Ольга шла по вагону, протискиваясь между вещами и людьми, сквозь разноголосый говор и запахи, – и тяжело, и страшно вдруг стало ей, и каждый шаг, каждый метр грязного вагонного пола увеличивали ее страх, приближали к одиночеству и воспоминаниям. До сих пор Ольга старалась не думать о том, что предстоит ей, и это удавалось – может быть, потому, что она знала, как много времени у нее будет для раздумий. И вот это время уже начиналось. Это время медленно шло вместе с ней по вагону, потом покатилось по рельсам, все быстрее и быстрее.

Ольга ехала в свою деревню Лухмановку, где родилась и выросла, где не была уже девять лет, а сейчас там умирала ее мать – об этом написал ей Коля, ее брат, которого она почти не помнила.

Ольге было страшно – и не только потому, что умирала мать. Пожалуй, еще больше пугало ее это реальное возвращение в прошлое, в родную деревню, чужую и давно и надежно забытую. И Ольга знала, что придется вспоминать все то, что она забывала с таким трудом и что так мешало ей жить когда-то, и это будут не какие-то неясные воспоминания, которые можно выбирать по своей воле... Придется пережить все, что было пережито когда-то, и ушедшая боль вернется опять, и эта боль, может быть, станет еще острее – ведь не всегда время лечит душевные раны, оно может и растравлять их... И опять придется давать оценку своим поступкам и давно ушедшим мыслям, мучиться непониманием и угрызениями совести, страдать от своей и чужой жестокости, и – может быть – снова придется быть жестокой и опять многого не понимать. И опять надо будет обвинять себя и других... себя – в первую очередь... И – как это всегда случалось с ней – воспоминания вызовут мысли о настоящем, и это будут трудные и невеселые мысли, и все нерешенное снова напомнит о себе, и опять придется что-то решать, в чем-то сомневаться, и что-то менять в уже принятых решениях, и что-то опять откладывать и забывать. А потом придется забывать все – и воспоминания, и эту поездку, и старую и новую боль, потому что опять все это будет мешать жить, и забвение, конечно, придет, но так же трудно, как когда-то, и опять для этого будет только одно, старое испытанное средство – работа. Только работа – с полным напряжением сил, с усталостью и опустошенностью, с неудачами и редкими успехами – вернее, полу-успеха ми, она еще не знала, что такое настоящая удача, – и вечной тревогой – да то ли делаю, так ли делаю, и всегда в первую очередь придется искать ошибки, ошибки, ошибки... И ошибки, конечно, найдутся. Ошибки в работе, ошибки в людях... Ошибки в любви. В жизни, наконец. Не слишком ли много ошибок?

Ольга была физиком, она блестяще закончила университет, и все пророчили ей хорошее будущее, но вот прошло уже два года – и что же? Ничего. Или – почти ничего. Бесконечные эксперименты, беспомощные попытки сделать какие-то обобщения и опять эксперименты... И никакой уверенности в том, что идешь по правильному пути. И сколько это еще будет продолжаться? Кто знает, сколько лет пройдет, прежде чем она получит хоть какие-нибудь результаты...

Ольга не обольщалась на этот счет. Она знала, что ее работа – это всего лишь крошечное звено в сложной и запутанной цепи тех исследований, которые ведутся в институте, и ничего страшного не будет, если работа провалится – кто-нибудь другой сделает ее, если это будет необходимо, а в случае удачи никто не придаст большого значения – работа как работа, ничего особенного.

Да разве только в работе дело? В чем еще? В любви? А что еще есть у нее и что еще нужно? Во имя чего она начинала тогда все это, одиннадцать лет назад, когда уходила, – а вернее, бежала, – из своей деревни, из родного дома, от матери? Тогда Ольга очень неясно представляла себе эту цель, она только знала, что эта цель должна быть, и цель большая, может быть, даже великая... А что еще могла знать об этой великой цели четырнадцатилетняя девчонка, начитавшаяся прекрасных и умных книг, которые она даже не понимала как следует? Да и знала ли она вообще об этой цели тогда, или выдумала все потом, чтобы оправдать свое бегство?

В тот год Ольга окончила семь классов. Ближайшая десятилетка находилась в шестидесяти километрах от них, в Селиванове – маленьком районном городишке.

И однажды вечером Ольга сказала матери, что хочет поехать туда учиться. Сказала робким и тихим голосом, не поднимая глаз, и сердце билось от страха и ожидания неминуемого отказа.

– Это еще что такое? – сурово спросила мать. – И думать не смей...

Ольга помолчала и тихо сказала:

– Но я хочу учиться.

И наконец-то подняла на мать глаза.

– Ну, еще бы ты гулять там захотела, – отрезала мать и отвернулась от нее, считая, видимо, что разговор окончен.

Ольга так же тихо, но настойчиво повторила:

– Я хочу учиться дальше, мама.

Мать повернулась к ней, сразу вскипела, повысила голос:

– Да ты что городишь, девка? Учиться хочешь? А жрать тоже небось хочешь? За какие шиши ты поедешь учиться? Где я тебе денег возьму – об этом ты подумала? Аль сама не видишь, что еле концы с концами сводим? А за этими сопляками кто смотреть будет? – она кивнула на младших – восьмилетнего Колю и двухлетнюю Верочку. – Или мне разорваться с ними? Я и так с темна до темна в поле, на вас же работаю, из сил выбиваюсь... Ты сама-то соображаешь своей дурацкой башкой, что говоришь?

На том и закончился разговор. Ольга ушла спать на сеновал, и тихонько проплакала всю короткую июньскую ночь, и почти смирилась с тем, что придется остаться, и всхлипывала, в который раз вспоминая отца: «Если бы он был жив!»

Отца Ольга не помнила. Говорили ей, что был он высокий, красивый, и веселый, и очень умный, хотя и проучился всего четыре года. Больше всего на свете любил читать книги и доставал их, где только мог, хотя и мало времени у него было для чтения. Весной тридцать девятого года отец переправлялся через Ишим и вместе с лошадью и санями провалился под лед да так и не сумел выбраться – был в тяжелом полушубке и валенках...

В сорок первом, перед самой войной, мать второй раз вышла замуж. Отчима Ольга тоже не помнила – он погиб в начале войны.

В третий раз мать вышла замуж в сорок седьмом – и неудачно. Новый отчим, явившийся в их село откуда-то издалека, с одной котомкой, сначала был тихим и покладистым, потом все больше наглел, покрикивал на мать, все чаще выпивал – и пьяный был омерзителен и страшен. Кончилось это быстро, и года не прошло – шел он из соседнего села сильно навеселе, попал в буран, сбился с дороги и замерз.

С этими тремя мужьями мать прожила в общей сложности чуть больше пяти лет и, оставшись одна, сильно озлобилась, кляла свою неудавшуюся жизнь и весь белый свет, сначала плакала по ночам, а потом и плакать разучилась – была угрюма, неласкова даже с детьми, хотя и виделась-то с ними не часто, особенно летом – работала с утра до ночи. Однажды она сильно простудилась и с тех пор часто болела, и быстро начала стареть... На Ольгу легли почти все домашние заботы, и если первое время мать чуть не плакала, глядя на ее усталость, и принималась обнимать и ласкать ее, то потом уже почти не обращала на это внимания – сама уставала так, что на жалость не оставалось сил.

И Ольга хорошо представляла, как тяжело будет матери без нее, но еще лучше знала она, что если не уедет сейчас, то вряд ли вообще когда-нибудь уедет – ведь ничего не изменится в их семье, и не ждать же ей, когда подрастут младшие... И она во второй раз заговорила об этом с матерью, и потом этих разговоров было еще немало – тяжелых, обидных, со взаимными упреками, криком и слезами. Мать не знала, как вести себя, и действовала то лаской, то хитростью, то пыталась разжалобить ее, то запугивала Ольгу тем, как трудно ей будет жить одной, а под конец всегда срывалась на крик, угрозы. Может быть, в конце концов Ольга и смирилась бы, да мать сама испортила все. Однажды Ольга с отчаянием крикнула ей:

– Да пойми ты, не могу я так жить!

Мать покраснела от гнева, бросила ухват и вплотную приблизилась к ней.

– Не мо-о-жешь? – медленно протянула она. – А какая же тебе жизнь нужна? А ты подумала о том, какую жизнь я прожила? – Мать протянула к Ольге свои большие, почерневшие от работы руки со вздувшимися венами, потрясла перед ее лицом. – Что я видела, кроме работы? Чем же ты-то лучше меня? Да и чем тебе эта жизнь плоха? Ты, соплячка, еще и горя-то не видела, слава богу, ешь-пьешь досыта, плохо-бедно, а голодная не сидишь, раздетая не ходишь. Да ты в ноги мне поклониться должна, что я одна вас троих вырастила, воспитала, выкормила. Всю жизнь как проклятая ишачила, в войну куска сытого во рту не держала, все вам несла, лишь бы вас поддержать... Другие с голоду пухли, а я от всех болезней уберегла вас, выходила... А сейчас с утра до ночи спину гну – для кого? Да ты что задумала, девка? Совесть-то твоя где?

– А ты совесть мою не трогай! – вскинула голову Ольга. – Я не воровать иду, а учиться!

– Не будет этого! – крикнула мать.

– Будет! – сказала Ольга с вызовом, глядя прямо на нее.

И тогда мать ударила ее. Ольга зажмурилась и закрыла лицо руками, не проронив ни звука, а мать, не помня себя от гнева, схватила ременные вожжи и стала бить ее, и распалялась все больше, потому что Ольга не плакала и не кричала, и не пыталась убежать, только вздрагивала от каждого удара и закрывала голову руками. Мать опомнилась, когда проснулись и заплакали младшие. Тогда она бросила вожжи и заплакала сама – навзрыд, катая голову по столу.

Ольга молча вышла во двор.

Два дня они не разговаривали. Ольга ни разу не посмотрела матери в глаза, ходила с каменным лицом, мать тоже не заговаривала с ней, да и виделись-то они в эти два дня час или полтора.

На третий день Ольга уехала. Кто-то дал ей немного денег, кто-то согласился довезти до Селиванова.

Как приняла мать известие об уходе – Ольга не знала. Видимо, решила – поживет Ольга одна, узнает, что такое кузькина мать, – сама прибежит обратно да еще прощения попросит. Тем более что поселилась Ольга у дальнего родственника, известного своей скупостью и жадностью.

Но Ольга не возвращалась, хотя от этого родственника ей пришлось уйти.

И мать сама поехала к ней в Селиваново, разыскала ее в школе. И увидела, что Ольга там и живет, в комнате сторожихи, помогает топить печи и убирать классы. Мать расплакалась, увидев, как похудела Ольга, на каком жестком сундуке приходится ей спать и как бедно и неуютно было в этой темной и сырой комнате. Плакала она в тот день много, просила у Ольги прощения, умоляла вернуться домой. Ольга и сама тогда наплакалась досыта – жалко было мать, и страшно становилось ей, когда думала о том, как дальше жить одной, но вернуться в деревню все-таки отказалась. И мать так и уехала ни с чем, оставив Ольге все деньги. Ольга молча взяла их, потом выдавила из себя, не глядя на мать:

– Спасибо...

Ольга наверняка отказалась бы от денег, если бы была хоть какая-то возможность обойтись без них. И мать поняла это и, наверно, подумала тогда – значит, можно заставить ее вернуться... И первое время она присылала Ольге продукты и немного денег, а вскоре перестала и написала короткое суровое письмо, приказывая вернуться. Ольга питалась кое-как, а то и вовсе голодала, но вернуться отказывалась и ничего не просила у матери. И как ни унизительно было принимать помощь от чужих, совсем незнакомых людей – все-таки не отказывалась от этой помощи. Помогали ей тогда многие – учителя, тетя Даша – сторожиха, родители одноклассников и свои односельчане, заезжавшие в Селиванове. Мать три месяца не присылала ни писем, ни денег, ни еды. Ольга тогда и на каникулы не поехала домой. А потом мать опять приехала к ней, и снова плакала и просила Ольгу вернуться, и опять ей пришлось уехать ни с чем. Из дому стала все-таки немного присылать, хотя потом еще раз пыталась взять Ольгу измором.

Ольга приехала домой только на лето, работала все три месяца в колхозе и перед отъездом попросила председателя все заработанное ею на трудоднях при случае отправить в Селиванове. Когда мать узнала об этом – всплеснула руками и запричитала:

– Да ты что, дочка?! Что же ты на все село позоришь меня? Или я изверг какой, что твое заработанное тебе не отдам? Да разве ж я отказываюсь от тебя? Не хочешь жить здесь – поезжай с богом, силой держать не буду, чем смогу помочь – помогу...

А перед самым отъездом Ольги она собрала ее вещи и спрятала:

– Не пущу, хоть ты разбейся!

Ольга уехала в Селиваново в чем была – в летнем потрепанном платьице и тапочках на босу ногу. На другой же день мать послала ей вещи с попутной подводой и как будто смирилась с тем, что Ольге не жить дома.

И следующее лето Ольга тоже провела в деревне, и опять работала в колхозе. С матерью жили мирно, она часто болела, но крепилась, а перед отъездом Ольги слегла – и лежала не вставая, говорила мало и смотрела на Ольгу так, что хотелось плакать, закрыть лицо руками и убежать куда-нибудь – лишь бы не видеть этих глаз. Но Ольга держалась и, хотя и отложила на неделю свой отъезд, все же заранее стала собираться, не таясь от матери. А мать молчала и уже ни о чем не просила ее.

В последний вечер перед отъездом Ольга укладывала свои вещи и вдруг повернулась к постели матери и увидела – огромные глаза на незнакомом лице, искаженном болью и горем, и в этих глазах – мольба, упрек, страх и любовь... Светлые слезы медленно катились по дряблым морщинистым щекам матери, и нельзя было поверить, что этой женщине нет еще и сорока лет.

– Ты что, мама? – крикнула Ольга.

– Что же ты делаешь со мной? – тихо сказала мать. – Ай не видишь, какая я? Сердце-то у тебя есть или нет? Звери – и те своих в беде не покидают, а ты? Даже подождать не хочешь, пока я на ноги встану...

Ольга бросилась к ее постели, упала перед ней на колени и прижалась лицом к темной жилистой руке матери, заплакала в голос:

– Мама, мамочка, не плачь, не надо! Прости меня, я никуда не поеду, останусь здесь, с тобой, насовсем, – понимаешь?

И целовала ее руку, а мать приподнялась на локте и обняла ее за голову, и на шею Ольге падали ее горячие слезы, но это уже были слезы радости, и слышала она тихий ласковый голос:

– Ну вот и ладно, доченька, вот и хорошо. Теперь заживем мы с тобой припеваючи... Лето вон смотри какое стоит, урожай в этом году хороший, даст бог, получим на трудодни – пальто тебе справим, Коле и Верке одежду купим, а то поизносились оба... Может, Белянка теленочка принесет. Говорят, на тот год обещали налоги скостить, тогда и свиней можно завести, и овечек прикупить... Будем жить не хуже других, много ли нам четверым надо... Нам бы вот Колю и Верку в люди вывести, только трудно мне одной, устала я... Ты уж потерпи немного, помоги мне...

Ольга молчала, уткнувшись лицом в одеяло.

Утром она встала рано, приготовила поесть, накормила ребятишек и услала их на улицу, убралась в коровнике и потом долго и тщательно мыла посуду. Мать наблюдала за ней тревожным, ищущим взглядом – Ольга старалась не смотреть на нее. О вчерашнем не заговаривали. Вытерев посуду, Ольга долго мыла руки и села, наконец, за стол, и то краснела, то бледнела, прикрыв глаза густыми ресницами... И вдруг резко поднялась, опрокинув стул, бросилась в другую комнату, к своей кровати, и стала быстро складывать вещи в обшарпанный чемодан, прислушиваясь – не скажет ли ей что-нибудь мать, не позовет ли? Но тихо и страшно было в избе, только гудели мухи, ударяясь о стекла окон, да шелестела материя в руках Ольги.

Она закрыла чемодан, вышла, оглянулась – мать смотрела на нее.

– До свиданья, мама, я должна ехать, – сказала Ольга, пытаясь удержать прыгающий подбородок, и быстро пошла к двери.

– Будь ты проклята! – с неожиданной силой крикнула мать. – Не дочь ты мне, слышишь? Нет у меня больше дочери!

Ольга споткнулась о порог и схватилась за косяк, чтобы удержаться, захлопнула дверь и больше ничего не слышала.

Давясь и захлебываясь слезами, она узенькими переулками выбралась на зады и все боялась встретить кого-нибудь, и потом вышла на грязную пустую дорогу, идущую в Селиваново, и долго шла пешком, сгибаясь под тяжестью чемодана.

Потом подобрала ее попутная машина.

В Селиванове была она три дня, заняла денег и уехала в Челябинск. Она знала, что когда-то – лет пять-шесть назад – жил там двоюродный брат ее отца, но что это был за человек и где именно он живет – совершенно не представляла. Но в Селиванове оставаться было невозможно, а больше ехать было некуда.

В Челябинске нежданную родственницу встретили довольно прохладно – семья у дядьки оказалась большая, и жить там было негде. С трудом удалось ей прописаться. Ольга хотела устроиться на какой-нибудь завод, но встретила единодушный отказ – никому не хотелось возиться с шестнадцатилетней девчонкой, ничего не умеющей делать. Все-таки, наконец, повезло – приняли ее в почтальоны.

За тот год немало километров отшагала Ольга по грязным и дымным челябинским окраинам. Особенно плохо пришлось зимой – Ольга жестоко страдала от холода и несколько раз довольно сильно обмораживалась, и всю зиму ходила с черными пятнами на щеках, с жирным, блестящим от мази лицом. Жила она в другом конце города, снимала койку в проходной комнате, и приходилось вставать в шесть часов, чтобы к восьми успеть на работу. По вечерам ходила в школу, и, хотя до начала занятий обычно немного удавалось подремать в котельной, все равно на уроках невыносимо хотелось спать, н иногда, если становилось совсем уж невмоготу, она уходила домой раньше обычного. А обычно возвращалась Ольга к часу ночи, с последним трамваем. Вагон был всегда переполнен, и никогда не удавалось занять место, но очень быстро Ольга выучилась спать стоя, прислонившись к железной, насквозь промерзшей стенке.

Зато как необыкновенно радовалась она наступившей весне, теплу, солнцу, а больше всего – тому, что предстояло ей. А предстояла ей – в это Ольга верила непоколебимо – жизнь необыкновенная и интересная, большая и хорошая...

Из Челябинска Ольга никому не писала – ни в Селиванове, ни домой. Написала только после того, как уехала в Москву и поступила в университет. Ответа пришлось ждать долго. Писал Коля. Письмо было коротенькое, и можно было понять, что мать – долго еще проболевшая после отъезда Ольги – так и не простила ее. Не простила и потом – за все эти годы ни слова не передавала Ольге в письмах, да и Коля писал очень редко.

Ольга несколько раз собиралась съездить в деревню, но так и не отважилась.

А потом забыла все. Забыла? Тогда почему же это «забытое» так хорошо помнится до сих пор? Да и как можно забыть такое? Значит, только внушила себе, что забыла.

И вот теперь поезд медленно тащил ее на восток, навстречу солнцу и времени, и колеса отстукивали не минуты и часы, а месяцы и годы...

Ольга лежала на верхней полке, отвернувшись к стене. Тяжело было вспоминать это давнее прошлое, и она приходила в отчаяние при мысли о том, что так будет продолжаться не один день, – двое суток до Селиванова, а там – что будет там? Застанет ли мать живой и от чего умирает она? Коля не написал об этом ничего вразумительного. Даже телеграмму не стал давать – почему? Не думал, что она приедет? Или мать не велела? И что она скажет матери?

Ольга пыталась не думать об этом, стала прислушиваться к разговору внизу, но говорили что-то скучное, обыденное. Тогда она слезла с полки, вышла в тамбур, закурила. Вагон был в хвосте поезда, его сильно трясло на стыках, и сидеть на маленькой откидной скамеечке было неудобно. Ольга встала, взялась за железные прутья двери. За пыльным стеклом быстро мелькала яркая зеленая земля, пыльное солнце ударило Ольге в глаза. Она зажмурилась и опять села на скамеечку. На руках у нее остались грязные полосы, и она с отвращением стала вытирать их платком. Трудно было сидеть здесь, и не хотелось возвращаться в свое купе, и Ольга встала и пошла в вагон-ресторан. Противно было открывать и закрывать столько тяжелых дверей, их ручки были липкими оттого, что за них хватались тысячи рук. «Надо попытаться перебраться в купейный», – вяло подумала Ольга и по пути спрашивала у проводниц, не скоро ли освободится место. Несколько человек ехали до Куйбышева, и Ольга договорилась, что потом переберется в купейный вагон.

В ресторане она заказала обед и взяла немного вина, и, когда выпила, сразу стало легче. И теперь уже удавалось не думать о том, что ждет ее в деревне.

«Может быть, действительно было бы лучше, если бы поехал Юрий? – подумала она. – Да нет, все правильно».

Ольга подумала об этом без горечи – она уже успела привыкнуть к мысли, что самые близкие люди редко по-настоящему понимают друг друга, даже если они и бывали в примерно одинаковых обстоятельствах. А тут уж и вовсе к Юрию претензий быть не может – ведь ему и отдаленно не приходилось испытывать того, что выпало на ее долю... Ольга вспомнила о том, как Юрий вел себя вчера, как старался понять ее и помочь, – и подумала о нем с внезапной нежностью: «Какой он хороший... И добрый. И почему я до сих пор не выхожу за него?»

Юрий уже несколько раз делал ей предложение, и Ольга не говорила ему «нет», только просила немного подождать, и сама толком не понимала, что заставляет ее откладывать замужество. Они встречались уже два года, и в последнее время были очень близки, и Ольга не ждала других встреч, ей было хорошо с ним, и про себя она давно уже решила, что выйдет за него, и смотрела на Юрия не только как на любимого человека, но и как на отца своих детей, и с удовольствием думала о том, что у них должны быть здоровые, красивые дети. Но все как-то не решалась расстаться со своей свободой, и иногда ей приходилось напоминать себе, какой ценой досталась ей эта свобода... «Опять о том же? К черту!» – решила Ольга, тряхнув головой, закурила и стала смотреть в окно. «Да, теперь все кончится само собой... Приеду оттуда и скажу Юре, чтобы готовился к свадьбе. Хватит ждать», – решила Ольга. «Рожать тебе надо, девка», – с улыбкой вспомнила она ворчливые слова старушки-гинеколога, сказанные полгода назад. «Да, надо рожать...»

Ей давно уже хотелось ребенка, и она не раз представляла себе, как по утрам просыпается ее девочка – обязательно девочка – и спросонья тянется к ней мягкими пухлыми ручками и как она бегает по квартире, весело топая ножками... Особенно нравились ей трех-четырехлетние девчушки, с бантиками в волосах, и Ольга с невольной грустью прикинула, что когда ее девочке будет четыре, ей самой будет по меньшей мере уже тридцать. «Да, нечего откладывать. Тебе уже не семнадцать...» Когда она уходила из дома, Верочке тоже было четыре. Значит, сейчас ей тринадцать. Всего на год меньше, чем было Ольге, когда она уезжала в Селиваново. Интересно, какая она сейчас? А сколько же лет Коле?

Она так и не могла точно вспомнить, когда родился Коля, и только потом сообразила – в сорок втором году, ведь мать вышла замуж весной сорок первого. Значит, ему сейчас девятнадцать и в этом году, наверно, в армию. Вот так... А ты говоришь, что теперь все кончится само собой. Даже не подумала о том, что станет с Верочкой... О господи, как медленно тянется время...

Она долго еще сидела, курила и смотрела в окно. Потом напротив нее сел молодой человек, одетый с той элегантной небрежностью, которая вырабатывается годами. Он потянулся за листочками меню, спросил Ольгу:

– Разрешите?

– Да, пожалуйста, – ответила Ольга и мельком взглянула на него. Тот ответил ей откровенно заинтересованным взглядом. «Ну вот, – с досадой подумала Ольга, – теперь придется еще обрывать ухаживание этого петушка».

Официантка подошла к их столику, и молодой человек уверенным, небрежным голосом сделал заказ – с коньяком, сухим вином и бутербродом с черной икрой. Ожидая, пока подадут обед, он тоже закурил и стал смотреть в окно, изредка поглядывая на Ольгу. Ольга, погасив сигарету, внимательно посмотрела на него – тот заметил ее взгляд и призывно улыбнулся. Он был довольно красив, у него были хорошо вычищенные ногти и безукоризненно повязанный галстук, у него наверняка приятные манеры – и все-таки было в нем что-то такое, что неприятно задело Ольгу, и она не могла понять – почему?

Скоро ему принесли обед. Молодой человек ел так, словно откуда-то издалека следил за каждым движением своих рук, чтобы – боже упаси – ни в чем не сфальшивить. И коньяк он пил изысканно – маленькими глотками, из рюмки, налитой на три четверти.

«Все-таки, – подумала Ольга, – почему он так не нравится мне? Неужели только потому, что он так хорошо воспитан и происходит явно из интеллигентной семьи? А, при чем тут хорошее воспитание и интеллигентная семья?»

Ольга допила свое вино, и следом выпил молодой человек, чуть подавшись вперед, безмолвно приглашая ее к знакомству. «Господи, как они все одинаковы в этом... Чего он хочет? Маленькая дорожная интрижка, поцелуи в тамбуре, павлиний хвост своего „я“, горячее прощание и неизбежные обещания писать, приехать, за тобой – хоть на край света... А потом похвастаться в компании подвыпивших приятелей – мальчики, с какой я женщиной ехал... Как глупо и пошло все...»

Когда Ольга достала сигарету, он торопливо зажег спичку и дал ей прикурить. Ольга кивком поблагодарила – он нагнулся к ней через стол и сказал приятным баритоном:

– Между прочим, меня зовут Сергеем... Может быть, выпьем вместе, так сказать, ради знакомства?

И потянулся со своим графинчиком с коньяком к ее рюмке.

Ольга безразлично спросила:

– Зачем?

– Что «зачем»? – не понял ее Сергей.

– Зачем нам знакомиться?

– Ну, то есть как это зачем? – искренне удивился Сергей. – Чтобы приятно провести время, поговорить, так сказать, развеять дорожную скуку.

– А мне не скучно, – сказала Ольга, и Сергей обескураженно промолчал, убрал руку с графинчиком.

– Вы куда едете? – спросила Ольга.

– В Челябинск, – воспрянул духом Сергей.

– А я дальше. Так какой смысл в нашем знакомстве?

Ольга говорила спокойно, поигрывая коробкой сигарет, и Сергей явно не понимал, говорит она серьезно или шутит, и в замешательстве смотрел на нее.

У Ольги мелькнула неожиданная мысль. Она улыбнулась, и Сергей сразу приободрился, когда услышал:

– Хорошо, я выпью с вами, но с условием – сначала вы откровенно ответите мне на некоторые вопросы.

– О, пожалуйста, – с готовностью согласился Сергей. Очевидно, в его представлении откровенный разговор означал неминуемое сближение.

– Ну что ж... – сказала Ольга. – Сколько вам лет – двадцать три, двадцать четыре?

Она намеренно занизила его возраст – Сергею было не меньше двадцати пяти.

– Двадцать шесть, – ответил Сергей, явно обескураженный этим вопросом и чуть-чуть обиженный.

– Даже так... Вы кончили институт – какой?

– МАИ.

– Работаете инженером?

– Да.

– Работа у вас интересная, вы человек удачливый, начальство вас ценит, с сослуживцами вы никогда не ссоритесь – не так ли?

– Пожалуй, – не сразу ответил Сергей, – но к чему эти вопросы, не понимаю.

– Мы же договорились...

– Ну хорошо, спрашивайте дальше.

– И крупных неприятностей, больших неудач – этого у вас тоже не было?

– Как будто нет...

– Вы, разумеется, холостяк?

Сергей, окончательно сбитый с толку, кивнул.

– Еще один вопрос: сколько вы получаете?

– Сто двадцать.

– А почему вы заказываете себе обед, который обойдется вам почти в десять рублей?

Сергей раздраженно дернул плечами и потянулся за сигаретой:

– Ну, знаете ли...

– Не сердитесь, – примиряюще улыбнулась Ольга, – и на этот вопрос можете не отвечать. Я сама знаю почему. Вы живете с родителями, а они неплохо обеспечены, так что вам не приходится особенно экономить. Кто ваши родители?

– Отец – юрист, мать преподает в институте, – сухо ответил Сергей.

– Что-то в этом роде я и предполагала... – медленно сказала Ольга. – Ну, а теперь давайте выпьем.

Сергей облегченно вздохнул, налил обе рюмки, спросил с улыбкой:

– Ну, так как же вас зовут?

– А никак, – не сразу ответила Ольга. Ей вдруг стало смешно – и зачем она затеяла этот разговор? Только испортила человеку аппетит. – Я не хочу с вами знакомиться. Но давайте все-таки выпьем. И знаете, за что? За вашу неудачу. За ваши поражения. За то, чтобы вы скорее повзрослели... Что же вы не пьете?

– Странная вы какая... – произнес Сергей, чуть покраснев, и отставил рюмку.

– Возможно, – согласилась Ольга. – Но говорю я вполне серьезно. Так что, будете пить?

– Буду, – со злым блеском в глазах сказал Сергей и опрокинул рюмку. Видимо, теперь ему было не до изысканности.

– Ну, вот и хорошо, – сказала Ольга и тоже выпила. Потом подозвала официантку, рассчиталась и сказала Сергею: – Не сердитесь на меня.

Тот ничего не ответил.

Шагая по качающимся коридорам вагонов и открывая все те же бесконечные двери, неприятно пахнущие железом, Ольга думала: «Все-таки почему он так не понравился мне?» И вдруг – отчетливая неприятная мысль: а ведь его жизнь поразительно похожа на жизнь Юрия. Внешне, по крайней мере... Разница только в возрасте...

Ольга добралась до своего купе, легла на полку и стала вспоминать.

В ту компанию Ольгу привел Игорь, ее шеф. Шел шефу всего двадцать седьмой год, но был он уже кандидатом наук и руководителем темы. Когда Ольгу представили ему, он небрежно оглядел ее и сказал:

– Кажется, в таких случаях принято говорить – «очень приятно познакомиться»? Ну что ж, приятно... так приятно... – Он сильно тряхнул ее руку и театрально вздохнул: – Увы, это пока все. Анафемски занят – и прошу с недельку меня не беспокоить. Присмотритесь пока, что, как и с чем едят, потом уже поговорим.

Присматривалась Ольга два дня, а потом не выдержала:

– Игорь Александрович, можно вас на минутку?

– На минутку – можно, – снисходительно разрешил Игорь. – Даже, вероятно, на две. Разговор что – кон-фи-ден-ци-аль-ный?

– Да.

– Ну что ж, придется уединиться.

Он отвел ее на лестничную площадку и сказал:

– Весь внимание.

– Я все-таки хотела бы поскорее узнать, чем мне предстоит заняться. Вы не могли бы...

– Мы – нет, – с улыбкой перебил ее Игорь. – За два дня ты могла бы заметить, что в группе все обращаются ко мне на «ты». Вряд ли ты захочешь быть белой вороной... Сей вопрос исчерпан?

– Да, – невольно улыбнулась и Ольга, обезоруженная непринужденностью Игоря.

– Отлично, – с явным одобрением посмотрел он на нее. – Будем считать, что проблема церемониала решена... Ну, а по существу разговора... Ты не забыла, что я просил подождать неделю?

– Нет.

– Мне действительно чертовски некогда. – Игорь сразу стал серьезным. – И хочешь не хочешь, а подождать тебе придется. Это, между прочим, в твоих же интересах. Я не хочу давать тебе первое попавшееся задание, которых, кстати, у меня множество. Освобожусь – поговорим как следует и тогда уже решим. Договорились?

– Да.

– Ну и лады...

И Ольге пришлось ждать пять дней. Именно пять – ни больше и ни меньше. И хотя Игорь явно еще не освободился, в конце пятого дня он попросил ее задержаться после работы. Когда они остались одни, Ольга сказала:

– Если ты еще занят, я могу подождать.

– Вероятно, можешь. Но я очень не люблю без крайней необходимости отступать от своих слов. Неделя прошла – так что давай говорить.

Он с полчаса умело выспрашивал ее, задавал самые неожиданные вопросы и, наконец, сказал:

– Допрос окончен. Хочешь резюме?

– Конечно.

– Чуть лучше того, что я ожидал, и значительно хуже того, что мне хотелось бы. Первую часть этого утверждения можешь принять как комплимент, вторую – как реальную оценку твоих нынешних возможностей... Обиделась?

– Немножко, – призналась Ольга.

– Вполне естественная реакция, – испытывающе посмотрел на нее Игорь. – Я мог бы обойтись первой частью своего резюме, но счел нужным сказать и вторую. Потому что я намерен дать тебе задание, которое, если рассматривать объективно, тебе пока не по силам. И все же советую взяться за него.

– Но если оно мне не по силам, как же я его выполню? – с недоумением спросила Ольга.

– Но ведь я сказал – «пока не по силам». Думаю, что если основательно поработаешь, в конце концов справишься... С моей и божьей помощью.

– Я согласна.

– Даже не узнав, какое задание?

– Да.

– Ну что ж, недурно... Приступим.

Они просидели в пустой комнате три часа, и Ольга наконец взмолилась:

– Хватит, я уже ничего не соображаю.

– Это можно было сказать еще минут сорок назад, – невозмутимо сказал Игорь, взглянув на часы. – Точнее – сорок две...

– Зачем же ты тогда возился со мной эти сорок две минуты? – сердито спросила Ольга.

– Надо же было проверить твою способность критически оценивать реальное положение вещей.

– Проверил?

– Конечно.

– Ну и как?

– Неплохо. Ты упряма, но почти в меру. Как раз то, что мне нужно.

– Ты говоришь, как барышник на конском базаре, – попробовала возмутиться Ольга.

– А ты была на конском базаре? – спросил Игорь, не обращая внимания на ее тон.

– Да.

– Ну и как, интересно?

– Представь себе, да.

– Представить не могу, лошадей видел только на выставке, но там барышников, по-видимому, не было...

– Кстати, – небрежным тоном задала Ольга вопрос, давно занимавший ее, – как получилось, что я оказалась в твоей группе? Ведь я уже почти распределилась в Долинск.

– Ты думаешь, здесь тебе будет хуже?

– Нет, но... кому я этим обязана?

– Мне, – просто сказал Игорь. – Я был на защите твоего диплома – и ты мне понравилась.

– Я или моя работа?

– Ты. В работе не было ничего особенного.

– Ты что, всех так подбираешь?

– Ну, зачем же... не так уж много людей, которые мне нравятся.

– И чем же я тебе... понравилась?

Ольгу и смущал, и забавлял этот не совсем обычный разговор.

– Во-первых, ты красивая, – невозмутимо сказал Игорь. – А мне, как и всем грешным мужчинам на этой грешной земле, приятнее смотреть на красивых женщин, чем на дурнушек.

– Благодарю, – наклонила голову Ольга.

– Не стоит.

– И это все, чем я приглянулась тебе?

– Нет. Есть в тебе нечто такое, что выгодно отличает тебя от других физико-математических девиц.

– Что именно?

– Как тебе сказать... – Игорь задумался на несколько секунд. – Решительность. Твердость характера. Даже, я сказал бы, некоторая жесткость, женщинам обычно не свойственная, но в исследовательской работе это качество весьма ценится...

– И в чем же все это выражалось?

– Во многом. Во взгляде, в манере говорить, в том, как ты писала на доске, даже – как ты иногда морщилась. То ли туфли тебе были малы, то ли лифчик жал.

– А ты, однако, нахал, – невольно улыбнулась Ольга.

– Немножко есть, – согласился Игорь.

– Ну, а что будет, если через месяц я тебе разонравлюсь?

– И это возможно. Однако, – он очень похоже скопировал ее, – из этого ровным счетом ничего не следует...

Да, она явно нравилась Игорю. Ольга не раз ловила на себе его внимательные взгляды и не сомневалась, что за ними вскоре последуют какие-то действия. Но она ошиблась. Игорь неназойливо опекал ее в работе, вовремя приходил на помощь, беззлобно подшучивал над ней, но не делал никаких попыток к сближению. Однажды, месяца через два, Ольга насмешливо сказала ему:

– Ты так смотришь на меня, как будто прикидываешь – стоит ли тебе в меня влюбляться.

– И это было, – неожиданно сказал Игорь.

– Вот как... И ты решил, что не стоит?

– Не совсем так... Просто я понял, что мы не из тех сапог, которые составляют пару.

– Интересно... Почему?

Она уже достаточно хорошо знала Игоря, чтобы без опаски задавать такие вопросы.

– Не знаю. То ли мы оба левые, то ли оба правые, но что мы, – подчеркнул Игорь, – две вещи несовместные – это факт...

– Другими словами, ты видишь во мне что-то такое, что тебя не очень устраивает.

– Можно сказать и так.

– Что же?

– А тебе хочется знать?

– Конечно.

– Вот что я люблю в тебе, – улыбнулся Игорь. – Девять женщин из десяти наверняка уклонились бы от этого разговора. А ты – «конечно»... Итак, что меня в тебе не устраивает. Во-первых, мы далеко не пара по внешним данным. А для таких, как ты, это может значить немало.

– А есть и такие, для которых это ничего не значит?

– Бывают, но редко. А самое главное, – забудем на минутку об этом несоответствии, – конечно, то, что ты никогда не будешь любить меня. То есть любить так, как мне хотелось бы.

– Почему ты так думаешь?

– Это я уже вряд ли сумею объяснить. Придется говорить о себе, а этого я не люблю и не умею...

Игорь замолчал, и Ольга, подумав, спросила:

– А не надо ли понимать твои слова так, что я вообще не могу любить?

– Я этого не говорил.

– Но подумал.

– Был такой грех, – признался Игорь. – Но я, видимо, ошибся.

– А все-таки – что заставило тебя так подумать?

– Как тебе сказать... Твоя эмоциональная заторможенность, что ли... Ты так привыкла держать себя в узде, не давать воли своим чувствам... Есть же такая пословица: привычка – вторая натура. Тебе, видимо, так часто приходилось насиловать себя, что и сейчас, когда в этом нет необходимости, ты нередко поступаешь так же... Зная твою биографию, понять это можно. Все-таки такие подвиги бесследно не проходят.

– Какие подвиги? – нахмурилась Ольга.

– Ну, видишь ли, – серьезно сказал Игорь, – все-таки твой «путь в высшее общество» – путь, мягко говоря, не из самых легких и не каждому по плечу. А из этого автоматически следует, что ты – женщина... несколько из ряда вон выходящая. Теория подсказывает, а практика свидетельствует, что почти за всякую незаурядность приходится рано или поздно чем-то расплачиваться. Природа, как тебе известно, вещь среднестатистическая, и если она одаряет чем-то сверх нормы, то непременно что-то и отнимает. Существуют, конечно, и исключения из этого правила, ты – не из их числа...

Однажды Игорь пригласил ее в ту довольно пеструю компанию... Юрий сразу обратил на нее внимание, но подошел не скоро. Он неплохо рассказывал, недурно пел, и делалось это как будто для всех, но уже через пятнадцать минут Игорь наклонился к Ольге и тихо сказал:

– Слушай, золотая рыбка, а ведь все это красноречие – по твою душу. Вернее – по твое тело.

– Ты думаешь?

Игорь усмехнулся.

– Хочешь знать, как дальше развернутся события? После второй рюмки он пригласит тебя танцевать, сделает три-четыре довольно банальных комплимента, «тонко» даст понять, что ты ему нравишься, вызовется провожать...

– Он, кажется, пришел вон с той блондинкой?

– Да, с Ниной. А уйти захочет с тобой. По их понятиям, это вполне допустимо.

– Кого – их?

– Их, – мотнул головой Игорь на всю компанию.

Он угадал все почти до деталей. После того как Юрий трижды танцевал с ней, Игорь спросил:

– Ну как, ты еще не проглотила наживку?

– А я должна ее проглотить?

– Почему бы нет? Он очень недурен.

– Что ты имеешь в виду?

– Прежде всего – это превосходный экземпляр мужской породы. В отличие, скажем, от меня.

– Ты полагаешь, что только это мне и нужно?

– Почему только это? В нем наверняка бездна всяческих достоинств.

– Ты хорошо знаешь его?

– Не очень. Но какое это имеет значение?

– Ты прав, никакого...

Юрий до конца следовал «сценарию» Игоря. Он действительно вызвался провожать ее, Ольга довольно резко отказалась – и даже пожалела его, когда увидела, как он растерялся... И в тот же вечер забыла о нем. Но через неделю случайно встретилась с ним, и вот – собирается за него замуж... И Игорь тоже советует ей это...

Однажды Игорь сказал ей:

– Слушай, а твой Юрочка, кажется, всерьез ревнует тебя ко мне. Может, мне... того, стушеваться на время?

– Не надо, – поморщилась Ольга.

– Мучается ведь человек...

– А кто ему велел мучиться? Что, я дала ему какие-нибудь поводы для этого?

Игорь хмыкнул:

– Как будто для ревности нужны какие-то поводы... Ты собираешься выйти за него замуж?

– Не знаю, – не сразу ответила Ольга.

– Если бы тебе нужен был мой совет... – Игорь замолчал.

– Да?

– Я бы сказал – выходи.

– Ты действительно так думаешь?

– Конечно, – очень серьезно сказал Игорь. – Иначе бы не говорил.

– Но ты же как-то сам говорил, что плохо знаешь его.

– Да ведь хорошо я и самого себя не знаю... – улыбнулся Игорь. – Тебя, как я понял, несколько смущает то, что он не всегда и не во всем понимает тебя, так?

– Да.

– В этом ничего страшного нет. В некотором смысле это даже неплохо...

– Слушай, ты можешь говорить серьезно?

– А я и говорю серьезно. По-моему, одна из причин неудачных браков – обыденность и скука. А тут будет, ну, скажем, некое подобие тайны, что ли...

– А ну тебя...

– Ладно, шутки в сторону... Ты же как будто любишь его.

– Вот именно – как будто...

Ей не хотелось больше думать о Юрии, она попробовала читать – не читалось. И опять вспомнился Юрий, вчерашний вечер... Неужели он так ничего и не понял? А ведь похоже на то...

Он пришел как обычно – в шесть. Ольга уже прочла письмо Коли и почти час ходила по комнате, курила, думала, и когда прозвенел звонок, она обрадовалась – наконец-то с Юрием все станет проще и легче, самое главное – не быть один на один с этой тяжестью, с воспоминаниями. Она открыла ему. Юрий ничего не заметил. Привычно улыбнулся, протянул ей букетик цветов, поцеловал в щеку и весело проговорил:

– Добрый вечер, Оленька! Как поживают твои неуловимые мю-мезоны?

Он часто говорил ей что-нибудь такое, вычитав в ее книгах какой-нибудь замысловатый термин, – его ничуть не смутило бы то, что работа Ольги не имеет никакого отношения к мю-мезонам, вздумай она сказать ему об этом, но вчера это прозвучало особенно неуместно. Ольга молча посторонилась, пропуская его. Юрий прошел в ее комнату, поставил цветы в вазу и с улыбкой повернулся к ней – и только тогда догадался, что с ней происходит что-то неладное, и встревоженно спросил:

– Что-нибудь случилось?

– Случилось? – повторила Ольга и помолчала, как будто спрашивала себя – действительно ли что-то случилось? Посмотрела на его лицо и сказала: – Да, пожалуй... – И рассказала ему о письме Коли.

– Вот как... – растерянно сказал Юрий и сразу стал таким же естественно печальным, как становится печальным человек, у которого еще никто из близких не умирал и который вдруг получает известие о смерти двоюродной тетки, которую он никогда не видел.

Он подошел к ней и, ласково взяв ее руки в свои, осторожно сжал их:

– Ты уж держись, Оленька.

А она вдруг высвободила руки и отошла от него, и он с недоумением взглянул на нее. Ольга села в кресло и стала смотреть в окно, и Юрий, вероятно, не знал, о чем говорить, и, наконец, спросил:

– Ты что же, поедешь туда?

– Да, поеду, – не сразу ответила Ольга.

– Когда?

Ольга пожала плечами.

– Да как поезд будет.

– Хочешь, я поеду с тобой?

Наверно, он не сомневался в том, что ему нужно ехать с ней и что она ждет этого предложения, – ведь это так естественно, когда любимый человек приходит на помощь в трудную минуту, но Ольга сказала неожиданно для самой себя резко и твердо:

– Нет, я поеду одна.

– Почему? Я вполне могу освободиться на работе.

Он постарался скрыть обиду, но это плохо удалось ему.

– Не в этом дело. Не надо обижаться, Юра, – тихо сказала Ольга, искоса взглянув на него. – Лучше будет, если я поеду одна.

– Разве тебе будет хуже со мной?

Ольга покачала головой и повторила:

– Не в этом дело...

Но она не стала ничего объяснять ему, и он опять не знал, что сказать, и Ольге вдруг захотелось, чтобы он ушел, и она почти обрадовалась, когда он предложил:

– Тогда я поеду на вокзал, куплю билет и сразу же сюда.

Приехал он часа через два и нерешительно топтался у двери, говорил о том, что поезд идет завтра утром, что ему, к сожалению, не удалось достать места в купе, – Ольга слушала его и молчала. Юрий подошел к ней сзади, обнял за плечи и ласково сказал:

– Ну, не надо, Оленька... Что же теперь поделаешь...

Ольга повернулась к нему и улыбнулась, почти засмеялась:

– А ты все о том же... Друг мой, да я о матери совсем и не думаю. Для этого будет еще время...

Зачем она лгала ему? Почему не рассказала всего, о чем передумала в эти часы, – а ведь думала она только о матери... Но ее вдруг чуть ли не взбесил его скорбный вид, его заботливость, показавшаяся ей фальшивой и неестественной, и она говорила, с улыбкой глядя на него:

– Откровенно говоря, мне и думать о ней не хочется – я давно уже забыла о ней, а начинаю вспоминать – приходит в голову почему-то только одно плохое. Сейчас вот очень хорошо помню, как она несколько раз пыталась запретить мне учиться, как я голодала два года... Отлично помню, что она говорила мне тогда, что я отвечала ей, а вот какая она была тогда – совсем не помню. Понимаешь, лицо ее не могу вспомнить... – Вот тут Ольга говорила правду – лицо матери вспомнить ей действительно никак не удавалось. – У меня даже фотографии ее нет... Ну, да будет об этом. Давай-ка пить кофе. Ты, наверно, проголодался? Я сейчас что-нибудь приготовлю тебе...

Ольга говорила – и думала: «Господи, какой же ты... Останови меня, скажи какое-нибудь живое человеческое слово, попытайся понять меня...» Но Юрий с каким-то растерянным удивлением отвел взгляд и пробормотал:

– Да нет, я не голоден...

Наверно, он принял ее спокойствие за чистую монету, и ее слова показались ему очень странными – ведь нельзя быть такой спокойной и равнодушной, если где-то далеко умирает мать, надо думать о ней – и вдруг эта неуместная улыбка и прозаическое: «Я сейчас что-нибудь приготовлю тебе...»

И Ольга отвернулась, вздохнула. «Эх, Юра, Юрочка, неужели жизнь за все твои годы ни разу как следует не ударила тебя? Хотя за что тебя бить...»

Он еще почти час просидел у нее – Ольга была спокойна и молчалива, изредка поглядывала на него, видела его растерянность и недоумение и, наконец, спросила:

– Что смотришь так... по-ученически? Не знаешь, как вести себя?

Он только покачал головой, явно не зная, что ответить, и Ольга вздохнула:

– А никак не надо вести себя... Вот думаю: ехать мне или не ехать?

Зачем она говорила это? Ведь с первых же минут, как прочла письмо Коли, Ольга знала, что поедет... Но сейчас, заметив нескрываемую растерянность Юрия, она с раздражением спросила:

– Ведь надо ехать, а?

– Надо, – сказал Юрий.

– Надо? – Ольга подняла брови. – А почему, собственно, надо? Почему ты считаешь, что надо ехать?

Кажется, он едва удержался, чтобы не пожать плечами, – ответ, конечно, представлялся ему само собой разумеющимся.

– Ну? – Ольга прямо смотрела на него немигающими глазами.

– Не знаю, – тихо сказал Юрий. – Просто думаю, что ехать надо, несмотря на всякие «но»...

– Да какие тут могут быть «но»? – вспылила Ольга. – Юра, ты только вдумайся, о чем я говорю. Ведь мать умирает, понимаешь, мать! А я говорю, что мне не хочется ехать туда, а ты... Послушай, – Ольга снова стала спокойной, – а если бы я и в самом деле не поехала, ты очень удивился бы? Ну, скажи честно?

Юрий молчал, не глядя на нее. И ей почему-то стало жаль его. Она сказала:

– Ты иди, мне надо подумать...

Прощаясь, она чуть было не сказала ему:

– А ведь мне действительно очень не хочется ехать туда...

Наконец-то кончилась эта невыносимо длинная и утомительная дорога, и вот – шла Ольга по тем же улицам Селиванова, по которым уходила отсюда девять лет назад, и так же грязно и уныло было кругом, и даже дождь, кажется, был точно такой же, как тогда – мелкий, холодный, настоящий осенний дождь, хотя и была сейчас весна... И все, все остальное было точно таким же, и на какое-то мгновение у нее мелькнула сумасшедшая мысль – да точно ли сейчас шестьдесят первый год, а не пятьдесят второй? Но год был шестьдесят первый. Просто время, наверно, забыло заглянуть сюда. Время только ослабило память жителей этого городка – никто не узнавал ее, хотя Ольга узнавала многих... Неужели так сильно изменилась она?

Около школы Ольга постояла несколько минут, пытаясь вспомнить – всегда ли она была такой маленькой, и невзрачной, или время так состарило и разрушило ее? В школе шли занятия – за мутными окнами шевелились какие-то неясные тени. Тот угол, где была комнатка тети Даши и где Ольга прожила два года, совсем осел, рама окна перекосилась и треснувшие стекла были подклеены бумагой. Окно было задернуто занавеской – значит, тетя Даша все еще живет там... А может быть, уже не тетя Даша, а кто-то другой? Наверно, из-под пола по-прежнему все время дует, а крыша совсем протекает – не похоже было, чтобы ее основательно чинили, тогда еще потолок всегда был сырой и темный, и после дождей штукатурка начинала обваливаться и падать на пол...

Ольга понимала, что надо зайти в школу, увидеться с учителями и тетей Дашей, и знала, как все будут рады ей, будут восхищаться, но время шло, а она все не решалась войти во двор, а когда зазвенел звонок и внутри что-то задвигалось, затопало, зашевелилось – она повернулась и быстро пошла прочь. «Потом, на обратном пути», – подумала она.

В деревню добралась, когда стало темнеть. Шофер ссадил Ольгу у развилки, и отсюда до дома надо было идти через всю деревню. Ольга шла по широкой улице, оглядывалась кругом – и опять было то же странное чувство, что ничего, совсем ничего не изменилось здесь за девять лет. А изменения были – тянулись по улице столбы с провисшими проводами, которых не было тогда, темнели впереди длинные низкие строения – должно быть, новая ферма, решила Ольга, – да и сама улица стала немного длиннее – появилось несколько новых домов. Пусто было на улице, редкие прохожие, попадавшиеся навстречу Ольге, не узнавали ее, окидывали любопытными взглядами и шли мимо, ни о чем не спрашивая. И дом – ее дом – как будто совсем не изменился, только крыша залатана в двух местах да ворота выкрашены заново.

Узнали ее не сразу. Первой неуверенно подошла Верочка, покраснела и опустила глаза. Ольга притянула ее к себе – Верочка неловко уткнулась куда-то под мышку ей, а Ольга крепко прижала к груди ее светловолосую голову, пахнущую дешевым мылом. Оглядела избу, увидела пустой стол, Колю, вставшего при ее появлении, потом – аккуратно прибранную кровать матери, и поняла, что мать умерла, и что-то вдруг остановилось в ней – и только потом она поняла, что плачет...

После первых неловких и бессвязных фраз, из которых Ольга узнала, что мать похоронили позавчера, а ее уже и не ждали, стали понемногу успокаиваться, присматривались друг к другу, говорили уже не так принужденно. Собрались ужинать – Верочка подавала на стол, а Коля отправился в сельпо. Ольга жадно вглядывалась в Верочку – хотелось знать, что скрывается за этим смущением и опущенными ресницами, действительно ли рады ей здесь? Верочка была тонкая и худенькая, смотрела все куда-то в сторону, а встречаясь глазами с Ольгой, краснела и опускала голову, и ничего нельзя было увидеть в ее взгляде.

– Ты что, шестой кончаешь? – спросила Ольга.

– Шестой, – тихо ответила Верочка, не поднимая.

– А учишься как?

– Хорошо... На четверки и пятерки.

– А чего больше?

– Пятерок, – сказала Верочка и наконец-то посмотрела на Ольгу, и опять покраснела, и снова начала вытирать вилки и ложки, и без того натертые до блеска, и стояла перед Ольгой словно виноватая ученица перед строгим учителем.

Вернулся Коля, поставил на стол пол-литра водки и бутылку яблочной настойки.

– Наверно, не очень хорошая, – неуверенно сказал он, крутя в руках бутылку с настойкой.

– Ничего, – улыбнулась Ольга, рассматривая Колю, – обойдемся как-нибудь... – И добавила: – Экий ты... большой...

– Да, – усмехнулся Коля, – ростом бог не обидел.

А был он не только высок, но и вообще очень крепок – широкоплечий, с большими и, видимо, очень сильными руками, и выглядел значительно старше своих девятнадцати лет. На Ольгу он смотрел спокойно, не выражая ни радости, ни неприязни, – и она с горечью подумала, что ему, кажется, все равно, приехала бы она или нет... Или все это только маска? Решить было трудно – Ольга почти ничего не знала о нем. Знала, что после окончания семилетки Коля два года работал в колхозе, потом – курсы трактористов, сейчас – в МТС и – что еще? Стоял перед нею незнакомый человек, ее брат, и как будто даже не хотел, чтобы о нем узнали побольше, – на вопросы отвечал коротко, да и сам, если и расспрашивал, то больше, кажется, из вежливости. Она заметила, что Коля рассматривает ее каким-то чересчур мужским взглядом, словно перед ним сидела не сестра, а просто посторонняя девушка, за которой при случае можно и приударить. И что-то вроде насмешливого осуждения мелькнуло в его глазах, когда он смотрел на ее накрашенные ногти и затем скользнул взглядом вниз, на открытые колени, и Ольга поймала себя на желании одернуть юбку и выпрямиться.

Разговор не получался. О матери, словно сговорившись, не упоминали, говорили больше о соседях, знакомых, Коля выкладывал новости, скопившиеся за эти годы, отвечал на ее вопросы. Не много же было новостей... А ведь девять лет прошло, девять лет... Верочка и вовсе молчала, поминутно вставала, шла к печке или в погреб. Коля незаметно выпил больше половины бутылки, но как будто совсем не опьянел. Наверно, часто выпивает, подумала Ольга. Сама она выпила только одну рюмку.

Сидели допоздна, иногда подолгу молчали, придумывая, что бы сказать еще, и спрашивали о чем-нибудь мелком и незначительном, а о главном по-прежнему не заговаривали.

Верочка явно устала, у нее слипались глаза, и Коля наконец сказал ей:

– Иди спи, мы еще посидим.

Верочка встала и сказала, заикаясь от волнения:

– Я вам в прежней комнате постелю.

Верочка в первый раз прямо обратилась к ней, и Ольгу больно укололо и удивило это «вы» и то, что Коля принял это как должное.

– Хорошо, – не сразу сказала Ольга и как можно мягче добавила: – Только не нужно говорить мне «вы».

– Ладно, – покорно согласилась Верочка и ушла стелить постель. А потом все равно говорила Ольге «вы», и каждый раз Ольга как будто слышала: «Чужая... Чужая...»

Оставшись вдвоем, молча сидели, поглядывая друг на друга.

Коля опять налил водки, вопросительно посмотрел на нее – Ольга тоже налила себе и кивнула:

– Ну, выпьем...

Выпили.

Ольга закурила – первый раз за вечер. Коля покосился на нее – Ольга пододвинула ему пачку «Джебеля»:

– Кури.

Коля повертел в руках сигареты и положил обратно.

– Я уж лучше свои.

И задымил «Севером».

– Что мама... – тихо заговорила Ольга, – говорила обо мне...

Она хотела сказать «перед смертью», но не смогла выговорить этих слов.

Видимо, Коля ожидал этого вопроса и сразу ответил:

– Нет, ничего не говорила. Она последнее время почти без памяти была. Даже перед смертью не пришла в себя.

Коля же слово «смерть» выговорил легко, как самое обыкновенное и привычное.

– А от чего она умерла?

– Сердце... Давление у нее было высокое, последние два года она уже и работать не могла, почти все время лежала...

Вот так... Два года мать болела, а ты даже не знала об этом... И не странно ли это – спрашивать, от чего умерла твоя мать?

– Осенью она совсем слегла, удар у нее был, речь отнималась, – продолжал Коля. – Мне тогда еще сказали, что второго удара она не выдержит, хорошо, если до весны дотянет... Точно угадали, как в аптеке, – с тихой злостью сказал Коля.

Помолчали.

– Что же делать будешь? – спросила Ольга.

Коля неопределенно пожал плечами.

– Да что делать... Что и раньше. Работать.

– Учиться дальше не думаешь?

Он удивленно взглянул на нее, как будто она сказала какую-то глупость.

– Да какое же для меня теперь ученье, сама посуди? И где? Мне ведь еще и в армию идти. В этом году должен, да военком говорил, что отсрочку на год, а то и два могут дать в связи с семейными обстоятельствами.

– А что же ты... раньше мне не написал?

– Мать не велела, – тихо сказал Коля, не глядя на нее. – Приказывала и вовсе не писать, это уж я сам...

Ольга глубоко затянулась, щурясь от дыма.

– А ты что, жениться думаешь?

От этого неожиданного вопроса Коля смутился.

– Да думаю...

– И на ком, если не секрет?

– Да какой там секрет, вся деревня знает... На Маше Зиновьевой. Да ты вряд ли помнишь ее, их ведь там много, а тогда она совсем еще девчонкой была. Ей и сейчас-то еще восемнадцати нет.

Ольга, хоть и знала Зиновьевых, действительно не могла вспомнить Машу.

– И когда свадьба?

– Да осенью, должно быть, после уборки... Приедешь?

– Вряд ли.

– А то приезжай. Если в деньгах дело, – Коля покраснел, – то я найду, не беспокойся. Я ведь хорошо зарабатываю, в весну и лето иной месяц больше двух сотен выходит, – не удержался Коля, чтобы не похвастаться.

Ольга усмехнулась.

– Да нет, не в деньгах дело. Времени не будет, работы много. Я и сейчас-то еле выбралась.

– А-а... Ну, смотри сама.

Отказом ее он как будто совсем не огорчился.

– Ты, может, думаешь, что рано женюсь? – вдруг спросил Коля.

– Да ничего я не думаю.

Но он все-таки стал объяснять:

– Можно бы и подождать, да ведь надо же кому-то хозяйство вести. Верке одной не справиться, и так с ног сбивается. Да и для Маши так лучше – уж больно тесно они там живут, их же девять душ.

Ольга промолчала.

– А ты? – спросил Коля.

– Что я? – не поняла Ольга.

– Не замужем?

– А-а... Нет.

– И не собираешься?

– И не собираюсь, – почему-то сказала Ольга и спросила: – А как же Верочка?

– А что Верка? – Коля пожал плечами. – Так и будем вместе. Пусть пока учится. Маша девка хорошая, обижать ее не будет, да и я не позволю.

– Десятилетку у вас открывать не собираются?

– Не слыхать. – Коля пристально посмотрел на нее. – Ты не думай, я ее неволить не собираюсь. Захочет дальше учиться – пускай уезжает в Селиваново, я ее без поддержки не оставлю.

Коля говорил так, словно и мысли не допускал, что Ольга может иметь какое-то отношение к Верочке, к ее будущему, это должно заботить только его самого, Колю, – и Ольга вдруг отчетливо, почти со страхом подумала: «А ведь похоже на то, что ты действительно совсем чужая для них... Совсем чужая...»

И опять замолчали – теперь уже надолго. Коля допил остатки водки, Ольга пить не стала и вскоре поднялась из-за стола:

– Ну что, спать будем?

– И то верно, – с видимым облегчением сказал Коля. – Ты же устала с дороги.

Он проводил ее в комнату и, прежде чем уйти, задержался в дверях, спросил как бы с усилием:

– К матери-то... пойдешь?

И Ольге неудержимо захотелось плакать – и оттого, что он задал этот вопрос, и как он сказал – «к матери», словно она была еще живая.

Ольга закусила губу и кивнула.

Коля, заметив свою неловкость, виновато сказал:

– Я ведь потому спрашиваю, что в этих туфлях ты не пройдешь, сама видишь, какая грязь у нас... Скажешь Верке, чтобы нашла тебе сапоги, мне-то с утра на работу. Постараюсь вернуться пораньше.

И вышел, тихо прикрыв дверь.

Ольга сидела на кровати, сгорбившись и упираясь руками в колени, потом повалилась на подушку, вцепилась в нее – хотелось кричать и плакать, но кричать – нельзя, а слез – не было...

Утром Ольга и Верочка пошли на кладбище. День был серенький и хмурый, сочился мелким дождем, негромко шелестящим в небогатой придорожной зелени. Раскисшая дорога расползалась под неуверенными шагами Ольги, тускло и жирно блестела, звучно чмокала и вздыхала, как живая, плотно прижимаясь к ногам и неохотно выпуская их.

Дошли молча – говорить как будто совсем было не о чем.

Кладбище было маленькое, почти вросшее в землю, с почерневшими деревянными крестами и полуразмытыми надписями на табличках. Впрочем, таблички никому и не нужны были – все и без них знали, кто где похоронен... Ольга вспомнила, что зимой кладбище так сильно заносило снегом, что его почти не было видно – торчали только несколько крестов, и кладбище казалось совсем мертвым и забытым.

Могила матери выделялась свежей чернотой невысоко насыпанного холмика, и крест был белый, но уже покосился и недвижимо падал на бок, и казалось, что он просто приткнут к земле и что-то невидимое поддерживает его – так неестественно было сочетание белого свежеоструганного дерева и очень черной влажной земли с желтыми глинистыми прожилками.

Несколько минут стояли молча, и потом Ольга сказала Верочке:

– Ты бы пошла домой, а то холодно... Я одна отсюда дойду.

Верочка молча посмотрела на нее и тут же отвела глаза. «Обиделась?» – подумала Ольга и ласково тронула ее за плечо. Верочка покорно стояла перед ней и, когда Ольга легонько подтолкнула ее, так же молча повернулась и пошла назад в деревню, не оглядываясь. Шла она медленно, неуверенно переставляя ноги и чуть покачиваясь, и Ольге показалось, что она плачет.

Ольга не помнила, долго ли она стояла так, под мелким холодным дождем, тихо падавшим на холодную черную землю. Было тяжело и грустно, но не было ожидаемой боли. Эта боль появилась только на мгновение вчера вечером, когда она вошла в дом и увидела пустую кровать матери, и поняла, что ее уже нет и никогда не будет, и не у кого теперь просить прощения, и не помогут никакие слезы, никакие слова... И потом, когда Коля спросил ее: «К матери-то... пойдешь?» И эта боль прошла быстро, а потом – и сейчас – была глубокая печаль, но и печаль какая-то странная и холодная, идущая от разума. Тяжело было потому, что она знала – нет человека, бывшего ей когда-то самым родным и близким, давшего ей жизнь. И странным было уже то, что она думала так, а не плакала над этой холодной черной могилой, не просила прощения – ведь всегда живые в чем-то виноваты перед мертвыми (а уж она ли не виновата перед матерью?), – не вспоминала все самое лучшее, что было связано с матерью... Вспоминать Ольга пыталась по дороге сюда, но и это никак не удавалось. Даже лицо матери вспоминалось таким, каким оно было на тех фотографиях, которые она рассматривала вчера вечером, перед тем как лечь спать. Фотографий было мало, и на всех мать почему-то выглядела одинаково – неподвижная, с плоским, ничего не выражающим лицом, губы сурово поджаты, плечи опущены, и большие руки сложены на коленях и прижаты к животу... И плакать Ольга по-прежнему не могла – не было слез...

Она вернулась в деревню и зашла в пустой дом, показавшийся непривычно большим. Было в нем так уныло и мрачно, что казалось, весь он состоял из одного серого цвета, – и на душе у нее стало еще тяжелее, и захотелось уехать – сразу же, никого не дожидаясь. Но ехать нельзя было – ушел на работу Коля, Верочка была в школе. Но и дома невозможно было сидеть, и Ольга решила сходить к Насте Звонаревой. Когда-то Настя была самой близкой ее подругой, они вместе проучились все семь лет, каждый день бегали друг к другу домой, мечтали вместе поехать учиться в Селиваново, но Насте не удалось этого сделать. После отъезда Ольги они и вовсе потерялись – ничего не писали друг другу, и Настя только с Колей передавала Ольге приветы, да и эти приветы через год или полтора прекратились. Настя вскоре вышла замуж, теперь у нее было двое – или трое? – детей – вот и все, что знала о ней Ольга.

Настя узнала ее не сразу, недоверчиво всматривалась в нее из серого полумрака неосвещенной комнаты, потом узнала – заохала и засуетилась. И после первых бестолковых вопросов и восклицаний – как, откуда, надолго ли – замолчала. Молчала и Ольга, рассматривая ее. Настю тоже трудно было узнать – она раздалась, пополнела, выглядела старше своих лет и одета была как-то уж очень затрапезно – грязная кофта, засаленный передник, рваные шерстяные носки и галоши, и это еще больше старило ее, и вся она вызывала острое чувство жалости.

– Ну что, Настенька, как живешь? – спросила Ольга. В это время заплакал ребенок, Настя поморщилась и неохотно взяла его на руки, дала грудь, а потом, чуть приподняв голову, исподлобья взглянула на Ольгу и усмехнулась.

– Как живу? Или сама не видишь? – с невольно прорвавшимся раздражением спросила она, но тут же спохватилась и сказала сухим тусклым голосом: – Жизнь моя известная – варю, стираю, скотину кормлю, пацанам сопли утираю... На ферме работаю... Да что говорить об этом. Сама небось все знаешь, не один год в деревне прожила...

И действительно – увидела Ольга в ее избе все то, что было во всех деревенских домах и что было так хорошо знакомо ей.

Сидели еще с полчаса, разговаривали, неумело стараясь скрыть неловкость и отчужденность, натянуто молчали. Настя пыталась расспрашивать Ольгу о жизни в Москве, и видно было, что она совершенно не представляет, какая она, эта жизнь, и рассказы Ольги ничего не говорят ей – настолько все это чуждо й непонятно для нее. Да и рассказывала Ольга плохо, не зная, о чем говорить и какими словами, и по скучному лицу Насти видела, что все это неинтересно ей... Разговор то и дело прерывался – Настя вставала, шла на кухню или в сени, пеленала ребенка, дала свиньям корм и опять садилась, сложив руки на коленях, точно так же, как садилась когда-то – передохнуть на минутку – мать Ольги.

И Настя тоже спросила, замужем ли Ольга, и, когда услышала «нет», чуть снисходительно сказала:

– Что же так?

Ольга пожала плечами и вспомнила – если в деревне девушка до двадцати лет не выходила замуж, ее уже считали перестарком. Вспомнила – и чуть заметно усмехнулась.

Наконец стали прощаться – Ольга встала, а Настя не очень естественно удивилась и сказала:

– Уже? Посиди еще.

– Идти надо.

– Еще зайдешь?

– Вряд ли. Я ведь уезжаю завтра.

– И когда опять сюда?

– Не знаю.

– Приедешь – заходи.

– Зайду, – пообещала Ольга.

И с облегчением вздохнула, радуясь концу этой бессмысленной и ненужной встречи. И, выйдя за ворота, оглядела пустую грязную улицу, задумалась – куда идти? Только не домой – решила Ольга и пошла по улице, опасаясь, что кто-нибудь встретит и узнает ее, и тогда придется что-то говорить. Но никто не встретился ей...

Ольга пошла на холмы, куда любили ходить в детстве. Тогда холмы казались ей высокими, и думала она, что скрывают они за собой что-то таинственное и большое, но по мере того как росла Ольга – холмы становились все ниже, и она уже знала, что за ними нет ничего, кроме такого же ровного и скучного поля, как и всюду вокруг деревни, но все равно ходила туда, подолгу стояла на вершине, смотрела вперед – ведь должно же что-то быть там, за мутной полоской горизонта...

А сейчас уныло шумел над холмами ветер, бросал редкие крупные капли дождя, и было кругом так пусто и мрачно, что казалось – такая же пустота и мрак во всем мире...

«Да что я делаю? – вдруг подумала она. – Нельзя же так поддаваться настроению... Ведь надо жить...» – убеждала она себя, спускаясь с холма. Но никакие самовнушения не помогали. Что-то унизительное было в этом чувстве подавленности и неустроенности, в том, что при одном взгляде на серое небо ее охватывало отчаяние, а жалкие безлистые березки нагоняли мучительную тоску, и хотелось плакать, глядя на них, а слез – не было... Как будто сама природа ополчилась на Ольгу и старалась доказать, что все – ничтожно и незначительно, все – суета сует, и не надо к чему-то стремиться, чего-то добиваться – ведь все прах и тлен. Живи так, как живется...

«Нет, надо ехать», – думала она, подходя к дому.

Верочка уже вернулась из школы, сразу собрала ей обедать, и Ольга опять пыталась разговаривать с ней – и опять разговор не получался. Верочка только отвечала на вопросы, а Ольга уж и не знала, о чем еще можно спросить ее. И молчание тринадцатилетней сестры тихо и настойчиво повторяло ей: «Чужая... Чужая...»

Ольга никак не решалась заговорить о главном – выжидала, посматривала на Верочку, а та словно чувствовала, о чем старшая сестра хочет говорить с ней, и была еще более неестественная и скованная, чем прежде, избегала взгляда Ольги, все время суетилась, ходила взад-вперед, и, наконец, Ольга сказала ей:

– Да ты сядь, посиди.

И Верочка покорно села напротив, глядя перед собой в стол и царапая пальцем клеенку.

– Ты как будто боишься меня, что ли? Я ведь не страшная...

Ольга пыталась говорить непринужденно и ободряюще, но слова ее прозвучали фальшиво, и она почувствовала это.

– Ну что вы... – как-то уж очень тихо и приниженно проговорила Верочка, и Ольгу опять поразило это «вы» и приниженный тон.

– Да что ты все «вы» да «вы»... Я ведь сестра тебе. А ну-ка, скажи мне «ты».

Верочка покраснела и с трудом посмотрела на нее, но так ничего и не сказала.

– Я вот о чем хотела спросить тебя... – с усилием начала Ольга. – Ты дальше-то, после семилетки, учиться будешь?

– Не знаю, – не сразу ответила Верочка.

– Но ведь тебе хочется учиться дальше?

Верочка кивнула.

– Здесь десятилетки нет, значит, надо ехать куда-то...

Верочка по-прежнему не смотрела на Ольгу и никак не отозвалась на ее слова.

– Я думаю, – продолжала Ольга, – через год тебе лучше будет поехать ко мне, в Москву... – и со страхом почувствовала, что сказала совсем не так, как нужно, и попыталась поправиться: – То есть не то чтобы лучше, я сама хочу, чтобы ты жила со мной... Коле ведь еще в армию нужно будет идти...

И опять получилось, что Ольга приглашает ее не потому, что хочет жить вместе с ней, а из-за школы и потому, что Коле придется пойти в армию.

Верочка покраснела и еще ниже опустила голову, и Ольга видела, как неприятен ей этот разговор.

– Я – не знаю... – с трудом выговорила Верочка и вдруг расплакалась и встала из-за стола. Ольга вскочила и подошла к ней.

– Ну что ты, миленькая, что ты? – растерянно говорила она, обняв сестру за плечи. – Что же ты плачешь? Ну не надо так, я же не говорю, что надо сейчас ехать. Поговорим еще с Колей, посоветуемся, ты приедешь ко мне на каникулы, поживешь, привыкнешь...

Но Верочка продолжала плакать и хотела высвободиться из рук Ольги, но та не отпускала ее и беспомощно повторяла, пытаясь утешить сестру:

– Ну что ты, глупенькая, не надо плакать... В Москве хорошо, кончишь школу, поступишь в институт...

– Мамку... жалко... – сказала Верочка, всхлипывая, и Ольга сразу отпустила ее. Верочка отодвинулась, высморкалась в передник и сказала: – Вот... кофточку вам испачкала. Такая хорошая кофточка... Но вы не переживайте, я сейчас выстираю. Я не испорчу, вы не думайте, я хорошо умею стирать. Я все время стирала, когда мамка болела...

И Ольга сразу села на стул, беспомощно опустив руки.

Потом она долго ходила по избе, курила, смотрела в окно. Пустая серая улица глядела на нее через мутные стекла окон, иногда медленно и четко выговаривала надоевшее слово: «Чужая...» И громко стучавшие ходики поддакивали ей: «Чу-жа-я... Чу-жа-я...»

«А что-то делает сейчас мой Юрочка? – вдруг с насмешливой враждебностью подумала Ольга. – Сидишь, наверно, в своей лаборатории, и-зу-ча-ешь... Эх ты, биолог... – Ольга невольно произнесла про себя это слово так, как часто говорили студенты-физики в университете, – „биолух“. – Ты как-то говорил, в пику моим занятиям физикой, что только биология способна разрешить все самые главные и насущные вопросы человеческого бытия... Интересно, как ты и твоя биология сумели бы разрешить вот этот конкретный вопрос моего насущного бытия... А ведь придется решать, и тебе – тоже... Верочку-то я все-таки возьму к себе...»

И она попыталась представить Верочку в большой квартире родителей Юрия... В старинной квартире с высокими потолками, где до блеска начищенные паркетные полы, полированная мебель, мягкие ковровые дорожки... В этой квартире все подобрано с безупречным вкусом, там множество красивых вещей – и ничего лишнего, в этой квартире всегда разговаривают на правильном русском языке, там никогда не скажут «пускай езжает в Селиваново», там никогда не скажут таких слов, как «скотина», «стерва», «зараза», – таких обычных в этой избе слов, – в той квартире неуместна бестактность, невозможен даже малейший намек на грубость, там всегда вежливы и внимательны друг к другу... «Да, вряд ли Верочке там будет хорошо...» И она с уверенностью подумала, что приезд Верочки Юрий воспримет как немалое неудобство в своей налаженной жизни. Разумеется, он никак не будет показывать этого – он слишком хорошо воспитан, – но разве от этого легче? «Ладно, посмотрим, нечего сейчас гадать... Эх, Юра, Юра, Юрочка... И за что ты только любишь меня? Что ты знаешь обо мне? Любовь для себя, – вспомнила она чьи-то слова. – Неужели так? Любит не потому, что я – это я, а потому, что ему хорошо со мной, я для него подходящая пара, неглупа, недурна собой. Неужели так? Ну, а я? За что я люблю его? Тоже – любовь для себя? Потому что мне уже двадцать пять и пора выходить замуж, надо рожать детей – в общем, нужно все то, что необходимо каждой бабе? Только это? И – все?»

Проводив Ольгу на поезд, Юрий поехал в институт. Как-то неожиданно он подумал, что ему скоро двадцать девять, он на три с половиной года старше Ольги, но она ведет себя так, словно старшая – она. «Все-таки почему она до сих пор не выходит за меня? Чего ждет? Или ее устраивает... так?»

Он вспомнил вчерашний разговор. Вчера была какая-то необычная Ольга, незнакомая и непонятная ему. (Да и только ли вчера?) И даже не то было неприятно, что он не понимал ее, – хуже было то, что Ольга и не пыталась ничего объяснить. «Почему? Не чужой ведь я ей... Нам – жить вместе...» – привычно подумал он.

Юрий стал вспоминать, что рассказывала ему Ольга о своей жизни в деревне, о матери, но в этой истории не было ничего необыкновенного, таких он знал немало. Не одна Ольга с таким трудом выбралась из деревни... И слава богу, что ей удалось сделать это... В конце концов, любой мало-мальски способный человек должен со спокойной совестью уезжать учиться, это же ясно, тут и раздумывать нечего. Жалко, конечно, оставлять мать, но ведь и мать, если говорить честно, не ахти какая... Была бы она настоящей матерью – только радовалась бы, что ее дочь такая способная и хочет учиться дальше. Последнее отдавала бы, но дочь выучила. Не так уж трудно жить в деревне, чтобы нельзя было помогать ей. С голоду, слава богу, у нас еще никто не умирал... Да и помогала-то она всего года два, кажется...

И в институте ему не скоро удалось отвлечься от этих неприятных мыслей. Работать ему не хотелось, и он с полчаса болтался по комнатам, курил, но потом все же уселся за свой стол и стал просматривать последние записи в лабораторном журнале. Поглядывал на часы – скоро ли обед. И думал об Ольге.

Но вот время подошло к двенадцати, Юрий встал и, оглядевшись – не видит ли кто, – с наслаждением потянулся и отправился обедать с обычной, хорошо знакомой компанией. Потом они не спеша возвращались в институт по широкой многолюдной улице, и был великолепный солнечный день – первый по-настоящему весенний день в Москве, – и думать о чем-то неприятном в этот яркий майский день в веселой, жизнерадостной компании было бы так же неестественно, как слушать «Реквием» на свадьбе, – и Юрий смеялся, шутил, ему было хорошо, и он с удовольствием думал о том, какой это удачный день и что он должен закончиться так же хорошо и весело. Когда он пришел к себе и увидел двух девушек-лаборанток, его помощниц, ему стало еще веселее – такие приятные были у них лица, и девушки выглядели такими чистенькими и свеженькими в своих тщательно выглаженных белых халатах, что смотреть на них и командовать ими было одно сплошное удовольствие. И ему захотелось сделать им что-нибудь приятное, – но что? Можно, кажется, отпустить их... Юрий уже решил, что повторит эксперимент, проводившийся на прошлой неделе. В лабораторном журнале этот эксперимент обозначался довольно длинно и непонятно, а суть его сводилась к тому, что бралось нечто – также называвшееся длинно и непонятно – и помещалось на сутки в специальную термокамеру, и автоматические приборы-самописцы вычерчивали на бумаге сложные кривые, которые потом надо обработать, а пока можно было ничего не делать и отправляться домой. И Юрий заговорщицки подмигнул девушкам и тихо сказал:

– Знаете что?

– Да, Юрий Михайлович? – с готовностью отозвалась Ниночка, хорошенькая, чуть полноватая блондинка.

– Можете потихоньку смываться в кино. Только чтобы верхнее начальство не видело. Если застукают – так и быть, сошлитесь на меня.

Ему приятно было видеть, как вспыхнули от удовольствия лица девушек, приятно было знать, что имеешь над ними какую-то власть и никогда не злоупотребляешь этой властью, наоборот, делаешь все так, чтобы им жилось легче, и Юрий знал, как хорошо отзываются о нем девушки и считают, что им повезло с руководителем.

Юрий записал в журнал начальные данные эксперимента и вышел в коридор покурить. Задумался на минуту – и легкое, радостное настроение тут же исчезло. Думал он опять об Ольге.

Юрий всегда считал, что так называемая «любовь с первого взгляда» – бред романистов, и только посмеивался над рассказами о подобной любви. А похоже, что сам-то он влюбился именно с первого взгляда...

Два года назад Юрий даже и не задумывался о женитьбе, да и о любви, кажется, тоже. Он считал, что это от него не уйдет. Жениться надо, по примеру Толстого, когда перевалит за тридцать. А пока – гуляй, веселись, наслаждайся свободой... Но какая жена будет у него, Юрий уже и тогда хорошо представлял. Непременно красивая, неглупая, вероятно, из хорошей, интеллигентной семьи, – потому что других семей он не знал, – и, конечно же, он будет для нее непререкаемым авторитетом, настоящим главой семьи.

И вот – встреча с Ольгой.

Было это на какой-то вечеринке. Юрий пришел туда с Ниной, Ольга была одна. Их познакомили, и, поговорив с Ольгой полчаса и несколько раз пригласив ее танцевать.

Юрий неожиданно для самого себя подумал: вот девушка, на которой я женился бы не раздумывая. И сам удивился этой мысли. В тот вечер он много танцевал с Ольгой, и это всеми было замечено. Когда стали расходиться, Юрий предложил:

– Я провожу вас, хорошо?

В передней было много народу, и Ольга промолчала. Юрий помог ей надеть пальто и на лестничной площадке уверенно взял под руку, но Ольга небрежно высвободилась и насмешливо сказала:

– Очевидно, я должна быть польщена, что ради меня вы оставляете девушку, с которой пришли сюда. Но мне это почему-то неприятно.

Юрий покраснел и растерянно пробормотал:

– Видите ли, с Ниной меня почти ничего не связывает...

– Возможно, – спокойно сказала Ольга. – Но сюда-то вы пришли с ней. А сейчас уже первый час ночи.

Юрий почувствовал, что попал в глупое положение, и сказал первое, что пришло в голову:

– Пусть Нина вас не беспокоит...

И осекся под взглядом Ольги. В это время высыпала из дверей компания человек в шесть, Ольга окликнула кого-то и ушла с ними, холодно кивнув Юрию.

Он узнал, где она живет, и несколько дней подкарауливал Ольгу на улице. Встретив, наконец, изобразил приятное изумление, завел легкий, небрежный разговор, думал о том, как пригласить ее куда-нибудь поужинать, и удивился своей почти панической боязни: вдруг она откажется? Но Ольга согласилась. В тот вечер, вернувшись домой, он понял: влюбился. Кажется, впервые в жизни, если не считать «обязательного» школьного романа...

Юрий был уверен, что с Ольгой все получится как надо. Почему же нет? И когда на его предложение она ответила уклончивым «подождем», сначала он только удивился. Зачем ждать? Он не понимал этого, а Ольга ничего не объяснила. И Юрий легко успокоил себя – можно и подождать, чуть раньше или чуть позже, но все равно Ольга станет его женой... Он просто не видел, что может помешать этому.

Но спокойствие его длилось недолго. Юрий вдруг начал ее ревновать. И к кому? К этому хилому толстогубому ничтожеству, Игорю... Сначала Юрий просто не обращал на него внимания. Ольга и Игорь – смешно было бы даже мысленно ставить их рядом. А уж сравнивать Игоря с ним, Юрием, – просто глупо. А Ольга не глупа – в этом Юрий уже не раз мог убедиться. Все было логично – и все-таки Юрий стал ревновать. Ему казалось, что Ольга слишком много времени проводит вместе с Игорем, слишком часто отказывается от встреч с ним, Юрием, отговариваясь работой, слишком хорошо отзывается об Игоре... Юрий с удивлением обнаружил, что способен на самую настоящую ненависть. Он не предполагал, что часами может с каким-то мучительным наслаждением думать о том, как хорошо было бы избить Игоря. Ему даже снилось, что одним ударом он сплющивает эти некрасивые толстые губы так, что на них уже никогда не появится эта наглая, омерзительная усмешка, приводящая его в бешенство. Как жаль, что это возможно только во сне... А наяву при встрече с Игорем ему приходилось вежливо здороваться и стараться не смотреть в его открыто насмешливые глаза.

Но однажды Юрий едва не сорвался. Вернее, почти сорвался. Он пришел к Ольге и увидел на вешалке мужское пальто. Его пальто. Без стука вошел в комнату и, кажется, даже не поздоровался. Одним взглядом окинул их лица. Полумрак – горела только настольная лампа, – бумаги и книги на столе, стаканы с недопитым чаем, пепельница, полная окурков. Ольга с ногами забралась в свое любимое кресло – короткая юбка поднялась настолько, что едва не видны подвязки. А верхние пуговицы рубашки Игоря расстегнуты, и черные курчавые волосы нагло торчат на узкой хилой груди.

Юрий включил верхний свет, глухо сказал:

– Вчера я где-то оставил синюю папку с бумагами – ты не видела?

– Нет, – сказала Ольга, мельком взглянув на него. – Посмотри сам.

Он поискал в книжном шкафу, оглядел стол. Непонятные формулы и уравнения, написанные размашистым почерком Игоря, как будто нагло ухмылялись ему. Точно так же, как сам Игорь. Юрий оглянулся – Игорь насмешливо смотрел на него, прищурив глаза.

– Чаю хочешь? – спросила Ольга.

– Да, пожалуйста.

Ольга налила ему чаю. Юрий по-хозяйски уселся на диване, вытянув ноги. Он решил не уходить до тех пор, пока Игорь не уберется. А тот как будто совсем не собирался уходить – хотя был уже одиннадцатый час – и чувствовал себя как дома. Завел с Ольгой разговор об институтских делах, в которых Юрий ничего не понимал. Что-то писал и показывал Ольге. Он настолько явно игнорировал Юрия, что тот не выдержал и с раздражением спросил:

– Я не очень мешаю вам?

– Не очень, – с издевкой бросил Игорь, даже не взглянув на него. Ольга посмотрела на Юрия, потом на Игоря – и примирительно сказала:

– Мы сейчас кончим.

Сказала так, что можно было понять: «Извини, Игорь».

Игорь ушел только через час. Ольга проводила его до двери, прошла зачем-то на кухню, а он сидел и ждал ее. Наконец она вернулась и стала молча убирать со стола.

Юрию вдруг захотелось ударить ее.

Молчание затягивалось.

– Не понимаю, – наконец сказал Юрий, – что общего может быть у тебя с этим...

Он еще владел собой и удержался, чтобы не уточнить, что означает его недомолвка. Он хотел, чтобы это прозвучало пренебрежительно, но почувствовал, что в его голосе слышится только злоба.

Ольга промолчала.

– Может быть, это тот, с кем ты раньше спала? – спросил Юрий. – Если да, то у тебя неважный вкус.

Он впервые был так груб с ней, но Ольга, кажется, не удивилась этому. А впрочем, он не видел ее лица. Она сказала, не оборачиваясь:

– Тебе не кажется, что будет лучше, если ты сейчас уйдешь?

– Вот как... – протянул Юрий.

– Да, так.

Ольга повернулась и спокойно смотрела на него. Юрию хотелось бросить ей в лицо что-нибудь оскорбительное, как-то унизить ее, заставить покраснеть, но он вовремя спохватился – и потом, когда вспоминал об этой минуте, ему становилось страшно – господи, что было бы, если бы он не сдержался... Но это было потом. А тогда он молча смотрел на нее – до тех пор, пока Ольга не сказала:

– Уходи.

Он поднялся и вышел, не прощаясь.

Ночью он совсем не спал – кажется, впервые за всю жизнь. И понял, что уже не может без этой женщины и должен любой ценой удержать ее. Любой ценой...

На следующий день он сразу после работы поехал к Ольге. У него был свой ключ от ее комнаты, и он вошел и стал ждать ее. Он был сравнительно спокоен. Ведь ничего страшного не произошло. Он сделает вид, что ничего не было. И Ольга наверняка поступит так же – она терпеть не может ссор и сама не раз говорила ему об этом. А если она и будет недовольна, он извинится, и дело с концом...

Возможно, все так и было бы, приди Ольга сразу. Но она явилась только в десять, и еще не успела раздеться, как Юрий угрюмо спросил:

– Где ты была?

– Это что, допрос? – небрежно осведомилась Ольга, одергивая свитер.

И Юрий вспылил:

– Что, я уже не имею права поинтересоваться, где ты бываешь?

– Почему же, имеешь...

Его взбесил ее спокойный голос.

– Но не таким тоном.

Юрий открыл рот – и не нашел, что ответить.

– Почему ты не извиняешься? – спросила Ольга.

– За что?

– За вчерашнее. А заодно уж – и за сегодняшнее.

– Я же еще должен извиняться... – начал было Юрий и, встретив взгляд Ольги, догадался, что он натворил. Он понял, что еще мгновение – и он потеряет ее, и торопливо сказал: – Извини.

– Вот что, друг мой, – Ольга была по-прежнему очень спокойной, – может быть, кто-то и придерживается мнения, что любви без ревности не бывает, но только не я. Так что впредь избавь меня от подобных сцен. Если мне и придет в голову мысль уйти к кому-то другому, то я уж как-нибудь наберусь смелости и сама тебе сообщу. Подумай об этом – и сделай соответствующие выводы. А теперь иди, я очень устала.

И Юрию пришлось уйти.

Это была их первая настоящая ссора. На следующий день они помирились, но прежняя уверенность Юрия в том, что Ольга станет его женой, исчезла. Теперь он был всегда настороже. И все-таки небольшие стычки изредка случались – он не всегда мог угадать ее настроение. Обычно спокойная, Ольга могла вспыхнуть в любой момент – и по самому неожиданному поводу... И эта убийственная ирония в ее голосе и два дурацких слова: «Друг мой...» Когда Юрий слышал эти слова, он внутренне сжимался. Это «друг мой» звучало как «ты дурак». И иногда он действительно чувствовал себя дураком. И вчера – тоже. А что, собственно, было вчера? Конечно, Ольга была взвинчена. Но он-то чем виноват? Ольга могла бы говорить с ним и не так. Могла бы позволить ему поехать вместе с ней. Не захотела... Почему? А что, если она решила не выходить за него? Нет, только не это... Она должна стать его женой... И – станет. Как только она вернется, он еще раз скажет ей об этом. Он постарается убедить ее, что ждать больше не нужно. Что он не может без нее. А она без него? Вероятно, может. Даже наверное так. И все-таки он женится на ней, потому что другого выхода все равно нет... Банально, но так: она его первая, единственная, настоящая любовь...

Вернулся с работы Коля. Он пришел грязный, долго мылся и фыркал, опять принес с собой бутылку, и снова сели за стол – не то обедать, не то ужинать. Ольга пить отказалась, есть тоже не хотелось. Пытались разговаривать – и опять ничего не получалось, незаметно сбивались на то, о чем уже говорили вчера, и никак не находились другие темы и другие слова. Ольга решила пока ничего не говорить Коле о Верочке – потом все решится, время терпит... «Когда же это потом? Ведь ты собралась уезжать... Но как же ты уедешь? А они – Коля, Верочка? Как можно уезжать, ничего не поняв, не пытаясь понять? Ну вот, смотри, это твой брат, твоя сестра, у них какая-то своя жизнь – а что ты знаешь о ней? А как же твое решение – взять Верочку с собой в Москву? А что, если Коля не отпустит ее с тобой? Что тогда? Вот видишь, одни сплошные вопросы – и даже без пунктирных ответов, как говорил Игорь... Как же ты собралась ехать?»

А ей очень хотелось уехать – вот так, сразу, встать, собрать чемодан, дождаться попутной машины – и в Селиваново, а оттуда – в Москву. И чтобы ничего не пришлось объяснять, оправдываться, выслушивать вежливые прощальные слова. И пусть потом думают о ней что угодно... Уехать, забыть и никогда больше не возвращаться сюда... Вот так просто? А что же будет потом? Тебе удалось забыть то, что было девять лет назад, но сейчас ты уже вряд ли забудешь. Если тогда твой отъезд можно было как-то объяснить, может быть – и оправдать, то что заставляет тебя ехать сейчас? Разве что стремление к собственному покою... А будет ли теперь этот покой?

– Ты что это приуныла? – спросил Коля.

– Да так, задумалась, – вздохнула Ольга, закурила и посмотрела в окно. – Давно у вас такая погода стоит?

– Не, третий день только. А то все время солнце было, на озерах купались уже... Выпьешь, может?

– Давай, – безразлично согласилась Ольга.

Коля потянулся было налить вчерашней настойки, но Ольга попросила:

– Лучше водки налей.

– Во, это по-нашему! – обрадовался Коля. – Это лучше всяких настоек.

Ольга выпила рюмку теплой невкусной водки – Коля с одобрением посмотрел на нее и залпом опрокинул свой стакан, с наслаждением понюхал кусочек хлеба, густо намазанный горчицей и посыпанный солью и перцем.

– Первейшая закуска, – пояснил он, улыбаясь и вытирая рукавом невольно выступившие слезы. – Не понимаю я, какое удовольствие всякие эти вина пить. Тут к нам раз привезли какого-то чудного вина в длинных горластых бутылках, и надписи по-немецки. Мужики, конечно, пить его не стали, а бабы взяли несколько бутылок на пробу. Так потом все приходят в магазин и ругаются с продавщицей – что ты нам коровьи... Ну, в общем, чуть ли не матом на нее. Одна даже деньги назад стала требовать. Так полгода и стояли эти бутылки, пока не приехала концертная бригада из города. Зашли они в магазин, увидели эти бутылки – и разохались от радости, стали хватать, в очередь встали. Ну, кто там был из наших, удивились и говорят: деньги-то пожалейте, это же такая кислятина, что пить не станете, только и название, что вино. Лучше, говорит кто-то, зайдите в любую избу, вас таким квасом угостят, в сто раз лучше этого вина. Так понимаешь, одна артистка даже обиделась: вы, говорит, просто не понимаете, это же лучшее сухое вино. Тут, конечно, все га-га-га: какое же оно сухое, если сплошная вода. Ну, та только рукой махнула, и все бутылки они за вечер расхватали. Я тоже одну взял попробовать. Выпил – и правда, на вино-то не похоже. Чуть язык щиплет, кислое, я всю бутылку сразу выпил – и хоть бы в одном глазу. А почему оно сухое называется, я так и не понял. Ты не знаешь?

Ольга объяснила. Коля хмыкнул, спросил:

– Ты, значит, тоже пьешь это вино?

– Иногда пью.

– И нравится?

– Нравится.

– Чудно, – покрутил головой Коля.

Встали из-за стола. Ольга решила помочь Верочке» и попросила ее найти что-нибудь переодеться.

– Зачем это? – спросил Коля.

– Посуду вымою, уберусь.

– Ой, что вы! – с испугом сказала Верочка и покраснела. – Ничего не надо, я сама все сделаю.

И видно было, как не хочется ей, чтобы Ольга помогала. Коля решительно поддержал ее:

– Это ни к чему. Мы с Веркой быстро со всем управляемся, давно насобачились.

Так и не дал ей ничего делать. Верочка принялась мыть посуду, убирать в избе, Коля ушел во двор. Ольга стояла у окна, курила. В кухне варилась болтушка для свиней – неприятный запах проникал и сюда. Верочка сказала:

– Вы лучше в свою комнату пройдите и дверь закройте, а то воняет. Дождь кончится, я на улицу вынесу.

Ольга внимательно посмотрела на нее, вспомнила двухведерный котел, в котором варилась болтушка.

– Ты сама носишь этот котел?

– Когда Коля дома, он носит, а нет – сама.

– Тяжело ведь.

– Ничего, я привыкла, – тихо ответила Верочка.

Заглянул в избу Коля.

– Ты не скучай, – как-то виновато попросил он. – Я быстро управлюсь. А вот дня через три отсеемся – тогда как следует погуляем. Съездим на озера, порыбачим, уху сварганим. А пока почитай что-нибудь, у Верки там какие-то книжки есть.

– Да я не скучаю, – принужденно улыбнулась Ольга. – И читать мне не хочется.

– Ну, смотри...

И Коля ушел, а Ольга отвернулась к окну и невесело усмехнулась: «Вот как заботятся о твоих развлечениях, гость дорогой...» И она с облегчением вздохнула, когда наконец-то наступил вечер и они разошлись спать.

Ольга села на кровать, обвела взглядом комнату, задержалась на большой рамке с фотографиями. Вспомнила: «Я постелю вам в прежней комнате...» А разве Верочка могла помнить, где ты спала прежде? Значит, ей говорили об этом... А что еще говорили о тебе в этом доме? Что было после того, как ты ушла и мать крикнула тебе в спину: «Будь ты проклята!»

Ольга опять закурила и почему-то не погасила спичку, смотрела на бледное желтое пламя, пока оно не добралось до пальцев – она дернулась и выронила спичку. Ну, давай по порядку, милая, хватит откладывать... Все-таки, что было после твоего отъезда? Вряд ли кто-нибудь сейчас расскажет тебе об этом, но и самой не трудно вообразить. Мать почти не вставала с постели, она едва могла дойти до уборной. Сколько это продолжалось – месяц, два, три? Ты даже этого не знаешь... Ты боялась написать из Челябинска: а вдруг там дела настолько плохи, что тебе все-таки пришлось бы вернуться? И ты предпочитала мучиться неведением. Впрочем, зачем преувеличивать, ты не так уж и мучилась. Ты довольно быстро пришла к «мудрому» решению – все равно с этим покончено и ничего нельзя изменить, так стоит ли и думать об этом? К тому же у тебя и своих забот хватало тогда, и ты очень уставала. А мир не без добрых людей, ты это знала – кто-нибудь поможет матери... Мир не без добрых людей... Что же получается – неужели ты тогда решила, что ты – не из этого мира добрых людей? Коле было в то время десять лет, Верочке – четыре. Кто готовил обед? Кто мыл полы и стирал? Кто доил корову, готовил корм – кстати, сколько сена оставалось тогда? Не помнишь... Кто убирал огород, засаливал капусту? Кто доставал лекарства для матери и были ли эти лекарства? Ведь кто-то делал все это, кто-то должен был делать... Наверно, помогали соседи – ведь мир не без добрых людей. Блестящий выход из положения – соседи. Ну, а ты? Ты в это время была далеко. Ты стремилась к своей цели – своей великой цели. Ты, кажется, даже вспомнила Ломоносова. Ты старалась не думать о том, что оставляла здесь... А если и думала, то сразу вспоминала, что за лето заработала сто тридцать четыре трудодня – вот это ты почему-то отлично помнишь! – и все это осталось матери... А сколько же всего трудодней получилось за год? Что они получили за эти трудодни? Ведь мать почти не работала в то лето... Может быть, пора настоящими словами назвать то, что ты сделала тогда? Что это было? Жестокость? Эгоизм? Подлость? Может быть – преступление?

Ольга замотала головой, встала и открыла окно. В темноте ночи тихо шелестел дождь, несколько капель упали на ее лицо. Прежнее желание – забыться, не думать – настойчиво подсказывало ей: надо уезжать, и как можно быстрее. Вернуться в Москву, к работе, к Юрию. К своей привычной, размеренной жизни. Что толку мучить себя воспоминаниями, ведь изменить-то действительно ничего нельзя... А с чем же ты приедешь к Юрию? С «биолухом» и «любовью для себя»? Что, об этом тоже не надо думать? Может быть, и вообще ни о чем не стоит думать? Живи, как живется, раз уж все так сложилось у тебя, против обстоятельств все равно не пойдешь... Каких обстоятельств? Девонька, что ты мелешь? Юрий – обстоятельство? Все-таки – что тебя связывает с ним и насколько прочна эта связь? Юра, Юрочка...

Ольга тихо сказала эти слова вслух, но звучали они равнодушно, холодно. Что ты за человек? Всегда внимателен, всегда вежлив, очень уверен в себе, в своем будущем, человек, которого любят все – или почти все, – и которому нравится все – или почти все, – что он делает... А разве можно быть всем довольным? Разве можно любить всех? Неужели тебе не приходилось кого-то ненавидеть? Кому-то лгать? Плакать от собственной жестокости? Было ли в твоей жизни что-то такое, о чем ты вспоминаешь с раскаянием и отвращением? Ты очень много рассказывал о себе, о своей жизни, о своей семье, и я хорошо знакома с твоими родителями – это очень приятные, хорошо воспитанные люди, они неизменно внимательны и ласковы со мной, и я знаю – в этой семье меня ждет приятная жизнь... Но боже мой, неужели у тебя все так благополучно, как это получается из твоих рассказов? Ты очень много рассказывал мне о себе, – гораздо больше, чем я, – но ведь я ничего не могу вспомнить, кроме этого добротного, великолепного, ничем непоколебимого благополучия... Может быть, все это только кажется мне, и в действительности у тебя все намного сложнее и труднее, но тогда почему я не вижу, не чувствую этого? А вижу в первую очередь опять-таки это твое благополучие, бьющее в глаза... Смешно было бы упрекать тебя в этом, но мне почему-то хочется спросить тебя: почему все так благополучно в твоей судьбе? Вот уж действительно смешно... Разве Юрий виноват в том, что родился в «благополучной» семье? Разве можно упрекать в этом?

Ольга и сама понимала, что подобные упреки в адрес Юрия по меньшей мере бессмысленны... Неужели все дело в том, что сама она была лишена многого из того, что для Юрия было само собой разумеющимся? Но он-то здесь при чем? Какая-то бабья, кликушечья истеричность... Все это Ольга отлично понимала и все же с какой-то почти болезненной настойчивостью продолжала мысленно допрашивать Юрия: «Почему ты считаешь естественным, что каждое утро тебя ожидает завтрак на столе, приготовленный чьими-то руками, и ты ни о чем не задумываешься (так ли?), надевая сорочку, выглаженную кем-то, и тебе не приходится ежедневно пересчитывать деньги и не надо прикидывать, хватит ли этого до зарплаты, – ведь ты немало зарабатываешь, и еще больше зарабатывает твоя мать – очень умная и необыкновенно приятная женщина, еще совсем не старая, доцент, кандидат исторических наук, а твой отец – ведущий инженер-конструктор на одном из крупнейших в стране заводов. Каждый год ты отправляешься в отпуск на Черное море или в Прибалтику, или еще куда-нибудь, а ведь ты абсолютно ничем не болен, тебе не нужно лечиться, и ты едешь только потому, что тебе так хочется и у тебя есть деньги. Просто у тебя есть деньги, и ты едешь – почему бы нет? А вот моя мать не смогла поехать в Кисловодск, хотя это было просто необходимо ей... Дело даже не в том, что долго не могли достать путевку. В конце концов путевку все-таки дали... В тот день мать пришла домой очень оживленная. Она радовалась, когда думала о том, что наконец-то сможет поехать на юг. Ведь она никогда не бывала дальше Селиванова... Для нее эта поездка могла стать самым большим событием в ее жизни. Могла, но не стала... Мать целый день хлопотала по дому, готовясь к отъезду. А утром встала, как обычно, в пять часов и ушла на работу, а вечером сказала, что ей стало лучше и она никуда не поедет – и так обойдется... Я не знаю точно, о чем думала мать в ту ночь и в то утро, но очень хорошо могу представить себе это. Она подсчитала, во что это обойдется ей. Стоимость путевки, дорога в оба конца, и потом – пальто, которое надо было купить Коле, учебники и туфли для меня, и во что обойдется корм для коровы и овец, и еще многое другое, что нужно было запасти на зиму, и потом она, наверное, стала считать, сколько получит на трудодни, и, должно быть, выходило намного меньше, чем обычно, ведь путевка была на июль, и ей пришлось бы не работать целый месяц, в самую горячую пору... Да еще неизвестно, какой будет урожай и что она получит на эти трудодни... Вот почему она убедила себя, что ей стало лучше и можно подождать и пока никуда не ехать. Может быть, в следующий раз... Но следующего раза так и не случилось... А за что ты любишь меня? Я уже как-то спрашивала тебя об этом. Ты засмеялся и сказал, что на такой вопрос невозможно ответить. Люблю, и все. Так ли? А вообрази, что я сейчас была бы... ну, скажем, как Настя Звонарева. Тебе смешно? – Ольга очень ясно увидела его снисходительную ласковую улыбку. – Да, пожалуй, если бы я рассказала тебе о Насте и сравнила себя с ней, ты бы наверняка рассмеялся и сказал, что это невозможно. А ведь это не так уж невероятно... Я рассказывала тебе всю эту историю. Ты внимательно слушал и очень сочувствовал мне. Но ты так ничего и не понял. Ты отдал дань моему мужеству, моей настойчивости и целеустремленности, наверно, я даже выросла в твоих глазах – ведь ты неглупый человек, ты не можешь не оцепить таких вещей, и ты считаешь, что такое поведение делает мне честь и очень хорошо, что именно так все и получилось. Но знаешь ли ты, как трудно мне было уехать, чего это стоило мне? Все-таки – почему ты любишь меня? А представь на минутку, что мне так же не удалось бы уехать из деревни... как Насте, например. А ведь мы с ней были очень похожи... Читали одни и те же книги, мечтали об одном и том же, и она была ничуть не глупее меня, и так же хорошо училась, и мальчишки бегали за ней точно так же, как и за мной, – она была очень недурна собой, когда ей было шестнадцать... Еще немного воображения, Юра... Ведь могло все быть наоборот – могла уехать она, а я остаться в деревне, и, может быть, Настя вот так же пришла бы ко мне, а я встречала бы ее в полутемной комнате, и на мне были бы рваные шерстяные носки и грязные галоши...»

Дождь кончился, но в небе угадывались тяжелые черные облака, налитые влагой. Ольга вышла на крыльцо. Давно спала невидимая в темноте деревня. Далеко на горизонте чиркнула по небу беззвучная молния. И вдруг вспомнила Ольга: гроза застала ее с матерью в поле, ей было тогда лет пять или шесть, и она очень испугалась, мать подхватила ее на руки и побежала к только что поставленному стогу. Над головой разрывалось на части небо, били по земле тяжелые струи воды, беспрерывно сверкало синее пламя молний, и от яркого света их не защищали плотно закрытые веки, и Ольга крепко обхватила руками шею матери и спрятала лицо у нее на груди, а мать успокаивала ее, говорила прямо в ухо что-то ласковое. И свершилось чудо – тихий голос матери заглушил жуткое грохотание неба, и хотя еще долго бесновалась гроза, Ольге уже не было страшно под надежной защитой теплого материнского тела, сладко пахнущего потом и сеном... Гроза с широким глухим гулом укатилась за Ишим, выглянуло солнце, но дождь продолжал идти, и крупные быстрые капли его были похожи на маленькие серебряные молнии, веселые и нестрашные. Мать смеялась, целовала Ольгу, ласково приговаривала:

– Ах ты моя глупышечка, кровиночка, лапочка... Да чего же ты испугалась? Я же рядом с тобой, чего бояться?

И мать качала ее на руках, и Ольга вспомнила сейчас ее лицо – молодое, красивое, смеющееся, и услышала ее голос, полный любви и ласки, и вспомнила, как пела мать, склонившись над ней:

Девочка Оля, Пойдем со мною в поле По лужку ходити, Сено ворошити...

Ольга засмеялась и захлопала в ладоши – она решила, что мать специально для нее сочинила эту песенку, и требовала:

– Мамка, еще спой... Ну, еще...

Но мать опустила ее на землю и сказала:

– А дальше я не знаю, доченька. Пойдем, дождь кончился. Смотри, какая радуга!

И она показала Ольге на широкий изогнутый столб красного и желтого света. Ольге показалось, что этот столб совсем близко, и она потянула мать за руку:

– Мама, подойдем поближе, посмотрим.

Но мать не захотела идти, и Ольга расплакалась и не верила ей, что до радуги нельзя дойти – ведь она была недалеко, рядом с холмами, а на холмы Ольга уже ходила с ребятами...

(Много лет спустя в темном зале кинотеатра Ольга снова услышала этот напев, только слова были другими:

Девочка Надя, Чего тебе надо? Ничего не надо, Кроме шоколада...

Но память только механически отметила, что она уже слышала этот напев – все...)

А сейчас, вспомнив наконец-то лицо матери и ее голос, Ольга торопливо вернулась в комнату и подошла к фотографиям на стене. Взявшись за рамку руками, она жадно вглядывалась в пожелтевшие кусочки картона, но из-под тусклого стекла на нее глядело другое лицо – неподвижное, мертвое, лицо старой женщины с ничего не выражающими глазами... Она перевернула рамку, чтобы не видеть этих мертвых глаз, и села на кровать, растерянно спросила кого-то: «Как же так? Зачем?» В этом коротеньком слове – «зачем» – не было ничего конкретного, но это-то и было страшно. Можно было объяснить, зачем она уехала отсюда, почему не приезжала, когда была жива мать, почему ей не хотелось ехать сюда, когда она уже знала, что мать умирает, почему она чувствует себя здесь лишней, ненужной, и почему она так думает о Юрии, – но почему именно с ней все это случилось? Почему?

Она встала, пошла к окну и, мельком увидев себя в зеркале, резко повернулась и стала глядеть на свое отражение. Увидела она свои сухие блестящие глаза, растрепанную прическу, дымящуюся сигарету в уголках крепко сжатых губ, и, запустив руку в волосы, она подумала: «Девочка Оля, почему ты стала такая? Когда же это началось у тебя? И как же ты дальше-то будешь жить?»

Вспыхнула молния, от тяжелого грохота покачнулся воздух, и Ольга бросилась закрывать окно. Придерживая створки руками, она несколько минут смотрела в темноту, очень густую и черную после мгновенных огненных вспышек, и когда зашумел веселый весенний ливень – закрыла окно и легла спать.

Засыпая, она решила: «Надо пожить здесь недели две...»

Утром ее разбудило солнце. Ольга вышла во двор и зажмурилась, солнце буйствовало не только в небе, оно щедро разбрасывало свои лучи, отражая их от кадки с водой, от лезвия топора, от оконных стекол. Коля, голый по пояс, уже сильно загоревший, обтесывал кол, и Ольга залюбовалась его сильным телом. «А ведь он красивый парень... Интересно, что за девушка эта Маша?» Коля положил топор и улыбнулся ей.

– Ну, как спалось?

– Хорошо.

– А что так долго не засыпала?

– Да так, с непривычки.

– Видишь, и погода для тебя как по заказу, – Коля кивнул на небо.

– Да...

Ольга оглядела деревню. Вчера еще унылая и пустая, сейчас она приятно голубела ставнями и оконными наличниками, звенела от ребячьего гомона, остро пахла кизячьим дымком, была уютной, спокойной и чуть-чуть ленивой.

– Ты что, не работаешь сегодня? – спросила она Колю, снова взявшегося за топор.

– С обеда.

– А где же Верочка?

– Да здесь где-то.

Верочка возилась в огороде. Заслышав голос Ольги, она разогнулась, постояла немного и пошла к ней.

– Доброе утро, – поздоровалась с ней Ольга. Верочка покраснела и не знала, что ответить, и Ольга подосадовала на себя – забыла, что здесь в семьях не принято здороваться.

– Я сейчас чистое полотенце принесу, – заторопилась Верочка и почти побежала в дом.

Ольга умылась и подставила лицо солнцу. Оглядывая двор, отметила, что все здесь прочно, добротно, – Коля хозяйствовал на совесть. Удивила ее пустая проволока для собаки, и она спросила Колю:

– Собаки не держите, что ли?

– Была собака, – Коля с силой вогнал топор в чурбан и полез за папиросами. – Дней за пять до смерти матери выть начала. Я уж и бил ее, и к дядьке Матвею на другой конец деревни отводил – ничего не помогало. Всю деревню извела. Пришлось пристрелить. Теперь надо другую искать.

Коля рассказал это спокойно, как о деле самом обычном, не стоящем внимания, а Верочка вдруг всхлипнула и ушла в дом. Коля проводил ее взглядом и вздохнул:

– Хорошая была собака. Все понимала, как человек, только говорить не умела.

Докурил папиросу и сказал:

– Ну, идем завтракать.

После завтрака Ольга опять попыталась помочь Верочке, но та даже руками замахала:

– Ой нет, что вы, я сама сделаю, мне не трудно.

– Да ведь и мне не трудно, – с досадой сказала Ольга, – а тебе, наверно, еще и уроки надо делать.

– Я почти все уже сделала, немножко осталось.

Ольга стала расспрашивать ее о школе и невольно обрадовалась, узнав, что из прежних ее учителей никого не осталось: встречаться с ними не хотелось. Подумала, что надо бы поговорить с классным руководителем Верочки, спросила, кто это. Верочка сказала, что зовут ее Валентина Михайловна, преподает она географию и зоологию и двоек почти не ставит.

– Молодая? – спросила Ольга.

– Молодая, – ответила Верочка и добавила: – Как вы, наверное.

– Давно здесь работает?

– Давно. Почти два года уже.

Это «уже» заставило Ольгу спросить:

– Часто учителя меняются?

– Часто.

Разговаривая с Ольгой, Верочка не глядела на нее, и на лице у нее было то прежнее покорное выражение ученицы, отвечающей у доски, неприятно удивившее Ольгу в первый день. «Что же сделать, чтобы она перестала дичиться меня?»

– Ну, занимайся, не буду тебе мешать.

– А вы не мешаете мне.

Верочка с отчаянием и мольбой посмотрела на нее – видимо, она и сама понимала, что надо как-то по-другому разговаривать с сестрой, но как – этого она не знала. Ольге хотелось обнять ее, приласкать, сказать какие-то хорошие слова, но, вспомнив вчерашний разговор с ней, не решилась подойти. Да и слов особенных у нее не находилось.

– Я схожу на почту.

Улица в деревне широкая, от дома до дома через дорогу – кричать надо. Ольга шла посредине, ребятишки с любопытством оглядывали ее, но близко не подходили. Мужчин на улице не было видно – вероятно, все на работе. Женщины смотрели на нее из своих дворов и огородов, но узнавали или нет – неизвестно. Лухмановка – деревня не старая, ей едва ли полсотни лет, не было в ней обширных чалдонских родов и путаных-перепутаных родственных связей. Издавна оседал здесь всякий пришлый народ, которому не жилось в России. Кто сам приезжал, спасаясь от голода, а кого и привозили. Село получилось разноязыкое, жили здесь русские, казахи, немцы, чеченцы, татары. Каждый старался держаться поближе к своим, строились рядом, потому и получилась Лухмановка диковинно разбросанной.

Длинный был этот день. Вернувшись с почты, Ольга бесцельно бродила по двору, много курила, думала. Тишина дома угнетала ее, опять возникло настойчивое желание уехать. Потом стукнула калитка, быстрой тенью промелькнула во дворе Верочка. Ольга вышла на крыльцо, подождала, пока Верочка выглянет из сарая.

– Что, уже кончились занятия?

– Нет, у нас большая перемена.

– А зачем же ты пришла?

– Цыплят покормить.

– Ну вот... – расстроилась Ольга. – Что же ты мне не сказала? Я бы сама дала.

– Мне ведь не трудно, – знакомыми словами ответила Верочка. – Я каждый день бегаю.

– А мне тяжело, что ли? – сдерживая раздражение, сказала Ольга. – Пожалуйста, больше не делай так. Покажешь, где что лежит, и я сама буду кормить. Хорошо?

– Хорошо, – потупилась Верочка.

– Ну, беги, а то опоздаешь.

Три дня прошло в неопределенном томительном ожидании. Ждала Ольга каких-то перемен в отношениях брата и сестры к ней, она хотела этих перемен и дорого бы дала, чтобы увидеть ласковую улыбку на лице Верочки. Но Верочка как будто вообще не умела улыбаться – ходила с опущенными глазами, говорила мало, по-прежнему обращалась к Ольге на «вы» и ни разу не назвала ее по имени. А Коля почти не бывал дома, приходил усталый и сразу после ужина, сделав самую необходимую домашнюю работу, ложился спать. Еще раз он сказал Ольге, как будто извинялся:

– Ты не больно-то скучай, подожди немного, отсеемся – тогда погуляем.

– Да с чего ты взял, что я скучаю? – с досадой спросила Ольга.

– Ну, я вообще... – неопределенно сказал Коля.

– А вообще, – мягко сказала Ольга, – я ведь не гулять сюда приехала. – И торопливо добавила, опасаясь, что Коля обиделся: – Развлекать меня не нужно, я скучать не умею.

– Значит, хорошо живешь, – с чуть заметной насмешинкой сказал Коля и спросил: – Верка-то как с тобой, ничего?

– Ничего, – вздохнула Ольга. – Молчаливая уж очень. Она всегда такая?

Коля как-то озадаченно посмотрел на нее.

– Да как тебе сказать... Хохотушкой никогда не была, но и молчальницей особенно тоже... – И, подумав, добавил: – Ты не обижайся, что она так... Очень она мать любила. Как хоронили, еле от гроба оторвали, потом без памяти вечер лежала.

И опять удивило Ольгу то, как говорил он о смерти матери – спокойно, как о событии давно прошедшем и естественном, словно и не случилось это всего неделю назад.

Наконец-то закончилась посевная. Коля объявил об этом, ввалившись в двенадцатом часу ночи, с порога закричал:

– Все, сеструхи, шабаш! Кончен бал, теперь гулять будем.

Ольге приятно было слышать это «сеструхи», приятно было смотреть на веселое чумазое лицо Коли, она улыбнулась ему – и вдруг услышала сердитый голос Верочки:

– А ты уже успел, погулял.

– Ух ты, моя хозяюшка! – умилился Коля и, прихватив ее на руки, легко приподнял от пола.

– Пусти! – закричала Верочка и ударила его по рукам. – Не трожь грязными лапами.

Коля отпустил ее, а Верочка закрыла лицо руками и заплакала. Коля растерянно взглянул на Ольгу, пожал плечами и, присев перед Верочкой на корточки, виновато заговорил.

– Ну ты чо, Верк? Ну чо ты плачешь? Ну, выпил маленько, так ведь с радости, сеять кончили, теперь отдыхать будем... Ну чо, нельзя уж и выпить, что ли? Ну брось ты, как маленькая, ей-богу... Я ж под забором не валялся, сам пришел, не качаюсь...

– Да... не качаешься... – сквозь слезы проговорила Верочка. – А зачем на работе пил? Пришел бы домой и выпил, а то свалишься с трактора, как дядя Иван, – что тогда будет?

– Ну вот, пошла выдумывать... – разогнулся Коля. – Я ж не дядя Иван, ум-то у меня пока еще есть. Да и не пили мы на работе, с чего ты взяла, что на работе? Потом уже, как кончили, бутылку на троих раздавили... Ну, не реви, будет тебе...

Но Верочка продолжала всхлипывать, и Коля в сердцах сказал:

– Ат елки-палки... Ну чего ревешь? Я ж не пьяный вовсе... Ну, хочешь, по одной половице пройду? Во, смотри. Если заступлю – ругай меня самыми последними словами, ничего не скажу. Гляди!

И он пошел по половице. Верочка исподлобья следила за ним. Коля дошел до стены и торжествующе сказал:

– Ну, видела?

– Видела, – сказала Верочка, облегченно вздыхая. – Я уж подумала, что ты много выпил – больно уж пахнет от тебя.

– Верунюшка, это водка такая вонючая. На копейку выпьешь – на рубль вонять будешь. Я ж не виноват...

– Ладно уж... – улыбнулась Верочка. – Иди умывайся.

– Иду, хозяюшка, иду...

Коля подмигнул Ольге и пошел умываться. А Ольга вспомнила, как Верочка весь вечер беспокоилась, выбегала на улицу, смотрела на часы, то и дело поглядывала в окно. На вопрос Ольги – ждет она кого, что ли? – нехотя ответила:

– Да нет, кого теперь ждать...

И сейчас Ольга невесело удивилась своей недогадливости – ведь утром Коля сказал, что сегодня кончают сеять, и нетрудно было бы вспомнить, как всегда отмечали здесь окончание полевых работ, и сообразить, что Коля явится навеселе. Не сообразила...

Коля явился минут через десять, чисто вымытый, прилизанный, и выставил на стол четвертинку водки и бутылку венгерского «рислинга».

– А это откуда? – удивилась Ольга.

– А то самое вино, о котором я тебе рассказывал. У ребят завалялось, я и попросил принести.

За столом Верочка продолжала ворчать на Колю, и Ольга, приглядевшись, вдруг чуть не ахнула, обнаружив, до чего она похожа на мать, и удивилась, почему не замечала этого раньше. Жесты, интонация, взгляд чуть исподлобья, манера слушать – наклонив голову к левому плечу, подавшись вперед, – все напоминало мать. Даже в фигуре и походке было что-то неуловимо похожее. И Ольга, глядя на Верочку, вдруг впервые по-настоящему вспомнила мать – не лицо ее, не какие-то детали, а именно ее всю, живую, как ходила она по этой комнате, говорила, сидела за столом, готовила обед, шила по вечерам. От этих воспоминаний подкатили к глазам слезы, и ей хотелось встать из-за стола, уйти к себе в комнату и выплакаться. Но Коля рассказывал что-то веселое о том, как охотился он со своим закадычным дружком Митяем, и Ольга торопливо закурила и спрятала лицо за облачком дыма, прищурив глаза. Коля досказал свою охотничью байку, чокнулся с Ольгой, выпил, и глаза у него сразу сделались сонными, узкими, и Верочка решительно сказала:

– Иди спать.

– Строга хозяюшка, – подмигнул он Ольге и любовно посмотрел на Верочку. Ему явно нравилось ее ворчание, нравилось подчиняться ей, и он коротко хохотнул, когда Верочка из-под носа у него взяла недопитую четвертинку и спрятала в шкаф:

– Хватит, нечего на ночь нагружаться.

– Как прикажете, мадам, – с удовольствием подчинился Коля и поднялся. – Ладно, пойду, и в самом деле спать охота.

А Ольга, глядя на них, подумала, что брат и сестра очень любят друг друга и вряд ли в этой любви найдется место для нее...

На следующий день отоспавшийся Коля сидел на крыльце, лениво щурился на солнце, с наслаждением потягивался. Верочка бегала по двору, звала цыплят. Коля поймал ее за подол, притянул к себе.

– Чего тебе? – ласково проворчала Верочка.

Коля вдруг чмокнул ее в щеку.

– Вот еще, телячьи нежности! – деланно рассердилась Верочка. – Выпить, что ли, хочешь?

– Ну да, – улыбнулся Коля.

– Вот сядем за стол, и выпьешь.

– Да я не о том. Давай пир закатим, а? Куренка прирежем, баранинки достанем, фигли-мигли всякие.

– Давай, – согласилась Верочка.

– Машу позвать?

– Зови, мне-то что?

– Вот те раз... Как это что? Ты же хозяйка.

– Зови, – милостиво разрешила Верочка и, взглянув на Ольгу, смутилась и отошла от Коли. А Коля как будто только что вспомнил об Ольге и виновато спросил: – У тебя никаких других планов нет?

– Ну, какие там планы... А как же в школу?

– Верк, в школу пойдешь?

– На два урока схожу, – ответила Верочка, не глядя на них.

– А то давай отложим?

– Не надо. Зарежь курицу да позови Машу.

Собираясь к Маше, Коля несколько минут крутился у зеркала, одергивая рубашку, приглаживая волосы. Верочка насмешливо бросила ему через открытое окно:

– Будет ощипываться-то, как петух. И так хорош.

Коля смутился, отошел от зеркала. Выйдя на крыльцо, дурашливо выгнул грудь, расправил плечи:

– А что, чем не хорош? Первый парень на деревне, а в деревне один дом... Ну, я пошел.

И, лихо сдвинув кепку на затылок, зашагал на улицу. У ворот обернулся:

– Чо купить-то надо?

Лицо его при этом приобрело какое-то просительное выражение – мол, бога ради, не заставляйте меня ничего покупать, неприлично первому парню идти по деревне с авоськой.

– Ладно уж, иди, – отпустила его Верочка.

Маша оказалась под стать Коле – рослая, крепкая, туго налитая здоровьем и молодостью, с миловидным, совсем еще девчоночьим лицом, освещенным большими голубыми глазами. Смущенно посмеиваясь, она остановилась поодаль от Ольги, и Коля обнял ее за плечи и подтолкнул:

– Вот, знакомьтесь. Это, стало быть, моя родная сестра, а это моя будущая родная жена.

Маша толкнула его в бок:

– У-у, бесстыдник.

– А чо, я ничо, я истинную правду говорю! – белозубо заулыбался Коля.

Маша церемонно протянула Ольге руку и с неистребимым женским любопытством оглядела ее всю, с головы до ног.

Стали готовить «пир». Ольга снова попыталась было определиться в помощницы, но как-то опять получилось, что работы для нее не нашлось, – Верочка и Маша в один голос заявили, что они сами все сделают. Видно было, что Маша здесь частый гость – она знала, где что лежит и сколько каких припасов имеется. С Верочкой отношения у нее были самые дружеские и равные – Верочка даже принялась командовать ею, и Маша охотно подчинялась. И обе они покрикивали на Колю – слазай в погреб, принеси воды, затопи печь, и Коля, улыбаясь, беспрекословно выполнял их приказания. «А ведь хорошая семья у них получится, – как-то невесело подумала Ольга и удивленно отметила про себя: – А ты, кажется, немножко завидуешь им...»

Пир и в самом деле получился отменный. Ольга, не привыкшая к тяжелой сытной еде, разомлела, от двух рюмок водки ее потянуло в сон. Откинувшись на спинку стула, она курила, внимательно прислушивалась и присматривалась к застолью – и обнаружила вещи, от которых снова пришли мысли не очень веселые. Оказалось, что Верочка умеет и посмеяться, и поговорить, – и трудно было поверить, что она с таким покорно-приниженным выражением отвечала на вопросы Ольги. И слово «хозяюшка», с которым обращался к ней Коля, звучало вполне уместно – Верочка была именно хозяйкой. Робкая девочка как-то сразу превратилась в маленькую женщину – и чувствовала себя в этой роли свободно и естественно. И в обращении к Ольге появились какие-то новые, уверенные нотки:

– Да вы кушайте, кушайте, а то опьянеете.

А когда Ольга опрокинула на скатерть рюмку водки, Верочка сказала:

– Ничего, где пьют, там и льют. Скатерть все равно стирать надо. Коля, налей еще.

Разговор становился все оживленнее, об Ольге вспоминали реже, а она молчала, чувствуя себя все более одинокой, – у этих троих была общая жизнь, какие-то события, о которых она ничего не знала, а они, понимая друг друга с полуслова, не считали нужным рассказывать ей об этих событиях. Окна в комнате были открыты, но духота, неутомимо подогреваемая пронзительными красными лучами заходящего солнца, стала наконец почти нестерпимой, и Ольга вышла на крыльцо. Пир шел не только в их доме – гуляла вся деревня, согретая уютным горячим солнцем. Раскрытые окна домов выносили на улицу песни, громкий говор, смех. А за спиной Ольги гудел уверенный бас Коли, и как будто рядом, в тон ему, выстилала певучие слова Маша, и эти уверенные голоса неопровержимо свидетельствовали – в этом доме идет хорошая, ладная жизнь.

Дотянулось по улице стадо. Сытая отяжелевшая корова уверенно толкнула лбом половинку ворот и, скосив на Ольгу фиолетовый глаз, требовательно замычала. Из дома выскочила Верочка, ласково заговорила с коровой и повела ее в хлев. Возвращаясь в дом, Верочка спросила:

– Устали?

– Да нет, что ты...

– А то ложитесь, отдохните.

– С чего мне уставать? Я же не работала. А вот ты с утра на ногах.

– Ну, я привычная, – как-то снисходительно объяснила Верочка и ушла в дом.

«Все-таки что она думает обо мне? А Коля? Кто я для них? Неужели только заезжая гостья? А ведь похоже, Что так и есть... Уедешь – и забудут они о тебе. А, собственно, почему они должны помнить о тебе? Разве сама ты не забыла о них?»

Вышел Коля, положил ей на плечо тяжелую горячую руку.

– Что, сеструха, грустишь? Это ты зря. Нынче веселиться надо. Глянь, вся деревня гуляет. Скоро опять такая работа пойдет, что всем чертям тошно станет. Я раз во время уборки двадцать восемь часов с трактора не слезал. Напарник мой скопытился, а заменить – некем. Сам председатель на своем «козле» прискакал: Коля, уважь, хлеб горит. Коля, конечно, уважил – попил водички да снова рычагами ворочать. Как в сон начнет кидать – я бегом к речке, побултыхаюсь минут пяток – и опять вкалывать. А потом часика три покемарил – и опять пошла-поехала. Я ведь универсал – и на тракторе, и на комбайне, и на машине могу. Надо будет – и на самолете полечу! – и Коля сам засмеялся на свое хвастовство. – А что? То же колесо вертеть, только по-другому. Ух, духотища! – шумно выдохнул Коля: – Дай-ка твоих заграничных попробовать.

Ольга дала ему сигареты, Коля старательно попробовал дым, подержал его в легких, одобрил:

– Ничего сигаретка, не дамская, но все равно слабовата.

Стоял он рядом с Ольгой – сильный, веселый, пахнущий крепким потом, – и она подумала: «А ведь ему действительно хорошо живется... Пожалуй, лучше, чем тебе». И уже не казалось ей странным, что Коля так весел и доволен, хотя пошла всего вторая неделя после смерти матери, – она поняла, что дело не в его черствости и забывчивости. В этой забытой ею жизни, неразрывно связанной с природой, землей, хлебом, работой, отношение к смерти тоже было другим – более простым и естественным. Вероятно, в те осенние месяцы, когда Коле сказали, что состояние матери безнадежно, он уже примирился с ее смертью. Ему надо было думать о живых, работать – много работать. И он умел работать, умел веселиться, умел жить. И вряд ли ему хочется чего-то другого, ведь в этой жизни он чувствует себя хозяином, уверенно стоящим на ногах, и его, наверно, не страшит будущее...

– На танцы пойдем? – спросил Коля.

– Можно и пойти, – согласилась Ольга. Танцевать она конечно не будет, но почему бы не посмотреть? Можно ведь уйти в любое время...

– Верка, тащи мой парадный балахон! – весело заорал Коля. – Плясать пойдем!

Ольга переоделась, и, когда вышла, Коля восхищенно уставился на нее и зацокал языком.

– Вот это да! Маш, глянь, какая у меня сеструха! Ну, берегись, деревня! Все парни нынче твои будут, а уж девки на тебя зубок поимеют, будь здоров!

«Балахон», в который облачился Коля, оказался новым бостоновым костюмом. Ботинки тоже были новые, скрипучие, а наряд довершала серая клетчатая кепка, лихо сдвинутая на затылок, и выглядела она особенно нелепо с этим темно-синим костюмом.

– А зачем тебе кепка? – спросила Ольга.

– Кепка? – озадаченно спросил Коля, снял ее и повертел в руках. – А что, плохая?

– Не плохая, но зачем она тебе? Тепло ведь.

– Это верно. Дак ведь все носят... По-твоему, не надо?

– Конечно. И по цвету она не очень подходит.

– Ну и черт с ней.

Коля швырнул кепку на кровать и скомандовал:

– Армия, за мной! – И строго сказал Верочке: – А ты, это самое, зря не суетись, лучше ляг да отдохни. Ничего не убирай, мы придем – еще гулять будем.

– Иди-иди, сама знаю, что мне делать.

Танцы собирались на утоптанной до звонкой каменной твердости площадке около клуба. Из широкого белого горла подвешенного к столбу «колокола» неслась хриплая мелодия немилосердно заезженной «Рио-Риты». Бросалось в глаза, что девушек гораздо больше, чем парней, да и парни все молодые, почти мальчишки.

Ольга сразу убедилась, что Коля личность в деревне популярная – его сразу заметили, подходили здороваться, куда-то позвали. Ольгу окидывали внимательными, изучающими взглядами, но разговаривали с Колей так, словно рядом с ним никого не было. Машу сразу позвали подруги, и Коля вертел головой, мялся – он явно не знал, как быть с Ольгой, надо ли знакомить ее с ребятами. Ольга пришла ему на помощь, тихо сказала:

– Ты не обращай на меня внимания, иди. Я ведь танцевать не собираюсь, немного побуду и вернусь домой. Иди, иди, – и она легонько подтолкнула его.

– Ну, смотри, это самое... Если что – я поблизости буду.

– Ладно, иди.

И Коля ушел. Ольга стояла под деревом, ловила на себе любопытные взгляды – и пожалела, что пришла сюда. Не взгляды смущали ее – любопытство односельчан было вежливым, неназойливым. Но что тебе делать здесь? Не веселиться же, в самом деле, ты пришла сюда... А зачем? Взглянуть на свое прошлое? Вспомнить, как в редкие свободные вечера длинноногая девочка Оля прибегала сюда послушать музыку, перекинуться словом с подругами, постоять у забора, ожидая, когда ее пригласят танцевать... Стоять долго не приходилось – ты и тогда уже была красивой, девочка Оля, и хотя ребят в деревне всегда было меньше, чем девушек, тебя охотно приглашали, и мозолистые руки парней, уверенных в своей необходимости и незаменимости, жгли твою спину сквозь тонкий дешевенький ситец... Эти руки всегда стремились притянуть тебя поближе – нетерпеливые горячие руки рано повзрослевших парней, грубые мозолистые руки обхватывали твою спину почти так же, как они привыкли браться за черенок лопаты и ручку топора, но ты всегда держалась на расстоянии и вовремя сбрасывала с себя эти руки, если они начинали позволять себе слишком многое... Наверно, ты тогда уже решила, что твое тело не для этих мозолистых рук и не парень в кепке и выпущенным на лоб чубом станет твоим мужем... Ведь ты уже догадывалась, что эти парни останутся здесь, а ты уедешь – пока только в Селиваново, а потом... О, потом будет другая жизнь – великолепная, интересная, значительная... Но эта жизнь маячила где-то в туманном розовом будущем, а пока приходилось довольствоваться тем, что есть – шипящими ритмами вот этой самой «Рио-Риты», только не было тогда широкогорлого ревущего «колокола», был старенький патефон с выщербленной заводной ручкой, и Мишка-гармонист в перерывах между «Рио-Ритой» и «Брызгами шампанского» наигрывал бесконечный «Истамбул». Мишка (а где-то он сейчас?) считал себя выдающейся личностью, он являлся на танцы с опозданием, кто-нибудь из ребят почтительно нес его трехрядку, и он основательно и долго усаживался, пробовал мехи и заводил «Истамбул». Наверно, он играл и что-то другое, но запомнился только «Истамбул». Время от времени, чтобы напомнить о своей значительности, Мишка переставал играть, тяжело отдувался, всем своим видом показывая бесконечную усталость, и тогда девушки должны были просить его сыграть еще, и Мишка, немного поломавшись, всегда соглашался и мог играть много часов подряд... А сейчас ревет «колокол», к «Рио-Рите» и «Брызгам шампанского» прибавились десятки других пластинок, но все равно «Рио-Риту» ставят чаще всех, и танцуют ее точно так же, как танцевали десять лет назад – шаг вперед, два в сторону. Точно так же танцевали и другие танцы, даже вальс – шаг вперед, два в сторону... Годы прошли, а «Рио-Рита» осталась... И веселье – тоже... Да, им весело, не то что тебе... А тебе-то почему невесело, девочка Оля? Не потому же, в самом деле, что здесь все слишком просто... Ведь тебе не очень-то весело и в Москве, а уж там к твоим услугам вся мощь сверхсовременной индустрии развлечений, от самых утонченных – театры, балет, концертные залы – до более примитивных – мюзик-холл, богемные попойки, полупьяные вечера в пивных барах, плавающих в сигаретном дыму, где никто не посмотрит осуждающе на чьи-то обнаженные почти до бедер ноги... А тебе все равно невесело... Почему? «Будь ты проклята!» – вдруг вспомнила она и усмехнулась. Если бы ты была суеверна, ты наверняка подумала бы, что проклятие матери сквозь годы преследует тебя. Но ты не суеверна... Ты не веришь ни в бога, ни в дьявола, ни в чох, пи в сон... Ты архисовременная интеллектуальная девица с элегантно торчащей во рту сигаретой – а сигарета тебе очень идет, по этому поводу ты выслушала десятки комплиментов, – ты знаешь толк в винах и коньяках, можешь сбацать твист, оценить пикантный анекдот, знаешь кучу таких песен, которые никогда не передаются по радио, – но почему тебе невесело живется? Почему ты разучилась радоваться многим простым вещам – солнечному дню, заслуженному отдыху, молодости, своей красоте, наконец? Ну вот, смотри на свое прошлое и радуйся, что тебе удалось вырваться из него... Радуйся, девочка Оля, ведь ты добилась всего, чего хотела... Ой ли? Ладно, хватит на сегодня, пора идти... Да, пора было уходить. Она была здесь явно лишней и даже Коле мешала – тот поминутно оглядывался, отыскивал ее глазами и чувствовал себя стесненным. Ольга уже хотела позвать его и сказать, что уходит, как Коля сам подошел к ней с какой-то девушкой.

– Вот, – сказал Коля, – это Веркина учительница, Валентина Михайловна.

Девушка близоруко прищурилась и протянула Ольге руку, улыбнулась.

– Ну, какая я Валентина Михайловна. Просто Валя. А о вас я уже много слышала.

– От кого?

– Как от кого? – удивилась Валя. – От Веры, конечно.

– Она говорила вам обо мне?

– Ну разумеется. Вы же единственная из всей деревни, кому удалось попасть в Москву. Да еще физик. Знаете, это очень хороший пример для ребят – ведь деревенским школьникам намного труднее попасть в вузы, чем городским. Подготовка, сами знаете, не та.

Коля стоял рядом, мялся, и Ольга сказала ему:

– Ты иди, мы сами поговорим. А потом я домой пойду, так что не беспокойся.

– Вы долго тут будете? – спросила Валя.

– Да нет, я уже собралась идти.

– Может быть, ко мне зайдете? – предложила Валя. – Посидим, чайку попьем, поговорим.

– Пойдемте, – согласилась Ольга. – Я ведь тоже хотела повидаться с вами, о Верочке поговорить.

– Ну, вот и отлично! – обрадовалась Валя и потом, когда они шли по улице, сказала, словно оправдываясь за свою радость: – Все-таки деревня здесь глуховатая, радуешься каждому новому человеку, а уж из Москвы – тем более.

Жила Валя в маленькой чистенькой комнате, уютно завешанной разноцветными вышивками. Валя суетилась, усаживала Ольгу, торопилась приготовить чай. С трудом разожгла примус, пожаловалась:

– Два года здесь живу, а с этой адской машинкой так и не научилась как следует справляться. А плитку никак не достану.

Она села напротив Ольги, с улыбкой разглядывая ее.

– Вот вы, оказывается, какая...

– Какая?

– Ну, не знаю даже, как объяснить. Уверенная, сильная... И красивая. Не смейтесь, это тоже важно, и хорошо, что вы красивая.

– Почему?

– Да ведь считается, что в науку идут только дурнушки или всякие... так себе, рыженькие да конопатенькие, кому в личной жизни счастье не улыбается. Чепуха все это, я думаю, красота никому помешать не может... Ничего, что я так сразу... с откровениями на вас набросилась?

– Это даже лучше, – улыбнулась Ольга. Ей понравилась непосредственность Вали.

Стали пить чай. Валя жадно расспрашивала Ольгу о жизни в Москве, о премьерах и выставках – и оказалось, что Ольга не может ответить на многие ее вопросы, сама Валя знает театральную и концертную жизнь Москвы куда лучше. Ольга попыталась оправдаться:

– Знаете, работы много, на все времени не хватает.

Валя смутилась, ей стало как будто неловко за свою осведомленность:

– Конечно, я понимаю, у вас такая работа, что всех сил требует... А я что, обыкновенная учительница... Только здесь, если одной работой жить, – пропадешь с тоски. Вот я и стараюсь следить за всем... Почти треть зарплаты на журналы и книги уходит. Времени, правда, тоже немного остается – учителей не хватает, поневоле приходится быть мастером на все руки. Я географичка, а веду и зоологию, и ботанику. А учить кое-как, пересказывать учебник – совесть не позволяет. Вот и сидишь ночами, достаешь книги где можно. А с наглядными пособиями просто беда – ходишь по магазинам бедной родственницей и чуть ли не со слезами вымаливаешь.

Валя еще долго рассказывала о своих школьных бедах, потом спохватилась:

– Ой, да что это я разнюнилась... Вам же неитересно об этом слушать.

– Ну, почему же... – не очень решительно запротестовала Ольга.

– Давайте лучше о Вере поговорим. Вы ведь, наверно, почти не знаете ее.

– Да.

Валя помолчала.

– Знаете, трудно о ней определенно говорить. Я и вообще-то не сторонница категорических определений. А она... ну, как бы вам сказать... какая-то равномерная, что ли. Очень старательная, понятливая, послушная, но... без огонька. Нет ни любимых предметов, ни нелюбимых. До сих пор не знаю, что ей нравится больше, что меньше. Да она, похоже, и сама не знает. Учится легко, без срывов, хотя частенько пропускает занятия. Но это меня не беспокоит – она очень добросовестная, и если уж не приходит на урок, значит, это, бесспорно, вынужденно. Никакого беспокойства учителям не доставляет, но, знаете, именно эта ее уравновешенность, не побоюсь сказать – недетскость, немножко не нравится мне... Я не совсем ясно говорю, да?

– Нет, почему же... Я и сама заметила это в ней.

– А может быть, это и к лучшему, не знаю... Как она, дальше учиться будет?

– Собирается. Может быть, на будущий год я ее к себе в Москву возьму.

– Вот это было бы хорошо. Знаете, так обидно бывает, когда толковые ребята бросают учебу. Я, конечно, не за то, чтобы все молодые обязательно уходили в город, но иногда это просто необходимо. Что же делать, деревня еще очень во многом отстает от города, это же реальность, с которой нельзя не считаться. Но уходят-то как раз чаще всего те, кому в городе делать нечего. Их больше привлекают городские квартиры с теплыми уборными. Хотя и это не такой уж большой грех, – невесело усмехнулась Валя, и Ольга спросила:

– Вам, наверно, нелегко здесь живется?

Валя улыбнулась.

– Знаете, я ждала этого вопроса. А вот как получше ответить на него – не придумала. Трудно, конечно. Особенно первый год тяжело было. Я ведь типичная горожанка, а тут сразу с уймой таких незнакомых вещей пришлось столкнуться. Такой вот пустячок вроде этого примуса до слез доводил. Верите ли – месяца два мерзла, печь не могла научиться топить, все боялась угореть. Зимой тут вообще тоскливо. Как заметет на неделю – просто жутко становится: пустыня и пустыня. Ведь бывает, что до Селиванова даже трактора не могут пробиться, хорошо хоть танки выручают, а их на весь район два... Да что я вам рассказываю, вы же все это лучше меня знаете... Так иногда тошно становилось – хотелось плюнуть на все и тут же уехать, черт с ним, с дипломом, пусть отбирают... Ничего, перетерпела, обвыклась, в эту зиму намного легче показалось... И знаете, что помогает? Не сочтите мои слова за высокопарную болтовню, но – как бы это поточнее выразиться... сознание своей необходимости и, если хотите, незаменимости. В городе я была бы одной из многих – ну, ушла из школы, и бог с тобой, никто тебе слова не скажет, тут же на твое место другого найдут. А здесь ой как трудно замену найти. Как правило, едут все по распределению, диплом отрабатывать, и живут три года на чемоданах, месяцы считают. А кое-кто всякими правдами и неправдами и раньше срока уезжает. Хорошо, если это летом случится, можно еще замену найти, пришлют очередного невольника срок отбывать. А ведь бывает, что и среди года бегут. У кого вдруг какая-то чуть ли не смертельная болезнь объявится, а кто и просто так подастся. В прошлом году у нас вот так же математичка сбежала. Я, говорит, лучше официанткой в ресторан пойду, чем тут заживо гнить. И уехала, никакие уговоры не помогли. А у нее тридцать четыре часа в неделю было. Заменить, разумеется, некем, у облоно в таких случаях только один ответ – ждите, пришлем. Мы-то что, подождем, да ребята ведь ждать не могут. Раскидали мы эти часы между собой, и представляете, мне пришлось геометрию в седьмом классе вести, а я уже и забыла, чем гипотенуза от катета отличается. Три ночи над учебником просидела – надо ведь было еще и к своим урокам готовиться. Пришла на геометрию – и позорнейшим образом завалилась на доказательстве первой же теоремы. Стою у доски как дура и молчу, разреветься боюсь. В городской школе наверняка бы тут же шушуканье началось, смешки – мол, учительница сама урока не знает. Дети вообще очень хорошо чувствуют неуверенность учителя. А тут все молчат, просто мертвая тишина стоит. А я повернуться боюсь, но и стоять так больше нельзя. А доказательство вспомнить не могу. Повернулась, наконец, – все смотрят на меня, но как смотрят... Такими добрыми, сочувствующими, по-хорошему жалеющими глазами... Я бросила мел и призналась: «Забыла». Не выдержала и заплакала. Видели бы вы, как они кинулись утешать и успокаивать меня! Полтора месяца я эту геометрию вела, и так сжилась с ребятами, что, когда прислали математика, жалко было ему класс отдавать. И они ко мне привязались. Ребята здесь вообще хорошие, неизбалованные. Рано работать начинают, приучаются труд ценить. Таких неисправимых двоечников и лодырей, которых приходится из класса в класс перетягивать, я здесь просто не видела. Если уж кто не захочет учиться – уйдет из школы, работать начнет, а просто так отсиживать и потолок разглядывать не будет... И когда уж очень плохо мне становится и хочется уехать – вспомнишь о ребятах и подумаешь: а их-то на кого оставишь, они-то чем виноваты? Поплачешь в подушку, музыку послушаешь – да снова на уроки... Ох, заговорила я вас... Но очень мне хотелось, чтобы вы поняли меня.

– Я понимаю, – тихо сказала Ольга.

– Давайте еще чай пить.

– Нет, спасибо, не хочу. Да и идти уже надо, ждут меня.

Валя не стала ее удерживать, просто сказала:

– Ну что ж, надо так надо. Еще придете?

– Обязательно. Я очень рада, что познакомилась с вами.

– Я тоже.

– Может быть, я смогу что-нибудь сделать для вас? Книги достать или еще что-нибудь.

– Очень даже можете, – засмеялась Валя. – Я бы и сама попросила вас об этом. Знаете, не так книги мне сейчас нужны, как пластинки. Музыка для меня – хлеб номер один. Я списочек приготовлю, не пугайтесь, если длинным покажется. Купите, что сможете.

– Постараюсь.

Шагая по серой невидимой дороге, Ольга думала – как приятно ошиблась она, узнав эту девушку с очень обыкновенным, ничем непримечательным лицом. Ожидала встретить стандартные жалобы на скуку деревенской жизни, шаблонную тоску по городу, и вдруг – человек, для которого слова «долг», «служение», «совесть» оказались не только словами. А впрочем, почему же «вдруг»? Что удивительного в этой встрече? Не притворяйся, девочка Оля. Ты-то вряд ли смогла бы так. Даже наверняка не смогла бы – вот почему и «вдруг». А ведь ты тоже не хотела быть одной из многих... Но для этого тебе пришлось уехать в город, а Вале – приехать сюда. Она-то действительно стала одной из немногих, а ты?

И вдруг пришла ей в голову мысль, заставившая ее невольно замедлить шаги. Ты бредишь, девочка Оля... Но все-таки, на минуту допустим, что это случилось. Вернуться сюда и поработать в школе. Учителей не хватает, а ты могла бы вести физику и математику. Что невозможного в этом решении? И вот тогда ты действительно могла бы стать одной из немногих и получила бы возможность делать настоящее дело – помочь Коле и Верочке и тем десяткам ребят, которых ты могла бы многому научить. Что невозможного в этом решении? Да ничего. Если, конечно, не считать множества достаточно веских и убедительных причин не делать этого. Юрий, и то, что у тебя нет никакого влечения к преподавательскому делу, – как будто Валя родилась с этим влечением! – и, конечно, было бы неразумно использовать физика-теоретика на такой «примитивной» работе... И комната в Москве, конечно. Любой из этих причин достаточно, чтобы со спокойной совестью решить, что твое место в Москве, а не здесь. Со спокойной совестью... А может ли совесть быть спокойной? Вернее – должна ли? И что заставило тебя подумать о возможности такого решения – ведь абсурдность и ненужность его совершенно очевидны? Наверняка неспокойная совесть... А у тебя прямо-таки железобетонная логика, девочка Оля...

Прошло еще несколько дней. Жизнь в доме шла тихая, будничная. Коля взял отгулы и с утра до вечера возился по хозяйству. Он как будто и минуты не мог пробыть без работы, и часто видела Ольга, как он, кончив что-нибудь делать, ходил по двору, внимательно осматривал заборы, сараи, крыши, огород – нельзя ли еще чем-нибудь заняться. И занятие, конечно, находилось – хозяйство было немалое. Коля действительно оказался мастером на все руки – сколачивал добротные скамейки, чинил обувь, выпиливал полочки, сделал соседу рамку для зеркала и безукоризненно покрыл ее лаком. Не читал он ни книг, ни газет, но вечером непременно слушал последние известия. Верочка тоже никогда не была без дела – варила, убиралась в комнатах, стирала, готовила уроки, ходила в школу. Была она по-прежнему молчалива и так же опускала глаза, разговаривая с Ольгой. И Ольга уже понимала, что никаких перемен в отношениях к ней Коли и Верочки не будет, и с каждым днем ненужность и бессмысленность ее пребывания здесь все больше тяготила ее. Надо ехать, говорила себе Ольга по вечерам, и не уезжала, все еще ожидая чего-то. Но ничего не менялось – все таким же спокойным и вежливо-равнодушным был Коля, он уже не заботился о том, чтобы Ольга не скучала, видимо, вполне удовлетворившись ее словами, что скучать она не умеет. И все тот же назойливый рефрен «чужая», «чужая» – слышался Ольге, когда Верочка спрашивала ее: «Вы обедать сейчас будете или подождете Колю? Вы спать когда ляжете?» И по-прежнему не находилось в доме дел для нее – да Ольга уже и не настаивала на этом, примирившись со своим положением заезжего гостя. Пора уезжать, повторяла Ольга, но надо было поговорить с Колей о том, чтобы взять Верочку с собой в Москву, хотя Ольга уже не была уверена, что вообще нужно это делать. «И с чего ты взяла, что Верочке будет лучше с тобой? Кто ты для нее? Чу-жа-я...» И она никак не решалась заговорить об этом с Колей, но, наконец, выбрала время, когда Верочка ушла в школу, и сказала:

– Давай-ка поговорим, Коля.

Коля подшивал старые валенки. Взглянув на Ольгу, он завязал стежок аккуратным узлом и отложил валенок.

– Давай поговорим.

И протянул ей папиросы – сигареты у Ольги кончились, и ей пришлось перейти на «Север».

– Я о Верочке.

– А что о ней говорить? – удивился Коля.

– Ну, как что? Ей ведь дальше учиться надо.

– Ну пусть учится. Кончит семь классов – и отправлю ее в Селиванове, там сейчас интернат открыли.

– Но ведь тебе в армию идти.

– Ну и что?

Ольга не могла понять, действительно ли Коля не догадывается, к чему она клонит.

– Я думаю, для нее лучше будет, если она со мной в Москву поедет...

– Вон ты о чем... – удивленно протянул Коля, и Ольга поняла, что он совсем не догадывался о ее намерении, и с уже привычной горечью подумала: «Вот тебе и еще доказательство. Чужая...»

Коля молчал, глядя перед собой в пол, и Ольга стала торопливо говорить ему:

– Понимаешь, так действительно будет лучше. Все-таки в интернате не то, что дома. Там она одна будет, а у меня хорошо, комната большая. А на каникулы будет сюда приезжать. А потом, тебя ведь три года не будет, а она за это время как раз школу кончит...

Коля молчал, а Ольга больше не находила слов.

– Ну, что ты на это скажешь? – наконец спросила она, уже предчувствуя ответ.

Коля взглянул на нее и сразу отвел глаза.

– Зря ты это затеяла.

– Почему? – упавшим голосом спросила Ольга.

– Да как тебе сказать... Привыкла она здесь. А Селиваново все-таки близко, каждую неделю сможет сюда ездить. Да и не будет она одна – там много наших учится. А программы ведь везде одинаковые, все от желания и способностей зависит... А ты говорила с ней об этом?

– Да говорила, на второй день, как приехала. Она ничего не сказала, потом вдруг расстроилась отчего-то, расплакалась, я больше и не упоминала об этом.

– Если хочешь, я поговорю с ней. Принуждать ни к чему не буду, захочет – пусть с тобой едет.

Но видно было – Коля сказал это из вежливости, а сам уверен, что Верочка не поедет. Ольга прямо спросила:

– Ты думаешь, она не захочет?

– Думаю, что не захочет, – Коля наконец-то прямо взглянул ей в глаза.

– Все-таки поговори.

– Ладно, как придет из школы, скажу.

И, подождав, не скажет ли Ольга еще чего-нибудь, снова взялся за валенок.

А Ольга, не выдержав ожидания, ушла на холмы и вернулась только вечером. Подходя к дому, почти с уверенностью подумала – не поедет Верочка с ней. И уже не знала, как отнестись к этому.

Коля был во дворе и на ее немой вопрос негромко ответил:

– Говорил я с ней. Не хочет она.

Ольга села на скамейку и, помолчав, спросила:

– А где она сейчас?

– Лежит. Говорит, голова разболелась, – сказал Коля, не глядя на нее, и ушел в хлев.

Ольга закурила, вытянула ноги и посмотрела на медленно гаснущее небо. Ну вот, и этот вопрос решен. Что еще? И для чего тебе нужно, чтобы Верочка поехала с тобой? Для нее или для себя? Больше для себя, ведь так? Ты хочешь хоть немного оправдаться перед ними за свое бегство, отдать долг... А не слишком ли много ты задолжала? Много или мало, а в этом доме никаких долгов за тобой не признают... Ведь они ни в чем не упрекают тебя, ничего не хотят... Можешь прожить здесь еще хоть год – ничего не изменится. Ничего... Ты хочешь сделать как лучше, а добилась только того, что Верочка боится теперь встретиться с тобой взглядом – вот что кроется за этой головной болью. Она думает, что ты обиделась на нее за отказ. Она же не понимает, что ты чувствуешь себя виноватой – перед матерью, перед Колей, перед ней... Она не понимает твоего мира, как ты не понимаешь ее, но и вряд ли она хочет понять тебя – настолько ты чужая для нее. Да ведь так и должно быть – она только по фотографии знала твое лицо... А что должно связывать ее с тобой? Голос крови? Это уже метафизика... Наверно, она просто ждет, когда ты уедешь. Да, пора тебе уезжать отсюда... Но сначала надо поговорить с Верочкой, нельзя так мучить ее.

Ольга вошла в дом. Верочка лежала на своей постели, за занавеской. Ольга нерешительно остановилась у кровати, спросила:

– Верочка, ты спишь?

– Нет, – не сразу ответил тихий голос.

Ольга села на кровать и положила ладонь на лоб Верочки.

– У тебя голова болит?

– Да, немного, – сказала Верочка, глядя перед собой в стену.

– Ты обиделась на меня?

– Ну что вы...

– Я ведь думала сделать как лучше... Ну, если не хочешь ехать со мной – оставайся, я же не настаиваю и не сержусь на тебя. И ты тоже, пожалуйста, не сердись на меня за это, – каким-то неестественным, преувеличенно сердечным голосом говорила Ольга и, отчетливо сознавая эту фальшь, не могла найти другого тона и других слов.

– Я не сержусь, что вы, – уже более уверенно сказала Верочка и повернулась к ней лицом. – У меня правда голова болит. Я еще немного полежу и встану.

– Да ты лежи, что надо – я сама сделаю.

– Корову надо доить, а вас она не подпустит.

Ольга помолчала и неуверенно спросила:

– А на каникулы ко мне приедешь. Хочешь – в это лето или в другое, как тебе будет удобнее.

– Летом нельзя, работы по дому много.

– А зимой? Коля, наверно, зимой и сам справится. Пойдем в Кремль, на елку. Там специально для школьников елку устраивают.

– Не знаю. Если все будет хорошо, приеду.

– И обязательно напиши мне перед тем как приехать.

Ольга с досадой почувствовала, что опять сказала не так, и поправилась:

– Ты вообще пиши, а то Коля, наверно, не охотник писать письма.

– Хорошо.

– Ну, лежи, отдыхай.

И день закончился так, как заканчивались все дни, что она прожила здесь – спокойным ужином и незначительным разговором о погоде. А утром Коля ушел на работу, занималась бесконечными хозяйственными делами Верочка, и тоска выгнала Ольгу из дома – она шла по улице, ярко освещенной солнцем, и казалось ей, что вся деревня смотрит на нее окнами домов и тихо нашептывает: «Чужая...» Ольга тряхнула головой, заглушая назойливый голос, и свернула к школе – вдруг захотелось увидеть Валю. Но у Вали был только что начавшийся урок, до перемены тридцать семь с половиной минут, – зачем-то подсчитала Ольга, пристально глядя на настенные часы, – и она пошла по сумеречному коридору, разглядывая таблички, и остановилась перед дверью с надписью «библиотека». В этой комнате она провела когда-то много часов, роясь в книгах и приходя в отчаяние от того, что нечего читать – библиотека была маленькая. А стала ли она больше сейчас?

Ольга вошла в полутемную комнату, тесно заставленную стеллажами. Библиотекаршей оказалась девушка лет шестнадцати – она встала при появлении Ольги и смущенно поздоровалась, и по этому смущению Ольга догадалась, что девушка знает ее. Ольга спросила:

– Можно взглянуть на книги?

– Пожалуйста, пожалуйста.

И заговорила так, словно она была хозяйкой неприбранной комнаты и гости застали ее врасплох:

– Только уж извините, для вас вряд ли что интересное найдется, книг у нас мало, да и тесно очень.

Да, книг по-прежнему было мало – вряд ли набралась бы и тысяча. И теснота такая, что между стеллажами двоим не разойтись.

Ольга положила ладони на прохладные корешки книг, огляделась, пробежала глазами названия. Картина была знакомой – зачитанные до дыр «Три мушкетера» и «Королева Марго», замусоленные детективы никогда не слышанных ею писателей и новехонькие, никем не читанные тома Толстого, Лескова, Герцена... Она вдруг вспомнила, как впервые прочитала «Воскресение». Ей было двенадцать лет, и многого она, конечно, не понимала тогда, но читала так, как читала в то время все книги – с волнением и страстным ожиданием какого-то чуда, которое обязательно должно открыться ей на этих страницах. Чудес, конечно, не происходило, но оставалось ощущение какой-то праздничной приподнятости – это она хорошо помнила сейчас. Тот мир, о котором она читала в книгах, ничуть не походил на жизнь в деревне, и Ольга никак не сравнивала эти два мира – они просто не совмещались в ее сознании. Ведь деревенские мужики не походили ни на храбрых мушкетеров, ни на отважных разведчиков, ни даже на мужиков из рассказов Чехова. И Ольга не сомневалась, что писатели все выдумывают, чтобы людям интереснее жилось, и была благодарна им за эти выдумки. А «Воскресение» запомнилось именно потому, что заставило ее впервые задуматься – так ли далеки эти два мира друг от друга? Задуматься заставила ее не история Катюши Масловой, а грубое, неприличное слово, которое она слышала чуть ли не каждый день не только от подвыпивших мужиков, но и от женщин и даже от своей матери. Это слово казалось ей бессмысленным, как и все ругательства, она знала, что говорят их не задумываясь, чтобы отвести душу, выплеснуть свою раздражительность, реже – чтобы оскорбить кого-то. Это слово, конечно, было немыслимо в том прекрасном книжном мире, и вдруг она с размаху налетела на него – оно было отчетливо напечатано и кем-то жирно подчеркнуто, и сначала она удивилась и перечитала абзац, и хотя слово по-прежнему оставалось непонятным – Ольга увидела, что оно полно какого-то большого смысла. Это слово было первой ниточкой, соединившей два мира, и заставило ее по-другому взглянуть на книги, да и на жизнь в деревне – тоже... Сейчас она попыталась отыскать этот том, но нашла его только в собрании сочинений, а той книги – в добротном черном переплете – не было. Значит, кто-то читает... Интересно, кто? И что подумает он, наткнувшись на это невиданное в книгах неприличное слово, напечатанное там только потому, что оно вышло из-под пера классика? Может быть, он скабрезно захихикает и при случае с удовольствием расскажет в компании, что великие писатели тоже небезгрешны – вот, глядите, матом кроют...

Она вытащила том Шекспира, увидела, что на руках остались следы пыли, и вытерла их платком. Стоять между стеллажами было неудобно, и она пробралась к единственному окну, присела на связку книг. Библиотекарша неслышно сидела за своим столом, тихо было в коридоре школы и за двойными стеклами окна. Ольга раскрыла том наугад и стала читать все подряд. Это были хорошо знакомые ей сонеты, читанные и перечитанные, многие из них она помнила наизусть – и вдруг словно споткнулась. Напряженно вглядываясь в страницу, она медленно читала полные горечи слова, написанные почти четыреста лет назад:

Когда на суд безмолвных, тайных дум Я вызываю голоса былого, — Утраты все приходят мне на ум, И старой болью я болею снова.
Из глаз, не знавших слез, я слезы лью О тех, кого во тьме таит могила. Ищу любовь погибшую мою И все, что в жизни мне казалось мило.
Веду я счет потерянному мной И ужасаюсь вновь потере каждой, И вновь плачу я дорогой ценой За то, за что платил уже однажды!
Но прошлое я нахожу в тебе И все готов простить своей судьбе.

Ольга закрыла книгу и уронила голову на руки. Веду я счет потерянному мной... Мудрый британец, откуда ты знаешь все это? О ком ты писал? О себе? А, может быть, обо мне? Разве не обо мне написаны эти строчки? Только в одном ты ошибся – не льются слезы из моих глаз. В несентиментальный двадцатый век не принято плакать над потерянным. Горечь потерь принято запивать коньяком в дружеской компании, забываться в работе, утешаться формулой «такова жизнь...».

Звонок заставил ее вздрогнуть и поднять голову. Торопливо поставив книгу на место, она поблагодарила библиотекаршу и пошла разыскивать Валю. Та обрадовалась, увидев ее:

– Ты ко мне?

(На «ты» они перешли со второй встречи.)

– Да вот, зашла повидать тебя, – через силу улыбнулась Ольга, а Валя, пристально глядя на нее, спросила:

– Что это с тобой?

– Со мной? – Ольга деланно пожала плечами. – Ничего.

– Вот что... – не сразу сказала Валя. – У меня еще два урока, а потом я абсолютно свободна. Иди ко мне домой и жди меня там. Ключ на старом месте, под дверью.

– Хорошо.

– Идем, я провожу тебя.

И она укрылась в комнате Вали, в этой ненадежной крепости, стены которой защищали ее от солнца и шума улицы, а задернутые шторы – от пристального взгляда деревни. Но что сейчас могло бы защитить Ольгу от себя самой? Она включила проигрыватель, поставила пластинку, но и не эта музыка могла бы сейчас помочь ей... Тринадцать лет назад ты ухватилась за ниточку, связывающую тесный обыденный мирок деревни с большим миром... Когда ты уходила в этот мир – думала ли о том, что теряешь и как велика цена этому потерянному? Еще бы, конечно, думала... Но ты считала, что цель достаточно велика, да и цена, которую ты заплатила, тоже немалая... Ты со слезами и болью рвала с этим деревенским мирком, но ты считала, что сполна расплатилась за эти слезы и боль. Расплатилась трудными годами в Селиванове, уборкой классов и мытьем уборных, жестокими челябинскими холодами, обмороженным лицом, полуголодной студенческой жизнью... А вот теперь – нелепый вопрос: сколько стоит улыбка Верочки? Что заменит тебе ее любовь и любовь Коли? Какова настоящая цена слезам матери и ее девятилетнему молчанию? Ее преждевременной смерти, наконец, – ведь если бы ей не пришлось так много работать, она наверняка прожила бы больше... Ты задаешь себе так много вопросов – когда же ты, наконец, будешь отвечать на них? Еще совсем недавно ты искренне считала, что тебе неплохо живется, ты соорудила себе свой собственный мир, казавшийся таким надежным, укрылась за броней спокойствия, работы, любви и этого прекрасного высокого искусства; прошлое было где-то далеко, и голос его не доходил до тебя через годы и тысячи километров... И понадобилось всего несколько дней, чтобы зашатались и начали рушиться стены этой крепости,... Видно, не такой уж прочной была эта крепость, и ты просто научилась обманывать себя... Девочка Оля, почему это случилось именно с тобой?..

Пришла Валя, и Ольга с облегчением услышала ее голос и обрадовалась ей.

– А я ведь попрощаться пришла, – сказала Ольга, когда они сели пить чай.

– Когда ты едешь?

– Завтра.

– Ну что ж, – с сожалением сказала Валя. – Ничего не поделаешь. Хорошо мы поговорили с тобой, правда?

– Мы еще поговорим. Когда будешь в Москве, обязательно заходи. И предупреди заранее – я постараюсь куда-нибудь достать билеты. А пластинки вышлю обязательно.

И они расцеловались на прощанье. Вечером Ольга сказала, что уезжает. Коля как будто не удивился этому, спросил без сожаления:

– Уже? Я думал, ты еще побудешь.

Ольга пожала плечами.

– Что делать... Работа.

– А на рыбалку так и не съездили, – сказал Коля. – Жалко. Ну, да ведь ты еще когда-нибудь приедешь?

– Конечно, – спокойно сказала Ольга.

И они сказали еще несколько фраз, которые полагалось говорить в подобных случаях. И была еще длинная ночь с тревожным полусном и бесконечные часы ожидания, а утром они провожали ее. С полчаса стояли у правления, дожидаясь машины, неловко молчали, изредка поглядывая друг на друга, и так же неловко прерывали молчание – слова были сухие и вымученные.

– Пиши, – говорил Коля.

– Хорошо, – кивнула Ольга. – И вы тоже.

– Обязательно, – говорил Коля и отворачивался, вглядываясь в дорогу – не идет ли машина.

Так и простились, ничего не сказав друг другу. Когда Ольга уже сидела в машине, Коля опять крикнул:

– Пиши!

Ольга молча кивнула и улыбнулась Верочке – та усиленно заулыбалась и закивала ей, и что-то жалкое было в ее лице и этой деланной приветливости, и Ольга вспомнила, как она улыбалась Коле.

Отъезд походил на бегство. Скорее, скорее, только и думала Ольга. В Москву, и опять работать, работать... Но было еще два дня дороги, и в эти два дня еще не раз отчаяние охватывало ее. Ольга пыталась не думать об этой поездке, не вспоминать о прошлом, но тогда сразу же приходили мысли о настоящем, и вставал неизменный вопрос – что дальше? Что делать дальше? Как ей быть с Юрием, со своей любовью, без которой она не хочет и – не может? – жить и которая так мало удовлетворяет ее? И она представила, что нет Юрия, никого больше нет, только работа, книги, театры, друзья и – что еще? Одиночество, тоска и ночи без сна, когда так хочется, чтобы кто-то был рядом. Обыкновенное бабье счастье... Значит, надо так все и оставить? Ведь ты уже хорошо знаешь, что человек не может быть один, не должен. И она начинала вспоминать годы знакомства с Юрием, и особенно последние месяцы близости, и спрашивала себя – да что еще нужно мне? У тебя хорошая работа и есть красивый, сильный и добрый человек, который любит тебя, и сама ты молода, здорова, красива, наконец – что же еще нужно тебе? Почему даже только мысль о настоящем, о том, что будет дальше, так неприятна тебе? Веду я счет потерянному мной... Может быть, в этом все дело? Но ведь потерянное уже не вернуть, ты достаточно хорошо убедилась в этом, – так давай жить дальше и беречь то, что у тебя есть... Значит, выйти за Юрия замуж, родить ребенка, работать, просто – жить... Но сейчас это простое и ясное решение, принятое еще десять дней назад, по дороге в деревню, не казалось ей таким простым и ясным... И об этом тоже старалась не думать Ольга, принималась читать, но оказывалось, что она не понимает смысла фраз и книга так и остается раскрытой на одной и той же странице. Пыталась смотреть в окно – и с отвращением отворачивалась от мутного стекла, забрызганного грязными каплями, и, взглянув на часы, принималась считать – сколько еще осталось до Москвы. До Москвы оставалось еще очень много часов. И никуда не выйдешь, не выскочишь из этой железной клетки... В деревне, если ей становилось плохо, она шла на холмы. Какими же высокими они казались тогда Ольге, как много неизвестного скрывалось за мутной полоской горизонта... А кто сейчас ходит за холмы? Может быть, Верочка? О чем думает она, к чему стремится? Каким представляется ей будущее? Она все-таки хочет учиться дальше – значит, думает расстаться с деревней. Если это так, то, логически рассуждая, ей представилась великолепная возможность – уехать с тобой в Москву. Ведь именно об этом ты подумала тогда, на второй день, когда заговорила с Верочкой. Но логика не сработала – Верочка отказалась ехать с тобой. Почему? Неужели она ничего не простила тебе? И этого ты не знаешь... Вот Коля, похоже, уже ни к чему не стремится. Слишком поздно. А, может быть, и ему хотелось куда-то уехать, и думал же он о чем-то большем, чем свое собственное хозяйство, двухсотрублевые заработки, – а сколько он зарабатывает зимой, когда трактора становятся на ремонт? Может быть, Коля тоже когда-то ходил на холмы и вглядывался в горизонт, и хотелось куда-то уехать, а потом он вспоминал, что дома его ждут больная стареющая мать и маленькая сестренка... Может быть, он уже и забыл об этом, и сейчас ему ничего не хочется – только жениться на Маше, как следует отремонтировать дом, купить мотоцикл с коляской и уезжать по субботам на рыбалку? Ты этого не знаешь и никогда уже не узнаешь и не поймешь, что у него на душе. Тебе понадобилось всего несколько минут, чтобы раскусить того фатоватого пижона в вагоне-ресторане, и один вечер, чтобы понять Валю, но вряд ли хватит и всей жизни, чтобы узнать, что думает о тебе Верочка и всегда ли таким спокойным и рассудительным был Коля. О нем можно только сказать, что он никуда не уедет из деревни и будет хорошим хозяином. А вот другие уходят... Уезжают в город, искать веселой и интересной жизни. Идут в разнорабочие, на стройки, в грузчики, дворники – лишь бы подальше от скуки и серости деревенской жизни. Уходят из деревни молодые, искать своей доли. Так же, как когда-то уходила ты... Называют их беглецами, дезертирами, летунами – да как только их не называют... А за что их обвинять? Что они теряют, уходя из деревни? Ты опять возвращаешься к тому же...

Глядя в качающийся потолок вагона, Ольга повторила, беззвучно шевеля губами: веду я счет потерянному мной... Ну, а что же ты нашла? Что ты искала, чего хотела?.. Хотела учиться. Хотела большой интересной жизни, увлекательной работы, красивой любви. Ты считала, что имеешь право на это и должна добиваться своего. Это желание казалось таким естественным. И ты ушла на поиски своего рая, земли обетованной...

Ну, и что же было у тебя? Что у тебя есть? Давай по порядку...

Студенческие годы. Да, было интересно и трудно. Тебе нравилась физика, нравилась будущая работа, нравилось студенческое житье – и не очень-то огорчало, что нередко приходится жить впроголодь, без конца штопать старые чулки, подрабатывать в «Зелентресте». Все это было не так уж неприятно, и тебе жилось, пожалуй, даже легче, чем другим таким же бессребреникам, – ведь позади остались куда более тяжелые годы Селиванова и Челябинска, ты умела работать и научилась довольствоваться малым... Еще чего? Были какие-то встречи и даже то, что ты называла любовью, – ведь невозможно обойтись без любви между семнадцатью и двадцатью тремя годами. Но разве это было то, о чем ты мечтала? Пожалуй, единственное, что тебе по-настоящему удалось – это выучиться физике. Вот тут у тебя как будто все более или менее благополучно, как бы ты ни ныла во время неудач. Диплом с отличием, работа в одном из ведущих институтов страны... Хотя и тут ты всего лишь одна из многих, рядовая и легко заменимая фигура в огромной армии исследователей. И пока что-то не видно, чтобы начали сбываться пророчества тех, кто предсказывал тебе блестящее будущее. Да разве одной работой можно жить? Ах да, твое высокое искусство... Оно всегда с тобой, ты регулярно ходишь в театр и на концерты, но почему-то с каждым годом все больше охладеваешь к этому. Студенткой ты была готова ходить на концерты хоть каждый день, но это удавалось один-два раза в месяц – не было денег, – и каждый такой вечер превращался в праздник. А сейчас, собираясь на концерт, ты иногда ловишь себя на том, что тебе не хочется ехать, но ты все-таки едешь – ведь билеты куплены заранее, наилучшие места из всех, что можно достать – об этом заботится Юрий. И вы едете – обязательно в такси, чтобы не помять платье... И уже нет и в помине прежнего праздничного чувства – оно превратилось в привычное и – прямо скажем – не очень-то большое удовольствие. Это можно как будто легко объяснить – ведь ко всему привыкаешь. А как объяснить то, что ты уже десять дней не виделась с Юрием – и вот вспоминаешь о нем как бы между, прочим, всего лишь в третий или четвертый раз. А ведь ты как будто любишь его, замуж собираешься... Тоже – привыкла? Потому что он всегда рядом, такой надежный, удобный, и на многое в жизни вы смотрите одинаково...

На многое?

И еще одно воспоминание – из тех неприятных воспоминаний, от которых она старалась держаться подальше.

Их было человек шесть – обычная компания, не раз собиравшаяся вместе. Разговор зашел о народности искусства и литературы. Говорил Игорь Кардашов:

– Само понятие «искусство для народа» – не имеет смысла. Что нужно подразумевать под народом? Среднего рабочего, среднего колхозника? Но у этого народа весьма примитивное представление о том, что такое искусство. Для этого народа музыка Бетховена и Баха – скучное и непонятное нагромождение звуков. Этому народу подавай «Саратовские страдания» и «Приключения майора Пронина». Этот народ неспособен понять даже такого народного писателя, как Лев Толстой. В «Анне Карениной» он видит прежде всего пикантную историю о неверной жене. С этой точки зрения «Анна Каренина» представляет для них даже меньший интерес, чем любой из романов Дюма. Тогда что значит – писатель для народа? Представляю, что было бы, если бы такие писатели, как Хемингуэй, Белль, Фолкнер, писали для народа...

Кардашов разглагольствовал еще о чем-то в этом роде, а Юрий вставлял свои реплики и улыбался, соглашаясь с ним. Да никто как будто и не спорил. Потом Кардашов со смехом сказал:

– Я как-то встретил одну свою знакомую, так вот, она рассказывала, что в четырнадцати библиотеках какой-то области – уже не помню точно, какой, – было проведено что-то вроде референдума – какая книга наиболее читаемая? Результаты были просто феноменальные...

Кардашов сделал паузу и эффектно закончил:

– Первое место со значительным отрывом от остальных заняла книга «И один в поле воин». Второе – «Сержант милиции». А Льва Толстого, кажется, вообще не оказалось в списке. Отсюда мораль: титул народного писателя и большая золотая медаль – Юрию Дольд-Михайлику...

Юрий засмеялся. Наверно, это и в самом деле показалось ему забавным. Наверно, он немало удивился, услышав голос взбешенной Ольги:

– Слушай, ты, вшивый интеллигент, брось трепаться о том, чего не понимаешь.

Кардашов с изумлением взглянул на нее. Наверно, никто из них не подозревал, что Ольга может быть такой грубой. Она почувствовала, что щеки ее пошли красными пятнами, поднялась, потушила сигарету. Кардашов натянуто улыбался:

– Ну, почему же я не понимаю? Я привожу действительные факты, сам ничего не выдумал.

– На твоем месте я бы вообще помалкивала о народе, – со злостью сказала Ольга. – Ты народ видишь разве что из окна поезда, да и то раз в год. И что ты вообще подразумеваешь под народом?

Кардашов хотел что-то возразить, но Ольга отвернулась от него, холодно сказала Юрию:

– Я пойду, если хочешь – оставайся.

Но он, конечно, ушел вместе с ней. На улице Ольга с раздражением сказала ему:

– Ты тоже... хорош. Ну, Кардашову простительно – он дурак, но ты-то? Туда же... поддакиваешь.

– Ну, он не так уж не прав, – ответил задетый Юрий. – Я не сомневаюсь, что это действительно факт.

Ольга остановилась, окинула его неприязненным взглядом.

– Ты что, в самом деле не понимаешь? Дело не в том, что он говорит, а как говорит. Я знаю много фактов куда более печальных. Во многих деревнях не только Толстого не читают, но и вообще ничего не читают – между прочим, еще и потому, что читать нечего. А этот идиот со своим смехом... А впрочем, – оборвала Ольга, – я зря стараюсь. Я просто забыла, что ты тоже...

Ольга сдержалась, но, наверно, это «тоже» прозвучало как ругательство, потому что Юрий покраснел и стал что-то возражать ей, но Ольга поморщилась, как от зубной боли.

– А, перестань. Не хочу я больше говорить об этом. Ты же об этом ничего не знаешь, да и откуда тебе знать, из книг, что ли? А я, как тебе должно быть известно, сама бывшая колхозница, родилась и выросла в деревне. Так-то, друг мой... – уже насмешливо закончила Ольга, а Юрий окончательно обиделся и еще два дня ходил надутый.

Так ли уж многое связывает их? Хорошо еще, что оба они не любили ссориться и вовремя уходили от всего, что могло привести к столкновению. А так ли уж это хорошо? Может быть, это просто инстинктивное стремление к покою? А что хорошего в том, что о многом Ольга просто не могла говорить с Юрием, заранее уверенная в том, что он не поймет, не сможет понять ее? Например, о подарках. Юрий любил дарить ей красивые, иногда довольно дорогие вещи, она с улыбкой благодарила его, а он не замечал, как мало радости доставляют ей эти подарки. Просто она всегда спрашивала себя, сколько это может стоить, и никогда не могла забыть тех лет, когда у нее не было денег даже на хлеб...

И вот это – одно из самых ценных твоих приобретений?

Ты дорого заплатила за то, чтобы достигнуть своего рая, – почему же так невесело тебе живется в нем?

Веду я счет потерянному мной... Еще не раз повторяла Ольга прочно засевшие в памяти строчки, пока не доехала до Москвы.

Юрий встречал ее на вокзале. Он еще издали заметил ее и улыбнулся, и потом она увидела его рядом с собой, и слава богу, он был без цветов, – да и с чего она взяла, что он непременно придет с цветами? – и она услышала его радостный голос:

– Здравствуй, родная!

И ответила на его поцелуй.

Юрий легко подхватил ее чемодан, и они пошли по перрону. Она коротко рассказала ему о поездке, потом он что-то говорил ей, Ольга слушала его и не знала, что ей надо отвечать. Последние часы в поезде, измученная бессонницей и тяжелыми раздумьями, она хотела только одного – поскорее встретиться с Юрием, вернуться в ту привычную жизнь, которой жила до поездки в деревню, и она знала, что Юрий сделает все, чтобы отвлечь ее от невеселых мыслей, и вот сейчас, когда было то, чего она хотела и ждала, – Юрий рассказывал ей что-то такое, что было, безусловно, интересно и заслуживало внимания, и она слушала его и не могла понять, почему это должно быть интересно, – и вдруг она увидела его всего – высокого, красивого, чисто выбритого и пахнущего одеколоном, он, как всегда, был уверен в себе, обаятелен, исключительно вежлив и внимателен к ней, настоящий мужчина, мечта любой женщины, – и тут она подумала: «Интересно, каким бы ты был, если бы родился не в семье потомственных интеллигентов, а в глухой деревне? Был бы ты таким же холеным и изысканным, таким же уверенным в себе, или, может быть, сидел бы сейчас в кабине трактора, в промасленном комбинезоне, и думал бы только о том, чтобы поскорее кончился этот утомительный длинный день? Был бы ты таким же добрым и обаятельным? Что бы ты делал по вечерам? Может быть, ты не шел бы в кафе, а пил водку в компании дружков-собутыльников и хвастался своими заработками? А потом, сильно навеселе, шел бы в клуб – в кепке, сдвинутой на затылок, папироса в зубах, руки в карманах – и приглашал бы на танцы всех подряд, и все танцы получались бы у тебя одинаковыми – шаг вперед, два в сторону, еще шаг вперед и опять два в сторону... Неважно, что это такое – вальс, фокстрот, танго, – все равно шаг вперед, два в сторону...»

– Что?! – вдруг спросила Ольга, резко остановившись.

Юрий растерялся, чуть-чуть обиженный ее тоном.

– Я говорю, что сегодня лучше пойти к нам. Будут только родители, они специально освободились в этот вечер и просили тебя прийти.

Ольга внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– Юра, извинись за меня перед ними и скажи, что я не смогла прийти. Я неважно себя чувствую. Будет лучше, если я сразу лягу и попытаюсь уснуть.

Юрий с недоумением и растерянностью смотрел на Ольгу – и только сейчас заметил, как она изменилась за эти дни: похудела, даже как будто постарела, под глазами залегли синие тени, но больше всего изменились сами глаза – они смотрели на него строго и холодно, словно перед ней не он, Юрий, а какой-то чужой, незнакомый ей человек, и в этом взгляде Юрий не узнавал прежней Ольги, не понимал этой строгости и холодности. «Она просто устала», – подумал он и отвел взгляд, виновато проговорил:

– Да-да, конечно, тебе надо отдохнуть.

Он взял такси, и они в молчании доехали до ее дома. Ольга сразу пошла вперед, а Юрий расплачивался с шофером, доставал чемодан и потом остановился в подъезде и закурил, прислушиваясь к шагам Ольги, звучавшим уже где-то на втором этаже. Он думал о том, что ему нужно делать сейчас, когда он вслед за Ольгой войдет в ее комнату и опять встретит этот чужой холодный взгляд. Подойти к ней и попытаться утешить или промолчать, ни о чем не расспрашивать и быть только очень предупредительным и ласковым, а завтра, когда она отдохнет и успокоится, все станет по-прежнему – ведь ничего не изменилось за эти две недели, ничего не могло измениться, она же сама говорила, просто сейчас Ольга устала и нездорова...

И он стал подниматься по лестнице.

1968 г.