

– Не хочу думать, хочу спать, – сказал Олег.

 

20

Город не нравился мне. Я уже привык к московским улицам, к их шуму и тесноте, к грохоту поездов метро, скорой московской походочке, вечной спешке и нехватке времени, иная жизнь казалась мне непривычной и неестественной. Например, такая, как в этом декоративном, аккуратно подстриженном приморском городке, разбросанном по горам и холмам.

Был февраль, курортный сезон только начинался, но публики в санаториях оказалось предостаточно. И публика была явно не та. Она бестолково шумела с утра до вечера, ненужно суетилась по аллеям и скверам, чинно и скучно отдыхала на скамейках, горланила песни, стучала костяшками домино, танцевала под хрип радиолы, выплескивала анекдоты и беззлобную ругань. По вечерам публика валила к набережной, пила знаменитые массандровские мускаты, кормила крикливых чаек, осторожно приближалась к полосе прибоя и неловко пускалась наутек, если какая-нибудь не в меру нахальная волна покушалась на ее лакированные ботинки и плохо отглаженные брюки. Публика добросовестно бездельничала и старательно развлекалась.

Я предпочитал избегать ее. С утра уходил из санатория, по старым каменным лестницам с выщербленными ступенями спускался к морю и шел к своему утесу. Это была мрачная голая скала, доступная всем ветрам. До нее не так-то просто было добраться, но этим она и привлекла меня. Я каждый день приходил сюда, садился на холодные камни, думал и вспоминал.

Погода почти все дни стояла ненастная. С гор медленно сползали тяжелые пласты серых облаков, лениво растекались по склонам, цепляясь за вершины деревьев. Сквозь белесую мглу с трудом просвечивало бледное размытое солнце. Море, уставшее после зимних штормов, несильно билось в берега. И от этого хмурого неба и серого моря было особенно неспокойно и смутно. Хотелось увидеть настоящее яркое солнце. А больше всего хотелось увидеть Машу. Я думал о ней каждый день, с утра до вечера, думал с упорством, доводившим меня до отчаяния. Потому что мне не хотелось так много думать о ней.

Я пытался доказать себе, что это никому не нужно – ни мне, ни ей – и что из этого все равно ничего не выйдет. Пройдет немного времени, все это уляжется, чудесное видение померкнет и только иногда будет вспоминаться как что-то необыкновенное и радостное. А пока надо не думать о ней. И надо работать, работать... Доказать себе все это не стоило никакого труда, но, просыпаясь по утрам, я сразу вспоминал о Маше и засыпал с мыслями о ней. И работать я не мог. Я все еще был болен – по ночам не спалось, я пытался сладить с головной болью, но это плохо удавалось. Я выходил на веранду, курил, прислушивался к шуму недалекого моря и думал. Думал о Маше...

Впрочем, заниматься все равно было нечем. Еще из Москвы я вез несколько книг – на месяц в Ялте мне их вполне хватило бы, – но перед отъездом Олег и Таня произвели ревизию моего чемодана, выкинули эти книги и вместо них подбросили фотоаппарат и два томика стихов – Гейне и Леконта де Лиля. Первые дни я ходил по берегу и фотографировал все, что попадалось на глаза – чаек, рыбацкие сейнеры, горы и море... Потом кончилась пленка, да мне и надоело снимать.

А потом я набрел на этот утес...

И вот я каждый день прихожу сюда, сажусь на холодные камни, гляжу в свинцово-тяжелую даль моря, слушаю, как шумят подо мной волны и поет ветер, цепляясь за острые края утеса, и думаю. Думаю о Маше...

Я помню все наши встречи, каждое ее слово, каждое движение, каждый взгляд ее глаз. Когда я думаю о ней, все становится другим... Я счастлив, счастлив только оттого, что где-то далеко, за метелями и вьюгами, среди сугробов стоит дом, в котором живет девушка, и я могу думать о ней, вспоминать ее глаза, ее улыбку – чуть смущенную, еле заметный аромат волос, когда она, поскользнувшись, склоняется ко мне и опирается на меня; я счастлив, вспоминая это прикосновение, и то, как тихо падал снег на ее плечи и волосы и как она пристально рассматривала крупные снежинки, медленно таявшие у нее на ладони. Я счастлив, вспоминая ее голос – чуть глуховатый, казавшийся спокойным и в то же время трепетный и взволнованный. И появляется лишь одно желание – оно захватывает меня, властно подавляет все остальное, и становится трудно дышать, и никак не уймешь сердце – оно сильно бьется, наполненное радостью и тревогой. Заглянуть в глубину ее глаз, услышать ее голос, от звуков которого в душе подымутся бесконечные волны любви и нежности. Увидеть ее, иначе жизнь станет бессмысленной и невозможной. Ведь это так просто – надо собраться и уехать.

Но дни идут, а я не уезжаю. Что-то мешает мне. Прошлое? Да, наверно. Я стараюсь не вспоминать о нем, и это удается, но все-таки прошлое не уходит, оно притаилось где-то рядом и в любую минуту готово раскинуть передо мной свои отчетливые картины, совсем не сглаженные временем.

У прошлого есть имя – Галя...

Утро выдалось холодным. Падал мокрый снег. Он медленно таял, и гравий на дорожках отсвечивал тускло и серо. Остроголовые кипарисы, растущие под окнами санатория, зябко съежились и стали как будто меньше.

Я стоял на веранде, вглядывался в темную полоску моря на горизонте, но видно его было плохо, и только шум волн, глухой и ровный, отчетливо доносился до меня.

Я вернулся в палату, собрал чемодан, оставил записку на столе и ушел. Соседи мои спали. Я не знал, когда отправляется автобус на Симферополь и успею ли на самолет в Москву.

Мне не повезло – автобус ушел. Я взял такси и, когда, наконец, машина вырвалась на простор Симферопольского шоссе, вздохнул с облегчением. Невероятно, но уже сегодня я увижу ее! В час дня буду во Внукове и в половине восьмого в Уфе. Впрочем, там будет уже половина десятого. А в одиннадцать увижу Машу...

Шофер что-то говорил, я отвечал рассеянно и невпопад. Он с удивлением взглянул на меня и пожал плечами. Громко и размеренно стучал счетчик. И вдруг я увидел, что он показывает «2 руб. 78 коп.». «Ну вот!» – подумал я и спросил у шофера:

– А сколько он до Симферополя настукает?

– Рублей одиннадцать, – ответил он и подозрительно взглянул на меня.

Я вспомнил, сколько у меня денег. Двадцать пять рублей и немного мелочи. Расплачусь за такси, и оставшихся едва хватит, чтобы добраться до Москвы. Там я деньги достану, но ведь придется ехать в университет и терять целый день...

В зале ожидания – огромной коробке из стекла и стали – я беспомощно огляделся. Пассажиры сидели в мягких креслах и скучающе читали газеты. Объявили посадку на самолет Симферополь – Москва. Несколько человек поспешно шли к выходу.

Я пристально посмотрел на полного мужчину лет тридцати. Наверно, он подумает, что я сумасшедший...

Подойдя к нему, я быстро проговорил:

– Товарищ, выслушайте меня. Мне нужно сорок рублей. – Он взглянул на меня, и я повторил: – Очень нужно сорок рублей. Если можете, дайте мне деньги и ваш адрес. Через неделю я вышлю вам долг.

Он смотрел на меня строго и внимательно. И усмехнулся:

– Вот так просто дать сорок рублей?

– Да.

Он молчал, явно не зная, что сказать. Я стоял перед ним и смотрел на него сверху вниз. Потом сел на чемодан.

– Послушайте, – сказал я. – У вас нет денег или вы не верите, что я их верну вам?

– Деньги у меня есть. Но почему я должен верить вам?

– А почему нет? Только потому, что вы не знаете меня?

– Причина вполне достаточная.

– Да, – согласился я. – Достаточная. И все-таки попробуйте поверить. Ведь мы же люди.

Он пристально смотрел на меня. Потом достал бумажник, отсчитал сорок рублей, протянул мне и все так же внимательно смотрел на меня, не говоря ни слова.

– Адрес, – напомнил я.

– Да, – сказал он и, улыбнувшись, написал адрес на листке из записной книжки.

– Спасибо, – сказал я.

Он кивнул и ничего не ответил, а когда я поднялся и взялся за чемодан, остановил меня:

– Подождите... Можете не отвечать, конечно, – но для чего вам понадобились деньги?

– Чтобы увидеть девушку, которую я люблю. Это удивляет вас?

– Пожалуй, нет... Но мне никогда в голову не приходило сделать вот так, – сожалея о чем-то, сказал он.

Я взял ее за руку и сдавленно проговорил:

– Маша...

Она глядела на меня. Говорить было трудно.

– Маша, выслушай... Я люблю тебя. Скажешь, что это невозможно – ведь мы почти не знаем друг друга... Месяц назад я и сам так думал. А теперь мне страшно представить, что этого могло не быть. Машенька, милая, родная моя... Я люблю тебя, слышишь? Ты можешь смеяться, можешь ничего не говорить, но только верь мне. Я люблю тебя. Я не могу думать ни о чем другом. Мне нужно каждую минуту видеть тебя, слышать тебя, говорить с тобой...

Она стояла очень близко, так что я ощущал ее дыхание на своем лице, и глядела на меня. И вдруг закрыла глаза. Я только сейчас заметил, как дрожат ее пальцы, сжатые в моих руках.

– Маша...

Она прислонилась ко мне, положила руки на плечи и, чуть приподнявшись, прижалась губами к моим губам. Я обнял ее, и случилось то, чего еще никогда не было в моей жизни и о чем я мог только мечтать все годы.

 

21

Потом ей казалось странным, что она так плохо помнит все дни, проведенные с Андреем. Не помнит, где они ходили вдвоем, с кем встречались. Видела улыбку Андрея, его глаза, его губы. А когда вспоминала сильные и ласковые руки, обнимавшие ее, снова волненье и счастье тех дней охватывало ее...

... Вечер – тихий, морозный. И снег. Он медленно кружится в воздухе, падает на деревья, кусты акаций, крыши далеких домов. Кажется, что снег идет уже целую вечность. Или одно мгновение? Она не знает. Не знает, долго ли они так сидят, обнявшись, и сколько уже вечеров было так – один, два, десять? Андрей целует ее. Какой-то парень так увлекся, глядя на них, что поскользнулся и упал.

Она засмеялась.

– Маша...

– Да, милый?

– Поедем на Северный полюс?

– Поедем... А зачем?

– Так просто. Во-первых, интересно, а во-вторых, чтобы никто не мешал. А то и поцеловаться толком нельзя.

Она опять смеется.

– Да ну их, пусть смотрят.

Андрей наклоняется к ней, и она очень близко видит его глаза. Скорее угадывает, чем слышит:

– Любишь?

Она закрывает глаза и тихо шепчет:

– Да, милый... Да, мой любимый... Больше всего на свете... Больше всего на свете...

... Потом они куда-то идут. Куда? Не все ли равно. Идут, лишь бы идти. Идут, не замечая никого вокруг. Что им люди? Они вдвоем, а это так много, что ни для кого другого уже не остается места.

... Еще один день – яркий и солнечный. Они катаются в лесу на лыжах. Андрей ходит на лыжах плохо, и она смеется над ним, поддразнивает, бьет палками по веткам деревьев. Снег осыпается, сверкает на солнце миллиардами тончайших осколков, оседает на плечах Андрея, и он, седой, словно новогодний дед-мороз, пытается догнать ее. Но она легко убегает вперед, потом возвращается, на ходу обдает его снежной пылью и отъезжает назад. Оттуда она зовет Андрея, и ее голос далеко разносится в звонкой тишине зимнего дня. Андрей не отзывается, и она едет к нему. И вдруг недоброе предчувствие сжимает ей сердце. Она видит Андрея – он стоит, тяжело опираясь на палки, наклонив голову, и словно что-то надломилось в нем и какая-то тяжесть давит на плечи, не дает разогнуться. Она быстро подъехала к нему. Андрей выпрямился, и она встретила его взгляд – спокойный и ласковый. Но она увидела и другое – что лицо его бледно и на нем еще остались следы боли. Она сделала вид, что ничего не заметила, и уже не обгоняла его, а все время шла рядом. Потом, осторожно стряхивая снег с его плеч, сказала негромко:

– Устала, Андрюша...

И они медленно пошли из леса.

Прощаясь, Андрей серьезно посмотрел на нее:

– Маша, мне надо сказать тебе...

Она прижала ладонь к его губам и быстро – слишком быстро – заговорила:

– Тебе ничего не нужно говорить, потому что я просто не хочу тебя слушать. Ни о твоем прошлом, ни о твоем будущем. Ты со мной, а все остальное не имеет значения. Ты слышишь? Я все знаю, но это не имеет никакого значения!

Она еще что-то говорила ему, пыталась шутить, а когда, наконец, они расстались, почувствовала, как дрожат колени... Боже мой, почему именно он? Она уже знала от Олега, что Андрей болен, но все это казалось таким далеким и нереальным. И вот первое напоминание... Она растерялась, но больше этого не будет. «Он должен знать, что я всегда буду с ним, – сказала она себе. – Он никогда не должен сомневаться во мне...»

 

22

В комнате было жарко, и Маша расстегнула верхние пуговицы блузки, и когда я наклонялся к ней, видел продолговатую ложбинку на груди.

– Посмотрела на тебя и забыла, о чем собиралась рассказать.

– О том, как ты расправилась с задачей о коэффициенте поверхностного натяжения.

– Ага... Только подожди, я приоткрою окно – уж очень жарко.

На самом деле было не жарко – просто у нее всегда горячее тело, и только руки прохладные и ласковые.

Она пошла открывать окно, и я снова увидел, какая она красивая, – я все еще не мог привыкнуть к этому и иногда разглядывал ее с каким-то удивлением и тревогой. Она знала, почему я так смотрю на нее, и начинала посмеиваться надо мной.

– О боже, что у меня на голове творится. – Она стояла у зеркала и пыталась как-нибудь наладить растрепавшуюся прическу. – А все это твоя работа.

Я засмеялся – волосы у нее густые и пышные, и ее попытки навести порядок выглядели довольно жалко.

– Ну вот, смеется... Набезобразничал – и рад. – Она горестно вздохнула и, собрав волосы в узел, стала закалывать их шпильками.

– Не надо, – попросил я.

– Ну как же, не надо, – проворчала она и продолжала закалывать волосы.

Я подошел к ней сзади и стал осторожно вынимать шпильки из волос. Она строго нахмурилась:

– Что это значит? В конце концов мои это волосы или твои?

– Мои...

– Ответ по существу... Они ведь действительно твои.

Лицо ее дрогнуло, она повернулась ко мне и обняла меня. Я подхватил ее на руки, и опять повторилось то, что было уже бесчисленное множество раз, и каждый раз это было по-новому. Но всегда меня переполняло непостижимое чувство, когда мир, только что казавшийся таким огромным, вдруг уменьшается до ничтожных размеров и из него исчезает все, кроме драгоценной тяжести на руках, знакомого аромата волос, любимых губ, любимого голоса и отчетливого сознания, что время исчезло...

– Сегодня большой праздник, – сказала она. – Уже две недели, как ты приехал ко мне. Как сильно бьется у тебя сердце! Знаешь, я думаю о том, как много еще таких недель будет у нас впереди и ты всегда будешь со мной... О чем ты думаешь? Обо мне, но как?

Я действительно думал о ней и еще о том, что не смогу больше выдержать этого – каждый день быть рядом с ней, делать вот такое спокойное лицо, подавлять напряжение во всем теле, иногда переходящее в боль, и чувствовать себя так, словно стоишь на шатающемся камне на краю обрыва, и этот камень в любую минуту может вырваться из-под ног, и тогда уже не будет ничего, кроме пропасти. Я видел, что она тоже знает об этой пропасти, и боялся, что она не выдержит, и не хотел этого – я очень любил ее, чтобы хотеть этого сейчас.

Я сказал ей, что должен уехать.

– Уехать? – не поняла она. – Куда?

– В Москву.

– Почему?

– Там меня ждет работа.

Она приподнялась, внимательно посмотрела на меня.

– Но ведь не только поэтому ты хочешь уехать... – Она не сводила с меня глаз. – Есть еще какая-то причина?

– Да.

– Какая?

– Ты.

Она ждала, что я скажу еще, но я молчал.

– Не понимаю...

– Для нас обоих будет лучше, если мы ненадолго расстанемся. А я не хочу, чтобы ты сейчас решала свою судьбу.

– Но она уже решена, милый. Моя судьба – это ты, и я не понимаю, что может грозить нам. Как странно ты смотришь...

– Выслушай меня, Маша, и попытайся понять правильно. Месяц назад ты совсем не знала меня. Ты и сейчас меня не знаешь. Потому что сейчас мы счастливы, есть только я и ты, а все остальное не имеет значения. Но так не будет всегда. Не может быть всегда так. Будут другие радости, другие люди, другие дела. Будет жизнь, Машенька. Только тогда мы увидим друг друга такими, какие мы есть. Поверь мне – я знаю, что говорю. И уверяю тебя, что на самом деле я не такой, каким кажусь тебе сейчас. То есть не всегда такой. То, что ты видишь сейчас, это только часть меня. Может быть, когда мы по-настоящему узнаем друг друга, окажется, что мы ошиблись...

– Ошиблись? – Она вся подалась ко мне, и я почувствовал, как дрожит ее рука, лежащая на моем плече. – Но как же это может быть ошибкой? Нет, ты просто не думаешь, что говоришь. – Она коротко засмеялась. – Это невозможно!

Я встал и прислонился спиной к стене.

– Возможно.

– С тобой уже было такое?

– Да... Было то, что я называл любовью, и кончилось...

Она тихо спросила:

– Когда ты расстался с ней?

Я опустил голову и ничего не ответил. Она повторила:

– Когда ты расстался с ней?

– Два месяца назад.

Она зажмурилась, словно ее ударили, и, когда открыла глаза, я увидел в них слезы.

– И ты говоришь мне это?

– Да...

– Зачем? Зачем? – повторила она.

У меня закружилась голова, и я подумал, что могу упасть, как тогда, в лаборатории, и крепко оперся спиной о стену.

Она растерянно спросила:

– Что же мне теперь делать?

– Наверно, просто поверить мне.

– Поверить? Но я и так верю каждому твоему слову, каждому взгляду. Тебе просто невозможно не верить, и я верю. И тому, что ты сказал сейчас, – тоже...

Я сел рядом с ней, она нерешительно обняла меня и улыбнулась, вытирая слезы.

– А я вдруг вспомнила, что так и не рассказала тебе о той задаче... История очень простая: у меня не получались графики, и когда стали разбираться почему, оказалось, что прибор неправильно смонтирован. Ошибка в окончательном ответе достигает ста пятидесяти процентов... Ошибка – сто пятьдесят процентов! – дрогнувшим голосом повторила она и вдруг опять расплакалась. – Я боюсь, Андрей... Боюсь, что это действительно ошибка. Но ошибаюсь не я, а ты. Наверное, тебе нужна совсем не такая... Ведь я просто не очень умная девчонка. Но если можно не ехать – не уезжай. Я так боюсь потерять тебя...

 

23

Наступил день отъезда.

Поезд уходил рано утром. Они договорились, что Андрей заедет за ней в пять и она проводит его на вокзал.

День перед отъездом был трудным. С утра она еще храбрилась, пробовала шутить, смеялась, а к вечеру стало плохо. Видно, что-то странное творилось с ее лицом, потому что Андрей смотрел на нее внимательно и с такой нежностью, что ей хотелось плакать. О том, что будет после отъезда Андрея, она не хотела думать.

Вечером они долго бродили по улицам, мимо деревянных домов, защищенных снежными валами; в этом году было очень много снегу, и в некоторых местах проходы напоминали туннели.

Ночь была теплая, воздух чистый и чуть влажный – чувствовалось, что скоро наступит весна.

В два часа она вернулась домой и, не раздеваясь, легла. Все-таки она не выдержала. Глядела в темноту, видела перед собой лицо Андрея, а по ее щекам катились слезы. Слушала, как тикает будильник, и ждала, когда будет пять часов.

Без четверти пять она вышла во двор и там встретила Андрея.

Ехали молча – все было сказано накануне. Через три месяца он приедет опять, и все станет на место. И пока Андрей был рядом, эти месяцы казались не такими уж страшными.

На вокзале ее ожидала нечаянная радость – поезд опаздывал почти на час. Ей не хотелось сидеть в зале, и они вышли. Андрей распахнул пальто, обнял ее, она прижалась к нему, и все замерло... Поезд стоял всего пять минут. Они обнялись на площадке вагона, ей уже надо было уходить, а она не могла двинуться с места. Потом она сошла на перрон, а Андрей, держась за поручни, наклонился к ней, и она знала, что если сейчас скажет ему, чтобы он остался, он спрыгнет на перрон, и поезд уйдет, и они останутся вдвоем...

Но она ничего не сказала ему. Она знала, что не должна удерживать его.

Потом она шла пешком через весь город и пыталась вспомнить, видела ли она Андрея еще в те годы, когда он жил здесь.

Вспомнилась только одна встреча. Было много снегу – наверно, только чуть меньше, чем сейчас. Она возвращалась из школы и на перекрестке увидела машины – их борта, обтянутые черной материей, резко выделялись на фоне ослепительно белого снега и от этого казались повисшими в воздухе.

А к вечеру, в синих сумерках, она опять проходила через тот же перекресток, и как раз в это время появилась похоронная процессия. Провожающих было немного. Они шли по двое, растянувшись узкой цепочкой, все в черной одежде, с одинаковыми скорбными лицами. Шли медленно, тихо покачиваясь, словно связанные чем-то невидимым и прочным. Андрей шел сразу же за гробом, с непокрытой головой; небрежно повязанный шарф выбился из-под пальто, он поправлял его, но шарф выбивался снова, и Андрей опять поправлял его, глядя себе под ноги.

Маша отошла в сторону, пропуская процессию, и близко увидела лицо Андрея – бледное, но спокойное. Равнодушные музыканты громко играли траурный марш. Она пошла дальше и через несколько шагов оглянулась и увидела, как стали поднимать на машину гроб, а Андрей стоял в стороне, ни во что не вмешиваясь. Музыка смолкла, и люди начали рассаживаться по машинам – как-то суетливо и слишком поспешно, а Андрей все стоял в стороне и смотрел прямо перед собой, в землю. Кто-то подошел к нему и хотел взять под руку, но Андрей отстранил его.

 

24

В Москву я приехал рано утром. В университете было пусто и безлюдно, и мои шаги отдавались по всему зданию.

Я поднялся в лабораторию. Там еще никого не было. Включив свою установку, я стал ждать, когда она прогреется. В запасе у меня было десять свободных минут.

Итак, снова работа. В моем распоряжении три месяца, девяносто дней. За это время я должен убедиться, что иду по верному пути. И это не так уж мало. Или убедиться в обратном. А это, может быть, еще больше. Потому что придется забыть о старом пути и о том, чего это стоило, и искать новое решение. Найти его будет легче – в том, конечно, случае, если оно вообще существует... Но все равно одной дорогой станет меньше. И время у меня есть. В моем распоряжении девяносто суток.

Тихо гудела установка. Десятки желтых неоновых глаз смотрели на меня внимательно и настороженно. Я подмигнул им и стал набирать коэффициенты уравнений, вполголоса напевая.

Никогда еще мне не работалось так хорошо. С утра я шел в лабораторию и пропадал там до позднего вечера. Сразу же после приезда я нашел несколько ошибок в своих расчетах и даже удивился, как не мог не заметить их раньше. Новая схема сразу же дала обнадеживающие результаты. Мне довольно быстро удалось добиться устойчивой и надежной работы усилителя в большом диапазоне частот. Правда, сделано было совсем немного по сравнению с тем, что предстояло, но даже это радовало – я был уверен, что иду по верному пути.

Мне не удалось найти ни одного ученика, и первое время я три-четыре раза в неделю по вечерам ездил на Северянку, на овощные склады, но платили там мало и слишком далеко было добираться. Да и жаль было терять драгоценные часы. Я решил занять пока у Валентина, а летом где-нибудь основательно подработать и тогда рассчитаться с ним.

И я с головой погрузился в работу.

 

25

Дела надолго задержали Валентина Малинина в Ленинграде. Ему хотелось скорее вернуться к своей работе, а он ходил по всяким учреждениям, кого-то убеждал, кого-то выслушивал, с кем-то спорил. И вся эта «деловая жизнь» подавляла своей бессмысленностью. По понятиям Малинина, никак нельзя было называть «делом» мелочные хозяйственные споры, долгие бдения в приемных важных должностных лиц и хитрые манипуляции по добыванию какого-нибудь сверхчувствительного осциллографа.

И как-то сама собой приходила мысль, что должность начальника неудобная и даже вредная, потому что он, физик, наполовину перестает быть физиком. А так как физик, что давно доказано, никогда не сможет стать администратором, то из половины физика не получится и четверти администратора. Но должность начальника существовала, и ее занимал он, Валентин Малинин, и оставалось только удивляться, как другие не видят его административной бездарности. Валентин с удовольствием сложил бы с себя звание начальника, но что-то не находилось таких умников, которые согласились бы сменить его, а на дураков вышестоящее начальство не соглашалось.

Только в апреле Малинин вырвался из этой суеты. Приехал он поздно и сразу же направился в лабораторию. Он подумал, что Андрей наверняка сейчас там, и действительно так и было.

Андрей рассеянно поздоровался, попросил:

– Подожди немного, а? Я быстро.

И, сощурившись, продолжал рассматривать осциллограммы, что-то быстро записывая в журнал.

Настольная лампа горела тускло, и в ее неярком свете лицо Андрея казалось особенно утомленным.

– Ну, как съездил? – спросил он наконец.

– Отлично. А как твои дела?

– Даже не знаю. Вероятно, неважно.

– Но ведь установка работает, – сказал Валентин.

Андрей покачал головой.

– Работает, да не так...

– Но ведь установка работает! – повторил Валентин и внимательно посмотрел на него.

– Только при малых начальных условиях и слабых возмущениях. Тут она ведет себя почти прилично. Пока по крайней мере я еще не предъявлял ей серьезных претензий. Но стоит усилить входные сигналы, и решение начинает разваливаться. И я ничего не могу поделать.

– Пока не можешь.

– Да, конечно, пока. А может быть, и никогда не получится.

– Это только кажется. Так всегда кажется, если что-то долго не получается.

– Наверно... А впрочем, не знаю. Сейчас я ничего не знаю. Знаю только, что я бьюсь над ней как проклятый, а она не хочет работать.

Валентин посмотрел на бумаги, лежавшие на столе. Весь стол был завален бумагами, и все они были исписаны уравнениями и исчерчены схемами, и очень много было перечеркнуто. Он попробовал разобраться, но скоро положил листки обратно.

– Боюсь, Андрей, что эта машина доконает тебя... Ты скверно выглядишь. И вообще такая задача не по плечу одному человеку. Надо подождать. Попытаемся сделать так, чтобы твою тему включили в план будущего года. Может быть, тогда я и сам займусь ею.

– Недурно придумано, – вздохнул Андрей. – Остается дождаться нового года. Восемь месяцев – ведь это совсем немного, а? Только из этого ничего не выйдет, шеф!

А на следующий день, работая за своим столом, Валентин услышал позади громкий треск. Он обернулся и увидел, что Андрей быстро выдергивает провода из сети, а вся установка дымится.

Катастрофа длилась несколько секунд, но последствия были ужасны. Все измерительные приборы зашкалились, и стрелки их искорежились и погнулись. Запах гари, едкий и острый, наполнил лабораторию.

Он спросил Андрея:

– Отчего это произошло?

– Не знаю... – Андрей подпер голову кулаками. – По моим расчетам, ни в одном контуре такой генерации возникнуть не могло.

– А ты не мог ошибиться?

– Не думаю... Здесь, по-видимому, что-то такое, чего мы еще не знаем.

– Ладно, потом разберемся. Давай посмотрим, что уцелело.

Они тщательно проверили всю установку.

– В общем не так уж все страшно, – наконец сказал Валентин. – Могло быть и хуже. Главное, целы усилители. Но недели на три она из строя вышла.

– Пожалуй, – подавленно согласился Андрей. – И у тебя теперь неприятности начнутся...

– Ну, это уже не твоя печаль... Как-нибудь переживу.

Неприятности начались в тот же день. Валентина вызвали в НИС*[Научно-исследовательский сектор.] и вежливо попросили объяснить, на каком основании в его лаборатории посторонние лица портят ценнейшее оборудование. Его ответная речь была менее деликатной и никого не удовлетворила. Андрею запретили работать в лаборатории, а весь этот возмутительный случай решили разобрать на заседании кафедры.

Дело в том, что в лаборатории Валентина было две ЭМУ. И соседняя лаборатория давно добивалась, чтобы вторую машину передали им. Пока что Валентин успешно отражал натиск, но его друзья-враги не теряли надежды заполучить установку. И вдруг она ускользнула из-под самого их носа. Соседи были в ярости и при встрече, любезно улыбаясь, обжигали его гневными взглядами. Ясно было, что на заседании кафедры они попытаются его утопить.

Валентин проверил расчеты Андрея и убедился, что он прав. Это было действительно что-то новое и довольно любопытное. Они провели несколько экспериментов на второй установке, но картина еще больше запуталась. Разбираться не было времени – до заседания кафедры оставалось два дня. Валентин едва успел привести все в порядок, но на ринг вышел с олимпийским спокойствием.

Когда они явились, оппозиция была на месте. Их ласковые улыбки и дружеские кивки не предвещали ничего хорошего. Нейтральные жевали бутерброды и спорили о хоккейном матче «Спартак» – ЦСКА.

Андрей вел себя так, словно явился на дружеское чаепитие, – невозмутимо просматривал свою записную книжку и изредка скучающе поглядывал в окно.

Ждали заведующего кафедрой. Наконец появился и он, потряхивая седой гривой. За эту гриву и мощный ум его почтительно величали Львом – разумеется, за глаза, так как имя у него было самое что ни на есть обыкновенное – Иван Васильевич. Лев шумно уселся за стол и обвел аудиторию сонным взглядом. Вопросительно сказал:

– Начнем, а?

Это прозвучало словно удар гонга.

Противник немедленно ринулся в атаку. Удары были сильны и коварны. Каждый выступавший считал своим долгом выразить недоумение по поводу случившегося. Оказывается, допускать к такой сложной и дорогостоящей установке неквалифицированных людей по меньшей мере легкомысленно, и руководителю лаборатории дали ясно понять это. Все выступавшие выражали глубочайшее сожаление по поводу случившегося и утверждали, что впредь ничего подобного повториться не должно. Карфаген непременно надобно разрушить, то есть виновные должны быть наказаны, непосвященные изгнаны из храма науки. А впрочем, мягко добавляли ораторы, они, непосвященные, вполне могли бы остаться в прихожей, то бишь в преддверии храма... И справедливость, конечно, должна восторжествовать, то есть установку следует отремонтировать и передать второй лаборатории...

Валентин смотрел на Льва – тот со скучной миной рисовал в блокноте чертиков и, казалось, ничего не слыхал. Но все отлично знали, что это маска.

Противник торжествовал. Победа была полной и окончательной, и речь защитника казалась явно лишней. Но Валентин вышел к доске и взял в руки мел. Он никого не оправдывал. Он писал только формулы и уравнения, изредка поясняя их – очень кратко и многое не договаривая.

Стало тихо. Лев перестал рисовать чертиков и поднял голову.

Валентин перешел к другой доске.

Враги больше не нападали – они работали. Они хотели знать, как и что. Они утверждали и сомневались, соглашались и отвергали. В их «почему» не было возмущения, а только нескрываемый интерес.

Валентин остановился и взглянул на Андрея. Тот понял его, кивнул и направился к доске. Это было рискованно – в спорах Андрей не отличался особой вежливостью и почтением к авторитетам, – но Валентин решил довести дело до конца. Андрей отбивался хладнокровно и точно, хотя немного резковато. Он только на секунду задумывался, когда Лев задавал вопросы.

Лев был явно доволен ответами Андрея, но задал еще более коварный вопрос. Андрей обстоятельно ответил. Лев хитро оглядел аудиторию, словно спрашивая: что дальше? Андрея опять забросали вопросами и возражениями. А когда страсти накалились до предела, Лев внезапно охладил их:

– Ну, так что же мы решим? – И лукаво улыбнулся.

Кто-то рассмеялся.

– Помиловать и представить к награде.

Приняли единогласно.

Главарь оппозиции ехидно спросил у Валентина в коридоре:

– А как «Спартачок»-то, Валька?

Валентин болел за ЦСКА и молча проглотил пилюлю. Главарь великодушно насладился его молчанием и предложил:

– Пошли в буфет – отличное пиво привезли. – И с сожалением добавил: – А установку твой вундеркинд все-таки угробил. Хорошая была машина...

– Ладно, ладно, – мирно отозвался Валентин. – Все равно ты ее не получишь.

– Ну, это мы еще посмотрим!

В буфете уже сидел Лев и ласково разговаривал с Андреем. Андрей смущенно улыбался, сразу превратившись в покорного ученика.

 

26

Лев неожиданно спросил:

– А теперь признавайтесь, почему не сработала система защиты? – И строго добавил: – Только без вранья.

«Ну вот, – уныло подумал я, – попался... Сейчас Лев отгрызет мне голову».

– Я отключил ее.

– Даже так? – Он выжидающе посмотрел на меня.

– Во-первых, эта система сделана с большим запасом – установка рассчитана на более сильные токи...

– Это не довод.

– Ну да, не довод. И совсем не потому отключил ее... Дело в том, что последнее время я работал с большими постоянными времени, а при таком режиме в высокочастотных контурах появляются очень короткие, но довольно мощные импульсы, я еще не разобрался, откуда они берутся. Вероятно, тоже как-то связаны с генерацией. Там, где эти импульсы представляли какую-то опасность для машины, я поставил фильтры. Но защита все-таки срабатывала на эти импульсы, и я отключил ее, а против обычных жучков поставил медленные реле, которые на эти импульсы не реагируют, а потом все проверил – было нормально...

– А что-нибудь понадежнее нельзя было придумать?

– Можно, наверно. Но когда я делал расчеты, видел, что никаких ляпсусов там быть не может и реле в любом случае должны сработать.

– Но ведь не сработали?

– Откуда же я мог знать, что возникнет эта генерация? Ведь никакими теориями она не предусмотрена.

– Знать-то вы не могли, конечно, но когда забираешься в такие неисследованные дебри, надо ожидать любых неприятностей.

– Теперь-то знать буду...

– Вздуть бы тебя надо за такие фокусы, – сказал Лев, переходя на «ты».

– Наверно! – Я понял, что гроза миновала.

– Что «наверно»? – рассердился он. – Не наверно, а точно. Только работы себе прибавляешь. У тебя что, времени много?

– Нет, конечно...

– То-то что нет, – проворчал Лев и вытер губы салфеткой. – Ну-ка, пойдем посмотрим твое хозяйство.

Валентин сидел за соседним столиком и все слышал. Когда мы выходили, он поднял стакан с пивом и подмигнул мне.

Мы прошли в лабораторию, и я стал подробно рассказывать Льву о своей работе, и он то ворчливо похваливал меня, то принимался ругать. Особенно долго ругал мой скверный почерк и возмущался тем, что я небрежно пишу букву «пси».

– Это же не буква, а сама поэзия! – говорил он. – Музыка! А ты царапаешь какой-то крючок! А ее не то что писать – рисовать надо. Вот так.

И он написал очень изящную букву «пси».

– Ты только вглядись в нее – она же на арфу похожа! А ты, случаем, не играешь на чем-нибудь?

– Нет.

– Жаль, – с искренним огорчением сказал он. – Ну, а музыку любишь?

– Конечно.

– И больше всего Бетховена?

– Почему именно Бетховена?

– А кого же? Все нынче любят Бетховена.

– Я предпочитаю Баха.

– Ну конечно, – сразу рассердился Лев. – Почему-то никто не скажет – Шуберт. А чем Шуберт хуже Бетховена или Баха?

Он с недовольным видом продолжал смотреть мои записи и тут же сердито спросил:

– А это что за хитрый способ стабилизации?

Я объяснил.

Он покачал головой.

– Мудришь ты, парень. Хорошо, но ненадежно. В производство пойдет – придется переделать.

– Но ведь точность у меня выше, а насчет надежности можно еще подумать.

– Ну думай, – нехотя согласился он.

Я спросил его о генерации – что это может быть?

Лев улыбнулся.

– А это уж как ты окрестишь ее. Что-нибудь вроде «тэта-резонансного эффекта Шелестина». Звучит? – спросил он и сам же ответил: – Звучит!

– Неужели до меня никто этого не обнаруживал?

– Никто. До тебя ЭМУ вообще в таких режимах не использовали. – И нахмурился: – Ну, ты только не очень-то заносись. Погордиться немного можно, но все-таки твое открытие дело случая. А вообще-то ты молодец. Работай... – Он поднялся. – Ну прощай.

Увидев, что я тоже поднимаюсь, недовольно сказал:

– Не провожай – не люблю.

И ушел, откинув назад седую голову, больше похожий на маститого дирижера, чем на ученого.

– Поздравляю, – сказал Валентин. – Мы дешево отделались. И Льву ты, видно, здорово понравился.

– Ну да, – сказал я. – Есть с чем поздравлять.

– Ну, знаешь ли! – возмутился Валентин. – По твоей милости мы так могли влипнуть, что тебя и на порог сюда не пустили бы. Установку-то ты действительно угробил. Ладно, мы этих церберов раздразнили, и они не успели докопаться, в чем дело. Да и мне могло влететь.

– Знаю. Но что мне сейчас-то делать? – Я посмотрел на искалеченную установку. От нее все еще противно пахло сгоревшей изоляцией. – Ведь если ее ремонтировать – еле-еле за десять дней управишься. Да и то если достанешь детали.

– Зачем тебе самому ремонтировать? Завтра же я ее отправлю в мастерскую, – сказал Валентин.

– Тоже мне выход! Да раньше чем через месяц, мы ее оттуда не получим. А на чем я сейчас буду работать?

– На этой, – он кивнул на вторую ЭМУ. – Каждый день после четырех она в твоем распоряжении.

– Вот именно, после четырех. А потом – не могу же я перетащить на нее всю систему усилителей.

– Но другая-то работа у тебя есть?

– Есть, конечно...

– Да чего ты злишься тогда, не понимаю? Все равно это делать когда-нибудь надо.

– Какого черта, – сказал я. – Почему я должен радоваться? Да и не злюсь я вовсе.

Но я злился, потому что очень уж неудачно все складывалось. И эта генерация – теперь она надолго задержит мою работу, а у меня осталось всего два месяца... И то, что прошел уже месяц, как я расстался с Машей, и осталось еще два месяца до того, как я увижу ее, и мне хотелось махнуть на все рукой и уехать, потому что я просто не представлял, как я смогу прожить без нее эти два месяца.

– Извини, Валя, – сказал я.

– Да чего там, – сказал он и протянул мне сигареты. – Ведь мы всего лишь люди... Давай-ка лучше покурим – и по домам. Хватит на сегодня.

 

27

Маша думала, что только первые дни будет так плохо, а потом она привыкнет и станет легче. Но дни шли, очень длинные и медленные, а ей становилось все труднее. Она постоянно думала об Андрее. Обычно это не мешало ей – она занималась своими делами, и было такое чувство, что Андрей где-то рядом, совсем близко. А вечерами она чувствовала, как ее обнимают горячие руки, и ощущала его дыхание на своем лице, его губы и слышала, как он шепчет ей: «Я люблю тебя...» И было так хорошо, словно Андрей действительно был рядом.

А иногда она ничего не могла делать, просто сидела и глядела на его фотографию, которую всегда носила с собой, и тогда становилось совсем плохо. Так было, если запаздывало письмо от Андрея или ей казалось, что письмо запаздывает. Если она приходила домой, а письма не было, она часто глядела в окно и ждала, не идет ли почтальон, а если и вечером письма не было, она читала старые письма, и тогда становилось как будто легче.

Андрей писал часто. Получив письмо, она осторожно разрезала конверт и жадно прочитывала все от строчки до строчки, а потом медленно начинала сначала. Вечером, когда все уже спали, она перечитывала письмо и клала в сумку, чтобы на следующий день еще раз прочесть на лекции или в перерыве между семинарами.

Письма были разные. Андрей много писал о своей работе, подробно рассказывал о том, как он уживается со своей установкой, ссорится, «подлизывается» к ней, ругается и сердится на нее. Однажды он прислал два рисунка. На одном его ЭМУ – огромная, толстая, раздраженная, с десятью глазами, из которых сыпались искры, – нападала на Андрея и пыталась обхватить его десятью руками, сделанными из проводов, а он, очень маленький, отбивался от нее паяльником, закрывая лицо левой рукой в большой перчатке. На другом рисунке установка была тонкой, и стройной, и совсем миниатюрной. Андрей снисходительно похлопывал ее по плечу, и они улыбались друг другу. Рисунки были смешные и удачные. Она не знала, что Андрей так хорошо рисует, и вдруг подумала, что еще многого не знает о нем, но это совсем не беспокоило ее.

А иногда письма приходили короткие, написанные наспех, и она начинала тревожиться, и тогда ей особенно хотелось очутиться рядом с Андреем. Но был только апрель, и до его приезда оставалось полтора месяца.

А потом она получила письмо от Олега и страшно испугалась, увидев его почерк на конверте, – подумала, что с Андреем что-то случилось.

Олег писал:

«Маша, постарайся унять этого беспутного малого. Ты знаешь, как он живет? Встает в два часа дня, делает вид, что обедает – по его терминологии это легкий утренний завтрак, – садится за стол и начинает писать, высчитывать, перечеркивать и ругаться со мной и сам с собой. В четыре уходит в лабораторию, и до самой ночи я его не вижу. Один бог ведает, что он там ест и ест ли он вообще. Приходит к двенадцати ночи, ворчит на меня и укладывается спать, а сам идет на кухню варить какое-то черное зелье. Он утверждает, что это всего-навсего кофе, но он определенно врет. Потому что от этого адского пойла мертвые восстанут из гроба, а живые упадут замертво. А он пьет и – ничего. В восемь утра он будит меня и только тогда ложится сам. И так каждый день. И между прочим – и это действительно между прочим – он сдает экзамены зимней сессии. Каково?»

На следующий день Маша уехала к Андрею в Москву.

 

28

Мне совсем не хотелось уходить, но Маша все-таки выставила меня за дверь. Я потолкался по университету, купил сигареты и направился в лабораторию, но с полпути вернулся.

В комнате все было перевернуто вверх дном, ящики столов выдвинуты, мусор выброшен из самых дальних уголков нашей обители, а Маша стояла посредине – в цветастом халатике, в тапочках на босу ногу – и вытряхивала содержимое моего чемодана. Куча грязных рубашек и носков лежала на полу.

– Маша, что ты делаешь? – воскликнул я.

– А-а, явился... А что это ты покраснел так? Ну ничего, обойдется. Я подозревала, что совесть у тебя не чиста, вот и решила спровадить. Надо же, наконец, мне приступать к обязанности твоей жены.

– А ты действительно моя жена?

– Ну вот! А кто же еще? Самая что ни на есть законная, законнее быть не может... Слушай, а что тебе здесь надо? Я же сказала, чтобы ты не появлялся до вечера. Иди к своей противной ЭМУ и не мешай мне.

Я закрыл чемодан, сел на него и прижался лбом к теплым Машиным коленям. Наверно, все это было правдой – и неожиданная встреча, и эти две ночи, и то, что она действительно моя жена и стоит сейчас передо мной, – но поверить этому было трудно, невозможно.

Маша смотрела на меня, глаза у нее были счастливые и растерянные.

– Андрюшенька, милый... Я тоже не могу поверить. Я долго ждала этого и с самого первого дня, как ты уехал, думала, какая будет наша встреча... Но я не представляла, что можно быть такой счастливой. Иногда мне становится страшно: а вдруг все это пройдет, и все станет обычным, и окажется, что был только сон, – ведь такое счастье дается, наверно, не каждому... А чем я заслужила его?

Она улыбнулась и закрыла мне глаза ладонями.

– Не смотри на меня так... Я говорю глупости, наверно, но ведь известно, что от счастья глупеют. А быть твоей женой – действительно счастье...

Она помолчала и вдруг засмеялась.

– Что ты?

– Так, тебе знать не положено. Вспомнила кое-что... А теперь иди, не мешай мне.

– Подожди... Когда мы пойдем в загс?

Маша пожала плечами.

– А я откуда знаю?.. Это ж, наверно, не сразу делается. Надо какие-то бумажки, всякие там заявления. Не тратить же на это время сейчас? Мне же через три дня ехать надо. Не успеем, наверно...

Она внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Чего ты волнуешься, не понимаю? Приедешь летом, тогда и распишемся и свадьбу сыграем.

– А если у нас будет маленький?

– Что значит «если»? – обиделась она. – Конечно, будет, не такая уж я... неспособная... А не все ли ему равно, когда он появится – через девять месяцев после «законной» регистрации или через семь?

Мы рассмеялись.

– А ты бы хотел, чтобы у нас был маленький?

– Да, хотел бы.

– Очень?

– Очень.

– Мальчика или девочку?

– Девочку. И чтобы она была похожа на тебя... Такая же красивая.

– Будет у нас девочка, милый... И обязательно похожая на тебя. А теперь иди...

Когда я вернулся вечером, Маша уже спала. Она дожидалась меня и заснула одетая, свернувшись калачиком и по-детски приоткрыв рот. Мне не хотелось ее будить, но было уже поздно, и я стал осторожно раздевать ее. Она не проснулась, и я уложил ее и не помнил, долго ли стоял над ней и смотрел, как она спит. Потом заметил, что все еще держу в руках ее блузку, и вдруг прижался к ней лицом.

Я не понимал, что происходит со мной. Не знал, как связать то, что было, и то, что есть.

В моей жизни бывали самые разные годы – тяжелые и не очень тяжелые, почти все – трудные и интересные; но было время, когда жизнь вдруг становилась бессмысленной и пустой. Были и минуты счастья, но даже тогда мне казалось, что все это не то, а самое настоящее, большое счастье где-то впереди, и все годы я ждал его... И было время, когда я примирился, что оно так и не встретится мне, и все-таки я ждал его. И вот оно пришло и наступает минута, когда смотришь на спящую женщину и все, что было до этого, кажется незначительным и таким далеким, словно жизнь начинается только теперь.

 

29

Обычно в лаборатории царил полумрак – так легче наблюдать за экранами осциллографов, – а сейчас все окна были распахнуты настежь, по комнате неторопливо разгуливал майский ветерок, и пахло не канифолью и сгоревшей изоляцией, а солнцем, улицей и весной.

Андрей сидел, забравшись с ногами на подоконник, и, насвистывая, глядел в окно.

– Привет! – сказал Валентин. – Ты здесь – и не работаешь! Вот чудо!

– Как видишь... А ты чего сияешь?

Валентин рассмеялся, ему действительно было весело.

– Да так... Весна, знаешь ли... Даже мыслишки какие-то блудные появляются – за город бы, на речку, да подальше от всей этой чудо-техники и мировых проблем! И от людей заодно. Я на следующей неделе в отпуск иду. Слушай, поехали в субботу к нам на дачу, а? Купаться будем, загорать, рыбу удить. Правда, рыбы там нет, но рыбаков хватает. Что ты так смотришь на меня?

– Да так. Весна, знаешь ли...

Валентину не нравилось, как он говорил – нехотя и как будто через силу.

– Что это с тобой?

– Ничего. – Андрей отвернулся и стал смотреть в окно. – Просто устал, но это не в счет.

– Чем занимался сегодня?

– Бухгалтерией.

– Как это?

– А так... Дебет, кредит, сальдо – что там еще? Короче говоря, подводил итоги, а итоги подводят меня...

Он даже не улыбнулся неудачному каламбуру.

Последний месяц Андрей занимался генерацией, и ему многое удалось выяснить. Пожалуй, даже слишком много для одного месяца, думал Валентин. И вдруг он бросает работу. Валентин понял это сразу, как только взглянул на его стол и установку – там все было аккуратно прибрано.

– Слушай, Андрей, – спросил он, – что это ты надумал?

– Ничего особенного. – Андрей заложил руки за голову и потянулся. – Антракт, шеф. Я уезжаю.

– Так... – Валентин сел на стол и протянул ему сигареты. – И куда?

– На Северный Урал с геофизической партией, – скучным голосом сказал Андрей.

– А почему не на Северный полюс? Или еще лучше – в Антарктиду?

– Туда меня не приглашали.

– Только за этим и дело стало?

Андрей пожал плечами.

– Не все ли равно, куда ехать?

– Не все равно. – Валентин злился, а надо было говорить спокойно. – Хотя бы потому, что Северный Урал – это не Сочи, куда тебе следует поехать и наконец-то отдохнуть по-человечески, а не бродить по тайге и болотам. Пойми, Андрей, нельзя жить только сегодняшним днем. Ведь ты же болен. Эта экспедиция дорого обойдется тебе.

– Ну, зачем такие страхи, Валя? Я был в Ялте, с меня хватит, шеф. Омерзительная скучища. По-видимому, эта система – курорты и я – просто несовместима и решений не имеет. А потом, – Андрей улыбнулся, – я еще мальчишкой мечтал побывать в тайге и сегодня убедился, что, если не поеду туда, моя жизнь будет просто неполноценной. А ведь ты не хочешь, чтобы я в чем-то раскаивался перед смертью?

– Давай говорить серьезно, Андрей.

– А я вполне серьезен. – Он опустил ноги и остался сидеть на подоконнике, чуть покачиваясь взад и вперед. – Мне нужны деньги, а ведь я не богатый наследник и даже стипендию сейчас не получаю.

– Деньги я тебе найду.

– Ну нет, шеф, – решительно возразил Андрей, – это исключается. Я и так слишком много должен тебе.

– И что из этого?

– Да ничего. Просто я предпочитаю вовремя платить долги, если уж без них нельзя обойтись.

– Когда дело так серьезно – стоит ли говорить о деньгах?

– Которых у меня нет, – перебил его Андрей.

– А кроме того, ты и здесь мог бы заработать – устроиться на лето в ФИАН*[Физический институт Академии наук.] или к нам. Если хочешь, я поговорю о тебе.

– Нет, нет, не нужно. В конце концов дело ведь не только в деньгах.

– А в чем же еще?

Андрей усмехнулся.

– Уже не помню, где я читал об этом, – у Горького, кажется, – о миссионере, который задал дикарю вопрос: чего бы хотелось ему? Ответ был такой: «Очень мало работать, очень мало думать, очень много кушать». Я попробовал задать этот вопрос себе, и получилось несколько иначе: «Очень много знать, очень много видеть, очень много делать». – Он снял очки и, прищурившись, спросил: – Просто, да?

– Да, – сказал Валентин. – Очень просто. Если, конечно, не считать того, что это невозможно.

– Наверно, – согласился Андрей. – Но пытаться совершить невозможное – это, кажется, один из лучших способов жить на полную мощность. Очень хочется жить именно так, Валя, – серьезно сказал Андрей. – И как-то не укладывается, что эта жизнь должна состоять только из лекций, книг, лаборатории и тех трех-четырех городов, где мне удалось побывать. А потом, – он улыбнулся, – это же грубая экономическая выгода. В экспедиции я заработаю вдвое больше, чем где бы то ни было. Я же теперь человек семейный, – закончил Андрей.

Валентин покачал головой.

– И все-таки тебе нельзя ехать.

Андрей соскочил с подоконника.

– И все-таки я поеду, шеф. И давай больше не будем говорить об этом.

– Ну что ж, не будем...

Валентин замолчал. Он знал, что мог бы говорить и час и два, и все равно это кончится тем, что Андрей вот так же устало скажет: «И все-таки я поеду, шеф...»

Андрей улыбнулся.

– В начале октября я вернусь, и тогда мы вдоволь посмеемся над моими таежными приключениями. А пока вообразим, что я еду в Сочи и меня ожидают все скучные прелести всех черноморских курортов...

Он подошел к столу и показал на пачку листов.

– Если вздумаешь заняться генерацией – разбирайся в этом сам. Есть прелюбопытные вещички, но с меня хватит, я больше не берусь за нее.

– Почему?

– Я выяснил все, что мне нужно знать. И выводы просто печальные. Причины неустойчивости решения и возникновения генерации, по существу, одни и те же, а окончательно предотвратить генерацию в моей схеме невозможно. Так что эту схему придется бросить и все начинать сначала.

– Ты уверен?

– К сожалению, да. А впрочем, сам увидишь. Лев сказал, чтобы я написал об этом статью в ЖЭТФ*[Журнал экспериментальной и теоретической физики.], но я еще не закончил ее и перешлю тебе из Уфы. Ты посмотри ее как следует и сам отнеси Льву – я вряд ли сумею повидать его.

– Хорошо... Послушай, а почему бы тебе самому не довести работу над генерацией до конца?

Андрей пожал плечами.

– У меня нет времени – надо делать ЭМУ.

– Но ведь ты можешь делать ее и год и два, а работа над генерацией вряд ли займет много времени.

– Как знать... А потом – к чему это?

– Но ведь работа очень нужная и интересная, и она наверняка принесет тебе какую-то известность.

– Известность? – Андрей покачал головой. – А стоит ли ради известности делать то, что не считаешь нужным?

Валентин ничего не ответил.

– Еще просьба к тебе, – сказал Андрей. – Летом приедет Маша – будет переводиться сюда. Я оставлю ей твой адрес – поможешь, если нужно будет.

– Хорошо...

Андрей вздохнул.

– Давай-ка прощаться.

Они пожали друг другу руки, молча постояли. Андрей легонько стукнул Валентина по плечу.

– Ну, пока, шеф. До осени.

– До свиданья, Андрей...

 

30

В тот же день у Андрея был большой разговор с Серебряниковым, начальником геофизической партии.

Андрей приехал к нему домой. Серебряникова почти не было видно из-за вороха карт и калек.

– А, Шелест, – радушно приветствовал он Андрея, словно они были давно знакомы. – Садись, ты весьма кстати.

И, испытующе поглядев на него, спросил:

– Что-то неважно выглядишь. Устал?

– Работал ночью, – пояснил Андрей.

– А я вот тоже устал, – вздохнул Серебряников. – А не рекомендуется – главная усталость у нас впереди.

Похлопывая линейкой по ладони, Серебряников медленно заговорил:

– Не буду скрывать – я навел о тебе обстоятельнейшие справки. Люди почтенные и авторитетные аттестовали тебя как личность незаурядную. Говорится сие не в похвалу тебе, а чтобы объяснить кое-что. Начну с приятной новости. Я доказал своим статистам-экономистам, что физик и геофизик – почти одно и то же, и потому удалось устроить тебе инженерную ставку. Со всеми полевыми и северными будет рублей двести пятьдесят в месяц. Доволен?

Андрей улыбнулся:

– Кажется...

– Делаю это отнюдь не затем, чтобы доставить тебе удовольствие, – серьезно продолжал Серебряников, – ac намерениями самыми корыстными. Предприятие нам предстоит серьезнейшее, а мне нужен надежный помощник и – если уж говорить прямо – товарищ и друг, на которого я мог бы во всем положиться. Ты – кандидатура единственная на эту должность. С остальными же людьми дело обстоит неважно. Будет всего семь человек. Пятеро уже есть – нас двое, еще два доктора – что-то вроде любителей-туристов, и один студент из МАИ, пацан лет девятнадцати. Кого-нибудь еще здесь найдем и одного возьмем там, на месте. Но сам понимаешь, что все это народ случайный и равнодушный и использоваться будет в основном как тягловая и подсобная сила. На тебя же ляжет нагрузка весьма основательная – предупреждаю заранее. Согласия твоего не спрашиваю – думаю, что не откажешься...

– Думаю, что не откажусь, – опять улыбнулся Андрей.

Серебряников кивнул.

– А чтобы тебе яснее была ситуация, прочту маленькую популярную лекцию. Слышал ты о краевых прогибах?

– Нет.

– Это районы, где происходит медленное опускание, или, как у нас говорят, прогибание земной коры. Явление это приводит к некоторым любопытным последствиям. Начну сразу с того, что все более или менее значительные месторождения нефти и газа расположены как раз в районах краевых прогибов. И поиски новых месторождений ведутся тоже, как правило, в районе краевого прогиба. Определяются же границы и глубины краевых прогибов в принципе довольно просто. Дело в том, что на границе краевого прогиба довольно заметно меняется плотность пород, а вместе с ней и ускорение силы тяжести. Разница, конечно, ничтожная – всего какие-то тысячные доли процента, – но все же без труда улавливается приборами, которые называются гравиметрами. Эта штука, по существу, состоит из одного маятника, сделанного с ювелирной точностью. Прибор простенький, но довольно капризный и требует обращения деликатного. Обладает он одной неприятной особенностью – его показания сильно зависят от температуры и даже от времени. Если сделать измерения в одной и той же точке, но в разное время и при различной температуре, то разница в показаниях может оказаться довольно значительной. Существует специальная сеть опорных гравиметрических точек, где сила тяжести определена весьма точно, и уже к этим показаниям привязываются все измерения. Там же, где опорные точки отстоят далеко друг от друга, приходится весь путь проделывать дважды и вечером возвращаться на то место, где проводились измерения утром, а потом делать линейную интерполяцию. Нам, кстати, придется иметь дело с этим прискорбным случаем, так как соседние опорные точки отстоят друг от друга больше чем на триста километров и, значит, весь путь придется пройти трижды. Понятно?

– Вполне, – ответил Андрей.

– Это, так сказать, теоретическая присказка, – продолжал Серебряников. – А сейчас начнется практическая сказка. Одним из самых больших краевых прогибов является Северо-Уральский. Так вот, считается, что северная граница этого краевого прогиба лежит где-то в районе Ухты. Вывод общепризнанный, однако чисто теоретический. Правда, поиски нефти севернее Ухты велись когда-то, хотя мало и плохо, и не дали никаких результатов. Потом их и совсем прекратили, и с тех пор считается, что нефти в тех районах нет...

Серебряников помолчал.

– Года четыре назад после длительных манипуляций и размышлений я пришел к выводу, что граница прогиба лежит значительно севернее. Ну, из чего, естественно, следует, что нефть там искать можно и нужно, особенно если учесть, что ухтинской нефти явно не хватает. Мною написано несколько статеек – если хочешь, дам тебе, на досуге прочти, – которые в общем-то были приняты в штыки. Но так как детальная гравиметрическая разведка в тех районах фактически не велась, то меня опровергнуть не сумели, но и я, конечно, ничего доказать не смог. Все четыре года я настаивал на том, чтобы отправить туда экспедицию, но только недавно мне удалось получить разрешение – в самый последний момент, когда все сроки почти прошли. И вот, – Серебряников развел руками, – я и пытаюсь скоропалительно собрать людей и как можно быстрее попасть туда. Это будет только пробный шарик – за одно лето такую территорию, конечно, не обследуешь. Отправляемся пока в наиболее подозрительный район – верховья Печоры и Илыча. Перевалим через Урал и привяжемся к опорной точке к Хулимсунте – это уже в Сибири. Идем, как ты уже знаешь, на лодках, но через Урал их придется тащить волоком. По карте не так уж много – всего около четырех километров, но в действительности, конечно, будет хуже. Даже неизвестно, сумеем ли мы вообще перетащить лодки – места там глухие и безлюдные, никто ничего не знает. В крайнем случае лодки бросим и спустимся на плотах или пойдем пешком... В общем тяжело будет. Боишься? – вдруг спросил Серебряников.

– Не очень, – сказал Андрей.

– А вот я боюсь, – признался Серебряников. – Боюсь, что не сумеем сделать даже это, в общем-то совсем немногое. А если я не привезу никаких результатов, моя первая экспедиция наверняка станет и последней – слишком много у меня противников. То есть не у меня, конечно, а у моей идеи. А идея-то верна, я уже не один год сижу над ней...

Он опять помолчал и внимательно посмотрел на Андрея.

– Дело ведь еще в том, что сам-то я не геофизик, а чистый геолог, да еще и теоретик, гравиметрией не занимался, да и в тайге-то никогда не бывал, – признался он. – Я ведь специалист по Казахстану... Как видишь, у меня немало шансов сесть в лужу. – Он невесело улыбнулся. – Я немножко пугаю тебя, чтобы ты заранее был готов к неприятностям. Но ты, кажется, не из пугливых, а?

– С чего я должен начинать? – спросил Андрей.

– Во-первых, узнать о гравиметрии все, что возможно. И чтобы на меня не надеялся – у меня просто не будет времени заняться ею как следует. Ну, ты-то справишься – ты же все-таки физик. Литературу я подберу, возьмем с собой на всякий случай. Тебе придется первым отправиться туда. Лодки возьмем на месте, а моторы повезем отсюда – там их не достанешь. Моторы новые, а их еще нужно обкатать, хотя бы часов по двадцать каждый. Дам тебе еще кого-нибудь в помощь, все остальные соберутся потом. Добираться будешь так, – Серебряников подвел Андрея к карте, – самолетом до Сыктывкара, оттуда в Троицк-Печорск – тоже самолетом, а там километров шестьдесят вверх по Печоре и по Илычу до Приуральского леспромхоза. Это во-вторых. А о деталях еще поговорим с тобой потом. Ты сегодня едешь домой?

– Да.

– Смотри, Андрей. Ты должен вернуться в Москву пятнадцатого июня – самое позднее. Печально, конечно, уезжать так скоро от молодой жены, да что делать...

– Хорошо, – сказал Андрей. – Я буду вовремя.

 

31

Это было через неделю после моего приезда. Маша еще спала, а я лежал тихо и старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее.

В комнату вошла Анна Алексеевна, ее мать.

– Дети, вставайте, – сказала она. – Уже почти девять, и завтрак на столе. А мне пора идти.

Маша открыла глаза и, потянувшись ко мне, легонько поцеловала в щеку.

– Мама, имей совесть, – сонным голосом сказала она. – Еще девяти нет, а ты будишь. – Но она уже совсем проснулась.

– Хотела бы я знать, высплюсь ли я когда-нибудь. – Она приподнялась и оперлась на локоть. – Ладно, мам, иди, я сейчас встаю. Все равно у меня такой строгий муж, что не даст долго спать.

Она еще не привыкла к этому слову «муж» и, когда сказала его, взглянула на меня и улыбнулась.

Анна Алексеевна ушла, а Маша опять легла и виновато сказала:

– Еще пять минут, Андрейка... – и обняла меня. Когда же мы, наконец, встали, оказалось, что уже десять.

Маша одевалась и говорила мне:

– Ох, как хочется, чтобы поскорее настало двадцать третье, и чтобы уже ни одного экзамена, и можно было бы ехать к дедушке. Там чудная деревенька, Андрей. Маленькая – домов, наверно, тридцать, не больше, – а рядом лес и чуть дальше – глубокое озеро со смешным названием Олененок. Не Оленье, не Олень, а именно Олененок. Правда, хорошо?

– Да, – сказал я.

Маша замолчала, и когда я обернулся, то увидел, что она смотрит встревоженно.

– Иди-ка сюда, – попросила она, и, когда я застегивал ей платье на спине, она увидела в зеркале мое лицо и спросила: – Что случилось?

Я не ответил, и она села на кровать и устало сказала:

– Ты опять должен ехать, да?

– Да.

Я просто не мог взглянуть на нее и долго разминал сигарету, так что табак высыпался с обоих концов, и я выкинул сигарету в пепельницу и взял другую.

– Пятнадцатого мне нужно быть в Москве. Еду в экспедицию с геофизиками, на Северный Урал... Мне очень нужны деньги, Машенька. Я должен Валентину почти триста рублей.

Она сидела, опустив голову, и медленными движениями разглаживала платье на коленях.

– А знаешь, о чем я подумала сейчас? Что мне надо перенести экзамены, чтобы побыть с тобой эти оставшиеся дни. И только потом пришло в голову, что, наверно, можно сделать так, чтобы ты совсем не ехал. Как будто я заранее смирилась с тем, что ты должен уехать, еще не зная об этом.

Она вопросительно посмотрела на меня.

– А тебе действительно необходимо ехать?

– Да.

– Но ведь можно сделать как-то по-другому. Ты мог бы работать здесь, у папы на заводе, или в Москве, а я приехала бы к тебе. Можно и совсем обойтись без работы – я знаю, что у папы есть деньги, и ты бы мог взять у него...

Я покачал головой:

– Это невозможно.

– Да, – печально сказала она, – я знаю, что денег ты не возьмешь, и даже не прошу об этом. Но если бы ты захотел, ты мог бы сделать так, чтобы мы не расставались. – Она вздохнула. – Ладно, идем завтракать.

У Маши был такой несчастный и убитый вид, что я выругал себя, но ничего не говорил ей – считал, что она должна справиться сама.

– Я ведь не только потому так расстроилась, что ты уезжаешь. Помнишь, ты говорил мне зимой: не может быть всегда так, что на свете существуют только двое, а все остальное не имеет значения. Помнишь?

– Да.

– И еще ты говорил, будут и другие радости, и горе, и другие люди, другие дела... Я и сама так думала, да и сейчас тоже... А выходит все иначе. Я вижу, что у тебя это другое все есть, но у меня-то ничего этого нет. По-прежнему только ты и все, что относится к тебе. Мне и видеть-то никого больше не хочется, и все остальное просто неинтересно! Понимаешь? И экзамены сдавать совсем не хочется – а ведь учиться я люблю. Но как подумаю, что надо браться за математику и уйдет на нее дней пять, а ты и всего-то пробудешь здесь десять... И такое зло берет! Да пропади она пропадом! Завалю – ну и что? А тебя не было – так совсем хоть плачь! Только и ждешь, когда от тебя письмо придет – и ничего больше. Однажды я из-за письма просто сбежала с семинара. Все нет и нет, и я была уверена, что уж сегодня-то наверняка будет. Захожу в аудиторию – там смех, шум, разговоры, а меня такая вдруг тоска взяла! И ушла. Прихожу домой – и правда письмо от тебя...

Она растерянно улыбнулась.

– Иногда я думаю, что я просто ограниченная и пустая девчонка и ты влюбился в меня только потому, что я красивая. На факультете меня считают довольно-таки «интересной», но я-то знаю, что у многих этот интерес «поскольку-постольку». Так, более или менее выдающийся экземпляр женской породы. Смотрят как на потенциальную бабу. Противно! А иногда мне и самой кажется, что лет через пять-шесть я и стану такой бабой – неумной, тщеславной и, должно быть, ревнивой... Подожди, не перебивай меня, – сказала она и беспомощно замолчала, опустив руки...

 

32

Тот вечер – последний перед отъездом Андрея в Уфу – они провели вместе в кафе.

Андрей был неразговорчив, от пива отказался, рассеянно разглядывал публику сквозь облако табачного дыма.

– Когда ты вернешься? – спросил Олег.

– Вечером пятнадцатого.

– Ого! – сказал Олег. – Для медового месяца точность просто поразительная. К чему такая спешка?

– Я ведь в экспедицию еду.

Олег промолчал. Андрей мечтательно сказал:

– Там, говорят, изумительная рыба водится, по прозвищу хариус, и настолько вкусна, что во рту тает.

– Где это там?

– На Северном Урале.

Олег выругался. Андрей с интересом посмотрел на него.

– Ты добродетельная свинья, Шелест! Сидишь как истукан и рассуждаешь так, словно тебе предстоит воскресная прогулка в Звенигород. Что за идиотская манера выкладывать такие новости напоследок и строить при этом самую невинную рожу! Он, видите ли, в экспедицию едет! Куда, с кем, зачем – ничего не известно. Когда, наконец, в твою дурацкую башку можно будет вдолбить, что есть на свете люди, которым отнюдь не безразлично, где и как ты собираешься свернуть себе шею?

Олег еще долго выговаривал ему, и под конец Андрей изобразил что-то вроде раскаяния.

Олег подробно расспросил Андрея об экспедиции и на следующий день поехал в Институт геофизики.

Фамилия начальника партии была Серебряников. Из отдела кадров Олега направили в двадцать девятую комнату. На двери ее висела табличка: «Лаборатория гравиметрии», но, если судить по крикам, доносившимся изнутри, это был шахматный клуб.

Олег вошел и остановился на пороге. Никто не обратил на него внимания. Десяток рослых парней сидели за столами, на столах и на подоконниках. Каждый занимался своим делом, и каждый считал своим долгом выступить в защиту Ботвинника или Таля. Побеждали сторонники Ботвинника.

Очкастый парень в ковбойке размахивал логарифмической линейкой и убедительно громил оппозицию:

– Что такое Ботвинник? Это логика, мощная мысль, железная целеустремленность, несгибаемая воля. А что ваш Таль? Вспыхнул – бух, бах, треск, огонь, а потом, глядишь, – один дым и головешки. Правильно? – неожиданно обратился он к Олегу.

– Верно, – согласился Олег, не успев удивиться.

– Ну вот, что я говорил! – торжествующе воскликнул парень, не переставая рыться в отчетах и делать оттуда выписки. – Что значит объективный ценитель искусства, не то что вы, горлопаны.

Он с чувством пожал Олегу руку, а на его вопрос сдвинул очки на лоб и прищурился:

– Серебряников? Был, только что вышел.

– А где он может быть? – спросил Олег.

– Везде. В любой из сорока шести комнат, исключая, конечно, дамский туалет. Ищите. И если найдете, скажите нам, где он. Он нам нужен!

– Как он выглядит?

– Длинный, худой, плешивый. Болеет за Таля – это, пожалуй, единственный его недостаток.

Олег двинулся на поиски. Он заходил в каждую комнату и спрашивал Серебряникова. Почти везде ему говорили, что Серебряников был здесь, но только-только вышел. Район поисков сужался. Когда осталось обойти всего каких-нибудь десять комнат, выяснилось, что Серебряников скрылся в неизвестном направлении. Олег узнал его адрес и поехал к нему домой.

Олегу открыла молодая голубоглазая женщина с руками, по локоть измазанными тестом.

– Сергея нет. Но к вечеру наверняка будет. Очень нужен? Тогда проходите и ждите.

Она провела Олега в комнату, заваленную спальными мешками, рюкзаками, кальками и еще тысячью всяких вещей.

– Освобождайте любой стул. Барахло можно сбросить на пол. Книги в шкафу. А мне настолько некогда, что даже не извиняюсь.

Она ушла, и Олег стал ждать. Прочитал «Короля Лира» и добрую половину «Гамлета», пока Серебряников не подкатил на своем «Москвиче». Он лихо развернулся на узком дворике и сложился вдвое, выбираясь из машины. Через секунду весело топтался у порога и кричал:

– Людмила, негодная девчонка, милая женушка, давай скорее ужинать! Есть хочу, прямо мочи нет! Что, у нас гость? Тем лучше, поставь графинчик, и мы посмотрим, что это за человек.

Дверь стремительно распахнулась, Серебряников в два шага перешагнул комнату и сжал руку Олега цепкими пальцами, весело поблескивая глазами.

Олег представился.

– Рахманов? Отлично. А чего ты встал? Садись. Есть будешь?

– Нет.

– Все равно садись. Студент?

– Да.

– Видно. Решил поехать в экспедицию?

Олег раздумывал четверть секунды.

– Да.

– Тогда коротко: кто ты и что ты?

Олег сказал.

– А что умеешь делать?

– Все, – улыбнулся Олег, – то есть ничего.

Серебряников одобрительно хмыкнул.

– Похвально. О магнитометре понятие имеешь?

– Никакого.

– Будешь иметь, – пообещал Серебряников и полез в свой разбухший портфель. – Вот тебе одна инструкция, вот другая... Людмила, где ужин? Помираю, есть хочу... Вот тебе пара книжек на эту же тему. Изучи! И чтобы фокусов с этой машинкой не было. Ко мне не обращайся – некогда, да и не найдешь. Все сам, сам!.. Сделаешь?

– Придется.

– Машинка вон там в углу, приходи и копайся. Оформляйся на работу завтра, я скажу в отделе кадров. Как у тебя время – есть?

– Для чего?

– Ну... вообще... – Серебряников покрутил в воздухе пальцами.

– А-а... Нет.

– Нет?

– Нет.

– Ну ладно, ничего не поделаешь. Хотел поэксплуатировать тебя – не выйдет. А деньги?

– Тоже нет.

– И у меня нет, – весело сообщил Серебряников. – Через пару дней спроси у Людмилы – будут. Телефон мой знаешь? Запиши. Звони каждый вечер, но не раньше одиннадцати, иначе не застанешь. Пока все. Остальное по ходу дела. Вопросы есть?

– Нет.

– Тогда ужинать будем. Выпьем по маленькой?

– Можно.

– Ну то-то же. Иди мой руки и садись.

На следующий день Олег был зачислен оператором в Северо-Уральский геофизический отряд. Чтобы уехать, нужно было сдать пять экзаменов за оставшиеся двадцать дней, пройти курс магнитной разведки и изучить эту машинку, которая оказалась довольно хитрой и сложной. И еще придумать объяснение, почему он не едет домой.

Олег занимался по четырнадцать часов в сутки и к вечеру чувствовал себя совершенным идиотом. Но экзамены он все-таки сдавал. Времени не хватало даже на то, чтобы подумать, а зачем он едет в тайгу и что он будет искать там... Настоящую жизнь?

От Андрея за все время пришла коротенькая открытка: «Олежка, старикан, привет! Жизнь удивительна, и на дворе солнце. Я невозможно счастлив, дружище...»

И больше ни слова.

Прочитав открытку, Олег с ожесточением выругался, смял ее и вышвырнул в корзинку для мусора. Потом стал ходить по комнате все быстрее и быстрее, натыкаясь на стол и стулья.

Очень просто сказать себе: не надо думать о том, что могло бы быть. Ведь этого уже все равно никогда не будет. Да и никогда не могло быть! После того ночного разговора с Андреем Олег решил забыть о Маше. И потом даже удивился, как ему хорошо удалось это. Значит, еще один мираж... Но когда Маша приехала к Андрею и Олег увидел ее – сияющую, радостную, даже как будто чуть-чуть ненормальную от счастья, – он удивился той боли и тому отчаянию, которое тогда охватило его. Он сразу же ушел и жестоко, почти до бесчувствия, напился в какой-то забегаловке. У Андрея он появился только через неделю, когда Маша уже уехала. И Олег почувствовал себя спокойным и равнодушным.

И вот сейчас опять... Три неразборчивые строчки, одна из многих тысяч формул счастья. Чужого счастья.

– К черту! К черту! К черту! – бормотал Олег, яростно вышагивая из угла в угол. Потом опомнился, сел на стул и крепко, до боли, вцепился руками за край стола. Перед ним лежал раскрытый учебник. Он стал читать, ничего не понимая, и опять возвращался к прочитанному, пока, наконец, до него не дошел смысл фразы.

Он вздохнул и стал читать дальше и читал несколько часов подряд, пока у него не стали слипаться глаза.

Тогда он лег и сразу уснул.

 

33

С трудом, насилуя себя, я закончил статью о тэта-резонансном эффекте. Стоило полчаса посидеть над ней, и я уже переставал что-либо понимать... Даже элементарные выкладки не мог сделать безошибочно, и приходилось по два-три раза проверять себя.

Это не было похоже на усталость – я мог целый день с удовольствием заниматься гравиметрией и отлично чувствовал себя. Видимо, я по горло был сыт физикой. И понял это еще в Москве, когда мне однажды понадобились интегральные преобразования рядов Фурье, а я даже приблизительно не мог вспомнить, как они выглядят. Нужно было только протянуть руку и порыться в справочнике, а я минут десять безуспешно пытался вывести их. Ведь это было одна из тех формул, с которыми сталкиваешься почти ежедневно и обычно пользуешься ими автоматически, не задумываясь.

А тогда, как я ни напрягал память, не мог вспомнить ее. И в то же время помнил формулы и уравнения, которые только однажды где-то встречал и которые были совершенно не нужны мне.

Я уже не мог без отвращения смотреть на все эти формулы и уравнения. Я был страшно доволен тем, что на целых три месяца расстаюсь с ними.

Но прежде чем сказать «до свидания», надо подвести итоги.

Я стал вспоминать все сначала. Как четыре года назад взялся за эту машину. Что за великолепное было время! Я ничего не знал, но был дьявольски уверен в себе и не сомневался, что сумею сделать все.

Я пытался наугад подобрать параметры усилителей и удивлялся, когда у меня ничего не получалось. Кажется, я исследовал тогда и измерил все, что только можно было исследовать и измерить и что потом оказалось совершенно не нужным. Но работа была настолько интересной, что даже эта ненужность не огорчала меня. Я с наслаждением анализировал полученные данные, делал обобщения, выводил формулы, которые, как потом выяснилось, все были неверными или очень неточными, и на каждом шагу спотыкался о собственное невежество. Я с ожесточением рылся в учебниках и справочниках, но в конце концов мне пришлось смириться с тем, что я взялся за непосильную задачу, и оставить машину в покое.

Я засел за теорию и, казалось, выучил все, что мне нужно было. И снова вернулся к машине. И первое же впечатление было – я знаю еще меньше, чем прежде. Я просмотрел все свои записи и вдоволь нахохотался над теми нелепостями и наивными категорическими выводами, щедро сдобренными восклицательными знаками и два-три раза подчеркнутыми.

Теперь я был уже умнее. Я смиренно признавал свое невежество и искал ошибки даже там, где, казалось, их никогда не могло быть. И ошибки находились. Я постепенно начинал постигать законы великой науки терпения.

Это оказалась трудная наука.

Было слишком много вещей, которые не терпелось узнать, но я не сразу понял простую истину – нельзя знать все. В первую очередь приходилось узнавать то, что мне было нужно для работы над машиной, на остальное времени не хватало. Приходилось постоянно ограничивать себя, и доходил до того, что я с отвращением смотрел на свою установку. Два раза я все-таки сорвался. Однажды натолкнулся на статью о параметрических усилителях и на две недели с головой ушел в их изучение. Потом опомнился и вернулся к своей работе. Во второй раз было хуже. После интереснейшей лекции Понтекорво о нейтрино я на два месяца забросил не только электронику, но и учебу и с изумлением погрузился в неестественный мир элементарных частиц. Тогда же я почти решил совсем бросить электронику и заняться релятивистской квантовой теорией элементарных частиц. Остановило меня то, что я уже слишком много времени занимался своей машиной. Но и до сих пор не знаю, прав ли я был тогда...

Я опять вернулся к своей работе и решил во что бы то ни стало довести ее до конца. Я хорошо запомнил чье-то ядовитое высказывание о «специалистах» и «философах»: «специалист» пытается узнать все большее о все меньшем до тех пор, пока не будет знать все ни о чем; «философ» пытается узнать все меньшее о все большем до тех пор, пока не будет знать ничего обо всем. Я не хотел быть ни «специалистом», ни «философом», я хотел быть физиком.

А результатов пока никаких.

Несколько раз мне казалось, что я почти у цели, что не хватает только одного какого-то кирпичика, чтобы получилось нечто законченное, и казалось, еще усилие, и этот кирпичик будет найден.

Но такого кирпичика не находилось.

Обнаруживался какой-нибудь антикирпичик, и после такой находки мое сооружение, казавшееся только чуть недостроенным, мгновенно разваливалось.

Последним таким антикирпичиком был тэта-резонансный эффект.

Открытие оказалось неожиданным и действительно случайным; и все-таки – приходилось признаваться – эта работа, на которую я затратил всего месяц, по своим результатам была значительнее всего, что я сделал за предыдущие четыре года. Сейчас еще трудно было судить, к каким последствиям приведет мое открытие, – мне удалось установить только самые общие закономерности; да еще ясно было, что этот эффект ставит крест на очередной моей попытке создать устойчивую систему высокоточных усилителей.

Приходилось начинать с того же, что и четыре года назад, – с нуля.

Я сохранил все записи, относящиеся к машине, и теперь привез их с собой в Уфу. Внушительная пачка бумаг – несколько сотен листов и две большие общие тетради. Я стал прикидывать – что же действительно ценного в этих сотнях страниц? Наверно, подумал я, если выкинуть лишнее и переписать подряд то немногое, что действительно можно назвать ценным, все заняло бы не больше двух страниц. Даже меньше – полторы.

А остальное?

Чего я достиг за эти годы? Знаний? Пожалуй, я действительно немало узнал. И научился работать – этого тоже у меня не отнимешь. Я особенно хорошо почувствовал, что это так, когда взялся за исследование тэта-резонансного эффекта. Хорошая работа, сложная и тонкая, и мне почти все удавалось в ней. Я уже не терялся перед многообразием продолжений и интуитивно отбрасывал те, которые могли завести меня в тупик. И уже не подвергал сомнению каждую строчку своих выкладок и иногда даже позволял себе роскошь не доводить их до конца – настолько был уверен в своей правоте. И ни разу не ошибся.

До самого конца я надеялся, что эффект не связан непосредственно с неустойчивостью моей системы и можно будет продолжать работу дальше. И только когда убедился, что это не так, понял, насколько я устал и как много все это значило для меня!

А это значило, что все придется начинать сначала.

В который раз?

Нетрудно было убедить себя в том, что все идет нормально и естественно, что таков характер исследовательской работы и что надо работать, работать, работать...

Все это было верно, и все-таки я не мог смириться с теми ничтожными результатами, которые были получены за прошедшие четыре года...

И все же несмотря на все невеселые размышления, те дни в Уфе запомнились как самые счастливые в моей жизни.

Я любил...

Мы вставали поздним утром, и Маша садилась за учебники, а я уезжал в библиотеку и там работал над статьей и занимался гравиметрией.

Домой я возвращался часов в пять, и мы сразу же уходили. Чаще всего мы шли на реку, брали у бакенщика лодку и переправлялись на другой берег, где росла высокая трава, было много цветов и совсем не было людей.

Трава была такая высокая, что, когда мы ложились в нее, она смыкалась над нами и видно было только маленький кусочек высокого неба да медленные облака в нем.

Поздно вечером мы переправлялись через реку обратно. Маша сидела на корме с венком на голове, и в руках у нее тоже были цветы, и река быстро неслась мимо, и только слышны были всплески весел и удары капель о воду, когда я вынимал весла из воды. Потом мы шли через лес, темный и тихий, и по неосвещенным улицам, мимо палисадников, от которых пахло отцветающей сиренью и влажной землей.

Дорога была мягкая, пыльная, и прежде чем подняться к себе в комнату, мы шли к колодцу и смывали пыль холодной водой, от которой возникало ощущение чистоты и свежести. Мы на цыпочках проходили в свою комнату, и всегда оказывалось, что уже давно ночь, и мы раздевались в темноте и ложились спать, оставляли окно открытым – стояли очень теплые и тихие ночи...

Потом пришла последняя ночь...

Мы совсем не спали. Маша лежала рядом со мной и вдруг начинала быстро целовать меня. Я говорил ей: «Не надо плакать, Машенька...»

– Я не плачу, – отвечала она, но я видел, как слезы катятся по ее лицу. – Я боюсь чего-то... Все эти дни я каждую минуту помнила, что ты должен уехать. И вот ничего не осталось – ни одного дня!..

Под окном чуть слышно шелестела старая липа, и были видны черное небо и очень крупные звезды. Потом небо стало синим и бледным. А когда я подошел к окну, чтобы покурить, то увидел, что взошло солнце, – по двору легли длинные густые тени...

День этот был солнечный и жаркий, и я шел по рыжему полю аэродрома и говорил себе, что не надо оглядываться, и оглянулся, и увидел Машу – она стояла, вцепившись руками в перила ограждения, и смотрела на меня, а рядом с ней стояли люди и что-то кричали и махали платками...

В Москву я прилетел вечером, зашел к себе, поставил чемодан и сразу отправился к Олегу. Он сидел в майке и трусах – было душно – и курил, и пепельница, стоявшая рядом с ним, была полна окурков. Лицо Олега казалось усталым и озабоченным.

– Привет, – сказал я, пожимая ему руку. – Как дела?

– Нормально.

– Сдаешься?

– Да.

– И как?

– Нормально.

Он улыбнулся.

Мы еще немного поговорили, а потом он проводил меня, и мы попрощались у подъезда.

– Ну, Олежка, до осени, – сказал я.

– Угу, – сказал он и улыбнулся.

На следующий день я поехал к Серебряникову. Он был оживлен и хмыкнул что-то игривое по поводу моего истощенного вида, но, когда я спросил его о делах, огорченно махнул рукой:

– Плохо, Шелест. Много всяких мелких пакостей... Ну, это уже моя забота! Твои планы пока без изменений. Летите вдвоем – я тут еще одного парня нашел. Маршрут тот же – Сыктывкар, Троицк-Печорск, Приуральский. Обкатаешь пока моторы, а через неделю и я со всей бандой нагряну. Один мотор я уже отправил в аэропорт, а второй сейчас с собой прихватим. Напарник твой туда же подъедет.

В Шереметьеве мы сдали багаж. Оставалось еще больше часа до отправления самолета, и мы пошли пить пиво.

– Слушай, – спросил я, – а что это за тип, который со мной летит?

– Увидишь, – уклончиво ответил он.

И тут я увидел, что между столиками идет Олег. Он был в лыжных брюках и штормовке. Он подошел к нам, небрежно бросил: «Привет!» Потом сел, потрогал бутылку с пивом и спросил: «Холодное?» Не дожидаясь ответа, он взял мой стакан, налил пива и выпил.

– Однако, – сказал я и посмотрел на Сергея.

Тот рассмеялся.

– Что ты так смотришь? Это и есть тот тип, с которым ты летишь.

 

34

Олег невозмутимо обозревал пространство. Андрей перевел на него сердитый взгляд и вдруг расхохотался.

– Слушай, ты, персонаж из «Библиотеки приключений», к чему такая мистика?

– Почему бы и нет? – спросил Олег.

– А ну-ка, идем сюда...

Андрей отвел Олега в сторону.

– Слушай, ты, шпагоглотатель... Зачем тебе это нужно? Тебя ждут не дождутся дома.

– А что? – бодро начал Олег. – Ты же знаешь, что я, еще когда «уа» кричал, все думал о том, как бы в тайге побывать. Нельзя упускать такой удобный случай – в кои-то веки он представится. Так что смирись, старик, тебе придется потерпеть мое общество.

Андрей засмеялся.

– Собственно, чего ты ржешь? – спросил Олег.

– Да так, ничего...

И опять засмеялся.

– Да ведь я...

– Ради бога, не надо... Ты журналист, а житейского опыта у тебя маловато, тебе надо видеть людей и вообще изучать жизнь. Так, что ли?

– Допустим...

– Так что, будем изучать?

– Будем, – согласился Олег, они пошли допивать пиво.

В самолете Андрей сказал ему:

– Между прочим, я почему-то рад, что мы едем вместе. Случайно не знаешь почему? – и серьезно посмотрел поверх очков.

– Понятия не имею, – сказал Олег.

– А может быть, ты меня к окну пустишь?

Олег сложил дулю и сунул ему под нос.

– А вот этого не хочешь?

В Сыктывкаре брюхатый АН-10 вытолкнул их на поле аэродрома, и они долго шли под непрерывным мелким дождем, сыпавшим с низкого, по-осеннему хмурого неба. Отсюда им предстоял путь на Печору.

Они бодро направились к аэровокзалу, уверенные, что еще сегодня прибудут в Троицк, завтра утром сядут на теплоход – Серебряников уверял, что по Печоре ходят теплоходы, вот только докуда, он не помнил – и к вечеру благополучно доберутся до Приуральского. Даже переполненный вокзал не навел их на грустные размышления. Они протиснулись к кассе и, увидев, что она закрыта, возмущенно переглянулись. Потрясли окошечко – безрезультатно.

Кто-то спросил их:

– А вам куда?

– В Троицк-Печорск, – сказал Андрей.

– Так туда, кажись, уже неделю самолеты не ходят.

– Почему?

– Погода, – философски ответили им со вздохом.

Они переглянулись – теперь уже с тревогой. Андрей сказал:

– Пошли к дежурному.

Дежурного не было видно из-за десятков машущих рук, в которых нежно голубели листки билетов. Кричали разъяренные пассажиры, кричали все сразу, не слушая друг друга, и, вероятно, так кричали уже не первый день, и дежурный уже давно привык к этому и отвечал невразумительно:

– Не могу...

– Не знаю...

– Не будет...

– Возможно...

– Нет...

– Ждите...

На этом запас его слов кончался, и весь цикл повторялся с небольшими изменениями.

Андрей и Олег протиснулись к дежурному, вытащили командировочные удостоверения и потрясли перед самым его носом.

Дежурный равнодушно ответил, даже не взглянув на них:

– Нет.

Олег невежливо дернул его за рукав и крикнул в самое ухо:

– Геологи мы. В Троицк-Печорск.

Во взгляде дежурного появилось что-то осмысленное, он немного подумал и твердо ответил:

– Не могу.

– А когда?

– Не знаю.

– Что же нам делать?

– Ждите.

Андрей зло сплюнул.

– Пошли к начальнику. От этого органчика все равно ничего не добьешься.

Разумеется, к начальнику тоже рвалась толпа, и разумеется, начальник не принимал – иначе ему пришлось бы заниматься этим круглые сутки. Хорошенькая секретарша довольно успешно сдерживала словесный натиск, и вежливая дипломатия столичных геологов успеха не имела. После короткого совещания они решили приложить некоторые физические усилия и все-таки проникли за обитую черным дерматином дверь. Начальник встал из-за стола и с возмущением накинулся на них:

– Что это за безобразие?! Врываетесь в кабинет как бандиты, устраиваете скандал, мешаете работать... Это просто свинство!

– Возможно, – спокойно согласился Андрей.

– Немедленно выйдите отсюда!

– Разрешите сесть? – вежливо попросил Андрей.

Начальник округлил глаза и задвигал кадыком.

– Благодарю, – сказал Андрей и уселся в кресло, Олег – в другое.

Начальник пришел в себя и посмотрел на них, соображая, нельзя ли выставить этих наглецов за дверь. Поразмыслив, он решил – нельзя: его охрана в лице испуганной секретарши держалась на почтительном расстоянии, а одному отважиться на такое предприятие рискованно. И он покорно спросил:

– Что вам нужно?

Наглецы согласными движениями рук выложили свои командировочные и сказали, что им нужно. Начальник покачал головой:

– Ничего не могу обещать. В Троицк ходят только маленькие АН-2, а на ближайшую неделю у них нет никаких шансов подняться в воздух. Погода, сами видите, какая.

Они сказали, что видят, и поудобнее уселись в креслах. Начальник подождал и, когда убедился, что они не собираются уходить, терпеливо добавил:

– Поймите же, я ничем не могу вам помочь.

«Рассказывай нам сказки», – подумал Олег.

– Понимаем, – сказал Андрей, – но нам нужно во что бы то ни стало скорее добраться до Троицка.

– Добирайтесь.

– Как?

Начальник пожал плечами, а они еще удобнее устроились в креслах. Кресла были мягкие, и им совсем не хотелось вставать.

Секретарша рискнула приблизиться к столу и дрожащим голоском что-то сказала. Андрей взглянул на нее, и она на всякий случай отступила назад.

Начальник внимательно посмотрел на них и неуверенно проговорил:

– Послушайте, но я действительно не могу отправить вас в Троицк.

Андрей взглянул на Олега и решительным жестом поправил очки.

– Так. А куда можете?

– В Норильск, Салехард, Якутск.

– Далековато. А поближе куда-нибудь?

Начальник немного подумал.

– В Воркуту.

Андрей неплохо знал географию.

– Не то, не то. Еще ближе!

Начальник еще немного подумал и упавшим голосом сказал:

– В Ухту.

Олег понял, что они все-таки доберутся до Троицка, хотя не совсем ясно было – как.

– А что в Ухте? – спросил Андрей.

– Шоссе до Троицка.

– А когда мы сможем вылететь в Ухту?

– Во всяком случае, не сегодня и не завтра.

– А послезавтра?

Начальник думал совсем немного.

– Возможно.

Олег понял, что послезавтра они будут в Ухте, но все же прикинул, нельзя ли еще что-нибудь выжать, и уже было открыл рот, но Андрей тихонько толкнул его: «Не стоит!» – и поднялся.

– Благодарю вас, товарищ начальник.

– Пожалуйста, – с облегчением произнес тот и с улыбкой добавил: – Однако вынужден заметить, что вы изрядные нахалы.

– А что делать? – сказал Андрей. – Жить-то надо.

Секретарша почтительно посторонилась, пропуская их.

В зале Андрей рассмеялся.

– Ну и как?

– Отлично, – ответил Олег. – Могу сказать, что мы быстро акклиматизируемся в незнакомой обстановке.

– Плохо.

– Что плохо? – с недоумением спросил Олег.

– Сказано плохо, – пояснил Андрей. – Казенно и официально. Для журналиста не годится.

Олег опешил, а потом нашелся:

– Так ведь обстановка-то казенная и официальная. А я как-никак акклиматизировался...

Северная ночь светила вовсю. Они долго ходили по городу и в два часа, сидя в скверике, читали сонеты Шекспира, единственную стоящую вещь, найденную в книжном киоске. Безработный фонарь обиженно и высокомерно поглядывал на них сверху...

Под утро напали комары, и пришлось вернуться на вокзал. Ветхое здание сотрясалось от разноголосого храпа. Спали везде – на стульях, на полу, а двое самых догадливых с комфортом устроились на буфетной стойке.

Олег и Андрей раздвинули несколько неплотно лежащих тел и устроились на полу. Сквозь сон Олег чувствовал, что кто-то двигает его ноги, а открыв глаза, увидел, как огромный ботинок промелькнул в нескольких миллиметрах от его носа. Олег выругался, повернулся на другой бок и снова заснул.

Днем они вели планомерную осаду противника: один все время прохаживался по коридору и, когда начальник показывался из-за двери, словно невзначай становился на его пути и смотрел на него спокойно и невозмутимо; другой неторопливо ходил под окнами кабинета. Каждый час они менялись.

К вечеру противник сдался. Андрея и Олега устроили на транспортный ЛИ-2, который весь пропах рыбой.

Сверху самолет прижимали облака, и лететь пришлось над самой тайгой. Все время трясло, и у Олега закралось сомнение: а не собирается ли машина развалиться на мелкие кусочки? Потом решил: «Не мы первые, не мы последние!» – и успокоился.

И действительно, они добрались в целости. Им даже повезло: они сразу же нашли какую-то развалюху-трехтонку и успели к вечернему троицкому автобусу. Более того, они даже сели в этот автобус, хотя шофер клялся и божился, что не имеет права брать такой груз и вообще эти ящики не пройдут в дверь. Андрей предложил попробовать, и шофер согласился, надеясь, видимо, поскорее отвязаться от настырных парней. Бедняга, он не знал, с кем имеет дело... Двери действительно были немного узковаты, но Андрею показалось, что если чуть нажать, протолкнуть ящики все-таки можно, и он подмигнул Олегу. Шофер торжествующе посмотрел на них:

– Ну, теперь видите? Убирайте.

– Видим, – сказал Андрей, и они дружно нажали. Что-то треснуло, но ящик благополучно оказался внутри автобуса.

Шофер завопил и пустился в поминание всех и вся, но ругался как-то скучно, словно по обязанности.

Андрей подождал, пока он выдохся, и вкрадчиво сказал:

– Послушай, паря...

– Нечего и слушать! Вы ободрали мне все дверцы! Выкидывайте свой проклятый ящик, платите за повреждение и проваливайте отсюдова!

– Но ведь дверцы уже ободраны, – спокойно сказал Андрей.

– Ну и что?

– Тогда и второй ящик можно затолкать.

– Ну нет, хватит, вторым вы обдерете еще больше.

– Но ведь если мы выгрузим первый, то тоже обдерем. Это же все равно – что грузить, что выгружать.

Шофер озадаченно почесал в затылке, он уже явно остыл.

– А ведь верно!

Олег подумал: «Если он сообразит, что эти два ящика придется выгружать в Троицке, мы пропали».

Андрей продолжал:

– И за повреждение мы, конечно, заплатим. И не обязательно в кассу...

Это уже совсем сразило шофера, он махнул рукой:

– Давайте!

И сам взялся помогать им.

Сто восемьдесят километров они одолели за семь с половиной часов. Автобус храбро нырял в бесчисленные ямы и нередко цеплялся днищем за землю. Первые два часа они сидели, а потом пришлось встать – слишком уж сильно трясло. Местные пассажиры насмешливо посматривали на них.

А в Троицке им предстояло убедиться, что никаких теплоходов не будет. После долгих расспросов они выяснили у сторожа, что единственная возможность добраться до Приуральского – это дождаться леспромхозовского катера.

– А когда он будет? – спросил Андрей.

Сторож почесал в дремучей бороде.

– А хто ж их знает... Навряд ли скоро – тушенку им завезли недавно, водки тоже отправили, а больше им ехать вроде и незачем.

Ждать пришлось два дня.

Андрей за это время прочел шестьдесят три страницы из какой-то толстой книги с длинным непонятным названием, в которой формул и уравнений было больше, чем нормальных человеческих слов. Андрей утверждал, что книга очень интересная, и даже обиделся, когда Олег стал сомневаться в этом. А в общем-то они изнывали от безделья...

Первую ночь они спали на какой-то барже, вторую – под пристанским навесом. А на следующий день им наконец-то повезло.

Ужинали они в ближайшей столовке. Народу там всегда бывало много. Андрей занял очередь, а Олег, приметив освободившийся стол, направился туда. Но одновременно к столу подошел рыжий парень в брезентовой куртке и рыбацких броднях. Олег сказал:

– Здесь занято.

Парень небрежно ответил:

– Вижу. – И уселся на только что освободившийся стул.

Олег твердо посмотрел на него – парень был невозмутим. Олег огляделся – очередь Андрея уже подходила. За Андреем стоял какой-то верзила килограммов на девяносто, его могучие бицепсы рельефно выделялись даже в толстой ткани грубой куртки. Олег нагнулся к захватчику занятых мест и доверительно сказал:

– Слышь, парень, посмотри-ка туда, – он указал ему на верзилу, – видишь того гиганта?

Парень усмехнулся.

– Вижу.

Олег заподозрил что-то неладное – с чего бы тут усмехаться? – но отступать не хотелось, и он дружелюбно продолжал:

– Так вот, паря, это мой кореш. И учти, он отличный боксер. Два разряда по боксу – один второй и один третий. Правой он работает по второму, левой – по третьему. Так что в случае чего... ты понимаешь, у него большой опыт. Он провел тридцать восемь боев и все выиграл. Тебя он будет бить правой, только правой, ну и левой тоже, конечно, если этого будет тебе мало. А вообще-то он умеет работать и двумя...

Парень ехидно ухмыльнулся, и Олег уже понял, что тут дело нечисто.

В это время подошел с подносом Андрей, а за ним – и тоже к этому же столу – тот самый верзила-«боксер». Рыжий снова ухмыльнулся и обратился к нему:

– Слышь, Петро, я тут какие новости узнал. Ты, оказывается, боксер, гигант, и у тебя два разряда по боксу – один второй и один третий. Ты провел тридцать восемь боев и все выиграл. Что же ты мне никогда не говорил об этом?

Петро медленно соображал, в чем дело. Олег изобразил самую чарующую улыбку и ласково сказал ему:

– Я пошутил. Мы вообще, – он показал на Андрея, – народ очень веселый и любим шутить. Правда, Андрей?

– Разумеется, какая же может быть жизнь без шуток... – На лице Андрея была написана самая что ни на есть святая невинность, оно прямо-таки лучилось доброжелательностью.

Петро улыбнулся. Олег с облегчением вздохнул и сказал:

– К тому же предмет спора исчерпан – наши соседи кончают. Не так ли? – обратился он к тем двум, которые еще сидели за столом. Те поспешно согласились. Олег широким жестом показал на стулья.

– Садитесь, прошу вас.

Рыжий усмехнулся уже добродушно. Конфликт был исчерпан. Все четверо принялись за еду.

Из разговора соседей Олег понял, что они матросы и сегодня пришли на катере из Усть-Ляги. Андрей очень вежливо спросил:

– Простите, а куда вы теперь?

Рыжий – Петро называл его Лехой – ответил:

– В Приуральский, а что?

– Да так, ничего.

Андрей встал и вскоре вернулся с двумя бутылками портвейна и четырьмя стаканами.

– Пейте, пожалуйста.

Леха насмешливо улыбнулся, но вино выпил. Петро поморщился и кратко бросил:

– Вода.

– Так ведь крепче ничего нет, – извиняясь, сказал Андрей.

– Ну ничего, – утешил его Петро, – разбавлять сгодится.

Пошарив в карманах, он выложил на стол пятерку.

– Сбегай, Леха, «Вологодского».

Леха сбегал. «Вологодский» оказался девяностошестиградусным спиртом. Петро разлил его в стаканы, чуть подкрасил портвейном. Андрей с сомнением глядел, как эта горючая жидкость исчезает во рту Петра, потом сделал отчаянное лицо и залпом выпил стакан. Олег сделал то же самое с закрытыми глазами. Петро с одобрением взглянул на них.

– Лихо, лихо... Спирт у нас здесь – самая первейшая штука, брат. Где царапину промыть, где ноги растереть от простуды, ну, и внутрь, конечно, принять полезно.

Он выпил еще, вкусно понюхал корку черного хлеба и обратился к ним:

– Так, говорите, вас в Приуральский взять?

– Ну да, – не моргнув глазом, ответил Андрей.

– И много вас?

– Да вот двое.

– И только-то? – удивился Петро. – А груз?

– Сто пятьдесят.

– Далеко?

– Рядом, на пристани.

– Понятно, – кивнул Петро, аккуратно собрал крошки со стола и поднялся. – Ну, пошли, – сказал он, обращаясь к ним.

– Куда? – всполошился Леха, который был так поглощен изучением содержимого бутылок, что как будто и не слышал разговора.

– Погрузимся и поедем.

Леха опешил.

– Так мы ж в понедельник собрались ехать, Петро! А сегодня суббота, и танцы в клубе...

– Ох, и темный же ты человек, Леха, – сказал Петро. – Тут дело, можно сказать, государственной важности, геологи ископаемые искать приехали. Ведь вы же геологи? – обратился он к Андрею.

– Точно, – поспешно ответил Андрей.

– Вот видишь, люди о процветании нашего края заботятся, а им приходится торчать здесь только потому, что какому-то, извините, Лешке, который и танцевать-то толком не умеет, вдруг вздумалось подрыгать ногами под радиолу. Ведь нехорошо получается, а, Леха?

– Ну хоть завтра с утра поедем – куда сейчас-то, на ночь глядя? – взмолился Леха.

Петро покачал головой.

– Опять же нескладно у тебя получается, Лешка. Ведь уйди ты на танцы – загуляешь так, что придется дня три бегать по всему Троицку и обыскивать все канавы и подворотни. Ведь загуляешь, Леха? – ласково спросил Петро.

– Загуляю, – уныло согласился Леха.

– Ну вот, и сам соглашаешься. Так какой отсюда вывод следует?

Леха нехотя вылез из-за стола.

– Ладно, пошли.

Он потянулся было к бутылке со спиртом, но Петро перехватил ее и опустил в широченный карман своей куртки; подмигнув Андрею, улыбнулся – чуть-чуть, краешком губ.

Олег подумал:

«А ведь у этого парня умное лицо...»

 

35

В Приуральском мы поселились на брандвахте, что стояла метрах в трех от берега, быстро раздобыли лодку и бензин, и я сразу же взялся за обкатку моторов. Первый завелся сразу и работал минуты три, кашляя и чихая. Потом смолк и больше не подавал признаков жизни. Я разобрал его по винтикам, никаких неисправностей не обнаружил и собрал снова – мотор безмолвствовал. До вечера я еще дважды повторил эту операцию. Я уже знал наизусть всю инструкцию и все схемы. Я не знал только, что еще можно сделать с этой двухпудовой грудой железа, и утром в четвертый раз принялся за разборку.

Олег совсем отчаялся. Стоя на берегу, он бросал камешки в воду, изредка спрашивал:

– Ну как?

Я посылал его по разным инстанциям и продолжал копаться в моторе. Опять ничего не обнаружил и собрал в четвертый раз, и он почему-то завелся. Я со страхом ждал, что сейчас мотор заглохнет, и теперь уж насовсем. Но он отлично работал. Я посадил Олега на обкатку и занялся вторым мотором. С этим мне повезло – разбирать его пришлось только дважды.

Когда мы закончили обкатку, сняли ограничительные прокладки, я устроил пробную поездку в Сарьюдин. Было просто великолепно: все работало, все было в порядке, хоть сейчас можно было отправляться за Урал. А вернувшись в Приуральский, я получил письма от Маши.

Наконец приехали трое наших – оба доктора и тот «пацан» из МАИ. Доктора были чистые, свежие, выбритые. Они закончили Первый медицинский и решили хорошенько отдохнуть и повидать тайгу. Об этом они заявили сразу же после приезда – кажется, их несколько смущало то, что они были зачислены простыми рабочими. Оба они чем-то схожи друг с другом, хотя Валентин широкоплеч, великолепно сложен, черноволос, довольно красив и самоуверен, а Николай – длинный, нескладный, рыжеват и кажется грубее, проще. Оба с полчаса шумно восхищались дорогой, тайгой, белыми ночами и предстоящей вольной жизнью на природе. Это не очень-то понравилось мне – я сомневался в том, что наша жизнь будет такой радужной и веселой. Но в общем-то доктора оказались довольно приятными людьми, а ширина их плеч и великолепно развитая мускулатура почти примирили меня с их болтовней.

Третьего, пацана из МАИ, тоже звали Валентином. В первый же день его окрестили Валькой Маленьким. Он сразу не понравился мне. Когда восемнадцатилетний юнец пытается выдавать себя за двадцатипятилетнего мужчину, это выглядит по меньшей мере смешно. А Валька только этим и занимался, и получалось не только смешно, но и глупо, о чем я мимоходом сказал ему на второй или третий день. Валька разобиделся, а видя, что на его обиду я не обращаю внимания, совсем разозлился. Поглядывал на меня косо, заговаривал редко и при этом строил такую физиономию, словно объелся кислой смородиной. И только чуть тише пел свои песенки, когда я был рядом. Вальке казалось, что у него приличный голос, и он каждый день угощал нас шедеврами из репертуара Окуджавы и одесских блатных. Ко всему прочему Валька оказался довольно ленив и бестолков и не обнаруживал никакого желания чему-либо учиться. В общем этот чудо-ребенок был ценнейшим приобретением для нашей экспедиции...

Пошла уже третья неделя, как мы сидим в Приуральском и ждем Сергея. Он что-то достает, пробивает, проталкивает. Мы ходим в кино, в столовую, ездим в Еремей за молоком и творогом; я продолжаю знакомство с Илычскими перекатами. Кончаются деньги. Доктора и Валька культурно развлекаются и отдыхают после сессии, то есть с утра до вечера режутся в «кинг» и «пятьсот одно», Олег перечитывает «Войну и мир», а я пытаюсь разобраться с Ахиезером, теорией групп, но идет туго. И жду писем от Маши... Пытаемся представить, каково будет там, вверху, – ведь никто из нас в тайге не бывал. Ждем Сергея...

Он неожиданно сваливается с неба – прилетел на вертолете рано утром, когда мы еще спали. Загрохотал у дверей чем-то тяжелым, бодро закричал:

– Буланчики, подъем! Начальство приехало, извольте живо встряхнуться, улыбнуться и доложить обстановку!

Поблескивая глазами, он по-журавлиному вышагивал на берегу, осматривал наше хозяйство, кидал быстрые вопросы:

– Ну, живы, здоровы? Вижу, вижу, курортники, неплохо живете. Денег нет? Как будто я и сам не знаю, что у вас нет денег.

Вытащил пухлый бумажник, передал Валентину.

– Берите, только не слишком много – самому позарез нужны. Что взяли, запоминайте или записывайте, у кого память слаба. Вас много, а я один, долговых книжек вести не собираюсь, и так писанина заела.

Взял обратно бумажник, не глядя, сунул в карман и обратился ко мне:

– Ну, Шелест, наиглавнейшее-наиважнейшее – как моторы?

– Нормально.

– Ну-ка заведи, съездим.

Сидел на скамейке, широко расставив ноги, прислушивался к работе мотора. Сейчас, когда мы остались одни, Сергей глядел невесело, и я заметил, что он похудел и темно-рыжая борода старит его. Когда отъехали за перекаты, он крикнул:

– Заглуши!

Я приткнул лодку к берегу.

– Слушай, Андрей. Дела наши неважны. Мы здорово запоздали с броском через Урал. Вода спадает, и, если дня через три-четыре не тронемся, будет плохо. Мне еще придется в Троицк слетать, а тебе вот какая задача: я привез гравиметры – сделаешь пробный рейс хотя бы до Сарьюдина, прикинешь ошибки. В общем, как и договорились в Москве, все это ложится на тебя. Парней учить некогда, да и надо, чтобы все находилось в одних руках. Отныне наш девиз – архиточность и архиаккуратность. Сам знаешь – опорной сети здесь нет, и одна ошибка погубит все. Так что повторяю, достанется тебе...

– Ладно, ладно...

– Олегу тоже помоги, тебе легче разобраться. И еще вот что. Я тут одного местного нанял, Харлампия Башикова. Личность темная, подозрительная – бывший уголовник, любитель выпить. Но делать нечего, приходится брать, что есть. На перевале каждый человек сверхнужен, а здесь люди дороже золота. Так что присматривайте. Ну, все понял?

– Да.

Он устало улыбнулся.

– Поехали.

Через полчаса он весело покрикивал на ребят, шутил: потом, когда появился вертолет, подхватил плащ, планшет и помчался к посадочной площадке, воинственно выставив вперед бороду.

Валентин посмотрел ему вслед и восхищенно сказал:

– Вот это шеф, ребята, – я понимаю! С таким не соскучишься, а?

Вечером появился Харлампий. Роста он невысокого, но сложен прочно, и чувствуется в нем сила немалая. Лицо прорезано двумя глубокими складками, волосы, коротко остриженные, спускаются на лоб. Он навеселе, ходит, чуть пошатываясь, но светлые глаза смотрят трезво и хитровато. Он посидел с нами, со всеми перезнакомился, рассказал несколько анекдотов и ушел, оставив у всех приятное впечатление.

Сергей прилетел на третий день. Вечером мы сидим в крошечной комнатушке на брандвахте вокруг трепещущего огонька свечи. По стенам и потолку размашисто мечутся наши тени, сталкиваясь и перекрывая друг друга. За окном над самой тайгой повисло тяжелое черное покрывало туч, с неумолчным звоном бьют по реке тугие струи дождя. Сергей говорит:

– Итак, товарищи, завтра в путь... Что мы должны сделать, вы знаете, но все-таки повторю. Идем по Илычу до Шантыма, добираемся до Уральского хребта, волоком перетаскиваем лодки в Толью – это уже в Сибири – и идем по Северной Сосьве до Хулимсунта. С тройным ходом это около тысячи километров. План, вообще-то говоря, вполне реальный, хотя мы и сильно запоздали с выходом, а в пути выяснится еще с десяток причин, которые могут помешать нам. Селений на нашем пути нет, а что это значит, сами понимаете. Рассчитывать приходится только на самих себя. С едой почти наверняка будет плохо. Я забросил на пути часть продовольствия, но этого все-таки будет мало. Остается подножный корм. Что найдем, что поймаем – все наше. Значит, будем ловить, искать. Тем более что всякого зверья и птицы здесь предостаточно. У нас три ружья, куча крючков и ни одного охотника и рыболова... Что ж, всему научимся. Забудем на время о веках цивилизации и вспомним наших первобытных предков. В общем жизнь начинается!

 

38

Они ушли из Приуральского на рассвете, когда поселок еще спал, и было так тихо, что отчетливо доносился шум далекого Еремеевского переката.

Путь до Шантыма занял неделю.

Потом эта неделя вспоминалась им как что-то приятное, легкое и безмятежное. И действительно, им хорошо жилось эту неделю.

Они вставали в шесть и, торопливо позавтракав, снимались с лагеря. Первой уходила маленькая лодка Сергея, вместе с ним – Валентин и Харлампий. Они должны взять образцы пород, наметить точки для измерений и снять показания одним гравиметром. Все остальное – на второй лодке. Она тяжела, неповоротлива, нагружена сверх всякой меры, и ее борта лишь на ладонь возвышались над водой. А река становилась все мельче, все неспокойнее, перекаты все чаще. За рулем бессменно сидел Андрей. Пробовал Николай заменить его, но на первом же перекате срубил шпонку и больше за руль не садился. Из Олега кормчего тоже не вышло – на самой быстрине, когда ему показалось, что винт вот-вот ударится о дно, он заглушил мотор, и их сразу отбросило назад, развернув боком к течению. Это могло кончиться плохо – лишь в полуметре от носа лодки промелькнул серо-зеленый камень, притаившийся под самой поверхностью воды. А иногда этих камней было так много, что их путь напоминал трассу слалома. Но самые большие неприятности ожидали на перекатах. Бывало так, что перекаты загораживали всю реку, и тогда приходилось глушить мотор, лезть в воду и на руках тащить лодку. Правда, это случалось не часто – обычно Андрею удавалось найти проход. А вообще-то жизнь в эти дни была просто великолепна. Они с удобством устраивались на спальных мешках, досматривали прерванные сны, пели песни, глядели на берега...

А красота кругом была невиданная, неслыханная! Им, закоренелым горожанам, только в фильмах приходилось видеть что-то подобное, но там не тронутая человеком, дикая красота мелькала на несколько мгновений и не вызывала ни удивления, ни радости...

Тайга была необыкновенно густа, и стоило отойти от берега на несколько шагов, как они всюду натыкались на завалы. Казалось, будто какой-то гигант, забавляясь, накидал обомшелые валуны, огромные, в три обхвата, деревья, догнивающие среди могучих собратьев, опутал всю тайгу зарослями, наплел затейливые узоры из вереска, березняка, папоротника... И словно кровельщик, искусный и умелый, так прикрыл землю плотным покрывалом из мохнатых елочных лап, что внизу всегда властвует тьма, и лучи солнца даже в самые яркие дни не пробиваются туда. И когда попадаешь в эти влажные сумерки, невольно приходит в голову мысль: это что-то необыкновенно далекое и древнее, как само время...

Нередко попадались гари – черные, обожженные стволы угрюмо торчат среди молодой зелени, протягивая к небу свои мертвые искалеченные руки...

Правый берег Илыча крутой, стремительное течение все время размывает его и сбрасывает в реку деревья, и почти на каждом шагу встречались низко склонившиеся над водой ели, в отчаянии уцепившиеся за землю. Иногда прямо на глазах деревья с шумом падали в воду и где-нибудь тут же, неподалеку, застревали на отмели или на перекате.

Через каждые пять километров люди останавливались и делали измерения. Андрей вытаскивал свою «кастрюлю» – так все в отряде называли гравиметры, – Олег раздвигал козлы для магнитометра, Валька с сосредоточенным видом трещал радиометром. Стоило выйти из лодки, как на них набрасывались полчища комаров. Минут десять на берегу стояла сплошная ругань – они не скоро привыкли к свирепости и кровожадности этого многочисленного племени крылатых.

Двадцать намеченных километров они обычно проходили к полудню. Если делали двадцать пять, считали, что им повезло.

После обеда Андрей сразу отправлялся в обратный рейс. С ним поочередно ездили Сергей и Олег. Вечером – полтора часа вычислений. Это приходилось делать сразу, чтобы убедиться, не слишком ли велика ошибка. В итоге получалась одна трехзначная цифра. Если она была меньше 0.500, все в порядке. Если больше, надо возвращаться назад и проделать все сначала.

Но в ту неделю все шло нормально, и прежде чем лечь спать, они намечали маршрут следующего дня. В одиннадцать они забирались в спальные мешки, и последнее, что связывало их с миром в этот день, – высокий дрожащий гул за тонкими стенками наглухо закупоренной палатки-серебрянки – гудели комары...

Утром все начиналось сначала. Вверх, вниз, вверх... И наконец, долгожданное устье Шантыма. И оказалось, что они даже не могут войти в него – Шантым выбрасывал в Илыч все, что нес с собой с гор, и река была перегорожена длинной широкой отмелью.

Андрей с трудом провел лодку слева, около самого берега, и попытался зайти в Шантым сверху, по течению, но и это не удалось – глубина здесь была не больше двадцати сантиметров. Тогда они все слезли в воду, подняли мотор и на руках протащили тяжело нагруженную лодку в Шантым.

 

37

Мы поставили лодку рядом с лодкой Сергея и вышли на берег. У костра на корточках сидел Харлампий, готовил обед. Он хмуро посмотрел на меня, сплюнул в огонь и отвернулся.

– Где остальные? – спросил я его.

Харлампий пожал плечами и ничего не ответил.

Я разулся, вылил воду из сапог, протянул ноги к огню.

Стал накрапывать дождь, и ребята быстро поставили палатку и забрались в нее, а я остался сидеть у костра – все равно я был весь мокрый.

Сзади подошел Валентин и бросил на траву четырех крупных хариусов. Лицо у него было мрачное, в черной бороде мелкими бусинками блестели капли воды.

– Ну, вождь, как дела? – с усмешкой спросил он.

– Отлично, – в тон ему ответил я.

– Будто бы? – прищурился он. – А мне сдается, что скверно. Харлампий вон поговаривает, что неплохо бы и назад повернуть.

Харлампий ничего не сказал и опять сплюнул в костер.

– Рано отходную напеваешь, доктор.

– А ты на реку погляди, – кивнул он.

– Поглядим... Сергей где?

– Ушел на разведку. Будет план сочинять, как на Шантым с помощью божьей взобраться.

Мне очень не нравилось, как он говорил, но я промолчал, надел плащ и пошел вверх по Шантыму.

Река была мелкая и очень быстрая. Я подумал, что так мелко только здесь, в устье, а дальше будет глубже, и, может быть, удастся пройти на моторах, и я пошел дальше, чтобы посмотреть.

Через полчаса я встретил Сергея. Он шел прямо по воде, мокрый по пояс, из-под капюшона торчала только мокрая борода.

– И ты сюда, – сказал он, не удивившись моему появлению, и предложил: – Давай-ка сядем, что-то устал я.

Я не стал расспрашивать его, и немного погодя он заговорил сам:

– Опоздали мы все-таки, Андрей. Я километра на два вверх прошел, и везде то же, что и здесь, – мели, перекаты, камни... Думал, что хотя бы до середины удастся подняться на моторах, а не выйдет...

Вечером, когда все собрались у костра, Сергей сказал:

– Итак, вот наши перспективы: до перевала семьдесят километров. Моторы на Шантыме нам уже ни к чему – придется идти на шестах, по-бурлацки, и иными, столь же «современными» способами. Лодки сейчас бросить мы не можем – на себе много не унесешь. Но и с этим грузом далеко не уйти. Значит, завтра производим самую беспощадную чистку всего имущества, и если не сумеем выкинуть половину, останется только повернуть назад. Но мы выкинем три четверти, если понадобится, и все-таки пойдем вперед. Так что на эту тему дискуссий не будет. Так?

Харлампий покрутил коротко остриженной головой, а Валька Маленький уныло посмотрел на Сергея и отвел глаза. Никто не сказал ни слова.

– Ну что ж, отлично, буланчики, – сказал Сергей. – А теперь спать, спать...

 

38

Потом Олег много раз вспоминал долгий путь от Шантыма до перевала и видел перед собой что-то бесконечно длинное и серое, однообразное и утомительное. И хотя были и солнечные дни, отчетливо помнились только сырость, дождь, холод, и низкое бурое небо над головой, и дождь, дождь, дождь...

...Полдень. Солнце немилосердно жжет затылки, плечи, а люди дрожат от озноба и лязгают зубами. С самого утра они бредут в воде, вымокшие до пояса, не чувствуя одеревеневших от холода ног, вцепившись руками в борта лодки, словно невидимыми цепями прикованные к ней. Они только что прошли перекат и минуту идут налегке, слегка подталкивая лодку и расслабив руки.

Еще одна минута отдыха.

Шуршание гальки, удар.

Три человека останавливаются, пригибаются и крепко хватаются за борт лодки. Николай, перекинув через плечо тонкий канат – они называют его по-бурлацки бечевой, – хрипло командует:

– Р-раз-два, взяли!

Рывок – и лодка на метр продвигается вперед.

– Е-ще взяли!

И еще один метр. Остается метров двенадцать-тринадцать.

Вечером они сидят вокруг огромного костра и чуть ли не в самый огонь суют окоченевшие ноги. Клубы пара от мокрой одежды смешиваются с дымом и искрами. По кругу идет бутылка со спиртом – они пьют его, не разбавляя, запивая ледяной водой. Жаркая волна тепла разливается по телу и гаснет, добираясь до ног, заглушённая ноющей болью.

Сергей делает пометки на карте и говорит бодрым голосом:

– Восемь километров, буланчики! А ведь не так уж плохо за одиннадцать часов, а?

Молчание.

Это первый день пути по Шантыму.

День второй. Пройдено еще семь с половиной километров.

День третий. Только полтора километра. Шесть часов они разбирали проход в семидесятиметровом завале, а когда кончили, уже не было сил, чтобы идти дальше. И опять был дождь, и они забрались в палатки и лежат уже пятнадцать часов, не испытывая никакого желания подниматься.

Олег глядит на светящийся циферблат – пять часов утра. Кажется, никто не спит, все лежат молча, вслушиваясь в глухой и ровный шум тайги. Еще полчаса – и надо вставать, готовить завтрак, потом снова лезть в воду, хвататься за борт лодки и идти вперед. Осталось всего пятьдесят три километра... Они не думают о том, что ждет их по ту сторону хребта. Лишь бы пройти Шантым и добраться до перевала...

Сергей вылезает наружу, и скоро Олег слышит его голос в соседней палатке:

– Сегодня отдыхать, ребята, – мы идем вниз с гравиметрами.

«Вот так, – подумал Олег. – Целый день без мучительной усталости и холода, и можно не вставать, смотреть в темноту и вспоминать ту далекую и приятную жизнь, что осталась в двух тысячах километров отсюда. Вспоминать Москву, табачные киоски, чистые белые простыни и еще сотни других соблазнительных и приятных вещей, на которые когда-то не обращал внимания. Черт, до чего курить хочется...»

Олег достал пачку отсыревших папирос, закурил и вылез из палатки в сырую бледно-серую туманную мглу.

Сергей стоял на берегу и пытался что-то разглядеть за поворотами реки.

– Послушайте, шеф...

– Да?

– Я иду с вами, ладно?

Серебряников покачал головой.

– Нет, не сегодня, Олег. В следующий раз. Сегодня мне нужен Андрей...

Через полчаса Сергей и Андрей уходят, осторожно перебираясь через поваленные деревья, раздвигая руками сплошные заросли. А остальные опять лежат в палатке, и из угла слышен хриплый голос Харлампия:

– Назад надо подаваться, ребята. Пропадем здесь как котята, с тайгой шутки плохи. А пока Илыч рядом, уходить надо.

– Заткнись! – оборвал его Олег. – И без твоего нытья тошно...

Тускло чадит свечка...

Они забыли все календари предыдущих тысячелетий, они ведут свой счет дням. Восемнадцатого июля Время споткнулось об устье Шантыма и тяжело заковыляло вместе с ними по порогам и перекатам, забыв об оставшейся части вселенной.

День четвертый, пятый, шестой...

Все глуше и мрачнее становится тайга, и шумит она все более зловеще. Она наступает на Шантым, сдвигает его берега, загораживает от солнца и леденит своим промозглым дыханием. Деревья стоят сплошной стеной, и кажется, что бредешь по дну глубокого ущелья. Встречаются и самые настоящие ущелья из черного базальта и серого гранита, и в них Шантым особенно страшен – яростно беснуется в своей каменной постели, встает на дыбы, сбивает с ног...

Но семь человек и две лодки все-таки медленно продвигаются вперед. Семь человек, связанных общей судьбой, прикованных к лодкам невидимыми цепями. Но кажется, что эти цепи уже не так прочны, как раньше, и скоро с лязгом разорвутся и упадут в воду. И кажется, что это не люди толкают лодки, а лодки влекут людей, обессиленных и ослабевших...

Иногда встречаются медведи, вышедшие на водопой. Они не очень-то боятся людей и с любопытством всматриваются в непонятные предметы. Одного из них Николай подстрелил, медведь коротко и злобно взревел и, тяжело припадая на правый бок, поволок за собой в чащу красный след. По ночам слышно, как вокруг лагеря шныряет всякое зверье, и поблизости видны следы росомах и волков. Ложась спать, Сергей вытаскивает из кобуры свой ТТ, и ни один человек не выходит из лагеря безоружным.

День седьмой и восьмой...

День девятый. Пройден сорок шестой километр.

Шипит на огне сырая береза, с громким треском горит хвоя, выбрасывая в черное небо столбы искр. Над головами медленно плывут бесконечные тучи, и кажется, что одна из них вот-вот заденет за верхушку гигантского кедра и с треском разорвется, вылив на костер и на склоненные головы людей потоки воды.

Семь человек сидят молча, глядят в огонь.

Они постарели лет на пятнадцать, обросли бородами, их лица распухли от укусов мошкары – эти крошечные твари причиняют гораздо больше мучений, чем комары. От холода и сырости у всех пошли нарывы, руки и ноги стерты до кровавых мозолей, и безмерной усталостью налиты тела. И что-то неладное творится с маленьким отрядом...

Молчание – угрюмое, недоброе.

Олег особенно часто вспоминал один вечер – как он оглядывал всех и думал: сколько еще они могут выдержать? Кто сдастся первым? Наверно, Валька Маленький – ведь он самый слабый из них. Валька жаловался, когда они шли по Илычу и когда было намного легче. Но тут, на Шантыме, он молчит, хотя в его глазах не исчезает постоянный страх, которого он не может скрыть.

Валька ни на шаг не отходил от лагеря и уже не мог спать по ночам – Олег слышал в темноте его неровное дыхание, и, если невдалеке раздавался какой-нибудь шорох или крик птицы, Валька приподнимался и долго вслушивался в шум ночи...

Первым в тот вечер заговорил Валентин – вяло, словно нехотя:

– Послушайте, шеф...

– Да? – безразлично отозвался Сергей.

– А вам не кажется, что с лодками мы до перевала не доберемся?

– Возможно.

– И что тогда?

– Бросим лодки и пойдем пешком.

– Тогда какой смысл во всем этом?

Сергей помолчал.

– Послушайте, ребята, – наконец негромко заговорил он. – Я хочу, чтобы вы поняли одну вещь. Здесь никто, кроме нас, не ходил. Никто, понимаете? Мы первые. Если мы повернем назад, на следующий год придется снова идти. Не нам, так другим. И будет то же самое – с той только разницей, что всю работу придется проделать заново и будет потерян целый год или еще больше, если и другим придется повернуть назад. Но ведь идти надо. И мы еще можем идти...

Сергей умолк, и никто ни слова не сказал в ответ. И только потом Олег вспоминал, как злобно сверкнули глаза Харлампия и тут же потухли, прикрытые серыми веками...

 

39

В этот рейс я пошел с Валькой Маленьким. Он понуро брел следом за мной, едва не наступая на пятки.

Первый замер мы сделали в двух километрах от лагеря. Он ничем не отличался от тех десятков других замеров, которые мы сделали на пути от Приуральского. А на второй точке наконец-то случилось то, ради чего мы и ехали сюда, – мы наткнулись на границу краевого прогиба.

Я не сразу понял это, потому что совсем не думал ни о гравиметре, ни о краевом прогибе, и, когда заглянул в окуляр и не увидел на шкале обычной яркой полосы, я решил, что маятник прилип к стенке, и постучал по корпусу гравиметра. Луч проскользнул по шкале и снова ушел влево, и я вывел его на середину и записал показания. И только тогда я понял, что это такое – разница в показаниях между двумя точками была почти тридцать миллигал*[В гравиметрии миллигал – единица для измерения ускорения силы тяжести. Один миллигал равен приблизительно одной миллионной от полного ускорения силы тяжести.] вместо обычных двух-трех, – и это могло быть только на границе краевого прогиба.

Я засмеялся, Валька изумленно взглянул на меня. Я ничего не сказал ему, сделал измерения на втором гравиметре, и там получилось то же, что и на первом.

– Что-нибудь не то? – спросил Валька.

– Ага, – сказал я. – То самое не то, которое нам нужно. Граница краевого прогиба.

Он открыл рот и тупо посмотрел на меня – эта новость совсем не обрадовала его.

«Ну и черт с тобой», – подумал я и сказал:

– Пойдем дальше, сделаем еще один переход.

– Мы же собирались обратно идти, – злым и жалким голосом сказал Валька.

Я только пожал плечами и пошел вперед.

На третьей точке тоже был внушительный перепад, и теперь у меня уже не оставалось никаких сомнений, что это и есть граница краевого прогиба.

На обратном пути я особенно тщательно проделал все измерения. Когда мы подошли к первой точке, стало быстро темнеть.

Я в третий раз записывал показания, когда раздался дикий крик Вальки. Я быстро обернулся.

Шагах в пятнадцати от нас был медведь. Зверь сидел, вытянув голову и поводя носом, словно на расстоянии обнюхивал нас. Сумерки и заросли скрывали его очертания, но все же отлично было видно, какой он огромный. Я почувствовал, как что-то оборвалось у меня внутри, а ладони стали мокрыми. Потянулся к ружью и, хотя по-прежнему смотрел только на медведя, все же отчетливо, словно в замедленной киносъемке, видел, как Валька попятился, опрокинул гравиметр и бросился бежать, но тут же упал.

Медведь встал на дыбы. У меня сразу запотели стекла очков, я попытался пальцами протереть их, но они тут же запотели снова, и я снял их и, отступив на два шага, зашел за ствол березы и положил ружье на сук. Но он был слишком высоко, и я понял, что придется стрелять с руки – стать на колено я почему-то не догадался.

Медведь открыл пасть и негромко заворчал. И только тут я понял, что стрелять нельзя, даже если он подойдет вплотную. У меня была обыкновенная тульская двустволка, у которой только один ствол заряжался пулей, и я знал, что не сумею ни убить медведя, ни серьезно ранить его – ведь я даже не видел, куда надо стрелять, а раненый зверь в ярости расправится со мной.

Медведь покачнулся и сделал шаг по направлению ко мне.

Я отвел ружье в сторону и выстрелил из правого ствола, заряженного дробью.

Медведь упал на передние лапы, быстро повернулся и скрылся в зарослях. Я сел прямо на мокрую землю, обнял двустволку руками, потом отыскал очки и поднялся.

В нескольких шагах от меня стоял Валька, обхватив руками ствол березы. Он всхлипывал, пытаясь прижать трясущуюся голову к дереву. Я подошел к нему, и заметил на его руке глубокую царапину и капли крови на грязных пальцах, и ощутил мерзкий запах, исходивший от него.

– Перестань, – сказал я. – Иди вымойся.

Он пошел к воде, пошатываясь и поддерживая правой рукой кисть левой.

Я стал перезаряжать ружье и увидел, что картонный патрон с дробью цел, – я стрелял из левого ствола, заряженного пулей...

Пока Валька мылся, я снова сделал измерения на обоих гравиметрах и потом уложил их в рюкзаки. Вскоре появился Валька – лицо у него было мокрое и кривое, и он по-прежнему не смотрел на меня.

– Пошли, – сказал я ему, и он покорно надел рюкзак и поплелся за мной, но через несколько шагов споткнулся и упал, и, когда он поднимался, я увидел, что у него дрожат руки.

Мы сели. Он уронил лицо в ладони и спросил, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик:

– Ну, почему же ты ничего не говоришь? Почему не называешь меня трусом, ничтожеством, подонком? Ведь ты уверен, что я трус, а теперь упускаешь такую блестящую возможность высказать мне это!

Я отвернулся и промолчал, надеясь, что он умолкнет сам, но он опять заговорил:

– Ох, как я ненавижу таких, как ты, твердолобых умников с высокопарными идеями! И ты ненавидишь меня, я же знаю!.. С самого первого дня ты смотришь на меня, как на законченного подлеца, но помалкиваешь, потому что сказать-то тебе нечего. Но я заставлю!

– Ну, зачем же заставлять – я и так готов добровольно сделать тебе такое одолжение... Только, знаешь ли, у нас еще и дело есть. Здесь не место выяснять отношения...

– Место! – закричал он, срываясь на визг. – Именно здесь, чванливый ублюдок!

– Ого! – сказал я и встал.

– Да, да, именно так, высокомерный ублюдок, ты не ослышался!

Я шагнул к нему, и он вдруг побледнел, быстро вскочил на ноги и отшатнулся, выставив вперед руки.

– Что ты, что ты... – забормотал он, кося от страха. – Прости, пожалуйста, я сам не понимаю, что говорю...

Он уперся ладонями мне в грудь, пытаясь оттолкнуть меня, но упал сам и быстро отодвинулся, поджав ноги...

– Ладно, – сказал я. – Бить тебя было бы довольно противно...

Он встал и долго отряхивался, глядя в землю. Отвернувшись от меня, предложил:

– Пойдем, что ли?

– Садись, – приказал я, и он нехотя сел. – Давай договоримся, Тиунов, и чтобы больше не возвращаться к этому. Я не знаю, зачем ты сюда ехал. Может быть, на прогулку, может быть, за деньгами, допустим, что это твое личное дело. Но, кроме твоего личного дела, есть и другое дело, ради которого послана экспедиция. И тебе придется заняться именно этим делом, понял? И твоя трусость ничего не меняет. И мое мнение о тебе – тоже... Если уж ты так хочешь – могу высказаться. Думаю, что ты действительно личность довольно жалкая и убогая. Но не заставляй меня еще раз высказывать это – ты слишком самонадеян и недостаточно умен, чтобы переварить такие вещи. А работать тебе все-таки придется, хоть ты и всячески отлыниваешь... Никто не требует от тебя невозможного. Ты будешь делать то, что можешь, а не то, что хочешь. Ты знал, на что шел, когда ехал сюда, и придется держаться до конца...

Он сидел, опустив голову, и порывался что-то сказать, но я не дал ему открыть рта:

– Хватит! Меня совсем не интересует, что ты скажешь. Вставай, надо идти!

Когда мы пришли, все ужинали.

– Что так долго? – спросил Сергей.

– Да так... С хозяином повстречались.

– Ну да?! – встревоженно сказал Сергей.

– Не волнуйся, все обошлось.

Валька сбросил рюкзак и забрался в палатку, отказавшись от еды. Сергей, погладив бороду, спросил:

– Чего это он?

– А бог его знает... Устал, наверно.

Сергей посмотрел на меня недоверчиво.

– Поругались, что ли?

– Ну, что ты!.. Просто была миленькая беседа о насущных вопросах человеческого бытия. Для обоюдного развития.

Я протянул ему полевой журнал. Он положил ложку, посмотрел на записи и дернул себя за бороду.

– О черт!..

И почему-то сел прямо на землю.

– Ты хоть понимаешь, что это такое? – счастливым голосом сказал он. – Ведь я ждал этого дня четыре года... Ведь все правильно, а? – спросил он, лихорадочно листая записи.

– Да, – сказал я. – Все правильно.

– А ну-ка, садись. – Он торопливо развернул карту. – Нам здесь придется задержаться на недельку – будем уточнять границы прогиба.

И потом, сворачивая карту, сказал:

– Ведь это удача, Шелест, огромная удача!.. Ух, теперь-то во что бы то ни стало надо дойти до Хулимсунта и привязаться к опорной точке! Иначе нельзя будет ручаться ни за одно измерение, все будет филькина грамота... Ты понимаешь?

– Да.

Целую неделю мы уточняли границы краевого прогиба. Шесть дней ходили попеременно я или Сергей, а на седьмой день мы пошли с ним вместе.

Это был самый тяжелый рейс из всех, и мы очень устали, но Сергей был оживлен и по дороге весело рассказывал полуанекдотические истории о своих сослуживцах. Ходили мы всегда след в след, и в это время я как раз шел впереди, огибая выступ скалы, вдвинутой почти до самой середины реки. Я уже выходил на берег, как Сергей вдруг замолчал. Что-то тяжелое упало на землю, и железо незвонко ударилось о камень. Я обернулся – Сергей лежал, неестественно подвернув руку под себя; ноги его были в воде. Я позвал его, но он не ответил.

 

40

Серебряников пришел в себя вечером, когда его несли в лагерь. Открыв глаза, он увидел качающиеся сосны, между ними тусклое небо и, вспомнив, что случилось, негромко выругался.

В лагере Николай и Валентин осмотрели его, он нехотя отвечал на расспросы, не веря в знания новоиспеченных врачей.

– По-видимому, легкое сотрясение мозга и трещина в берцовой кости, – наконец сказал Валентин. – Страшного ничего нет, но здесь, конечно, оставаться нельзя.

– Ну да, – язвительно протянул Сергей и на вопрос Валентина: «А чего же вы хотите?» – сердито ответил: – Спать.

Однако уснуть он не мог и до полуночи пролежал в палатке, перебирая в памяти цепь событий, последнее звено которой – сегодняшнее падение – словно подчеркивало всю тщетность и абсурдность его отчаянной попытки перейти Шантымский хребет.

Неприятных мыслей было много, и все они складывались в одну определенную: экспедиция не удалась. Остается только один выход – повернуть назад. Ясная мысль эта приводила ко многим неприятным последствиям, о которых сейчас и думать не хотелось, но Серебряников думал как раз об этих последствиях.

Рядом неспокойно ворочался Олег – он тоже не спал и изредка протяжно вздыхал.

Андрей долго просидел у костра и только в полночь полез в палатку.

Сергей тяжело приподнялся, стараясь не потревожить больную ногу.

– Засвети-ка огонь, Шелест.

Желтый язычок свечи тускло осветил лицо Сергея, черными тенями выделяя глазницы и отразившись в зрачках.

– Ну, мальчики, – сказал он, – будем держать совет. Что делать дальше?..

– Я разобрал твой гравиметр, – сказал Андрей. – Вид у него довольно печальный. Кварцевая система слетела с арретиров, пружина лопнула. В общем годится разве что в переплавку.

Он немного помолчал и добавил:

– Я взял наугад три рейса и посчитал по погрешности только своего гравиметра. Во всех трех случаях они даже меньше, чем прежние, да это и понятно – у твоего гравиметра шкала была грубее...

– Выходит, нам повезло, что грохнулся я, а не ты? – усмехнулся Сергей.

– Пожалуй, – без улыбки согласился Андрей.

Сергей пристально посмотрел на него, и Андрей сказал:

– А если здраво разобраться – что случилось? Вышел из строя один человек, но ведь остается еще шесть...

– Ты хочешь идти дальше?..

– Почему нет? Разумеется, после того, как отправим тебя. Думаю, что все-таки дойдем до Хулимсунта. Лодки и все лишнее оставим здесь. По Толье спустимся на плотах, если можно будет, если нет – пойдем пешком, как намечали. План вполне реальный...

– А ведь ты многим рискуешь, Андрей.

– И ты тоже.

Сергей помолчал и медленно проговорил:

– Ну что ж, завтра передам тебе командование... А кто пойдет вниз, за вертолетом?

– Я, – ответил Андрей.

– А еще кто?

– Идти нужно одному. Ведь придется брать с собой из Троицка продукты – кто знает, найдем ли мы твой тайник на перевале. А лететь наверняка придется на МИ-1, и тогда для второго человека не будет места.

– Тайга не для одиночек, Андрей...

– И все-таки идти нужно одному.

– Совершенно верно, товарищи полководцы, – сказал молчавший до сих пор Олег. – Хотя вас, кажется, не слишком интересует мое мнение, но идти действительно нужно одному. И пойду я.

– Нет, – сказал Андрей.

На рассвете Шелестин ушел вниз, взяв с собой ТТ, десяток сухарей и две банки тушенки.

Сергей и Олег вылезли из палатки проводить его.

Подслеповатое утро неохотно выползало из своего убежища, лениво загоняя темноту под ветви елей. Небо, рыхлое и серое, равнодушно плакало обильными мелкими слезами, тихо падавшими с его пустого безглазого лица.

– Ну, – сказал Сергей, – постарайся остаться в живых хотя бы для того, чтобы меня не отдали под суд.

Андрей улыбнулся.

– Причина весьма уважительная. А если добавить, что мне, вообще-то говоря, и самому не хочется умирать... Прощай, начальник. Пока, старик, – кивнул он Олегу и ушел.

Сергей посмотрел ему вслед, перевел взгляд на небо и выругался.

Во время завтрака, заметив оживление на лице Харлампия и довольный вид Вальки Маленького, Серебряников недобро усмехнулся.

– Домой снарядились? Напрасно... Пойдете дальше – экспедиция еще не закончила свою работу.

– Как это? – поднял голову от чашки Валентин.

– А так, доктор. Начальником теперь будет Шелестин, и его приказания исполнять так же, как мои, и даже лучше, если вы вообще способны на это. Это мой последний приказ, и не советовал бы вам нарушать его. В первую очередь это касается вас, доктор. Вы поняли?

– Вполне, – сказал Валентин.

– Вот и отлично. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Валентин. – Вы все хорошо обдумали?

– Да, доктор, да... Я все хорошо обдумал.

 

41

Два дня я шел с утра до вечера, и на третье утро вышел к устью Илыча, и пошел вниз по реке, к Изныру.

Сергей предполагал, что в это время там должны быть рыбаки и они доставят меня на Шижим, где были кордон и рация.

Но на Изныре я никого не нашел, и это было очень неприятно – до Шижима оставалось около сорока километров, а ноги у меня были стерты до крови, и я подумал, что понадобится еще дня три, чтобы добраться до Шижима... Я пошел дальше, а на следующее утро меня подобрала лодка с кордона, и через два дня я был в Троицке.

Но прошло еще три дня, а мы никак не могли вылететь на Шантым – все время стояла плохая погода. Четвертый день выдался как будто ясным, и, хотя солнце скрылось за облаками, мы все-таки вылетели.

Вертолет вел Калитин, отчаянный лихач и кутила. Про него кто-то сказал: «Уж если Калита не сможет сесть на таком пятачке, то и всевышнему там обеспечена посадка в лужу».

До Шантыма мы летели полтора часа, и погода становилась все хуже и хуже, и, когда надо было сворачивать к хребту, мы увидели только черные тучи и дождь над самой тайгой, и пришлось вернуться в Троицк.

И я еще два дня сидел в затопленном грязью городишке. На третий день я проснулся в четыре часа утра и посмотрел в окно. Небо было мутное, и грязное, и очень низкое, и ясно было, что полет не разрешат, но я все-таки встал и отправился на метеостанцию. Разумеется, там мне сказали «нет», и я вернулся в общежитие и опять лег, но уснуть не удавалось, и я дождался восьми часов и пошел в столовую.

Я доедал скверные рыбные котлеты, когда вошел Калитин и сел за мой столик.

Он кивнул на окно:

– Ну, что скажешь?

– Что сегодня тринадцатый день, как они ждут помощи.

Калитин сердито громыхнул стулом и пошел выбивать чеки.

После завтрака я потолкался в зале ожидания и пошел в диспетчерскую. Там был только Калитин. Он удобно устроился на мягком диване и просматривал древнюю замусоленную подшивку «Крокодила». Меня он как будто и не заметил.

Я стал смотреть в окно и тихонько барабанить пальцами по столу. Потом посмотрел на Калитина. Он отшвырнул журнал и поморщился.

– Слушай, друг ты мой разлюбезный, шел бы отсюда куда-нибудь подальше, а? Не висни ты у меня над душой – мне и без тебя тошно. Пойми, наконец, что я не бог, а всего-навсего уездный вертолетчик...

– Я же ничего не говорю тебе.

– Не говоришь! – вскипел Калитин. – Да ты просто орешь своими диоптриями! Ведь с твоей рожи можно писать икону Пафнутия Громовержца и выставлять для устрашения в датский парламент!

– А почему в датский? – спросил я.

Он озадаченно посмотрел на меня.

– А черт его знает... Ты думаешь, в Дании парламента нет?

– Не знаю.

– Тогда какого дьявола спрашиваешь, – огрызнулся он и снова уткнулся в журнал. А через минуту, взглянув на меня, он вскочил с дивана, высунул голову за дверь и рявкнул:

– Механик! Механик, чтоб тебя...

Механик явился через десять секунд.

– Немедленно приготовить машину к полету!

– Но... как же погода? – робко спросил механик.

– Какая там, к чертовой матери, погода! – рассвирепел Калитин. – Где ты видишь погоду? И кто тебе сказал, что на этом паршивом Севере бывает погода?! Выполняйте приказание!

– Слушаюсь! – вытянулся механик.

– А ты чего сидишь? – накинулся Калитин на меня. – Или ждешь, когда начнется всемирный потоп? Собирайся, да поживее!

– Слушаюсь, – сказал я, стараясь скрыть улыбку.

Едва мы поднялись в воздух, как земля исчезла и остался только рев двигателя и что-то белое и мокрое за стеклами кабины. Я так и не понял, каким чудом Калитин вывел машину точно на устье Шантыма, – я знал, что вертолет не приспособлен для слепых полетов. Мы сделали круг, и перешли на бреющий полет, и медленно скользили над самой рекой, черной и гладкой сверху. Машина казалась легкой и послушной, но я видел очень прямую спину Калитина и его затылок и чувствовал, насколько это тяжело – вести вертолет вот так, едва не задевая вершины деревьев. И вдруг вертолет выпрыгнул из этой мглы прямо на солнце, и оказалось, что впереди нет ни одной тучи, и через несколько минут я увидел наш лагерь.

МИ-1 с трудом присел на узкую галечную отмель, ступив одним колесом в воду и чуть наклонившись, и я открыл дверцу и выпрыгнул из кабины, не дожидаясь, когда остановится двигатель.

Шесть человек встречали меня.

Сергей стоял у палатки, тяжело навалившись всем телом на палку, словно боялся, что земля вырвется у него из-под ног.

Я сказал ему: «Идем, надо торопиться», – и взял его под руку, но он молча отстранился и сам пошел к вертолету. И уже в кабине приказал мне:

– Если будет трудно, возвращайся. И если станет совсем плохо, брось все, – он с озлоблением выругался, – и возвращайся, даже если тебе покажется, что ты у цели.

– Хорошо, – сказал я ему. – Я вернусь. Из Хулимсунта.

Пять человек стояли поодаль и смотрели на нас, но никто не подходил ближе.

– Надо лететь, – сказал Калитин.

– Сейчас, – сказал я и снова повернулся к Сергею. – Возьмешь с собой Тиунова, он мне не нужен.

Сергей внимательно посмотрел на меня и кивнул. Я подошел к Вальке:

– Быстро собирайся, полетишь вместе с шефом.

Он растерянно взглянул на меня и не нашел, что сказать.

– Ну, живее. Не тяни время. Я и так знаю, что ты ждешь не дождешься, когда выберешься отсюда, – добавил я со злостью.

Он исподлобья смотрел на меня.

– А почему это я должен лететь с ним?

– Хотя бы потому, что ты мне не нужен, а в вертолете есть свободное место.

– Я тебе не нужен? – медленно повторил он и покраснел. – А почему именно я тебе не нужен? А может быть, я кому-то другому нужен, или тебе еще кто-нибудь не нужен, или ты сам кому-нибудь не нужен, мне, например?

– Ну хватит, – сказал я. – Собирайся.

Он вдруг закричал, подавшись ко мне:

– А я плевал на тебя и на твои приказания! И на твою экспедицию тоже! Плевал! Да, мне и самому неохота оставаться здесь, но я никуда не полечу и пойду за тобой! Потому что ты такой же трус, как и я и все остальные, но ты умеешь притворяться и прятаться за высокими словами, а я не хочу делать этого! И я пойду за тобой, чтобы увидеть, как ты струсишь и завоешь от страха! Ведь ты через два-три дня повернешь обратно, и вся эта комедия нужна тебе для того, чтобы набить себе цену. Как же, начальник экспедиции! А я плевал на тебя, да, плевал!

Ему очень хотелось ударить меня, и он сцепил руки перед собой и весь трясся от злобы и кричал.

И тогда я сам ударил его.

Я бил Тиунова, маленького человечка, корчившегося от приступа злобного бешенства, и было так, словно призрак, долгие годы маячивший где-то в стороне от меня, вдруг встал прямо передо мной и протянул ко мне свои длинные цепкие пальцы... Я увидел его неподвижное лицо с пустыми глазами и презрительной усмешкой, лицо собственника своего драгоценного «я», и это «я» перевешивало тяжесть всей планеты и превратило солнце в крошечный холодный кружочек, согревающий только эту гнилую душу.

И я ударил по этому лицу.

Валька зажмурился и замотал головой, струйка крови поползла по его подбородку, и он заплакал и потом долго укладывал свой рюкзак, а мы все стояли вокруг него и молчали, никто не догадался помочь ему.

Олег подошел ко мне и сказал:

– Здорово, что ли?

– Рот Фронт, старина...

Вертолет расправил лопасти. Прежде чем оторваться от земли, Калитин поднял руку, обтянутую черной перчаткой, и отсалютовал сжатым кулаком.

 

42

Шесть пар угрюмых глаз следили за тем, как исчезает в небе зеленая точка.

Валентин поднял воротник куртки, с усмешкой сказал Андрею:

– Ну, вождь, командуй... Веди нас к сияющим победным вершинам Великого Шантыма...

И выругался затейливым многоэтажным матом, которому он научился у печорских пьяниц. Вечером, за ужином, Андрей сказал:

– А у меня, ребята, новость есть...

И замолчал, сосредоточенно выскребывая миску.

– Какая? – не выдержал Николай.

– Запущен спутник с человеком.

Олег поперхнулся, а Валентин недоверчиво переспросил:

– Спутник?

– Да, и даже два.

– Два?! – Валентин изумленно поднял брови. – И только сейчас ты говоришь об этом?

– Ну да...

Валентин бросил ложку.

– Господи, что за идиоты обитают в этом Московском университете...

Андрей улыбался.

Валентин с недоумением смотрел на него. И вдруг расхохотался.

Утром тридцать четвертого дня, в десять часов двадцать три минуты, они увидели Сибирь. Она открылась как-то вдруг. Горы в этом месте круто обрывались, и странно было видеть внизу темные облака, а прямо перед собой – огромное холодное солнце, расплывшееся в туманной мгле. Восточный ветер донес до них влажное дыхание тайги.

Они молча стояли над обрывом. Они так устали, что долгожданные минуты не принесли им радости. Потом Николай вскинул ружье и грохнул сразу из обоих стволов. Густой звук покатился по пустому небу и тут же вернулся, отброшенный соседней горой.

Андрей сказал:

– На этом торжественную часть разрешите считать закрытой. И давайте приниматься за дело. Олег и Николай – вниз с гравиметром, остальные – искать тайник...

Николай поежился. Ему очень не хотелось идти, но идти надо было, и чем быстрее, тем лучше, – на хребет надвигались тучи.

– Пошли, что ли? – спросил он Олега.

– Да, сейчас, – ответил Олег, оглядываясь на Сибирь и надевая рюкзак.

И вдруг он улыбнулся. Николай с недоумением посмотрел на него. Чему он радуется? Странный все-таки парень. Николай пожал плечами, взял свою двустволку и зарядил ее. Поглядел на небо – оно не обещало ничего хорошего. Значит, опять целый час придется сушиться, и раньше одиннадцати, конечно, не ляжешь. Правда, сегодня можно будет как следует поесть и даже выпить – шеф говорил, что в тайнике есть две бутылки спирта. Если, конечно, удастся найти тайник. В этих зарослях можно пройти в двух шагах от него и не заметить. Но все это будет вечером, а пока надо пробираться через этот вселенский хаос, где того и гляди свернешь себе шею... Если они придут на точку за три часа, будет просто здорово. И к каким только хитростям ни прибегаешь, чтобы хоть немного обмануть себя... Ведь ясно, что за три часа не дойти, но ведь тогда можно начать считать сначала, и уж точно останется меньше трех часов...

Николай шел впереди и иногда останавливался, чтобы не отрываться от Олега. Олег все-таки устает больше, чем он, больше, чем Валентин и Харлампий. Он почти все время идет с гравиметром и только на сравнительно ровных участках отдает его Николаю. «Не доверяет? – подумал он. – Возможно... Если разобьется эта кастрюля, придется повернуть назад. Одно неверное движение – и все. Как просто...» И Олег сам несет гравиметр почти всю дорогу. Андрей делает так же, когда идет в рейс, а Харлампий вообще не ходит – уж тот наверняка сделал бы это одно неверное движение...

– Николай, возьми рюкзак.

«Итак, мне оказано высочайшее доверие... Ну что ж, понесем... Скользкие камни, течение, сбивающее с ног, поваленные деревья, заросли и опять камни. Когда господь бог творил эту часть света, он определенно был пьян... Одно неверное движение – и все. Десять дней на то, чтобы выбраться отсюда. И Москва. Ведь нас ни в чем не упрекнут... Скала, почти отвесно уходящая в воду. Самое опасное место...»

Николай подумал, что Олег сейчас возьмет рюкзак, и остановился, но Олег посмотрел на него и ничего не сказал. Николай шагнул в воду и стал осторожно пробираться боком, цепляясь за расщелины. А когда почувствовал, что нога начинает скользить, быстро развернулся и стал падать лицом вниз, выставив вперед руки... Слава богу, проклятая суповка цела, и можно идти дальше.

Скорость – девятьсот метров в час. Четыре километра за четыре с половиной часа. Тучи уже давно закрыли все небо, но дождя все нет и нет. Значит, польет надолго. И когда дождь начался, они не стали прятаться под деревья, а пошли дальше.

Плащи намокли, отяжелели, тянут вниз, и кругом вода – вверху, внизу и со всех сторон. И кажется, что сама земля превратилась в воду...

Когда они вернулись в лагерь, там еще никого не было. Они развели под деревьями костер, обсушились; уже давно стемнело, перестал дождь, а трое все еще ходили по тайге и искали тайник.

Первым вернулся Харлампий, брякнул оземь ружьем, стащил сапоги, намокшую одежду, тоскливо и злобно выматерился в темноту; следом за ним – Валентин. Через полчаса пришел и Андрей.

Они молча поужинали холодной тушенкой – никому не хотелось возиться с варевом. Пять человек сидели вокруг костра, молчали и не смотрели друг на друга.

Валентин выплеснул в огонь остатки жидкого кофе, взглянул на Николая и повернулся к Андрею.

– Ну что, будем говорить, Шелест?

– Будем говорить, доктор, – согласился Андрей, не глядя на него. – Ты начнешь или я?

– Да ведь я знаю, что ты скажешь.

– Вот и отлично. И что ты скажешь, я тоже знаю. Может, будем считать, что поговорили?

– Ну нет, так не пойдет... Что дальше надумал делать?

– Идти.

– Куда?

– А все туда же. На Сосьву.

– А жрать что будем?

– То же, что и раньше. Рыбу ловить будем, птиц бить, грибы собирать, да еще и осталось кое-что у нас.

– А надолго ты нам эту райскую жизнь планируешь?

– А вот как кончим, так и все.

Они говорили спокойно, не глядя друг на друга, словно актеры на репетиции, скучно выдавливая из себя слова заученной роли.

Валентин решительно сказал:

– Ну вот что, Шелест. Поиграли в героев и – хватит. Надо на Илыч возвращаться. Так, Николай?

– Да.

– Харлампий?

– Конечно.

– Ну, а ты, Олег, нет?

– Нет, доктор...

Андрей неподвижным взглядом смотрел в огонь, словно не слышал ничего. Николай не мог понять его. Что заставляет Андрея идти вперед? Стоит только посмотреть, как он ходит. Так ходят босиком по острой гальке или раскаленному песку. Каждый день Николай перевязывал ему ноги, и каждый день ему казалось, что Андрей больше не встанет. Но каждое утро он вставал и шел. «Зачем ему это нужно?»

– Ты слышал, Андрей?

– Да.

– И что же?

– Пойдем на Сосьву.

Валентин, постукивая кулаком по колену, угрюмо посмотрел на него.

– Послушай, Шелест, давай взглянем на вещи трезво. Экспедиция провалилась, это же совершенно ясно, и провалилась не по нашей вине...

– Мы нашли границу краевого прогиба, – прервал его Андрей.

– Но ведь мы не геологи, – сказал Валентин. – Мы сделали все, что требовалось от нас. И никому в голову не придет обвинять нас в том, что мы вернулись.

– Но мы нашли границу краевого прогиба, – повторил Андрей.

– И что из этого? – почти крикнул Валентин. – Зачем мы попрем на рожон? И кому в конце концов это нужно?

– Мне нужно, – раздельно сказал Андрей. – Да и вам, думаю, тоже.

Наконец-то он поднял голову. Николай попытался разглядеть выражение его глаз, но это не удалось – пламя костра отсвечивало в стеклах очков.

– Послушайте меня, – сказал Андрей. – Мы прошли самую тяжелую часть пути. Если мы повернем назад, все полетит к черту. А для чего мы тогда делали все это? Почему мы должны вернуться с полпути? И почему в жизни каждого из нас должно остаться еще одно незаконченное дело? И дело необыкновенно важное и большое, вы же отлично знаете это. Может быть, самое большое и самое важное из всех дел, которые были у нас. Я плохо знаю вас, но уверен, что это так, потому что не настолько часто нам представляется возможность делать большие дела. Ведь ясно же, что если гипотеза шефа подтвердится...

– Вот именно, – прервал его Валентин. – Гипотеза шефа. И шеф получит благодарности, премии, а мы – все те же сто семьдесят целковых. Впрочем, ты получишь двести пятьдесят. Да если шеф прослезится в приступе благородства, еще сотню накинет.

Андрей отозвался не сразу.

– Очевидно, мы говорим на разных языках. Ты в этой экспедиции видишь возможность получить сто семьдесят целковых, а я – нечто большее. А потому прекратим дебаты. А на Сосьву все-таки пойдем – это ненамного труднее, чем вернуться назад, в Приуральский, – мы уже слишком далеко ушли. А так как я не могу заставить тебя работать больше, чем на сто семьдесят целковых, то можешь не ходить на измерения. Это будет по меньшей мере справедливо – ведь я получаю на целых восемьдесят рублей больше, чем ты.

– Решил глоткой взять? – усмехнулся Валентин.

– Нет, – сказал Андрей, – просто вношу ясность.

– Смотри не промахнись...

– Хватит, доктор, наговорились, – Андрей поднялся.

– Ну-ну, – протянул Валентин.

А когда укладывались спать, он сказал Николаю:

– И все-таки надо идти назад. Завтра мы заставим его сделать это. Я не собираюсь уродоваться здесь ради его прекрасных идеалов. Ты-то как?

– Посмотрим, – сказал Николай.

Ночью ушел Харлампий. Ушел тихо, воровато, вытащив из рюкзака Валентина банку тушенки и десятка полтора сухарей. Утром на его месте нашли записку – несколько неровных корявых строчек: «Ухожу домой. Подыхать здесь не хочу, а если вы пойдете дальше – пропадете как пить дать. Пока не поздно, возвращайтесь».

Андрей внимательно прочел записку, негромко сказал:

– Так...

Бережно расправил смятую бумагу, спрятал в карман и спокойно, словно ничего не произошло, сказал:

– Давайте собираться. Позавтракаем на Толье.

Валентин хотел что-то сказать, но только махнул рукой и стал сворачивать палатку.

Они довольно быстро спустились к Толье. Речонка эта оказалась узенькой, словно ручеек, но бурливой и злой. О том, чтобы идти по ней на плотах, нечего было и думать.

После завтрака Андрей и Олег ушли с гравиметром на перевал, а Валентин отправился на охоту. Вернулся он скоро, с пустыми руками, даже ни разу не выстрелив.

– Что так быстро? – спросил Николай.

– А, – в сердцах махнул рукой Валентин и зябко поежился. – Ни одного голоса птичьего даже не слышал. Попрятались все, что ли? Или вообще здесь ничего не водится? Да и не удивительно, если так, тайга здесь как тюрьма, черным-черна. Вроде преисподней, и болота кругом. Уходить надо, Колька, – тоскливо добавил он. – Прав Харлампий – пропадем здесь. Вот-вот холода начнутся – тогда совсем загнемся.

– Ты прав...

– Слушай, я вот что надумал. Этого фанатика не переубедишь. Надо уйти, и все.

– Бросить их? – сердито сказал Николай. – Не выдумывай.

– Да не бросить. Уйдем и скажем, что будем день ждать их на перевале. Вот увидишь, придут как миленькие.

– А если нет?

– Да куда они денутся?! Вдвоем же не пойдут. К тому же им придется бросить магнитометрию, тогда поневоле придется вернуться.

– Андрей говорил, что магнитометрия не так уж важна, главное – гравика.

– А чего там, главное, не главное. Не пойдут они одни, не сумасшедшие же они в конце концов? Вернутся сразу же, потом еще и спасибо скажут.

Николай подумал и согласился:

– Ладно. Только если не вернутся, пойдем обратно.

– Хорошо, хорошо, – с облегчением сказал Валентин; он явно не верил в то, что Андрей пойдет дальше.

На следующее утро Валентин сказал Андрею:

– Разговор есть, Шелест.

– Опять? – прищурился Андрей.

– Да, опять, – зло сказал Валентин. – Дело слишком серьезно. Ты не имеешь права один решать судьбу отряда. В таких случаях каждый волен решать сам за себя, если уж ты не хочешь прислушаться к голосу благоразумия; так вот – или мы уходим все вместе, или...

– Что – или? – жестко глядя на Валентина, спросил Андрей.

– Или мы уйдем вдвоем.

– А-а, – протянул Андрей и спокойно добавил: – Ну что ж, идите. Забирайте одну палатку, спальный мешок, разделите продукты и валяйте.

Он отвернулся и стал укладывать рюкзак.

На Николая он даже не взглянул. Валентин миролюбиво сказал:

– Слушай, Шелест, брось валять дурака...

– Я же вам сказал – идите, – бросил Андрей, не оборачиваясь. – Что еще?

– Будь хоть ты поумнее, Олег.

– Может быть, потрусливее? – насмешливо сказал Олег.

– Вот как?..

– Да, так, – отрезал Олег.

В глазах Валентина сверкнуло бешенство. Он взял свой рюкзак, бросил Николаю:

– Собирайся.

Тот не пошевелился.

– Ну, ты идешь или нет?! – заорал Валентин, выходя из себя.

– Да, – ответил Николай.

В гнетущем молчании они собрали свои вещи. Постояли.

– Мы уходим, – отрывисто сказал Валентин. – Будем ждать вас на перевале до двух часов завтрашнего дня.

– Не стоит терять время, – сказал Андрей.

– Ну, это мы еще увидим, кто потеряет больше времени. А теперь пока.

– Пока, – безразлично отозвался Олег. – Привет супруге.

Валентин передернул плечами и пошел вперед, Николай – за ним.

Непривычно тяжелым казался Николаю рюкзак, пригибавший его к земле, и каждый шаг давался с неимоверным трудом. То, что они делали сейчас, было похоже на предательство. Они оставляли двух человек, которые пойдут вперед. Оставляли только потому, что не могли понять, почему они делают это.

Почему?

«Хотел бы я знать, о чем ты сейчас думаешь, Валька, – размышлял Николай. – Жаль, что я не вижу твоего лица – ведь ты идешь впереди. Ты всегда шел впереди меня – все двенадцать лет, что мы знакомы с тобой. Ты считаешь, что так и должно быть, и даже меня ты почти убедил в этом. Я молчаливо признавал твое превосходство и не часто возражал тебе. Я знаю – ты умнее, талантливее меня, и характер у тебя посильнее. И в общем ты хороший друг. Но признаться тебе, Валька? Я начинаю жалеть, что у меня так много общего с тобой, а не с этими двумя парнями. Может быть, они слишком безрассудны и я плохо понимаю их, но мне нужно было остаться с ними, а не идти с тобой. Ведь они не повернут назад, и тогда то, что мы сейчас делаем, окажется настоящей подлостью. Но этого, к счастью, не будет. Я пойду с тобой до перевала, но мы не будем ждать до двух часов, а отправимся завтра утром и уже к вечеру встретимся с ними. И мы пойдем вместе, хотя ты очень самолюбив и не привык проигрывать. Но эту партию ты уже проиграл; когда Андрей сказал „идите“, он объявил тебе мат. Тебе остается только убедиться в этом... Ты проигрываешь в любом случае – и если пойдешь со мной и если отправишься один к Илычу. Впрочем, один ты не пойдешь – ты достаточно умен, чтобы не делать таких глупостей. И ты не настолько смел, чтобы одному отважиться на такой путь. Ты мог бы сделать это сгоряча, но у тебя будет достаточно времени, чтобы подумать. А о чем ты думаешь сейчас? Наверное, о том, что вечером они придут на перевал и мы все вместе вернемся к Илычу. Ты уже готов праздновать победу. Но они не придут. Я понял это, когда услышал, как Андрей сказал это слово: „Идите“. И если я все-таки пошел с тобой, то только потому, что мне стало жаль тебя. А ведь раньше мне и в голову не приходило, что тебя можно жалеть. Ведь ты сильный, и здесь, в тайге, я еще раз убедился в этом. Тебе не хотелось идти вперед еще там, в устье Илыча, – ты понял, что прогулка не получается, а тяжелый труд вовсе не входит в твои намерения, ведь ты ехал отдыхать. Но ведь ты шел... А сейчас ты мог сделать большую глупость и уйти один, и поэтому я пошел с тобой. Ведь ты дьявольски самолюбив. Тебе надо свыкнуться с поражением. Что ж, для этого у тебя будет время. Почти целый день и целая ночь. Но если и завтра утром ты будешь настаивать на своем – берегись! Тебе придется одному выбираться отсюда. Я предпочитаю...»

– Почему ты молчишь?

Валентин так резко обернулся, что Николай чуть не налетел на него.

– А ты что-нибудь сказал?

Валентин усмехнулся.

– Ничего. Я только хотел сказать, что терпеть не могу самонадеянных петухов, которые воображают, что все остальные должны жить по их уставу. Кажется, ты раскаиваешься, что пошел со мной, и готов обвинять меня. Так вот, можешь вернуться, мы еще недалеко ушли. Я и один как-нибудь доберусь...

И он опять зашагал вперед, Николай – за ним...

Вечером Андрей и Олег не пришли.

На рассвете Николай разбудил Валентина.

– Собирайся, надо идти, – сказал он.

– Куда?

– К ним, на Толью.

– Еще рано. К двум часам они придут сюда.

– Они не придут.

– Придут.

– Сворачивай палатку, Валя.

Валентин не двинулся с места.

Николай вылез наружу и выдернул колышки. Палатка повисла на стойках. Валентин выбрался, свернул спальный мешок, палатку, затолкал все в рюкзак. Николай пошел вперед, не оглядываясь.

На вчерашней стоянке они нашли только кучки золы и мусора. Николай пошел вниз по реке, почти не задерживаясь, и тут же обнаружил, что на берегу нет никаких следов. Николай вернулся к стоянке и сразу понял, в чем дело, – следы были на другом берегу, и уходили они в сторону от Тольи, на юг.

«Значит, они изменили маршрут и пошли прямо по тайге, но почему?»

– Ты помнишь карту? – спросил он Валентина.

– Нет.

Николай тоже не мог вспомнить, что было южнее Тольи. Что заставило их изменить направление? Ведь идти прямо по тайге труднее. Он ничего не мог придумать и решил пойти по следам. Валентин неохотно плелся следом, но на него Николай уже не обращал внимания. Они несколько раз теряли следы, возвращались назад, и, наконец, следы привели их к болоту. И здесь уже окончательно исчезли.

Николай сел на поваленное дерево и в отчаянии огляделся. Было сумрачно и очень сыро. Болото негромко дышало гнилью и застоявшейся водой. И в этой вонючей жиже исчезали следы двух человек.

Николай повыше подтянул бродни. Валентин тронул его за руку.

– Не дури, Николай. Их уже не найдешь. Карты у нас нет, а ты же знаешь, что на болотах по прямой не ходят. И ничего с ними не случится.

Николай ничего не сказал ему и шагнул в жидко-зеленую грязь и тут же провалился по пояс. Забрал влево, потом вправо, потом опять влево. Несколько раз пришлось возвращаться. Он остервенело лез вперед, словно жизнь его зависела от того, пройдут они это болото или нет. Валентин покорно шел следом и молчал.

Болото они не прошли.

Они сидели на крошечном травяном островке, вслушиваясь в глухое чавканье и бормотанье, доносившееся со всех сторон.

Николай посмотрел на Валентина – тот сидел, низко опустив на руки кудлатую голову.

– Сволочь, – сказал Николай и, когда Валентин поднял голову, повторил, глядя в его красивое, заросшее черной курчавой бородкой лицо: – Сволочь. Самая натуральная, в масштабе один к одному, как ты любишь выражаться. Ну и я тоже, конечно, падло.

Валентин жалко сморщился и опустил голову на руки.

Николай вскинул двустволку и выстрелил вверх – сначала раз, потом другой. Дико захохотало и заухало эхо, вернулось, заплуталось где-то рядом, насмешливо выдохнуло ему в лицо:

– Сволочь.

– Сволочи, – пробормотал он.

 

43

Потом Андрей думал – надо было попросить их остаться. Надо было найти какие-то слова и убедить их, что они могут и должны идти вперед.

Надо было...

А он отвернулся от них и стал укладывать гравиметр в рюкзак.

Он не верил, что они уйдут. Не верил, потому что это было бы преступлением.

Четыре человека остались одни в пустыне, и каждый из четырех был в ответе за жизнь остальных. Андрей знал, верил, что иначе не могло и быть. А двое заявили, что они в ответе только за самих себя, и решили уйти.

– Они ушли, – сказал Олег.

Андрей промолчал.

– Ты слышишь? – спросил Олег.

– Да, – сказал Андрей. – Они ушли. И что же?

– Как твои ноги?

– Хорошо.

– Будто бы?

– А что? – Андрей критически оглядел свои ноги и улыбнулся. – Отличные ноги. Они меня не подведут.

Олег понял, что ничего не должен сейчас говорить. Здесь, в тайге, они вообще мало разговаривали. Они были слишком заняты и слишком уставали. Да и не было нужды в этих разговорах – каждый знал, что другой всегда рядом и никогда не оставит его. А сейчас Олег боялся, что одно нечаянное слово может выдать его страх. А ему было страшно, очень страшно, несмотря на его насмешливый тон и бодрый голос. Он не хотел признаваться себе в этом, пока не понял, что Николай и Валентин действительно уходят.

– Иди-ка сюда, – позвал его Андрей.

Олег подошел. Андрей показал ему карту.

– Кажется, мы можем сократить путь. Если идти по Толье, будет сто километров с лишним. А если на юг, в верховья Маньи, и по ней добираться до Няксимволя – не больше восьмидесяти пяти. А в Няксимволе тоже есть опорная точка. Какова идея, а?

– Но ведь придется идти через болото.

– Проходимое болото.

– Ну что ж, пойдем на Манью...

Андрей посмотрел на него и улыбнулся.

– Помнишь, мы когда-то мечтали попасть в тайгу? Может, в самом деле все мечты сбываются?

– Нашел чему радоваться, – хмуро сказал Олег.

– А почему бы и нет?

Олегу было не до веселья... Андрей уже давно хромал, и кто знает, сумеют ли они одни добраться до людей. И даже сказать об этом нельзя – ведь он и сам все видит...

Они спрятали магнитометр, немного постояли, прежде чем уйти. Было ясно и солнечно. Потом они перешли Толью и вступили во мрак. Небо и солнце остались где-то далеко, тайга обступила их со всех сторон...

Болото оказалось глубже, чем показывала карта. Трижды в тот день им пришлось перейти его. Заночевали они в сырой низине, под покровом двух огромных лохматых елей. И кажется, еще ни разу не казалась Олегу тайга такой зловещей, как в тот августовский вечер. Словно болото отрезало их от всего мира...

Подходил к концу тридцать шестой день их пути в неизвестное, и с этого пути уже некуда было отступать.

...Через три дня они дошли до верховьев Маньи. На последнем переходе Андрей уже не смог пойти с Олегом в обратный рейс. Каждый шаг давался ему с мучительным трудом, и Олег заставил его отлежаться. К вечеру, когда он вернулся, Андрею стало лучше, но на следующий день Олег все-таки решил пойти один. Ушел он рано утром, когда Андрей еще спал.

Это был несчастнейший день. Еще с ночи зачастил мелкий, настоящий осенний дождь, и зарядил основательно, дня на два, на три. Было очень холодно, Олега с самого утра знобило – во время мытарств в болоте он изрядно простыл, – и при одной мысли о том, что придется лезть в воду, он уже начинал коченеть. Но ему как будто везло – он все время шел берегом и, казалось, так благополучно и дойдет до точки и не придется мокнуть. И когда он дошел до этой проклятой скалы... Что ему было делать? Он долго стоял перед ней, прикидывая, как лучше перебраться через узкую горловину. Проще всего пройти по воде, но в этом месте было глубоко, и наверняка пришлось бы вымокнуть по грудь. Идти верхом Олег отказался – уж очень высока была гора, а он слишком устал для таких предприятий.

И Олег пошел берегом.

Берег был очень крут, изрезан расщелинами, а в одном месте словно взломан гигантским тараном, и осколки горы забили пробоину, ненадежно осели на негостеприимном склоне, ожидая случайного толчка, чтобы свалиться вниз, в кипящую воду.

Когда Олег почувствовал, как камень уходит из-под ног, и попытался схватиться за что-нибудь, было уже поздно – пальцы сжимали пустоту. От двух ударов в голову и бедро он потерял сознание. Очнулся в воде, чувствуя, как тащит его по дну могучее течение и ледяная волна врывается в его легкие, сердце, мозг... Он попытался выпрямиться, это удалось ему, и вместе со своим телом, сплющенным и раздробленным, он вытащил на берег жгучий клубок боли. Освободившись от рюкзака, он перевернулся на спину, увидел осколок белого, нестерпимо яркого неба н снова потерял сознание...

 

44

Олега я нашел только к вечеру. «Конец», – подумал я, увидев его распростертое на земле тело, запрокинутую голову и струйку запекшейся крови на щеке. Одежда его была разорвана в клочья, на боку виднелась большая багрово-фиолетовая опухоль. Он пошевелился, заслышав мои шаги.

– Ты, старик... – услышал я его шепот.

Он улыбнулся.

– Который час?

– Без четверти семь.

– Я не ждал тебя так скоро... Что со мной?

– Почти ничего. Голова очень болит?

– Терпимо... А что гравиметр?

– Ах, гравиметр...

Я совсем забыл о нем. Вытащил его из Олегова рюкзака – что-то загремело внутри. Я не стал открывать его и отбросил в сторону.

– Гравиметр в порядке.

Он опять улыбнулся:

– Понятно.

И закрыл глаза.

Я оттащил его на сухое место, закутал в спальный мешок и телогрейки, потом поставил палатку. Накормил Олега и заставил его выпить спирта. Вскоре он заснул.

Я разложил костер и долго сидел, глядя в огонь.

Утром я наловил десяток хариусов, посолил их, насобирал грибов и отправился на охоту. Мне явно везло в тот день – буквально через несколько шагов я наткнулся на крупного косача и уложил его, а через полчаса еще одного. Убивать этих глупых жирных птиц не стоило большого труда – они настолько бестолковы, что не снимаются с места даже тогда, когда подходишь к ним на пятнадцать шагов.

Когда я вернулся, Олег не спал.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я его.

– Нормально.

– А если точнее?

– Почти нормально.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Что ты надумал делать?

– Еще не знаю.

Я действительно не знал, что делать. Олег скоро опять заснул.

Я развернул карту.

Искать нас начнут дней через десять, не раньше. Дня два-три понадобится на то, чтобы обшарить вертолетами Толью – если будет погода. А погоды в это время ждать не приходится... Сергей, вероятно, догадается, что мы свернули на Манью. Еще два дня, чтобы найти нас здесь.

Итак, в лучшем и маловероятном случае – две недели. А в худшем – навсегда остаться здесь.

«Не-при-ем-ле-мо», – как говорил когда-то мой шеф. Интересно, что он сейчас делает? Сидит, наверно, в своей лаборатории, в белом халате, под столом бутылки из-под фруктовой позвякивают, решает какое-нибудь изящное уравненьице, на осциллограф посматривает – красота! Взглянуть бы сейчас хоть одним глазком на мою машину... Вот только бы не утащили ее из лаборатории» а то опять придется скандалить... Все-таки заработает моя схема или нет? Я набросал ее еще в Приуральском, но с тех пор почти не занимался ею – не было времени. Взглянуть сейчас? Я вытащил из планшета листки, стал проверять цепи и уравнения. Как-то странно выглядели эти формулы сейчас – в серых дневных сумерках, в мертвом безлюдье, среди разноголосого гула тайги. Я отложил все в сторону – не время. Очень жаль, конечно, что нельзя сейчас же взяться за работу и придется ждать еще недели две-три. А пока надо думать, что делать. Думать, думать, думать... И не ошибаться. Сейчас ошибка может стоить жизни, и не только моей... А думать-то особенно было не о чем: наше положение безнадежно. Совершенно ясно было, что мне не дойти до Няксимволя, да и смысла в этом нет. Слишком далеко – шестьдесят пять километров... Значит, остается Койнур.

На следующее утро я рано разбудил Олега.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Да, Олежка, надо идти.

– Куда? Ведь до Няксимволя ты не дойдешь.

– Я пойду на Койнур – там работают свердловские геологи. На нашей карте отмечена их база.

– Далеко это?

– Километров двадцать пять.

На самом деле было почти тридцать пять.

– Далеко... Ты не дойдешь.

– Я дойду, Олег. Самое большое через неделю за тобой прилетит вертолет. Еды тебе хватит дней на десять. А за меня не беспокойся – я дойду.

Я осторожно обнял его.

– До свидания, дружище...

 

45

Андрей ушел. Олег недолго слышал его шаги, треск сучьев и противное чавканье болота под ногами.

И наконец, не осталось ничего, кроме шума тайги.

Весь первый день он пролежал в палатке.

Боль в разбитой ноге утихла и почти не беспокоила его.

Олег дремал, иногда открывал глаза, видел перед собой грязно-белое полотно палатки и опять засыпал.

Не хотелось думать о том, что случилось с ним и что будет дальше.

Ночь принесла с собой холод и страх. Теперь уже, открывая глаза, он не видел ничего, кроме темноты, и инстинктивно вытягивал руку, щупал стены палатки.

Палатка была на месте, но ему казалось, что стенки ее сдвинулись и поэтому стало так трудно дышать.

Тогда он осторожно вылез из палатки, прихватив с собой ружье, увидел черное небо, черную стену деревьев вокруг и невольно застыл прислушиваясь. Шум ветра и реки, крики птиц, дыхание болота – все было обыкновенным и привычным, но он боялся пошевелиться, словно кто-нибудь мог обнаружить его здесь и наброситься из темноты. «Только не надо нервничать, – подумал он. – Ведь ничего же не случилось со мной за полтора месяца. Надо разжечь костер и сварить обед».

Андрей заготовил для него большую кучу валежника, и разжечь костер было совсем не трудно. Олег расстелил плащ – и устроился на боку, протянув ноги к огню. Он решил, что только сварит обед и опять заберется в палатку, чтобы зря не жечь дрова, но просидел у костра всю ночь, не смыкая глаз. У него оставалось полбутылки спирта, и ему очень хотелось выпить, но он знал, как пригодится ему потом спирт, и сдержался. К утру дров осталось меньше половины, и он заставил себя потушить костер и залезть в палатку. И только тут вспомнил, что надо было просушить спальный мешок. «Нельзя забывать о таких вещах, – приказал он себе. – А теперь спать».

Но уснуть долго не удавалось. Пошел дождь, он падал на палатку так, словно кто-то несильно бил по ней чем-то тупым и тяжелым, и шум ударов был настолько глухим и монотонным, что уже не воспринимался как посторонний шум. Олегу казалось, что этот звук рождается где-то внутри него самого.

Он все-таки выпил немного спирту и почувствовал, что скоро уснет. Проверил, надежно ли укрыты от сырости спички и патроны, и устроился поудобнее. Он лежал посредине палатки, чтобы случайно не прикоснуться к стенке. Если во время дождя задеть за полотно, в этом месте обязательно появится течь.

И действительно, он скоро уснул.

Проснулся он от крика.

Он сжался так, что заболело все тело, и чувствовал, каким большим и тяжелым стало сердце и как медленно бьется оно, словно каждый удар его мог стать последним.

Потом Олег понял, что кричал он сам.

Все еще шел дождь.

Палатка тяжело висела над ним, теперь она и в самом деле стала меньше, и куда бы он ни посмотрел, везде видел только серое намокшее полотно, прогнувшееся под тяжестью дождя. Если к вечеру дождь не прекратится, она потечет.

Он надел на себя все, что было у него, но все же дрожал от озноба. Тогда он опять выпил, и сразу стало легче.

Он стал думать о том, что сейчас делается в Москве. Ребята уже съезжаются. Через несколько дней начнутся занятия. А пока, наверно, бегают по выставкам, ходят на футбол, треплются об искусстве... Он усмехнулся. Искусство, не искусство, талантливо, бездарно, гениально – здесь эти слова казались переводом с иностранного. Он вдруг вспомнил, как полгода назад они вчетвером сидели в его комнате и несколько часов подряд спорили, что такое телевидение – искусство или не искусство. Нелепо, но факт. А незадолго перед этим даже поссорились. Грин и романтика, романтика и романтизм... О господи!

Он засмеялся: «Вот она, романтика, рядом. Непроходимая тайга, неизведанные пути, безлюдье на много километров, безвыходное положение, одиночество... Полный набор! Не мешало бы всем романтикующим эстетам пройти курс такого вот... лечения. Вряд ли им здесь пришло бы в голову ломать копья в спорах о Грине и романтизме и спорить о том, что такое телевидение – искусство или не искусство. На это у них просто не оставалось бы сил. Хорошо, если бы их хватило на месяц романтической жизни. Может быть, они бы поняли, что искусство – это не только Пикассо и Рене Клер. Выбрать место для ночлега – тоже искусство. А разжечь костер, разглядеть проход в болоте, уберечься от сырости, холода, не поддаваться страху и отчаянию, не умереть с голоду – вот еще несколько сложнейших областей великого искусства жить. Этому искусству никто не научит. Считается, что цивилизация отменила его. Все это называется романтикой, а романтика, как известно, – нечто производное от свойств характера, душевного настроя, желаний и прочей нематериальной дребедени. Была бы романтическая душа – все остальное приложится. Ну, что красивого и романтического было за эти два месяца?

Во-первых, места. Великолепные, бесподобные, никогда не виданные, можно еще с десяток роскошных эпитетов – все это правда. Первые дни я во все глаза смотрел по сторонам. Даже комары не очень докучали. Красота кончилась в Шантыме. Началось что-то до отвращения скучное и бесконечное. Неважно, что это длится меньше полутора месяца. Дни, недели, месяцы – это не время, это всего лишь календарь. Время не измеряется числами и записями в дневнике. Время – это я сам. Это что-то находящееся внутри меня и зависит от моих сил, возможностей, от того, когда я последний раз ел и спал, сколько я сделал и сколько еще предстоит сделать, и еще от тысячи разных причин. Время никогда не может быть прошлым или будущим, оно всегда настоящее. Прошлое и будущее – всего лишь формы грамматики, удобный способ изъясняться друг с другом. Время не может быть ни длинным, ни коротким, оно всегда бесконечно... Бред? Глубокая философия на мелких местах?»

Ему опять стало холодно, и он достал остатки спирта. Дождь не прекращался, и палатка прогибалась все больше, в нескольких местах уже капало.

«Палатки, дождь, спальные мешки – это тоже непременные атрибуты романтики. А вот отупляющая скука, ссоры из-за того, кому мыть посуду и собирать дрова для костра, беспричинное раздражение, матерщина и необходимость изо дня в день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же голоса, хуже того – одни и те же слова – это уже не романтика. Это, вероятно, мелочи быта. Правда, этими мелочами заполнен каждый день. Этих мелочей почему-то очень много. Может быть, потому, что в таких условиях в характере каждого выявляется всякая дрянь, которую обычно тщательно скрываешь? Но здесь-то ничего не скроешь. Ни самое хорошее, ни самое плохое. Мелочность, подозрительность, эгоизм, зависть – все в конце концов выплеснулось наружу. Цивилизация хороша уже только тем, что помогает подавить в себе этих несимпатичных зверей. В цивилизации все проще. Если у тебя плохое настроение – можешь уйти к себе и переждать. Можешь отправиться в кино, почитать, выпить наконец... Потом все проходит, и снова идешь к людям повеселевший, снова спокоен, терпим, доброжелателен, опять шутишь и улыбаешься. Здесь идти некуда. Здесь приходится лежать рядом с человеком, который обидел тебя или которого ты обидел, ощущать запах его давно не мытого тела – к своему запаху ты привык, – и даже его прикосновений избежать не можешь – палатка двухместная, а в ней лежат четверо... Все это, очевидно, не романтика. Романтика – это когда жертвуют жизнью, спасая товарища, делятся последним куском хлеба, изо всех сил стараются кому-то помочь. Это тоже правда. Та правда, о которой охотно пишут в романтических повестях. Но все дело в том, что очень редко приходится кого-то спасать. Если бы в экспедициях занимались тем, что спасали друг друга, экспедиции не стоило бы посылать. И помогать кому-то из последних сил, делиться последним куском хлеба тоже почти не приходится – здесь все равны. Здесь, в сущности, остается только одно – работа. Тяжелая, примитивная, не требующая большого ума. Ходить по болотам, таскать тяжести, пробираться сквозь заросли. Ограниченный круг жестко определенных и не очень приятных обязанностей. Но это уже не романтика. Ну, а что же еще остается? Во имя чего все это делается? Во имя чего я должен погибать здесь?»

Олег невольно вздрогнул. Он впервые отчетливо произнес про себя это слово – погибать. Слово стремительно выросло перед глазами, оно было написано огромными яркими буквами на серых стенах палатки, покачивалось и то приближалось, то удалялось, резало глаза нестерпимым блеском... Олег зажмурился, но наваждение не исчезло – слово стояло перед глазами, оно горело в его мозгу, заполнив все пятнадцать миллиардов клеток... Олег потянулся к бутылке, но она была пуста. «Значит, так все и будет? Только спокойнее. Еще не все потеряно. Не все? А на что же еще ты надеешься? Что Андрей дойдет до Койнура? Чушь! Двадцать пять километров. Он почти не может идти. Где он сейчас? Лежит где-нибудь под деревом и вот так же философствует? И тоже спрашивает себя, зачем он сюда приехал и во имя чего он должен погибать? О господи, какой же я был болван, что не уговорил его тогда вернуться! Ведь все зависело от меня одного. Почему я не сделал этого? Побоялся еще раз признаться в своем поражении? Но разве поражение перестало быть поражением оттого, что я не признался в нем? Ведь мне не хотелось идти. Я даже не думал об этом, когда с Сергеем случилась беда. Первое, о чем я подумал тогда: а ведь неплохо все получается! Конечно, жалко было Сергея, и хорошо было бы дойти до конца. Но главным было другое – теперь можно повернуть назад! Ведь это было главным для меня! Так же как для докторов, для Вальки, для Харлампия... Я тогда совсем не думал, какая это небольшая честь для меня – оказаться в одной компании с ними. Только когда Андрей стал пересчитывать рейсы, я начал подозревать, в чем дело. Но он тогда ничего не сказал мне. Почему? Верил в меня? Так я понял его. И не удивился, когда он предложил идти дальше. До самого последнего момента я не знал, что отвечу на его предложение, а он даже не спросил меня, он просто сказал Сергею, что можно идти дальше. И только когда я молчаливо согласился с Андреем и потом думал об этом, я до конца понял, что заставило меня отступить перед ним. Не только двенадцать лет нашей дружбы...

Вероятно, это началось давно, еще с первых лет нашего знакомства, когда мы мечтали о большой жизни, полной трудностей и борьбы. Кажется, только в этом мы были равны – в мечтах... А остальное? Как же я не мог понять раньше... А ведь все происходило на моих глазах, надо было только как следует задуматься. Взять хотя бы наши семьи. У Андрея – ежедневная изнурительная борьба за самостоятельность, за право думать по-своему; ему все время приходилось отстаивать свои духовные ценности, обороняться от лжи и лицемерия, судить себя и своих родителей. Стоит только вспомнить, каким вырос Алексей, чтобы понять, как трудно приходилось Андрею. Но ведь мне-то бороться было не с чем... А потом? В армии все решали за меня, а я опять ждал, когда это кончится, чтобы начать большую самостоятельную жизнь... Это в двадцать-то два года! Университет – что там было? Чтобы поступить туда, оказалось достаточно сдать на тройки. А у Андрея опять все было по-другому... Болезнь, необходимость где-то подрабатывать, его установка... Я не знал, куда деть свои силы, а у Андрея их не хватало на самое необходимое... И так все двенадцать лет!.. Я считал, что наши судьбы тесно связаны, а на самом деле мы давно уже шли разными путями. Понимал ли это Андрей? Наверно. Ведь он никогда не навязывал мне своих взглядов. Я сам, по своей воле, пытался идти за ним. Его правда – моя правда. Поэтому я отступил перед ним, когда он познакомился с Машей. Я ухватился за самое легкое объяснение. Я решил, что он прав. Было, конечно, и другое. Самое главное – Маша не любила меня. Но ведь я-то был уверен, что люблю ее. Почему я не сказал ему тогда: уезжай? Растерялся... Ну, еще бы! Теоретически бороться с предполагаемыми трудностями – это одно, а с Андреем – совсем другое. А вот он не побоялся. Легче всего это объяснить тем, что я не так уж много значу для него. Но ведь это неправда. Тогда я уж начал кое-что понимать. А здесь, в тайге, все окончательно прояснилось. Единственный раз мы оказались в равных условиях. И вот что из этого получилось. Теперь ты лежишь и скулишь, как прибитый щенок. И готов ухватиться за самое простое – во всем обвинить Андрея. А за что он сейчас хватается? О чем думает? Ведь он не дойдет до Койнура, это же ясно! Да если и дойдет, маловероятно, что там кто-нибудь есть. Ну, а на что еще остается надеяться? Что нас будут искать? Кто? От докторов узнают, что мы пошли одни. Но доктора не знают, что мы изменили маршрут. Нас будут искать на Толье. И вряд ли поиски скоро начнутся – ведь мы должны выйти к Сосьве не раньше чем через десять дней. Хоть бы спирт был!.. Проклятый дождь... Зачем я поехал сюда? Только бы выбраться отсюда, только бы выжить... Тогда все пойдет по-другому... Больше я на такую удочку не попадусь... К черту высокие словеса! Сам себя за волосы не поднимешь... Незачем пытаться совершить невозможное. Живи как можешь. Ведь я всего-навсего человек. Человек, у которого всего лишь одно сердце, всего одна жизнь и очень ограниченный запас сил. Все равно этих сил на все не хватит. Их хватит лишь на какую-то ничтожную дольку тех дел, которые существуют на земле. А на земле – ни много ни мало – три миллиарда душ, три миллиарда дел. И я всего лишь одна трехмиллиардная силенка от всего земного шара. Как говорил когда-то Андрей, величина существенно бесконечно малая... Опять Андрей. Он что-то еще говорил об этом. Кажется, что бесконечно малые бывают разных порядков. Высших порядков и низших порядков. А не все ли равно, какого порядка? Все равно бесконечно малая. Почти нуль. Нуль! Так что капитуляция? Ха... Как будто можно еще говорить о победе. Ну да, капитуляция. Полная и безоговорочная. Не очень красиво? Зато надежно и удобно. По крайней мере не будешь больше попадать вот в такие положения, не будет боли и страха, вздрагиваний от каждого шороха, озноба, голода, звериной тоски по теплу и солнечному свету... Только бы выбраться отсюда, только бы выжить... Выжить!»

К вечеру дождь перестал. Олег выбрался из палатки и принялся разжигать костер. Дрова были сырые и долго не разгорались, и он истратил больше десятка спичек. «Если так пойдет дальше, – подумал он, – у меня в запасе еще два костра. Надо быть спокойнее. Не надо думать. Надо выжить. А для этого нужны самые элементарные, но точные и спокойные действия. Самое главное – ничего лишнего. Меньше двигаться и беречь силы».

Но он не мог не думать. Он опять всю ночь просидел у костра и опять не спал. А утром решил уйти. Он понимал, что это бесполезно и вряд ли ему удастся пройти хотя бы несколько километров, но он ничего не мог поделать с собой.

Он взял только еду и ружье. Ружье он бросил километра через полтора. Чтобы пройти эти полтора километра, ему понадобилось шесть часов. Потом он прошел еще метров триста. Дальше пути не было. Впереди была скала и в ней неширокая щель, куда с ревом устремлялась Манья.

Он лежал на берегу и смотрел на низкое темное небо.

Потом он понял, что плачет.

Вечером пошел снег.

Олег приподнялся, нашел палку и заковылял обратно к лагерю.

Оглянувшись на скалу, он с ненавистью прошептал:

– Будь ты проклят, Шелест...

 

46

К вечеру второго дня я понял, что все-таки не дойду до Койнура. Оставалось, вероятно, около пятнадцати километров, а я не мог сделать и пяти шагов... Я разложил костер и до глубокой ночи просидел, глядя в огонь. Потом разбросал остатки костра и улегся на теплой земле. А утром мне не удалось встать. Страшная боль валила наземь сразу, как только я пытался ступить на ноги. Ступни распухли, превратились в черные гнойные подушки, и когда я снял ботинки, надеть их потом уже не смог. И так и остался сидеть на земле, прислонившись спиной к стволу кедра. К вечеру я прополз несколько метров, чтобы собрать топливо для костра, и потом опять сидел, прислонившись спиной к стволу кедра, и следил за тем, как неслышно подкрадывается ко мне темнота.

Были те страшные минуты, когда в сознание властно вторгаются мысли о смерти, и все остальное отступает перед ними, и ничего больше нет – только твоя боль, твое истерзанное тело и отчаяние при мысли о том, что еще немного – и все это кончится навсегда, насовсем; и последнее, что еще останется тебе, – это видеть, как исчезает мир в твоих умирающих глазах...

Я поднял голову, увидел темноту, призрачные очертания деревьев вокруг и крошечный кусочек черного беззвездного неба где-то высоко вверху... И было так страшно и больно, что хотелось кричать в это призрачное безмолвие...

Мне не хотелось умирать, но с каждой минутой все яснее и беспощаднее становилось странное ощущение – словно сама жизнь по капле уходила из моего тела вместе с болью и страхом.

Я откинул голову назад, почувствовал затылком шершавую кору дерева и задумался, глядя на пламя костра...

Я стал вспоминать все сначала – Приуральский, Илыч, Шантым. Мне казалось, что где-то я ошибся и слишком понадеялся на свои силы, но где? Может быть, я ошибся еще раньше, уезжая в экспедицию, и прав был Валентин, когда говорил, что я слишком грубо передергиваю карты? Но мне действительно надо было ехать сюда, и не только деньги тому причиной, хотя и это тоже имело немалое значение. Надо было, наконец, воплотить ту далекую мою мечту... Откуда она взялась? Может быть, она родилась вместе со мной и росла вместе со мной, вставая со страниц прочитанных книг, и чем больше я узнавал, тем дальше раздвигались границы моей страны – мечты.

Это та страна, в которой было все, что мне хотелось увидеть и узнать.

Все увидеть и узнать... Сколько раз я говорил себе, что это невозможно – ведь так чудовищно коротка жизнь человеческая... Но так и не смог примириться с этим. Время – вечный мой враг, проклятое время... Его не хватало даже на физику. А остальное? Книги, музыка, города, реки, горы, новые люди – когда я все это увижу, узнаю, встречу? Я не переставал надеяться, что когда-нибудь мне удастся сделать это. А пока были любимая работа и мое призвание. И когда случилось все так, что мне очень нужны были деньги, и я уже не мог работать над машиной, и как раз представилась возможность отправиться в экспедицию, я поехал сюда, на Шантым, почти не раздумывая.

И оказалось, что я нужен здесь. Я ничего не смыслил ни в геофизике, ни в приборах, ни в моторах. Всему этому мне пришлось выучиться. И оказалось, что я многое могу сделать – больше, чем другие. Это был закон, и этот закон не подлежал обсуждению и не знал исключений. Мне очень хотелось, чтобы так было всегда, и я говорил себе: «Так должно быть!» И когда с Сергеем случилось несчастье, я не колебался. Ведь уже ясно было, что мы идем по краевому прогибу, и надо было доводить дело до конца, пока можно было что-то сделать. Все остальные были крепче и сильнее меня, но я еще мог идти и верил, что мы дойдем. Верил в это, когда ушли Николай и Валентин.

Мы должны были идти вперед.

Я вспомнил слова человека*[Ромена Роллана.], которого всегда считал своим учителем и другом.

«Es muß sein...»*[Эпиграф Бетховена к его последнему квартету.] – «Так должно быть...»

Пусть свершится то, что должно свершиться. А свершить это могут только наши руки. «Так должно быть» равносильно «Я должен быть таким».

Судьба – это мы!

Нет, я нигде не ошибся. Ошибкой может быть вся моя жизнь, но это невозможно. И даже смерть не сможет доказать мне это...

Что-то холодное коснулось моей руки. Я поднял голову, увидел темноту, черное беззвездное небо и снежинки, медленно падающие сверху.

 

47

День этот был серый и темный, и когда Маша оглянулась и через окно автобуса посмотрела на университет, то увидела, что шпиль совсем закрыт сизыми облаками, и подумала, что самолет наверняка должен опоздать, а может быть, и совсем не прилетит сегодня.

В Шереметьево она приехала задолго до прибытия самолета. Металлический радиоголос равнодушно объявлял об опоздании самолетов, прибывающих с севера и востока. Только из Адлера, Тбилиси и Симферополя все самолеты прибывали вовремя. Оживленные курортники, потемневшие от загара, поспешно натягивали куртки и плащи на летние сарафаны и безрукавки.

На два часа опаздывал самолет из Сыктывкара.

В зале было много народу, и она вышла и долго стояла под мелким моросящим дождем, вглядываясь в темное небо – не появится ли самолет.

Прибывали самолеты из Киева, Риги, Одессы.

Не было самолета из Сыктывкара.

Он прилетел только в девятом часу. Сразу же к нему подъехала машина «Скорой помощи». Два санитара стали с носилками у трапа, дожидаясь, пока сойдут пассажиры, и, когда Маша увидела этих двух людей, одинаковых в своих форменных куртках, с усталыми, равнодушными лицами, ей стало вдруг холодно. Она поежилась, подняла воротник пальто и смотрела, как медленно и долго идут по трапу люди. Последним, пригибаясь в слишком низкой для него двери, показался Сергей; увидев Машу, он махнул рукой, чтобы она оставалась внизу, и скрылся. Санитары сплюнули на землю окурки и стали неторопливо подниматься по трапу, громко стуча подкованными ботинками. Врач пошла вслед за ними, а Маша смотрела ей в спину и на забрызганные грязью чулки. Потом она смотрела, как осторожно спускали носилки, и пыталась разглядеть лицо Андрея. Потом сна позвала его, но он ничего не видел и не слышал и в тот вечер так и не пришел в себя. Всю долгую дорогу она сидела рядом с ним, держала его руки, неотрывно глядела в его лицо. Олег что-то говорил ей, но она ничего не понимала, все время глядела в лицо Андрея, ловила малейшее движение его губ и ждала – может быть, он что-нибудь скажет ей, откроет глаза.

Потом – помнила Маша – долго, очень долго сидела она в пустом коридоре больницы, залитом желтым светом, и смотрела на дверь кабинета, за которой был Андрей, и ждала, когда кто-нибудь появится оттуда. Но из кабинета долго никто не выходил. Наконец появился доктор – большой сутуловатый человек с седыми висками и светлыми утомленными глазами. Маша встала, молча глядя на него; халат соскользнул на пол, но она не заметила этого. Доктор нагнулся, поднял халат и накинул ей на плечи; закурил, жадно затянулся и спросил ее:

– Жена?

Она молча кивнула, не сводя с него глаз.

– Будет жить, – негромко сказал доктор, но голос его, казалось, разносился по всему коридору. – Должен жить...

– Можно мне видеть его?

– Нет, не сегодня. Завтра...

В это время из кабинета вывезли тележку с Андреем. Его темные волосы и черная борода резко выделялись на белоснежной наволочке, и от этого лицо его казалось безжизненным. Глаза были закрыты.

Маша пошла рядом, тихо позвала:

– Андрюша...

Он не слышал ее, и через несколько секунд двери палаты закрылись перед ней, и она осталась одна.

Вскоре появился Сергей и увел ее. Он успел побывать дома и приехал за ней на машине. Они быстро ехали по мокрым и совсем пустым улицам – вероятно, было уже очень поздно. Сергей ничего не спрашивал, и она не сказала ему, куда ехать, и он привез ее к себе домой. Она вошла в большую комнату и села за стол, не раздеваясь.

– Расскажите, как это было, – попросила она.

– Может быть, не сейчас? – неуверенно спросил он, наклоняясь к ней и заглядывая в глаза.

– Сейчас.

Он стал рассказывать.

– ...Олега мы отыскали быстро, а вот с Андреем вышло хуже. Испортилась погода, и мы три дня не могли подняться с аэродрома. Отправили четырех человек пешком по берегу Койнура, но и они не нашли его. Потом выяснилось, что Андрей выбрался на берег Койнура на другой день после того, как они прошли мимо. И в тот же день, буквально на несколько часов раньше его, мы пролетали там на вертолете. Он даже слышал шум мотора – до берега оставалось всего с полкилометра. Два дня после этого мы опять не могли подняться с аэродрома – то дождь со снегом, то снег с дождем. И эти двое суток Андрей пролежал на берегу. Последние пятнадцать километров он уже не мог идти и пробирался ползком... С ногами как будто ничего опасного нет, а вот остальное...

Он замолчал.

– А Олег? – безучастно спросила Маша.

– Ну, с ним ничего страшного – дней через десять выпишется.

Положение Андрея было очень тяжелым – к сильнейшему обострению арахно-энцефалита*[Арахно-энцефалит – воспаление оболочек головного мозга.] прибавились воспаление легких и нервное истощение. Андрей часто впадал в беспамятство, бредил и был так слаб, что с трудом мог пошевелить рукой и почти не разговаривал. Потом Маша узнала, что все врачи отделения считали его безнадежным и только Алексей Александрович Минский – тот самый, с кем она говорила в первый день, – еще на что-то надеялся.

Вечером четвертого дня дежурный врач приказал перевести Андрея в изолятор – маленькую темную комнатку, словно специально предназначенную для того, чтобы в ней умирали люди... Там Маша провела самую страшную ночь в своей жизни – рядом с беспомощно распростертым Андреем, своим отчаянием и его смертью, притаившейся где-то близко. Горела только маленькая настольная лампочка, прикрытая жестяным колпаком, и ее желтый неяркий свет отчетливо разбивал комнату надвое, высвечивая на полу тусклый круг, а серые стены и потолок излучали мрак. Снаружи к окнам плотно прижималась шелестящая ветром темнота, и иногда ночь бросала в стекла горсти дождя, и комната вздрагивала от жесткого и дробного стука крупных капель...

Андрей был без сознания, и каждый час приходила дежурная сестра и делала уколы.

Маше казалось, что эта ночь никогда не кончится, а если наступит утро, то Андрея уже не будет. Но смерть пощадила его в ту ночь...

Утром заглянул дежурный врач и был, кажется, немало удивлен тем, что Андрей еще жив. А потом пришел Минский, и Андрея немедленно перевели в палату – не в прежнюю, общую, а в небольшую светлую комнатку рядом со столиком дежурной сестры. Алексей Александрович распорядился поставить там койку и для Маши, и с того дня она проводила в больнице большую часть суток. И – странное дело – там ей было легче.

Отчаяние охватывало ее в те редкие часы, когда она возвращалась в свою комнату в общежитии. Она не могла долго пробыть там и уезжала к Андрею.

Шла долгая и тяжелая борьба за его жизнь. И еще не раз, кроме той страшной ночи, ей казалось, что вот-вот все будет кончено... Казалось невероятным, что до предела ослабевший человек может выдержать такие мучения. Временами боль была настолько сильна, что не помогали двойные дозы наркотиков, и тогда минуты становились вечностью. Андрей лежал неподвижно, сжимая ее руки, с закрытыми глазами – ему больно было смотреть, – и только по редкому тяжелому дыханию и испарине на лбу можно было понять, что он жив...

Новое утро приносило новые надежды, быстро наступавший вечер сменял их болью, тревогой, редкими стонами сквозь стиснутые зубы, когда Андрей снова – уже в который раз – терял сознание.

Таких дней и ночей было двадцать девять. Ночь 11 октября была первой, которую Андрей спал спокойно...

Утром Алексей Александрович особенно тщательно осматривал его и вдруг незаметно для Андрея лукаво и добродушно подмигнул Маше.

Она вышла в коридор, дождалась его там, почти беззвучно выдохнула, глядя ему в лицо:

– Что, доктор?!

Минский улыбнулся.

– Все, милая, кончилось. Самое страшное позади. Жить будет!

Маша всхлипнула, уткнулась в его халат и уже по-настоящему расплакалась.

Но встал Андрей не скоро. Ноги его зажили, но ходить он еще не мог. Он был так слаб, что казалось, малейшее потрясение может сломить его. И словно исчезла его могучая воля к жизни...

Его перевели в общую палату, и соседи рассказывали Маше, что Андрей целыми днями лежит неподвижно, смотрит в потолок или за окно и ни с кем не разговаривает. Только когда Маша или Олег приходили к нему, Андрей оживлялся. На Машу он смотрел так, что ей хотелось плакать – столько глубокой и пугающей ее нежности было в его взгляде, словно он навсегда прощался с ней. Потом он признавался ей, что в те дни ему просто не хотелось жить. Так пловец, добравшийся до желанного берега, бессильно падает у полосы прибоя, и случайная волна может унести его обратно.

Несколько раз он пытался вставать, и не удавалось сделать ни шагу: подламывались ноги...

Двадцать четвертого ноября Маша подходила к двери его палаты и вспыхнула от радости, услышав голос Андрея: он смеялся...

Он сидел на кровати, неправдоподобно косматый, с блестящими глазами; распахнутая на груди рубашка обнажала храбро торчащие ключицы. Увидев ее, Андрей закричал:

– Ура, Маша пришла!

В палате засмеялись. Андрей насупился и проворчал:

– Ну, чего вы? Уж и обрадоваться нельзя, что жена пришла...

Тут же сам засмеялся и весь подался вперед, к ней. Торжествующе сказал, не дав ей выговорить ни слова:

– А я, Машенька, ходил сегодня. До самой двери дошел и обратно. Ей-богу, правда, вот те истинный крест! – он дурашливо перекрестился, встретив ее недоверчивый взгляд. – И мне никто не помогал, кого хочешь спроси. Вот только кровати под руками мешались, ну, мне пришлось их оттолкнуть маленько. Хочешь, продемонстрирую?

Он уже хотел подняться, но Маша остановила его.

Андрей покорно и с явным удовольствием подчинился и с любопытством заглянул в ее сумку.

– А что ты принесла?

– Есть хочешь?

– Как волк!

Андрей с аппетитом стал уплетать принесенную снедь. Потом деловито сказал:

– Знаешь что, Маша, принеси завтра книг, а? «Теорию нелинейных преобразований», «Новые главы кибернетики» Винера, ну, и еще что-нибудь. И не забудь тетрадку и карандаш. Ну, и сигарет, конечно.

Маша всплеснула руками.

– Андрюша, это просто наглость! Ничего ты не получишь! Винера ему захотелось, дохлятина ты этакая! «Три мушкетера» еще куда ни шло, так и быть, принесу, а об остальном и не заикайся. И на сигареты не рассчитывай – не получишь.

– Машенька, побойся бога! – взмолился Андрей. – Я же не прошу целую пачку. Только две «Шипочки»! Две «Шипочки»! Олег, троглодит, меня предал, так хоть ты выручи!

– Нет!

– Одну!!

– Ни одной!

Он вздохнул, сокрушенно покачал головой.

– Эх, жена, жена, нет в тебе никакой жалости. Помру ведь тут без курева!

– Не помрешь...

Он недоверчиво спросил:

– Точно не помру?

– Точно, – заверила его Маша.

– Ну ладно, поверим, – повеселевшим голосом сказал Андрей. И вдруг изумленно воскликнул: – Смотри, снег!

За окном падал первый снег.

Прощаясь, Андрей прошептал:

– Страшно соскучился по тебе, Машенька... Завтра когда придешь?

– В четыре.

– В три с половиной.

– Ладно, – она поцеловала его. – В три.

Он просиял, потом спохватился:

– Постой, а как же занятия?

– Сбегу...

Андрей стал быстро поправляться. Первые дни он ходил робко, держась за стены, а потом осмелел и с утра до вечера бродил по коридорам. Он стал любимцем всего отделения – просто удивительно было, с какой быстротой он завоевал всеобщую симпатию.

Это было чудесное время. Маша по-прежнему каждый день приходила к Андрею. Андрей неизменно был весел и жизнерадостен, ласков и нежен с ней, но иногда Маше становилось очень не по себе. Неясные тревожные предчувствия охватывали ее. Она думала: «А надолго ли все это? Когда, в какое время болезнь опять свалит его? И почему именно он – такой большой, сильный, смелый?» Андрей замечал, что она думает о чем-то невеселом, но не расспрашивал ее, начинал дурачиться, шутить. Маша веселилась вместе с ним, но забыть ничего не могла... И нет-нет да и всплывет все та же мысль: «Почему именно он?»

Андрей скоро стал проситься домой, но Алексей Александрович не выписывал его. День рождения Андрея они отмечали в больнице.

Андрей встретил ее на лестнице – нетерпеливый, радостный.

– Ну что же ты так долго, Машенька? Я с самого обеда жду тебя – все нет и нет.

– Прости, я сдавала зачеты, а вчера мне не хотелось говорить об этом. Пришлось задержаться.

– Сдала?

– Ну, конечно. Олег здесь?

– Да. И Алексей Александрович. Ждем только тебя.

Он вдруг обнял ее и даже попытался приподнять.

– Андрейка, сумасшедший, что ты делаешь? – испуганно воскликнула Маша, отодвигаясь от него. – Ведь тебе же нельзя!

– Это без тебя нельзя, – возразил Андрей. – А с тобой все можно. Когда я с тобой, я становлюсь в тысячу раз сильнее...

Алексей Александрович открыл им свой кабинет и сам выпил с ними, строго наказав, чтоб Андрею не давали больше одной рюмки шампанского. Вскоре Минский ушел.

За окном быстро темнело, но они не зажигали света.

Падал снег.

– Пьете, черти, – ворчал Андрей. – Можно подумать, что это ваш день рождения, а не мой. Сиди вот тут и приводи в расстройство нервную систему. Пить не дают, курить не дают, к жене не пускают. Эх, жизнь!

Он улыбнулся и неожиданно сказал:

– А до чего же, братцы, хорошая эта штука, жизнь! А? Слушайте, народ, кто придумал это чудо? – он взглянул на них посветлевшими глазами.

– Если верить библии, это был бог, – усмехнулся Олег.

– Согласен. При одном условии, если имя этому богу – физика. Ну, за моего всемогущего бога мне позволяется выпить? – Андрей протянул Маше рюмку, и она чуть-чуть отлила ему из своей. Они выпили.

Маша отошла к окну. Двор больницы не освещался, и синий вечер быстро заполнил его. Медленно падал снег – совсем как год назад, в день их встречи. Только луны сейчас не было...

Андрей подошел сзади, обнял ее, и Маша повернулась к нему.

– Что, маленькая, грустно тебе?

Она улыбнулась.

– Нет, не то, милый. Просто мне очень хорошо сейчас, а в такие минуты мне всегда бывает почему-то немножко грустно.

Он провел пальцами по ее бровям.

– И откуда ты только взялась, такая красивая, счастье мое?

– А когда ты смотришь на меня так, как сейчас, и говоришь такие слова...

Она замолчала. Она смотрела в его глаза, и не было ни этого унылого больничного кабинета, ни синего вечера, ни падающего снега. Ничего не было... Только он, и его глаза, и ее любовь...

Она с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться.

 

48

Я не слышал, как Валентин вошел в палату, и, только когда он осторожно сел на койку, я повернулся к нему.

– Ну, малыш? – негромко сказал он и улыбнулся.

– Ну, шеф?

Он засмеялся.

– Пароль действует безотказно, а?

Я поднялся, и мы вышли в коридор и стали у окна.

– Как твои дела? – спросил Валентин.

– Хороши.

– Как всегда?

– Как всегда.

Он вытащил из портфеля журнал и протянул его мне.

– Что это?

– Посмотри, почитай.

Я стал просматривать заглавия статей и наткнулся на свою фамилию. Это была моя статья, написанная еще летом, перед отъездом в экспедицию.

– Не слышу радостных восклицаний, – сказал Валентин.

– Будем считать, что я прореагировал должным образом.

– Ты и в самом деле не очень-то рад... А ведь это твоя первая опубликованная работа.

– Это уже прошлое, Валя, и притом довольно давнее. С тех пор как я написал это, произошло столько всяких событий... Но в общем-то действительно очень приятно... Как на кафедре? И что будет с моей работой? И уж заодно рассказывай, где тебя носило столько времени.

– Ну, где я был – история длинная и скучная... Если коротко – Ленинград, Рига, один доклад, несколько приятных встреч и одна неприятная, и все, пожалуй... А на кафедре... Четвертого будет заседание, и твоя тема, вероятно, будет включена в годовой план. Кстати, Лев несколько раз справлялся о тебе и, откровенно говоря, здорово ворчит на тебя за твою...

– Ты сказал – «вероятно», – перебил я его. – Кто-нибудь против моей темы?

– Как будто нет.

– Тогда в чем дело?

Он помолчал.

– Дело в тебе. Формально руководителем темы буду назначен я, но ведь это фикция. Мне нужно месяца три, чтобы закончить свою работу, да еще столько же, вероятно, чтобы хоть мало-мальски ознакомиться с твоей. Так что по-прежнему вся тяжесть ляжет на тебя.

– Разумеется, – сказал я. – Это все-таки моя установка. И что из всего этого проистекает?

– Ничего, если не считать такого пустяка, как твое здоровье. А мне сдается, что оно отнюдь не столь блестяще, как ты хочешь показать.

– Ты что, разговаривал с Минским?

Он покачал головой и ответил, не глядя на меня:

– Нет, это только мои предположения.

Мне вдруг сразу стало невесело, и в последние дни это случалось все чаще, и становилось все труднее скрывать от других свое настроение.

– И все-то ты врешь, шеф... Ведь вижу, что ты был у Минского. Ладно, идем, я провожу тебя. Поговорить об этом еще успеем – я ведь выписываюсь завтра.

Я проводил его, вернулся к окну и стал смотреть на очень яркий и холодный день и на редкие снежинки, медленно падающие в лучах солнца. Потом открыл журнал и стал читать короткое предисловие Льва к моей статье.

Плотная белая бумага приятно холодила пальцы.

«...по всей видимости, открытие А. Г. Шелестиным тэта-резонансного эффекта заставит внести весьма существенные коррективы в установившиеся взгляды на природу медленно меняющихся процессов, происходящих в системах с глубокой отрицательной обратной связью. Дальнейшее изучение этого интересного явления, несомненно, принесет новые и любопытные факты...»

Вот так. Оказывается, что ты действительно делал что-то нужное и интересное... И действительно, приятно было читать вот такие слова... А после этого тебя вызывают в чистый и холодный кабинет и вежливо напоминают о здоровье: «Мы не сомневаемся, что это нужная и интересная работа... И нам жаль, но мы ничего не можем поделать... Нет, мы не можем вам разрешить этого... Забота о здоровье человека превыше всего, и мы только выполняем свой долг... Но ведь существует немало других занятий, полезных и нужных... Но что же делать... Ведь это же в ваших интересах, поймите...»

– Шелестин, вас доктор просит.

«Вот так, – подумал я и оторвался от подоконника. – И всего-то тридцать шагов...»

Я немного помедлил, прежде чем открыть дверь. И вспомнил:

«Не теряй мужества, мой мальчик, – худшее впереди...»

 

49

На сегодня все дела были закончены, но Минский все еще сидел в своем пустом холодном кабинете и бесцельно крутил мраморную голову Ильи Муромца, по совместительству служившую крышкой для чернильного прибора. Предстоял тяжелый разговор, и Минский охотно отложил бы его до будущего года, но откладывать больше было нельзя. Вчера во время обхода он услышал все тот же традиционный вопрос: «Ну так когда же, доктор?» – «Послезавтра», – не сразу ответил Минский. «Значит, завтра мне надо зайти к вам», – спокойно сказал он. Минский внимательно посмотрел на него – догадывается о чем-нибудь или нет? «Да, конечно, я позову вас...» Чертов прибор! Чернила в нем давно высохли, но руки он, разумеется, испачкал. «И зачем это страшилище стоит здесь? – подумал Минский. – Ведь я всегда пишу авторучкой».

– Сестра, уберите отсюда это произведение искусства. И позовите Шелестина.

Он тщательно, по привычке, тер щеткой руки, когда Шелестин неслышно вошел в кабинет.

– Что-то вы сегодня поздно, доктор, – с усмешкой сказал он. – Не отмылись от дневной порции больничной скверны?

– А вы, я гляжу, веселы...

– Разумеется, почему бы нет? Ведь я выхожу на свободу... Слов нет, ваша тюрьма великолепна, а вы просто изумительный тюремщик, доктор, но все же я предпочитаю находиться снаружи.

Он оперся о спинку стула и с завистью смотрел, как Минский разминает сигарету.

– Может, и мне дадите закурить? В честь грядущего Нового года, а?

– Ну, разве что в честь грядущего...

Шелестин с наслаждением закурил.

– Что-то вы сегодня добрый, доктор... Умасливаете, да?

Он засмеялся, но глаза его оставались серьезными.

– Вы бы сели, – сказал Минский.

– Да нет, зачем же... Все важные разговоры я предпочитаю вести стоя. А ведь разговор, кажется, будет важным, а?

«Догадывается! Хотя и вряд ли обо всем...»

– Да, конечно...

– Так что же вы молчите?

– В общем так... – негромко начал Минский. – После Нового года поезжайте куда-нибудь на юг. Если не достанете путевку у себя в университете, позвоните мне – попытаюсь помочь...

Минский замолчал; очень трудно было сказать ему это .

– Спасибо, доктор, – сказал Шелестин, не сводя с него глаз. – Но ведь не за этим же вы позвали меня?

– Конечно... Вы должны бросить факультет, Шелестин.

Шелестин улыбнулся.

– Но я об этом слышу не в первый раз. И четыре года назад мне говорили то же самое, однако...

– Вы не так меня поняли, – решительно прервал его Минский. – Вы должны уйти из университета и вообще прекратить учебу. Совсем, понимаете?

Улыбка медленно сходила с лица Шелестина. Минский отвернулся.

– Так... – тихо проговорил Шелестин низким, сразу изменившимся голосом. – Настолько плохи мои дела?

– Да... Послушайте, Шелестин, – Минский повернулся к нему, – давайте разбираться объективно... – «Господи, какая глупая фраза!..» – и досадливо поморщился.

– Что ж, давайте разбираться объективно...

– Ваши дела действительно плохи, но ведь никаких дел – ни хороших, ни плохих – вообще могло не быть... Вы должны были умереть еще там, в тайге, вы знаете это? Один бог ведает, почему вы остались живы. Вы должны были умереть здесь, но вопреки всем предсказаниям опять-таки остались живы. Откровенно говоря, я до сих пор не могу понять почему. Целый месяц вы путешествовали между жизнью и смертью, и не было ни одного дня, когда я с уверенностью мог бы сказать себе, что на следующее утро застану вас в живых. И все-таки вы остались живы. Что ж, лучшего и не придумаешь. Живите. Но не так, как раньше, иначе вы неминуемо погибнете... Вы слушаете меня?

– Да, – сказал он, не поднимая головы.

– Еще два-три обострения – и вам конец, – не сразу сказал Минский. – И мы ничем не можем вам помочь – слишком много потрясений обрушилось на ваш мозг. Но вы еще долго проживете. Лет тридцать-сорок я вам гарантирую, Шелестин. – Минский попытался улыбнуться. – Но бросайте физику, бросайте учебу и вашу работу. Уезжайте отсюда куда-нибудь в город поменьше, потише. Поступите на какую-нибудь спокойную работу – библиотекаря, например. Поменьше читайте и избегайте всего, что связано со значительным умственным напряжением. Вы понимаете меня?

– Да, конечно, доктор, – не сразу отозвался Шелестин. – Я отлично понимаю вас... Ведь все это очень просто. Маленький домик на окраине, сад, красивая жена, трое прелестных ребятишек... Утром традиционный кофе – не слишком крепкий, конечно, ведь мне нужно беречься, неизменная газета – а что новенького на четвертой странице? Дважды в неделю кино, в субботу танцы – смотрите, вот идет муж красивой жены, и где она только откопала такого? И целых тридцать, а то и сорок лет жизни впереди... Какая идиллия, доктор, не правда ли?

– Но что же делать...

Шелестин низко опустил голову и задумался.

Во дворе круглый как шарик малыш пытался взобраться с санками на гору. Ему удалось продвинуться только на два шага, он шлепнулся, заплакал, размазывая слезы по лицу, потом снова полез на горку. «Взберется или нет?» – подумал Минский.

Взобрался.

– Почему вы молчите?

– Я думаю, доктор, я думаю... – медленно проговорил Шелестин. – А сколько лет я проживу, если, допустим, все же не брошу ни работу, ни учебу, и что из всего этого выйдет?

– Что вы надумали?

– Пока ничего. Просто интересуюсь. Ведь это же очень интересно... Так все-таки сколько?

– Не знаю. Все зависит от того, насколько интенсивно вы стали бы убивать себя... Может быть, только год, а может быть, и десять лет...

– Может быть, и больше?

Он был удивительно спокоен, и это спокойствие сбивало Минского с толку. Он все еще не мог понять, чего Шелестин хочет.

– Да нет, не думаю...

– А чем это кончится?

– По всей вероятности, кровоизлиянием в мозг и немедленной смертью.

Шелестин улыбнулся.

Минский с изумлением взглянул на него.

– Но ведь это в худшем случае, доктор.

– Нет, Шелестин, – решительно сказал Минский, – это в лучшем случае. В худшем случае вы сойдете с ума от боли и еще два-три месяца протянете на наркотиках. Ведь вы, наверно, и сами видели таких больных...

– Да, видел... – Шелестин опустил глаза и сказал: – Значит, в среднем пять с половиной лет...

– Бросьте шутить, Шелестин.

– А я не шучу, доктор, – он поднял на него глаза, и только тут Минский все понял. – Я серьезен, насколько вообще можно быть серьезным. Итак, пять или шесть лет – это реально? При том, конечно, условии, что я буду достаточно осторожным?

– Слушайте...

– Пожалуйста, не перебивайте меня. Я спрашиваю – это реально?

– Да.

Шелестин немного помолчал и сказал:

– Дайте мне выписку из истории болезни.

– Зачем она вам сейчас?

– Дайте, – повторил он.

Минский протянул ему листок и сел. Только сейчас он почувствовал, насколько устал. Что-то странное происходило в этой комнате...

Шелестин внимательно прочел выписку, повторил вслух последнюю фразу: «По состоянию здоровья учебу продолжать не может...» – и, разорвав листок, развел руками.

– Извините, доктор, но это не годится. Надо будет написать еще раз. И не забудьте изменить последнюю фразу. Уберите слово «не» – и только.

– Это невозможно.

– Вы сделаете это, доктор.

– Нет.

– Почему?

– Но вы же понимаете...

– Да, – прервал его Шелестин, – понимаю. Именно поэтому я и прошу вас.

– Я не могу этого сделать.

Шелестин смотрел прямо на него пристальным, немигающим взглядом и тихо говорил:

– Не думайте, что ваша новость застала меня врасплох... Я и без того подозревал, что мои дела неважны. Правда, я не знал, что они настолько плохи, но и этот вариант я тоже учел. И я все это уже обдумал, доктор. И еще раз прошу вас – дайте мне другую выписку.

– Нет, – так же тихо ответил Минский.

Шелестин помолчал и неожиданно спросил:

– Сколько вам лет?

– Сорок два...

– Вам еще только сорок два года... За плечами у вас большая жизнь, наверняка интересная и богатая. Вы многое успели сделать, а сделаете, может быть, еще больше. Впереди у вас еще так много лет – ведь вам только сорок два... А мне уже двадцать три, доктор, и мне очень хочется жить... Не надо принимать это как парадокс. Забудьте на минуту о том, что вы врач, и попытайтесь понять меня. То, что предлагаете вы, невозможно. Поймите же, что жить иначе, чем я жил все эти годы... Жить без любимой работы, отказаться от всего, что так дорого для меня, от того, в чем я вижу смысл своего существования... Примириться с тем, что тебя выкинули за борт, и тихо сидеть где-то в уголке, зная, что ничего не можешь сделать для того, чтобы изменить эту землю, на которой живешь и любишь... Жить в мелочных заботах о завтрашнем куске хлеба... Я не библиотекарь, доктор, я физик... Это всего лишь одна из многих тысяч дорог, по которым шагают люди, но это моя дорога. Одна из тех опасных и трудных дорог, по которой дано пройти не каждому, – вы это знаете. Но ведь я еще могу идти и, значит, должен идти. Так должно быть, доктор. Свернуть с моего пути уже невозможно, и я не могу и не хочу делать этого... И не старайтесь силой заставить меня бросить физику. Еще раз прошу – поймите меня. Я говорю вещи довольно простые и понятные. Вы же знаете – жизнь иногда не подчиняется правилам арифметики и дважды два не всегда получается четыре. Вы обещаете мне тридцать лет жизни. Но ведь это не моя жизнь, это чья-то чужая жизнь. Моя жизнь – это моя работа, мои ошибки, мои неудачи, мои поиски. Это те пять или шесть лет, которые мне удастся отвоевать у болезни и смерти. Наверно, пять лет очень немного по сравнению с теми годами, которые отпущены на жизнь человеческую. Но этого много, очень много, если знать, что у тебя нет ничего, кроме этих пяти лет. Я сумею сделать хотя бы часть задуманного. И согласитесь, доктор, что это именно тот случай странной жизненной арифметики, когда пять неизмеримо больше тридцати. Вы меня поняли, доктор, благодарю вас...

– Завтра я дам вам другую выписку, – сказал Минский.

Шелестин медленно пошел к двери, остановился и тихо повторил:

– Благодарю вас...

Минский не оглянулся.

 

50

Долго не наступала эта ночь... Я лежал на койке, слушал радио и ждал, когда затихнет палата. В тяжелом застоявшемся воздухе короткими всплесками бродил негромкий гул. Говорили о болезнях, о том, что делается дома, о бабах, о погоде... По радио передавали что-то бодрое и бравурное. Густела за окнами ранняя зимняя темень...

К полночи протянулась на полу холодная лунная полоса, острым блеском засветилась на спинке кровати, яркими черточками вспыхнула на темном дубовом столике, ударившись о стакан с водой...

Неяркое желтоватое зарево луны над городом, а здесь, рядом, черные круги наушников и знакомые звуки тревожной, волнующей музыки.

И мысли, мысли...

Прошло несколько часов с тех пор, как забилось в мозгу известие о катастрофе, и, хотя не однажды догадка о ней приходила в бессонные ночные часы, и уже принято решение, и знаешь, что не отступишь от него, теснится и давит на душу что-то большое, невыразимо тяжкое и страшное, и протестующий разум отказывается воспринимать жуткий смысл сказанного... Неужели все это так просто кончается? И мирная тишина ночи, и эти полосы света, и луна над городом, и то бесконечно огромное, что было до этого вечера и должно быть после, – бурное цветение весны, запах смолы и солнца, слепящие грозы в вышине неба, непостижимая тайна женских губ, и смех, и ощущение собственной мощи и всепобеждающей силы человеческой, когда раскрывается перед тобой то тайное, что еще мгновение назад не было известно ни одному человеку в мире... Пройдет совсем немного времени, и все это исчезнет навсегда. Мрак, пустота, небытие... И кто-то в отчаянии зовет из глубины, просит, приказывает, умоляет: «Уходи... Беги отсюда, пока не поздно, оставь этот шумный город и ту жизнь, которую ты вел раньше. Ты еще молод, тебе всего двадцать три года... Ты уедешь отсюда, будешь жить тихо и скромно, у тебя будет крыша над головой, пища на каждый день, любимая женщина, дети, у тебя будет большая и долгая жизнь... Что тебе еще нужно? Уходи... Уходи... Уходи...»

Стонет и плачет в темноте, неслышимый голос, и звуки его переплетаются с грозным набатом тревожной музыки, торжествующей жизни... Я никак не могу вспомнить – что это? Я знаю, что слышал это много раз, я хорошо помню эти раскаты...

Стихло все.

Знакомый равнодушный голос диктора:

– Передавали Неоконченную симфонию Шуберта...

 

51

Когда Маша поняла, о чем Минский говорит ей, она выпрямилась и хотела встать. Тускло звякнул о кафельный пол ключ от комнаты, который она машинально вертела в руке, покачнулся и стал валиться на бок бронзово-серый бюст Павлова, стоящий напротив нее. Алексей Александрович крепко, до боли, сжал ее плечи. В помутившемся сознании круглыми шариками катались тихие, ласковые слова:

– Не надо так... Возьмите себя в руки... – И еще что-то, чего она не понимала.

А дальше был только страх.

А когда взглянула на часы, было уже без четверти три. Она сидела здесь уже сорок пять минут. Минского не было. Она зажмурилась, склонилась головой на руки и подумала: надо встать и пойти к Андрею. Вытереть следы слез и ласково улыбнуться ему: Самое главное – улыбнуться! Ведь сегодня тридцать первое декабря, и сегодня он выходит из больницы, а мы оба так долго ждали этого дня... Сегодня она ничего не скажет, и через девять часов наступит Новый год. Это будет веселый Новый год.

Андрей ждал ее на лестнице. Маша едва не упала на последней ступеньке, прижалась к нему, спрятала на его груди лицо.

– Я немного задержалась, милый, извини... – Она улыбнулась. – Ты уже готов?

– Да-да, – быстро ответил он. – Осталось только переодеться и попрощаться. А где Олег?

– Он должен сейчас подъехать.

Во дворе, щурясь от слепящего снежного света, Андрей негромко проговорил:

– Хорошо-то как...

И пошел прямо по снегу, оставляя пушистый искристый след.

Маша повернулась, зашла в подъезд и припала головой к холодному железу перил...

 

52

Под утро они вышли из университета и пошли к набережной мимо замерзших фонтанов и заснеженных елей.

Ночь была темная и тихая.

Не было видно ни луны, ни звезд, и только яркая белая полоска университетского шпиля раскаленной иглой пронизывала очень черное небо.

Тихо падал снег, приятно холодил разгоряченные лица, и иногда кто-нибудь из них задевал за ветки деревьев, и иней медленно осыпался, ярко и остро сверкая в свете фонарей.

Они шли медленно и молча – они уже много и откровенно говорили в эту ночь, но о самом главном, что больше всего заботило и тревожило их, они молчали.

Для Маши главным была страшная новость, которую сообщил ей вчера Минский, и она помнила об этом каждую минуту и сейчас пыталась не думать о ней, но это никак не удавалось, и она боялась, что больше не выдержит. Но она выдержала, и всю ночь казалась спокойной и только чуть-чуть уставшей, ласково улыбалась Андрею, встречая его взгляд, танцевала с ним и с Олегом, смеялась их шуткам и шутила сама. И все время помнила об этом и знала, что когда-то – может быть, очень скоро, даже сегодня – придется говорить об этом, и она уже сейчас готовилась к разговору, боялась, и ждала его, и думала о том, что нельзя показывать своего страха. И ей удавалось это – она спокойно шла с Андреем, держа его под руку и слегка прижимаясь к его плечу...

А Олег думал о том, каким был прошедший год. Он вовсе не хотел думать об этом, когда собирался встречать Новый год, хотел пить, веселиться, танцевать, приглашая всех подряд, как он делал всегда в новогоднюю ночь, и забыть обо всех невзгодах и неудачах – ведь будет еще время подумать о них... И он действительно пил, и смеялся, и много танцевал, курил, рассказывал анекдоты, но никак не получалось то легкое и бесшабашное веселье, которого ждал он. Не исчезало настойчивое желание подвести итоги прошедшего года, дать точную и беспощадную оценку себе и своим поступкам и еще раз подумать: а что же дальше?

Андрей ни о чем не думал. Он вспоминал мелодию песни, которую впервые услышал только на сегодняшнем вечере. Это была одна из тех ярких и красивых, но довольно сентиментальных и чуть пошловатых мелодий, которые появляются время от времени и сразу же завоевывают эстраду, эфир и танцевальные вечера. Они нравятся всем, все их напевают, добывают эти пластинки – «на вечерок, всего на один вечерок», – слушают несколько раз подряд, и тогда, наконец, оказывается, что песенка глупая, чересчур простенькая и вообще сплошная сентиментальщина и серятина. А песня все еще изо дня в день звучит по радио, на вечерах, с магнитофонных пленок, и, заслышав ее, начинаешь морщиться, и с раздражением выключаешь радио, и захлопываешь окно. Наконец песня надоедает всем и ее быстро и надолго забывают.

И эта мелодия, которую сейчас вспоминал Андрей, уже успела всем надоесть, и уже не было желающих напевать и танцевать под нее, но Андрей слышал ее впервые и пытался вспомнить ее – она нравилась ему.

Они шли вдоль гранитного парапета набережной и теперь остановились и стали смотреть на ярко освещенное здание университета.

– Слушайте, народ, – сказал Андрей. – Хочу кино. Какой-нибудь жуткий детектив с пистолями, масками, шпагами и прочей бутафорией. Лишь бы не очень пошлый. А? Есть что-нибудь на примете?

– Ежели поискать – найдется, – ответил Олег.

– Так что – программируем поиски? А, жена?

– Как хочешь, – улыбнулась Маша.

– Тогда делаем так, – сказал Олег. – До трех отсыпаемся, потом завтракаем и опохмеляемся, наносим два-три визита вежливости и в пять отправляемся.

– В пять? – опросил Андрей. – А почему не в семь?

– В семь поздно – промахнемся с билетами. А потом – что ты будешь делать до семи?

– Да почти ничего, – сказал Андрей. – Хочу просмотреть свои записи.

– Знаешь что? Иди-ка ты... В конце концов это Новый год или нет?

– Новый, а что?

– Ничего, – проворчал Олег. – Ладно, договорились. И давайте разбегаться – холодно, у Маши вон губы посинели.

– Так уж и посинели...

– Ну что ж, по домам, – сказал Андрей. – Значит, в восемь у нас, Олежка.

– В восемь? – спросил Олег. – Почему в восемь? Ты же сам сказал – в семь.

– Не может быть... – засомневался Андрей.

– В семь.

– Значит, я ошибся. Дело в том, что четвертого заседание кафедры и я должен быть во всеоружии.

– Ну, и что тебе даст этот час?

– Еще не знаю, – серьезно сказал Андрей. – Вероятнее всего – ничего, а может быть, какую-нибудь Америку открою.

Олег хмуро посмотрел на него и сказал:

– Ну ладно, шагайте.

– А ты? – спросила Маша.

– Я? – удивился Олег. – А что я?

– Ты разве не идешь с нами?

– Нет, я еще поброжу немного.

Маша озабоченно посмотрела на него и сказала:

– Только, пожалуйста, не пей больше. Олег усмехнулся.

– А почему? Если человечество выдумало вино, то оно наверняка знало, что делало. Человек может ошибиться, но человечество, – он торжественно помахал рукой, – никогда!

«Вот так, – подумал он. – Немножко пошло, немножко наигранно, но зато уверенно. Ничего не произошло, ничего не случилось, и все идет так, как и должно идти. Ясный взгляд, ироническая усмешка, уверенность в голосе и жестах. Не спеша вытащить сигареты, неторопливо закурить, спокойно сунуть руки в карманы, держать голову прямо, не прятать ее в воротник. Мне хорошо живется, мне хорошо живется, мне хорошо живется. Только эти двое почему-то не уходят. Они смотрят на меня, и если он, как всегда, спокоен и непроницаем, то ее взгляд выдает меня с головой. Оказывается, что ко всему прочему я еще и бездарный актер...»

– Да ну, идите же, – нетерпеливо сказал Олег.

– Сейчас, – сказал Андрей. – Вот только закурю.

– Не надо, Андрюша, – мягко сказала Маша и положила руку ему на плечо.

– Ах да, забыл, прости... Ну ладно, обойдемся как-нибудь. Может, пойдешь все-таки с нами, Олежка?

– Нет, – резко ответил Олег.

– Ну, тогда будь здоров. И не забудь – в восемь у нас.

– Хорошо, не забуду.

«Не забыть, что в восемь у вас. Как будто ты сам не знаешь, что я не могу забыть об этом просто потому, что идти мне больше некуда – только к вам. И никаких заседаний, на которые нужно являться во всеоружии, у меня тоже не предвидится. И работы, ради которой надо дрожать над каждым часом, каждой минутой, – этого тоже нет. Ну, а что же есть? Да не оглядывайтесь же вы, ничего со мной не случилось. Ровным счетом ничего. Я знаю, вам очень хочется, чтобы у меня все было хорошо, и хочется помочь мне, и я с удовольствием принял бы вашу помощь, но только вы ничего не сможете сделать для меня. Ничего. И ты, Маша, можешь не беспокоиться – я не буду сегодня пить. Сейчас я буду ходить и думать. Завтра я обязательно приду к вам, хотя иногда очень трудно смотреть на Машу! Ведь все это могло быть у меня... Опять о том же! Да ничего этого не могло быть. Давай считать, что это расплата за все поцелуи и „люблю“, которые когда-то с такой легкостью срывались с губ. Ладно, хватит стоять в трагической позе. Ты абсолютно трезв, и у тебя сколько угодно времени, и тебя никто не ждет. Ходи и думай. Думай о том, что ты будешь делать дальше. Думай о том, как ты будешь жить. Если у тебя хватило смелости признаться себе, что ты нищий, тебя должно хватить и на большее. А ведь это и в самом деле немало, после того как много лет все казалось довольно простым и ясным, и если чего-то не хватало, то верилось, что все это впереди и надо только ждать, когда это придет, и после этого вдруг понять, что очень многое ты делал не так, и многое вообще не можешь сделать, и даже не знаешь, будешь ли ты пытаться что-то изменить. Сейчас-то ты думаешь, что будешь. Но ведь так хорошо помнится то страшное таежное одиночество и как ты думал тогда. Ведь это действительно была капитуляция. Падение. И с тех пор еще ничего не сделано для того, чтобы подняться. И так тяжело становится при мысли о том, что и следующая попытка закончится таким же поражением...

Закури, станет чуть-чуть легче. Все-таки отличная вещь сигарета. Можешь даже вернуться в свою комнату и выпить – там еще кое-что осталось. А потом ты ляжешь спать и еще на полдня избавишься от тяжелых и неприятных мыслей, а потом можно будет еще что-нибудь придумать. В конце концов можно будет опять курить и пить, пока есть деньги. Ведь тебе прилично заплатили за твое поражение... Поражение? А ведь самое смешное то, что в глазах окружающих ты выглядишь почти героем и, уж во всяком случае, победителем. В университете о вашей экспедиции рассказывают легенды. А после статьи в «Комсомолке», где твое имя ясно и четко названо среди имен победителей, ты котируешься так высоко, как никогда раньше. Вот по этому поводу действительно стоило бы выпить... Почему же ты не идешь к себе в комнату, не наливаешь вино в стакан? Ведь все это ты можешь делать – и пить и курить, у тебя здоровое сердце, отличные легкие, ясная голова, которая никогда не болит, разве что после изрядной выпивки, и вообще силы и здоровья тебе не занимать, и, кажется, ты мог бы свернуть горы и дотянуться рукой до солнца – ведь так казалось тебе еще совсем недавно. Вот были бы только горы да был бы смысл дотягиваться до солнца – так ты говорил себе когда-то. Ну что ж, начинай. Сигареты есть, вино тоже, денег пока хватит, валяй! А потом в такой вот прекрасный день или в не менее прекрасную ночь вдруг – какое уж там вдруг! – опять обнаружишь, что ты бездарен и слаб, и опять ничего не сделано, и опять ты ничего не можешь, а время идет, сейчас тебе уже двадцать три с половиной – ты хоть понимаешь, как это много? И что же, опять будешь вспоминать модный вопрос, заданный несколько сот лет назад: «Быть или не быть?», и будешь отвечать себе: «Разумеется, быть», потому что кто же добровольно скажет себе – «не быть!».

И что же, опять эти раздумья, опять принятые решения и – дальше? Дальше что?! Проклятые вопросы бытия... Как решать их, как быть? Ты уже понимаешь, что никто, кроме тебя самого, не сможет решить их и ничьи подсказки и ничья помощь не нужны тебе. И не нужно следовать за кем-то. Даже за теми, кого ты любишь. Нужно искать свое, принадлежащее только тебе. Что это будет? Не знаю. Надо думать. Думай... Шагай... Живи...»