Глава первая

Из окна вагона хорошо была видна надпись на стене, сделанная светящейся краской: «Познань». Поезд стоял около часа, и надпись намозолила всем глаза. В купе было четверо: пожилой майор-интендант, молоденький белобрысый лейтенант-танкист, унтерштурмфюрер СС с пилочкой для ногтей в руке и обер-лейтенант, летчик, лицо которого невольно вызывало уважение даже у видавших виды солдат: следы ожогов и последующей пластической операции были явно заметны на нем. Все уже давно успели перезнакомиться и знали, что летчик едет из госпиталя в Постлау в отпуск, лейтенант-танкист — в Берлин получать новые танки, майор надеется выцарапать в управлении «хотя бы тысячу комплектов приличного обмундирования», унтерштурмфюрер получил назначение в Бухенвальд.

Частые остановки в пути, пока ехали по Польше, казались естественными. Но здесь, можно сказать на пороге рейха, вынужденная остановка раздражала.

Лейтенант-танкист сразу проникся уважением к летчику с Рыцарским крестом.

— Вы воевали на Восточном фронте?.. А с американцами вам приходилось драться?.. Сколько самолетов вы сбили?..

Танкист еще как следует не хлебнул войны: ускоренный курс в училище, фронт и в первом же бою «рус Иван сжег мой танк». Лейтенант не имел еще ни одной награды, и это его очень огорчало.

На крыше вокзала завыла установленная там сирена.

— Этого еще не хватало, — недовольно пробурчал майор. — Что прикажете делать: идти в убежище или ждать? Дурацкое положение…

— Да, действительно глупо, — поддержал майора унтерштурмфюрер. — Хотя бы сделали какое-нибудь объявление. — Наконец он спрятал пилочку для ногтей.

Неожиданно лязгнули буфера, состав дернулся и медленно пошел.

— Ну вот, так-то лучше, — успокоительно заметил майор.

Простучали колеса на стрелке. Летчик обер-лейтенант выглянул в окно. Состав поворачивал. Темный, без огней, в неярком свете луны он казался темно-зеленым и напоминал огромную гусеницу. Поезд выходил на центральный путь и весь был виден от паровоза до последнего вагона. Позади остались серые громады фабричных зданий, и в лицо пахнуло свежим воздухом от полей.

Минут через десять послышался гул моторов. Сначала он был едва различим из-за стука колес, но вскоре усилился.

Поезд втянулся в какой-то лесок и остановился. Пассажиры стали высовываться из окна вагонов, задирали головы вверх. Самолеты шли высоко, их не было видно, но время от времени в небе вспыхивали огоньки — англичане в сорок четвертом году уже не очень соблюдали светомаскировку.

— Пустые идут, — заметил летчик.

— Почему вы так думаете? — поинтересовался майор.

— А разве вы не слышите? По гулу.

— Почему же они пустыми летят на восток? — спросил танкист.

— Они летят к русским, там они заправляются, берут бомбы и летят обратно — «челночные полеты». Не слышали разве?

— Нет, господин обер-лейтенант. Подумать только, — простодушно сказал лейтенант-танкист, — против нас воюет весь мир…

— Вот именно! И вы еще успеете заработать не один Железный крест, — буркнул майор-интендант.

Унтерштурмфюрер скользнул по нему изучающим взглядом и повернулся к танкисту:

— И все-таки вам придется поспешить, лейтенант. Новое оружие скоро будет готово, и тогда, возможно, на вашу долю придется не так уж много работы…

Гул самолетов стал постепенно удаляться. Наконец состав тронулся. Все облегченно вздохнули.

Было уже далеко за полночь. Разговоры стихли. Мерное постукивание колес убаюкивало. Обер-лейтенант, прислонившись головой к спинке сиденья, задремал.

Проснулся он от того, что резкий луч карманного фонарика был направлен прямо ему в лицо.

— Документы! — у входа в купе стоял лейтенант фельджандармерии с подковообразной бляхой на груди, а с ним — ефрейтор и солдат с такими же бляхами.

— Где будете выходить? — спросил жандарм обер-лейтенанта.

— На Алекс.

— Там вам надо будет сделать отметку у коменданта.

— Спасибо.

— Счастливо добраться, — сказал жандарм, козырнув.

— Где мы? — спросил лейтенант-танкист.

То, что они уже в рейхе, не вызывало сомнений. Пейзаж резко изменился. Бедные деревеньки с покосившимися, сплетенными из ивовых веток заборами, грунтовыми проселочными дорогами, захламленные, как после бурелома, леса — все это осталось позади. Аккуратные домики с островерхими крышами из красной черепицы весело глядели сквозь белое кружево цветущих садов. На полях виднелись водоотводные каналы. Леса были прорежены и прибраны, как приусадебные участки.

Они уже проехали Франкфурт-на-Одере, и вот-вот должны были начаться пригороды Берлина.

Обер-лейтенант не был в Берлине больше года. В нем только на первый взгляд, казалось, ничто не изменилось. Но стоило миновать городскую черту, как сразу же начались развалины. Едкий запах обгоревшего кирпича, краски, бревен — всего того, чем пахнет после бомбежки и пожаров город, теперь преследовал их неотступно. К центру Берлина разрушений становилось больше: целые кварталы лежали в развалинах. И только по расчищенным дорогам двигались автомобили, необычные на вид: изящные легковые «оппели» и солидные «мерседесы» — каждый тащил на себе громоздкую газогенераторную установку.

В прошлый его приезд, в марте сорок третьего года, этого еще не было. Тогда в городе разрушенные здания встречались редко, улицы были запружены людьми в гражданской одежде. Теперь, казалось, весь Берлин был одет в зеленую военную форму…

На станции Александерплац, распрощавшись со спутниками, обер-лейтенант вышел на площадь. Часть зданий и здесь была разрушена.

До поезда на Постлау еще целых три часа, обер-лейтенант решил немного пройтись. Он вышел на Унтер-ден-Линден — широкий проспект, который вел к Бранденбургским воротам. Миновав Бранденбургские ворота, он зашел в Тиргартен. Раньше это было любимое место отдыха берлинцев. Сейчас парк пуст. Старые дубы, липы и кедры казались грустными и поникшими. Если кто и встречался на ухоженных аллеях, так это инвалиды: на костылях, в колясках в сопровождении медицинских сестер. Маленькие ресторанчики на островах, где в беседах за кружкой пива в воскресные дни берлинцы коротали время, были закрыты.

Побродив по центральной части города, обер-лейтенант направился к вокзалу. Как и советовал ему жандарм, он зашел сначала к коменданту, чтобы сделать отметку. У коменданта, пожилого майора артиллерии, сидел человек с бородкой.

— Присядьте, обер-лейтенант! Служба безопасности, — представился он. — Итак, вы направляетесь в Постлау, господин Енихе? — рассматривая его документы, спросил контрразведчик.

Обер-лейтенант ничего не ответил на этот вопрос — обо всем было написано в его отпускном предписании.

— Вы лежали в госпитале «Колтберг»?

Обер-лейтенант неприязненно взглянул на контрразведчика:

— Это что, допрос?

— Вы выписались из госпиталя двенадцатого?

— В моих документах это помечено.

— Вы были сбиты?

— У меня открылись старые раны.

— Вы служите в штабе тридцать седьмой дивизии?

— Да.

— В Постлау у вас есть родственники?

— Мои отец и мать погибли во время бомбежки.

— Значит, у вас там нет ни родственников, ни знакомых?

— Почему же нет? Есть.

— Например.

— Группенфюрер Штайнгау.

— Начальник службы безопасности округа?

— Вот именно.

— Пройдите туда и подождите.

Контрразведчик указал на дверь в соседнюю комнату. Обер-лейтенанту ничего не оставалось делать, как войти в комнату. Там горела маленькая синяя лампочка, на окнах были решетки, стол и стул прикреплены к полу, как в камере. Он просидел там около часа. Наконец дверь распахнулась.

— Войдите! — крикнул контрразведчик.

Обер-лейтенант вышел и зажмурился от яркого света.

— Все в порядке, обер-лейтенант, извините.

— Я понимаю, служба, — сказал летчик.

 

Глава вторая

Вечером 20 апреля 1944 года, в день рождения Гитлера, начальник службы безопасности (СД) округа Постлау группенфюрер СС Франц Штайнгау был дома и слушал музыку. Все немецкие радиостанции передавали Вагнера. Внезапно музыка оборвалась, и голос диктора объявил! «Внимание! Внимание! Сильные вражеские соединения…» Следом три раза взвыли сирены. Объявили форалярм, но не прошло и пятнадцати минут, как сирены завыли отрывисто, истошно — тревога!

В городе находились три авиационных завода, а с тех пор как на «Мариине» стали работать над опытным реактивным истребителем, налета можно было ждать каждый час.

Штайнгау погасил свет, открыл шторы и вышел в сад, где было бомбоубежище.

Дождь уже прошел, но тяжелые темные тучи еще низко висели над землей. Не успел группенфюрер выкурить сигарету, как послышался быстро приближающийся гул моторов. Луч прожектора уперся в тучу, скользнул по ее черному разорванному краю и погас.

Со стороны Верфтштрассе ударили тяжелые зенитные орудия, но скоро замолкли, самолеты шли слишком высоко. Первая группа уже достигла города.

Теперь от звенящего гула дрожали воздух, стекла, стены зданий.

Когда глухо охнула земля, приняв в себя первые тяжелые бомбы, Штайнгау все еще стоял в саду. Но потом бомбы стали рваться ближе, и он спустился в убежище.

Бомбежка длилась около часа.

После отбоя группенфюрер поднялся наверх. Город горел, но район, где он жил, почти не пострадал. Основной удар, видно, пришелся по старой части города. Штайнгау решил тотчас же съездить туда.

Утром город был чистенький, свежевымытый дождем, принаряженный — над каждым окном висел флаг. Теперь же флагов почти нигде не было видно.

На Бисмаркплац пожарники пытались сбить пламя с крыши горящего собора. Жар был такой сильный, что пришлось поднять стекла в кабине. Часто, чтобы миновать завалы, приходилось сворачивать в проулки, возвращаться, давать задний ход. Многие дома в старом городе разрушены тяжелыми фугасными бомбами, новый же город и район вокзала были засыпаны зажигалками, и разрушений здесь было меньше. Целехонькой стояла и Мариенкирхе. Штайнгау облегченно вздохнул. Он не был набожен, ему просто очень нравилось это массивное и в то же время легкое, устремленное ввысь здание. Через два квартала снова начались развалины, бушевали пожары. По грудам дымящихся обломков карабкались люди — уже начинали разбирать завалы. Штайнгау приказал шоферу развернуться и ехать в управление службы безопасности.

В управлении оперативный дежурный доложил ему, что во время бомбежки на «Мариине» были убиты командир охранного отряда СС унтерштурмфюрер Брюкнер и еще восемь эсэсовцев. Из лагеря французских военнопленных бежал заключенный номер 1709. Последнее сообщение группенфюрер пропустил мимо ушей. Этим занимался отдел «В», но все, что касалось «Мариине»… Группенфюрер знал, что разведки союзных держав давно интересуются «Мариине». В прошлом году были обезврежены два агента. Один погиб при перестрелке неподалеку от Постлау. Другого же два месяца назад сумел арестовать патруль в районе секретного сектора аэродрома. Группенфюрер ждал появления новых людей, которые будут интересоваться реактивным истребителем и всем, что делается на «Мариине».

* * *

Дома Штайнгау ждала телеграмма:

«21 Вам надлежит вылететь Берлин. Фегеляйн».

Фегеляйн был женат на сестре Евы Браун и являлся приближенным Гитлера.

Группенфюрер немедленно позвонил на аэродром. Утром транспортный «юнкерс» поднялся с военного аэродрома.

Внизу проплывали бурые и голубоватые квадраты полей, темно-зеленые пятна хвойных лесов, фольварки игрушечной величины.

«Почему меня вызывают? Возможно, новое назначение? Или по поводу докладной записки о восточных территориях?» — строил догадки Штайнгау.

Весной 1944 года по делам службы группенфюрер побывал во Франции, Польше и Прибалтике и, возвратившись, написал докладную записку Гитлеру.

«В богатейших районах Европы царит запустение, — писал он. — Чиновники оккупационных ведомств занимаются хищением и разгулом. Нормализацией хозяйственной жизни, что так важно для империи, никто не занимается. В местах расквартирования наших войск из деревни без всякой системы выкачивается все до последнего литра молока. Бесчисленные казни озлобили население. Неумная политика оккупационных властей оттолкнула в ряды наших врагов даже тех, кто хотел сотрудничать с нами, немцами. Мы физически не можем уничтожить многомиллионный народ, а следовательно, не можем и не считаться с такими нациями, как русская и французская. Россия и Франция должны занять определенное место в системе германизированных государств Новой Европы. Интересы дела, судьбы которого решаются сегодня не только на полях битв, требуют немедленного принятия разумных мер по установлению промахов нашей оккупационной политики».

«Эта записка опоздала, по крайней мере, на два года», — подумал группенфюрер.

…Темпельгофский аэродром был почти пуст. Неподалеку от аэровокзала стоял огромный шестимоторный транспортный «мессершмитт». Из раскрытого зева самолета торчал фюзеляж истребителя. Передвижной электрический подъемный кран пытался вытащить его оттуда.

В Берлине Штайнгау не был уже несколько месяцев. Шагая по бетонным плитам аэродрома, он думал о том, что неплохо было бы съездить дня на два в Потсдам, к матери, посидеть в старом дедовском кресле, полистать любимые тома фамильной библиотеки…

Еще издали группенфюрер заметил у выхода адъютанта Фегеляйна. Они обменялись приветствиями.

Адъютант проводил группенфюрера к машине. Как только они сели, «мерседес» тронулся.

Фегеляйн принял Штайнгау в своем кабинете на Принцальбрехтштрассе. Это был довольно молодой мужчина с надменным взглядом бесцветных глаз, уже начавший полнеть, но по-военному подтянутый.

Он указал Штайнгау на кресло, стоявшее у стола. После нескольких ничего не значащих фраз Фегеляйн заявил:

— Лично я должен передать вам следующее: политика империи определяется волей фюрера. Вопросы, затронутые в докладной записке, не в нашей компетенции. Система мероприятий в оккупированных районах строго продумана. Что касается места Франции и России в Новой Европе, то оно также определено в трудах фюрера. Я не советую вам больше обращаться к этому вопросу.

На этом разговор, собственно, был закончен. Через час Штайнгау шел по Принцальбрехтштрассе, машинально насвистывая мотив популярной довоенной песенки:

Группенфюрер решил поехать к Гитлеру, но оказалось, что фюрер вылетел в Растенбург, в свою ставку «Вольфшанц».

Ехать туда не имело смысла. В Растенбурге фюрер никого не принимал.

Штайнгау купил свежие газеты и пошел в гостиницу «Адлон», где был забронирован для него номер. Он чувствовал себя непомерно усталым. Такое происходило с ним всегда, когда он сталкивался с чиновниками, подобными Фегеляйну.

В номере было душно. Он закурил и распахнул окно. Оно выходило в сторону Унтер-ден-Линден, уже притихшей, затаившейся к вечеру перед тревогой.

Справа виднелись Бранденбургские ворота и рейхстаг, над которым лениво полоскался государственный флаг. Он был ярко-красного цвета, с резко очерченным белым кругом и свастикой посередине. Заходящее солнце залило красноватым светом стены близлежащих домов, и казалось, что на них проступила кровь. Такого заката Штайнгау еще не видел. Во всем этом было что-то зловещее, и Штайнгау вспомнил слова Шпенглера: «Оптимизм — это, конечно, трусость».

В «Адлоне» было пусто и тихо.

Штайнгау спустился по винтовой лестнице этажом ниже, в ресторан. Как всегда, он сел в углу так, чтобы за спиной у него была стена. Это стало уже профессиональной привычкой.

Он выпил двойную порцию коньяку и заказал еще. Ничто не давало его мозгу такого отдохновения, как легкое опьянение. Даже сон не шел в сравнение с этим.

Раньше в «Адлоне» было шумно, гремела музыка, а теперь помост для оркестра пустовал.

Штайнгау пил и, не отрываясь, смотрел на пустой помост. В его воображении, как случалось уже не однажды, всплывало потускневшее, размытое временем и казавшееся теперь призрачным лицо…

Он закрыл глаза и мысленно перенесся в далекое прошлое, в Париж…

 

Глава третья

Кабинет группенфюрера был обставлен скупо. Поэтому так бросалась в глаза огромная черная свастика на стене, задрапированной красным материалом. В углу, у окна, стоял дубовый письменный стол, посередине его — оригинальный чернильный прибор. Панель прибора разбита на черные и белые квадраты, как на шахматной доске. Чернильницы выполнены в форме людей. Этот прибор Штайнгау подарил один генерал. Его корпус стоял во Франции. Генерал был должником группенфюрера: тот в свое время оказал ему небольшую услугу. Другого подарка Штайнгау бы не взял, но генерал знал его слабость — шахматы.

Штайнгау сидел в глубоком удобном кресле, обтянутом коричневой кожей. Его редкие белесые волосы были гладко зачесаны назад.

Группенфюрер нажал на кнопку звонка, встал и подошел к окну. Он слышал, как, чуть скрипнув, открылась дверь Штайнгау резко обернулся:

— Обер-лейтенант Отто Енихе?

— Так точно!

Отто почувствовал на себе пристальный, острый, натренированный за долгие годы работы в контрразведке взгляд. Штайнгау подошел вплотную к обер-лейтенанту.

— Ну, здравствуй, Отто…

— Здравствуйте…

— Называй меня по-прежнему, как много лет назад…

— Здравствуйте, дядя Франц.

— Если бы я встретил тебя на улице, то, наверное, не узнал бы.

— А я бы узнал вас сразу.

— У тебя хорошая зрительная память, Отто.

— Вы всегда были добры ко мне.

— Сколько же лет мы с тобой не виделись, Отто?

— Я не помню сколько, но долго. Почему вы перестали бывать у нас? Много раз я спрашивал об этом отца, но он так ничего вразумительного мне и не сказал.

— Отец твой был хорошим человеком, но со странностями… Впрочем, они объяснимы. А ты тоже верующий, Отто?

Отто Енихе помолчал.

— В нашей семье не было принято спрашивать об этом.

— Прости меня, я совсем забыл. Как это говорил Гюнтер?.. «Черт ничего не прощает, но и бог тоже…»

— «Поэтому идет борьба до последней минуты жизни, до последнего дыхания», — закончил Енихе..

— Как жаль, что Гюнтер и Эмма не видят тебя сейчас. Когда ты в последний раз был дома?

— На рождество. А вы верите в предчувствия, дядя Франц?

— Как сказать. Иногда они — мираж… У тебя были дурные предчувствия?

— Да, как-то вечером я вышел прогуляться. Шел мокрый снег, я шлепал по лужам и о чем-то думал, и вдруг… вдруг я почувствовал, что больше не увижу их… С вами никогда ничего подобного не происходило?

Штайнгау не ответил. Оба помолчали. Потом Енихе сказал:

— Если бы мои предчувствия не подтвердились…

— А есть у тебя какие-нибудь предчувствия сейчас?

— Они касаются только меня.

— На фронте плохо?

— Плохо. «Мессершмитт» устарел, а новых машин нет.

— Я недавно тоже побывал на фронте и видел наших солдат… Я могу понять тебя: госпиталь, пластическая операция… Одно только утешение, что они не обезобразили твое лицо. Какие у тебя планы на будущее?

— Я солдат… Пока немного отдохну, а там… Боюсь только, что врачи некоторое время еще не разрешат мне летать. А я не хотел бы сидеть без дела.

— Ты пока отдыхай. А я что-нибудь придумаю за это время. Сейчас могу предложить тебе только службу в охранных войсках СС. Ты мог бы получить при переводе в войска СС звание штурмфюрера.

— Вы знаете, дядя Франц, в свое время отец был против того, чтобы я шел в гитлерюгенд.

— Но отца уже нет в живых. Что ж тебя удерживает? Убеждения?

— Я ведь летчик, дядя Франц.

— Но ты же сам сказал, что летать не можешь.

— А что за служба в СС? Кого я буду охранять?

— Заключенных Бартенхауза.

— Это лагерь уничтожения?

— Нет. Сейчас — это рабочий лагерь.

— А на каких работах используются заключенные Бартенхауза?

— В основном они работают на «Мариине».

— Можно мне подумать, дядя Франц?

— Ну, разумеется.

— Спасибо.

— Где ты остановился?

— Пока нигде.

— Тогда поживи у меня. Отдохни. Можешь пользоваться моим гардеробом. Ведь у тебя, наверно, нет цивильной одежды, а эта шкура надоела?

— Спасибо, дядя Франц.

— Тебя отвезти или ты пройдешься?

— Я должен сходить туда.

— Но там ничего нет… Кроме развалин…

— Я должен сходить туда.

— Ты лучше сначала съезди ко мне, прими ванну и переоденься.

* * *

Комнату ему отвели на втором этаже. Здесь находилась и гостиная с камином. Первый этаж Отто еще не успел как следует осмотреть. Окно его комнаты выходило в сад. В глубине его стоял небольшой домик, где жил старик садовник с женой, которая, как позже узнал Отто, исполняла обязанности кухарки. Сад окружала каменная ограда, поверх нее тянулась проволока под током.

Отто надел гражданский костюм и спустился вниз. У ворот появился часовой-эсэсовец. Енихе свернул за угол.

В Постлау он дважды был до войны.

Новый город отличался хорошей планировкой, широкими улицами с двухэтажными коттеджами, окруженными садами. Старый же город представлял собой лабиринт узеньких улочек, на которых не могли разминуться две машины. Дома здесь были острокрышие, выстроены в стиле ранней готики. Эту часть города опоясывала местами разрушенная крепостная стена с двумя воротами — на восток и на юго-запад.

Отто нашел нужную ему улицу и дом, вернее, место, где стоял дом, в котором жили Енихе. Повсюду высились только закопченные стены с провалами окон. Запах здесь стоял едкий, тошнотворный, много трупов так и осталось под развалинами.

Он свернул в улочку, ведущую в порт, а потом — направо и вскоре вышел к Мариенкирхе.

Служба уже началась. Енихе постоял немного у входа, присматриваясь к обстановке. Горели узкие, продолговатые синие лампочки, имитировавшие свечи. При их бледном, рассеянном свете собор казался еще грандиознее и мрачнее. Огромные, мощные колонны держали высокие своды. Многометровые витражи с затейливой росписью поднимались ввысь. В глубине собора, у кафедры, возвышался черный мраморный крест с распятием. Слева от входа, в глубокой нише за чугунной решеткой, стояли три высоких саркофага, украшенных виньетками.

Отто прошел между скамьями и сел у колонны, на которой были выбиты слова:

«В память о тысяче пятистах крестоносцах, погибших в России».

Народу в соборе было немного, и служитель с молитвенниками в руках спустя несколько минут подошел к нему, молча положив один из них на пюпитр. Отто не спеша открыл молитвенник на месте закладки — узенькой полоски фольги — на странице 150. Перед окончанием службы Отто переложил закладку на страницу 241.

 

Глава четвертая

В санитарном управлении Енихе посоветовали отдохнуть в офицерском доме отдыха в Кюлюнгсборне. В тот же день Отто, взяв кое-какие вещи, отправился в путь. От Постлау автобус довез его до Баддоберана, а оттуда узкоколейка шла до самого Кюлюнгсборна. Узкоколейка тянулась через лес, иногда выходила на высокий берег Балтийского моря. День стоял солнечный, вода отливала темной синевой, а белые барашки волн виднелись почти до самого горизонта.

С вокзала Отто позвонил в дом отдыха фрау Вайцзеккер. Женский голос любезно ответил, что за ним пришлют машину — «оппель» синего цвета.

Отто купил «Фолькишер беобахтер» и «Ангрифф» и вышел на привокзальную площадь. Вскоре к вокзалу подкатил синий «оппель». Шофер, уже пожилой человек с большим животом, по фамилии Цирке, услужливо было схватился за чемодан, но Отто, поблагодарив, сказал, что сделает это сам. По дороге они разговорились. Енихе узнал, что дом отдыха фактически принадлежит фрау Вайцзеккер. Он образован из трех пансионатов, принадлежащих ей, теперь к ним пристроены кухня, ванные комнаты, процедурные кабинеты — это уже было сделано позже. Фрау Вайцзеккер — вдова. Ее муж погиб во Франции. Она уже не молода, у нее три дочери — пальчики оближешь. Все это Цирке успел выложить, пока они ехали по набережной. По одну сторону дороги — широкая прибрежная песчаная полоса, могучие сосны на ней. По другую сторону — отели, пансионаты, рестораны. Здесь их были сотни, непохожих друг на друга, сделанных с большим или меньшим вкусом. До войны сюда приезжали даже иностранцы, но теперь в отелях и пансионатах размещались госпитали или дома отдыха для военных.

Фрау Вайцзеккер оказалась довольно миловидной полной женщиной лет пятидесяти. Правда, скоро Отто понял, что ее доброта и внимательное отношение к нему не совсем бескорыстны. Фрау Вайцзеккер заботилась о будущем своих дочерей. Но пока еще ни одну дочь ей не удалось выдать замуж. Офицеры, которые здесь отдыхали, конечно же ухаживали за девушками, но многие из них были женаты или не подходили фрау Вайцзеккер. Это были калеки, помощи от которых ни в ведении хозяйства, ни в других делах ждать не приходилось. Только средняя дочь, Анна, имела жениха. Он был моряк-подводник, но уже полгода от него не приходило никаких известий, а это, скорее всего, означало, что он погиб.

Отто очень скоро познакомился с дочерьми фрау Вайцзеккер. Старшая, Лотта, была высокой девицей с пышной грудью. Очки не портили ее лица, и его можно было назвать привлекательным. Лотта заканчивала университет и писала дипломную работу. У Енихе с ней быстро нашлись общие знакомые из числа преподавателей. Лотта любила играть на фортепьяно. Уже во второй вечер так случилось, что Отто должен был слушать фуги Баха в ее исполнении.

Неожиданно завыла сирена воздушной тревоги. На Кюлюнгсборн еще не упала ни одна бомба. В этом городке не было ни одного военного объекта. Светомаскировка соблюдалась, но щели, вырытые во дворах, пустовали. Лотта никак не могла привыкнуть к тому, что люди здесь не прятались в бомбоубежища.

Они стояли возле дома. Девушку трясло. Она ничего не могла с собой поделать. Лотта прижалась к Енихе:

— Я так измучилась в Берлине. Мне страшно…

Луна скрылась за низкими, вдруг набежавшими тучами. С неба посыпался мелкий, как просо, дождик, но быстро прекратился. Вскоре послышался гул моторов. Постепенно с высоких тонов он переходил на низкие, становился плотным, густым. Самолеты шли над морем, но совсем близко от берега.

Не успела пройти первая волна, как появилась вторая, третья. И вдруг небо прорезали десятки молний. Противовоздушная оборона Варнемюнде, который лежал по прямой отсюда в каких-нибудь двадцати километрах, вступила в бой. Зенитки били трассирующими снарядами. Один самолет сразу же был подбит и устремился вниз, таща за собой огненный хвост. Вдруг земля, как живая, вздрогнула. Сотни бомб впились в нее, и этот грохот поглотил взрыв врезавшегося в море бомбардировщика.

Пожары в Варнемюнде вспыхнули тотчас же, и небо окрасилось в багровый цвет.

Бомбежка длилась около часа.

Через три дня Лотта уехала в Берлин. Теперь все свободное время Отто проводил с Эльзой, младшей из сестер. Белокурая восемнадцатилетняя Эльза были сущим ангелом: пышные волосы, голубые глаза, точеный носик.

Эльза была болтушкой, и скучать с нею не приходилось. Дни проходили незаметно, и быстро приближался срок возвращения в Постлау.

* * *

В Кюлюнгсборне Енихе пробыл ровно месяц. Приехав в Постлау, он сказал группенфюреру, что согласен на его предложение. Теперь еще некоторое время надо было подождать приказа о переводе в войска СС. Таким образом, отпуск продолжался.

Отто лежал в своей комнате на широкой тахте у раскрытого окна. Он только что принял ванну, и его тело холодила шелковая пижама.

Молоденькая симпатичная полька Ирена, служанка Штайнгау, принесла лимонад со льдом, поставила на столик и бесшумно удалилась, Ирена была исполнительна, молчалива, и за все время пребывания в доме Штайнгау Отто услышал от нее всего несколько слов.

Однажды вечером он вернулся с прогулки раньше обычного. Отперев дверь, вошел в гостиную и застал там Штайнгау и Ирену. Она сидела у него на коленях. Отто, пробормотав извинения, быстро поднялся к себе наверх.

Утром никто из них ни словом не обмолвился об этом случае, только Ирена, встретившись взглядом с Отто, отвела глаза и покраснела.

Во второй половине дня раздался телефонный звонок.

— У меня сразу две новости, — сказал Штайнгау. — С тобой все в порядке. Документы пришли, ты переведен в СС. Комендант Бартенхауза ждет тебя сегодня в семнадцать ноль-ноль. Вторую новость узнаешь, когда встретимся. Я буду часов в десять.

— Спасибо, дядя Франц.

* * *

Концентрационный лагерь Бартенхауз располагался на окраине города. От остановки трамвая «Зоопарк» надо было пройти через лесок по тропинке, которая вела прямо к главным воротам лагеря. Енихе подошел к часовому-эсэсовцу.

— Мне нужен лагерфюрер Шлихте, — сказал он.

— Одну минутку, господин обер-лейтенант.

Часовой зашел в будку, позвонил куда-то по телефону.

— Господин обер-лейтенант, лагерфюрер ждет вас. Пройдете по этой дороге мимо кантине и увидите двухэтажный барак — это и есть комендатура, — сообщил часовой.

Енихе пошел по лагерю. Асфальтированная дорога вела к комендатуре и к аппельплацу. Заключенных еще не пригнали с работы, и в лагере слонялись только эсэсовцы да попалось несколько заключенных — уборщики.

Еще издали Енихе увидел на пороге комендатуры офицера в ярко начищенных высоких сапогах. Лучи заходящего солнца, как от зеркала, отражались от их черных блестящих голенищ. В руке у эсэсовца был стек, которым он время от времени похлопывал по голенищу. Это и был лагерфюрер Шлихте.

Енихе, как и требовалось по уставу, хотел доложить по форме, но Шлихте остановил его:

— Будем без церемоний… Давайте знакомиться, — и протянул руку. — Прошу…

Они вошли в комендатуру, в кабинет лагерфюрера.

— Группенфюрер сказал мне, что вы к нам на время… Но я все равно рад. У нас не так уж плохо… Сами убедитесь. Еды вволю, служба нетяжелая, есть девочки… Мы их держим на специальном пайке…

Шлихте улыбнулся. Улыбка его была неприятна. Она скорее походила на гримасу и придавала лицу злое выражение.

— Единственная трудность в нашей службе, — продолжал Шлихте, — приходится рано вставать. Подъем у нас в пять часов… Вы где будете жить, у нас или на квартире?

— Если вы не возражаете, оберштурмфюрер, я, возможно, буду жить у группенфюрера Штайнгау…

— Да! Да! Группенфюрер говорил мне о вас… Конечно, вы можете жить где вам заблагорассудится.

— Где я могу получить новую форму? — спросил Енихе.

— Я сейчас распоряжусь… Вы, конечно, знаете, что назначаетесь командиром первого отряда и, таким образом, становитесь моим заместителем. Второй отряд сейчас несет охрану завода «Мариине». В первых числах каждого месяца отряды меняются местами. Ваш отряд будет охранять завод, а второй отряд — лагерь. Подробней обо всем поговорим завтра. Утром вы приступите к своим обязанностям. Прошу вас в пять утра быть в лагере…

— Сегодня вечером я свободен?

— Да-да, конечно. Если вы торопитесь, я больше не задерживаю вас.

— Тогда до завтра, — Енихе взял под козырек.

* * *

Вечером Штайнгау спросил у Енихе:

— Как ты нашел лагерфюрера?

— Он был на фронте?

— По-моему, нет, а какое это имеет значение?

— Нет, никакого, я спросил просто так.

— Я знаю, о чем ты думаешь: тыловая крыса, отсиживается в тихом местечке, пока мы проливаем кровь. Не так ли? Не возражай, все вы, фронтовики, одинаковы. Но кто-то ведь должен и здесь, в рейхе, нести службу?

— Да, конечно… А какого вы о нем мнения?

— Я думаю, что тебе трудно с ним не будет. Это главное…

— Вы сказали, что у вас есть еще одна новость. Какая же?

— По всей вероятности, Отто, мы на днях расстанемся.

— Вы уезжаете?

— Можно сказать и так. Меня переводят в Главное управление имперской безопасности в Берлин.

— Я очень рад за вас, дядя Франц. Меня всегда удивляло, что вы, при вашем высоком звании и ваших способностях, занимаете такой скромный пост. Отец говорил мне, что у вас… были неприятности…

— Неприятности?.. Просто я считал, что после присоединения Австрии и Судет нам надо было остановиться… И прямо сказал об этом фюреру…

— И что последовало за этим?

— Это длинная история, Отто… Когда-нибудь я тебе расскажу ее… Надеюсь, ты будешь жить у меня? Особенно теперь, когда я должен уехать, мне не хотелось бы оставлять дом на чужого человека…

— Я с радостью останусь у вас, дядя Франц.

— Вот и отлично. А сейчас я распоряжусь, чтобы нам подали шампанского. Ведь надо же как-то отметить то, что произошло в нашей жизни.

 

Глава пятая

Пять часов утра. С неба сыплет что-то колючее и мокрое. Шлихте и Енихе в черных непромокаемых плащах стоят на аппельплаце. Охранники в четвертый раз пересчитывают заключенных. Где-то рядом повизгивают овчарки.

— Стадо! Свиньи! По четыре! По четыре! — кричат эсэсовцы.

Наконец колонна построена, счет сошелся… Раздается команда. Первые ряды заколыхались, пошли. Громоздкие деревянные колодки стучат об асфальт: та-та-та… та-та-та… При выходе из ворот крайним из четверок дают по кирпичику хлеба. Хлеб из злачных отходов и свеклы, липкий, невыпеченный, сладковатый. Шлихте называет его кухен. Заключенные на ходу делят кирпичик на четыре равные части, и каждый съедает свою порцию. Одни съедают сразу, другие — тянут, медленно пережевывая во рту каждый кусочек.

Колонна выходит из лагеря.

— Счастливо! — Шлихте пожимает руку Енихе, и тот садится на велосипед. Охранники, сопровождающие колонну, все были на велосипедах и с собаками.

— Раз, два, раз, два! Шнель! Шнель!

«Черт побери, на небе никакого просвета! Все сыплет и сыплет». Намокшие куртки, конечно, уже не греют заключенных, им хочется освободиться от этой липкой тяжести, сбросить их. Отто чувствует это всем телом, хотя оно защищено непромокаемым плащом.

Колонна вошла в Старый город. Повсюду видны развалины. Под ногами хрустят битые стекла — пока успели расчистить только дороги. Высокие стены закопчены. В зияющую пустоту окон вставлены куски серого неба.

— Та-та-та… — стучат деревянные колодки, и этот надоедливый перестук несется впереди, обгоняя колонну, как встарь звон колокольчика, предупреждавший о приближении прокаженных.

* * *

Наступило первое число, и отряд Отто Енихе был переведен на охрану «Мариине».

Авиационный завод «Мариине» занимал огромную территорию. Цехи его были разбросаны километров на восемь вдоль берега залива. В давно построенной южной части, примыкающей к городу, они располагались гуще, в северной же расстояние между ними достигало полутора-двух километров. Чтобы нанести ощутимый бомбовый удар по заводу, потребовались бы сотни «летающих крепостей», так как американские самолеты, которые производили налеты на Германию днем, шли на большой высоте и бомбили не определенные объекты, а площади, на которых эти объекты находились.

Обо всем этом Отто хорошо знал и, осматривая завод, подивился дальновидности инженеров-проектировщиков, строивших этот завод еще в начале тридцатых годов.

Вся территория завода была огорожена колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения. На «Мариине» работали несколько тысяч заключенных Бартенхауза, а также военнопленные французы и небольшая группа польских офицеров, отказавшихся перейти в цивильные. Те же из военнопленных, которые согласились перейти в цивильные, хотя и жили в лагере, но были расконвоированы, получали заработную плату и улучшенное питание. На левой стороне груди они носили металлический желтый опознавательный знак с латинской буквой «P» — поляк.

Завод «Мариине» как бы в миниатюре представлял собой ту «Новую Европу», тот «новый порядок», который Гитлер собирался установить.

Здесь работали люди пятнадцати национальностей, содержащиеся в различных лагерях. Самым страшным был Бартенхауз. Но в нем, как постоянная угроза каждому заключенному, существовал еще фернихтунгслагерь — лагерь уничтожения, где день и ночь дымили печи крематория.

Лагеря для военнопленных и так называемых «восточных рабочих» тоже были жесткого режима. В аусвайсах — документах, представляющих собой кусок картона с номером заключенного, — было написано: «Не оставлять без надзора полиции даже на работе». За малейшую провинность военнопленных и «восточных рабочих» отправляли в Бартенхауз. Недоволен тобой мастер — Бартенхауз, сказал непочтительное слово немцу — Бартенхауз, нашли у тебя лишнюю картофелину — Бартенхауз. Нередко эти люди попадали прямо в фернихтунгслагерь; как говорили эсэсовцы, «отправлен без пересадки», и все зависело во многом от того, в каком настроении пребывал лагерфюрер Шлихте или дежурный офицер-эсэсовец, принимавший новичка.

Хотя поляки и были расконвоированы и могли ходить в город, но они должны были постоянно носить опознавательный знак «P». Им не разрешалось ездить в трамваях, посещать кинотеатры, заходить в туалеты с надписью: «Только для немцев». Все другие вольнонаемные иностранцы — голландцы, венгры, итальянцы, французы, датчане, бельгийцы — тоже содержались в лагерях, носили опознавательный знак такой же формы, что и поляки, но зеленый, с буквой «A» — ауслендер (иностранец). Они носили его только на заводе. В городе же пользовались общественным транспортом, им разрешалось посещать увеселительные заведения, продукты они получали по карточкам в немецких магазинах, и даже за связь с немками им грозила не смертная казнь, как русским и полякам, а концлагерь.

«Мариине» обслуживали и лагеря, в которых находились немцы: лагерь гитлеровской молодежи (старшие группы) от двенадцати до шестнадцати лет, строительная организация Тодта и лагерь девушек «Арбайтсдинст». Этот лагерь был рядом с «Мариине», и эсэсовцы из охраны завода часто посещали его. Они ходили туда как в публичный дом. Блоклейтеры — руководители блоков-бараков, как правило, уже пожилые женщины, похожие скорее на бандерш, чем на воспитательниц, — внушали своим подопечным, что долг немецкой девушки поскорее стать матерью и подарить фюреру сына-солдата.

На «Мариине» был свой фюрер, партайлейтер Шпандау — руководитель партийной организации завода, плюгавенький лысый человечек, не расстававшийся со своим золотым партийным значком с порядковым номером в пределах первой сотни и очень гордившийся им.

Шпандау можно было видеть во время обеденного перерыва дефилирующим вдоль цехов № 21 и 36, где были расставлены скамьи и девушки из «Арбайтсдинст» рассаживались на них и загорали, задрав с неподражаемым бесстыдством юбки и выставив ноги. Ходили слухи, что Шпандау неполноценный мужчина, и рассказывали о нем печально-смешные истории. В открытую, конечно, над ним могли шутить только директор завода Хейнкель-Мориц и главный конструктор Курт Еккерман, «мозговой центр», как его называли. Они были на равных со Шпандау, и им было наплевать на его доносы в Берлин, потому что оба имели таких высоких покровителей, что засадить их за решетку партайлейтер не мог.

Из этих людей только Курт Еккерман интересовал Енихе, и он искал случая познакомиться с ним, но подходящего момента пока не представилось.

Черный, с коротко стриженными под ежик волосами, Еккерман совсем не был похож на «чистокровного арийца». Его скорее можно было принять за итальянца. В любой стране мира все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к реактивной технике, хорошо знали его имя.

Специальное конструкторское бюро, возглавляемое Еккерманом, занимало левое крыло огромного КБ, которое располагалось на территории завода. Два же цеха, подземные постройки, весь производственный узел, непосредственно связанный с работами по совершенствованию экспериментального реактивного самолета, находились за территорией завода, за аэродромом, в секретном секторе, доступ куда охраняло специальное подразделение службы безопасности.

Немцы, работающие там, жили в отдельном поселке, и только по увольнительным, как солдатам, им разрешалось ходить в город.

Вот все, что сначала удалось Отто узнать об Еккермане и его самолете. Пока же ему приходилось часто просиживать над всевозможными инструкциями и памятками. Енихе должен был руководствоваться ими как командир охранного отряда «Мариине», а также знакомиться с приказами, которые получал комендант концлагеря, так как по положению он был его заместителем.

Инструкций и приказов было множество, и на их чтение уходило немало времени. Для того чтобы быстрее пройти этот «необходимый курс», Шлихте сам разработал систему, по которой Енихе должен был знакомиться с документами. Одолеть их удалось только к концу месяца, и комендант Бартенхауза торжественно объявил об этом, вручив ему «теперь уже последнюю» пачку инструкций и приказов. В основном это были инструкции об отношении к советским военнопленным и «восточным рабочим».

I

Начальник управления лагерей

Памятка об использовании труда советских военнопленных

генерал-майор И. Глюк

1. Для того чтобы обеспечить необходимую постоянную охрану русских военнопленных, требуется усиленный состав охранных команд.

Берлин — Шенеберг.

2. Помещения для русских должны находиться вне населенных пунктов. В тех случаях, когда эти помещения находятся внутри населенных пунктов, охрана должна иметь возможность наблюдения и обстрела.

3. Помещения должны быть обязательно обнесены двумя рядами колючей проволоки высотой не менее двух метров.

4. Уборные должны обязательно находиться в пределах зоны, окруженной колючей проволокой. В противном случае следует считать помещение не подготовленным для размещения русских военнопленных.

5. Размеры продовольственных пайков для находящихся на работе русских военнопленных отличаются от пайков, предоставляемых военнопленным других национальностей (о них будет сообщено дополнительно).

6. Немецкие рабочие не должны работать на одном рабочем месте с русскими военнопленными или в непосредственной близости от них. На эти рабочие места могут допускаться только надежные немецкие гражданские лица, которые сами не работают, а лишь дают указания по работе и наблюдают за их выполнением.

7. Относительно обращения с русскими военнопленными имеются следующие указания. Русские военнопленные прошли школу большевизма, их нужно рассматривать как большевиков и обращаться с ними как с большевиками. Согласно советским инструкциям, они даже в плену должны активно бороться против государства, взявшего их в плен. Поэтому нужно с самого начала обращаться со всеми русскими военнопленными с беспощадной строгостью, если они дают для этого хотя бы малейший повод. Полнейшая изоляция военнопленных от гражданского населения как на работе, так и во время отдыха, должна соблюдаться строжайшим образом. Все гражданские лица, пытающиеся каким-либо путем сблизиться с русскими военнопленными, находящимися на работе, беседовать с ними, передавать им деньги, продукты питания и пр., должны, безусловно, задерживаться, допрашиваться и передаваться полиции.

II

Клеймение советских военнопленных

Ввиду того что советские военнопленные при побегах большей частью снимают с себя опознавательные знаки и не могут быть опознаны как военнопленные, в частности, как советские военнопленные, приказываю: каждому советскому военнопленному нанести ляписом клеймо на внутренней стороне левого предплечья.

III

Имперский министр

О советских военнопленных

Ф. Заукель.

(памятка)

1. Одеяла.

Советские военнопленные получают бумажные одеяла, которые они должны изготовить сами по типу стеганых одеял из бумажной дерюги.

2. Погребение советских военнопленных.

Советских военнопленных следует зарывать в землю раздетыми, завернутыми только в оберточную бумагу и без гробов.

Гробами разрешается пользоваться только для перевозки.

IV

О «восточных рабочих»

(выписка из приказа)

«Рабочие, вывезенные с Востока, «восточные рабочие», приравниваются к военнопленным, и обращение с ними должно быть таким же, как и по отношению к советским военнопленным».

V

Группенфюрер СС

Личный штаб фюрера, управление безопасности

и генерал войск СС Поль.

Дело 1/24

Берлин, 30 апреля 1942 года

О руководстве концентрационными лагерями

Начальнику управления «Д»

Всем начальникам лагерей

Всем начальникам мастерских

Всем военным управлениям

П р и к а з

1. Руководство концентрационным лагерем и всеми хозяйственными предприятиями его, входящими в сферу организации концлагеря, относится к ведению коменданта лагеря. Поэтому он один ответствен за наибольшую доходность хозяйственных предприятий.

2. Комендант лагеря лично ответствен за использование рабочей силы. Это использование должно проходить в полном смысле до истощения всех сил, с тем, чтобы была достигнута наивысшая производительность.

3. Рабочий день не ограничен. Длительность рабочего дня зависит от производственной структуры лагеря и от характера выполняемой работы и определяется лично комендантом.

4. Вследствие этого комендантам лагерей вменяется в обязанность сократить до предела все мероприятия, влекущие за собой уменьшение рабочего дня (обеденное время, сборы и т. д.).

5. Приказываю отказаться от традиционных форм охраны и постепенно переходить к более гибким формам, учитывая будущие задачи мирного времени.

Необходимо распространять конные посты, использовать сторожевых собак, передвижные сторожевые вышки и подвижные препятствия.

VI

Начальник гестапо Мюллер.

Докладная записка

(от директора завода «Мариине» Хейнкеля-Морица)

В течение последних нескольких дней мы установили, что люди с каждым днем все более слабеют. Исследования показали, что некоторые русские даже не могут взять в руки кусок металла для того, чтобы положить его на станок, из-за недостатка физических сил.

VII

Комендантам лагерей

Берлин. 17.4.1944 г.

В ы п и с к а  и з  п р и к а з а

«В силу военной необходимости, не подлежащей здесь разъяснению, рейхсфюрер СС и начальник Германской полиции приказал, чтобы до конца 1944 года не менее 35000 заключенных, способных к работе, были посланы в концентрационные лагеря».

 

Глава шестая

Прошло еще полтора месяца службы. Время от времени со стороны аэродрома доносился пронзительный, совсем непохожий на шум поршневых авиационных моторов свист. Однажды Отто увидел самолет в полете, но он пронесся так стремительно, что Енихе даже не успел различить его контуры.

В серийном производстве на «Мариине» находился тяжелый бомбардировщик «Хейнкель-177». Это был самолет с большим радиусом действия, с потолком около 12000 метров и скоростью 550 километров, хорошо вооруженный пушками и пулеметами. Надежной броней были защищены его бензобаки и кабина пилота.

В конце сентября погода установилась тихая, ясная, и редко рабочий день не прерывался гудками сирен. Иногда тревоги случались и вечером.

Однажды Отто дольше обычного задержался на «Мариине». Смеркалось. Он шел по направлению к дому охраны мимо огромного здания заводского конструкторского бюро, когда завыли сирены. Через пять минут на заводе выключили свет, и теперь проемы дверей в цехах, из которых выходили рабочие, спеша укрыться в убежищах, стали темными, едва различимыми. Отто случайно взглянул на здание КБ и заметил, что из одного окна в левом крыле здания сочится свет. Это удивило его, и он пошел выяснить, в чем дело.

У здания, около бетонированной будки с защитным конусным колпаком (такие будки были расставлены во многих местах, во время налетов в них прятались охранники), стоял дежурный эсэсовец.

Енихе отругал его за халатное отношение к службе, пригрозил гауптвахтой, потом быстро поднялся наверх.

Подсвечивая дорогу карманным фонариком, он быстро нашел комнату, где горел свет. Дверь была чуть приоткрыта, он распахнул ее настежь и увидел Курта Еккермана с карандашом в руке, наклонившегося над столом.

— Господин Еккерман, вы нарушаете светомаскировку. — С этими словами Отто подошел к окну и задернул штору.

— Вы полагаете, это имеет какое-то значение? — не поднимая головы, спросил Еккерман. — Если на карте их флагмана не отмечен «Мариине», можете высветить весь завод, все равно сюда не упадет ни одна бомба.

Еккерман сделал какую-то пометку на чертеже и выпрямился. Он достал пачку сигарет и с любопытством взглянул на Енихе. Отто поспешно протянул зажигалку, нажал спуск и поднес трепетный огонек к лицу Еккермана.

— Благодарю вас, Енихе, — Еккерман чуть заметно улыбнулся, раскуривая сигарету.

— Откуда вы знаете мою фамилию? — спросил Отто.

— О вас мне говорил Штайнгау. Вы — бывший летчик, а сейчас живете в его доме, верно?

— Да. Но я не знал, что вы знакомы с группенфюрером.

Гул приближающихся самолетов слышался все явственнее, нарастал с каждой минутой.

— Придется нам пройти в убежище, господин Еккерман.

— Пожалуй.

Еккерман спрятал бумаги в сейф, погасил свет, отсоединив провод от пары авиационных аккумуляторов.

Главный конструктор направился к выходу, за ним — Енихе.

Они вышли на улицу. Самолеты летели над заводом. Еккерман что-то сказал Енихе, но тот не расслышал: гул был такой сильный, что даже выстрелы зенитных орудий доносились как сквозь вату.

Еккерман шел спокойно, не торопясь, как на прогулке.

Когда они вошли в башню-убежище — огромный конус с полутораметровыми бетонными стенами, — гул сразу стал тише, приобрел другой тембр. Еккерман заметил:

— Довольно внушительно, не правда ли?

— Настолько внушительно, что мне хотелось прибавить шагу.

— Должен признаться, что у меня тоже было такое желание.

Проходя по отсекам бомбоубежища, где сидели работники конструкторского бюро, Отто заметил, что все они как-то старались выказать почтение главному конструктору. Еккерман и Енихе прошли по лабиринту убежища, нигде не останавливаясь, пока не добрались до специально оборудованной комнаты, дверь которой главный конструктор открыл собственным ключом. Эта комната, видно, находилась в центре башни, потому что гул самолетов сюда едва пробивался. Она была совсем невелика и уютно обставлена современной мебелью: кресла с откидывающимися спинками, двойной шкаф и компактный письменный стол, на котором стояло два телефона. На приставном столике, рядом, возвышались пузатые бутылки баварского пива и лежали завернутые в целлофан бутерброды.

Еккерман подсел к столику и предложил:

— Не хотите?

Отто взял бутылку пива, но от бутербродов отказался. Еккерман съел несколько штук. Потом встал. Ему явно не сиделось на месте.

— Черт, чем бы заняться? Вы не играете в шахматы? У меня был достойный противник — Штайнгау. Кстати, он рекомендовал вас, но я не знаю, чем могу быть полезен, ведь медицинская комиссия запретила пока летать вам.

— В шахматы я играю. Что касается комиссии, то я надеюсь в ближайшее время получить разрешение на полеты, так как чувствую себя уже хорошо.

— Вы хотите летать?

— Это моя профессия.

— Признаюсь вам, что я не люблю летать, хотя это может показаться странным. В воздухе я чувствую себя не в своей тарелке и не могу даже думать ни о чем, кроме как о том, что я лечу… Кстати, как вам нравится дом Штайнгау и как поживает прекрасная Ирена? Удивляюсь, что Франц оставил ее на ваше попечение…

— Ваши вопросы, господин Еккерман, сбивают меня с толку. Во-первых, я совсем не знал, что вы так дружны с дядей Францем; ну, а что касается Ирены, то ведь вы знаете, что закон запрещает нам, немцам…

— Ах, закон, — перебил Еккерман. — Франц Штайнгау сам себе закон.

— Допустим, но ко мне это не относится. И простите меня, но вы, по-моему, настроены сегодня немножко легкомысленно. Я совсем не таким представлял вас.

— Каким же вы меня представляли? Убеленным сединами, в мешковатом костюме, обсыпанном пеплом от сигарет, вечно ищущим свою ручку и снимающим шляпу перед тем, как сесть в трамвай?

— Нет, не так, но…

— Послушайте, Отто, вы разрешите мне так называть вас? Я ведь знаю, что вы набожны, а ведь бог учит, что все люди братья, и если бы вам понравилась девушка-полька, то вы бы остановились…

— В разговоре с вами я чувствую себя как на крутых виражах. Видите ли, если все мы будем нарушать закон, то…

— Значит, Штайнгау может нарушать его, а вы нет. Вы понимаете, конечно, что я ничего не имею против Франца, речь идет о принципе.

— Вы очень откровенны, господин Еккерман, и можете позволить себе это, а я не могу.

— Ладно, к черту эти серьезные разговоры. Давайте поедем куда-нибудь, выпьем. Все равно работать я уже не могу. Ну как, соглашаетесь?

— Но надо же дождаться хотя бы отбоя.

— К чему? Мы сейчас все узнаем. — Еккерман снял телефонную трубку. — Соедините меня со штабом противовоздушной обороны… Говорит Еккерман. Меня интересует положение в воздухе… Благодарю вас. — Главный конструктор положил трубку на рычаг. — Ну вот, все ясно, можем ехать. Томми пошли на Берлин, еще несколько машин над Балтийским морем, но они идут в направлении Штеттина. Поехали, что ли?

— Поехали.

«Мерседес» завелся с первого же прикосновения к кнопке стартера, и машина помчалась по темным и безлюдным улицам.

* * *

Енихе вернулся домой за полночь. Он отпер дверь, вошел в переднюю. Отто был доволен вечером, тем, что ему удалось познакомиться с Еккерманом.

С Куртом они выпили изрядное количество рейнского, и, прежде чем приступить к работе, Отто захотел принять душ. Чтобы не спускаться лишний раз со второго этажа, он направился в кабинет Штайнгау взять то, что ему было нужно.

Енихе прошел в гостиную, миновал комнату Ирены, осторожно ступая по коридору, чтобы не разбудить девушку, открыл дверь в кабинет и увидел ее, склонившуюся у приемника. Видно, его появление было полной неожиданностью для нее. Резко щелкнул выключатель приемника, но Отто успел разобрать английскую речь.

— Ах, это вы? — придерживаясь за косяк двери, сказал он. И продолжал, растягивая слова и где-то немного переигрывая, стараясь подчеркнуто-твердо выговаривать каждый звук, как пьяный, который не хочет показать, что он пьян. — Теперь-то вы у меня в руках!

Ирена стояла опустив голову, молчала.

— Вы любите Польшу? — спросил Отто.

Она подняла голову, в глазах ее блеснули слезы, и ему сразу захотелось закончить этот спектакль.

— Идите спать, — устало сказал он.

Когда Ирена ушла, Отто присел на диван. Неожиданная встреча! Хорошенькая любовница группенфюрера слушает тайно передачи Би-би-си? Уж не Интеллидженс ли сервис подослал ее к группенфюреру? Как бы там ни было, с ней по-прежнему нужно быть настороже. Отто поднялся, подошел к книжному шкафу и взял томик Шопенгауэра. Вынув из книги матовую полоску фольги — закладку, точно такую же, какими перекладывали книги в городской библиотеке, он спрятал ее в карман и поднялся к себе наверх.

Здесь на закладке невидимыми чернилами он написал несколько слов шифром.

Приняв ванну, Отто надел пижаму и, прежде чем лечь, закладку вложил в книгу Розенберга «Миф XX века».

* * *

Утро выдалось ветреное. Со стороны района Бляхештрассе и товарной железнодорожной станции, подвергшихся недавно бомбежке, тянуло гарью. Было еще рано, и Отто, пройдя мимо Мариенкирхе, свернул в проулок налево и спустился в порт. У воды стало совсем холодно, и он пожалел, что не захватил с собой плащ. Енихе был в гражданском костюме, как всегда, когда шел в кирху. В руке у него была книжка Розенберга «Миф XX века».

Порт уже проснулся. Подъемные краны лениво наклоняли длинные железные стрелы к судам, стоявшим под разгрузкой. Скрипели лебедки. Стреляя синими кольцами дыма, разрезая острым носом темную маслянистую воду, вдоль берега промчался таможенный катер. Отто прошел мимо причалов, но среди кораблей, пришвартовавшихся к ним, не было «Стокгольма», на котором плавала Криста Росмайер, его новая связная.

Сначала Енихе должен был поддерживать связь с Центром только через служителя Мариенкирхе. Короткие сообщения, которые он шифром писал на закладках, передавались по радио. Енихе не знал, где находится передатчик, в самой кирхе или в другом месте. Он никогда не задавал лишних вопросов и принимал к сведению лишь ту информацию, которую ему сообщали. Он знал, что передатчик работал, как правило, во время воздушных тревог, когда над городом появлялись самолеты. В это время немецкие автомобили с радиопеленгаторами — служба подслушивания — бездействовали, а стационарные пеленгаторы не могли дать точных координат, так как эфир был забит позывными, радиограммами пролетающих бомбардировщиков.

Таким образом, времени, удобного для передач, было немного. Хотя тревоги случались почти ежедневно, самолеты не всегда проходили над городом, да и сам перелет занимал считанные минуты. Фотографии же пересылались каким-то иным, неведомым ему, путем.

Было сказано, что как только он хорошо «приживется», получит еще одну нить связи — через Росмайер.

Когда это должно произойти, решал Руководитель.

Росмайер должна стать «невестой» Отто, и он хорошо запомнил все, что относилось к словесному портрету: рост — 165 сантиметров, брюнетка с голубыми глазами…

Отто с нетерпением ждал разрешения на «знакомство» с будущей «невестой». Он чувствовал необходимость хотя бы ненадолго увидеться со своим человеком, поговорить с ним, побыть самим собой. В целях конспирации ему было запрещено вступать в какие-либо разговоры со священнослужителем Мариенкирхе, и поэтому он так ждал встречи с Кристой.

Часы на ратуше пробили половину восьмого, и Отто направился к Мариенкирхе.

Во время утренней службы людей было совсем мало. В неотапливаемом помещении собора над лицами молящихся струился от дыхания пар. Сыростью и холодом веяло от стен.

Вскоре к нему подошел служитель, протянул молитвенник. Отто положил его рядом с книгой Розенберга. Раскрыл молитвенник и поменял в нем закладку.

Дома Енихе достал из чемодана пачку носовых платков, вынул один из них, пропитанный специальным химическим раствором, и стал протирать им закладку. На ней проступили знаки шифра: «Там же, с семи до восьми». Это было разрешение на «знакомство» с Кристой.

 

Глава седьмая

От пассажирского причала в Постлау рукой подать до маленького ресторанчика, вернее, пивнушки под названием «Черный медведь». По Крепелинерштрассе вы подниметесь немного наверх, свернете налево в первый же проулок и сразу увидите дубовую резную дверь, а над ней сидящего медведя с пивной кружкой. Медведь, конечно, не живой, это только искусно сделанное чучело, но крепко хватившие моряки не раз принимали его за настоящего.

Так уж сложилось, что завсегдатаями этой пивнушки стали моряки дальнего плавания. Здесь цены были повыше, в расчете на «толстый» карман тех, кто подолгу болтается в море и вольно или невольно вынужден копить деньги до прибытия в порт. В «Черном медведе» всегда можно было найти и первоклассное пиво, и лучшие коньяки, а в искусстве приготовления братвурст повар «Черного медведя» не имел себе равных.

Внутри все здесь было просто, непритязательно: низкие, прокопченные табачным дымом потолки, прочные, грубо сколоченные столы и скамьи, деревянные стены, покрытые надписями, сделанными готическим шрифтом. Они рассказывали о мужестве, о любви, о страданиях — все это в форме афоризмов, поговорок, коротких стихов, и авторами их были моряки. Но не всякий удостаивался чести запечатлеть здесь свою мысль.

Большинство надписей сделано еще до войны, когда в «Черном медведе» вечерами негде было ткнуть пальцем. Теперь же пивнушка пустовала, и последняя надпись принадлежала самому хозяину: «Счастлив тот, кто в наше время не утратил чувства юмора». Он написал это в день, когда его, старого моряка, призвали служить во флот.

Криста Росмайер сидела за столиком у окна. Перед ней стояла чашка с дымящимся кофе. Енихе сразу узнал ее. Она была красивее, чем на фотографии.

Ей шел темно-синий, почти черный форменный китель с золотыми нашивками штурмана дальнего плавания. Из-под него узкой полоской виднелся воротничок блузки безукоризненной белизны. Она сидела свободно, непринужденно, закинув ногу на ногу.

Прошел кельнер Криста сделал ему знак рукой, и он подмигнул ей, как старой знакомой. Ее, видно, хорошо знали, и она чувствовала себя здесь своей. Кельнер принес ей порцию коньяку. Криста поблагодарила едва заметным кивком головы. Отхлебнула глоточек. Потом взгляд ее скользнул по Енихе. Она взяла в руки меню. Отто подошел к ней, как бы тоже интересуясь меню.

— Разрешите присесть, фрейлейн?

— Пожалуйста.

Отто положил на стол «Фолькишер беобахтер» недельной давности. Положил так, чтобы номер газеты могла увидеть Криста.

Росмайер достала пачку сигарет, но она оказалась пустой.

— Разрешите, фрейлейн? — Енихе достал из кармана точно такую же пачку сигарет.

Криста взяла пачку, раскрыла ее. Там не хватало одной сигареты.

— Кельнер! — крикнул Отто показавшемуся в дверях официанту. — Мне двойной!

— Вы бывали здесь до войны? — спросила Росмайер.

— Нет, не приходилось, но много наслышан о «Черном медведе».

— Тот, кто однажды побывал здесь, не забудет это место.

Енихе поднял рюмку, которую ему принесли!

— Ваше здоровье.

Криста тоже подняла свою рюмку, пригубила!

— Вы любите случайные встречи?

— Я люблю счастливые встречи.

Они говорили не слишком громко, но и не слишком тихо, чтобы сидящие за соседними столиками могли слышать этот разговор познакомившихся и, видно, чем-то понравившихся друг другу молодых людей.

Они были «хорошей парой», и те, кто сидел в «Черном медведе», невольно обращали на них внимание. Это было кстати. Если среди присутствующих был тот, у кого за отворотом лацкана притаился знак государственной тайной полиции, пусть он тоже видит и слышит их разговор, естественный и непринужденный.

Когда они вышли из пивной, было уже совсем темно. Черные громады кораблей жались к причалам, погромыхивали якорными цепями — море штормило, и даже здесь, в заливе, по воде бежали белые барашки и подвывал ветер.

Море ночью всегда вызывало у Отто неприятное чувство какой-то скрытой, непонятной опасности. Конечно, если бы ему пришлось сейчас броситься в эту темную холодную воду, он бы не замедлил это сделать. Но даже когда он шел через линию фронта, где каждое дерево, каждый куст заставляли пристально всматриваться в темноту и сжимать пистолет, Отто не испытывал злившего его страха. И хотя он много раз заставлял себя ночью лезть в воду, избавиться от этого чувства не мог. Прикосновение в воде к чему бы то ни было заставляло его тело делать судорожный рывок в сторону. Интересно, что ощущают моряки в таких случаях? Но он не спросил об этом Кристу.

Они шли мимо кораблей, вблизи построек, и потому разговор их был по-прежнему разговором двух недавно познакомившихся молодых людей.

— Всегда, когда мы приходим из Швеции, я испытываю странное чувство. Мы часто идем ощупью к берегу, даже маяк на мысе Варнемюнде во время тревог гасят, все берега Германии погружены во мрак, они кажутся вымершими, такие они тихие, настороженные, и не верится, что совсем неподалеку отсюда Стокгольм и Бройнхем залиты светом.

— Я тоже давно не видел освещенных городов.

Они помолчали немного. Криста остановилась.

— Вот и моя посудина, — сказала она.

У причала стояло сухогрузное судно со сдвинутой далеко к корме рубкой. На борту его была хорошо различима надпись — «Стокгольм», сделанная светящейся краской.

Пароход принадлежал шведско-немецкой компании. Все суда, принадлежавшие шведско-немецким, датско-немецким, немецко-норвежским компаниям, плавали под флагами Норвегии, Швеции, Дании, но это далеко не всегда спасало их от торпед подводных лодок. Три дня назад был торпедирован и затоплен сухогруз «Кайзер», шедший тоже под шведским флагом. Он возил, как и «Стокгольм», из Швеции в Германию железную руду.

Отто и Криста выбрались на окраину порта, взошли на пустой причал, присели на кнехт. Здесь они наконец могли поговорить — опасаться было некого.

— Я привезла вам хорошие новости, Отто. Ваши последние донесения получили высокую оценку. «Хейнкель-177» широко применяется в боевых действиях, но истребители никак не могли нащупать его уязвимые места. Теперь — другое дело. И тем не менее, — Криста сделала паузу, — Центр ждет сообщений о Х-209.

У Кристы Росмайер была редкая память. Она легко запоминала почти наизусть несколько страниц машинописного текста с первого прочтения.

Отто довольно пространно изложил ей план, который сложился в его голове для выполнения задания, и назвал несколько цифр, но она даже ни разу не переспросила его.

— Я очень рад, что наконец встретился с вами.

— Я тоже.

— Когда вы уходите в плавание?

— Завтра.

— И мы встретимся?..

— В пятницу или субботу. Я позвоню, когда мы придем в Постлау.

* * *

Отто Енихе уже освоился с обязанностями командира охранного отряда. Эти обязанности были обусловлены многочисленными инструкциями, приказами, памятками. Всякое нарушение инструкций каралось законами военного времени.

Правда, Енихе, имевший такого высокопоставленного покровителя, как Штайнгау, мог позволить себе относиться к службе «несколько халатнее, чем следовало бы». Так выразился его непосредственный начальник комендант Бартенхауза оберштурмфюрер Шлихте. С комендантом у Енихе сложились скорее фамильярно-дружеские отношения, чем те, которые бывают между начальником и подчиненным. В свою очередь, Шлихте, конечно, надеялся, что Енихе, если понадобится, замолвит слово за него «дяде Францу».

Но как бы ни был расположен Шлихте к Енихе, Отто все равно занимался своими тягостными обязанностями.

Каждое утро Енихе приезжал на завод к восьми часам, к пересмене, принимал рапорты от командиров охранных рот, делал обход постов, присутствовал при построениях.

В рапортах нередко сообщалось о порче разного имущества, станков. В октябре при испытаниях в воздухе отказали моторы у «Хейнкеля-111», и летчику пришлось оставить машину — выброситься с парашютом.

Осенью из Барта, где также были авиационный и оружейный заводы, на платформах с элеронами и стабилизаторами начали приходить гробы. Обыкновенные, грубо сколоченные, неокрашенные. Отто трудно было чем-либо удивить, но все-таки он недоумевал: зачем из Барта переправлять в Постлау трупы заключенных?

Бригада транспортников, обслуживающая заводскую железнодорожную станцию и состоящая из русских, грузила эти гробы на семитонный грузовик «бюссинг», который обычно к приходу состава уже стоял на разгрузочной площадке. Машина не принадлежала «Мариине». Проверив документы водителя, Енихе узнал, что грузовик из комбината искусственного удобрения Боргварда.

Как-то Енихе спросил Шлихте:

— Послушай, Ганс, не можешь ли ты мне объяснить, на кой черт понадобилось нам возить эти гробы по рейху, на виду у всех.

— Не злость управляет миром, а разум — так, кажется, говорит группенфюрер Штайнгау, — заметил Шлихте. — Все объясняется просто: лавочка Боргварда в последнее время значительно расширилась, и Бартенхауз больше не в состоянии полностью обеспечивать ее сырьем.

— Каким сырьем?

Шлихте усмехнулся:

— Сразу видно, что ты новичок у нас. Разве ты не знаешь, что из человеческих костей получаются превосходные удобрения? К тому же чем чаще человек видит гробы, тем меньше у него желания попасть в один из них, тем лучше он понимает: повиновение или смерть.

Однажды Енихе шел по дороге мимо железнодорожной станции. Было время перерыва, все ушли на обед. Только машинист и сцепщик трудились — разгоняли по путям вагоны подошедшего состава. В платформу с элеронами, на которой стояло десятка полтора гробов, резко ударил пульман, пущенный маневровым паровозом. Зашипел тормозной башмак, положенный под колесо платформы, подталкиваемая пульманом, она продвинулась еще на несколько метров и остановилась.

От сильного толчка плохо прибитая крышка одного гроба сдвинулась набок. Енихе забрался на платформу, чтобы поправить ее. В гробу лежал труп женщины — скелет, обтянутый кожей, на руке — вытатуированный номер, а из-под спины трупа выглядывала ручка пистолета. Это был «вальтер» производства оружейного завода в Барте. Отто засунул пистолет под холодную одеревеневшую спину, поставил крышку гроба на место и стукнул по ней несколько раз каблуком, чтобы гвозди вошли в свои гнезда. Придя в кабинет, он тщательно вымыл руки. На душе было скверно. Отто закурил, посидел немного, закрыв глаза. Кому предназначался этот пистолет?

Значит, на «Мариине» есть группа сопротивления…

 

Глава восьмая

В октябре Енихе проходил медицинскую комиссию.

— Кардиограмма у вас неплохая, но…

— Я настаиваю, доктор. Я должен летать.

Председатель медицинской комиссии внимательно посмотрел на Енихе. Помедлил немного.

— Ну, если вы так настаиваете, прошу вас в письменной форме на имя медицинской комиссии изложить то, что вы мне сейчас сказали.

Доктор Мартене протянул Енихе лист бумаги. Тот написал заявление.

— Документы получите в канцелярии.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

Енихе повернулся, щелкнув каблуками, и пошел к выходу.

Сеял мелкий дождик. Отяжелевшие от воды багровые, оранжевые листья срывались с веток, кувыркались в молочно-сером воздухе и бесшумно ложились на песчаную землю, скрипевшую под сапогами Енихе.

Больничный городок находился на окраине; его здания примыкали к лесопарку, и путь от него в Бартенхауз, который тоже располагался на окраине этого лесопарка, вел через немощеную аллею, обсаженную огромными развесистыми дубами. Даже теперь, глубокой осенью, крона их была настолько плотной, что капли дождя с трудом пробивали ее.

Через двадцать минут ходьбы показались сторожевые вышки, первый ряд проволочной изгороди под током. На столбах висели щиты с надписями: «Vorsicht! Nicht antreten! Tod!»

Часовой у ворот при виде Енихе вытянулся:

— Хайль Гитлер!

— Хайль!

Комендант Бартенхауза Ганс Шлихте был у себя в кабинете. Они поздоровались. Енихе протянул оберштурмфюреру бумаги: заключение медицинской комиссии и рапорт. Штурмфюрер Енихе просил освободить его от занимаемой должности командира охранного отряда, так как по состоянию здоровья он снова может летать и намерен вернуться в авиацию.

Шлихте мельком взглянул на бумаги:

— А если я тебя не отпущу?

— Я позвоню Штайнгау. Ты знаешь, Ганс, это для меня вопрос жизни и чести.

— Ну, ну, не надо кипятиться. Ты можешь летать сколько тебе угодно, работай испытателем, а должность командира отряда за тобой останется.

— Но я не смогу этим заниматься.

— Твой помощник справится без тебя.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно?

— Не понимаешь? Просто я не хочу, чтобы на твое место прислали какую-нибудь сволочь, которая будет подсиживать меня.

— Ну, если так… Мне никто не звонил? — спросил Енихе.

— Нет.

— Я позвоню от тебя по прямому.

— Пожалуйста.

Енихе снял трубку:

— Еккермана! Господин Еккерман? Здравствуйте! Это говорит Отто Енихе. Можете меня поздравить, я снова буду летать. Спасибо. Мне хотелось бы встретиться с вами и поговорить. От партии в шахматы? Разумеется, не откажусь. Как вам будет удобно. Хорошо. До скорой встречи.

* * *

Еккерман жил в восьми километрах от города, на берегу залива. Его особняк был построен по тому же проекту, что и особняк Штайнгау. Отто сразу понял это, как только вошел в гостиную, где его встретил Еккерман.

— Добрый вечер! Чувствуйте себя как дома, — сказал Еккерман.

— Добрый вечер. Спасибо. У меня действительно такое чувство, будто я попал домой, — Отто развел руками вокруг.

— Да, это Франц составил мне протекцию к своему архитектору. Что вы будете пить?

— Перед шахматами? У меня и так мало надежд отыграться.

— Нам с Францем никогда не мешала бутылочка вина. Шахматы на сегодня отложим. Договорились? — Еккерман нажал кнопку у портьеры. Вошла служанка, женщина лет тридцати, в опрятном цветном фартуке. Еккерман что-то сказал ей на незнакомом Енихе языке. Когда она ушла, Отто спросил:

— В вашем доме живет иностранка?

— Это не иностранка, а моя соотечественница. Разве вы не знаете, что я наполовину венгр и родился в Венгрии? Разве Штайнгау не говорил вам об этом? А вы — стопроцентный немец, Отто?

— Как всегда сразу столько вопросов. Начнем по порядку. Я не интересовался вашей родословной. Дядя Франц тоже мне об этом ничего не говорил. Что касается последнего вопроса, то так ли уж важен ответ на него?

— Очень важен.

— Насколько мне известно, во мне нет примеси какой-либо чужой крови.

— Вы гордитесь этим?

— Я горжусь своей нацией, но считаю, что каждый человек должен гордиться нацией, к которой принадлежит.

Служанка вкатила в гостиную маленький столик, уставленный бутылками с фруктовой водой, вином и тарелочками с бутербродами.

— Мой вопрос о вашем происхождении задан не только из любопытства. Насколько я понимаю, вы хотите оседлать моего «дьявола». Если бы у вас была хоть капля неарийской крови, служба безопасности, конечно, не допустила бы вас к полетам.

— А как же обстоит дело с вами?

— Очень просто: без моей головы им не обойтись. Знаете, какую самую высокую плату я получаю за свой труд в Германии? Возможность говорить то, что я думаю. Это самое важное для человека, Отто.

Еккерман наполнил бокалы ароматным мозельвейном.

— Давайте выпьем за откровенность.

Они выпили. Еккерман протянул Енихе сигареты.

— Жаль, что я не был знаком с вашими родителями, — продолжал он. — Штайнгау мне часто рассказывал о них. Мне кажется, он сожалеет о разрыве с ними. Они действительно были такими либералами, даже чуть «красными», как изображает их Штайнгау?

— Они были христианами, но красными, даже чуть, они никогда не были. Иначе вряд ли группенфюрер Штайнгау сожалел бы о разрыве с ними.

— Франца я знаю уже более пяти лет. Он очень изменился за последние годы. В сороковом это был человек непоколебимых убеждений. Но широта взглядов была присуща ему и тогда. А знаете, что он сказал мне на прощание? «Чем ближе к богу, тем больше убеждаешься, что его нет».

Внезапно завыли сирены. Их тоскливый, прерывистый вой сначала донесся со стороны Варнемюнде, потом — Постлау, последним отозвался Доберан.

— Ого! Сразу алярм, — сказал Еккерман.

— Послушайте, Еккерман, я давно хотел спросить вас, можно ли надеяться, что появление в небе вашего «дьявола», как вы его называете, может положить конец господству союзников в воздухе?

— Реактивные машины, — это, конечно, революция в авиации. Но нужно время. А вы можете сказать, сколько его осталось у нас?

— Но, по крайней мере, ваши работы близки к завершению?

— Как вам сказать? Вы знакомы о явлением флаттера?

— Да, я кое-что слышал. Это, другими словами, неприятности звукового барьера?

— Так вот, врагом моего «дьявола» являются не только вражеские истребители, но и сжимаемость воздуха, о которой мы очень мало знаем.

— Что вы имеете в виду? Ту неуемную тряску, которой подвержены самолеты со скоростью шестьсот пятьдесят и больше километров в час при пикировании?

— Вам приходилось самому испытывать ее?

— Однажды.

— И как это было?

— Скажу честно, это было, мягко говоря, неприятно. Машина вдруг перестала слушаться меня, и тут же ее затрясло, как в лихорадке. До земли оставалось каких-то триста — четыреста метров, когда тряска внезапно прекратилась, и мне удалось вывести самолет из пикирования.

— Считайте, что вам повезло, а ведь вы только приблизились к звуковому барьеру. Обычно это кончается печальнее: машина или рассыпается в воздухе, или не выходит из крутого пикирования до самой земли.

— Значит, это непреодолимо?

— Я этого не думаю. Вот вы сами говорите: внезапно тряска прекратилась. Почему? Разве скорость уменьшилась? Нет. Тогда в чем дело? Явление сжимаемости известно давно. Но природа держит этот секрет под прочным замком. Трудность в том, что на земле преодолеть звуковой барьер невозможно: существующие аэродинамические трубы «запираются», как только скорость воздушного потока приближается к скорости звука. Значит, это можно сделать только в воздухе. Мы стоим на пороге неведомого, и, чтобы увидеть, что там за ним, нужно переступить его, и, возможно, вы нам в этом поможете.

* * *

— Хелло!

— Это ты, Криста? Я очень рад. Я сейчас приеду за тобой.

Отто быстро оделся, выкатил из гаража «цундап» и помчался по влажной после дождя брусчатке, которой была выложена Лангештрассе.

Кристу он заметил еще издали, у причала. Она прохаживалась, о чем-то, видно, задумавшись, и не успела обернуться, как Отто стремительно подскочил к ней. Он лихо осадил мотоцикл, заднее колесо пошло юзом, и «цундап» слегка развернуло.

— Не хотите, фрейлейн, прокатиться?

В выражении ее лица он уловил какую-то тревогу, беспокойство и сразу оставил дурашливый тон.

— Куда мы поедем? — спросил он.

— Ты не хочешь показать мне свой дом?

— С удовольствием.

Криста примостилась на заднем сиденье, обняла Отто, и они поехали.

— Что-нибудь случилось, Криста?

— Потом об этом.

Они миновали Мариенкирхе, Бисмаркплац, пронеслись по Лангештрассе и свернули за стадионом в аллею, ведущую к особняку Штайнгау. Ворота были открыты, и они въехали во двор, не останавливаясь. Отто поставил мотоцикл в гараж и нашел Кристу в саду.

— Посмотри, какая прелесть!

На ветке, уже почти безлистой, висело огромное, промытое дождем, матово-зеленое яблоко с белыми крапинками.

Отто нагнул ветку, сорвал яблоко, протянул Кристе.

— Спасибо, милый.

Они пошли к дому. В дверях их встретила Ирена.

— Добрый день.

— Здравствуйте.

Ирена обратилась к Енихе:

— Звонил группенфюрер, интересовался вами, вашим здоровьем. Передавал привет.

— Спасибо.

Отто и Криста поднялись наверх, в комнату Енихе. Криста попросила:

— Ушли ее куда-нибудь.

Отто спустился вниз.

— Ирена, купите хлеба и форшмак.

Он протянул ей марки, запер за ней дверь и, проводив взглядом до калитки, быстро взбежал по лестнице наверх.

Криста сидела на диване, немного изогнувшись в талии и подобрав под себя ноги.

— Дай мне сигарету, — попросила она.

Отто сел рядом с ней, дал прикурить.

— Группенфюрер часто звонит?

— Случается.

— Что-нибудь важное?

— Нет, все то же: как дела, как здоровье?

— Тебя это не беспокоит?

— Теперь нет. Хотя тут мне тоже не все ясно. Еккерман на днях сказал мне, что Штайнгау жалеет о разрыве со старшим Енихе. Запоздалые угрызения совести, но только ли это? Во всяком случае, он никогда не сделал бы для меня того, что сделал, если бы испытывал хотя бы малейшее недоверие.

— Можем мы здесь говорить?

— Да. Я жду.

— Отто, я заметила, что в моих вещах кто-то рылся.

— Тебе не показалось?

— Нет, не показалось.

— Расскажи все по порядку.

— Это случилось в море. В два часа ночи я заступила на вахту. У меня кончились сигареты, и я спустилась в свою каюту. Тут я сразу заметила, что вещи на туалетном столике стоят не так. И в чемодане тоже рылись.

— Может, это таможенники?

— Нет, таможенный досмотр мы проходим на берегу.

— А с тобой и с твоими коллегами раньше не случалось что-либо подобное? Ведь служба безопасности, наверное же, держит под наблюдением каждый корабль, который ходит за границу.

— Конечно, у нас бывали обыски.

— Вот видишь. Какие же основания тревожиться именно сейчас?

— Может быть, ты и прав, Отто, но на душе у меня как-то неспокойно.

— Хорошо, давай еще раз подумаем, где может подстерегать тебя опасность. Здесь ты встречаешься только со мной. Я сейчас вне подозрений: вчера только из Главного управления имперской безопасности, из Берлина, пришел на меня допуск в Зону. В понедельник я начинаю готовиться к полетам на Х-209.

— Может, именно поэтому они проявляют ко мне такой интерес?

— Возможно, я подумал об этом сразу. Но за что они могут ухватиться? С кем и где ты встречаешься в Швеции?

— Я встречаюсь только с одним человеком. Встречи эти — в сквере, на улице, на берегу моря, в местах, где нас никто не может подслушать. Он всегда так ловко гримируется, что я узнаю его только по голосу.

— Мне кажется, ты просто устала. — Отто провел рукой по ее волосам. Она прижалась к нему.

— Мне страшно, Отто.

— Не бойся, ничего страшного нет, я уверен. На всякий случай перестань временно встречаться с тем, в Швеции. Присмотрись к обстановке. Пока я буду пользоваться другим каналом связи.

 

Глава девятая

В глубине ангара, под сводчатым бетонным потолком, стоял расчехленный Х-209. Он напоминал диковинную хищную птицу. Легкие, как перышки, необычной формы крылья были скошены назад.

Енихе сопровождал Еккерман, который явно гордился своим детищем, и главный летчик-испытатель Гуго Видер.

— Вот и наша малютка, Оттохен, — сказал он Енихе, когда они подошли к самолету, и похлопал самолет по блестящему боку. — Как вы находите эту штуку, Отто? — спросил Еккерман.

— Хороша, но несколько непривычна для глаза.

— Гуго выжал на ней М-0,7. Но это было еще тогда, когда стоял только турбореактивный двигатель. Теперь мы установили на нем дополнительно жидкостно-реактивные камеры.

— И они жрут горючее, как миллион прожорливых птенцов, — вставил Гуго, но Еккерман пропустил это замечание мимо ушей.

— Какое топливо используется в камерах? — спросил Отто.

— Смесь керосина и кислорода.

— Я никогда не слышал о подобных двигателях.

— За этими двигателями большое будущее.

— У вас есть какая-нибудь литература по этим двигателям, господин Еккерман?

— Я снабжу вас, Отто, всем, чем располагаю, но главное — приходите в любое время ко мне. Я буду следить за каждым вашим полетом. Гуго уже опробовал жидкостно-реактивные камеры, кое-что нам потом пришлось довести. Завтра вы увидите эту штуку в работе. Как вы решили, Гуго, вы полетите сами?

— Да.

— А ваш врач?

— О! Он нашел, что небольшое кровопускание в моем возрасте полезно. Кстати, сынок, когда ты сядешь на этого «дьявола», не делай крутых виражей. Я уже обжегся на этом.

— Гуго, не запугивайте Отто раньше времени.

— Бог мой! Разве я его запугиваю? Я только предупреждаю, чтобы он не повторял моих ошибок.

— Завтра в восемь? — спросил Еккерман.

— Да, — ответил Видер. — Я надеюсь, завтра он не будет рыскать?

— Я тоже надеюсь. Мы немного изменили форму элерона. В восемь я буду здесь. До завтра, Отто.

Еккерман ушел.

— Пойдем, Оттохен, я познакомлю тебя со старым, испытанным боевым конем. Какой у тебя был перерыв в полетах?

— Около трех месяцев.

— Ого! А провозные полеты у тебя уже были?

— Да.

— Полетай недели две на новом «мессершмитте», потренируйся, иначе «дьявол» может сыграть с тобой злую шутку.

Видер и Енихе вышли из ангара и направились к «мессершмитту», стоявшему неподалеку от взлетной дорожки. Они шли по аэродрому под маскировочными сетями. Отто внимательно присматривался ко всему. Наземных построек здесь почти не было. Два цеха, ангар, хранилища горючего располагались под землей. Двухметровое бетонное перекрытие надежно защищало их от бомб.

Секретный сектор «Мариине» был тщательно замаскирован. Отто обратил внимание на то, что даже взлетную полосу, которую на всю длину нельзя было закрыть маскировочными сетями, окрасили под осеннее поле — в желтовато-серый цвет с темными пятнами.

«Мессершмитт», на котором Отто предстояло летать две недели, был модернизированной моделью Ме-109. С него сняли вооружение, чтобы облегчить машину.

Самолет был заправлен и готов к полету. Видер помог Енихе надеть парашют и надувной спасательный жилет.

— Самое главное — умело прогреть эту керосинку, — сказал Видер и сначала сам забрался в кабину истребителя.

Отто встал на крыло, стараясь не упустить ни одного движения Видера. Отто знал этот самолет, его систему управления, панель приборов, однако здесь имелись кое-какие особенности. Отто был благодарен Видеру за то, что тот решил показать ему все и сделал это деликатно, под таким благовидным предлогом, как «прогреть керосинку».

Когда двигатель заглох, Видер спросил:

— Ну что, Оттохен, полетишь?

— Да, господин Видер.

— Меня все называют Гуго. Да, кстати, не забудь, что район Пенемюнде снова закрыт для полетов.

— Хорошо, Гуго.

— Так я пошел. — Видер выбрался из кабины и, слегка переваливаясь в теплых унтах и меховом комбинезоне, направился к ангарам.

Енихе залез в кабину, еще раз осмотрелся. Он волновался. Количество часов, которое он в свое время налетал на «мессершмитте», было достаточным. И провозные полеты ему помогли. Но вдруг он не сможет почему-либо поднять самолет в воздух? В летном училище Енихе считался способным пилотом, о нем говорили, что он полетит даже на этажерке. Он действительно хорошо чувствовал машины, моторы. И все-таки…

Небо было на редкость ясным. Прозрачные перистые облака лежали на нем, как легкая ретушь, и голубизна его была мягкой, глубокой.

Отто запустил двигатель. Весь корпус самолета затрясся мелкой дрожью, когда он прибавил газ. Никаких перебоев, посторонних шумов в работе двигателя не слышалось. Енихе запросил разрешения на взлет.

— Взлет разрешаю, — отозвалось в наушниках.

Сбавив газ и отпустив тормоза, Енихе вновь передвинул сектор газа вперед, и самолет тронулся с места, выруливая на взлетную полосу. Мотор был мощным. Енихе вспомнил совет Видера: «Не стесняйся, сынок, покрепче работай рулем управления. Жми левой, а то не удержишь эту «керосинку» на взлетной полосе».

Самолет замер перед стартом. Последний взгляд на доску приборов — и вперед. Мотор зарокотал, быстро переходя на более высокие тона, и зеркало залива стремительно побежало на плексигласовый фонарь. Всем своим существом Отто почувствовал момент, когда колеса оторвались от земли, и слегка потянул на себя ручку набора высоты. «Мессершмитт» поднял нос и устремился в холодное небо.

Высота 1000 метров… 1500. Отто нажал на педаль. Управление было легким — гидроусилители помогали мускульной силе летчика.

Енихе снял шлемофон и рукавом вытер пот. Пока все шло нормально. Он повел самолет в сторону моря — зона полета была большая, — так как хотел там, вдали от глаз, сделать несколько фигур высшего пилотажа, почувствовать машину до конца, а если она поведет себя норовисто, никто этого не увидит.

Море было тихим, и внизу отчетливо прорисовывался пароход. Отто спустился ниже и различил на корме шведский флаг. К сожалению, это был не «Стокгольм», а то бы помахал Кристе крыльями. Он стал высчитывать дни, когда она приедет: не терпелось поскорее увидеть ее.

Самолет удалился от берега, и узкая полоска его уже терялась вдали. «Пора», — решил Отто. И неожиданно подумал: «А помахивают ли крыльями в знак приветствия немецкие летчики, как это делают русские?» Он как-то не задумывался раньше над этим.

Он слегка потянул ручку на себя и нажал на педаль, одновременно передвинул сектор газа — мотор взревел.

Выполняя фигуры высшего пилотажа, Енихе стремился соблюдать почерк немецких летчиков.

Самолет слушался Отто. Правда, некоторые фигуры были сделаны еще не чисто, но впереди было две недели.

С этой высоты в туманной дымке виднелся шведский берег, берег нейтральной страны, где нет гестапо, лагерей, фюреров, где нет войны и есть кусочек советской земли — посольство СССР…

На днях после обеда Отто прилег в гостиной на кушетку и уснул. Ему приснился сон, будто гитлеровцы ведут его на расстрел. Он стал вырываться и страшно ругаться. Его растолкала Ирена — она стояла над ним, и глаза ее выражали удивление. Отто приподнялся:

— Что случилось?

— Вы кричали во сне, бранились.

— Бранился?

— О! Вы бранились по-русски.

Отто потер рукой лоб, пригладил волосы.

— Да, у русских крепкие ругательства…

С ним никогда подобного не случалось. Недели две после этого случая он жил в таком нервном напряжении, на пределе, как в первые дни своего пребывания в роли Отто Енихе…

Отто подал штурвал, и самолет на крутом вираже развернулся в сторону Варнемюнде.

Через двадцать минут полета уже были хорошо различимы его дома, а вскоре показались и цехи «Мариине».

* * *

Последующие дни Отто по нескольку часов в день проводил в воздухе. Теперь он испытывал также бомбардировщики «Хейнкель-177».

Ему сообщили частоты радиостанций соседних аэродромов на случай вынужденной посадки, и он передал их в Центр через служителя Мариенкирхе.

В воскресенье вечером ему позвонил Еккерман и сказал, что ждет его завтра у ангара номер один: после доводки и некоторых конструктивных изменений будет опробоваться жидкостно-реактивный двигатель.

В Зону Енихе приехал пораньше, когда еще там не было ни Еккермана, ни Видера. Около самолета Х-209 возились механики и ведущий инженер.

«Дьявол» стоял около ангара и издавал пронзительный, резкий свист: его заправляли горючим.

Люди, работающие около самолета, были одеты в специальные белые комбинезоны. На головах у них возвышались шлемы со стеклянными щитками. Эта одежда делала их громоздкими и неповоротливыми.

Шланги и топливопроводы, которые шли от заправочной специальной машины, покрывались инеем.

Жидкий кислород поступал в бак медленно, так как он проходил через несколько фильтров. Малейшая примесь, грязь, попавшая в бак, могли вызвать взрыв, гибель машины и обслуживающих ее людей. Поэтому все здесь было обставлено как при сложной хирургической операции, и белое одеяние работающих только подчеркивало это сходство.

Без пяти девять на аэродром приехали Видер и Еккерман.

Видер был в жестком блестящем комбинезоне, делавшем его похожим на робота. Этот комбинезон должен был предохранить летчика, если ему придется оставить машину и катапультироваться. Эффективность такого костюма еще никто не проверял. Противоперегрузочный комбинезон изготовили после того, как год назад летчик-испытатель во время пробы одной из первых моделей Х-209 катапультировался и сломал себе позвоночник. Но тогда Х-209 имел только турбореактивный двигатель и скорость его не намного превышала скорость Ме-109.

Видер был спокоен. Он подошел к самолету, поздоровался, спросил:

— Напоили моего голубя?

С помощью Еккермана и Енихе летчик забрался в машину. Закрыл фонарь и сделал знак рукой. Все отошли подальше. Механики отсоединили шланги, и заправщик быстро отъехал в сторону. Теперь самолет был готов к полету.

Видер запустил двигатель, и машина с характерным свистом покатилась по взлетной полосе. Она постепенно ускоряла бег, и наконец шасси ее оторвались от бетона.

Еккерман и Енихе побежали в пункт управления, где ведущий уже говорил с Видером.

— Как дела, Гуго?

— Тяжела на подъем, чертовка.

— В следующий раз попробуем взлет на жидкостно-реактивном двигателе…

— Делаю разворот, — раздался в наушниках голос Видера. — Сейчас буду проходить над аэродромом, включу жидкостно-реактивный, наблюдайте.

Еккерман и Енихе выскочили наружу. Х-209, набравший уже приличную скорость, быстро приближался. Он со свистом пронесся над головой, тотчас же один за другим раздалась два негромких выстрела, и пламя полыхнуло из сопла — это Видер включил обе жидкостно-реактивные камеры. Самолет с огромным ускорением понесся вверх и через мгновение скрылся из виду.

Еккерман и Енихе снова вошли в пункт управления. Ведущий вызвал Видера, но тот не отвечал. Наконец раздался его голос:

— Это действительно дьявол. Делаю аварийный слив горючего и иду на посадку.

— Что случилось, Гуго?

— Старая история. Из носу и из ушей идет кровь, боюсь потерять сознание. На всякий случай запишите: скорость М-0,8, тряска прекратилась, обе камеры работают нормально, но перегрузки очень большие… Иду на посадку.

Еккерман взял в руки микрофон:

— Посадку разрешаю.

Когда самолет приземлился и открыли фонарь кабины, Видер сидел бессильно опустив руки. С него стянули шлем с кислородным прибором — из носа у него шла кровь. Увидев Енихе, Видер сказал:

— Вот так-то, Оттохен…

 

Глава десятая

Криста приехала в субботу вечером… Впереди у них был целый свободный день. Отто предложил съездить в Варнемюнде, и они отправились туда утренним поездом.

Верхние этажи вагонов были почти пустыми. Енихе и Росмайер забрались наверх, сели у окошка, откуда был хороший обзор.

Криста приехала веселая, не то что в прошлый раз. Ничего подозрительного больше она не замечала и случайно узнала от помощника капитана, что в его каюте тоже кто-то рылся, это ее успокоило. Как только они увиделись, она сказала Отто, что снова начинает «работать». Енихе отложил разговор до воскресенья. Ему нужно было подумать. Он тогда успокаивал ее, но сам встревожился не на шутку.

Криста сняла плащ и сидела в своей излюбленной позе: закинув ногу за ногу. В руке дымилась сигарета.

На безымянном пальце Кристы матово отсвечивало обручальное кольцо, которое Енихе недавно подарил Кристе. По случаю помолвки он пригласил только Курта Еккермана и Ганса Шлихте. Лагерфюрера он бы не приглашал, но тот так настойчиво добивался дружбы с Енихе, что не пригласить его — значило нанести оскорбление, а Шлихте был злопамятен и коварен.

Шлихте пришел с женой, молодой, но уже дебелой женщиной, вызвавшей у Отто и Кристы ненависть своими разглагольствованиями о великой миссии немецкой нации, о необходимости уничтожать неполноценных людей.

— Ну и компания у вас, Отто, — сказал Еккерман, отозвав Енихе в сторону. — А ваша невеста — прелесть. Она стопроцентная немка? А как вы находите мою Марту?

Марта работала на «Мариине» в конструкторском бюро. На нее заглядывался и часто вызывал к себе партайлейтер Шпандау. Марта тоже носила на лацкане жакета значок члена нацистской партии, но в любовники выбрала себе не партийного руководителя, домогавшегося ее, а Еккермана. Это особенно забавляло главного конструктора, тем более что Марта во всем остальном старалась не нарушать катехизиса нацистской партии.

— Вы знаете, Отто, что висит над кроватью Марты? — спросил Еккерман, когда все уже изрядно выпили и он с Отто вышел покурить на балкон. Енихе не сомневался, что он скажет какую-нибудь сальность. Так и случилось.

В разгар вечера пришла поздравительная телеграмма от Штайнгау, и Отто еще раз послал Ирену в погреб за шампанским.

Шлихте, его супруга и Марта наговорили много комплиментов обрученным. Гости восхищались Отто, кавалером Рыцарского креста, и Кристой, «настоящей германской женщиной». Только Еккерман в это время тихо сидел в углу и молча потягивал рейнское.

Когда гости разошлись, Криста подошла к Отто.

— Я пойду искупаюсь, у меня такое ощущение, будто я испачкалась, — сказала она.

Он вспомнил эти слова сейчас, когда они прохаживались по пустынной набережной Варнемюнде и разговор снова зашел о том вечере.

— Ненависть к нацизму у меня от отца, Он был моряком, изъездил весь мир, видел людей, — говорила Криста. — «Идеи Гитлера бредовы. Они могли родиться только в больном мозгу. Болезнь — всегда несчастье. Но если болезнь поражает многих — это катастрофа». Эти слова отец сказал мне, когда я училась уже в Высшей мореходной школе. Отец считал, что я должна учиться именно там, что профессия штурмана даст мне возможность увидеть мир, а значит, понять его и полюбить. «Поездки в другие страны — это как глоток чистого воздуха, как распахнутая форточка в доме с затхлой атмосферой. Когда ты побываешь в других странах, поймешь, что Гитлер лжет…» В Швеции я встречаюсь с моряками разных национальностей и чувствую, что все они ненавидят нас, немцев. И поэтому я ненавижу фашизм, который уготовил моему народу такую участь.

Ты как-то сказал мне, что я храбрая. Совсем нет. Можно даже сказать, что я трусиха. Но кто-то же должен что-то делать для очищения, для того чтобы люди потом могли сказать: «Не все немцы были такими…» Может, я говорю слишком длинно, но мне давно хотелось сказать тебе это, чтобы ты лучше знал меня.

Они шли по молу, далеко выдающемуся в море. Штормило. Брызги дробящихся волн перелетали через мол, и Отто и Кристе приходилось спасаться бегством от настигавшего их то в одном, то в другом месте холодного душа. Им было весело. Криста добежала до маяка и стала с подветренной стороны.

Отсюда хорошо был виден город. Он был прорезан во многих местах каналами, рукавами реки Варнов. Все они запружены рыбацкими ботами, моторными лодками, яхтами. Волна достала их даже там, в каналах, и они мерно покачивались, а их мачты вычерчивали в сером небе кривые.

Слева от мола — пляж. В этот серый день он был холодным, неприветливым. Навесы, которые служили летом защитой от зноя, убрали. Только будка, где хранился разный инвентарь, одиноко торчала среди песка, отливающего на солнце желтым светом… Здесь, на берегу холодного, сердитого моря, на пустынном пляже, думалось о маленькой теплой комнате в одном из частных пансионатов, об ужине с бутылкой мозельвейна…

То, что Отто услышал от Кристы, удивило его и обрадовало, так совпали их желания.

— Отто, давай останемся здесь до утра. Я хочу сварить тебе кофе. Ты любишь кофе?..

Хотя большинство частных пансионатов было реквизировано и в них разместились госпитали, Отто и Криста без труда нашли комнату в двухэтажном доме у моря.

Хозяйка, тощая, молодящаяся женщина, заломила непомерную цену, но Отто не стал торговаться.

Не успели они еще расположиться как следует — Криста пошла в ванную комнату, а Отто собирался спуститься вниз, чтобы договориться об ужине, — когда к ним постучали. Он повернул ключ, и в дверь тотчас же просунулся начищенный сапог, чтобы ее вновь не закрыли. Енихе отступил, в комнату вошел штурмовик с повязкой на рукаве. Правую руку он держал в кармане.

— Прошу предъявить документы.

Енихе даже не разозлился, напротив, его рассмешил этот «районный активист». На одно только мгновение в проеме мелькнула голова хозяйки, снедаемой любопытством.

— Заходите, фрау Эмма, заходите, — почти с улыбкой пригласил ее Отто. Его спокойный, уверенный тон несколько охладил пришедшего, и он уже не так грозно и настойчиво повторил свое требование:

— Прошу предъявить документы!

Енихе протянул свое удостоверение.

— Вы были на фронте? — спросил он.

— Так точно, штурмфюрер! — штурмовик щелкнул каблуками, вытянулся по стойке «смирно».

— Где?

— Франция, Бельгия…

— Россия… Только там солдат становится солдатом…

— Я не годен к строевой службе, у меня было тяжелое ранение.

— У меня, господин…

— Перзике, районный уполномоченный Перзике…

— У меня, господин Перзике, тоже тяжелое ранение, однако…

— Господин штурмфюрер, простите мою настойчивость, но уверяю вас, тут тоже не так спокойно, как может показаться. Четвертого дня у здешних берегов появилась английская подводная лодка, и нам приходится быть постоянно начеку.

— Идите, Перзике. А вас я прошу задержаться на минутку, фрау Эмма.

Как только дверь за Перзике затворилась, фрау Эмма затараторила:

— Вы не представляете, как он несносен, этот Перзике. Он постоянно за всеми следит. Вы думаете, он ищет диверсантов? Ха-ха! Как бы не так. Он требует мзду с хозяек пансионатов, которым удается приютить кого-нибудь из редких постояльцев или влюбленных вроде вас.

— Простите, фрау Эмма, мы проголодались, что вы можете предложить нам на ужин?

— Могу предложить картофель с мясной подливой, бутерброды, кофе…

— Кофе настоящий…

— О, господин штурмфюрер… Кажется, у меня немного еще найдется для вас…

— Спасибо, фрау Эмма, и чего-нибудь выпить, хорошо?

— Один момент, — фрау Эмма с готовностью шмыгнула вниз по лестнице.

Из ванной комнаты вышла Криста.

— Ты слышала? — спросил Отто.

— Да.

— Старая доносчица!

— Она просто запугана, — возразила Криста.

Криста подошла к камину, в котором уже потрескивали дрова, пододвинула кресло и села, заложив ногу за ногу. Ее белая блузка от огня казалась розовой, и вся она раскраснелась после ванной. Отто подсел к ней:

— А Перзике тоже запуган? — с иронией спросил он.

— Перзике — негодяй. Но ты, к сожалению, не хочешь видеть разницу между ними.

Отто молчал. Подобный разговор возникал и раньше. Криста ненавидела фашизм, но нередко была снисходительна к таким, как фрау Эмма. В этот момент Отто вспомнил ее слова, как-то сказанные ему: «Я немка, это мой народ, и ты должен понимать меня».

«Что ж, может быть, она и права», — подумал он. Взяв сигареты, Отто вышел на балкон. Едва различимое море тяжело билось почти у ног, оставляя на песке быстро тающие белесые пятна пены.

Выкурив сигарету, Отто вернулся в дом. Криста сидела в той же позе у камина. Глаза ее блестели, и чувство нежности и жалости вдруг охватило Отто. Он подошел к ней, наклонился и поцеловал. Волосы ее были шелковистыми и пахучими. «Где она берет такое душистое мыло? Наверное, в Швеции… Какие глупости иногда приходят в голову».

 

Глава одиннадцатая

Здоровье Видера ухудшилось. Врачи настаивали на том, чтобы он прекратил полеты.

К работе с новой машиной стали готовить Енихе. Теперь у него не было даже выходных. Тренировки, тренировки, тренировки… Запуски двигателя на месте, пробные полеты с инструктором…

В то утро Енихе проснулся в восемь. Он спал без сновидений и хорошо выспался. Ирена принесла ему кофе, и в это время с улицы послышался сигнал.

Установилась холодная погода, на мотоцикле ездить было не очень приятно, поэтому еще вечером Еккерман пообещал, что заедет за Енихе.

Отто, не присаживаясь, выпил чашку кофе, натянул меховую куртку и вышел из дому.

В машине они почти не разговаривали; главный конструктор только спросил у Енихе о настроении, и тот ответил, что все в порядке.

На «Мариине» они въехали беспрепятственно: еще издали завидя машину главного конструктора, вахман поднял шлагбаум. Но при въезде в Зону их остановили, проверили документы. Через пять минут они миновали контрольные посты.

Вскоре послышался характерный свист, исходящий от Х-209. Заправку топливом заканчивали, и ведущий инженер доложил, что через несколько минут самолет будет готов к полету.

Подъехала еще одна машина, она привезла Видера. Уже совсем рассвело, ветер усиливался. Было облачно, но над морем, откуда дул ветер, разъяснялось. Видер зашел в радиорубку, и оттуда раздался его голос:

— Кондор-три… Кондор-три… Каждые пять минут передавайте направление и скорость ветра.

Шли последние приготовления. Пожарная и санитарная машины заняли свои места. Видер, который снова оказался рядом с Енихе и Еккерманом, легонько хлопнул Отто по плечу:

— Пока, Оттохен. Жидкостными камерами при взлете не пользуйся: встречный ветер поможет тебе взлететь.

На Енихе натянули комбинезон, шлем с кислородной маской, и он, переваливаясь с ноги на ногу, как водолаз, работающий на больших глубинах, направился к самолету. Ему помогли взобраться в кабину. Здесь он подсоединил шлемофон и услышал голос Еккермана.

— Как слышимость?

— Отличная. Разрешите запуск?

Последовала пауза. Отто знал, что в это время Еккерман запрашивает последние данные о положении в воздухе. Енихе еще раз оглядел приборы.

Кабина была вынесена в самый нос, и обзор был очень хороший. Сиденье летчика, зажатое боковинами, располагалось перед панелью приборов, походившей на многоглазое чудовище. Стрелки и шкалы, выкрашенные специальной фосфоресцирующей краской, при дневном свете отсвечивали разными оттенками: синеватым, фиолетовым, желтым… Их было множество. Взгляд Отто скользнул по манометрам жидкостно-реактивного двигателя и указателю температуры в реактивной трубе. Он потрогал рычаг с блестящей никелированной ручкой жидкостно-реактивного двигателя. Справа, на сиденье, была ручка для сбрасывания фонаря и катапультирования. На щитке отдельно — два черненьких тумблера, включающих жидкостно-реактивные камеры. Енихе закрыл глаза, и его руки безошибочно, вслепую, выполнили команды, которые подал мозг. Видер много раз заставлял его проделывать все эти операции на тот случай, если придется управлять самолетом при плохой видимости.

— Запуск разрешаю!

Енихе нажал кнопку электростартера. Раздалось жужжание компрессора, потом выхлоп, похожий на выстрел, и самолет дрогнул. В зеркале сбоку, Отто увидел, как из хвостовой части реактивной трубы вырвался огонь. Он прибавил тягу, и факел достиг длины пяти-шести метров.

— Разрешите взлет?

— Взлет разрешаю…

Енихе отпустил тормоза, передвинул ручку подачи топлива, и Х-209 медленно покатился по взлетной дорожке.

— Прибавь тяги, Оттохен! — раздалось в шлемофоне.

Самолет оторвался от земли и стал карабкаться вверх.

— Хорошо! — это был голос Еккермана. — Следите за температурой газов, за турбиной и расходом топлива.

Альтиметр уже показывал 3200 метров. Скорость достигла 750 километров в час. Енихе вошел в облако. Острый нос машины буравил его, но самолет только чуть подрагивал. Скорость увеличивалась, и свист двигателей стал еще тоньше, пронзительнее. Только сейчас Енихе понял, почему Видер назвал эту машину «дьяволом». Скорость, с которой он еще никогда не летал, зловещий свист, сопровождающий полет, и вынесенная далеко вперед кабина создавали впечатление, что он летел не на самолете, а на помеле, на фантастическом снаряде, черт знает на чем, трудно было подобрать сравнение.

Он крепко держал штурвал и невольно чуть отстранялся, когда нос истребителя врезался в облака.

Енихе сделал разворот, и, хотя он был нерезкий, в голове зашумело от прилива крови, на руки и ноги будто подвесили пудовые гири.

Отто потянул ручку на себя, и самолет полез вверх. Постепенно перед носом машины светлело, вскоре она вышла из облаков, и Енихе зажмурился от яркого света. Теперь облака лежали внизу неподвижной бесформенной белой грудой.

— Пока все нормально, набираю высоту, — передал Отто.

— Время! — это сказал Еккерман с далекой земли.

Отто взглянул на циферблат, он уже был семь минут в полете. В просветах между облаками показался «Мариине». Стрелки приборов ЖРД были в пределах нормальных отклонений. Пора.

— Через пять секунд включаю первую камеру, — сообщил Отто. Он потянулся к тумблеру. Пять, четыре, три, две, один… Легкий щелчок, взрыв… Отто с огромной силой прижало к сиденью.

Через десять секунд он включил вторую камеру, и машина, как взбесившийся конь, закусив удила, рванулась вперед. На этот раз Отто почему-то легче перенес перегрузку. Уже через пять секунд он доложил:

— Обе камеры работают нормально. Скорость — девятьсот пятьдесят.

Машина была послушна малейшим движениям летчика, пока не началась тряска. Она началась внезапно; будто автомобиль, шедший с большой скоростью по асфальту, выскочил на вдрызг разбитую, покрытую ямками дорогу. Теперь самолет почти не слушался рулей.

— Прибавь еще тяги, Оттохен, — это Видер пришел ему на помощь.

Отто передвинул ручку подачи топлива, его легонько отбросило назад и… тряска прекратилась. Самолет снова стал послушен. Приближалась вторая граница флаттера. Довольно. Отто выключил первую камеру, его бросило вперед, он чуть не разбил шлем о щиток приборов. Снова началась лихорадочная тряска. Отто выключил вторую камеру, чтобы погасить скорость.

«Дьявола» будто схватили под уздцы. Шум турбореактивного двигателя, по сравнению с грохотом умолкнувших жидкостно-реактивных камер, казался нежным жужжанием. Внизу простиралось Балтийское море. У Отто в запасе было еще семь минут, и он не спешил разворачиваться.

— Оттохен, где ты?

— Отдыхаю на облаке.

— Немедленно возвращайся. К Постлау приближаются ами.

Отто развернул самолет, прибавил скорость. Вскоре показался аэродром, но почти в ту же минуту он заметил рой американских истребителей. Как быть?

Предусмотрительный Еккерман имел не только второй экземпляр чертежей, спрятанный в недосягаемом тайнике, но и второй Х-209. Катапультироваться? Но поможет ли противоперегрузочный костюм, еще не испытанный никем, не сломает ли он себе позвоночник, как его предшественник?

— Попробую спланировать. Пусть Барт меня примет, — сообщил он свое решение.

— Хорошо. Успеха, Отто…

Американские истребители были недалеко, и по оранжевым вспышкам разрывов Отто понял, что они уже открыли огонь из пушек. Близко, однако, они не подлетали. Возможно, побаивались подходить к незнакомому зверю, хотя и пытались взять его в кольцо.

В баках еще оставалось сто килограммов горючего для жидкостно-реактивного двигателя. Это на минуту работы, Отто потянул на себя ручку набора высоты и включил первую камеру. Задрав нос, самолет рванулся вверх, еще один гигантский толчок второй камеры, и Х-209 легко вышел из предела досягаемости пушек американских истребителей, а через минуту скрылся, растворился в серебристом воздухе.

Хлопнула первая камера, вторая, они выключились почти одновременно. Наступила тишина. Турбореактивный двигатель остановился несколькими секундами раньше. Теперь самолет парил как птица. Хватит ли высоты, чтобы дотянуть до Барта? Плоскости Х-209 узкие, и машина быстро теряла высоту. Она стремительно неслась к земле. Отто запросил шифром аэродром Барта. Там уже ждали его и приготовили посадочную полосу, на которую можно было заходить с запада. Значит, не нужно было делать лишний разворот и, возможно, ему удастся дотянуть.

Еще сверху Отто увидел санитарную и пожарную машины, стоявшие неподалеку от посадочного знака. Самолет быстро снижался, и все внимание Отто было приковано теперь к узкой бетонной полосе, на которой он уже различал швы в местах соединения плит.

Х-209 мягко коснулся колесами посадочной полосы. Теперь его прыть приходилось сдерживать, притормаживать.

Скорость падала, самолет прокатился еще с полкилометра и остановился. Отто откинулся на сиденье и с трудом оторвал от штурвала окостеневшие пальцы.

Подбежавшие люди помогли ему открыть фонарь и вылезти из кабины. На аэродроме было пусто, здесь тоже была объявлена воздушная тревога. Не успел Отто сесть в легковую машину, как несколько человек зачехлили «дьявола». По тому, как неумело они закрывали самолет, нетрудно было догадаться, что это не авиационные механики. Двое из них сели в машину вместе с Отто и сопровождали его до самого Постлау. Агенты службы безопасности были молчаливы и за всю дорогу не проронили ни слова.

* * *

Енихе получал теперь так много секретной информации, что служитель Мариенкирхе и Росмайер едва успевали ее передавать.

Через Мариенкирхе он послал снимки наиболее важных чертежей Х-209.

Криста Росмайер в очередной свой рейс повезла сведения, раскрывающие тактико-технические данные реактивного истребителя, опыт, накопленный Видером и Енихе в преодолении флаттера в области околозвуковых скоростей.

Наконец, во время воздушной тревоги, когда гром сотен моторов «летающих крепостей» сотрясал землю, тайный передатчик Мариенкирхе передал радиограмму, которую давно ждала Москва:

«Реактивный истребитель Х-209 может быть запущен в серийное производство не ранее осени 1945 года».

…Дни проходили в напряженной работе, в полетах.

Обязанности командира охранного отряда Енихе теперь почти совсем забросил, и Ганс Шлихте однажды вызвал его и сказал:

— Тебя надо было бы пожурить за халатное отношение к службе, но, как говорится, победителей не судят. Немедленно отправляйся к партайлейтеру Шпандау.

Секретарша Шпандау, молодая, пышная блондинка, приветливо встретила Енихе и проводила в кабинет партайлейтера. Шпандау сидел в глубине своего кабинета в кресле за маленьким столиком, на котором стояла бутылка французского шампанского. За этим же столиком расположились главный конструктор и главный летчик-испытатель. Шпандау поднялся и с распростертыми руками, будто желая обнять Енихе, направился к нему.

— Вот он, наш герой, — патетически воскликнул он. — Хайль Гитлер!

Все встали. Шпандау проводил взглядом секретаршу, которая в столь торжественный момент бесцеремонно простукала каблучками к выходу, и, когда закрылась за ней дверь, пригласил всех к столу. Сам он подошел к сейфу и достал оттуда пакет, который только что получил из партийной канцелярии Бормана.

— Господа! Фюрер немецкого народа Адольф Гитлер награждает вас за успешное освоение новой авиационной техники высшими военными орденами.

Все встали. Каждый подержал бумагу с подписью Гитлера, и Шпандау заметил:

— Фюрер как бы пожимает вам руки.

Главный конструктор Курт Еккерман удостоился Золотого креста «За военные заслуги», главный летчик-испытатель Гуго Видер стал кавалером Рыцарского креста, Отто Енихе наградили Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

— Это большой день, мои друзья, — сказал партайлейтер и наполнил бокалы шампанским.

* * *

Когда Еккерман и Енихе вышли из партийной канцелярии Шпандау, а Видер там еще задержался, Еккерман предложил:

— Не встретиться ли нам вечером? Кстати, Отто, я завтра уезжаю в служебную командировку, на несколько дней испытания прекращаются, Почему бы вам не поехать вместе со мной в качестве телохранителя или в качестве советчика, как вам будет угодно?

— Куда вы собираетесь, если это не секрет?

— В Веймар.

Отто помолчал, раздумывая.

— Около Веймара расположен лагерь Бухенвальд. Шлихте давно советовал мне съездить туда и кое-чему поучиться у лагерфюрера Коха. Пожалуй, я присоединюсь к вам…

На другой день утром они выехали в Веймар.

Еккерман сидел за рулем. В машине их было двое, но на некотором расстоянии за ними следовал «оппель-капитан», где сидели три агента службы безопасности.

За Магдебургом туман усилился, и пришлось ехать медленнее. Еккерман включил фары, но свет, проходящий сквозь синие стекла, был таким бледным, что ничего не оставалось, как снизить скорость и ориентироваться по деревьям, которыми была обсажена дорога.

Теперь они передвигались со скоростью телеги.

— Отто, будьте любезны, дайте мне огонька, — попросил Еккерман, так как руки у него были заняты. — Вы слышали когда-нибудь такое имя — Вернер фон Браун? — спросил он, раскуривая сигарету. — Что вам говорят имена Клауса Риделя и Германа Оберта?

— Я ничего не слышал о них.

— Сегодняшнюю «Фолькишер беобахтер» вы, наверное, еще не видели? Возьмите у меня в кармане и прочитайте.

В этом номере была напечатана статья под заголовком «Загадка ФАУ-2». Енихе прочитал ее:

«Английское авиационное агентство пишет о ФАУ-2, что это гигантская ракета весом 14—16 тонн, длиной 9 метров и диаметром более метра. Снаряд, как сообщают, имеет форму огромной бомбы со стабилизирующим хвостовым оперением. Ракетный двигатель снабжен, в частности, сложной турбиной, назначение которой видят в том, чтобы сделать его независимым от поступления воздуха и, таким образом, позволить вывести ракету за пределы атмосферы. Однако здесь продолжают ломать голову над устройством этого двигателя, представляющего собой высшее достижение конструкторской мысли. Пока возможно сообщить лишь, что ФАУ-2 летит со скоростью около 5000 километров в час, имеет радиус действия примерно 600 километров. Полет ракеты в стратосфере со сверхзвуковой скоростью — вот та проблема, с которой здесь столкнулись. Этим обосновывают уже давно ставший очевидным вывод, что какая-либо  з а щ и т а  от ФАУ-2 н е в о з м о ж н а. Ни зенитная артиллерия, ни истребители, ни аэростаты воздушного заграждения, ни радиопомехи ни в малейшей степени не могут воздействовать на полет ФАУ-2.

Компетентным германским органам нечего добавить к этой констатации… Не будем предвосхищать дальнейших признаний наших врагов и констатируем лишь следующее. Германская военная промышленность не только делала упор на конструирование ракет ФАУ-2, но уже широко развернула их производство на многочисленных предприятиях, находящихся в безопасных местах. Давно миновал тот день, когда ответственный за применение ФАУ-2 командир мог доложить имперскому министру вооружения и военной промышленности Альберту Шпееру о запуске тысячной ракеты. Предусмотрительно было оборудовано такое количество пусковых установок, что обстрел Англии ракетами ФАУ-2 будет неудержимо продолжаться до тех пор, пока весь мир не убедится в эффективности этого нового германского оружия дальнего действия. Пусть же Англия ломает себе голову над тем, как долго придется ей подвергаться обстрелу ракетными снарядами, точности попадания и производству которых она не в силах помешать».

Енихе отложил газету.

— Ну как, Енихе, вы заинтригованы? Вы чувствуете, что я действую, как автор детективного романа? Сначала расставляю приманки, сообщаю факты, имена людей, на первый взгляд не связанные между собой, вызываю у слушателя, уже разбираемого любопытством, вопрос «что же дальше?», подогреваю это любопытство на протяжении определенного времени и наконец ставлю точки над i.

— Почему вы не пишете детективных романов?

— Не хватает времени, Отто. Ну как, вы заинтригованы?

— Пожалуй.

— Тогда пора ставить точки над i.

В это время из-за поворота выскочил грузовик. Еккерман прижал машину к самому краю дороги, лицо его побледнело. Грузовик пронесся мимо, обдав их запахом отработанных газов. Пришлось опустить все стекла, чтобы проветрить кабину. Еккерман сидел теперь серьезный, сосредоточенный.

— Вы, конечно, думаете, что у меня сдают нервы? Однако именно так погиб Клаус Ридель: автомобильная катастрофа. Один из создателей ракетного оружия лежит в могиле, другой получает почести. — Еккерман немного помолчал… — Знаете, почему я попросил вас поехать со мной? Всегда, когда я еду на встречу с фон Брауном, меня охватывает страх. Вы все еще не знаете, кто такой Вернер фон Браун?

— Это ваш шеф?

— Это не то определение. Вернер фон Браун — один из конструкторов, а теперь, после смерти Клауса Риделя, — главный конструктор ФАУ-2.

— Вы хотите сказать, что он устранил своего конкурента?

— Я хочу сказать, Отто, чтобы вы никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не говорили о нашем разговоре и даже не упоминали имя фон Брауна.

— Тогда, может быть, мы не будем продолжать этот разговор?

— Нет, Отто, я прошу вас выслушать меня. Если почему-либо меня не станет, мне хотелось бы, чтобы хоть один человек знал то, что знаю я.

— Не страдаете ли вы, Курт, манией преследования? Раньше я за вами этого не замечал. Разве вы — конкурент фон Брауну? Ведь вы оба, насколько я понимаю, работаете хотя и в смежных, но разных областях?

— Я начал заниматься теорией ракетного двигателя, еще когда учился в Высшей технической школе в Венгрии. Став доктором и получив лабораторию, я продолжал эти работы. Но что это была за лаборатория! С ее оборудованием можно было сделать только керосинку. Мне, как фольксдойче, предложили переехать в Германию и пообещали золотые горы. Я согласился. Только могучая промышленная держава с ее научно-исследовательскими институтами, учеными с мировыми именами, прекрасными лабораториями могла по-настоящему взяться за то дело, которое не давало мне покоя. Я хотел создать ракету, которая могла бы достигнуть планет солнечной системы.

В Германии я познакомился с фон Брауном. Одно время мы работали вместе, и он кое-что вытянул из меня, а потом спровадил на вторые роли, и в конце концов меня послали на «Мариине», в новый авиационный центр, где Х-209 был еще в пеленках.

Так же, как и со мной, он поступил с Германом Обертом, членом румынского научного общества, который давно занимается теорией ракетостроения. Он выжал нас, как лимон, и выбросил. Это было нетрудно сделать, ведь мы с Обертом не стопроцентные немцы и не можем рассчитывать на большее, чем то, что милостиво получили из вторых рук.

— Почему, Курт, вы не вступаете в партию, это бы, наверное, помогло вам завоевать полное доверие.

— Простите, Отто, а почему вы не в партии? Хоть вы и вступили в СС, но я-то знаю, Штайнгау говорил мне, как это было. Ваш бог, очевидно, не разрешает вам это. А у каждого есть свой бог.

— Но разве, Курт, что-нибудь изменилось бы, разве вы, главный конструктор «Мариине», не отдаете все свои силы на то, чтобы выполнить задание фюрера, партии?

— Не об этом сейчас речь, Отто. Мы все сотканы из противоречий; ваш бог говорит вам: «не убий», а вы идете на фронт и убиваете, и хорошо убиваете, если вам дали за это Рыцарский крест. Может, в этом ваша трагедия, и нужен шекспировский талант, чтобы описать ее. Еще более трагична судьба многих ученых, Отто, в двадцатый век. Я завидую Лавуазье, и Герцу, и Ньютону… Они, наверное, не мучились теми сомнениями, которые одолевают нас, на благо или во вред человечеству употребят их открытия?

— Вы работаете для обороны Германии, а это великая цель.

— Неужели, Отто, вы не понимаете, что нам не избежать поражения, нам не поставить на колени трех гигантов, воюющих против нас. А значит, наша борьба бессмысленна, борьба, которая стоит прежде всего немецкому народу тысяч жизней. Ни ФАУ, ни мой «дьявол» не могут изменить хода войны. Вернер носится с идеей достать ракетой Америку. Он мастерит уже ее. Это будет пилотируемая летчиком межконтинентальная ракета, гигантская сигара длиной двадцать девять метров и с радиусом действия пять тысяч километров. Допустим, он сделает ее. Но ведь это будет средство шантажа, не более…

— Вы, оказывается, пессимист, Курт.

— Для оптимизма нет оснований, Отто.

— Но, наверное, фон Браун рассуждает иначе? Это действительно ученый, гений?

— Я уже говорил вам о Клаусе Риделе. В тридцать четвертом году вместе с Рудольфом Небелем он был владельцем крупнейшего в Германии ракетного пакета. Клаус был талантливым практиком. Он много лет проработал вместе с Брауном. Доверием Альфреда Шпеера и руководителей рейха он не пользовался, так как в свое время отказался надеть эсэсовскую форму. Браун использовал его, как использовал и Германа Оберта и меня. А когда Клаус стал не нужен, произошла автомобильная катастрофа… Мне одно заслуживающее доверия лицо сказало, что при осмотре разбившейся машины нашли штангу рулевого управления подпиленной. Но Ридель не такой человек, из-за которого гестапо сбилось бы с ног, разыскивая виновного. Ридель был под наблюдением у них, а одно время находился под следствием.

— А что стало с Рудольфом Небелем?

— Он давно отстранен от всяких дел, и, как видите, все получилось гладко: Рудольф Небель отстранен, Клаус Ридель погиб, Герман Оберт и Курт Еккерман давно в тени. Самый молодой из ракетчиков — Вернер фон Браун осыпан милостями фюрера и — на вершине славы…

— А что сейчас связывает вас с фон Брауном?

— Я все еще нужен ему. Время от времени он вызывает меня, чтобы проконсультироваться. У них там что-то не ладится, и каждая третья ракета или взрывается в воздухе, или сбивается с пути.

— В Веймаре штаб-квартира фон Брауна?

— Нет. Он снова обосновался в Пенемюнде. Около Веймара один из подземных заводов ФАУ.

Слева и справа от дороги в тумане обозначились очертания домов, Еккерман снова потянулся к сигаретам и сказал:

— Так уж мы устроены, когда разделяем с кем-нибудь наши заботы, наши тревоги, наши тайны, мы как бы освобождаемся и становимся спокойнее и увереннее в себе. По сути, у меня нет человека, к которому я бы относился с большим доверием, чем к вам. Друзей-венгров я растерял, как только переехал в Германию, а здесь, как видите, не обрел новых.

— Кажется, уже Веймар, и мы не свалились в пропасть, в нас не бросили бомбу и даже на нашу машину не наскочил грузовик.

— Не нужно шутить этим, Отто.

— Вы бывали, конечно, в «Черном медведе»? Помните там надпись: «Счастлив тот, кто в наши дни не утратил чувства юмора»?

— К этому я могу добавить: и тот, у кого есть что выпить.

— Но юмор ничего не стоит, а хорошее вино трудно достать даже за большие деньги.

Справа по ходу машины из тумана выплыл каркас огромного недостроенного здания. Здесь Гитлер намеревался отпраздновать победу над Россией, но в 1943 году строительство было приостановлено.

После войны Гитлер собирался перенести свою резиденцию в Веймар. Это был его любимый город, он часто посещал его и до покушения ходил по улицам без охраны.

В отеле «Элефант» Еккерману и Енихе приготовили номера. Они находились рядом с апартаментами, где обычно останавливался Гитлер. Портье не замедлил сообщить им об этом, тем самым подчеркивая, с каким почтением хозяин отеля относится к прибывшим.

Утром за Еккерманом прибыла машина, и он уехал. После завтрака Енихе отправился в кирху, а потом решил немного пройтись по городу.

Улицы были узенькие и пустынные. Газовые светильники, установленные еще в прошлом веке, возвышались на длинных чугунных столбах. Дома, обложенные гранитными плитами, выстроенные много лет назад, казались покинутыми всеми. Город стоял целехонький. Его пощадили бомбы, и века пронеслись над ним, не изменив облика Веймара. Здесь каждый камень «пахнет историей», как сказал вчера Еккерман. Тем нелепее выглядел в соседстве с исторической стариной железобетонный скелет «Гитлер-хауза», которому не суждено было быть достроенным.

Неожиданно Енихе услышал приближающиеся звуки барабанов. Он вышел на улицу и увидел процессию: впереди на конях, в цветных одеждах, ехали клоуны. За ними важно шествовали слоны, неся на своих спинах своеобразные паланкины, из которых выглядывали дрессированные обезьяны. Это был передвижной цирк, который по старой европейской традиции начинал свои представления с марш-парада по городу. Странно было видеть эту процессию, казалось, явившуюся из другого века, из другого мира, отсеченного от настоящего войной. Только несколько мальчишек в форме гитлерюгенда сопровождали ее, гримасничая, передразнивая животных.

После обеда Енихе отправился в концлагерь Бухенвальд, находившийся в нескольких километрах от Веймара. Он знал, что заключенные Бухенвальда работают на подземном заводе «Дора-Миттельбау». Об этом ему рассказывал комендант Бухенвальда гауптштурмфюрер СС Кох, с которым он когда-то познакомился во время его визита в Постлау.

В Бухенвальд он попал во время аппеля. Заключенные в полосатых одеждах, с непокрытыми головами стояли на огромном плацу. Крупные капли дождя, подхваченные ветром, секли изможденные, посиневшие от холода лица. Люди стояли неподвижно, не шевелясь, как статуи. Только команды, изредка выкрикиваемые резкими голосами охранников, нарушали безмолвие на плацу.

Бухенвальд называли адовым местом. Лагерь располагался на гладкой, как стол, голой скале Эттерсберг, продуваемой всеми ветрами. Даже Енихе в непромокаемом плаще за те десять минут, пока разыскивали Коха, почувствовал это.

С горы Эттерсберг открывался чудесный вид: окрестности походили на рай, отгороженный от узников тройным надежным поясом проволочных заграждений. Это была дьявольская выдумка — устроить концлагерь на таком месте.

Комендант Бухенвальда гауптштурмфюрер СС Кох был очень любезен. Он пригласил Енихе к себе на чашку кофе и познакомил с Эльзой Кох, своей женой. Енихе уже слышал о ней от Шлихте. Эта долговязая Эльза пользовалась у офицеров-эсэсовцев успехом. Но за «ночь любви» она требовала с них не денег, а куски человеческой кожи с редкими татуировками.

Познакомившись с Енихе, она тотчас же пустила в ход свои «чары». Потом она показала Отто изделия из человеческой кожи: перчатки, что-то вроде настенного коврика, сумку, голову заключенного, засушенную на манер тсантсы и потому сильно уменьшенную. Когда Отто спросил, кому принадлежала эта голова, она жеманно ответила:

— Ах… поляку.

Эльза была отвратительна.

Вернувшись в отель, Енихе застал Еккермана в номере спящим. Отто тоже чувствовал себя очень усталым. Не ужиная, он разделся и лег в постель.

Утром они возвращались в Постлау. Еккерман подавленно молчал. Отто не расспрашивал его ни о чем. Только после Шверина, где они сделали небольшую остановку, Еккерман заговорил:

— Отто, вы — верующий, думаете ли вы когда-нибудь о душе?

— Вас, конечно, интересует не учение о метемпсихозе?

— Вы никогда не спускались в подземные туннели «Доры»?

— Нет, не приходилось.

— Какая там пыль… Ни воды, ни умывальников, ни уборных. Под страхом смерти заключенным запрещается брать воду из-под кранов: она предназначена для цементомешалок и машин… В Бартенхаузе все-таки заключенные выглядят лучше.

— Бартенхауз своего рода образцовый лагерь. Но там тоже есть фернихтунгслагерь. Разве вы не слышали об этом?

— Одно дело слышать, другое — видеть своими глазами.

— Вам удалось помочь фон Брауну? — спросил Отто.

— Нет. Дело, по-моему, не столько в конструктивных недостатках ФАУ, сколько в том, что заключенные, работающие на подземном заводе, саботируют.

— Вы не сказали ему об этом?

— Нет. Я сказал, что нужно переделать насос для подкачки жидкого кислорода.

 

Глава двенадцатая

Криста, как маленькая, обрадовалась елке, которую Отто с Иреной украсили к ее приезду. Новый год Отто хотел провести вдвоем с Кристой и потому наказал Ирене, чтобы на все телефонные звонки она отвечала, что его нет дома. Звонили Еккерман, Шлихте, даже Шпандау. Только к полуночи звонки прекратились.

Они сидели в большой гостиной, свет был погашен, только на елке горели свечи. Часы показывали без пяти двенадцать.

— Позови ее, — попросила Криста.

Енихе позвал Ирену.

— Давайте выпьем за Новый год, за то, чтобы в этом году закончилась война, — предложила Криста. Все подняли бокалы.

— Прозит! — сказала Ирена.

— Присядьте, — предложил Отто.

— Нет, извините, я пойду прилягу. У меня от шампанского закружилась голова.

Ирена ушла. Отто вновь наполнил бокалы, и в это время раздался звонок в передней.

— Кто это?! Санта Клаус? — спросила Криста.

Отто выглянул в затемненное окно и у калитки увидел мужчину и женщину. Это были Видеры. Криста обрадовалась им.

— Санта Клаус, где же твой мешок с подарками? — обратилась она к появившемуся на пороге Видеру.

— О, дети мои, я принес вам такие подарки, которые не хранят в мешке. — Видер был явно уже навеселе.

— Что же это за подарки?

— О, их нельзя пощупать, увидеть глазами, некоторые считают, что они не существуют, но они есть, они существуют, они необходимы, как воздух, которым мы дышим, — это любовь и дружба, и я принес их вам, дети мои…

— А, вы сказочник Андерсен? — спросила Криста.

— Нет, я Гуго Видер.

— Тогда, Гуго, прошу к столу, и вас, фрау Видер, — сказал Отто.

— Вот это мужской разговор, только один момент, — Видер извлек из кармана пузатую бутылку.

Гуго был пьян сильнее, чем вначале показалось. После того как врачи запретили ему летать на Х-209, Енихе не раз видел его под хмельком. Выпив еще рюмку, он совсем осоловел и сидел за столом молча, не подшучивая, не иронизируя, как обычно.

— Вы простите нас, — сказала фрау Видер, — за то, что мы вторглись к вам. На сочельник, на Новый год в отпуск к нам всегда приезжал сын, мы вспомнили об этом, и нам стало так одиноко и тоскливо.

Фрау Видер полезла в сумочку за платком. Отто знал, что их сын погиб в июне во время высадки союзников во Франции.

— Ну, мамочка, если ты достала платок, нам пора домой, нечего разводить сырость в чужом доме, — встрепенулся Гуго.

— Ну что вы, посидите еще с нами.

— Нет, нет, мы пойдем, — твердо заявил Гуго.

— Они старомодны, но симпатичны, не правда ли? — спросила Криста, когда Отто вернулся, проводив гостей до калитки.

Визит Видеров внес какую-то грустную ноту в новогодний вечер, и она не исчезла даже с их уходом.

Криста забралась на диван, подобрав под себя ноги, закурила, задумалась. Отто подсел к ней:

— О чем ты?

— О многом…

Он догадывался, о чем она думает. На днях она спросила его:

— Что будет с моей родиной?

Что он мог ответить? Что фашизм будет уничтожен, страна станет свободной? Это были общие слова, а большего он не знал.

К границам Германии подошли армии союзников. По Ялтинскому соглашению территория рейха делилась на четыре зоны, и Криста хотела знать, какой будет Германия завтра, что станет с этими зонами. Хотя она редко говорила, но, видно, постоянно думала об этом, особенно в последнее время.

Утром Криста снова уходила в море, ей надо было еще передать информацию, и они поднялись наверх, в комнату Отто.

— Моя поездка в Веймар была очень полезной, — начал Отто, когда Криста забралась в кресло. — Еккерман рассказал мне много интересного. Запомни следующее. Ракетный центр Пенемюнде, руководимый главным конструктором Вернером фон Брауном, приступил к испытанию первой ступени межконтинентальной ракеты А-9, предназначенной для обстрела Америки.

— Америки? — переспросила Криста.

— Да, Америки. Это будет гигантский агрегат, вес которого со второй ступенью — сто тонн, из них около семидесяти тонн займет горючее: этиловый спирт, жидкий кислород, азотная кислота. Ракета должна пилотироваться летчиком-смертником и донести до Нью-Йорка тонну взрывчатки. Испытания этой ракеты назначены на 8 января. Эскиз ракеты я надеюсь раздобыть: Еккерман обещал познакомить меня с принципом ее работы. Тогда я перешлю эскиз через Мариенкирхе.

В штабе люфтваффе носятся с проектом использования ФАУ для бомбардировки индустриальных центров Советского Союза: Куйбышева, Челябинска, Магнитогорска, а также некоторых районов за Уралом. Каких, я еще не знаю. Для этой цели штурмбанфюреру Отто Скорцени приказано набрать и подготовить двести пятьдесят летчиков-смертников. ФАУ предполагается запускать с бомбардировщиков дальнего действия, которые должны проникнуть как можно ближе к объектам нападения. Я спросил у Еккермана, насколько этот план реален. Он ответил, что не верит в его осуществление, так как немецкая авиация из-за своей слабости уже не способна проникнуть на территорию России, а радиус действия самих снарядов-самолетов всего триста километров.

Мне также удалось узнать частоты, на которых работает радиоприемник ФАУ-2: двадцать один мегагерц — частота, длина волны — четырнадцать метров. Передатчик ракеты работает примерно на частоте сорок мегагерц. Эти приемники изготовляет специальный цех «Мариине».

В четырех километрах северо-западнее Нордхаузена под семидесятиметровой толщей горы Конштайн находится подземный завод ФАУ-2. Количество выпускаемых ракет в месяц узнать пока не удалось. Но Вернер фон Браун жаловался Еккерману, что каждая третья ракета или сбивается с курса, или взрывается в воздухе. Еккерман считает, что это результат саботажа, действий интернационального подполья.

Еще передай: теперь точно установлено, что вождь германского рабочего класса Эрнст Тельман погиб не во время бомбежки в тюрьме, как это было официально сообщено, а расстрелян у стены крематория в Бухенвальде. Об этом «под большим секретом» мне сообщил комендант Бухенвальда Кох. Когда мы осматривали крематорий он сказал: «У этой стены коммунисты всех стран стояли бы на коленях и проливали слезы». Я спросил: «Почему?» Кох ответил: «Здесь я собственноручно застрелил Эрнста Тельмана, я надеюсь, об этом когда-нибудь узнает история». Вот все, Кристина.

Криста встала, подошла к зеркалу, стала расчесывать волосы. Отто знал, что сейчас ее не следует ни о чем спрашивать, разговаривать с ней, отвлекать: она повторяет в уме то, что он сообщил ей.

 

Глава тринадцатая

В феврале выпало много снега. Удивительно: стояла теплынь, а с неба хлопьями валил снег. Он был влажным, тяжелым, липким. Часто случался гололед. На мотоцикле по такой погоде ездить было невозможно, и с завода Енихе часто подвозил до дома Еккерман.

В тот вечер они тоже возвращались вместе. Из-за плохой погоды в последнее время Отто почти не летал, и ему невольно пришлось вновь заниматься обязанностями начальника охраны «Мариине».

Всю дорогу Еккерман расспрашивал Отто об арестах, которые произошли днем, но Отто сам толком не знал, в чем обвинялись люди, которых гестапо взяло прямо с работы.

— Около десяти часов утра на завод въехали два крытых грузовика. Я как раз был в дежурной буде.

Машины остановились около буды, и Енихе поспешил навстречу старшему из гестаповцев.

— Реннер, — представился приехавший.

Он извлек из портфеля список, в котором значилось сорок семь человек. Были среди них заключенные Бартенхауза, французские военнопленные, два поляка и несколько «восточных рабочих».

— Что-нибудь случилось? — спросил Отто.

— Это вы мне должны рассказать, а не я вам. На заводе действует интернациональное подполье: саботаж, кража оружия, пропаганда, направленная на подрыв национал-социалистского государства… а вы?!

— Штурмфюрер, вы же знаете, что я здесь недавно.

— Достаточно давно, чтобы нести полную ответственность за безобразия, которые творятся у вас под носом. Выделите в помощь нам двадцать вахманов. Надо взять этих бандитов быстро и бесшумно…

— Он так и не сказал конкретно, в чем дело? — допытывался Еккерман.

— Нет, так и не сказал. Думаю, Шлихте знает больше. Подвезите меня в Бартенхауз.

— Послушайте, Отто, бросьте к черту эту службу. Вы прирожденный летчик и занимайтесь своим делом.

— Но я — солдат, Еккерман, я не могу просто так: взять и бросить.

— У вас сейчас есть прекрасный предлог подать в отставку.

— И вы думаете, меня отпустят?

— Должны… Послушайте, Отто, я говорю вам как друг. Вы знаете, что на Ялтинской конференции принято решение отдать под суд международного трибунала военных преступников? А кто к ним будет отнесен? Наверное, гестапо. Конечно, СС тоже не будут забыты.

— То, что вы говорите, для меня новость, Курт. Но так ли это? Ведь подобного прецедента не было в мировой истории.

— Не было, но будет. Ни Сталин, ни Черчилль, ни Рузвельт не откажутся от этой затеи. Мы им крупно насолили.

— Но вы говорите об этом так, будто мы уже капитулировали.

— Не будем, Отто, играть в прятки. Что нас может спасти? Чудо? Я в чудеса не верю, да и вы, наверное, тоже. Нас могла бы спасти только сверхбомба, но мы ее не получим, нас уничтожат прежде, чем мы сделаем ее.

— О какой сверхбомбе вы говорите?

— Вы хотя бы немного знакомы с физикой атомного ядра?

— Очень смутно.

— Впрочем, детали не так важны, а принцип очень прост: он основан на выделении гигантской энергии при расщеплении атомного ядра.

— Но, насколько мне известно, это удалось сделать еще десять с лишним лет назад итальянскому физику Ферми. Однако бомбы из этого не получилось.

— Верно. Но важно расщепить не одно ядро, а заставить осколки расщепленного ядра разбить другие ядра, а те в свою очередь расколотят следующие. Важно получить так называемую цепную реакцию.

— Так за чем же остановка?

— За многим. Большинство крупнейших ученых-физиков после тридцать третьего года эмигрировали, из светил остался один Гейзенберг, да и тот придерживается старых моральных установок.

— При чем здесь моральные установки?

— Видите ли, Отто, никто не знает, к чему приведет взрыв такой бомбы. Не вызовет ли цепная реакция, начавшаяся в бомбе, цепную реакцию, скажем, в атмосфере. Это страшная игрушка, попади она в руки наших руководителей, они, не задумываясь о последствиях, пустят ее в ход. У них нет другого выхода.

— Мне кажется, вы преувеличиваете.

— Возможно. Я ведь тоже не специалист в этой области.

— Однако вы неплохо проинформированы.

— Я бы не сказал этого. Просто я недавно виделся со своим старым товарищем. Он — венгр, физик и работает сейчас у Гейзенберга.

— И он вам сказал…

— Он ничего не сказал, но я понял, что сверхбомбы в Германии не будет.

— Значит, мы обречены? Вы говорите страшные вещи.

— Тем не менее это логично, не правда ли?

— Пожалуй.

— Послушайте, Отто, уйдите с этой службы.

— Но если мы обречены…

— То лучше погибнуть в честном бою, чем быть повешенным как преступник, а еще лучше остаться в живых; разве такой вариант исключается?

— Но, даже если я не буду командиром охранного отряда, я ведь все равно не могу теперь уйти из СС.

— Войска СС и охранные части — это разные вещи. Я думаю, будет какая-нибудь дифференциация.

— Признаюсь, весь этот разговор для меня не очень приятен, оставим его.

— Как хотите, но я надеюсь, мы еще к нему вернемся, Отто.

* * *

Шлихте действительно знал кое-что об арестах. У него на руках был приказ с грифом «секретно», подписанный штурмбанфюрером СС Фриче. Он предназначался комендантам концентрационных лагерей, комендантам лагерей советских и французских военнопленных, коменданту особого польского лагеря, комендантам лагерей «восточных рабочих» округа Постлау, начальнику охраны «Мариине», начальнику охраны оружейного завода в Барте. В приказе говорилось, что в Постлау обнаружена подпольная интернациональная группа, готовившая вооруженное восстание в тот момент, когда войска союзников подойдут достаточно близко к городу. Эта группа опирается на массу сочувствующих среди заключенных Бартенхауза, советских и французских военнопленных, «восточных рабочих» и польских военнопленных офицеров.

Террористам удалось установить радиосвязь с английской радиостанцией (в Южной Англии) и в последнее время также с советской передвижной радиостанцией, находящейся где-то в Восточной Пруссии. Сеансы радиосвязи велись, как правило, во время тревоги французами, работающими на заводской радиостанции.

Готовя вооруженное восстание, члены подпольной группы связались с заключенными на оружейном заводе в Барте и получали оттуда пистолеты и ручные пулеметы, которые приходили на «Мариине» в гробах вместе с трупами, предназначенными для фабрики Боргварда.

«На сегодняшний день арестовано 65 террористов. Все сведения, могущие быть полезными в деле завершения этой операции, немедленно сообщать мне лично», — заключил Фриче вводную часть, и далее следовало:

«Приказываю: комендантам Бартенхауза и Барта, а также комендантам лагерей военнопленных, особого польского лагеря, лагеря «восточных рабочих», коменданту лагеря военнопленных французов, начальнику охраны «Мариине» производить ежедневные обыски всех вышеперечисленных категорий лиц как военнопленных, так и цивильных при выходе с завода, а также провести тщательный обыск во всех лагерях как военнопленных, так и гражданских лиц.

Начальника радиостанции «Мариине» Эрнста Бауера отправить в штрафной батальон на Восточный фронт.

Начальника охраны оружейного завода Барта оберштурмфюрера СС Томаса Липке отправить на Восточный фронт с переводом из СС в общевойсковое соединение.

Задержать представление на повышение в чине на командира первого охранного отряда штурмфюрера Енихе».

На этом приказ заканчивался.

— С меня довольно, Ганс, освободи меня от этой службы, — обратился Енихе к Шлихте, закончив чтение бумаги. — Я не гожусь для этой работы. Ты сам говорил, что в этих делах нужен особый нюх, а у меня его нет.

— Успокойся. Чего ты горячишься? Подумаешь — отделался шишкой.

— Нет, Ганс, это не так. Это пятно на моем мундире. Я привык драться с реальным врагом, а не с призраками.

— Успокойся, еще раз говорю тебе. Никто тебя не тронет. Прочитай лучше еще один приказ.

В приказе по войскам СС сообщалось о присвоении званий ряду лиц высшего состава, в числе их был и Штайнгау. Он получил высшее звание в войсках СС, став обергруппенфюрером.

— Это значительно важнее для тебя, чем первый приказ. Советую сейчас же дать поздравительную телеграмму Штайнгау, — сказал Шлихте.

— Ты так думаешь?

— Конечно!

— Хорошо, Ганс, спасибо за совет.

* * *

Аресты на этом не закончились. Они продолжались весь февраль.

В лагере «восточных рабочих» Бриксмандорф в блоке № 2 под полом было обнаружено четырнадцать пистолетов системы «вальтер», в лагере французских военнопленных в щели откопали части пулемета.

Обо всем этом Енихе через Росмайер сообщил в Центр.

Это был, пожалуй, самый мучительный, самый тяжелый месяц для Енихе.

Так как погода по-прежнему была нелетной, ему каждый день приходилось присутствовать при обысках. Заключенные не раз обжигали его полными ненависти взглядами.

Енихе пытался выяснить у Шлихте, кем была раскрыта подпольная организация, но комендант то ли сам мало знал об этом, то ли что-то утаивал. Он только сказал, что аресты начались сразу в трех разных лагерях в группах людей, не связанных между собой по работе.

Енихе сообщил об этом в Центр.

 

Глава четырнадцатая

В сводках Верховного командования вермахта все чаще говорилось о сокращении линии фронта. Назывались новые немецкие города, новые направления. В Постлау появились беженцы из Восточной Пруссии и Померании. Одна тотальная мобилизация следовала за другой, даже партайлейтер Шпандау грозился пойти в армию, «чтобы остановить варваров с Востока».

Большую часть времени он проводил на «Мариине», где девушки из «Арбайтсдинст» рыли окопы широкого профиля и устанавливали противотанковые надолбы. Здесь было столько юбок, что у партайлейтера рябило в глазах. Иногда он произносил патриотические речи «в духе доктора Геббельса», как выразился Еккерман. Главный конструктор стал совсем несдержанным в разговорах и часто заводил их даже при посторонних. «Германия катится в бездонную пропасть с неслыханным ускорением», — как-то сказал он Енихе.

Тревоги объявлялись теперь днем и ночью, а форалярм не прекращался сутками. На форалярм никто не обращал внимания, иначе жизнь в стране должна была бы остановиться. Ночью города погружались в жуткую настороженную тишину, старались раствориться в тумане, но в марте установилась ясная погода, и не только днем, но и ночью, и налеты участились.

Теперь самолетам союзников никто не мешал нести свой страшный груз на Германию: зенитная артиллерия повсеместно снималась с охраны городов и перебрасывалась на Восточный фронт на танкоопасные направления. Каждый день соединения в триста, четыреста, пятьсот, тысячу четырехмоторных бомбардировщиков в сопровождении многочисленных истребителей проходили над Постлау в направлении на Берлин. Эти армады, начиненные взрывчаткой, вызывали ужас. Когда они только приближались и далекий гул сотен моторов еще не был подавляюще могуч, а звенел на высоких нотах, на десятки километров все вокруг на земле замирало.

В промежутках между тревогами берлинское радио передавало музыку Вагнера, Листа, Бетховена — это должно было напоминать немцам, что они защищают западноевропейскую цивилизацию от «азиатов». Об этом заявил в своей очередной речи доктор Геббельс. Его выступления походили теперь на заклинания. Это была смесь демагогии, угроз, сентиментальности и цинизма. В одном из своих выступлений он призывал к бдительности, бдительности и еще раз бдительности, и на стенах домов везде появились аляповато нарисованные мрачные силуэты в глубоко надвинутых на лоб шляпах и подпись под ними «Pst! Feind hört mit». В другой раз Геббельс пообещал, что скоро фюрер даст приказ о применении новейшего секретного оружия, и тогда враги Германии содрогнутся и станут перед ней на колени. Следующая речь была желчной, сумбурной, во всех бедах он обвинял трусов-дезертиров, которых оказалось немало среди немцев, и грозил им страшными карами не только на этом свете, но и на том.

Через три дня после этой речи Шлихте познакомил Енихе с секретным приказом, подписанным Гитлером. В нем многие города Германии объявлялись крепостями, «которые не должны быть сданы врагу ни при каких обстоятельствах». Далее следовал перечень наиболее отличившихся в боях подразделений, награды, а еще ниже кары: командующий шестой бронетанковой армией СС Зепп Дитрих, который еще недавно, после успешного наступления в Арденнах против американцев и англичан, превозносился как национальный герой Германии, был разжалован в рядовые «за потерю инициативы и неверие в победу», полковник фон Бонин за отступление без приказа подлежал суду военного трибунала, отборные дивизии СС «Дас Райх» и «Гитлерюгенд» лишались нарукавных знаков, «как не оправдавшие высокого доверия».

Вся страна напоминала огромный тонущий корабль, и никто не был уверен в завтрашнем дне.

Теперь донесения Енихе в Центр носили чаще политический, чем военный характер. По сути, он уже выполнил свое первоначальное задание. Советскому командованию было известно, что Х-209 в ближайшее время не появится в воздухе.

* * *

Фронт стремительно приближался, и над Постлау уже несколько раз пролетали советские самолеты-штурмовики. Они сбросили листовки. Еккерман показал одну Енихе.

— Всюду пропаганда, — сказал он. В листовке цитировались ставшие потом широко известными слова: гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается…

Енихе ничего не ответил ему на это.

Видеру теперь не приходилось испытывать даже «Хейнкели-177», так как те прямо с конвейера, с заводского аэродрома, улетали на фронт. Он слонялся без дела, и нередко от него попахивало спиртным.

Частые тревоги позволяли Отто почти ежедневно отправлять информацию в Центр через Мариенкирхе. В Мариенкирхе в эти дни бывало много людей: стариков и старух, детей и молодых женщин, калек, уже отвоевавших свое, и солдат действующей армии.

В то утро Енихе после службы не спеша шел домой. Время у него было — полет назначили на одиннадцать часов, и ему захотелось пройтись, подышать. Деревья стояли еще голые, но почки уже набухали, наливались соком, а земля парила.

Добравшись домой, Отто поднялся к себе наверх и «проявил» закладку. Он даже не поверил сначала тому, что прочел. Но ошибки быть не могло. Руководитель извещал его: «Светлячок» — положение С». Это был приказ Росмайер исчезнуть, уйти. Это означало, что Кристе грозит арест.

Если радиограмма пришла в Постлау, — значит, корабль Кристы уже покинул берега Швеции, но могло быть и иначе: одна радиограмма пошла сюда, а другая — в Швецию. Как бы там ни было, Отто решил сейчас же отправить телеграмму на главпочтамт в Бронхейм до востребования на имя Росмайер, а еще одну дать на немецкое посольство в Стокгольме, — возможно, они быстрее свяжутся с кораблем. Не мешкая, не переодеваясь в военную форму, он через минуту уже мчался на «цундапе» на почтамт по улицам, по которым только что не спеша шел из Мариенкирхе.

Телеграмма была самой безобидной: «Жду, скучаю. Целую. Отто».

Но станут ли работники посольства звонить на корабль по такому пустяковому поводу? Енихе дал самую высокооплачиваемую срочную телеграмму, — может быть, хоть это заставит сотрудника посольства, занимающегося почтой, пошевелиться.

Текст телеграммы был заранее согласован с Кристой. Лучшего они ничего не могли придумать. Всякая двусмысленность текста, а тем более ложное сообщение о смерти или болезни какого-нибудь из родственников или еще что-нибудь в этом роде, что легко можно проверить, вызвало бы серьезные подозрения.

Отправив телеграмму, Отто поехал на «Мариине», так как время близилось к одиннадцати.

На аэродроме его встретил Видер. Самолет стоял заправленный, «под парами».

В тот день Отто должен был еще ближе подойти к звуковому барьеру. Это был важный этап в серии испытаний, но мысли Енихе были заняты другим. Он рассеянно взглянул на доску приборов, это, видно, заметил Видер и спросил его:

— Ты здоров, Оттохен?

— Здоров.

— Да поможет тебе бог.

Енихе закрыл фонарь и запросил по радио разрешение на взлет.

— Взлет разрешаю.

Отто включил турбореактивный двигатель, из сопла реактивной трубы выскочил длинный язык синеватого пламени. Еще один взгляд на доску приборов, и Отто уверенным движением руки отпустил тормоза. Самолет сначала, будто в раздумье, не веря еще в свою свободу, неуверенно двинулся по взлетному полю. По мере того как он разгонялся, сила воздушного потока, проходящего через турбину, увеличивалась и скорость нарастала. Енихе с легким щелчком повернул тумблер правой жидкостно-реактивной камеры, и его отбросило на спинку сиденья, прижало, будто он попал под пресс, а истребитель с воем пронесся над взлетной полосой и, задрав нос, вонзился в безоблачное небо.

— Прекрасный взлет, Отто.

Енихе так не считал, но ему ничего не оставалось, как поблагодарить Еккермана.

— Спасибо, Курт, — помедлив, сказал Отто.

Забравшись на высоту трех тысяч метров, Енихе огляделся, и первое, что он заметил, кинув взгляд в сторону моря, — приближающийся к берегу «Стокгольм».

Отто потянул ручку вправо, разворачивая самолет по направлению к кораблю, уже входившему в устье реки Варнов. Он не знал, на корабле ли Кристина, но если она там, — значит, ее не предупредили в Бронхейме, телеграммы она, конечно, не успела получить и ничего не знает о грозящей ей опасности. Эти мысли теперь безраздельно владели им, и он, снизившись, еще не зная, что он предпримет, повел самолет к кораблю.

— Что-нибудь случилось, Отто? — спросил далекий голос с земли.

— Нет, Курт, все в порядке, я решил немного прийти в себя после взлета, пройдусь над Балтикой.

Еккерман оставил его в покое. Высота, на которой летел Х-209, была непозволительно малой, но Енихе не обращал на это внимания. Сероватый «Стокгольм», дымя трубой, спешил в Постлау.

Рев стремительно приближавшегося реактивного истребителя заставил всех свободных от вахты высыпать на палубу. Отто показалось, что кто-то помахал ему платком, но он не был в этом уверен — скорость была слишком велика. «Догадается ли она?» — мелькнуло у него в голове. Отто видел внизу быстро уменьшающийся, словно тающий, корпус «Стокгольма» и, решив еще раз пройти над кораблем, развернул самолет теперь уже по направлению к берегу.

На этот раз ему махали почти все стоящие на палубе и на мостике. Енихе прикинул: «Стокгольму» еще около получаса, если не больше, идти до порта. Минут десять — пятнадцать уйдет на швартовку. Отто успеет выполнить программу полета, на «цундапе» примчаться в порт и встретить Кристу. Не теряя времени, он направил острый, как жало осы, нос Х-209 круто вверх, набирая необходимую высоту. Альтиметр показал 11200 метров. Отто перевел самолет в горизонтальный полет, и в это время в наушниках раздался голос Видера:

— Оттохен, немедленно иди на посадку! Тревога!

«Тем лучше», — подумал Енихе и сбросил газ, а через секунду выключил жидкостно-реактивные камеры.

— Сильные вражеские соединения идут в направлении на Постлау, не мешкай, Отто, — это был голос Еккермана.

Енихе легко приземлился, подрулив к самому ангару, выключил двигатель. К самолету бежали люди. Отто открыл фонарь. Видер и Еккерман помогли ему выбраться из кабины. Ведущий инженер, механики, группа обслуживания подхватили Х-209 под крылья, пристроились с боков, в хвост и бегом покатили самолет к подземному ангару. Приходилось спешить — первая группа бомбардировщиков, поблескивая на солнце серебристыми плоскостями, уже подходила к городу.

Енихе в своем негнущемся комбинезоне с трудом втиснулся в кабину «мерседеса», и они помчались с Еккерманом в убежище — в конусную бетонную башню, до которой было три минуты быстрой езды.

— Скорее, господа, скорее, — встретил их дежурный у входа.

Как только они вошли, двое — дежурный и пожарник — закрыли массивную дверь метровой толщины и завинтили запор.

В убежище люди сидели на скамьях вдоль стен. Вертелись лопасти вентилятора.

В комнате Еккермана Енихе наконец стянул жесткий комбинезон.

— Шнапс, коньяк, пиво? — спросил Еккерман, открывая стенной шкаф.

— Нет, спасибо. Я поеду за Кристой. — Отто показалось, что гул моторов удаляется.

— Ты сумасшедший. Она сейчас тоже сидит в убежище. Убежище в порту надежное.

— Я поеду, Курт. — Отто поднялся.

— Погоди, я позвоню в штаб противовоздушной обороны.

— Не стоит, я все равно поеду.

— Вы уходите? — с удивлением спросил пожарник.

— Служба, — коротко ответил Енихе…

В раскрывшуюся дверь ворвался звенящий гул. Дверь за спиной Отто закрылась.

Ему только показалось, что гул удалялся. Самолеты шли прямо над «Мариине». Отто побежал к гаражу. Хорошо, что ворота были открыты, и он быстро вытащил «цундап» на улицу. Только по выхлопу из глушителей он понял, что мотоцикл завелся, так как по-прежнему ничего не было слышно из-за гула моторов.

На проходной вахман с удивленным лицом вышел из бетонированной будки, чтобы открыть шлагбаум, но Отто махнул ему рукой — сиди на месте. Он сам поднял шлагбаум и теперь уже понесся без остановок. Первая группа самолетов миновала город, и за спиной слышался гул второй группы.

И надо же было ему свернуть на Кайзер-Вильгельмштрассе, где он столкнулся с патрулем. Старший — фельдфебель — выскочил на дорогу и поднял жезл с диском «стоп!». Объехать его было невозможно. К нему сразу же подошли ефрейтор и два солдата.

— Немедленно следуйте в убежище! — приказал фельдфебель.

— Я — начальник охраны «Мариине» штурмфюрер СС Енихе.

— Документы.

У Отто было только удостоверение летчика-испытателя, пропуск в Зону. Эсэсовский билет остался в кармане мундира.

— Так кто же вы на самом деле? — уже строже спросил фельдфебель. — Следуйте в убежище, там разберемся.

— Вы пожалеете об этом, фельдфебель.

— Я — солдат и выполняю приказ.

Когда они вошли в убежище, Енихе спросил:

— У вас тут есть телефон?

— Здесь нет телефона.

Пришлось сидеть в убежище. Фельдфебель куда-то исчез, потом Отто понял, что он звонил на «Мариине», чтобы установить его личность. Он вернулся через полчаса, и в это время завыли сирены — форалярм. Отто больше никто не задерживал, и он через десять минут был в порту.

Вахтенный на «Стокгольме» сказал ему, что он видел Росмайер, она сошла на берег и, наверное, сейчас в убежище.

Отто поспешил в убежище, прошел его дважды из конца в конец, высвечивая лица из тьмы карманным фонариком, но Кристу не нашел. «Где она может быть? Разве дома…»

Сигнал отбоя застал Отто едущим по Лангештрассе. Он ехал не торопясь, внимательно глядя по сторонам, боясь пропустить идущую по улице Росмайер. Но Кристы не было.

Оставив мотоцикл у подъезда особняка, он быстрым шагом прошел во двор, взбежал по ступенькам, открыл дверь, шагнул в переднюю и вскрикнул от острой боли в правой руке, которую кто-то заломил назад, в левую тоже вцепились натренированные цепкие пальцы; из-за портьеры вышло двое гестаповцев, один из них — офицер.

— Отто Енихе, вы арестованы.

У Енихе отобрали пистолет, прощупали воротник, карманы, подкладку и отпустили руки.

Отто увидел в двери кабинета Ирену, встретился с ее растерянным, удивленным взглядом, хотел было спросить у нее, не приходила ли Криста, но вовремя сдержался. Сейчас этот вопрос был неуместен.

В окружении гестаповцев Енихе вышел на улицу. Около подъезда уже стояла полицейская машина. Она, видно, скрывалась за углом: его ждали и не хотели вспугнуть раньше времени.

Один из гестаповцев открыл зарешеченную дверцу, и Енихе влез в кузов.

 

Глава пятнадцатая

Фриче заперся в кабинете, достал из сейфа папки и еще раз просмотрел бумаги.

Кристина Росмайер, год рождения 1919. Немка. Рост… Цвет волос… Особые примеры… — эти графы Фриче просмотрел бегло. Дальше шло: образование — высшее. Окончила Высшее морское училище в Гамбурге по специальности штурман дальнего плавания (1938—1942). По окончании направлена в расположение управления пароходства Постлау. С 1942 по 1943 — младший штурман на пароходе «Стокгольм», с 1943 по 1945 — старший штурман на этом же пароходе. Пребывание за границей: 1942, 1943, 1944, 1945. Из них регулярные рейсы — Постлау — Швеция (105 раз). В 1940 году была в Советском Союзе, в Ленинграде, на учебном судне «Нептун» с «визитом дружбы». Это место Фриче второй раз подчеркнул синим карандашом. Он просмотрел также характеристики, выданные Кристе Росмайер по окончании Высшего морского училища. Характеристики были отличными. Место, где было написано: «Предана национал-социалистскому движению», Фриче тоже подчеркнул.

В графе «Родители» Фриче прочитал:

«Отец Иоган Росмайер, год рождения 1893. Потомственный моряк. Участвовал в кампании 1914—1918 года. Мичман, младший офицер, старший офицер подводной лодки «Дойчланд». Награжден в 1916 году Железным крестом.

В 1918 году демобилизован. В 1918 году участвовал в вооруженном восстании в Киле на стороне «красных». К судебной ответственности не привлекался. В 1920 году переехал в Гамбург и поступил в торговый флот.

В последующие годы не был замешан в каких-либо политических течениях, не состоял ни в каких партиях. В 1933 году получил звание капитана дальнего плавания. В Англии был в 1933, 1934, 1936, 1937 годах, в Соединенных Штатах Америки — в 1935, 1937, 1938 годах, в Советском Союзе — в 1925, 1929, 1932, 1933, 1939, 1940, 1941 годах. Погиб в мае 1941 года в проливе Скагеррак вместе с кораблем «Берлин», торпедированным английской подводной лодкой».

О матери было всего несколько слов:

«Эльза Росмайер, девичья фамилия Шретер, год рождения 1900. Дочь потомственного моряка. Домохозяйка. Политикой не занималась, ни в каких политических партиях не состояла. Умерла в 1937 году от воспаления легких. Похоронена в Гамбурге».

В графе «Другие ближайшие родственники» стояло: «братьев и сестер нет».

Изучив анкетные данные, Фриче пришел к выводу, что из них мало что можно выудить. Но это говорило только о том, что он имеет дело с опытной первоклассной шпионкой.

Следовало еще раз отдать должное Штайнгау: идея послать в Швецию агента-соглядатая принадлежала ему, так как он считал, что Швеция — один из возможных каналов утечки секретной информации.

Агент, «зацепивший» Кристу Росмайер, был прекрасным фотографом, и его фотографии были главной и неопровержимой уликой.

Этот агент делал снимки многих немцев, которые бывали в Швеции по тем или иным делам. Сделал он и несколько выборочных снимков Кристы Росмайер. Ничего подозрительного сначала он не обнаружил, и лица, которые попадали в объектив вместе с Росмайер, не были зафиксированы в фототеке СД. Он хотел было уже оставить ее в покое, но в последней серии снимков обнаружил нечто любопытное. Эти снимки были сделаны в Бронхейме, в парке. Вот Росмайер сидит на скамейке, отдыхает… Людей в парке немного, хотя день солнечный. Глаза ее прищурены от искрящегося снега. Вот к скамейке подошел какой-то интеллигентного вида мужчина с бородкой, с тростью в руке.

Вот следующий снимок: мужчина сидит на одном краю скамьи с развернутой газетой, она — на другом. «Фотограф» щелкнул эту пару несколько раз. Ни один из этих людей внешне не проявлял друг к другу никакого интереса, и агент собирался было уже покинуть свой тайник и пойти «погреться» в бар. Но вот «интеллигент» опустил газету и фотограф снял его еще разок. Потом, как и собирался, пошел «погреться».

Вечером он проявил пленку, отпечатал снимки. Они получились отличными, четкими, такой работой можно было гордиться. И на последнем снимке явно было видно, по артикуляции губ, что «интеллигент» что-то говорил Росмайер, но она сидела по-прежнему неподвижно, прищурив глаза, не шевельнув ни разу губами, будто то, что ей говорилось, говорилось не ей, хотя никого поблизости не было.

«Фотограф» решил понаблюдать за ней еще. Он сделал два короткометражных фильма. Спрятался под мостом, а Росмайер сидела на скамье на полупустой набережной. На противоположный конец скамьи сел какой-то старик в темных очках, что-то сказал. Росмайер оглянулась, потом заговорила. Теперь уже кинокамера отчетливо запечатлела движения ее губ. Когда к ним кто-либо приближался, она умолкала. Потом губы ее снова шевелились. По длине пленки было точно определено, что она говорила четыре минуты тридцать семь секунд. В другой раз он снял ее в электричке, снимал из соседнего вагона кинокамерой, ловко спрятанной в портфеле.

Во всех случаях повторялось примерно одно и то же: к Росмайер кто-то подходил, присаживался или шел рядом с ней какое-то время, и только по артикуляции губ можно было определить, что они о чем-то говорили. Во всех случаях это происходило в местах малолюдных.

У «фотографа» накопилось много снимков. Он отметил, что ее собеседники — разные люди. Можно было просто предположить, что Росмайер обаятельная молодая женщина, пользуется большим успехом у мужчин, но то, что все ее «поклонники» были так «ветрены», что ни один из них ни разу не попытался снова встретиться с ней, наводило и на другие мысли. И наконец долготерпение «фотографа» было вознаграждено: на одном из снимков с Кристой Росмайер был запечатлен человек, карточка которого оказалась в фототеке управления безопасности в Постлау. Это был агент советской разведки. Теперь пришлось интересоваться людьми, с которыми Росмайер встречалась в Постлау и получала от них сведения. Круг их был невелик: большую часть своего времени она проводила со своим женихом Отто Енихе, другие же ее знакомые были прежде всего знакомыми Енихе. Случай выпал трудный, и поэтому предстояло навести справки обо всех. Курт Еккерман? Его знакомства, его связи, места, где он бывал, вся жизнь главного конструктора, благодаря давней слежке за ним, была хорошо известна Фриче. Его болтливость, невоздержанность в разговорах, также хорошо известные штурмбанфюреру, скорее говорили в пользу этого «полунемца», как его мысленно называл Фриче, чем во вред ему: он был безобиден и безопасен для большой политики.

Гуго Видер — «добросовестная рабочая кляча», к тому же одряхлевшая. Его пристрастие к алкоголю, заметно увеличившееся в последнее время, почти исключало предположение, что он — русский шпион. На всякий случай пришлось проверить, не показная ли у него любовь к спиртному. Выводы медицинской экспертизы успокоили Фриче: Видер стал действительно алкоголиком.

Ганс Шлихте? У этого эсэсовца был отличный послужной список. Он работал в концлагерях Равенсбрук, Дахау, Освенцим и сделал неплохую карьеру, став комендантом Бартенхауза, оберштурмфюрером СС. Им можно было бы заинтересоваться, но он только однажды виделся с Кристой Росмайер, да и то эта встреча, как показали записи, телефонных разговоров, была случайной.

Ирена Пшижевска? Этой молодой полькой Фриче занимался дольше других и все еще держал ее под наблюдением. Из Польши вывезена в 1939 году. Год рождения Пшижевской 1920. Ее отец, полковник Войска Польского, погиб в 1939 году под Варшавой, мать по-прежнему жила в Варшаве. Брат, Владислав, поручик Войска Польского, находился в плену. В 1942 году его перевели из лагеря под Лейпцигом в лагерь польских офицеров в Постлау. Это устроило Штайнгау.

Полковник Пшижевский, отпрыск старого шляхетского рода, и молодые Пшижевские до войны были настроены против Советской России, против русских, но теперь шла война, и против Германии сражались вместе с Россией Англия, Америка — союзники Польши.

Росмайер постоянно общалась с Пшижевской: ведь она всегда останавливалась в доме Штайнгау. Но Пшижевска никуда не ходила, кроме магазина и прачечной, ни с кем не виделась, только иногда со своим братом в лагере.

Последним оставался Отто Енихе. Год рождения 1920. Родители: отец — Гюнтер Енихе в 1917 году закончил Лейпцигский университет и стал доктором права. Был несколько лет юристом, с 1929 по 1934 год — судьей. В 1934 году вышел в отставку. В 1944 году переехал из Магдебурга в Постлау. Известен своим религиозным фанатизмом, не разделял политики фюрера, направленной на отделение церкви от государства, открыто говорил об этом. От концлагеря его спасло только заступничество Штайнгау, который в студенческие годы и позже был его другом.

В 1934 году между Штайнгау и Енихе произошел разрыв, и они после этого ни разу не встречались, во всяком случае каких-либо свидетельств этого нет. Не встречались они и в Постлау, когда в 1944 году Енихе с женой приехали сюда.

Гюнтер Енихе и его жена Эмма Енихе погибли в 1944 году во время бомбежки и похоронены на городском кладбище в братской могиле. Эмма Енихе Фриче не интересовала. Эта женщина прожила жизнь согласно традиционной формуле: «Три К — киндер, кирхе, кюхе».

Не было ничего примечательного и в детских годах Отто Енихе. В 1939 году его взяли в армию и послали в летное училище, в 1941 году он закончил училище. До 1942 года находился в эскадрилье ночных истребителей на охране Берлина, в 1942 году отправлен на Восточный фронт. В 1944 году был сбит и упал на территории, занятой русскими. Считался погибшим. Но потом выяснилось, что ему удалось спастись. Лежал в госпитале «Колтберг», где ему сделали пластическую операцию сильно обгоревшего лица. Оттуда Енихе был направлен в Постлау, где встретился с группенфюрером СС Штайнгау, который, как заявил на допросе Енихе, знает его лично.

Штайнгау действительно знал его лично, но знал еще мальчиком. Так как отпечатков пальцев Отто Енихе не было в личном деле (в летном училище процедуры этой не делали), то почерк Енихе подвергли графологической экспертизе. Графологам были даны два текста: «А», написанный Енихе в 1939 году (текст «А» был взят из личного дела) и текст «В» — объяснительная записка на имя контрразведчика 15-й армии (помечена 2 июня 1944 года). Сначала была дана графометрическая оценка — автору текста «А» и автору текста «В».

Текст «А».

«Письмо легкое, скользящее, форма букв правильная. Почерк хорошо организованный, четкий. Порывы, сдерживаемые большим самообладанием, сильным характером. Наделен практическим умом, сдержан. Настойчив в достижении цели. Привык к постоянной напряженной работе мысли. В обращении с людьми ровен, прост, корректен. Увлечений не чужд, увлечения могут достигать значительной силы. Защищая свои принципы, может быть очень жестоким: способен к настойчивому волевому усилию. Вспышки энергии и воодушевления достигают большой силы.

Графолог Р. Нойзентеллер».

Текст «В».

«Письмо ровное. Нажим букв свидетельствует о сильной воле. Практический ум, сильный характер. Трезвость. Трудно поддается чужому влиянию. Эмоционален, но умеет сдерживать свои чувства.

Графолог А. Нацмюллер».

Нацмюллер был более скуп в оценках, но тем не менее оба заключения говорили о том, что авторы текстов были людьми с сильным характером, и многие черты характеров совпадали. И наконец оба эти текста были даны графологу Готбургу на предмет сравнения.

Текст «А» и текст «В».

«Почерк почти идентичен. Отличие: между буквами «а» и «с» линия связи несколько длиннее в тексте «А», а узел завитка в букве «В» жирнее, тверже.

Графолог А. Готбург».

Вывод: текст «А» и «В» написан одним человеком. Незначительные отклонения, возможно, вызваны разрывом времени написания этих текстов (возрастные изменения пишущего) или психической травмой, перенесенной этим человеком.

И все-таки экспертиза не рассеяла подозрения Фриче. Ему очень хотелось доказать виновность Енихе. На «Мариине» Енихе попал с помощью Штайнгау. Невеста Енихе оказалась русской шпионкой, она останавливалась в доме Штайнгау. Если он сумеет доказать, что между Енихе и Росмайер существовала не только любовная связь, тогда попустительство Штайнгау станет преступным.

И Фриче еще раз решил проверить: является ли Отто Енихе тем, за кого себя выдает? Конечно, если бы были живы его родители, они сумели бы все же узнать своего сына, даже если бы он подвергся нескольким пластическим операциям. Найти же человека, который так же хорошо знал Енихе, как и его родители, было невозможно: в январе за тридцать две минуты был уничтожен Магдебург, город, где жил подозреваемый в последние годы. Был еще один способ проверки, и именно к нему все больше склонялся Фриче. Нужно было «подсунуть» Енихе какого-нибудь никогда не существовавшего «друга», а еще лучше «подругу» Енихе, скажем, по школьным годам, и если он его (ее) признает, то…

Телефонный звонок прервал мысли Фриче. Он взял трубку.

— Да, обергруппенфюрер. Это дело нуждается еще в кое-какой проверке, после чего я собирался донести в Берлин. Никак нет, обергруппенфюрер. Росмайер — русская шпионка, у меня нет сомнений. Отпустить Енихе? Я не могу этого сделать, он под следствием… Это приказ? Тогда я хотел бы получить его в письменной форме.

— Если вы немедленно не выполните моего распоряжения, — сказал Штайнгау, — вы через час получите отставку. И запомните, Фриче, если с Енихе что-нибудь случится, вы отвечаете головой. Через два дня я сам буду в Постлау и на месте во всем разберусь.

— Ваше распоряжение будет выполнено немедленно, обергруппенфюрер.

Фриче повесил трубку. Вот чего он боялся. Боялся того, чтобы Штайнгау не узнал обо всем преждевременно и не спутал бы ему все карты. Но кто мог ему сообщить об аресте Росмайер и Енихе? Впрочем, сейчас ему нужно было думать о другом. Оставалось всего два дня, и подвергнуть Енихе той проверке, которую он замыслил, было бы невозможно. Значит, нужно было взяться за Кристу Росмайер. Первый допрос — она все отрицала. Времени, для того чтобы применить к ней свою «систему», не было, и он вспомнил о Реннере. Фриче нажал кнопку звонка и приказал вошедшей секретарше вызвать Реннера, когда тот появился, сказал ему:

— Мне нужно признание Росмайер. Выпытайте у нее все об Отто Енихе. Его самого выпустите и установите за ним слежку. Мне нужно признание через два дня. Не стесняйтесь в средствах, примените к ней свой «активный метод». Если вы хорошо справитесь с этой работой, вас ждет солидное вознаграждение, захотите — получите валютой.

— Думаю, вы будете довольны мной, штурмбанфюрер. Я постараюсь…

Когда Реннер ушел, Фриче сел писать докладную записку. Сначала он хотел послать ее прямо Гитлеру, но потом передумал. Она могла не попасть по назначению, а Гиммлер и Кальтенбруннер не простят ему, что он посмел, минуя их, связаться с фюрером.

 

Глава шестнадцатая

Штайнгау был дома, на Карин-холл. Восьмицилиндровый крытый лаком черный «хорьх» остановился, слегка присев на мягких рессорах, у входа в старинный особняк из серого камня, кое-где посеченный осколками. Через пять минут из дома вышел Штайнгау. Шофер услужливо распахнул перед ним дверцу машины. Обергруппенфюрер занял свое место. Машина двинулась, быстро набирая скорость. Хорошо отрегулированный мотор почти не издавал шума, слышался только треск стекла под шинами на дороге.

По едва расчищенным тротуарам спешили берлинцы. Была суббота, и каждый торопился получить недельный паек.

Машина круто повернула. Слева показалось полуразрушенное здание старой имперской канцелярии. Миновав площадь Вильгельма, «хорьх» подъехал к новому дворцу имперской канцелярии.

У входа обергруппенфюрер предъявил документы. Рослые, молчаливые эсэсовцы, щелкнув каблуками, вытянули руки в нацистском приветствии.

Пройдя полуразрушенный «Зал почета», Штайнгау направился к лифту. Здесь у него еще раз проверили документы. Обергруппенфюрер сдал личное оружие. Этот приказ не распространялся только на нескольких лиц во всей империи.

Под землей было тихо. Монотонно гудели вентиляторы.

Еще одна проверка документов. Неподалеку от часовых стоял начальник личной охраны Гитлера бригаденфюрер СС Монке. Он отлично знал Штайнгау, но не мешал проверяющим выполнять свои обязанности. К Монке подошел Фегеляйн, как всегда надменный, пахнущий приторным одеколоном. Штайнгау сдержанно поздоровался с ним. Монке проводил обергруппенфюрера в личное убежище Гитлера.

Здесь, под восьмиметровой бетонной кладкой, стояла гробовая тишина.

В приемной пришедших встретил личный адъютант Гитлера штурмбанфюрер СС Гюнше. Он попросил Штайнгау подождать, сообщил, что у фюрера начальник рейхсвера генерал-фельдмаршал Кейтель, начальник генерального штаба Гудериан и рейхсмаршал Геринг.

Штайнгау присел в резное кресло в крестьянском стиле и от нечего делать стал рассматривать незатейливые узоры на стенах.

Наконец дверь комнаты для совещаний распахнулась, и на пороге появился Геринг с багровым лицом. За Герингом следовал, как всегда невозмутимый, Кейтель и бледный Гудериан. Позже Штайнгау узнал, что начальник генерального штаба получил в этот день отставку.

Когда Штайнгау вошел в комнату для совещаний, Гитлер возбужденным голосом диктовал что-то стенографистке. Не закончив, он обратился к обергруппенфюреру:

— Мои генералы — бездельники. Я дал им лучших солдат, с которыми можно завоевать весь мир, а они только и знают, что занимаются выкладками, говорят о русских танках… — внезапно он замолчал, будто вспоминая что-то. — Меня интересует моральный дух войск. Сейчас это главное. Отправляйтесь немедленно с инспекторской поездкой в Северную группу.

— Слушаюсь, мой фюрер.

— Я даю вам самые широкие полномочия, действуйте от моего имени…

На этом аудиенция была закончена.

Такому необычному заданию Штайнгау не был удивлен. В последнее время Гитлер все чаще назначал эсэсовцев, которым еще доверял, на командные посты в армии.

В канцелярии для обергруппенфюрера были заготовлены все необходимые документы, и он, не заезжая домой, приказал шоферу выбираться на автостраду Берлин — Штеттин.

Осторожно объезжая воронки, водитель вывел машину на Пренцлауерштрассе. Она была прибрана, и «хорьх» быстро и бесшумно проскользнул эту улицу. Так же быстро они миновали малоразрушенный окраинный район города и выбрались на автостраду. Стрелка спидометра поползла вправо и остановилась, покачиваясь, между цифрами 100 и 120.

Штайнгау сидел на заднем сиденье и беспрестанно курил. Он устал и подбадривал себя табачным дымом. Лучше было бы уснуть, но он знал, что это не удастся. Вспомнились слова, сказанные им Еккерману перед отъездом из Постлау: «Чем ближе к богу, тем больше убеждаешься, что его нет». До перевода в Берлин он думал, что фюрер о многом не знает. Но, к сожалению, это было не так. Дошла до него и докладная записка о «восточных территориях», а он-то думал, что самодовольный Фегеляйн тогда сам принял решение. Ближайшие сподвижники Гитлера — Геббельс, Геринг, Гиммлер, Борман — издали казались ему умнее, значительнее, дальновиднее. Чего они добиваются — пальмы первенства? Чего стоит их мелкое подсиживание друг друга, мышиная возня? Эти люди обладали огромной бесконтрольной властью, которую использовали в корыстных целях в то время, когда судьба страны висела на волоске.

Поездка обергруппенфюрера в Постлау, которую он намечал на воскресенье, теперь откладывалась до понедельника. Он все-таки решил обязательно заехать на обратном пути в Постлау и увидеть Отто, а заодно и рассчитаться с Фриче. Он слишком долго терпел этого дурака и не мог больше равнодушно смотреть на то, что его подсиживают.

Во всей этой истории с арестом Енихе его поразило поведение Ирены. Это она позвонила ему и сообщила, что гестаповцы схватили Отто. Он знал, что она ненавидит немцев и с ним только из благодарности за то, что он спас ее брата от смерти. Если бы она когда-нибудь бросилась на него с ножом, он этому меньше удивился бы, чем телефонному звонку. В ее голосе звучала тревога за судьбу Отто. Уж не влюбилась ли она в него? Он не ревновал. Ирена была чистой, здоровой молодой женщиной, но он не любил ее.

* * *

Посетив несколько частей 3-й и 9-й армий, Штайнгау во вторник выехал в Постлау. Он опаздывал. Его ждали в ставке, но он не был уверен, что ему удастся вырваться из Берлина в ближайшие дни, поэтому решил заехать в Постлау хотя бы на час.

Маленькие города и деревни, которые он проезжал, были еще не тронуты войной, но он знал, что скоро фронт придет и сюда, земля будет изрыта снарядами и бомбами, затрещат в пламени пожаров леса, вспыхнут факелами крыши городских домов…

На протяжении всего пути ему попадались отряды девушек из «Арбайтсдинст», подростки из гитлерюгенда, фольксштурмовцы с кирками, лопатами в руках. Они рыли окопы для тех, кто должен был в них умереть.

Глядя на этих тринадцати-четырнадцатилетних юнцов, только вступивших в жизнь, на краснощеких молодых девушек из «Арбайтсдинст», которых природа создала не для того, чтобы рыть окопы, он в который раз за последнее время подумал о бессмысленности того, что все они теперь делали в Берлине, что он делал на фронте. Если бы кто-нибудь со стороны мог «подслушать» его мысли, он бы подивился странному несоответствию его мыслей и поступков. Не страх удерживал его от того, чтобы сказать обо всем этом во всеуслышание. Это было бы просто бессмысленной затеей. Они зашли уже слушком далеко, чтобы остановиться, они катились в бездну, и ничто уже не могло предотвратить ужасного, стремительно приближавшегося конца. Он не верил тому, что к его голосу кто-нибудь прислушался бы.

Когда-то Штайнгау считал, что великая цель оправдывает любые средства. Такой целью, по его мнению, было национал-социалистское движение. Он примкнул к нему, не колеблясь, во время его зарождения… Он верил в то, что завещал ему отец. Семья Штайнгау тяжело переживала горечь поражения в прошлой войне, позор Версальского мира. Отец говорил, что на немецкую молодежь возложена великая миссия: в будущем она должна смыть позор этой войны, что немецкому народу самим провидением предопределено управлять другими народами.

Безумные идеи… Но они овладели не только Францем, они захватили миллионы умов. С течением времени менялись представления Штайнгау. Когда-то он допускал возможность переделать человеческую природу, но это было утопией. Честолюбие, жадность, зависть, голод управляли и будут управлять человеком. Какой же путь он должен был теперь указать Отто? Путь прекрасного обмана, которым прошло два поколения немцев и в конце которого была смерть? Нет! Он был в этом твердо уверен. Он не мог сейчас ничего предложить взамен и полагал, что, прежде всего, сомнения должны очистить души молодых, и об этом было прямо написано в письме, предназначенном Отто. Если человека нельзя переделать, то пусть он хоть довольствуется малым: свой дом, своя семья, работа… Эти мысли высказывал ему Гюнтер Енихе, он отвергал их тогда как мещанские. Он отказался от личной жизни во имя идеи. И что же, разве смог он себя переделать? Он был однолюб, и женщину, которая родила ему сына и которая, наверное, умерла по его вине, он не смог забыть. Она была француженкой. Они познакомились в 1919 году в Париже, когда он заканчивал там свое образование. А через год у них родился сын, Отто. Но родители Штайнгау и слышать не хотели о том, чтобы он женился на ней, на француженке. Они грозили ему проклятием, и он подчинился их воле. А вскоре она умерла. Даже тогда мать Штайнгау (отец уже умер) не разрешила привести маленького Отто в свой дом, в Германию. Но Франц не мог оставить своего сына во Франции. Он упросил друга студенческих лет Гюнтера Енихе тайком взять Отто к себе. У них не было детей, и они охотно согласились, усыновили Отто. Только несколько человек знали об этом: Гюнтер и Эмма Енихе и Гейдрих, начальник службы безопасности, убитый партизанами в Чехословакии в 1942 году. Поступая в контрразведку, Штайнгау счел своим долгом рассказать обо всем Гейдриху, а потом пожалел. Гейдрих шантажировал Штайнгау этой историей и, шантажируя, держал на второстепенных ролях, так как видел в нем соперника.

Всю жизнь Штайнгау чувствовал себя виноватым перед сыном и теперь в какой-то мере хотел выполнить свой отцовский долг так, как его понимал. Штайнгау решил, что Отто должен остаться в живых. Все это он изложил в письме, которое получит Отто в ближайшие дни. Написал он и о том, что в давнем споре с Гюнтером Енихе считает себя неправым. Они рассорились и навсегда расстались в 1934 году, когда Гюнтер Енихе вышел в отставку, не желая служить гитлеровскому режиму, а Штайнгау вступил тогда в национал-социалистскую партию. С тех пор он не видел Отто, хотя все эти годы следил за его успехами в школе, а потом — за службой в армии.

Штайнгау хотел еще раз увидеть Отто, кое-что сказать ему. Он не намеревался что-то объяснять, не любил сентиментальных сцен. Нужно было сделать главное — заставить Отто выехать в Баденвеймар.

Штайнгау приказал шоферу ехать прямо в управление службы безопасности округа Постлау. Едва черный «хорьх» остановился у подъезда высокого серого здания, как навстречу выбежал дежурный офицер:

— Хайль Гитлер!

— Фриче у себя?

— Так точно, обергруппенфюрер.

Фриче, увидев входящего в кабинет обергруппенфюрера, поднялся из-за стола. Они обменялись приветствиями.

— Как доехали? — спросил Фриче.

— У меня мало времени, — сказал Штайнгау, не отвечая на вопрос, — и потому распорядитесь принести дело Кристы Росмайер, а пока объясните мне, за что был арестован Отто Енихе.

— Мы привезли его сюда, чтобы устроить очную ставку с Кристой Росмайер.

— И очная ставка состоялась?

— Нет, мы не успели, помешал ваш телефонный звонок…

— Где сейчас Енихе?

— Дома.

Секретарша принесла папку — дело Кристы Росмайер.

— Оставьте меня. Когда будет нужно, я приглашу вас.

Фриче и секретарша вышли из кабинета.

Штайнгау не спеша, очень внимательно прочитал все документы, просмотрел фотографии, Потом прошел в демонстрационный зал и распорядился прокрутить обе кинопленки. Он отметил, что походка того, который встретился с Росмайер на набережной, и ее собеседника в вагоне электрички очень похожа, это, возможно, один и тот же человек. И этот человек, как теперь стало известно, был русским агентом. Да, Криста Росмайер была русской шпионкой.

Когда в кабинет по звонку вошел Фриче, Штайнгау сказал:

— Пусть приведут Кристу Росмайер. Я хочу поговорить с ней.

— Это невозможно, обергруппенфюрер.

— Что это значит?!

— Кристы Росмайер нет в живых.

— Как это — нет в живых?

— Поймите меня правильно, это было не в моих интересах, но так, к сожалению, получилось. Реннер переусердствовал во время допроса. Он уже наказан, разжалован в рядовые, назначен простым охранником, — поспешил с объяснением Фриче.

— Рекомендую вам взять его с собой.

— Как это понимать?

— Вы назначены командующим соединениями «Верфольф» в Померании и завтра вам надлежит вылететь в тыл к русским.

— Я резервирую за собой право подать рапорт рейхсфюреру СС, — сказал Фриче.

— Не советую. Я действую именем фюрера. Письменный приказ получите завтра.

Штайнгау повернулся и, не прощаясь, пошел к выходу.

* * *

«Арест Кристы, мой арест и… освобождение?» — думал Енихе. Что гестапо знало о нем и о Кристе? Видно, они имели против Кристы неопровержимые улики, иначе не решились бы ее арестовать. Ведь она его невеста, штурмфюрера СС, а его поддерживает Штайнгау. А что они знают о нем? Если его выпустили, значит, против него у них ничего нет. А может, они выпустили его в надежде, что он наведет их на новые связи.

Дмитрий Иванович Алферов родился в городе на берегу теплого моря в России.

В десять лет вместе с отцом он переехал в Германию, в Берлин. Отец работал в советском посольстве, а он учился сначала в немецкой школе, а потом в университете. Незадолго до окончания университета Дмитрий вернулся в Советский Союз, поступил в летное военное училище и в 1940 году окончил его.

Прежде чем стать Отто Енихе, он уже не раз побывал за линией фронта, в Германии, со специальными заданиями. В 1944 году он попал в автомобильную катастрофу. Машина загорелась, и Алферов получил сильные ожоги. Пришлось сделать пластическую операцию лица. Он очень досадовал: ведь его готовили к новому заданию. Но, как гласит пословица, не было бы счастья, да несчастье помогло. Долечивался он уже в госпитале для немецких военнопленных. Его койка стояла рядом с койкой настоящего Отто Енихе. Его родители — ярые католики — были настроены против нацизма, и в таком же духе они воспитали Отто. Но его взяли в армию, и он воевал, стрелял, сбивал самолеты, за что был награжден высшими орденами. Не сбивать, не стрелять он не мог — иначе бы сбили его. Конечно, можно было бы перелететь к англичанам или к русским. Но тогда родители заплатили бы за это жизнью. Кроме того, он боялся русских. Он видел эту разоренную его соотечественниками землю, видел лагеря русских военнопленных… русские должны были отплатить им, немцам, тем же. Но вот его самолет подожгли. При неудачной посадке он сломал два ребра, сильно была повреждена нога. Требовалась срочная операция, чтобы спасти ему жизнь. И ему сделали операцию…

Он не знал, что его сосед по госпитальной палате — русский. Он принимал Алферова за немца-антифашиста. И когда Алферов сказал ему, что решил бороться с гитлеризмом и скоро отправится в Германию и что успех этого дела зависит во многом от него, Енихе, и изложил свой план, Отто согласился помочь. Он написал письмо родителям. Они должны были переехать в другой город и там выдавать подателя письма за Отто. Он просил не беспокоиться о нем. Он жив, здоров… Пусть только родители берегут себя. А после войны все они снова будут вместе, будут жить в новой, демократической, свободной Германии…

* * *

Алферов чувствовал, что с него не спускают глаз, но от полетов не отстранили. Каждый день, поднимаясь на скоростном самолете в воздух, он боролся с огромным искушением перелететь к своим, которые были уже в каких-то двухстах — двухстах пятидесяти километрах.

Но Центру Отто Енихе был нужен, и поэтому на его короткий запрос через Мариенкирхе был получен ответ: оставаться на месте до особого распоряжения.

Тревога за судьбу Кристы не давала ему покоя. Почти физические муки испытывал он, представляя ее на допросах в гестапо. Каждый день Отто обдумывал планы ее спасения и тут же их отвергал — они были явно несостоятельны… Узнать что-либо о ней от гестапо не удалось. Фриче только сказал, что ничего пока определенного сообщить ему о невесте не может, но она подозревается в измене.

Отто просил Шлихте, Еккермана как-то помочь ему, звонил Штайнгау. Но Шлихте боялся даже заговорить об этом деле со своими приятелями из гестапо, Еккерман был бессилен что-либо сделать, а Штайнгау уже не было в Берлине.

Когда Енихе услышал в гостиной голос обергруппенфюрера, он буквально скатился по лестнице вниз. Штайнгау прочел в его глазах вопрос и, не желая тянуть, не здороваясь, сказал:

— Я опоздал, Отто. Она умерла.

Штайнгау пошел навстречу Енихе, но Отто остановил его жестом.

— Я хочу побыть один, — сказал он. И поднялся к себе наверх.

Штайнгау было ясно: Отто любил Кристу. Говорить ему о том, что она русская шпионка? Какое это теперь имело значение! Удивительное безразличие овладело обергруппенфюрером.

Пора было ехать. Он поднялся наверх и застал Отто сидящим в кресле. В комнате было дымно, а в пепельнице на столе лежало несколько окурков.

— Я должен ехать, Отто. Послушай меня, это очень важно. Служба безопасности поручает тебе задание особой важности. В ближайшие дни ты должен явиться в Баденвеймар на Фридрихштрассе, 7, квартира 9. Позвонишь: три коротких, два длинных, один короткий. Тебя встретят. Скажешь: «Я привез привет от тетушки Эммы». Тому, который спросит: «Больше она ничего не передавала?» — назовешь себя. Он передаст тебе письмо. В нем будет все написано. Повтори.

— Это приказ? — спросил Отто.

— Да, приказ.

Отто повторил и сказал:

— Я хочу знать, как она умерла.

— Она не мучилась, она умерла сразу.

— Ее расстреляли?

— Нет.

Отто потянулся за сигаретами.

— Я должен ехать, Отто, — повторил Штайнгау. — Вот тебе пропуск. Он поможет тебе беспрепятственно добраться до Баденвеймара. Прощай. Возможно, мы не увидимся больше.

Штайнгау взял портфель, на какую-то секунду задержался, хотел что-то сказать, но не сказал. В гостиной он застал Пшижевскую.

— Спасибо тебе, Ирена, — сказал Штайнгау и потрепал ее по щеке.

 

Глава семнадцатая

Беженцев в Постлау становилось все больше. Часть из них оставалась в городе, часть двигалась дальше. Чадили газогенераторные грузовики, гремели по булыжной мостовой повозки, нагруженные скарбом.

Вместе с беженцами в город вползали слухи: «Русские перешли Одер», «Мы видели русские танки», «Мы чуть не угодили к русским…»

Постлау напоминал переселенческий лагерь. Хотя магистрат и занимался размещением беженцев по домам, всех распределить было невозможно. Часто люди останавливались здесь на день-другой, чтобы передохнуть и двинуться дальше. Они разбивали палатки где попало, чаще около мест, где стояли огромные котлы на улицах — «кухни Геббельса», как их называли, — и где можно было получить миску супа.

Около «Мариине» был лагерь итальянских рабочих. Они жили в довольно приличных бараках. Но после того как маршал Бадолио сделал заявление о выходе Италии из войны, что было расценено Германией как измена, итальянцев перегнали в лагерь военнопленных, а бараки некоторое время пустовали. Теперь магистрат направлял сюда беженцев. Город был забит людьми, убежищ для всех не хватало.

В последнее время тревоги бывали днем и ночью. Эскадрильи тяжелых бомбардировщиков шли на Берлин, пролетая над Постлау. Город давно не бомбили, к гулу самолетов все привыкли, и многие не покидали своих домов.

Как и в прежние ночи, самолеты прошли над городом в сторону столицы. Их гул то нарастал, сливаясь со звоном оконных рам и стекол, то затихал, пока не приближалась новая армада. Шесть групп по меньшей мере в пятьдесят самолетов, по мнению Отто, пролетели над городом. Не успели затихнуть моторы шестого по счету соединения, как гул стал приближаться с юго-запада, со стороны Берлина. Так быстро первая армада не могла вернуться с бомбежки. Самолеты шли ниже, чем обычно.

Отто стоял вместе с Иреной в саду, около убежища. Ночь была темная, безлунная, и потому такими яркими показались осветительные ракеты, которые солдаты называли «рождественской елкой». Теперь сомнений быть не могло — это налет на Постлау. В небе появилась гирлянда осветительных ракет, и вместе с нею на землю со зловещим свистом посыпались сотни бомб. Земля вздрогнула, будто огромным молотком ударили ее снизу. Потом еще и еще! Ее рвало на части, и хотя бомбы сыпались на «Мариине», в семи километрах от особняка Штайнгау, где находился Отто, она колебалась под ногами, ворочалась, как живая.

В той стороне, где был завод, занялось зарево, которое ширилось, заливало багровой краской небосвод, и пожары уже не прекращались ни на минуту.

За первой группой самолетов к городу подошла вторая. Снова звуки рвущихся бомб заглушили все остальные, и багровый небосвод стал темнеть от дыма, трепетать, как ткань под порывами ветра.

В небе скрестились лучи прожекторов, но тут же погасли, так как зенитные батареи, предназначенные для охраны «Мариине», большей частью были отправлены на фронт, а оставшиеся уничтожены бомбами.

Одна группа самолетов сменяла другую, и уже трудно было представить себе, что творилось на месте бомбежки.

Отто все еще стоял около дверей убежища с Иреной. По щекам ее текли слезы. Он вспомнил, что лагерь польских пленных офицеров, где был ее брат, тоже находился на «Мариине».

Пятая армада бомбардировщиков прошла в том же направлении, что и другие. Огромной силы взрыв потряс землю, и раздался звон вылетевших стекол.

Последняя группа, видимо, сбросила канистры с бензином и фосфором: все вокруг озарилось заревом многочисленных пожаров.

Рокочущий гул бомбардировщиков удалился в сторону моря. Отто вбежал в дом и позвонил на «Мариине». Телефон не работал. Когда он вышел, Ирены не было в саду. Отбоя еще не давали. Но он выкатил свой «цундап» и помчался на завод — было ясно, что налет закончился.

Чем ближе он подъезжал к «Мариине», тем светлее становилось вокруг и тем сильнее слышались треск горящих балок, шипение боровшейся с огнем воды и человеческие стенания.

Уже в районе Верфтштрассе он увидел, как земля, словно солома, горела от фосфора ярким пламенем, увидел разрушенные жилые дома. Разрушений становилось все больше, и теперь отчетливее слышались человеческие голоса: пожарников, отдающих команды, раненых, матерей, зовущих своих детей. Приходилось замедлять ход, объезжая воронки, завалы.

Одинокое завывание уцелевшей в этом районе сирены известило о том, что самолеты уже далеко.

Из подвалов, из убежищ вылезали люди. На некоторых дымилась одежда.

К центральному входу «Мариине» нельзя было проехать на мотоцикле, все было изрыто воронками. С места, где остановился Отто, были хорошо видны ближайшие цехи. Они представляли собой груду покореженного, черного от копоти металла. На одной из опорных балок горел прилипший кусок фосфора. Трепетный язык пламени бился на ветру в ночи, как флаг.

Отто развернул мотоцикл и с трудом пробрался к запасному выходу с завода: отряды фольксштурма уже успели немного расчистить дорогу, разбросать балки, бревна, лежащие на ней.

Прямо у запасного входа на завод горели бараки лагерей военнопленных. Изгородь из колючей проволоки была искромсана, сторожевые вышки повалены, на земле то там, то здесь лежали убитые.

Дорога на аэродром была относительно целой, хотя от цехов вокруг остались одни руины. Даже огромное конусное убежище — башня, где прятались работники конструкторского бюро, — покосилось.

Двери башни от ударной волны распахнулись, в убежище было пусто.

Еккермана Енихе нашел в Зоне. Лицо его было в саже, на щеке запеклась струйка крови. Он первый увидел Отто и закричал ему:

— Отто, ты видишь, что они сделали?!

— Ты не ранен, Курт? — спросил Отто.

— Нет, нет, я не ранен. Ты смотри, — он указал в сторону подземных ангаров, на месте которых были вывернуты глыбы бетона и валялись искореженные остатки самолетов Х-209. — Они бросали сюда десятитонные бомбы.

— Ты был на заводе во время бомбежки?

— Да. Это было ужасно. Погиб Видер. Погибли ведущий механик, ведущий инженер, два моих лучших конструктора… Никто не ждал налета. Ведь война, по сути, уже кончилась…

— Успокойся, Курт. Ты сам видел Видера мертвым?

— Я помогал поднимать его тело на грузовик. Их погрузили, как бревна, один на другого. Всех, кто был в ангарах…

До утра Еккерман и Енихе вытаскивали трупы из завалов, рылись в обломках здания конструкторского бюро, где Еккерман пытался что-то найти.

Наступил серый, дымный рассвет. Фосфор горел теперь едким тусклым пламенем. Огонь уже выдыхался, лениво облизывая почерневшие землю и железо.

— Я не могу больше, Отто. Нет сил. — Еккерман зачем-то расстегнул ворот разорванной рубашки.

— Я тоже не могу, — сказал Енихе. — Ты поезжай домой.

— На чем? Моя машина сгорела.

— Садись на мотоцикл. Я довезу тебя.

Доставив Еккермана домой, Енихе вернулся к себе. Зайдя в дом, он увидел Ирену и ее брата, которому она перевязывала руку. Оба были закопченными, в разорванной одежде. Они, видно, не ждали его прихода и испугались.

Наблюдения Енихе за Пшижевской уже убедили его в том, что она была просто пленница и подозревать ее в шпионаже не было оснований.

— Пусть он останется, но никуда из дома не выходит пока, — сказал он Ирене в ответ на ее молящий взгляд. — Я должен на днях уехать, и, возможно, надолго.

Отто поднялся в свою комнату и, сбросив сапоги, не раздеваясь, повалился на диван и заснул. Ему казалось, что он только закрыл глаза, а Ирена уже расталкивала его. Когда он окончательно проснулся и взглянул на часы, то увидел, что проспал полтора часа.

Ирена сообщила, что к телефону его требует Шлихте.

Комендант Бартенхауза приказал штурмфюреру СС Енихе немедленно явиться к нему. Столь официальный тон, не принятый между ними, насторожил Отто, и потому он взял с собой на всякий случай бумагу, оставленную Штайнгау. В этой бумаге говорилось, что штурмфюрер СС Отто Енихе выполняет особое задание имперской службы безопасности. Полиции, абверу, командирам соединений СС и общевойсковых частей надлежит оказывать ему всякое содействие. Енихе застал коменданта в кабинете и удивился его виду. Все на нем было с иголочки, сапоги зеркально блестели. Он словно собрался на парад.

— Штурмфюрер Енихе, я взял краткосрочный отпуск, чтобы отвезти семью в Гессендорф. На время моего отсутствия вы будете исполнять обязанности лагерфюрера.

— Оберштурмфюрер, вам придется найти другого заместителя, — Енихе вытащил бумагу, выданную ему обергруппенфюрером, и протянул ее Шлихте.

Ознакомившись с ней, тот сразу перестал быть официальным.

— Ты уезжаешь, Отто?

— Об этом я не могу сказать даже тебе.

— Понимаю… Хочу посоветоваться с тобой, но сначала взгляни на эту инструкцию.

Он достал ее из сейфа и передал Енихе.

«В связи с тем, что союзные армии подходят к границам рейха, возникла опасность того, что часть заключенных может попасть в руки наших противников. Фюрер и рейхсканцлер считает это крайне недопустимым. Заключенные из прифронтовых районов должны угоняться в глубь Германии. (Место определенно будет указано в телефонограмме.) Всякое сопротивление при этом должно пресекаться со всей строгостью военного времени. Что касается политических заключенных из числа русских и поляков, то фюрер считает необходимым уменьшение этой категории в ближайшее время на полтора-два миллиона.

Начальник полиции порядка

Массовые экзекуции [19] проводить в пустынных, заранее выбранных местах, куда заключенных доставлять под видом эвакуации. Следы экзекуции должны быть скрыты (сжигание, закапывание). Ответственность за выполнение настоящего приказа несут персонально коменданты концлагерей.

группенфюрер СС Корн».

— Телефонограммы еще не было? — спросил Отто.

— Нет, но она может поступить с часу на час. Ты ведь знаешь, русские перешли Одер.

— Я не завидую тебе, Ганс, — многозначительно сказал Енихе.

— Я сам не завидую себе, поэтому решил отвезти свою семью в Гессендорф, а потом будь что будет.

— Разве Гессендорф еще не заняли американцы?

— По моим сведениям, нет.

— Как только отвезешь семью, ты сразу вернешься?

— Ну, конечно.

В этих словах Енихе уловил неискренность и понял, что Шлихте просто собирается сбежать к американцам, и решил это использовать.

— Ты, конечно, знаешь, что союзники после войны намерены предать международному суду «военных преступников», как они называют. Только за одну эту акцию можно заработать петлю на шею.

— Но если я не буду принимать в ней участие, если я буду в отъезде?..

— Кого ты собираешься оставить вместо себя?

— Наверно, Шлюпеннагеля.

— Этого служаку? И вручишь ему приказ?

— А как же иначе?

— Тогда твое отсутствие тебя не спасет. Шлюпеннагель на суде покажет, что он только выполнял твой приказ.

— Но как же быть?

— Не знаю, Ганс, я и так с тобой заговорился. Да и мне ли тебя учить всяким таким делам? Надо устроить так, чтобы Шлюпеннагель не получил этого приказа. Только тогда ты спасешь свою голову.

* * *

Вернувшись домой, Отто написал шифровку. Она содержала переложение по памяти приказа Корна об уничтожении заключенных. Он надеялся, что в Мариенкирхе в молитвеннике уже найдет ответ из Центра, но молитвенник был пуст, и он только вложил в него принесенную закладку, решив, что завтра снова придет сюда.

Чувство неизвестности всегда выбивало его из привычного ритма. Ему не хотелось сейчас быть одному, и потому он отправился проведать главного конструктора.

Знакомая Енихе женщина-служанка проводила его в кабинет, откуда раздавался смех Еккермана. «Уж не сошел ли он с ума?» — подумал Отто.

— А, Отто, рад тебя видеть. Я уже оборвал телефон, но никак не мог разыскать тебя.

— Что с тобой происходит, Курт? Чему ты смеешься?

— О, это очень смешно, вот послушай.

Но Енихе прикрыл страницу рукой.

— Сейчас не время для смеха, Курт.

— Почему? Когда человеку не по себе, он или плачет, или смеется. Я выбрал последнее.

— Да, но…

— Ты слышал о том, что этот шимпанзе (так он называл партайлейтера Шпандау) вчера навострил лыжи? Три грузовика понадобилось ему, чтобы уложить скарб свой и секретарши, а когда я попросил машину, мне отказали. Еккерман теперь нуль, Еккерман теперь никому не нужен, мавр сделал свое дело… Как же мне не смеяться после этого?

— Куда ты хотел ехать?

— Честно сказать, не знаю. В такие дни трудно оставаться на месте, страшно, но после всей этой истории я взял себя в руки и остаюсь. Если буду жив, вернусь на родину, в Венгрию.

— Думаю, что ты решил правильно, Курт.

— Как твои дела, Отто?

— Я получил одно задание и завтра, наверное, покину Постлау.

— Жаль. Значит, мы больше не увидимся.

— Надо надеяться на лучшее.

— А ты, однако, по-прежнему остался неисправимым оптимистом. Что ж, может, ты и прав. Давай выпьем за это, за оптимизм.

На следующее утро Енихе снова был в положенное время в Мариенкирхе.

В молитвеннике он нашел записку: «Зайдите в четырнадцать часов». Енихе был удивлен, но в назначенный час постучал в массивную, высокую дверь собора. Ее открыл сам служитель и сделал знак следовать за ним.

В кирхе не было ни души, поэтому она казалась еще огромнее.

По винтовой лестнице они долго карабкались наверх, пока не добрались до кельи где-то под самым куполом.

Когда за ними закрылась тяжелая дверь, служитель сказал:

— Здесь мы можем поговорить спокойно. Центр передал сообщение о том, что вы должны выехать в Баденвеймар. Центр спрашивает: Штайнгау не называл вам фамилии человека, с которым вы должны встретиться в Баденвеймаре на Фридрихштрассе, семь?

— Нет, он сказал только, что меня встретят, и пароль.

— В Баденвеймаре, на Фридрихштрассе, семь живет некий Зейдлиц, человек в пенсне с золотой оправой, с оторванной мочкой уха. Он был одно время немецким резидентом во Франции, потом в Англии, а сейчас занимается странами Центральной и Восточной Европы. У него в руках вся агентурная сеть в этом районе. Штайнгау он обязан всем. Тот спас его от смерти, так как Зейдлиц, будучи правой рукой адмирала Канариса по военной разведке, был замешан со своим шефом в заговоре против Гитлера. Думаю, что он встретит вас хорошо. Вы понимаете всю важность такого знакомства?

— Да.

— Вам нужно выехать в Баденвеймар немедленно, так как со дня на день туда могут войти американцы, и ваша всесильная бумага, выданная Штайнгау, перестанет действовать, да и Зейдлиц, наверное, куда-нибудь перебазируется. Из Баденвеймара вы будете поддерживать связь через смотрителя заповедника «Зюйд». Он находится в десяти километрах от города. Запомните пароль: «Барон фон Шарнгорст рекомендовал мне ваш заповедник как отличное место для охоты…» Центр еще интересуется Еккерманом. Вы не знаете, что с ним?

— Я вчера видел его. Он жив, здоров, собирается вернуться в Венгрию.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— У вас есть ко мне вопросы?

— Меня тревожит судьба заключенных Бартенхауза, из Центра ничего не поступало на этот счет?

— Пока нет. Но не беспокойтесь, об этом позаботятся другие. Русские уже в ста пятидесяти километрах. Если у вас нет больше вопросов, тогда все. Желаю вам удачи.

 

Глава восемнадцатая

Утром 15 апреля Штайнгау вернулся из инспекторской поездки. У Гитлера был своеобразный распорядок дня. До обеда он обычно спал. Только в 16 часов собиралось очередное совещание: начальник оперативного руководства вооруженными силами, начальник генерального штаба сухопутных войск, начальник генерального штаба военно-воздушных сил, главнокомандующий военно-морскими силами.

Как правило, совещание проводилось в рабочем бункере во дворе имперской канцелярии. Там оно состоялось и на этот раз. Людей присутствовало больше, чем это было необходимо. Кроме полковника фон Белова и генерала Бургдорфа, адъютанта по делам вооруженных сил, рейхслейтера Бормана и гаулейтера Берлина доктора Геббельса, стенографисток и трех младших офицеров из числа личных адъютантов фюрера, был посланник Хавель из министерства иностранных дел, обергруппенфюрер Фегеляйн, адмиралы Фосс и Вагнер, офицер для поручений ротмистр Больт и несколько незнакомых Штайнгау офицеров.

В помещении было тесно. Все столпились вокруг стола над картой. Стульев не было. Сидели только Гитлер да, поодаль за столиками, две стенографистки. Перед фюрером лежали оперативные сводки за последние двадцать четыре часа. Все они были отпечатаны на специальной машине буквами в три раза крупнее обычных. Но зрение фюрера с каждым днем ухудшалось, и он теперь, кроме того, еще пользовался лупой.

Когда Гитлеру доложили о прибытии Штайнгау, он оживился, поднялся и пожал группенфюреру руку. Обычный порядок был нарушен. Штайнгау первому предоставили слово. Но что он мог сказать? Солдаты еще жили надеждой на чудо: на разлад между союзниками, на новое оружие, на гений фюрера. Они не видели его таким, каким видел Штайнгау. Что можно ждать еще от этого нервноистощенного, больного человека, иногда впадающего в состояние прострации? На днях Гитлер сказал посланнику Хавелю: «Политика? Больше я политикой не занимаюсь. Она мне опротивела. Когда я буду мертв, вам много придется заниматься политикой». Штайнгау, услышав это от Хавеля, только покачал головой.

В течение многих лет он занимался политикой, теперь она ему тоже опротивела. Он вспоминал свою докладную записку «О восточных территориях», свои споры с Гитлером еще в тридцатые годы, проект создания объединенной Европы, не узконационалистической Европы, а объединенной под эгидой германского национал-социализма… Прислушайся тогда Гитлер к его предложениям, судьба Германии сложилась бы по-другому. А теперь на что можно надеяться?.. Поздно! Слишком поздно.

Штайнгау знал, что недавно из инспекторской поездки на фронт вернулся Геринг. Его доклад фюреру не содержал ничего утешительного, и Гитлер запретил ему впредь выезжать на фронт. Что ж, пусть запретит и ему, но он обязан сказать правду.

Докладывая, Штайнгау чувствовал, что фюрер постепенно теряет к нему интерес. Наконец он перебил его. Вернее, просто обратился к адмиралу Фоссу с вопросом, давая тем самым понять, что больше не желает слушать Штайнгау…

Узнав от Бургдорфа, что в некоторых городах и деревнях при приближении американских войск жители вывешивают белые флаги, он обронил:

— Если немецкий народ стал так труслив и слаб, он не заслуживает ничего иного, как позорной гибели.

И погрузился в молчание. Оно затянулось. Все чувствовали себя неловко.

Обергруппенфюрер Штайнгау потихоньку вышел из бункера.

* * *

На все, что происходило вокруг, Штайнгау смотрел теперь со спокойствием человека, примирившегося со своей судьбой. 30 апреля он заперся в кабинете и достал дневник, чтобы просмотреть свои записи и сделать последнюю:

«30 апреля. Получено сообщение чрезвычайной важности: Адольф Гитлер и Ева Браун покончили жизнь самоубийством. Вся власть передана гроссадмиралу Деницу».

Обергруппенфюрер закрыл дневник. Достал из сейфа начатую бутылку коньяка, налил полный стакан, морщась, выпил. Сунул пистолет в карман и вышел из кабинета. По длинным полутемным переходам он проник в убежище фюрера. В приемной никого не было. На столах валялись бутерброды и пустые бутылки. Когда Штайнгау поднялся наверх, во внутренний двор имперской канцелярии, у стены он увидел Геббельса и одного из офицеров корпуса «Адольф Гитлер». По двору личный шофер фюрера и Бургдорф несли труп рейхсканцлера. Шофер держал Гитлера под мышки, Бургдорф — за ноги. Следом шел Борман. На руках он бережно нес труп Евы Браун: голова откинута, глаза полуоткрыты, волосы рассыпаны. Процессия достигла середины двора. Борман опустил Еву на землю, рядом с ней положили Гитлера. Два эсэсовца притащили канистры с бензином, облили тела, шофер бросил горящий факел. У Евы загорелось платье, затрещали волосы — пламя охватило обоих. Штайнгау расстегнул ворот мундира. «Пора», — сказал он себе. Когда выбрался из имперской канцелярии, его внимание привлек юнец с фаустпатроном. «Этот умрет без сомнения», — подумал он.

Монументальные Бранденбургские ворота были посечены осколками. Двое солдат на самодельных носилках несли раненого.

— Откуда?

Один из них, глянув на Штайнгау, хмуро сказал:

— Группа «С», обергруппенфюрер.

— Как там?

Но солдаты ничего не ответили. Бои шли не только на земле и в воздухе, но и под землей. Войсковая группа под шифром «С» была предназначена для защиты подземного Берлина.

Штайнгау добрался до Тиргартена. Всюду валялось брошенное оружие. К одному из деревьев был прибит большой фанерный щит со словами: «Berlin bleibt deutsch».

Уцелевшие деревья, как калеки, выставив в стороны обрубки веток, безлистыми верхушками заглядывали в воронки.

Штайнгау вернулся в имперскую канцелярию. Лифт не работал. Он спустился по крутой винтовой лестнице, пробрался в свой кабинет и хотел было позвонить в штаб обороны Берлина, но телефон бездействовал. Тогда он подошел к двери и запер ее. Из письменного стола достал чистый лист бумаги и написал: «Завещание».

 

Глава девятнадцатая

Дороги были забиты отступающими войсками. То и дело на бреющем полете проносились советские штурмовики, стреляя из пушек и пулеметов. Когда самолеты улетали, солдаты выбирались из кюветов, сталкивали с шоссе разбитые, горящие машины и двигались дальше.

Отто тоже приходилось несколько раз отлеживаться в придорожных канавах. Мундир его был перепачкан глиной, а фуражка пробита пулей.

Благодаря тому, что он был на мотоцикле, а не на автомобиле, ему удавалось лавировать между машинами и танками, иногда съезжать с дороги, чтобы миновать пробку.

От Варена он свернул на Айслебен, чтобы объехать стороной окруженный Советской Армией Берлин, где шли тяжелые уличные бои.

Енихе спешил. Было бы нелепостью столкнуться с американцами и попасть к ним в плен в эсэсовской форме.

Бумага, которую дал ему Штайнгау, действовала магически. Восемь раз посты фельджандармерии проверяли у него документы и тут же возвращали, беря под козырек и беспрепятственно пропуская. Даже когда у него кончился бензин, они остановили легковой «оппель» какого-то бежавшего из Берлина нациста, несмотря на его угрозы пожаловаться, выцедили из бака машины десять литров горючего и заправили «цундап».

Отто нигде не останавливался, если не считать тех нескольких минут, во время которых заправляли его мотоцикл.

Уже под вечер южнее Лейпцига он снова попал под бомбежку, на этот раз американской авиации. Когда он выбрался на автостраду, увидел среди горящих, взрывающихся машин свой «цундап». Дальше добирался на попутных машинах, пока не подобрал брошенный кем-то велосипед. До Баденвеймара оставалось 35 километров.

Последний пост фельджандармерии у Постдорфа предупредил его, что за ними, кажется, нет регулярных немецких войск и они тоже только что получили приказ идти в сторону границы протектората Чехии и Моравии.

Уже смеркалось. Енихе решил воспользоваться наступающими сумерками и незаметно проскользнуть в Баденвеймар, который, по сведениям фельджандармерии, был еще на «ничейной» земле.

Оставшийся отрезок дороги был абсолютно пуст, и после всей толчеи, давки, в которой весь день крутился Отто, это настораживало.

Видно, все, кто хотел куда-либо бежать — одни на запад, другие на восток, — уже бежали. Оставшиеся же, как сурки, забились в свои норы и ждали дома какой-либо развязки. Немецкие подразделения тоже отступили из этого района, стоящего в стороне от стратегических дорог, а американцы не спешили его занимать.

Без препятствий к глубокой ночи Енихе добрался до Баденвеймара, никого не встретив на пути, если не считать повешенного на придорожном дереве, на груди которого висел приколотый лист бумаги с надписью «дезертир».

В Баденвеймаре Отто без труда нашел Фридрихштрассе, так как этот маленький городишко почти не пострадал и везде сохранились таблички с названиями улиц.

Дом номер семь, казалось, вымер. И Енихе пришлось долго звонить, пока наконец приоткрылась дверь на цепочке и женский голос спросил:

— Кто здесь?

— Я привез привет от тетушки Эммы, — сказал он вполголоса, как того требовали правила конспирации.

Дверь распахнулась, женская рука взяла его за рукав и повела куда-то через темные комнаты, в которых со свету — а ночь была светлой — он не видел ничего.

Но вот забрезжил огонек, и на пороге раскрытой двери Енихе увидел человека в пенсне, который, видно, ждал его. Он жестом пригласил его войти, и, когда они остались вдвоем, Отто повторил:

— Я привез привет от тетушки Эммы.

— Больше она ничего не передавала? — спросил человек в пенсне.

Не успел Отто отрекомендоваться, как тот сказал:

— Я думал, с вами что-нибудь случилось. Вы благополучно выбрались из Постлау?

— Да, а что?

— В Бартенхаузе восстание. И, видно, дела у них не так уж плохи, если они смогли обратиться по радио за помощью к командованию Советской Армии.

— Когда я уезжал оттуда, ничего похожего не было.

— Ну, хорошо. Не будем терять времени. Из-за вас я задержался в Баденвеймаре на лишние сутки. Если бы не просьба Штайнгау, я не стал бы вас ждать. Франц Штайнгау оставил для вас письмо, паспорт на имя гражданина Швейцарии. В швейцарском банке на это имя лежит десять тысяч фунтов стерлингов. Документы ваши подлинные, вы можете жить с ними в любой стране, даже в Германии, — всюду вам гарантирована неприкосновенность, как подданному другой державы. Это все, друг мой, что я хотел вам сообщить.

— Штайнгау сказал мне, что я должен немедленно выехать из Баденвеймара и что это — приказ.

— Штайнгау нужно было, чтобы вы приехали сюда и встретились со мной. Он заботился о вашем будущем, и вы об этом узнаете из письма. На рассвете я уезжаю. Если вам нужна будет моя помощь или что-нибудь, напишите мне по адресу: Хосе Родригесу, улица Франко, 10, Барселона, Испания. А теперь отправляйтесь спать. Завтра с утра вам нужно будет подыскать какую-нибудь квартиру, так как этот дом будет всеми покинут.

Письмо Штайнгау, его сугубо личный характер были неожиданностью для Отто. Знал ли о родственных связях Штайнгау и Енихе Центр? На этот вопрос, возникший сразу после прочтения письма, Енихе, как ему казалось, нашел правильный ответ: ведь настоящему Отто тоже ничего не было известно о том, кто его отец. И если бы он располагал этими сведениями раньше, не помешали бы они ему в работе, не были бы они для него новой обременительной психологической нагрузкой? Ведь какая-нибудь фальшь в отношениях с отцом могла бы вызвать подозрения и, возможно, погубить его.

Он хотел бы получить ответы на все эти вопросы, но понимал, что сможет получить их только в Москве. А в Москву он, видно, попадет еще не скоро. Его возвращение в Советский Союз, в Россию, откладывается на неопределенный срок, и можно только мечтать о краткосрочной поездке, коротком отдыхе, а потом придется снова вернуться к тому, к чему призывал его долг.

Отто Енихе прижился в своей роли, оброс нужными связями, обзавелся новыми знакомыми, и самым важным из них был Зейдлиц, знавший всю агентурную сеть в странах Восточной Европы. Война кончилась, но не для него…

* * *

Утром один крестьянин взялся довезти Отто Енихе до заповедника. Отто был в гражданском костюме, с документами на имя швейцарского гражданина.

Город еще спал, и только молочницы с белыми бидонами на тележках встретились им на улице.

Было удивительно тихо, как будто не было никакой войны, убийств, пожаров. Только где-то на востоке погромыхивало, как далекий гром.

Возница попался молчаливый, а может, просто был осторожен: не такое время, чтобы болтать с первым встречным.

Скрип колес и чавканье грязи под ногами лошади, пение птиц в утреннем лесу, хранившем ночную прохладу и скупо пропускавшем сквозь молодую листву лучи утреннего солнца, — все это было так непривычно после стольких лихорадочных, полных опасностей дней, что казалось сном.

Лесника они нашли возле его дома, на полянке. Он был в форменной куртке, в холщовых брюках, заправленных в сапоги. Возницу он, видимо, знал. На Енихе же пристально посмотрел, но ни о чем не спросил.

Лесник помог крестьянину нагрузить телегу срезанными еще осенью ветками и проводил телегу до поворота. Затем вернулся и снова посмотрел на Енихе внимательным взглядом, ожидая, что тот скажет.

— Барон Шарнгорст рекомендовал мне ваш заповедник как прекрасное место для охоты.

— Сезон еще не начался, но дикого кабана вы можете подстрелить.

— Что вы, я — плохой охотник и трачу пять патронов на одного зайца…

— Ну, здравствуйте, Отто Енихе, здравствуйте, Дмитрий Иванович. Москва уже запрашивала о вас. Что-нибудь случилось в дороге?

— Нет, ничего особенного.

— Вы были на Фридрихштрассе, семь?

— Да.

Отто рассказал о своей последней встрече и передал письмо.

— Хорошо. Я сегодня свяжусь с Центром. Заданий вам пока никаких нет, отдыхайте. Если вы действительно хотите поохотиться, в пристройке найдете «винчестер» с прекрасным боем. Охота в этих местах богатая: есть косули, лисы, зайцы и даже кабаны. Недаром сюда приезжал Геринг и еще кое-кто…

— Нет, спасибо. Стрелять мне не хочется. Я просто похожу по лесу. У вас здесь удивительно тихо.