Опомнилась она от того, что чьи-то сильные руки бережно подхватили ее и оторвали от земли.

– Встань, мать, простудишься, – сказал чей-то негромкий гулкий голос. Она подняла голову и сквозь мутную пелену, застилавшую глаза, очень близко увидела большое небритое лицо и внимательный жалеющий взгляд незнакомца. Он отвел ее к памятнику, постелил на камень свою куртку, резко пахнущую морем, и усадил Дарью Андреевну.

– Спасибо, сынок, – прошептала Дарья Андреевна.

Незнакомец промолчал, внимательно разглядывая ее, потом кивнул на стену с фамилиями:

– Сын?

– Двое...

– Двое? – Незнакомец сдвинул брови и, не спуская с нее глаз, немного растерянно сказал: – Значит, Харабаровы, раз двое...

Дарья Андреевна ахнула.

– Да ты аль знал их, сынок?

– Как не знать, вместе плавали три года назад...

– Господи... – Дарья Андреевна заплакала и невольно склонилась к широкому плечу незнакомца, но тут же вскинула голову и стала разглядывать его лицо, приговаривая: – Да как же это, сынок? И вправду знал, а? Да как же это? Как зовут-то тебя?

– Виктором, а фамилия Кротов.

– Витя, сыночек... – всхлипывала Дарья Андреевна. – Да как же утонули они? Как не убереглись-то?

– Да так уж... – помрачнел Виктор. – Тут, мать, как в лотерее – кому повезет, кому нет.

А Дарья Андреевна все всхлипывала и держалась рукой за плечо Виктора, словно боялась, что этот неожиданный человек, знавший ее сыновей, вдруг исчезнет куда-то.

– А как же ты здесь оказалась, мать? – спросил Виктор.

Дарья Андреевна, успокаиваясь, рассказала ему, откуда приехала, где остановилась, как зовут ее, и когда Виктор спросил, долго ли она собирается быть тут, робко взглянула на него:

– Насовсем хотела бы, если дозволят.

– Ну, как это не позволят? – Виктор даже удивился. – Не бойся, все сделаем, поможем... В «богадельне» хочешь остаться?

– В какой «богадельне»? – испугалась Дарья Андреевна, и Виктор смутился:

– Да это так, с языка сорвалось. Мы так наше общежитие называем...

– Так, конечно, хотела бы...

– Сделаем, мать, – уверенно сказал Виктор. – Я ведь тоже там живу, на четвертом этаже, восемьдесят первая комната. Если нужно что будет – в любое время приходи, за всякой помощью.

– Вот спасибо, сынок, а то ведь я ничего не знаю здесь, как да что... Витя, сыночек, – тронула она его за руку, – расскажи ты мне о них, о Гене и Коле.

– Ну, что о них рассказывать... – запнулся Виктор. – Сыновья у тебя были – дай бог каждому... Рыбаки настоящие, работать умели – любо-дорого смотреть было. И товарищи надежные, с такими хоть куда, не подведут... Знаешь что, мать? А это ничего, что я тебя так называю?

– Называй, называй, они тоже меня так звали... А у тебя-то мать есть?

– Нету, детдомовский я... Давай-ка помянем их, а?

Виктор вытащил из карманов бутылку водки, стакан, луковицу, несколько сухих серебристо-коричневых корюшек. Виновато взглянув на Дарью Андреевну, он объяснил:

– Сюда ведь многие как на могилку приходят, корешей поминают... дружков то есть. Я тоже после каждого рейса первым делом сюда иду, хороший кореш у меня был, Сеня Ромоданов, вон, – кивнул он на стену, – во втором ряду его фамилия. Земляки мы с ним, с Тамбовщины, сколько лет вместе кантовались. Тоже не повезло ему, смыло штормом четыре года назад, на моих глазах прямо... Был вот – и нету, – горестно качнул головой Виктор, плеснул чуть-чуть, на донышко, и протянул стакан Дарье Андреевне: – Выпей, мать, помяни сынов своих и Сеню, друга моего...

– Выпью, сынок, – дрогнула голосом Дарья Андреевна, – за них как не выпить, царствие им небесное...

И Дарья Андреевна выпила горькую водку, тихо роняя слезы, зажевала корюшкой.

– Эх, жизнь! – крякнул Виктор, с размаху налил себе полный стакан и, не морщясь, выпил, захрустел луковицей.

Сидели молча, смотрели на каменные плиты, иссеченные прямыми бронзовыми строчками фамилий. Потом внизу, близко где-то раздались голоса, и взобрались на холм, отдуваясь, два молодых, модно одетых парня в темных очках, с фотоаппаратами и плащами-болоньями через плечо. Виктор недружелюбно скосил глаза в их сторону, проворчал:

– Принесла нелегкая...

Двое, разговаривающие уверенными громкими голосами, сфотографировали памятник, плиты с надписями, потом один из них изогнулся у подножия, оперся о памятник рукой, а другой стал наводить на него аппарат. И тут Виктор встал и решительно направился ко второму, негромко сказал:

– А ну-ка, убери свою щелкалку.

– Это еще почему? – Тот удивленно повернул к нему большие черные стекла очков.

– Потому... Здесь вам не цирк.

– А что здесь? – со спокойной иронией спросил тот, что стоял у памятника, и снял очки.

– А ну, мотайте отсюда... – тихо, с едва сдерживаемой яростью сказал Виктор, шагнул к парню с фотоаппаратом, и тот попятился, сказал товарищу:

– Пойдем, Стас, это псих какой-то...

Ушли, враждебно оглядываясь, бормоча под нос ругательства. Виктор снова сел рядом с Дарьей Андреевной, молча склонился, невесело глядя себе под ноги. Молчала и Дарья Андреевна, смотрела на плиты, принялась зачем-то считать фамилии – их оказалось семьдесят девять. Три плиты были исписаны полностью, четвертая на две трети сияла белой каменной чистотой.

Дарье Андреевне стало не по себе, она посмотрела на Виктора, страшась за него. А тот, встретив ее взгляд, обеспокоенно спросил:

– Устала, мать? Может, пойдем?

– Идем, сынок.

Даже с помощью Виктора спуститься с холма оказалось не так-то просто. Дарья Андреевна, оскальзываясь, почти скатилась вниз, спросила с невольной укоризной:

– Чего ж дорогу-то к такому месту не сделали?

– Денег не хватило. Памятник-то на наши средства, собранные всем городом, строили. Все хотим как-нибудь сами ступеньки сделать, да руки не доходят.

Он бережно повел Дарью Андреевну в общежитие, причудливо прозванное «богадельней». Называлось оно так потому, что плата за жилье была смехотворно низкая – какие-то копейки в сутки, – а можно было и месяцами жить беспошлинно – контора запомнит, запишет, вычтет потом из заработка. И уже к вечеру пронесся по общежитию слух, что приехала мать Харабаровых, утонувших зимой на «Маломе», и будет, видно, ходить и искать тех, кто знал ее сыновей. Таких оказалось не так уж и мало, и как-то само собой решено было между ними, что говорить о Генке и Кольке только хорошее. И в тот же день многие увидели Дарью Андреевну, осмотрели, единогласно решено было – старушка добрая, тихая, одним словом – «правильная», и если кто обидит ее хоть ненароком – тому плохо будет.

И Дарья Андреевна вместе с Виктором, прочно взявшим ее под свою опеку, пошла по этажам. Указали ей комнаты, в которых жили ее сыновья, – их оказалось шесть, – и наплакалась и нарыдалась она вволю, слабыми руками ощупывая кровати, столы, тумбочки, которых касались руки ее сыновей. И слушала, что говорили ей... Рассказы эти были очень похожи один на другой – да и что особенного могли рассказать ей рыбаки? Как работали ее сыновья, как мерзли и мокли, как уставали, что ели и пили... Но Дарья Андреевна слушала каждый рассказ как бы заново, словно и не говорили ей только что почти то же самое. И хоть и догадывалась она, что не обо всем рассказывают ей, но молчала, сама почти ни о чем не спрашивала.

Под конец этого обхода встретился им пьяненький Ванька Губин, – распоследний алкаш, совсем уж доходяга, – и полез было к Дарье Андреевне целоваться, но Виктор перехватил его и легонько толкнул на койку. Ванька, не обижаясь, умильно смотрел на Дарью Андреевну, почти плакал, рассказывая:

– Ну да, пьяный я, мамаша, а что делать? Такая жизнь наша пропащая... А если бы не пьянство... да я бы вместе с этой «Маломой» и вашими сыновьями на дно пошел...

И Ванька рассказал Дарье Андреевне историю своего чудесного спасения, в подробностях известную каждому в городе. Ванька зачислен был на «Малому», собирался к утру явиться в порт, чтобы идти в море, да прибыли вдруг с рейса кореша-богодулы, – Дарья Андреевна уже знала, что странное слово «богодул» означает «пьяница», «гуляка», – зацепили с собой, и закеросинил Ванька на всю железку, так что дым столбом пошел, и опоздал к отходу «Маломы». Ваньку списали в резерв, а когда узнал он, что «Малома» со всей командой пошла ко дну, поклялся, что больше никогда не выйдет в море, и вот с самой зимы каждодневно напивается в стельку, празднуя свое спасение, сшибает рюмки и не нарадуется тому, что жив остался... Досказав свою историю, Ванька тут же свалился и заснул, а Дарья Андреевна, утомленная долгими разговорами, ушла к себе в комнату – плакать... Плакалось ей теперь легко.

И с комнатой этой все устроилось как нельзя лучше. Виктор написал за нее какие-то бумаги, – Дарья Андреевна только подписалась под ними, – взял ее метрику, сходил в милицию, еще куда-то, и через две недели ей выдали новенький, негнущийся паспорт. И дело ей нашлось – стала работать уборщицей. Не из-за денег, конечно, – но тело ее, с малых лет жившее работой, запросило работы и сейчас. И хотя порой и сильно уставала она за день, но никогда не жаловалась и не просила ничьей помощи. Все шесть комнат ее сыновей, хоть и были на разных этажах, оказались в ее ведении, и их она убирала с особенным тщанием.

Спустя месяц после приезда увидела она, каким грозным может быть море, и поняла, как могло случиться, что погибли ее сыновья. На остров обрушился тайфун с красивым, нерусским женским именем. О приближении его знали заранее, и хотя даже в день его прихода с утра светило солнце, город тревожился. В комнату Дарьи Андреевны пришел Виктор, озабоченно осмотрел окно, подергал закрытую форточку и серьезно сказал ей:

– Ты, мать, самое главное, не бойся. В случае чего – приходи ко мне.

– А чего бояться-то? – не поняла Дарья Андреевна, оглядывая свое убежище, казавшееся ей очень надежным.

– Ну, мало ли чего... Вдруг стекло вылетит. И на улицу ни в коем случае не выходи.

К обеду солнце скрылось и потемнело так быстро, что Дарье Андреевне пришлось включить свет. Но пока тихо было. И среди этой тишины вдруг с гулом покатилось что-то по городу, ударилось в дом, зазвенели в окне стекла, с дерева напротив окна за одну какую-то секунду слетели почти все листья и оно круто изогнулось и судорожно затряслось всеми своими голыми ветвями. Еще увидела она, как в доме, что стоял внизу, чуть наискось, из открытой почему-то форточки бесшумно выпрыгнуло стекло и осколки длинным косым веером отнесло далеко в сторону. А потом с тяжелым шумом обрушился дождь, и сквозь него уже почти ничего не было видно. Весь дом дрожал, страшно и гулко грохотал крышей, и Дарья Андреевна испуганно забилась в угол, опасливо поглядывая на звенящее окно, и ей казалось, что стекла выгибаются под напором этого необыкновенного могучего ветра. Потом дождь перестал, ветер тут же чуть ли не насухо вытер стекла, открылось за ними низкое, черными дымными тучами клубящееся небо, на которое жутко было смотреть Дарье Андреевне, и все же словно какая-то неведомая сила подняла ее и потянула к окну. По улице сплошной, отчетливо видимой стеной двигался ветер. С непостижимой легкостью нес он на себе листья, ветки, куски бумаги и фанеры, пустые консервные банки. Синим звездчатым клубком вспыхнули перепутавшиеся провода, и свет в комнате погас. Дарья Андреевна посмотрела в сторону моря, увидела, как над крышами портовых складов вздымаются и медленно опадают широкие белые столбы воды, и так страшно ей стало, что она поспешно отошла от окна, легла на кровать и закрыла голову подушкой, чтобы не слышать рева урагана. До ночи лежала так, а потом уснула.

Когда проснулась, было уже утро, и хотя вдалеке беспрерывно и мерно грохотало что-то, – Дарья Андреевна еще не знала, что так шумит море после шторма, – ей показалось, что на улице совсем тихо. Она оделась и вышла. Улица и тротуары были густо засыпаны опавшей листвой, осколками стекла, кое-где прямо на землю свисали оборванные провода. Прошла машина, нагруженная с корнем вырванными деревьями.

Знакомой дорогой Дарья Андреевна пошла к морю и по пути увидела стоявший в низинке дом, с которого сорвало крышу, и она, проломленная в двух местах, лежала на огороде, и серый обнаженный потолок, засыпанный красными кирпичными обломками, казался кровавой раной. Дарья Андреевна невольно отвела взгляд и ускорила шаги. А когда открылось перед нею море, она вздрогнула и попятилась назад, – так страшно было то, что увидела она. Там, где совсем недавно была спокойная солнечная гладь, теперь медленно двигались стальные холодные горы воды и с тяжким грохотом разбивались о берег, и от этих ударов земля под ногами Дарьи Андреевны гудела и вздрагивала, словно от боли. И страшно было даже не от огромности волн, а от той неотвратимости, с которой накатывались они на берег, – казалось, не может быть такой силы, что способна была бы остановить эти неторопливые, бесконечно идущие друг за другом валы. Дарья Андреевна так и не осмелилась подойти поближе, поспешила назад.

Через два дня город хоронил двух рыбаков, погибших во время шторма, – их смыло с плашкоута и разбило о камни. Народу за гробами шло много, – чуть ли не все, кто был свободен в этот вечер, – шла и Дарья Андреевна, держась за руку Виктора. Когда сказана была короткая речь и могилы стали забрасывать землей, Дарья Андреевна заплакала. В толпе хмурых, молчаливых людей ее плач отчетливо был слышен всем, и какой-то заезжий человек, случайно оказавшийся на похоронах, спросил у соседа:

– Кто это плачет?

– Мать, – был краткий ответ.

– Чья мать? – допытывался тот.

– Обоих.

– Да разве они братья? – удивился заезжий человек.

Тот, кого он спрашивал, недружелюбно посмотрел на него и молча отвернулся, а другой, помедлив, негромко сказал:

– Тут нынче все братья...