ГЛАВА ПЕРВАЯ

Раньше здесь была пустошь, заросшая тускло-зеленой лебедой и серебристо-пыльной полынью. Горьковатый, неистребимый запах этих трав стоял все долгое лето и ясную осень, его не могли развеять ни иссушающе-беспощадная июльская жара, ни шквальные осенние ветры Азовского моря. Когда-то травы подходили к шлагбауму, установленному еще в петровские времена, но постепенно город рос, наступал на степь. На берегу мелководного, теплого моря построили металлургический завод. Пришел двадцатый век и здесь, в полынной степи, поставил железную стопу, железную веху.

Бросовые земли, в свое время купленные за бесценок богатым греком Скарамангой и помещиком Касперовым, вдруг резко подскочили в цене: они прилегали к новым заводам. На этих землях развернулось невиданное доселе строительство. Но еще десятилетие над этим краем стоял стойкий запах лебеды и полыни. Неистребимая трава росла прямо на вновь образованных улицах, в подворьях, на заводском дворе. Она заполонила даже крутые, осыпающиеся, глинистые берега Азовского моря. Время от времени волны подрезали берега, вызывая обвалы и гибель всего растущего на них. Но проходил срок, и трава снова начинала гнездиться на безжизненных желтоватых склонах, куститься, разрастаться, чтобы в один из ненастных дней погибнуть под очередной осыпью.

Зимой здесь было царство снега. В первых числах декабря нежно-белая, еще нестойкая снежная заметь ложилась на землю. Мелководный залив у берегов схватывало ломким прозрачным льдом. С каждым днем снежный рой в воздухе густел, пудрил сухую полегшую траву, стылые ветви голых деревьев, оседал на крышах, на дорогах.

К новому году ледяной панцирь сковывал весь залив, наступал на море. По льду теперь можно было не то что ходить, а ездить на санях, на автомобилях, на чем угодно. Все живое в море замирало, погружалось в дрему.

Зима в тот год наступила не по календарю ранняя. Лед был необычайно крепок, а снежный наст толст и прочен. Печи в домах в ту зиму не гасили — жар держался в них до утра. А утром еще горячую золу выгребали и затапливали по новой, иначе было нельзя, иначе стены возьмутся холодом, а потом попробуй их оттопи.

Дома, примыкавшие к металлургическому заводу, стояли на высоком берегу. Ветер, налетевший с моря, бился о его твердь, бросал в глинистые, окаменевшие подножия вороха снега. На пологом же берегу, за Камышовой балкой, против разбойного ветра не было никаких преград. Здесь уж он расходился вовсю. Дома засыпал до стрех. Утром их обитатели делали лазы, чтобы выбраться наружу.

Снега в том году было столько, что казалось — небеса высыпали уже весь свой запас. Наконец погода будто бы установилась, снегопады прекратились. Под холодным, зимним солнцем ослепительно сверкали крыши домов, дороги. А на второй день масленицы снова повалили крупные белые хлопья.

* * *

Легкий ветерок, круживший поземку на ледяных залысинах в заливе, к вечеру окреп, перекинулся на берег. Надо было выехать пораньше, до сумерек, но утром пришла Катерина, старшая сестра Ксени, позвала на блины. От нее зашли к другой сестре — Марфе. Она обещала дать Ксене боты, а сама ушла к свекрови, пришлось ждать. Как ни уговаривал Михаил: «Да будь они неладны, эти боты, езжай в валенках, теплее…» — Ксеня не уступала. Ехала она в деревню к мужу в первый раз и хотела быть понаряднее, помоднее.

Брат Михаила Максим приехал за ними еще в полдень. Услышав лошадиное ржание и увидев в окно остановившиеся сани, Тихон Иванович степенно отложил в сторону потрепанную Библию, снял с кончика носа очки, перевязанные в дужке суровой ниткой, огладил окладистую серебристо-черную бороду. Крикнул на кухню:

— Ивга! Пиды узнай, кого бог нэсе?

Никто не отозвался. За чтением он не заметил, что жена его куда-то вышла.

— От стэрва! Вже побигла кудысь по хаткам, — беззлобно выругался он и поднялся.

Узнав Максима, Тихон Иванович отпер ворота, сообщил, что ни дочки, ни зятя «нэма дома, гостюют, масляна…».

— А Вовка где-сь, наверное, с Ивгой? Ты распрягай. Це дило буде не скоро, покы повернутся.

Максим распряг Вороную, завел в конюшню. Серый закосил на кобылу налитым кровью глазом, стал нетерпеливо перебирать ногами. Тихон Иванович огрел его по холке:

— Стой! Чертяка!..

Вернувшись в дом, Тихон Иванович снова принялся за чтение:

— «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу долгоразумному, который построил свой дом на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот; и он не упал, потому что основан был на камне.

А всякий, кто слушает слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

Максим, устроившись на сундуке, прислонившись к притолоке, слушал, но, разморенный теплом и монотонным чтением, задремал…

— Брат! Вечернюю зорю проспишь! — Михаил растолкал Максима. От него пахло водкой, скоромным маслом. Он белозубо улыбался.

Пока запрягали Вороную, пока то да се, вот и вышло, что выехали в сумерках. Как только минули шлагбаум, место пошло открытое. Ветер закусил удила, понесся вскачь. Белесая темнота быстро густела. Лошадь, отдохнув, с полчаса трусила уверенной рысцой. Стало холодно. Михаил крикнул брату:

— Придержи ее чуть, пробегусь!

Максим слегка натянул вожжи, осуждающе подумал: «Вырядился!» Михаил поддался уговорам жены, не стал надевать валенки, а напялил обновку, купленную с последней получки, — хромовые ботинки. Ксене хотелось, чтобы обновку увидела свекровь, оценила бы ее заботу о муже.

Держась за край саней, Михаил легко побежал. У Ксени тоже стыли ноги в злополучных ботиках, хоть и укутал их заботливо Михаил теплой попоной. Холод постепенно просачивался, кусал пальцы.

Ехала Ксеня в деревню не без робости. Ведь ехала как на смотрины. Кроме матери и братьев мужа — Максима и Алексея, никого она там не знала. Со свекровью, правда, виделась часто, и отношения с нею сразу сложились хорошие.

— Анастасия Сидоровна я, а ты меня мамой зови, — сказала ей свекровь при первой же встрече.

Даже Михаил удивился такому: к Фекле, Максимовой жене, мать не особенно милела сердцем, Анфису Пантелея никогда не вспоминала, а Ксене сразу такое предпочтение.

Когда Вовка родился, Анастасия Сидоровна стала наезжать в город почаще: хотелось побыть с внуком.

Братья мужа нравились Ксене. Максим — тихий, незлобный, уступчивый. С ним просто. Алеша — веселый, задиристый, неугомонный, такой в обиду не даст. Жаль, его нет. Служит. Не знала она только старшего деверя — Пантелея. В пятнадцатом году его призвали в армию. Потом гражданская война. Так больше он и не вернулся в Солодовку. А теперь где-то в Москве. Говорят, большой чин.

Не в чужой край она едет, а все ж робеет. Сызмальства живет в ней это чувство: не причинить бы другим неудобства.

Жалобно и одиноко звучал колокольчик, привязанный к дуге. Звук его, вначале заливистый и частый, становился приглушеннее и реже. Вороная перешла на шаг. Михаил прыгнул в сани. Из-под старого рядна, которым Максим прикрыл круп лошади, струился тут же смываемый ветром парок.

Причудливые сумеречные тени бесшумно проскользнули рядом с санями и исчезли, разрыв снова затянуло хмарью. Ни огонька, ни звездочки. Белые языки давно зализали дорогу. Пустынно, мертво все кругом. Жутковато. Ксеня придвинулась к Михаилу. Он уже в санях. Почувствовав это движение, обнял молодую жену. Сидел с горящими, мокрыми от тающего снега щеками, переполненный силой и ожиданием близкой встречи с родными, с селом, в котором вырос…

В деревне они жили бедно. Клок земли, отец с больным сердцем и их четверо — ненасытных ребячьих ртов. А когда отец умер, стало совсем худо. Как сейчас помнит он тот день. Прибежал сосед, закричал еще с улицы:

— Настасья! Афанасий твой преставился!.. Прямо в поле… Упал и помер.

Заголосила мать, завыла, закатила глаза. Заплакал Мишка. Страшно ему стало. Никогда он не видел прежде мать такой. Вбежали во двор тетка Дарья, кума Анастасии Сидоровны, дядьки — Мартын и Демка, стали отпаивать мать водой… А потом отец лежал в зале на столе. Густо пахло терпкими полевыми цветами. Всегда измученное болезнями и трудом лицо умершего теперь как бы просветлело, умиротворилось.

— Батеньку твоего боженька на небо возьмет, — утешала Мишку тетка Химка. — Добрый он был — муху не обидит.

— А что на небе делать-то он будет? — прячась за юбку и боязливо поглядывая на отца, спросил Мишка.

— А ничево-о-о… Там птицы райские, кущи цветущие. Хоры божественные песни поют…

То, что отец теперь будет жить среди райских кущ и птиц, как-то сразу примирило Мишку с его смертью. Шел тогда Мишке восьмой год. Старшему, Пантелею, сровнялось шестнадцать.

На Пантелея все хозяйство и взвалилось. Но умения в крестьянском деле у него еще не было. Сосед семьдесят пудов брал с десятины, а Путивцевы — тридцать — сорок. При таких сборах к апрелю в закромах у них было пусто. По сусекам скреби — зернышка не найдешь. Одно соленье в погребе. Спасибо, дядьки хлебом помогали…

«Да скоро ли доедем? — неожиданно подумал Михаил. — Не заблудились ли?»

Максим давно понял, что заблудились. Одна была надежда — на Вороную. Авось вывезет. Он пустил вожжи: иди, родимая, как знаешь. И Вороная шла, угадывая своим особым лошадиным чутьем скрытую под снежным настом дорогу.

Максим сидел на облучке. Ветер налетал па него со всех сторон, отскакивал от закаменевшего войлока валенок, от задубевшей на морозе кожи тулупа. Овечья шерсть надежно хранила тепло. Замерзли только нос и щеки, посеченные острой снежной крупой.

— Кажись, под горку пишлы.

Действительно, начался спуск в ложбинку. Но снегу тут уже намело по пояс. Прогрузая все глубже и глубже, с трудом вытаскивая пружинистые ноги, Вороная взяла выше, напряглась вся, вытащила сани на бугор, запалясь уже, жадно раздувая ноздри, из которых валил густой пар.

Поверху шагом проехали еще немного. Наконец донесся собачий лай, запахло дымом: ветер как раз был с той стороны.

Вниз не съехали, а сползли. Плыли по снегу. Два раза застревали, приходилось слезать и подталкивать сани. Показались первые хаты. Здесь было затишнее и снега поменьше. Вороная пошла легче, весело заржала: учуяла дом. Вот он, за изгородью из веток, с резным крыльцом, с теплым светом в окошке.

С мороза, с темноты, с безлюдья в доме показалось особенно уютно, а свет от семилинейной керосиновой лампы — необычайно ярким. На лавках, за столом, сидели дядьки Михаила, тетка Химка, тетка Дарья, Фекла. Заслышав шум, из кухни вышла мать. И сразу же с укором к сыновьям:

— Та дэ ж вас носит?

Ксеня замешкалась на пороге.

— Здравствуйте! — Стала расстегивать ботики на одеревеневших ногах.

— Боже ж мий! — запричитала мать. — Хто ж у таку погоду у такой обувци изде. Проходь сюды. Замэрзла?

— Ноги замерзли, зашпоры зашли.

Мать отвела Ксеню на кухню. Кликнула Феклу. Послала за холодной водой в сени. Налила в таз:

— Знимай чулки, ставь ногы у воду.

— Та не надо, мам.

— Знимай, кажу, бо хворобы не мынуваты. Як зашпоры выйдут, тоди скажешь.

Боль была нестерпимой, будто в пальцы воткнули сотни тонких иголок. Ксеня опустила ноги в холодную воду, не чувствуя ее стылости. От большой русской печи несло жаром и пахло овчиной: на припечке лежал полушубок.

Щеки у Ксени раскраснелись.

Тут вбежал Михаил с рюмкой водки, с соленым огурцом на блюдце.

— Пей.

— Да ты что?

— Пый, пый! Зараз поишь горячих блынив, зовсим отогриешься, — сказала мать Ксене.

Анастасия Сидоровна подбросила несколько кизяков в печь, в трубе весело загудело. Поставила сковородку на жар. Сняла ряднушку, которой была покрыта макитра с тестом.

Из зала доносился неясный говор. Бубнили все разом, ничего нельзя было разобрать, но верх брали мужики: их голоса слышались явственнее.

Дядьку Мартына Ксеня признала сразу, со слов Михаила — коренастый, чернявый, волосы коротко острижены, ежиком. А дядька Демка? Знала только, что он старше Мартына и что Алексей характером пошел в него. Неугомонный. Когда Алексей был маленьким, то у дядьки Демки дневал и ночевал.

— Дядька Демка, ну давайтэ поборымось… — И пыхтел изо всех своих детских силенок, упирался, не хотел ложиться на лопатки.

Бывало, дядька поддавался ему, и тогда ликованию не было конца: Алеша всерьез принимал победу.

Холод постепенно вытравлялся, боль в пальцах стихла. Ксеня вытащила ноги из таза.

— Теперь разотры их, — наказала Анастасия Сидоровна. — Та як же ты робышь? Давай я сама.

Ее руки были сухими, горячими, крепкими. Ноги у Ксени стали приятно гореть, покраснели.

— От и все, — сказала Анастасия Сидоровна. — Надягай чулки и ходимо снидать.

— Мам, зеркало у вас есть?

— Та зеркало в зале.

— Прическа не растрепалась, мам?

— Та ни. Гарна, гарна!

Ее наплоенные, волнистые темные волосы были хорошо уложены. Лицо у нее с мелкими чертами, но красивое: ровный нос, яркие губы. Ксеня, однако, была недовольна своим лицом: ночь не поспит — глаза втянуло, щеки запали, как с креста снятая. Вот у Марфы, сестры ее, лицо всегда круглое, розовое, цветущее. И вся она круглая и пышная.

Сняв ворсинку с зеленого шерстяного платья, Ксеня вслед за матерью вошла в зал. Все головы повернулись в ее сторону: никто ведь как следует еще не разглядел «Михайлову жинку». Молодая женщина засмущалась, залилась румянцем. Свекровь подметила это и — на выручку:

— Та ты сидай, сидай… Та наливай же, Демка, со здоровьицем усих!

Дядька Демка, длинноносый, худощавый, сидевший по левую руку, не заставил себя ждать, налил всем, выпил первым, крякнул, потрогал кончик уса. Дядька Мартын опрокинул свою чарку в рот, на секунду задержал дыхание, потом шумно выдохнул. Захрустели на зубах соленые огурчики, пахнущие сельдереем и укропом, захрумтела, сочась, твердая пелюска.

Мать принесла на тарелке пышущую жаром гору блинов, Фекла достала из погреба два больших глечика с кислым молоком. Разлили его по блюдцам. Блины брали руками, обжигаясь, сворачивали в трубочки, макали в молоко. Анастасия Сидоровна положила на блюдце Ксене румяно-желтый каймак, дала ложку:

— Ешь, ешь…

Ксеня ела плохо, чувствуя на себе любопытные взгляды. Ее посадили рядом с Феклой, женой Максима. Низкорослая, щупленькая Фекла не без зависти косилась на ятровку.

Ксеня чувствовала себя неуютно под этими косыми взглядами, а тут еще дядька Мартын, выпив вторую рюмку, завел:

— Жинка у тэбэ гарна, Мишка. А все ж таки должон тоби сказать: чи тоби мало було наших дивок, шо ты взяв городску?

Михаил слушал, застенчиво улыбаясь, и это обидело Ксеню: что же он?.. Слушает, улыбается и не вступится за нее!

А дядька Мартын продолжал:

— Шо воны, городски, умиють. Тики фигли-мигли у них на уме.

— Дядька Мартын!.. — Хотя в их семье не принято было перебивать старших, Михаил не выдержал.

— А ты слухай! — повысил голос Мартын.

— Та чого ты напустився на молодайку? — вступилась Анастасия Сидоровна.

— Нехай знае, шо Мишку мы в обиду не дамо и фиглей-миглей не допустимо.

— Та шо ты там балакаешь, не знаючи людыну, замовчь лучше.

— Вси воны, городски, таки, — не сдавался Мартын.

— А ты шо, знався с ними? — вскинулась тетка Химка, жена Мартына.

Дядька крякнул, замолчал.

— Ты, дочка, не слухай. Дядька Мартын у нас така гроза: погримыть тай осядытся.

— Мишка! Ты бы рассказал, шо у великим свити робыться. Ты к ему ближче.

Дядька Демка улучил момент, потянул на свое. Он уже наелся, чинно сидел за столом, покручивая кончики блестящих усов. Дядька Демка интересовался политикой, международной жизнью. При встречах с Михаилом он всегда спрашивал его: шо там робыться у великим свити?

— А знаете, дядя, что на той неделе завод наш переходит на семичасовой рабочий день. Да не только наш — все заводы и фабрики. И это будет самый короткий рабочий день в мире…

Все примолкли. Новости Михаила всегда были интересными.

— Но это только начало, — продолжал Михаил. — Скоро мы создадим такую индустрию, которая будет производить все, от швейной иголки до аэропланов.

— А ситец будэ? — прислушиваясь к мужскому разговору, спустив платок с уха, спросила тетка Химка с другого конца стола.

Но ее перебил дядька Мартын:

— От ты тут говоришь: семичасовой день для рабочих. А шо будэ для крестьян? Яка крестьянину польза от тих железок, шо вы робытэ у городи?

— А польза такая: посадим вас на тракторы. А один трактор будет посильнее, чем пятьдесят наших Вороных. Вот и посчитайте, сколько на таком железном коне можно сделать?

— Це ты брешешь, Мишка? — перебил дядька Мартын. — То ж, по-твоему, с одной стороны трактор, а с другой — пятьдесят коней, и той трактор их пэрэтягнэ?.. Та ни в жисть не повирю.

— Будут, дядя, тракторы и помощнее, чем пятьдесят коней.

— Цэ все сказки…

— Фома ты неверующий! — Дядька Демка сам читал про такие тракторы и сейчас решил вставить свое словцо в разговор.

Почувствовав поддержку, загораясь, как на собрании, когда ему приходилось убеждать комсомольцев, Михаил продолжал:

— А знаетэ, дядя, шо у нас есть уже такие аэропланы, шо мають моторы по триста лошадиных сил? А если такой мотор та на трактор… — Михаил говорил по-городскому, но, когда волновался, переходил на смешной язык Солодовки, где большинство жителей были выходцами из Украины.

Дядька Мартын спросил:

— Я чув, шо ты литав на оероплане. Це правда?

— Правда.

— Ой, лыхо. Ни за яки гроши не сила бы в той оероплан, — снова встряла в разговор тетка Химка.

Но дядька Демка осадил ее:

— А тебя в той оероплан ни за яки гроши и не возьмут. — И, покрутив седоватый ус, лихо загнутый кверху, повернул голову к Михаилу: — А шо, и вправду нельзя прокатиться на том оероплане?

В это время Анастасия Сидоровна вышла из кухни, неся перед собой большую миску.

— Отвидайте свижих варэныкив з сыром. — Она стала ловко подбрасывать вареники, чтобы перемешать их с маслом, которое стекло на дно миски.

— Та шо вы, мама, уже понаедались…

Скрипнула входная дверь. В сенях кто-то затопал, обивая снег с валенок. На пороге появился сосед, Демид Силыч Заозерный.

— Хлеб да соль, — щурясь от света, сказал он.

Мартын с Демьяном переглянулись.

Заозерный был нелюдим, сторонился сельчан, и то, что он пришел к ним в такой неурочный час, не могло не удивить. Но в этом доме не было принято отказывать кому-либо.

— Проходь, Демид, гостем будешь. — Анастасия Сидоровна пододвинула табурет, сказала Фекле: — Принеси чисту блюдцу.

Заозерный скинул полушубок, аккуратно свернул его, положил на сундук. Расправил рубаху под поясом, пригладил седеющую щетину на голове.

Дядька Мартын на правах хозяина предложил:

— Горилки з морозу…

— Ни, Мартын, я варэныкив откушаю.

Демид брал вареники по одному, а то и по два и отправлял их в рот. Ел он молча и сосредоточенно. С его приходом разговор иссяк.

Михаил догадывался, что Демид пришел поговорить с ним, но о чем? Семь лет тому назад у Михаила с дочкой Заозерного Ларисой была любовь. Началось с детских игр, с посиделок в компании, а кончилось поздними вечерами за околицей, под звездным небом, на пахучей траве… Но что было — быльем поросло. Что же ему надо?

Женщины стали убирать посуду со стола, перешли на кухню. Михаил достал пачку папирос:

— Не желаете?

Сам он не курил. Только так, иногда, для форсу, как говорила Ксеня, баловался. Но любил, чтобы у него в кармане всегда была красивая коробка с папиросами.

Дядька Демка взял длинную папиросу, однако курить не стал, заложил за ухо, про запас. Заозерный от папиросы отказался. Положил большие натруженные руки на стол, заговорил неторопливо, как бы сам с собой, ни к кому не обращаясь:

— Сказывают, скоро в Солодовке будет колгосп? И вся имущества крестьянская перейдет в ведение комиссаров.

«Вот он о чем! — подумал Михаил с неудовольствием. — Время идет, а Демид как был бирюком, так бирюком и остался».

— А вы знаете, что такое колхоз? — спросил Михаил.

— А чего ж тут не знать. Колгосп, он и есть колгосп. А ежели я не хочу в ваш колгосп? В таком разе что вы со мной исделаете?

— Это решит общество…

— А какое же такое право имеет общество, чтоб судить меня? Разве я вор какой?

— Ты не вор, Демид Силыч, ты мужик зажиточный, за кулаками тянешься, и речи твои кулацкие. А кулак — враг Советской власти.

— Так… Значит, во враги уже меня определил.

Михаил помедлил:

— Я уже сказал тебе, Демид Силыч: ты личность двойственная. С одной стороны — ты мужик хозяйственный, а с другой — тяга у тебя к кулацкому ведению дела. Вот и в колхоз идти не хочешь, а почему?

— А потому, что не хочу подневольным быть, не хочу с лодырем в одной упряжке тянуть. Я буду надрываться, а он за плуг держаться, а получим одинаково. Ведь я так понимаю, что Советская власть решила всех лодырей под свою защиту взять.

— Неверно понимаешь, Демид Силыч. Советская власть и не думала об этом.

— Чудно что-то ты говоришь. По-другому мне люди сказывали.

— А кто сказывал-то?

— Не в том дело…

В разговор вмешался дядька Мартын, до сих пор молчавший, но внимательно слушавший.

— От ты, Мишка, казав, что землю крестьянам на вечное использование. А что есть вечное? Вдруг да война!..

— А война? Возьмем винтовки… Да теперь у нас не только есть винтовки. Теперь мы любую беду переможем, потому что мы сейчас все сообща…

Что-то озорное мелькнуло в хмурых глазах Демида.

— А чего это вы усмехаетесь? — уже накаляясь, заговорил Михаил. — Допустим, вы не с нами… Дак народ-то с нами, и не только российский. С нами все рабочие мира…

— А крестьяне?.. — Демид повысил голос.

— Беднота с нами. Середняк тоже. А это и есть основная масса крестьянства.

— Ну, а ежели я не хочу в колгосп? — возвращаясь к старому, сжав кулаки, сказал Заозерный. — Все одно ж меня заставлять будете, к врагам причислите… А ведь это не по-людски, не по-божески…

Скрипнула дверь. Все обернулись. На пороге — Лариса. В ладном новеньком белом полушубке, в шапке, как хлопец. Из-под шапки черная коса до пояса, с алой лентой на конце.

— Батя, дайте ключ, я уже замерзла, ожидаючи вас. — А сама зелеными глазками окинула всех знакомых и уставилась на Ксеню.

Улыбнулась одними уголками губ, и, как показалось Ксене, презрительно. Ксеня отвернулась. Нахалка! Явилась в дом, ни стыда ни совести…

— А ты не знаешь, где ключ лежит? — недовольно обронил Демид.

— Да кто его знает? — И снова игривые нотки послышались в ее голосе.

«Бесстыжая, бесстыжая!» — Ксеня встала и вышла на кухню.

— Иди, Лариса. Я сейчас, — пообещал Демид.

— До свиданьица… — Лариса крутнулась — и нет ее.

Стал собираться и Демид:

— Спасибо хозяйке за хлеб и соль. Пора мне.

Дядька Мартын вышел проводить гостя.

Час уже был поздний, все устали.

Анастасия Сидоровна Михаилу и Ксене постелила в зале. Максим устроился на припечке, мать — в кухне, а Фекла пошла спать к тетке Химке.

Вскоре все улеглись.

Михаил тронул Ксеню, хотел погладить: не сердись, мол, но она так повела плечом, что он отдернул руку. «И надо же было мне, дураку, когда-то рассказать о Ларисе… Явилась. Не ключ она искала. Хотела на Ксеню посмотреть, себя показать…»

Михаил вздохнул, выпростал руки из-под одеяла — в хате было жарко. Полежал так, не шевелясь.

Вспомнил, как первый раз увидел Ксеню…

Пришел он в город поздней осенью, когда в Солодовке уже протапливали печки соломой. По утрам легкий ледок, тонкий, как слюда, затягивал лужицы. Пришел в яловых сапогах, густо смазанных дегтем. За эти сапоги, наверное, и прозвали его заводские девчата хохлом-мазницей: «Хохол-мазница, хохол-мазница, давай дразниться». Только Ксеня, которая работала вместе с ним в литейном цехе, не называла его так.

Щемящая нежность шевельнулась в нем, он не мог больше спокойно лежать. Повернулся, придвинулся ближе к ней. Завитки ее волос щекотали ему нос и щеку, но он не отстранился. Михаил чувствовал, что она не спит. Ксеня действительно не спала. Все еще рассерженная, лежала, повернувшись лицом к стенке.

«Ну и характер», — подумал Михаил.

* * *

Наверное, этот характер и привел ее под венец с Михаилом. Михаил тоже был горд и самолюбив. Не будь этого, возможно, она рассталась бы с ним, как с Леней Андриановым и Жозефом Мари…

Леня Андрианов был ее первой, полудетской любовью. По настоянию отца Ксеня пела в церковном хоре. Леня тоже бывал в церкви. Иногда в хоре пела и сестра Ксени Марфа. Она-то и сказала однажды: посмотри, как этот черненький глазками на тебя зыркает. И действительно, Леня (она позже узнала его имя) нет-нет да и взглянет на нее. В этих робких взглядах даже она, наивная девочка, могла прочитать только одно — обожание.

Потом она с Леней встретилась на вечеринке у Мани Шиловой. Молодежь по субботам и воскресеньям собиралась или у братьев Строковых, или у Шиловой. Пели песни, играли в «почту» и во «флирт».

Как-то в воскресенье пошли всей компанией в Дубки. На обмытых дождями ветках уже появились маленькие зеленые клейкие листики. Зеленела молодая трава на полях. Чуть влажноватый, густой весенний воздух пронзали золотистые солнечные лучи. Было такое ощущение, будто идешь по морскому дну. А может, это только ей, фантазерке, так казалось.

Вечером прибежала Ленина сестра, Вера, принесла записку:

«Очень хочу с вами увидеться завтра вечером в парке. Буду ждать около фонтана. Леня».

Записка попала к Марфе. Она только что вышла замуж и жила еще в родительском доме. Марфа полюбопытствовала, прочла записку — и пошло: «Ах ты, чертово кошеня! У тебя уже кавалерчики на уме. Вот я скажу матери…» Но отец вступился за Ксеню. Родители Лени были людьми верующими, и Ксене было позволено дружить с ним.

Дружба их продолжалась без малого три года, и все уже на улице говорили об их близкой свадьбе.

В техникуме, где учился Леня, был праздничный вечер. На этот вечер каким-то образом проникла Маня Шилова. (Недаром ее прозвали Шилом.) На другой день она хвасталась подругам: «Андрианов целый вечер со мной танцевал, пошел провожать, пытался поцеловать… Если бы я захотела…»

Когда Ксеня узнала об этом, такая горькая, непереносимая обида захлестнула ее, что, казалось, и жить незачем. Она не могла простить такого предательства Лене. Ксеня стала избегать его. Он присылал ей письма — она их рвала, не читая. Он подстерегал ее у клуба — она через черный ход прошмыгивала незамеченной. Наконец случайно они встретились у Строковых.

— Ксеня! Нам надо поговорить…

— Нам не о чем разговаривать.

Он схватил ее за руку. Она вырвалась. Андрианов кинулся за ней на улицу. Шел до самого Степка, где стояла церковь, и говорил, убеждал, объяснял: Шилова соврала. Но Ксеня была неумолима.

— Хотя бы имел смелость признаться, сказать правду…

— А я сказал правду…

— Не верю я…

— Не веришь? — Андрианов остановился. — Тогда…

Она тоже остановилась:

— Что тогда?

— Тогда желаю тебе счастья… Прощай!

Она фыркнула:

— Прощай!..

Пошла не оглядываясь. Чувствовала: он стоит, смотрит ей вслед. Сердцем поняла, что это конец. И стало жалко всего, что было. Три года ведь дружили — не шутка. Но теперь конец. Она не пересилит себя, не сделает первого шага к примирению, и он, наверное, теперь тоже… Обернулась у калитки, увидела: он все еще стоит на углу. Во двор уже вбежала, не сдерживая слез. Забилась в угол сада, в терновник, просидела там до вечера, выплакалась.

Андрианов, окончив техникум, уехал в Ростов, поступил в институт. Тоскливо стало совсем. Как-то подружки вытащили ее в заводской клуб. Познакомили с Жозефом Мари.

Жозеф был итальянцем. Учился в мореходном училище. Ходил в черном бушлате, в начищенных до блеска ботинках. Вся семья его — и дед, и отец — были моряками, капитанами. Он тоже хотел стать капитаном. Когда Жозеф однажды, пригласив ее в клуб, не пришел вовремя, Ксеня сказала ему при встрече, что между ними все кончено. Жозеф еще две недели поджидал ее у клуба. И каждый вечер слышал одно и то же: нет.

В заводском клубе организовался кружок «Синяя блуза». Одним из организаторов кружка был Михаил Путивцев. Он очень изменился за три года: и манеры, и одежда. Ничто не напоминало «хохла-мазницу» в яловых, густо смазанных дегтем сапогах.

Среди синеблузников объявились свои поэты и драматурги. Ставили и классику, и «свои» пьесы. В одной из таких пьес Ксеня играла роль королевы, Михаил Путивцев — министра. Во время бала во дворец врывался отряд Красной гвардии — впереди Костя Завадский с красным знаменем. Королева падала в обморок, министры от страха лезли под стол. Ксеню должен был подхватить Михаил. Сначала все разыгрывалось на словах, а на генеральной репетиции надо было падать взаправду. «Министр» стал на колени. «Вы не бойтесь, падайте, падайте. Я выдержу, я спортсмен…» — «А я не боюсь», — гордо ответила «королева» и упала в объятия «министра».

После репетиции кружковцы часто шли на берег моря, рассаживались на круче, пели песни. Путивцев никогда с ними не ходил, и Ксеня решила, что он женат, а спросить у кого-нибудь стеснялась.

Однажды Михаил тоже пошел с ними. В тот вечер все почему-то быстро разошлись, а они с Ксеней остались. Ночь стояла лунная. Серебристая дорожка наискосок прочеркивала море. По дорожке скользила яхта, то приближаясь к берегу, то удаляясь. У берега вода как бы просвечивалась изнутри, но чем дальше, тем водная гладь становилась темнее и загадочнее.

Низко висящая, прозрачная синь неба временами подкрашивалась отсветами багрового пламени над металлургическим заводом. Тот характерный заводской шум, к которому Ксеня привыкла с детства, ночью слышался явственнее и резче. Путивцев прочитал Ксене свои стихи о заводе. Она запомнила две строчки: «Весна бросает с крыш хрусталь. Со звоном бьет о мостовую». Оказывается, он стихи пишет и не женат, а не бывал с ними здесь потому, что у него нет времени, осенью он оканчивает рабфак.

— Давайте играть в «колоски», — неожиданно предложил Михаил.

— А как это? — Ксеня такой игры не знала.

— Очень просто. — Михаил вскочил, нашел в траве несколько зеленых колосков.

— Я беру один конец колоска в рот, а вы другой, и кто быстрее сжует свою половину, — пояснил он. — Попробуем?

— Попробуем… — Но тут же Ксеня спохватилась, поняв, что игра ведет к поцелую. — Ага… Хитрый вы… Нет уж, как-нибудь в другой раз в «колоски» сыграем…

Тепла и коротка июльская ночь. Одурманивающе-сладко ночью пахнут травы. Ясны и притягательны редкие звезды на чистом небе.

Они просидели до рассвета…

Домой Ксеня не шла, а бежала: «Что скажет отец, если дознается, что явилась утром!»

Захар, муж Марфы, потихоньку открыв дверь, сочувственно прошептал:

— Где тебя черти носят?.. Я уже четвертый раз перевожу часы. Всю ночь не спал!

* * *

Михаил проснулся. Страшно хотелось пить, горло до боли пересохло. Он спустил ноги с кровати и, ступая только на пятки, чтобы не было так холодно от настывшего за ночь пола, прошел на кухню, где на лавке стояло ведро с водой. Водица сладкая, колодезная, своя. Такой в городе не бывает. Такой можно бочку выпить. Напившись, он вернулся в зал и увидел отсветы на стене. Выглянул в окно — багровые языки пламени поднимались над крышами, и тут раздался звон колокола на деревенской церквушке.

Михаил схватил штаны, рубашку, ботинки. Проснулась Ксеня:

— Ты куда?!

— Пожар! Горит что-то в деревне!

Натянув на голову шапку, схватив полушубок, он выскочил на улицу.

Из домов выбегали люди. Кто-то догонял Михаила, тяжело дыша. Из проулка выскочил дядька Демка.

— Где? — крикнул Михаил.

— Как бы не сельсовет…

Горело двухэтажное деревянное здание сельсовета. Огонь охватил уже весь дом. Языки пламени лизали крышу, вздымаясь все выше и выше к небу. Ветер стих. Не случись этого, огонь перекинулся бы на соседние хаты. Кто-то уже успел растащить полуобгоревший забор, который мог бы стать огненным мостиком к сараю, где стояла скотина.

— Несите ведра! Воды!

— Становитесь в цепочку к колодцу! — скомандовал Михаил. — Скорее, скорее!

Сквозь разноголосье людей пробивалось жалобное тонкое мычание испуганного теленка, которого выгнали из сарая на улицу.

Обрушился угол дома. Дядька Демка самоотверженно кинулся с вилами вперед и тут же отвернул лицо от нестерпимого жара: рукоятка на вилах была коротка. Михаил тоже бросился за ним, зацепил граблями чадящее бревно, потащил.

Снег около сельсовета растаял, земля под ногами стала скользкой, он поскользнулся и упал. Вскочил. Снял полушубок, кинул на руки стоявшей чуть поодаль Фекле:

— Где Максим? — И тут же увидел его.

Тот стоял у колодца, передавал ведро с водой по людской цепочке.

— Лей повыше!

Михаил побежал к крайнему в цепи, схватил у него ведро, придвинулся еще на два шага к огню и, отвернув лицо — невтерпеж было, — плеснул как можно выше; вода зашипела, мгновенно превращаясь в пар.

Теперь уже пылала и крыша. А до крыши, как ни старайся, не достанешь.

Через несколько минут дом рухнул. Огненный столб сник, и огонь стал униматься.

Снова мужчины с вилами, тяпками, лопатами кинулись к пожарищу, потащили в разные стороны полуобгоревшие бревна и доски. Тут же стали их обливать. Обессилевший огонь не мог уже справиться с водой. Пар, смешанный с дымом — густая грязная вата, — обложил все вокруг, застил глаза.

Кто-то вытер Михаилу платком щеку. Он обернулся. Рядом стояла Ксеня.

Постепенно дым рассеивался. Обгоревшие бревна теперь только бессильно шипели, на месте двухэтажного здания сельсовета лежала бесформенная груда обуглившихся обломков. Михаил увидел Демида в разорванном полушубке с дымящейся полой.

— А это по-людски, по-божески? — только и сказал ему Путивцев.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

В комнате — кромешная темнота да легкое похрапывание Ивги. Осторожно, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, Тихон Иванович сделал несколько тяжелых со сна шагов к двери, ведущей на веранду. На веранде было, уже посветлее.

Выйдя во двор, он направился к конюшне. Чуть скрипнули ворота в поржавевших за зиму петлях, в потемках тихо заржал Серый, Тихон Иванович насыпал в ясли корма коню и потрепал его по теплой ворсистой шее.

На дворе, у собачьей будки, позванивая цепью, уже вертелся Каштан, всем своим видом, хитрой мордой и пушистым хвостом выражая восторг при виде хозяина. Тихон Иванович к собаке не подошел, недовольный ею, а зашлепал по мокрому снегу обратно в дом. Каштан поджал хвост, вид у него был виноватый: ведь он не услышал, как хозяин прошел к конюшне, а проснулся только тогда, когда заржал Серый.

В доме Тихон Иванович снова забрался на теплые полати на припечке, улегся, но сон окончательно покинул его.

Постепенно в комнате развиднялось, все явственнее проступали тускло-молочные квадраты окон.

Хлопнула дверь на веранде, спустя какое-то время послышалось шарканье лопаты — Михаил расчищал от снега дорожки во дворе.

* * *

Прежде Константинов жил в станице Винокосовской. Был там у него надел земли, который выделил тесть-казак его жене — Евгении. Сеяли на нем хлеб, держали огород — словом, занимались обычным крестьянским делом. Но не было их семье удачи: то град хлебное поле побьет, то скотина передохнет. Дети тогда еще были маленькими, не помощники, жена — тоже. Какая из нее помощница, если, считай, через два года рожала, год носит, год кормит. Тринадцать детей было у Тихона Ивановича, правда, пятерых господь бог еще во младенчестве прибрал. Как ни крутился Константинов, а из нужды не выбивались. Вот тогда и решил он попытать счастья в городе. На деньги, вырученные от продажи домика и земли в станице Винокосовской, купил кирпич, толь и стал строиться. Завел извоз. Бился за копейку от рассвета до поздних сумерек. Случалось, зарабатывал рубль в день и тогда приезжал домой веселый, привозил детям баринок — сдобных фигурных пряников. Уже по крику его у ворот чувствовали удачу:

— Ивга! Встречай кормильца!

А когда заработок был малый, злился на всех:

— Ивга! Витчиняй! И дэ тэбэ носэ!..

Когда Яков и Ананий пошли работать грузчиками в порт, стало легче. Парни удались в отца — рослые, ширококостные. Казалось, играючи бегали они по сходням с шестипудовыми мешками на плечах. Зарабатывали в день по полцелковому, а то и по целковому. Вот тогда и смог наконец Тихон Иванович закончить строительство — дом из трех комнат. Позже пристроил веранду, застеклил. Посадил тополь возле окна, а посреди двора — шелковицу. Она быстро разрослась, разбросала над двором тенистые ветви. Густо усеивали их летом красновато-черные нежные ягоды. Для малышни благодать: заберутся на дерево, по куску хлеба в руки и пасутся — сахара не надо.

Но недолгим оказался век у сыновей: Анания германская война сгубила, а Яков умер от разрыва сердца в порту. Хорошо еще, к этому времени дочки подросли. Дуня и Марфа пошли в прислуги. Дуня вскоре вышла замуж и уехала с мужем на Кубань, а потом и другие дочки обзавелись семьями и отделились — Катя, Марфа, Нюра, Феня. Жила теперь с Тихоном Ивановичем только младшая дочь — Ксеня. Четыре года тому назад она тоже вышла замуж, но родительский дом пока не оставила.

Молодой зять сначала не очень понравился Тихону Ивановичу — гордый, а у самого угла даже не было. Жил у товарищей, то у одного поживет, то у другого. Голодранец, одним словом. А к тому же еще и безбожник.

Но шло время, и Тихон Иванович стал мягче, покладистее к Михаилу. Был он в доме работник, крестьянское дело знал, ухаживал за бахчой, что плелась на пригорке за садом. Всегда улыбчив, жизненная сила так и рвалась из него. Вернется с ночной смены утром — бахчу прополет. Придет пыльный, уставший, а все равно поет, переиначивая на свой лад слова известной тогда песни:

Все, что зарабатывал, Михаил приносил в семью, не пил. Жить стало легче.

За лето Тихону Ивановичу теперь удавалось поднакопить немного деньжат, и в ненастные дни, зимой, когда ревматизм скручивал, не выезжал он к вокзалу или в порт, чтобы заработать несколько гривен, а пережидал непогоду дома, у печи, грел старые кости.

В свое время без охоты пустил он в дом Михаила, а теперь уже был не рад, что зятю обещали квартиру от завода. Уйдут они скоро с Ксеней от них, и в доме останется одна старость — он да Ивга.

* * *

Деревянная лопата для снега была широкой, но легкой. Михаил орудовал ею ловко, играючи. Сбросил полушубок: жарко. Поднажал еще немного: время торопило.

В густом, насыщенном влагой воздухе басовито запел гудок металлургического завода. Чуть пожиже, в отдалении, загудел котельный. И в этот хор вплел свой высокий голосок кожевенный завод.

Михаил сделал еще несколько взмахов — конец. Вбежал по ступенькам в дом, засобирался.

День предстоял необычный. Должны были пустить новотрубный цех. Оборудование для него закупили в Германии. На заводе работала группа немецких специалистов-консультантов, но строительство все, от фундамента под цех до монтажа, вели русские. Заводская комсомолия рыла котлован под фундамент. Год назад на собрании приняли такое решение: каждый комсомолец должен отработать еженедельно шесть часов бесплатно на строительстве нового цеха. Михаил понимал, что ему, секретарю заводского комитета комсомола, без личного примера никак нельзя, и старался вовсю. Комсомольцы работали сначала на котловане, потом носили в ведрах бетон, глину, возводили стропила, стеклили стены… И вот цех был готов. Оборудование смонтировано. И сегодня его должны были опробовать.

На Камышановской, центральной улице, ведущей к заводу, было людно. Людские ручейки выливались из переулков и образовывали широкий поток.

Заводская проходная была узкой. Здесь поток сужался, густел. Миновав проходную, рабочие расходились в разных направлениях. Михаил шел мимо мартеновского цеха. Это был старый цех. Площадка перед мартеновскими печами была ничем не защищена. Летом еще ничего, зимой же, когда здесь гулял холодный, пронизывающий ветер, а со стороны печей несло жаром, простуду схватить ничего не стоило. На заводе уже строился новый, благоустроенный, мощный мартеновский цех с печами на двести пятьдесят тонн. В старом цехе печь за плавку давала всего сорок пять тонн.

Машинист завалочной машины, заметив Михаила, приветственно махнул ему рукой. Машина развернулась на площадке, неся ковш с металлоломом на длинной металлической штанге. Зев печи был открыт — оттуда вырывались жадные языки пламени. Вот сейчас машинист введет ковш с металлоломом в печь, нажмет рычаг — и ковш опрокинется, в кипящую лаву рухнут отжившие свой металлический век детали, части старых машин, и все это вскоре превратится в огненный металлический ручей, искрясь молодой силой, потечет по канаве в изложницы…

Михаил многих знал в мартеновском цехе еще по тому времени, когда сам здесь работал машинистом завалочной машины. Работа была нелегкой, но она ему нравилась: он сам, своими руками, делал металл, который, как хлеб, был нужен Советской республике! Если бы его не избрали секретарем комитета комсомола, он и сейчас бы работал здесь.

За мартеновским цехом возвышалось потемневшее от времени четырехэтажное здание заводоуправления. Михаил, шагая через ступеньку, быстро поднялся на второй этаж, толкнул знакомую дверь с табличкой «Партком».

— У себя? — спросил он у Тани-секретарши.

— Оба там, — ответила Таня.

Путивцев приоткрыл дверь:

— Не помешаю?

Секретарь парткома Романов стоял у большого трехстворчатого окна, мастерил самокрутку. Заместитель секретаря Ананьин сидел на диване, нервно барабанил пальцами правой руки но кожаной обивке. В левой у него была какая-то бумага.

Все было старым в этом кабинете: огромный стол, как бильярд, покрытый зеленым сукном; широченный диван, обтянутый потертой коричневой кожей; дубовый шкаф невероятных размеров. Всю эту мебель Клим Романов притащил сюда семь лет тому назад, когда получил назначение на «мертвый», законсервированный, завод, который надлежало оживить. Шло время, появилась возможность обставиться получше, но в кабинете Романова все оставалось по-прежнему. И сам он внешне за эти годы нисколько не изменился: носил рубаху-косоворотку, брюки из парусины и пальто, перешитое из шинели.

Видя, что оба не в духе, Михаил уже сделал движение прикрыть за собой дверь, но услышал суховатый голос Романова:

— Чего спрашивать? Заходи.

— Ты вот скажи, Михаил, прав я или нет: сегодня такой день, а наш секретарь парткома выглядит, как партизан двадцатого года. Уж мог бы по такому случаю принарядиться? — Ананьин поднялся с дивана.

— А в чем прикажешь ходить? — зло спросил его Романов.

— Ходил бы, как все партийные работники, как я, наконец. — Ананьин носил темно-синее галифе, хромовые сапоги, рубашку из сукна защитного цвета под ремень. — Да и протез тебе пора приличный сделать вместо этой деревяшки, — продолжал Ананьин, надеясь на поддержку Путивцева.

— Протез, может, и сделаю, — неожиданно тихо и согласно ответил Романов.

Эта уступка придала Ананьину силы. Он подошел к Романову, взял за рукав косоворотки.

— Ты думаешь, рабочие смотрят на тебя, на твою одежонку и думают: «Ну, этот — нашенский, свой в доску…» Не этим авторитет руководителя зарабатывается…

— Перестань, надоело! — снова озлившись, оборвал заместителя Романов.

Ананьин, однако, не смутился, глянул со значением на Путивцева и — снова к Романову:

— Не нравится? Правда глаза колет?

— Чем нотации мне читать, лучше бы лишний раз в цех сходил, а то работаешь уже два года на заводе, а вагранки от болванки отличить не можешь…

От этих слов щеки Ананьина покрылись красными пятнами.

— Ты знаешь мой взгляд на партийную работу, — холодно сказал он. — И предупреждаю: этот спор я вынесу в вышестоящие партийные органы. Пусть там рассудят.

На принципы партийной работы оба — и Романов и Ананьин смотрели с разных точек зрения. Юрист по образованию, попав на металлургический завод, Ананьин читал популярную техническую литературу, иногда заходил в цехи, правда, никогда не задавал вопросов рабочим. Ему казалось, что его авторитет партийного руководителя от этого может пострадать.

Романова же, будто назло Ананьину, в кабинете застать было почти невозможно. Большую часть времени он проводил в мартеновском, листопрокатном, бандажном цехах. Он не стеснялся расспрашивать рабочих, случалось, сам стоял подручным сталевара у мартеновской печи, таскал огромными клещами листы в листопрокатном. Каждый день бывал он в строящемся трубопрокатном цехе.

На первых порах секретарь парткома ладил с заместителем, но позже начались размолвки.

— Война давно кончилась, а ты с маузером никак не расстанешься, — как-то заметил Ананьин.

Романов действительно не расставался с именным маузером. Носил он его на длинном шнуре в деревянной кобуре.

— Ты мой маузер не трожь, — сдерживаясь, как можно спокойнее ответил Романов. — И авторитету моего не роняй…

— Не авторитету, а авторитета…

Добро бы еще замечания делал наедине, а то все норовил при людях.

— Ты лучше скажи мне, — наливаясь неприязнью, говорил Клим, — какой состав у хромистой стали?

— Этого я знать не обязан, — с уверенностью в своей правоте отвечал Ананьин. — Идеология! Вот чем ты должен заниматься, и я, кстати. Но я это понимаю, а ты — нет!

— Как же так? Как можно отрывать одно от другого? Не разбираться в том, в чем разбираются твои коммунисты? — не соглашался Романов.

Уверенность, с которой держался Ананьин, в чем-то заставляла колебаться Романова, а колебаний он не любил и потому начинал злиться на себя и на окружающих.

— Ты — умный, — взрывался он. — А чего ж ты тогда третий год у меня в заместителях ходишь?

— А вот это уже нехорошо. Это уже мелко, по-мещански. Куда меня партия поставила, там я и работаю…

— Демагог ты, Сергей… Я тебя взял, а не партия.

— Много берешь на себя… И об этом я в горкоме скажу.

— Скажи, скажи… Ты и так оттуда не вылазишь.

— Упрекаешь?

— Нет, констатирую…

— Скажи мне прямо, по-партийному, Михаил: что ты думаешь о нашем споре? — Ананьин повернулся к Путивцеву.

Что ответить? Романов нравился ему честностью, прямотой. Но он, Путивцев, так же как Ананьин, считал, что партийный работник не должен подменять рабочих у станка. Партийная работа — это такая же работа, как и всякая другая.

С Ананьиным Путивцеву было интересно поговорить, поспорить. Но желание всех поучать, которое сквозило в речах Ананьина, тоже не нравилось Путивцеву. Что касается внешнего вида… Что ж, каждому свое. Скорее, он был на стороне Ананьина в этом вопросе: сам он тоже носил защитного цвета гимнастерку под ремень, галифе, сапоги. Но представить себе в такой одежде Романова почему-то не мог — привык видеть его таким, как всегда, будто тот родился в этой незатейливой старенькой одежонке, и ничего тут поделать было нельзя.

Романову смертельно надоели эти бесполезные споры с заместителем. Он стоял у окна и с тоской смотрел на заводской двор.

К заводоуправлению подъехала легковая автомашина.

— Шатлыгин приехал, — обрадованно сказал Романов.

Ананьин и Путивцев тоже подошли к окну. Секретарь окружкома, энергично размахивая портфелем, поднимался по ступенькам в заводоуправление. Все трое, надев пальто, поспешили ему навстречу.

— А, именинники! — вместо приветствия сказал секретарь окружкома, протягивая каждому руку. — Надеюсь, у вас все готово?

— Начальник цеха докладывал: готово, — ответил Романов. — Константин Захарович уже там, а мы вас поджидали.

— Давайте подъедем. Быстрее, — предложил Шатлыгин и сделал шоферу знак рукой.

Длинный «паккард» подплыл к ним. Шатлыгин, Романов и Ананьин разместились на заднем сиденье. Михаил сел впереди, с шофером. Он немного волновался. Машинистами двух пильгерстанов были его комсомольцы. Ребята хорошие, не должны подвести. Они участвовали в монтаже станов, были на практике в Германии, дело свое знали. И все-таки?..

По договору с фирмой «Меер» на заводе в качестве консультантов работало восемь немцев. Им и предлагал Ананьин поручить пуск станов, но Романов не согласился, убедил директора завода, Константина Захаровича Волевача, в том, что станы должны пустить наши.

— А если срыв? По головке нас с тобой за это не погладят… Немцы должны смонтировать и пустить станы, — настаивал тогда Ананьин.

— Верно. Есть контракт и прочее. Но понимаешь, — загораясь, говорил Романов, — соберутся старые металлурги, работавшие здесь еще при царе… Никогда, заметь, никогда здесь даже не пытались катать трубы. Немцы, бельгийцы говорили русским: «Это вам не по зубам! Трубы может делать только промышленно развитая Европа». Вот поэтому я и хочу, чтобы начали катать наши.

— Ну, смотри, я тебя предупредил. — Ананьин отошел, раздраженный, в сторону.

— Как, Михаил, комса твоя не подведет? — спросил Романов Путивцева.

— Не должны, — ответил Михаил.

…«Паккард» мягко осел на рессорах у входа в трубопрокатный цех. Увидев секретаря окружкома, директор завода Волевач направился к нему.

— Заждались? — спросил его Валерий Валентинович, пожимая старческую, дряблую руку.

— Нет, что вы, товарищ Шатлыгин, как раз вовремя. Вот ножницы, — без всякого перехода сказал он, — ленточку разрежете.

— Ленточку — это хорошо, — думая о своем, проговорил секретарь окружкома и спросил вдруг, выдав тоже свое волнение: — Как полагаете, все пройдет хорошо?

Вечером он должен был звонить в Москву, наркому, о пуске пильгерстанов.

— Надеюсь, все будет в порядке. Конечно, спокойнее, если бы немцы пустили станы. Шуму было бы меньше, а… надежности, — подбирая слова, закончил Волевач, — больше.

— Значит, шуму было бы меньше? — переспросил Шатлыгин.

— Неудачно выразился, товарищ секретарь. Романов убедил меня, я согласился. Так что всю ответственность готов взять на себя. — Волевач посерьезнел, снял очки, чтобы протереть стекла. Его близорукие глаза смотрели куда-то в сторону, отрешенно.

— О какой ответственности вы говорите? — думая о своем, о ночном звонке, сказал Шатлыгин. И распорядился, желая прекратить этот разговор: — Не пустите сегодня — пустите завтра. Ну, пошли, что ли!

В цехе собралось много рабочих, только что закончивших смену. В темных, промасленных и прокопченных спецовках, с усталыми, смуглыми от постоянного соседства с огнем лицами, они молча стояли у шнура, опоясывающего площадку, где были расположены пильгерстаны и вспомогательные механизмы. Среди собравшихся много молодых рабочих, комсомольцев, тех, кто строил цех, монтировал пильгерстаны. Немцы-консультанты держались стайкой неподалеку, выделяясь одеждой. Все они были в костюмах, в галстуках: и инженеры, и рабочие. Поблизости полыхали две нагревательные печи, в цехе было жарко, и немцы то и дело доставали из карманов белоснежные носовые платки.

«Чертовы немцы! — подумал Шатлыгин. — Все-таки, наверное, прав Ананьин: пора Романову сменить одежонку». Эта третьестепенная мысль только на мгновение мелькнула и исчезла. Наступил самый ответственный момент — пуск.

Цех был украшен лозунгами: «Избавим страну от импорта!», «Золото нужно Республике!» Хорошие лозунги. А вот лозунг «Советские трубы должны быть лучшими трубами в мире!» показался Шатлыгину преждевременным. Надо будет сказать об этом Романову.

Секретарь окружкома взошел на помост, специально сооруженный для митинга.

— Товарищи! Среди собравшихся я вижу много старых рабочих, которые хорошо знают, какой была их жизнь до революции. Рабочий в старое время был только придатком машины. Его не интересовали успехи производства, успехи завода, потому что, сколько бы он ни работал, сколько бы он ни вырабатывал, все это шло в мошну хозяина. Хозяин не верил в творческие способности русского рабочего и платил ему самую низкую заработную плату в Европе. — Сделав небольшую паузу, секретарь окружкома продолжал: — Великий Октябрь навсегда покончил со строем капиталистов-эксплуататоров. Теперь вы — хозяева заводов и фабрик, и вы должны распоряжаться на них по-хозяйски. Новый цех вы построили за один год. В любой другой стране такое строительство заняло бы три-четыре года. Но история не дает нам таких сроков, да и не такой характер у большевиков, чтобы медлить… Через несколько минут вы пустите первые станы по прокатке труб. И мне хочется подчеркнуть, что станы будут пущены нашими людьми — комсомольцами Валентином Астаховым и Кузьмой Хоменко!

Оркестр заиграл туш. Кто-то крикнул: «Ура!», и все подхватили: «Ура! Ура! Ура!»

Шатлыгин сошел с помоста, разрезал ленточку. Валентин Астахов и Кузьма Хоменко с помощниками поднялись на площадку управления станами. По знаку Шатлыгина оркестр умолк. Волевач о чем-то спросил секретаря. Затем взял телефонную трубку и дал команду на подстанцию.

Огромный электромотор, смонтированный между двумя станами, ожил: маховик с зубчатым венцом стал медленно вращаться, постепенно набирая скорость. Через приводные валы, систему гуков вращательное движение передалось на станы. На радиальной тележке подали гильзу. Железные лапы сбросили ее в желоб.

Машинист пильгерстана Кузьма Хоменко передвинул рычаг, завел дорн в полость раскаленной гильзы и стал подавать ее в валки. Раздался удар — с другой стороны валков появился конец огненно-красного металла: валки стали раскатывать его в трубу. После каждого удара труба удлинялась, и вот наконец вся она, огненно-красная, с уже потемневшим, чуть приостывшим передним концом, подхваченная роликами, заскользила к механической пиле.

— Пошла! Пошла! — закричал, не сдержавшись, Михаил Путивцев.

Романов тоже что-то кричал, но такой грохот стоял вокруг, что даже собственного голоса почти не было слышно. А тут еще пила… Ее диск врезался в горячий металл с непередаваемо пронзительным визгом. Ххак! Первая труба! Снова пронзительный визг — вторая труба скатилась на металлические подставки.

Стоявший рядом с Путивцевым Романов запел:

Музыканты, услышав «Интернационал», грянули в трубы:

Теперь уже пели все, кто был в цехе. Даже один из немцев стал шевелить губами.

И тут Михаил увидел, как из желоба высунулся загнутый конец трубы. При следующем ударе огненно-красная труба зазмеилась, поднимая «голову», колыхнулась влево, грозя обрушиться на людей.

Кто-то истошно завопил:

— Тикай!

Толпа хлынула назад, подальше от желоба. Волевач схватил телефонную трубку. Но Хоменко уже сам остановил свой стан. Загнутая вверх труба на глазах остывала, темнела, твердея.

Ананьин что-то возбужденно говорил Романову. Романов отвечал, жестикулируя. Слов не было слышно, но и без слов Путивцев понимал, о чем там шла речь. Шатлыгин стоял рядом молча. Что-то скорбное было в его лице. А где же Волевач? Директор был с немцами. Внешне совсем спокоен. Путивцеву это понравилось. Около директора вертелся мастер, пытался что-то объяснить. Потом Волевач пошел к этой злополучной, выползшей, как змея, из желоба трубе. За ним поспешали мастер и двое немцев.

Все было не так сложно, как могло показаться на первый взгляд. Вес слитка превышал норму. Конец прокатываемой трубы находился вне дорна, и при очередном ударе подающего механизма труба подогнулась и уперлась в желоб. А Хоменко проглядел это. Несколько сотен килограммов металла пойдет на переплавку. Не такая уж большая беда.

Но Романов каждую производственную неудачу воспринимал как личное горе. Теперь несколько дней Клим будет ходить с таким видом, будто похоронил близкого человека. Будь у него семья, другие заботы, другая жизнь, кроме завода, может, он и был бы иным.

…Через два с лишним часа станы снова запустили. Все пошло гладко. Шатлыгин, повеселев, предложил развести руководство завода по домам, но Романов сказал:

— У нас тут будет еще небольшой разговор, а Константин Захарович, наверное, не откажется, — и повернулся к директору.

— Да уж не откажусь, — подал хрипловатый голос Волевач. — В такую погоду пешком? Чего доброго, ноги промочишь, а мне в моем возрасте это уже ни к чему…

— Завтра бюро, — прощаясь, сказал Шатлыгин Романову. — Не опаздывай, а то я знаю тебя: не мог прибыть, товарищ секретарь, задержала производственная необходимость…

— Буду обязательно, — пообещал Клим.

Проводив секретаря окружкома и директора, остались втроем. Расселись: Романов — за стол, Ананьин и Путивцев — на диване. Порывшись в бумагах, Романов сказал, ни на кого не глядя:

— Пришло письмо из крайкома. Наш завод должен послать в рабочую колонну для участия в кампании по сплошной коллективизации руководителя. Колонну должен возглавить член партии, энергичный, знающий деревню товарищ. Я вот тут поговорил еще днем по телефону с некоторыми членами парткома, тебе только, извини, Сергей, не успел сказать…

— Да что там, я согласен, — перебил Романова Ананьин. — Когда выезжать?

— А почему ты решил, что остановились на твоей кандидатуре? — спросил Романов.

— А на какой же еще? — задал встречный вопрос Ананьин.

— Решили послать Михаила Путивцева.

Ананьин встал, нервно заходил по кабинету:

— Ты уже поссорил меня со всеми! А сейчас хочешь поссорить и с братом Пантелея. Но, думаю, Михаил правильно поймет меня: я должен ехать! Согласен, Михаил?

Путивцев не знал, что ответить. Разговор сразу как-то пошел вкось. Да, Ананьин — заместитель секретаря парткома, но Михаил тоже член парткома и знает деревню. Романов будто подслушал его мысли.

— Не кипятись, Сергей. Ты — человек городской, деревни не знаешь, а посему можешь и дров наломать.

— Так, так… Значит, десятилетний стаж в партии для тебя ничего не стоит. А то, что я четыре года воевал бок о бок с крестьянами в солдатских шинелях, был агитатором среди них, — это тоже не в счет. Ты думаешь, Михаил лучше знает деревню? Ведь он уехал оттуда шесть лет тому назад…

— Верно. Но с деревней он связей не порывает и сейчас бывает там, знает настроение людей.

— И все-таки я требую обсудить этот вопрос на парткоме, — настаивал Ананьин.

Он считал, что коллективизация — это теперь самый главный участок борьбы, а значит, и его место там. Романов рубанул, воздух ладонью.

— Забыл тебе сказать, что в письме есть приписка: секретарь парткома лично — заметь: лично — несет ответственность за коммуниста, которого посылает. И этим все сказано. Я решил послать Михаила Путивцева.

— Хорошо… Но я оставляю за собой право сообщить о своем мнении куда следует.

— Это ты можешь, — смягчился сразу Романов и встал.

— Пора по домам.

— Клим Федорович, вы идете? — спросил Михаил.

— Здесь переночую. Надо в крайком позвонить. А когда дозвонишься? Неизвестно. Держи, протянул руку он сначала Путивцеву, а потом Ананьину.

Вечер был ясный, со звездами. Под ногами хрустел схваченный к ночи морозцем талый ноздреватый снег. До заводской проходной шли молча.

— Ты все-таки обиделся? — нарушил молчание Ананьин. — Вот так всегда! — с горечью добавил он.

— Я не обиделся, — ответил Михаил, — но не нравится мне все это.

Почувствовав, что Путивцев искренен, и приняв эти слова как укор Романову, Ананьин успокоился.

— Да, — сказал он спустя некоторое время. — Всем хорош наш Клим: происхождение у него бедняцкое, имя что надо — Клим (намекая на тезку — Клима Ворошилова), а вот фамилия, — усмехнулся он, — малость подгуляла — Романов.

— Это почему же — подгуляла? — удивленный таким неожиданным оборотом в разговоре, поинтересовался Путивцев.

— Ну как же? Последний-то наш царь-батюшка тоже был из Романовых.

— Ну и что? — еще больше удивился Михаил.

— Как — что? В восемнадцатом году при мне одного прямо на перроне шлепнули за то, что в паспорте у него стояло: «Романов». Тогда слух пронесся, будто царь сбежал из-под стражи, и солдаты его всюду искали. А этот и обличьем был схож, с бородкой. Вот его и шлепнули. А потом выяснилось — бухгалтер… Нет, ты не говори. Лучше от такой фамилии подальше.

Ананьин перехватил насмешливый взгляд Путивцева и сам улыбнулся.

— Это хорошо, что ты понимаешь шутки. Ну, бывай здоров. Мне тут надо зайти в одно место.

Ананьин свернул в переулок, а Михаил пошел прямо.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На улицах Солодовки росли сугробы. Под толстым белым покрывалом еще спали поля. Небо над землей висело тяжелое, набухшее влагой, хмурое. И так длилось до середины марта, когда вдруг с крыш закапало.

Пришла весна. Солнце забралось повыше, дохнуло жарко на сугробы, и потекли из-под них, образуя прогалины, веселые, неумолчные ручьи. Пенились они на запрудах, но неотступно пробивали себе дорогу к Красному яру.

И на дне Красного яра уже не ручей, а бурная речка неслась вскачь через перекаты, к Азовскому морю, затапливая по пути равнинные места, заросшие густым и высоким чаканом.

Случались еще заморозки. Рыхлый снег на какое-то время твердел. Слюденели по краям ручьи. Но все это было уже ненадолго, непрочно. Обнажились пригорки и холмы. Освобождались от снега низины. Только на южных склонах по оврагам лепился жалкий, потемневший снежок.

В полдень под солнцем земля парила вовсю. Густой сытный дух исходил от нее, и лежала она, влажно-черная, разомлевшая от тепла, ожидая семян.

В Солодовке готовились к севу. Жители села впервые собирались выйти на поля, не имеющие межей. В образованный здесь колхоз, председателем которого выбрали Демьяна Путивцева, беднота и большинство середняков пошли волей.

Василия Сусекина и других кулаков раскулачили и выслали из села.

Демида Заозерного не тронули. Но в колхоз он не вступил. Выжидал. Ходил Демид по селу туча тучей, страшно было к нему подступиться.

— Вот что проклятая собственность с человеком делает! — сетовал председатель Солодовского сельсовета, единственный коммунист на селе, Антон Заерко. — Но мы эти бисовски чуйства вытравим!..

— Антон, а Антон, с Демидом чой-то не то. Как потерянный он, — возразил ему Мартын Путивцев.

— Оттого и потерянный, шо с хозяйством жаль расставаться.

Во всех дворах суета начиналась с утра: просматривали конскую упряжь, сеялки, а на подворье у Заозерного было тихо, Демид будто помирать собрался — ничего не делал, ходил по селу в чистой одежде, нарядный; а лицо черное, глаза запалые, резкие морщины у рта и на лбу обозначились еще сильнее. Когда кто с ним заговаривал — не отвечал. Не иначе как потерянный. Эта мысль еще больше укрепилась в сознании односельчан, когда однажды утром Демид зарезал бычка, мясо на досках во дворе разложил и так, неумытый, весь в крови, пошел по дворам сзывать соседей.

— Берите, люди добрые, мясо на помин моей души…

Узнав об этом, пришел к нему на подворье Антон Заерко.

— Аль и впрямь ты рехнулся, Демид? Зачем бычка зарезал? — спросил он.

Заозерный глянул на него из-под густых бровей отрешенно:

— Хочу быть гол как сокол, как ты…

Заерко вскипел:

— Ты мне тут антиагитацию не разводи. Я спрашиваю: зачем бычка зарезал?

— А на помин души…

— Чьей души?

— Моей.

— Ты чого гутаришь? Ты ж живой? — растерянно проговорил Антон.

— То худоба моя только жива, а внутрях — все уже пусто, мертво.

— Да ты шо, сказывся? Шел бы лучше в колхоз, с людьми веселее, мужик ты работящий, такие нам сгодятся…

— Не, Антон. Колхоз мне не по нраву, привык я одиноким, одиноким и останусь…

Заерко снова рассердился:

— Врешь ты все. Боишься, шо имущество твое в наше ведение перейдет, оттого и лютуешь.

— Как бы жаль было имущество, стал бы скотину резать? — ответил Демид.

— А леший тебя разберет! — выругался председатель сельсовета и проговорил: — Ты тока смотри, не чуди мне больше!

Демид на это ничего не ответил, повернулся и пошел в хату.

А в воскресенье видели его на рассвете, как он выходил из Красного яра, а в руках — веревка. Сказали об этом председателю сельсовета, и тот приступил к Демиду с расспросами:

— Ты чо делал-то в Красном яру?

— То моя справа, — нехотя ответил Демид. Был он в тот раз просветленный и дерзкий, как и раньше.

— Ох, Демид, ненадежный ты человек…

А Демид будто и не слышал этих слов.

Что с таким было делать? Встревоженный, под вечер поехал Антон в район — советоваться.

Демид в ту ночь тоже не спал. Он сидел на полу и перебирал уже потертые, исписанные мелким почерком листки бумаги. Для чего? Он и сам не знал. Все, что было написано в них, помнил на память. Он нашел эти письма несколько месяцев назад под стрехой, когда собрался подремонтировать дом. Стал читать — и обожгло его внутренним огнем.

Из писем явствовало, что Лариса не его дочь, а Григория, того чахоточного ссыльного, — проклятье всей его жизни. Из-за него-то он и покинул в свое время родной край — Вологодщину, приехал сюда, в Приазовье, за тридевять земель, чтобы уберечь жену, да, оказывается, поздно.

Скучал Демид на новом месте, непривычна была ему степь, безлесая, голая. Снились ему по ночам сосновый пахучий лес, прозрачные, как стекло, озера, твердые, как дерево, грибки, дымчатая голубика — все то, чем богаты были места, где родился. Лишился всего этого он, а ради чего? Уже чужой плод Ольга носила в своем чреве, а он-то обрадовался — понесла жена, теперь остепенится, прошлое забудется, дитя свяжет их навечно.

Нелюдимый к другим, стал он ласков с Лариской. Любил ее, баловал. Ольга сначала удивилась, потом будто даже обрадовалась и к нему помягчела. И думал Демид: сорную траву вырвал из ее сердца вон. Ан нет!

Застал Ольгу однажды, как она  т о м у  письмо отписывала. Нежданно нагрянул, раньше срока вернулся из города. Она не таилась, думала, соседка зашла, окликнула, а тут он на пороге. Схватила листки, прижала к груди. Но уже не спрячешь. Вырвал он их у нее.

Прочел. Не нашел там слов про любовь, были там слова непонятные, которые он, тот ссыльный, ей всегда говорил. Изорвал письмо в клочья, занес руку — ударить хотел. Но, встретив взгляд ее, понял — не поможет. Еще дальше уйдет от него.

Повернулся, пошел в кабак, напился до полусмерти. Очнулся на третий день у известного на все село забулдыги Федора Кукушки.

Вернулся домой, а Ольга даже не спросила, где был. Все будто пошло по-старому. Весь день он проводил в работе. На ней, работе, вымещал свою злость за нескладную долю. Золотишко завелось. Привез он как-то из города ей перстень. Понравился перстень Ольге. Только сказала она ему не то, что хотел он услышать:

— Когда помру, положи со мной в гроб этот перстень…

— Ты чего о смерти-то заговорила? Тебе еще жить да жить, — испуганно сказал Демид.

— Все помрем, — тихо ответила она.

Слова эти камнем легли на сердце Демида. Чтоб успокоить душу, как и бывало прежде, взял он ружье, пошел на охоту. Вернулся через две недели, в изодранном ветвями полушубке, заросший, усталый, а Ольга к нему с просьбой:

— Пусти! К тетке надо поехать! Край нужно поехать!

— Чего же такие волнения, если к тетке? — усмехнулся он в бороду.

Нехитро было разгадать другое. Спросил ее с пристрастием, и она сразу призналась, заплакала:

— Умер он…

И на этот раз смягчился Демид, дал денег на дорогу. И казалось ему: нет теперь помехи его счастью. Но перед рождеством занемогла Ольга. Привез Демид из города лучшего доктора, сказал:

— Подними женку — озолочу!

Но, видно, уж такая судьба ее горькая.

Умирая, все норовила она куда-то глазами вверх показать. Тогда он решил, что взгляд ее уже обращен к богу. Но, видать, помнила она о письмах, земные нити еще держали ее плоть, хоть душа наполовину была там, в вечности.

Положив Ольгу в сырую землю, еще пуще стал он баловать Ларису.

Пришло время, как и просила Ольга, отправил он дочку в станицу, где была средняя школа. Жила она там у Ольгиной знакомой, учительницы. Скучал он без Лариски, а уж приезжала на каникулы — не знал, куда посадить, чем угостить. Рад был несказанно, когда, окончив школу, она вернулась в Солодовку. Преобразилось все: в доме снова появилась хозяйка. По возможности старался он облегчить ее труд. Вот потому и воспротивился Демид возникшей любви ее с Михаилом — голодранцем! Долю свою считал несчастливой и не хотел, чтобы у дочери она была такой же. И вдруг — эти письма. Оказывается, Лариска ему не дочь, а нагуленная девка.

Все он прочитал в ее лице: и острый носик, как у того, чахоточного, и глаза зеленые, и руки тонкие, барские… Сколько лет лелеял чужое семя! Тяжелый разговор с нею был напоследок. И с тех пор не ладилось у них. На покров Лариса укатила в город, к тетке, Ольгиной сестре. И до масленицы ни разу не приехала. Весточки даже не подала. Стало быть, никому он не нужен. Что же делать? Как быть? То, что нажито здесь, не сегодня завтра отберут сельсоветчики. Для чего жить? Быть конягой в колхозной упряжке? Порешить себя? Пробовал, но в последнюю минуту передумал. А не лучше ли кинуть все, стать странником, свободным человеком. Мысль эта, родившаяся внезапно, окрепла в нем. Да, быть одному, свободным. К одиночеству он привык еще на Севере.

Отец Демида на Вологодщине поставил избу за озером, подальше от людей, вот потому и получили они кличку — Заозерные, а потом уже в документах она обозначилась как фамилия.

Демиду по наследству достался добротный бревенчатый дом со светлыми горницами, большой кусок земли при нем. Удача сопутствовала ему в охоте. Шкурки, которые он привозил в Вологду, а то и в Москву, ценились недешево. Демид разбогател. Любой в селе готов был отдать за него свою дочь, но судьба свела его с Ольгой, пришлой, учительницей.

Приехала она сюда, на суровый Север, недавно. Шустрая была и бесстрашная. Одна ходила в лес, по грибы, по ягоды, а в то время пошаливали в окрестностях бродяги. Вот и столкнулась Ольга в лесу с двумя бородачами. Демид услыхал ее крик. Пошел на него. Заплутал, но она успела крикнуть еще раз, прежде чем бродяги втолкнули ей кляп в рот. Тут уже напрямик, через кустарник, подрав одежду и лицо, выскочил он на полянку, а они уже зверствуют над ней.

— А ну, бандюги, мать вашу… Встать!

Те двое, заросшие, оборванные, попятились, юркнули в кусты. Демид подошел, а она — без сознания. Платье на ней разорвано, и до чего ж кожа у нее была нежная да белая. Загляделся Демид, тут-то один бродяга и оседлал его сзади, вскочил на спину. А другой спереди рванул ружье. Повалили Демида, больно ударили чем-то в бок. Выпростал он одну руку, еще сильнее потянул тот, что держался за ружье, увлекся, а Демид тем временем и поддел его охотничьим ножом под ребро. Бродяга сразу обмяк, со стоном сполз на землю.

Другой при виде крови заорал дико, бросился наутек. Тот, раненый, открыл налитые страхом глаза — надо было его кончать, и Демид еще раз ударил его, на этот раз в сердце, как кабана. И все. Тут, как на грех, очнулась Ольга, увидела эту страшную картину — и снова в беспамятство. Взял Демид бродягу убитого, отнес в сторону и бросил в трясину. Не начальству же заявлять на себя? Обмылся в озере. А потом отвел Ольгу домой.

Тайна та и связала их. Первое время Демид опасался — выдаст! Нет, не выдала. Стал он к ней захаживать. Посидит, чаю попьет. Она ему все про разные книжки рассказывала, дала кое-что почитать. Только не смог он их осилить. Скукота одна. Про лес пишут, а чего об нем писать? Иди и гляди, лучше всякой книжки. Как-то сказал он ей об этом, а она вроде обиделась. Не ходил к ней Демид пять дней и каждую ночь, только глаза закроет, видит ее на той поляне в разорванном платье. Наваждение какое-то. На шестой день не выдержал, пришел к ней:

— Будь женкой мне. Все, что у меня есть, — твое…

Не ответила она ему ни да ни нет, и он, взяв ружье, ушел на месяц в лес. А когда воротился, то услышал от нее такое, что дух зашелся от радости:

— Думала я над вашими словами… Согласна я…

Прожили два года. Достаток в доме. Чего ей в школу бегать? Но, коль охота, пусть бегает. Одно огорчало — постреленка нет, наследника. И когда она ему про свои книжки, он ей про другое: у всех дети есть, а у нас?

С этого началось отчуждение. Демид подолгу оставался в лесу. Уже и денег девать было некуда, а он все промышлял…

Однажды, вернувшись из лесу, услышал от знакомого:

— Демид! Не переусердствуй, часом, на охоте-то! Твою видели тут с пришлым.

— Это правда? — спросил он Ольгу.

— Что — правда? Да! Живет тут один ссыльный из моих мест, больной… одинокий…

Больной? Это успокоило Демида.

— Как зовут его?

— Григорием.

— Позови его на чай. Хочу познакомиться.

Посмотрел на него — и совсем успокоился: хилый, по всему видать — чахоточный, недолго протянет.

Он, Демид, по сравнению с Гришкой был орлом рядом с курицей. Но так случилось, что пришел он однажды из лесу и застал их вместе и… не за книжками. И тут этот чахоточный вдруг заявляет:

— Я люблю Ольгу Васильевну…

Дал бы он ему тогда, чтобы дух вышибить; а что дальше?

Ольга с того дня совсем чужой стала. Демид — в дом, она — в школу. Демид запил. Приходил домой поздно, кричал:

— Где эта гнида?! Я ее щас разлущу…

Утром ему было стыдно, и он спозаранку молча собирался. Шел на поле или в лес. Может, все обойдется. Пришел однажды домой трезвый, усталый. Она дома. Как бы его поджидает.

— Что скажешь? — спросил Демид.

— Знай: из страха за тебя пошла и, — добавила она, — из благодарности, но это не любовь, понимаешь, не любовь! — И все это так спокойно, что сердце у Демида захолонуло.

Вскоре он продал дом, землю, сказал Ольге:

— Уезжаем…

Это было неожиданно для нее. Сердцем чувствовала, что дорога ему Вологодщина, и вдруг — уезжаем… Чтобы удержать ее, на все решился.

Чувство, похожее на благодарность, снова шевельнулось в ней. Тогда она еще не знала, что беременна, и согласилась. Они уехали на Дон — в край, откуда родом была Ольга.

Демиду все тут пришлось начинать заново. Они быстро обстроились, зажили по-прежнему. Так же как Демид не мог оставить Ольгу, так она не могла забыть Григория. Они переписывались, Ольга прятала письма Григория, получала их на почте. Вести из Вологды были все мрачнее. «Сон после трудов, гавань после бурного моря, мир после войны, смерть после жизни — вот превеликая радость…» — написал Григорий в предсмертном письме.

…Демид комкал эти знакомые, исписанные мелким почерком листки бумаги и бросал их на пол. Потом он натаскал в дом соломы. Когда все было готово, обрядился в дорогу, надел новые сапоги, положил в котомку хлеб, сало, лук. Дрожащей рукой поджег бумагу. Огонь быстро побежал по избе, загорелись деревянные лавки, стол. Пора было уходить. На дворе еще немного подождал, посмотрел. Из окон сначала повалил дым, потом выплеснулись языки пламени…

Установилось весеннее безветрие, а дом его стоял на отшибе, за селом, — огонь не мог перекинуться на соседей. Загорелась соломенная крыша — теперь уже не потушишь. И тут стали сбегаться люди. Увидели Демида, поняли, что он сам поджег свой дом.

— Демид! Демид! Ты что, совсем рехнулся? Опомнись! Очнись!

Демид перекрестился и пошел прочь по тропинке, и никто не посмел остановить его.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Комбрига Путивцева Пантелея Афанасьевича вызвал командующий Военно-Воздушными Силами страны Яков Иванович Алкснис.

Каждая встреча с командующим круто меняла жизнь Путивцева.

Алкснис пришел в авиацию сравнительно недавно. Он удивил опытных пилотов прежде всего тем, что за три месяца (вместо трех лет) освоил технику пилотирования и совершил беспосадочный перелет Москва — Крым.

Сам Путивцев в авиации был с 1922 года.

Когда начал формироваться Красный Воздушный Флот, партия направила его в летную школу. Было ему тогда двадцать пять лет. Через два года Путивцев окончил школу. Командовал сначала эскадрильей, а потом — полком бомбардировщиков.

В 1928 году, когда он стал комбригом, Алкснис предложил ему переехать в Москву и возглавить группу летчиков-испытателей.

— Вы все-таки, Пантелей Афанасьевич, подумайте, — сказал ему тогда командующий. — Продвижение по службе будет идти туго, не то что на командных должностях — командир бригады, а там, глядишь, комдив, комкор… А на испытательной работе с ромбом можно надолго остаться…

— Было бы интересно жить и работать, а за чинами никогда не гнался и не гонюсь, — заявил Путивцев.

— Ну, добро… Значит, порешили. Перевозите семью и приступайте. Недели на устройство хватит?

— Постараюсь уложиться, товарищ командующий.

И вот уже два года, как он в Москве.

Жена Пантелея, Анфиса, узнав, что мужа вызвал командующий, с понятным волнением ждала его возвращения.

Одиннадцать лет они прожили вместе и за эти годы где только не побывали: и на Дальнем Востоке, и в Закавказье, и в Средней Азии. Жизнь на чемоданах ей надоела, но она до поры терпела. Когда подросла Инночка и надо было ее определять в школу, Анфиса все чаще и чаще стала говорить Пантелею: «Переведись в город, где есть приличные учителя и приличные школы». — «А чем тебе не нравятся здешние учителя? И как это я, по-твоему, переведусь?» — возражал Пантелей. Анфиса молчала. Кроме желания устроить дочку в городскую школу, было еще желание, можно даже сказать мечта: выбраться из глуши, переехать в большой город, как Харьков, где она родилась, где есть театры, концертные залы, кино. И вдруг такое счастье: Пантелея перевели не куда-нибудь, а в Москву и дали им квартиру из четырех комнат в самом центре города! Теперь каждый вызов мужа в штаб ВВС заставлял ее мучиться неизвестностью: а вдруг из Москвы их снова пошлют куда-нибудь к черту на кулички?

Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть. Сбросив фартук, она помчалась открывать дверь, и хотя ей не терпелось спросить: «Ну что?» — удержалась от вопроса, зная характер мужа: сам скажет, когда надо. Он не стал томить ее слишком долго и сказал:

— Ну, мать, собирай чемоданы…

Наверное, она переменилась в лице, и это заметил Пантелей и поспешил ее успокоить:

— Не бойся. В командировку…

— А я и не боюсь, — переводя дыхание, ответила она даже с некоторым вызовом.

Когда она услышала про чемоданы, тут же решила: пусть едет, а я останусь с дочкой в Москве. А там видно будет.

Теперь она спросила, успокоившись:

— Куда на этот раз и надолго ли?

— На этот раз, мать, в Германию!

— Куда?! — не поверила Анфиса.

— В Германию…

— В какую еще Германию?

Пантелей улыбнулся:

— В ту самую…

— Перестань дурачиться…

— А я и не думал.

Наконец она поверила. Он действительно ехал в Германию в командировку, месяца на три, как сказал. Город, который назвал Пантелей, был ей незнаком, она не слышала о таком и не стала расспрашивать, может, это тоже «военная тайна». Еще больше удивилась, когда Пантелей сообщил, что едет на этот раз как «купец», то есть ему поручено кое-что купить в Германии.

— Что же ты там можешь купить? Ведь не самолет же? — вырвалось у нее непроизвольно.

— Вот именно — самолет…

— Да разве продадут они нам самолет? Буржуи-то?

— Продадут! — уверенно сказал Пантелей. — У них там кризис сейчас.

Она не знала, что примерно час назад такой же разговор состоялся у него с командующим ВВС. Пантелей так же, как и Анфиса, усомнился: продадут ли? И командующий сказал: «За деньги они черту душу продадут, не то что самолет, а тем более сейчас у них такой кризис, что они готовы каждого заказчика носить на руках…»

Пантелей не предполагал, не мог даже догадываться, когда вошел в большое красно-кирпичное здание, где помещался штаб ВВС, что ему предложат, а вернее, прикажут, отправиться в такую командировку.

— Я ведь по-немецки знаю только «гутен морген» и «ауфвидерзеен», — сказал он командующему.

— С тобой поедет переводчик, а технические термины везде одинаковы. Кстати, язык подучишь: наше дело такое — все пригодится. — И командующий, который был всего лет на семь старше его, но всегда казался таким солидным и серьезным, вдруг по-мальчишески подмигнул…

Командировочное удостоверение, заграничный паспорт — все уже было заготовлено. Расписавшись в получении необходимых документов, Путивцев пошел знакомиться с переводчиком, который ждал его в бюро пропусков.

«Неужели этот парнишка?» — с сомнением подумал Путивцев.

«Парнишка», увидев комбрига, вскочил, представился:

— Топольков Юрий Васильевич.

— Ничего, если я буду обращаться к вам просто Юра? — спросил Путивцев.

— Ничего, — согласился Юра.

— Давай сразу на «ты», — предложил Путивцев.

— Вы меня можете называть на «ты», а я вас… чуть-чуть позже, — сказал Топольков.

— Ты бывал уже там? — поинтересовался Путивцев.

— Бывал.

— Ну и как?

— Да ничего.

— Ничего, значит… А что брать с собой?

— Зубную щетку… — Юмористом оказался этот Юра.

И когда Анфиса спросила Пантелея: «Что тебе готовить в дорогу»» — он ответил:

— Зубную щетку.

— Ах, ах, ах! Ты прямо неузнаваем. Шутки так и сыплются из тебя, как перья из старой подушки.

Анфисе тоже было весело. Конечно, три месяца разлуки — придется поскучать, но они остаются в Москве, а Пантюша поедет не куда-нибудь, а в Германию.

Сборы оказались не такими уж простыми. Ни приличного чемодана, ни хорошего костюма не было. Пантелей Афанасьевич позвонил Юре, поделился своими волнениями насчет экипировки, и Юра пообещал, что завтра они пойдут в наркоминделовский магазин и там решат все эти проблемы.

Пантелею Афанасьевичу пришелся впору черный в полоску костюм. Сидел он на нем отлично, и Анфиса не могла насмотреться на мужа, но сам он ворчал: «Вот я и стал штатской крысой». Анфису это рассердило: «Был ты мужик и остался мужиком. Онучи тебе нужны!»

На вокзал пришли всем семейством: Пантелей, Анфиса и десятилетняя Инна. Так всем семейством и зашли в вагон, на котором была табличка: «Вагон Ли», что значит — спальный.

Обилие бронзы, кожи и бархата удивило Пантелея Афанасьевича: зачем такая роскошь? Анфиса же завидовала мужу: вот в таком вагоне проехать бы…

В последнюю минуту прибежал Юра. Путивцев уже волновался: не опоздал бы. Провожающих попросили из вагона. Пантелей вышел на перрон с Анфисой и дочкой.

— Папка, приезжай скорей, — чмокнув отца в щеку, сказала Инночка.

— Ты смотри не задерживайся. И вообще… — Анфиса всплакнула на прощанье, обняв мужа.

— Ну, ну, мать…

Раздался свисток. Пантелей вскочил на подножку. Поезд тронулся.

Теперь можно было осмотреться, освоиться «с техникой». Это свет, а это что за кнопка? Путивцев нечаянно нажал на нее. Пришел официант из ресторана:

— Чего желаете?

Юра быстро сообразил, в чем дело, распорядился:

— Два пива…

— Шустрый ты, Юра. Это хорошо. Чувствую, с тобой не пропадешь, — похвалил его Пантелей Афанасьевич.

— Не пропадете, — пообещал всерьез Юра. — Я еще когда в университете учился, был помоложе, и то впросак не попадал.

— Сколько же тебе лет, Юра?

Тополькову оказалось двадцать пять лет, но на вид ему больше девятнадцати дать было невозможно. Вихрастый, курносенький, растительность на подбородке жидкая — пух один.

— Моложавый ты, однако, Юра… — сказал Пантелей Афанасьевич.

— Беда прямо, — пожаловался Юра. — Все меня за мальчика принимают, вот и вы тоже… А ведь у нас разница всего в восемь лет…

Поезд шел мягко, «Вагон Ли» катился, как пролетка на дутых шинах, — ни стука, ни резких толчков, только сонное покачивание. «Хорошо. Высплюсь как следует», — с удовольствием подумал Путивцев, укладываясь на мягкой полке. Купе было двухместным, и обе полки — нижние, удобно. Включили ночной свет, настольную лампу на столике.

Пантелей Афанасьевич раскрыл брошюру, купленную на вокзале. Привлек броский заголовок: «Даешь советские дирижабли!» На обложке был изображен дирижабль, парящий над индустриальным пейзажем.

Тощая брошюрка на шестнадцати страницах, забитых подслеповатым мелким шрифтом, вышедшая в типографии «Крестьянской газеты», ратовала за развитие дирижаблестроения в СССР.

«Дирижабли будут реять над громадными просторами Страны Советов, будут связывать далекие окраины с центром, будут вести исследовательскую работу над неизведанными землями — словом, будут помогать строить социализм в СССР».

Авторы брошюры приводили убедительные аргументы в пользу дирижаблей. Тонно-километр на дирижабле обходится значительно дешевле, чем на автомобилях и самолетах, а если учесть, что дирижаблям не нужны дороги и аэродромы, то…

«Лихо пишут, однако будущее не за дирижаблями, друзья мои, а за самолетами», — подумал Пантелей Афанасьевич. Путивцев с любовью относился к дирижаблям. На дирижабле как артиллерист-корректировщик в 1917 году он впервые поднялся в воздух и открыл для себя небо.

Заинтересовало Пантелея Афанасьевича сообщение о том, что американцы построили такой огромный дирижабль, который мог нести в своем чреве несколько самолетов. Получалось, что этот дирижабль мог доставить самолеты на большие расстояния, а потом выпустить их на цель.

— Юра, что ты думаешь о дирижаблях?

Но Юра уже спал. Книжка с непонятным для Путивцева немецким языком лежала у него на лице. Путивцев осторожно снял ее и выключил свет.

Утром была пограничная станция — Негорелое. Поезд стоял здесь больше двух часов.

Пришли таможенники в темно-синих костюмах. Попросили открыть чемодан.

Таможенник отвернул бельишко, увидел сверток в газете, развернул — там лежал кусок пирога с курагой. Засмущавшись, так показалось Пантелею Афанасьевичу, он быстро закрыл чемодан и сказал:

— Все в порядке, можете следовать. — И уже совсем неофициально спросил: — Как там Москва?

— А вы москвич?

— Да.

— Погода нормальная… Хорош был первомайский парад…

— Мне вот не везет. Никак не могу попасть на первомайский парад. То отпуск не совпадает, то приеду — билета не достану…

— В следующий раз приедете — позвоните мне. Может, что-нибудь придумаем, — пообещал Пантелей Афанасьевич. Понравился ему чем-то этот засмущавшийся молодой таможенник.

Польские таможенники были похожи по крайней мере на генералов. На головах у них были новенькие высокие конфедератки. Мундиры из добротного сукна сияли медью надраенных пуговиц. Были они немногословны и величественны. Брезгливо развернув засаленный сверток с домашним пирогом, поляк весьма заинтересовался брошюрой о дирижаблях. Что-то строго сказал на польском языке Путивцеву. Путивцев и Юра поняли одно: нельзя! Хорошо, что Пантелей Афанасьевич успел прочитать брошюру накануне. Но вот уже и граница позади.

В Польше Пантелей Афанасьевич был в двадцатом году с армией Буденного. С тех пор прошло десять лет, а здесь, казалось, ничто не изменилось. Бедные деревеньки, тощие лошадки, крестьяне в опорках. По выложенным булыжником дорогам, ведущим в большие города, попадались шикарные фаэтоны с кучерами на козлах. Один такой фаэтон стоял у шлагбаума.

Поезд почему-то остановился возле шлагбаума и потом медленно тронулся. Путивцев мог хорошо разглядеть тех, кто сидел в фаэтоне на мягких кожаных подушках сзади. Он — в котелке, с тростью, она — в шляпке с широкими полями — паны. Прочитав, видно, таблички на вагоне: «Москва — Берлин», он стал что-то оживленно говорить ей, а она еще долго смотрела вслед, провожая взглядом наш поезд.

В Варшаву приехали вечером. Вышли размяться на перрон. Билетные кассы под деревянной крышей. Захудалый буфет. Сонный носильщик с тлеющей сигаретой во рту.

— Это не главный вокзал. Варшаву отсюда не почувствуешь! До центра отсюда далеко, — тоном знатока сказал Топольков.

Последняя ночь была короткой. На рассвете их разбудили польские пограничники в знакомых конфедератках, только не с таким околышем, как у таможенников. Проверка документов.

Потом поезд остановился на немецкой пограничной станции. В вагоне послышались бесчисленные: «Данке шён!», «Битте!» Как официанты в ресторане. Отменная немецкая вежливость. Ничего не скажешь.

Поезд тронулся тихо, неслышно, мягко. Заскользили мимо станционные постройки, мелькнул луг, лесок, и снова — не то деревня, не то продолжение пограничного городка. Аккуратные домики с островерхими крышами, прибранные, как парки, леса.

Путивцев встал у раскрытого окна — Германия! Столько раз переплетались исторические судьбы России и Германии. Сам Путивцев на своей шкуре испытал это. Два года просидел он в окопах, видел, правда отдаленно, фигурки в зеленых мундирах. Потом он видел их сверху, с дирижабля, с которого корректировал огонь. Путивцев считался лучшим корректировщиком батареи. С дирижабля они казались ему зелеными муравьями… И вот теперь он видит их впервые не в бинокль, не в перекрестие панорамы, не с высоты пятисот метров, а, можно сказать, воочию, рядом: крестьян, таких же, как и он в прошлом, — с узлами вен на руках и с обветренными лицами; и их хозяев — в добротных сюртуках, в сапогах, сшитых по заказу, мягко шуршащих при шаге.

В окно тянуло сыростью, пахло хвоей. На лугах было полно цветов. Как серебряные блюда, блестела на солнце вода, заполнившая впадины.

Голубое небо постепенно серело — это задышали продымленные легкие промышленного Берлина. По сторонам от железной дороги потянулись пригородные дачки в белом кружеве цветущих садов, и наконец пошел уже сам город — красно-кирпичные дома, выложенные брусчаткой улицы, каналы и чугунные мосты с затейливой вязью перил.

На Силезском вокзале их встретил представитель посольства. Он принес билеты и сказал, что поезд на Росток идет через два часа.

В дорожном ресторане они перекусили. И вот уже их поклажа и они сами в вагоне экспресса «Берлин — Росток». Вагон первого класса: все блестит, удобные глубокие сиденья с высокими спинками, обтянутые мягким толстым материалом.

В купе, кроме них, никого не было. Полупустыми были и другие купе в этом вагоне. Зато второй класс, а особенно третий — набиты.

— Немец бережлив. Четыре с половиной часа он готов вытерпеть, даже если будет ехать в ящике, лишь бы сэкономить лишнюю марку, — пояснил Юра, — а к тому же, как вы знаете, Пантелей Афанасьевич, у них сейчас экономический кризис.

— Что-то кризиса, Юра, я пока не вижу.

— Увидите еще, — пообещал Топольков.

За Варновом пейзаж стал быстро меняться. Здесь уже не было обширных полей, как в центральной части Германии. Небольшие, хорошо возделанные клочки желтовато-глинистой земли были зажаты небольшими лесами, на них нередко попадались валуны — следы ледниковой морены.

— Юра, ты бывал в Ростоке. Как он выглядит?

— Неплохой городок, я бы даже сказал — красивый. В свое время это был крупный порт. Есть там судоверфь. А вот где «Мариене», завод, о котором вы говорили, не знаю.

На «Мариене» Путивцеву предстояло опробовать модернизированную модель истребителя «Хейнкель-37» и решить, стоит ли покупать еще несколько машин этого типа. Год назад были куплены два истребителя. Машины в принципе были неплохими — скорость, маневренность, но с «секретом»: их почти невозможно было вывести из плоского штопора. Петренко, пилот, который «обкатывал» одну машину, разбил ее во время третьего вылета.

Хейнкелю была предъявлена рекламация, а спустя какое-то время фирма сообщила, что они сдвинули центровку и самолет теперь выходит из плоского штопора.

На Ростокском вокзале, как только они вышли из вагона, к ним направился высокий худощавый господин в светло-сером костюме:

— Ви есть господин Путивцоф, а ви?..

— Топольков! — представился Юра.

— Компания «Хейнкель» приветствует вас в Ростоке! — Представитель компании приподнял шляпу и приложил руку к узкой груди.

На привокзальной площади их ждала машина — четырехцилиндровый черный «мерседес-бенц».

— Битте шён. — Представитель компании услужливо распахнул дверцу и, когда все они влезли в машину, поздоровались с шофером, наконец представился: — Мое имя Фриц!

— Фриц?

— Да, да… У вас есть Иван, у нас — Фриц. Так же много у нас Фриц, как и у вас Иван… Альзо, Фриц Гестермайер… Но ви может, господин Путивцоф, звать меня просто Фриц…

Гестермайеру было лет сорок. «Неудобно его так называть, но если он сам напрашивается?.. Пусть будет — Фриц», — подумал Путивцев.

— Вы были в России? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— Да. Я бил русский плен, война четырнадцатого года… Итак, господа, мы едем отель. К сожалению, наш большой отель в центре не работать: там забастофка. — Гестермайер развел руками. — И мы вынуждены вас поселить в Гельсдорфе — это красивый пригород. Мы надеемся, что там есть хорошо вам… там будет хорошо… Я правильно сказал, господин Топольков?

— Я, ганц рихтиг…

— О! У вас хороший берлинский акцент, — не удержался от комплимента Гестермайер.

Машина между тем, не доезжая до Штейнтора, повернула направо, вдоль крепостной стены. Они ехали по старому городу с узкими кривыми улочками. За мостом через Варнов начался пустырь. Потом стали попадаться небольшие дачи, огороженные палисадниками, пошли дома пригорода Гельсдорфа.

С этой стороны залива открывался чудесный вид. Город лежал на небольшом возвышении. В центральной части выделялось массивное красивое здание с высоким шпилем — Мариенкирхе, как, пояснил Гестермайер. Левее виднелись шпили Петрикирхе. Хорошо был виден шпиль Крепелинских ворот. В прозрачном остывшем вечернем воздухе четки были линии этих великолепных сооружений. Около Крепелинертор лепились постройки готики с высокими острыми крышами — это был старый центр города. Правее виднелись корпуса судостроительной верфи.

— Там есть «Мариене»… — сказал Гестермайер. — Завтра утром мы будем ехать туда. Я приеду отель в восемь тридцать.

Судя по тому, куда указал Гестермайер, «Мариене» находился за большим зданием с трубой.

Отель, в котором они поселились, стоял на берегу залива.

Две лестницы, справа и слева, вели к самой воде. Внизу, вокруг фонтана, — небольшой фруктовый сад. Цветущие деревья источали приторно-сладкий аромат. Вдоль залива, под развесистыми ивами, петляла прогулочная пешеходная дорожка. Она упиралась в причал парома — «фээрэ», как назвал Юра, и Путивцев несколько раз повторил: «Фээрэ, фээрэ… фээрэ», стараясь запомнить.

К сожалению, ресторанчик в отеле не работал, вернее, кроме спиртного, там ничего нельзя было уже достать. Пришлось доесть подсохший Анфисин пирог и запить немецким пивом.

…Пантелей Афанасьевич утром проснулся около семи, и первое, что он услышал, был колокольный звон. Этот мелодичный, приглушенный влажным весенним воздухом звон сразу напомнил ему, что он за границей.

Пантелей Афанасьевич умылся, растолкал сонного Юру. Тот попытался снова натянуть на себя одеяло, но Путивцев стащил его со словами:

— Юра! Подъем!

Топольков обозлился:

— Пантелей Афанасьевич, я — сотрудник Народного Комиссариата иностранных дел, а не ваш солдат, и вы не имеете права…

— Не солдат, а красноармеец, — поправил Путивцев. — Однако пора вставать и сотрудникам наркомата, — вежливо, но твердо проговорил он.

Через десять минут Пантелей Афанасьевич, а за ним Юра бежали по пешеходной дорожке вдоль залива, Юра, пыхтя, на несколько шагов сзади, а Путивцев впереди, жадно вдыхая нежный приморский прохладный воздух.

— Пантелей Афанасьевич, не могу больше, — простонал Юра.

И Путивцев понял: действительно не может.

— Не стоять, — скомандовал он. — Перешли на шаг… Вот так… Хорошо… Расправь плечи, дыши глубже… Пошли обратно.

— Это в первый и последний раз, — сказал Юра, держась за сердце. — Я ведь освобожден от воинской повинности по состоянию здоровья…

— Твоим здоровьем, Юра, займусь я, — пообещал Путивцев.

— Вы лучше посмотрите наверх, — сказал Топольков язвительно. — Пока мы тут бегали, как зайцы, немцы уже приехали, ждут нас, а мы даже не одеты…

С Гестермайером был еще какой-то господин, низенький, с большим крючковатым носом, в старомодном сером костюме, в растоптанных ботинках. Когда Гестермайер представил его: «Эрнст Хейнкель!» — Путивцев не поверил своим глазам.

Хейнкель обратился к Путивцеву на немецком языке с обычными словами приветствия. Говорил он быстро, и Пантелей из его речи понял только одно слово — герцлих. Потом Хейнкель стал расспрашивать Путивцева о том, чего стоят, по мнению русских летчиков, его самолеты.

Путивцев не был готов к этому разговору сейчас. Однако кое-что он мог сказать. Хейнкель слушал молча, изредка только задавал короткие вопросы. Они сводились к тому же — к плоскому штопору.

Путивцев сказал все, что знал о плоском штопоре. Когда он заявил, что во время испытаний действовал вопреки инструкции и это позволило ему вывести самолет из плоского штопора, Хейнкель этим заинтересовался.

— Я познакомлю вас с моим летчиком-испытателем Видером. У него есть тоже соображения на этот счет. А вы не попадали во флаттер? — неожиданно спросил он.

— Нет, я не знаком с этим явлением…

За большим зданием с трубой — тепловой электростанцией — показались главные ворота завода «Мариене».

Увидев их машину, вахман тотчас же поднял шлагбаум, и они въехали на территорию. Здесь было опрятно, чисто. Цехи располагались довольно далеко друг от друга. Перед конструкторским бюро, куда они подъехали, цвели молодые яблони.

Хейнкель провел Путивцева по всему конструкторскому бюро, познакомил с сотрудниками. Пантелей Афанасьевич ловил на себе любопытные взгляды. Еще бы — большевик! Живой большевик из России! С ним были отменно вежливы. Невольно и Путивцев стал говорить в подобающих случаях «данке», «битте»… И Юра поддел его: «Вам надо было, Пантелей Афанасьевич, не в авиацию, а в дипломаты подаваться».

— Куда теперь желаете, господин Путивцоф? — спросил Гестермайер.

— На аэродром, к машинам…

— Я очень рад, что русский гость выражает такое желание. Дело прежде всего. Едем на аэродром, — сказал Хейнкель.

«Мариене» был молодым заводом. И строительство аэродрома еще не закончили. У ангара нашили бетонные плиты, но протяженность их была мала для взлетной полосы. На зеленом поле стояли всего три машины, среди них Путивцев сразу узнал модернизированную модель «Хейнкеля-37». Такую же горбоносую, как предшественница.

На аэродроме Хейнкель представил Путивцеву летчика-испытателя Видера. У пилота было открытое, загорелое лицо и приятная, мягкая улыбка, которая вдруг напомнила Пантелею Афанасьевичу брата, Михаила.

Уже через пять минут после знакомства Видер говорил Путивцеву:

— Абсолютно точно. Когда «Х-37» входит в плоский штопор, то похож на взбунтовавшегося коня, не слушается поводьев. Но новая модель лучше. При взлете держать только надо крепче ее рулями — рыскает. А из пике выходит замечательно.

Видер не расхваливал товар, как это водится, а говорил правду о машине. И Пантелею это понравилось.

Решили, что первый полет совершит Видер.

В комбинезоне он выглядел мешковатым, грузным, однако легко поднялся на крыло, легко перебросил тело в кабину. Зарокотал мотор. По звуку Путивцев понял, что мотор прогревали. Вырулив на старт и получив разрешение на взлет, Видер бросил истребитель в разбег. Он легко побежал по зеленому полю, постепенно задирая хвост, и… медленно оторвался от земли, круто пошел вверх. Путивцеву и первая модель «Х-37» нравилась быстрым набором высоты.

Вскоре серебристые плоскости самолета поблескивали уже на высоте около трех тысяч метров. Видер не стал томить собравшихся на аэродроме и, сделав два крутых виража, бросил машину набок. Он открутил по восемь витков вправо и влево, и самолет не сорвался в плоский штопор.

Хейнкель был доволен.

Когда Видер посадил самолет и подрулил, Пантелей Афанасьевич сказал Юре:

— Переведи: я хотел бы сейчас повторить то, что сделал Видер.

Хейнкель удивленно воскликнул:

— Зо?!

— Да, если, конечно, вы не возражаете.

Хейнкель не возражал.

Путивцев сел на место пилота. Осмотрелся. Управление было такое же, как и у прежней модели. Путивцев уверенно запустил мотор и стал рулить к старту. Опробовав мотор на разных режимах, он стремительно повел машину на взлет. Видер говорил правду: истребитель рыскнул у него разок — рули надо было держать крепко.

Наконец самолет оторвался и стал набирать высоту.

Небо было светло-синим, только там, вдали, над Балтикой, на его синь была наложена легкая ретушь перистых облаков. День стоял ясный, солнечный.

Путивцев огляделся: он как раз пролетал центр города. Узнал Мариенкирхе. Город лежал внизу, как на средневековой гравюре, только все краски отчетливее, естественнее, ярче. Вода в заливе отливала густо-синим, но чем ближе к морю, тем она становилась светлее. Балтика вдали серебрилась под солнцем, вода казалась тяжелой, как расплавленный свинец.

Пантелей Афанасьевич сделал вираж и пошел над заливом, который напоминал ему Дон — один берег высокий, на нем город, а другой — зеленый, и море своей окраской сверху было похоже на Азовское.

На высоте трех тысяч метров воздух был приятно прохладным, мотор работал чисто, ровно (умеют немцы делать моторы), и было счастливое ощущение легкости во всем теле, которому дали крылья.

Пора было начинать. Путивцев плавно сбросил обороты. Стрелка указателя скорости пошла влево. Машина чуть вздрогнула и чуть задрала нос.

Путивцев нажал на левую педаль руля, и самолет как бы взмахнул крылом и устремился к земле с левым вращением. Обороты совсем сброшены. Тугой, прохладный воздух, скользя вдоль обшивки, густо зашуршал. Пантелей Афанасьевич ощутил тошнотворную легкость в желудке, ослепительно сверкнули плоскости на солнце — машина вошла в штопор.

Путивцев попробовал вывести самолет из штопора обычным способом. Нажал на правую педаль, а ручку руля высоты отдал на себя. Но машина не слушалась рулей, продолжая стремительно падать. Тогда пилот поставил рули в нейтральное положение и слегка прибавил обороты. Истребитель как бы замер на миг, снова клюнул, но вращение его замедлилось. С этим можно было согласиться. Летчик ввел машину в крутое планирование. Перегрузки прижали его к сиденью, в глазах замельтешило. Предметы резко увеличивались. Путивцев сработал рулями, и машина, будто подхваченная невидимой могучей рукой, пошла вверх, а затем легла в горизонтальный полет. До земли оставалось каких-нибудь пятьсот метров: хорошо были видны желтый прибрежный песок, берег, окаймленный белой пеной прибоя, и вдоль берега — белокаменные дачи и пансионаты Варнемюнде, небольшого уютного курортного городка.

* * *

Вечером фирма «Хейнкель» устроила прием в честь русских. Собрались в ресторане «Зимний сад». Приглашенных было человек сто: дамы в длинных вечерних платьях с холодными светскими улыбками на лицах, мужчины — большинство — в черных костюмах. Сам Хейнкель красовался в безупречно сшитом темно-коричневом костюме.

Гестермайер подводил к Путивцеву то одного, то другого гостя и представлял:

— Господин Рединг, владелец завода «Нептунверфт»! Кстати, его завод тоже получил заказы от Советской России… А это господин Нацмюллер, генеральный директор кредитного банка!..

Наконец всех пригласили к столу.

Правилам этикета Пантелея Афанасьевича никто не обучал, и Юра, как назло, куда-то исчез.

Трапеза началась с того, что официант с большим подносом, на котором было «что-то», завернутое в крахмальные салфетки, стал обносить сидящих за столом. Каждый брал это «что-то» и клал рядом с собой на стол. На ощупь это «что-то» было мягким и теплым. Слава богу, что к нему подошли не к первому. «Спокойно, — сказал он себе. — Делай, как они».

Это «что-то» оказалось подогретым хлебом. Принесли знаменитый гамбургский суп из угря и белое вино. Здесь все ясно. Сложнее оказалось со вторым. Официант поставил перед ним блюдо. Видер, сидевший рядом, назвал его котлетой. Это был кусок хорошо прожаренной свинины с косточкой, над которым громоздилась горка тушенных в масле овощей — лука, моркови, фасоли, шпината. Все это лежало на деревянном подносе, а поднос стоял на тарелке. Пантелей Афанасьевич не знал, то ли надо все это кулинарное сооружение есть прямо на деревянном подносе, то ли с подноса сначала выложить на тарелку. Соседи по столу не спешили начинать, оживленно о чем-то разговаривая. Наконец появился Топольков.

— Юра!.. — укоризненно сказал Путивцев.

Юра и на этот раз был неподражаем:

— Пантелей Афанасьевич, даже в этой стране есть профсоюзы, которые заботятся о трудящихся. Я не могу работать двадцать четыре часа в сутки. И, в конце концов, так вы быстрее научитесь говорить. Нет лучшего способа научить плавать неумеющего плавать, как бросить его в воду…

Все уже были навеселе.

Эрнст Хейнкель вдруг подсел к Путивцеву и неожиданно запел песню о Стеньке Разине на русском языке, варварски коверкая слова.

К удивлению Путивцева, собравшиеся тотчас же подхватили мотив: «Ви фон Гамбург айне муттер…»

Топольков, весело блестя глазами, шепнул на ухо:

— Это совсем другие слова. Только мотив наш…

Потом начались танцы.

Пантелей Афанасьевич пригласил свою соседку по столу — Бригит, артистку Шверинского оперного театра, женщину высокого роста, очень легкую в движениях, грациозную. Ее кукольное лицо было ненатурально красиво, а белые локоны — как напудренный парик времен Людовика XVI.

Пантелей Афанасьевич пытался сказать ей несколько светских, как он полагал, фраз. Но, наверное, это звучало очень забавно. Во всяком случае, Бригит заразительно, как на сцене, смеялась все время, однако помня о том, что не надо растягивать губы: рот у нее и без того был достаточно велик.

Неожиданно погас свет. Официанты зажгли свечи. В центр образовавшегося круга вышел Хейнкель с бокалом, наполненным шампанским.

— Друзья мои! Дамы и господа! Я хочу поднять этот бокал в честь блестящего русского летчика господина Путивцева. Сегодня на наших глазах он делал с машиной такие штуки, каких никогда не позволял себе ни один мой пилот!

«Это он зря! — подумал Путивцев. — Видер хороший летчик. И только потому, что он видит во мне купца…»

— Я был бы счастлив, — продолжал Хейнкель, — если бы мог всегда работать с такими пилотами!

Пантелею Афанасьевичу почему-то стало грустно. Он почувствовал, что устал и хочет спать.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Несколько лет Лариса не видела Михаила, и сердце, казалось, остыло. А увидела…

Михаил стал еще красивее. Была в нем раньше, в пору их любви, юношеская угловатость. Но и тогда во всей Солодовке лучше парня не было. Черные до синевы волосы, лицо, всегда смуглое от солнца, и ослепительная улыбка. Среди всех выделяла она Мишку Путивцева. Ей интересно было с ним гулять по полям, ходить в Красный яр. Михаил умел интересно пересказывать прочитанное. Сама Лариска читать не любила. Ей не хватало терпения дочитать книгу до конца. Прочитав несколько страниц, она заглядывала в конец (узнавала, чем все кончается) и откладывала книгу. А вот слушать любила. В пересказе события развивались быстро. Никаких лишних описаний.

Она часто просила: расскажи про любовь. Когда Михаил рассказывал ей все, что помнил из книг, а Лариса требовала все новых и новых историй, он стал сам сочинять их.

Каникулы прошли быстро, и Лариса уехала.

Всю зиму Михаил где только мог доставал и читал книги.

На следующий год на лето Лариса приехала позже обычного. У нее были выпускные экзамены. Внешне за год она нисколько не изменилась: вся была холеная, налитая молодостью; толстая черная коса и зеленые глаза с лукавинкой, шалые. Но что-то с ней произошло. Рассказы Михаила казались ей теперь пресными, любовные истории, вычитанные в книгах, скучными. Однажды, когда они сидели на срубе, на краю Красного яра, и Михаил вяло рассказывал ей очередную любовную историю, Лариса перебила его:

— А знаешь?.. Как это?.. Страстно поцеловать?

Михаил смутился. Целовался он однажды — с соседкой Нюркой, но, кроме запаха борща, который она, видно, недавно ела, ничего не запомнилось ему от этих поцелуев.

— Ну, придвинься ко мне, — скомандовала Лариса. — Поцелуй…

Он прижался к ее губам и почувствовал, как они шелковисты и пахучи…

— Да не так же! — с досадой тихо сказала Лариса.

…И теперь, после каждой прогулки с Ларкой в Красный яр, Михаил ходил с распухшими от поцелуев губами.

Да, люб он был ей. И если бы не Демид… Не верил он тогда в окончательный поворот к Советской власти, в лице Мишки-комсомольца видел он эту власть…

«Вернуть бы старое, вернуть! Ведь любил же меня Михаил когда-то, любил!.. Неужели совсем забыл? Я ведь не забыла его!»

Лариса поднялась с дивана, подошла к зеркалу. Зеркало большое, от пола, в черной дубовой раме.

Оглядела себя с ног до головы: пополнела. Но мужикам это нравится. Приблизила лицо. Кожа гладкая, чистая, ни морщинки еще…

Она подошла к сундуку, открыла крышку. Стала перебирать наряды. Достала нижнее белье, в кружевах все, тонкое, как паутина. Быстро разделась. Снова подошла к зеркалу. Не спеша натянула темные ажурные чулки. «Глупости говорят: как не девушка, грудь мягкая становится», — подумала Лариска, разглядывая себя. Накинула просвечивающую комбинацию. Надела сначала яркую цветастую юбку. Потом передумала. Сменила ее на строгую, черную. А к ней — белую блузку, отделанную черным бархатом, заплела косу, перекинула через плечо и снова в зеркало.

«Ничего… Вполне ничего… Даже очень… Замуж тебе, миленькая, надо, замуж… Ведь не девочка уже… И ребеночка…» И этой мысли сама поразилась Лариса. Значит, действительно, пора замуж…

Лариса пошла на завод, надеясь увидеть Михаила и поговорить с ним. Но в комитете комсомола было шумно, людно. Двери почти не закрывались: одни выходили, другие входили. Лариса потолкалась в коридоре, поджидая удобного момента, и тут к ней неожиданно подошел представительный мужчина.

— Вам кого, товарищ? — спросил он.

— На работу я хочу устроиться, — неожиданно для себя соврала Лариса.

— Моя фамилия — Ананьин, Сергей Аристархович. Я — заместитель секретаря парткома… Зайдемте ко мне.

Ананьин открыл дверь и пропустил Ларису в свой кабинет.

— Присаживайтесь… Так на какую работу вы хотели бы: в цех или в контору?

Лариса подняла глаза.

«Какие зеленые… просто изумрудные», — подумал Ананьин.

— А у меня среднее образование, — сообщила Лариса.

— Это хорошо! Грамотные люди нам нужны. Как ваша фамилия? Имя? Отчество? Комсомолка?

Ананьин записал все данные, поднялся, давая понять, что разговор окончен.

— Зайдите в четверг, часов в одиннадцать. Подберем вам работу.

Лариса поняла, что на заводе вряд ли удастся поговорить с Михаилом. Стала подкарауливать его после работы, неподалеку от заводоуправления. Но все как-то не получалось. То он был не один, то раза два домой его подвозил на пролетке секретарь парткома Романов. Но наконец настал такой день. Михаил из-за угла, а она — вот! Нос к носу.

— Лариса?

Лариса чуть улыбнулась кончиками губ:

— Не веришь глазам своим?

— Нет, почему же? Верю…

— Может, проводишь меня немного, — сказала Лариса и, не дождавшись ответа, пошла в темноту.

Михаил догнал ее, спросил:

— Как живешь?

— Живу у тетки, тут неподалеку. Устраиваюсь к вам на завод.

— Давно пора. А что, отец совсем не помогает?

— Помогает… Но хочу быть ближе к тебе…

Михаил ничего не сказал. Молчание затянулось и становилось неловким.

— А ты как живешь? Счастлив?

— Да, — коротко ответил Михаил. А потом добавил: — У меня очень интересная работа.

И стал рассказывать ей о своей работе. Увлекся.

— А вот и мой дом, — перебила его Лариса.

— Ну, до свидания. Заходи в комитет комсомола.

Михаил протянул руку, но она будто не заметила ее.

— А ты разве не зайдешь ко мне посмотреть, как я живу?

— Уже поздно, Лара.

— А ты помнишь, — жарко прошептала она, — Красный яр?.. Звезды, трава как ковер, и сыч: ках, ках, ках… Теперь я понимаю: он смеялся надо мной…

— О чем ты говоришь? Может, он смеялся надо мной?

— Может, и над тобой, — покорно согласилась Лариса и, открыв низенькую дверь, юркнула в коридор.

Он тоже шагнул в темноту. И здесь натолкнулся на нее, на ее горячее плечо.

Через залу, где жила тетка, она провела его в свою комнату. На комоде в разрисованной вазе стоял букет гвоздик. В комнате пахло духами и пудрой. Запахи эти были не резкими, не назойливыми, какие бывают тогда, когда женщина пользуется парфюмерией неумело и время от времени. Они, эти запахи, были едва уловимы и только подчеркивали, что здесь живет женщина, которая заботится о своей внешности.

Лариса усадила Михаила на диван. В комнате не было стульев. Сама села рядом.

— Ты смотришь на меня так, будто я явилась с того света… А ведь я — живая, живая, — прошептала она, наклоняясь к нему.

Михаил вспомнил яр, пахучий терновник у ручья, крошечную полянку с белыми крупными ромашками. Все это было, было! Но что он должен сказать ей теперь? Что любит Ксеню?

— Ну что ты сидишь, как на богомолье? — раздражаясь, спросила она.

— А ты на меня не кричи, я тебе не муж…

Сам того не зная, словом «муж» он больно задел ее. Она все еще надеялась на возврат к старому. А он с ней говорил так, что надежд никаких не оставалось. Слезы хлынули у нее из глаз, она уткнулась в подол юбки.

Михаил не терпел женских слез.

— Лара… — Рука его успокаивающе коснулась ее плеча.

— Отстань, проклятый! — Она дернула плечом.

— Тише ты!

— Боишься?! А раньше не боялся? — Лариса вскинула заплаканные злые глаза и стала бросать слова, как камни: — Кобели вы все, кобели!

Михаил поднялся:

— Слушать твои оскорбления не буду.

Лариса тоже вскочила:

— Нет уж, погоди, миленок… Выслушай, что я тебе скажу. Думаешь, ты самый лучший на свете, самый важный?

— Глупости говоришь! — пытался урезонить ее Михаил.

— Я хочу сказать тебе, что выхожу замуж… — Лариса уже не плакала, совсем не плакала. Только горящие щеки ее не высохли еще. — Ты не веришь? Вижу, не веришь… А это правда! И ты хорошо знаешь человека, за которого я выйду замуж.

— Ну и кто же этот человек? — спросил Михаил.

— Сергей Ананьин…

— Врешь ты все!

— Вру? А вот эти цветы от него, — неожиданно и, как показалось Михаилу, с гордостью показала Лариса на гвоздики.

«Нет, не может быть!» — подумал Михаил. Мысль о том, что Лариса могла понравиться Ананьину, почему-то была неприятна ему.

— А теперь уходи, — заявила Лариса. — Скоро Сергей придет…

— Так… — Михаил зло скрипнул сапогами. — А ежели б я остался, как ты предлагала ранее, как бы ты выпутывалась тогда?

— Я предлагала?! — с притворным изумлением воскликнула Лариса.

— А то кто же, я? — хмуро спросил Михаил. — Ты вот обозвала нас, мужиков, кобелями, а вы?

Лариса вспыхнула, глаза ее зло сверкнули:

— Сказала тебе: иди!

Михаил взял фуражку, не прощаясь, осторожно ступая по половику, через проходную комнату вышел на улицу.

* * *

Вернулась от соседки тетка, Зинаида Порфирьевна.

— Ты чего развалилась? — спросила она, увидев Ларису на диване.

«Какая грубая!..» Мама была нежной, мягкой, а эта… Хоть и сестра родная, а трудно поверить — мужик в женском обличье: под носом черные усищи, брови, как кусты, над глазами нависают, нос крупный, картошкой и красный, как у пьяницы. Голосище!.. Ишь как басит…

«Не хочу с ней жить! Не хочу! Вернусь к отцу, в село!»

На другой день после полудня в дверь кто-то постучал, Лариса и тетка ее были дома. Лариса — в своей комнате, дальней, Зинаида Порфирьевна — в кухне. Хлопнула дверь, и Лариса вскоре услышала басовый теткин голос.

Вышла посмотреть, на кого она там шумит.

На пороге стоял хромой Степан из Солодовки. Боялся наследить: погода в последнее время держалась слякотная и с опорок его капало.

Зинаида Порфирьевна заорала:

— Ишь что батька твой, нехристь, удумал: хату спалил и сгинул!

Лариса руками всплеснула:

— Да вы что? Степан? Не может быть!..

И Степан, не сходя с места, стоя на пороге, рассказал все, как было. Пошумели обе, пока Степан не ушел, а потом Лариса к себе подалась, заперлась. Зинаида Порфирьевна сердито гремела на кухне чугунками, ее злое бормотание доносилось через закрытую дверь.

Странное чувство овладело Ларисой. Известие о том, что сотворил Демид, сначала ошеломило. Но злости на отчима за содеянное почему-то не было. Даже стало жаль его, хотя жалеть надо было себя: ведь он лишил ее средств, на которые Лариса жила и привыкла жить.

«Несчастная! Какая я несчастная», — спокойно, будто не о себе, подумала она.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Гестермайер предложил Путивцеву переехать в центральный отель, но тот отказался. Ему понравилось в Гельсдорфе. Вечерами он любил посидеть на лавочке на берегу залива. С моря приятно веяло свежестью, вкусно пахло созревающими яблоками и сеном. Здесь было тихо, как в деревне. Чернильно-фиолетовая гладь воды действовала успокаивающе. Причудливые темные очертания ночного города, с тонкими шпилями кирх и острыми готическими крышами, красиво прорисовывались на бледно-сиреневом небосклоне.

Каждый день Путивцев и Топольков бывали на заводе. В последнее время летать Пантелею Афанасьевичу не приходилось: на истребителе меняли поршни.

Вечером Путивцев в обязательном порядке два-три часа занимался немецким языком: разговорным — с Топольковым и литературным — обложившись словарями и книгами.

Газетную лексику Путивцев уже почти освоил, политическую литературу тоже читал, редко прибегая к помощи словаря, сложнее было с литературой художественной.

Каждое утро Пантелей Путивцев и Юрий Топольков с нетерпением ждали мальчишку — разносчика газет. Они платили ему щедрые чаевые, чтобы он как можно быстрее, пораньше, прямо из типографии, приносил им утренние газеты.

Газета Коммунистической партии Германии «Роте фане» давала много материалов о России и нередко перепечатывала целые статьи из «Правды». В очередном номере в статье «Невиданный размах строительства» газета сообщала своим читателям, что только за 1928 и 1929 годы в Советской России построены Сталинградский тракторный, Мариупольский новотрубный, Ростовский сельхозмашиностроения, Чимкентский свинцовый, Бакинский и Грозненский нефтеперегонные, «Электросила» в Ленинграде, электрозавод в Москве, а всего девяносто один крупнейший завод.

Буржуазная пресса тоже писала о первом пятилетнем плане русских. Германский финансист Сольмен в берлинской газете пророчествовал: «Наступление большевиков рано или поздно принудит европейские государства образовать единый фронт и вложит им в руки меч». «Если пятилетний план удастся, то горе Европе», — сетовала «Кёльнише цайтунг». Американский банкир Лейсли Уркварт тоже запугивал западный мир успехами России:

«Мы убеждены, что если Советское правительство справится с пятилетним планом восстановления промышленности, то это даст в его руки такую силу, которая разрушит или, во всяком случае, нанесет самый тяжелый удар всей нашей западной цивилизации».

Утром за Путивцевым и Топольковым приезжал автомобиль. Шли последние испытания после переделок, которым подвергся истребитель.

Хейнкель вел себя предупредительно, и это было понятно. Как-то он признался: «Без ваших заказов моей фирме пришлось бы сейчас очень трудно».

При более близком знакомстве умиротворенная, благополучная Германия, какой она показалась Путивцеву из окна вагона, выглядела совсем иначе.

Еще несколько лет назад в стране наблюдался промышленный подъем. Кое-что в те годы перепало и рабочим. Это дало повод социал-демократическим газетам говорить о классовом мире, который якобы наступил в Германии. Казалось, классовая борьба пошла на убыль. Но экономический кризис, поразивший многие европейские страны, к тридцатому году полностью захватил и Германию.

Промышленники похитрее, вроде Хейнкеля, пренебрегая своими политическими симпатиями, кинулись с лестными предложениями к молодой Советской России.

Конвейерная система, которую ввел Хейнкель на своих заводах по примеру американцев, позволяла ему использовать малоквалифицированных, низкооплачиваемых рабочих, из разорившихся бауэров. Небольшой, но устойчивый заработок, отсутствие опыта политической борьбы, разобщенность, присущая людям с крестьянской психологией, — все это позволило Хейнкелю превратить «Мариене» в благополучный островок среди бушующей экономической стихии.

Но таких островков в стране насчитывались единицы.

Миллионы избирателей на последних выборах отдали коммунистам свои голоса. Но среди рабочих не было единства. Лидеры социал-демократии по-прежнему тянули вправо. Буржуазные партии прочно держали в руках экономические рычаги и фактическую власть. Надо было закрепить эту власть, устранить навсегда своих заклятых врагов — коммунистов. Нужна была новая партия для борьбы с ними, и такая партия была создана. Во главе ее стал Адольф Гитлер.

Все чаще это имя мелькало в газетах. О нем и его партии говорили на «Мариене», в трамваях, за кружкой пива в портовых локалях.

— Он, кажется, австриец по происхождению, а его настоящая фамилия — Шикльгрубер? — как-то спросил Пантелей Афанасьевич у Тополькова.

— Да, он родился в Браунау, неподалеку от германской границы. Гитлер — это видоизмененная фамилия его деда — Георга Гидлера. Отец Гитлера Алоиз Шикльгрубер был внебрачным сыном Георга Гидлера, он взял себе фамилию Гитлер, потом ее получил сын — Адольф.

— А кем был Георг Гидлер?

— Он был бродягой. Гитлер тоже какое-то время бродяжничал, ютился в ночлежках для бездомных. Начало войны застало его в Мюнхене, и он вступил в баварскую армию.

— Это я знаю, — сказал Пантелей Афанасьевич.

— В начале двадцатых годов Гитлер был комичной и малозаметной фигурой на политической арене. А теперь корреспонденты крупнейших буржуазных газет стремятся взять у него интервью, дипломатические представители внимательно следят за каждым шагом национал-социалистской партии. Его поддерживают промышленные магнаты, — добавил Топольков и предложил: — Кстати, завтра Гитлер будет выступать в помещении драматического театра. Хотите послушать?

На другой день вечером они пошли в драматический театр. Неподалеку от входа в тени деревьев группами стояли штурмовики в коричневых рубашках с повязками на рукавах. Двое, как часовые, расхаживали у дверей, цепко оглядывая прибывающих. Топольков обратился к одному из штурмовиков, попросил огонька. Предложил сигарету. Штурмовик охотно закурил, доверительно сообщил, что они здесь для того, чтобы не допустить безобразий, не пускать в зал пьяных хулиганов.

Путивцев и Топольков вошли в здание. Вечер стоял жаркий, и в помещении было душно.

Путивцев и Топольков протиснулись поближе к сцене и рассматривали публику. Судя по внешнему виду — рубашки с накрахмаленными воротничками, бабочки, котелки, — среди собравшихся было много лавочников, мелких буржуа. Кое-кто пришел в военной форме с Железными крестами на груди. Но значительной была и прослойка рабочих. Они держались кучками — с судостроительного завода вместе, с «Мариене» — тоже группой.

Наконец на пустую сцену, задрапированную красной материей с огромной свастикой посередине, вышел Гитлер. Он был похож на провинциального учителя — в мешковатом, помятом костюме, с бледным, невыразительным лицом. Гитлер остановился у трибуны, актерским жестом отбросил клок редких волос, нависших над выпуклым лбом.

Начал он тихим, гортанным голосом. В зале кто-то зашикал, и гомон вскоре стих. Гитлер, казалось, говорил сам с собой, вслух предавался воспоминаниям. Картины тяжелых фронтовых будней возникли перед собравшимися. Кровь и пот войны! Страдания немецкого народа! Жертвы, принесенные на алтарь отечества! Но все было напрасно. Голос оратора теперь окреп, в нем клокотало негодование.

Гитлер заговорил «об ударе в спину», который нанесли немецкому народу коммунисты и социал-демократы, перешел на фальцет. Теперь он жестикулировал, протягивая то левую, то правую руку вверх.

Когда Гитлер закричал: «Наше любимое отечество на краю пропасти! Его может спасти только национал-социалистская партия!» — зал уже был наэлектризован.

Раздались аплодисменты, крики «Зиг хайль!». Группа бывших военных затянула «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…».

Мощный людской поток, устремившийся к выходу, понес и Пантелея Афанасьевича, и Юру. Однако на улице, на свежем воздухе, не все спешили расходиться. По доносившимся репликам можно было судить, что речь Гитлера произвела на сторонников национал-социализма сильное впечатление: «Это настоящий вождь!», «Он прикроет эту веймарскую лавочку!», «Он не потерпит позора Версаля!».

Двое проходивших мимо Путивцева и Тополькова рабочих, видно, были настроены по-другому. Говорили они тихо, но одно слово долетело до Юриных ушей — фигляр!

— Нет! Это не фигляр. Это было бы слишком просто.

— Ты прав, Юра, — согласился Пантелей Афанасьевич.

Речь Гитлера была напечатана в газетах. На другой день Топольков пытался заговорить о ней с аэродромными рабочими на «Мариене». Водитель электрокара не читал этой речи и о самом Гитлере и его партии имел смутное представление.

Заправщик сказал: «Я за социализм, но нам нужен немецкий социализм, я не верю в братство рабочих всех стран. Когда шла война, французские рабочие в солдатских шинелях стреляли в меня, немецкого рабочего. Мировая революция меня не интересует. Еще никогда не было так, чтобы всем было хорошо».

Моторист, бывший моряк, протирая двигатель, на вопрос Тополькова, что он думает о программе Гитлера, ответил: «Немца всегда пытались убедить, что во всех его бедах виноваты французы, англичане, русские. Натравлять один народ на другой всегда проще, чем искать причины своих несчастий у себя дома. Я десять лет болтался по разным морям, побывал почти во всех странах мира. Везде живут одинаковые люди. Они хотят есть, пить, любить, хотят иметь детей. Мы не можем устроить свою жизнь за их счет. А если попытаемся это сделать — тогда новая война. А чем она кончится, одному богу известно. Поэтому Гитлер и его программа мне не по душе».

— Гуго, а что думаешь ты обо всем этом? — спросил Путивцев Видера, с которым они были уже на «ты».

— Сегодня летающую лодку можно будет опробовать…

Пантелей Афанасьевич невольно улыбнулся — Видер был верен себе: политика — дерьмо, она меня не интересует.

* * *

В воскресный день завод не работал, поневоле приходилось бездельничать.

Утром, как обычно, мальчишка-разносчик принес почту.

Путивцев заканчивал физзарядку, а Топольков уже взялся за газеты.

— Послушайте, Пантелей Афанасьевич, что пишет корреспондент «Кёльнише Рундшау». Он побывал на Урале… Довольно объективно пишет. Во всяком случае, с сочувствием.

«В феврале на степной площадке горы Атач была поставлена белая парусиновая палатка. Ночью к ней приходили волки. В палатке стол, лавка, портрет Ленина, большой сундук и кусок шпалеры, на котором написано большими печатными буквами: «Контора Магнитогорского строительства». Первый прораб (мастер) Магнитостроя Сидоренко живет в этой палатке.

Теперь Магнитку не узнать. Это большое развернутое строительство. Работают здесь с огоньком, как говорят русские, весело. Самая популярная песня на стройке — частушка: «Мне сообщила любимая: «Встречай на вокзале, я выезжаю». Я дал телеграмму: «Привози с собой вокзал».

— Ну-ка еще раз, Юра, частушку, — попросил Путивцев.

— Я попробую сейчас ее зарифмовать, — вызвался Юра. — Когда-то в институте я баловался стихами.

— Прекрасно, Юра. Ты — талант!

— Однако пора на вокзал, Пантелей Афанасьевич.

В воскресенье они обычно ехали отдыхать в Кюлюнгсборн — небольшой курортный городок на берегу Балтийского моря, в тридцати километрах от Ростока.

* * *

В Баддоберане сделали пересадку. Топольков обратил внимание на то, что в этом тихом городе — бывший летней резиденции короля — необычайно людно.

От Баддоберана ехали маленьким, почти игрушечным поездом по узкоколейке через старый буковый лес. Тихое ясное утро высветило полянки между могучими деревьями. Широкие, влажные от утренней росы, желтеющие листья сверкали на солнце.

— Хорошо, — заметил Юра.

Путивцев помолчал, потом сказал, глядя в окно:

— Домой хочется.

В это утро к сердцу Пантелея подступила такая острая, сосущая тоска по дому, по России, какой он ни разу еще не испытывал за эти три месяца.

Кюлюнгсборн лепился вдоль берега. Яично-желтый рассыпчатый песок тянулся широкой полосой между светло-синим морем и дорогой, обсаженной высокими соснами. В окружении фруктовых и декоративных деревьев возвышались здания пансионатов.

В этот осенний день, когда курортный сезон уже кончился, улицы городка были пустынны и тихи.

Возле ресторана «Нептун» подвыпившая компания мужчин окружала двух молодых дам, которые заразительно смеялись.

— По всему видно, дамы «высшего света», разорившиеся дворянки, — заметил Юра.

— Я видел таких же в России, после революции. Бывшие офицеры, бывшие дворянки…

— Но эти-то мужчины не офицеры. Посмотрите, как они пестро одеты: лаковые штиблеты, цилиндры, бабочки — какая безвкусица! Все самое дорогое, все напоказ. Это спекулянты, нажившиеся на махинациях. И им льстит, что теперь по сходной цене они могут покупать вот таких вот дамочек, которые прежде не удостоили бы их даже взглядом.

— Да, похоже, ты прав, Юра.

Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.

В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: «Что случилось?» — жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: «Суются всякие…»

— Интересно все-таки, что случилось? — спросил Путивцев.

Юра пожал плечами.

Со стороны города явственно слышался людской гомон. Мимо вокзала проскакало пол-эскадрона драгунов.

Раздался удар гонга. Пассажиры, отъезжающие на Росток, приглашались на посадку.

Путивцев и Топольков вошли в вагон. Пантелей Афанасьевич опустил стекло в купе и высунулся в окно.

Поезд плавно тронулся и покатил. И тут Пантелей Афанасьевич услышал приглушенные расстоянием хлопки. Слух не мог его подвести.

— Юра! Стреляют! — взволнованно сказал он.

Да, сомнения не было. Там, на площади, стреляли.

Поезд пошел быстрее, простукал на выходе из города на стыках рельсов, дал протяжный гудок. Еще какое-то время Путивцев и Топольков слышали негромкие хлопки выстрелов.

…На другой день газета «Роте фане» вышла с заголовком на всю полосу: «Кровавое воскресенье в Баддоберане».

Рабочие Ростока, Висмара и Штральзунда собрались в Баддоберане на митинг. Митинг закончился демонстрацией. Полиция и войска, подтянутые в Баддоберан, пытались разогнать рабочие колонны. Между демонстрантами и жандармами произошли столкновения. Полиция пустила в ход оружие. Среди рабочих были убитые и раненые…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

День выпал неудачный: клиент попался привередливый, скупой, торговался за каждую копейку, всю душу вымотал.

Тихон Иванович домой приехал сердитый. Ругнул за что-то Ивгу, выпил рюмку водки, нехотя похлебал борщ. Потом забрался на сундук и раскрыл Библию на закладке.

«Если делают добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за это благодарность, ибо грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд».

Во дворе злобным, захлебывающимся лаем залился Каштан. Только на чужих так лаяла собака.

— Ивга! А ну пийды глянь, кого бог нэсэ?

Но не успела Евгения Федоровна выйти из дома, а на пороге уже стоят двое: в кожаных куртках, под пояс, на боку — револьверы. Один — рябоватый, низенький, кряжистый, другой — рослый, блондин.

— Вы будете Тихон Иванович Константинов? Собирайтесь, мы из ГПУ…

— Ой, лышенько, да за шо ж вы его?.. — запричитала Евгения Федоровна.

На шум вышла из соседней комнаты Ксения с Вовкой на руках:

— За что вы забираете моего отца? Он ничего плохого никому не сделал.

— Вас, дамочка, прошу не вмешиваться, — сказал рослый и, видимо, старший.

— А я не дамочка! Вы не имеете права меня оскорблять!

— А как же, простите, вас величать? — спросил рябоватый и чудно прищелкнул двумя пальцами. — Товарищ…

Рослый сказал уже другим тоном:

— Вы не волнуйтесь, гражданка. Разберемся во всем по справедливости.

Пока шли разговоры, Тихон Иванович молча собрался, взял пару белья, очки.

— Замовчь, Ивга! — прикрикнул он на всхлипывающую жену. — У билых сидел, посижу и у червоных.

С этими словами он и вышел в сенцы. На улице их поджидала линейка. Тихон Иванович сел рядом с рябоватым, по другую сторону сел блондин. Возница вожжой огрел лоснящийся круп мерина, и линейка покатилась по Амвросиевской, дутыми шинами взбивая слежавшуюся пыль.

«За шо ж мэнэ? Неужто за то, шо в церковных старостах состою? Неужто почалось гонение на божьих людэй? — подумал Тихон Иванович. Но тут же усомнился: — Не можэ того быти… Чи за то, шо того биляка спас?» — мелькнула новая догадка…

* * *

В девятнадцатом году Тихон Иванович арендовал большой фруктовый сад у дальнего родственника жены — Закревского Ивана Федоровича. Закревский имел дворянское звание: предки его, богатые казаки, получили дворянство от царя за воинскую доблесть.

Сам Закревский хозяйство не вел, землю и сад сдавал в аренду. С семьей жил в городе, подальше от своих непреклонных старых родителей, которые не давали ему благословения на брак с бедной казачкой. Два сына у них уже было, а родители все упорствовали.

Закревский сам предложил Тихону Ивановичу:

— Возьми сад! В убытке не будешь. Зачем добро чужим людям отдавать? А у тебя ведь столько голодных ртов.

И Тихон Иванович взял. Сад был подзапущен, зарос травой, но деревья еще были нестарые, плодоносные и прибыль давали немалую. Жил Тихон Иванович в шалаше, который соорудил прямо в саду.

Дом Закревского стоял под замком. Ходили о нем недобрые слухи в Винокосовской. По ночам вроде бы в нем появлялся покойный дед Ивана Федоровича Закревского — Савва. Потому, мол, и молодой Закревский там не живет. Съехал от греха подальше. Тихон Иванович, проходя мимо дома, на всякий случай всегда крестился. А тут еще в саду поселился сыч, птица ночная и с недоброй славой. Какую ночь ничего. А какую как заведет свою бесовскую песню — уууу… уууу, а потом смеяться начнет человеческим голосом — ках, ках, ках…

Однажды ночью вышел Тихон Иванович по нужде из шалаша, глянул случайно на дом — огонек в окне мелькнул. Тихон Иванович протер глаза. Снова будто заискрилось в доме. Константинов затаился. Но сколько потом ни смотрел — ничего не увидел. Утром, обходя дом, заметил, что доски, которыми был забит запасный вход, порушены. Значит, кто-то был. Человек! Духам не надо доски отбивать. Духи сквозь стены проходят. Спустившись по склону к кринице, выложенной белыми камнями, где когда-то была купальня Закревских, Константинов обнаружил незнакомого человека. Голый по пояс, он обмывался холодной водой из ручья. У Тихона Ивановича в руках было ружье. Голос строгий, непреклонный:

— Ты ночью в дом лазил? Вор?!

— Не вор я, добрый человек, я странник… — сказал он.

— Вот сдам тебя властям, там побачимо, який ты странник…

— Не бери на душу грех, отец. Богом клянусь, не вор я. А в доме был, верно. Думал, он брошенный, хотел что-либо из одежонки достать, моя-то совсем износилась, срамоту прикрыть нечем.

Штаны у незнакомца действительно рваные, рубаха — как сито. На ногах разбитые солдатские ботинки.

— Далеко ль идешь? — спросил Константинов.

— Отсюда не видать. Ты бы вывел меня, отец, на ростовский шлях, а я за тебя бога буду молить…

Упоминание бога совсем размягчило Тихона Ивановича. Не расспрашивая больше ни о чем, вывел он незнакомца на шлях и простился с ним.

Через несколько дней безвластие кончилось. В село вошли белые. Кто-то донес на Константинова, что тот якобы прятал у себя красного, и забрали его в город, в трибунал.

Тихона Ивановича привели тогда в большую комнату, где у стены стоял длинный стол, а за столом — господа офицеры. Один, видно, главный, войсковой старшина, подал голос:

— Ну что, быдло, краснопузых спасал?

— Не ведаю, господин, о чем вы балакаете…

— Не ведаешь? — повысил тон председатель трибунала. — Человек у тебя в доме прятался? Ты его вывел на шлях, вместо того чтоб сдать законным властям, о чем в постановлении прописано было?

— Верно, человек в доме был, просил вывести на шлях. Странником назвался. Человек верующий, бога вспомнил, а кто он, чи белый, чи красный, того я не ведаю.

— Странником, значит, назвался, — усмехнулся войсковой старшина, — бога вспоминал… — Председатель трибунала обвел взглядом присутствующих. — Я думаю, все ясно, господа… — многозначительно сказал он.

И тут поднялся один есаул. Четыре Георгиевских креста на груди.

— Господа, минутку внимания!.. — И обратился к Тихону Ивановичу: — Вы не узнаете меня? А ведь это был я!.. Это вы меня выручили…

Услышав это, Тихон Иванович заплакал. Спасен!.. Слава тебе, господи!.. Пот выступил на висках. А есаул продолжал:

— Господа, этот человек спас мне жизнь. Не судить его надо, а представить к награде за спасение офицера…

«Неужто за того биляка?» — снова подумал Константинов.

* * *

Ксеня дома как могла утешала мать. Утомленная за день работой, одурманенная валерьянкой, Евгения Федоровна наконец заснула. Михаил еще не пришел с работы. «За что они взяли отца?!» История с белым офицером Ксене была хорошо известна, но ведь прошло столько лет…

Заплакал Вовка. Она взяла его к себе на кровать. Мальчик прижался к матери, затих. Во сне сладко почмокал губами. А Ксеня спать не могла. В памяти перебирала все, что могло иметь отношение к аресту отца.

Был он человек необщественный, ни в каких партиях никогда не состоял. С Советской властью был в ладах. Иногда только, в домашнем кругу, корил партийцев за то, что бога не признают.

Теперь, когда отца забрали, думалось о нем только хорошее. Строгий он был, но сердце имел доброе, и доброта эта больше всего пролилась на самую младшую, Ксеню. Из всех детей Тихон Иванович никого не выделял. Если гостинцы какие — всем поровну, а вот Ксене иногда привозил то апельсин, огромный, как детская головка, который ему дал итальянец в порту за то, что он помог ему отнести ящик на шаланду, то грецких орехов, то сладкой тянучки. Однажды купил он ей новые ботинки. Вот это была радость. На всю детвору в доме была только пара ботинок. Каждой хотелось на улице со сверстницами побегать, и была потому установлена очередь: одна гуляет на улице, а остальные — Катя, Марфа, Нюра, Ксеня — смотрят на ходики — настенные часы с кукушкой. Как только время выходит, стучат в окно:

— Фенька, а ну домой!..

А та будто не слышит.

И тогда все вчетвером к Евгении Федоровне:

— Мам, ну скажите Феньке!..

У Евгении Федоровны по дому всегда было работы столько, что не переделаешь. Она злилась, когда ее отрывали от дела по пустякам.

— Та грец бы вас узял, у меня тисто подходэ… — Но выходила на крыльцо и кричала: — Фенька! А ну геть домой!..

А Фенька была упрямой, с первого раза никогда не послушается:

— Не пиду! Не пиду! Брешут они все, час мой не вышел…

— От я батьки скажу, он тебя чересседелицей…

Отец за упрямство ее бил частенько, но и тогда она нередко упорствовала. Нет как другие: прощения попросят или крик поднимут, хоть уши затыкай. А она стоит и твердит:

— Быйтэ! Быйтэ!..

Тут уже отец совсем свирепел:

— Ах ты ж, сатанюка!..

Феньку с боем загоняли домой, и тогда шла на улицу очередная…

Сняв в аренду у Закревского сад, Тихон Иванович взял Ксеню с собой на лето. Это была жизнь! Ешь хоть целый день разные фрукты: мясистые, сочные груши — «гливу» и «бергамот», сливы — «анну шпет» и «викторию», огромные, темно-синие, медовые, и другого сорта — «ренклод», зеленые; яблоки разные — «белый налив», «антоновку», «симиренко». По краям сада у балки были заросли малины, черной смородины — пасись сколько хочешь.

Снимать урожай приезжали Евгения Федоровна и кто-нибудь из сестер. Грузили фрукты на телегу, сами усаживались впереди на душистом сене и отправлялись в соседние села, где было мало садов. Как заедут в село, Ксеня и начинает своим звонким, еще детским голоском:

— Гру-уш! Я-а-аблок! Сли-и-в!

Кто покупал фрукты, а кто менял на продукты — масло, молоко, сало, сметану, мясо. Всего тогда у них было вдоволь.

Страшновато было только по ночам. Пугал заколоченный дом «с привидениями», две старые, заросшие травой могилы на краю сада, у балки. И сыч: смотрит, проклятый, сатанинскими глазами, а потом как засмеется человеческим голосом — ках, ках, ках, аж мороз по коже дерет.

Ксеня старалась уснуть раньше отца, а просыпаться позже.

«Так что же все-таки с отцом? Где он и что с ним?»

* * *

Следователь ГПУ Гребенников внимательно посмотрел на Константинова. Глаза у него были красные, воспаленные от постоянного недосыпания.

Тихон Иванович стоял напротив, по ту сторону стола.

— Ну, садись, папа римский… — сказал следователь.

Обескураженный таким обращением, Константинов осторожно присел на краешек стула. Следователь закурил, полистал какие-то бумаги, спросил:

— Давно ты в церковных старостах?

«Вон оно що… — ахнул про себя Тихон Иванович. — За бога, за веру святую можно и потерпеть», — и произнес с достоинством:

— Десятый рок.

— Советскую власть не любишь? — спросил следователь.

— Чо любить ее, она не девушка… А так, она мине по нутру, — помедлив, подбирая слова, закончил свою мысль Константинов.

— А за что же она тебе по нутру? — прищурился следователь.

— А за то, що бидных не обижае…

— Ну, а что скажешь на то, что коммунисты в бога не верят?

— Не одобряю. Но то им ответ перед всевышним держать, в гиене огненной на том свити горить…

— Ишь ты! — усмехнулся Гребенников. — Ладно, приступим к делу. — Следователь устало потер виски. И неожиданно заговорил другим тоном, официальным: — Скажите, гражданин Константинов, ночевал у вас третьего апреля один известный вам человек от папы римского?

— Человек був, тилько ни от папы римского, а от нашего ростовского митрополита. Да як же я мог пустить от папы, когда у них вера друга, не православна… — И в словах его прозвучало неподдельное удивление.

— Откуда приехал тот человек?

— Я ж уже сказав — из Ростова, от митрополита…

— А у нас есть сведения, что приехал он к вам из-за границы…

— Та ни! — убежденно проговорил Константинов. — В миру он Митрофан, а по-духовному — отец Паисий. Я его уже пять рокив знаю…

— Мы проверим, гражданин Константинов. Если это неправда, придется вам отвечать по всей строгости закона.

— Та то чиста правда!

— А с какой целью он приезжал?

— Я писал митрополиту жалобу на непотребные дела попа нашего Еремея, просил прислать ревизора.

— А в чем же выражались дела его непотребные?

— А в том, что он стал в церковную кассу, як у свий карман, лазить.

— Тратил, значит, общественные деньги на личные цели? — спросил следователь.

— Не уразумил, — сказал Тихон Иванович.

Следователь поставил вопрос по-другому:

— На что тратил Еремей эти церковные деньги?

— Я уже казав: на непотребство.

— Ну а конкретно на что?

— На разврат да на пьянство… Я ему сказал: не богоугодное дело ты, отец Еремей, замыслил. Думал вразумить его, а он не слухае…

— И давно он этим непотребством занимается? — спросил Гребенников.

— Та ни. — Подумав немного, Тихон Иванович добавил: — Ранее цего я за ним не замечал, а тут як сказився, будто конец свита почуял.

— А что ж, попадьи у него нет? — полюбопытствовал следователь.

— Вдовый он.

Следователь достал из папки бумагу, протянул ее Константинову:

— Прочитайте и скажите, не знаком ли вам этот почерк?

Тихон Иванович достал из нагрудного кармана очки, приладил их на носу, взял бумагу.

«Дарагие товарищи сам я беднага рода и советска власть мине как мать родная потому коль вижу супостатов советской власти не молчу. Таким супостатом есть наш церковный староста Константинов замыслил он с церковниками дурное намеднись приезжал к нему человек из-за границы от папы римского, а может от какого другого злодея. Спешу предупредить вас как бы лиха не была».

«Ах ты, змея подколодная!» — Тихон Иванович узнал почерк отца Еремея и воскликнул в негодовании:

— Да это он!

— Кто?

— Отец Еремей, пакостник… Ишь, хитрец! Притворился! Пишеть, як малограмотный, а сам семинарию кончил. Вот подлюга, — не выдержал, выругался Константинов.

* * *

Михаил в этот вечер вернулся из командировки. Ксеня — к нему со слезами. «Что за ерунда», — подумал он. Обедать Михаил отказался, пошел к Захару — мужу Марфы. Путивцев написал заявление на имя начальника городского ГПУ. Так и так, мол, мы, коммунисты, такой-то, такой-то, ручаемся за нашего тестя. Человек он безвредный, к Советской власти лояльный, и потому просим отпустить его под наше поручительство. И две подписи. С этой бумагой отправился в ГПУ, к начальнику. Тот прочитал заявление, вызвал Гребенникова. Познакомились.

— Понимаете, товарищ Путивцев, есть у нас сведения, что из-за границы в город приехал опасный человек. Решили проверить… Теперь все выяснилось. Можете забрать тестя хоть сейчас. Однако… — Гребенников по привычке щелкнул пальцами. — Дурмана религиозного у него полная голова.

— Это я знаю, — сказал Михаил.

Тихона Ивановича он подождал в коридоре. Тот вышел — и сразу к зятю:

— Спасибо, Миша…

Михаил ответил сдержанно:

— Здравствуйте, Тихон Иванович. Пойдемте, а то дома волнуются…

Константинов видел, что Михаил чем-то недоволен, но расспрашивать не стал, только вздыхал изредка. Они вышли на улицу.

— Вот вы, Тихон Иванович, попов любите, а они вам за любовь подлостью платят.

— Та пропади они пропадом. Я их николы не любив! — зло воскликнул Константинов. — Господи! Покарай богоотступников, шо твоим именем черное дило робять… И прости меня, грешного…

Возле Степка, где стояла церковь, Тихон Иванович взял Михаила за руку:

— Погодь тут чуток. Я быстро.

Отца Еремея Константинов нашел в доме при церкви. Тот явно не ждал этого визита. Прикинулся радушным:

— Тихон Иванович, вы? Какими судьбами?..

— Не ждал, антихрист! Иуда!.. Будь ты проклят, развратник! Вор!.. Страшись суда божьего!.. — И швырнул в ненавистное, искаженное злобой лицо ключи от церковной кассы.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В сентябре пошли монотонные, нудные, моросящие дожди. Прояснивалось редко. Но осень еще только угадывалась. Листья на деревьях были зеленые, свежие, дороги просыхали быстро, выскальзывающее временами из-за туч солнце, как горячим утюгом, проглаживало их, и, даже когда выпадали по-настоящему прохладные дни, еще не верилось в то, что пришла осень, и ходили в рубашках с закатанными выше локтей рукавами.

В один из таких сентябрьских дней Михаилу Путивцеву пришла телеграмма от старшего брата:

«Приеду двадцатого поезд десятый вагон седьмой».

Комбриг Путивцев получил благодарность «за успешное выполнение правительственного задания». В Москве ему вручили путевку в санаторий РККА на берегу Черного моря, а дорога туда лежала через родные края.

Пантелей Афанасьевич стоял у раскрытого окна вагона и смотрел на приазовскую, выгоревшую за лето степь. Только вдоль железной дороги кустились заросли чертополоха и лебеды, влажно-зеленые от недавно прошедшего дождя. Желтизной отсвечивала стерня. Еще дальше чернел свежевспаханный клин чернозема.

Поезд замедлил свой бег — начались пригороды. Над высокими подсолнухами с тяжелыми, опущенными книзу шляпками кружились стремительные воробьи. На бахчах лежали арбузы. Один, расколотый, с ярко-красной сахаристой сердцевиной, валялся у самой дороги.

В Германии арбузов не было, а в Москве Пантелей тоже не успел отведать. При виде этого расколотого арбуза у Путивцева пересохло в горле.

В сиреневой кисейной дымке показались трубы металлургического завода. Мимо проплыла водокачка — поезд подходил к станции. Сам город находился в железнодорожном тупике, и поезда дальнего следования в него не заходили.

— Подъезжаем, — сообщил проводник. — Вам помочь? (Путивцев был в форме с орденом Красного Знамени на груди.)

— Что вы, товарищ… Я сам.

Пожелав попутчикам счастливого пути и взяв чемодан, Путивцев стал пробираться к выходу. В раскрытую в тамбуре дверь увидел Михаила, который легкой рысцой трусил за седьмым вагоном.

Поезд еще не совсем остановился, а Пантелей Афанасьевич легко спрыгнул с подножки и сразу попал в объятия брата. По перрону к ним уже спешили Романов и Ананьин.

— Ну, здорово, Пантелей, здорово!.. — Романов тоже обнял его.

Они расцеловались. Потом настала очередь Ананьина.

— Хорош! Хорош!.. Ничего не скажешь, — разглядывая Пантелея, говорил Ананьин, тиская руку железными пальцами.

— Рад видеть вас всех вместе. Живы-здоровы?

— Как видишь, — ответил за всех Романов. — А ты как?

— Нормально.

— Пошли, что ли…

У перрона стоял автомобиль.

— Вы, я вижу, разбогатели, — заметил Пантелей.

— Богатеем понемножку… Ты где сядешь, впереди? — спросил Романов.

— Все равно.

— Тогда я впереди сяду, если не возражаешь. Сподручней мне с моей деревяшкой.

В машине было душно, крыша нагрелась на солнце. Опустили боковые стекла.

— Как тебе ездилось, брат, в Германию? — спросил Михаил.

— Коротко не ответишь.

— А ты не коротко, — посоветовал Ананьин.

Машину мягко качнуло на выбоине.

— «Бюик»? — поинтересовался Путивцев у шофера.

— «Бюик», товарищ комбриг.

— Эх, братцы, скорее бы научиться все это делать своими руками — и автомобили, и самолеты. Тогда нам никакой черт страшен не будет. А пока приходится покупать и то и другое.

— Скоро научимся, — пообещал Романов.

— Как ты? — спросил Пантелей Михаила. — Как Ксеня?

— У меня все в порядке. Ксеня дома с Вовкой.

— Вовке сколько уже?

— Четвертый год.

— Мать не прибаливает?

— Есть немного. Как дадут квартиру, заберу ее в город. Ксеня тут не даст ей ничего по дому делать — будет отдыхать.

— Как все? Максим? Что Алексей?.. Лентяй он насчет писем. Еще весной прислал мне открытку: докладываю, товарищ комбриг, служба идет нормально, числюсь в рядах отличников боевой и политической подготовки… И с тех пор — ни слова.

— Алешка демобилизовался. Неделю уже как в Солодовке. Сегодня приезжает. С тобой хочет повидаться, — сообщил Михаил.

— Это здорово! В кои-то веки все вместе соберемся…

Машина выехала на Камышановскую. Слева осталась заводская бухта, где стояли суда подсобного рыболовецкого хозяйства металлургического завода.

— Захар теперь тут директорствует, муж Марфы, — сообщил Михаил.

Появление автомобиля на Амвросиевской вызвало оживление. Как только машина остановилась, мальчишки окружили ее, наиболее смелые пытались стать на подножку.

— Дядя, погуди…

Клим, опередив шофера (знал, что тот — противник ненужного гудения, так как это разряжало аккумулятор), нажал на клаксон в угоду ребятам.

На звук клаксона вышла Ксеня. Пантелей и Михаил вылезли из машины.

— Знакомься, — сказал не без гордости Михаил. — Моя жена.

Ксеня сразу понравилась Пантелею.

— Ну, ты уж не обессудь, если я, как старший брат… — Тут он слегка нагнулся и поцеловал Ксеню.

Та засмущалась.

— Милости просим… Сергей Аристархович, Клим Федорович, — обратилась она к Романову и Ананьину.

— Через час у нас партком, а вечером, если не возражаете, заглянем, — пообещал Романов. — А ты, Михаил, можешь остаться, раз такой случай.

— Как же так, присядьте хоть на минутку, — не сдавалась Ксеня. — Сейчас вот и Максим с Алексеем подъедут.

— Никак нельзя…

— Ждем вас к обеду, часам к шести. Не опаздывайте, — сказал Пантелей Романову и Ананьину.

— Постараемся, — пообещал Клим и тронул рукой шофера за плечо: — Поехали.

Ксеня, Михаил и Пантелей вошли во двор. Пантелей увидел в садике старика с белой бородой, в бумазейной застиранной рубашке, в холщовых штанах, в растоптанных тапочках на босу ногу. Догадался, что это тесть Михаила.

— Здравствуйте, Тихон Иванович!

Любопытство и нетерпение выгнали Константинова во двор. За годы службы в царской армии разных чинов он повидал, но красного генерала видел впервые. Босые пятки Тихона Ивановича как-то сами собой сошлись вместе. Он растерянно пожал протянутую руку. Удивился, как Пантелей узнал его, назвал по имени-отчеству. Ведь раньше они никогда не виделись.

Тут же, в саду, барахтались в траве Коля, сын Захара и Марфы, худенький мальчик лет девяти, и толстенький, с белыми курчавыми волосами, как у девочки, Володя — сын Михаила. Увидев старших, ребята перестали бороться, поднялись на ноги, отряхиваясь.

— А это что, ромб? — Коля показал пальцем на петлицу.

— Точно. А ты откуда знаешь?

— Тоже военная косточка растет, — заметил Михаил. — Все воинские знаки различия знает. А это мой, — с гордостью добавил он, подхватив Володьку на руки.

— Митька, ты чого ж на дерево злиз? А ну злазь виттеля. — Евгения Федоровна вышла на крыльцо, увидела Митьку на груше.

— А это чей же? — поинтересовался Пантелей Афанасьевич.

— Это Нюрин. Гостит у нас вторую неделю.

Митька тем временем легко, по-обезьяньи, соскользнул с дерева. Подтянул трусы, заправил в них выцветшую бледно-голубую майку и незаметно исчез.

— Та заходьте ж у хату, — пригласила Евгения Федоровна. — Чи з дорогы треба умыться? Ксеня, возьми чистый рушник у комоде.

Ксеня налила в рукомойник колодезной холодной воды, принесла чистое полотенце:

— А вот и Алексей!

Алексей почти вбежал во двор. Черные волосы — ежиком, глаза — зеленые, веселые. За ним шел худощавый Максим с Алешкиным солдатским фанерным чемоданчиком.

Алексей, увидев старшего брата, почтительно-озорно вытянулся:

— Здравия желаем, товарищ комбриг!

Снова объятия, гомон, шум во дворе.

Прихромал соседский подросток Толя. Как всегда, серьезный, сосредоточенный. На боку, на ремешке, болтался фотоаппарат, штатив — под мышкой.

— Толя! Вот молодец, что пришел. Карточку сделаешь? — обрадовалась Ксеня.

— Вам какого размера? Такого или такого? — Толя стал показывать образцы фотобумаги, сказал, сколько это будет стоить.

Толя охромел в раннем возрасте: упал с дерева, сломал ногу, и кость срослась плохо. Мать его брала в стирку белье у соседей, тем и зарабатывала. Отец бросил их и уехал неизвестно куда. Денег не хватало, и Толе приходилось подрабатывать фотографией. Сначала никакой определенной платы он не брал. Сколько дадут — и ладно. Но теперь у него была точно установленная такса. Толя любил делать карточки большие, групповые, и чтоб каждому по карточке.

— Побольше, Толя, побольше. Чтобы мы все поместились… — ответила Ксеня.

Толя засуетился, установил штатив, расставил треногу.

— Вас прошу сюда, в сторонку. Вы, дядя, — во второй ряд. Не загораживайте! Не загораживайте! Теперь хорошо.

— А теперь, Толя, сними нас отдельно. Братьев! В одну шеренгу становись! — скомандовал Пантелей.

Пантелей стал в центре — самый высокий, блондин, в мать, совсем не похож на братьев, слева — Михаил и Алексей, справа прилепился Максим, худенький, носатый.

— Внимание, снимаю. Минуточку! Еще раз…

— Ходить уже до хаты. Уси ж с дороги голодни. — Евгения Федоровна снова вышла на крыльцо. — Ксеня, та приглашай же дорогих гостей.

Ксеня, возбужденная встречей, счастливым, несвойственным ей звонким голосом приказала:

— Мужчины, марш за стол!

— После вас, Ксенечка, только после вас. — У Алексея такая же белозубая улыбка, как и у Михаила. Глаза только другие — с хитринкой, плутоватые.

«Ох, Алешка… Снятся кому-то кислицы. Не одной, наверное, голову задуришь!» — подумала Ксеня.

В доме распоряжалась Евгения Федоровна. Ей помогала розовощекая Марфа. Тяжелый дубовый стол с толстыми резными ножками выдвинули на середину. Стульев не хватало, поэтому принесли со двора две лавки. Евгения Федоровна накрыла их ряднушками, чтоб было удобнее сидеть. На столе стояла закуска: соленья, паюсная икра, моченые яблоки, терновка. Большими кусками был нарезан огромный золотистый от жира чебак. Над всем этим возвышался круглой формы высокий подовый хлеб. Евгения Федоровна всю ночь с ним провозилась, пока испекла. Жаль, тесто немного перестояло, с кислинкой получилось. Но гостям понравилось, хвалили.

Мужчины выпили водки. А женщин Пантелей угощал сладким душистым вином с «заграничным» названием — «Шато Икем».

Алексей сел сначала рядом с Пантелеем, но как только появилась молоденькая чернявая соседка Нина, подсел к ней.

Тихон Иванович, отяжелевший от выпивки и еды, допытывался у Пантелея, хорош ли немец как хозяин:

— Сын мий, Ананий, був в плену, у австрийцив. Австриец — хозяин гарный, а нимиц?.. — И наконец спросил о том, что его занимало больше всего: — Чи правда, шо ты вроде енерала?

— Не верится?

— Та не то шоб не вирилось, но хворма у тэбэ така ни енеральска. Ни тоби эполет, ни аксельбантов…

— Так я ж красный генерал, батя.

— Та так-то воно так, а усе ж таки…

За столом за разговорами просидели до вечера, зажгли лампы. Женщины стали готовить стол к обеду.

— А вот и я… — На пороге с видом заезжего факира появился Захар. В руке — ведро вареных раков, густо пересыпанных пахучим укропом.

— На шо ты цих страшилищ принис? — накинулась на него Евгения Федоровна.

— Мамаша, вы ничего не понимаете. Посмотрите, какой красавец. — Захар взял из ведра крупного, длинноусого, с огромными клешнями рака и сунул под нос подвернувшемуся под руку Митьке: — Хо!

— Захар, иди сюда, место есть, — позвал Михаил.

— Я тут примощусь, между бабами.

— Да там же негде.

— Мне много места не надо. Я, как прутик, в любую дырочку влезу.

Был он действительно сух, как прошлогодняя ветка. Еще суше Максима. Теперь, когда они сидели рядом, это было особенно заметно.

— Максим, ты чого такой невеселый? Молчишь и молчишь, — спросила его Марфа, подавая второе.

— Та хиба за моими братьями поспеешь?

— Максим у нас молчун, — сообщил Алексей.

— Та уж не такой, як ты, пустобрех.

— Ниночка, разве я пустобрех, я просто веселый. Правда?

Нина засмущалась, не зная, что ответить.

Вдруг раздался голос Романова:

— Мы не опоздали?

Из-за спины его выглядывал Ананьин.

— Это называется в шесть часов? — загремел Пантелей.

— Извиняйте. Задержались малость.

— Не извиняю! По штрафной им!

— По штрафной! По штрафной! — дружно закричали все.

— Проходите, Клим Федорович, Сергей Аристархович, — приглашала Ксения. — Садитесь, садитесь. Тут вам будет удобно.

Романова и Ананьина посадили рядом с Пантелеем. Налили в стаканы водки, поставили по тарелке с борщом.

— Вы давайте ешьте, — наказывал Пантелей.

Пока Романов и Ананьин закусывали, Пантелей подозвал Алексея:

— Куда на работу думаешь устраиваться?

— Осмотрюсь немного… Михаил вот на завод зовет.

— Правильно, — поддержал Романов, — механики нам вот так нужны, — и провел ребром ладони по горлу.

— Вы — член партии, комсомолец? — поинтересовался Ананьин.

— Комсомолец.

— Подойдет…

— А ты что ж это — беспартийного и на работу бы не взял?

— Вот видишь, Пантелей. Стоит только слово сказать, а он уже с придирками.

— Пошли, мужики, во двор, перекурим это дело, — предложил Пантелей.

Расселись на грубо сколоченной лавке под развесистой шелковицей Пантелей, Клим, Сергей, Михаил и Захар. Алексей исчез куда-то с Ниной. Максим остался в доме с женщинами.

Вечер стоял мягкий, тихий. Крупные теплые звезды струились тусклым молочным светом. На темно-синем небе густо лежала серебристая звездная пыль. Пантелей вспомнил о ночных полетах там, над Германией…

— Нет лучше воздуха, чем в наших краях, — сказал он, подумав о своем. — В Средней Азии сухо, как в духовке. На Балтике сыро. За все лето в Германии ни одного такого вечера не было…

Помолчали немного, светя в ночи папиросами.

— Тебе приходилось, брат, встречаться с немецкими коммунистами? — спросил Михаил.

— Приходилось.

— Скажи, возможна ли в ближайшее время там революция?

— А что вы слыхали о партии Гитлера? — неожиданно спросил Пантелей.

— А разве в России не было соглашателей? — вопросом на вопрос ответил Ананьин.

— Это не партия соглашателей, — возразил Путивцев. — Это значительно опаснее. Я слышал Гитлера. Он ловко играет на национальных чувствах немцев. Умело использует социальные лозунги, выдавая свою партию за партию рабочих.

— А разве меньшевики не использовали социальные лозунги? — не сдавался Ананьин.

— Использовали, — сказал Пантелей. — Не смогу я, наверное, объяснить… Но это совсем другое. Надо побывать там, пожить, увидеть все своими глазами…

— А ты как считаешь, Гитлер и его партия могут прийти к власти? — спросил Романов.

— Видишь ли, завод, на котором я был, не совсем обычный.

И Путивцев рассказал о Хейнкеле, о его заводе, об обедневших бауэрах, вчерашних люмпен-пролетариях, которых набрал Хейнкель на свой завод. Рассказал о Видере, о человеке, который не хочет даже слышать слово «политика».

— И таких, как он, в Германии немало. Но главная беда — раскол, который внесли социал-демократы в ряды рабочего класса. В таких условиях Гитлер может прийти к власти. А это враг коммунистов, враг опасный, убежденный, и борьба с ним будет трудной.

— Классовая борьба везде и всегда была трудной. Но в Германии она ведется в открытую, у нас же принимает скрытые формы, — заметил Ананьин.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Пантелей.

— На словах сегодня все за Советскую власть, а на деле у нас еще есть такие, которые стараются вставлять палки в колесо истории.

— Опять ты завел любимую пластинку, — недовольно поморщился Романов. Видно, не раз они говорили об этом.

— Это не пластинка, это мое твердое убеждение. Я уверен, что передовая линия борьбы социализма с капитализмом проходит в нашей стране. Сумеем одолеть своих внутренних врагов — никто нас не одолеет.

— Пока армию не перевооружим — опасность превеликая. Фактор времени для нас сейчас — самый важный, — сказал Пантелей.

— Вот именно! — воодушевился Ананьин. — Этой задаче необходимо подчинить все.

— А средства? — раскуривая новую папиросу, спросил Романов.

— Деньги, что ли?

— Да, средства.

— Деньги надо взять в деревне.

— А где же они в деревне? На улице, что ли, валяются? — усмехнулся Романов.

— А ты что думаешь, комсомольский вожак? — спросил Ананьин.

Михаил расправил плечи, будто собирался вступать в драку:

— Не люблю я ваших споров. Один говорит — вроде прав, другой — тоже прав.

Ананьин недовольно повел бровью:

— Дипломатом ты становишься, Михаил.

— Бросьте вы, Сергей Аристархович, приписывать мне разное… А если хотите без дипломатии… Не нравится мне, что вы… что вы…

— Ну-ну, давай-давай, без дипломатии…

— Что вы о людях не думаете!

— О каких это людях, позволь спросить? Есть люди, а есть человеки. Есть бедняк, а есть кулак, есть рабочий и есть буржуй… Всеобщего братства быть не может!

Тихон Иванович Константинов сидел поодаль, на завалинке, тоже курил, прислушивался к разговору. Слушал, слушал и не выдержал:

— А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду.

— Слыхал? — обрадовался Ананьин. — Тесть тебе подбрасывает прямо из Библии насчет всеобщего братства…

— Ты это зря, — не выдержал Романов.

— Насчет всеобщего братства?..

— Ты что, не понимаешь, о чем говорил Михаил?

— Я сейчас знаете что вспомнил? — неожиданно сказал Пантелей. — Перемышль. Как мы там в окопах сидели: под ногами — чавкающая жижа, дороги развезло, провианта не было, а Сергей притащил с нейтральной полосы кусок конины…

— Мне кажется, я никогда больше такого вкусного мяса не ел. Свежее, с дымком… Лошадь ведь только убили… — Ананьин был доволен, что разговор переменился и что Пантелей вспомнил случай, которым он сам гордился. — А помните, когда все мы собрались в двадцатом, в госпитале, у Клима, после того как белополякам дали как следует… Клим тогда получил свой именной маузер, а я ему завидовал…

— Ты сказал тогда: «Тебя пуля белогвардейская свалила, а меня вошь тифозная, а за это наград не дают…»

— Ну и память у тебя! — удивился Ананьин.

— А я тебе ответил, — продолжал Романов, — давай поменяемся: ты мне — ногу, а я тебе — маузер.

— Точно, так и сказал, — согласился Ананьин.

— Гости дорогие, шо ж вы усе цигарки палите, а пироги холонуть? — Евгения Федоровна высунулась в раскрытое окно, сделала рукой приглашающий жест.

— Пироги! Это дело! — вскочил Захар.

— Спасибо. Я сыт. Мне пора. — Ананьин поднялся.

— Куда спешить? Посиди еще, — проговорил Пантелей.

— Поздно уже…

— Пойду и я. — Романов тоже встал со скамейки.

— Ну что это, все сразу? Завтра выходной, выспитесь, — попытался удержать его Пантелей.

— Нет, пора. Ты когда уезжаешь? — спросил Клим.

— Думаю, в понедельник.

— Увидимся, значит, еще. Я зайду. — Клим пожал всем руки. — Пока…

Попили чаю с пирогами. Мужчины снова вышли во двор.

— А что, если завтра утречком на рыбалку, а? — предложил Захар.

— Сто лет не был на рыбалке, — сказал Пантелей.

— Да я вам такую рыбалку устрою — ахнете! — загорелся Захар.

— Ты не хвастай, не хвастай, — осадил его Михаил. — А то нахвалишься, а потом шиш получится. Рыбацкое счастье ведь изменчиво.

— Я вас в такие места повезу, шо, как говорится, при любой погоде…

— Рыбное дело ты знаешь, известно, — согласился Михаил. — А все ж таки…

* * *

Захар действительно рыбное дело, рыбный промысел знал. Вырос он в рыбачьем поселке на берегу Азовского моря. Отец его был атаманом рыболовецкой артели, или тафы, как тогда называли. Атаман пользовался большой властью в тафе… Он набирал артель, вел переговоры с хозяином, распоряжался ловлей и солением рыбы. От умения и ловкости атамана зависело многое.

В 1914 году, когда многих рыбаков забрали в армию, Захара приняли в артель кухарем. Он научился варить наваристую, пахучую тройную уху, запекать в золе полупудовых сазанов, начиненных мелко резанным луком, чесноком и петрушкой. С николина дня до покрова, с мая по октябрь, артель кочевала но побережью и питалась одной рыбой. Только хлеб покупали. А к нему — свежепробойная осетровая икра, судачья икра, засоленная в мешочках, свежевяленые, распластанные на две половинки чебаки, сухая тарань. Все это хозяйство и было на Захаре.

Потом он стал засольщиком. Артель промышляла тогда сельдь. Она хорошо ловилась в лиманах Азовского моря в марте, а в мае наибольший улов брали в гирлах Дона. С наступлением холодов сельдь уходила в теплые черноморские воды, и осенью наилучший лов был в Керченском проливе.

Все специальности в артели испробовал Захар. Был лямщиком, а в последние годы ходил уже крылашом — помощником атамана.

Брали они рыбу разную. Промышляли на косах. По северному берегу Азовского моря рыбными косами считались Федотова, Обиточная, Бердянская, Белосарайская, Кривая и Беглицкая. Эти песчаные или ракушечные косы вдавались далеко в море и продолжением имели песчаные или ракушечные отмели. Мелководье и твердый грунт под ногами были удобны при тяге невода.

На Белосарайской косе хорошо ловилась белая рыба — сула, чебак и тарань. К Беглицкой подходили белуги, иногда достигающие размеров лодки. Теперь в эти места водил Захар два рыболовецких бота, которыми он командовал.

Но на рыбный промысел Захар смотрел как на работу, а для души, для интереса любил он рыбалку обыкновенную, с удочкой, и увлекался ловлей раков.

* * *

Пантелей и Михаил спали во дворе на лежанке, под шелковицей. Ночь была теплой, а к утру роса увлажнила старые ватные одеяла. На свежем воздухе после вина спалось крепко. Захар еле растолкал их. Михаил с трудом открыл глаза.

Над головой поскрипывали раскачиваемые ветром ветки. На нижней сидел щегол, чистил перышки. Свистнул пару раз еще робко, сонно. На соседней груше под порывами ветра колыхались тяжелые желтоватые плоды, похожие на маленькие колокола. Казалось, они вот-вот зазвонят. Под деревьями медленно рассасывались синевато-серые предрассветные сумерки. Небо было в тучах, низким, темным.

— Погодка, конечно, не очень, — сказал Захар, доставая из кармана самосад и присаживаясь на пень. — В море не выйдешь. Но мы станем в гирлах Дона, в камышах, в затишке.

— Доберемся туда? — спросил Пантелей.

— Доберемся.

Решили выехать с ночевкой, взяли продукты: помидоры, вяленый чебак, каравай хлеба, кусок лакерды, вареные яйца.

По дороге в бухту рассказывали всякие истории. Михаил вспомнил, как зимой он провалился возле бухты. Из заводской трубы там выходила теплая вода. Он не знал этого, решил сократить путь — пошел по льду и провалился. Место было глубокое, еле выбрался. Пришел домой — зуб на зуб не попадает. Ксеня давай растирать его спиртом, ну и внутрь, конечно, принял…

— Когда я служил в армии, то однажды литр водки выспорил, — сказал Захар. — Призвали меня в двадцать первом голодном году. Организму, конечно, жиров не хватало. А тут завскладом, этакий змей-искуситель: «Съешь, говорит, килограмм масла?» — «Запросто», — отвечаю. «Давай поспорим на литр водки?» — предлагает он. Не знал я, что он таким манером уже два литра водки выспорил…

Ну, взялся я за дело. Килограмм — кусок приличный, и хотелось, чтобы он поскорее уменьшался, поэтому отрезал я кусками большими — и в рот. Грамм триста съел, чувствую: не могу больше. Я кусок — в рот, а он у меня — обратно. Завскладом тоже, конечно, видит это и уже предвкушает выпивку. Развеселился, стал похохатывать. А на меня страх напал. Ведь ежели проспорю, не только водку придется ставить, а масло отдавать. А где я его возьму? Купить невозможно, а если и найдешь, то за какие деньги? Надо держаться, думаю. Кусок масла двумя пальцами толкаю в глотку, а завскладом, само собой, хохочет — весело ему. Не верит, конечно, что я справлюсь. От хохота даже икать стал. Ну, а я собрался с духом. Перелом во мне какой-то произошел. Уже пальцами не проталкиваю — само масло скользит. Спорщик мой уже не хохочет так весело, как прежде. Что-то нервное появилось в его смехе. Будто давиться стал: «Ха! Ха!..» А у самого лицо вытягивается, бледнеет, как дыня становится. А когда масла осталось грамм сто, меня стал смех разбирать. Но сдерживаюсь. Преждевременно. Последний кусок прикончил, остатки с пергамента соскоблил ножиком — и в рот. И тут уж мы с ребятами из нашей роты, моими болельщиками, дали себе волю. Смеемся, один другого подзадоривая. Смеялись, смеялись — и вдруг чувствую: подступает. Я вскочил. «Куда?» — кричат ребята. «На кудыкину гору!..» Хорошо, уборная недалеко была. Посидел. Только вышел — опять… Трое суток меня несло.

За трое суток будто весь воздух из меня выпустили, и вот с тех пор никак не надуюсь, — закончил свой рассказ Захар.

Пантелей смеялся тихо, а у Михаила от смеха даже слезы на глазах выступили.

* * *

За поворотом открылось море — все в белых барашках волн.

— А ветер будто усилился, — заметил Михаил.

— Та не. Это так кажется, потому что вышли на открытое место, — пояснил Захар. — К ночи угомонится. Доберемся до гирла, а там будет тихо, как в бухте.

В бухте действительно было тихо. Местами только рябило. У западного мола рябь была покрупнее. Рыболовецкие боты — хозяйство Захара — «Буревестник» и «Восход» сонно клевали бушпритами. Зато у восточного мола поверхность воды была как стекло. Эту часть бухты защищали крутой восточный берег и высокая железобетонная эстакада. В ее железных переплетениях, наверху, зловеще завывал ветер.

Увидев спускавшихся в бухту по тропинке людей, из деревянной будки вышел сторож с берданкой за спиной. Узнал Захара, закричал:

— Захар Петрович! Табачком не разживусь?

— Идите к моторке, а я сейчас подойду, — сказал Захар Пантелею и Михаилу.

Пантелей и Михаил по молу подошли к кнехту, к которому была привязана «Ада». Михаил за веревку подтащил лодку к берегу. Сложили в нее поклажу, уселись на банки, закурили, а Захара все не было.

— Это такой копун! Такого копуна, как Захар, я еще не видел, — сказал Михаил. — Ну, что он там делает? Отсыпал табаку — и иди…

— Спешить нам некуда… Вообще я думаю, что из рыбалки нашей ничего не получится, — высказал предположение Пантелей.

Наконец пришел Захар. Стал возиться с мотором.

— Давай крутану, что ли? — предложил Михаил.

Мотор завелся с пол-оборота. С минуту простояли еще, прогревая двигатель. Потом Захар повел лодку к выходу из бухты.

Сразу за молом началась толчея волн, и моторку резко положило на правый борт. С полчаса шли в жесткой болтанке под градом прохладных брызг. Но вот Захар развернул лодку кормой к ветру. Теперь волны гнались за ними.

Пантелей зачерпнул горсть воды рукой.

— Цветет, — сказал он.

— Уже недели три…

В августе Азовское море начинало цвести. Светло-зеленая вода густела, будто в нее засыпали мелкую крупу. В тихую погоду на поверхности лежали длинные зеленые косы водорослей. В облачные, ветреные дни, как сегодня, они змеились в пепельно-серой от ила воде и казались синими.

Надо было иметь особое чутье, чтобы вести моторку сквозь этот цепкий живой лабиринт. Чем ближе к гирлам Дона, тем кушири становились гуще. На винт наматывались вороха прилипчивых зеленых кос. Иногда приходилось останавливаться, давать задний ход, чтобы освободиться из зеленого плена.

В гирлах Дона вдоль проток плотными стенами стояли камыш и чакан.

В погожий день каких только здесь птиц не увидишь! Когда забрасывали тоню, крачки слетались к ней, вились над водой. Наиболее смелые садились на верхнюю веревку невода и подстерегали рыбу, которая выпрыгивала, стараясь выскочить из невода.

Ближе к болотистым местам жили кулики, юркие каравайки, серые цапли.

Прямо в камышах водились красные кобчики. Целые стаи белых пеликанов с криком проносились над самой водой. Но сейчас везде было пусто. Ветер загнал все живое в камыши.

Нечего было показать Пантелею, и Захар злился на погоду. Он долго водил лодку по протокам, выбирая удобное и рыбное место. Наконец направил лодку в камыши и заглушил мотор.

— Попробуем для начала здесь… — сказал он.

Михаил и Пантелей занялись удочками, а Захар для пробы снарядил одну раколовку. В сеточку завернул краюху хлеба, натертую чесноком, кусок макухи, все это положил в «домик».

— На запах идут? — поинтересовался Пантелей.

— Для всякой живности запах — первое дело, — ответил Захар.

Он бросил раколовку против течения, но, как только она вошла в воду, ее понесло. Веревка натянулась, а раколовка на дно не села. Захар вытащил ее, добавил груза, но снова ничего не вышло. Течение было слишком сильным.

— Поудим пока, — предложил он. — Кидайте прямо в камыши. Рыба сейчас, как и мы, отстаивается в затишке.

Михаил поймал несколько таранок, а Пантелею попался большой лещ. Чтобы вытащить рыбину, Захар и Михаил отставили свои удочки, стали помогать удачливому рыбаку.

— Не тяни! Попусти немного! — командовал Захар. — Михаил, подай садок… Вот мы тебя сейчас, красавец… Ну иди, иди сюда…

Лещ был килограммов на шесть. В четыре руки держали его Пантелей и Михаил, пока Захар освобождал рыбу от крючка. Когда все было закончено, Захар предложил:

— По случаю удачи и для сугрева — по маленькой…

Из брезентовой сумки он вытащил пол-литра водки, металлическую кружку, хлеб, помидоры. Нарезал лакерды. Первому поднес Пантелею.

— Не думал я такую рыбину поймать, — сказал Пантелей.

— Это еще что… — Захар выпил, вытер рукавом губы. — В следующий раз на сома пойдем, на сазана… Это настоящая рыбалка…

— А сазан тоже на червя берет? — спросил Михаил.

— И на червя тоже… Только и сом, и сазан цветное любят, яркое…

— Это как же? — снова спросил Михаил.

— А так… Сазан хорошо идет на зеленого капустного червя. А однажды я штук семь вот таких сазанов вытащил на вареники с вишнями…

Михаил засомневался:

— Захар, брось выдумывать!

— Ей-богу же! На червя, на рыбу — не брал… Дай, думаю, кусок вареника с вишней наштрыкну — тоже ведь цветное. И пошло…

— И пошел, и пошел заливать… — не выдержал опять Михаил.

— Да ей-богу же! — снова побожился Захар.

— Ну, это почему же он на червя не шел, а на вареник клюнул, а? — не отставал Михаил.

— А это ты у него спроси…

— Ну а сам как ты думаешь? — спросил Пантелей, все еще не зная, верить или не верить Захару.

— Думаю, что для разнообразия. Надоело ему все. А тут что-то новое, цветное, и есть можно… Вот и пошел…

К ночи ветер стих. Мрачно шумящие камыши примолкли, свесив пышные султаны над струящейся водой.

Захар снарядил шесть раколовок. Забросил первую, потянул слегка за веревку — раколовка села на дно. Привязал веревку к пучку камышей, повязал кусок тряпки, чтобы приметить место. Михаил сел на весла, немного отвел лодку, и здесь они поставили вторую раколовку. И так, двигаясь по протоке против течения, поставили все шесть.

Смеркалось. Небо на востоке затянуло хмарью. Но запад еще алел, быстро угасая.

Уже в полной темноте Захар поднял первую раколовку. По тяжести, по натяжению веревки догадался: есть. Все с нетерпением ждали, когда из воды вынырнет сетчатый «домик». Вот показалась его верхушка, вот и весь он вынырнул. На краю раколовки сидел большой рак и поводил длинными усами. Внизу копошилось несколько штук помельче.

— Скорей! Скорей! Уйдет! — закричал Захар. Ему очень хотелось, чтобы выезд был удачным.

Погребли по протоке вверх: в каждой раколовке было по десять — пятнадцать штук. Захар разрезал свежую тарань, застрявшую в раколовке, и надел ее на проволоку.

— На свежую рыбу еще лучше пойдут, — пояснил он.

Стало уже совсем темно. Ночь густела. На востоке вспыхнул багровый всполох, осветил все вокруг: и чернильно-блестящую воду, и матово-темные стены камышей, и низкое темно-пепельное небо.

И вдруг раки перестали идти. Вытащил одну раколовку, вторую, третью. Только в одну попал маленький рачок. Захар выбросил его в воду: пусть растет.

Всю жизнь Захар провел на море, но ни он, ни другие рыбаки не могли объяснить, почему вдруг так бывает: идет рак, идет и потом вдруг как обрежет. То же самое и с рыбой. С вечера такой клев, что дух спирает от радости, а утром, на зорьке — время испытанное, рыбное, — клева никакого нет. Бывает наоборот: с вечера не берет, а на зорьке не успеваешь забрасывать удочку.

Захар стал поднимать последнюю раколовку — веревка натянулась как струна. Потяни еще — лопнет. Зацепилась за что-то. Михаил подвел лодку с другой стороны. Ничего не выходило. Вспыхнул тусклый свет карманного фонарика. Захар берег батарейку, редко пользовался фонарем. Раколовку терять было жаль, но и в воду лезть не хотелось.

— Я сейчас посмотрю, что там… — Пантелей снял рубашку.

— Да вы что, Пантелей Афанасьевич! Да я этого не допущу. Я сам… — Захар вскочил.

— Сиди, сиди, Захар. Я люблю ночные купания…

«Правду он говорит или нет? Какие там ночные купания», — усомнился Захар.

И снова багровый всплеск осветил и протоку, и камыши, и лодку, в которой стоял Пантелей уже в трусах.

Взявшись руками за борт лодки, он легко скользнул в воду. Держась за веревку одной рукой и загребая другой, Пантелей подплыл к тому месту, где веревка уходила в воду. Нырнул. Глубина здесь была небольшой — метра три. Руки уперлись в илистое дно. Вот и раколовка. И вдруг что-то холодное и скользкое коснулось его — он резко дернулся в сторону. Змея! Поплыл под водой, потерял ориентировку, пошел не вверх, а в сторону. Наконец сориентировался, вынырнул.

— Я думал, сом играет, — услышал он голос Захара.

— Ну, что там? Может, я помогу? — предложил Михаил.

— Ничего, я сам…

«Никакая это не змея», — сказал себе Пантелей.

— Захар, топляки тут могут быть? — спросил он.

— Редко, но попадаются, однажды я здоровенный дрючок вытащил. Чуть леску не оборвал.

— Я сейчас еще попробую…

На этот раз Пантелей осторожно пошел под воду и там, под водой, тоже осторожно повел по раколовке и снова натолкнулся на скользкий, сужающийся к концу комелек. Это действительно был топляк. Пантелей отцепил раколовку. Вынырнул.

— Тяни! — скомандовал он.

Захар легко вытащил раколовку. Пантелей подплыл к лодке, подтянулся на руках.

— А вы, Пантелей Афанасьевич, того, — уважительно заметил Захар. — Не робкого десятка… Конечно, я знаю: вы человек геройский, но все ж таки ночью лезть в воду в незнакомом месте — не всякий решится!..

Пантелей выкрутил трусы и стал одеваться. Первые капли дождя коснулись рук, лица. Это было похоже на легкие прикосновения холодных маленьких булавок.

Захар и Михаил натянули брезент. Все трое забрались под него. Здесь пахло тиной и рыбой, но было тепло, уютно. А дождь все припускал.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В Солодовке на общественном поле собрали первый урожай. Хороша была бахча в молодом колхозе.

Место для бахчи выбрали удачное — на пригорке, открытое, солнечное, хорошо продуваемое ветром. Одно неудобство — близко дорога. Сторожем на бахчу отрядили Мартына Путивцева.

Мартын сторожевал охотно. Соорудил вышку, сделал шалаш, взял с собой дворового пса Буяна.

Весь сентябрь подводами возили арбузы и дыни, а все вывезти не смогли. Набили ими подполы, сараи, а на поле, среди сухой ботвы, еще лежали собранные в кучи ажиновские арбузы с сахарно-сладкой сочной сердцевиной и отдельно дыни: зеленые огурцовки с медовой мякотью; скибастые — длинные, гладкие; шершавые — круглые, с потрескавшейся кожурой, сахарно-крупитчатые внутри.

Раз в день тетка Химка приносила Мартыну горячую еду: постный борщ, пшенную кашу с салом, пирожки с фасолью, с требухой, печеный кабак. Чем не жизнь? Мартын Путивцев сидел невылазно на бахче до покрова дня, а на покров раненько утром собрался и пошел в деревню.

На покров в Солодовку съезжались жители соседних сел. На престольный праздник из Ростова прибывал архиерей. На площади у церкви устраивалась ярмарка.

По пути Мартыну попадались принаряженные женщины, кое-кто из мужчин был уже под хмельком. Молодые приветствовали Мартына степенно, уважительно, сверстники еще издали кричали:

— С праздником тебя, Путивец!

Мартын свернул в проулок, к правлению колхоза. В тесной хате, где помещалось правление, было пусто. Один только Демьян с деловым видом корпел над бумагами, разложенными на столе. Лицо его было хмурым, в зубах потухшая цигарка.

— Здоров, брат! Ты и в праздник робышь? — спросил Мартын.

— Кому праздник, а кому маета одна…

— А чего ж маета? — простодушно поинтересовался Мартын.

— А того, что все это есть леригиозный дурман. З им надо бороться, а як? Шо ж мэни, поперек дороги ложиться, шоб архиерей не проихал?

— Хай йдэ, на шо вин тоби? Ховай лучше ци бумажки, та пидымо на площадь.

— А ты на кого бахчу покынул? — Демьян напустил на себя строгость.

— Та ни грэца тим гарбузам не зробиться за день. Буян посторожуе, а к ночи я прыйду…

— Цэ не дило, Мартын. Бачишь, народ на ярмарку брычками валэ. Гарбузы можут поворовать. Коли тоби так приспичило, нехай Химка день посыдэ.

— Заставишь ее черта лысого. Она з утра разрядилась в пух и прах. Семечек нажарила, торговать будэ. Пишлы заместо меня кого-нибудь.

— Кого? И шо скажут селяне: председатель брата своего ослобонил от працы в церковный праздник?

— Ну тоди иды и сам сторожуй. Ты — партейный, церковных праздников не признаешь…

— Хочешь мэнэ на посмишки выставить? Председатель, та будэ с берданкой на вышке стоять…

— А шо ж ты за шишка така на ровном мисте! — озлился Мартын. — Чи давно ты стал такым важным? Седня ты — председатель, а завтра тебя — геть, а я, твой брат, им и зостанусь.

— И на шо тоби здався цей престол? Чи ты в бога вируешь? — уже тоном ниже сказал Демьян.

— Вирую чи не вирую, а отцы и деды наши в цей день не робыли.

— Так то ж когда було, а зараз Совитска власть, — не сдавался Демьян.

— А шо вона, Совитска власть, придумала заместо старых праздников?

— Сегодня лекция будэ и кино…

— О! Кино! А ты хочешь, шоб я на бакши сидел? — уцепился Мартын за новый довод.

— Ну гарно. Иды вже, — согласился Демьян. — Тильки к ночи шоб був на бакши.

Несмотря на ранний час, на улицах деревни было уже людно. На молодых женщинах — яркие цветастые платки; парубки — в пиджаках нараспашку, чтобы видны были расписные рубахи; старушки — в темных юбках и кофтах; старики — в поддевках, в сапогах, густо смазанных дегтем; на головах у некоторых красовались новенькие фуражки с лакированными козырьками.

Разноцветные людские ручейки стекались к площади перед церковью.

Здесь на лотках и прямо на возах уже были разложены товары: белые шерстяные платки, шелковые полушалки, расшитые цветами, кофточки разных фасонов, бусы, мониста, ленты. На другой стороне базарной площади бойко шла торговля разной снедью. На прилавках в высоких глиняных глечиках стояло кислое молоко, покрытое желто-коричневой корочкой каймака; на бумаге были разложены куски матово-белого сала с розовыми прожилками; вкусно пахла чесноком домашняя свиная колбаса.

— Кому терновки?! Ох и гарна ж терновка!.. — выкрикивала молодая розовощекая женщина в сиреневом платке.

— Дядя! Откушайте моченого яблучка…

Мартын Путивцев взял на пробу яблоко, надкусил. Кисло-сладкий холодный сок прыснул в рот. Потом Мартын взял на пробу помидорину в чапре. Так, переходя от лотка к лотку, Путивцев в свое удовольствие отведывал разную разность.

Рыбаки из Приморского на ярмарку привезли вязанки серебристых рыбцов, светящихся на солнце желтым жиром; икряные вяленые чебаки размером с доброго поросенка висели на прочных шпагатах; свежепросоленная донская сельдь продавалась на десятки. Пробовать тут было нечего, и Мартын пошел к ряду, где продавали сладости. Тут было полно ребятишек, они, как осы, вились около лотков. На полках горками лежали сдобные расписные пряники — лошадки и барыньки, красные петушки на палочках, темно-янтарный мед в сотах, молочно-сахарные тянучки, сладкие маковки ромбиками.

Все уже были возбуждены праздничным гомоном, многолюдьем, ожиданием. Наконец на главной улице показался фаэтон на дутых шинах, запряженный тройкой серых лошадей в яблоках. На козлах примостился важный кучер. Сам архиерей, в черном клобуке, с ниспадающим на плечи покрывалом, восседал сзади на мягких подушках.

У ворот церковной ограды его встречали священники в ризах. При подъезде кучер круто осадил лошадей, а священники поспешили навстречу экипажу. Осенив крестным знамением собравшихся, архиерей ступил на ковровую дорожку, которую специально постелили к его приезду. Священники подхватили владыку под руки и торжественно повели его ко входу.

Мартын вместе с другими прихожанами вошел в церковь.

В церкви после солнечного света, пока не привыкли глаза, казалось темно. И только на амвоне под образами богородицы и Христа ярко мерцали огненные язычки множества свечей. Как только архиерей вошел в церковь, на клиросе раздались звонкие молодые голоса певчих.

Начался обряд облачения архиерея. Иподьяконы держали на руках отливающие золотом одежды.

Протодьякон, специально приехавший из города на праздник, зажав между пальцами в поднятой руке перекинутую через плечо парчовую ленту — орарь, густо забасил:

— Блаааагоооослооовииии, влааааадыыкооооо!..

Архиерей поднял руку, сложив персты:

— Благословенно царство отца и сына и святого духа ныне и присно и во веки веков!..

Хор на клиросе подхватил:

— Аминь!..

Торжественная служба продолжалась около двух часов. Мартын уже стал томиться. Привычное время завтракать миновало. Сосущее чувство голода холодило желудок. Среди молящихся женщин Мартын увидел свою жену. Она крестилась с таким усердием, успевая еще поглядывать по сторонам — кто как одет, что Мартын загрустил. Черта лысого она раньше полудня домой явится, а у него желудок уже сейчас подвело. «Пийду к Максиму, — решил он. — Вин, мабудь, дома».

* * *

В хате было тихо, чисто прибрано, уютно. Максим лежал на припечке, на старом полушубке, и дымил самосадом. Пока женщин не было, можно было подымить и здесь, с удобством… Но удовольствия от курения в то утро он не получил. Невеселые думы одолевали его. Более двадцати лет безвыездно прожил он в Солодовке. Крестьянская работа была привычна ему, и весь уклад деревенской жизни был привычный, размеренный. Город пугал своей неизвестностью, многолюдьем. Пока шли только разговоры о переезде в город, думалось: когда-то еще Михаил получит квартиру, да и какой она будет — ведь для их семьи нужен целый дом. Не верилось и в то, что мать, Фекла и Алексей бросят насиженное место и поедут жить в город. Но вот все решилось. Максим понимал, что Фекла и мать переезжают в город из-за него, вернее, из-за Евдокии.

Максима женили в восемнадцать лет, а Фекле в ту пору был двадцать один. Феклу он знал столько, сколько помнил себя. Жила она по соседству, росли они вместе, играли. Но дружбы между ними никогда не было, не было у него и любви к ней. Женился он по настоянию матери. Отца уже не было в живых. Михаил только уехал в город, а мать прихварывала, и управляться с хозяйством ей становилось все труднее.

Как-то они пололи огород. Притомились, присели.

— Женился бы ты, сынок, все помощница будет, — сказала Анастасия Сидоровна.

— На ком?

— Да хотя бы на соседке нашей, на Фекле…

Максим взял грабли, стал молча сгребать траву в кучу.

— Ну чого мовчишь?

— Пидстановки, мам, у нее тонки, того гляди — перело-мются…

— И скажешь тоже… Ноги як ноги…

К этому разговору Анастасия Сидоровна возвращалась часто.

Фекла давно уже на выданье, а жениха не было. Вот и присмотрела она соседа. Поразмыслив, решила, что сначала надо завоевать расположение матери. Неизменно была с нею приветлива, при каждом удобном случае предлагала свою помощь в хозяйственных делах. Расчет ее оказался верным. Максим все-таки женился на ней.

На третий год супружеской жизни Фекла понесла, но ребенок родился мертвым. И с тех пор Фекла мучилась женской болезнью и стала сторониться Максима.

В прошлом году на престольный праздник Максим вот так же сидел дома. Скрипнула дверь в сенях.

— Есть тут кто живой?

— Евдокия, ты? — спросил Максим.

— Я!.. А маманя где? Я вот пирог с курагой вам принесла. Угощайтесь.

Евдокия жила через три дома от Путивцевых. Мужа ее убили в гражданскую войну. Ей уже было за тридцать, но была она налитой, с высокой девичьей грудью. Не раз ловила она на себе взгляды Максима и знала, что нравится ему. В последнее время будто ненароком стала заходить тогда, когда дома, кроме Максима, никого не было.

И в тот день выбрала удобный час.

— Чего такой худой, аль не кормят тебя тут, али жена заездила?.. — игриво спросила Евдокия. — Пойдем ко мне. Я тебя борщом с курятиной угощу. И шкалик у меня припасен… Ну, чего молчишь? Кого боишься? Никто не увидит, все в церкви…

— А я не боюся.

— Тогда пошли…

У Евдокии тоже никого не было дома…

Максим вышел от зацеловавшей его Евдокии с чувством необыкновенной, давно забытой легкости во всем теле.

С того дня все и началось. Встречались тайно, но как ни хоронились, а вскоре тайное стало явным. Фекла набросилась на мужа с лютостью женщины, которая ничего уже не может дать мужчине, но имеет на него супружеские права. Мать тоже гневалась, обзывала его всячески, чего Максим никак от нее не ожидал. Сначала он молчал, а потом озлился:

— А вы не бачите, як мы живем? Спим и то порознь. — И добавил твердо: — Уйду я к Евдокии…

Мать растерянно замолчала, Фекла завыла в голос. Максим, проявляя характер, хлопнул дверью и вышел на улицу.

И стали они с того дня обхаживать его. Особенно мать старалась, била на его жалостливый характер:

— Куды ж она, сынок, теперь денется, хворая… Це ж не ее вина, а беда…

Максим слушал, и жалость действительно подкрадывалась к его сердцу. Но иногда эти причитания раздражали его, и он однажды сказал:

— Ну, хворая… А мне шо ж теперь? Жить, як кнур, так я не кнур.

И мать поняла, что отвадить его от Евдокии не удастся. Вот тогда и надумали они с Феклой переехать в город, к Михаилу, как только он получит квартиру.

Максима и Феклу Анастасия Сидоровна хотела отправить сегодня же вместе с Михаилом, а сама решила еще пожить в деревне, пока не найдется покупатель на дом. Но Максим уперся:

— Це дило не женско. Вы с Феклой езжайте в город, а я тутычки ще побуду.

— Не соглашайтесь, мама, не соглашайтесь! — настаивала Фекла, но на этот раз Анастасия Сидоровна прикрикнула на нее:

— Цыц!

Она знала сына лучше и поняла: уступить ему надо сейчас в малом — пусть потешится напоследок.

* * *

После окончания службы в церкви Анастасия Сидоровна предложила Фекле:

— Пидемо на кладбище, попрощаемся со своими…

— Шось в нутрах, мама, у меня болит. Пиду я лучше до дому, полежу.

Не такая работящая оказалась Фекла, какой обещала, когда была в девках. Да к тому же и не без хитрости, не без притворства. Когда немочь, а когда и лень мешала ей взяться за работу. Вот и сейчас. Нарядилась, намазалась, в церкви лихо поклоны отбивала, а могилки родных проведать — хворая.

— Квелая ты. Шо ж с тобою будэ, когда ты старухой станешь?

— Та до старости, мама, може, и не доживу.

— Ну, ну. Иди, — разрешила Анастасия Сидоровна.

День клонился к полудню. Солнце припекало. На лбу у Анастасии Сидоровны выступила испарина. Она вынула из-за пазухи батистовый платок и вытерла лицо.

Сельское кладбище находилось тут же, за околицей, а за ним начиналась степь. Где-то в вышине длинными трелями выстреливал дубонос. Потом Анастасия Сидоровна увидела его. Он кружил над одним местом, будто что искал, будто что потерял. Может, подружку? Анастасия Сидоровна подумала о том, что Фекла не пошла не потому, что болезнь ее схватила, — не похожа она на больную, а чтобы последить за Максимом. Она и ночами не спит, ворочается да прислушивается.

Нет у Феклы гордости. А без гордости женщина — что тыква пустая. И ее Афанасий тоже, бывало, на сторону поглядывал. Раз приехал с ярмарки из города пьяный, а пиджак весь в белых волосах, женских, и запах от него чужой, городской, приторный. Нелегко ей было пиджак этот чистить. Вышла во двор, а слезы душат. «Кошка шкодливая, шоб ты издохла», — ругала она про себя соперницу. Но утром виду не подала, а он тоже, как пес, ласковый да сладкий в речах, хоть чай пей с евойными словами.

И на сенокосе бабы его видели с толстой Акулькой. И тоже она ему ничего про то не сказала. Сердце поболело-поболело и перестало… Может, за то и любил он ее — за доброту, за сдержанность, за терпеливость, за то, что она понимала: горшок разбить легче, чем склеить… И она его любила. Здоров он был как бык. Казалось, износу ему не будет. Горяч в работе, в веселье ненасытен. А иногда замолчит — и весь день промолчать может. Видно, тогда уже болезнь червивила его…

Ох, давно это было. Временами даже не верится — было ли? Не сон ли приснился? Нет, не сон. Вот могилка его… Верно, уже и косточки истлели… Слезы медленно текли по ее впалым щекам, собираясь в морщинах. Не по усопшему плакала она, по нем она уже все выплакала раньше. Плакала она по себе, по своей жизни — хороша ли, худа ли она была, а ее уже не вернешь. Придется ли увидеть еще родные места? И ее, видно, болезнь точит. Ночью проснется от боли внутри, где-то под сердцем, а боль будто утихает, будто прячется, а потом снова…

Анастасия Сидоровна присела на могильный камень. Его нагрело солнце, но откуда-то изнутри он излучал холод остывшей за ночь земли. Терпко пах разогретый ковыль. Седые пряди ее трепал легкий ветер. Он был тоже теплым и ласковым, напоенным запахами степи и осенней свежестью. Думы об Афанасии, о мертвом, ушли, и сердце и разум обратились к живому, к Максиму.

Верно. Из-за его блуда решила она переехать в город, но не только. Когда рожала сыновей, радовалась. Но теперь, на старости лет, жалела: не обзавелась дочерью. Чтобы было где голову приклонить. Сыновья хороши, пока растут, а выросли — держи их за крылья. Пантелей давно отрезанный ломоть. Алексей — тоже непоседа, легкий — с таким жить суетно. Михаил всем хорош, но у него жизнь своя, и в этой жизни ей, матери, будет отведено малое место. Можно было бы с Максимом жить, если бы у него такая жена была, как Ксеня. Вот такую дочку она хотела бы иметь: подельчивую, чистоплотную, ласковую! Такая зря не обидит, не будет ждать, пока за нее другой работу сделает. Хоть и не дочь она ей, а лучше с нею век доживать.

* * *

После полудня в Солодовку на двух бричках приехали Михаил Путивцев, Клим Романов и Кузьма Хоменко. Был выходной день, и Михаил уговорил Романова поехать с ними. Ему давно хотелось показать Климу Солодовку, да и Клим давно собирался посмотреть родину своего фронтового товарища, Пантелея. А заодно поговорить с председателем, узнать, какая помощь требуется подшефному колхозу. Хоменко же напросился сам:

— Помогу вам при переезде.

Хоменко на пильгерстане больше не работал после той злополучной аварии. До этого Кузьма отлично сдал экзамен на машиниста пильгерстана. Председатель комиссии, немец Фридерикс, даже языком прищелкнул, выразив тем самым свое одобрение точным ответам молодого русского.

— Посмотрите, какие у него красные глаза, — сказал он своим коллегам. — Видно, ночи не спал, штудировал. — И добавил: — Не правда ли, он похож на рассерженного, нахохлившегося воробья?

Хоменко был мал ростом, коренаст, а волосы жесткие, белесые, как щетина. Глаза действительно красные, воспаленные. Кузьма был близорук и скрывал это. Врачи давно прописали ему очки, но он стеснялся носить их, а болезнь тем временем обострилась. Только когда случилась авария и на заседании комитета комсомола разбирали случившееся, Кузьма во всем сознался. Нашлись горячие головы, которые потребовали выгнать Хоменко с завода и записать ему выговор по комсомольской линии, но тут поднялся Михаил:

— Я не согласен. Да, Хоменко обманул нас, но с какой целью?..

— Все равно, — раздалась реплика.

— Нет, не все равно… Конечно, на пильгерстане он работать не может, но парень он грамотный и мог бы быть полезен заводской комсомольской организации.

— Я думаю, это будет правильно, — подал голос присутствующий на заседании Романов, и судьба Хоменко была решена.

Кузьма теперь носил очки, это придавало ему солидность, он стал казаться старше своих лет, а комсомольцы прозвали его профессором.

Михаил и Клим Романов ехали на одной бричке, «профессор» следом, на другой. Миновав пригорок, они стали спускаться в ложбину, по косогору, на котором и разбросала свои домики Солодовка.

Анастасия Сидоровна уже пришла с кладбища, была дома. Фекла, пока не было свекрови, успела погрызться с Максимом. Но приезд незнакомых людей сразу всех в доме примирил. Началась обычная в таких случаях суета. Анастасия Сидоровна погнала Феклу в погреб за малосольными помидорами и огурцами, стала накрывать на стол, желая первым делом накормить приехавших. Но Романов запротестовал:

— Спасибо, мамаша, перед отъездом мы плотно поели.

— Мы, мам, лучше пройдемся, — сказал Михаил. — Я товарищам село наше покажу. А вернемся — тогда и закусим.

— Та шо там смотреть? Село як село. Ни речки, ни озера нема. Була когда-сь речка у Красном яру, а теперь там один паслен растэ.

— Не место красит человека, а человек место, — сказал Романов. — Пантелеем вашим мы гордимся. Михаил, я уверен, тоже будет большим человеком. Добрые у вас и младшие сыновья. Такие люди новой нашей жизни очень нужны…

Эти слова растрогали Анастасию Сидоровну.

— Ци слова для матери радисть. Жаль, Афанас не чуе. Була сьодни на його могильци… — Анастасия Сидоровна обернулась к Михаилу: — Як помру, сынок, поховайтэ мэнз рядом с батьком.

— Та шо вы, мам, про смерть балакаете. Чи хвориете вы, чи шо? — подала голос Фекла.

— Хворий чи ни хворий — всьому свий час. Афанас — он не хворав, а час прийшов — и бог забрав.

— Не надо думать об этом, мама, — попросил Михаил.

— Та я и не думаю, сын. Так, к слову прийшлось.

* * *

— Вот это и есть наш Красный яр, — говорил Михаил. — Раньше он Черным звался. Текла по дну его речушка. А дно было черным. Антрацитная жила тут проходила. И вода казалась черной, вот поэтому яр и прозвали Черным. А уж в гражданскую, когда стоял здесь отряд есаула Семилетова, порубили здесь белоказаки десять своих односумов, которые хотели к красным перейти. Кровищи тут было — все кусты красные. Совсем озверели беляки: зло их жгло, что и казаки стали переходить на сторону красных… Вот тогда народ и прозвал этот яр по-новому — Красным.

— Хорошая сказка, — задумчиво сказал Клим.

— Да это ж не сказка.

— Я знаю, — перебил Романов. — Это я к тому, что рассказ твой надо бы высечь здесь на камне, чтобы все, кто приходил сюда, к Красному яру, и еще придут после нас, смогли бы узнать эту историю — почему яр этот Красным зовется.

Обрыв, на котором стояли Романов, Путивцев и Хоменко, круто уходил вниз, заросли пахучего паслена кустились на его неровностях. Местами склон был обнажен осыпями. Дно балки тоже заросло пасленом. Другой склон был пологим. Густая, высокая, местами пожухлая трава покрывала его.

— Если здесь антрацитная жила, чего ж разработок не ведут? — спросил Кузьма Хоменко.

— Не жила оказалась, а жилка, — пояснил Михаил. — Мужики кайлами ее вырубили — две зимы село углем топило, и все.

Вскоре вернулись в село. Михаил хотел было схитрить, миновать церковную площадь. Но церковь как перст торчала посреди села, а с площади доносился праздничный гомон, людской шум, ржание лошадей.

— Что у вас, праздник в селе? — поинтересовался Романов.

Михаил махнул рукой:

— Престол.

— Прочно религиозный дурман еще в людях сидит, — оживился Кузьма. — Вот батько мой, например. Вроде не верит. Случается, в бога загнет. А как прижучит его болезнь или беда какая — крестится: господи, помоги. Я ему говорю: «Батя, вы же неверующий». А он мне отвечает: «Ну и что ж? А вдруг да поможет?» — «Кто ж поможет, если его нету?» — «А может, и есть!» — «Тогда чего вы в бога ругаетесь — вдруг услышит?» — «Не услышит», — спокойненько отвечает он. «А почему?» — «Уж больно большое ухо надо иметь, чтоб всех услышать. Разве только я ругаю его в сей момент? Тыщи… а среди тыщ разве разберешь, кто это выругался: я или наш сосед, Тимоха». — «Интересно получается: когда ругаетесь, то он не узнает, а когда просишь, может, и дойдет до него твоя просьба…»

— Тесть мой тоже верующий, — сказал Михаил. — Без Библии — ни шагу. Да вы знаете…

— Плохо мы свою правду объяснять умеем. Нам бы тоже не мешало свою библию иметь. Чтоб на все случаи жизни. Кратко, ясно и понятно каждому. Учиться всем нам надо, — неожиданно повернул разговор Романов. — Только где времени взять?

— Может, Ананьин прав: надо заниматься только партийной работой, а производством пусть занимаются инженеры? — неуверенно спросил Михаил.

Романов будто ждал этого вопроса и с ходу:

— Волевач стар. И мыслит по-старому. Не знай я хоть немного производство, не подталкивай его — топтались бы мы на месте.

— Надо, значит, менять директора, — с непосредственностью, свойственной ему, посоветовал Кузьма.

— Ну, поставлю я вопрос перед крайкомом, перед ЦК. Дадут мне другого спеца. Лучше ли? Не знаю. Этот хоть не вредит. А своих, красных командиров производства, мы еще не вырастили. Читал я недавно в «Правде», что Промакадемия сделала первый выпуск — сто человек. А что такое сто человек на нашу страну? Вот и приходится заниматься всем, а в сутках — двадцать четыре часа.

— Тут, за углом, правление нашего колхоза. Зайдем. Дядька Демка должен быть там, — предложил Михаил.

Демьян Путивцев был в правлении. Увидев Михаила, а с ним двух незнакомых, оживился. Еще вчера Максим сказал ему, что должен приехать Михаил и перевезти их в город. «Редеет Солодовка, — с грустью подумал Демьян. — Сначала Михаил. Теперь вот Алексей и Максим… Алексей, говорят, механиком стал. Ему бы самый раз на тракторе. Сказал Михаилу об этом, а тот против: «Несознательный вы, дядя. Заводу тоже нужны люди». Может, и несознательный, а только жаль, что племянники уезжают».

Демьян поднялся навстречу гостям.

— Заходьте, заходьте!.. А вас як величати? — протягивая руку Романову, спросил он. — Як же, як же!.. Чув… Мишка завсегда гарно об вас балакае… А Хоменко у нас тоже е, то не сродственник твий? Ни… Ну, сидайте… Расповидайте, шо там…

— У великому свити робыться, — сверкнув улыбкой, закончил Михаил.

— Расскажите лучше вы. Как живете, как колхоз? — попросил Романов. — Давно я в селе не был.

— Та як?.. Гуртом, кажуть, и батька легше бити. А коли сказати правду, то биднота довольна. А зажиточни, ти, шо сознательни, мовчать. А есть и таки, шо ерепенятся. Давай, мол, мого коня, корову назад.

— Ну и что ж вы им на это?

— Та розъясняю, — уклончиво ответил Демьян. — Год нынче був сухый. Кавунов тилькы богато уродылось. Хочете покуштоваты? — предложил он.

И, не дожидаясь согласия, выкатил из-под стола огромный полосатый арбуз, расстелил старую газету на столе и вонзил складной нож в треснувшее сочное нутро.

Арбуз был медово-сладким. Нежная сахаристая мякоть просто таяла во рту.

— Очень хорош, — похвалил Романов, беря вторую скибку и вытирая тыльной стороной руки липкую от сока бороду.

— От як интересно, — усмехнулся Демьян. — Кому сухота — погибель, а йому — сахар. И дэ тильки вин береться? Земля — солона, а вин солодкий.

— Какая помощь от нас, заводских, требуется? — спросил Романов.

— Два «фордзона» у нас всего, да один из них хромае. Ездил наш тракторист до городу, да нужного не нашел. Помогли бы, а?

— Пусть с понедельника приезжает и прямо ко мне, — сказал Романов.

— Добре.

— Много у вас кулаков было? — поинтересовался Клим.

— Та ни. Село наше малэ… Сусекин та Бородачов… А Заозерный то не куркуль. Дурный якись був мужик. Все добро свое спалил тай утик.

— Это я слышал. Михаил вот рассказывал… У вас сегодня, Демьян Петрович, в деревне праздник?

— Та не кажить мне за цей праздник!.. А шо я зроблю? Тяжко с цим дурманом бороться.

Кузьма Хоменко поправил сползшие на нос очки.

— С религией, Демьян Петрович, можно и днем бороться. Вот, к примеру, есть у вас на селе гармошка?

— Ну есть.

— Можете вы дать ее мне часа на два?

— Что ты задумал? — спросил Михаил.

— Ну, дайте гармошку — увидите…

Принесли гармошку. Кузьма растянул мехи, провел пальцами по басам.

— Пошли на площадь.

Михаил не верил в затею Хоменко, но Романов решил по-своему: «Пусть попробует».

На площади было уже не так людно, как утром, но в церкви народу было по-прежнему густо.

На убыль подалась и торговлишка. Почти все, что должно было быть продано, продали. Теперь и торговцы, и покупатели праздно шатались по ярмарке, лузгали семечки. Парни перебрасывались с девицами игривыми словами. Старики кучковались, усевшись на возах, на рогожных подстилках в тени деревьев. Среди мужиков было немало выпивших, но держались пристойно, тихо. Только Пашка-ключник, приблудный, живший в примаках у сорокапятилетней вдовы Аграфены, хватил с утра лишнего, что с ним случалось нередко, и начал было бузотерить. Но скоро угомонился и лежал теперь под акацией, похрапывая.

— Ну, начинай свою агитацию, — скомандовал Романов Кузьме.

— Щас.

Хоменко вышел на середину базарной площади. Огляделся, как бы призывая всех обратить внимание на него, и растянул мехи. Мелодия «Варшавянки», возникшая сначала робко, загремела громче, подкрепляемая басами. За «Варшавянкой» грянули «Мы кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу». Из старой гармошки Хоменко старался выжать все, что можно.

Вокруг Кузьмы стали собираться люди. От шума проснулся Пашка-ключник. Поднялся, пошел к музыканту, диковато улыбаясь, блестя пьяными маслеными глазами, работая костлявыми локтями.

— А ну! Пусти… Пусти, тебе говорят!..

Наконец он пробился в центр круга, подбоченился и вдруг… пошел вприсядку, в пляс, с трудом удерживая равновесие, выбрасывая в стороны длинные ноги, вызывая смех толпы.

Кузьма покраснел от неожиданности, от неловкости. «Вприсядку под такую песню?!» Скрипнул еще несколько раз на гармошке и, не зная, что делать, умолк.

— Давай! Давай! — закричал Пашка, дрыгаясь из последних сил, но тут, видно, земля пошла у него перед глазами кругом, и он свалился на бок, в пыль.

Из толпы вынырнула Аграфена, схватила полюбовника за шиворот, бранясь, что испачкал обновку, купленную к празднику, потащила домой. И снова вроде можно было начинать концерт. Но тут из церкви вышел священник и направился прямо к Кузьме.

Кузьма снова заиграл, и как можно громче. Толпа расступилась перед священником. Он подошел к играющему и бросил к его ногам полтинник. Недоуменно всхлипнула гармошка и снова смолкла.

И к ногам Кузьмы полетели медные пятаки и копейки. Кузьма стоял красный, пот градом катился по его лицу. Язык будто отнялся. Неловкое молчание длилось всего две-три секунды. Люди стали расходиться. Опомнившись, Хоменко закричал:

— Куда же вы?! Я ж не за деньги! Я ж для вас…

* * *

— В городе рабочий класс давно попам на горло наступил, а вы тут цацкаетесь с ними! — гремел Романов, потрясая кулаками перед носом Демьяна Путивцева, будто он был виноват в случившемся. — Ну, каков подлец!.. Какой ловкий ход!.. По закону его и взять нельзя… — немного остыв, уже мягче говорил Клим.

— О! По закону и не можно! — обрадованно согласился Демьян.

К вечеру подъехала долгожданная кинопередвижка. Привезли ленту «Медвежья свадьба». Между двумя столбами на базарной площади натянули сшитые вместе четыре простыни. С наступлением темноты почти все село снова собралось здесь. В Солодовке кино крутили в третий раз. В первый раз движение человеческих фигур на экране вызвало у сельчан такие бурные чувства, что и скрипача, прятавшегося за экраном, не было слышно. Читать многие не умели, некоторые читали, но по складам — и титры прочитывать не успевали. В следующий раз комсомольцы организовали дело по-другому. Самый голосистый и грамотный парень в селе Спирька Кобяков стоял на возвышении, на столе, и что есть мочи, в полную силу молодых легких, как можно громче, читал титры. Скрипача попросили играть потише. Бабки сдвинули платки с уха. Все липли ближе к тому месту, где возвышался Спирька. Так было и на этот раз.

История несчастной любви, заканчивающаяся жестоким убийством, потрясла многих. Особенно женщин.

— Ой, лышинько, ой, страх який!..

— Та втикай же, панночка, втикай! Вин жэ звирюка!..

— Отведи, господи, и сохрани! — раздавались женские голоса.

— Та замовкнить! Дайте послухать!

— От сороки, разгомонились…

Погас экран. Кончился фильм, а скрипач еще выводил последние рулады грустной мелодии, венчающей финал. А потом наступила тишина, только сверчки трещали в траве.

Расходились нехотя, не спеша. Старшие по домам, а молодые за околицу, позоревать. Кузьма, все еще расстроенный, тоже пошел спать. А Клим Романов и Михаил решили немного пройтись, покурить.

Глаза привыкли к темноте, и ночь не казалась такой густо-синей. Ясный месяц, рожками книзу — на вёдро, светил щедро. Соломенные крыши домов будто облили желтым. Светились отраженным светом белые стены хат. Пыльная дорога, уходящая вдаль, за косогор, тускло серебрилась.

Михаилу взгрустнулось: вот и покидают они родные края. Правда, остаются в деревне дядьки. К матери он ездил часто, а теперь когда еще выберется сюда?.. По этой земле сделал он первые шаги. В этом доме зимними вечерами сидел он на коленях у отца и учил первые буквы. Здесь посадил первую яблоню и познал впервые женскую любовь. А зимой! Какие игрища они устраивали. По мягкому, притоптанному на дороге снегу легко скользили огромные сани. Вместо лошадей впрягались в эти сани четверо крепких парней и неслись вскачь по улице что есть духу. А девчата и парубки, стоявшие по обе стороны вдоль дороги, должны были на ходу прыгать в эти сани. Прыгали друг на друга, росла куча мала, пока под девичий визг и хохот не рассыпались. И тогда парни-«лошади» могли целовать тех девушек, которые не удержались на санях, а для ребят было другое наказание — теперь они становились «лошадьми» и впрягались в сани…

А как волнующе пахнет земля в марте, когда начинает паровать на солнце, когда на подсыхающих пригорках пробивается первая зелень. Такого запаха в городе не бывает. И снег тает, и земля обнажается, а все не то…

Клим и Михаил вышли на окраину села. Поднимался легкий полуночный ветерок. Нежно шуршала под ногами сухая трава. И вдруг в ночи раздался крик — женский, холодящий сердце своей неподдельностью. Будто не кончилась «Медвежья свадьба», будто снова крутили страшный финал, когда невеста перед смертью, перед тем как ее загрыз жених, закричала вот таким голосом. И тут из-за бугра выскочили три пары. Бежали не понарошку, а вовсю девки, задрав подолы юбок, мелькая белизной ног, парни не отставали от них. В одном из парней Михаил разглядел Степана Заерко.

— Степка! Что случилось?

— Привидение!.. С кладбища!.. Тикайте!.. — не сбавляя прыти, прокричал на ходу парень.

— Что за черт! — выругался Клим Романов. — Какое еще привидение?.. Снова поповские штучки?..

Кладбище было рядом. Месяц за тучу зашел. Матово белели кресты на могилах. Часовенка с круглым куполом пряталась в тени деревьев. И тут они увидели  е г о… Роста нечеловеческого. Метра три. Всё в белом. Руки длинные, тонкие, как кости, а голова?.. Не голова — шар какой-то. И завывание — уууууу… Двигалось  о н о  медленно. Не шагало, а будто плыло.

У Михаила все похолодело внутри, ноги сами готовы были нести его прочь. А Романов? На одной ноге не уйдешь! И Романов побледнел. А может, так показалось, потому что месяц как раз в это время снова вышел из-за тучи. Романов закричал высоким, не своим голосом:

— Стой, чертово привидение!.. Стой, тебе говорю, в бога-мать!

Михаил никогда прежде не слышал, чтобы Романов матерился.

— Стой! Стрелять буду! — уже со злостью и угрозой, тоном ниже, громко сказал Клим и вытащил маузер.

А  о н о  будто сильнее подвывать стало, шаг прибавило.

— Стой, говорю в последний раз!..

Романов выстрелил вверх, шагнул, зацепился деревяшкой за кочку, споткнулся, и по ушам Михаила ударил второй выстрел.

Михаил увидел, как оно остановилось и стало переламываться пополам: верхняя половина клонилась, клонилась и рухнула, глухо ударившись, как мешок, о землю. Нижняя половина заметалась, сдирая с себя белое, завопила:

— Убили! Никишку убили!..

От этого крика холодный пот покрыл лоб. В сознание острием вонзилось одно — беда! Случилась беда! Михаил побежал туда… Романов заковылял следом, чувствуя непомерную тяжесть во всем теле, руки и ноги словно одеревенели.

Васька Мартынюк — теперь Михаил узнал его — в разодранной старой простыне стоял на коленях над Никишкой, все еще замотанным в белое. Никишка был без сознания. Темное пятно на белой простыне расползалось вширь.

Романов рухнул рядом, разорвал простыню, увидел совсем молоденькое лицо и протяжно застонал:

— Михаил! Бери передвижку! Гони в район! Врача, скорей!

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

За окном срывался дождь. Крученый ветер бил по стеклу крупными, как горошина, каплями. Они на мгновение прилипали, потом медленно скользили вниз, оставляя на поверхности едва заметный неровный след.

Романов стоял у окна, прижавшись горячим лбом к прохладному стеклу. Света не зажигал. На свет мог кто-нибудь зайти, а он никого не хотел видеть. Все эти дни он прожил как в горячечном бреду. Был в окружкоме партии. Разговаривал с прокурором. На заводе занимался обычными делами: готовил заводскую партконференцию, несколько раз говорил по телефону с Москвой, с наркомом, о готовности досрочно пустить новую двухсотпятидесятитонную мартеновскую печь. Принимал посетителей.

Как-то ночью Романов проснулся и еще в полузабытьи подумал: «Может, ничего этого и не было? Ни теплого лунного вечера, ни привидения, ни Никишки?.. Может, мне только приснилось все это?» Но тут же в мозгу вспыхнул истошный, полный непереносимой боли крик матери Никифора, когда она прибежала и увидела сына в крови, распростертого на земле. И от воспоминания об этом Клим, как тогда, протяжно застонал.

Произошла дикость. Нелепость. Несчастный случай. Но человека нет!

Конечно, каждый день где-то погибают люди. Землетрясения… Бури… Несчастные случаи на производстве…

Вот недавно хоронили молодого рабочего. Плохо закрепил болванку на крюке подъемного крана, она и сорвалась… Сам был виноват. Но и в этом случае строго были наказаны и начальник цеха, и мастер. За что? За то, что плохо учили парня. А что может он, Романов, сказать на заседании парткома в свое оправдание? Ничего.

Партком будет вести Ананьин. Это Климу сообщили в окружкоме. Правда, обещали прислать своего представителя. Кого?.. Поговорить с Ананьиным? Нет, с ним он говорить не будет. Романов был в окружкоме. Шатлыгин еще не вернулся из санатория. Клим пошел ко второму секретарю — Спишевскому. Секретарь слушал его рассеянно, постоянно отрывался, откликаясь на каждый телефонный звонок. И Романов на полуслове оборвал свой рассказ.

— Все? — спросил Спишевский.

— Все.

— Вот вы, Клим Федорович, недовольны. А чем, позвольте узнать? Ведь вы толком ничего объяснить не можете… Да, случилось несчастье. Я вас понимаю. Но и вы поймите нас. Произошло, по сути, убийство. Пусть не преднамеренное, но убийство. И если мы оставим это дело без последствий, если окружком погладит по головке за такое члена партии, то что скажут люди?

«О чем он говорит? — подумал Романов. — При чем здесь «по головке»? Разве я прошу снисхождения? Разве я хочу уйти от наказания?.. Но тогда чего же ты хочешь?.. Ничего… Может, только немного простого человеческого участия…»

Романов подошел к дивану и лег на спину. На потолке колыхались легкие тени: за окном на столбе висел фонарь, раскачиваемый ветром. Вдруг и стены и потолок залило светло-розовым — из мартенов вышла очередная плавка.

Когда-то, еще до армии, Клим сам работал подручным сталевара на мартеновской печи. Это было в Питере в тринадцатом году. А в четырнадцатом его призвали. Он попал в армию Самсонова, но вскоре подцепил дизентерию и около двух месяцев провалялся в госпитале в Пскове. Не заболей он тогда, может, и погиб бы, как большинство его товарищей-однополчан, в лесах Восточной Пруссии. Но в тот раз судьба пощадила его. А в каких переделках бывали они с Пантелеем в гражданскую!..

Написал ли Михаил Пантелею о случившемся? Вот кого не хватало ему сейчас. У Пантелея всегда находились для Клима такие слова, которые врачевали душу. Так было в самые трудные дни жизни.

Романов долго лежал без сна. И все-таки к утру забылся. Но и в полусне пригрезилось что-то непонятное, страшное, кровавое, а руки непослушные, ноги ватные, сердце холодное. Одно только явственно — ужас. И сон отлетел. И снова на потолке — легкие, скользящие тени, а во рту — горький дым от папиросы.

* * *

Ананьин сел за романовский стол, инструктор окружкома устроился рядом, сбоку. Члены парткома расположились за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Оба стола образовывали букву «Т». Партком собрался в полном составе.

— Сердюк! Бери бумагу, будешь вести протокол, — сказал Ананьин.

Мастер литейного цеха Сердюк обычно вел протоколы. Его каллиграфический почерк легко разбирала любая машинистка.

— Начнем? — спросил Ананьин представителя окружкома.

Тот согласно кивнул головой.

Все эти долгие дни Михаил не находил себе места. Ведь это он позвал Романова в деревню. Был рядом, когда тот стрелял… Как бы там ни было, а он должен разделить с ним ответственность. Так Михаил и сказал Климу, когда рано утром на другой день пришел к нему. Но Романов грубо оборвал его:

— Перестань! Не до твоих переживаний мне сейчас!

Что ж, он прав. Ведь это его, а не Михаила слушают на парткоме. Его, а не Михаила могут посадить в тюрьму. В тюрьмах, правда, сидели и революционеры. Но в каких тюрьмах? В царских. А его могут посадить в советскую тюрьму, куда сажают врагов Советской власти, бандитов, спекулянтов. Как же жить после этого?

А Ананьин все не начинал. Копался в бумагах. Наконец заговорил своим негромким бархатистым голосом. Только чуть с хрипотцой, что выдавало его волнение.

— На повестке дня у нас сегодня один вопрос: персональное дело товарища Романова. Все вы уже знаете, что случилось в Солодовке: выстрелом из маузера был убит семнадцатилетний парень Никифор Шевчук, живший в этом селе. Как это случилось, лучше сможет рассказать сам товарищ Романов. Возражений нет? Тогда прошу…

Романов тяжело, будто нехотя, поднялся.

— Что я могу сказать? Суть изложена в моей объяснительной записке. Добавить к тому, что написал, могу немногое. — Романов замолчал, подыскивая необходимые сейчас слова. — Как случилось? Хотел напугать… Думал, поповские козни… Стрелял вверх… Оступился… А то, что парнишку этого жаль, что жизнь после этого невыносимой стала, — так это все сантименты, — с трудом выговорил он редко употребляемое слово. — Пусть лучше Ананьин прочитает мою объяснительную записку, там все сказано.

— С твоей запиской члены парткома знакомы, — сказал Ананьин.

— А я не читал, — заявил Михаил Путивцев.

— Возьми. — Ананьин протянул сложенный вдвое лист бумаги из школьной тетради. — Если товарищ Романов ничего не желает добавить к тому, что написал, перейдем к обсуждению. Хочу только предупредить… — И, чуть помедлив, продолжал: — Оценка политической зрелости заводской партийной организации, ее руководству — парткому — будет дана вышестоящими партийными органами в зависимости от решения, которое мы примем. Верно я говорю? — обратился он к представителю окружкома.

Тот согласно кивнул головой.

Михаил прежде никогда не видел этого товарища в окружкоме. Он знал в лицо секретаря, заведующих отделами. Кто он? Инструктор? Новенький?

— Кто желает высказаться первым? — спросил Ананьин.

— Разрешите?

На заседаниях парткома у Романова не было принято вставать, когда выступаешь. Но это заседание было особым, и Михаил встал.

— Я прочитал объяснительную записку и согласен с товарищем Ананьиным, что оценка нашему парткому будет дана в зависимости от решения, которое мы сегодня примем. Поэтому хотел бы напомнить, что Клим Федорович Романов связал свою жизнь с партией большевиков в шестнадцатом году, когда вопрос «кто кого» стоял очень остро…

— Ты говори по существу, — перебил Ананьин.

— Я по существу. Для меня немаловажное значение имеет тот факт, когда человек пришел в революцию, в партию. Тогда, когда партия была гонимой, преследуемой в полицейском государстве, или тогда, когда партия победила. Товарища Романова большинство сидящих здесь знают много лет. — Михаил сделал паузу. — То, что произошло в Солодовке, — несчастный, трагический случай. Я не знаю, что там на этот счет говорят юридические законы. Но законы пишутся людьми. В своде законов невозможно предусмотреть все случаи, которые могут встретиться в жизни. С Романовым, повторяю, произошла трагическая случайность. Исключение из правил. И мы должны рассматривать этот вопрос только так, иначе мы будем не коммунистами с горячими сердцами, а бездушными чиновниками.

— Короче, что ты предлагаешь? — снова перебил Ананьин.

Путивцев к этому ответу не был готов сейчас. Он не собирался говорить первым. Но выступление Ананьина возмутило его. И он не смог промолчать.

— Я предлагаю объявить товарищу Романову выговор по партийной линии, — ответил Путивцев.

Ананьин поднялся.

— Непринципиальное выступление Путивцева еще раз убеждает меня в том, что в заводской партийной организации недостаточно поставлена воспитательная работа. Чего же мы можем ждать от рядовых коммунистов, если член парткома позволяет себе такое выступление? Товарищ Путивцев призывал нас вспомнить, что Романов пришел в партию до Октября, в шестнадцатом году, когда вопрос «кто кого» и тэ дэ. Что на это можно ответить? Никакие заслуги в прошлом не могут изменить или как-то смягчить тот факт, что Романов все-таки убил человека. Кстати, — продолжал Ананьин, — вопрос «кто кого» решается и сегодня. Только политически близорукие люди не видят этого. И сегодня от пуль наших врагов, от пуль наемных убийц падают коммунисты. На последнем партактиве говорилось, сколько коммунистов было убито кулаками только в этом году. Вы знаете эти цифры. Знаете, какую борьбу партии приходится вести с оппозицией внутри самой партии. В Красный день — первого августа — мостовые Берлина и Парижа снова были обагрены кровью рабочих. Мировой империализм, социал-фашизм не дремлют. Разве можно в этих условиях говорить о том, что вопрос «кто кого» решен? Кроме того, товарищи, в словах Путивцева есть нехороший намек… — Ананьин побарабанил пальцами по столу. — Члены партии, дескать, вступившие в нее после Октябрьской революции, вступили в нее потому, что она стала партией правящей. Так далеко можно зайти, товарищи! Так можно дойти до раскола наших рядов. И с этой точки зрения выступление товарища Путивцева является политически вредным… И последнее: Путивцев говорил, что законы пишутся людьми, и потому, мол, несовершенны. А раз так, то мы для своего товарища, члена партии, можем сделать исключение. Если беспартийного товарища следовало бы немедленно отдать под суд, то к члену партии мы должны применить другую, более мягкую меру наказания. Хочу напомнить слова Владимира Ильича Ленина. Суть их в следующем: за любой проступок член партии должен нести более строгое наказание, чем беспартийный. Только так мы можем сохранить в чистоте высокое звание члена партии. — Ананьин сказал все это почти залпом, на одном дыхании. Потом глубоко вздохнул: — Поверьте, товарищи, мне больно, очень больно сейчас говорить эти слова товарищу Романову, с которым мы вместе работаем не один год, который всегда был для меня старшим товарищем… Но мы не можем принять предложение Путивцева и ограничиться выговором. Одна мера соответствует содеянному — исключение из партии. — Ананьин замолчал.

От затянувшегося молчания после выступления Ананьина Михаилу стало не по себе. Он почувствовал, что у него впервые в жизни остро заныло сердце.

— Можно мне? — робко поднял руку, как ученик на уроке, Митрофанов, председатель завкома.

Это был старый, потомственный рабочий, избранный летом на заводской профсоюзной конференции на этот пост. Большой, грузный, с крупными руками, в которые навсегда въелась угольная пыль, он все еще неловко чувствовал себя в кабинетах. Митрофанов, как перед зеркалом, пригладил и без того прилипшие к темени жидкие белесые волосы, вопросительно глянул на представителя окружкома. Но тот как раз нагнулся к Ананьину и шептал ему что-то на ухо.

— Да-да. Пожалуйста, — спохватился Ананьин.

Митрофанов прокашлялся:

— У нас, у литейщиков, тоже случается в работе брак… Все вроде положили по норме, все посчитали, а сталь не та, не та марка… Но мы же не выливаем ее в канаву, не выбрасываем… Не пойдет на трубы — пойдет на что-то другое. А тут речь идет о человеке. О хорошем человеке. Как же так: взять и сразу исключить? Как бы выбросить из жизни…

— Степан Кузьмич! Какие аналогии… — Ананьин досадливо поморщился.

— Что?

— Я говорю: какие могут быть сравнения? Никто не собирается Романова выбрасывать, как вы выразились… Тысячи беспартийных трудятся на самых разных участках, и никто не считает себя каким-то выброшенным… И потом: пройдет срок — и Романов снова сможет подать заявление о приеме в партию… если, конечно, пожелает.

— Какой срок? — спросил Власенко, рабочий из бандажного цеха.

— Я не прокурор и срока назвать не могу! — Ананьин снова нервно поднялся. Лицо его покрылось пятнами. — Неужели вы все не понимаете?! — почти крикнул он. — Что Романова ждет суд, и мы не можем допустить, чтобы на скамью подсудимых сел человек с партийным билетом в кармане. Неужели и ты этого не понимаешь? — неожиданно обернулся он к Романову.

И все вопросительно повернули головы в его сторону.

Воцарилась неловкая тишина. Чувствуя на себе взгляды собравшихся, Романов тихо, но внятно произнес:

— Понимаю…

«Почему он не защищается? Почему?» — подумал Михаил и вскочил:

— И все-таки я не согласен…

— Что — все-таки?! Мера твоей ответственности в этом деле еще не выяснена, — с недобрыми интонациями в голосе отчетливо проговорил Ананьин.

Эта реплика разозлила Михаила:

— Что ж, я готов признать… Ставь мое персональное дело, — впервые на «ты» обратился он к Ананьину.

— И поставим! — почти крикнул Ананьин.

— Да бросьте вы! — Романов встал. Все снова почувствовали в нем прежнего Романова — твердого, непреклонного. — Ни в чем Путивцев не виноват! Давайте кончать! Устал я… — неожиданно заключил он.

— Да, надо кончать, — будто обрадовавшись, согласился Ананьин. — Страсти разгорелись, а в состоянии аффекта мы можем наговорить друг другу лишнее. Итак, есть предложение исключить Романова из членов ВКП(б).

— Мое предложение было первым! — напомнил Путивцев.

— Поставим и твое предложение… Должен, товарищи, сказать, что я вношу это предложение не только от себя лично… Кто за это предложение? Один, два… три, четыре, пять… шесть, — Ананьин сам тоже поднял руку, — семь… Кто против? Один… два, три, четыре.

Повестка дня исчерпана… Заседание парткома закрыто…

В заводском дворе Романова догнали Митрофанов и Путивцев.

Митрофанов взял Романова за рукав:

— Клим! Иди к Шатлыгину, езжай в Москву, в ЦК. Мы с Михаилом тоже напишем в ЦК.

И вдруг Клим заплакал. Железный Клим, у которого, казалось, были стальные нервы, заплакал. Он плакал так, как плачут большие, сильные мужчины, когда неизбывное горе захватывает их целиком. Его мокрое от слез лицо вмиг постарело. Чтобы не издать ни звука, он до боли сжал зубы.

От неожиданности, от волнения, от того, что ни у одного, ни у другого не находилось нужных слов, Митрофанов и Путивцев потихоньку стали отставать, понимая, что никакие слова в эту минуту помочь не могут, что Романов, как и всякий мужчина, стыдится своих слез, не хочет, чтобы их кто-либо видел.

А он, чуть ссутулившись, шел к проходной, далеко выбрасывая вперед свою деревяшку, и ветер развевал полы его расстегнутой шинели.

* * *

Михаил уснул только под утро. Резкий стук в окно не сразу разбудил его.

— Что?!

В окно заглядывал взъерошенный Власенко. Михаил распахнул форточку:

— Что случилось?

— Романов убился! — выпалил Власенко.

— Как — убился?

— Да вот так! Видно, чистил оружие и…

— Не может быть! — вскричал Михаил.

Через несколько минут Путивцев и Власенко быстро шли по Камышановской. Власенко рассказывал:

— Утром слышу стук в дверь. Открыл, смотрю — Осиповна, хозяйка, у которой на квартире Клим стоял. Лица на ней нет. Белое как стена. Губы трясутся… «Ну что? Что?» — спрашиваю. А она как заревет в голос: «Убился! Убился!» — «Кто убился?» А когда понял — бегом… А он уже холодный. Маузер на полу валялся. Постель не разобрана. На столе шомпол и пузырек с оружейным маслом…

Власенко не смог дальше говорить — спазма сжала горло.

— Врачи были? — тоже с трудом сдерживая себя, спросил Михаил.

— Были… Смерть, говорят, наступила мгновенно…

* * *

Этот день Михаилу Путивцеву показался бесконечно долгим. Он был в больнице. Говорил с врачами. Потом пошел в завком. Ананьина не видел и не хотел видеть и только на следующее утро, когда узнал, что тот не разрешил хоронить Романова из клуба, немедленно отправился в партком.

Путивцев почти вбежал по ступенькам на второй этаж. Резко распахнул дверь.

Ананьин поднялся ему навстречу:

— Какое несчастье!..

Михаила переполняло только одно чувство — ненависть.

— Ты убил его! — почти крикнул он.

— Ты даешь отчет своим словам?

— Даю.

Черты лица у Ананьина были мягкими. Мягкий, округлый подбородок, щеки с ямочками, покатый высокий лоб. Но когда он злился, лицо резко менялось. Губы сжимались и становились тонкими, злыми. Подбородок чуть оттопыривался, скулы заострялись. На щеках, как тогда в парткоме, выступили красные пятна.

— Ты ответишь на парткоме за эти слова! — угрожающе произнес Ананьин.

— Отвечу!.. Но и ты ответишь за все!

— Присядь. Не будем горячиться. Почему — я его убил? Ты же знаешь: несчастный случай!

— А почему ты запретил хоронить его из клуба? — все так же стоя посреди кабинета, спросил Путивцев.

— Мы ведь его исключили из партии… Он не был больше секретарем парткома… Его должны были судить… Весь завод об этом знает. Нас бы неверно поняли.

— Как ты можешь сейчас так говорить?

Ананьин встал, зачем-то отодвинул в сторону пепельницу. Нервно заходил по кабинету:

— Не повышай голоса! Не забывайся! А хоронить из клуба — значит признать решение парткома об его исключении неправильным.

— А оно и было неправильным.

— Ну, это твое личное мнение… А большинство проголосовало за исключение…

— Решение тогда принимает силу закона, когда оно утверждается вышестоящими партийными организациями, а ты!.. Да что говорить с тобой!..

Михаил круто повернулся, резко рванул дверь на себя. Из парткома Путивцев пошел к директору. Волевач горестно развел руками:

— Вот, батенька, какое несчастье. Не уберегли мы Клима Федоровича.

— Вы согласны с тем, что Романова будут хоронить не из заводского клуба, а из дому? — спросил Михаил. — Ананьин вам говорил об этом?

— Поставил в известность…

— Что значит — поставил в известность? Вы же директор завода!

— А чего, батенька, вы на меня кричите? Вопросы производства — это моя компетенция…

Путивцев махнул рукой. «Странный все-таки человек. Случилась тогда авария в цехе — был решительным, твердым, а в общественных вопросах — размазня. Одно слово — спец. Надо в окружком идти…»

Шатлыгин, узнав о случившемся, раньше срока вернулся из санатория. Увидев Путивцева в коридоре, сказал:

— Заходи! Натворили вы тут без меня!

Секретарь окружкома выслушал Путивцева молча. Снял телефонную трубку:

— Соедините меня с металлургическим. Партком, пожалуйста… Сергей Аристархович, здравствуйте. Я хотел узнать, когда состоится гражданская панихида? Так… так… Нет, это не годится. Хоронить будем из клуба. Кто скажет слово прощания? Не решили еще?.. Тогда я скажу. До завтра. — Шатлыгин положил трубку. — Объяснять не надо? — спросил он Путивцева.

— Спасибо.

— За что? — Шатлыгин удивленно поднял седые брови.

Михаил не уходил.

— У тебя еще что-нибудь? — спросил секретарь окружкома.

— Да. Не смогу я работать с Ананьиным и прошу дать мне возможность…

Шатлыгин внимательно посмотрел на Путивцева:

— Ты на первом этаже был?

— Нет еще, — смутившись, ответил Михаил. — Простите.

— Подожди. — Шатлыгин снова взял телефонную трубку. — Комова, пожалуйста. (Комов был секретарем окружкома, окружком комсомола помещался этажом ниже.) Петр Андреевич, здравствуй! Как у тебя?.. Нет, сегодня не приходи. Давай завтра, с утра. А? Ну и отлично… И вот еще что. Мне звонил Зарубин из крайкома. Просил помочь. Нужен им секретарь окружкома комсомола во Владикавказ. Я сказал: подумаем…. У тебя есть кандидатура?.. Так, так… А что ты думаешь о Путивцеве? Да, с металлургического… Справится? Ну и отлично.

Шатлыгин положил трубку и повернулся к Михаилу:

— Поедешь во Владикавказ… Только имей в виду: обстановка там сейчас сложная. В горах появились банды. Так что смотри. Голову сдуру, по молодости, не подставляй.

Когда Путивцев ушел, Шатлыгин пригласил к себе Спишевского. Разговор был тяжелым для обоих.

— Так… так… Ничего вразумительного Романов, значит, сказать вам не мог?..

— Валерий Валентинович, похоже, что вы осуждаете мои действия?! — обиженно воскликнул Спишевский.

— А что ж? Прикажете вас к награде представить?

— Но Ананьин мне говорил…

— При чем здесь Ананьин? Кто от окружкома был на заводе?

— Тарасов.

— Новенький! Да он же не знает обстановки на заводе. Неужели вы не могли послать кого-нибудь из заведующих?

— Все были заняты, Валерий Валентинович.

— А сами вы поехать не могли?

— У меня тоже были неотложные дела.

— Надо было перенести заседание на другой день.

— Не видел оснований для того, чтобы мешкать с разбирательством.

— В семнадцатом году, в октябре, уважаемый Роман Всеволодович, надо было не мешкать. А у вас, кажется, на этот счет тогда были другие взгляды?..

— Это была моя ошибка. Я ее признал. И если бы вы, Валерий Валентинович, хоть немного придерживались партийной этики, то…

— То я не стал бы напоминать вам об этом?.. Эх! Какого человека потеряли. И как глупо, — без всякого перехода сказал Шатлыгин.

— Глупо. Невероятно глупо, — поспешно согласился Спишевский.

Шатлыгин налил в стакан воды из графина, хлебнул глоток.

— Завтра в четырнадцать ноль-ноль будет гражданская панихида. Позаботьтесь о том, чтобы оповестили всех членов бюро горкома. Все поедем.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Размеренно, убаюкивающе постукивают колеса. За окном смеркается, а в вагоне почти совсем темно. Фонари еще не зажгли. Вовка уже спит, свернувшись калачиком на полке. Он долго не засыпал. Возбужденный, бегал по вагону, лез на верхнюю полку, не слушался, вырывался из рук Ксени.

Все за день устали. Автомашиной сначала их довезли до Ростова.

А там посадка на поезд. Давка. Волнение. Крики.

Ксене не часто приходилось ездить поездом. Ездила в Краснодар, к Дуне, и в Луганск, к Кате, вот и все. Сумеречно у нее на душе. Как хотелось ей наконец пожить своим домом. Чудесную квартиру дали им в городке ИТР, возле металлургического завода. Дом на две семьи, но квартиры совершенно отдельные — спальня, детская, общая комната и еще прихожая. Два входа — парадный и черный. Парадный выходил на красивую аллею, обсаженную высокими пирамидальными тополями. Аллея вела прямо к морю. Здесь густые заросли чакана, а среди них — песчаный пятачок — маленький пляж. Берег совсем пологий. Как хорошо было бы там купаться с Вовкой!

Анастасию Сидоровну поселили с Володей в детской. Он сразу привязался к «папиной бабушке», и она в нем души не чаяла. Играла она с ним с утра до вечера — была пассажиркой, когда Вовка изображал трамвай или автобус; была «белой», когда Вовка был «красным». Первого внука нянчила. Внучка, Пантелеева, выросла вдалеке, а этот на глазах — первый.

Узнав, что Михаил уезжает и забирает своих, Анастасия Сидоровна не выдержала, всплакнула.

— От так, сынок. Заманул тай покинул нас… Шо ж я у чужой хате робыть буду?..

— Мам, та Максим же остается, Лешка… А мы скоро вернемся. Вот коллективизацию в Осетии проведем и вернемся.

Зарубин действительно так пообещал Путивцеву. Этим он и Ксеню успокаивал. Не сказал только никому, что его предшественника недавно убили люди из банды Хасана Исмаилова.

Раздался резкий гудок паровоза — приближался тоннель. С полминуты ехали в полном мраке — фонари все еще не зажигали. После темноты особенно просветленным показался небосклон над горами. Медленно плыли над ними тяжелые клубящиеся облака.

…Такие же облака были в день похорон Романова. Кладбище разрослось, поднялось на пригорок. Отсюда хорошо была видна степь до самого горизонта, покрытая волнующимся под упругим ветром густым ковылем.

Было непередаваемо больно смотреть в мертвое лицо Клима. Оно стало неузнаваемым. Нет, смерть не коснулась его своей мертвенной бледностью, холодом. Напротив, оно как бы оттаяло: каждый мускул расслабился, исчезла угловатость, черты лица смягчились — на нем лежала тень вечного покоя.

И вот настала минута прощания. Михаил наклонился, чтобы поцеловать покойного в лоб, и почему-то зажмурился. А когда поднял голову, то увидел небо, которое уже никогда-никогда больше не увидит Клим. И облака на нем. Черные, с краю подсвеченные заходящим солнцем, они медленно двигались, как погребальный кортеж.

* * *

Во Владикавказ приехали на другой день к вечеру. Поселили их в «Гранд-отеле», на центральной улице. Комната большая, светлая. Две кровати, стол, шкаф, четыре стула. Столовая внизу. Ни готовить, ни убирать не надо. Но это как раз Ксеню и не устраивало. Убирали в комнате кое-как. На столе пыль — хоть пальцем пиши, из углов тоже не выметено. Неловко было говорить об этом уборщице, пожилой женщине. Ксеня потихоньку завела тряпки, купила веник на базаре и только с нетерпением ждала, когда уборщица, которая приходила обычно утром, уйдет. Тогда она сама принималась за уборку. После этого ни по углам, ни под кроватью нельзя было найти соринки.

Недели через три столовские щи и котлеты всем надоели, Вовка совсем перестал есть. Приходилось втайне от Михаила водить его в кафе и покупать там пирожные. Особенно он любил заварные. Когда Михаил узнал об этом, то даже накричал на Ксеню:

— Ты сделаешь из него неженку. Это будет не мужчина, а… а черт знает что!

— Выражайся, выражайся. — Ксеня заплакала. — Завез меня сюда… Ни печки, ни примуса… Разве может ребенок есть такую пищу, которую готовят в вашей окружкомовской столовой? От нее только боли в желудке.

— Цольт! Это который с рогами? — спросил вдруг Вовка и рассмешил родителей, сразу примирив их.

— Прости, Ксеня… Пища действительно не того… Можно было бы купить примус, но где его поставишь — ведь общей кухни нет, а в номере никто не разрешит. Да и керосином дышать — мало радости. Наверное, съедем мы из этого отеля. Я подыщу квартиру, и — съедем.

Но квартиру оказалось найти непросто: местные жители квартирантов, да еще с ребенком, пускали неохотно. Пришлось жить пока в «Гранд-отеле».

Убрав комнату, Ксеня обычно брала Вовку, и они шли в Трек — так назывался парк у Терека. Было еще там небольшое озеро с белыми лебедями. Но больше всего Вовка любил ходить на центральный перекресток, где возвышалась стеклянная будка с постовым милиционером, регулировавшим движение.

Движение во Владикавказе было не ахти какое. Но и будку, и милиционера поставили, как в большом городе. Для порядка… Пройдет экипаж на дутых шинах, пронесется пролетка, протащатся возы на базар — все это Вовку не очень интересовало. Но вот вдалеке слышится тарахтение мотора. Это идет рейсовый автобус.

— Едет! Едет! — кричал Вовка.

Иногда через перекресток бесшумно проскальзывал черный лимузин. У Вовки этот лимузин вызывал неуемный восторг.

— Мак! Мак! — подражая автомобильному гудку, кричал он. Он готов был часами стоять у перекрестка, чтобы только разочек увидеть лимузин.

* * *

Вечерами в номере, который занимали Путивцевы, нередко собирались новые товарищи: Михаил Щаренский — начальник ГПУ Владикавказа, Сергей Тарасов — второй секретарь окружкома комсомола и Соня Апфельбаум — преподавательница рабфака.

В разговорах засиживались далеко за полночь. Сергей Тарасов, высокий блондин с крупными, но удивительно красивыми руками — особенно красивы были у него пальцы, длинные и очень пластичные, — нередко поджигал собравшихся своими парадоксальными высказываниями. Он окончил Казанский университет и к тому же имел незаурядную память. Тарасову ничего не стоило отбиться от своих оппонентов, приводя различные выдержки и цитаты из книг. Оппонентами его, как правило, выступали оба Михаила.

Соня Апфельбаум была кем-то вроде третейского судьи. И Щаренский и Тарасов были не женаты, и, по наблюдениям Ксении, Соня нравилась им обоим.

В то время среди студенческой молодежи шли споры о так называемой теории «стакана воды». Радикально настроенные молодые люди, подводя «марксистскую» базу под эту теорию, доказывали, что революция навсегда отменила и заклеймила предрассудки и условности «буржуазной» любви и брака. Теперь, когда люди стали свободны, они должны быть свободными и в проявлении своих интимных чувств. Если юноша и девушка понравились друг другу, то сходиться они должны так же просто и естественно, как выпить стакан воды…

Тарасов был за эту теорию, Щаренский — против. Путивцев поддерживал Щаренского. Но все поведение Тарасова, его отношение к Соне говорило о том, что он только на словах сторонник этой теории. Ему просто нравилось поддразнивать Щаренского, который загорался как порох.

Соня, втайне понимая, что словесная дуэль между Сергеем Тарасовым и Михаилом Щаренским ведется из-за нее, чаще была на стороне Сергея, поддерживая его милой улыбкой и взглядом черных, по-восточному продолговатых глаз.

По природе своей она была кокетлива, но старалась держаться подчеркнуто скромно, часто опускала глаза, а потом вдруг глянет — многозначительно, исподлобья.

И на Михаила Путивцева она так поглядывала.

— Строит из себя скромницу. Видали мы таких скромниц! — недовольно как-то сказала Ксения Михаилу, когда они остались вдвоем.

— Ты что, ревнуешь? — Михаил улыбнулся.

Его улыбка всегда нравилась Ксене. Но на этот раз она даже рассердила ее:

— Чего это ради?.. Просто хитрая она. Я не вмешивалась сегодня в ваш разговор, а хотелось сказать ей: не хитри, милочка! За твоими словами: «Мимолетная страсть может быть чище неискренних супружеских поцелуев» — скрывается просто блуд. Отец мой такие вещи всегда называл своими именами.

— Ты слишком строга к ней, Ксеня. Соня тонкий, оригинально мыслящий человек, на рабфаке с нею очень считаются. Она много читает…

— Ты это на что намекаешь? — уже со слезами в голосе спросила Ксеня. — Да если бы я не вышла за тебя замуж, я бы, может быть, была уже знаменитой киноактрисой…

— Разве замужество тебе помешало? Ты сама говорила, что отец запретил тебе идти в кино.

— Мало ли что я говорила, — чувствуя свою неправоту, сказала Ксеня.

…Еще девочкой Ксеня мечтала стать киноактрисой. Однажды в Таганрог приехала съемочная группа из Ленинграда. Им понадобилось снимать службу в церкви. А Ксеня в этот день как раз пела на клиросе. Чем-то она глянулась режиссеру. Когда она вышла из церкви, тот подошел к ней и заявил:

— Вот такой типаж мне как раз нужен!

Какой типаж? Она ничего не поняла. Но режиссер и не пытался ей что-то объяснить.

— Коля! — крикнул он. — Бери цветы. Вот этой девушке ты их преподнесешь… Здесь проход… Ты останавливаешься, говоришь ей, словом, по роли… Она оборачивается, и ты преподносишь ей цветы… А вы, девушка, будете стоять вот здесь, вот так… — Режиссер бесцеремонно взял Ксеню за руку, подвел к тополю у дороги, спросил запоздало: — Вы не возражаете? Это всего минута, а вас увидит весь мир…

Ксеня не возражала. Она была донельзя удивлена. Все было как во сне. Волшебный мир кино, который, казалось, существовал где-то так несказанно далеко, вдруг оказался рядом, и она сможет увидеть себя на экране… Ее увидят все…

Съемки заняли совсем не минуточку. Маленькую сценку они снимали раз десять. Режиссер был недоволен, кричал на Колю, а заодно и на Ксеню. А от его крика она робела. Но оказалось, что именно это и нужно было. Наконец, вытирая потный лоб платком, режиссер сказал устало:

— Все! Шабаш!..

Режиссер подошел к ней, внимательно всматриваясь в ее лицо, будто увидел впервые. Взгляд был какой-то острый, пронзительный. Под ним стало как-то неуютно.

— У вас фотогеничное лицо… и чувствуются природные способности. Как вас зовут? Ксеня? Красивое имя… Если вы надумаете работать в кино, приезжайте в Ленинград… По этому адресу вы сможете меня найти. — Режиссер вытащил из карманчика жилетки визитную карточку и сунул в руку ошеломленной Ксене.

И если бы не она, то Ксеня на другой день могла бы и усомниться в случившемся, как вначале сомневались и ее подруги. Но визитная карточка рассеивала все сомнения. Красивой вязью на ней было выведено: «Владислав Романович Черный. Кинорежиссер». И адрес.

— Станешь киноартисткой — будем тогда в кино бесплатно ходить, — радовались подружки.

— Если я стану киноартисткой, — мечтала Ксеня, — то куплю себе длинное платье и поеду в Америку.

— Куда? — удивились подруги.

— Я давно хочу посмотреть Америку, — невозмутимо заявила она.

С тех пор подружки не пропускали ни одного кинофильма — хотели увидеть Ксеню на экране. Но так и не увидели. То ли фильм не получился, то ли почему-то не попал в их город.

О визитной карточке знали мать и Марфа. Мать сразу предупредила Ксеню:

— Батьке ни слова! Бо вин нам такэ кино зробыть, шо не сядешь потом недилю…

А Марфа, то ли из зависти, то ли по своей вредности, выдала Ксеню.

Только отец вошел в дом — Евгения Федоровна сразу поняла: быть беде.

— Ты шо як туча? — как можно мягче спросила она.

— Ах ты, падлюка стара! Ще пытаешь! А де ця вертихвостка молода?.. Ишь до чого дошло! В артыстки вона пиде? Та николы цьому нэ бувати. Пока я жив. Та и як помру, и тоди из гроба встану.

— Ну как вам не стыдно, папа, так говорить? Какой вы темный. Что тут плохого, если артистка.

Тихон Иванович даже оторопел. Никогда Ксеня не перечила ему.

— Та ты думаешь, шо говоришь?.. Вси артистки гулящи, и ты!.. — задохнулся он, покраснел и схватился за сердце.

Ксеня перепугалась. Подскочила к мужу Евгения Федоровна:

— Та охолонь. Никуды она не збирается… Охолонь…

Так внезапно и оборвалась не успевшая начаться карьера пртистки.

Но Ксеня на всю жизнь сохранила любовь к кино. К этому удивительному, как она считала, волшебному миру. Проходя мимо бетонной тумбы, оклеенной афишами, она без волнения не могла читать даже названия:

«Управление зрелищными предприятиями сообщает:

Кинотеатр «Солей» — 3 недели. Колоссальный успех. «Во власти спрута». Приключенческий фильм в 7 частях.

«Арс» — «Человек огня» — драма. В главных ролях Ольга Чехова, Рудольф Ритман.

«Колизей» — популярная Осси Освальд в картине «Нинш».

Завтра премьера мирового боевика «В город входить нельзя».

А ниже названия частей:

«Письмо к прокурору. Довольно! Точка… Братцы, все, что могу! Браво, рыжий. Где ключи от города?»

* * *

15 марта было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении». Вопреки рекомендациям Центрального Комитета на местах нередко допускались перегибы. Особенно много перегибов было в республиках Закавказья и Средней Азии.

Националисты немедленно использовали ошибки, допущенные местными партийными органами. В горах Кавказа появились банды «мстителей», как они себя называли. Для борьбы с ними организовывались отряды самообороны, а также использовались отдельные подразделения Красной Армии. Но части Красной Армии в основном состояли из русских, не знавших местных условий и не имевших опыта боевых действий в горах, в то время как огромный горный массив, покрытый лесами, был для бандитов родным домом.

Одним из самых крупных бандитских отрядов командовал Хасан Исмаилов, бывший царский офицер, сын крупного помещика, владевшего значительными земельными угодьями в плодородной долине Терека. Он был неуловим и беспощаден. Его имя наводило страх на жителей края. Исмаилов мстил не только каждому осетину, который пытался помочь Советской власти, он мстил и семьям — женам, детям.

Михаил Путивцев был назначен особоуполномоченным по проведению коллективизации в Осетии.

Выступая в аулах перед крестьянами, по настороженным взглядам, по тягостному молчанию, которым обычно встречали его выступление, Михаил понимал, что одними словами делу не поможешь. До тех пор, пока Исмаилов не будет пойман и предан открытому народному суду, крестьяне-осетины не пойдут добровольно в колхоз: одни — из страха, другие — все еще не веря в колхозы.

В окружном комитете партии Путивцев предложил организовать комсомольский добровольческий отряд и послать его на помощь подразделению Красной Армии, которое пыталось поймать и разгромить банду Исмаилова. Командиром отряда назначили Михаила Щаренского, комиссаром — Михаила Путивцева.

Когда Михаил уезжал в командировку в горные районы, Ксеня не могла дождаться его возвращения. Ее мрачные мысли подогревались траурной музыкой, которая часто доносилась с улицы. Неподалеку от «Гранд-отеля» был Дом Красной Армии. Так как большинство погибших от рук бандитов были военные, то их хоронили из Дома Красной Армии. Траурная музыка в жизни Ксени стала каким-то кошмаром!

— Я не могу больше жить здесь! Я скоро сойду с ума. Тебя так долго нет, а тут эта музыка… Я не могу!

Наконец Михаилу удалось подыскать квартиру сравнительно недалеко от центра. Здесь было тихо. Хозяйка, пожилая, всегда закутанная в темные одежды, оказалась женщиной доброй и говорливой, но, к сожалению, плохо знающей русский язык. Целыми днями она что-то рассказывала Ксене на своем родном языке, иногда вставляя русские слова.

Ксеня ее почти не понимала, но старалась слушать внимательно. Ей не хотелось оставаться одной со своими невеселыми мыслями, а так рядом был живой человек.

Михаил долго не говорил Ксене об отряде.

Приходил он домой поздно. Кроме обязанностей секретаря окружкома комсомола (а пока он был в городе, он должен был их выполнять), работы в качестве особоуполномоченного крайкома, Путивцев занимался теперь военным делом — учился сам и учил добровольцев. Но настал день, когда скрывать отъезд стало невозможным. Услышав такую новость, Ксеня так расплакалась, что Михаилу стало не по себе.

— Ну что ты? Что ты, дорогая? Все будет в порядке… Все будет хорошо. Ну посмотри! Ты Вовку совсем испугала…

Вовка стоял рядом и был необыкновенно серьезен. Он не понимал, что происходит. Почему мама так плачет? Ведь папа сколько раз уже уезжал и приезжал снова. А теперь на нем еще такие скрипучие ремни, а на боку — самый настоящий наган.

— Ты дашь мне подержать наган, когда вернешься? — серьезно спросил он отца.

— Обязательно, сынок, — пообещал Михаил.

Михаил не мог сказать Ксене, когда вернется: сам не знал.

Пусто стало в доме, тоскливо.

…Наступила глубокая осень. По утрам стояли устойчивые заморозки. Печально шуршали опавшие, схваченные морозцем листья. Иногда появлялось солнце, и тогда приходилось жмурить глаза — так ослепительно сверкали снеговые шапки на горных вершинах. Но небо все чаще хмурилось. Тучи сначала затягивали вершины, а потом медленно и неотвратимо ползли вниз, к подножию. В горах уже бушевали метели. И каждое утро, просыпаясь, Ксеня видела в проемах туч ставшие ей ненавистными эти горы.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хасан Исмаилов петлял по горному массиву. Комсомольский добровольческий отряд Щаренского и Путивцева и подразделение Красной Армии под общим командованием комбата Чернецова теснили банду с двух сторон.

В декабре установилась ясная погода, и в помощь сводному отряду выделили самолет-разведчик. В первый же свой вылет он засек банду в горном ущелье Бзынга. Туда поспешил стоявший близко к этому месту отряд Чернецова в составе неполной стрелковой роты и настиг людей Исмаилова. В бою банда понесла значительные потери, но все же Исмаилову удалось ускользнуть и на этот раз. Теперь он старался держаться тех мест, где преобладали хвойные леса, крона которых надежно скрывала его людей. Место для маневров значительно сократилось.

По данным разведки, у Исмаилова осталось еще человек сорок. Все они были хорошо вооружены, имелся у них даже станковый пулемет.

Стараясь избежать ненужных потерь, решили с самолета разбросать листовки над районами, где, как предполагалось, находилась в это время банда. Всем добровольно сдавшимся было обещано помилование. Однако в листовках говорилось, что Хасан Исмаилов за содеянное должен предстать перед народным судом. На размышление давалось три дня. Такой срок был установлен потому, что командование красных отрядов не было уверено в том, что листовки тотчас же попадут в руки восставших. Все зависело от того, где находились в данное время люди Исмаилова или, по крайней мере, когда они пройдут по местам, где разбросаны листовки.

Пока же отряды получили передышку. Измотанные постоянными многокилометровыми переходами, они очень нуждались в этом.

Отряд Щаренского и Путивцева разбил лагерь на берегу горной речки. Место здесь было красивое: могучие многолетние сосны, мягкий, толстый ковер из мха под ногами. Расстелили на нем брезент, натянули палатки.

Кашевары на берегу развели костер, установили треногу, повесили на нее ротный котел, сварили пшенную кашу, заправили луком и салом. Одному красноармейцу удалось подстрелить горного козла. Тушу притащили, освежевали, стали жарить на огромном вертеле, медленно вращая его над раскаленными углями. Запах жареного мяса, смешанный с дымком, приятно щекотал ноздри, будил аппетит. Бойцы давно не ели свежего мяса. Консервы, галеты, сухари, изредка кружка кипятка — вот все, что они могли позволить себе за тридцать два дня беспрерывной погони. Даже побриться часто не удавалось. И теперь многие скребли свои бороды и щеки бритвами, морщась от боли. Кое-кто устроил постирушку — стирали портянки, нижнее белье. На берегу запылали костры.

После ужина Щаренский назначил караул, а остальным бойцам разрешил отдыхать. Обычно Щаренский и Путивцев находились в одной палатке. Но на этот раз Путивцев сказал, что пойдет к караульным, а ночью проверит посты.

Ночь выпала темной. Накануне в долине растаял снег, и все вокруг было черно. Небо завалили низкие тучи, изредка только меж ними проглядывал ущербный месяц, и тогда светло-желтым подсвечивался темный лес, а на перекатах поблескивала бурная речка.

Лагерь давно затих, и Михаила одолела дрема. Когда он проснулся, светящийся циферблат показывал пятый час утра. Он поднялся, накинул шинель на плечи и, отогнув полог палатки, вышел.

Легкий предутренний морозец покалывал щеки. До рассвета было еще далеко. Здесь, в горах, он наступал позже. Но небо слегка уже посветлело. На нем четко выделялся силуэт горного кряжа с остроконечными пиками. На высоких склонах лежал тусклый, как вата, снег.

На западе горная гряда понижалась. Там виднелись провалы, ущелья, прорытые горными реками. По последним сведениям, банда Исмаилова хоронилась где-то в одном из этих ущелий.

Михаил надел шинель, застегнулся. Застегнул пояс с портупеей, а кобуру сдвинул вперед, чтоб была под рукой. Хотел вернуться за буденовкой, но передумал. Вернется — за ним увяжется начальник караула, а он хотел обойти посты без него.

По уставам Красной Армии — а они со Щаренским учили бойцов по уставам действующей армии — часовые должны были никого не подпускать к себе без начальника караула. И вот он хотел проверить: будут ли молодые ребята, комсомольцы, еще не служившие в армии, действовать по уставу или пренебрегут его строгими параграфами.

Михаил не спеша, бесшумно, чему помогал моховой ковер, двинулся по направлению к первому посту. Он старался даже не задевать веток. Но как ни остерегался — под ногой хрустнуло, и тут же раздался окрик:

— Стой!.. Кто идет?

— Свои…

— Пароль?

Путивцев вышел из-за дерева.

— А, это вы, товарищ старший политрук…

Михаил подошел к часовому.

— Все спокойно? — спросил Путивцев.

— Спокойно. Мышь даже не пробегала.

— Это хорошо. И то, что услышал меня, хорошо. А то, что подпустил без начальника караула, — плохо.

— Так я ж вас хорошо знаю, Михаил Афанасьевич!

— Ладно. Поговорим об этом позже.

И тут оба услышали какой-то шорох. Обернулись как по команде. Шагах в двадцати от них стоял олень с большими ветвистыми рогами. Глаз его в темноте не было видно, но чувствовалось, что и зверь смотрит на них неотрывно.

— Счас я его жахну, — прошептал часовой. Михаил остановил его:

— А вот этого часовому совсем делать не полагается.

Михаил и сам не мог объяснить ни тогда, ни потом, что заставило его вдруг обернуться. Ведь он ничего не слышал. Он ничего не слышал и тогда, когда обернулся, а только увидел быстро шагавшую по берегу цепочку теней. Они шли так бесшумно, что казалось: это не люди, а бесплотные духи скользят, не касаясь ногами земли. Михаил выхватил наган:

— Стой! Кто идет?

Часовой тоже обернулся. Щелкнул затвором винтовки. Но не успели они еще прийти в себя, как со стороны берега несколько раз звонко грохнуло… Пули защелкали по стволам деревьев. Михаил и часовой тоже выстрелили. С берега еще многоголосо грохнуло, и боль обожгла левую руку Михаила, ударила выше локтя, быстро поползла вверх и вниз.

Разбуженные стрельбой, из палаток выскакивали бойцы добровольческого отряда, кто в брюках и в гимнастерках, а кто и в исподнем. Поднялась беспорядочная пальба. Вспышки выстрелов в темноте казались нестерпимо резкими, слепящими.

— Отряд! Перебежками! За мной! — раздался звонкий голос Щаренского.

Бойцы, используя прикрытия — деревья, большие камни, — бросились вдогонку за бандитами. Стрельба стала удаляться и вдруг смолкла. Люди Исмаилова будто провалились сквозь землю. Но на этот раз они не успели добить своих раненых, как это делали обычно, когда уходили, и троих из них (четвертый застрелился) взяли живыми.

— Вот гад, опять смылся!.. — говорил возбужденно Щаренский Михаилу.

Путивцеву врач перевязал рану. Кость оказалась не задетой — пуля только продырявила мякоть.

— Как развиднеется, отправлю тебя во Владикавказ.

— Никуда я не поеду, — твердо заявил Михаил. — Подумаешь, чуть задело левую руку. Стрелять могу, что тебе еще надо?

— Но ведь болит?

— Сначала болела, теперь уже не очень. Да и как я уеду? Сколько мотались по горам, а теперь, когда дело идет к концу, вдруг возьму и уеду. Да я бы никогда себе этого не простил.

Щаренский не настаивал. Он и сам бы поступил так, окажись на месте Путивцева.

— Ладно, — сказал он. — Только обещай, что больше под пули не полезешь. А то не хватало мне еще привезти во Владикавказ своего комиссара на артиллерийском лафете.

— Да разве я лез? Я только крикнул: «Стой! Кто идет?» А они, как тени… — вспомнил Михаил.

— Сапоги тряпьем обмотали, вот и шагали бесшумно, — пояснил Щаренский. — Я уже допросил этих троих, что мы взяли. Говорят, Исмаилов очень изменился. Раньше ходил как с иголочки: сапоги начищены до блеска, ножны горят, черкеска с газырями без пятнышка и одеколоном пахнет… А теперь и бреется не всегда. И еще патронов у них осталось мало, и съестные припасы на исходе.

— А листовки наши попали к ним? — спросил Путивцев.

— Да, читали, тайком… Одного Исмаилов застрелил, когда увидел у него в руках листовку.

Весь день отряд шел по следам банды. Щаренский и Путивцев стали уже сомневаться: не гонятся ли они за ветром, а Исмаилов юркнул в какую-нибудь щель и притаился. Если так, то банда может вырваться из ущелья в долину, а оттуда — в горы.

Перед самым закатом над лагерем, который они разбили, появился самолет. Он пролетел, покачав крыльями в знак того, что заметил их. Сделал разворот, снизился, — видно, летчик высматривал площадку, где можно было бы посадить машину. Но такой площадки поблизости не было. То там, то здесь на полянке возвышались огромные, обросшие мохом валуны. Самолет сделал еще круг над лагерем. При очередном заходе от него отделился какой-то предмет и стремительно полетел вниз. Это оказалась банка из-под технического вазелина, в ней — пакет под сургучной печатью и записка от летчика:

«Сесть не могу. Передаю приказ командира сводного отряда товарища Чернецова».

«По нашим сведениям, — писал Чернецов, — Исмаилов и три верных ему человека бросили банду и направляются к приюту «33», где имеются запасы провизии и боеприпасы. Приказываю создать высокоподвижную оперативную группу бойцов, хорошо знающих местные условия (желательно из представителей горских народов), и напрямую через перевал совершить стремительный марш-бросок с таким расчетом, чтобы опередить бандитов и встретить их на подходе к приюту «33». Командиром этой группы назначаю старшего политрука Путивцева».

И приписка:

«Желательно Исмаилова взять живым. Чернецов».

— Ох уж эти «желательно», — сказал Щаренский.

— Он и на заседаниях окружкома каждое свое выступление начинает словом «желательно», — вспомнил Михаил. — «Желательно, товарищи, коллективизацию провести в соответствии с последними партийными документами». «Желательно, чтобы в Красную Армию местные жители шли с охотой, с сознанием своего долга перед рабоче-крестьянским государством…»

Решено было выходить немедленно, в ночь, чтобы не терять драгоценных минут. К рассвету они должны подняться к перевалу. Это был самый трудный участок. На перевале наверняка лежал снег, поэтому взяли с собой лыжи.

Путивцев сам отбирал людей. Те, которые оставались, делились с уходившими всем, чем могли. В отряде нашлось шесть пар австрийских ботинок с шипами. Взяли с собой два мотка прочной веревки, крюки, топоры, провизии на сутки. С наступлением темноты четырнадцать человек, попрощавшись с товарищами, покинули лагерь.

Часа два шли легко и споро. В последние два дня заметно потеплело, и по небу ходили дождевые тучи. Как только группа втянулась в лес, пошел дождь. С каждой минутой он усиливался. Сначала кроны деревьев прикрывали их от прохудившегося неба, но вскоре и деревья намокли, ветки чуть просели под тяжестью воды, и с них стало немилосердно капать. Ходьбой все были разгорячены. Липкая, холодная одежда льнула к горячему телу, охлаждая его.

«Простудятся ребята, — подумал Михаил. — И воспаление легких недолго схватить! Можно было бы переждать минут тридцать — сорок, сделать привал, но где? Склон покатый, ни пещеры, ни подходящего выступа».

— Марзоев! — позвал он одного из бойцов. — Тут поблизости нет такого места, где можно было бы укрыться ненадолго, обсохнуть? У нас есть немного времени.

— Зачем место, товарищ старший политрук? Мы тут будем делать такой костер — неба жарко станет.

— Как же ты костер разожжешь — ветки мокрые…

— Пять минут — костер будет маленький… десять минут — костер будет как дом, — пообещал Марзоев.

— Ну, давай, коли так, пробуй, — разрешил Путивцев и скомандовал привал.

Если бы Михаилу раньше сказали, что под проливным дождем из мокрых, свежих, только что нарубленных веток можно разжечь костер, он бы не поверил. Но, как и обещал Марзоев, примерно через десять минут костер, сложенный домиком — крупные ветки у основания были расставлены, а верхушки их сходились вместе, — горел таким жарким, веселым пламенем, что падающая с неба вода не долетала до земли, испарялась, образуя волны горячего воздуха. Жар от костра шел такой сильный, что бойцам то и дело приходилось вертеться, поворачивая к огню то один бок, то другой. Кое-кто разулся и сушил портянки.

Стоянка отняла не сорок минут, а час. Но Михаил намеренно продлил ее: отдохнут люди, обсушатся — веселее идти будут. Так оно и случилось. К счастью, к тому времени и дождь перестал.

Снега на перевале по южному склону почти не было. Лыжи понадобились только тогда, когда стали спускаться вниз по крутому склону. Снег здесь тоже осел, но слой его был довольно толстым. Без лыж не пройти — тотчас же проваливались по колено, а то и по пояс. Лыжи по мокрому скользили плохо. Но вниз идти было можно.

Приюта «33» они достигли даже раньше, чем намечалось.

В целях предосторожности Путивцев разбил свой отряд на три группы. Они окружили приют и стали с трех сторон приближаться к нему. А вдруг Исмаилов и его люди уже здесь? Место было голым, открытым, хорошо просматривалось.

В приюте никого не оказалось. Здесь действительно в яме было много мороженого мяса, мешок сухарей, мясные консервы и патроны.

Потянулись часы ожидания. Съели сухие галеты, по глотку делили оставшуюся во флягах воду. Был бы огонь — можно было бы снега натопить, но Путивцев запретил разводить костер. Набили только снегом котелки, стараясь согреть их ладонями. Когда влага накапливалась, с жадностью выпивали. Почти до полудня просидели они так, томясь ожиданием и ничегонеделанием. Путивцев даже запретил им выходить из помещений. Когда к нему обращался кто-нибудь из бойцов, говорил непреклонно:

— Если невтерпеж, ступай в коридор…

Исмаилов был опытным, хитрым врагом. Вряд ли он сразу пойдет к приюту. Схоронится где-нибудь поблизости и понаблюдает сначала. А как долго он будет наблюдать: час, два, три? Кто кого пересидит? У кого раньше сдадут нервы? У группы Путивцева были преимущества: спешить им некуда. Исмаилову же надо было поскорее забрать провиант и боеприпасы и уходить в горы, где можно отсидеться до весны. Когда зазеленеют леса, на горных пастбищах поднимется густая трава, тогда можно и уйти на все четыре стороны.

Наконец терпение Путивцева было вознаграждено. На склоне из-за дерева показался человек. Один. «Почему один? — мелькнуло на мгновение. — Разведчик — вот что!»

— Не стрелять! — приказал Путивцев. — Брать только живым!

Бандит приближался.

В руке — маузер. Серая папаха сбита чуть набок, бекеша расстегнута на все пуговицы, за поясом — две гранаты.

Не доходя до приюта шагов пятнадцать, бандит остановился, потянул носом воздух, как собака. Помедлил и направился к сараю. Михаил даже затаил дыхание, будто его могли услышать. Скрипнула дверь — бандит вошел в сарай. Мучительно долго текло время. Минута, две. Наконец бандит вновь показался. Теперь маузер у него был за поясом, в руке — нож, а в другой — кусок примороженного мяса. Бандит с жадностью грыз твердый кусок конины. Кадык его судорожно дергался. Он проглатывал куски мяса не пережевывая. Потом бандит набрал горсть снега и затолкал его в рот. Утолив жажду, направился к бревенчатому дому.

За дверью здесь уже стояли Марзоев и Семечкин — парень двухметрового роста с длинными жилистыми руками. Как только скрипнула дверь, тотчас же послышался глухой удар, возня и — тишина. Михаил и еще двое выскочили в коридор. На полу с кляпом во рту лежал бандит, бешено вращая налитыми кровью глазами. На нем сидел Семечкин, держал за руки. Марзоев приставил наган к виску пленного.

— Стрелять нельзя, — сказал Путивцев. — Если пикнет, тогда вот этим, — Михаил протянул Марзоеву штык. — Переведи ему: нам нужен только Исмаилов. Если он поможет взять его, я гарантирую ему жизнь и прощение. Если же он попытается предупредить своих сообщников, крикнет — сразу же смерть!

Марзоев взял штык, приставил острие к груди бандита, сказал что-то резко по-осетински.

— Вытащи у него изо рта кляп! — распорядился Путивцев.

Марзоев подобрался, рука его крепко сжимала штык. Весь его вид говорил, что он не замедлит выполнить свою угрозу.

Сначала пленный сказал только одно слово. Небольшая пауза. Еще несколько слов.

— Что он говорит? — спросил Путивцев.

— Он говорит: сдаюсь! Исмаилов — тут. Сапсем близка. Он должен выходить и крикнуть орлом — значит, дорога свободен…

— Семечкин, отпусти его!

Семечкин нехотя поднялся. Пленный сначала сел. Потер затекшие руки, потом встал на ноги и, ни на кого не глядя, пошел к двери.

Вся операция теперь зависела от этого человека. Вдруг он обернулся, сказал что-то Марзоеву. Марзоев перевел:

— Он говорит: дайте маузер. Исмаилов хитер. Увидит, что без маузера, — не поверит.

— Дай ему маузер! — приказал Путивцев Семечкину.

Тот вытащил из маузера патроны, протянул оружие горцу. Взяв оружие, горец вышел наружу и зашагал по направлению к лесу.

Марзоев держал его на прицеле. А бандит все шел и шел, расстояние между ним и бревенчатым домом увеличивалось.

— Товарищ старший политрук, уйдет! — прохрипел Марзоев.

— Подожди!

У Михаила пересохло в горле от волнения. «Неужели просчитался? Неужели?» Михаил, расстегнув кобуру, достал наган. Он чувствовал, как гулко бьется в груди сердце, толкая плечо, грудь, руки. Мушка в глазах заплясала…

Но вот бандит остановился. Поднял руку. И закричал, подражая орлиному клекоту. Постоял немного и снова повторил сигнал. И только после этого из-за деревьев внезапно, будто это раздвоились стволы, появились фигуры. Их было три. Они двигались к дому в полный рост, почти без опаски, но когда до приюта осталось метров двести, двое продолжили свой путь, а третий остался на месте. Те двое подошли к тому, который только что был здесь, в избе. Остановились. Стали о чем-то спрашивать. Марзоев смог разобрать только отдельные слова. Из них он понял, что четвертый и был Исмаилов, тот, что стоял в отдалении. Потом эти трое направились к бревенчатому дому. Вся так хорошо задуманная операция рушилась. Обезоружить сразу двоих бесшумно, так, чтобы ничего не заподозрил Исмаилов, не было никакой возможности. И Путивцев мгновенно принял решение:

— Марзоев, Семечкин, Захаридзе! Когда эти трое войдут в дом — через заднюю дверь за мной. Марзоев и Захаридзе, на лыжах пойдете в обход и перекроете Исмаилову дорогу к перевалу. Помните: его надо взять живым!

Как только трое бандитов вошли в коридор, раздался выстрел, послышался шум, хрип. Путивцев и Семечкин через запасную дверь выскочили наружу.

Захаридзе и Марзоев, приладив лыжи, быстро пошли в обход. Исмаилов обернулся, выстрелил дважды в Путивцева и Семечкина, потом несколько раз выстрелил по бегущим Марзоеву и Захаридзе. А сам побежал. За ним — Путивцев и Семечкин.

Бежать вверх по рыхлому, проваливающемуся снегу было невероятно трудно. Пот градом катился по лицу, стекал за воротник, холодные струйки щекотали разгоряченную спину. Но и Исмаилов, видимо, выдыхался, залег. А Марзоев и Захаридзе на лыжах уже подходили к лесу — путь к отступлению был отрезан.

Исмаилов зарылся в снег. Стал вести прицельный огонь по Путивцеву и Семечкину. Те стреляли вверх, чтобы только помешать ему как следует целиться.

— Зарывайся в снег! — приказал Путивцев Семечкину. — Теперь он от нас не уйдет.

Семечкин стал разгребать руками снег и вдруг вскрикнул: пуля Исмаилова пробила ему ладонь. К этому времени еще пять бойцов — в доме уже все было закончено — выскочили наружу, стали заходить с разных сторон, окружать Исмаилова. Теперь ему приходилось вести огонь во многих направлениях. Когда он целился в одну сторону, бойцы подползали с других сторон. Прорывая канавы в снегу, они медленно двигались по ним. Пули Исмаилова не могли причинить им вреда.

Раздался последний выстрел, и все смолкло. Еще некоторое время они ползли, соблюдая осторожность, но Михаил уже понял, что Исмаилов застрелился.

Приподнялся. За ним приподнялись еще двое. Затем остальные.

— Ушел, собака! От суда ушел! — скрипнул зубами Марзоев.

Погрузая в снегу, стали приближаться к тому месту, где находился Исмаилов. Он лежал на спине, и темная струйка крови текла у него изо рта.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Алексей Путивцев легко знакомился с девушками. В тот вечер, в день приезда Пантелея, он впервые увидел Нину, шепнул ей заговорщически после ужина:

— Пусть мои старшие братья решают мировые проблемы, а мы с вами, Ниночка, подышим свежим воздухом, пройдемся по саду.

И подхватил ее под руку.

— Хорошо как антоновкой пахнет, — все так же шепотом продолжал он, наклонясь к ее уху. И поцеловал в шею. И тотчас же приложил палец к губам: — Тсс…

«Но почему?» — хотела спросить Нина. И тут он еще раз поцеловал ее, на этот раз в губы.

— Зачем это? — прошептала Нина, негодуя.

А Алексей снова приложил палец, теперь уже к ее губам:

— Тссс. Извините, ради бога, Ниночка, не мог сдержаться…

Нину нельзя было назвать красавицей: статью она была грузновата, но лицо миловидное и хорошие губы, в меру полные, верхняя — сердечком, и яркие, как вишни.

Нина в семье воспитывалась в строгих правилах, строго держала себя с мужчинами, избегала случайных знакомств. Конечно, как и каждая женщина, она мечтала встретить человека, которого могла бы полюбить и довериться ему. Но однажды ей уже пришлось обжечься.

Нина училась еще в техникуме, когда познакомилась с одним инженером. Он вел у них практические занятия. Как-то Юрий Петрович пригласил ее в кино. Она сначала удивилась: такой старый (ему было тридцать лет) и приглашает ее, молоденькую девушку, в кино.

Она согласилась. Из любопытства и в предвкушении: вот они с девчонками потом посмеются над тем, что Юрий Петрович втюрился в нее. Вот будет потеха! Но после первого же вечера, проведенного с Юрием Петровичем, передумала. Ей было с ним интересно. А если они с девчонками посмеются и он узнает — больше им не встречаться.

Однажды вечером, искупавшись в море, она вышла на берег, стала на камень. Солнце уже село, стало прохладно, к ногам налип мокрый песок — туфли не наденешь. Юрий Петрович принес в картузе воду и, не обращая внимания на ее протесты, вымыл ей ноги и насухо вытер белоснежным носовым платком. Уже в тот раз, когда он прикасался к ее ногам, неизъяснимое волнение охватило ее.

Юрий Петрович был опытным мужчиной, знавшим не одну женщину. Он деликатно ухаживал за этой, почти еще девчонкой. Не торопил события, выжидал, продвигался медленно, боясь вспугнуть.

Но настал такой вечер, когда одуряюще пахла акация за окном, свет в комнате был затенен, у Юрия Петровича был день рождения, и они выпили: она за него, он за «бубновую даму». (Нина немножко гадала на картах, и он в шутку называл ее «бубновой дамой».)

На другой день она со страхом ждала встречи с ним после вчерашнего. Как он поведет себя? Но Юрий Петрович был с нею ласков и предупредителен, как всегда. И Нина снова оттаяла. И ждала, когда он сделает ей официальное предложение.

Шло время, а Юрий Петрович не спешил. Все чаще он отправлял Нину домой раньше обычного, ссылаясь на занятость и усталость.

Мать Нины давно подозревала неладное. Но пока помалкивала. Тоже ждала. А когда поняла, что ждать нечего, стала давать дочери запоздалые советы. Дочь расплакалась. Тогда мать решила поговорить с Юрием Петровичем начистоту. И поговорила. А вечером Юра (он давно уже стал для Нины Юрой) заявил Нине, что ее родители — мещане, что взгляды у них старорежимные и он не может связать свою жизнь с такой семьей. Нина была ошеломлена. Она и слова не могла сказать ему в ответ и, закусив губу, выбежала на улицу.

Ночью, когда все в доме уснули, не находя себе места от отчаяния, она нашла в аптечке мышьяк. Но доза оказалась малой, и ее отходили в больнице.

Выйдя из больницы, Нина узнала то, что о ней говорил «ее» Юра: «Это мамочка ее научила. Они разыграли комедию. Хотели меня поймать на удочку. Но ничего у них не вышло».

Нина не могла больше оставаться в этом городе и работать на том же заводе, где работал он. С родителями вышел скандал. Отец пригрозил ей проклятьем, если она, единственная дочь, уедет. Но она все-таки уехала.

В новом городе на новом месте она жила тихо и незаметно. В клубе бывала редко, на танцы и вовсе не ходила. И надо же было ей в тот вечер попасться на глаза тетушке Ивге и познакомиться с Алексеем.

Алексей ей понравился. Ну, а дальше? Она боялась повторения старой истории. А Алексей становился все настойчивее.

Правда, первый шаг к женитьбе он уже сделал: познакомил ее со своей матерью. Ничего плохого Анастасия Сидоровна не сказала ей в тот вечер, но своим безошибочным женским чутьем Нина поняла: не понравилась она будущей свекрови. И, поняв это, решила пореже бывать в их доме.

* * *

В центральную заводскую лабораторию, в термическую группу, которой руководила Нина, пришла новая лаборантка — Лариса Заозерная. Никакой специальной подготовки она не имела, но ее направил сюда секретарь парткома Ананьин. Нина знала, что директор Волевач, человек неплохой, хороший специалист, интеллигент, не мог ни в чем отказать новому секретарю парткома. На заводе уже появилась фраза: «Ананьин сказал…», а это значило повыше директорского приказа.

Лариса Нине сразу же не понравилась. «Красивая! Как бабочка», — почему-то подумалось Нине.

Лариса легко сходилась с людьми, быстро перезнакомилась со всеми и Нине предложила:

— Давай на «ты». Мы ведь с тобой, поди, одногодки…

— Я привыкла, чтобы меня называли по имени и отчеству и на «вы», — ответила Нина с достоинством.

Лариса пренебрежительно пожала плечами. И это можно было понять по-разному: «Подумаешь, цаца…» Или мягче: «Я ведь хотела как лучше».

В работе Лариса оказалась смекалистой, профессию новую освоила быстро, и Нина готова была уже с нею примириться.

Но однажды в обеденный перерыв она вернулась раньше обычного. Помещение, где находилась лаборатория, было полуподвальным, темным. Когда они работали, то зажигали свет.

Сейчас свет не горел, значит, в лаборатории никого не было. Нина приоткрыла дверь и замерла, услышав Ларисин голос:

— Лешенька, как ты похож на Мишу! Только моложе… Ну что ты? Так сразу нельзя… Погоди немного…

Нина, с красными от стыда и горя щеками, прикрыла дверь. Она старалась сделать это как можно тише, но дверь все-таки чуть хлопнула. Морозный воздух немного остудил ее. Она отошла от лаборатории и остановилась. Понимала, что это нехорошо, но не могла пересилить себя, хотела узнать: долго ли там пробудет Алексей. Он выскочил оттуда минуты через две. Может, они услышали, как хлопнула дверь?

Вечером, как обычно, Алексей пришел к ней. Она не стала с ним разговаривать.

— Ты можешь объяснить мне, что случилось? — добивался он.

— Ничего! — твердила Нина.

Но как только он пытался прикоснуться к ней, отстранялась. Наконец Алексей разозлился:

— Я не люблю играть в прятки. В чем дело?

— Бессовестный, бессовестный!.. Я все слышала… Как ты с Ларисой в лаборатории…

Алексей на минуту растерялся. Что скажешь? Было. Не то что было, но могло быть или будет завтра…

— Теперь хоть понятно… Виноват. Казни… Только вот что тебе скажу, и ты постарайся меня понять. Не мальчик я. И не монах… А Лариска?.. Она господа бога соблазнит. Вот была бы ты другой…

И тут Нина разревелась.

— Ну перестань, пожалуйста, Нинок. Ну что ты?

Алексей подсел к ней, обнял.

* * *

Анастасия Сидоровна дивилась, глядя на сыновей: до чего ж разные. Максим — невзрачный, бесцветный на вид. Молод еще, а уже почти облысел. Нос длинный, худущий сам, и руки как палки. Весь вечер просидит — слова не скажет. Только губами шевелит — книжки читает. Заглянула как-то Анастасия Сидоровна в книжку — ничего не поняла, цифры какие-то.

Максим работал в трубопрокатном цехе. Три раза в неделю вечерами ходил на курсы.

— Тяжко, поди, на заводе-то? — как-то поинтересовалась мать.

— Воздух чижолый, а так… интересно…

«Прилип уже, — подумала Анастасия Сидоровна. — Его куда ни ткни, везде прилипнет. Нет чтоб осмотреться, выбрать, как Алексей, например».

Алексей успел уже за короткое время поработать в литейном цехе, в мартеновском, в листопрокатном, но пока ему нигде не нравилось.

«До чего ж все-таки разные, будто не я их родила», — снова подумала Анастасия Сидоровна. Алексей — налитой весь энергией, соком жизненным. Так и брызжет из него. Лицо улыбчивое, чуть смугловатое — хорош, ничего не скажешь. И ростом взял, и шириной плеч. Но для нее, матери, оба дороги, плоть от плоти ее. И все-таки где-то в глубине материнского сердца Алексей — самый младший — занимал немножко больше места, чем остальные сыновья. Может, поэтому она так придирчиво встретила Нину. «Снулая она какая-то бабистая». «У ций уж ноги не пидломятся», — вспомнила Анастасия Сидоровна слова Максима, сказанные когда-то про Феклу. Даже то, что Нина — техник, не понравилось ей. «Будэ Лешка у нее занехаенный. Цэ не жинка».

Как-то завела она осторожно разговор с Алексеем, чтоб выведать, но он успокоил ее:

— Та що вы, мам. Я и не тороплюсь. Это ярмо я еще успею надеть на шею.

Но слова словами, а Алексей стал возвращаться все позже и позже. Он уже не дитя. Не накажешь хворостиной, не поставишь в угол на соль. А в последнее время и ночевать стал приходить через раз.

Нет, не нравилось ей все это. Не нравилось!.. У Михаила вон какая жена — и красавица, и хозяйка… Да, Алексею она желала бы не такую жену, как Нина. Был бы Михаил здесь. С ним поговорить. Алексей его уважал, послушал бы, а так… Ну что она ему скажет? Говорила уже. Не помогло. И думы эти стали не давать спать по ночам Анастасии Сидоровне. Хотела написать письмо Михаилу, но и в молодости-то с трудом каракули выводила. Пока напишет несколько строк — вспотеет вся, а теперь, в старости, еще и видеть плохо стала. А попросить некого. Фекла сама не шибко грамотная, да и не хотелось невестке сердце раскрывать.

Максиму как-то намекнула:

— Михаилу бы отписать, как живем…

— А чего писать? День да ночь — сутки прочь… — На том разговор и окончился.

«Подожду Мишу. К празднику обещал приехать. Поговорим», — решила она и успокоилась на время. Но до праздника время не дошло.

Вьюжный день стоял. К вечеру клонилось. Раздался звонок в передней.

— Кто там?

— Это я, Нина…

— А Алексея нету…

— А я к вам…

Откинула цепочку на двери, открыла замок. Нина — в полушубке, в пуховом платке. Лицо раскраснелось на морозе.

— Заходи, коль ко мне…

А та только зашла — ив слезы.

— С Лешкой что? — сначала перепугалась Анастасия Сидоровна.

— Да нет… С ним все в порядке… Беременная я…

— Как — беременная?.. Может, ошиблась?..

— Пятый месяц уже… — сообщила Нина.

«Так… Дождались Михаила, поговорили…»

— Доигрались, значит! — почти зло сказала Анастасия Сидоровна.

— Если б не любила, разве позволила бы? — всхлипывая, пыталась объяснить Нина.

— А чего ж его не любить?! Его всякая полюбит, а не только… — Но что-то женское, жалостливое шевельнулось в ней. Остановилась она на полуслове, не договорила: «…а не только такая, как ты…»

Но Нина, видно, догадалась. Встала, пытаясь кулаком вытереть слезы, и с нескрываемой уже обидой заговорила:

— Я к вам как к матери пришла. Вы же — мать! — почти выкрикнула она. — И я буду матерью… И это будет ваш внук… А хотите вы или не хотите — все равно рожу… — Нина резко повернулась и пошла к выходу.

— Ты постой, постой! Куда ж ты? Охолонь трошки, присядь… А он-то что, Алешка? Он-то знает?

— Ничего он не знает. — И Нина снова заплакала.

— Да перестань ты реветь! Раньше надо было реветь!..

Но Нина не могла успокоиться, инстинктивно ткнулась ей в плечо. «Ведь живая. Тепла хочется, счастья», — все более смягчаясь, думала Анастасия Сидоровна, поглаживая по голове Нину. Та прижалась к старой женщине.

— Ну, буде, буде…

«А ведь родит. И что ж он будет — безотцовщиной?.. Вырастет, а она ему все и расскажет. Отец, мол, подлец, бросил… И бабка твоя ведьмой была… Правда, может, буду я уже в сырой земле лежать… Ну, а пока? Пока живу. Пока глаза глядят! Как же я на мальчонку-то гляну?»

— Ну, буде, буде! — властно приказала Анастасия Сидоровна. — На вот рушник, утрись. Утрись и иди домой… Я сама с ним поговорю.

— Ой, мама, только не это…

И сама не знала Нина, что это «мама» совсем растопит лед в сердце старой, незлобивой от природы женщины.

— Иди, тебе говорю, — почти ласково сказала она. — Я сыновей своих знаю. Не бойся… А завтра приходи…

И только ушла Нина, явился Алексей. Как бы даже не встретились они? Но нет. По нему не заметно. Анастасия Сидоровна сначала накормила сына: налила полную тарелку наваристого борща. Достала соленых помидоров, графинчик с водкой.

— Это что за праздник сегодня? — удивился Алексей.

— Замерз, поди, — ушла от ответа мать.

— Есть немного.

Когда Алексей хорошо пообедал, погрелся у печки, разомлел, Анастасия Сидоровна подступила к нему:

— Ну что, сынок, скоро, значит, внука будем нянчить.

— Какого внука, мама? Вы что?

— Сына твоего, а моего внука…

— Да бросьте вы, мама… Вечно придумаете…

— Не придумала я… Была у меня Нина, и вот тебе мой сказ: думала я о другой жене для тебя. Но раз вы ребеночка исделали, негоже ему без отца расти. А откажешься — не будет тебе моего материнского благословения во веки веков.

— Да не может этого быть, мама. Наврала Нинка…

— Не, сынок, чую, что не наврала.

— Где она сейчас?

— До дому пошла. А ты куда? Вона завтра прийдэ.

— Так то же завтра.

Алексей натянул валенки, набросил полушубок, схватил шапку и выскочил на улицу.

Анастасия Сидоровна перекрестилась:

— Господи, на все воля твоя божья.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На Европу обрушилась необычайно холодная зима. Не только север, не только центральную часть, но и южные страны захватил мощный арктический циклон. В газетах то и дело появлялись сообщения о колоссальных снежных обвалах в Альпах, о прекращении сообщения между Парижем и Гавром, о гибели тысяч пальм в Неаполе…

Сильные, устойчивые морозы держались уже больше месяца. Балтийское море, которое обычно не замерзает, покрылось толстым слоем льда. Десятки кораблей не смогли добраться до своих гаваней и были прочно впаяны в ледяные поля. Очень много небольших рыбацких судов застряло на пути в Варнемюнде и Росток. Ледяные глыбы грозили раздавить их.

Еще в Москве Пантелей Афанасьевич прочитал в «Правде» сообщение о том, что Советское правительство выразило готовность послать на выручку немецким рыбакам ледокол «Красин».

«Красин» прославился во время спасения экипажа дирижабля «Италия», потерпевшего аварию у острова Шпицберген. Ни одно судно тогда не могло пробиться к потерпевшим, казалось, участь их решена. И если бы не «Красин», возможно, так бы оно и случилось.

Ни в Европе, ни в Америке не было ни одной сколько-нибудь влиятельной газеты, которая бы не писала о «Красине». И потому Пантелей Афанасьевич не смог скрыть своего удивления, когда узнал на станции Негорелое от таможенника, что правительство Германии отказалось от помогли и сообщило, что на выручку немецким кораблям уже идет из Киля линейный корабль «Гессен». Каждому мало-мальски грамотному человеку было ясно, что военные корабли не пригодны для борьбы с ледяной стихией.

Путивцев снова ехал в Росток, на «Мариене». Хейнкелю заказали еще одну «летающую лодку» для полетов на Север. Точнее эту машину надо было бы назвать летающими аэросанями, потому что она могла садиться не только на воду, но и на снег, так как была снабжена лыжами.

Конструктивные изменения претерпел и мотор. Если на «летающей лодке» прежде мотор был с воздушным охлаждением, то на этой модели двигатель имел водяное охлаждение, которое не зависело от температуры наружного воздуха.

Телеграммой из Ростока сообщили, что машина готова и погода благоприятствует ее испытанию. На этот раз Путивцеву предстояла короткая командировка.

Заказов на новые партии самолетов решили не делать. На авиационных заводах Советской республики создавались свои летательные аппараты. Хорошо показали себя самолеты разведчик «Р-5» и истребитель «И-5» конструкции Николая Николаевича Поликарпова. Проходили испытания и другие машины.

На этот раз Путивцев вызвался поехать в Германию без переводчика.

В конце той пятимесячной командировки Юра Топольков устроил Пантелею Афанасьевичу что-то вроде экзамена.

— Ну что, Юра? Могу я шпрехать?

— На пять, Пантелей Афанасьевич, не тянете, а четверку поставить можно.

— Ну, а теперь, Юра, твоя очередь!

И Топольков тоже показал себя: отжался от пола три раза и неплохо поработал с гантелями. А главное — почти никакой одышки.

— Мы, Юра, тебя еще в Красную Армию возьмем, — пообещал Путивцев.

Тополькова Пантелей Афанасьевич надеялся встретить в Берлине.

Юру прикомандировали к пресс-группе при советском посольстве, и он был уже там четвертый месяц.

Всю дорогу от Москвы до Берлина проводники не переставая топили печь. Но при таких морозах она не могла как следует нагреть вагон. От холода не спасало даже шерстяное одеяло.

Московский поезд шел полупустым, и встречающих на Силезском вокзале почти не было. Путивцев еще издали увидел Юру — в меховой шапке, надвинутой на глаза, в большом, не по росту, полушубке и в валенках.

— Не удивляйтесь, Пантелей Афанасьевич, все с чужого плеча… Кто же думал, что будет такая сумасшедшая зима. Вот-вот мне должны подвезти теплое барахло, а пока… — Топольков беспомощно развел руками.

— Их бин зер фро, вас кан их видер зеен дих, майн фройнд, — старательно выговорил Путивцев.

— Очень, очень неплохо, Пантелей Афанасьевич. Правда, глагол надо ставить на последнее место, а в общем, очень, очень неплохо, — похвалил Топольков. — А главное — грамматика… Занимались, признавайтесь?

— Занимался, Юра, занимался…

— Я звонил вам в Росток. Гостиница вам заказана на завтра. Так что есть предложение: сегодня переночуете у меня, а там, как говорится, с богом.

— С удовольствием, Юра, мне хочется с тобой поговорить.

— Ну и отлично, — подражая Путивцеву и голосом, и мимикой, сказал Топольков.

На привокзальной площади сели в автобус. Потом спустились вниз, в подземку.

Топольков жил на Фридрихштрассе — двадцать минут ходу от посольства, от важнейших правительственных учреждений. Район был старым: трех-, четырех-, пятиэтажные дома с темными от времени стенами, узкими, как колодцы, дворами.

Юра снимал комнату на пятом этаже, под самой крышей. Но комната была просторной, светлой, два больших окна выходили в сторону Ландверканала.

— Живу, как видите сами, по-холостяцки, но большего мне пока и не надо.

Пантелей Афанасьевич оставил свой чемоданчик, и они отправились обедать в локаль «Цум летцтен инстанц», недалеко от здания суда. Заказали по порции айсбайн, по кружке пива. Юра достал легкую десятипфенниговую монету и водрузил ее на шапку белой пены в кружке. В глазах молоденькой официантки мелькнуло удивление.

— Разве вы не знаете? — спросил Юра. — Так проверяется качество пива. Если монета не тонет — пиво хорошее, свежее…

Монета лежала ровно и не собиралась нырять в глубину… Официантка улыбнулась: она была довольна. Этот молодой господин, по одежде похожий на иностранца, оценил их фирменное пиво.

— Ты, Юра, времени тут даром не теряешь, — сказал Путивцев.

— А я затем и поехал сюда, чтобы не терять его… Вкусно?

— Вкусно. Странное только название, если перевести дословно: ледяная нога, или, в лучшем случае, мороженая нога… Абсурд.

— Немецкие сложные слова нельзя переводить дословно. Возьмите почти любое. «Фридхоф», например, — кладбище. Дословно — мирный двор, двор мира, если хотите… Или фрау Бумгартен. Фрау — сад из деревьев…

— Нет, в этом все-таки что-то есть. Фрау — сад, или кладбище — двор, на котором царит мир…

— Есть, конечно, но все равно не пытайтесь дословно переводить сложные немецкие слова. Принимайте их такими, какие они есть. Не хотите еще пива?

— Нет, спасибо.

— Двинем домой?

— Двинем.

— Не робеете? Без переводчика? — спросил Топольков, когда они добрались до дома.

— Робею немного, — признался Пантелей Афанасьевич. — А все-таки хочется попробовать… Что касается деловой части, тут я спокоен. Специальная терминология одинакова. А вот в беседах, в застолье — а ведь оно может случиться — как бы не оплошать. Тут много всяких тонкостей, а я в этом еще не очень силен…

— Застолье будет обязательно. В Ростоке сейчас, наверное, только и разговоров что о русских, о «Красине»…

— О каком «Красине»?

— О ледоколе «Красин». Разве вы не знаете?

— Знаю. Но они ведь отказались…

— Вы отстали от жизни, Пантелей Афанасьевич. «Красин» полным ходом идет к Варнемюнде.

— А линкор «Гессен»?

— Безнадежно застрял, не дойдя до Бремена.

— Значит, германское правительство…

— Да, да, вынуждено было запросить помощи… Это после того, как они так по-хамски три дня тому назад от нее отказались.

— Я очень удивился, когда узнал, что линкор «Гессен»…

— Чему удивились? Вы, конечно, видели в этом только человеческую сторону, так сказать. Люди терпят бедствие. Надо их спасать. Неважно, кто это сделает, лишь бы было сделано. А эти господа рассуждали по-другому и видели прежде всего сторону политическую. Ледокол «Красин» спасает немецкий флот, немецких рыбаков… Удар по престижу Германии. Да и общение… Это ведь не мы с вами, две единички в Ростоке, к тому же занятые сугубо экономическими вопросами. А тут идет целый корабль — сотни людей, и все красные… Краснее уж быть не может. И свои коммунисты, конечно, головы поднимут, и никуда не денешься…

— Как тут, за эти месяцы, Гитлер?.. — поинтересовался Пантелей Афанасьевич.

— Маршируют… — неопределенно ответил Топольков. — Сейчас их мороз по домам загнал. А то как вечер — так и факельное шествие. Эффектное зрелище. А немец падок до зрелищ. Днем тоже красиво: все в коричневой форме, знамена, барабаны… Мелкий буржуа давно марширует в этих рядах, средний пока еще стоит на тротуаре, но уже не воротит нос, а глядит с умилением на военную выправку, на форму, как музыку, слушает топот солдатских сапог. И есть сведения, что крупные магнаты активно подкармливают этого зверя…

— Ну, а рабочие… Ведь это — Берлин, не Росток, не «Мариене»…

— Рабочие по-прежнему разобщены. Есть, конечно, бастионы — Гамбург, Берлин. Но это только отдельные бастионы, отдельные крепости, а тут нужна сплошная линия фронта… Сплошная, — убежденно повторил Топольков.

— Да… — неопределенно протянул Пантелей Афанасьевич. — Спешить нам надо, спешить, — сказал он немного спустя, отвечая на какие-то свои, как понял Юра, мысли. — Юра, а который час, ты знаешь? Пятый… Я-то в поезде высплюсь, а ты? Тебе когда на работу?

— Сегодня в девять утра пресс-конференция. Дает ее доктор Бауэр, правительственный советник, ведающий делами печати. Я, кстати, собираюсь ему подбросить пару вопросиков. Насчет «Красина», например, и еще кое-что.

— Подбрось, подбрось…

— Слушай, а что, если я с «Красиным» вернусь домой? — сказал Путивцев. — Никогда на ледоколе не ходил, да и со своими веселее будет. До Питера — без пересадок. Как ты думаешь, это возможно?

— Думаю, что да. Я поговорю с кем надо в посольстве, тогда вам позвоню в Росток.

* * *

В Ростоке на вокзале Путивцева встретил Гестермайер. Пантелей Афанасьевич обрадовался ему. Хотя Гестермайер знал русский примерно так, как знал теперь Путивцев немецкий, но с ним было спокойнее, надежнее.

Гестермайер тоже, кажется, искренне выражал свою радость: дружески хлопал Пантелея Афанасьевича по плечу, с завистью ощупывал нарядный белый полушубок, прищелкнул языком от восхищения, указав на меховую шапку, которая красовалась на голове Пантелея Афанасьевича.

— О герр Путивцоф, я забыл, как называется эта… мютце…

— Шапка.

— Я, я, шап-ка, — вспомнил Гестермайер. — Шапка карашо. Нет холод. Мантель тоже — карашо.

— Полушубок, — напомнил Путивцев.

— Я, я, полушуба…

Сам Гестермайер был одет несколько легко для такой погоды: в ботиночках, утепленная фуражка с пришитыми к ней суконными клапанами, закрывающими уши; шея повязана каким-то нелепым, ядовито-зеленым шарфом.

— Альзо, Фриц, фарен вир цуерст ин отель? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— Я, цуерст ин отель, — машинально повторил Гестермайер и только потом не удержался от комплимента: — О герр Путивцоф, зи мёген шон ганц гут дойч шпрехен!

— К сожалению, Фриц, еще не так хорошо говорю, как бы мне хотелось. Но практика пойдет мне на пользу, поэтому я иногда буду говорить по-немецки. Хорошо?

— Хорошо, хорошо…

Уже в тишине Путивцев спросил Гестермайера:

— На, ви гейт’с, Фриц?

Гестермайер оживился, затараторил на родном языке. Пантелей Афанасьевич внимательно и напряженно слушал, стараясь постигнуть смысл того, о чем так быстро говорил Гестермайер. Кажется, он выдержал этот первый экзамен, понял. Гестермайер жаловался: заказы русских кончились, и производство сократилось. Многие рабочие уволены. Он сам два месяца был без работы. А тут еще такая зима. У него в квартире так холодно, что стены покрыты изморозью… Он очень рад видеть господина Путивцева. Хейнкелю снова понадобился переводчик, недорогой переводчик… Хейнкель платит ему очень немного. Но он, Гестермайер, теперь нужный человек в городе. Он — нарасхват. Ведь в Варнемюнде завтра приходит русский айсбрехер…

— Что такое «айсбрехер»? — перебил Путивцев.

Гестермайер стал объяснять: корабль, который ломает лед…

— Ледокол, понятно.

— Ле-до-кол, — повторил Гестермайер, тоже стараясь запомнить ранее не произносимое им слово. — Ледокол — айсбрехер! Так вот! Теперь Фриц Гестермайер всем необходим. Вчера его пригласил к себе обербюргермайстер доктор Хойдеманн. Он расспрашивал о России, интересовался, кто там… — Гестермайер сделал паузу, чтобы усилить эффект от того, что он сейчас скажет, — государь… Да! Да! — повторил он. — Кто теперь в России царь?

Пантелей Афанасьевич улыбнулся, но скорее тому, что понял и эту тонкость.

— На, унд вас хает ду гезагт? — спросил он.

— Я сказал, что в России теперь республика и там есть парламент и президент. Но, к сожалению, я не мог вспомнить фамилию вашего президента. Тогда мы поехали на Лангштрассе, в партийное бюро коммунистов. Раньше господин обербюргермайстер посылал туда только своих шпиков, а теперь сам явился к коммунистам на своей роскошной американской машине. Дело в том, что из Шверина приезжает господин правительственный советник, доктор Эс, который лично должен приветствовать «государя» России.

В этом месте Путивцев немного не понял: насколько ему известно, на ледоколе «Красин» нет никого из членов правительства. Он переспросил. И Гестермайер объяснил: это так говорится. Доктор Эс будет приветствовать господина русского президента в лице моряков, которых прислал президент.

— В партийном бюро мы застали одного из руководителей ростокских коммунистов Варнке. Каково же было удивление господина обербюргермайстера, когда Варнке назвал господина русского президента… товарищем и сказал, что его зовут Михаил Иванович Калинин и что он с ним знаком. Тогда доктор Хойдеманн спросил у Варнке, какой национальный гимн теперь в России. И Варнке ему ответил: «Интернационал!» — «Как? Гимн коммунистов?!» — воскликнул доктор Хойдеманн. «А что же тут удивительного? — ответил Варнке. — Ведь в России у власти коммунисты». Вот какие дела, господин Путивцоф, — закончил свой рассказ Гестермайер.

Оставив вещи в отеле, они поехали на «Мариене». Миновав Доберанерплац, а затем проехав мимо высокого каменного забора «Нептунверфта», машина пошла по снежному коридору. Город, по сути, кончился. На протяжении четырех километров до «Мариене» по обе стороны дороги располагались небольшие дачи: клочок земли, окруженный штакетником, несколько деревьев, чаще всего яблони, и маленький домик, а вернее, будка, сколоченная из старых ящиков для садового инструмента.

Попадались, правда, домишки и посолиднее, с застекленными окнами, с небольшими верандами. Теперь все это было засыпано снегом так, что деревья казались карликовыми, и на поверхности торчали только крыши. Дорога была достаточно широкой и хорошо укатанной, но на всем пути они обогнали только одну грузовую машину.

Лютая зима и новый экономический спад сделали эту некогда оживленную трассу пустынной.

Завод тоже выглядел пустым. Только из цеха номер сорок три слышался шум станков, да резкий звук электрической пилы из деревообделочного цеха нарушал тишину.

Секретарша Хейнкеля Мария Хуперц тотчас же проводила приехавших к хозяину.

Хейнкель был предупредителен, но за бесконечными «битте» и «данке» не чувствовалось той приветливости, к которой привык Путивцев за месяцы своей первой командировки. Это было понятно: русские не давали ему больше заказов, а экономическое положение в стране все еще оставалось тяжелым.

И здесь, в кабинете Хейнкеля, разговор зашел о «Красине». Два самолета его компании участвовали в ледовой разведке, помогали капитану ледокола находить затерянные рыбацкие суда в бесконечных белых просторах. Многие команды, не дождавшись ледокола, покидали их и шли к берегу, опасаясь, что, прежде чем придет помощь, их хрупкие суденышки будут раздавлены льдами.

В понедельник Пантелей Афанасьевич опробовал «летающую лодку». Летая над замерзшей Балтикой, Путивцев хорошо видел на белом фоне черные вытянутые пятнышки — рыболовецкие суда. Потом он нашел и «Красина», покачал крыльями. С высоты было такое впечатление, что «Красин» стоит на месте, и только по синему разводу, который тянулся за ним, можно было понять, что корабль движется.

«Летающая лодка» вела себя прилично. Мотор работал четко: не перегревался и не переохлаждался. Путивцев посадил машину на лед — все в порядке. Во время обратного полета вдруг лопнула пароотводная трубка, и паром обволокло смотровое стекло, которое тотчас же стало обледеневать. Лететь, а тем более сажать машину вслепую — огромный риск. Пантелей Афанасьевич достал финку, открыл боковое стекло и стал соскабливать лед. Кое-как продрал глазок, расширил его, пальцы закоченели. Даже мех рукавицы не спасал на таком ветру и морозе.

Посадка прошла благополучно. Пришлось резиновую трубку, которая в том месте, где она была не защищена и становилась на морозе хрупкой как стекло, заменить латунной. Вместо воды в систему охлаждения залили незамерзающую жидкость — антифриз.

Через четыре дня, закончив дела на «Мариене», Путивцев выехал в Варнемюнде. Как сообщила газета «Норддойчебеобахтер», в этот день там ждали русский ледокол.

Расстояние между Ростоком и Варнемюнде пустяковое. Пантелей Афанасьевич сел на остановке «Мариене» в вагон пригородного поезда, забрался на второй этаж, где был лучше обзор, и через двадцать минут был на месте.

Варнемюнде тоже было не узнать. В рыбацкой гавани — узком и длинном затоне — мертво стояли впаянные в лед сотни ботов с обледеневшими и позванивающими на ветру снастями. Роскошный песчаный пляж слева от маяка превратился в снежную пустыню. Летом на мелководье здесь так весело играли отливающие синевой волны, а теперь море спряталось под толстым слоем льда, исчезла граница между сушей и водой — сплошная белая гладь.

На берегу, около маяка, собралось много людей: женщины, дети — семьи рыбаков тех судов, которые шли сейчас за «Красиным».

Ледокол показался через полчаса. Было еще достаточно светло, когда «Красин» подошел к Варнемюнде. Лед, правда, уже начал синеть, вечернее небо отражалось в нем.

Темная стальная махина ледокола взбиралась своим скошенным носом на лед, и он не выдерживал чудовищной тяжести — раздавался треск, иногда похожий на выстрел, и нос корабля снова медленно погружался. Из разрыва на ледяное поле выплескивались тонны воды. Это была величественная картина, и понятны были возгласы восторга и радости, которые невольно вырывались из уст людей, пришедших встречать ледокол и своих близких, — три бота шли на буксире, остальные — своим ходом. Всего Пантелей Афанасьевич насчитал двенадцать судов.

На другой день «Красин» вошел в залив Варнов. Весть об этом мигом разнеслась по рабочим кварталам Ростока. День выдался солнечным, под стать настроению сотен людей, которые толпились у причалов.

В толпе Гестермайер увидел Варнке и показал его Путивцеву. Вот он какой: высокого роста, худощавый, с орлиным носом, в фуражке, точно такой же, какую носил Тельман.

Пантелей Афанасьевич знал одного механика на «Мариене». Он был коммунистом. Но специально контактов с коммунистами, а тем более с руководителями городской партийной организации он никогда не искал. Ему не рекомендовалось это. Кое-кто мог квалифицировать такой шаг, как «вмешательство во внутренние дела». Это был хороший предлог для людей, которые занимали видные посты, были против всяческих отношений с большевиками и могли сорвать очень нужную для Страны Советов экономическую сделку. Поэтому Путивцев неукоснительно выполнял эту рекомендацию.

По мере приближения «Красина» возбуждение нарастало.

Вот уже хорошо видно на флагштоке красное полотнище, трепещущее на морозном ветру. Золотом светятся на трубе серп и молот и пятиконечная звезда. Кто-то крикнул из рядов рабочих: «Рот фронт, советские друзья, братья по классу!»

Доктор Хойдеманн, который стоял рядом с музыкантами городской капеллы, недовольно поморщился. Пантелею Афанасьевичу было очень интересно наблюдать за ним и Варнке. Варнке тоже что-то крикнул, Путивцев не разобрал. Очевидно, лозунг. Потому что десятки голосов подхватили его. Чтобы заглушить кричавших, доктор Хойдеманн махнул перчаткой — и тотчас же грянул оркестр. Но по ритуалу им пришлось сначала исполнить гимн Советского Союза — «Интернационал».

Доктор Хойдеманн и его свита обнажили, как это и положено, головы. Варнке поднял кулак в традиционном приветствии — «Рот фронт!».

* * *

Часа в три пополудни в отель к Путивцеву пришел матрос с «Красина», принес записку.

«Товарищ Путивцев!

Капитан Сабуров».

Вчера вечером я получил радиограмму и знаю, что Вы в Союз будете возвращаться с нами. Сегодня в 18.00 городские власти Ростока дают банкет в честь команды «Красина» в ресторане «Зимний сад» на Братенштрассе. Я был бы очень рад видеть Вас там.

Пантелей Афанасьевич бывал с Топольковым в ресторане «Зимний сад». Он действительно славился прекрасной кухней и отличной оранжереей.

Естественно поэтому, что столы к банкету были украшены цветами. Обербюргермайстер не поскупился и на угощения. Путивцева представили правительственному советнику доктору Эсу — высокому мужчине в черном фраке, с благородной сединой на висках.

Доктор Хойдеманн почему-то все время величал Путивцева «ваше превосходительство». Впрочем, это можно было понять: ведь Пантелей Афанасьевич, по его понятию, был генералом. В официальных немецких документах, которые заполнял Путивцев, чтобы получить визу, воинское звание его не указывалось. Но соответствующие службы, конечно, навели о нем справки. А то, что он комбриг, — не было такой уж тайной.

К сожалению, за весь вечер Путивцев смог обменяться с Сабуровым только несколькими репликами. Капитана ледокола сначала атаковали вездесущие корреспонденты. Потом началась официальная часть — тосты, приветствия. Господин правительственный советник доктор Эс провозгласил здравицу в честь «его высокопревосходительства господина президента Калинина». Сабуров вежливо поблагодарил и поднял тост за благополучие немецкого народа.

На другой день, уже в море, Сабуров и Путивцев вспоминали этот вечер.

Уютная каюта капитана располагала к разговору неторопливому.

Судя по движению ледокола, дорога становилась все труднее. Нередко «Красин» замирал, останавливался, давал задний ход, потом разгонялся, вползал на лед, но даже его огромная тяжесть не могла проломить сросшийся ледяной панцирь. Тогда в носовые дифферентные цистерны закачивались сотни тонн забортной воды, чтобы увеличить вес судна.

— До Питера дней через пять дойдем? — спросил Путивцев.

— Полагаю, что да, — ответил Сабуров. — А вы питерский? — в свою очередь спросил капитан.

— Нет, я с Дона. Но в Питере в пятнадцатом году формировался наш полк. А потом в Питере я был в семнадцатом. По решению полкового комитета наша часть пришла на помощь восставшим рабочим.

— Значит, вы пришли на помощь мне, — заметил Сабуров.

— Вы были тогда рабочим?

— Да. Я работал на Балтийском заводе.

— А теперь стали моряком, капитаном?

— А где вы служили, в каком роде войск? — поинтересовался Сабуров.

— В артиллерии.

— А стали летчиком, — заметил капитан.

— Да, — согласился Путивцев. — Революция внесла коррективы в жизнь каждого из нас.

За полночь Пантелей Афанасьевич покинул каюту капитана и отправился к себе. Но прежде чем лечь спать, он вышел на палубу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Берег Германии уже давно скрылся, ушел в темноту, отступил. И мысли о нем и о людях, которые остались на том берегу, отступили. Теперь Пантелей Афанасьевич думал о доме.

Перед самым отъездом он получил письмо от Михаила. Тот писал, что его посылают на учебу в Москву, на «целых два года». Это известие обрадовало Пантелея: значит, теперь с братом он будет видеться часто. Алексей, оказывается, женился на этой черненькой молодой женщине — Нине. И у него, у Пантелея, появилась новая родственница, а скоро, как писал Михаил, появится и новый племянник или племянница.

Совсем немного времени прошло с тех пор, как он был дома, а там уже столько перемен. Как быстро все-таки мчится время. Ему уже тридцать шесть. Иногда, когда оглянешься на прожитую жизнь, она кажется такой долгой, а временами такое чувство, что ты совсем еще не жил и все еще впереди. Он никогда, например, не летал над Арктикой.

Пантелей Афанасьевич посмотрел на стылое балтийское небо. Придется ли ему еще когда-нибудь летать в этом небе?

Путивцев не мог знать, что ему придется еще летать в этом небе. И это будет не испытательный полет.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Секретарь крайкома Валерий Валентинович Шатлыгин вызвал на пятнадцать ноль-ноль Спишевского. Он не любил этого человека, считал беспринципным и бесхарактерным. То, что им вместе несколько лет пришлось проработать в горкоме, зависело не от него. Когда Шатлыгина освободили от обязанностей второго секретаря ЦК республики и послали секретарем горкома, ему было не до того, чтобы выбирать себе помощников. Но и тогда в ЦК ВКП(б) он не удержался и сказал свое мнение о Спишевском:

— Не люблю кающихся грешников.

Секретарь ЦК — разговор этот уже происходил наедине, в его кабинете, — хитровато прищурив глаз, спросил:

— А ты, товарищ Шатлыгин, без греха? — И, мягко пройдясь по ковру, стоя уже спиной к Валерию Валентиновичу у раскрытого окна — день был жаркий, — закончил свою мысль: — Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Люди есть люди. У каждого найдутся слабости, грешки, а у некоторых и грехи. Надо воспитывать человека, находить в нем рациональное зерно и использовать в интересах партии и народа. Этому учит нас товарищ Ленин. — Повернувшись и проследовав к письменному столу, секретарь ЦК продолжал: — Мы знаем товарища Спишевского. Знаем и помним, что он ошибался. Но в последние годы товарищ Спишевский смело и последовательно выступает против оппозиции, против своих бывших дружков, и это нельзя сбрасывать со счетов.

Секретарь ЦК поднял голову и долгим, немигающим взглядом посмотрел в глаза Шатлыгину. Шатлыгин выдержал этот взгляд и твердо заявил:

— Он просто предал своих друзей, когда над ними нависла опасность, а в душе, по своим убеждениям, остался таким же, как и прежде.

— Ах, какой ты умный, — неожиданно перейдя на неофициальный тон, с усмешкой сказал секретарь ЦК. — Значит, критиковать своих заблудившихся, как паршивая овца, дружков — это, по-твоему, предать. А тянуть с ними в одной упряжке партию в оппортунистическое болото — значит поступить как честный человек… Мне кажется, что ты просто не можешь стать выше своих личных симпатий и антипатий — это твоя большая беда. Ведь то же самое было, когда ты работал секретарем ЦК республики. Ты сделал много полезного как специалист, инженер, руководитель, и за это мы тебя ценим. Но когда оппозиция, как гидра, подняла голову, ты замешкался, стал медлить, ждать. Почему? Не потому ли, что не смог преодолеть своих личных симпатий и антипатий, не потому ли, что не хотел обидеть людей, пусть имеющих заслуги в прошлом перед революцией, а теперь примкнувших к оппозиции? На что ты надеялся? Думал, у оппозиционеров сами по себе вырастут крылышки? Забыл ты, товарищ Шатлыгин, народную поговорку: «Черного кобеля не отмоешь добела».

— А как же Спишевский? — ухватился Шатлыгин за последнюю фразу и тут же пожалел о сказанном.

Его упрямство явно стало раздражать секретаря ЦК. Снова разговор пошел не так, как хотелось бы Валерию Валентиновичу.

Секретарь ЦК не спеша закурил, подошел к окну. Затянувшаяся пауза стала угнетать Шатлыгина. Что сказать, чтобы его наконец правильно поняли?

Когда его освобождали от обязанностей второго секретаря ЦК партии за «попустительство к оппозиции», как было записано в решении, он попробовал объяснить свое поведение: курс на замедленные темпы индустриализации, к которому призывали сторонники оппозиции, сразу же подвергся решительной критике со стороны большинства членов ЦК партии республики. И он, Шатлыгин, тоже не раз выступал по этому вопросу и на партийных активах, и на пленумах. Во всяком случае, не реже других.

— Не реже, но и не чаще! — сказали ему в ЦК ВКП(б). — Вы инженер, крупный специалист. Но вы забыли о том, что являетесь идеологом, проводником линии большевистского ЦК. Вы должны были возглавить борьбу против оппозиции, а не быть просто рядовым бойцом.

Шатлыгин на это заявил, что оппозиция сразу оказалась в меньшинстве, ее планы были обречены на провал, что против линии партии выступили не только убежденные, активные оппозиционеры, но и люди слабохарактерные, если хотите, просто усталые, которым казалось, что страна может надорваться, взяв такие темпы: «И я считал неправильным всех их стричь под одну гребенку с оппозиционерами».

— Борьба с оппозицией сейчас является самой главной во внутрипартийной жизни, — сказали ему тогда. — И ваше последнее заявление говорит о том, что вы не понимаете всей глубины вопроса. Политбюро считает нецелесообразным оставлять вас на прежней должности. Пока отдыхаете, мы подберем вам работу.

И вот после двухмесячного ожидания этот разговор с секретарем ЦК.

Секретарь повернулся, прошел к письменному столу и сел на стул. Полистал какие-то бумаги и, не поднимая от них головы, тихо, так тихо, что Валерий Валентинович едва расслышал его слова, сказал:

— Идите, товарищ Шатлыгин. Работайте.

Секретаря ЦК Шатлыгин знал давно. Знал как человека, который в трудные для партии дни всегда занимал принципиальную позицию и терпеть не мог двурушников и приспособленцев. И все-таки у него бывали странности. Случалось, будто что-то застило ему глаза. И тогда у некоторых людей он не замечал или не хотел замечать тех недостатков, которые так беспощадно бичевал в других. Так было и со Спишевским.

Шатлыгин познакомился с ним еще в октябрьские дни в Питере, когда решался вопрос о дне и часе восстания. Спишевский тогда примыкал к группе центристов, выступивших против Ленина и выболтавших в меньшевистской газете «Новая жизнь» планы партии. Потом, работая уже в редакции, в секретариате «Правды», он поддерживал Троцкого. Словом, грешков, а точнее грехов, в прошлом у него было достаточно. Все это не прошло для него бесследно, в конце концов Спишевского перевели на низовую работу. И с тех пор его будто подменили.

У Спишевского остались друзья в Москве, занимавшие в аппарате ЦК и ЦКК РКП видное место, он был хорошо проинформирован о политических течениях в партии. И, располагая этой информацией, умело ориентируясь, выступал на партийных активах, солидаризуясь с мнением большинства ЦК.

Это заметили и постепенно снова стали выдвигать его. Выдвижение шло медленно. Каждая ступенька давалась ему с трудом: заведующий наробразом, заведующий отделом окружкома, секретарь городской газеты, секретарь райкома, когда они образовались, и, наконец, третий, а потом и второй секретарь горкома.

В судьбе Шатлыгина все было не так. Не было колебаний в выборе пути. И был стремительный взлет. Второй секретарь республики…

На новом месте ему пришлось работать со Спишевским.

Шло время. Отношения и внешне были вполне корректными. Только после смерти Романова Шатлыгин сорвался, говорил с ним непривычно резко. Да и как было иначе? Шатлыгин ценил Романова, по-мужски любил его. Разве можно было так равнодушно отнестись к судьбе человека? Самоустраниться? Не поговорить с Романовым по-человечески, не подбодрить, не обнадежить? Ведь все можно в жизни исправить. Кроме смерти. Нет, все-таки Спишевский — человек с холодным сердцем, себялюбец.

В истории с Романовым он, конечно, никакой ошибки, с формальной точки зрения, не совершил. Да вообще за все годы совместной работы — никаких ошибок. А что он, Спишевский, делал? Старался ничего не решать. Всем обещал, но не решал. Решать приходилось ему, Шатлыгину, даже те вопросы, которые в компетенции второго секретаря.

Шатлыгин секретарем горкома проработал четыре года.

Как-то ночью Валерия Валентиновича разбудил телефонный звонок. Знакомый тихий голос секретаря ЦК спросил из трубки:

— Как поживаете, товарищ Шатлыгин? Как работается?

— Хорошо, — все еще не придя полностью в себя после сна, ответил Шатлыгин.

Ночью была отличная слышимость. Слышно было даже хрипловатое дыхание человека на том конце провода.

— Ну и хорошо… — после паузы сказал секретарь ЦК и повесил трубку.

Валерий Валентинович не смог заснуть до утра. Звонок взволновал его. За четыре года не было ни одного звонка сверху, ни одного вызова. Будто о нем забыли. Оказывается, нет.

Шатлыгин был из тех людей, которые на любом участке работают во всю свою силу. Но за это время у него бывали очень тяжелые дни, когда сердце его одолевали сомнения и появлялось чувство неуверенности в себе и в своих силах. Ночной звонок придал ему уверенности.

За четыре года, которые он возглавлял городскую партийную организацию, были реконструированы многие заводы. То, что Шатлыгин занимал когда-то крупный пост, помогло ему на новой работе. Его хорошо знали в Москве, в центральных планирующих организациях, в наркоматах. Поэтому ему было легче добывать дефицитное оборудование для промышленных предприятий города. За эти годы на металлургическом заводе построили мощный мартеновский цех, еще один — трубный, обновили литейный и бандажный. Котельный завод приступил к освоению прямоточных котлов, завод «Красный гидропресс» запустил в серийное производство новые прессы. Продукция кожевенных заводов свободно конкурировала на мировом рынке.

Окрепнув экономически, заводы смогли построить на побережье Азовского моря пионерские лагеря и дома отдыха для рабочих. В центре города разбили красивый парк. Все это были результаты большой работы городской партийной организации и конечно же его работы как секретаря. И все же Валерий Валентинович был удивлен, когда в тридцать четвертом году на XVII съезде партии его избрали членом ревизионной комиссии ЦК ВКП(б), а в конце 1935 года последовало новое назначение — второй секретарь крайкома ВКП(б).

На партийном активе, прощаясь с коммунистами города, Шатлыгин сказал, что в городской организации выросли хорошие партийные кадры, и назвал в числе других Михаила Путивцева и Кузьму Хоменко.

— Пять лет назад на металлургическом заводе я встретил молодого коммуниста Хоменко. Он очень хотел стать машинистом пильгерстана. Но с ним случился один казус. Не буду об этом сейчас говорить подробно. Хоменко избрал другую профессию, стал учиться. Поработал в лекторской группе окружкома комсомола. Приобрел опыт общения с людьми. Был инструктором райкома, завотделом, а теперь возглавляет партком такого крупного завода, как металлургический. Судьба Хоменко — типичная судьба молодых работников, которым партия дала крылья…

* * *

После отъезда Шатлыгина в Ростов Спишевский временно исполнял обязанности первого секретаря горкома. Через четыре месяца его утвердили.

— А кого вы намечаете на должность второго секретаря? — поинтересовались в ЦК.

— Я бы предложил Михаила Афанасьевича Путивцева, — сказал Шатлыгин, отвечающий за кадры в крае.

— Это который Путивцев? Тот, что воевал в гражданскую под Царицыном? — спросил секретарь ЦК, оживляясь.

— Нет. Воевал его старший брат, Пантелей, — пояснил Валерий Валентинович.

— Михаил Путивцев? — медленно переспросил секретарь ЦК, обращаясь к своей колоссальной на имена памяти. — Не знаю. Пришлите на него документы. Посоветуемся.

Документы послали, и ответ пришел довольно быстро.

— Пожелайте товарищу Путивцеву успехов в работе. От моего имени, — добавил секретарь ЦК.

Прежде чем поставить вопрос на бюро крайкома о Путивцеве, Шатлыгин решил поговорить со Спишевским и с этой целью вызвал его.

Спишевский, как всегда, был свежевыбрит, от него пахло хорошим одеколоном. Когда секретарь горкома вошел, Шатлыгин стоял у стола. Они обменялись рукопожатиями.

— Крепкая у вас рука, Валерий Валентинович.

— Пока не жалуюсь… Как доехали?

— Нормально. Пыльно только. Дорогу надо делать.

— Дорогу делать надо, это верно. Как в городе? Как с планом на металлургическом,, на котельном?

— Вчера мне принесли многотиражку с котельного. Кстати, я захватил ее с собой. — Спишевский вытащил из портфеля газету и протянул секретарю крайкома.

Тот взглядом пробежал по заголовкам. Обратил внимание на статью «Тысяча котлов есть!».

— Квартальный план по основным показателям и на металлургическом, и на котельном, и на «Гидропрессе» будет выполнен. Стараемся, чтобы с превышением… — докладывал Спишевский.

— Я слышал, что в парке вы открыли мюзик-холл? — спросил Шатлыгин.

— Да, это идея Путивцева. У вас есть возражения? — живо поинтересовался Спишевский.

— Возражений, по существу, нет. Я знаю, что там гастролировали недавно ростовская оперетта, украинский ансамбль… Люди стали жить лучше и, естественно, тянутся к культуре… Но словечко все-таки не наше — мюзик-холл…

— В буквальном переводе — это музыкальный зал… — пояснил Спишевский.

Шатлыгин с легкой досадой перебил:

— Это я знаю, Всеволод Романович. Но не всегда в буквальном смысле надо толковать слова. Слово, как и человек, рождается чистым, непорочным, а потом определяется его подлинный смысл и значение…

— Ну, если вы против мюзик-холла, можно дать другое название, — услужливо предложил Спишевский.

— Да нет, пожалуй, не стоит…

Шатлыгин достал папиросы, протянул Всеволоду Романовичу.

— Новая марка, только сегодня принесли образец. Хотите попробовать?

— Не откажусь. О! «Театральные»! — рассматривая коробку с изображением нового театра, сказал Спишевский.

— Вы в новом театре были? — спросил Шатлыгин.

— На открытии… Мы же еще встретились…

— Да-да… — вспомнил Валерий Валентинович. — Я еще тогда хотел у вас спросить, как вы нашли театр, архитектуру?

— Ну, я бы сказал — смело! А как вы находите?

— Непривычно, но, по-моему, интересно. Среди нашего брата, партийных работников, по правде говоря, было немало противников до тех пор, пока на бюро крайкома архитекторы не объяснили нам свой замысел — волна революции!

— Вот как? А я полагал, что театр сделан под трактор.

— Нет-нет! Волна революции! Если хотите, ее девятый вал…

— Оригинально.

— Как вам работается с Путивцевым? — неожиданно спросил Шатлыгин.

— Михаил Афанасьевич на своем месте, — уклончиво ответил Спишевский.

— А что, если мы сделаем его вторым секретарем, вашей правой рукой? Промышленность он знает. Работал на металлургическом заводе, на котельном, на кожевенном. — Шатлыгин решил сразу наступать.

— Но ведь он всего полгода проработал третьим секретарем горкома. Можно сказать, только-только вошел в курс дела. Целесообразно ли его срывать с этого места? Как вы знаете, за последние три года мы трижды перебрасывали его с одной должности на другую, — засомневался Спишевский.

— Ну, положим, не совсем на другую. Партийная работа везде одинакова.

— Согласен. Секретарь парткома, парторг ЦК, секретарь горкома по идеологии… Хоть масштабы и разные, а работа, по сути, одна. Но второй секретарь — это секретарь по промышленности, а у Михаила Афанасьевича нет технического образования.

— У вас его тоже нет, технического образования, а вы работали, — сказал Шатлыгин и тут же подумал: «Это я напрасно». И, стараясь смягчить свою резкость, добавил: — Не святые горшки обжигают.

— Я вижу, вы уже все решили. А что скажет Москва? — спросил Спишевский.

— С Москвой вопрос согласован.

— Тогда о чем же говорить?

— Всеволод Романович, я в этот город вложил почти пять лет своей жизни, и мне хотелось бы, чтобы дело, которое начинали… мы с вами, — подыскивая выражения, говорил Шатлыгин, — было бы успешно продолжено. В Путивцеве я вижу перспективного, политически грамотного работника. У него есть настойчивость, энергия, решительность. Я думаю, вы будете хорошо дополнять друг друга.

— Вы полагаете, что я не обладаю вышеназванными качествами?

— Я хочу сказать, что у вас есть большой опыт партийной работы, житейская мудрость и, наконец, солидное образование.

— Благодарю. — Спишевский чуть наклонил голову.

Шатлыгин встал.

— Значит, по рукам?

— По рукам… Если позволите, я возьму еще одну «театральную».

— Ради бога, — обрадованно сказал Шатлыгин. — Берите хоть целую коробку, хоть две… Мне их вон сколько — целых три притащили, пока меня не было. На пробу…

— Пожалуй, я действительно возьму две. Одну для себя, а одну для… Михаила Афанасьевича. Он ведь, знаете, коллекционирует папиросные коробки.

— А вы?

— Что — я?

— Ничего не коллекционируете?

— В детстве коллекционировал почтовые марки…

Когда Спишевский вышел из кабинета, Шатлыгин со стуком выдвинул ящик письменного стола. Достал коробку «Театральных», вытащил папиросу. «Поддел-таки, сукин сын, — сердито подумал Валерий Валентинович. — Неужели Путивцев действительно коллекционирует папиросные коробки? Чушь какая-то!»

* * *

Была уже половина пятого. Утром Спишевский успел выпить только стакан чаю. Неотложные дела не позволили ему перекусить в середине дня. Хотелось есть.

— Поедем, Саша, в ресторан. Ведь имеем же мы право…

Со своим шофером Александром Кравченко он старался держаться просто. Это «Саша» повелось еще с тех пор, когда пять лет назад к Спишевскому прикрепили машину и в его кабинете появился розовощекий, застенчивый Кравченко. На вопрос, как его зовут, ответил: «Саша».

Александр Кравченко был трудолюбив и немногословен. И то и другое качество секретарь ценил в своем шофере. Всеволод Романович внутренне чувствовал, что Кравченко привязан к нему, и тоже ценил это.

В ресторане для себя и для Саши Спишевский заказал балык, борщ и котлеты по-киевски.

— Гулять так гулять, Саша. Если бы тебе можно было выпить, мы бы выпили. Но ты за рулем, а у меня другая инспекция — врачи! Ох уж эти врачи! Чего только они не наговорят, попади только им в руки. Ты бывал когда-нибудь у врачей, Саша?

— Ни…

— И у тебя никогда ничего не болело?

— Зуб болел.

— И ты не пошел к врачу?

— Ни.

— И что же, так и терпел, пока он сам не выпал?

— Сурову нитку — и геть!

— Вырвал суровой ниткой? Ну молодец! — Спишевский невольно улыбнулся. — Ну молодец! — еще раз повторил он. — Но неужели у тебя никогда не болело горло или сердце? — не переставал удивляться Всеволод Романович.

— А де воно, сэрдцэ? — простодушно спросил Кравченко.

— Если бы болело, то знал бы где, — сказал Спишевский.

Настроение у Всеволода Романовича было не ахти каким. Второго секретаря ему навязали, и не в силах Спишевского было что-либо изменить: звезда Шатлыгина снова поднялась высоко.

«А ловко я его с… папиросами…»

Как-то Спишевский обратил внимание на то, что у Путивцева всегда в кармане красивая коробка папирос.

— Вы что, коллекционируете их?

Не желая вдаваться в объяснения, Путивцев ответил:

— Что-то в этом роде.

«Мальчишество какое-то! — подумал Спишевский. — А ведь он пятого года. Значит, ему уже тридцать…».

После сытного обеда настроение стало несколько иным.

В дороге теплый встречный ветерок приятно обвевал лицо. «В конце концов, что произошло? — уже почти благодушно рассуждал Всеволод Романович. — Пусть Путивцев будет вторым секретарем. По крайней мере, я его знаю. А то пришлют кого-нибудь со стороны…»

Путивцев энергичен. Этого у него не отнимешь. Знает промышленность, людей на заводах. Значит, он, Спишевский, может быть спокоен за этот ответственный участок работы…

«За что только Шатлыгин невзлюбил меня? — Ход мыслей неожиданно принял другое направление: — Романов? Да! С Романовым я недодумал… А как бы ты поступил сейчас? — вдруг спросил он себя. — Ситуация была весьма, весьма критическая. Ананьин, тот знал, что ему надо! А я? «Ушел в кусты», — сказал бы Шатлыгин. В молодости я тоже был другим. Собирался бросить бомбу в царя. Ночами не спал, обдумывал план покушения. А ведь за это грозила верная смерть». Он любил тогда Надю. Она была эсеркой. И он был эсером. «Если ты не бросишь, я сама брошу», — сказала она ему однажды. И он ответил ей: «Что ж, я готов умереть!» Он хотел умереть красиво. Со словами, которые войдут в историю. «Ваше величество! Вы — тиран, истязающий свой народ! Час расплаты пришел!» Или: «Я пришел выполнить волю своего народа!» Много было всяких вариантов, но умирать, как выяснилось, не пришлось — выбор в конце концов пал не на него.

А если бы это случилось? Его самого давно бы не было на свете… Остались бы две строчки в учебнике истории. Да и остались ли бы? Сколько подобных слов было произнесено, сколько людей за это пошло на виселицу… А скольких знают? Одного-двух… Ну, отличники, может, знают десяток…

Мысль об отличниках отвлекла его, настроила на лирический лад. Он сам когда-то окончил гимназию с золотой медалью. Потом был Донской политехнический институт и… «игра в бомбы», как он теперь называл.

Да, если бы это тогда случилось, он бы давно уже сгнил в могиле. И не прожил бы еще такой долгой жизни, как теперь. Никогда не узнал бы, что есть на свете Лида…

Лида была его второй женой. Первая, Надя, делившая с ним годы ссылки, умерла в двадцать первом, голодном году. Жениться второй раз Всеволод Романович не спешил. Будто какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: не торопись, тебя еще ждет счастье. Да, Лида — его счастье. Женитьба на ней была подобна притоку свежей крови. Эта свежая кровь дала ему новые силы для жизни и для борьбы. Да, для борьбы. В том числе и за себя. «Но если я не за себя, то кто же за меня?»

«Когда я был молод, я готов был пожертвовать своей жизнью. Я был юн и неопытен. Теперь я уже немолод, и в запасе у меня не так много лет… Я не делаю людям зла. По крайней мере, стараюсь не делать… Конечно, бывают обстоятельства, которые выше нас… И противиться им бесполезно».

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Весна тысяча девятьсот тридцать шестого года была ранней. Снег дружно стаял еще в марте. В апреле установилась ясная, солнечная погода. Теплые дожди щедро полили уже затвердевшую в жаркие дни землю. Буйно зазеленела развесистая шелковица во дворе у Тихона Ивановича, выбросили густой нежно-розовый цвет молоденькие жерделы. Потом наступила пора цветения вишен. Тихо стояли они в своих белоснежных нарядах в предутренний час.

В это время как раз и просыпался Тихон Иванович по старой привычке. Два года уже он не занимался промыслом — Серый околел, а покупать новую лошадь было ни к чему: и годы не те, и время не то. Старики Константиновы жили на деньги, которые присылали им дети. Ксеня помогала им и продуктами. В доме у нее был достаток. Жили они теперь не на «Заводской даче», а в городе, на главной улице — Ленинской. Братья Михаила — Максим и Алексей — построили себе дома в Стахановском городке и отделились. Мать Михаила — Анастасия Сидоровна — попеременно жила у сыновей: то у одного поживет, то у другого, то у третьего.

Утром Тихон Иванович обходил свои «владения». Потом подметал двор, копался в огороде: вырывал сорную траву, подпушивал землю под помидорной рассадой.

Работа эта испокон веков считалась не мужской, а женской, но что сделаешь, если Ивга в последнее время хворает. Исхудала вся, как тень стала, а что болит — не допытаешься. Ксеня к ней тоже постоянно с расспросами приставала:

— Ну что у вас болит, мама?.. Давайте врачу вас покажу. В нашей поликлинике очень хорошие врачи.

— Ой, доченька! Николы я у тих дохтуров не була, тай ни пиду.

— Но почему, мам?

— Ну шо я им скажу? Ничего у мэнэ не болить. Це вже старость… Пиду, доченька, я полежу лучше.

Целый день может пролежать. А ведь раньше какой неугомонной была: с рассвета дотемна не приседала. Да и немудрено: ну-ка накорми такую ораву — тринадцать детей да муж… Обстирай. Огород держи… Куда там присесть — в гору глянуть некогда было. А теперь вот покой. Лежи себе. Дом они строили на всех, а теперь хоть в прятки с дедом играй — остались вдвоем. Дочери все разлетелись, живут семьями. Пишут мало, редко… Да и то… кроме Ксени, все не шибко грамотные. Писать для них — мука. Евгения Федоровна, случалось, возьмет карандаш, а он из рук валится: нету сил — и все. И в сон клонит.

Дед сначала ворчал: не любил бабской работы. Но что делать? Смирился.

Покопается в огороде, съест, что бабка с трудом ему приготовит, — и за Библию. Кажись, наизусть он ее знает, а все читает. Читает вслух. Так ему легче. Да и ей веселей — хоть человеческий голос слышит. Дед-то так неразговорчивый… Скорей бы уже Катерина из Луганска приезжала. Что-то там не ладится у ее Порфирия, у мужа, на кожзаводе. Уходить он хочет. Тогда они всем семейством переедут сюда. И мать отписала им: приезжайте, места в доме всем хватит и нас, стариков, досмотрите…

Тихон Иванович управится по хозяйству и слоняется из угла в угол. Тоскливо без настоящего дела, от сознания своей старческой немощи, тоскливо без шума, которым всегда был полон дом.

Приедет, бывало, он с работы. Серого в конюшню поставит, покормит — и во двор, потому как за ребятней нужен был глаз да глаз. Шелковицу не жаль — пусть объедаются, все равно от нее проку мало, разве что киселя сварит Ивга. Так им шелковицы мало. Митька, Нюрин, шкода был, всегда зеленые жерделы пообдирает, наестся, а потом живот болит. Тихон Иванович усмехнулся, усы его дрогнули: до чего ж Митька худущий был. Когда живот втянет — будто там и кишок у него нет, ничего нет. Прямо форменный шкелет, пацаны так и дразнили его — шкелет! А теперь Митька десятый класс кончает, собирается поступать в институт. Валя, сестрица его, та тихая была. Целый день в куклы играет, а то мух хоронит — жалостливая. Коля, Марфин, тот тоже ничего. Не без баловства, но ничего. Учится хорошо. Если деду непонятно что в газетах — всегда растолкует. В последние годы Тихон Иванович пристрастился к газетам. Много интересного там пишется. И где, в какой стране, что случилось. И где война. И что у нас. Как-то сказал он Ивге:

— Эх, Ивга, було б мэни сёдня двадцать рокив…

— Ты что, старый, сказывся, чи шо?.. Чи молодайка глянулась?..

— Дура, — оборвал он жену. И махнул рукой: «Все равно не поймет. У бабы ума шо у курыци…»

Поговорить бы с кем.

Засобирался к вечеру Тихон Иванович к Ксене, в надежде Михаила застать и потолковать с ним о том о сем, о политике.

— Ты кудай-то, старый, збираешься? — спросила Ивга.

— Пиду внука, Вовку, провидую…

— Ось надумал… Ну тоди возьми там в макитре пирожкив з фасолию та з кабаком — Михаил любэ.

— Буду я там з твоими пирожкамы носыться. Чи йисты у них ничого?

— Ну як же ты без гостинцев пидешь? И Вовочке пасху возьми, там на припечке вона…

Дед поворчал, но взял пирожков и пасху, сложил все в полотняную котомку, по дороге внуку купил еще сладкого — «петушка на палочке».

* * *

— Вот хорошо, батя, что пришли, — обрадовалась Ксеня. — Сейчас обедать будем.

— А Михаила ще нема?

— Он поздно приходит.

На шум выбежал из соседней комнаты Вовка. На нем был белый китель, пуговицы с якорями — моряк да и только. У Вовки было новое увлечение. «Вырасту — стану капитаном первого ранга», — говорил он. В детской на большом столе — в «порту» — стояла его эскадра: линкоры «Марат», «Октябрьская революция», крейсер «Аврора» и миноносцы «Стремительный», «Беспощадный» и «Бедовый», тральщик и два торпедных катера. Кое-что из этих кораблей было куплено в магазине, остальные сделал сыну Михаил.

Вовка сразу потащил деда в «порт»:

— Хочешь, деда, я тебя боцманом сделаю? Хочешь на «Марат»? Это у нас самый большой линкор. Он непотопляемый, потому что весь разделен на отсеки. Попадает торпеда в один отсек, хлынет туда вода — матросы закроют водонепроницаемые двери, и кораблю хоть бы что…

— В эту игру Вовка всех втянул, — пояснила Ксеня. — Сам он — Орлов, главный на флоте, а я — по медицинской части. Сами знаете, батя, из квасу не вылазим: как зима — так у Вовки пахалки. Уж я его кутаю, кутаю, а все равно.

— Не мешай, мама, — махнул рукой Вовка. — Ну что, деда, согласен?

Тихон Иванович расправил усы, огладил бороду.

— Шо ж так, внучек, ты самый главный, а дида в боцмана…

Вовка чуть смутился:

— Я б тебя, деда, и выше назначил, но… — Вовка вздохнул. — Народный комиссар не позволит… Ты ж малограмотный…

— Это отец наш — народный комиссар Ворошилов, а Козя, товарищ Вовкин, во дворе здесь живет, фамилия его Козловский, а они его зовут Козя… Кто у вас Козя? Забыла уже, — спросила Ксеня.

— Козя — Алкснис, командующий Военно-Воздушными Силами страны. Он планеры во Дворце пионеров строит… — пояснил мальчик. — А хочешь, деда, я тебя на крейсер «Аврору»… «Аврора» завтра из Кронштадта идет в Балтийское море бить фашистов.

— Вот ты, внучек, про фашистов и расскажи: чи люди они, чи не?

Пока Ксеня накрывала на стол, из соседней комнаты слышался звонкий голосок сына, который рассказывал деду о Гитлере, о фашистах, о борьбе немецких коммунистов против фашизма.

Тихон Иванович просидел у Ксени дотемна, а Михаила все не было. Он стал собираться домой. Как всегда, Ксеня в котомку ему натолкала всякой снеди: две банки икры зернистой, баночку нежинских маринованных огурцов, пахучей нежной чайной колбасы, банку абрикосового компота.

— Скажите маме, я завтра приду ее проведать, — наказала она на прощание.

Тихон Иванович потоптался у двери. Видно, хотел что-то сказать, но постеснялся. Потом все-таки решился:

— Михаила я не дождався… Як бы съездить в Винокосовскую, провидать, хто жив! Був Серый — сел да и поехал, а теперича как без ног. Может, Михайло поможе?

— Хорошо, батя, я поговорю с Михаилом, — пообещала Ксеня.

* * *

Евгения Федоровна спала чутко. Не успела чуть скрипнуть калитка — она уже проснулась.

— Ну як там наши?

— Ксеня завтра буде у нас. А внук мэнэ в боцмана произвел. Умный хлопчик… — И Тихон Иванович подробно рассказал Ивге о внуке.

— А Михайло не було? — поинтересовалась Евгения Федоровна.

— Ни.

— Николы его дома нема. Робэ, робэ, и сколько можно робыть?

— Ось тутечки Ксеня передала. — И Тихон Иванович стал доставать из котомки гостинцы.

— И на шо вона? Две банки у погребе стоять. Хто еи будэ йисты? — увидев черную икру, заметила Евгения Федоровна.

Разговор утомил ее. Она отвернулась и притихла. А Тихон Иванович, снеся поклажу в погреб, взял Библию и сел за стол. Но почему-то не читалось. Он сидел, отложив в сторону очки, и смотрел прямо перед собой.

За этим столом бывало раньше много людей. Только свадеб восемь здесь сыграно. Да и по другим случаям тоже собирались не раз. Когда Анания провожали на империалистическую, в их доме собиралась почти вся Амвросиевская. Четырех с улицы призывали. Все были дружками, и все собрались под его, Тихона Ивановича, кровом. Родственники и близкие все в доме не поместились. Соседи притащили столы во двор, мигом накрыли их.

На столах лежали горы красно-бурых, твердых помидоров, стояли макитры с кислым молоком. Вкусно дымилась рассыпчатая картошка в мисках. Жиром истекал на блюде вяленый чебак. Аппетитно выглядели куры с поджаренными бочками, начиненные потрохами, зеленью и кашей. В четвертях отсвечивал синевой самогон.

Потом песни до утра:

И верно, для соседа Кузьмы он был последним. Да и Анания война сгубила: ранения, а потом плен. Недолго прожил он, вернувшись с германской.

Еще запомнилась Тихону Ивановичу свадьба Нюры. Свадьба была богатой. Муж ее, Иван, был железнодорожником и зарабатывал неплохо. Сам росточка небольшого, сложения хлипкого, а когда здоровается, возьмет руку да прижмет — косточки хрустят. А он еще скрипнет зубами и скажет свое любимое словечко: «Ах, Махачкала».

Почему «Махачкала» — никто не знал. Сам он тоже объяснить не мог. Был когда-то он еще мальчиком в этом городе, услышал: Махачкала. Чем-то понравилось ему это слово и запомнилось.

«Ах, Махачкала» — говорил он, чтобы выразить восторг или в крайнем случае почтение. Или: «Эх… Махачкала…» — и уже звучит укор или сожаление. «Ну, Махачкала, давай…» — этим уже все было сказано: «давай» — значит «действуй». Нюра тоже стала его звать Махачкалой: «Ты куда, Махачкала, собрался?», «Махачкала, будешь обедать?»

Да, много в этом доме людей перебывало, много было сижено за этим столом. Был он прочным, дубовым, с толстыми круглыми, словно дутыми, ножками. На этом же столе лежал Проня. Мертвый. Будто спал. Кто от удара помирает, всегда так: будто спит.

Сумеречно стало на сердце Тихона Ивановича от этих воспоминаний. Он вышел во двор, спустил с цепи Каштана — пусть побегает…

* * *

На другой день пришла Ксеня и сообщила отцу, что Михаил собирается в воскресенье поехать по колхозам и может завезти его в Винокосовскую, а на обратном пути заберет.

Тихон Иванович никогда прежде не ездил на автомобиле. Не пришлось. И теперь чуть-чуть волновался.

Михаил заехал за ним в половине девятого. Тихон Иванович давно был уже наготове. Надел новые полотняные штаны, ситцевую рубаху под поясок и новый картуз.

— Ишь, вырядился, как на свадьбу, — заметила Ивга.

— И то, — сказал дед.

— Садитесь, батя, сзади, там просторнее, — предложил Михаил.

— Благодарствую, — степенно ответил Тихон Иванович.

То, что зять предложил ему сесть сзади, он расценил как особое уважение к себе: ведь в каретах сзади всегда сидели господа. Константинов уселся на кожаное сиденье и важно тронул рукой шофера: поехали, мол…

Машина мягко покатилась по пыльной Амвросиевской, и Тихону Ивановичу казалось, что он у всех на виду. Верх у машины был опущен, и прохожим действительно было хорошо видно, кто в ней едет. Но прохожие встречались редко: рабочий люд уже прошел, а женщины еще не вернулись с базара или занимались хозяйством во дворах, за высокими заборами.

На радость Тихону Ивановичу машина не могла проехать незамеченной для собак. Они-то и подняли, как всегда, неистовый лай. Те, которые оказались не на цепи, бросились вдогонку за автомобилем, норовя куснуть его вертящиеся резиновые колеса. То справа, то слева стали распахиваться калитки. Ребятня и женщины были одинаково любопытные: кто же едет там в кабриолете? А Тихон Иванович от гордости даже покраснел.

Машина вывернула на Старопочтовую; началась легкая тряска на дороге, выложенной булыжником. Но разве сравнить ее с той, что испытываешь на подводе, когда все внутренности, как студень, трясутся.

«До чого ж гарна ця коляска!» — подумал Тихон Иванович, пригладив бороду.

За городом шофер Вася Моргунов спросил:

— Михаил Афанасьевич, с ветерком?

— Тихон Иванович, не возражаете с ветерком? — в свою очередь спросил тестя Михаил.

Тихон Иванович вопроса не понял, но согласно кивнул. И только когда машина стала быстро набирать скорость и от встречного ветра заслезились глаза, а сзади потянулся высокий хвост взбитой пыли, догадался, что значит «с ветерком».

Много раз ездил он этой дорогой, и она казалась ему долгой и утомительной. Теперь они мчались со скоростью, которой раньше Тихон Иванович не знал. Быстро проплывали по сторонам зеленые рощи и хутора, мелькали придорожные деревья, мягко хрустнул под колесами автомобиля ветхий деревянный мостик через мелководную, но богатую раками речку Сокол. Дул легкий восточный ветерок, и желтоватая рябь то в одном месте, то в другом трогала посевы. Хлеба обещали быть богатыми, год урожайным. И Тихон Иванович неожиданно подумал: «Мабудь, богоугодное дило робят коммунисты, раз господь помогае им и дае такэ богатство». Хотел было сказать он об этом Михаилу, да постеснялся шофера: все ж чужой человек.

В Винокосовской, на счастье Тихона Ивановича, дед Панкрат и дед Силантий — его одногодки — как раз сидели на лавке у крыльца и дымили самосадом.

— Останови, Михайло, останови! — забеспокоился Константинов, боясь проехать, боясь, что его друзья «не побачуть того, як вин из ахтомобиля вылазэ».

Вася Моргунов притормозил.

— Тихон Иванович, где я вас найду? — спросил Михаил.

— А вот тутечко и найдешь…

— Ну, добре. Я заеду за вами часов в восемь вечера.

Тихон Иванович немного оконфузился — никак не мог открыть дверцу, но помог Михаил: дотянулся рукой, что-то нажал — и дверца открылась. И Панкрат и Силантий, увидев Тихона, который важно выбирался из автомобиля, открыли рот от удивления.

— Ну, здорово, односумы! — расправляя усы, приветствовал друзьяков Тихон Иванович.

— Тю на тебе! — сказал Панкрат. — Видкиль ты взялся?

— Та й ще як начальник, — заметил Силантий.

— А я и есть теперь начальник.

На Тихона Ивановича напало игривое настроение, что с ним бывало редко. Но вот он увидел своих односумов, односельчан, однополчан, с кем делил и беду, и службу, и войну с японцами, и заговорило в нем давнее, молодецкое, когда он парубковал, еще не обремененный многодетной семьей, нуждой и тяжелым трудом. И вновь как бы явился Панкрату и Силантию Тишка, балагур и охотник за языками, известный всей дивизии своими походами в тыл к японцам, кавалер трех Георгиевских крестов и счастливый соперник: все трое были влюблены в Ивгу.

Тишка, стервец, обскакал их во всем: тринадцать детей настрогал. У Панкрата было шестеро, а у Силантия всего двое. У Силантия никого не осталось, а у Панкрата все шестеро живы. Только теперь они в городе.

— Ну шо мы тутечко стоимо, ходимо до мэнэ, — предложил Панкрат. — Устя моя счас все приготовит, та й чарка найдется…

И так, с прибаутками, подталкивая друг друга в бока, зашли они во двор Панкрата.

Устя тоже засуетилась: гость в доме — радость. Зарезала курочку, достала из погреба холодного молока, нажарила пирожков с картошкой и капустой…

— Ты, Устя, ще моторна, а моя Ивга шось хворае, — сообщил Тихон Иванович.

— Та ще колгочусь, — кокетливо по старой привычке поправив платок, ответила Устя и тут же присела.

Сделала приличествующее положению грустное лицо, стала расспрашивать о здоровье Ивги, время от времени вздыхая и вставляя: «От лыхо!», «Та шо ж воно з нею такэ?»

Просидели за столом часа два. Отяжелели немного. Тихон Иванович поднялся.

— Пиду пройдусь трохы, — сказал он.

За то время, пока он не был, деревня изменилась, появилось много новых кирпичных домов, на площади, где была церковь, высилось двухэтажное здание школы. Константинов прошел за околицу, к бывшему дому Закревского, у которого когда-то в аренду снимал фруктовый сад. Теперь в этом доме располагался детский сад. По двору и по саду бегала чумазая детвора. За ней наблюдала молодая женщина в темном ситцевом платье.

— Вам кого, дедушка? — спросила она.

— Та никого… Когда-сь я сторожувал цей сад…

— А, вот оно что… Сад был старым, как видите, погибает…

— А на шо ж вы малинник вырубили? — спросил недовольно Тихон Иванович. — Пусть бы дитки лакомылись…

— Он колючий. И дети всегда ходили с расцарапанными руками. Родители жаловались, — пояснила воспитательница.

Но Тихона Ивановича это объяснение не устроило. Зачем было рубить? Да и сад не от старости погибает. Вон груша… Ишь, как ее мороз поломал. Кора потрескалась, задралась, и стоит она как раненая без перевязки… Надо было бы кору содрать и замазать варом — пусть зарастет новой. А не поможет — спилить до основания, и тогда дерево даст молодые побеги. Ведь по всему видно: корни у груши еще крепкие.

«Не, — подумал Тихон Иванович с горечью, — нэма хозяина». На многих деревьях действительно было много сухих веток, и весь сад стал каким-то редким, усыхающим, дряхлым.

На покосившейся могиле старого барина Закревского в глубине сада сидели мальчик и девочка. По розовому пальчику девочки ползла божья коровка, и девочка приговаривала:

— Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают котлетки…

Тихон Иванович ласково погладил ребят по шелковистым головкам и с грустными думами пошел прочь: другая жизнь пришла в его родные места, другая…

Когда за ним приехал Михаил, уже в дороге он сказал зятю:

— Сад Закревского погибае, а який сад був… Нэма хозяина, нэма…

Михаил помолчал немного. Как бы объяснить поделикатнее тестю?

— Сад этот, Тихон Иванович, старый. Возиться с ним дороже обойдется, чем новый посадить. Так колхоз и сделал. Сколько там гектаров у Закревского было?

— Да десятины дви, а може, и три…

— Ну вот, видите, а в колхозе сейчас пятьдесят гектаров садов.

Тихон Иванович ничего не ответил, вздохнул.

Приехав в Солодовку, Михаил остановился у дома, где жил дядька Демка, который уже шесть лет, с тех пор как организовали колхоз, оставался бессменным председателем. Дома его не оказалось. Оставив Тихона Ивановича на попечение тетки Химки, Путивцев поехал в правление. И там дядьку не застал. Покружив по селу и поговорив кое с кем из колхозников, Михаил решил все-таки обязательно найти дядьку. Но он, как живчик, был неуловим. Видели его на току, потом в первой бригаде, потом в третьей, в коровнике… Проезжая по проселку в четвертую бригаду, Михаил заметил знакомую двуколку.

— Правь туда, — наказал он шоферу.

Вася лихо свернул и погнал машину по мягкой накатанной дороге в указанном направлении. Около двуколки они остановились.

Дядька Демка, увидев Михаила, почесал свой длинный облупленный нос. Потом его лицо от улыбки сморщилось, как печеное яблоко.

— С прибытием вас, дорогой товарищ секретарь, — приветствовал он племянника. — А это наш новый агроном, Петр Антонович, — представил он молодого мужчину лет двадцати шести-восьми, одетого по-городскому.

— Рад познакомиться, — сказал Михаил и спросил: — Ну как, с дядькой моим еще не воюете?

— Пока присматриваемся друг к другу, — осторожно ответил Петр Антонович.

— А я вот приехал воевать с ним, — заявил Михаил.

— Дорогой племяннычек, шо ж ты так зразу в наскок… Ты погляди, яки хлеба вырастили.

Хлеба действительно были хорошие. Пожалуй, даже лучше, чем те, которые он видел, проезжая по другим колхозам. Михаил сорвал колосок, размял его в руке. Зерна еще были слегка влажноватые, но налитые, тяжелые.

— За хлеб спасибо, дядя, но, как говорится, не хлебом единым жив человек… — сказал он.

— Та цэ прысказка, кажись, из Библии, — пытался вывернуться председатель колхоза, понимая, к чему начинает клонить секретарь горкома.

— Верно, из Библии, — согласился Михаил. — Времени у меня, дядя, мало, уже солнце заходит, а поговорить надо. Садись ко мне в машину, по дороге и поговорим, не договоримся — продолжим разговор в правлении. Петр Антонович, вы не возражаете, если я у вас председателя украду на время? — спросил Михаил у агронома.

— Какие могут быть возражения, если надо, — ответил тот.

— Поехали, Вася…

— Слышал я, дядька Мартын коноводом стал? — обратился Михаил к дядьке Демке.

— Коноводом… Ну, а як Ксеня и Вовик?

— Мои в порядке. Пантелей недавно письмо прислал: скоро к нам Инночка должна приехать. Может, несколько дней и у вас побудет, если захочет.

— Пусть приезжает, найдем чем угостить, и тетка Химка рада будэ.

Поговорив о домашних делах, Михаил наконец приступил к главному:

— Ну что ж, дядя, с вами делать? На бюро горкома вас вызвать или как?

— Та за шо ж це така немилость? — притворно изумился председатель.

— Вы обещали колхозникам клуб построить?

— Ни.

— Как — нет? — удивился Михаил.

— Був у мэнэ разговор з Ваською Кротовым, я сказав, шо подумаемо, а шоб обещать?..

— А делегация молодых колхозников была у вас?

— Ну була… — неохотно согласился председатель.

— В прошлом году колхоз сколько прибыли дал? — спросил Михаил и сам же ответил: — Миллион! Хорошо, что ваши колхозники стали жить крепко, зажиточно. Вы богатеете, и страна богатеет. Но я сказал уже вам: не хлебом единым жив человек. Такому колхозу, как ваш, уже стыдно без клуба. Вот в Винокосовской…

— Та шо в Винокосовской? — перебил дядька Демка. — Воны тилько писни спивают, а урожаи у нас выше, — не сдавался он.

— Надо, чтоб и урожаи были высокими, и песни спивали, и чтоб было где эти песни петь.

— И на шо им цей клуб? Приезжае кинопередвижка, а писни спивать — так нет краше, як на свижому воздухе. Я вот був парубком…

— Передвижка летом, а зимой?.. — перебил Михаил. — Поймите, дядя, люди не хотят жить по-старому.

— Вот построимо новый коровник, тоди и подумаемо…

— И думать нечего! — твердо сказал Михаил. — Надо строить.

— А этот щелкопер, Васька Кротов, шо, жалился? — осторожно поинтересовался председатель.

— Васька тут ни при чем, — сказал Михаил Афанасьевич. (Кротов действительно жалобы не писал, но был в горкоме и говорил о клубе.)

Дядька Демка вздохнул. Нелегко было сказать ему сразу «да». Жалко денег. Деньги-то нелишние…

— Вот сберем урожай, рассчитаемся с государством, прикинемо…

— Дядя, — перебил Михаил. — Последний раз по-родственному, по-хорошему говорю. Не можете пока построить — переоборудуйте какое-нибудь помещение под клуб.

— Ну ладно, будэ клуб, будэ… Посмотри лучше, какой закат… — Дядьке Демке хотелось закончить неприятный для него разговор.

Закат действительно был хорош. Солнце уже коснулось линии горизонта. Оно уменьшалось на глазах, будто таяло на прохладном ветру.

Только солнце скрылось — на землю сразу легла тень.

В том месте, где только что был краешек солнца, еще несколько минут на земле будто лежала горячая зола от сгоревшего костра. Но и она быстро тускнела и вскоре погасла.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Телеграмма была краткой, за подписью самого Алксниса:

«Пятнадцатого надлежит быть Москве».

Комбригу Путивцеву четвертый год подряд ни разу не удавалось отгулять свой отпуск. Так случилось и этим летом. Анфиса осталась в санатории РККА в Сочи, а Пантелей Афанасьевич, как и предписывалось, срочно вылетел в столицу.

В июне 1936 года ЦК ВКП(б) собрал авиационных конструкторов, летчиков-испытателей, инженеров, механиков на совещание. Из авиационных частей поступало немало сведений об авариях и гибели летчиков на новых машинах, которыми вооружался Воздушный Флот. ЦК решил разобраться в причинах, порождавших трагические случаи.

Совещание проводилось в Центральном Доме Красной Армии. К назначенному сроку, к десяти ноль-ноль, все обширные помещения ЦДКА были запружены военными с голубыми петлицами, на которых рубинно отсвечивали ромбы, шпалы, но попадались и кубики.

В коридорах то там, то здесь стихийно образовывались группки и слышались возбужденные голоса. Встречались бывшие однополчане, друзья.

В свое время служба развела этих людей. Теперь одни служили на Дальнем Востоке, другие на западе.

Мужская переписка не всегда та надежная ниточка, которая обеспечивает прочную и регулярную связь, потому-то в этих, как вихрь, образовывающихся компаниях на первых порах почти всегда преобладали возгласы радости ли, удивления: смотришь, у товарища на петлицах появилась еще одна шпала или ромб, а у некоторых на гимнастерках даже ордена…

Среди этой массы военных штатские были малоприметны и как бы второстепенны. Пантелей Афанасьевич в узком проходе лицом к лицу столкнулся с Андреем Николаевичем Туполевым. Он тоже был в штатском. Туполев остановил Путивцева. Оба были рады встрече.

Туполев сообщил, что осенью в Париже будет организована Международная авиационная выставка и если Путивцев имеет желание побывать там, он замолвит, где надо, свое слово.

— Я бы с радостью! — тотчас согласился Путивцев.

— Тогда я переговорю с Эйдеманом, — пообещал Туполев.

В конце коридора образовалась уж очень шумная группа. По характерному волжскому говору и Туполев и Путивцев догадались, что там Валерий Чкалов.

На груди у Чкалова поблескивал свежей эмалью орден Ленина, которым летчик недавно был награжден за испытание поликарповского истребителя. Чкалов, увидев Путивцева и Туполева, шагнул им навстречу, степенно поздоровался с Туполевым как с учителем — разница в возрасте у них была приличная — и тиснул по-дружески Пантелея Путивцева.

Откуда ни возьмись появился фотограф. Вспыхнул блиц. На другой день в военной газете напечатали фотографию с надписью: «Встреча ветеранов». Оба, и Чкалов и Путивцев, улыбались и как бы приглядывались друг к другу после разлуки. Чкалов — крепыш, и хоть снимок сделан в профиль, угадывалась косая сажень в плечах. Путивцев — высокий, подтянутый, белый чуб слегка растрепался и чуть сбился на лоб.

Встретившись, Чкалов и Путивцев атаковали друг друга короткими вопросами:

— Ты как?

— А ты?.. Слышал! — показывая на орден, сказал Пантелей Афанасьевич. — Раз! Еще раз поздравляю!

— А некоторые не верили в «ишачок». Помнишь? — спросил Валерий Павлович.

И Чкалову и Путивцеву было что вспомнить. Они познакомились еще в 1932 году во время испытательного полета воздушной этажерки инженера Вахмистрова. Вахмистров установил на крыльях двухмоторного бомбардировщика два истребителя «И-4». Истребители в то время имели очень малый запас топлива, следовательно, и малый радиус действия.

Инженер Вахмистров предложил установить два истребителя на крыльях «ТБ-1». Моторы истребителей работали, питаясь бензином из объемных баков бомбардировщика до тех пор, пока не наставало время воздушного боя с самолетами «противника». Тогда срабатывали механизмы расцепки, и юркие «И-4» соскальзывали с крыльев самолета-матки и шли в атаку на «врага». Первый полет воздушной этажерки произошел 31 декабря 1931 года и окончился успешно.

Вахмистров, воодушевленный успехом, уже носился с идеей поставить на бомбардировщик три истребителя. Поэтому испытания воздушной этажерки продолжались в 32-м году, когда Путивцев уже вернулся из своей заграничной командировки и работал в НИИ Военно-Воздушных Сил страны.

В один из таких полетов решил отправиться сам Вахмистров. Место левого летчика — командира корабля — занял комбриг Путивцев, а место правого — командир эскадрильи Андрей Шарапов. На истребителях были Чкалов и Анисимов — опытный летчик-испытатель и большой друг Валерия Павловича.

Взлет совершили без осложнений, и, сделав круг, Путивцев подал команду на расцепку. И тут Шарапов допустил ошибку, которая могла всем им стоить жизни: не отпустив замка задней застежки и не освободив хвост, он открыл передний замок, удерживающий ось шасси истребителя, в котором находился Чкалов. Нос самолета, подхваченный воздушным потоком, быстро пошел вверх. Катастрофа казалась неминуемой: сейчас истребитель перевернется, крылом секанет по фюзеляжу самолета-матки и винтом врубится в плоскость и вся конструкция начнет разрушаться.

Секунда решала жизнь всех трех экипажей, и эту секунду использовал Чкалов: сработав рулем глубины, он заставил колеса своего истребителя снова прижаться к крылу самолета-матки, а когда задний замок был освобожден, легко взмыл вверх вместе с истребителем Анисимова.

Самолеты приземлились, и все бросились обнимать Чкалова.

— Считайте, что мы второй раз родились благодаря Валерию Павловичу, — сказал инженер Вахмистров.

Второе рождение решили отпраздновать в ресторане «Динамо». Там, за дружеским столом, Путивцев с бокалом в руке подошел к Чкалову.

— Мы теперь вроде побратимы, давай на брудершафт, — предложил он.

— Давай, Док, — согласился Чкалов.

— Почему — Док? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— А ты не знал? Тебя так наши ребята прозвали: «Доктор штопорных дел», — ответил Чкалов, намекая на заграничную командировку и всю возню с плоским штопором, которому был подвержен самолет Хейнкеля, объезженный Путивцевым.

С того вечера Путивцев и Чкалов стали на «ты».

Потом еще не раз работа сводила их вместе.

Прозвенел звонок. Все устремились в зал. Чкалов и Путивцев сели рядом.

Совещание открыл секретарь ЦК ВКП(б).

Говорил он негромко, но четко, иногда замедленно, тем самым подчеркивая наиболее важные места:

— В последние годы в нашей стране создано несколько крупных конструкторских бюро. Их возглавляют талантливые ученые, товарищи Туполев, Поликарпов, Ильюшин, Лавочкин, Яковлев. Центральный Комитет партии надеется, что названные товарищи оправдают наши ожидания и дадут Красному Воздушному Флоту такие машины, которые должны по своим тактико-техническим, боевым качествам превосходить машины любого агрессора, который посягнет на священные рубежи нашей Родины. Мы глубоко также верим в то, что наши летчики, наши красные соколы, на машинах, созданных на советских заводах, будут летать выше всех, дальше всех и быстрее всех!..

Громкие аплодисменты прервали речь секретаря ЦК. Когда они затихли, он продолжил свою речь:

— Успехи Красного Воздушного Флота налицо. Но мы собрали вас сюда, товарищи, не для того, чтобы почивать на лаврах. Центральный Комитет, Политбюро очень обеспокоены высокой аварийностью, которая есть не только в учебных подразделениях, но и в кадровых воинских частях. Это свидетельствует о многом.

Первое. Некоторые наши машины далеки от совершенства… Да, мы торопим конструкторов, потому что время торопит нас! Но жизнь советского человека — самое большое наше достояние, и, когда речь идет о жизни советских летчиков, мы не можем оправдать торопливость и никогда не оправдаем. Это должны знать все!

Второе. В стране за последние годы вступило в строй немало новых авиационных училищ. Количество летчиков, которых мы выпускаем сегодня, удовлетворяет запросы быстрорастущего Красного Воздушного Флота. Но качество, подготовка летчиков?.. Я вот слышу там, справа, реплику: «Подготовка недостаточная». ЦК тоже так считает. Начальникам авиационных училищ, преподавателям, всем тем, от кого зависит рождение пилота, следует серьезно задуматься. Если надо, давайте пересмотрим программы. Если надо, давайте увеличим срок обучения, а главное — количество летных часов… Тут некоторые товарищи, — продолжал секретарь ЦК, — высказывали мне опасения в личных беседах: дескать, надо экономить бензин. — Он повысил голос: — Пусть не беспокоятся: бензина у нас хватит!..

И третье. Мы живем во вражеском окружении. Не исключена, товарищи, возможность вредительства. Надо серьезно разобраться, кто обслуживает наши машины, кто их строит. Дело должно быть поставлено таким образом, чтобы ни один шпион, ни один диверсант не имел доступа ни к самолетам, ни к авиационным заводам!..

Секретаря ЦК провожали аплодисментами стоя.

На трибуну один за другим поднимались летчики, конструкторы, представители предприятий.

— Ты не будешь выступать? — спросил Чкалов Путивцева.

— Не собирался.

— Не люблю выступать с трибуны, — признался Чкалов, — но была не была…

Когда объявили его фамилию, в зале прошел шумок: очень многие знали или слышали о Чкалове.

Он поднялся на сцену и не зашел за трибуну, а стал рядом с ней. Широко расставил ноги, как моряк на палубе качающегося корабля, и заговорил:

— Было время, и некоторые называли меня воздушным хулиганом за то, что я пролетел под Троицким мостом в Ленинграде, и за некоторые другие штучки. — В зале заулыбались. Чкалов тоже улыбнулся. Глянул в президиум: Орджоникидзе тоже добродушно улыбался в усы. — Но то, что я делал, ничего общего с воздушным хулиганством не имело. Я убежден, — продолжал Валерий Павлович в свойственной ему напористой манере, — воздушные бои будут вестись не только на больших высотах, где можно достигнуть значительных скоростей, но и на малых, где станет действовать вражеская бомбардировочная авиация по малоразмерным целям на поле боя, в ближнем тылу. Поэтому мы должны наших истребителей учить вести бой и в непосредственной близости от земли. Мы должны их учить не бояться земли, применяя маневры и горизонтального полета и вертикального. Невзирая даже на опасную близость земли! В этом случае мы сможем успешно вести борьбу не только с бомбардировщиками противника, но и с истребителями прикрытия…

— Правильно, Валерий! — крикнул кто-то из зала.

Чкалов говорил еще о необходимости создать самолет, который бы умел летать скрытно на бреющем полете, используя рельеф местности. Этот самолет необходим для поддержки наземных войск. Благодаря малой высоте полета он будет почти неуязвим для зенитной артиллерии противника…

В перерыве Чкалова снова окружила большая группа летчиков, его сторонников.

У Чкалова было много горячих поклонников в авиации и прежде. Но кое-кому из высшего командования не нравилось, что Чкалов не вписывается ни в какие наставления. Действительно, многие его полеты были нарушением предписываемых правил вождения самолетов, а следовательно, приносили неприятности тем, кто за это отвечал. Были и такие, которые считали Чкалова «авиационным чудовищем», способным угробить и себя, и сотни других летчиков, стремящихся ему подражать.

Тогда-то Чкалова неожиданно и отправили на сборы для командиров, где был установлен режим военного училища с обязательным казарменным положением. Это обидело талантливого пилота. Одиннадцать лет назад он окончил школу военных летчиков, и вот снова он, командир, как приготовишка, на таком же режиме, как безусые курсанты: подъем, отбой, вечерняя поверка, шагистика… И главное — нет полетов. А если Чкалов не летал несколько дней, настроение у него портилось, он ходил мрачным.

— Ну, снова Валерия заштормило… — говорили о нем Друзья.

У Чкалова произошел неприятный разговор с командованием сборов, и вскоре его демобилизовали из ВВС.

Узнав об этом, Путивцев тогда же подал рапорт своему непосредственному начальнику, комкору Батюкову. Комкор вызвал Путивцева и сказал:

— Понимаю вас и отчасти разделяю ваши чувства. Но дисциплина в армии должна существовать единая для всех. Сейчас у нас много летчиков, и мы можем обойтись даже без Чкалова, раз он не хочет считаться с предписаниями.

— Предписания пишутся тоже людьми… Демобилизация Чкалова — большая потеря для ВВС, — высказал свое мнение Пантелей Афанасьевич. — Разрешите подать рапорт Якову Ивановичу Алкснису.

— Не разрешаю, — недовольно сказал Батюков, а потом добавил более миролюбиво: — При случае я сам поговорю с Яковом Ивановичам. Позже.

Путивцев понял, что недоброжелатели Чкалова занимали в ВВС высокое положение, стояли над Батюковым и тот знал, что разрешить Путивцеву подать рапорт на имя командующего Военно-Воздушными Силами страны — значит пойти на конфликт с кем-то из заместителей Алксниса. Батюков по натуре был человеком осторожным и не хотел этого. Не спроси Путивцев разрешения, а просто подай рапорт через голову вышестоящего начальника, чего вообще-то делать не полагалось, его бы пожурили — и все. Но теперь, получив отказ в категоричной форме, Путивцев уже не мог сделать задуманного.

Как быть?.. Пантелей Афанасьевич не уходил. Батюков понял его состояние.

— Я поговорю с Поликарповым. Ему нужен шеф-пилот на завод. Пусть Чкалов пока поработает там…

Это все меняло. Чкалов будет заниматься такой же работой, как и в НИИ ВВС, а конструктор Поликарпов делал очень интересный самолет.

Во время летных испытаний машина Поликарпова показала себя маневренной и скоростной.

Управление авиационной промышленности разрешило сделать несколько модификаций истребителя. Решался вопрос о запуске истребителя в серийное производство. Неожиданно этому воспротивилось Управление Военно-Воздушных Сил Красной Армии. По заключению специалистов Военно-Воздушной академии имени Жуковского, машина с таким толстым профилем не может входить в штопор, а если такое случится — то не выйдет из него. Кроме того, они считали, что истребитель имеет сложное управление и, пока эти недостатки не будут устранены, он бесперспективен.

Создали специальную комиссию, в которую вошли два испытателя — представители завода и два — из НИИ ВВС.

Чкалову нравился «ишачок», как он любовно называл тупоносый истребитель. Он делал на нем все фигуры высшего пилотажа. И в день, когда комиссия приехала на аэродром, он тоже выполнил полет с блеском.

— Но это же Чкалов! — говорил профессор Журавлев из Военно-Воздушной академии. — Он полетит и на палке… А вот как другие летчики?..

Настала очередь Пантелея Афанасьевича. Он немного волновался. Ему не приходилось водить «И-16», а сейчас многое зависело от того, как они, впервые севшие в этот самолет, смогут справиться с машиной. То, что истребитель был в принципе хорош, только что доказал Валерий. Но формы машины действительно необычны, и как она поведет себя во время штопора в руках Путивцева?

Путивцев был сосредоточен. Не спеша пошел он к самолету, из кабины которого выбирался Чкалов. Умостился на теплом еще сиденье. Отрегулировал привязные ремни. Протер летные очки и водрузил их на место. Внимательно осмотрел шкалу приборов и только после этого дал знак механику:

— Запускай!

Прогретый мотор работал чисто на всех режимах. Пантелей Афанасьевич сделал две небольшие пробежки по аэродрому, а потом вырулил на старт. Запросил:

— Разрешите взлет!

— Взлет разрешаю, — ответил руководитель полетов.

Пантелей Афанасьевич открыл дроссельную заслонку, мотор быстро набрал обороты. Разбежавшись, самолет легко пошел в высоту. Путивцев сделал осторожный вираж вправо, влево. Сейчас было не до лихачества. Если он сорвется, еще хуже, угробит машину — пропал труд тысяч людей, а качества нового истребителя будут поставлены под сомнение.

Самолет хорошо слушался рулей, хотя управление им было действительно несколько сложноватым. «Кое-где надо бы поставить пневмопривод», — подумал Пантелей Афанасьевич.

Путивцев сделал несколько фигур высшего пилотажа и наконец — штопор. Сначала в левую сторону… Пантелей Афанасьевич вывел самолет в горизонтальный полет. Снова набрал высоту, и снова штопор, вправо.

Приземлившись, Путивцев сразу же попал в медвежьи объятия Чкалова:

— Спасибо, Док, — сказал он.

— За что? Спасибо Николаю Николаевичу, тебе, всем, кто делал эту машину.

…После совещания Путивцев задержал Чкалова:

— Послушай, Валерий, есть у меня для тебя одна задачка.

— Не, брат, не выйдет.

— Ты же еще не знаешь какая, — изумился Путивцев.

— Все равно не выйдет.

— Почему?

— Потому что… Ну-ка нагнись! — Чкалов потянулся к уху Путивцева и сказал заговорщически: — Хотим мы со товарищи махнуть через Северный полюс в Америку.

— Здорово! А меня в компанию не возьмешь?

— Я бы с дорогой душой… Но компанию подбираю не я, ЦК решает. Только пока об этом молчок. Ладно?

— Будь спокоен, — пообещал Путивцев.

* * *

После совещания летчики-испытатели были командированы в воинские части, где случались аварии. Выехал и комбриг Путивцев в Белорусский военный округ.

На маленькой станции, где поезд стоял всего одну минуту, его встретили командир соединения и комиссар полка. Приехали как раз к обеду, но Путивцев от еды отказался (в поезде вынужден был уничтожить снедь, которую наложила ему в чемоданчик Анфиса, только что вернувшаяся из Сочи).

В общих чертах Путивцеву было известно, что одномоторный самолет-разведчик новой конструкции при посадке вдруг сделал резкий крен вправо или влево, цепляя крылом за землю, капотировал — то есть переворачивался «на спину». Так в полку погибло три пилота. Двое из них имели опыт и уже несколько месяцев работали на этих машинах, и вдруг несчастье.

Пантелей Афанасьевич решил сначала побеседовать с пилотами. Командир полка выделил ему свою палатку и, как только вошел первый пилот, оставил их наедине.

Разговоры с пилотами мало что дали Путивцеву. Надо было теперь «поговорить» с машиной. Через три часа Путивцев вышел из палатки, осмотрел небо. Зовущая, притушенная солнечными лучами синь висела над землей. Погода — лучше некуда, но… не для такого полета.

— Хороша погода, прямо как по заказу к вашему приезду, товарищ комбриг, — сказал командир полка.

— Не примечали, в какой половине дня бывает небольшая облачность? — неожиданно спросил Путивцев.

— Чаще всего часиков так… в одиннадцать, в двенадцать… А зачем это вам? — удивился командир полка.

— Мне нужна площадка для посадки… Непонятно? Завтра поймете… А сейчас, чтоб не терять времени зря, покажите мне свое хозяйство.

Полк Путивцеву понравился: матчасть в хорошем состоянии, летчики подтянутые, аэродромная служба четкая, налаженная.

На другой день, как и предсказывал полковник, к полудню на небе появились небольшие кучевые облака — то, что было надо Путивцеву.

Самолет-разведчик, на котором предстояло лететь, стоял, освобожденный от веток (в полку проводились учения по маскировке самолетов).

Путивцев сам уложил парашют (укладчикам парашютов НИИ, с которыми работал уже не один год, он доверял полностью. Во время же испытательных полетов в частях, как правило, Пантелей Афанасьевич сам укладывал парашют).

Мотор запустился легко. Приборы показывали нормальное давление в маслопроводе. Температура головки блока цилиндров тоже была в пределах нормы.

Путивцев опробовал мотор на разных режимах. Двигатель работал нормально, быстро набирал обороты и быстро сбрасывал их. Ничего диссонирующего, «металлического» в шуме мотора не слышалось.

Все свободные от несения службы пилоты и механики собрались на краю аэродрома под деревьями, в тени, и с нетерпением ждали момента, когда испытатель начнет объезжать их «норовистую лошадку».

Набрав обороты, отпустив тормоза, Путивцев повел самолет по зеленому полю на взлет. Наконец самолет плавно отделился от земли, начал набирать высоту. Высота пятьсот метров.

Путивцев попробовал элероны — самолет покачал крыльями, чутко улавливая каждое движение пилота. Потом сделал медленный разворот. Мертвая петля. Иммельман… Машина вела себя хорошо.

Теперь можно было приступать к главному. Высота тысяча пятьсот метров. Внизу, как островки на зеленом фоне, лежали кучевые облака. Пантелей Афанасьевич выбрал одно плоское облако и повел на него машину так, как бы вел ее на посадку на аэродром: сброшенные обороты двигателя, машина начинает просаживаться — все пока нормально. Скорость сто пятьдесят километров в час… сто двадцать… сто… Самолет от облака-«аэродрома» отделяют уже каких-нибудь пять-семь метров, три метра… Скорость девяносто… И вдруг резкий крен влево… Мгновенная реакция испытателя, самолет выровнен… но он летит уже в облаке. Если бы это была земля — конец!

Подобные случаи в практике Путивцева встречались. При определенной скорости хорошая маневренная машина вдруг выходила из повиновения, не слушалась рулей. Поэтому Пантелей Афанасьевич, испытывая машину, всегда проверял ее на разных режимах при «посадке» на облако.

Комбриг снова набрал высоту и сделал вторую попытку. При скорости девяносто километров — то же самое, только теперь качок вправо.

Снова подъем, и снова посадка… Скорость сто километров. Сел на три точки, но с трудом… Скорость сто десять километров. Самолет послушен, как голубка, до полного приземления. Попробовал сажать «по-английски». Машина вела себя значительно устойчивее на малых скоростях при «английской посадке».

«В общем, ясно, — подумал Пантелей Афанасьевич. — Кое-какие рекомендации придется заводу высказать, а пока срочно написать новое наставление по эксплуатации самолета».

Чтобы еще и еще раз проверить свою теорию, Путивцев торчал в части еще неделю — весь срок своей командировки. И каждый раз около полудня поднимался в воздух.

Домой Пантелей Афанасьевич возвращался в приподнятом настроении: всего через несколько часов он увидит своих. Он очень соскучился по дочери — Инночке. Она гостила у бабы Насти и больше месяца не была дома. Инна пошла в отца — высокая, белокурая. Он очень дружил с дочерью. Когда у него выпадал свободный час, он приходил в ее комнату или звал ее к себе, и они говорили так, как могли бы говорить одногодки…

Как летит время… Козюлечка!.. Совсем недавно была козюлечкой. Когда они всей семьей были на Черном море, ловили медуз, «варила из них кисель». «Тебе не жалко их?» — спрашивал Пантелей Афанасьевич. «Человека надо жалеть», — неожиданно серьезно отвечала девочка…

А теперь это уже совсем взрослая девушка, наверное, он скоро станет дедом. Все их разговоры в последнее время сводились к любви. Конечно, он не мог с ней говорить так откровенно, как говорил бы с сыном. Ему приходилось подбирать сравнения и соответствующие слова и примеры из литературы. Правда, в литературе Инна уже давала ему несколько очков вперед и нередко советовала почитать ту или другую книгу.

Инна окончила первый курс филологического факультета Московского университета. Судя по разговорам, кто-то уже тронул ее сердце, хотя она никогда не называла имени юноши, а Пантелей Афанасьевич и не торопил — он дорожил ее дружбой и знал: придет время, Инна сама скажет.

Зато Анфиса постоянно приставала с расспросами к дочери и говорила в таком тоне, словно от любви можно ждать только неприятностей.

— А разве ты с папой несчастлива? — как-то спросила Инна.

— Ну, мы… с папой — это другое дело, — невразумительно ответила мать.

Пантелей Афанасьевич случайно услышал обрывки этого разговора, снимая шинель в передней.

«А счастлив ли он? Конечно, счастлив… Во всяком случае, он не представляет себе другую женщину в роли жены. Но?..» Сидело в нем все-таки это «но».

Анфиса была хорошей хозяйкой: дом содержала в чистоте, отлично стряпала, все было всегда вовремя выстирано и отглажено. Она не устраивала ему сцен ревности, хотя и поводов он почти не давал — ну потанцует там на вечере с женами своих товарищей. Сама она тоже вела себя так, что Путивцев был свободен от чувства ревности, которое испытал в молодости.

Тогда он был влюблен в медсестру Фису — в госпитале, в Харькове. И ему казалось, что ей нравится веселый усатый кавалерист, у которого так мелодично звенели шпоры на сапогах. Может, оно так и было, кто его знает? Анфиса сейчас, во всяком случае, отрицает это.

Как бы то ни было, он вскоре женился на ней и вот прожил уже двадцать лет. За все эти годы всякое случалось: и домашние радости, и домашние беды, но они как-то мало трогали Анфису. Болела ли в детстве Инночка — мать отличалась удивительной выдержкой. «Все дети в детстве болеют», — говорила она.

Потом он стал летать. Работа, что ни говори, опасная. Но ни разу не застал он ее встревоженной. Боялась ли она его потерять? Конечно. Ведь если бы он погиб, нарушилась бы вся ее размеренная, привычная, обеспеченная жизнь. Она работала только в первый год после замужества, а потом жила у родителей в Харькове, пока он добивал белогвардейцев.

То, чем жил Пантелей Афанасьевич, ее мало занимало. Хотя она и делала вид, что с интересом слушала его рассказы о полетах, но все эти дроссели, элероны, иммельманы были для нее китайской грамотой. Пантелей Афанасьевич понимал, что совсем не обязательно Анфиса должна разбираться в специальных вопросах.

Нет, Пантелей Афанасьевич не сетовал: каждому — свое. Но если бы Анфиса все-таки была чуть ближе к нему, к его работе, Если бы…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Демид тот день запомнил на всю жизнь. Шел он не оглядываясь с увесистой котомкой за плечами, не спеша — спешить ему было некуда. Когда пыльный шлях на изломе под ногами пошел вниз, не выдержал, обернулся. Солодовка на горизонте еще горбилась спинами крыш, и над одной из них курился тоненький дымный столб — догорало его подворье.

Демид перекрестился и зашагал дальше.

Так шел он до вечера, чувствуя, как постепенно усталость тяжестью вливается в ноги, во все тело, вытесняя даже горькие думы из головы.

Спалось в стоге сена крепко. На другое утро Демид проснулся позже обычного, глянул на солнце. А оно, блестящее, как надраенный песком медный котел, над самой землей висит. Лучи острые — глаза слепят.

«Пусть лучше мне затылок греет», — подумал Заозерный и, свернув на проселок, зашагал на запад.

Путь этот привел его на Украину. Люди здесь и обличьем чернявые, и говором были похожи на солодовских. Земля тоже черная, жирная. Хаты беленые, под соломенными крышами. И было тут еще великое множество вишен. В Солодовке больше жердел, и цвели они розовым, а вишни белым, густо и нежно.

Как раз в пору цветения вишен добрался Демид до Винницкой области. Уже больше месяца он бартыжал. Сердце, болевшее в первое время после разлуки с хозяйством, утихло. На руках без работы помягчели мозоли. Но котомка за спиной опустела. На еду променял он суконную поддевку и австрийские солдатские ботинки на шипах. К подаяниям же не был способен, не привык, и потому тут же, под Винницей, в селе (как оно называлось, он и не запомнил), нанялся срубить овин.

В селе этом был колхоз. Пришлось иметь дело с председателем.

Председатель — мужичок росточка небольшого — оказался скуп и на деньги и на слова. Но Демид не сетовал: много ли ему надо? Главное — в душу не лезет с расспросами: кто да откуда?

На прощание председатель признался:

— Заплатил бы больше, да казна пуста. — И предложил: — Может, останешься?

Демид ответил, как отрезал:

— Не!

Тогда председатель достал из холщовой сумки две большие луковицы, шматок сала, две соленых огурца и бутылку самогонки.

— Всяко дело требует обмывки. Ты не против?

— Не откажусь.

Второй «пристанью» для Заозерного была большая стройка на реке. Возводили там невиданную плотину. В Вологодщине Демид сам делал запруды по надобности. Но не запруды то были, а игрушки. А тут задумали запруду через всю реку. Даже не верилось, что ее сделают.

Демид работал каменщиком на строительстве генераторного зала, как его называли. Но окончания строительства плотины и зала не дождался, заскучал.

Суетно было на большой стройке. Кладешь кирпичи, кладешь, а конца не видно. И не один кладешь, а рядом с тобой другие — десятки, сотни, а может, и тыщи… И сам ты как кирпичик в этой бесконечной кладке.

Стал Демид выбирать стройки поменьше, чтоб и работа была видна, и люди о тебе знали. К славе Демид относился спокойно, можно даже сказать, равнодушно. Но первую грамоту, полученную за ударный труд, бережно спрятал в сундук. Там же хранил позже и другие.

Окончив работу на одном месте, переезжал на новое. Да не сразу. Проживет деньги — а тогда уже и подастся. Услышал он как-то от людей: Крым — райское место. Сел и поехал в Крым. Работа ему везде найдется. Он и столяр, и плотник, и каменщик, и грузчиком может. Хоть жизнь уже и подбиралась к пятидесяти трем годам, силушка в руках еще играла.

Крым действительно место хорошее: много цветов, солнца, винограда.

В Крыму Демид ставил шпалеры для виноградников. Виноград — ягода сладкая, по тем временам редкая. В Солодовке ее, можно сказать, и не знали. А тут ешь сколько хочешь. И бесплатно. И какого только винограда не напробовался Демид: и черного, и сизого, крупного, как грецкий орех, и зеленого, круглого, как вишня, и продолговатого, как маслины, и побольше. В Крыму Демид и перезимовал. А следующим летом поехал на Кавказ пароходом. Пароходом раньше ездить ему не доводилось.

Двое суток крупная зыбь рябила море. Пол, тут его называли палубой, чудно ускользал из-под ног, уходил вниз, а то вдруг вскидывался, подбрасывал. Как на качелях. И в сон клонило. Точно как на качелях.

На Кавказе Демид долго не задержался. Кучерявый он, Кавказ. Горы зелено кучерявились, не то что в Крыму. Галька на берегу цветастая, отполированная, крупная. Море и тут и там красивое, как на картинке.

В Сочи работы подходящей не находилось. Починил Демид забор на даче какому-то очкастому. Помогал торговцам на вокзале грузить фрукты на проходящие поезда. Тут он познакомился с Мухамедом из Баку. Мухамед за что-то полюбил его и сманил погостить на родине.

В доме Мухамеда Демида сажали на самое почетное место, поили душистым, сладким вином. Родственники Мухамеда плохо говорили по-русски, и те несколько дней, которые Демид провел там, прошли в винное тумане под непонятный гортанный, но ласкающий доброжелательностью слух говор.

Через неделю Демиду надоело все. И, проснувшись однажды рано утром, выпив стакан вина, никому ничего не сказав, Заозерный пошел на пристань, сел на пароход и отправился в Астрахань. В Астрахани ему не понравилось: пыльно, душно, только и есть что красивого — старый кремль. Деньги-то еще водились, и, взяв билет теперь уже на речной пароход, Демид поплыл вверх по Волге.

На пароходе даже в самую жаркую пору под тентом была благодать. Но особенно любил Демид вечерние часы, когда тень от парохода, скользящая по зеркальной поверхности реки, удлинялась, краски на берегу, притушенные густеющей синевой, становились контрастнее, темно зеленели прибрежные леса, яично-желтым отливала далекая стерня. Дышалось в эти часы легко, чисто.

В Саратове Демид вылез. Денег на билет дальше не было. А ехать хотелось еще. Поэтому Демид завербовался на строительство оросительных каналов в Среднюю Азию, чтобы подальше, поинтереснее, а потом клял себя четверо бесконечно долгих суток в пути.

Место ему досталось на верхней полке. В вагоне было нестерпимо душно. Едкий пот вызывал зуд во всем теле, а за окном целых трое суток выжженная, голая, безжизненная степь. Покинутый богом край. Только мертвецы одни, схороненные чудно: в хатах без крыш. Увидел в первый раз — подумал, деревня. Оказалось, кладбище.

На четвертые сутки картина за окном стала меняться. Вдалеке прорисовывались горы, чаще стали попадаться селения. К ним тянулись караваны невозмутимых, медлительных верблюдов. Наконец приехали в город Фрунзе.

Было раннее утро. Демида растолкал проводник-киргиз. С закисшими после сна глазами, Заозерный косанул в окно: квадратный кусок сероватой земли неторопко плыл, замедляя бег, а вдалеке по самый верхний обрез рамы — каменная гряда в изломах — горы.

Демид протер глаза, свесил голову вниз. Мать честная! Вершин-то и не видно. Заозерный поспешно слез с полки, пригнулся, заглядывая снизу вверх, чтобы увидеть все-таки край, и зажмурился: в лучах народившегося солнца сахарно-снежно сверкали островерхие пики. Казалось, они выше самого неба. Синева лежала ниже, они будто пробили небесную твердь и тянулись своими белыми пиками прямо к солнцу.

Демида кто-то толкнул:

— Позволь, гражданин, пройтить!..

Все уже проснулись. Завербованные засобирались, укладывая в мешки недоеденную снедь, вещички.

На привокзальной площади было тихо еще, сонно. Но жара уже сушила гортань. Только арыки, успокаивающе журча у подножия пирамидальных тополей, дышали прохладой.

Из Фрунзе завербованных на автобусе повезли в Рыбачье — поселок на берегу высокогорного озера Иссык-Куль. Ехали сначала равниной, потом по Боомскому ущелью. Дорога лепилась по самому карнизу: справа — отвесная каменная стена, а слева — каменные провалы, лишенные растительности, щетинились острыми срубами. Свались на них — костей не соберешь.

Маломощный мотор старенького автобуса тяжело хрипел — дорога шла в гору, к низким, тяжелым тучам. Они ползли здесь, в ущелье, рядом и были похожи на гигантских темно-сизых птиц.

В одном месте на повороте автобус занесло, и они чуть было не свалились вниз. Но, слава богу, благополучно миновали и это гибельное место: горы постепенно расступались. Вдали показалось озеро — большое, ненатурально синее, будто кто краской плеснул в огромную каменную чашу.

На берегу этого озера и выпало Демиду жить и работать. Поселок назывался Балыкчи, что по-русски означало Рыбачье. Почему такое прозвище ему дали, было непонятно. Рыбешка в озере водилась, и много, но мелкая, непромысловая. Для забавы, на удочку, — успевай только таскать. Но разве это рыба? Уж на рыбу-то он нагляделся в Приазовье. Вот где рыба была, да!..

Но Демид не жалел, что забрался сюда, на край света. Интересно было, непохоже на все, что знал и видел до сих пор. И нравы, и быт, и природа.

Старые киргизы всё еще имели по нескольку жен. Жили мирно, тихо, дружно. Даже когда умирал глава, семья не распадалась.

Детей в семьях было много. Не холили их, не пестовали, как он когда-то Лариску. Росли они как трава под солнцем. Случалось, дети умирали. В поселке был врач, небольшая больница. Детям делали прививки. Но были и такие родители, которые не доверяли врачу, прятали детей.

Подростки с большим почтением относились к старшим. Увидит еще издали на улице киргиза ли, русского — шапку снимет и прокричит:

— Саламатсыздарбы, аксакал!

Демиду это нравилось, и он ласково отвечал киргизятам:

— Саламат, саламат!..

Работа здесь была привычная, на строительстве. Строили гаражи, мастерские и складские помещения для автобазы. Единственным транспортом прежде на Иссык-Куле был ишак. Лошади у киргизов низкорослые, выносливые, но как тягловую силу их использовали редко. Если предстояла дальняя дорога, киргиз отправлялся в путь на лошади — быстрее. Отважившись идти напрямую через горы в Алма-Ату, киргиз лошади доверял больше, чем себе. Не погоняй ее только, не понукай, и она тебя вывезет, обойдет опасные расщелины, засыпанные рыхлым, обманчивым снегом.

Об этом рассказал Демиду Джумабек Сатылганов, молодой киргиз, который недавно вернулся из армии и теперь тоже работал на строительстве.

Весь огромный район прибрежного Иссык-Куля (Теплого озера) был зажат высокими горами. Одна только дорога соединяла его с внешним миром — через Боомское ущелье. Правда, была еще одна дорога, а точнее — лошадиная тропа через Тянь-Шань, но вела она в земли чужие, в Китай. Тропу эту расширяли, делали теперь дорогу, чтобы могли пойти по ней автомобили. Автомобиль и здесь должен был заменить ишака.

— Сапсем другой жисть пайдет, аксакал! Пайдет машинка, много машинка, сапсем другой будет! — не раз восторженно говорил Джумабек.

— Другой! Другой!.. — соглашался Демид.

Прожил он в Балыкчах остаток лета, осень, зиму, еще целое лето, а ни дождя, ни снега не видел. Чудно! Выползают темные, набухшие влагой тучи из Боомского ущелья, ну, думаешь, сейчас вдарит. Но как только клубящееся темное месиво выползало из ущелья, тотчас расслаивалось на два рукава, липло, будто притягиваемое, к горам.

А вдалеке, точно колотили в огромные бубны, погромыхивал гром. Огненные стрелы молний остервенело бились о каменную твердь и бессильно ломались на глазах.

Там, в горах, тучи освобождались от тяжести, щедро поливая каменистые отроги, поросшие кустарником и тянь-шаньской елью, оставляя глубокие снеговые шапки на вершинах.

Побушует ливень в горах, выше — метель покружит, а в Балыкчах — ни капли.

От Джумабека Демид услышал такую легенду.

Давным-давно это было. Великий киргизский полководец Манас вел в поход свое войско. Вышли они из Боомского ущелья, разбили лагерь на берегу Иссык-Куля, на том месте, где сейчас Балыкчи. А ночью выпал глубокий снег, да такой глубокий — лошади по брюхо. Два перехода осталось сделать, чтобы достичь вражеского стана, и обратился тогда Манас к аллаху, взмолился:

— О великий аллах! Сделай так, чтобы снег немедленно растаял. И на нашем пути не было бы ни дождя, ни снега, чтобы мы могли догнать наших врагов, и даруй нам победу!

Аллах внял просьбе Манаса. Снег растаял, полководец стремительно совершил два перехода и разбил врагов. Но аллах забыл отменить свой приказ небесным силам, и с тех пор в Балыкчах, в двух переходах от него, не бывает ни дождя, ни снега…

Иногда из Боомского ущелья неожиданно налетал «улан» — ветер. Сначала он порывами, как собака, бросался под ноги, поднимая пыль, срывал легкую пену с мелких, злобных волн на озере. Но воздух быстро густел, становился упругим, звонким. И вот уже ветер упорно толкал в спину, хлестал по щекам. Тут уж не противься, а быстрее ищи защиту в доме, за прочной стеной, пока «улан» только поигрывает. А когда разгуляется, закружит в смертельном вихре все, что плохо закреплено, начнет рвать провода, выворачивать с корнями старые, одряхлевшие пирамидальные тополя у озера, тут уже оставаться один на один с ним на улице опасно. Даже плоскокрышие дома и те, казалось, в это время в страхе приседали, жались к земле, ища у нее защиты.

Случалось, «улан», смирялся так же внезапно, как и возникал. Сразу. Будто кто пробкой затыкал горловину Боомского ущелья. Тогда из домов выходили люди и принимались за приборку и починку.

Ко всему привыкает человек. Привык и Демид к капризам здешней природы. Привык он и к тамошней еде. Утром, идя на работу, выпивал пиалу, а то и две теплой сытной бузы. Не сразу пришлась она ему по вкусу. В первый раз выпил — поморщился.

У чайной, у базара, у гостиницы сидели киргизки.

Перед ними стояли ведра, наполненные бузой, укутанные тряпьем.

Прохожим киргизки призывно кричали:

— Аксакал! Джакши буза! Джакши!..

Как-то Джумабек пригласил Демида на той, на бешбармак.

Собрались в юрте. Уселись на кошме, поджав под себя ноги.

Одни только мужчины. Пили сначала водку и чай. Закусывали редькой.

Пили не спеша, степенно, молча. Демид тоже не любил много говорить. Ему было легко с киргизами.

Джумабек завел в юрту барашка. Старики одобрительно закивали головами: хорош барашек! Воздели руки к небу: аминь! Демид с ними. Помолились за упокой души животного. Сатылганов вывел барашка во двор. Там брат Джумабека зарезал барашка. Тушу освежевал, расчленил на большие куски и мясо сложил в котел, под которым уже жарко пылал костер. Никаких специй, приправ, только соль.

Мясо варилось, пока не отстало от костей. Тогда его сложили в большую миску. Внесли в юрту. Вошел мальчик с миской, с кувшином колодезной воды, с полотенцем, с мылом. Все помыли руки.

Самому почетному гостю — Демиду преподнесли голову. Демид отщипнул от нее кусочек мяса и передал голову Джумабеку. Так она и пошла по кругу.

Потом разобрали ароматные, еще дымящиеся куски мяса. Вооружились остро заточенными, заранее заготовленными ножами. На чистых, приспособленных для этого дощечках стали мелко шинковать мясо. Нарезанное сваливали в большую миску, где смешивали с отварной, домашней, круто замешенной лапшой. Полили все сорпой — бульоном, юшкой, в которой варилось мясо. Оно пропиталось, стало сочным. Тут и началась трапеза — бешбармак.

Каждый пятью пальцами брал мясо из общей миски. Сначала в пиалу. А оттуда уже — в рот. Рукава у всех были закатаны. Бешбармак сочился, и «еда» начиналась с локтя — языком слизывали сок — сорпу, а потом уже очередь доходила и до мяса.

Впятером съели они тогда целого барашка и водки изрядно выпили, а ни в желудке, ни в голове тяжести не было. И утром Демид встал со свежей головой, бодрый — и на работу.

В тот осенний день Заозерный поехал за кирпичом. В одном месте дорогу надо было преодолевать вброд. Мелководная горная речка пополнилась ночью выпавшим в горах ливнем. Шофер попался неопытный, взял левее обычного, мотор хлебнул воды и заглох. Надо было кому-то выбираться на берег, идти за трактором. Шофер оставить машину не мог. Пошел Демид. Пока добрался до сухого по ледяной воде, продрог до косточек. Пригнал трактор. А сам вечером свалился в высоком жару.

Очнулся на пятые сутки и не мог понять, где он и что с ним. Никогда Демид прежде не лежал в больнице. Занеможется — выпьет травяного настоя на водке, укроется с головой полушубком, пропотеет, а утром крестьянская неотложная работа зовет. А тут лежи себе. Кругом светло, чисто. Развесистый фикус у окна. Все в белых халатах. И из ложечки тебя, как малое дитя, кормят.

— Ну, Демид Силыч, считайте, что вы в сорочке родились. Крупозное воспаление легких — штука серьезная. Думали, не выходим вас, — сказал ему врач при обходе.

«Вон оно что! Легкие, значит, застудил. Ногам было холодно, а застудил легкие… Как это он сказал: «в сорочке родились». Смерть, значит, стояла рядом. Смерть! Что она есть такое — смерть? Оказывается, все просто: впал в беспамятство. Фьюить — и нет тебя! Как так — нет! А где же я? А нигде! Как так — нигде? А в земле! В земле только бесчувственное тело твое, а ты сам?» И Демид вспомнил, как он, перед тем как опустить гроб, поцеловал мертвую Ольгу в холодный восковой лоб и почувствовал: не она это уже! А где же пребывала она сама?..

Вот и он так когда-нибудь. Исчезнет. Растворится, как туман на солнце, превратится в невидимость…

Демид о себе и о смерти раньше никогда не думал. Похоронил он мать, отца, старшего брата, Ольгу. Но смерть ходила где-то стороной. На охоте его раненый медведь чуть не задрал. Много крови потерял он тогда, но молодой организм чуял: смерть далеко — и гнал прочь из головы невеселые мысли. Через два дня тогда Демид был уже на ногах, а на третий пошел снова в лес. Лес был для него целым миром. С него для Демида все начиналось, им и кончалось. А оказывается, мир вон как велик. Не поверни его судьба так круто, ничего бы он не знал об этом. Так бы и прожил свою жизнь, как улитка в ракушке…

И все-таки лес манил его теперь, звал настойчиво. Снились по ночам озера с прозрачной прохладной водой. А запах хвои был так осязаемо остр, что и проснувшись какое-то время Демид будто чуял его.

Придется ли еще побывать в родных краях? Подступала старость. Увидит ли он еще расписанные морозными узорами оконные стекла, услышит ли, как на зорьке, донельзя настыв за ночь, лопаются от холода и под тяжестью лет стволы старых осин. «Вот и я когда-нибудь, как старая осина…» — с щемящей болью подумал Демид. И тут в его воображении ярко, зримо встала Лариска. Вначале та — маленькая, кудрявая, которая любила ездить у него на шее и больно таскать за бороду, спрашивая: «А это что у тебя?»

Демид терпел. Ведь в это существо он вложил всю свою нерастраченную нежность. Он бы стерпел от нее и не такое. Любую боль физическую. А вот слова ее убили его: будто он виноват во всех несчастьях рано умершей матери, будто ей, Лариске, он был всегда чужой! «Бирюк!..» Как же чужой? Ведь отцовская ласка его была безгранична. Конечно, все закипело в нем, когда он узнал, что Лариска не его родная кровь, а нагулянная. Узнав об этом, он тоже сказал ей лишнее. Но ведь он из живой плоти, не из камня…

Сейчас все слова, сказанные пять лет назад, уже не были такими острыми, вернее, не казались такими. Не так ранили, притупившиеся временем, а тяга к дочери, пусть и неродной, становилась все сильнее: «Вот и есть у меня впереди две отметины в жизни: глянуть еще раз на родные края и свидеться с дочерью… А там уже господь пусть и приберет меня». С этими мыслями, успокоенный, Демид крепко заснул.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

За пять лет Алексей Путивцев сменил несколько профессий. Поработал некоторое время машинистом завалочной машины. Но это было не для него. Каждый день одно и то же: подвел машину к платформе, ковшом снял с нее груду металлолома, развернулся на пятачке, всунул ковш в раскрытый зев мартеновской печи и снова поехал к платформе.

— Не постиг ты сталелитейного дела, — огорченно заметил однажды мастер. — А сталь варить… — Мастер не нашел подходящих слов, чтобы выразить, что значит сталь варить, и только поднял вверх палец и сказал: — А сталь варить — это ого-го!

— Что сталь варить, что кашу, — легкомысленно откликнулся Алексей. И добавил: — Кашу тоже надо уметь варить.

Мастер с сожалением махнул рукой:

— Эх ты, пустобрех!

— Да, брат, ця работа не по тебе, — вывел свое заключение и Максим. — Иди ко мне помощником на пильгерстан.

— Там интересно? — спросил Алексей.

— Сам побачишь.

Максим уже третий год работал машинистом пильгерстана.

Присматриваясь к брату на новом месте, Максим видел, что и здесь брат не нашел себя.

Вскоре Алексей устроился работать в гараж. Мотор и механизмы он знал. На танке только фрикционы, а здесь — руль.

Сначала Алексей работал слесарем по ремонту. Потом сдал на права шофера и получил полуторку — небольшой грузовик отечественного производства. Полуторка была основательно разбита, требовала ремонта, и Алексей провозился с ней около месяца. В первый, пробный рейс он выехал рано утром.

Кругом лежал снег, мороз разрисовал стекла кабины, а мотор ему в ноги теплом дышал. Под колеса автомобиля бежала нескончаемая белая лента дороги.

Мотор работал чисто, ровно, и на сердце у Алексея было легко, весело.

И вдруг мотор забарахлил, чихнул карбюратор, машина дернулась несколько раз и остановилась.

Алексей вылез. Поднял капот. Сначала работал в рукавицах. Потом сбросил их — сразу обжег пальцы. Снял карбюратор и в кабине, где было теплее, продул жиклеры. Поставил на место. Крутнул рукоятку. Мотор завелся с пол-оборота. Но на территории завода мотор снова забарахлил.

Алексей нашел механика.

— Ты сними бак, промой его как следует, может, вода попала, — посоветовал механик.

Алексей промыл бак, поставил на место.

Совсем другое дело. Теперь мотор работал без перебоев.

Заводские машины стояли в гараже. Но гараж не отапливался, доски кое-где прохудились, через щели ветер наносил снег.

На ночь воду сливали, чтобы она не замерзла в системе охлаждения и не разорвала блок цилиндров и радиатор.

Утром машины стояли белые от инея. Масло в картере так густело, что рукояткой провернуть двигатель можно было только с большим трудом.

Водители бежали в котельную, выпрашивали там у истопника горячей воды и заливали в радиатор. Чтобы облегчить запуск, коллектор подогревали паяльной лампой. Рядом с коллектором находились провода, и они однажды загорелись. Алексей стал тушить их рукавицей, а когда та тоже загорелась — голой рукой. Обжег пальцы.

Вечером Анастасия Сидоровна спросила:

— Шо у тэбэ с рукой, сынок?

— Ничего, мама, — ответил Алексей и счастливо улыбнулся.

— Якый же дурень, — усмехнулся Максим. — Робыв бы со мной, у теплому.

— Ничего ты, Максимка, не понимаешь. Автомобиль — это здорово!

— Значит, найшов то, шо искав?

— Нашел, Максим, нашел…

«Кому шо», — подумал про себя Максим.

Максиму нравилась его работа. И дело было не только в том, что он, как и другие вальцовщики, понимал, как нужны стране трубы. Ему нравился сам процесс работы. Размеренный, монотонный трудовой ритм не утомлял его. Зимой в цехе всегда было тепло, а он любил тепло. Летом, правда, бывало жарковато. Но стаканчик холодной воды пропустишь через себя — и сразу становится легче.

Заработки были хорошими, нужды не испытывал. Почет — тоже дело не последнее. А главное, чего не смог бы, наверное, Максим никому объяснить, — это то, что, работая на пильгерстане, он как бы почувствовал себя другим человеком — большим и сильным.

Когда он рычагом вводил дорн в гильзу, а потом цех оглашался могучими ударами и с той стороны валков появлялся оранжевый конец мягкой, еще раскаленной трубы, было такое чувство, что не машина, послушная ему, а он сам, своими руками, раскатывает неподатливый металл в длинные макаронины.

Хрупкого сложения от природы, Максим на площадке пильгерстана чувствовал себя сильным, уверенным. И с людьми он теперь держался уверенно, с достоинством, свободно.

Заметили эту перемену в нем и домашние: мать и Фекла. Жена теперь почти не перечила, а мать, довольная, тайно вздыхала: «И шо с Максымом робыться, як на свит народився».

Когда на ремонт стал соседний стан, Максим после смены оставался в цехе, помогал механикам и слесарям разбирать механизмы. Ему хотелось докопаться до внутренностей, узнать, что там и как.

«Скорость выхода трубы из пильгерстана зависела от скорости вращения валков. А если валки будут большими, то труба пойдет быстро…»

Эти мысли не давали ему покоя. Неужели он такой умный, а все инженеры и техники не могли сами додуматься до этого?

Все-таки Максим не выдержал, подошел к сменному инженеру.

— Так-так-так, — заинтересовался тот. — Чтобы вращать валки большего диаметра, потребуется, правда, большее усилие. Хватит ли у мотора мощности?.. Я сделаю кое-какие расчеты, а потом скажу вам.

Через два дня инженер еще издали в цехе, увидев Максима, замахал ему рукой.

— Все получается, — радостно сообщил он вальцовщику. — На бумаге, по крайней мере, — поправился он. — Правда, предстоят переделки стана. Но производительность так возрастет, что, как говорят англичане, игра стоит свеч. Подавайте-ка рацпредложение.

— Как это — рацпредложение? — испугался Максим. — Нет уж… это я не могу. Вы сами как-нибудь.

— Но идея-то ваша!

— Идея моя, а расчеты ваши. Вот и давайте вместе, — осмелел Максим.

Инженер ухмыльнулся:

— Раз вы настаиваете — я согласен.

Испытания пильгерстана с валками увеличенного диаметра прошли успешно. О Максиме на заводе заговорили как о способном рационализаторе, передовике производства. Портрет его появился на доске стахановцев.

27 июня 1936 года в клубе машиностроителей собрался городской слет стахановцев.

В зале в первом ряду сидел Максим, Алексей Путивцев тоже получил пригласительный билет, Михаил Путивцев был в президиуме.

С докладом выступал секретарь крайкома Шатлыгин.

Перед ним лежали исписанные его бисерным почерком листки, но он говорил, почти не заглядывая в них. Говорил своим низким, глуховатым голосом:

— Много лет существовали так называемые технически обоснованные нормы. Но вот мастер отбойного молотка товарищ Стаханов и кузнец Горьковского автозавода товарищ Бусыгин доказали своим трудом, чего стоят так называемые обоснованные нормы. Когда Алексей Стаханов за шесть часов вместо семи тонн вырубил сто две тонны угля, нашлось немало скептиков, которые не поверили этому, кое-кто стал распускать слухи, что все это, дескать, было подстроено. Но прошло совсем немного времени, и парторганизатор этого же участка Дюканов дает сто пятнадцать тонн угля за смену. Почин Алексея Стаханова был подхвачен работниками других отраслей промышленности.

Этот зал, — продолжал Шатлыгин, — вмещает, кажется, восемьсот человек. (Реплика из президиума: «Тысячу!») Товарищи меня поправляют — тысячу. Мы не смогли пригласить всех стахановцев, всех передовиков производства вашего города — не хватило мест. И этот факт свидетельствует о том, что ваш город стал городом стахановского труда! (Аплодисменты.) Мы говорим маловерам, бюрократам, которые мерят нашу новую жизнь старым аршином: «Не мешайте нам!» Посмотрите на этих людей в зале. Вот сидят металлурги Максим Путивцев и Алексей Бобылев. Они дают за смену по две — две с половиной нормы. Разве кто-то подстроил так, что они сломали старые капиталистические нормы труда и работают по новым нормам, нормам Октябрьской революции, нормам Ленина? (Аплодисменты.) Сбываются великие предначертания нашего великого вождя и учителя Владимира Ильича Ленина, который еще в девятнадцатом году подчеркивал, что производительность труда — это в последнем счете самое важное, самое главное для победы нового общественного строя. Капитализм создал производительность труда, невиданную при крепостничестве. Капитализм может быть окончательно побежден и будет окончательно побежден тем, что социализм создаст новую, гораздо более высокую производительность труда… Интересно отметить еще и такой факт, что и товарищ Стаханов и товарищ Бусыгин являются беспартийными. С полным правом мы называем их беспартийными большевиками. Это говорит, товарищи, о том, что стахановское движение становится массовым движением всего рабочего класса нашей страны.

Возьмите котельщиков Шестова и Потапова, кожевенников Стешину и Мирошниченко и десятки и сотни других. Все они трудятся на глазах у своих товарищей, на виду, и труд их отличается только тем, что они лучше могут организовать свое рабочее время, лучше использовать технику, которую дало им государство, работают с душой, внедряют рацпредложения, применяют рабочую смекалку…

Михаил глазами отыскал Максима. Лицо у него раскраснелось, видно, от волнения.

Во время доклада Шатлыгина в президиум поступило несколько записок. В одной из них анонимный автор писал:

«Вот вы назвали Шестова. Какой он стахановец? Дал один раз три нормы, а теперь работает хуже других…»

Шатлыгин, отвечая на вопросы, сказал:

— В записке говорится о товарище Шестове, о том, что он стал работать хуже и не может носить высокое звание стахановца. К сожалению, автор поскромничал и не подписал записку. А жаль! Если есть что сказать по существу — вот трибуна. Выходи! Говори! Конечно, стахановец — это не дворянское звание, которое присваивается навечно. Стахановец — это тот, кто работал и работает по-ударному…

После закрытия слета Путивцевы в тот вечер собрались вместе у матери.

Максима посадили в центре стола, где обычно сидел Михаил.

Анастасия Сидоровна испекла пирог с мясом и сладкий — с курагой. Долежала в погребе и головка свежей капусты, мать приберегала ее для какого-нибудь торжественного случая. Борщ удался на славу — с чапрой, со свежей говядиной. Для навара мать положила в кастрюлю большую мозговую кость и еще кусок голяшки. Голяшка вышла разваристой, мягкой, скользкой, так и таяла во рту.

Мужчины выпили водки. Нина только пригубила. Она ждала второго ребенка. Фекла тоже что-то жеманилась, не пила. Максим еще не знал об этой радости: Фекла понесла. Анастасия Сидоровна боялась кому-либо говорить раньше времени, чтоб не сглазить, но в тот день врач уже окончательно сказал Фекле: «Беременна».

После истории с Евдокией Фекла поняла, что Максим рано или поздно снова взбунтуется. Она решила обратиться к медикам. В Солодовке фельдшер дал ей адрес и фамилию врача-травника, как он сказал. Посоветовал к нему обратиться. Фекла разыскала врача в городе. Но веры в благополучный исход дела у нее не было. «Если бы хиромант!» В хиромантию она верила. Но все, что рекомендовал ей врач, она выполняла добросовестно. И вдруг! Она еще боялась ошибиться. Боялась пойти к врачу и услышать: «Нет». Теперь уже ошибки быть не могло.

После ужина все разошлись по своим комнатам. Когда в доме все стихло, Фекла, лежа рядом с Максимом, толкнула его в бок острым кулачком:

— Чо хочешь? Чи дочку, чи сына?

Максим промолчал.

— Ты шо, зовсим онимив?

— Шо ты все граися зи мною? — недовольно сказал он.

— А я не граюсь… Я пытаю, шо ты хочешь: чи сына, чи дочь?

Фекла гордилась собой. Особым, женским чутьем улавливала она, что отношения ее с мужем теперь изменятся и будут они жить, как люди.

Максим привстал, тревожно ища взглядом глаза жены в темноте: не обманывает ли?

— Феклушка, не може цього буты?

Но он уже понял, что все услышанное им — правда. Будет у него сын, как у Михаила, или дочь, как у Алексея.

* * *

С той ночи отношения у Феклы с Максимом действительно переменились. Не было у Максима дней счастливее, чем те, когда он ждал сына. Только сына, решил он.

Михаил был тоже рад, что у Максима в семье все хорошо и что на заводе стал он заметным человеком. Когда Михаил похвалил его, Максим скромно сказал:

— Та я шо? Есть у нас в цеху и покраще меня…

Алексей славе брата ничуть не завидовал, только удивлялся. В детстве, в деревне, после того как Пантелея взяли на фронт, признанным старшим в семье был Михаил. И хотя Алексей был младше Максима, как-то само собой получалось так, что и в играх, а потом и в работе верховодил Максимом Алексей. А теперь гляди ты… «Проснулся Максимка», — ласково думал Алексей о брате.

Иногда в силу своего характера он беззлобно подковыривал его:

— Ты-то у нас, конечно, передовик, но не по той части!..

— По какой это не той части? — настораживался Максим.

— А вот по той самой. — Игривые нотки появлялись в речи младшего брата. — Ты все-таки на полкорпуса отстаешь от меня…

— Шо ты мелешь, пустобрех! — начиная понимать, куда клонит, уже с некоторым неудовольствием говорил Максим.

— Вот тесть мой по этой части настоящий передовик: тринадцать детей. А это тебе, Максимка, не трубы катать…

Тут уж, смутившись, не выдерживала Нина:

— Не говори, Алексей, глупостей.

— Не буду, Ниночка, не буду, — покорно соглашался он.

Нехотя, но Алексей задел этими словами Феклу.

— Расхвастался! — кривя в презрительной улыбке губы, сказала она. — Аника-воин!.. Хлопчика-то зробыть и не мог! А у нас будэ хлопец!

— А у меня было так задумано: сначала будет дочка, а вторым будет сын, — не сдавался Алексей.

О ребенке, который должен был скоро появиться на свет, он почти не думал. Радовался, ждал… но кто будет, мальчик или девочка, ему было безразлично. Правда, в первый раз ему хотелось сына, и он говорил об этом Нине. Только это его и волновало тогда. Когда Нина лежала в роддоме, Алексей не переживал, как другие мужья. Был уверен, что у Нины все будет в порядке. Не она первая, не она последняя. В деревне вон как раньше рожали: зайдет за стог сена — и родит. Как кошки. А тут больница, врачи, наука… Нет! Все будет в порядке.

То, что родилась дочь, а не сын, его сначала огорчило. Но когда Алексей привез домой жену и Аллочку, как нарекли девочку, и он, развернув одеяльце, прижал к себе маленькое теплое существо со сморщенным личиком, его чуть слеза не прошибла: «Мое! Моя дочь!» И с тех пор только и слышали от него и родные и знакомые: «Моя дочь!..», «Моя Аллочка!..»

Теперь, когда Нина снова была на сносях, он старался не волновать ее по пустякам, не перечить.

От природы Алексей был ласковым. Женщины инстинктивно чувствовали это и тянулись к нему. Он был не прочь и поухаживать за некоторыми. Но теперь Лешку будто подменили. Одна Лариса не желала замечать происшедшей в нем перемены.

Лариса нравилась ему с того далекого дня, когда он застал ее в лаборатории одну в обеденный перерыв. Как-то все случилось само собой, что они стали целоваться. Но он сознавал, что, целуя его, она думает о Михаиле, на которого он был похож. Если бы не так, если бы она любила его… Но теперь об этом нечего было думать. Все решилось. Его жена — Нина! После рождения ребенка она очень похорошела.

За эти пять лет все изменились. Алексей возмужал, стал серьезнее. Переменилась и Лариса. Не внешне, нет! Та же стать и красота рано расцветшей женщины. Но не было в ней той открытости, которую Алексей почувствовал, когда она целовала его тогда в лаборатории: шепча: «Как ты похож на Мишу!..»

В ее зеленых глазах теперь нередко сверкали не только прежние солнечные смешинки, но как бы капельки яда. Ее острого языка побаивались даже женщины. С мужчинами она держала себя так, будто все они… просто ее подданные. Она не желала знать об их тревогах, болях, бедах. Их предназначение было в том, что они должны поклоняться ей, служить… Так она вела себя и с Алексеем.

Лариса работала теперь не в лаборатории, не с Ниной Путивцевой, а в библиотеке, куда устроил ее Ананьин. Но то, что Нина ждет ребенка, Лариса знала и однажды, встретясь с Алексеем, завела об этом разговор:

— Рад?

— Конечно. А чего ты, Лариса, не родишь?

Лариса улыбнулась. И вот тут-то изумрудные капельки яда и мелькнули на солнце в ее глазах.

— А мне не к спеху с пеленками возиться…

— А как поживает твой муж? — спросил Алексей.

— А что ему сделается?

— Доволен он новой работой?

— А это ты у него сам спроси! — И Лариса пошла, даже не сказав «до свиданья».

А Алексей все же не удержался и глянул ей вслед.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Слова Алексея о ребенке задели Ларису. Она сама прежде, еще до замужества, думала об этом. Но теперь эти мысли приходили к ней все реже и реже.

То, что ее жизнь с Ананьиным не сложилась, она поняла давно. Не надо было вообще выходить замуж за него. Ведь знала же, что не любит. Чувствовала! Зачем же она тогда это сделала? Назло Михаилу? Глупо. Вела себя, как обиженная девочка. А ведь она была уже не девочкой. Но очень уж Михаил расстроил ее тогда, во время их последней встречи у тетки.

Сидит как каменный. А она, дура, до сих пор помнит его ласковые руки и губы, и то, как он говорит, и глаза, и все!

Была бы она поумнее тогда, когда у них с Михаилом был роман в Солодовке, — настояла бы на своем наперекор Демиду! Вот уж чего не могла она простить отчиму! Слепец! Несчастный слепец! В Советскую власть не верил. А она с каждым годом становится все крепче и крепче. И люди говорят: жить стало лучше, жить стало веселее…

Ей только не очень весело. Все есть: тряпки, хорошая квартира, полный достаток в доме. А жизни нет. Думала раньше: стерпится — слюбится, как говорила тетка. Тоже старая дура. Сама в молодости любимого на нелюбимого да богатого променяла. А тут революция — и ни богатства, ни любви.

Лариса никогда не видела мужа тетки Зины. Он умер совсем молодым, сразу после революции. Но сохранились его фотографии: в котелке, с тростью, чернявый и, можно сказать, симпатичный.

И как только он мог влюбиться в такое мужеподобное чудовище, как тетка Зинаида? Глаз у него не было, что ли? Вот уж действительно судьба. Что кому на роду написано, то и будет. Значит, и ее судьба такая? Нет, чепуха все это! Революция — разве это судьба? А ведь она перевернула жизнь миллионов людей, по-своему устроила их судьбу. И ее, и Михаила, и Ананьина.

Кем была бы она, если бы не революция: барышня из полуинтеллигентной, полукрестьянской зажиточной семьи. С хорошим приданым. Могла бы выйти замуж за офицера, может, и за дворянина. А Михаил? Из нужды им было не выбраться. Разве что случай какой счастливый подвернулся бы. Кто-то приблизил бы его к себе, оценил его ум, ведь он умный. А теперь Михаила на автомобиле возят. Тысячи людей собираются в клубах, слушают его, как оракула… Лариса сама несколько раз тайком приходила на собрания. Не хотела, чтобы Михаил увидел ее и решил, что она приходит из-за него. Ведь он знал, что собрания эти сами по себе никогда ее не интересовали.

Поэтому Лариса садилась где-нибудь подальше, подвязывалась косынкой, опущенной на глаза. И любовалась им… Да, любовалась! Никогда она ему этого не скажет, и никогда он об этом не узнает.

А Ананьин? При царе был бы исправным чиновником, при Керенском, закрепись его власть, — преуспевающим поверенным в делах или популярным адвокатом, ведь он краснобай. Все, что хочешь, докажет, из черного белое сделает и из белого черное. Не любовью он взял ее, а речами своими медовыми, что сами в душу лились. Приятно было, что вот такой видный и умный человек полюбил ее. А тут еще тетка: стерпится — слюбится. А сама только об одном думала: как бы избавиться от племянницы, выставить.

Пока Демид привозил и деньги и продукты, так нужна была, а когда отец спалил все и ушел невесть куда — сразу переменилась.

Мысли о Демиде, которого она про себя назвала отцом, отвлекли ее от главного, от своей жизни. Но разве он не был частью ее жизни, разве он не был ей отцом? Ведь отец — это не только тот, кто народил тебя, но кто кормит, обувает, одевает, лелеет… «Какая нескладная у нас семья, какая несчастливая. Маманя была несчастлива, я вот тоже… А отец?» Снова про себя произнесла она это слово, и хоть и не с той теплотой, что прежде, когда еще не знала правды о своей семье, но все же с какой-то щемящей тоской. Где он сейчас блукает? И жив ли? Тоже характер! Что бы он сказал, узнав, что она вышла за Ананьина? Наверное, сказал бы: иди, он из благородных! А что такое благородство? От рождения оно, от воспитания? Михаил — благородный, неожиданно решила она. Хоть и из простых, а благородный. А Ананьин?

Даже в мыслях Лариса не называла мужа иначе, как по фамилии. В разговоре старалась избегать называть его по имени. Иногда называла по имени-отчеству, как бы подчеркивая этим разницу в годах, которая существовала между ними. На людях она тоже называла его Ананьин:

— Ананьин, брось придираться к словам!

— Ананьин, тебе подать помидорину?

— Ананьин, не пора ли нам домой?

Ананьин обижался:

— У меня что, имени нет?

— Я просто привыкла так называть тебя. Да и все, кто приходит к нам, так называют тебя: «Товарищ Ананьин! Товарищ Ананьин!» Лариса голосом, интонацией попыталась выразить подобострастие, с которым действительно порой обращались к Ананьину его подчиненные.

— Но ведь ты мне жена, а не подчиненная.

— А какая разница? Жена да убоится мужа своего…

— Знаешь, временами я даже не знаю, что тебе сказать. — Ананьин начинал сердиться.

— Ну вот ты уже и злишься. Пойду-ка лучше спать.

Лариса зевала и шла в свою комнату.

Год назад она завела порядок: «своя комната», где стояла ее кровать, туалетный столик и платяной шкаф.

— Приходишь ты поздно, будишь меня… — заявила она.

— Но, Лара?.. — взмолился Ананьин.

— И не возражай. А захочешь прийти в гости к женушке — приходи, разбудишь. Я не обижусь.

Ананьин встретился с ее взглядом и прочитал в ее глазах решимость.

Надо было ударить кулаком по столу, дать ей по щеке… А если она уйдет?.. Без нее он не мог.

Все считали его человеком сильной воли. Что же с ним сделала она, эта женщина?

Как-то он сказал ей:

— У тебя такие зеленые глаза, как… как… болото! Нет, трясина! Сверху изумительно прозрачная, чистая вода… А шагнешь — и нет уже возврата. Засосет. Погибнешь…

— Жалеешь? — спросила Лариса. И наставительно добавила: — Надо было дома сидеть и в лес не ходить.

— Теперь уже поздно…

Когда Ананьин злился на нее, шептал про себя: «Болото! Трясина!..»

И до Ларисы у Ананьина были увлечения. Была у него юношеская любовь — гимназистка Ася, когда он после третьего курса университета приехал на каникулы домой в Царицын.

На фронте он жил несколько месяцев, как с женой, с медсестрой Ириной. И потом еще были женщины. Расставался он с ними легко, чаще всего по воле обстоятельств. Не попалось ему ни одной такой, которую бы он хотел удержать около себя надолго, назвать своей женой.

Поначалу и с Ларисой все было как и с другими. Как-то он проводил ее домой. Стал захаживать. Приносил конфеты, цветы, книги. Хотел очаровать. И говорил, говорил и говорил… Ананьин знал, что, когда он в ударе, его слушают, он нравится… Но на Ларису почему-то это мало действовало. Она односложно отвечала на вопросы, и втянуть ее в какой-то жаркий разговор, спор, чтобы в словесном поединке победить, ему ни разу не удавалось.

«Да она просто тупица!» — как-то в раздражении сказал он себе. Но она не была тупицей, и Ананьин это хорошо понимал. То, что она неохотно читала книги, еще ничего не значило. У нее был живой, наблюдательный ум, но очень ленивый. «Да, да, именно ленивый», — в другой раз подумал он. Надо сбросить эту леность, освободить живое от скорлупы. Но как? И он старался.

Однако чем больше он старался, тем меньше это удавалось. Тогда Ананьин решил: «Я должен освободиться от этой унизительной зависимости, от власти над моим духом и телом. Если она будет принадлежать мне — я освобожусь…» И вот однажды поздним теплым вечером Ананьин вышел от Ларисы с чувством ни с чем не сравнимого удовлетворения и легкости в теле и сердце. «Теперь не я, а она будет искать встреч со мной…»

Но прошел день, два, три, а Лариса не только не искала с ним встреч, но даже ни разу не позвонила. На четвертый день он сам пришел к ней.

Лариса была в светло-сером платье, наглухо застегнутом до самой шеи, в темных чулках, с накрашенными губами. Чувство ревности остро кольнуло его: «Ждет кого-то!»

— Ты почему ж это не заходишь, не звонишь? — как можно равнодушнее спросил он.

— А зачем? — Лариса взяла конфету из коробки, которую прихватил с собой Ананьин.

— Как — зачем? — удивился он.

— Да, зачем? — все так же равнодушно повторила свой вопрос Лариса и осторожно, чтобы не испортить рисунок на губах, откусила кусочек шоколаду.

— Но после того, что произошло, я думал…

— А что, собственно, произошло? — перебила его Лариса.

Ананьин совсем смешался.

— Ты ждала кого-нибудь? — не выдержав, спросил он после затянувшейся паузы.

— Нет.

— А меня?

— Я знала, что ты придешь.

— Знала?.. Откуда?

— Ты же сказал, что любишь меня, — значит, придешь.

«Врет. Ждет кого-то!» — с неприязнью подумал он. Но никто не пришел, а Ананьин остался у Ларисы до утра. Это не принесло ему успокоения. Напротив. Теперь чувство ревности постоянно терзало его.

«Если она с такой легкостью сошлась со мной, то может так же и с другим…»

— Что это на тебя так мужчины глаза пялят? — как-то в сердцах спросил он ее.

— Пусть пялят, жалко, что ли? — беззаботно ответила Лариса.

Он не мог приходить к ней каждый вечер. И, сидя допоздна в своем кабинете на заводе или в президиуме на различных заседаниях и собраниях, думал не о деле, не о работе, а о ней. Где она сейчас и с кем?

«Так дальше продолжаться не может! Я женюсь на ней, женюсь!» Но он ничего не знал о своей будущей жене или почти ничего. Женитьба для Ананьина была шагом непростым.

— Расскажи мне о себе, о своих родных, близких, — попросил он.

— А зачем?

— Я прошу тебя стать моей женой, и мне интересно знать о тебе все.

— Что — все?

— Ну, где ты родилась. Кто твой отец, кто мать?

И Лариса рассказала.

«Боже мой!» — подумал Ананьин с ужасом, когда услышал о Демиде.

Отец Ананьина был сапожником. Держал до революции в Царицыне мастерскую, имел двух работников. Когда Ананьин вступил в партию, то написал в анкете, в графе «Отец»: «Ремесленник (сапожник)». В графе «Мать» — «Домохозяйка». То, что отец имел двух работников, он скрыл. И долгие годы потом его терзала тревога: вдруг узнают? Отец давно умер. Поселок, где они жили до революции, снесли — на этом месте построили новый завод. Мать переехала к сестре в Астрахань. Все концы в воду. И вдруг — Демид!..

— Он что, кулак? — не выдержал Ананьин.

Лариса зло глянула на него.

— Ты не обижайся, пойми: я член партии, а это вопрос принципиальный…

— Ну и спи со своими принципами, — зло оборвала его Лариса.

— Еще раз прошу тебя: пойми меня. Я люблю тебя и все равно женюсь на тебе, но только хочу полной ясности…

Лариса нехорошо улыбнулась:

— Осчастливил…

— Зачем ты так? — огорчился Ананьин.

— Никаким кулаком он не был. А если хочешь знать все до конца — не отец он мне вовсе, — вдруг заявила Лариса.

— Как — не отец?

И она рассказала ему о своем настоящем отце, о Григории, ссыльном.

— Так твой настоящий отец — революционер? — радостно воскликнул Ананьин и добавил с легкой укоризной и нежностью: — Ну что же ты, Лара, сразу не сказала…

После свадьбы их отношения мало изменились. Ни ответной любви, ни хотя бы благодарности за то, что в доме был полный достаток, она не проявляла. Придет он домой в полночь, за полночь — даже не спросит, где был.

Ананьин часто домой приходил поздно. Занимая должность секретаря парткома, фактически все решал на заводе он. Волевач — директор из старых спецов — беспрекословно подчинялся ему.

Год назад Волевач ушел на пенсию, и директором назначили выпускника Промакадемии, члена партии Семена Викторовича Колесникова. Наступили трудные времена для Ананьина. Колесников оказался человеком с характером. И на заводе уже не говорили, как прежде, по всякому поводу: Ананьин сказал, Ананьин распорядился…

По вопросам производства и начальники цехов и начальники участков прежде всего шли к директору. Ананьину было трудно примириться с этим, но и конфликтовать с Колесниковым он не хотел. Поэтому написал заявление в горком с просьбой дать работу, учитывая его юридическое образование. Просьбу удовлетворили. Решением бюро горкома его назначили заместителем начальника горотдела НКВД.

На новом месте дел тоже было предостаточно. Он редко ходил в форме. Но его и без этого узнавали. Здоровались с почтением.

Ананьин всегда отличался властолюбием. Теперь же его власть над людьми, как ему казалось, была безграничной. Он нередко читал это в глазах людей, которые сидели в его служебном кабинете, напротив, по ту сторону стола. Были среди них и женщины, которые привлекались по делу мужей-вредителей, растратчиков, бывших белогвардейцев. И в их глазах была покорность, готовность на все… И только один человек по-прежнему был ему не подвластен — Лариса.

Сергей Аристархович раздевался, тихонько открывал дверь в комнату жены, на цыпочках подкрадывался к постели и подолгу смотрел на нее, спящую. И такое злобное чувство иногда его охватывало, что ему хотелось хотя бы раз увидеть ее сидящей там, в кабинете, напротив, по ту сторону стола, и прочитать в ее глазах страх…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В 1936 году официального представителя ТАСС в Берлине не было, но его обязанности исполнял пресс-атташе Юрий Васильевич Топольков. Он жил теперь на Клюкштрассе, почти в самом центре. Квартира, которую он снимал в большом старинном доме, была для него и служебным помещением, и собственно квартирой.

Когда Топольков въехал в эту квартиру, там не оказалось никакой мебели, кроме стола, и Юрий Васильевич несколько дней спал на нем, подложив под голову пачку газет. Теперь две просторные, с высокими окнами комнаты, где он работал, были обставлены громоздкой казенной мебелью. В другой комнате тоже были письменный стол и шкаф, два кресла, только похуже, и несколько стульев. В этой комнате размещался помощник Тополькова — технический секретарь Виталий Костиков.

Виталий Костиков родом был с Поволжья, жил долгое время среди немцев-колонистов и окончил факультет иностранных языков Московского университета. Это и решило его судьбу.

Топольков из десятка претендентов на место выбрал Костикова. Костиков, в отличие от Тополькова, был высокого роста, блондин, светлоглазый, с белесыми бровями — вполне сходил за немца. Безупречно знал немецкий язык.

Костиков был исключительно трудолюбив, но по натуре своей замкнут. Имел жену, двухлетнюю дочку. Правда, дочка жила в Союзе с бабушкой, а он с Таней, молодой женой, — в Берлине. Потом Топольков узнал, что дочка — не его, но сам Костиков об этом никогда не говорил, а Топольков его не расспрашивал. Вообще в свою личную жизнь Костиков никого не допускал, и только один раз за полгода совместной работы он пригласил Тополькова домой, и то после того, как тот буквального напросился в гости.

— Должен же ты познакомить меня со своей женой, все-таки как-никак работаем вместе, — сказал ему Топольков.

— А разве это входит в мои служебные обязанности?

«Ревнивец он, что ли?» — подумал тогда Топольков.

Похоже, что это было так. Во всяком случае, он не оставлял Юрия Васильевича со своей Таней наедине ни на минутку. А когда завели патефон и Топольков пригласил Таню на танго, Костиков совсем уже бестактно, как в ресторане, заявил, что Таня не танцует. Таня покраснела и, как показалось Тополькову, с досады поморщилась.

«Дрожит над своей Таней! Что я, съем ее?.. Кстати, ничего в ней особенного», — подумал Топольков.

Таня была маленького роста, совсем маленькая. Правда, глаза большие и губы красивые, верхняя — бантиком, что придавало ее лицу выражение капризного ребенка.

По тому, как она ходит, как садится, по взглядам, когда муж не смотрел на нее, можно было догадаться, что она кокетлива, но сдерживает себя в присутствии Виталия. Так и скоротали они вечер не очень весело. Больше Топольков не бывал в маленькой двухкомнатной квартире у Костикова на Фридрихштрассе.

Что касается работы, то тут Топольков был весьма доволен своим помощником.

* * *

Юрий Васильевич просыпался по будильнику в шесть часов утра. Тридцать минут у него уходило на туалет и утреннюю зарядку. Начиная гимнастические упражнения, он частенько вспоминал Пантелея Афанасьевича Путивцева, ведь это он приучил его к зарядке.

Без пятнадцати семь старик газетчик просовывал в прорезь двери кипу свежих газет. В семь часов хозяйская дочка Эрика приносила ему завтрак: кофе, две маленькие булочки, теплое, только сваренное яичко в специальной подставке для него, кусочек масла и мармеладу. (Точнее, это было повидло, но здесь называли его мармеладом.)

Иногда Юрий Васильевич позволял себе поболтать с Эрикой. У Эрики было большое, но привлекательное лицо, и вся она была, можно сказать, крупная.

Одежда сидела на ней ладно, хотя она одевалась скромно. Щупленькому Юрию Васильевичу почему-то нравились крупные женщины.

Тополькову было известно, что отец Эрики погиб в первую мировую войну под Верденом. Когда-то они жили зажиточно. Отец до войны был маклером, и дела его шли успешно. Но обо всем этом Эрика знала по рассказам матери, потому что, когда отец погиб, ей было всего пять лет. Потом были трудные годы, инфляция, почти голод. Они жили тем, что сдавали комнаты, но в те годы спроса на квартиры почти не было.

А потом пришел Гитлер…

Тополькову было интересно узнать, как относится Эрика к Гитлеру, но она неохотно говорила о политике, сказала только, что теперь у нее твердый заработок на заводе «Борзиг» (завод этот делал зенитные орудия).

С тех пор как Эрика стала работать, завтрак Тополькову приносила сама хозяйка — фрау Эмма, сухопарая неприятная женщина с усиками и с голосом как у попугая. Фрау Эмма страдала мигренью, так, по крайней мере, она говорила. Как-то Эрика сказала: если господин Топольков не возражает, она будет приносить ему завтрак без пятнадцати семь. Все равно господин Топольков в это время всегда уже бодрствует. Тогда она будет успевать до работы, и маме с больной головой незачем будет просыпаться так рано.

Топольков с радостью согласился. Он терпеть не мог фрау Эмму.

Просыпалась фрау Эмма, вернее, поднималась с постели часов около десяти. Топольков всегда слышал, когда она выходит в коридор из спальной. Пополощется в ванной и начинает напевать своим попугайским голосом мелодии из оперетт. Примерно через час, вся раскрашенная и обсыпанная пудрой, она появлялась на людях как раз в то время, когда Топольков собирался идти в посольство, и говорила ему жеманно в нос:

— Добрый день, господин Топольков! Вы не знаете, какая сегодня погода?

И так каждый день одно и то же.

— Я не знаю, какая сегодня погода!..

Надо быть вежливым, убеждал себя Топольков, и отвечать, как ответил бы немец в этом случае: «Прошу прощения, но я, к сожалению, не знаю, какая сегодня погода». Но он никак не мог себя пересилить.

Сейчас фрау Эмма пойдет в кафе, где проторчит часа два, посудачит с подружкой, с такой же, как и сама, паразиткой, как про себя называл ее Юра. Потом придет, будет валяться на старом, облезлом диване и читать бульварный роман. А к вечеру, перед приходом дочки с работы, повяжет голову полотенцем и изобразит умирающего лебедя. Нет, он не мог себя пересилить и каждый раз на этот осточертевший ему вопрос о погоде отвечал холодно: «Я не знаю, какая сегодня погода!..» Как-то случайно он услышал обрывок разговора.

— Этот русский такой невоспитанный, — сказала фрау Эмма.

Эрика ей что-то возразила, а мамаша как гаркнет, словно унтер-офицер:

— Молчать!..

Иногда Топольков даже думал: не съехать ли с этой квартиры? Однако вряд ли он тогда сможет видеться с Эрикой.

Просмотрев утром свежие газеты, Топольков шел в посольство на доклад к первому советнику, а нередко и к самому послу.

В одиннадцать часов была связь с Москвой. Телефонные разговоры, конечно, прослушивались, поэтому приходилось давать информацию по возможности без комментариев и сохранять нейтральный тон. Но раз в неделю с дипломатической почтой, с дипкурьером, Топольков посылал пространные отчеты в соответствующий отдел Наркомата иностранных дел. Тут уже не только можно, но и нужно было давать точную, без прикрас, политическую оценку тем или иным событиям, комментарии к сообщениям германской печати, к тому, что приходилось слышать на пресс-конференциях.

Имперское министерство иностранных дел такие конференции обычно проводило в своем здании на Вильгельмштрассе в тринадцать часов. На них присутствовали работники посольств и корреспонденты газет, аккредитованных в Германии.

В министерстве пропаганды пресс-конференции собирались в восемнадцать часов, иногда в двенадцать. На них время от времени бывал сам Геббельс. Тогда зал для конференции был заполнен до отказа, так как обычно Геббельс делал какое-нибудь важное заявление, которое немедленно передавалось иностранным газетам, а работниками посольств — в свои министерства иностранных дел.

На этих конференциях Топольков встречался со своими коллегами — журналистами из разных стран. За кружкой пива во время перерыва с ними можно было потолковать о новостях, о настроениях, которые царили в той или иной стране в связи с событиями, происходящими в Европе. Конечно, всегда приходилось делать поправку в зависимости от направления газеты и характера самого корреспондента. Были среди них настроенные пронацистски, но большинство выражало свою озабоченность растущей военной мощью Германии — Гитлер этого не скрывал.

Всем было ясно, что вермахт и многочисленные штурмовые отряды, а также отряды СС не были предназначены для маневров и пресечения уличных беспорядков.

Мало кто из журналистов читал книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф», но ее основные идеи достаточно широко популяризировались нацистскими газетами.

Почти каждое крупное нацистское ведомство или организация имели свою газету. «Фелькишер беобахтер» редактировал нацистский идеолог Альфред Розенберг. Министерство пропаганды выпускало правительственную газету «Дас рейх». Герман Геринг имел свою газету «Националь-цайтунг». Газета эсэсовцев называлась «Дас шварце кор». Министерство иностранных дел, возглавляемое Риббентропом, шефствовало над газетой «Дойче альгемайне цайтунг». Руководитель «Трудового фронта» Лей командовал газетой «Дер ангриф». Газетой штурмовиков была «Дер штурман».

Несмотря на такое, казалось бы, обилие газет, они мало чем отличались одна от другой. Политическая информация, которая печаталась в них, была абсолютно одинаковой, потому что диктовалась министерством пропаганды. Каждый день в десять-одиннадцать часов Дитрих, заместитель Геббельса, ведающий делами прессы, для этой цели собирал у себя редакторов газет.

События, которые следовали одно за другим, убедительно подтверждали, что за выступлениями Гитлера и его министров стоит реальность — страшная реальность надвигающейся мировой войны. Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область, началась гражданская война в Испании. Гитлер и Муссолини стали открыто оказывать военную помощь мятежнику фашисту генералу Франко.

В отличие от многих своих западных коллег Юрий Васильевич Топольков усердно штудировал труды нацистских теоретиков, наизусть помнил многие места из «Майн кампф» Адольфа Гитлера и книги Альфреда Розенберга «Миф XX века». Врага нужно было знать.

Это помогало ему в спорах со своими западными коллегами — представителями газет и телеграфных агентств Англии, Соединенных Штатов Америки и Франции. По своим взглядам ему были наиболее близки корреспондент английского телеграфного агентства Рейтер Чарльз Стронг и корреспондент крупнейшей французской газеты «Фигаро» Эммануэль Мерсье. Гитлер им не нравился, но даже они все еще не принимали его всерьез.

Как-то втроем они сидели в баре и разговор зашел о работе нацистского ученого профессора Герберта Гюнтера. Отрывки из его книги «Нордическая раса» публиковались в «Фелькишер беобахтер».

Гюнтер в своем труде говорил о превосходстве арийской расы над другими народами и давал внешнее описание арийца:

«Блондин, высокорослый, с удлиненным черепом, узкое лицо с энергичным подбородком, тонкий нос с высокой переносицей, мягкие светлые волосы, глубоко посаженные голубые глаза, розово-белый цвет кожи».

Когда Топольков рассказал об этой работе своим коллегам, Эммануэль с присущим ему юмором заметил:

— «Комише опер»! Посмотрите на вождей третьего рейха! Блондин, как Гитлер, высокорослый, как Геббельс, узкое лицо с удлиненным черепом, как у Геринга…

— Я знаю одного настоящего арийца, — добавил Стронг, — Бальдура фон Шираха. Это действительно голубоглазый красавец.

Сам Стронг тоже был высокого роста, строен и голубоглаз.

— Я был недавно в кино, Чарльз, — сказал Топольков. — И перед фильмом в «Вохеншау» показывали новую немецкую военную технику. Ты посмотрел бы, как реагировала публика. Многие стали петь. И знаешь что?

Стронг пожал плечами: мало ли, мол, что они там поют?

— Кстати, фильм «Золотой город», — продолжал Топольков, — откровенно антиславянский. В нем рассказывается о судьбе немецкой девушки, которую обманул чех. Несчастная в конце фильма кончает самоубийством, бросается в озеро. В зале тоже при этом был шум и выкрики: «Убей славянина! Убей славянина!»

Стронг снова ответил невозмутимо:

— Гитлер не посмеет начать войну. Против него все великие державы. Или, может, Россия «за»?

От Стронга нередко можно было услышать подобные шпильки. Человеком, в принципе, он был честным, но мешанины в его голове было предостаточно. Как-то он сказал Тополькову:

— У Гитлера ведь тоже социализм!..

Как-то в клубе прессы на Лейпцигштрассе, по приглашению Шнейдера — редактора берлинского издания эссенской газеты «Националь-цайтунг», — собрались корреспонденты. На традиционный вечер кроме представителей прессы Шнейдер пригласил и одного из руководителей штурмовых отрядов группенфюрера Лютце.

Вольная, задушевная беседа велась у жаркого пылающего камина, и потому так приятно было холодное королевское дортмундское пиво, которым хозяева неустанно наполняли кружки собравшихся.

На этом четверге были Стронг и Мерсье. Потом они рассказывали Тополькову, что там было.

— Лютце держал себя в очень располагающей манере, — говорил Мерсье. — И некоторым нашим понравился не только он сам, но и его откровения.

Обычно выдержанный и молчаливый Стронг на этот раз вмешался в разговор:

— Вот теперь я понял, что ваш социализм и социализм Гитлера несовместимы. Лютце рассказывал о борьбе своей партии в двадцатые годы. «Нашими противниками, — говорил он, — были социал-демократы и коммунисты. Но социал-демократы особых хлопот не доставляли. У них не было даже единства в своих собственных рядах. И не было той непреклонности и железной воли, которой отличались коммунисты. Мы видели, что коммунисты в среде рабочего класса пользуются большим авторитетом, и поэтому приходилось идти на всяческие уловки, чтобы отражать их яростные атаки на нашу партию. Однажды мы узнали, что коммунисты собираются сорвать собрание: во время речи одного из наших лидеров запеть «Интернационал». Какой выход? Ведь не заткнешь же им всем глотки? Тогда мы написали свои слова на гимн коммунистов и роздали функционерам. Как только коммунисты запели гимн, наши тоже запели и старались, конечно, вовсю. Сначала коммунисты смешались, а потом и вовсе смолкли, а национал-социалисты закончили гимн своими словами». Послушав Лютце, я понял, что наци не так просты, как казалось мне раньше, — закончил Стронг.

— Прием, о котором ты рассказал, не нов, — заметил Топольков.

Юрий Васильевич однажды сам слышал подобное. Зная о том, что многие советские песни популярны среди немецких рабочих, нацистские стихоплеты сочиняли к ним свои слова.

Однажды, сидя у себя в кабинете на Клюкштрассе, Топольков услышал знакомую мелодию песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Юрий Васильевич распахнул окно и был поражен: по улице шагал отряд «гитлерюгенд». Он вслушался и понял, что были сохранены лишь первые слова, остальные присочинены и славили фюрера и будущие подвиги, которые им, молодым гитлеровцам, скоро предстоит свершить.

И Стронг и Мерсье приехали в Германию только в тридцать пятом году, и многое им было, конечно, еще не понятно. Поэтому Юрий Васильевич старался их просвещать. Ему было небезразлично, какую информацию они будут посылать в свои страны.

— А как в Англии реагировали на приход Гитлера к власти? — поинтересовался однажды Топольков.

— Мы не любим Гитлера.

— А что ты сам делал в это время?

— Я?.. — Стронг помедлил. — Я играл в крокет.

«Ничего не скажешь, чисто английский юмор», — подумал Юрий Васильевич.

Мерсье был более воинственно настроен по отношению к немецкому нацизму. В нем текла еврейская кровь, и разгул антисемитизма вызвал в нем ярость.

— Ленин сказал, что ни одна нация, преследующая другую, не может быть свободной…

— О, Юра, не надо политики, — взмолился Мерсье.

— Но разве все, о чем мы говорим, не политика? — возразил Топольков. — Ты, кстати, не заметил, что Гитлер делит евреев на плохих и хороших? Хейнкель, который делает ему самолеты, — хороший еврей. Недавно я прочитал в газете сообщение специальной комиссии по расовому вопросу. Заключение этой комиссии гласит: «Слухи, распространяемые плутократами, что Хейнкель еврей, являются клеветой. Расовая комиссия установила, что Хейнкель стопроцентный немец». А великий ученый Эйнштейн для Гитлера — плохой еврей, потому что он не приемлет фашизм.

— Разве Хейнкель еврей? — удивился Стронг.

— Я Хейнкеля видел много раз вот так, как тебя… — сказал Топольков Стронгу.

* * *

Вскоре Чарльза Стронга отозвали в Англию и послали корреспондентом агентства Рейтер на Ближний Восток.

— Это похоже на ссылку, — сказал Топольков при встрече Мерсье.

— Ты прав. Материалы Стронга против нацизма не понравились Чемберлену. Он, видите ли, не хочет дразнить гусей, не хочет раздражать Гитлера. Миротворец! Да и наш Даладье не лучше, — заключил Мерсье.

Вскоре и Мерсье пришел к Тополькову попрощаться.

— Еду в Америку, — сообщил. — Ты же можешь сказать, что это похоже на ссылку.

— Клетка бывает и золотой, — ответил Юрий Васильевич. — И, признаюсь, мне очень жаль, что ты уезжаешь. Кажется, что общий язык с твоим преемником мы вряд ли найдем.

Так оно и получилось: и француз Жорж Готье, прибывший вместо Эммануэля в Берлин, и Гарри Томсон, новый корреспондент агентства Рейтер, были настроены больше антисоветски, чем антинацистски.

* * *

Стояли жаркие июльские дни тридцать шестого года. Как-то Топольков поехал на выходной в Варнемюнде на побережье. Железная дорога от Ростока до Варнемюнде проходила как раз мимо «Мариене», который Топольков хорошо знал по тем временам, когда они с Пантелеем Афанасьевичем Путивцевым работали там несколько месяцев.

Теперь «Мариене» было не узнать. Его новые крупные цехи раскинулись вдоль залива Варнов на несколько километров. Перед сборочным цехом большая площадь была выложена бетонными плитами, и на ней стояли, двигались при помощи тягачей новенькие двухмоторные бомбардировщики «Хейнкель-111». Тут же опробовали моторы. Стоял невообразимый гул от тысячесильных двигателей. Недостроенное когда-то поле аэродрома тоже было сплошь уложено бетонными плитами. К нему вела широкая бетонная полоса, по которой тягачи тащили новенькие бомбардировщики.

«Да, — подумал Топольков. — Дело идет к войне. Теперь не придется бедному Эрнсту искать покупателей на свой товар».

Настроение испортилось. Без всякого удовольствия Топольков выкупался. Полежал немного на песке и отправился в обратный путь. Солнце было теплым и ласковым, но ничто не радовало.

Несколько дней он ходил под гнетущим впечатлением увиденного на «Мариене».

Как-то в его комнату постучалась Эрика. Ей хотелось показать Юрию Васильевичу обновку — демисезонное пальто. Оно было к лицу девушке. Вместо того чтобы сказать ей какой-нибудь комплимент, Топольков заметил:

— Вы хорошо зарабатываете на пушках…

Эрика была удивлена: Топольков всегда был так приветлив с ней!

— Да, я хорошо зарабатываю, — с некоторой даже злостью ответила она. — А вам это не нравится?

— Мне нравится, Эрика, что вы хорошо зарабатываете, и это пальто вам идет, но… мне бы очень хотелось, Эрика, чтобы утром вы говорили мне по-прежнему «Гутен морген», а не «Хайль Гитлер».

Эрика повернулась и ушла.

«Я все-таки не воспитан. А дипломат должен быть воспитанным, черт возьми!..»

В понедельник вечером Юрий Васильевич сидел у себя в гостиной на Клюкштрассе.

Эта улица всегда отличалась тишиной: общественный транспорт здесь не ходил и людей было мало. И вдруг Топольков услышал лязг гусениц. По мостовой шли танки. Удушливый запах гари влетел в раскрытое окно.

После танков пошла пехота. Это были не эсэсовцы, это был вермахт, и пели они не «Хорста Весселя», а шуточную солдатскую песню:

Но топот их подкованных сапог, бряцание оружием, отблеск света на вороненой стали были совсем не шуточными.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Береговая линия в этом месте была изломана, вдавалась в сушу, образуя небольшой залив. Если стать лицом к морю, справа возвышался глинистый косогор, засыпанный до прибрежной кромки шлаком. По верху косогора проходила железнодорожная ветка, куда маневровый паровоз-«кукушка» подавал вагоны с отходами металлургического производства. С левой стороны залив от моря отгораживал размытый волнами песчано-ракушечный мыс.

Почему это место называлось Калужинском — никто толком сказать не мог. Одни говорили, что это название древнее, тюркское, но искаженное, обрусевшее; другие считали, что Калужинск произошел от слова «лук» — береговая линия здесь действительно по форме напоминала натянутый лук; третьи доказывали: не от слова «лук», а от слова «луг». Место это было пойменным, луговым, и сторонники этого названия имели свои доводы.

Большая часть Калужинска осенью во время затяжных обильных дождей заливалась. Жаркими летними днями вода высыхала, но густая, сочная трава стояла до глубокой осени, до холодов, и, только прихваченная первыми морозцами, жухла, блекла, листики ее сворачивались, будто обожженные огнем.

В северной части луговины, вдоль дороги, идущей на Ростов, земля холмилась, была посуше, пригодна для огородов. Рослая, налитая подпочвенной влагой, кукуруза стояла на пригорке плотной стеной. Над подсолнухами с крепкими бодыльями, увенчанными темно-серыми шапками с желтыми ободками, всегда кружили воробьи, осенью вились перелетные птицы — дубоносы, щеглы, чижики.

Были в Калужинске и места топкие, болотистые, где перестоявший, хрупкий камыш соседствовал с камышом молодым, зеленым, гибким. В этих местах водились ужи, гадюки и лягушки. Теплыми летними вечерами лягушачьи концерты хорошо были слышны на даче металлургического завода.

Калужинск был любимым местом для ребят в поселках около завода — Касперовке, Скарамантовке, Стахановском городке.

Митька Дудка и его двоюродные братья Коля Бандуристов и Вовка Путивцев во время летних каникул почти каждый день ходили в Калужинск. Брали по краюхе житного хлеба, жерделы, шелковицу и приходили на целый день: гоняли тряпичный мяч по зеленому полю, валялись, черные от солнца, на желтом рассыпчатом песке, играли в латки, ныряя и догоняя друг дружку в воде.

Вода была ласковая, теплая, пресная. Такая пресная и чистая, что, когда хотелось пить, брали бутылку, ныряли поглубже, где вода прохладнее, вытаскивали и пили.

Ветры, случавшиеся летом, тоже были незлыми, бодрящими. Они только перегоняли воду с места на место, то к гирлам Дона, наполняя многочисленные протоки, рукава и ерики, поднимая уровень воды до пышных камышиных султанов, то в обратную сторону — в море. Тогда обнажались длинные песчаные косы, по утрамбованному грунту шлепали сотни ребячьих ног — шли собирать урожай раков, не успевших уйти с водой, а в ямах находили разную рыбу.

Осенью в выходные дни Митька, Коля и Вовка в Калужинске ловили перелетных птиц: сплели сетку с мелкой ячеей, привязали к краям обструганные палки, от палок наискосок к вбитому в землю колышку шла короткая веревка, конец другой, длинной, был в руках у ловца, спрятавшегося в густой траве. Под сетку для приманки ставили клетку с щеглом, дубоносом или чижиком, втыкали тут же на коротких ножках подсолнухи и ждали…

В удачные дни ловили по пять-семь, а то и десять птиц. Самых веселых, голосистых оставляли у себя и держали до весны, а весной выпускали. Других же продавали по двадцать — тридцать копеек за штуку, а на эти деньги покупали мороженое в вафлях и ходили вместе в кино по нескольку раз на любимые фильмы: «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Федька».

Но у каждого были и свои увлечения. Коля после окончания школы, через год, собирался поступать в артиллерийское училище и налегал на математику. Была у него и рыбацкая жилка от отца. На рыбалку часто напрашивался и Вовка. Старая лодчонка «Ада» уже отжила свой век. Захар Иванович Бандуристов купил новую лодку, с мощным мотором, быстроходную. Можно было ходить на ней и под парусом.

Ориентируясь по трубам металлургического завода (Коля учил Вовку определять угол и расстояние до труб), выходили к местам, где на дне лежали каменные россыпи. Еще когда в начале века иностранные суда стояли здесь на рейде, то балласт — камни — сбрасывали в море. Так и образовались эти каменные россыпи, возле них и водились крупные черные бычки.

Иногда с Колей и Вовкой ходил в море и Митька.

Как-то он предложил:

— Айда в Бессергеновку… Там виноград есть. Сладкий, как сахар.

— А ты откуда знаешь? — спросил Коля.

— Значит, знаю, — многозначительно ответил Митька.

В Приазовье в довоенные годы виноград был редкостью. Только расторопный бессергеновский председатель колхоза разбил у моря небольшой виноградник.

Шли к Бессергеновке по всем правилам военной науки: сначала на моторе, а потом под парусом, чтоб неслышно подойти к берегу.

«Ада» легко скользила по воде. Парус давал тень. Такая тишина, такое умиротворение было разлито вокруг, что казалось, во всем мире ничего больше не существует, кроме блеклого ласкового солнца, теплой зеленоватой воды за кормой да глинистых горбатых берегов на горизонте, плавающих в зыбком, дрожащем мареве.

До берега оставалось метров пятьдесят, когда «Ада» чиркнула днищем о песок.

Вовка, конечно, запросился, чтобы взяли его с собой, но Митька приказал ему стеречь лодку.

Коля и Митька, закатав повыше штаны, вброд достигли берега. По косогору, цепляясь за траву, поднялись наверх, к колодцу, который находился чуть левее виноградника. Огляделись… Поползли…

Обливаясь потом в безветрии — ветерок веял повыше, а здесь, у раскаленной солнцем земли, ни дуновения, — добрались наконец до виноградника. Сняли майки. Завязали с одного конца. Получилось что-то вроде небольших мешков. Набили их кистями зеленоватого винограда — и скорее в обратный путь, к колодцу. А оттуда уже, скользя на пятках, а иногда и на ягодицах, скатились на берег — и бегом к лодке. Запустили мотор — и ходу.

Когда отошли от берега, видно услышав мотор, на косогоре появился сторож. Стал размахивать руками и выстрелил в воздух, но они уже были далеко.

Митька, ополоснув кисть в воде, протянул Вовке:

— На, ешь!

Вовка с живостью схватил, попробовал и скривился:

— Москва видна!..

— Что ты понимаешь?!

Митька тоже, обмыв кисть, стал есть. От кислоты скулы сводило, но он старался не подавать виду.

Потом все-таки он раздал оставшийся виноград пацанам на Амвросиевской. Те тоже кривились, но ели.

Митька любил в Калужинске устраивать спортивные состязания. Не было такого вида спорта, в котором бы Митька не «петрил», как он сам выражался.

В Калужинске ребята сделали яму с песком для прыжков в длину. Воткнули у края ямы две палки, приспособили к ним перекладину — и прыгай, пожалуйста, в высоту. Волейбольную площадку тоже разбили сами: врыли два столба, а вместо сетки натянули веревку.

В волейбол Митька играл как бог. Ребята так и говорили: играет как бог! Он хорошо видел поле, удар у него был сильный и точный. При своем росте, метр восемьдесят восемь, и невероятной прыгучести он действительно играл виртуозно.

Чтобы придать азарт игре, он нередко брал с собой на площадку только Вовку. А против них — целая команда, шесть человек.

Конечно, прежде чем брать Вовку, он тренировал его, натаскивал, учил, как выбрасывать мяч для удара.

Тренером он был беспощадным, жестким. Сколько обидных слов слышал от него Вовка, сколько раз плакал. Доходило до того, что Вовка иногда кидался с кулачками на старшего брата. Выбросит Вовка неудачно или не сумеет в падении взять мяч — Митька и начинает:

— Сосиска ты! Дамочка! Понял? — А на лице такое презрительное выражение, будто перед ним не человек, не брат его, а пустое место.

Но так было только на тренировках. Во время игры Митька никогда не обижал младшего брата. А тот уж старался, конечно, вовсю. И когда хорошо получалось, после игры Митька подойдет, обнимет Вовку за плечи, скажет только: «Пошли купаться…» Или: «Хочешь мороженого в вафлях?» И не было тогда человека счастливее Вовки.

Иногда они ходили в городской парк. Здесь была настоящая волейбольная площадка. Летом в парке собирались студенты, приехавшие домой на каникулы. Команды играли на высадку. Митька сначала брал свисток и судил, присматривался. Потом подходила его очередь набирать команду. Он подталкивал к площадке Вовку и выходил следом. Естественно, противники обижались:

— Ты что, смеешься над нами?

— Ну вам же легче будет, — лениво говорил Митька и расслабленной походкой шел на четвертый номер.

В первые удары он не вкладывался. И счет становился в пользу противника. Болельщики, конечно, были на стороне Митькиной команды: ведь двое против шестерых. Но вот Митькины удары становились все сильнее и точнее. Он метался по полю, как борзая, чтобы в любом углу площадки принять первый мяч, послать его Вовке, и, когда тот выбрасывал над сеткой, быстро выдвигался на первую линию и бил! Он выпрыгивал над сеткой чуть ли не до пояса и легко обходил двойной блок. Вовка, весь потный от усердия и нагрузки, не раз слышал, как болельщики говорили:

— Это не человек, а стальная пружина…

— Как кошка!..

— У этого парня большое спортивное будущее…

— Да, дает малый…

И хотя Вовке было чуть-чуть, самую малость, обидно, что его усердие, его самого никто не замечает, в эти минуты он был безмерно горд братом.

Бывало, конечно, что противники подбирались сильные, разрядники, и, как ни выкладывался Митька, как ни метался по площадке, как ни пытался вытаскивать в падении безнадежные мячи, они все же проигрывали.

Победы и поражения, казалось, Митьку оставляли равнодушным. Как только кончалась игра, вся его энергия, все чувства прятались, уходили куда-то вглубь, внутрь. Вовка вытирал ему полотенцем мокрую спину с налипшим на ней песком. Потом Митька спокойно, с ленцой одевался — натягивал парусиновые брюки, выцветшую сиреневую футболку. Кепочку напяливал чуть набок, по-блатному. Из-под кепочки вился белый чубчик. Брал потертый спортивный чемоданчик и ленивой походкой шел к выходу. Иногда чемоданчик он доверял нести Вовке.

Как-то в парке после игры к ним подошел мужчина в спортивном костюме:

— Ты из какого общества, парень?

— Из «Металлурга».

— Как тебя зовут?

— Дмитрий.

— Приходи в четверг на «Динамо». Часов в шесть… Сможешь?

— Смогу.

На стадионе «Динамо» тренировалась сборная города. Митьку включили в нее. Теперь тренировки были четыре раза в неделю. На игры приходилось выезжать в другие города. Митька и раньше не очень хорошо учился, а тут пошли сплошные тройки.

— Совсем парень от рук отбился, — жаловалась Нюра соседкам.

Отец, приходя с работы, тоже время от времени холодно спрашивал:

— Долго ты будешь прыгать, как стрекозел?! За ум пора браться!..

Иван Григорьевич носил форму железнодорожника. Форма придавала всему его виду строгость. Выпив перед обедом рюмку водки, Иван Григорьевич оттаивал, говорил уже другим тоном:

— И что из тебя выйдет, Махачкала?..

После окончания школы Митька подал документы в Ленинградский физкультурный институт имени Лесгафта. Поехал «в Питер». Там на него только посмотрели и сказали:

— Лишь бы вы двойку на экзамене не получили… А так считайте, что вы уже приняты…

Но в конце августа из военкомата пришла повестка. Физкультурный институт не освобождал от службы в армии. И Митька гулял последние дни дома.

* * *

Первого сентября Коля, Вовка, другие ребята с Амвросиевской пошли в школу. Митька сидел дома и ждал вызова из военкомата.

От нечего делать зачастил в Калужинск, ловил птиц. Но и это занятие не принесло прежней радости: нет рядом Коли, нет Вовки.

А осень выдалась отменной, теплой. Однажды, лежа на солнышке, на мягкой еще траве, пригревшись, Митька заснул.

— Эй, Аника-воин!.. А ну просыпайся!

Митька открыл глаза и увидел сначала белесое осеннее небо, а потом уже женщину, Фирку, их соседку.

— Разметался, как красна девица на полатях. — Фирка улыбнулась, показывая свой золотой зуб. — Добрые люди роблять, а ты?..

В словах Фирки не было укоризны. Она стянула с головы платок и стала вытирать им потное лицо.

Митька, все еще лежа, все еще не совсем проснувшись, скользнул невольно взглядом по ее крепким ногам и, смутившись, приподнялся.

— А я смотрю — лежит… Думаю, чи живой, чи нет? — не умолкала Фирка, чему-то радуясь.

Митька вскочил на ноги:

— А ты что здесь делаешь?

— А вон… — Фирка показала рукой.

В стороне стояла тачка, уже наполовину наполненная душистой скошенной травой.

— Помог бы?..

— А я не умею.

— Чего уметь-то? Лишь бы силушка была… Вот смотри! Берешь вот так и — раз-раз-раз…

Коса, казалось, сама ходила у Фирки.

Митька взял косу.

— Да не так же, не так… Мужик называется!

Фирка ласково тронула Митьку за руку, коснулась его плечом… На Амвросиевской нередко Митька и Фирка встречались у колонки с ведрами в руках. Митька и не подозревал, что Фирка только заметит, что он начинает поливать огород, хватает ведро — и на улицу.

— Здорово, сосед!.. — первой здоровалась она.

Когда Митькино ведро наполнялось, Фирка подставляла свое, тут их руки и касались… Эти прикосновения волновали Митьку.

Митька стал косить. Плохо, хорошо ли, но косил.

— Отдохни, — сказала Фирка и платком вытерла ему лоб и шею. — Еще чуток — и кончим.

Присели перед дорогой. Фирка чуть наклонилась к Митьке. Вырез на ее кофте был глубокий.

— Умаялся? — сочувственно спросила она.

— Немного, — тихо ответил Митька, не имея сил отвести взгляд от влажной ложбинки между белыми, незагорелыми грудями.

— Ну, поехали. — Фирка вскочила.

Митька впрягся в тачку и легко покатил.

Но перед Амвросиевской Фирка остановила его:

— Давай я сама. А ты бери клетку и иди своей дорогой, а то знаешь, какие злые бабьи языки!

Митька вылез из оглобель, на секунду Фирка прижалась к нему, прошептала, будто кто-то мог подслушать ее на пустынной дороге:

— Я сплю на сеновале, если хочешь, приходи, когда все заснут…

* * *

Фирку, семнадцати лет от роду, взял в жены Петро Шелест, известный на всю Касперовку сапожник. Сапожничал еще тогда и его отец — Данила. Но в последние годы отец стал плох глазами, и всем делом заворачивал Петро. Нажил он дом каменный с верандой. Во дворе разбил сад, построил сарай. А в сарае — корова. Под верандой — куры, поросенок… Все это хозяйство лежало на Фирке.

Петро не баловал Фирку нежностями, но когда она, собирая яблоки, упала с дерева и выбила себе передний зуб, не поскупился, и с тех пор прозвали ее на Касперовке: Фирка Золотой Зуб.

Петро был человек непьющий, здоровый, но вдруг ни с того ни с сего расхворался и помер. Мать покойного, не любившая невестку, нашептывала соседкам:

— Это она его свела в могилу… Притравила…

Эти слухи дошли до Фирки.

— Зачем мне травить-то его было?.. Спирка вон растет… Сын. А мне легко теперь одной? Совсем вы из ума выжили, — сказала она свекрови.

— Но-но! — закричал на нее свекор.

— А вы, батя, идите знаете куда? — Фирка хлопнула дверью.

Год, полагающийся срок, Фирка вытерпела. А потом стала присматривать себе мужика. Была она женщиной видной: чернобровой, черноглазой и веселой. Мужчины поглядывали на нее. На базаре, когда она торговала фруктами и молоком, часто приставали, норовили ущипнуть за мягкое — баловство одно.

Попробовала было она отбить мужика у хроменькой Лизаветы. Та дозналась и, хоть не по правилам это, вымазала Шелестам ворота дегтем.

Свекор, увидев утром ворота, взял широкий ремень, о который в свое время точил сапожный нож, и — в сарай, где Фирка доила корову:

— Что же это, курва, позоришь нас?!

Фирка схватила вилы — и со злобой:

— Не подходи, старый хрыч! Сам гнилой и детей гнилых наробыв!.. А мне что ж теперь, закапывать себя, что ли?!

«Пырнеть! Ей-богу, пырнеть, скаженная!.. Но я тебя подстерегу и все равно выпорю», — решил про себя свекор.

После того случая, когда хроменькая Лизавета ославила Фирку, бабы на Амвросиевской стали приглядывать за своими мужьями. Не дай бог, который из них заговорит с Фиркой ласково; дома ждала его такая взбучка, что в другой раз ласковые слова застревали в горле.

Хоть бы один был на улице подходящий да неженатый. А молодые? Что с них толку — зелень одна. Вот разве что Митька-сосед? За последний год он так вытянулся, возмужал: мужчина — и только.

* * *

Весь оставшийся день Митька думал о Фирке. Вечером перед сном он сказал матери:

— Душно что-то в хате, — и стал собирать постель.

— Смотри какой горячий, — удивилась Нюра. — Не простудился бы…

— Не простужусь.

— Возьми хоть теплое одеяло.

Митька все лето спал на железной кровати под жерделой во дворе. Любил смотреть на звезды, но в тот вечер ему было не до звезд. Он лежал, укрывшись теплым одеялом — вечера действительно стали свежими, — и прислушивался к звукам затихающей к ночи улицы. Митька лежал так тихо, как только мог, затаив дыхание. И от волнения, и оттого, что затаил дыхание, сердце его громко стучало.

В свои восемнадцать лет он только один раз целовался с девушкой, с Верой. Было это в прошлом году, когда мать и тетя Ксеня взяли его в Солодовку. Они остановились у дядьки Демки. Через двор жила Вера. По-соседски она часто помогала ему по хозяйству, так как он два года назад овдовел. На этот раз дядька Демка сам попросил ее.

Знакомство с Митькой у нее началось со смешков: увидела утром — Митька стойку на руках делает — и как прыснет.

— Ты чего? — удивился Митька.

— Ты как клоун, — сказала Верка. — Когда батя меня в город возили, клоун вот так в цирке на голове стоял…

— Клоун? — в сердцах уже сказал Митька и добавил: — Деревня!

Но Верка не обиделась. Они быстро подружились. Ходили в Красный яр за цветами, на речку — посидеть. Митька купался, а Вера сидела на берегу. Сколько ни уговаривал ее окунуться — «Не! Не!» — почему-то краснея, отвечала Вера.

Девчата из Солодовки купались отдельно от ребят, потому что купались в нижних сорочках, а иногда и голышом — если поблизости никого не было.

Уже перед самым отъездом Митька и Вера спустились в погреб, чтобы набрать картошки в мешок. В погребе было прохладно, чисто. Чуть припахивало сыростью. Солнечный свет почти не проникал сюда. Со света ничего не видно.

— Погоди, пусть глаза чудок привыкнуть к темноте, — сказала Вера.

— А ты где?

Митька протянул руку и коснулся Вериного плеча, чуть провел и отдернул руку, как бы обжегся. Так стояли в темноте, слыша учащенное дыхание друг друга, пока Митька не сделал шаг и не обнял Веру…

Потом он написал ей три письма, а она не ответила.

* * *

Амвросиевская постепенно затихала. Прошла ночная смена. Побрехали еще собаки на редких прохожих. Погас свет у тети Ариши — соседки справа. В Фиркином доме давно света не было: там ложились с курами вместе. Долго сидела какая-то парочка на крыльце у Харымарыхи. Девица время от времени повизгивала. Потом и ее слышно не стало. Беззвучно звезды струили свет, и только сверчок нарушал наступившую тишину.

Противоречивые чувства владели Митькой. Желание боролось со стыдом и робостью.

Митька тихо поднялся, надел штаны и футболку. Мягко ступая, подошел к калитке и бесшумно открыл ее. Оглядел пустынную улицу. Подошел к Фиркиной калитке, нажал щеколду.

«Рыыпп!» Это прозвучало в ночи так громко, как выстрел, казалось, всех разбудит. Но было по-прежнему тихо. Митька не стал больше трогать предательскую щеколду. Он вернулся к себе во двор. Подошел к забору. Забор был прочным, капитальным. Митька легко, как на турнике, подтянулся на руках, перекинул одну ногу, вторую и бесшумно спрыгнул.

Он чуть пригнулся и пошел в тени высоких кустов смородины, а затем юркнул в сарай, в раскрытую дверь. И сразу на своем лице почувствовал ласковые Фиркины руки и теплое дыхание, чистое, как парное молоко.

— А я уже думала, не придешь… Проклятая щеколда, завтра я ее смажу, — пообещала Фирка.

…Когда стало развидняться, Митька ушел таким же манером, через забор. Поспал еще три часа. Встал свежим, бодрым, но на душе было скверно. А ночью все казалось сладостным, и было ощущение мужской гордости, благодарная Фирка целовала его, шепча:

— Любый мий…

Митька решил пойти в бухту выкупаться. В бухте было непривычно пусто: два рыбака-любителя с удочками да стайка незнакомых пацанов.

Вода уже посвежела. Но потом было приятно выбраться на берег и подставить свое молодое тело ласковому сентябрьскому солнцу.

Пришел он домой к обеду, съел две тарелки борща, кусок мяса, выпил три чашки компоту. Погладил живот, похлопал по нему, как по барабану.

Мать заметила этот жест:

— Ешь, ешь, сынок! Отъедайся на домашних харчах, — отвернулась и незаметно кончиком платка смахнула слезу, поползшую по щеке.

* * *

Последние дни летели быстро. А вот уже и повестка с точной датой: явиться в военкомат согласно закону о воинской обязанности 25 сентября сего года…

На проводы пришли тетя Мара и дядя Захар, тетя Ксеня, дед Тихон и баба Ивга (ей стало полегче), Коля с Вовкой, ну и были, конечно, самые близкие — отец, мать, сестра Валя.

Стол накрывали во дворе.

Нюра, хозяйка, пригласила всех к столу:

— Ну, сидайте уже… Ариша, зови Андрея и идите к нам, не чужие, чай… — увидев соседку, сказала она.

Когда все собрались, Иван Дудка, как отец, поднял первую рюмку:

— Ну, сыну!.. Пусть твоя служба будет легкой… Не так чтоб совсем легкой, — поправился он, — но чтоб все с умом… — Иван замялся. Речей он произносить не привык и потому быстро закруглился: — Так выпьем же, дорогие родичи и гости, за сына мого, Митьку!..

После второй рюмки разговор за столом пошел всякий. Иван был еще мало выпивши, держался строго, как и подобает отцу.

— Мы, Митька, с Захаром, можно сказать, революцию делали…

— И де ж это вы делали? — не выдержала баба Ивга. — Побигалы з винтовками на Петрушиной, тай и прибигли домой, когда уже белых не було.

— А вы, Евгения Федоровна, — с достоинством сказал Захар (он очень гордился своим революционным прошлым), — того, шо не знаете, не трожьте!..

— Та я шо, Захарушка, то я так…

Позвали Фирку. Ведь она тоже была соседкой. Фирка сразу выпила, не морщась, штрафную водки, но сидела тихо на краешке стула, исподлобья бросая взгляды на Митьку.

Митька вскоре исчез, а с ним Коля и Вовка. Через какое-то время все они явились: в руках у Митьки — мандолина, у Коли и у Вовки — балалайки. Вынесли три стула, повесили простыню на веревку, на которой обычно сушилось белье, словом, сделали «сцену».

— Дорогие гости! Наш оркестр даст вам сейчас небольшой концерт из популярных народных песен…

— Грайте! Грайте! — первыми закричали женщины. — Свиту только мало. Иван, та вынеси ж лампочку! — попросила мужа Нюра.

Иван вынес лампочку на длинном проводе (ее всегда выносили из сарая, когда ужинали во дворе). Теперь «зал» был готов.

Митька склонил ухо к мандолине, провел медиатором по струнам, объявил:

— Песня без названия о храбром летчике и самозабвенной любви.

И запел:

У летчика, как выяснилось из песни, однажды отказал мотор, и песня кончалась печально:

Эти простые слова растрогали женщин.

— И что ж такая грустная песня? — сказала, вдруг осмелев, Фирка. — А повеселее ничего нету?

— Есть, — ответил Митька. — Начинай, ребята.

Митька при этом попытался своей тощей и длинной фигурой изобразить это извивание.

Постепенно веселье затухало, как костер. Дело шло к утру. Исчезали звезды на начавшем уже бледнеть небе.

Иван подошел к сыну. Потянулся к нему руками, чтобы взять за плечи, встряхнуть любовно, по-отцовски (Митька был на голову выше отца).

— Ну, сынку! Ты там гляди… Обстановка сейчас, Махачкала, сложная! Как бы войны не было… — И скрипнул зубами — признак того, что хмель уже разобрал его, отвернул голову, чтоб не заплакать.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На Нижнем Дону и в Приазовье осень — пора благодатная. После спаса, в конце августа, летний зной спадал, вода в Азовском море и в реке холодела, но не настолько, чтобы нельзя было искупаться.

В море и в гирлах Дона появлялась зелень, водоросли начинали цвести, но в полный цвет они входили позже, в сентябре.

Во второй половине августа было самое время коротких, но приятных купаний. Окунешься разок, выскочишь на берег — и словно помолодел.

Алексей Путивцев был в отпуске и, как только выдавался свободный часок, шел на море. Но и в отпуске у него забот хватало. Настала пора сбора урожая на огородах, солки овощей на зиму.

И Алексей и Максим имели огороды за городом, за балкой. Росли там помидоры, подсолнухи, кукуруза.

Нина была беременна, и Алексей запретил ей ходить на огород. Анастасия Сидоровна, которая жила в это время у них, прихварывала, и огородом Алексей занимался сам. Вставал спозаранку, брал тачку и катил ее в поле.

Он любил эти утренние часы, когда степь пахла травами и полевыми цветами и была полна птичьего гомона.

Стояло устойчивое безветрие, какое бывает в этих краях только осенью. В другие времена года вся эта огромная равнина, примыкающая к Дону и Приазовью, нещадно продувалась.

Зимой на ее бескрайних просторах бушевали метели. В марте, как только стаивали снега, задувал теплый весенний ветерок, но особенно ветреным бывал май. Летом с прикаспийских степей приходил палящий «астраханец», испепеляя все своим зноем. Случались и западные ветры, которые приносили теплые дожди с короткими, но сильными грозами.

В конце августа ветры как бы выдыхались. В сентябре устанавливалось почти полное безветрие. Особенно тихи и благостны были дни бабьего лета с тонкой осенней паутиной, парящей в воздухе, и ласковым солнцем.

В то лето Алексей почти полтора месяца был в командировке в городе Горьком, где получал машины для завода; огород пропалывать было некому, и он сильно зарос бурьяном. Все это, однако, не помешало природе сотворить свое чудо — дать богатый урожай. Мощные стебли помидоров гнулись под тяжестью плодов, ложились на землю. На траве лежали бурые, поздние, самые лучшие для солки помидоры.

Бахча тоже была в густой траве. В ее зелени желтели медово-сахарные небольшие, но очень вкусные дыни — «колхозницы». Арбузы уродились мелкие, но было их великое множество — вся огудина усыпана.

Алексей взял один в руку на пробу, ударил кулаком — ярко-красный сок так и брызнул.

Сначала Алексей привез тачку помидоров. Пока женщины сортировали их, мыли, отрывали хвостики, он обернулся второй раз — с дынями и арбузами. Арбузы и дыни заложил в погреб, на осень. В летней кухне на земляном полу оставил «шар» для еды.

Солкой помидоров Алексей всегда занимался сам. Вымыл деревянную бочку, обдал ее кипятком. На дно положил вишневые листья и «шарами» стал укладывать помидоры — «попками» вверх, чтобы лучше напитывались рассолом.

Каждый «шар» пересыпал нарезанным сельдереем и укропом. Некоторые клали чеснок, но Алексей не любил чеснока.

Когда бочка была почти доверху наполнена помидорами, заливал рассолом, предварительно испробовав его на соленость: клал яйцо в рассол, и если оно не тонуло, плавало, значит, рассол хорош. На базар Алексей тоже ходил сам. Перед отъездом в дом отдыха в Хосту надо было сделать для семьи запасы картошки и других продуктов.

Осенние базары в Таганроге были ярки и красочны. Чего только здесь не было. Огромные, в обхват, полосатые арбузы (и где только они родятся, у Алексея арбузы всегда маленькие), помидоры всех сортов: продолговатые — «сливки», крупные — «краснодарские», «буденовка».

Горками и в связках лежал репчатый лук. Поздняя ярко-красная редиска, казалось, только что сорвана с грядки: торговки опрыскивали ее водой для придания свежести. Желтели кучки пахучих дынь. Темно-сизые баклажаны, «синенькие», как их называют в Приазовье, и светло-зеленые кабачки придавали этому буйству красок свои оттенки.

С другого конца базара раздался визг кабанчика. Заквохтали куры. Утки отчего-то всполошились, важно закрякали. И без того шумно, а тут еще шарманщик завел свою бесконечную песню:

Алексей с базара пришел нагруженный как вол. Кажется, всего он припас.

Вообще-то он хотел отказаться от путевки, но Нина настояла:

— Рожать мне еще не скоро, а ты поезжай, отдохни. Все лето работал не разгибая спины.

— Раз, Ниночка, ты настаиваешь…

Алексей никогда не был на Черном море. А взглянуть было интересно. Много слышал о нем, но лучше, как говорят, один раз увидеть, чем сто раз услышать.

* * *

Черноморское побережье ошеломило Алексея. Никакие рассказы не шли в сравнение с тем, что он увидел.

В его родных краях солнца тоже было вдоволь, но кавказское солнце казалось особенным, потому что все вокруг было ярким: и темно-синее море, и стройные пальмы, и белые санатории, и сверкающие снежные вершины далеких гор, и темно-зеленые леса на склонах, и разноцветная, омытая водой галька на берегу.

Море было чу́дным: заплывешь подальше, станешь столбиком, шевельнешь пальцами ног — и видно. Видно дно, покрытое зелено-бурыми водорослями, а меж ними — мелкие, стремительные рыбешки.

Даже загар здесь был особенным: в Приазовье — светло-бронзовый, а на Черноморском побережье — шоколадный.

Дом отдыха Алексея располагался на горной террасе. До берега было минут пятнадцать ходьбы. Путивцева поместили в одной палате с пожилым бухгалтером из Архангельска. Он страдал одышкой, большую часть времени полулежал в шезлонге, плавать не умел и купался редко и только около берега. Напарник, одним словом, попался не совсем удачный.

Утро Алексей начинал с пробежки: как в армии его приучили, так и повелось.

Вдоль моря вела натоптанная тропинка — вот он и бегал по ней ежедневно по утрам, а вечером перед сном прогуливался.

Первые дни ему нравилось угадывать, кто есть кто.

Вот идет навстречу парнишка. В тельняшке. Тельняшка ему явно великовата, с чужого плеча. Ноги тонкие, белые. Солнце еще не прикасалось к ним. Видать, только приехал. Живет где-нибудь в Туле или Рязани. Моря прежде никогда не видел, но мечтает стать моряком. Приехал посмотреть, какое оно, море…

Молодая женщина… Очень красивая фигура. Лицо тоже красивое, но холодное. Идет одна. Неприступна. Горда этим. Знает себе цену! А где-нибудь в Москве, в кабинете, вытирая потное лицо платком, мается ее муж. Ревнив. Все мысли о том, с кем сейчас его жена…

За женщиной семенит толстячок. На нем спортивные штаны с красными лампасами. Штаны, конечно, купил на толкучке по дешевке. В магазинах теперь таких нет. Еще молод, но уже излишне полноват: любит поесть. Врачи советовали сбросить вес. Уверен, что, надев спортивные штаны, похудеет. За отпуск хочет все успеть: и похудеть и поумнеть — в руках книжка. А женщину, прекрасную женщину, идущую впереди, не замечает…

А вот еще пара: влюбленные. Она — блондинка, молодая, в облегающем платье. Он — тоже еще молод, но лысоват. Идут, как дети, держась за руки. У него на лице написано: «Я в отпуске, хочу получить все». У нее: «О боже! Неужели существует такая любовь?»

Две подружки (по дому отдыха, конечно) радуются встрече.

Еще издали одна кричит другой:

— Купила?

— Да! (В руках у нее сверток.)

— Ой! Покажи!..

Кое-что Алексей действительно угадал. Красивая женщина была замужем, звали ее Клара, но не столь она уж была неприступна, как показалось на первый взгляд. Около нее всегда вились мужчины, и она не была с ними холодна…

Влюбленная пара оказалась молодоженами. Толстячок — бывшим спортсменом, даже рекордсменом. Но три года назад он оставил спорт — стало пошаливать сердце. Действительно, любил поесть — в столовой всегда просил добавки. Было время, ограничивал себя в еде, теперь позволял…

Первый раз в своей жизни Алексей был в доме отдыха. Если бы ему раньше сказали, что от безделья можно устать, он бы никогда не поверил. Но это было так. Он устал от ничегонеделания.

К концу срока Кавказ уже не казался ему таким красивым. Человек привыкает ко всему. К красоте — тоже. И море было синим, ласковым, теплым, на месте стояли сказочно красивые горы, и пальмы по-прежнему были великолепны, но Алексей уже заскучал, хотел домой, хотел скорее увидеть своих.

Дома отпуск проходил совсем иначе. Приусадебный участок, огород. Там надо подкрасить, там подбелить, там подкопать — работы всегда хватало. А тут с утра и до ночи — ешь, купайся, гуляй. Надоело.

Алексей решил уехать на три дня раньше срока, вернуться в Таганрог на пароходе.

Навел справки: пароход останавливался в Анапе, Новороссийске, Керчи, Бердянске, Мариуполе, а в этих городах Алексей никогда не бывал.

Алексей на пристань пришел пораньше. Но пассажиры с чемоданами, оклунками уже штурмовали трап.

Его внимание привлекла молодая женщина. «Загорелая, как шоколадка», — подумал Алексей. Следом за ней шел кудрявый, похожий на грузина. Женщина обернулась. «Лариса! Не может быть».

И тут она ступила на палубу. Алексей потерял ее из виду. Народу уже стало поменьше. Алексей предъявил билет вахтенному матросу, нашел свою каюту.

Было душно, железо нагрелось — дышать нечем.

Спасаясь от духоты, другие пассажиры тоже выходили на палубу. Но женщины, похожей на Ларису, среди них не было. «Обознался», — решил Алексей.

Пароходик дал гудок. Голос у него был басовитый. «Вот так и человек бывает: сам с ноготок, а голосище — что у великана».

Отдали швартовы. Медленно миновали пирс. Легкая зыбь рябила море, пароходик слегка покачивало.

Повеяло прохладой. Солнце уже висело низко, круглое, ярко-красное — на ветер.

Внизу гулко стучал дизель. Люки в машинное отделение были открыты. Оттуда тянуло знакомым запахом — соляркой, машинным маслом. Алексей вспомнил своих ребят-водителей, гараж, завод…

Солнце уже садилось в воду.

Алексей проголодался — привык ужинать в доме отдыха в одно и то же время. Пошел в ресторан и сразу увидел — она! Лариса!

Рядом с ней тот самый чернявый, похожий на грузина. Сидят за столиком вдвоем — это уже не случайность.

— У вас свободно? — спросил Алексей.

Грузин лениво посмотрел на Путивцева, не спешил с ответом, наконец процедил:

— Садысь…

У Ларисы удивленные глаза. Она не ждала этой встречи.

— Здравствуй, Лариса.

— Здравствуй, Леша.

Алексей сел.

— Гиго, — сказала Лариса, — это мой добрый знакомый, земляк. Знакомься.

Гиго протянул руку:

— Из Тифлиса я, слышал?

— Слышал.

Разговор как-то не вязался. У Гиго нервно подергивался кончик уса.

— Лара, я сейчас приду, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

— Ты откуда выдрала этого чмыря? — спросил Алексей, когда они остались вдвоем.

— А чем он тебе не нравится? Посмотри, какой красавчик. Глаза большие и преданные, как у коровы, а усы…

— Давно ты с ним познакомилась?

— Четыре дня назад. Деньги кончились — и познакомилась. Он мне билет на пароход купил и увязался за мной.

— Как у тебя все просто: деньги кончились, познакомилась… Почему Ананьину не дала телеграмму?

— Не захотела.

— Но ты сказала ему, что ты замужем?

— Да.

— А он?

— Сказал, что любит до гроба. Может, я замуж за него выйду.

— При живом-то муже.

— Можно развестись, это сейчас просто.

— Но ты ж его не любишь!

— А ты откуда знаешь?

— Да уж вижу…

— Много ты видишь!

— Ну а сейчас ты у него на каких правах, на птичьих?

Лариса улыбнулась, но ее зеленые глаза плеснули злостью.

— Он меня любит!

— Вот что. Кончай это дело, Лариса. Пусть он уматывает в первом же порту, а деньги за билет я ему отдам.

— Ха! — изумилась Лариса. — Ты мне что, указ? Кто ты мне: брат, сват, любовник?

— Ну не брат и не сват… А так, будем говорить, добрый знакомый, ну и вообще…

— Что — вообще?

— На кой черт он тебе сдался? — уходя от прямого ответа, сказал Путивцев. — Ты хоть знаешь, кто он такой? Может, он жулик?

Лариса пожала плечами:

— Может, и жулик. Денег у него много. Вытащил на днях пачку, а в ней — одни червонцы.

— Ну конечно, жулик, — уцепился Алексей.

— Я думала, он не поедет за мной, — призналась Лариса. — Ведь все мужчины скоры на обещания, когда им нравится женщина.

— Ну вот что. Я скажу ему, чтоб он отчаливал, — твердо заявил Алексей.

— Так он тебя и послушает. Он прилипчивый.

— Я его отлеплю.

— Ты смотри, чтоб он тебя не зарезал…

— Меня?! Ну, это мы еще посмотрим, кто кого.

Лариса ласково глянула на него и сказала:

— А ты храбрый.

Вошел Гиго, разговор оборвался. Но Гиго не сел за стол.

— Маладой человек, вийдим, пагаварить надо…

— Гиго, что ты? — забеспокоилась Лариса.

— Действительно, поговорить надо. Сиди, Лариса. Я скоро, — сказал Алексей.

Гиго и Алексей вышли на палубу.

— Слющай, — сказал Гиго, — оставь эту женщину. Она — моя!

— Это что, у нее на лбу написано? — зло спросил Алексей.

— Слющай, оставь, не то зарежу!

— Я тебе так зарежу, что сейчас за бортом очутишься. Понял?

— Не понял…

— Ты Касперовку знаешь?

— Касперов? Не знаю.

— Черный мост знаешь?

— Какой черный мост? — изумился грузин.

— Ростовских жуликов знаешь? — приблизив свой нос к носу грузина и зло сузив глаза, спросил Алексей.

— Ростовских жуликов знаю, — признался грузин.

— Ну, ты теперь понял?

Гиго сразу как-то обмяк.

— Теперь понял, — еле слышно ответил он.

* * *

Когда пароход пришвартовался в Туапсе, Лариса на трапе увидела грузина с чемоданчиком. Он помахал ей на прощание соломенной шляпой и скрылся в толпе.

Удивленная Лариса обернулась к Алексею.

— Что ты ему сказал?

— А у меня слово есть такое, — загадочно проговорил Алексей.

— А ты ловкий, — почти восхищаясь им, сказала Лариса и нежно провела ладошкой по его щеке.

— Это еще что! — заважничал Алексей.

Лариса помолчала, потом с игривой веселостью заявила:

— Раз ты отшил моего кавалера, теперь сам ухаживай за мной. И помни: у меня — ни копейки.

* * *

В Анапу пришли часа в три дня. Как только пароход стал у пирса, все окутал, как горячей простыней, липкий зной.

По расписанию, в Анапе стояли почти до вечера. Алексей с Ларисой пошли на пляж. Выбрали место с краю, где было поменьше людей.

Лариса купальник надела еще на пароходе. Легким, грациозным движением она стянула сарафан через голову.

— Ты чего на меня смотришь? — поймав взгляд Алексея, спросила она.

— Да так… — Он действительно не мог отвести от нее глаз.

— Скорей пошли, — заторопила Лариса. — Поучишь меня плавать.

Вода была очень теплой, но все же освежала.

— По-собачьи я кое-как умею, а лежать на спине — нет. Поддержи меня.

Лариса легла на воду. Алексей подхватил ее. Он никогда не видел такой красивой фигуры. Алексей поднял Ларису над водой и почувствовал всю ее сладостную женскую тяжесть.

— Утоплю, — сказал он.

— Как персидскую княжну?

Алексей бросил ее в воду, она вынырнула, весело отфыркиваясь.

— Ах, ты так?! Вот тебе! Вот!

Она кричала, как девчонка, и брызгала водой на Алексея. Он погнался за ней, но поймать ее было не так просто.

— Говорила, что не умеешь плавать, а сама — как рыба, — догнав ее и переводя дыхание, проговорил Алексей.

— Ой, уморилась. — И Лариса снова легла на воду.

Алексей подставил руки.

Вода дозволяла многое. Разве он мог бы на суше коснуться ее ног?

— Хватит, пойдем на берег, — сказала Лариса.

Алексею выходить не хотелось, но он подчинился.

Растянулись на горячем песке. Влажные, еще не высохшие спина и ноги Ларисы отливали бронзой.

Алексей лег на спину: просто неприлично так долго смотреть на нее.

Вверху медленно и величаво плыли редкие облака.

— Алеша, а Ксеня какая? — неожиданно спросила Лариса.

— Как — какая? — не понял Алексей.

— Ну какая она: умная, веселая, добрая, злая, ревнивая? Какая?

— А тебе зачем?

— Хочу знать, за что ее полюбил Михаил.

— Ксеня красивая, — ответил Алексей.

— А я разве не красивая?

— Ты тоже красивая. Очень! — добавил Алексей и продолжал: — Еще Ксеня добрая и верная.

— А меня ты считаешь ветреной, да?

— Как тебе сказать? — замялся Алексей.

— Да, да! Я знаю, ты считаешь меня легкомысленной, ветреной. Я такая и есть. Но почему я такая? Мне скучно, понимаешь? Скучно-о, — нараспев повторила она. — Но мне кажется, что я тоже могла бы быть верной.

— Так что же тебе мешает?

— Ничего не мешает. Но зачем быть верной?

— Как — зачем?

Алексей начинал злиться на себя и немного на Ларису. Находчивый, словоохотливый с другими женщинами, в разговоре с ней он как бы глупел. Несуразные вопросы, несуразные ответы.

— Да, зачем? И кому нужна моя верность? — продолжала Лариса.

— Ну хотя бы Ананьину…

Но Лариса будто не слышала этой фразы.

— Я однолюбка, Алеша. Вот сколько лет прошло, а люблю одного. В юности этого еще не понимала. Думала, другой будет! А теперь вижу — нет! Не будет! А раз нет и не будет, то пропади все пропадом…

Ни он, ни она не упоминали имени Михаила, но и он и она думали о нем.

— Ксеня, конечно, красивая. Но как бы тебе сказать, Алеша? Есть такое выражение: «баба с перцем». Так вот она — не «баба с перцем».

— Ну, это ты из ревности! — не согласился Алексей.

— Вот уж нет! — искренне воскликнула Лариса.

— Ну, а ты «баба с перцем»? — спросил Алексей.

— А ты как думаешь? — Лариса повернула голову, и Алексей увидел свое отражение в ее зеленых глазах.

— М-да, — неопределенно сказал он.

В это время раздался гудок парохода. Пора было собираться.

Солнце село, но зной по-прежнему держался в воздухе. О металлические поручни сходней можно было обжечь руки.

После ужина они вышли на палубу. Уже было совсем темно, только справа на далеком берегу лежал мелкий бисер огоньков.

В нагретых за день каютах было очень душно. Пассажиры стали вытаскивать матрацы на палубу.

— Давай и мы спать на палубе? — предложила Лариса.

Они тоже вытащили матрацы на палубу, но одеяла и простыни взять им не разрешили.

— Ничего, у меня есть свое одеяло, — сказала Лариса.

— Будем спать под одним одеялом?

— А ты что, боишься?

— Нет, я не боюсь! — Алексей стал снова злиться на себя.

Устроились неподалеку от капитанского мостика на свободном месте.

— Я сейчас.

Лариса ушла. Вернулась она в легком халатике.

Алексей лег, как был, в брюках.

— Ты не храпишь? — насмешливо спросила Лариса и, не дожидаясь ответа, сказала: — Ой, как спать хочется…

Лариса вскоре затихла, а Алексей не мог заснуть. Во сне Лариса придвинулась к нему «под бочок».

«Что она, действительно спит? Или играет? — с некоторым раздражением думал Алексей. — А волосы у всех женщин пахнут одинаково…» Алексей вспомнил Нину. Ему захотелось встать и уйти. Но он не сделал этого — лежал на онемевшем боку, сдерживая дыхание, чтобы не разбудить Ларису.

Тяжелый сон пришел лишь под утро. Уже начинало светать, а ему казалось, что он только уснул.

— Вставай, соня!

Алексей открыл глаза. Лариса склонилась над ним, уже одетая в платье.

Алексей поднялся. Глянул на море, на солнце. Все было в нестерпимо ярких блестках.

— У тебя есть другие брюки? — услышал он голос Ларисы, все еще не совсем проснувшись. — Если нет, давай я поглажу эти.

— Есть у меня другие брюки, — угрюмо сказал он.

Керченский пролив прошли ночью. Шли по Азовскому морю. За кормой тянулся вспененный белый след. От бутылочно-зеленой воды веяло прохладой. Мелководное Азовское море быстро нагревалось и быстро остывало.

Лариса стояла рядом. Непривычно молчаливая, покорная.

— Алеша… — наконец сказала она.

— Ну чего тебе?

Она не отвечала, он обернулся к ней.

— Спасибо тебе за все, — сказала Лариса.

— За что?

— За все! — И поцеловала его в щеку.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В тот год в Приазовье до конца октября стояли ясные теплые дни. Но первого ноября ночью резко похолодало, и утро было зябким. Море еще не совсем остыло, над водой курился легкий туман, сквозь который на горизонте продирался тусклый диск осеннего солнца.

Лучи его едва пробивали белесую пелену и бледно-желтым цветом окрашивали обрывистые берега.

«Буревестник» был готов к выходу в море. Топливные баки залили горючим еще с вечера. Каюту, где должны были разместиться гости, чисто вымыли. Палуба тоже была тщательно надраена. Свежая, еще не потускневшая краска «Буревестника» подчеркивала его красивые линии.

Над водой застыла невообразимая тишина, и каждый звук — человеческие шаги, упавший гаечный ключ, слово — разносился далеко окрест.

Молодой моторист, белобрысый парень Петька, недавно демобилизованный из флота, вытащил карманные именные часы, которыми очень гордился, и сказал со значением:

— Начальство не запаздывает, а задержи… — но тут осекся, увидев подъехавший автомобиль. — Гляньте, Николай Иванович!

Николай Иванович, пожилой, лет пятидесяти, угрюмый дядька, укладывал на корме запасной шкот. Распрямившись и глянув на косогор, где остановился автомобиль, не вынимая папиросы изо рта, он что-то невнятное процедил сквозь зубы: у него на этот день были другие планы.

По косогору, по натоптанной тропинке, которая вилась меж пожухлых, узловатых стеблей лебеды, спускались трое.

Первым, показывая дорогу, шел директор рыболовецкого хозяйства металлургического завода, свояк Путивцева, Захар Бандуристов. За ним — Всеволод Романович Спишевский, а потом — Михаил.

— Осторожней здесь по трапу! — предостерег Захар.

Спишевский поздоровался с рыбаками. Путивцев тоже протянул руку. Николая Ивановича он знал давно, а на Петьку глянул с любопытством — новенький.

— У тебя все в порядке? — спросил Бандуристов Николая Ивановича.

— В порядке. Будем отходить?

— Давай помаленьку.

— Петька! Отдай кормовой!

Спишевский и Путивцев по приглашению Захара спустились в каюту. Здесь на подвесных койках лежало свежее постельное белье, стол, покрытый новой клеенкой, намертво вделан в пол. Легкий запах краски издавали табуретки, тоже привинченные к полу.

— Прекрасное суденышко! — воскликнул Спишевский. — Очень уютно. Но давайте поднимемся на палубу! Подышим свежим воздухом.

Всеволод Романович был в отличном настроении. Он любил выезды на природу.

Все поднялись наверх. «Буревестник» как раз в это время миновал каменные ворота бухты. За кормой его стлался легкий, быстро тающий дымок.

— Захар Иванович! — обратился Спишевский к Бандуристову. Он держался с ним так, будто они знакомы сто лет. — Вы большой спец по рыбным делам. Но вчера ко мне на совещании подошел один, тоже знатный рыбак, и говорит: «Зачем так далеко от города забиваетесь? Лучше рыболовецкое хозяйство поставьте поближе, скажем, на Петрушиной…»

Бандуристов помедлил с ответом:

— На Петрушиной оно, конечно, ближе. И рыба там тоже есть… И сула и чебак… Но к Беглицкой косе белуги подходят, а сулу в весеннюю путину хоть руками лови… А там как знаете. Решайте. Воля ваша.

— Да нет! Все решено. Я просто так вас спросил. Спишевский прошел на нос судна. За ним Путивцев.

— Смотрите! Туман расходится, — сказал Спишевский и полной грудью вдохнул чистый морской воздух.

Давняя болезнь горла у Спишевского в последнее время несколько обострилась. Лечащий врач советовал ему почаще дышать свежим воздухом, особенно когда прибой: «Идите на берег, садитесь и дышите». Как будто это так просто: все бросил, пошел — и дыши…

Путивцев хотел спросить Спишевского, не сообщил ли Наркомат тяжелой промышленности свое решение по Гидропрессу. Но тут же подумал, что если бы вчера вечером разговор с наркомом по телефону состоялся, Спишевский, наверное, сказал бы ему об этом.

Со Спишевский Путивцеву работалось довольно легко. Первый секретарь горкома поддержал его предложения на бюро и перед вышестоящими партийными организациями. Так было с реконструкцией котельного завода, со строительством второго кожевенного, с Гидропрессом…

Спишевский подчеркнуто старался ладить с Путивцевым, хотел сблизиться с ним, поэтому и предложил Путивцеву поехать вместе на Беглицкую косу.

«Буревестник» прибавил ходу, и заметно посвежело.

Спишевский, кутаясь в шарф, сказал:

— Все же я спущусь вниз.

— Конечно, Всеволод Романович, с вашим горлом надо поберечься.

Михаил не знал и не мог знать, что вопрос о его назначении вторым секретарем был решен вопреки желанию Спишевского. Не знал и о его поведении в истории с Романовым.

Путивцев часто вспоминал Романова, работу с ним на металлургическом заводе. Романов был прав: нельзя быть просто партийным работником, чистым партийным работником, не зная, не владея по-настоящему одной, а еще лучше — двумя-тремя профессиями. Теперь оно так и получается. На партийную работу приходят люди от станка, из цеха; с колхозных полей — в сельские райкомы… И когда Романов хотел постигнуть металлургическое производство, он был прав.

Ведь что такое партийная работа? Это как философия.

Ботаник в растениях разбирается лучше, чем философ, геолог — в строении земли, в полезных ископаемых, физик — в природе материи. Но философ может, опираясь на свои познания в ботанике, геологии, физике, дать объяснение законам развития материального мира в целом…

Когда Шатлыгин переводил его, Путивцева, с завода на завод, Михаилу это не очень нравилось. Войдет он в курс дела, ознакомится с производством, узнает людей — а тут новое назначение.

Только теперь Путивцев понимал, что Шатлыгин уже тогда готовил его в секретари горкома…

«Буревестник» шел по каналу. Быстро приближались портальные краны.

Миновали безлюдную набережную и пустынный яхт-клуб. Сезон кончился. Яхты вытащили на берег, где их будут ремонтировать, шпаклевать, красить.

В порту у причалов стоят всего два небольших парохода.

По рассказам тестя, да и Ксени, Михаил знал, каким раньше был порт. Из каких только стран не приходили сюда корабли… Привозили маслины, грецкие орехи, апельсины, оливковое масло…

И в стародавние времена залив был мелководен. С глубокой осадкой корабли становились на рейде. На баркасах и фелюгах перебрасывали грузы на берег, а здесь вступали в дело драгали…

«Какая все-таки интересная история у этой земли, у этого города, — думал Михаил. — Сколько сошлось здесь народов и рас, какое смешение кровей. Вот взять хотя бы нас, четырех братьев: Пантюша — светловолос, типичный русак. Кто-то, видно, из наших дальних предков был из Центральной России или с Севера. Бежал сюда на вольные земли от помещика. А у Максима — нос армянский. Есть в нем что-то восточное: сухой, смуглый. Алешка веселостью своей, характером — человек явно южный, а обличием — тоже русак, но не северных мест, а здешних, южных. А сколько в нас крови украинской?» Как-то Таня, секретарша Романова, сказала ему: «У вас, Михаил Афанасьевич, классический греческий профиль». — «Это хорошо или плохо?» — спросил он ее. «Ну конечно, хорошо. Я же  с к а з а л а  — классический!»

Недавно Михаилу попалась старая книжонка — «История Таганрога» Филевского, изданная в 1898 году. Он читал ее до утра. Интересно. Из нее он узнал, что в Таганроге в свое время был Джузеппе Гарибальди. В таверне, недалеко от порта, вместе со своими друзьями-матросами он дал клятву освободить Италию… Надо узнать, где была эта таверна, поставить там какую-то отметину, мемориальную доску, что ли… И он снова вспомнил Романова и то, что он сказал, услышав историю Красного яра в Солодовке. Надо бы высечь все это на камне, чтобы люди, которые придут сюда после нас через сто, через тысячу лет, знали бы, почему этот яр Красным зовется…

«Буревестник» прошел мимо портовых сооружений, обогнул острую оконечность мыса и повернул на восток.

Теперь уже город и мыс не защищали от холодного ветра.

Михаил тоже спустился в каюту.

* * *

На Беглицкой косе стояла рыболовецкая бригада колхоза «Красный партизан». Коса — намытый узкий рог из песка и ракушечника — выдавалась в море на несколько километров. Место, облюбованное бригадой, не заливалось даже во время самых сильных приливов. Но все-таки из предосторожности деревянные домики, где жили рыбаки всю путину, ставили на сваях. На косе у бригады были складские помещения и коптильный цех. Эта бригада и должна была стать основой подсобного городского рыболовецкого хозяйства. Идея принадлежала Спишевскому. Он поговорил с председателем колхоза «Красный партизан» Понаморенко. Тому было жаль расставаться с хорошей бригадой. Но секретарь горкома пообещал помочь в строительстве новой школы. Да и негоже было не уважить первого секретаря, к которому приходится обращаться по самым разным вопросам.

Бригадир Иван Карпенко охотно согласился стать директором рыболовецкого хозяйства. Он хорошо понимал, что забот будет больше, но звучит-то как: директор!

Городских гостей ждали с раннего утра. Иван Карпенко ночевал в бригаде, а Игнат Понаморенко держал линейку под рукой. То и дело выходил во двор, поглядывал на море. Завидев двухмачтовик, он расправил привычным жестом черные «гетманские» усы, которые так нравились его жене Палаше, и поспешил в дом, чтобы надеть фуфайку.

«Буревестник» направился к косе. К самому берегу подойти не смогли: мелко. Рыбаки вышли им навстречу на двух баркасах-байдах, как их здесь называли.

Шли неторопко — байды были тихоходными, к тому же мешала мелкая встречная зыбь.

На берегу уже весело пылал костер. Над огнем висел казан с водой. Чуть в стороне на деревянном настиле два парня в высоких рыбацких сапогах чистили рыбу.

— Пока мои хлопцы будут управляться, давайте проедем — посмотрите хозяйство, — предложил Понаморенко.

— Согласен, но с одним условием, — сказал Спишевский.

— С каким? — насторожился председатель.

— Пусть ребята рыбу не бросают до нашего приезда. Хочу посмотреть, как делается настоящая рыбацкая уха.

— Это можно, — повеселел Понаморенко.

— Поедешь с нами? — спросил Михаил Захара.

— Та не. Я с ребятами останусь. — И добавил, обращаясь к Спишевскому: — Всеволод Романович, колхоз называется «Красный партизан». Когда-то я партизанил в этих местах…

— Вот как? Это интересно. Вы расскажете, когда вернемся.

Спишевский, Понаморенко и Путивцев сели на линейку, и возница тотчас же тронул. Застоявшиеся, чуть продрогшие кони сразу взяли рысью. По слежавшемуся твердому песку на дутых шинах линейка шла мягко.

— Оделись вы, Всеволод Романович, не для наших мест. Море все же. Не застудились бы, — заботливо проговорил Понаморенко. — Михаил Афанасьевич в коже. Кожа — она надежней. Возьмите-ка вон мой плащ. Он непродуваемый…

— Что вы, что вы, товарищ Понаморенко. А вы?..

— У меня сто одежек. Фуфайка к тому же.

У Спишевского действительно пальто было легким. Плащ из жесткого брезента пах рыбой, но сразу стало теплее.

Проехав по колхозу и осмотрев новый коптильный цех, навесы для вяления рыбы, помещение, где зимой хранились сети, остановились на строительной площадке.

— Вот здесь мы и хотим построить школу, — сказал Понаморенко.

На обратном пути председатель уговорил заехать на минутку к нему, домой.

— Бо жинка меня и до дому не пустить, если не заедем.

Понаморенко жил неподалеку от берега в большой саманной хате, крытой камышом. В хате стоял теплый приятный дух. От большой русской печки, натопленной кизяком, веяло жаром. Земляной пол был чисто выметен. В самой большой комнате в углу возвышалась двуспальная кровать с деревянными резными спинками. На белоснежном покрывале резко выделялась гора подушек в цветастых наволочках. По всему видать, хозяйка была чистоткой. Она стояла тут же, по-деревенски пышная, румяная, с густыми темными бровями и детской улыбкой на пухлых губах.

— О це моя хохлушечка, — любовно представил жену Игнат.

— От скажешь еще… Какая я хохлушка?

Палаша протянула теплую маленькую руку сначала, не по чину, чернявому красивому молодому мужчине, а потом уже пожилому, седоволосому.

— Хохлушка, хохлушка… Это она при вас так говорит — по-городскому, а зи мною як начне балакать…

— Украинский язык красивый, певучий, — сказал Спишевский.

— О, чуешь, що людына каже! А теперь, дороги гости, проходьте сюда, перекусите малость чем бог послал.

В светлой пристройке с двумя большими окнами был накрыт стол: квашеная капуста в эмалированной мисочке горкой, а наверху — кусок пелюски, в глубокой тарелке — соленые огурцы, пересыпанные укропом. Соленый разрезанный арбуз аппетитно краснел сочной мякотью. Моченая терновка тоже была в глубокой тарелке, по ободок наполненной соком темно-сливового цвета. Ну и конечно всякая рыба: и копченая, и вяленая, и свежепросоленная, отварная. К ней горячая, только что испеченная картошка. Запотевшая бутылка водки стояла в центре стола.

— Хозяюшка! Что же вы с нами делаете? Ведь Игнат Васильевич обещал нас рыбацкой ухой накормить, а после такой «закуски» два дня ничего есть не сможешь. — Спишевский развел руками.

— Но рюмочку-то можно. С холода! — почти сердито сказал Понаморенко, боясь, что гости действительно откажутся, а Палаша ему этого не простит.

— Мне врачи категорически запрещают… — проговорил Спишевский.

— Так их же здесь нема, — с обезоруживающей наивностью сказал Понаморенко.

— Ну разве что, — принимая шутливый тон, согласился Спишевский.

За столом и оговорили они все вопросы и о рыболовецком хозяйстве, и о школе.

На косу возвращались довольные друг другом.

Рыбаки к их приезду приготовили отличную юшку для ухи, но рыбу не бросали, ждали. В казане дважды варили мелкую рыбешку, которая должна была отдать жир и клейкость, словом, дать навар. Хорошо проварился и мелко нарезанный лук.

В двух больших эмалированных мисках лежали куски приготовленной рыбы, тут же рыбьи головы, которые дадут ухе особый вкус: остроносые — севрюжьи, тупорылые — осетровые, белесые, хищные головы сулы, сазаньи — темноватого цвета. Все это и высыпали при гостях в казан, в подернутую слоем жира юшку. Иван Карпенко вылил туда же полбутылки водки.

— А это еще зачем?

— А шоб запах сырости отбить.

— Водкой же будет пахнуть!

— Не!..

Уха получилась удивительно ароматной, а рыба такой нежной, что таяла во рту.

Здесь, за столом, Захара Бандуристова все же заставили рассказать, как он партизанил.

Михаил слышал эти рассказы, и каждый раз они обрастали новыми героическими подробностями. Хорошо, хоть не забыл вспомнить Ивана Дудку — Махачкалу, мужа Нюры. Они ведь вместе партизанили.

Захар был от природы выдумщиком. Но о том, что он партизанил, свидетельствовали не только документы, но и синий шрам на правой ноге от белогвардейской пули.

Короток осенний день. Пора было собираться в обратный путь.

К вечеру зыбь усилилась. Дул теплый ветер — «левант». С ветреной стороны косы на гребешках волн вспыхивали белые барашки. «Буревестник», взнузданный якорем, клевал море бушпритом. Понаморенко и Карпенко предложили:

— Всеволод Романович, Михаил Афанасьевич! Заночуйте у нас, а? Утро вечера мудренее…

Но остаться было нельзя. На десять часов утра был назначен городской партийный актив, на котором с докладом выступал первый секретарь горкома, а по второму вопросу — Путивцев.

На двух байдах с трудом подошли к «Буревестнику». Попрощались с гостеприимными хозяевами.

Заработал двигатель. Выбрали якорь. В рулевой рубке за штурвал стал Николай Иванович. Петьку отослали в кубрик отдыхать — парень, непьющий в общем, слегка осоловел от выпитого.

Как только вышли в открытое море — совсем стемнело. Зажгли топовые огни. Через полчаса хода послышался колокольный звон — подходили к каналу, огражденному бакенами. В туман, при плохой видимости, моряки ориентировались по колоколам на бакенах: один звонит справа, другой — слева, значит, курс верный. В мелкую зыбь колокола звонили нежно, мелодично, теперь же — яростно, тревожно.

«Как погребальный звон», — подумал Спишевский, лежа на нижней подвесной койке.

Захар Бандуристов сладко посапывал на верхней койке: ему все было привычно — и этот звон и шторм.

Спишевский думал о докладе на завтрашнем партактиве. Доклад был написан… Но написан уже довольно давно. В последнее время в центральной печати снова все чаще стали появляться резкие материалы, направленные против оппозиции. А во вчерашнем номере «Правды» говорилось прямо, что оппозиция, троцкистская оппозиция, полностью не искоренена…

В докладе у него был целый раздел об оппозиции. Но теперь этого мало. Он должен что-то добавить.

В городской партийной организации было много молодых коммунистов из рабочих. Они недостаточно знали историю партии, а особенно историю борьбы ленинской партии с оппозицией. Вот и необходимо будет вспомнить некоторые факты.

«Лидеры оппозиции, находясь в рядах партии большевиков, на протяжении всей послеоктябрьской истории нашей Родины играли лживую, фарисейскую роль. Их лицемерные, риторические заявления, направленные якобы на поддержку линии ЦК по важнейшим внутренним и внешним вопросам — о Брестском мире, о монополии внешней торговли, об индустриализации, об отношении к середняку, о колхозном строительстве, о соревновании, — на поверку оказывались только словами, фиговым листком, которым они хотели прикрыть свой оппортунистический срам… Да! Да! Срам!» Так он и скажет. Кажется, неплохо…

«Буревестник» сильно накренило. Видно, большая волна ударила в борт. Злое, холодное море билось у самого уха. Тонкая перегородка казалась ненадежной, хрупкой. Дерево скрипело и стонало. А тут еще этот колокольный звон…

Спишевский повернулся на другой бок. «Все-таки надо заснуть. Заснуть! Иначе завтра снова будут это проклятое головокружение и тошнота».

Михаил Путивцев тоже еще не спал.

Вчера вечером ему позвонил Шатлыгин, спросил:

— Как ты смотришь, если мы Хоменко заберем в крайком?

Конечно, Шатлыгин мог решить этот вопрос и не советуясь с ним, с Путивцевым. Но он позвонил, спросил.

Путивцеву не хотелось отпускать Хоменко. С Колесниковым они хорошо сработались. И пока оба там — он спокоен за металлургический завод.

— Валерий Валентинович, — сказал он Шатлыгину, — вы же сами говорили, что нашему городу отдали много сил… Зачем же вы хотите ослабить городскую партийную организацию?..

Шатлыгин помолчал. Потом сказал:

— Хитрец! Знаешь мое больное место. Ну, пусть будет по-твоему…

Конечно, Путивцеву не надо было решать за Хоменко, но такова была его первая непосредственная реакция — не хотел он, чтобы такой партийный работник уезжал из Таганрога. Но поговорить с Хоменко обязательно надо. Надо, чтобы об этом звонке он узнал от него, от Путивцева, а не от других. Завтра на партактиве они увидятся, и он ему все скажет.

Путивцеву предстояло выступить с сообщением о ходе выполнения плана за 1936 год. Он собирался начать свое выступление на партактиве словами из обращения ЦК ВКП(б) «Ко всем членам партии, ко всем рабочим. О самокритике».

«Партия смело и решительно раскрывала и раскрывает перед всей страной все болезни и язвы нашего хозяйственного и государственного организма. Партия призвала трудящихся к жесткой самокритике для того, чтобы эту самокритику сделать рычагом борьбы за действительное исправление всего аппарата, для действительной, а не бумажной борьбы с бюрократизмом, для массового похода против всех врагов, начиная от кулака и вредителя и кончая элементами разложения в наших собственных рядах».

У Михаила была прекрасная память. Он мог цитировать наизусть целые страницы из партийных документов… Он быстро находил контакт с аудиторией. Когда выступал на комсомольских активах, случалось, от комсомолок к нему поступали записки совсем не деловитого характера. Однажды Ксеня, приводя в порядок его костюм, в кармане обнаружила сразу две такие записки… С тех пор он стал внимательнее: записок в его карманах Ксеня больше на находила.

…Петька видел уже второй сон. Будто идет он по берегу моря не с кем-нибудь, а с Наталкой. Она — в вишневом крепдешиновом платье, он — в отутюженной военно-морской форме. Наконец Петька останавливается и, как всегда, со значением достает свои именные карманные часы, протягивает их Наталке. А та не берет. И так вкрадчиво, волнующе говорит: «Ты поцеловал бы меня лучше!..»

Петька, конечно, сразу обнял ее — и проснулся. Досадно!

Пытался вспомнить, что ему снилось до Наталки. Что-то снилось, а что — не мог вспомнить.

С Наталкой у него сложились сладко-тревожные и болезненно-невыясненные отношения. В первый раз он увидел ее на пляже. Он только демобилизовался, на работу еще не устроился, послушался совета матери: «Погуляй, сынок. Наработаешься еще за долгую жизнь». И Петька гулял уже вторую неделю: побывал у всех ребят, с кем дружил до службы, вечерами ходил в кино, в городской парк культуры на танцы. Был даже в мюзик-холле с Лизкой — соседкой по улице.

После представления Петька предложил Лизке:

— Прогуляемся?

— Петя! Пусто кругом, страшно. А рядом — Черный мост. Ты знаешь, какие там живут бандиты? — Лизка прижалась к нему.

— Видали мы и не таких бандитов, — сказал Петька храбрясь.

Домой пришли уже за полночь. У калитки Лизку встречала мать с хворостиной в руке.

— Ты где шлялась? — накинулась она на дочь.

— Мам! Если только тронете… Если только тронете… — слезливо заговорила Лизка.

— Тетя! Как вам не стыдно, — вступился за девушку Петька.

— А ты молчи! Тоже мне, матрос с разбитого корабля!.. — обрезала Лизкина мать.

— Зачем вы так, мама?..

Петька еще несколько раз встречался с Лизкой. Только останутся они вдвоем, возьмет ее за руку — а она уже и млеет… Надоело… А вот с Наталкой… С Наталкой все было по-другому. На пляже она была не одна, а с подругами. Лузгали семечки.

— Не поделитесь, девчата, с отставным военным моряком? — крикнул им Петька.

— В каком чине в отставку вышли? — спросила Наталка.

— В адмиральском, конечно, — не моргнув глазом ответил Петька.

Девчонки засмеялись. Начало было положено.

Петька взял шкары, как он называл флотские брюки, бескозырку, полуботинки, спросил с улыбочкой:

— Разрешите причалить к вашему берегу?

Вечером Петька договорился встретиться с Наталкой на танцах. После пляжа он едва успел снова отгладить шкары, довел до зеркального глянца полуботинки и побежал на трамвай.

Наталка была уже на танцплощадке, а с ней еще одна девчонка. Тусклая какая-то, бесцветная. И еще четверо ребят. На эту, на тусклую, никто никакого внимания, а Наталку все наперебой приглашали танцевать. Дошла очередь и до Петьки.

— Так-то вы, значит? Сами пообещали, а что ж получается?..

— Что я обещала? — невозмутимо возразила Наталка.

— Кто эти четверо? — стараясь быть деликатным, спросил Петька.

— Я пригласила их для своей подруги, — невинно заявила Наталка.

— Четверых! Для вот этой… — сказал Петька, чуть набычась.

— Разве я знала, что они все придут?

— Понятно, — кисло сказал Петька.

Но случилось так, что через неделю вечером они с Наталкой долго гуляли по набережной, слушали, как шелестят волны.

Потом медленно поднялись по Каменной лестнице.

— Давай посидим… — вдруг предложила Наталка.

Они сели на скамейку в затененной нише, подальше от фонаря.

Наталка сидела рядом, тихая, присмиревшая.

Петька поцеловал ее. И она ему ответила…

«Буревестник» тяжело шел по волне. Неуклюже зарывался носом в воду. Иногда корма его оголялась, и винт вхолостую начинал бешено вращаться. Тут надо было быть начеку, не упустить момента, тотчас сбросить обороты, чтобы двигатель не пошел вразнос.

Николаю Ивановичу «Буревестник» не очень нравился. Делали его словно напоказ. Красивый, ничего не скажешь. Но рыболовецкий бот как пробка прыгал бы себе на такой волне, а «Буревестник» носом роет воду.

Николай Иванович переложил руль влево: глубина тут достаточная, не обязательно идти по каналу.

Теперь волны били в корму, подталкивали судно. Болтанка уменьшилась.

В этот выходной Николай Иванович собирался поехать в Приморку. Он родился в Приморке. Там же родились его отец и мать, брат и сестра. Теперь в Приморке осталась одна мать. Уж сколько звал он ее в город, а она ни в какую: «Уеду, а за могилкой отца кто присмотрит? Нет уж, сын, ты меня не зови».

Каждую осень Николай Иванович приезжал к матери, чтобы вскопать огород, очистить деревья в саду от сухих веток, помочь при засолке овощей.

Приезжал, конечно, и весной и летом. По надобности…

Привычное ухо Николая Ивановича отметило: колокольного звона почти не слышно. По его расчетам, скоро должна быть Петрушина коса. Чтобы не напороться на мель, Николай Иванович положил руль вправо.

Ветер стал быстро меняться. Подул верховой. Волны по-прежнему бежали к берегу, но глубинный ток воды уже изменил свое направление. Теперь огромные массы воды перемещались к югу, к Керченскому проливу, оголяя у северных берегов песчаные плешины и острые концы ракушечьих кос.

Николай Иванович глянул на небо: холодная верховка быстро очищала его. В прогалинах меж облаков все чаще проглядывала луна, и тогда полосы тускло-серебристого света плясали на вспененной, бурной поверхности моря. Они быстро возникали и быстро исчезали, копируя причудливые формы клубящегося неба.

«Буревестник» временами на мгновения озарялся лунным светом. Иногда серебристо-мертвенный свет держался на нем дольше, а потом внезапно соскальзывал и будто тонул — все снова погружалось в темноту.

Клонило ко сну, но Петьку будить не хотелось. У Николая Ивановича сын тоже служил действительную на флоте, и Петька чем-то напоминал ему сына.

Николай Иванович придремывал. Руки его, лежавшие на штурвале, инстинктивно делали свое дело. По Азовскому морю он ходил уже более тридцати лет и знал его непостоянный норов. Но в его непостоянстве были свои закономерности, постигнуть которые можно было только большим опытом.

До бухты оставалось часа два ходу.

Быстрая смена света и теней и некоторая притупленность внимания, вызванная дремотой, помешали ему увидеть это раньше. Наконец различив в отблесках серебристо-мертвого света багровые тона, Николай Иванович резко обернулся.

Пожар начался за спиной, в кормовой части. В закрытой рубке Николай Иванович не учуял дыма, да и ветер как раз дул в ту сторону, срывал запах гари, уносил в море. Пламя уже проело деревянную крышку люка в машинное отделение и, как багровая трава на ветру, извивалось над палубой. «Что случилось? Замкнуло провода, загорелась изоляция?..» Прихватив ремнем штурвал к поручням, Николай Иванович выскочил из рубки. Схватил огнетушитель, подбежал почти вплотную к дыре, из которой рвалось пламя. Но вскоре из отверстия снова потянулись жадные огненные языки. Вторым огнетушителем он пытался обрезать их. И обрезал. Но только на несколько секунд.

Кинувшись к кубрику и резко распахнув дверь, Николай Иванович крикнул в теплую душную темноту:

— Петька! Полундра!

Бросился к каюте и чуть не столкнулся с Захаром.

— Останови двигатель! — приказал Бандуристов. Николай Иванович врубил «стоп» — двигатель заглох. Погасли топовые огни. Только пламя освещало лица.

Горели деревянные переборки, остатки машинного масла, скопившегося под паёлами. В вантах зловеще завывал ветер.

На палубе теперь были все.

Петька ведром пытался еще плескать в огонь, гудящий, как в котле. Но, казалось, не воду, а горючее он плескал — огонь еще сильнее разгорался.

Стараясь пересилить вой ветра и гул огня, Захар Бандуристов крикнул Николаю Ивановичу:

— Давай попробуем подойти ближе к берегу!

Николай Иванович согласно кивнул головой — понял, мол. Побежал в рубку, нажал на кнопку дистанционного привода, но двигатель уже не заводился.

«Буревестник» заметно относило в открытое море. Мешкать больше было нельзя.

Шел третий час ночи. Далекий темный берег сливался с темным небом.

— Будем добираться вплавь!

Николай Иванович подошел к Спишевскому.

— Сбросьте пальто, Всеволод Романович. Оно намокнет и только будет стеснять ваши движения. Наденьте лучше мой свитер, и вот вам спасательный круг.

Второй спасательный круг достался Путивцеву. Бандуристов, Николай Иванович и Петька надели пробковые пояса.

— Волна может разбросать нас! Запомните, берег вон там! — прокричал Николай Иванович и указал рукой в том направлении, куда надо было плыть. — Держитесь так, чтобы волна шла на вас наискосок, слева!..

— Что? Можно прыгать? — спросил Михаил.

Но ему никто не ответил.

Он первый сделал несколько шагов, схватился рукой за вант, стал на борт и прыгнул. Вода обожгла его. От холода зашлось сердце. Он невольно вскрикнул.

За ним прыгнул Спишевский. Потом — Петька.

— Давай, — подтолкнул Николай Иванович Захара. Ему полагалось оставить судно последним.

* * *

Какое-то время, пока были свежие силы, удавалось держаться вместе. Но Петька хорошо плавал, был молод и нетерпелив. Будто угадав его желание, подброшенный волной, оказавшись совсем рядом, Николай Иванович крикнул ему почти в самое ухо:

— Плыви!

Темнота быстро густела. Небо снова стало забрасывать тучами.

— Захар! — позвал Михаил.

Захар только что был рядом — и вот нет его. Волна с головой накрыла Михаила. Отплевывая солоноватую воду, он закашлялся. Судорожно заработал руками, забыв о круге. Но постепенно движения его становились размеренными. «Держитесь так, чтобы волна шла на вас наискосок, слева!..» — вспомнил он слова Николая Ивановича.

Хоть бы один огонек на берегу. Но там будто вымерло все… Все спят… Да и вряд ли свет керосиновых ламп был бы виден отсюда.

Спишевский тоже всматривался в темноту: скоро ли берег? Пловец он был неважный, руки и ноги коченели, но вера в спасательный круг не покидала его.

Рядом все время держался Бандуристов. Но чем ближе к берегу, тем волны становились злее. А главное, образовалась какая-то толчея: волны теперь не только накрывали сзади, но и ударяли справа и слева и даже хлюпали в лицо. В этой толчее Спишевский и Бандуристов потерялись.

…Петька после напутствия Николая Ивановича больше не сдерживал себя и плыл широкими саженками. Ему уже не было холодно так, как вначале. В голове его стучали памятные слова: «Врешь! Не возьмешь!..»

Несколько дней назад Петька во второй раз вместе с Наталкой смотрел в кинотеатре «Рот-фронт» «Чапаева». Именно ли слова твердил Василий Иванович, когда плыл через реку Урал, а белые пытались достать его из пулемета с берега…

Петька плыл так уже часа полтора. «Буревестник» давно погас. Темнота сгустилась. Низко клубилось небо, луна изредка выглядывала из-за туч.

По расчетам Петьки, берег должен был быть совсем близко. Ему даже чудился шум прибрежных волн. Он опустил ноги, пытаясь достать дно. Не достал. Петька снова поплыл. Он не знал, что усилившаяся верховка погнала волны в море, что он потерял ориентировку и берег удалялся все дальше и дальше. Николай Иванович тоже думал о береге. Он устал. «Только бы выдержало сердце!.. Надо было не глушить двигатель, а сразу направить «Буревестник» к берегу, подойти ближе. Что теперь рассуждать?..»

Хотелось передохнуть, расслабиться. Но сделать это было никак нельзя. Верховка несет его в море, и каждая минута отдыха будет стоить ему с таким трудом отвоеванных метров. Спасется ли он, спасутся ли остальные?..

Неожиданно перед Захаром Бандуристовым из темноты выплыл странный силуэт: не то столб, не то крест, торчащий из воды. Чем ближе к нему, тем отчетливее. И наконец Бандуристов вспомнил, узнал: это торчал из воды фюзеляж тяжелого бомбардировщика, потерпевшего аварию летом во время маневров.

Сначала было Бандуристов направился к фюзеляжу — ведь это почти клочок земли в бурном море, но потом передумал: расслабишься, а до берега отсюда не меньше полутора километров. Значит, он не сбился с пути, и надо грести, грести… Темный силуэт, похожий на крест, стал удаляться…

Прошло какое-то время, и этот силуэт заметил и Спишевский. Крест. В море крест! Ему вспомнился «погребальный тон» колоколов на бакенах.

Он не раз и прежде думал о смерти. И тогда, когда сидел в царских тюрьмах, и позже. Но в молодости о смерти думалось иначе. Даже когда она была близка, не верилось, что смерть и ты — это так же реально, как смерть и любой другой человек. Позже ему пришлось хоронить отца, мать, жену… И чем больше людей, которых он знал близко, уходили в небытие — тем смерть как бы приближалась и к нему.

Он встречал верующих стариков и старух, которые относились к смерти спокойно-фатально, как к смене времен года, рождению нового месяца. Сам он был неверующим, и мысль о загробной жизни не могла утешить его. Он старался не думать о смерти, даже перестал бывать на кладбище. А сейчас этот крест напомнил ему именно кладбище…

Но это ведь не крест! Теперь он ясно видел.

Волны сносили Спишевского вправо, и он, напрягая силы, стал выгребать к фюзеляжу. Он обплыл его, ища лазейку, разбитое ли стекло, люк, то, через что он мог бы проникнуть внутрь.

Заметил дверцу в боковине. Высокая волна, обтекая корпус, достигала края дверцы.

Изловчившись, Спишевский ухватился за ручку, повис на мгновение над водой, чуть не сорвался, но успел вцепиться второй рукой.

Когда волна вновь толкнула его вверх, он рванул ручку на себя — дверца открылась. Подброшенный следующей волной, он влетел в темное отверстие и больно ударился обо что-то плечом. Тут же сорвался вниз, упал в воду, заполнявшую всю носовую часть фюзеляжа, глубоко врезавшегося в песок.

Здесь дурно, застойно пахло. Спишевский нащупал какие-то переборки, трос, что-то похожее на опрокинутую лавку, какие-то выступы на корпусе и покарабкался вверх.

Сверху в открытый люк влетел град холодных брызг. Добравшись до люка, он высунулся почти до половины наружу и потянул дверцу на себя, она со скрипом затворилась. Стало совсем темно. Потом глаза привыкли — в иллюминаторы вверху пробивался тусклый рассеянный свет…

Спишевский нашел что-то вроде сиденья. Похоже, это была спинка, но теперь она служила ему основанием. Он уселся на нее, свободно спустил одеревеневшие от холода ноги.

Нервное напряжение спадало, и мускулы становились вялыми и сонными. Сон постепенно входил в каждую клетку его измученного немолодого тела. «Засну и снова сорвусь в эту холодную маслянистую жижу». Спишевский пошарил вокруг себя руками. «Лямки! Действительно это лямки! Теперь не упаду», — привязывая себя, подумал он, и это было последнее перед тем, как сон сморил его.

* * *

Михаил Путивцев перевернулся на спину и перевел дух. Он никогда не видел такого неба. Кучевые облака в вышине подсвечивались лунным светом, а по этому светлому фону мчались темные, причудливых форм хмары. Они сталкивались, бесшумно сливались в клубящееся месиво и мчались дальше. Все изменялось ежесекундно, на глазах, и было быстротечно, как жизнь. Жизнь…

Казалось, нет уже сил шевельнуться. Но эта мысль — «жизнь» — как вспышка в его мозгу заставила Михаила вновь повернуться и выбросить вперед руку…

Он уже почти терял сознание и не сразу даже понял, что его руки коснулись дна. Сделал еще несколько отмашек и зацепил дно. И только тогда встал на ноги и тут же повалился — ноги не держали его. Снова поднялся.

С каждым шагом воды становилось все меньше, а тело будто наливалось свинцом. Было бы дико, нелепо упасть и захлебнуться теперь, у самого берега. И когда воды стало по колено, а он не мог больше подняться — пополз на четвереньках. Так легче.

Как Михаил дополз до старой лодки на берегу — он уже не помнил. Он пришел в сознание через восемь дней в больнице.

…Захар Бандуристов на третий день из больницы сбежал, хотя температура еще держалась.

Николай Иванович тоже попал в больницу. Когда на десятый день после катастрофы море выбросило на берег разбухший, обезображенный труп, который не могли опознать, Николай Иванович вызвался поехать.

Его привезли на машине, к самому месту.

— Нет! Нет! Это не он! — сначала сказал механик и вдруг глухо охнул.

Все еще не веря, не желая верить, он нагнулся и вытащил часы. Петькины именные часы.

— Что ж ты, Петька?.. — тихо, одними губами прошептал он и заплакал.

Всеволода Романовича Спишевского утром нашел поисковый катер. Спишевский сидел, прислонившись головой к обшивке. Его седые мокрые волосы были спутаны. Тело уже окоченело.

В ту же ночь погиб еще один рыболовецкий бот, а с ним три человека.

По желанию жены Спишевского Всеволода Романовича похоронили не на кладбище, а у самого моря. Там же решили похоронить и других погибших в этот шторм. Петькина могила была по счету пятой. Когда едешь на Ростов через Стахановский городок, эти пять могил от дороги находятся справа.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На больших бульварах на деревьях стойко держались зеленые листья, хотя верхушки их кое-где уже были тронуты желтизной.

Стояла сухая ноябрьская погода. Период осенних дождей еще не начался.

Рабочий Париж просыпался рано, но здесь, в центральной части города, ранним утром на улицах было мало людей: редкие прохожие, молочницы, уборщики мусора.

Каждое утро портье отеля «Байярд» любезно распахивал двери перед высоким светловолосым русским, которого он называл про себя «мосье Иван».

Обитатели отеля в это время, как правило, еще спали, а «мосье Иван» уже шел куда-то по своим, видимо неотложным, делам. В отеле жили еще трое русских, они приехали на какую-то выставку, которая вскоре открылась в Париже.

О том, что русские приехали на выставку, портье узнал от любознательной горничной, убирающей номера. «Мосье Иван», оказывается, немного говорил по-французски и не прочь был поболтать с горничной.

В газете «Монд» портье прочитал, что 13 ноября в Париже открывается XV Международная авиационная выставка.

«Так вот на какую выставку он приехал. «Мосье Иван» — пилот», — решил портье. После этого русский еще больше заинтересовал его.

Сам портье, которого звали Жан Рено, в молодости, во время мировой войны, летал на «фарманах». В шестнадцатом году его самолет подбили, но Жан остался жив, сломал только два ребра и ногу.

Его долго лечили, и довольно успешно: ходил он без палочки, прихрамывал слегка, пальцы на руке замедленно, но шевелились, а о ребрах он уже давно и думать забыл.

Как инвалид войны Рено получал пенсию, но ее не хватало: у него было трое детей. Жить впятером на одну пенсию было невозможно, и Комитет ветеранов войны подыскал ему легкую работу.

Сначала эта работа казалась ему унизительной: распахивать перед каждым двери, подносить вещи.

Без привычки, с хромой ногой, это было делать нелегко, но вскоре он приспособился и ловко, как медведь, переваливался с ноги на ногу, со ступеньки на ступеньку.

Заметив, что возле подъезда остановился роскошный «роллс-ройс», Рено бросился к машине. Приехал какой-то важный постоялец. Отель-то, в общем, был второразрядным, и такие машины никогда здесь раньше не останавливались. Но не успел он подскочить, как дверца открылась, из машины вылез высокий представительный мужчина с небольшим кожаным чемоданом, и, когда Жан попытался было перехватить этот чемодан, чтобы поднести, прибывший сказал ему непривычную для него фразу:

— Спасибо, я сам…

Только тут Рено заметил на крыле красный флажок с серпом и молотом.

«Значит, у красных так принято», — решил Жан.

Русские еще никогда не останавливались в «Байярде».

Его отношение к «красным» со временем менялось.

После революции в России Париж буквально наводнили эмигранты. Много было настоящих аристократов. Для того чтобы определить это, не надо было даже видеть их в дорогих нарядах. Аристократическая кровь чувствовалась в походке, в манере держать себя.

Воспитанный в семье мелкого буржуа, где восхищались подлинными аристократами, особенно теми, которые сумели к своим титулам прибавить еще и богатство, Жан относился к русским эмигрантам не только с почтением, но и с сочувствием. Парижские правые газеты почти в каждом номере писали о жестокостях большевиков. Сами эмигранты рассказывали невероятные вещи: ироды, пожирающие даже детей, захватили их родину. Слушая такие рассказы, Жан только качал головой.

Но постепенно на то, что произошло в России, он стал смотреть по-другому. Его сменщиком был русский, некогда штабс-капитан царской армии Петр Рыбаков.

«Пьер», как называл его Жан, не любил говорить о революции. Но иногда за рюмочкой аперитива его прорывало: «Мы сами загубили Россию! Драли как сидорову козу мужика, пороли нагайками рабочих. А зарабатывали они шиш! Царь-батюшка был под пятой у Алисы. А эта сука, немка, вместе с Гришкой Распутиным продавала Россию».

Жан не знал, кто такой Гришка Распутин, не знал, что это значит «драть как сидорову козу». Но со временем из разговоров с Пьером, из газет, в которых стала появляться более или менее объективная информация, Рено понял, что в России все было не так просто, что русские крестьяне и рабочие жили в невыносимых условиях. Конечно, у них во Франции лучше… Но хорошо, если у тебя есть работа, если тебя защищает Комитет ветеранов войны…

И все-таки несправедливо, что его однофамилец, владелец автомобильных заводов Рено, зарабатывает миллионы, а он — несколько сот франков в месяц.

Однако летом 1936 года, когда «Народный фронт» одержал победу на выборах, Жан вышел на демонстрацию протеста, в которой участвовали такие же, как он: мелкие служащие, портье, торговцы, владельцы небольших частных магазинов, напуганные победой левых партий.

Они несли транспаранты с лозунгами: «Франция никогда не будет большевистской!», «Мы не продадимся Кремлю!»

Демонстрация закончилась стычкой с рабочими. Подоспела полиция и взяла под защиту демонстрантов.

Жан пришел домой с большим синяком под глазом.

Нет, больше он не пойдет на демонстрацию. Пусть политики занимаются политикой, а у него — семья!

Спустя несколько месяцев он уже не проклинал «Народный фронт».

Рабочая неделя была сокращена до сорока часов. Прибавилась пенсия по инвалидности. В парламент вошло несколько депутатов от трудящихся. Их речи, которые печатала газета коммунистов «Юманите», Жан находил справедливыми.

Своих «красных» Жан уже немного знал. Но вот появился «красный» оттуда, из самой России. Кто он — конструктор, летчик?

В последнее время о русской авиации стали много писать.

Русские установили несколько мировых рекордов. И вот теперь, впервые, русские привезли свои самолеты в Париж. Рено решил обязательно побывать на авиационной выставке.

* * *

Пантелей Афанасьевич Путивцев приметил этого хромого портье еще в первый день, когда его прямо с вокзала к отелю подвез посольский «роллс-ройс».

Потом он узнал от горничной, убиравшей номер, что его зовут Жан и что он бывший летчик.

Горничная была словоохотливой южанкой со смоляными волосами. Пантелею Афанасьевичу было очень кстати, что он встретил разговорчивую особу: уже несколько месяцев он занимался на курсах французского языка.

* * *

Привычка к утренним прогулкам заставляла подниматься Пантелея Афанасьевича рано. К тому же это был Париж! Город, о котором он столько читал и слышал от дочери Инны, изучавшей в университете французскую литературу.

Но как бы ни были точны и образны описания у французских писателей парижских площадей и улиц, надо было увидеть все своими глазами: и великолепную площадь Согласия, и площадь Звезды, от которой как лучи расходятся в разные стороны улицы, и знаменитый собор Парижской богоматери, и не менее знаменитую Эйфелеву башню, и Марсово поле, и многое другое, чтобы по-настоящему почувствовать Париж.

Инна часто рассказывала ему о Париже, как будто она была там много раз. Теперь Пантелей Афанасьевич стремился побывать в тех местах, о которых ему говорила дочь. Он побывал в соборе Парижской богоматери, на центральном рынке.

Для того чтобы увидеть жизнь «чрева Парижа», надо было отправиться туда ночью. Именно ночью из окрестных сел и округов привозили в Париж разную снедь: спаржу, капусту, трюфели, салат, картофель, свеклу, мясо, домашнюю птицу, молочные продукты. Все это потом скупалось торговцами.

За ночь же они расфасовывали товар, очищали головки капусты от верхних, чуть подгнивших листьев, приводили в порядок морковь, свеклу. Картофель упаковывали в специальные пакеты. Разделывали мясные туши. Все это к утру было приготовлено для торговли в розницу.

Но чаще всего Пантелей Афанасьевич бывал на Монмартре. Именно здесь, по версии, которую Путивцев помнил наизусть, он якобы жил. Еще в августе Путивцев подал рапорт по команде, чтобы его послали в Испанию, где шла гражданская война. Его послали на курсы французского языка — это был хороший признак, ведь русские не могли воевать в Испании под своими собственными именами.

Он не раз побывал в «своем» доме. Помнил, сколько ступенек ведет в «его» мансарду.

Познакомился с консьержкой и многое от нее узнал о «своих» соседях и, конечно же, о хозяевах дома, которые жили чуть выше, на площади Тертр.

Он полюбил «свой» район. Часами мог простаивать у мольбертов на площади Тертр, облюбованной художниками и привлекавшей зевак и туристов.

Не раз он поднимался на холм, где возвышалось белое здание собора Святое сердце — Сакре кёр. Он был только удивлен, что этот собор, очень красивый с его точки зрения, не попал ни в одну из книг о Франции, которые ему приходилось читать.

Инна тоже никогда не говорила ему о Сакре кёр. Очевидно, и она нигде не встречала упоминание о Святом сердце.

Утренние прогулки занимали у Пантелея Афанасьевича около двух часов. В девять тридцать он был на площадке, отведенной для авиационной выставки, где монтировались стенды и устанавливались собранные летательные аппараты. Он приходил сюда как на службу.

Советская делегация состояла из сорока пяти человек. Руководили ею Андрей Николаевич Туполев и комкор Роберт Петрович Эйдеман. В составе делегации был комкор Батюков — непосредственный начальник Путивцева.

13 ноября в десять часов открылась XV Международная выставка.

Первыми почетными посетителями выставки были президент Франции Лебрен и министр авиации Пьер Кот.

После торжественного открытия выставки Пьер Кот дал небольшое интервью представителям газет и телеграфных агентств.

Он, в частности, заявил, что на самолете «Кадрон-рено-640» французы собираются облететь земной шар!

Это было сенсацией дня.

Все крупнейшие газеты мира тотчас же оповестили об этом своих читателей.

Соединенные Штаты Америки на выставку представили шестьдесят три авиационных мотора. Такого количества моторов не представила ни одна страна.

Большой интерес у посетителей вызвали советские машины «АНТ-35», двухмоторный самолет Туполева на десять пассажиров, который мог в случае необходимости летать на одном моторе, истребитель Поликарпова «И-17», летающая лодка «АРК-3», модель воздушного поезда, как ее называли газеты, — самолет-буксировщик и шесть планеров конструкции инженера Антонова.

Англичане также выставили несколько своих машин. Но к одной из них — истребителю «спитфайр» — посетители близко не подпускались. Вокруг машины был натянут канат. Никаких объяснений не давалось. Единственное, о чем от журналистов Путивцев узнал, что конструктор этой машины Реджинальд Митчелл смертельно болен и лежит прикованный к постели. Это была не журналистская утка, это была правда.

Истребитель внешне понравился Путивцеву. Его глаз опытного летчика подметил в новой английской машине высокие летные качества, которые она впоследствии и показала.

На выставке были представлены немецкие самолеты: бомбардировщик Хейнкеля, истребитель Мессершмитта, самолет для взаимодействия с наземными войсками «Юнкерс-87».

— Нам тоже необходим такой самолет, как «Юнкерс-87», — заметил Пантелей Афанасьевич.

— Тихоходная никчемная машина, — не согласился Батюков.

— Трудно наш спор разрешить сегодня. Будущее покажет, — сказал Путивцев.

— Уже сегодняшний день показывает, что наши самолеты — лучшие в мире!

— Да, мы действительно установили несколько мировых рекордов. Но рекорды не должны закрывать глаза нам на главное: на общий уровень, массовый уровень авиации!

— Да разве ты не видишь, как мы выглядим на международной, подчеркиваю — международной выставке?! — чуть повысил голос Батюков.

— Вижу, Василий Петрович, но авиационная мысль сейчас развивается так стремительно, что поспеть за ней можно, только неустанно работая над конструированием новых машин.

— Год назад ты доказывал, что «ТБ-3» устарел. А он до сих пор производит фурор во всем мире. Запомни мои слова: «ТБ-3» будут играть большую роль в будущей войне, так как они способны наносить бомбовые удары в глубине территории противника.

— Для этого им нужно прикрытие истребителей, а мы не имеем легких машин, способных пролететь без посадки две и более тысячи километров. А посылать тихоходные бомбардировщики без прикрытия — значит обрекать их на гибель. Они будут становиться легкой добычей вражеских истребителей.

— А ночной фактор? Ты о нем забыл?

— Нет, Василий Петрович, не забыл. Но вы же сами знаете, что мы уже ведем работу по созданию ночных истребителей. Так разве можем мы предположить, что наши будущие противники сидят сложа руки? Я думаю, что нам надо не увлекаться рекордами, а работать над созданием машин, которые могли бы не только наносить бомбовые удары по глубоким тылам противника, но помогать наземным войскам в ближнем бою и, наконец, защищать небо родной страны от вражеских бомбардировщиков.

— Ты паникер! — сказал Батюков. — Если бы я не знал тебя около двух десятков лет, я бы мог подумать о тебе дурно.

— А в чем же выражается мое паникерство?

— Хотя бы в том, что ты заранее берешь на вооружение оборонительный вариант. А это и есть паникерство! Ты забыл слова, — уже жестоко, по-командному, рубил Батюков, — «малой кровью, на чужой территории!..». На чужой! — еще раз повторил он.

* * *

Через несколько дней советской делегации разрешили посетить французские авиационные заводы.

Одним из старейших был завод Блерио.

В 1909 году Блерио на моноплане впервые перелетел пролив Ла-Манш. По этому поводу одна из французских газет писала:

«Свершилось чудо! Францию и Англию соединил воздушный мост!»

По тем временам это было огромное достижение.

Всю свою жизнь Блерио посвятил авиации. Но в тридцать шестом году это был немощный, больной старик.

Завод его располагался в живописной местности на берегу Сены.

Старейшее авиационное предприятие Франции находилось в запустении. В опытном цехе сразу собирали несколько самолетов. Но уровень производства в нем был как в кустарной мастерской: медники стучали деревянными молотками, клепали вручную.

Только завод Мессье, где делали посадочные и тормозные приспособления, колеса и амортизаторы, был более или менее на уровне современной техники.

Советская делегация посетила также предприятия Рено, который выпускал самолеты «кардон» и пассажирские самолеты «симун» и «гоэлан».

Завод находился в парижском предместье Бийанкур.

Это было крупное предприятие, и порядка в цехах здесь было больше, чем у Блерио.

Советскую делегацию сопровождал бывший министр авиации, сенатор Луи Шаброн.

— Да, господа! Франция потеряла превосходство в воздухе, — признал он. — Теперь мы ставим перед собой более скромную цель — добиться равновесия сил с Германией.

— А вы знаете, какое количество самолетов выпускает Германия? — спросил Путивцев.

Шаброн ушел от прямого ответа.

— Мы хотим выпускать сто самолетов в месяц, — сообщил он.

Уже когда русские собирались покинуть завод, к комкору Эйдеману подошел корреспондент авиационного журнала «Эр»:

— Господин Эйдеман, что вы можете сказать о выставке?

— Выставка хорошо организована. Мы увидели здесь много интересного.

— Что вы думаете о французских самолетах?

— Есть хорошие спортивные и пассажирские машины. Но я человек военный, а военные самолеты, честно говоря, не произвели на меня большого впечатления.

— А ваше мнение, экселенц? — обратился корреспондент к рядом стоявшему с Эйдеманом русскому с ромбом на петлицах.

— Я разделяю мнение комкора и хочу добавить, что заводы, которые нам показывали, сильно уступают авиационным предприятиям Хейнкеля, на которых мне приходилось бывать.

После того как русские попрощались с французами, Эйдеман предложил Путивцеву:

— Пройдемся пешочком. Для здоровья полезнее.

Они пошли по тихим, безлюдным улицам Бийанкура. Здесь ничто не могло мешать их разговору, никто не мог их подслушать.

— Я знаю, что ты не раз бывал в Германии, у Хейнкеля, а на заводах Мессершмитта тебе не приходилось бывать? — спросил Эйдеман.

— Нет.

— В Испании появилась новая модификация «мессершмитта», и нашим «ишачкам» приходится трудно, — признался комкор.

— Я знаю об этом.

Вдруг Эйдеман сказал:

— Однажды я застал Михаила Николаевича в кабинете у окна. Он сидел в кресле и смотрел в небо. Лицо его мне показалось озабоченным. Я спросил его, о чем он думает. «Я мечтаю», — ответил Михаил Николаевич. Это было для меня неожиданным: военный, маршал — и вдруг… «мечтаю». А Тухачевский улыбнулся и сказал: «Я недавно перечитывал «Записки о 1812 годе» и нашел в них такие строки: «Суворов был мечтателем. Занимаясь поправлением крепостей в Финляндии, он писал Горчакову: «Я в непрестанной мечте». — «И о чем же ты мечтаешь в данный момент?» — спросил я. «Мечтаю о том времени, когда наши самолеты будут летать в стратосфере…»

Путивцев знал, что Эйдеман был другом Тухачевского. Он сам любил Михаила Николаевича. Ему было известно, что по настоянию маршала начались работы над реактивными двигателями, которые сулили революцию в авиации.

— К сожалению, среди французов, военных, с которыми мне приходилось встречаться, нет людей, умеющих мечтать. Французская военная мысль в застое. Престарелый маршал Петэн — сторонник позиционной войны — по-прежнему у них высший авторитет.

— Зато немцы многому научились у нас, — вставил Путивцев. — На киевских маневрах я стоял неподалеку от Манштейна и слышал реплики, которыми он обменивался с каким-то немецким полковником.

Эйдеман сказал:

— Дело идет к войне. По сути, она уже началась, в Испании. Вернее, началась генеральная репетиция к большой войне.

— Вчера я поспорил с Батюковым… — сказал Путивцев.

— Батюкова я хорошо знаю, — перебил Эйдеман. — К сожалению, среди наших военных немало людей, которые не понимают, что будущая война будет не похожа на войну гражданскую. Лошадка, дескать, вывезла тогда, вывезет и сейчас. Для Батюкова кавалерия была богом войны. Теперь какому богу он молится?

— Авиации. Он сторонник доктрины Дуэ — Хельгерса.

— Ни один род войск не может выиграть войну без взаимодействия с другими, — убежденно сказал Эйдеман. — Танковые прорывы, танковые сражения, бомбардировавший, бой артиллерии, ну и конечно пехота — вот какой будет война! Откровенно говоря, я пришел к этому выводу после киевских маневров, а ведь Тухачевский об этом писал еще в тридцать первом году в работе «Новые вопросы войны». Какой все-таки дар предвидения!.. Я спросил министра Кота, читал ли он труды Тухачевского. Он их не читал. Тогда я спросил, неужели он не понимает, что линия Мажино не может служить надежной защитой, что стратегия немецкого генерального штаба от Шаргорста до Шлиффена всегда утверждала: нанесение удара там, где его меньше всего ждут, например, через Бельгию… Он мне ответил, что занимается авиацией, а в вопросах сухопутных войск некомпетентен…

— Недавно в Германии вышла любопытная книга генерала Баумгартена-Крузиуса «Возмездие-193». В ней описывается ракетный удар по Парижу… Это можно было бы принять за фантастику, если бы не было известно, что существует берлинский ракетодром. Я сам однажды был на этом ракетодроме, — сказал Путивцев.

* * *

Приближался день отъезда, 20 декабря.

Жан Рено проводил Путивцева до самой машины.

Здесь они простились. Жан протянул Пантелею Афанасьевичу какую-то коробочку:

— Возьмите.

В коробочке лежал сувенир — маленький аэроплан Блерио, в свое время перелетевший через Ла-Манш.

— Мне будет приятно думать, что мой скромный сувенир где-то в далекой дружественной России, — сказал Жан. — Я был на выставке и видел ваши машины. Самолет Блерио — это вчерашняя слава Франции. Если первые сегодня не мы, то будьте ими вы, русские. Только не эти, не боши!

И слова и сувенир тронули Путивцева. Он не мог оставить подарок француза без ответа. Но у него ничего не нашлось, кроме серебряного полтинника с изображением рабочего с молотом в руках.

Он протянул его Жану:

— Возьмите на память!

— Я буду хранить это, — сказал француз.

Уже когда делегация вернулась в Советский Союз, пришел свежий номер журнала «Эр». В нем была обзорная статья, посвященная XV Международной авиационной выставке. Ее автор писал:

«Русские высказали серьезные опасения, что Франция утратила первенство в авиации и что разговоры Гитлера и Геринга о том, будто Германия и Италия стремятся только к созданию равновесия между Англией и Францией и державами оси Берлин — Рим, на самом деле стоят немного.

В Германии и Италии в последние годы построено много новых авиационных заводов, расширены старые.

Если в ближайшее время мы не реконструируем французскую авиационную промышленность, то в случае войны небо Франции будет беззащитно».

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Немцы приехали! Немцы приехали!» Эта весть быстро разнеслась по заводу. Хотя они еще не приехали, а только должны были приехать.

Накануне рано утром Шатлыгин позвонил Михаилу Путивцеву. В эти часы Путивцев обычно уже был в горкоме.

Михаил Афанасьевич выходил из дому в половине седьмого — в семь, ходьбы до горкома по Ленинской каких-нибудь десять минут, и до девяти, до начала рабочего дня, у него было почти целых два часа свободных. Свободных относительно, конечно. В это время он писал статьи для городской, а иногда и краевой газеты, обдумывал свои выступления.

…В утренние часы хорошо думалось. Партийный актив города и хозяйственники знали, что секретарь горкома с семи утра на месте, но до девяти звонили ему только в экстренных случаях.

Короткие, нетерпеливые звонки телефона — междугородная — нарушили тишину кабинета. Михаил Афанасьевич поднял трубку и услышал тихий, чуть хрипловатый от простуды голос Шатлыгина:

— Хозяин уже не спит?

Михаил привык к этому прозвищу, зная, какой смысл вкладывает Шатлыгин в это слово. Но когда услышал его впервые, обиделся: «Хозяин? Барин, значит! Разве я заслужил этот упрек?»

Шатлыгин тогда почувствовал это, спросил:

— Ты чего накуксился?

— Валерий Валентинович, если я сделаю что-нибудь не так, скажите мне прямо!

— Не понял? — удивился Шатлыгин.

— Вот вы обозвали меня хозяином…

— Ах, вот оно что… — И Шатлыгин, который улыбался крайне редко, улыбнулся. — Ленина надо читать, — наставительно сказал он. — Ленина! Владимир Ильич говорил: мало взять власть, надо научиться хозяйствовать.

— Так вот в каком смысле! — расцвел Михаил.

— А в каком же еще?

И теперь, услышав этот вопрос: «Хозяин уже не спит?» — Путивцев ответил:

— Хозяин должен вставать раньше других…

Михаил всегда был рад встрече, даже телефонному звонку Шатлыгина, и сейчас в его голосе, видно, прозвучало это.

— Ты чему радуешься? — спросил Шатлыгин.

— Радуюсь утру. Помните, Валерий Валентинович, как в песне: «Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река. Кудрявая, что ж ты не рада весеннему пенью гудка?..» Вот сейчас как раз загудел металлургический! Вы же помните его бас — густой, шаляпинский.

Шатлыгин перебил Михаила:

— Ты вот что! Радуйся, конечно, но готовься гостей встречать. Гости не гости, словом, немцы к тебе в город едут. На металлургический завод. От фирмы «Меер». По контракту. Вчера мне позвонили из Москвы, из Наркомата тяжелой промышленности. Завтра немцы должны прибыть к вам. Каким поездом — Москва сообщит тебе дополнительно. Понял?

— Все понял. Встретим!

— Как ты относишься к статье в краевой газете «Почему померкла слава Шестова»?

— Он был у меня на днях.

— И что ты ему сказал?

— Сказал, что «стахановское движение надо делать чистыми руками». Испытание славой выдерживает не каждый. Сначала были рекорды, а потом приписки, липа. Все факты подтвердились: на ближайшем бюро горкома обсудим статью. Виновные в приписках будут наказаны в партийном порядке.

— Правильно. У тебя вопросов ко мне нет? — спросил Шатлыгин усталым голосом.

— Нет, Валерий Валентинович!

— Ну, тогда бывай здоров.

Путивцев тоже положил трубку. «Что у него там, неприятности? — подумал он. — А может, просто нездоровится?.. Немцы, значит! Ну что ж… Надо только съездить на завод и посмотреть, как там».

Путивцев снял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его с гаражом.

* * *

— Ну, Семен, показывай свое хозяйство, — невольно подражая голосу Шатлыгина, сказал Путивцев Колесникову. (В кабинете кроме директора металлургического завода были секретарь парткома Кузьма Хоменко и председатель завкома Павел Александрович Митрофанов.)

— Хорошо, хоть немцы едут, и мы секретаря увидели, — подковырнул Колесников Путивцева.

— Ты, Семен, просто мелкий критикан. На твоем заводе я бываю чаще, чем на других!..

— Представляю тогда, как часто ты бываешь на других заводах!

У Путивцева с Колесниковым сохранились дружеские отношения, которые сложились еще тогда, когда они работали вместе: Колесников — директором завода, а Путивцев — секретарем парткома. Их первое знакомство началось с пикировки.

— Тут у меня уже был один комиссар, — с ехидцей намекнул Колесников на Ананьина. — Так вот знай! Я сам себе комиссар!

— А я сам себе академик, — не растерялся Михаил.

Колесников вдруг улыбнулся:

— Значит, будем работать вместе: два академика, два комиссара…

Путивцев и Колесников подружились даже семьями, но на людях они как бы стеснялись своих чувств и нередко препирались по пустякам. Эта пикировка не обманывала близко знавших директора и секретаря в те годы. Кузьма ж Хоменко в то время работал не на заводе, а в лекторской группе райкома, тонкостей этих взаимоотношений не знал и принял слова своего директора всерьез.

— Михаил Афанасьевич был у нас неделю назад…

— Вот уже защитник у тебя объявился. Нет чтоб поддержать директора в его справедливой критике. Ведь без критики…

— …и самокритики… — добавил Михаил, и оба, Путивцев и Колесников, рассмеялись.

Хоменко слегка сконфузился: разыграли его товарищи.

Втроем, Путивцев, Колесников и Хоменко, — у Митрофанова были какие-то неотложные дела в завкоме — пошли по заводу.

— Весной начинай озеленение территории, как и договорились на бюро. Надо сделать площадки для отдыха, разбить скверы…

— Весной начнем. Проектировщики уже работают.

— Как дела во втором трубосварочном?

— Тонколистовой стан еще не отлажен как следует.

— Реконструкцию бандажного заканчиваете?

— Заканчиваем.

В новотрубном цехе, который по старинке называли Манессманом, с мороза было немного душновато — пахло разогретым металлом, машинным маслом. Тяжелые, гулкие удары пильгерстанов сотрясали воздух. При каждом ударе в желобах вытягивались длинные, раскаленные докрасна трубы. По роликам они подавались к механической пиле. Ее диск легко входил в податливый, разогретый металл.

— Пусть немцы посмотрят, как наши, советские рабочие освоили их станы да и превзошли кое в чем, — не без гордости сказал Колесников.

В цехе было чисто, так, как может быть чисто на металлургическом заводе. Но Михаил заметил, что многие шибки в окнах выбиты:

— А это у тебя что? Для вентиляции?

— Говорил же Петрову несколько раз! — сказал Колесников. — А вот и он сам. Ну я ему сейчас выдам!..

Навстречу шел, почти бежал начальник цеха. Ему доложили: в цехе секретарь горкома и директор завода, и он, естественно, торопился. Колесников, не дав ему поздороваться как следует, взял за локоть. Они приотстали. Когда Петров догнал их, лицо его было красным и обиженным.

— Кто поедет встречать немцев? — спросил Путивцев Колесникова, будто ничего не заметив.

— Мы с Хоменко…

— Но немцев там двое и переводчица… Может, еще мою машину возьмете?

— Ничего, «эмка» вместительная. Переводчицу, в случае чего, Кузьма на колени посадит. Он у нас холостяк. Ему можно.

Михаил шутки не принял.

— Завтра вечером позвони мне, скажешь, что и как с немцами. До свиданья. В горкоме меня ждут люди.

* * *

В середине дня Путивцеву в горком позвонил директор кожевенного завода Щеглов:

— Михаил Афанасьевич! Мы с Глафирой просим вас с Ксаной в выходной прийти к нам.

— Что у тебя там, банкет?!

— Михаил Афанасьевич, ну что вы так прицепились к этому слову? Просто Глафире моей исполняется тридцать лет.

— Вряд ли мы сможем… — заколебался Путивцев.

— Михаил Афанасьевич, я тут разносолов всяких заготовил. Живем-то раз…

— Не знаю, — повторил Путивцев.

— Правильно Глафира мне сказала: теперь Путивцевых к нам не затащишь — высоко взлетел Михаил Афанасьевич…

Знал, шельмец, что после этих слов Путивцеву трудно будет отказать.

В тридцать третьем году Путивцев работал на кожевенном заводе секретарем парткома. У директора завода Щеглова была одна слабинка: любил хорошо поесть, хорошо одеться, покупал заграничные вещи. Однажды Щеглов пригласил Михаила Путивцева с Ксеней к себе домой.

— Посидим по-домашнему, по-семейному, — сказал он.

— Почему бы нам действительно не пойти? — сказала Ксеня о разговоре с Щегловым. — Ты каждый день на заседаниях… Мне надоело в четырех стенах сидеть. Вот пойду скоро на работу…

О работе они уже говорили не раз. Ксеня сама пока не очень рвалась на службу. Ей и дома при ее трудолюбии хватало забот. Да и Вовка еще мал: и накормить, собрать в школу…

Но Ксене нравилось поддразнивать Михаила. Знала, что он не хочет, чтобы она пока устраивалась на работу.

— Ты хочешь пойти к Щегловым? — напрямик спросил ее Михаил.

— А почему бы и нет?

— Значит, пойдем.

У Щегловых Ксене было весело. Щеглов то и дело приглашал ее танцевать.

— «У самовара я и моя Маша… вприкуску чай пить будем до утра…», — потихоньку напевал он ей на ухо.

Потом станцевали танго.

— Хватит, Костя, — сказала Ксеня, — а то твоя Глафира устроит тебе концерт. (Ксеня знала, что жена Щеглова очень ревнива.)

— Подумаешь, Глафира… — грозно сказал Щеглов, но все-таки с опаской косанул взглядом в сторону жены.

Михаил был удивлен, застав у Щеглова большую компанию — человек двадцать. Был там и Спишевский со своей молодой женой Лидией Васильевной.

Но не число гостей поразило Путивцева, а стол: балыки, черная икра, поросенок, начиненный гречневой кашей, гусь с яблоками, шоколадные конфеты.

Большинство женщин, увидев такой стол, конечно, заахали. А Щеглов, как мальчишка — ему тогда было двадцать восемь лет, — радовался этим ахам. Только Михаил испортил ему настроение.

— Если еще раз увижу у тебя такое — поставлю вопрос на парткоме.

— За что? — искренне удивился Щеглов.

— Стране не хватает хлеба! А ты?..

— А что — я? Страну накормлю, что ли?.. Каждый пусть делает свое дело. Я даю стране кожу, а другие пусть дают хлеб…

— Кожу даешь стране не ты, а завод, рабочие.

— Но разве я не стараюсь для рабочих?

В силу своего характера — он легко сходился с людьми — и коммерческой жилки Щеглов доставал, во всяком случае старался доставать, продукты для кожевников.

— Откуда все это у тебя? — уже мягче спросил Путивцев.

— Поросенка и гуся купил на базаре, — оправдывался Щеглов.

— А конфеты?

— Директор кондитерской фабрики подарил две коробки.

— Вот-вот… Он тебе, а ты ему…

— Да что ты, честное слово, привязался! Был бы я куркулем, все сам бы сожрал! Думаешь, мы каждый день такое едим? Я ж для вас, для всех старался. — Щеглов повел рукой, как бы указывая на гостей, которые находились в комнате, — разговор шел на веранде.

— Пока жизнь не наладится — никаких банкетов! — твердо заявил Михаил.

И вот теперь этот звонок спустя три года…

В выходной Михаил собирался с Ксеней и Вовкой покататься на коньках по морю. Лед там сейчас как стекло. Полы полушубка распахнешь пошире и скользишь по льду, как буер… А вечером посидеть с семьей, поговорить. И чтоб никуда не надо было спешить…

— Ты не обижайся, Костя, наверное, не получится. Но я обещаю, что в этом месяце выберемся к тебе с Ксеней обязательно.

* * *

На перроне станции Марцево было пусто. Поезд запаздывал. Мела поземка. Колесников и Хоменко зашли в буфет выпить горячего чаю.

Наконец поезд прибыл. Немцев в лицо никто не знал. Но пассажиров, вышедших на станции, было очень мало, среди них немцев отличили без всякого труда: в шапках с клапанами, закрывающими уши. Покрой зимних пальто, обувь на толстой подошве — все было, как говорится, не нашим.

С немцами была переводчица — дама лет пятидесяти в старомодной дохе.

Колесников и Хоменко представились.

Немцы тоже протянули руки:

— Инженер Юпп Хагер.

— Механик Рольф Шумахер!

— А меня зовут Раиса Львовна, — сообщила переводчица.

Раиса Львовна оказалась большой любительницей поговорить. Колесников и Хоменко многое успели узнать о ее жизни по дороге в город. Судя по выражению лиц немцев, она все это им успела рассказать в поезде. Они сидели тихо, смирно, не проявляя никакого интереса к разговору русских.

Муж Раисы Львовны был инженером. Они жили в большом особняке на Малой Глинной. Но в двадцать третьем году, незадолго до смерти, муж добровольно сдал особняк властям под какое-то учреждение, а им выделили трехкомнатную квартиру на Арбате.

Раиса Львовна, по ее словам, с мужем объездила всю Европу: была в Париже, Берлине, свободно владела не только немецким, но и французским. Чтобы продемонстрировать свое знание французского, она не без кокетства спросила Колесникова:

— Парле ву франсе, месье директор?..

— Уи, мадам…

Раиса Львовна, откровенно говоря, этого никак не ожидала. И тут Семен Викторович, взяв инициативу в свои руки, обратился к немцам по-немецки:

— Ин ирен райзе вар аллес гут?

— Я! Я! Аллес вар гут, — обрадованно закивали головами немцы.

Им было приятно, что русский директор изъясняется на их родном языке. А Раиса Львовна просто онемела. «Ах, он, наверное, из бывших…» — подумала она.

— Простите, Семен Викторович, а до революции…

Но Колесников не был намерен терять инициативу и, может, не совсем вежливо перебил переводчицу:

— До революции, Раиса Львовна, я жил на Собачеевке. Есть такой район в Таганроге, вернее, был. Было много «исторических мест»: Голодаевка, Черный мост. Так назывались районы, где жили рабочие. А родитель мой — слесарь-лекальщик. Гувернантки у нас, конечно, не было, языкам не обучали. В промакадемии немецкий преподавала Айна Карловна — латышка, но немецкий знала, как родной. В первый же раз пришла к нам в группу — и сразу по-немецки! Мы, конечно, ни черта не поняли. И за все годы, пока я учился, если услышал от нее несколько слов по-русски, то хорошо. А французским занимался по самоучителю. Люблю эту нацию. По-моему, это самая революционная нация в мире. После русских, конечно. А теперь — простите. Мы совсем забыли наших гостей. — И Колесников заговорил с немцами.

— О чем они там? — спросил Хоменко с любопытством у Колесникова.

— Да вот не терпится немцам поскорее поехать на завод. Я говорю: отдохните с дороги, завтра поедете, а они настаивают…

— Раз хотят — давай повезем…

— Может, все-таки отдохнете? — снова предложил Колесников.

— Мы много отдыхали в дороге. Много лежали. Сначала в поезде Берлин — Москва, а потом здесь… — Немцы старались говорить как можно проще, чтобы русский директор понял.

Разместили Хагера, Шумахера и Раису Львовну в гостинице «Центральная» на втором этаже. Пока немцы приводили себя в порядок, Колесников и Хоменко зашли в ресторан, заказали обед.

— Скажи повару, чтоб понаваристей! Заграницу кормим! Понял? — распорядился Колесников.

— Будет сделано, — пообещал официант услужливо.

Немцы спустились, а Раиса Львовна, конечно, запаздывала. Начинать без нее вроде тоже неудобно.

— Пойди, Кузьма! Стащи эту дамочку вниз, а то борщ остынет…

Кузьма вернулся с Раисой Львовной.

— А вот и я, — сказала она жеманно.

* * *

Завод немцам понравился. Старый мартеновский цех, конечно, был допотопным, но новый, с мощными печами, произвел впечатление.

— Сколько у вас берут металла с пода площади? — поинтересовался Хагер.

Колесников назвал цифру и добавил:

— На мариупольском заводе есть сталевар Мазай — это фамилия такая, — так он берет в два раза больше…

— Этого не может быть! — засомневался Хагер.

— А вы поезжайте туда. Тут недалеко — сто двадцать километров. Сами убедитесь!

В новотрубном цехе, увидев пильгерстаны, немцы неожиданно загомонили на каком-то непонятном для Семена Викторовича диалекте.

— О чем они говорят? — раздосадованно спросил он Раису Львовну.

Та только пожала плечами:

— Я всегда считала, что немецкий знаю безупречно…

— Простите, но мы ничего не понимаем, — отрывисто сказал Колесников.

— О! Извините. — Хагер молитвенно сложил руки. — Мы немного взволнованы и потому перешли на язык нашего детства и юности — платдойч. Мы с Рольфом из Мекленбурга. Платдойч — особое наречие. Берлинцы нас тоже не понимают…

— А чем вы взволнованы? — перебил Колесников.

— Наши пильгерстаны работают у вас на другом режиме, более скоростном. Как вы этого добились?

— Верно! Мы катаем трубы в полтора раза быстрее, чем было предусмотрено вашими инструкциями. Увеличили диаметры валков…

— Я! Абер электромотор?

— А электромотор мы заменили нашим, отечественным. И, как видите, тянет…

— Вундербар! Могли бы мы познакомиться с инженером, который придумал это?

— Конечно, можно, — немедленно согласился Колесников. — Только это не инженер, а рабочий… Вот он стоит сейчас на площадке пильгерстана. Максим! Спускайся к нам! — крикнул Семен Викторович.

— Но это невозможно, чтобы простой рабочий… — снова засомневался Хагер.

— А вы сами с ним поговорите, — отрубил Колесников.

Подошел Максим. Немцы тискали ему руку. Раиса Львовна переводила. Максим смущенно улыбался.

* * *

К ужину немцев привезли в гостиницу. Они затащили к себе в номер Колесникова, Хоменко и Максима Путивцева. Появился на столе шнапс. Выпили по рюмке.

— Спустимся в ресторан, — предложил Семен Викторович.

— О, ресторан — шумно, музыка. Здесь лучше…

Выпили еще по одной.

— Что ж это получается, будто не немцы у нас в гостях, а мы у них. Это как-то не по-русски, — забеспокоился Колесников. — Была бы моя Маня не в доме отдыха, я бы позвал их к себе. Слушай, а что, если позвонить Ксене? — спросил он Максима. — Она человек гостеприимный.

— Цэ треба спытать у Мыхаила, — посоветовал Максим.

— Кстати, Михаилу мне надо позвонить по делу. — Колесников извинился, сказал, что ему нужно позвонить, и спустился вниз к телефону.

Но Михаила в горкоме не оказалось.

Колесников позвонил домой. Дома его тоже не было. Тогда Колесников начал издалека:

— Ксенечка! Как ты там поживаешь, дорогая?..

— Говори прямо: что надо?

— Ну что ж ты так неласково! — притворно обиделся Колесников.

— А я уж тебя знаю: как что надо — так ты как голубок.

— А тебе не нравится, когда я как голубок?

— Ну, как тебе сказать…

— Ну, если хочешь без подвохов, напрямик, то хотим к тебе в гости сейчас нагрянуть небольшой компанией…

— Какие еще гости?.. Уже скоро восемь вечера…

— Да тут, понимаешь, какое дело: к нам на завод приехали немцы. Сейчас они в гостинице, сидят скучают, а Маня моя, сама знаешь, в доме отдыха.

— Немцев мне еще не хватало! Да чем я их кормить буду?..

— Да ты не волнуйся. Они, в общем-то, сыты. Просто им хочется посидеть в домашней обстановке, поговорить… Дом, словом, нужен, дом, понимаешь? И такая милая хозяйка, как ты, — польстил Колесников. — Из продуктов, что надо, я привезу. Так что ты не волнуйся, все будет в порядке.

— Нет, ты все-таки ненормальный! — Известие о немцах для Ксени было неожиданным.

— Абсолютно нормальный, — добавил Семен Викторович. — Завтра справку от врача принесу.

— Да и Михаила дома нету, — все еще сомневаясь, сказала Ксеня.

— С Михаилом я договорился, — приврал Колесников.

— Не знаю, просто не знаю…

— Ну, в общем, мы едем! — боясь все же, как бы Ксеня не отказала, заторопился Семен Викторович и повесил трубку.

* * *

Ксеня забегала, засуетилась. Что было в доме — все на стол: рыба, соленья, сало, окорок. (Сало и окорок привез дядька Мартын из Солодовки. Он привез для продажи, ну и родственникам, конечно, уделил.)

— Дядька Мартын, вот вам деньги, пойдите в магазин, купите чайной колбасы, сыру, если будут франзоли свежие — тоже. И водки…

— А дэ той магазин?

— Тут рядом. Как с парадного выйдете — налево, не доходя до угла…

Дядька Мартын неторопливо, по-крестьянски, обул валенки, надел полушубок, ушанку, подбитую мехом.

— Дядь! Да не возитесь вы. Счас же немцы приедут…

— И шо за нимцы таки, видкиль?

— Видкиль? Из Германии, конечно. Настоящие немцы!

* * *

Немцы были очень вежливы и очень довольны тем, что попали в русский дом, в русскую семью. Ни соленых помидоров, ни соленых огурцов и арбузов в Германии не знали. Рыба тоже готовилась совсем другим способом. Природное любопытство заставило их перепробовать все кушанья и отведать наливок, которые тоже в Германии почти не были известны.

К приходу Михаила все были навеселе. У Ксени уже исчезли страхи — все будто шло хорошо. Максим выпил, осмелел и пытался объяснить Рольфу, как он придумал переделать пильгерстан. Когда Рольф услышал рассказ о телеге и валках пильгерстана, то сказал: все гениальное очень просто… Потом Рольф вытащил губную гармошку, заиграл, на удивление всем, «Волга, Волга, мать родная…». Русские подхватили песню, заглушили гармонику, и, чтобы как-то все-таки она была слышна, Шумахеру приходилось вкладывать в нее всю силу своих легких.

Хагер был более сдержан. Ел и пил в меру, и вообще старался держаться в рамках.

Стали танцевать под граммофон. Этот граммофон Михаил купил еще когда жили на даче, несколько лет назад. Граммофон был старый, с большой гофрированной трубой. И пластинки были старыми, с яркими экзотическими наклейками. Приличных иголок тоже не было (давно этот граммофон стоял без дела). Иголки наточили на бруске, и полилась из трубы задорная «Рио-Рита»…

Рольф пригласил Ксеню. Что-то оживленно говорил ей во время танца. Ксеня только улыбалась в ответ, ничего не понимала.

Тогда Рольф подозвал Колесникова, и тот перевел: Рольф очень просит подарить на память твою карточку, которая стоит на комоде. Он сказал еще, что очень и очень извиняется и понимает, что так не принято поступать, но ему очень хотелось бы увезти на память твою карточку.

Карточка была прошлогодней. Ксеня была снята в зимнем пальто с меховым воротником и в модной шляпе с перьями…

— Ты тут прямо как кинозвезда! — похвалил Колесников. — Подари, пусть берет, — посоветовал он.

Рольф очень благодарил.

Когда все разошлись, Ксеня и Михаил почувствовали, что очень устали. Ксеня стала разбирать постель.

— Ты все-таки напрасно подарила этому немцу карточку, — не выдержал Михаил.

— А мне приятно, что моя карточка будет в Германии, — заявила Ксеня.

* * *

День для Михаила, как всегда, начался с забот.

Утренние газеты сообщали о Пленуме ЦК ВКП(б).

Центральный Комитет подчеркивал значение новой Конституции, которая обеспечивала дальнейшую демократизацию социалистического строя.

В постановлении Пленума резкой критике подверглись те республиканские, краевые и областные партийные организации, которые допускали в своей практике кооптацию членов партии в райкомы, горкомы, подменяли систему выборности назначенчеством.

Постановление прямо указывало, что за последнее время факты вопиющей запущенности партийно-политической работы допущены в Азово-Черноморском крайкоме, Киевском обкоме и ЦК КП(б)У и других краевых и областных партийных организациях.

Путивцев сразу же подумал о Шатлыгине. Шатлыгин работал в крайкоме недавно. Но именно он отвечал за промышленность и за кадры. «Может, еще обойдется», — подумал Михаил. Но когда через три дня он приехал в крайком и зашел к Шатлыгину, понял: не обошлось.

Приемная Шатлыгина была непривычно пуста.

— Здравствуйте, Зоя Петровна, — поздоровался Путивцев с секретаршей. — Валерий Валентинович у себя?

— У себя. Заходите, Михаил Афанасьевич.

Путивцев открыл дверь в кабинет:

— Разрешите?

Шатлыгин сидел один в глубине просторного кабинета за массивным столом. Рядом на столике — несколько молчавших телефонов. Сиротливо вдоль стен стояли десятки пустых стульев. Было непривычно странно видеть этот кабинет таким пустым. Шатлыгин поднялся из-за стола, как всегда, пошел навстречу и, когда они сошлись, не протянул ему руку, как обычно, а обнял.

— Садись!

Они сели рядышком на стулья.

Михаил не знал, с чего начать разговор. Помог ему Шатлыгин.

— Пришел попрощаться? — спросил он. — Я тоже хотел тебя видеть…

— Валерий Валентинович, может, еще обойдется? — Но слова эти самому Путивцеву показались жалкими.

— Нет, Михаил. Уже есть решение крайкома…

— И куда же вы теперь?..

— Пока в распоряжение Харьковского обкома КП(б)У.

— Но ведь вы же не виноваты! Ведь все это было при Рогожине, а вы здесь без году неделя…

Шатлыгин встал. Всего сказать Путивцеву он не мог.

— Рогожин! Рогожин! Рогожин уже год как не работает. И при мне были и это самое назначенство и кооптация… Спросишь, как же так? Сначала не вник как следует. Горкомы некоторые и райкомы продолжали действовать по инерции… Ты знаешь, что такое инерция? Если она идет от хорошего — это великая сила, а если от плохого — тогда худо. А преодолеть ее сразу — попробуй! Так что не будем все валить на Рогожина… Как у тебя в городе? — с прежней доброжелательной интонацией спросил Шатлыгин.

— Работаем… Но вот что-то первый вызывает.

— На который час? — поинтересовался Шатлыгин.

— Да вроде уже и пора. — Михаил несколько смутился, будто он хотел поскорее закончить этот нелегкий для них обоих разговор.

— Тогда иди. И прощай! Прощай, конечно, не в том смысле, — поправился Шатлыгин. — До свиданья…

— Я надеюсь, что нам еще придется поработать вместе, — сказал Путивцев. — Знаете, как в пословице: гора с горой не сходится, а человек с человеком…

* * *

Помощник первого секретаря, увидев входившего в приемную Путивцева, недовольно сказал:

— Борис Николаевич уже второй раз справлялся о вас.

В приемной сидели несколько человек. Путивцев поздоровался со всеми и поспешил в кабинет первого. Тот разговаривал по телефону с Москвой. О чем, Михаил не вслушивался, он все еще был под впечатлением разговора с Валерием Валентиновичем.

Наконец секретарь крайкома положил трубку, и Путивцев, нарушая установившееся правило, заговорил первым:

— Извините, Борис Николаевич, я опоздал на несколько минут — был у Шатлыгина.

Секретарь знал об отношениях Путивцева с Шатлыгиным. Побарабанил пальцами по столу.

— Да, — сказал он, — Валерий Валентинович работник дельный, опытный. А вот просмотрел… Жаль! Очень жаль…

— Но он же не виноват, Борис Николаевич…

Забелин внимательно посмотрел на Путивцева, но ничего не ответил. Снова побарабанил пальцами:

— Я вызвал тебя, чтобы поговорить о другом… Крайком не удовлетворен делами на металлургическом заводе, на «Гидропрессе» и кожевенном заводе.

— Металлургический выполнил план на сто пять процентов, «Гидропресс» — на сто семь, кожевенный — на сто два, — сказал Путивцев.

— Речь идет о другом. Тебе известна установка партии, поддержанная народом: пятилетку — в четыре года. Значит, план должен выполняться не на сто два — сто пять процентов, а на сто двадцать — сто двадцать пять. Арифметика простая.

— Арифметика простая, Борис Николаевич, — согласился Михаил. — Но на металлургическом заводе новая мартеновская печь и тонколистовой стан второго трубосварочного еще не отлажены, а на кожевенном заводе меняется устаревшее оборудование.

— Я все это знаю, Путивцев, знаю. Но надо поднажать. Понял? Поднажать…

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Седьмой день Демид был в загуле. Случалось с ним это и раньше, когда он был еще «хозяином». Усталость накапливалась постепенно, и наступала пора загула: он пил несколько дней, ничего не делал, спал.

Теперь он работал не на себя, а на общество, как говорил бригадир, но жадность к работе в нем осталась. На лесоповале, на Онеге, где он тянул уже второй год, платили хорошо, а значит, водились и деньги. Но теперь усталость копилась быстрее, чем прежде, — годы.

На Вологодщину поехать он так и не решился — не захотел, чтобы земляки узнали о полной перемене в его жизни, — а отправился на Онегу. Об Онеге он и раньше слышал от охотников и лесорубов, но казалась она ему тогда далеко-далеко. Дальше Индии. Помыкавшись по свету, он теперь не страшился больших расстояний. На Онеге действительно все ему напоминало родные края: и леса, неухоженные, дремучие, со звериными тропами, и озера, студеные, чистые, рыбные.

Зиму Заозерный встретил с радостью, истосковался по настоящей зиме.

В начале ноября выпал снег, легкий и пушистый. Морозец еще только баловал, кусал осторожно, а к декабрю покрепчал, стал звонким, ядреным.

Слава богу, жили они в бывшей казарме, построенной еще при Петре Первом для местного гарнизона, призванного охранять северные рубежи от иноземных супостатов.

Стены в казарме были полутораметровыми. Печи — высокие, голландки. Топили их досыта еще с осени. Дров подзапасли жарких, березовых. В общежитии, как теперь называлась казарма, было тепло, мужики свободно могли спать, не укрываясь, за ночь до хруста высушивать взмокревшие портянки — словом, жить можно. Даже не верилось, что за окнами такая холодина, что там перед рассветом, в самый сильный морозный час, не выдерживают и лопаются — «стреляют» — стволы старых деревьев.

Утром налегке шли в столовую, в каменную пристройку рядом, которую тоже построили еще в петровские времена. Здесь было тепло от горячих щей, от дымящейся каши, от жаркого людского дыхания.

Не мерз Демид и на работе. Лес валит — работа горячая, с топором да пилой. Сидеть не будешь — не замерзнешь. И хотя здесь, на Севере, Заозерному все было привычно, знакомо, пришел срок — и затосковал Демид по перемене: заболел уже он бродяжничеством. А перед переменой места, как правило, случался загул.

Демид взял расчет, отложил деньги на дорогу и пошел в чайную.

В чайной работала официантка Ада. Незамужняя и невдовая: мужик ее схлопотал за что-то срок — то ли за кражу, то ли еще за что — и сидел уже третий год.

Ада была завербованной, приехала на Онегу на заработки и сначала устроилась поденщицей на строительство целлюлозного комбината. Но скоро поняла: больших денег тут не заработаешь. Вышла замуж за снабженца, а он через год сел за решетку.

Жила она со свекровью Пелагеей Никитичной, жили как кошка с собакой. Пелагея Никитична считала ее виновницей несчастья сына, выговаривала ей, следила, чтоб та не водилась с мужиками. Ада попрекала свекровь куском хлеба, та не выдержала, пошла работать ночным сторожем. Жить вроде стало свободней. Не было такого догляду, как прежде. Но однажды Пелагея Никитична бросила пост, будто сердце ее учуяло, пришла домой и застала Аду с мужиком. Могла случиться тогда и трагедия: застрелила б она их обоих, если бы не осечка.

Случай этот они скрыли: мужик был женатый, Пелагея пост бросила, Аде дурная слава тоже была ни к чему. Но с тех пор они стали еще лютее ненавидеть друг друга. Аде, конечно, можно было съехать на квартиру, но она не спешила: по дому забот не имела, в чайной всегда сыта. Приходила с работы домой поздно; она — в дом, свекровь — на службу. Ада еще не знала, останется ли она с мужем после его «отсидки», не любила заглядывать далеко. Пока же складывала в потайном месте деньги, зарплату свою почти не тратила, за квартиру, естественно, не платила, ну и конечно чаевые.

Мужики льнули к ней: неопределенное семейное положение и кажущаяся доступность волновали многих. Была она крутозадой, тонкой в талии, с полными икрами. Лицом проста, курносая, но волосы, как лен, мягкие, нежные.

Демид давно приметил ее, улыбался, когда случалось бывать в чайной, поглаживал бороду, говорил как бы в шутку:

— Ты не смотри, что я с бородой. Борода мужику не помеха…

Ада усмехнулась равнодушно. Потом прослышала, что у Демида водятся деньги. Когда Заозерный пускался в загул, сама могла убедиться в этом.

Демид в одиночку не пил. Собутыльники, сотрапезники всегда находились. В подпитии тянуло Заозерного на «ученые» разговоры.

— Вот откуда есть пошла земля русская, русские люди? Ты мне можешь ответствовать? — ошарашивал он неожиданным вопросом подвыпившего случайного собеседника в чайной.

— Откуда? — отвечал тот заплетающимся языком.

— Да. Откуда? — трезвея от важности разговора, повторял свой вопрос Заозерный.

В ответ ему отмалчивались или толковали что-то невразумительное. Тогда Демид свирепел, грохал кулаком по столу:

— Брешешь! Не так! Не знаешь — молчи! А было все во как! Было такое племя — рось, по названию речки Роси, и владело оно землями, где лежит Киев. Отсюда и пошло название — русские… Вот так-то… — самодовольно улыбаясь, заканчивал он.

После смерти жены Ольги осталось много книг. При жизни она не смогла приохотить его к чтению. Уже когда Лариса уехала учиться в райцентр, оставшись один, скучными, длинными зимними вечерами от нечего делать сперва Демид просто листал книги, рассматривал картинки, читал подписи к ним и незаметно приохотился. Отрывочные сведения, извлеченные из книг, мертвым грузом лежали в его голове до поры до времени. Когда он выпивал, познания как бы всплывали на поверхность, теснились, ища выхода, и появлялось у него тогда желание выговориться.

Те, кто знал Заозерного прежде, слушая его речи, дивились: смотри-ка, умен наш Демид. Ада тоже удивлялась, но другому: с какой легкостью швырял он рубли на стол.

Демид в тот раз засиделся в чайной до закрытия. Официантки собирали посуду, закрыли дверь, хотели Демида растолкать да выпроводить, но Ада остановила их:

— Не дойдет он сам. Пусть еще побудет, провожу его…

— Ну гляди, твой клиент… — с улыбочками сказали товарки.

Через час Ада растолкала Демида:

— Вставай, пора!..

Заозерный поднял голову, зло глянул мутными, налитыми кровью глазами, но сразу смягчился:

— Ты?..

— Пойдем, Демид, пора! Чайную закрываем…

Заозерный молча поднялся. Она подала ему длиннополый овчинный тулуп, шапку.

На морозе ему стало лучше. Шаг окреп. Но Ада по-прежнему поддерживала его под руку. Вдруг Демид остановился, расстегнул шубу, полез во внутренний карман, вынул оттуда скомканные бумажки, протянул с хмельной щедростью:

— Возьми, на полушалок…

— Что ты? Зачем?

— Бери-бери, тебе говорят!

Ночь была лунной. Беря деньги, и без счета Ада увидела, что там не на один полушалок.

Демид нагнулся, взял в жменю колючего, рассыпчатого снега, потер им щеки — сначала одну, потом другую, сказал просительно:

— Пойдем к тебе, а?

Ада отрицательно покачала головой: никак нельзя.

Демид вздохнул.

Аде почему-то стало совестно, будто она обокрала Демида. Но не станет же она ему рассказывать про свою жизнь, про свекровь, которая следит за ней неотступно. «А если в баньку? — неожиданно подумала она. — Заглянуть туда старая стерва не догадается, да и запереться можно изнутри…»

Было уже за полночь. Засыпанный до окон глубоким снегом, натрудившись за день, поселок беспробудно спал. Ада тронула Демида за рукав — пошли.

Не доходя немного до своего дома, за углом, она сказала:

— Погоди тут чуток…

Сама пошла дальше. Окна в избе были темными. Но надо было на всякий случай проверить. Она отперла дверь — из темноты пахнуло чуть угарным теплом, запахом опары.

Ада зажгла лампу, огляделась: никого. Может, сюда привести? Но тут же отвергла эту мысль: в баньке надежнее… Она достала из-за пазухи деньги (не выдержала), пересчитала. Завернула в бумажку и спрятала за картину, на которой была изображена зеленая русалка.

«Стоит, горемычный», — подумала она совсем размягченно о Демиде. Заозерный покорно стоял на прежнем месте за углом. Ада призывно махнула ему и пошла, и он затопал следом.

Банька, срубленная из грубых бревен, темнела в конце двора. Сквозь окошко, покрытое слоистыми причудливыми узорами, лунный свет еле пробивался. Пахло березовым веником, мылом и тем особенным запахом, которым за годы пропитались бревна.

Демид почти на ощупь нашел широкую лежанку и расстелил на ней тулуп. Ада, расстегнув белый, кокетливо укороченный полушубок, села с ним рядом. Демид нетерпеливо притянул ее к себе, зашарил рукой. Накололся о булавку, выругался.

— Подожди, я сама… — сказала Ада.

Спустя какое-то время она спросила потихоньку:

— Можно, я валенки надену, а то ноги боюсь застудить…

Ада оставила Демида в баньке до утра. Пообещала разбудить пораньше. Спал он крепко, и она еле растолкала его. Он увидел ее и сразу все вспомнил. Обнял. Под полушубком у нее была одна рубашка. На этот раз она торопила его:

— Скорей, уже светает…

Потом Демид воровато вышмыгнул со двора, свернул за угол. Под ногами хрустело, словно он шел по битому стеклу. Над избами из труб уже тянулись дымные плотные столбы. Ни дуновения в воздухе. И дымные плотные столбы были прямыми, как стволы сосен.

Побаливала голова — надо было опохмелиться. Демид знал одну бабку, которая, за переплату конечно, давала чарку в любое время.

После водки сразу стало легче. Заозерный не спеша пошел по проселку окраинной улицей. Никого не хотелось видеть сейчас. Он уже распрощался с этими местами. Он был уже сердцем в дороге.

В общежитии было пусто. Только дежурный уборщик Спирка возился у плохо разгоравшейся печки.

У Заозерного все было собрано. Из вещмешка он достал только старую фуфайку, где под подкладкой спрятал деньги на дорогу. Подкладка у фуфайки оказалась разорвана, а денег не было.

Демид зло выругался.

— Ты чо там? — крикнул с другого конца казармы Спирка.

— Ничего! — ответил Демид.

У Демида еще была одна похоронка, в тумбе между досками, прикрытая газетами и тряпьем. Тут деньги были целы. Демид еще раз выругался, на этот раз с облегчением.

Побросал одежонку в фанерный, собственноручно сработанный чемоданишко и, не попрощавшись со Спиркой (грешил он, что именно Спирка взял деньги), вышел на улицу.

Небо на востоке было румяным, снег под ногами хрупкий.

Была суббота, и многие уже топили баньки.

Демид вспомнил Аду. «Смачная баба! Может, пристать?» Но тут же отверг эту мысль. Он уже в возрасте, и удержать такую бабу будет трудно.

Через полчаса добрался до шляха, так он про себя называл дорогу.

Немало исходили его ноги по украинским шляхам. Но здешний шлях ничем не напоминал те, грунтовые, накатанные. Дорога тут была дощатая, место — топким, поэтому клали сначала гать — бревна поперек дороги, а сверху настилали гладкие доски, но не на всю ширину, а двумя полосами, как рельсы. Ездить по этим «рельсам» надо было умеючи. Соскользнешь с досок на поперечные бревна — рессор не соберешь, и хорошо еще, если отделаешься шишками.

До железнодорожной станции было пятнадцать километров. Демид недолго постоял, поджидая попутную машину. Повезло. И подмерзнуть не успел — а уже машина.

Шофер попался веселый. Слегка попахивало от него спиртным. Шоферы всегда здесь возили с собой спирт. Если машина поломается, пока найдут — без спирта не обойтись, замерзнешь.

А раз спирт с собой возили — иногда и так, по настроению, принимали. Но в меру, потому что дорога не та — машину нужно было вести как по струне.

— Чего, дед, кислый такой? С похмелья, что ли? — озорно спросил шофер. — Может, примешь? Стопроцентного!

Демид не отказался.

— Крепкий же, проклятущий, — дыхание зашлось.

Шофер рассмеялся:

— Говорил же — стопроцентный. Снегом заешь.

Остановил машину.

Демид вывалился из кабины, набрал горсть снега, одну, вторую. Затолкал в рот.

— Все равно печет, проклятый. Но уже не так сильно.

Залез в кабину.

— Куда ж, дед, ты собрался? — спросил шофер.

Чувствуя приятное тепло, разлившееся внутри, и прилив того настроения, когда тянет на разговоры, Демид ответил:

— Далеко, браток, собрался. Отсюда не видать…

— А все ж таки. Я многие места знаю, — похвалился шофер.

— Э-э-э! Что ты знаешь? Знать бы тебе и видеть, сколько мне!

— Что ты мог видеть, дед? Ты в лесу, наверное, всю жизнь и прожил.

Демид усмехнулся:

— Верно, в лесу жил долго. Медведя вот этими руками ломал…

— Так уж и медведя, — засомневался парень.

Демид махнул рукой. Спирт быстро разобрал его.

— Да что тебе объяснять? Зеленый ты. Цыпленок вылупленный…

— Дед, а хамить не надо. Я этого не люблю. Срок я один отбыл, но, если надо, еще на один пойду.

— Не понравилось? А может, мне не понравилось, что ты меня дедом кличешь. А что касается отсидки, то я не сидел, верно. Но душа у меня не безгрешная — загубил человеческую жизнь.

Говорил он это так, что шофер сразу поверил и сразу сменил тон.

— Как же называть тебя, дедушка, что ли?

— Зови просто Силычем. А тебя как величать?

— Ваня.

— Ну а ты, Ваня, за что в отсидке был? — поинтересовался Демид.

— Вообще-то по дурости, по молодости. Из-за девахи. Говорили мне, что с другим она. Я не верил. Однажды сам своими глазами увидел. Ну и пырнул я его пером. Хоть бы пырнул как следует, а то царапнул, зато срок получил приличный, — как бы ища сочувствия, сказал шофер.

— А чего ж ты его так, царапнул только? Надо было бить как следует, под левое ребро. Это уж дело верное, — со знанием заметил Демид.

— Насоветуешь ты! — Иван покосился встревоженно на Демида.

— Ты не бойсь, — перехватив его взгляд, сказал Демид. — Я теперь смирный.

— Жизнь обломала? — спросил Иван.

— Как тебе сказать? Жизнь прожить — не поле перейти. Как Ольгу похоронил — что-то во мне надорвалось, что-то со мной исделалось.

— Кто Ольга-то была?

Но Демид не ответил, вспоминая свое, далекое. Потом Демид сам заговорил.

— Теперь вот еду к дочке, — сообщил он. — А у тебя дети есть?

— Не обзавелся пока.

— Негоже одному на свете мотаться.

— Успеется, — беззаботно ответил шофер.

Снова помолчали.

— А ты мне нравишься, — неожиданно сказал Иван.

— Я?

— Да. Прямой ты. Весь наружу. Вот проехали мы с тобой совсем немного, а я уже чувствую, что ты за человек. С другим живешь годами, а до нутра его не докопаешься. Хочешь еще выпить?

— Не.

— Тебе на мурманский? Я сейчас поднажму…

Шофер нажал на акселератор, мотор загудел гуще, надрывнее, лес замелькал по бокам.

Успели как раз вовремя.

Вышли на перрон. Поезд уже подходил. Проплыл паровоз в клубах пара, покатились вагоны.

Иван подскочил к одному вагону, когда поезд стал.

— Возьми дедушку, красавица, — обратился он к проводнице.

— А билет есть?

— Есть, есть.

Иван бросил Демидов чемоданчик в тамбур.

— Ну, Силыч, давай пять. Наверное, уже не свидимся: велика земля.

— И ты бывай здоров, Ваня, — сказал Демид.

В вагоне Демид залез на верхнюю полку, там было теплее. Расстелил тулуп и вскоре заснул глубоким сном.

* * *

В Москве было людно, суетно.. Хорошо, что вокзал, с которого Демид должен был отправляться в Ростов, находился рядом, через площадь.

На дорогу Демид взял пирожков, неподалеку от вокзала в магазине купил цветастый платок — подарок Ларисе.

Хотел пойти в привокзальный ресторан, но постеснялся. Это тебе не онежская чайная. Ресторан!

Вспомнил Аду, но уже тускло, отрешенно.

В дороге не пил, был молчалив и почти не слезал с полки.

На Марцево попалась ему подвода, и он благополучно добрался до Касперовки. Тут за эти годы мало что изменилось. Он быстро нашел дом Зинаиды — Ольгиной сестры.

Зинаида Порфирьевна встретила его неприветливо. Хотя прошло много лет, она не забыла того, что Демид пожег свое имущество, а мог бы кое-что подкинуть ей.

— Так и шляешься по свету, как бродяга какой, — укоризненно говорила она. — Не иначе ты, Демид, как умом тронутый, если сам, по собственной воле, лишил себя богатства и Ларису кинул на произвол судьбы.

— А твое богатство где? Ты не жгла, не рушила! — сказал Заозерный.

Зинаида Порфирьевна только руками всплеснула:

— Откуда у вдовы богатство? Да и что у нас было? Лавчонка захудалая…

— Не скажи! Захудалая? Вы с Иваном поболе моего имели. Да поприжимистей были. А то, что Ларису кинул, об этом жалею. Вгорячах исделал.

Демид сидел на табуретке у порога не раздеваясь. Зинаида Порфирьевна даже в залу его не пригласила. Да и Демиду не хотелось задерживаться у этой усатой, как он про себя называл Зинаиду Порфирьевну. Говорить с ней — что воду в ступе толочь.

— Пойду я, — сказал он, поднимаясь.

— Может, съешь что? Супишка, кажись, у меня остался, — запоздало всполошилась Зинаида Порфирьевна.

— Спасибо. Сытый я. А адресок Лариски ты мне дай.

…Ларису Заозерный нашел быстро. Она жила на Ленинской.

Демид сбил, снег с валенок на парадном крыльце. Робко позвонил. Никто не отозвался. Позвонил еще разок. Дверь наконец распахнулась.

— Батя?!

Лариса ткнулась заспанным лицом в грудь Демида, а тот положил руку на ее голову, сжевывая с усов непрошеные слезы.

Не ждал он такой встречи. После того, что произошло, после стольких лет разлуки…

— Что ж мы стоим-то на пороге? — первой опомнилась Лариса. — Заходи. Где ж ты пропадал столько лет? Хоть бы письмецо прислал… Раздевайся.

— Ты уж извиняй меня, дочка, что весточек о себе не подавал. Сколько раз хотел. А куда? Кабы знал куда… — оправдывался Демид.

— Ушел — как сгинул, — продолжала Лариса. — Разве ж мы чужие? Ну поссорились, поругались. Думала, что больше и не увидимся…

— Я тоже, дочка, многое за эти годы передумал, многое понял, многое повидал.

— Ну вот и расскажешь. Я тебя сейчас обедом кормить буду.

— Погоди, вот, старый, совсем забыл… — засуетился Демид. Полез в чемодан, достал платок. — Это тебе.

Нарядов у Ларисы хватало. Но она сделала вид, что ей понравился этот цветастый деревенский платок. Она крутнулась в нем перед зеркалом.

После пары рюмок водки Демид и вовсе разговорился: где был, каких людей повидал, что строил и что пережил.

Огорчился, что Лариса совсем не знает его родину, северную деревеньку.

— Надо съездить туда, дочка, надо. Родину забывать негоже.

— Съезжу, — пообещала Лариса.

Так и сидели они за столом до глубоких сумерек, до темноты, а потом при свете, пока не пришел Ананьин.

Лариса уже успела рассказать, кто он и что за человек.

Ананьин, войдя в комнату, удивился: что делает в его доме этот бородач, на лице которого, после сытного обеда, разлито довольство?

— Это мой отец, — поспешила Лариса.

— Это который? Ведь твой отец…

Лариса досадливо поморщилась:

— Это Демид Силыч!

— Ах, вон оно что!… Весьма, весьма рад. — И обратился к Ларисе: — Может, и мужа покормишь?

Ананьин прошел на кухню, помыл руки. Лариса поставила на стол еще один прибор.

— Ну что ж, дорогой тесть, со знакомством, — сказал Ананьин и выпил стопку водки. Закурил, не закусывая. — Любопытно узнать, откуда пожаловали.

— С Онеги я прибыл, — ответил Демид. — Может, слыхали? Или бывали?

— Бывать не бывал, а слыхать слыхал. И в каком же качестве вы там были?

— В каком качестве? — не понял Демид.

— Ну… — Ананьин несколько замялся, поймав взгляд Ларисы. — На поселении, что ли?

— Ах, вот вы о чем! — посерьезнев, сказал Демид.

Молча поднялся. Подошел к своему чемодану, раскрыл его и со дна достал пачку грамот. Молча положил их на стол перед Ананьиным. Ананьин надел очки, стал читать.

— Похвально, похвально, — наконец изрек он. — И куда теперь путь держите, если не секрет?

— Какой там секрет? А только сам еще не знаю куда. Поживу вот у вас несколько деньков. Подумаю…

— Так-так! Ну, не буду мешать, так сказать, родственной беседе. Устал. Хочу отдохнуть.

Ананьин встал и удалился в свою комнату, прикрыв за собой дверь.

Но после его ухода разговор уже не вязался.

Лариса постелила Демиду в кухне, недалеко от печи, по просьбе самого же Демида.

— Люблю, засыпая, слышать, как печка гудит, — пояснил он.

Демид действительно любил это время, когда, уставши за день, ложишься. В доме все затихает, гасят свет. Только в печке потрескивает да багровые блики по потолку бродят.

…Прожил Демид у Ларисы четыре дня и засобирался.

— Еще бы пожил, — предложила Лариса.

— Нет, дочка. Пора и честь знать.

Прощаясь, он сказал Ларисе:

— Дом твой — полная чаша. А тебе в нем плохо. Не перебивай. Я все вижу… А за гостеприимство твое, за ласку — спасибо. Писать теперь буду. И даст бог, еще свидимся.

И Демид не поцеловал, а благодарственно поклонился Ларисе в пояс по старинному обычаю.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Утром Михаил побрился. Сел завтракать. Включил «Рекорд». Знакомый голос диктора, чуть дрогнув, произнес: «Перестало биться сердце пламенного большевика-ленинца. Умер Серго Орджоникидзе!..»

Михаил в тридцать четвертом работал секретарем парткома котельного завода. Когда Орджоникидзе приехал на завод и увидел, как много еще надо сделать для его реконструкции, то сказал:

— Да, товарищи. Вам предстоит пришить пальто к пуговице…

Вернувшись в Москву, нарком принял все меры, чтобы завод получил вне очереди все необходимое оборудование. И котельщики сделали, казалось, невозможное: «пришили пальто к пуговице».

Живые черты его, добродушная усмешка, образная, живая речь, энергичная походка, жесты — все это осталось теперь только в памяти. «А Серго больше нет!»

Михаил прошел в кабинет и прилег на диван.

— Тебе плохо? — спросила Ксеня, заглянув в кабинет.

— Нет-нет! Иди занимайся своими делами. Мне просто надо подумать…

Горячий ком вдруг подкатил к горлу, остро заныло сердце.

Постепенно боль в груди затихла, как бы притаилась. Надо было жить и работать. День, как всегда, был расписан по минутам, а он потерял уже около часа.

Пришлось вызвать машину.

На девять в горкоме он назначил встречу с заведующим отделом народного образования. В городе работало семь школ ФЗО, досрочно закончили строительство еще одного здания. Все, казалось бы, хорошо с подготовкой молодого рабочего класса. Оказывается, нет. Побывав на заводах, Путивцев из разговоров с мастерами, рабочими узнал, что «фэзэошники», как их называли, приходят на заводы недостаточно подготовленными.

Посоветовался с секретарями парткомов. Те считали, что беда — в слабых контактах ФЗО с предприятиями.

Надо было всех собрать и поговорить.

В одиннадцать с предгорсовета предстояло обсудить жилищный вопрос. Строили жилья мало. Не хватало средств. А заводы росли. Рабочих требовалось все больше.

Аппаратное совещание в двенадцать ноль-ноль.

В обеденный перерыв посмотрит корректуру статьи о стахановском движении.

В четырнадцать — железнодорожники. (Простои груженых вагонов стали недопустимыми.)

В пятнадцать тридцать — типография. (С заведующим отделом посмотреть оттиски плакатов к выборам в Верховный Совет СССР.)

В шестнадцать тридцать — митинг на закладке мемориала Джузеппе Гарибальди.

В семнадцать пятнадцать — на машиностроительном заводе испытание нового мотоциклетного двигателя.

Михаилу вспомнилось, как он с членами бюро горкома стоял на трибуне 1 Мая.

По Ленинской лихо проехали три новеньких мотоцикла с колясками, собранных на механическом заводе. Мотоциклы блестели на солнце никелированными частями, водители выглядели необычно нарядно: в желтых кожаных куртках и шлемах с большими мотоциклетными очками. Стая мальчишек, внося беспорядок на тротуарах, бежала за мотоциклами несколько кварталов…

Дальнейшие испытания показали, что в серийное производство мотоциклы пускать еще нельзя: слабоват мотор. Производство мотоциклов имело оборонное значение. Все работы, связанные с этим, Путивцев держал под контролем.

Мотор реконструировали, уменьшили камеру сгорания. Долгое время не удавалось получить качественной отливки блока цилиндров: через несколько часов работы на зеркале цилиндров появлялись небольшие раковины. Довольно сложными оказались изготовление маховика, балансировка. И вот сегодня испытания…

На механический завод Путивцев приехал с небольшим опозданием (митинг на закладке мемориала затянулся).

Мотор уже работал на стенде. Собравшиеся были настолько увлечены, что не заметили появления в цехе секретаря горкома.

— Нагрузку! — скомандовал начальник цеха.

Механик выполнил распоряжение — нагрузка возрастает. Одна, две, три лошадиные силы… Четыре, пять, шесть! Все так же ровно гудит мотор, слышатся монотонные выхлопы!

— Работает! Работает!

Шесть сил была проектная мощность мотора.

Только тут заметили Путивцева. Возбужденный, радостный, как и все, он стал пожимать руки токарям, слесарям, механикам. С начальником цеха и директором завода обнялись…

Поздно вечером, возвращаясь домой, откинувшись на спинку сиденья, он расстегнул ворот косоворотки. Душно! И снова подступило к горлу: «Нет больше Орджоникидзе!..»

Дома, вся в слезах, его ждала Фекла.

— Что еще случилось? — спросил Михаил.

— Максим!.. — И Фекла снова заплакала.

Максиму Путивцеву, как хорошему производственнику, дали путевку в санаторий. Он пошел на медицинский осмотр, чтобы оформить курортную карту, и рентген обнаружил у него в правом легком каверну.

«Вот уж, как говорят в народе, пришла беда — отворяй ворота», — невольно подумалось Михаилу.

Тяжело было все эти дни на душе у Михаила Путивцева. И было еще какое-то смутное ощущение, предчувствие, что ли, того, что беды на этом не кончились.

В пятницу позвонил Ананьин. Начальник городского отдела НКВД, старый чекист, третий месяц лежал в больнице с грудной жабой.

— Надо срочно увидеться, — сказал Ананьин официальным тоном. — Я сейчас подъеду.

Он прибыл минут через десять.

— На металлургическом заводе вылазка скрытых троцкистов! — сказал он, не присаживаясь.

— Каких троцкистов?!

И Ананьин рассказал, что на собрании по выдвижению кандидатов в депутаты Верховного Совета выступил секретарь заводского комитета комсомола Устинов и стал произносить троцкистские лозунги. Митрофанов — предзавкома — повторил их в своем выступлении. А секретарь парткома Хоменко, вместо того чтобы сразу дать решительный отпор троцкистским вылазкам, промолчал.

— Ну, с Хоменко ты разбирайся сам, в партийном порядке, а на Устинова и Митрофанова мне нужна твоя санкция на арест! — заявил Ананьин.

— Ты что? В своем уме? Митрофанов!.. Санкции я тебе, конечно, не дам, пока сам не разберусь, — твердо сказал Михаил. — Но говорю тебе заранее: Устинова я не знаю, а что касается Митрофанова… У тебя, видно, неточная информация.

— Информация у меня точная! И если сейчас мы их не арестуем, они уйдут… Ты понимаешь, что это будет значить и для тебя и для меня?

— Кто уйдет? Митрофанов? Да он, можно сказать, родился на заводе!.. Нет! Тут сплеча рубить нельзя, один вот товарищ на днях мне как-то сказал: «Лес рубят — щепки летят!» Нет! Человек — не щепка!

— Ну, смотри! Не пожалей потом, — сказал Ананьин. — Обо всем этом я обязан известить краевое управление… Я не хочу разделять ответственность, а вернее, безответственность вместе с тобой!

Когда Ананьин ушел, Путивцев вызвал помощника.

— Хоменко, Митрофанова, Устинова с металлургического — срочно ко мне! Да скажи Хоменко, пусть захватит протокол последнего собрания! — уже вдогонку крикнул Михаил Афанасьевич.

Вскоре позвонил Хоменко:

— Что случилось?

— Приедешь — узнаешь. — Путивцев повесил трубку.

Сначала он поговорил с Хоменко и Митрофановым. Они рассказали: да, было собрание. Выступали рабочие. Потом предоставили слово Устинову. Он говорил об успехах социалистического строительства и об участии в этом строительстве комсомольцев и несоюзной молодежи. В конце речи он сказал: «Иудушка Троцкий когда-то назвал молодежь барометром партии! Так вот этот барометр показывает недобитым врагам Советской власти — троцкистам — бурю!»

Митрофанов в своем выступлении поддержал Устинова: «Тут наш комсомольский вожак верно сказал насчет барометра: никакая сила не может оторвать нашу славную молодежь от партии и ее великих дел!»

— Дай протокол! — потребовал Путивцев.

В протоколе ни слова не было о «барометре».

— Так это же протокол, не стенограмма, — оправдывался Хоменко.

— Ну уж это надо было записать! — начиная злиться, сказал Путивцев. — Раз уж вы ударились там в теорию, надо было записать слово в слово. Выступление Устинова не было написано заранее?

Хоменко пожал плечами:

— По-моему, нет. Говорил он не по бумажке.

— Пригласите Устинова, — распорядился Михаил Афанасьевич.

Выступление Устинов заранее не писал. В рассказе почти дословно повторил то, что говорили Хоменко и Митрофанов.

Выслушав всех, Путивцев сказал:

— Ладно! Идите работайте…

«Да, история…»

Секретарь горкома позвонил Ананьину:

— Подъехать ко мне сейчас сможешь?.. Ну подъезжай. Я жду.

Ананьин не заставил себя долго ждать. Сев напротив Путивцева, снял очки — в последнее время со зрением у него стало плоховато, приходилось много читать, и в основном по ночам, — стал протирать стекла носовым платком.

— Как я и предполагал, у тебя неточная информация, — заявил Михаил. — Я только что беседовал с Митрофановым, Устиновым и Хоменко…

Ананьин перебил его:

— А что ж ты хотел, чтобы Устинов и Митрофанов признались в том, что произносили троцкистские лозунги, а Хоменко им потворствовал?

— Ты этим объясняешь поведение Хоменко? — резко спросил Путивцев, и это заставило Ананьина говорить несколько иным тоном.

— Может, не совсем так… На собрании сразу не сориентировался. Как говорят, дал маху. А потом уже, конечно, надо выгораживать себя…

— А Митрофанов?

— Митрофанов просто несознательный подголосок.

— Как у тебя все просто! — Путивцев, все больше волнуясь, встал. — «Не сориентировался»! «Подголосок»!

— Скажи тогда, почему в протоколе ничего не говорится о «барометре»? — спросил Ананьин.

Что ответить? Михаил не сразу нашелся и повторил слова Хоменко:

— Протокол — не стенограмма…

Почувствовав некоторое замешательство в словах Путивцева, Ананьин продолжал наступать:

— А может, все объясняется просто: чтоб не осталось никаких следов?.. Один коммунист, когда услышал эти троцкистские речи, встал, вышел из зала и позвонил мне!

Михаил горько усмехнулся:

— Один, значит, нашелся! В целом зале! Встал и демонстративно вышел… А почему же он не попросил слова, не поднялся на трибуну, не дал отповеди, по его мнению, троцкистским вылазкам?

— Это уже другой вопрос.

— Почему же другой? Тот самый. Кстати, я хотел бы поговорить с этим товарищем. Как его фамилия?

— Фамилии его я пока назвать тебе не могу.

— Это почему же?

— Есть на это свои причины! — веско заявил Ананьин.

— Понятно! — многозначительно сказал Михаил.

— Что тебе понятно?

— А то, что ты не доверяешь честным, испытанным коммунистам — Митрофанову, Хоменко, а веришь этому… фамилию которого стесняешься назвать.

Снова, как и несколько дней назад, к горлу подступило это проклятое удушье, Михаил подошел к окну, открыл форточку, вдохнул свежего воздуха. Резко повернулся:

— Неужели ты не можешь простить Митрофанову того, что он тогда на парткоме выступал в защиту Романова, против тебя?!

Ананьин при этих словах тоже встал. Пятна, похожие на сыпь, которые всегда выдавали его волнение, явственно проступили на щеках.

— Ты не думай, что ты святой! — тихо, но с нажимом сказал Ананьин. — Абсолютно непогрешим? Ты просто слепец и не видишь, что стоишь на краю пропасти!

— Интересно, на краю какой же это пропасти?

— Скажи, зачем тебе понадобилось принимать немцев у себя?

— Ты же знаешь, что меня не было дома… Я ничего об этом не знал.

— И все-таки факт остается фактом!

— Подожди-подожди, — заволновался Путивцев. — Но они приехали по контракту. Мне позвонил Шатлыгин…

— Кстати, о Шатлыгине. Его освободили не только за то, что он занимался назначенчеством. С ним сейчас разбираются…

— Неправда! Шатлыгин не занимался назначенчеством!

— Но тебя-то он назначил! Спишевский, который вместе с тобой был на «Буревестнике», погиб, а Шатлыгин назначил тебя…

— Уходи! — глухо проговорил Михаил. — Уходи!..

— Хорошо, я уйду, но мы еще вернемся к этому разговору.

Оставшись один, Михаил настежь распахнул окно. «Какой подлец! Он копает и под Шатлыгина! Но нет! Шатлыгина ему не достать. Его знает сам Сталин. А Митрофанов, а Хоменко?! Надо что-то срочно делать. Поехать в Москву. А что там скажешь? Какие доказательства? Разговор с глазу на глаз, в кабинете… Надо ехать в крайком. Завтра же… Нет, завтра у меня актив. Послезавтра».

Но поздно вечером домой позвонил помощник первого секретаря крайкома:

— Михаил Афанасьевич, вас приглашают на бюро крайкома к десяти утра.

— Но у меня завтра городской актив.

— Актив пусть проведет второй секретарь.

На другой день в крайкоме, в «предбаннике», как в шутку называли между собой периферийные партийные работники большую квадратную комнату ожидания, Путивцев просидел до пяти вечера. Наконец открылась дверь, и помощник первого секретаря пригласил:

— Михаил Афанасьевич, заходите!

Члены бюро крайкома сидели за длинным столом, покрытым красным сукном. Перпендикулярно к этому столу стояло три ряда небольших столиков, каждый на четыре места.

Первый секретарь крайкома Борис Николаевич Забелин, увидев Путивцева, сделал жест рукой:

— Сюда! Сюда! Поближе к нам!

И в этом «поближе к нам» Михаилу почудился некий намек. Он сел за один из передних столиков.

— Как там металлурги, поднажали? — спросил секретарь крайкома.

— Поднажали, Борис Николаевич.

— Так-так, это хорошо… — Забелин рассеянно постучал пальцами по столу. Надо было приступать к главному. — А что там у вас произошло на металлургическом?

И снова это проклятое удушье. Красный стол и лица членов бюро поплыли перед глазами Михаила.

— Вам плохо? Выпейте воды!

Незнакомый мужчина, лет сорока, бритый, похожий на Косовского, с орденом Ленина на гимнастерке, протянул Путивцеву стакан. Он сидел по правую руку от секретаря, там, где раньше было место Шатлыгина.

Михаил сделал несколько глотков.

— Бюро крайкома хочет знать, какие меры предпринял горком против троцкистской вылазки на металлургическом заводе? — спросил Забелин.

— Никакой троцкистской вылазки, Борис Николаевич, не было, — твердо заявил Путивцев. Секундная физическая слабость прошла, голова снова стала ясной.

— Как это — не было? Мы располагаем документами, фактами, — сказал начальник краевого управления НКВД.

Этого человека Путивцев знал мало. Встречались на пленумах, активах, здоровались.

— Расскажите, как было дело, — попросил тот, что был с орденом Ленина на гимнастерке.

Михаил, стараясь говорить коротко — знал, что на бюро ценится каждая минута, — рассказал о случившемся и повторил:

— Никакой вылазки не было. А если кому-то надо все это представить как вылазку…

— Простите, кому же? — недовольно перебил первый секретарь.

Сказать: таким подлецам, как Ананьин… Рассказать про Романова… Про последний свой разговор с Ананьиным с глазу на глаз? Абсурд! Слишком долго надо рассказывать, и все будет похоже на сведение личных счетов. Михаил промолчал. Воцарилась мучительная пауза.

— Ну хорошо, — уже спокойнее проговорил Забелин. — Вот вы сказали, что вместе работали с Митрофановым и Хоменко, хорошо их знаете и можете за них поручиться. А можете ли вы поручиться за Устинова?

Что сказать? От его ответа сейчас зависела судьба Устинова. Не только по словам Хоменко и Митрофанова, но и при встрече — к сожалению, она была единственной — Устинов произвел на него впечатление честного парня.

— Могу поручиться и за Устинова.

— Странно все-таки получается, — сказал первый секретарь. — Хоменко и Митрофанова вы знаете и ручаетесь за них, а Устинова не знаете и тоже ручаетесь?..

Забелин снова побарабанил пальцами по столу.

— У членов бюро будут еще вопросы? — спросил он.

— Думаю, что это дело надо поручить парткомиссии. Пусть пошлют своих представителей на завод, поговорят с людьми.

— Будут ли другие предложения?..

Чувствовалось, что все уже устали.

— Значит, так и запишите в решении! — приказал Борис Николаевич помощнику.

Путивцев, выйдя из здания крайкома, разыскал свою машину. На стоянке она притулилась в самом краю, радиатор ее почти упирался в ограду городского сада. Моргунов спал на сиденье. Михаил Афанасьевич растолкал его:

— Поехали, Вася.

Уже по тому, что Путивцев не спросил Моргунова, обедал ли он, Вася понял, что Михаилу Афанасьевичу худо.

Почти всю дорогу молчали. У Солодовки Путивцев попросил:

— Останови здесь, на пригорке.

Михаил вышел из машины.

Воздух пах весной — мокрой, оттаявшей землей и подопревшими за зиму под снегом травами. Село спало. Его домики сбегали вниз по балке, потом шла заливаемая в паводок прогалина.

Красный яр лежал чуть правее.

* * *

Через две недели в город приехал секретарь крайкома. В этот день собирался пленум горкома.

Вместе с секретарем крайкома приехал его товарищ. Познакомились.

— Василевский, — представился вновь прибывший.

— До пленума не мешало бы собрать бюро, — сказал секретарь крайкома.

Крайком рекомендовал Василевского первым секретарем горкома партии.

Василевский коротко рассказал о себе: участник гражданской войны, орденоносец, в последнее время работал в аппарате ЦК ВКП(б).

Пленум горкома освободил Путивцева Михаила Афанасьевича от обязанностей первого секретаря в связи с переходом на другую работу.

Через три дня Путивцев получил новое назначение — заведующим городским отделом торговли.

— Михаил Афанасьевич, — сказал Василевский, когда они остались вдвоем, — хотите начистоту? Все для вас сошло очень хорошо. «В связи с переходом на другую работу», — повторил он формулировку. — Вы знаете, положение сейчас в стране сложное, а в партии — тем более. Классовая борьба не затухает… Чем больше будут у нас успехи в строительстве социализма, тем коварнее будут действовать наши враги… Не мне говорить вам о материалах февральско-мартовского Пленума ЦК. А то, что вы какое-то время побудете на хозяйственной работе, даже лучше. Знаю вас, к сожалению, еще мало, но вижу, вы человек честный, хоть и горячий! — многозначительно сказал Василевский. — Когда можно будет, вы снова вернетесь на партийную работу.

— Спасибо, Иван Петрович, — сказал Путивцев.

— Ну вот и хорошо, — успокоительно проговорил Василевский. — Я так и думал: вы поймете меня. А сейчас я советую вам отдохнуть. Отпуск уже вам оформлен. Я знаю, что вы два года не были в отпуске. Отдыхайте, набирайтесь сил. Хорошо было бы поехать вам в санаторий. Врачи говорили мне, что у вас стало пошаливать сердце.

— В санаторий я не поеду, — сказал Михаил.

— Напрасно, — огорчился Василевский. — С сердцем шутки плохи.

— В санаторий я не поеду, — упрямо повторил Путивцев.

* * *

Дома Ксеня по-своему пыталась утешить Михаила:

— Ну что ты так расстраиваешься? Других вон из партии исключают…

— Что ты понимаешь?! — непривычно грубо оборвал ее муж. — Если бы меня исключили из партии, я бы не смог жить, — добавил он тихо.

Михаил вышел в ванную, стал разжигать титан для подогрева воды. Ксеня поняла, что ему нужно побыть одному.

Березовые дровишки в печке быстро разгорались — минут через двадцать — тридцать можно будет купаться.

Михаил открыл дверцы и смотрел на весело плясавший огонь в печке.

«Да, идет борьба, — думал он. — Не на жизнь, а на смерть!» Михаилу почему-то вспомнились слова Шатлыгина о Троцком: «Я знал его еще до Октября. Он и тогда был уже болен неизлечимой болезнью — вождизмом. Людские массы для него были просто навозом. Если бы после смерти Ленина он захватил власть в партии, то устроил бы в нашей стране «социализм» наподобие гитлеровского. Сколько крови он попортил Владимиру Ильичу. Это был отъявленный негодяй!» Обычно сдержанный, в тот раз Шатлыгин не стеснялся в выражениях.

«Да, идет борьба! — повторил Михаил. — И все-таки, и все-таки человек — не щепка!»

Утром он сказал Ксене:

— Ты прости меня, я вчера был груб с тобой, — и попытался улыбнуться своей прежней улыбкой. Но ничего не получилось. — Кстати, совсем забыл, — сказал он нарочито бодрым голосом. — С сегодняшнего дня я в отпуске. Целый месяц свободен, представляешь? Хочу на три-четыре дня съездить к своим в Солодовку. А потом, если хочешь, махнем с тобой в Москву или в Ленинград. А?

— Я хочу поехать с тобой в Солодовку, — сказала Ксеня.

— Ну что ты там будешь делать? Сейчас не лето. Погода видишь какая. Нет. Я съезжу сам.

— Ну как хочешь, — согласилась Ксеня.

В Солодовке ничего не знали. Дядька Демка повез Михаила по хозяйству.

И тут Михаил не выдержал и рассказал все.

— Ось оно шо! Но цього долго быть не может. Не для того мы робыли революцию, щоб несправедливость була, — убежденно сказал дядька Демка.

Вечером собрались все родичи. Выпили. Михаил оживился, стал отвечать на вопросы: про гражданскую войну в Испании, про новую Конституцию, про Гитлера…

Когда все разошлись, Михаил вышел на крыльцо. С крыши чуть капало после дождя. Было слышно, как в сарае Буренка жевала сено. Михаил представил себе ее так ясно, как мог только представить крестьянский сын: жующую сено корову с мягкими мокрыми губами, спокойную и ласковую от чувства сытости.

— Ось ты де. — Дядька Демка тоже вышел на крыльцо.

Неожиданно закукарекала курица. В народе была молва — не к добру это.

— От сатанюка! — выругался дядька Демка. — Вторую ничь кричит. Завтра зрублю ей голову.

— Закурить у вас не найдется, дядя?

— А ты своих богатых папырос не захватив?

— Забыл.

Оба закурили махорочные самокрутки.

— Завтра я раненько в правление пиду, а ты спы. Та не горюнься, все перемелется — мука будет.

…Утром пришла тетка Химка, подоила корову, принесла молока.

— Молочка парного, племянничек? А может, рассолу?

— Давайте молока.

Путивцев оделся, выпил молока.

— Пойду пройдусь по деревне, — сказал он тетке Химке.

Весна и впрямь припозднилась. Но натоптанные дорожки уже подсохли. Путивцев, побродив по знакомым улицам, вышел к Красному яру. Внизу на уступах большими синими пятнами виднелись подснежники.

«Так и не поставили мы тут памятник порубленным нашим… А ведь обещал Климу. Попрошу дядьку Демку, пусть колхоз поставит».

К вечеру снова задождило. Дядька Демка радовался: ко времени дождичек, ко времени.

Михаил без дела скучал. Через два дня он вернулся в Таганрог.

— Тут тебе звонили несколько раз, — сообщила Ксеня.

— А кто звонил?

— Кто его знает. Все спрашивали, куда уехал и когда вернешься. Я уже не выдержала, и одному сказала: «Человек в отпуске, можете вы это понять?»

Около девяти часов вечера снова раздался телефонный звонок.

— Путивцев у телефона.

— Сейчас, одну минуточку, — сказал незнакомый голос.

— Михаил Афанасьевич, это я, Ананьин, — послышалось в трубке. — Не могли бы вы сейчас подойти ко мне?

Михаил сразу отметил, что Ананьин перешел с ним на «вы».

— Куда это подойти и зачем? Я ведь теперь не секретарь горкома.

— Подойти, конечно, сюда, в горотдел. Речь идет об одном старом деле…

— А на завтра этот разговор нельзя перенести? — спросил Путивцев.

— Если было бы можно, я бы не стал беспокоить вас в такое время.

— Хорошо, я приду.

— Кто это? — спросила Ксеня.

— Ананьин.

— Что еще ему надо?

— Просит сейчас прийти в горотдел.

— На ночь глядя?

— Говорит, дело неотложное.

Михаил переоделся. Натянул сапоги. Надел кожаную куртку.

Ксеня вышла проводить его. Срывался дождь с мокрым снегом.

— Смотри, снег в апреле! Такого я не помню! — сказала она.

— Может, галоши надеть?

— Не стоит возвращаться: дурная примета. Дойдешь так. Тут по асфальту.

— Ну, я пошел…

— Смотри, не задерживайся там…

Ксеня еще постояла под навесом, кутаясь в платок, взглядом провожая мужа. Фонарь на углу Ленинской и Исполкомовского не горел. Дождь пошел сильнее. Сетка его стала гуще, и Михаил вскоре скрылся в густеющей мокрой мгле.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На вечере в советском посольстве в честь 20-й годовщины Великой Октябрьской революции перед торжественным собранием к Тополькову подошел полпред СССР в Германии Константин Константинович Юренев:

— Я только что говорил со Стомоняковым. Он поздравил всех сотрудников посольства с праздником и сказал, что вас ждут в Москве к приезду Максима Максимовича с Брюссельской конференции. Выезжать из Берлина нужно числа десятого. Дела передадите Костикову. Стомоняков сказал, что им нужен холостяк… — последние слова полпред произнес с улыбкой.

В это время в дверях показался первый секретарь посольства:

— Константин Константинович, все уже собрались в актовом зале.

— Извините. — Юренев, а за ним и Топольков вышли в актовый зал.

«Нужен холостяк…» Полпред не раз намекал Тополькову, что пора, дескать, завести семью, жениться. Все сотрудники посольства были женаты. «Нужен холостяк…» Неужели то, что он не женат, может отразиться на его работе? Разве он против женитьбы? Он согласен жениться, но на ком? Не на Эрике же. Киндер, кирхе, кюхе — дети, церковь, кухня… Эрика нравилась ему по-прежнему как женщина, но не о такой жене для себя мечтал Юрий Васильевич. Надо жениться на своей, на русской. Но где ее взять здесь, в Германии? За эти годы в отпуске в Союзе он был всего три раза. Был в Москве и у матери в Усть-Лабинской, где прошло его детство. Юрию Васильевичу вспомнилась Маша.

Маша жила по соседству. Когда он уезжал учиться в Москву, она была совсем еще ребенком. Позже, приезжая в Усть-Лабинск, он видел ее несколько раз — длинноногий, нескладный подросток с тонкой шеей и большими любопытными глазами. А в последний раз он увидел ее и ахнул: Маша стала просто красавицей, высокая, стройная — настоящая барышня. Почему-то это старомодное слово пришло на ум Юрию Васильевичу, когда он увидел Машу. Она окончила десятилетку и собиралась поступить в институт на отделение иностранных языков. Преодолев застенчивость, она в первый же вечер пришла к соседям — ей нужна была разговорная практика.

Юрий Васильевич с большой охотой стал ее самодеятельным учителем.

Потом Маша написала ему по-немецки. Он терпеливо исправил все ее ошибки и исправленный текст вместе с ответом вложил в конверт… Так продолжалось до тех пор, пока Маша не поступила в институт. Когда она поступила, Топольков перестал ей отвечать. «Стар я для нее», — решил он. Мысль эта была горькой. Но решимости у него хватило: отрубил, и все. Письма, которые первое время приходили от Маши, он не вскрывал, но и не рвал, а складывал. Зачем? Он и сам этого объяснить не мог…

В зале раздались громкие аплодисменты, и Топольков стал бить в ладоши. Торжественная часть закончилась.

В перерыве перед концертом Топольков подошел к Юреневу:

— Юрий Васильевич! Могу вам только обещать, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы вас вернули в Берлин. Знайте, что я высоко ценю вас как работника. Литвинов из Брюсселя будет ехать через Берлин. Я обязательно с ним поговорю. Это все, что я могу вам сказать сейчас.

Эти слова несколько успокоили Тополькова. Но всю дорогу до Москвы его все равно занимала только одна мысль: зачем он понадобился Наркоминделу?

Москва встретила его снегом. Уже в Польше за окнами вагона в вечерней мгле закружили белые легкие хлопья. В Белоруссии снег еще не успел плотным слоем покрыть землю, но уже под его тяжестью прогибались зеленые ветви елей, а под Смоленском поезд полтора часа простоял в степи: расчищали дорогу.

С Белорусского вокзала Топольков поехал к себе домой на набережную. В Народном Комиссариате иностранных дел, куда он позвонил вечером, дежурный сказал ему, что нарком ждет его в десять утра.

В квартире было чисто, но почему-то пахло пылью, нежилым духом.

Топольков подошел к окну, распахнул его. Оно еще не было оклеено на зиму. Холодный воздух с улицы ворвался в комнату. Снизу доносился гул машин, мелодичные сигналы клаксонов. Топольков по пояс высунулся наружу: рубиново отсвечивали звезды на кремлевских башнях, тускло при уличном свете поблескивала схваченная первым льдом река.

* * *

Когда Топольков вошел в кабинет наркома, Литвинов поднялся и пошел ему навстречу. Поездка в Брюссель, видно, была нелегкой — нарком выглядел утомленным.

— Рад вас видеть, Максим Максимович!

— И я рад! Присядем, пожалуй, здесь, — предложил Литвинов, указав на диван.

Почти два года Топольков не был в этом кабинете. За это время здесь ничего не изменилось. Тот же большой письменный стол, заваленный бумагами, те же портреты на стенах, вместительный диван, обтянутый коричневой кожей, длинный стол для заседаний и по обе стороны его два ряда стульев на гнутых ножках.

— Вам, конечно, не терпится узнать, зачем я вызвал вас в Москву? Не отрицайте. — Литвинов сделал предупредительный жест рукой. — Мне сказал об этом Константин Константинович. Он специально приехал на Силезский вокзал, чтобы повидаться со мной и заручиться моим согласием вернуть вас в Берлин. Я такое согласие ему дал. Месяца через три вы вернетесь, а пока мы хотим послать вас в Лондон. Ваш коллега там тяжело заболел. Ему предстоит операция. Если по состоянию здоровья он не сможет работать за границей, за это время мы найдем ему замену. Идея послать вас в Лондон принадлежит мне. Вы на подъем человек легкий, холостяк… Я слышал, у вас есть среди английских журналистов друзья?

— У меня добрые отношения с корреспондентом агентства Рейтер Стронгом. Он был на Ближнем Востоке, теперь в Америке.

— В Америке? Это тоже хорошо… Что говорят в Берлине иностранные журналисты о тройственном пакте? — спросил Литвинов.

— Большинство склонно считать, что он направлен прежде всего против СССР. Но есть и оттенки. Корреспондент лондонской «Таймс» считает, что антикоминтерновская платформа этого пакта — ширма, которая должна скрыть истинные намерения Германии и Италии в отношении Англии и Франции. При этом он ссылался на статью Гайды, недавно появившуюся в итальянской печати.

— Я читал эту статью. Гайда занялся подсчетом военно-морских сил новых союзников: Германии, Японии и Италии. Цифры получились внушительными, и они, конечно, напугали англичан… Антикоминтерновский пакт, конечно же, угроза всему миру, — продолжал Литвинов, — но еще опаснее было бы соединение двух осей: Берлин — Рим, Париж — Лондон… Это образовалась бы такая тележка!.. — Литвинов встал. — Слава богу, не успев образоваться, она распалась. Как выяснилось, у каждого колеса этой тележки своя колея. Оси тоже несовместимы. Но в этом надо еще убедить не столько общественное мнение Англии и Франции, сколько нынешних, прямо скажем, недалеких правителей этих стран. Вы не встречались с Гибсоном?

— Это американский посол в Брюсселе? Как-то он приезжал в Берлин. Я видел его, но не знаком.

— Это, я вам скажу, такая слякоть… В кулуарах на конференции он, не стесняясь, высмеивал предложения своей же собственной делегации, явно держа сторону Германии, Италии и Японии. А ведь поговаривают, что госдепартамент намерен в ближайшее время направить его послом в Берлин. Это было бы крайне нежелательно. Я написал об этом Трояновскому, но не могли бы вы, со своей стороны, написать о том же своему английскому другу в Вашингтоне?.. Одно дело, когда информация поступает от советского дипломата, а другое — от представителя крупнейшего телеграфного агентства Англии.

— Конечно, я обязательно напишу ему об этом, — пообещал Топольков.

— Если у вас в Англии будут спрашивать о Брюссельской конференции и о нашем отношении к войне Японии с Китаем, то скажите, что мы осуждаем агрессора. Англия хотела бы, чтобы мы ввязли в эту войну… Но мы, конечно, на это не пойдем. От Японии нам ничего не нужно. Не думаю, чтобы и японцы всерьез сунулись к нам. К сожалению, в Англии у власти мало трезво мыслящих политиков. В Брюсселе я о многом говорил с Иденом. Это трезвый политик. Но он слишком мягкотел. Вот если бы его спаровать с Черчиллем!..

— С Черчиллем?

— Знаю, о чем вы подумали, ведь Черчилль — враг коммунизма! Это так. Это всем известно. И он этого не скрывает. Черчилль — умный сторожевой пес Британской империи, и у него отличное политическое чутье. Он хорошо понимает, что в данный момент Британской империи, ее интересам угрожают две державы — Япония на Дальнем Востоке и Германия в Европе. Для устранения этих держав с политической арены он бы пошел на любой эффективный союз.

— Даже с нами? — усомнился Топольков.

— Даже с нами, — заверил нарком. — Во время последней нашей встречи я спросил у него, не отступает ли он от своих принципов и помнит ли он, как величал нас, большевиков, в восемнадцатом году? «У меня хорошая память, — ответил он. — Я величал вас свирепыми обезьянами-бабуинами. Но на сегодняшний день у меня одна цель — устранение Гитлера. И это сильно упрощает мою жизнь. Если бы Гитлер вторгся в ад, я в палате общин, по меньшей мере, благожелательно отозвался бы о сатане…» Ничего не скажешь, откровенен!

— Если бы слышал это не от вас, никогда бы не поверил, Максим Максимович.

— Вам будет полезно познакомиться в Англии с тамошними политическими деятелями. Многие из них не так однозначны, как нам иногда кажется отсюда, из Москвы.

— Англия дала согласие обменяться дипломатическими представителями с Франко. Это верно? — спросил Топольков.

— К сожалению, верно. В Лондоне наивно полагают, что Франко в случае победы в Испании прогонит оттуда итальянцев. А если они не уйдут оттуда, то англичане помогут им в этом. Надежды, скажем прямо, иллюзорные.

— Перед отъездом в немецкой прессе я прочел сообщение, что лорд Галифакс принял приглашение журнала «Фельд унд вальд» и 16 ноября отправляется в Берлин на охотничью выставку.

— Галифакс уже выехал. Кстати, узнайте, что думают английские журналисты об этой поездке. И еще одно. Пишите мне лично. Ну, скажем, раз в месяц. Я получаю достаточно информации из Лондона от наших сотрудников. Но вы, так сказать, свежий глаз. Договорились? — Литвинов встал. — Я приготовил письмо Майскому. Передадите лично ему. Из рук в руки. — Нарком достал из сейфа пакет и вручил его Тополькову.

* * *

Английский язык Тополькова оставлял желать лучшего. В Берлине ему крайне редко приходилось пользоваться английским. Даже со Стронгом чаще всего они говорили на немецком. Стронг все же несколько привык к варварскому произношению Тополькова, когда тот пытался объясняться на английском, и понимал его. В Англии Тополькова отказывались понимать. Англичане также не стремились к тому, чтобы Топольков понимал их. Если в Германии в первое время немцы, стараясь прийти ему на помощь, говорили медленно, чтобы он понял их, то англичане совсем не заботились об этом. Они были предупредительны к нему как к иностранцу, и когда однажды он заблудился, чуть ли не за руку привели его к зданию советского посольства, но коверкать свой язык, упрощать его, чтобы иностранец понял их, — этого от них нельзя было ожидать.

Чтобы быстрее преодолеть языковой барьер, Топольков обедал не в посольской столовой, а в ресторанах и кафе. Часто он сиживал в «пабах» за кружкой пива, где собеседники никуда не торопились и были терпеливее.

В Гайд-парк Топольков специально приходил, чтобы слушать ораторов, которые собирались здесь не только со всего Лондона, но и приезжали из других городов. Юрий Васильевич даже думать старался по-английски и каждый предстоящий разговор с англичанином проигрывал в уме в нескольких вариантах.

Его упорство и труд были вознаграждены: примерно через месяц англичане приняли его.

В первых числах декабря Юрий Васильевич получил письмо из редакции газеты «Манчестер гардиан». Ему предложили выступить в газете с серией очерков под условным названием «Письма из Германии». Эта газета, в отличие от «Дейли геральд» и «Ньюс кроникл», занимала по отношению к Гитлеру твердую, бескомпромиссную позицию. Особенно сатирически едкими в этой газете были статьи некоего Роберта Делла. Роберт Делл не жаловал Чемберлена. В одной из последних статей политику Англии к гитлеровской Германии Делл назвал «честной игрой с гремучей змеей». Эта фраза особенно понравилась и Тополькову и полпреду Майскому. Они от души посмеялись, прочитав ее.

Майский посоветовал Тополькову не отказываться от предложения «Манчестер гардиан», и вскоре Юрий Васильевич встретился с Деллом. Делл, оказывается, хорошо знал Стронга, и они с Топольковым быстро нашли общий язык. Топольков дал согласие на публикацию очерков «Письма из Германии», оговорив при этом право выступить под псевдонимом, который редакция сохранит в тайне.

Дни у Юрия Васильевича были очень насыщенными. Спал он по четыре-пять часов в сутки. Надо было разумно использовать каждый день своего пребывания в Англии. Юрий Васильевич побывал не только в Манчестере, но и в Глазго, Ливерпуле, Дублине. Нередко он бывал в лондонских театрах. Но большую часть времени проводил на приемах, пресс-конференциях, где была возможность встретиться с видными журналистами и политиками разных направлений. Накопив интересный материал, в декабре он писал Литвинову:

«Уважаемый Максим Максимович!

ВРИО пресс-атташе СССР в Великобритании Ю. Топольков».

С удовольствием выполняю данное Вами мне поручение: сообщаю о наиболее примечательных событиях и встречах за последнее время. 15 ноября в Букингемском дворце я присутствовал на приеме бельгийского короля. На приеме был почти весь дипломатический корпус, а также многие английские министры и члены парламента.

После банкета все собрались в Поклонном зале. Я стоял с полпредом Майским в углу, когда к нам через весь зал направился Черчилль. У меня создалось впечатление, что он сделал это демонстративно. Перед этим к Черчиллю подошел германский посол Иоахим Риббентроп и заговорил с ним. Мы стояли довольно далеко от них, и нам не было слышно, о чем они разговаривали. Риббентроп что-то говорил ему, а Черчилль, видно, отшучивался, и удачно, потому что стоявшие близко к ним после каждой его фразы хохотали. Таким образом, к Черчиллю уже было приковано внимание собравшихся. В этот момент он и пошел к нам через весь зал.

С Черчиллем мне довелось так близко встретиться в первый раз. Манера говорить у него несколько своеобразная. Говорит он медленно, как бы пережевывая слова, но внятно. Я был рад, что не только понял содержание его речи, но, как мне кажется, уловил все ее оттенки.

Вначале Черчилль в шутливой форме попросил у нас политического убежища. Он сказал, что, когда господин германский посол занимался рекламой вин, с ним можно было интересно побеседовать о винных этикетках, когда же он пытается рекламировать захудалый товар своего шефа Гитлера, говорить с ним невыразимо скучно.

Потом Черчилль сказал, что поездку Галифакса в Берлин считал проявлением трусости нынешнего правительства. Правда, он лично считает Галифакса порядочным человеком, который не должен вступить в бесчестные торги с Гитлером за счет Чехословакии или «свободы рук» на Востоке.

«Основная задача в настоящее время нам всем, стоящим на страже мира, — держаться вместе, иначе мы погибли».

Эти слова я записал сразу же после разговора, и, как мне кажется, дословно. Еще он добавил, что для дела мира и безопасности Британской империи нужна сильная Россия. Поэтому его серьезно волнует внутреннее положение в нашей стране, о котором так много пишут в последнее время английские газеты.

Полпред стал разуверять Черчилля. Он сказал: «Внутреннее положение в Советской России стало предметом особых забот некоторых западных газет с момента рождения Советской власти. Эти газеты уже много раз предрекали гибель нашей стране. Но наша страна не только живет. Ее экономический и духовный рост, можно сказать, признан всеми. Возьмите перелет Чкалова через Северный полюс в Америку. Согласитесь, что это могла сделать только страна с высокоразвитой индустрией и здоровая духовно».

«Если это так, то я рад», — сказал Черчилль.

В это время к нам подошел английский король Георг и обратился к Черчиллю. Мы с Майским несколько отступили, чтобы не мешать их беседе. Ничего интересного в ней не было: обычный набор вежливых фраз, за которыми чувствовалось высочайшее благорасположение.

Наблюдая за Черчиллем, я невольно вспомнил, Максим Максимович, ваши слова: верный и умный сторожевой пес Британской империи. Черчилль и внешне со своей короткой, толстой шеей и маленькими зоркими глазами похож на умного бульдога. Чувствуется, что и характер у него бульдожий: если вцепится, то не отпустит.

В тот же вечер у меня была еще одна примечательная встреча — с Ллойд Джорджем. Для своих лет Ллойд Джордж выглядит совсем неплохо. Лицо довольно моложавое, и только седые волосы говорят о почтенном возрасте.

Ллойд Джордж сказал мне, что он рад знакомству с автором интересных «Писем из Германии». Мое смущение он расценил по-своему и заверил меня, что за свою долгую жизнь научился хранить тайны. В конце разговора он пригласил Майского и меня на ленч в воскресенье к нему на загородную дачу.

21 ноября мы поехали туда с полпредом на посольском автомобиле.

Ллойд Джордж оказался очень остроумным и тонким собеседником. Его высказывания во многом импонировали мне. Чтобы не отрывать у Вас много драгоценного времени, приведу только некоторые из них, которые, как я полагаю, могут быть небезынтересными для Вас.

Поездку Галифакса в Берлин он не одобряет. По его мнению, дела в Европе идут все хуже. Он считает, что в ближайшее время произойдет «аншлюс» и никто этому не помешает; Муссолини слишком занят Абиссинией и Испанией, а во Франции и Англии нет решительных людей, которые бы воспротивились этому. Судьба судетских немцев тоже предрешена. А что дальше? Ясно, что Германия на этом не успокоится.

Любопытны его соображения по поводу возможных колониальных уступок третьему рейху. В Британии допускают мысль, что Германии могут быть возвращены земли в Африке: Камерун, Того, часть Анголы, Бельгийского Конго и Золотого Берега. Англичане боятся только, что это вызовет аппетит и у Муссолини, но возможен и другой вариант: эти уступки поссорят Гитлера с Муссолини.

Ллойд Джордж резко критиковал французское правительство в испанском вопросе. «Я не могу понять, — воскликнул он, — как французы могут спокойно смотреть на захват Пиренейского полуострова итало-германским фашизмом. Ведь если Франко победит, Франция будет окружена по всем сухопутным границам фашистскими диктаторами. И тогда она погибла!»

Он считает, что Францию может спасти только СССР. Не Англия, у которой очень слабая сухопутная армия, а СССР. Поэтому политика французского правительства по отношению к Франко-Советскому пакту вызывает у него не только недоумение, но и возмущение.

Что касается нашей страны, то Ллойд Джордж полагает, что СССР неуязвим. Географическое положение СССР блестяще, людские ресурсы огромны, экономическая мощь бесспорна, воздушный флот, судя по отзывам печати, вне всяких похвал.

Привожу дословно: «Будучи столь неуязвимым, я, на вашем месте, прямо бы сказал французам: довольно играть в бирюльки! Либо мы превращаем пакт в серьезный альянс, либо — до свиданья». Возможно, такая тактика заставила бы французов серьезно задуматься.

В ближайшее время Ллойд Джордж собирается ехать во Францию. Его давно приглашает испанское правительство. Если почему-либо он не сможет поехать в Испанию, он намерен послать туда сына Гвилима и дочь Меган. Оба они члены английского парламента и разделяют взгляды отца.

Вот, кажется, все, что я хотел сообщить Вам, глубокоуважаемый Максим Максимович!

Разрешите поздравить Вас с годовщиной новой Конституции.

Лондон. 5 декабря 1937 года.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Болезнь настигла Шатлыгина подобно удару. Утром, как обычно, он вышел из дому, направляясь на завод, и на улице ему стало плохо. Сначала он даже не понял, что с ним произошло.

Утреннее весеннее солнце светило прямо в глаза. Ослепляло. Беспокойный взгляд его метался, стараясь поймать в поле зрения все предметы сразу: движущиеся машины, прохожих, деревья, дома…

Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на дороге, по которой шел. Это далось ему с трудом: взгляд то и дело косил то в одну, то в другую сторону, будто отовсюду ему грозила опасность. От этого мозговое напряжение стало физически ощутимо.

Шатлыгин пытался отвлечь себя какой-то мыслью, но с чувством, похожим на страх, обнаружил, что ни о чем думать не может. Все его умственные и физические силы полностью уходили на то, чтобы заставлять тяжелые, ставшие чужими ноги передвигаться. С каждым шагом они деревенели все сильнее, сопротивлялись командам мозга, вызывая в нем в свою очередь большое напряжение.

Шатлыгин инстинктивно осторожно сдвинулся ближе к стенке, но и это не принесло облегчения. Он остановился. «Что со мной?» Сердце? Нет! Он не чувствовал в груди никакой боли, никаких перебоев. Сердце работало нормально.

Мимо шли люди. Шли легко, как он ходил раньше. А ему было тяжело даже стоять.

«Попросить кого-нибудь помочь добраться до дома?.. Неловко, стыдно даже…»

Кто-то взял его под руку. Это оказался рабочий завода, на котором Валерий Валентинович работал главным инженером. Шатлыгин узнал его в лицо, он мучительно надеялся вспомнить, как его фамилия, — и не мог.

…На другой день утром, как только он проснулся и встал, все повторилось…

Болезнь его была странной. Врачи не находили патологических изменений в его организме и не могли поставить диагноз. Но он был болен.

Его показывали крупнейшим специалистам не только в Харькове, но и в Москве. Московский профессор допытывался, не перенес ли он в последнее время какого-нибудь сильного психического потрясения. Может быть, смерть близкого человека или еще что-нибудь в этом роде?

Нет! Никто из его родных за последнее время не умер. Несколько месяцев назад были неприятности по службе, но теперь все в порядке…

«Тогда следует предположить, что идет функциональная перестройка вашего организма. Это бывает в ваши годы… Нужен покой, покой, еще раз покой…»

Шли недели, месяцы, а Шатлыгину практически не становилось лучше. Любое физическое напряжение вызывало напряжение мозга. Читать тоже было трудно. Первая страница, как и первый шаг, давалась легко, а потом все сильнее и непреоборимее вступали в действие внутренние тормоза, как он называл.

В декабре 1937 года Шатлыгина решили отправить в санаторий, в Крым, в надежде на перемену обстановки, целебный воздух.

К этому времени даже вид белого халата раздражал Валерия Валентиновича. Он сознавал, что это раздражение ничем не обосновано: врачи делают все, что в их силах, чтобы помочь ему. А он сам? Себя он тихо презирал. Не раз он вспоминал о судьбе Поля Лафарга и его жены Лауры Маркс: если ты не можешь быть больше полезным партии — уйди из жизни. Но ведь он еще не стар. Его организм не мог так вот сразу выйти из строя. Почему не мог? А люди, умирающие на ходу, от разрыва сердца?.. Нет! Это совсем другое. Надо взять себя в руки. Он еще поборется!

* * *

Санаторий Шатлыгину понравился. Его белые корпуса располагались на пологом берегу и были окружены невысокими горами. Место это славилось целебным воздухом.

Как и большинство отдыхающих, в свободные часы Валерий Валентинович сидел в большом «холле» — это словечко привилось с чьей-то легкой руки — и дремал. Если было получше — вел неторопливые беседы.

Среди отдыхающих здесь было немало интересных людей, ветеранов партии и революции, которые прошли царскую каторгу и ссылку. И хотя Шатлыгин был значительно моложе многих из них, они сразу приняли его за своего, потому что за спиной у Шатлыгина тоже были ссылка, побег и эмиграция.

Как ни странно, ни с кем из этих людей он не сошелся близко. Наверное, этому мешала его болезнь. Единственный, с кем у него установились своеобразные, доверительные, почти дружеские отношения, был санаторный врач Павел Петрович Терехов.

На второй день пребывания в санатории, проснувшись, Валерий Валентинович увидел на полу записку, подсунутую в щель под дверью.

«Уважаемый товарищ Шатлыгин!

Зайдите в двенадцать часов дня в кабинет № 12 к врачу Павлу Петровичу Терехову».

В двенадцать Шатлыгин пошел на прием. У него еще хватило терпения помолчать до конца осмотра. Но как только осмотр закончился, заговорил первым:

— Все, что вы скажете мне, я знаю. Но знаю также и другое: я — старая, потрепанная машина, из которой уже не получится новой. С той только разницей, что в машине можно менять изношенные части, в человеческом организме — нет!

— Простите, вы инженер? — перебил его Павел Петрович.

— Допустим.

— Тогда вы должны понимать, что подношенная втулка или шестеренка, если за ней присматривать, своевременно смазывать, будет служить дольше. Пока мы, медики, этим и занимаемся.

Валерий Валентинович с некоторым интересом посмотрел на Терехова.

— Врачи, с которыми мне приходилось иметь дело прежде, были не похожи на вас. Придешь на осмотр — пощупает, прослушает, поцокает для солидности языком, обязательно какое-нибудь лекарство пропишет, и все, конечно, заканчивается рекомендациями: соленого не есть, горького тем более. Сладкое вредно. Курение — смерть. Об алкоголе уже и думать нечего… Не волноваться, не нервничать, наконец, не думать! Вот я не курю, не пью. Сладкое не ем. Не люблю! Люблю житный хлеб. Правда, люблю еще жареное мясо. Но, оказывается, жареное мясо как раз и источник всех зол. Если есть мясо, так только вареное. А для меня вареное мясо что подошва…

— Ешьте на здоровье жареное, — вставил словечко Павел Петрович.

— Ну вот это уже другое дело, — повеселев, сказал Шатлыгин.

— Вы тут многое говорили правильно. Но вы, Валерий Валентинович, не можете понять одного: как сложен человеческий организм. Вот вы сказали — машина!.. Да, машина сложна, но по сравнению с человеческим организмом машина — просто кусок железа. Кусок неодушевленной материи…

— Вы сторонник дуализма? Есть материя, а есть дух. — Шатлыгин все еще задирался.

— В эмиграции в Париже я не раз говорил с Владимиром Ильичей о материальном и духовном. Смею вас заверить, что он смотрел на эти вещи не так примитивно, как смотрите вы, — с некоторым даже вызовом, чуть осердясь, сказал Павел Петрович и откашлялся. — Дело в том, что я начинал свою карьеру, если так можно выразиться, как физик. Я учился в Кембридже, в Манчестере, работал под руководством Резерфорда… Конечно, это имя вам, возможно, ни о чем не говорит… Но это не важно! Важно другое: Резерфорд, Нильс Бор открыли, что все, от Вселенной — Солнца и всех планет, которые обращаются вокруг него, — до мельчайшего атома, все имеет общую, похожую структуру… Я, может быть, увлекся, и мои рассуждения вам кажутся неинтересными…

— Нет, почему же? — возразил Шатлыгин. — Напротив.

— Так вот — мельчайший атом и наша Вселенная имеют одну и ту же структуру… Сколько раз я видел на тумбах афиши с крикливыми заголовками: «Есть ли жизнь на Марсе?» Не скоро еще на этот вопрос мы, наверное, получим ответ. Но что такое Марс? Просто одна из частиц мирового пространства. Электрон! Даже не атом, а электрон! А вы, Валерий Валентинович, как и любой человек, состоите из миллиардов и миллиардов атомов, и каждый из них в миниатюре — наша Солнечная система. Что же вы, хотите, чтобы мы, медики, решили бы эту непомерную по сложности задачу в те же сжатые сроки, которые существует разумное человечество?

— Очень интересно, — искренне сказал Шатлыгин. — А что все-таки со мной?

Павел Петрович несколько смутился.

— Что с вами? Будем искать вместе. Сначала вам надо учиться ходить. Да, да! Ходить. Как учится ребенок. По шажку! Я не могу пока сказать, почему кора головного мозга, а проще сказать — мозг, который командует, регулирует, направляет каждое ваше движение, забыл о своих обязанностях. Но если так случилось, то мы должны ваш мозг, как школьника, обучить этому заново. Короче, каждый день — прогулки. Пусть сначала это будет сто — двести шагов. Как только будете чувствовать напряжение — остановитесь, лучше присядьте, благо скамеек в нашем парке полно. Отдохните. И снова. Но поначалу не очень увлекайтесь. Все должно быть постепенно. Читать старайтесь поменьше… И что-нибудь легкое. Воспоминания — только приятные. Через каждые два часа заходите ко мне.

* * *

К концу месяца Шатлыгин мог уже пройти без передышки два-три километра.

Санаторный парк стал мал. Шатлыгин в хорошую погоду ходил в горы.

Как-то Валерий Валентинович поймал себя на мысли о том, что горы — это возможность побыть с самим собой, со своими воспоминаниями.

Каждый раз, когда он поднимался в горы и видел оттуда глубокое, синее даже в январе море, оно ассоциировалось у него с другим морем — Балтикой…

После побега из ссылки ему нельзя было оставаться в России, и товарищи устроили ему выезд через Ревель с подложными документами за границу. По документам он значился поляком. Ежи Сабиком. Под этим именем он и прожил в Германии до четырнадцатого года, до августовских дней, когда началась первая мировая война.

Шатлыгин работал грузчиком в Ростокском порту. Помогли ему туда устроиться два поляка, социал-демократы, так же как и он эмигрировавшие из России.

Зарубежное бюро ЦК РСДРП возложило на эту тройку обязанность переправлять в Россию нелегальную литературу.

Через год оба поляка, по решению своей организации, вернулись в Польшу, а вместо них приехали два других и одна девушка — Ирена.

Прежде Шатлыгин и поляки жили «коммуной»: снимали комнату в старом городе недалеко от портовых пакгаузов, вместе харчились.

С появлением Ирены «коммуна» перестала существовать: один из поляков, Вацек, был влюблен в Ирену и хотел на ней жениться.

Нельзя сказать, чтобы полька была красавицей, но она отличалась веселостью, непосредственностью.

Шатлыгин хорошо помнил, что Ирена любила ходить босиком по прибрежной песчаной кромке, омываемой низкими волнами Балтики. Он тоже нередко ходил с ней… Во время этих прогулок они говорили о революции, о новой России, о жизни, о семье, обо всем.

Как-то она сказала Шатлыгину, что за Вацека она замуж не выйдет, потому что у него нет большой цели в жизни. Главная его цель — жениться на ней. Он и сюда поехал не по велению своего долга, а узнав, что она едет сюда.

— Любовь и семья! Я все это признаю. Но у мужчины должно быть что-то еще…

Узнав ее поближе, Шатлыгин понял, что у этой девушки сильный характер, что она серьезно относится к революции.

Ирена чаще других отправлялась курьером в Россию: у нее были настоящие документы, она приходилась племянницей крупному польскому земельному магнату, имя которого было широко известно.

Потом была революция, гражданская война. Они потерялись. Спустя много лет он получил письмо с заграничным штемпелем. Письмо из Польши. Из него он узнал, что Ирена все-таки вышла замуж за Вацека и у нее двое сыновей…

* * *

Никогда прежде за всю жизнь у Шатлыгина не было столько свободного времени, как теперь.

Следуя совету Павла Петровича, он старался предаваться приятным воспоминаниям. Но не всегда получалось так. Воспоминания о пережитом приходили разные, как сны: легкие и тяжелые, отрывочные и долгие, последовательные, размытые временем и четкие, контрастные. Это были звенья одной цепи — его жизни, но они не были связаны воедино хронологической последовательностью. Воспоминания текли, как течет весенний ручей из-под тающего снега — свободно и неприхотливо, сам выбирая себе русло.

Он отчетливо помнил себя с четырехлетнего возраста — тогда умерла мать. Как и всякий ребенок, он не мог до конца постичь страшный смысл случившегося. Отчетливо помнил только страх, который преследовал его, особенно ночью. Ложась в постель, маленький Валерий тотчас же укрывался с головой и, боясь шевельнуться, лежал с таким чувством, будто ему рассказывали долгую страшную сказку.

Вскоре в их доме появилась мачеха. Никакого заметного следа в его жизни она, женщина тихая и бесцветная, не оставила.

Отец был целиком занят работой на шахте: выбился в штейгеры — горные мастера — и очень гордился этим. Хотел, чтобы сын пошел дальше, и с нетерпением ждал, когда Валерий окончит гимназию, а потом институт. Но сын не оправдал надежд — с четвертого курса его исключили за распространение среди студентов революционных прокламаций… С этого начался его путь в революцию.

* * *

В этот день, как обычно, Шатлыгин пошел в горы. Он медленно поднимался натоптанной тропинкой, вьющейся меж сухого колючего кустарника.

Добравшись до «Чертова зева», он сел на камень передохнуть. Отсюда открывалась удивительная картина. Он живо представлял себе, как миллионы лет назад здесь вздыбился мировой океан. Клубы обжигающе-горячего пара взвились в небо, заволокли все серо-пепельным, непроницаемым.

Вырвавшаяся из недр, внизу бушевала грозная огненная лава. И не было ни неба, ни земли, а были только две стихии — огонь и вода.

Дыбилась, лопалась непрочная кора, и из разверстых кратеров, как из огромных ран, текла густая темно-красная «кровь» Земли. Рождался новый материк.

Эта застывшая лава, в формах причудливых и неповторимых, представлялась Шатлыгину вечным памятником борьбе двух стихий, схлестнувшихся здесь в незапамятные времена.

Время близилось к обеду. Пора было возвращаться.

Перед обедом в санаторий приходила почта.

Писем Шатлыгин ни от кого не ждал, а привычка к газетам была у него давняя.

Войдя в холл, он увидел, что стол пуст. Все газеты уже разобрали, чего раньше никогда не было.

В углу под развесистым фикусом в кресле Валерий Валентинович заметил старого большевика Потапова с газетой в руках. Шатлыгин подошел к нему:

— Здравствуйте, Василий Аксенович!

Но тот, видно, не расслышал. (Потапов был глуховат.) Тогда Валерий Валентинович повторил громче:

— Здравствуйте, Василий Аксенович! Что там новенького?

Потапов поднял большие роговые очки, узнал Шатлыгина.

— Вы не читали еще постановления Пленума?

— Нет.

— Ну что же вы?.. Присаживайтесь. Я, правда, уже на третьей странице…

Шатлыгин присел рядом. Стал читать:

«Во многих районах Харьковской области под видом бдительности имеют место многочисленные факты незаконного увольнения с работы и отказа в предоставлении работы исключенным из партии и беспартийным работникам. В Змиевском районе в октябре и ноябре 1937 года беспричинно сняты с работы 36 учителей и намечено к увольнению еще 42. В результате в школах сел Тарановка, Замостяжного, Скрыпаевка и других не преподают историю, Конституцию СССР, русский и иностранные языки.

В городе Харькове по делу одной арестованной троцкистки Горской органами НКВД была допрошена в качестве свидетельницы работница завкома фабрики им. Тинякова Эйгорн. О своем вызове она поделилась с начальником спецчасти Семенковым, который немедленно после этого поставил на парткоме завода вопрос о связях Эйгорн с троцкисткой Горской. В результате этого Эйгорн была снята с работы в завкоме и уволена. Муж сестры Эйгорн, работавший в редакции местной газеты, уволен за то, что не сообщил о связях сестры его жены с троцкистами».

Чем дальше Шатлыгин читал, тем большее волнение охватывало его.

Он слышал историю с Эйгорн. На их заводе тоже, по его мнению, без всяких оснований исключили несколько человек из партии. Он поссорился с секретарем парткома и написал в ЦК партии. Наверное, писал он не один…

«Надо достать эту газету!»

— Куда вы, голубчик? — спросил Потапов.

— Я сейчас…

У газетного киоска стояла очередь отдыхающих.

— Товарищи, разрешите! Мне очень нужно… У меня без сдачи…

— Всем нужно, — подал реплику сзади мужчина в полушубке.

— Пусть возьмет, раз нужно, — сказала пожилая женщина в платке.

— У вас есть «Правда» за девятнадцатое января?

— Вы из санатория старых большевиков? — спросила киоскерша. Она узнала его: он нередко сам брал у нее газеты. — Возьмите, пожалуйста.

— Спасибо.

Шатлыгин стал читать на ходу. Но было неудобно. Остановился.

«Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков».

«Пленум ЦК ВКП(б) считает необходимым обратить внимание партийных организаций и их руководителей на то, что они, проводя большую работу по очищению своих рядов от троцкистско-правых агентов фашизма, допускают в процессе этой работы серьезные ошибки и извращения, мешающие делу очищения партии от двурушников, шпионов, вредителей. Вопреки неоднократным указаниям и предупреждениям ЦК ВКП(б) партийные организации во многих случаях подходят совершенно неправильно и преступно-легкомысленно к исключению коммунистов из партии…»

Кто-то толкнул Шатлыгина.

— Извините…

Валерий Валентинович стоял посредине тротуара. Неподалеку была скамейка. Он подошел к ней. Присел.

«ЦК ВКП(б) не раз требовал от партийных организаций и их руководителей внимательного, индивидуального подхода к членам партии при решении вопросов исключений из партии или восстановления неправильно исключенных.

В Письме от 24 июня 1936 года «Об ошибках при рассмотрении апелляций исключенных из партии во время проверки и обмена партийных документов» ЦК ВКП(б) указывал на несерьезное, а в ряде случаев бездушно-чиновническое отношение партийных органов к разбору апелляций исключенных из партии…

В ряде районных партийных организаций был допущен совершенно нетерпимый произвол по отношению к исключенным из партии. Исключенных из партии за сокрытие своего социального происхождения и за пассивность, а не по мотивам их враждебной деятельности против партии и Советской власти автоматически снимали с работы, лишали квартир и т. п.

Таким образом, партийные руководители этих парторганизаций, не усвоив по-настоящему указаний партии о большевистской бдительности, своим формально-бюрократическим отношением к рассмотрению апелляций исключенных при проверке партийных документов играли на руку врагам партии…

Как видно, предупреждающие указания местным партийным организациям были. И все же, несмотря на это, многие парторганизации и их руководители продолжают формально и бездушно-бюрократически относиться к судьбам отдельных членов партии.

Известно немало фактов, когда партийные организации без всякой проверки и, следовательно, необоснованно исключают коммунистов из партии, лишают их работы, нередко даже объявляют, без всяких к тому оснований, врагами народа, чинят беззакония и произвол над членами партии.

Так, например, ЦК ВКП(б) Азербайджана на одном заседании механически подтвердил исключение из партии 279 человек, Сталинградский обком 26 ноября утвердил исключение 69 человек, Новосибирский обком 28 ноября механически подтвердил решения райкомов ВКП(б) об исключении из партии 72 человек; в Орджоникидзевской краевой партийной организации партколлегия КПК при ЦК ВКП(б) отменила, как неправильные и совершенно необоснованные, решения об исключении из партии 101 из 160, подавших апелляции, по Новосибирской партийной организации таким же образом пришлось отменить 51 решение из 80; по Ростовской парторганизации отменили 43 решения из 66…»

Шатлыгин вспомнил Забелина. Тогда Михаилу Путивцеву он не стал ничего говорить. Да и не мог. Исключения из партии в крае приняли массовый характер. В одном только пединституте было сразу исключено тридцать коммунистов.

Шатлыгин пошел к Забелину, потребовал самого тщательного разбирательства по каждому персональному делу. Они были в кабинете вдвоем.

— Мы с тобой не сработаемся, — прямо сказал Забелин.

Что бы он теперь сказал ему?

«Пленум ЦК ВКП(б) считает, что все эти и подобные им факты имеют распространение в парторганизациях прежде всего потому, что среди коммунистов существуют еще не вскрытые и не разоблаченные  о т д е л ь н ы е  к а р ь е р и с т ы - к о м м у н и с т ы,  с т а р а ю щ и е с я  о т л и ч и т ь с я  и  в ы д в и н у т ь с я  н а  и с к л ю ч е н и я х  и з  п а р т и и,  н а  р е п р е с с и я х  п р о т и в  ч л е н о в  п а р т и и, старающиеся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии…

…Партийные организации и их руководители, вместо того чтобы сорвать маску фальшивой бдительности с таких «коммунистов» и вывести их на чистую воду, сами нередко создают им ореол бдительных борцов за чистоту рядов партии…

Пора покончить с чуждым для большевиков формальным и бездушно-бюрократическим отношением к людям, к членам партии».

Пора понять, что:

«Партия стала для члена партии очень большим и серьезным делом, и членство в партии или исключение из партии — это большой перелом в жизни человека».

Пора понять, что:

«Для рядовых членов партии пребывание в партии или исключение из партии — это вопрос жизни и смерти…»

Шатлыгин сложил газету. Встал. Пошел. Он почти бежал. Шаг его был легок. Вдруг он остановился. «Неужели я выздоровел?» Он слышал от кого-то, что от шока так и бывает: вдруг все проходит. Голова его была ясная.

«Павел Петрович, конечно же человек не машина! Он в тысячи, в миллионы раз сложнее. С машиной такого никогда быть не может!..» Он хотел обо всем этом сказать Терехову. К сожалению, Павла Петровича в санатории уже не было. Он уехал раньше обычного. (Терехов жил в Феодосии.)

В палате Шатлыгин прилег и стал перечитывать постановление. Вспомнил Михаила Путивцева. Отложил газету. Кузьма Хоменко написал ему, что Путивцева освободили от обязанностей первого секретаря горкома, перевели на другую работу. На какую? Шатлыгин намеревался обязательно написать, спросить. Но на другой день заболел…

* * *

Ночью Шатлыгина разбудила дежурная:

— Вас вызывает Москва!

Шатлыгин оделся, поспешил вниз, взял трубку и услышал знакомый голос секретаря ЦК партии:

— Как здоровье?

— Здоровье?.. Сегодня прочитал постановление Пленума и выздоровел…

— Одобряешь, значит? — Чувствовалось, что секретарь ЦК у себя в кабинете, там, в Москве, чуть хитровато улыбнулся. (Шатлыгин хорошо помнил эту улыбку.)

— Одобряю? Не то слово. Этот документ был нужен партии как воздух!

— Ну а ты не считаешь себя обиженным? — неожиданно спросил секретарь ЦК.

Что сказать? Врать он не мог. Отвечать не хотел.

Секретарь ЦК тоже молчал.

Наконец он заговорил:

— Мы тут разобрались. Забелин перестраховался. Он будет наказан. — И, помедлив, добавил: — Как ты смотришь, если мы возьмем тебя в Москву?

— Приму с радостью любое назначение!

— Не спрашиваешь, чем будешь заниматься?

— Наверное, придет время — скажете.

— Скажу сейчас: будешь заниматься самоварами.

— Самоварами?

— Когда у тебя кончается путевка? — будто не расслышав вопроса, спросил секретарь ЦК.

— Могу выехать хоть завтра… Точнее, сегодня.

— Сегодня не надо. Отдыхай пока, набирайся сил. Политбюро не приняло еще решения. Я тебе тогда сообщу… Спокойной ночи!

Шатлыгин все еще держал трубку в руке, хотя в микрофоне отчетливо слышались короткие гудки: на том конце провода трубка уже лежала на аппарате.

«Самовары»! Еще в гражданскую войну так они называли пушки. Значит, он будет заниматься оборонной промышленностью. Где? В ЦК? В наркомате?.. Если решает Политбюро — это высокое назначение…

Он занимался прежде оборонной промышленностью. Но теперь, конечно, масштабы будут не те. Сможет ли он, потянет? Надо!

Шатлыгин был горд, что его посылают именно на этот участок. Шатлыгин чувствовал, понимал, знал, что надвигается близкая, страшная, не на жизнь, а на смерть война!

Конец первой книги

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Праздничный стол был искусно сервирован, в центре в хрустальной вазе стояли живые цветы, яства же были обычными для каждой немецкой семьи в сочельник сорокового года: отварной картофель, овощная и мясная подлива к нему, рыба под маринадом, и только жареный гусь напоминал о довоенных временах.

Адольф Гитлер сидел во главе стола. По правую руку от него расположились адъютанты, личный шофер Эрих Кемпка, камердинер гауптштурмфюрер СС Гейнц Линге, слева — секретарши, стенографистки — все в кипенно-белых блузках, аккуратно и строго причесанные; в конце стола возвышалась шарообразная фигура лейб-медика доктора Тео Морелля.

Доктор, как и многие тучные люди, был потлив.

«Мой фюрер! Как вы можете терпеть возле себя этого толстяка? Ведь от него дурно пахнет». — «Морелль не для того возле меня, чтобы к нему принюхиваться, Геринг! Он заботится о моем здоровье. Запомните это!»

Эти слова не предназначались для ушей Морелля, он услышал их случайно и был бесконечно благодарен фюреру за заступничество. Но с тех пор, если не было необходимости, на всякий случай Морелль старался держаться от Гитлера подальше.

За столом Гитлер был оживлен и приветлив, но доктор чувствовал, что фюрер нервничает. Морелль слишком хорошо знал своего пациента, чтобы обмануться.

Стали разливать мясную подливу. Гитлер решительно отодвинул тарелку и полушутя — полусерьезно сказал, что все, кто ест мясо, — вурдалаки!

— В прошлом году я посетил скотобойню. Я не мог смотреть, как волокут на смерть несчастных коров, как жалобно мычат телята…

Все благоговейно внимали словам фюрера. Рядом с ним сидела самая молоденькая секретарша Гертруда Юнге. Глаза ее повлажнели. Ее преданный взгляд растрогал Гитлера. Он ласково потрепал ее по щеке:

— Какие у вас прелестные ушки, Тройдель…

Гертруда стала пунцовой от комплимента. Она совсем недавно попала в ставку Гитлера и никак не могла привыкнуть к тому, что фюрер, великий вождь германского народа, дышать одним воздухом с которым, быть рядом почел бы за честь, как она считала, любой немец, так прост и доступен. О! Сколько она расскажет обо всем, что видела и слышала здесь, своим подружкам, родным и знакомым… «А чего стоит его австрийский шарм?!»

Гитлер поднял бокал, наполненный фруктовым соком, и провозгласил тост:

— За нашу маленькую национал-социалистскую семью!

Это был традиционный, последний тост.

Этим «семейным» обедам и ужинам Гитлер придавал большое значение. Каждый такой обед и ужин был своеобразным спектаклем, рассчитанным не только на «зрителей», сидящих за одним столом с Гитлером, но и на сотни, тысячи других. Гитлер знал, что эти «люди из народа», которых он милостиво приблизил к себе, понесут в массы изустные рассказы о нем. Их воздействие на умы и сердца подданных третьего рейха должно быть не меньше, а может, даже больше, чем славословия в его адрес на страницах официальных нацистских газет: ибо это свидетельства очевидцев, таких же «простых немцев», как и миллионы других.

На прощание Гитлер пожелал всем добрых рождественских каникул и каждому вручил маленький подарок: искусственную елочку и пакет с продуктами. Проводив сотрудников, Гитлер обратился к Линге:

— Гейнц! Распорядитесь, чтобы в гостиной растопили камин. Как только приедет профессор Хавель, дайте мне знать. Ужинать я буду у себя…

— Слушаюсь, мой фюрер. — Камердинер вышел, чтобы отдать соответствующие распоряжения. «У себя» — значило в спальной. Там следовало накрыть стол на две персоны. Линге, только умевший молчать Линге знал, что Гитлер ждет Еву Браун.

— Вы тоже больше мне сегодня не понадобитесь. Отдыхайте, Морелль.

— Благодарю, мой фюрер, — ответил доктор. — Но прежде чем уйти, я должен сказать, что последние дни вы мне не нравитесь. Боли в желудке у вас явно невралгического характера.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен.

«От этого толстяка ничего не скроешь», — подумал Гитлер.

18 декабря Гитлер подписал «Fall Barbarossa» («Вариант Барбаросса»). В мае он двинет свои бронированные дивизии на Россию… Морелль этого не знал. Его беспокоило сердце фюрера. С тех пор как по совету маршала Антонеску из Вены за две тысячи марок была выписана диеткухарка Марциани, Гитлер не жаловался на желудок. Но сердце…

Морелль не был специалистом-кардиологом, но терпеть постоянно возле себя другого врача ему не хотелось. В свое время он достаточно потратил сил, чтобы отстранить от Гитлера бывшего лейб-медика доктора Брандта. Не начинать же ему теперь все сначала. Мореллю пришла в голову счастливая мысль: с кардиограммой Гитлера он поехал к крупнейшим специалистам-кардиологам. На вопрос профессора Лимперта: «Чья это кардиограмма?» — Морелль ответил: «Одного дипломата… Его работа связана с большими нервными нагрузками». Лимперт сделал заключение: «Есть отклонения, но ничего страшного». Профессор Крамп два дня назад, по сути, подтвердил диагноз Лимперта. Морелль несколько успокоился.

Осмотрев Гитлера, Морелль сказал:

— Хотите совет, мой фюрер? Дайте себе отдых во время рождественских каникул. Думайте о приятном…

— Я постараюсь, Тео, — пообещал Гитлер.

— Завтра я навещу вас, мой фюрер. И если вы не возражаете, я буду внизу.

— Конечно, Морелль. Я знаю, что в «горной хижине» вас мучает одышка. Я родился на высоте четырехсот метров над уровнем моря, вы же родились внизу и должны оставаться там.

— Благодарю вас, мой фюрер.

Простившись с доктором, Гитлер вошел в гостиную. Камин уже растопили. Березовые поленья горели ярко, весело. Вся Германия, по законам военного времени, топила брикетами, но Гитлер не любил тусклое дымное пламя, которое источали брикеты, и позволял себе эту маленькую слабость: топить березовыми поленьями.

* * *

Гитлер любил смотреть на огонь. Он будоражил его воображение. Картины предстоящих гигантских битв на востоке мерещились ему. Он пошевелил в камине железным прутом, и жадные языки пламени с новой силой взметнулись вверх. Однако скоро огонь стал слишком ярок. Гитлер невольно потер ладонью глаза и поднялся с кресла.

Багровые отблески пламени подрагивали на корешках книг в шкафу, освещая их названия: «О галльской войне» Юлия Цезаря, «Малый лексикон» Кнаруса, «Закат Европы» Шпенглера, «Жизнеописание Чингисхана», «Поход на Россию 1812 года» Филиппа де Сегюра, адъютанта Наполеона. Гитлер протянул было руку к этой книге, но не взял ее, только коснулся корешка. Книгу Сегюра он знал почти наизусть. Никаких аналогий между его походом на Россию и походом Наполеона быть не может. Другая эпоха, другие средства!

На столе лежала утренняя почта. Гитлер взял большую лупу, которой пользовался, и стал рассматривать конверты. Центральное Мюнхенское издательство прислало ему желтенький двойной листок — «Молитву солдата»:

Строку «Дай детям насладиться миром» Гитлер подчеркнул. В первоначальном варианте вместо «миром» стояло «счастьем». Гитлер сам внес это изменение. «Готовишься к войне — говори о мире». Он не помнил, кому принадлежало это изречение. Импульсивность его натуры сказывалась в мышлении, в речах и даже в чтении. Читал он беспорядочно и отрывочно. Запомнившиеся мысли и изречения, перефразировав, нередко выдавал за свои.

Гитлер был удовлетворен «Молитвой солдата». Она была лаконичной. У солдата нет времени долго молиться. Пятимиллионный тираж этого листка был разослан перед рождеством во все воинские части, дислоцированные в Германии, Франции, Польше, Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии, Греции и Югославии… Где бы ни находился германский солдат — на самой северной точке Европы — Нордкапе или в знойных песках Африки, — он должен был рождество Христово встретить молитвой о фюрере…

«В сущности, что такое Христос?.. — подумал Гитлер. — Легенда, имеющая отправную точку в далеком прошлом. Около двух тысяч лет существует христианская религия. Не так-то легко вытравить ее из сознания людей. Это можно сделать, только создав новую религию. И я создам эту религию. Религию национал-социализма! Она уже овладела целой страной. Настанет время, и она подчинит себе весь мир. Христианство тоже не сразу победило. Языческая религия отмерла не сразу. Ее подавляли силой. Настало время силой утвердить новую религию — национал-социализм!»

На бляхах немецких солдат Гитлер распорядился выбить слова «Gott mit uns». Но какой бог? В лице Гитлера сливаются бог земной и бог небесный.

Подписывая очередной декрет, направленный против строптивых представителей церкви, Гитлер воскликнул:

— Мне не нужны посредники, Геббельс. Все должны знать, что я общаюсь с богом напрямую!..

Гитлер не раз задумывался над тем, чем покорил Иисус умы и сердца людей? Он был прост, доступен, ходил в рубище. Наслаждения были чужды ему…

Иисуса распяли на кресте… Он страдал… Умер! Умер, чтобы воскреснуть и жить вечно…

Он был человек и в то же время как бы не человек. Человек живет для себя. Бог — для всех. Человек грешен — алчность, похоть, коварство, подлость… Низменность его чувств очевидна. Богу органически чуждо все это. Он живет, существует, а точнее, пребывает в мире для высших целей. Хотя народ может противиться этим высшим целям. Все это от невежества, лени, трусости…

У бога есть апостолы, но никто не может сравниться с ним. Потому что бог один.

Его апостолами могли бы стать Рем, Штрассер! Но они не захотели… Пришлось их устранить! Теперь его апостолы — Геринг, Геббельс…

Склонность Геринга к махинациям, стяжательству, страсть к наградам… — эти слабости рейхсмаршала хорошо известны ему, Гитлеру. А Геббельс?.. Куча детей, шашни с киноактрисами — тоже слабость. Бог прощает грехи, если грешник кается… Он, Гитлер, тоже прощает…

Были ли слабости у Иисуса Христа? Мы этого не знаем. Легенды не сообщают нам об этом.

Есть ли слабости у него, Гитлера? Да! Он рожден грешной женщиной… Гитлер вспомнил о своем сводном брате — Алоизе, и раздражение тотчас же овладело им. Он не мог вспоминать о своем брате без раздражения. Алоиз — обыкновенный торгаш! Держит пивную на окраине Берлина…

Гитлер приказал Геббельсу строго-настрого следить за тем, чтобы имя Алоиза никогда не появлялось в печати. Пройдут годы. Умрут тысячи и тысячи людей. И вместе с ними умрет их память. Саван времени прочно скроет некоторые факты от глаз людских, и образ Гитлера, его образ, предстанет перед потомками чистым и нетленным…

Есть у него еще одна слабость — Ева! Но слабость ли это? Не предопределено ли высшими силами, что девушка со столь редким, библейским именем должна была стать и стала его подругой? Не женой! Нет! Но подругой. Другом… Ева…

* * *

Ева в это время ехала поездом Мюнхен — Бертесгаден. В вагоне было хорошо натоплено, даже душно. Мягкие глубокие сиденья располагали к дремоте. Но Ева была слишком возбуждена, чтобы задремать. Перед отъездом в почтовом ящике она нашла письмо некоего просителя. Ей надоели эти просители, которые часто стали подбрасывать ей письма, как только фюрер купил для нее особняк на Вассербургштрассе и это стало известно в городе.

Чего они хотят от нее? Они просят за своих родных и близких, которые попали за решетку. Она тут при чем? Политика не ее дело. Пусть этим занимаются мужчины. Ева вспомнила, как однажды жена Шираха Генриетта в присутствии Гитлера сказала, что депортированные из Польши выглядят очень плохо. На другой день Генриетту под каким-то предлогом выпроводили из Бертесгадена, и она долго там не появлялась. Это был наглядный урок. Нет, Ева совсем не намерена говорить фюреру об этих письмах. Она сама ничего не желает о них знать.

Еве не терпелось заглянуть в пакет с фотографиями, который вручил ей перед самым отъездом Генрих Гофман, хозяин фотоателье, в котором работала фрейлейн Браун.

Ева потихоньку разорвала пакет, стараясь не привлекать внимания дремавших пассажиров. Фотографии были чудесными. Вот она в меховом манто и норковой шапочке. Это последние снимки. На них она немножко похожа на Грету Гарбо — американскую кинозвезду, кумира Евы. Нет, что ни говори, а она, Ева, очень фотогенична. Если бы она не была подругой фюрера, ее жизнь сложилась бы иначе. Жалеет ли она об этом? Нисколько! Ева не раз была на «УФА» — этой кинофабрике грез. Кинокрасавицы ходят там толпами. Толпами! А она одна… Единственная… Подруга фюрера…

А вот летние снимки. Ева на партийном съезде в Нюрнберге. Ее белокурые волосы выбиваются из-под серой шапочки. Чтобы ветер не сдул ее, она завязала на шее черные тесемки — они ниспадают на белую блузку, словно галстук. На плечи ее свободно накинут темный пиджак в полоску. Руки оголены. На правой — тонкая жемчужная нить, подарок фюрера. Рядом с ней — супружеская пара Мореллей. Оба толстые, вальяжные. Оба улыбаются, позируют Гофману…

А вот папа… Где же это его снял Гофман? Ну конечно же возле дверей его школы. Фриц Браун в костюме-тройке, в шляпе, с тростью в руке. Солидный, спокойный… Бедный старомодный папа… Сколько он переживал из-за нее…

Ева невольно улыбнулась, вспомнив тот вечер, когда отец, узнав о незаконной связи своей дочери с неким «господином Вольфом», учинил дома неслыханный скандал.

Ева Браун познакомилась с Гитлером в 1929 году. Ей тогда исполнилось всего семнадцать лет, господину Вольфу было сорок. Он приезжал к Гофману по каким-то неведомым ей делам. Почтительность, с которой ее хозяин относился к невысокому господину с маленькими усиками, выделяла его из всех посетителей. Встречи господина Вольфа с Гофманом всегда были окружены какой-то тайной. И эта тайна, а также черный «мерседес» и личный шофер — долговязый молчаливый парень, похожий на ковбоя из американского кинобоевика, — все это действовало на воображение молоденькой девушки. Господин Вольф постоянно ходил с хлыстом в руке. Ева не могла понять, зачем господину Вольфу хлыст, если он ездит на автомобиле. Но Генрих Гофман однажды сказал ей:

— Это великий человек, Ева… Скоро его хлыста будет бояться не только Германия, но и весь мир…

Фрейлейн Браун была польщена, что такой господин выделил ее, Еву, среди всех сотрудниц Гофмана и пригласил однажды поужинать с ним…

Встречи с господином Вольфом не могли долго оставаться тайной. Когда папа узнал о них, он стал кричать и топать ногами. С его уст сорвалось нехорошее слово. Ева разрыдалась… Со слезами в голосе она пыталась объяснить отцу, что господин Вольф любит ее…

Тогда папа уже несколько спокойнее сказал, что если любит, то, как порядочный человек, должен жениться на ней.

— Это невозможно, папа… Он уже женат!..

Тут поднялось такое, что Еве не хотелось вспоминать об этом даже по прошествии стольких лет. Она никак не могла втолковать отцу, что господин Вольф женат не на женщине, что он женат на Германии… Это сам он сказал ей, Еве, объяснял, почему они не могут пожениться…

Ева очень рада, что никто не слышал слов, которыми папа «наградил» фюрера, когда услышал, что тот женат на Германии. Она, Ева, и под пытками не повторит этих слов.

Даже когда Гитлер стал рейхсканцлером, Фриц Браун никак не мог примириться, что его дочь находится в незаконной связи. Правда, к этому времени тон его в отношении «зятя» несколько изменился.

«Глубокоуважаемый господин рейхсканцлер! Мне крайне неприятно затруднять Вас делами личного характера.

Ф р и ц  Б р а у н».

У Вас, как у вождя немецкого народа, совсем иные заботы, разумеется, куда более важные, чем мои. Но поскольку семья является самой маленькой, однако самой надежной ячейкой, из которой произрастает здоровое и достойное уважения государство, я чувствую себя вправе просить Вас о помощи.

Моя семья в настоящее время расколота на части. Обе мои дочери — Ева и Гретль — переселились на предоставленную Вами в их распоряжение квартиру, и я, как глава семьи, оказался поставленным перед фактом.

Конечно, я и в прошлом неоднократно упрекал Еву, когда она возвращалась домой значительно позже конца рабочего дня, ибо я считал, что молодая особа, интенсивно проработав восемь часов, не может обойтись без разрядки в семейном кругу для того, чтобы сохранить свое здоровье!

Кроме того, я, может быть, несколько старомоден в своем воззрении на мораль: только после вступления в брак дети уходят из родного дома, из-под контроля родителей. Таковы мои представления о чести. Я уже не говорю о том, что очень тоскую без моих девочек.

Я был бы Вам в высшей степени признателен, господин рейхсканцлер, за благосклонное участие к моему делу и прошу Вас не поощрять в дальнейшем моей хотя и совершеннолетней дочери Евы к самостоятельной жизни и склонить ее к возвращению в лоно семьи.

С величайшим уважением

В 1936 году Гитлер купил для Евы особняк в Мюнхене, и Фриц Браун наконец оставил фюрера в покое. Вскоре, правда, он снова напомнил о себе, но совсем по другому поводу: школьный учитель Фриц Браун подал заявление с просьбой принять его в национал-социалистскую партию. 1 мая 1939 года ему вручили партийный билет под номером 5021670. Фюрер был доволен. Он сказал Еве, что не помнит зла… и доказал это. Через год Фрицу Брауну был заменен партийный билет. Теперь его номер был 1488… Партийные билеты с такими номерами имели только alte Kämpfer — «старые борцы». Фрицу Брауну вручали билет в торжественной обстановке, и тогда Ева сказала ему:

— А ты помнишь, папа?..

Нет, нет! Ева не собиралась говорить чего-то такого, что могло бы напомнить о том времени, когда папа так непочтительно отзывался о фюрере. Не такая она дурочка. Но ей доставило огромное удовольствие прочесть на лице отца растерянность, страх и раскаяние… Ева была удовлетворена. Это была ее победа!..

Поезд подошел к Бертесгадену. На вокзале фрейлейн Браун ждал автомобиль. Шофер был ей незнаком. Догадывался ли он, кто она? Во всяком случае, его молчаливая предупредительность была приятна.

«Мерседес» быстро мчал Еву по заснеженной дороге в «горную хижину». Каждая поездка сюда вызывала у нее особое волнение. Все здесь было необычным. К «дому фюрера» вела извилистая горная дорога. Три года трудились здесь сотни рабочих, чтобы прорубить ее в скалах. Дорога вползала в тоннель, который упирался в тяжелую бронированную дверь. За ней молчаливые вышколенные охранники провожали посетителя до лифта, стены которого изнутри были покрыты латунью. Лифт поднимался на вершину, где стояло низкое массивное здание, украшенное римскими колоннами. С площадки перед домом открывался захватывающий вид на седой от снега пик Вацман. Сам дом будто висел в воздухе, и это впечатление усиливалось, если смотреть изнутри: через огромные, сделанные из особо прозрачного стекла окна открывалась величественная горная панорама. В ясную погоду отсюда был хорошо виден Зальцбург с тысячелетним замком. И эта панорама, и Зальцбург вдали, и близкие облака создавали впечатление, что вы летите на каком-то фантастическом воздушном корабле. Именно в этом месте, на «крыше мира», и должен был жить великий фюрер немецкого народа.

* * *

Профессор Иоахим Хавель, получив срочный приказ 24 декабря вылететь в Бертесгаден, поначалу немало перетрусил. До сих пор ему приходилось встречаться с фюрером только в официальной обстановке — на совещаниях и на приемах, которые время от времени устраивал Гитлер.

Теперь же ему предстояло встретиться с фюрером наедине, в Бергхофе. Что означал для него этот вызов? Неделю назад на имя фюрера он подал обширную докладную записку, которая имела длинное, но довольно определенное название: «Антропологические исследования признаков нордической расы среди западных и восточных славян, а также народов Прибалтики». Он делал эту работу по указанию самого фюрера. Работа была компилятивной. Он использовал в основном уже существующие труды профессоров Фишера и Хосбаха. Нельзя было в столь короткий срок, который был ему отпущен (три месяца), провести подробные самостоятельные изыскания. К счастью, он располагал и некоторыми своими данными. Еще работая ассистентом у профессора Фишера, он часть материалов, возвращаясь из командировок, не передавал шефу, а оставлял у себя.

Антропологией Хавель занимался сравнительно недавно, с 1939 года. Обратиться к этой науке его заставила памятная для него речь Гитлера, которую он произнес перед учеными и деятелями культуры сразу же после решения вопроса о судетских немцах. Гитлер тогда сказал:

«Несмотря на все попытки запретить войну, она продолжает оставаться законом природы. Так же как и в животном и растительном мире, борьба в человеческом обществе является основой для здорового существования.

Наше географическое положение — в центре Европы — ставит нас в крайне невыгодное положение. Путь к колониям нам преграждает Англия. На западе с нами граничат государства густонаселенные. Часть этих народов близка нам по расовым признакам. Другое дело восток! Земли, которые простираются по восточную границу нашего государства, — беспредельны. Народы, населяющие эти земли, ни в какое сравнение не идут с немецким народом в расовом отношении. Возможно, какая-то часть этих народов может быть онемечена. Какая? Это должны определить антропологи. В связи с этим антропология в настоящий момент приобретает особое значение. Антропология является важным элементом политики. Мне не нужны ученые, которые занимаются чистой наукой. Мне не нужны деятели культуры, которые служат «чистому искусству». Все виды человеческой деятельности должны быть подчинены одному — победе!»

После этой речи Хавель, тогда еще ассистент Фишера, оставил историю и стал заниматься антропологией. Через год его старания были вознаграждены: он сам стал профессором. Больше того, именно ему фюрер поручил эту почетную работу. Эти мысли несколько успокоили Хавеля. Вызов в столь неурочное время — в сочельник — не должен был означать что-то дурное. В народе было широко известно, что у Гитлера нет праздников. То, что фюрер пригласил его в сочельник, скорее всего добрый знак.

Готовясь к высокому визиту, Хавель старался исключить всякую мелочь, которая могла бы дурно повлиять на фюрера. Имел значение даже наряд, в котором следовало являться в Бергхоф. Штатское платье подходило для этого меньше всего. Год назад Хавелю было присвоено звание штандартенфюрера СА — штурмовых отрядов. Но после убийства вождя штурмовиков Рема сам Гитлер редко надевал коричневую форму. Штурмовые отряды ушли с главной арены, стали вспомогательными, уступив свое первенство СС и его вождю Генриху Гиммлеру. Совсем недавно Гиммлер пожаловал профессора Хавеля чином штурмбанфюрера. Это значительно ниже штандартенфюрера. Но штурмбанфюрер СС в настоящее время престижнее штандартенфюрера СА.

Черная униформа шла профессору. Хавель был белобрыс, высокого роста, одним словом, он как бы сам, своей персоной, олицетворял типичного представителя нордической расы.

И все же, когда распахнулась дубовая дверь и на пороге появился гауптштурмфюрер Линге и бесстрастным голосом произнес: «Господин профессор, фюрер ждет вас», внутренняя дрожь снова охватила Хавеля.

* * *

Гитлер сидел в кресле у камина, чуть наклонив голову. Казалось, он не слышал, как вошел Хавель. Профессор четко, по-военному щелкнул каблуками и отработанным жестом выбросил вверх руку. Гитлер продолжал завороженно смотреть на огонь. Короткий чуб свесился на его низкий лоб. Свет и тени колыхались на лице. Оно казалось грубо вырубленным, волевым. Но уже в следующее мгновение недозволенная, крамольная мысль мелькнула в голове Хавеля: «В его позе есть что-то мелодраматическое…» Тут же усилием воли Хавель оборвал эту непрошено явившуюся мысль, погасил ее. Наконец фюрер вялым движением поднял руку в нацистском приветствии и, продолжая неотрывно смотреть на огонь, сказал тихо:

— Садитесь, Хавель.

Напряжение все еще не отпускало профессора, но в кресле напротив Гитлера он почувствовал себя несколько увереннее. Фюрер продолжал молчать, и Хавель снова ощутил прилив отвратительной дрожи.

— Вы никогда не задумывались, Хавель, об очистительной силе огня? — спросил наконец Гитлер и уставился бесстрастным взглядом в лицо профессора.

— Мой фюрер! Я полагаю, что огонь предшествует рождению всего сущего.

— Это очень верно, Хавель, — оживился Гитлер. — А некоторые полагают, что огонь только уничтожает.

— Так могут думать только отжившие свое моралисты… — И снова по блеску в глазах фюрера Хавель понял, что и на этот раз попал в точку.

Гитлер, продолжая разглядывать Хавеля, сказал:

— Я внимательно прочитал вашу работу. Вы потрудились добросовестно…

— Моя работа, мой фюрер, не имела бы никакого смысла, если бы в ее основу не были положены ваши мысли.

— Какие именно? — поинтересовался Гитлер.

— «Если мы сегодня говорим о новых землях и территориях в Европе, то прежде всего мы обращаем свой взор на восток, к России и соседним с ней странам… Это громадное государство на востоке созрело для гибели. Мы избраны судьбой стать свидетелями катастрофы, которая явится подтверждением расовой теории…»

— У вас хорошая память, Хавель. Но это я написал еще в двадцать четвертом году в ландсбергской тюрьме. Сегодня я бы сказал, что мы явимся не свидетелями катастрофы, а ее творцами. Посмотрите сюда!

Гитлер встал и подошел к большому глобусу в углу гостиной. Хавель поспешно вскочил и тоже приблизился к глобусу.

— Вопрос о жизненном пространстве для немецкой нации навсегда будет решен, если граница третьего рейха пройдет по линии Обь — Иртыш — Тобол, выйдет к Аральскому морю, через Грузию, Черное море и далее вот так. — Гитлер сделал неопределенное движение пальцем, прочертив ряд европейских стран, и остановился на берегу Бискайского залива.

— Захватывающая перспектива, мой фюрер, — почтительно заметил профессор.

— Это не перспектива, Хавель. Это задачи этого года… — Гитлер снова внимательно посмотрел на профессора, стараясь на его лице прочесть, какое впечатление произвели его слова на Хавеля.

— Восхитительно, мой фюрер! — неподдельно изумился тот.

Гитлер удовлетворенно улыбнулся:

— Я тоже так думаю, Хавель. А когда это произойдет, ваша работа перестанет быть просто бумагой, она станет жизнью!.. Вы хотите этого, Хавель?

— Яволь, мой фюрер.

— Недавно один высший немецкий офицер сказал мне, что «война с Россией — это такая война, которую знаешь, как начать, но не знаешь, где кончить. Не будем же мы идти до Владивостока?».

— Это маловер, мой фюрер. — Хавель старался говорить твердо, но Гитлер почувствовал неискренность.

— Вы тоже так думаете, Хавель, как этот офицер… Не возражайте мне, не надо.

Гитлер сел и откинулся на спинку кресла. Снова воцарилась мучительная пауза, которую профессор, уличенный в неискренности, не смел нарушить. Он вздохнул с облегчением, когда Гитлер медленно, как бы нехотя, снова заговорил:

— Когда я в тридцать третьем году пришел к власти, мне пришлось все организовывать заново. В ходе идеологической реорганизации я понял, что Германию необходимо освободить от международных обязательств: Германия вышла из Лиги Наций и отказалась участвовать в конференции по разоружению. Многие возражали против этого шага. Но я не посчитался с ними. Затем я отдал приказ о вооружении. И в этом случае объявились пророки, предсказывающие несчастья. После этого — ремилитаризация Рейнской области. Снова шаг, который в то время считали невозможным. Я сказал: «Тот, кто идет к великой цели, не может остановиться на полпути». Поэтому следующим шагом была Австрия. Потом — Богемия, Моравия, Польша, Франция! — Голос Гитлера окреп, он резко поднялся, черты его лица как бы окаменели, выражая непреклонную волю, решимость.

Профессор тоже встал и слушал теперь стоя.

— В борьбе — сущность всего живого. Никто не может уйти от борьбы, Хавель.

— Яволь, мой фюрер! — На этот раз слова профессора звучали искренне.

Гитлер предложил профессору сесть. И сел сам.

Хавель не знал, что Гитлер, готовясь к выступлениям, отрабатывал речь в узком кругу. Ему достаточно было даже одного слушателя. Выражение лица, каждый жест — ничто не ускользало от внимания Гитлера. Это давало ему возможность корректировать темп своей речи и силу голоса.

— Немецкая нация представляет собой монолитное расовое ядро, — заговорил Гитлер. — Она насчитывает восемьдесят пять миллионов человек. Такого количества людей нет ни в одной стране в Западной Европе. Площадь же, на которой живут немцы, явно недостаточна. Как же быть, Хавель? Может, решить эту проблему путем эмиграции?

— Нет, мой фюрер!

— Может быть, путем сокращения рождаемости?

— Ни в коем случае, мой фюрер.

— Если нация пойдет последним путем, — как бы не слыша, продолжал Гитлер, — то она направит насилие против самой себя. Она должна будет убивать собственных детей. Я никогда не допущу этого, Хавель! — выкрикнул Гитлер. Глаза его налились кровью.

Волнение фюрера передалось профессору. Он был полностью согласен с Гитлером.

— Значит, останется одно — борьба. Мы должны решиться, Хавель, и мы решились. Это будет расовая война, в которой один народ победит, а другой исчезнет!

— Да, мой фюрер, исчезнет! Славянские народы должны уступить место на исторической арене высшей расе, германской. Это определено всем ходом истории. Это определено самим богом!

— Бог здесь ни при чем, Хавель. Это решаю я. — Гитлер сказал это совершенно спокойно, как бы само собой разумеющееся. — Отбросив ложную скромность, Хавель, должен заявить, что я незаменим для немецкой нации. Я убежден в силе моего разума и моей решимости. Поэтому никаких компромиссов. Из моего лексикона навсегда исключено только одно слово — капитуляция. Я буду наступать… А что касается Владивостока… — Гитлер сделал небольшую паузу, — …то мы не пойдем туда. В конце концов мы можем ограничиться на востоке границей Европы — по Уралу и Каспийскому морю…

— Мой фюрер, в докладной записке я изложил свою точку зрения на вопрос о колонизации земель на востоке. Как вы ее находите?

— В принципе вы мыслите верно. Но из вашего плана выпали такие земли, как Ингерманляндия, Приднепровье, Таврия и Крым. Эти земли должны быть онемечены.

— Коренным вопросом колонизации является вопрос — удастся ли пробудить в немецком народе стремление к переселению на восток? — сказал профессор. — Я полагаю, что из рейха на восточные территории могли бы переселиться около пяти миллионов человек, около трех миллионов — из других стран, населенных германскими народами.

— Этого недостаточно, Хавель. Ведь эти люди должны расселиться на огромной территории, в которую входят Западная Пруссия, Вартская область, Верхняя Силезия, Генерал-губернаторство, Ингерманляндия, Прибалтика, Белоруссия и значительная часть Украины. Что касается народов, населяющих эти земли в настоящее время, то, по моим подсчетам, их не сорок пять миллионов, как вы пишете в докладной записке, а пятьдесят один. Если только исключить пять-шесть миллионов евреев из этого числа, которые будут сразу же уничтожены после захвата этих территорий, то можно было согласиться с вашей цифрой в сорок пять миллионов. Но вы же евреев не исключили?

— Это моя ошибка, мой фюрер.

— Кроме того, Хавель, вы не учли, что за тридцать лет, предназначенных для колонизации и онемечивания восточных земель, число жителей не немецкого происхождения, благодаря тому, что славяне плодовиты, превысит пятьдесят один миллион и составит примерно шестьдесят — шестьдесят пять миллионов. Следовательно, выселить в Сибирь и в пустыни Средней Азии надо будет не тридцать один миллион, как вы предлагаете, а сорок шесть — пятьдесят миллионов.

— Мой фюрер! Как только наша доблестная армия займет эти территории, необходимо безотлагательно принять все меры по сокращению рождаемости.

— Как вы себе это представляете? — поинтересовался Гитлер.

— Есть много способов подорвать биологическую силу народа. На восточных землях мы должны использовать все средства пропаганды — радио, прессу, кино, листовки, брошюры, доклады… Необходимо славянам внушить мысль о том, что женщине вредно иметь много детей, что деторождение опасно не только для здоровья, но и для самой жизни женщины.

— Одной пропаганды мало, Хавель.

— Яволь, мой фюрер. Наряду с пропагандой необходимо широко рекламировать противозачаточные средства. Следует расширить сеть абортариев. Можно было бы организовать переподготовку фельдшериц, которые бы производили аборты. Чем лучше станут производиться аборты, тем с большим доверием к нам будет относиться население. Следует также пропагандировать добровольную стерилизацию, не допускать борьбы за снижение смертности младенцев, не разрешать обучения матерей уходу за грудными детьми. Было бы хорошо максимально сократить число русских врачей. Все эти меры, я полагаю, позволят в такой степени уменьшить биологический потенциал русского народа, что он никогда не сможет помешать установлению немецкого господства в Европе.

— Все это очень разумно, Хавель, — одобрил Гитлер. — Но для достижения наших целей прежде всего необходимо разъединить славян. Мы смогли бы на первых порах несколько увеличить украинское население за счет русских. Тогда возникнет вражда между русскими и украинцами. Это совсем не значит, что украинцы займут место русских. Придет и их час. Мы должны раз и навсегда похоронить химеру, придуманную большевиками.

— Что вы имеете в виду, мой фюрер?

— Я имею в виду так называемый интернационализм. Даже русским, живущим, скажем, в Ярославском комиссариате, необходимо внушать, что они лучше русских, живущих в Туле.

— Это гениально, мой фюрер. Я полагаю, что необходимо предусмотреть также санкции по пресечению внебрачных связей между представителями арийской расы и недочеловеками.

— Конечно, Хавель! Смертная казнь славянину, если он осмелится лечь в постель с немецкой женщиной! — Возбуждение снова охватило Гитлера. — На восточных территориях немцы должны жить отдельно от славян в хороших благоустроенных поселках. Города и села русских и украинцев мы не будем благоустраивать. Мазанки, соломенные крыши — все это останется для них.

Хавель поспешно достал блокнот.

— Разрешите, мой фюрер, записать ваши мысли?

Гитлер в знак согласия кивнул головой и продолжал:

— В школах мы введем латинский алфавит. Русские будут обучаться столько, сколько нужно, чтобы они знали только простейшие правила арифметики. Немецкий язык будет обязательным для всех народов, населяющих восточные земли.

— И для народов Кавказа? — спросил Хавель.

— Я сказал — для всех! Было бы нецелесообразно делать, скажем, общим языком для Кавказа грузинский. Всякое объединение возможно только под немецкой эгидой, влияние на другие народы должно быть только немецким… Все эти проблемы, конечно, огромны но своим масштабам. Но было бы преступно думать о них как о несбыточных. От решения расовой проблемы зависит будущее третьей империи. Если мы решим расовую проблему, а мы ее решим, третья империя будет существовать тысячи лет!

— Мой фюрер! Я уверен, что все немцы, от мала до велика, пойдут до конца по пути, избранному вами.

Гитлер был удовлетворен ответом. Он поднялся, давая понять, что аудиенция заканчивается. Он снова направился к глобусу. За ним последовал профессор.

— Когда мы сделаем все это, Хавель, в Европе, мы возьмемся за весь мир…

Гитлер легонько толкнул «земной шар», и тот стал медленно вращаться. Материки и океаны, земли и разные страны — все поплыло перед глазами Хавеля. Багровые блики огня, полыхающего в камине, пятнали «Землю». Профессор обратил внимание на то, что Советский Союз на глобусе выкрашен не в красный цвет, как обычно, а в желтый. «Фюрер видит Россию в желтом разливе хлебов. Какая огромная и какая богатая страна!» — с вожделением подумал Хавель. Хавель не знал, что Гитлера просто раздражал красный цвет. Подделываясь «под моду века» — социализм, Гитлер большую часть нацистского знамени отдал красному цвету. Но здесь, дома, он мог быть самим собой.

В это время скрипнула дверь, и на пороге бесшумно появился Гейнц Линге. Это могло означать только одно — приехала Ева.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

31 декабря 1940 года помощник командира взвода Дмитрий Дудка получил увольнительную до утра. Старшина роты Сергей Чибисов, набивавшийся в дружки к Дмитрию, звал его с собой, в местечко, где у него была зазноба — Ирена, полька.

— Не пожалеешь, Митька, — обещал он. — Дело верное. Сестра Иренки — баба вдовая и в самом соку. Мужика ейного, капрала, германцы в прошлом году убили под Варшавой. И год с лишком она постится. Соображаешь?..

— И какая она из себя? — спросил Митька.

Дудка не собирался идти с Чибисовым. Спросил он про эту польку так, для отвода глаз. С тех пор как в военном городке появилась Ася Владимировна, Дмитрий не мог больше думать о других женщинах. Все они сразу как-то потускнели, померкли в его глазах. Молодое Митькино тело вспоминало иногда о Фиркиных ласках, но сердце и разум противились этим воспоминаниям и гнали их прочь. Свое внезапно вспыхнувшее чувство к Асе Владимировне Митька всячески скрывал, и на то было много причин. Но пронырливый, наблюдательный Чибисов как-то перехватил Митькин влюбленный взгляд. Полупрезрительная всезнающая ухмылка заиграла на его веснушчатом лице.

— Эта беленькая не в моем вкусе — вся в жменю поместится, — небрежно обронил он. — Но такие вот худенькие бывают особенно злыми на любовь.

Договорить Чибисов едва успел. Дмитрий схватил его за грудки так, что посыпались пуговицы на вороте новенькой гимнастерки.

— Ты что?! Ты что?! — прохрипел Чибисов сдавленным голосом, пытаясь оторвать от себя цепкие Митькины руки.

И тут как из-под земли — командир полка майор Новиков:

— В чем дело?

Майор был строг и за каждое нарушение дисциплины карал беспощадно. У него была своя шкала наказаний: за расстегнутый воротничок — один наряд вне очереди, не поприветствовал согласно уставным положениям командира — два наряда, а тут почти драка…

Чибисов пытался как-то выкрутиться:

— Товарищ майор, да он полоумный… Я ему ничего такого не сказал, а он сразу с кулаками…

— А что вы все-таки сказали ему?

— Ничего особенного, товарищ майор, — снова ушел от ответа Чибисов.

— Что он вам сказал? — спросил командир полка Дудку.

Не мог же Митька повторить то, что сказал старшина Чибисов о жене бригадного комиссара Щаренского Асе Владимировне. Не мог, а врать не хотел.

— За то, что не говорите командиру правды, вам, Дудка, пять суток гауптвахты. А вас, Чибисов, «за ничего особенного» лишаю на месяц увольнения в город.

Как ни странно, но именно после этого случая и стал Чибисов набиваться в дружки к Дудке.

— Ну как, Митька, пойдем к Иренке? — напирал Чибисов.

— Да не… Шлепать до местечка восемь километров… Я чего-нибудь поближе поищу, — с обычной своей ленцой в голосе ответил Митька.

— На попутной доедем, — не отставал старшина.

— В другой раз, — отрезал Митька.

— Ну как знаешь. — Чибисов встал. Оправил гимнастерку, надел шинель, окинул взглядом начищенные хромовые сапоги и небрежно бросил шапку на голову — она села как влитая. — Ну, бывай…

Митька еще покрутился в части, пока старшина не вышел за ворота военного городка, и, взяв из тумбочки аккуратно завернутый в газету томик стихов Александра Блока, пошел к Асе Владимировне.

В первый раз Митька увидел ее на концерте художественной самодеятельности осенью, когда их часть вернулась в расположение полка из летних лагерей.

Митька тоже участвовал в этом концерте — играл на мандолине «Полюшко», «Катюшу» и на бис спел одну из касперовских песен: «Они любили друг друга крепко, хотя и были еще детьми…»

Исполнив свой номер, Митька спустился в зал, занял место во втором ряду, где сидели другие участники концерта.

На помост вышел конферансье — Сенька Гладыш, пулеметчик из третьего взвода, острослов и балагур. Сделал приличествующее положению серьезное лицо, что ему всегда давалось с трудом, и торжественно объявил:

— А сейчас перед нами выступит несравненная Ася Владимировна Щаренская — знаток поэзии и сама поэтесса. Попросим Асю Владимировну!..

Красноармейцы шумно захлопали, и Митька стал бить в ладоши.

На авансцену, стуча каблучками, вышла маленькая блондинка.

— Такая молодая и уже — Ася Владимировна?! — удивился Митька.

Сидевший рядом Чибисов в своей грубоватой манере, когда речь заходила о женщинах, шепнул Митьке доверительно на ухо:

— Отхватил себе куколку бригадный комиссар…

— Кто? — переспросил Митька.

— Новый начальник политотдела погранвойск, бригадный комиссар Щаренский, это его жена.

Ася Владимировна остановилась у рампы и сказала:

— Я почитаю вам стихи. О чем? Вы сами сейчас услышите. — И стала читать.

Это были стихи о любви. Читала она их ровным, глуховато-интимным голосом. Читала одно за другим с небольшими паузами.

Стихи не совсем были понятны Митьке, но чем-то брали за душу, волновали. Пристрастия к стихам Митька никогда не имел. Любил песни, а в них больше мелодию, чем слова. Но стихи, которые читала Ася Владимировна, были как музыка.

Асю Владимировну долго не отпускали со сцены. И она искренне радовалась успеху: это было видно по ее глазам, улыбке.

Она снова стала читать стихи, и теперь Митька смотрел на нее не отрываясь. Лицо у нее было нежным, казалось, солнечные лучи никогда не касались его. Льняные волосы слегка вились, скрывая единственный, пожалуй, недостаток — слишком высокий мужской лоб.

После концерта Митька подошел к ней:

— Скажите, это ваши стихи?

— Вам понравились? — спросила Ася Владимировна.

— Очень.

Она глянула на Митьку с любопытством:

— Заходите ко мне завтра. Я подберу вам что-нибудь.

— Завтра, Ася Владимировна, я не смогу. Завтра я в наряде, а в выходной день, если позволите, зайду.

— А почему вы меня называете Асей Владимировной? Как классную даму? — шутливо добавила она.

— Так вас все называют…

— Ну кто — все?

— Все… Вот Сенька Гладыш, например, — нашелся Митька.

— Гладыш?.. А, Сеня, конферансье… Но ведь Сеня просто шутник… А как вас зовут? — спросила Ася Владимировна.

— Дмитрием.

— Я буду звать вас Митей, а вы меня зовите Асей. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Митька.

Стихи стали той первой непрочной ниточкой, которая связала помкомвзвода последнего года службы Дмитрия Дудку с женой бригадного комиссара Асей Владимировной Щаренской.

С первых же встреч Ася вела себя с Митькой так, будто они старые друзья.

Все, что Ася говорила, было полно значения и особого смысла для Митьки. Он никогда не встречал такой умной, такой начитанной, такой красивой женщины. Она явилась как бы из другого мира. Ася родилась в Ленинграде. Митька никогда не был в этом городе. Асин отец был профессором. Митька никогда даже не видел живого профессора. Ася окончила университет. Митька только слышал о том, что где-то есть университеты.

В доме у бригадного комиссара Щаренского бывали и другие красноармейцы. Ася Владимировна не играла в любительских спектаклях, которые ставила гарнизонная самодеятельность, но всегда готова была помочь советом «артистам». Из Ленинграда она привезла с собой много книг, и некоторые приходили к ней за книгами, как в библиотеку. Были и такие, которые просто тянулись к домашнему очагу, а дом бригадного комиссара был открыт для каждого.

Ася чувствовала, что этот молодой, тонкий в талии, высокий юноша относится к ней с обожанием. Ася нравилась мужчинам, но никогда она не встречала такой преданности, такой любви, которую читала в глазах Дмитрия. Не могла она не прочитать в его глазах и другое: Митька смотрел на нее не как на живую женщину из плоти и крови, а как на божество.

О такой любви Ася мечтала в ранней юности, а встретила ее сейчас, когда была замужней женщиной. Митька каждый раз по-своему удивлял Асю. Как-то он принес ей свои первые стихи. Они были, конечно, очень слабые. Но одна строчка просто поразила: «И встретил я живую сказку».

— Знаете, Митя, меня тоже один юноша однажды назвал «живой сказкой». Сначала мне это нравилось. А потом я подумала: разве я не такая, как все? Сережа, так звали этого юношу, говорил, что я не такая, как все.

— Он был прав, — вставил Митька.

— Но разве хорошо быть не такой, как все? — Ася ласково посмотрела на Митьку. В ее больших серых глазах светилась грусть.

— А где теперь этот Сергей? — спросил Митька.

— Он умер два года назад.

— Отчего он умер? — поинтересовался Митька, стараясь эти слова произнести как можно участливее. И он действительно чувствовал участие, но не к Сергею, неизвестному ему парню, который почему-то умер таким молодым, а к Асе, которую Сергей вольно или невольно, но как бы обманул, покинул ее, умер.

— У него было белокровие. (Митька не слыхал о такой болезни, но промолчал. Он уже привык: все, что связано с Асей, — необычно.) Он часто читал мне вот эти стихи:

Ася замолчала. И Митька молчал, зачарованный музыкой грустно-терпких стихов. Все слова, которые он хотел сказать Асе в тот момент, казались тусклыми и ненужными.

— Вот такая история, Митя, — грустно улыбнулась Ася. — После смерти Сережи целый год я жила как в бреду. Перестала ходить в университет, не виделась ни с подругами, ни с друзьями. Я не знала, что с собой делать. Когда началась война с Финляндией, неподалеку от нас в бывшей школе устроили госпиталь. Я стала ходить туда. Ведь там лежали такие же молодые люди, как Сережа. Я приносила им фрукты, читала стихи. У меня появилось много друзей. В том же госпитале лежал и Михаил Осипович. Там мы и познакомились. Потом он уехал к месту службы, а через два месяца неожиданно появился в Ленинграде, нашел меня и сказал: «Я понял, что жить без вас не могу… Выходите за меня замуж…»

Я была просто поражена. Не знала, что ему ответить. Ведь разница в возрасте у нас в двенадцать лет. Мама мне сказала: «Я же вижу, он тебе нравится. Он надежный, сильный человек». Мама верно сказала. Он сильный. И мне он дал силу жить дальше после смерти Сережи…

Митька не раз потом вспоминал этот разговор. Зачем она все это рассказала ему? Зачем?.. Что она, как пушкинская Татьяна, «другому отдана и будет век ему верна»? Но ведь он, Митька, не признавался ей в любви, как Онегин?

«Ты не признавался ей в любви. Это верно. Но разве ты ее не любишь?.. Зачем тогда ходишь? Зачем? — спрашивал себя с пристрастием Митька. — И что может выйти из того, что ты ходишь к ней?»

Когда он не видел Асю несколько дней, ему все постылело. Он считал дни и часы до каждой встречи. И сейчас, в этот новогодний вечер, Митька шел к ней такой счастливый, что счастливее и не бывает.

* * *

Ася встретила его в зеленом шелковом платье, которое так шло к ее белокурым волосам.

— Здравствуйте, Митя. Вы принесли Блока? Ну как вам Блок? Не правда ли, его стихи очень изящны, как он сам? У меня есть его фотография, он когда-то подарил ее папе. Хотите взглянуть?

С фотокарточки на плотной картонной бумаге на Митьку глянули грустные блоковские глаза. Красивое лицо, ничего не скажешь! Митька поглядел в зеркало — куда ему до Блока: нос курносый и непокорный чуб из-под пилотки… И сам себе Митька, в кирзовых сапогах, в чуть великоватой ему стираной гимнастерке, показался мешковатым и неуклюжим.

— Я только на минутку к вам, Ася! Передать книжку и поздравить с Новым годом. — Митька действительно шел на минутку.

— Посидите со мной, Митя, если не торопитесь, — попросила Ася.

— Я никуда не спешу, — сказал Митька.

— Ну вот и хорошо. Я жду Михаила Осиповича. Он в Москве, должен сегодня приехать. А мы пока посидим с вами, я почитаю вам стихи, которые друзья прислали мне из Ленинграда. Садитесь вон туда, на диван, там вам будет удобно.

Ася раскрыла не книгу, а тетрадь и стала читать:

Неожиданно она прервала чтение и спросила:

— Нравится?

— Да.

— Эти стихи нельзя читать при ярком свете. Мы сейчас зажжем свечи на елке…

При трепетном свете тонких свечей Ася казалась Митьке еще красивее. Вдруг раздался телефонный звонок. Ася взяла трубку:

— Алло! Откуда? Москва?.. Я так ждала тебя, а ты не приехал, — сказала Ася Михаилу Осиповичу. — И я тебя поздравляю с Новым годом. Очень жаль, что ты не смог приехать. Хорошо, еще Митя заглянул ко мне, а то я совсем заскучала бы. Какой Митя? Ну, Дмитрий… ты знаешь его. Он приходит брать к нам книги. Митя, Михаил Осипович передает вам привет…

— И вы передайте ему привет.

«Что я говорю?! Нужен бригадному комиссару мой привет… Что он подумает обо мне? Мужа нет дома, а я явился поздравить его жену с Новым годом. Хорошенькая история?!»

— Митя, куда вы? — воскликнула удивленная Ася, увидев, что Митька после телефонного разговора засобирался.

— Пора мне, увольнительная кончается, — соврал Митька.

— Митя, ну это же неправда.

— Нет-нет, мне надо идти.

— Ну вот вы какой несговорчивый. Давайте хотя бы выпьем за Новый год. У меня есть бутылка Шато Икема. Вы пробовали Шато Икем?

Ася налила бокалы.

— Я желаю вам, Митя, в новом году демобилизоваться, приехать домой и встретить девушку, которую вы полюбите. Я представляю эту девушку знаете какой? В ярко-красной блузке со смоляными волосами, одним словом — кари очи…

— Почему вы думаете, Ася, что мне нравятся такие девушки? — спросил Митька.

— Вы же украинец, а украинки, насколько я знаю, — это кари очи.

— Я не украинец. Это у меня фамилия такая. У нас в Таганроге много таких фамилий, а мы — русские.

— Но все равно, Митя, я представляю вашу будущую любовь именно такой.

— Прочтите, пожалуйста, еще стихи, — попросил Митька.

Ему почему-то стал неприятен разговор о девушке, которую он якобы полюбит. Разговор этот как бы исключал то, что он любит ее, Асю.

Ася стала читать:

Митька зачарованно смотрел на Асю. Ему не важен был смысл слов, ему доставлял радость ее голос.

Митьке захотелось потрогать Асины волнистые волосы. Он этого, конечно, не сделал. Но от одной мысли у него тревожно и счастливо забилось сердце.

Ася читала медленно своим глуховатым голосом:

* * *

Все свои служебные дела в Москве бригадный комиссар Щаренский закончил к Новому году. Ничто не удерживало его больше в столице. Он очень хотел Новый год встретить с Асей, соскучился по ней, но страшная беда обрушилась на него, и с этой бедой он должен был справиться сам.

Щаренский надел длинную кавалерийскую шинель с рубиновыми ромбами на петлицах, шапку-ушанку и оглядел себя в зеркале. Ничто внешне не изменилось в нем: все еще молодое, без морщин лицо, черные глаза под широкими дугами бровей светились живым светом, и только отдающие бледностью щеки запали больше обычного.

Он не торопясь сошел вниз по лестнице. Швейцар гостиницы услужливо распахнул двери:

— Погодка-то сегодня, товарищ бригадный комиссар, отменная…

В воздухе роились снежинки. Подхваченные порывами ветра, они кружились, как пчелиный рой, вокруг уличных фонарей.

Михаил Осипович вышел на Красную площадь… На темном фоне четко вырисовывались узорные кремлевские башни, в снежной полутьме тусклым светом отливали купола Ивана Великого, над зданием Верховного Совета билось на ветру темно-багровое полотнище Государственного флага.

Прилегающие улицы и Красная площадь были пустынны. Редко где можно было увидеть запоздалую фигуру путника — все уже сидели за праздничными столами в домах, которые светились тепло-оранжевыми окнами.

Со стороны Спасских ворот к Мавзолею, печатая шаг, шла смена почетного караула. Михаил Осипович проводил ее взглядом. В конце гражданской войны и он был таким же молодым, как эти ребята. Тогда они с Яном Жемайтисом гонялись по пескам Каракумов за бандами басмачей. Каждый день слышали свист сабель и жужжание пуль, но о смерти никто не думал.

— Ты бы поаккуратней, Миша, — не раз говорил ему Жемайтис.

— Не волнуйся! Для меня еще пули не отлили, — с беспечностью молодости отвечал он старшему другу. И это оказалось правдой: не отлили еще пули.

Не испытывал он робости и позже, когда с Михаилом Путивцевым был в Северной Осетии и дрался с бандами националистов. Почему же получилось так, что в какой-то момент он сробел? Пуль не боялся, в атаках не трусил, а тут сробел…

В тридцать девятом году Щаренский работал в центральном аппарате НКВД. Ксеня разыскала его в Москве и рассказала о беде, которая случилась с Михаилом Путивцевым. Она, конечно, надеялась, что он поможет ей. Он действительно хотел помочь и пошел к своему непосредственному начальнику Яну Жемайтису.

— Сколько лет ты не виделся с Путивцевым? — спросил его Жемайтис.

— Семь лет, — ответил Щаренский.

— Семь лет!.. И год в наше время это уже немало… И что мы можем сделать? Ростов не подчинен ни тебе, ни мне. У них свое управление, они должны разобраться там…

— Они разбираются уже два года!..

— Почему ты на меня кричишь? Наша дружба, а тем более служебное положение не позволяют тебе говорить со мной в таком тоне. — Появившийся легкий акцент выдавал волнение Жемайтиса.

— Прости меня, Ян. Но я бы очень хотел помочь этому человеку.

— Ты хочешь помочь? Давай обсудим: что можно сделать? Путивцев все еще находится под следствием?

— Я этого не знаю.

— А кто же знает? Может, жена?

— Жена тоже не знает.

— Кем работал Путивцев в последнее время?

— Директором Тагторга.

— Ты же говорил, что он партийный работник.

— Он был секретарем горкома, но у него возникли какие-то неприятности по партийной линии, и его перевели в Тагторг.

— Какие неприятности?

— Я этого не знаю.

— Этого ты не знаешь, того ты не знаешь, а кричишь, горячишься…

— А как же мне не горячиться, если речь идет о судьбе хорошего человека, настоящего коммуниста.

— Очень может быть, но все это надо доказать.

— Ну вот и давай докажем.

— Докажем, но как? Ты не видел этого человека семь лет. За это время человек может измениться.

— Путивцев не мог измениться.

— Допустим, что не мог. Но он мог совершить какую-либо политическую ошибку. Ты подумал об этом?

— Я обо всем подумал и готов поручиться за него.

— Кому нужно твое поручительство? Органам нужны факты. А где их взять? Ни я, ни тем более ты не можем затребовать это дело в Москву. Это может сделать только нарком или замнаркома. Скажу тебе прямо, что я с этим наверх не пойду. Все, что ты рассказал, — одни эмоции. А Москва, как у вас говорят, слезам не верит.

— Тогда я пойду к заместителю наркома, — заявил Щаренский.

— Как твой начальник, я тебе запрещаю это. Если ты пойдешь самовольно, не рассчитывай на мою поддержку!

— Спасибо за откровенность.

— Пожалуйста. Не такое сейчас время, Миша, чтобы с таким вопросом ходить наверх. Хочешь помочь — семь раз отрежь, один — отмерь…

— Семь раз отмерь, один — отрежь, — поправил Щаренский и невольно улыбнулся.

— Я знаю, как сказать. Я нарочно так сказал. Ты вот уже улыбаешься. Значит, голова твоя стала холодной. Это уже хорошо. Давай договоримся так: на днях в Ростов едет Бастурия. Я попрошу его узнать, что там за дело у твоего Путивцева, потом уже решим, как быть дальше.

Бастурия из Ростова привез плохие вести. Путивцев проходил по делу троцкистской группы на Таганрогском металлургическом заводе. Главный обвиняемый в этой группе — секретарь комсомольской организации завода — оказался ставленником Седова, сына Троцкого. Седов в свое время подписывал ему назначение.

Когда Жемайтис узнал об этом, он только развел руками:

— Тут такое дело, что голову потерять — раз плюнуть.

— Не может этого быть, чтобы Путивцев связался с троцкистами, — стоял на своем Щаренский.

— Что — не может быть? Есть показания Устинова. Устинов сознался…

— А Путивцев?

— Путивцев свою вину пока отрицает.

— Вот видишь! Устинов сознался, а Путивцев отрицает. Значит, он не виноват!

— Ты — старый чекист, Миша, и знаешь, что не все так просто бывает: один признался, значит, виноват. Другой все отрицает, значит, не виновен… Когда в деле фигурируют такие фамилии, как Седов… Не все так просто, — повторил Жемайтис. — Я, во всяком случае, ходатаем по этому делу не буду и тебе не советую…

Этот давний разговор припомнился сейчас Щаренскому, когда он шел по пустынным московским улицам.

«Казалось, ты все сделал тогда, чтобы помочь Путивцеву. Ты убеждал себя в этом, но то была неправда. Ты просто отступился, а точнее — струсил. «Я могу рисковать собой, но не могу рисковать близкими и дорогими мне людьми. Если меня арестуют как пособника врага народа, тень падет на моего отца — старого большевика, на моих братьев…» Так ты говорил себе, пытаясь заглушить свою совесть. Только теперь ты сделал то, что должен был сделать тогда. Почему? Потому что теперь тебе терять уже нечего. Тебе вынесен приговор, страшнее которого ничего быть не может…»

Щаренский вышел на площадь Дзержинского. Большое серое здание справа было темным. Только в нескольких окнах горел свет. Сначала бригадному комиссару показалось, что светятся окна в кабинете Жемайтиса. Он хотел подняться к нему, но потом увидел, что это окна «дежурки».

«Позвоню Яну из гостиницы, поздравлю с Новым годом. Если бы не он, вряд ли бы мне тогда удалось перевестись в погранвойска…»

В гостинице Щаренского встретил словоохотливый швейцар:

— Товарищ бригадный комиссар, с морозу согреться бы, а? В ресторане все уже собрались!

В зале было шумно. И штатские и военные сдвинули столы, и образовался один большой стол.

— Товарищ бригадный комиссар, к нам, пожалуйста! — закричал молоденький лейтенант, летчик, увидев военного.

— Вам беленькой? — спросил летчик Щаренского.

— Давайте беленькой, — согласился Михаил Осипович.

— С Новым годом вас, товарищ бригадный комиссар!

— С Новым годом!

Лейтенант лихо опрокинул свою стопку в рот. Щаренский чуть отпил и поставил стопку на стол.

— Споем, что ли? — предложил лейтенант.

— Споем, споем… — поддержали его за столом.

— Что будем петь? «Катюшу», «Синенький платочек», «Если завтра война…»?

— «Если завтра война…»

У лейтенанта оказался приятный баритон. Он чем-то напомнил Щаренскому Дмитрия Дудку: такой же высокий, тонкий в талии, гибкий, русоволосый.

Михаил Осипович не хотел сейчас думать о Дмитрии. Он давно заметил, что Ася нравится этому парню. Такая женщина, как Ася, не могла не нравиться. Удивляло другое: то, что Ася становилась необычайно оживленной в присутствии Дмитрия. Простое ли это неосознанное женское кокетство или он тоже нравится ей? Эта мысль больно кольнула Михаила Осиповича. Уж он ли не любил свою Асю? И разве не по доброму согласию она пошла за него замуж? Разница в летах? Да!.. Но за свою жизнь он встречал немало супружеских пар, счастливых пар, у которых разница в летах была такой же, как у них с Асей, или даже больше… «И все-таки мне лучше было бы жениться на ровне, на Соне Апфельбаум», — в какой-то момент подумал Щаренский. И он бы женился. Но, видно, не судьба. Из Владикавказа его забрали в Москву, а Соня тем временем вышла замуж за Сергея Тарасова. Хитрецом оказался Сергей. Разглагольствовал о «свободной любви», о «теории стакана воды», а женился раньше его, Щаренского. Неужели он должен снова пережить то, что пережил? Неужели он снова должен потерять любимую женщину? Эта мысль была мучительной. Но он тогда не знал, не мог даже предположить, что его ждет другое, худшее, что он должен потерять все. Все!.. А Ася должна быть готовой начать жизнь заново. Без него. Об этом ему следует думать теперь, если он ее действительно любит.

* * *

Щаренский приехал в Москву в начале декабря. В конце года с отчетом в Москву обязательно выезжал кто-либо из руководителей погранвойск республики. На этот раз послали Щаренского. По своему рангу он вполне подходил для такой миссии. Но была у него и другая цель поездки в Москву. Его давно уже тревожили боли в печени. Диета, лечение, все, что можно было сделать в условиях военного госпиталя, было сделано. Врачи настоятельно стали ему рекомендовать лечь на обследование в Москве.

Дело было для Щаренского прежде всего. Прямо с вокзала он поехал в наркомат.

Замнаркома тут же при Щаренском прочитал отчет.

— Давайте уточним некоторые факты, — озабоченно проговорил он. — На захваченных польских землях немцы опираются на так называемых фольксдойче. А как ведут себя по отношению к немцам украинские националисты?

— У нас есть сведения, что «сичевики» из числа оуновцев используются немцами для охраны государственной границы, — ответил Щаренский. — Этот факт говорит о многом.

— За последние полгода германские самолеты сто восемьдесят семь раз нарушили Государственную границу СССР. Ваше личное мнение: большинство этих нарушений носит случайный характер или нет?

— Большинство этих нарушений как раз носит не случайный характер, товарищ замнаркома. Об этом говорят и глубина полетов и их направление. К сожалению, за все это время мы сбили лишь один самолет-нарушитель, и только потому, что он первый открыл огонь по нашим. В сбитом самолете были обнаружены фотоаппаратура и карта советских пограничных районов.

— Как ведут себя немцы, когда вы предъявляете им претензии по поводу нарушения границы? — спросил замнаркома.

— Отменно вежливы… Проявляют внешние знаки «дружелюбия». Все претензии принимают безоговорочно. Обещают наказать виновных. Но наши агентурные данные говорят о другом: в своем кругу они, не стесняясь, говорят о том, что их полеты носят разведывательный характер.

Заместитель наркома достал из ящика стола «Герцеговину Флор».

— Хотите закурить? Да, я запамятовал, что вы не курите.

Замнаркома встал и подошел к карте.

— Покажите районы, где немцы в последнее время ведут фортификационные работы?

Щаренский тоже подошел к карте.

— Вот здесь, товарищ генерал-лейтенант. Против участков Рава-Русского, Медынского и Ольшанского погранотрядов. В этих местах они сооружают и укрепления полевого типа: доты, пулеметные гнезда, окопы — и противотанковые препятствия: рвы, надолбы.

Замнаркома сделал на карте пометки цветным карандашом и спросил:

— Ну а как пограничники, как настроения?

— Я написал об этом подробный отчет начальнику политуправления погранвойск.

— Отчет я ваш читал, — перебил замнаркома. — Вы не по писаному, Михаил Осипович, так сказать, неофициально.

— Если неофициально, то могу сказать, что ребята подобрались в погранвойсках славные. Горжусь, что работаю с такими людьми.

— Вы знаете, что мы представили к правительственным наградам четыреста девяносто девять бойцов и командиров пограничников Киевского и Белорусского военных округов? — спросил генерал-лейтенант.

— Да, начальник политуправления говорил мне об этом. Спасибо вам.

— За что мне-то спасибо? Спасибо пограничникам, что так службу несут. Так и передайте в войсках, когда вернетесь на место: Народный комиссариат внутренних дел благодарит их за отличную службу! Ну, не буду, Михаил Осипович, больше вас задерживать, — генерал-лейтенант на прощание протянул руку. — Знаю, что вам нужно еще показаться московским эскулапам. Ни пуха вам, ни пера, как говорят студенты перед экзаменами.

Из наркомата Щаренский поехал прямо в спецполиклинику. В машине он почувствовал вдруг страшную слабость. «Устал. Я просто устал!» — подумал он.

Тягостными были дни, которые Щаренский провел в специальной клинике… Казалось, не пойди он в больницу, никакой беды бы не было. Но обмануть можно себя — не болезнь…

Страшный смысл слова, написанного по-латыни в истории его болезни, в которую успел заглянуть бригадный комиссар, пока врач говорил по кремлевскому телефону из другой комнаты, а медсестра, легкомысленно отвернувшись, занялась каким-то своим делом, дошел до него сразу.

Когда вернулся врач и они остались вдвоем, Щаренский сказал ему, что все знает о своей болезни. По лицу врача, смертельно побледневшему, он понял, что это уже не предположение, а  д е й с т в и т е л ь н о с т ь.

— Ну что вы так испугались, доктор. Можно подумать, что болен не я, а вы. Лучше скажите мне прямо: сколько мне осталось?

— Я не знаю, — тихо ответил доктор.

— Ну а все-таки? — настаивал бригадный комиссар.

— Может, год… А если повезет, два…

— Будем надеяться, что мне повезет…

— Товарищ бригадный комиссар, может быть, все-таки операция?..

— А у вас были случаи успешной операции при раке печени? Только правду.

— Нет, не было…

— Ну вот, а вы говорите: операция. Лечь под нож сейчас — значит уже ничего не сделать. Вернее, не успеть сделать. А у меня еще есть на земле кое-какие дела…

Какие дела у него еще на земле? Тогда бы он не мог сразу ответить на этот вопрос. То, что дела были, он знал, но какие из них первоочередные? И только спустя несколько дней он понял, что ему надо сделать в первую очередь.

Выйдя из клиники, он позвонил замнаркома.

— Я просил бы вас принять меня перед отъездом по неотложному делу.

— Я жду вас, Михаил Осипович. — И уже по его тону Щаренский понял, что замнаркома знает о его болезни.

— …Прошу вас оставить меня на моей прежней работе до тех пор, пока я в силах буду ее выполнять. Я обещаю вам, я даю вам слово коммуниста, что, как только почувствую, что это наносит ущерб делу, я сам подам в отставку, — выпалил он заранее заготовленную фразу, едва войдя в кабинет.

— Конечно, Михаил Осипович, — сказал замнаркома, — если вы этого хотите. Но надо ли?..

— Надо! — перебил Щаренский уже не по чину, а по праву приговоренного к смерти человека. — Есть еще у меня к вам одна просьба… Очень большая просьба, — повторил бригадный комиссар. — Был у меня друг, вернее, он и есть… Его арестовали в тридцать седьмом году… Я убежден, что это судебная ошибка. Понимаете, меня не будет, — сбивчиво заговорил Щаренский, — и тут уж ничего не поделаешь… Одним членом в партии станет меньше… Но если вы поможете… меньше не будет. Это настоящий коммунист… И только по ошибке… Да вы же знаете, что было при Ежове…

— Погодите, погодите, Михаил Осипович, но ведь это совсем не по моей части, ведь это совсем не по моему ведомству…

— Товарищ генерал-лейтенант, вас знает Сталин… Только вы можете… А я этого не забуду. Да что я? Не забудут многие, не забудет Путивцев.

— Как вы сказали — Путивцев? Это товарищ, о котором вы просите?

— Да, Путивцев, Михаил Путивцев…

Замнаркома облегченно вздохнул, он даже не пытался скрыть этого.

— Я думаю, Путивцев уже дома, — сказал он спокойнее.

— Дома?

— Да, дома… Да что вы стоите, Михаил Осипович, садитесь.

Замнаркома рассказал, что несколько дней тому назад он присутствовал на заседании в Наркомате обороны. Слушался вопрос о состоянии западной границы. Маршал Шапошников и Шатлыгин докладывали народному комиссару маршалу Тимошенко о строительстве укрепленных районов на новой границе.

В конце своего доклада Шатлыгин сказал: «Немало сделано, товарищ нарком, но работы еще много». — «Что вам нужно, товарищ Шатлыгин, чтобы ускорить работы по укреплению нашей западной границы?» — «Не хватает людей, товарищ маршал. И не просто людей, а толковых организаторов». — «Разве у нас мало в стране толковых организаторов?» — «В стране немало. А у меня не хватает». — «Кто вам нужен конкретно?»

Шатлыгин назвал несколько фамилий и добавил: «Товарищ нарком, один из названных мной… Понимаете, произошла ошибка… фамилия его Путивцев. Михаил Путивцев…» — «Вы ручаетесь за него?» — спросил Тимошенко. «Как за самого себя». — «Хорошо», — сказал нарком.

— Но ведь нарком только сказал: «Хорошо», — заговорил взволнованный услышанным Щаренский.

— Тимошенко добился освобождения группы военных. Среди них был Путивцев. Погодите. — Замнаркома вызвал дежурного, отдал распоряжение. — Как только узнаете, сразу доложите мне, — приказал он.

— Слушаюсь, — дежурный исчез за дверью.

Щаренский все еще не верил, что все решилось так просто. Но вот вернулся дежурный. Козырнул:

— Товарищ генерал-лейтенант, ваше приказание выполнено. Товарищ Путивцев освобожден и в настоящее время находится в Москве…

— Ну, что я вам говорил, Михаил Осипович? — обратился замнаркома к Щаренскому.

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант.

— Ну вот, опять «спасибо». Не за что, Михаил Осипович, не за что…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Прибыв в Москву на Ярославский вокзал, Михаил Путивцев сел в автобус и поехал на Горького, к брату своему Пантелею домой. Дверь ему открыла Анфиса.

— Миша, ты? — В растерянности она даже отступила на шаг.

Анфиса располнела. Он привык видеть ее в красивых платьях, с шестимесячной завивкой, а сейчас перед ним стояла грузная, немолодая уже женщина в ситцевом в горошек платьице, повязанная темным фартуком.

Михаил шагнул к ней, и Анфиса обхватила его за шею прохладными после стирки руками.

— Вот радость-то будет Пантюше! А Ксеня, Ксеня-то как возрадуется!.. — запричитала Анфиса.

— Как Ксеня-то, как Вовка? — Михаил осторожно высвободился из объятий.

— Все в порядке! Ксеня здорова, Володя тоже…

— Вовка-то вырос, наверное?..

— Вырос, конечно, вырос… Чего ж ему не вырасти… Я в Таганроге, правда, давно не была, но Ксеня в прошлом году приезжала, говорила — вырос, прямо совсем большой стал.

— Ну а как вы тут, как Пантюша?

— Да и мы ничего, слава богу… Инночка-то наша замуж вышла, скоро буду бабкой, вот какие дела… — сообщила Анфиса.

— Инна замужем? Здорово!.. Давно ли Пантелей козюлечкой ее называл?.. Кто ж муж ее?

— Тоже, как и она, — филолог. Только Инночка по французской филологии, а он по германской…

— Значит, говоришь, бабушкой скоро будешь, а Пантелей дедом? То-то я смотрю… — Михаил вовремя остановился, но Анфиса догадалась:

— Бабка тебя встречает, да?

— Ну почему же — бабка? — смутился Михаил.

— Я и сама, Миша, знаю, что бабкой стала… Были молоды, любила пофорсить, любила наряды… а теперь чего уж, скоро внук будет… Ну что ж это я стою? — опомнилась Анфиса. — Раздевайся, ты же, наверное, голодный с дороги…

— Я не голодный, Анфиса. Раздеваться не буду, оставлю только свою поклажу. — Михаил снял с плеча потертый вещевой мешок с брезентовой лямкой, осторожно поставил его в угол, с мешка капало. — Надо мне в одно учреждение сходить, я скоро вернусь, — сказал он.

— Какое еще учреждение? Завтра сходишь… Я сейчас Пантюше позвоню, он мигом прилетит…

— Пантелею пока не звони, а вот Ксене, пожалуйста, позвони. Хочу услышать ее голос.

— Ксене-то позвонить некуда. Живет она теперь не на Ленинской, а у отца, на Амвросиевской. Квартира-то твоя казенная была, теперь там другие люди живут…

— Вон оно что? А я об этом и не подумал…

— Раздевайся, кормить буду, — настаивала Анфиса.

— Нет, Анфиса, сначала схожу по делам, а вечером уже посидим все вместе.

— А ты все такой же: работа, работа. Правда, Ксеня говорила, когда приезжала: что же он — для себя жил или для семьи? Все работа, работа… Вот и получил награду…

— Ну, это она напрасно так говорила. Жил, как все. И для нее жил, и для сына, ну и, конечно, работа… А Пантелей-то твой не такой, что ли?

— Да и он такой же дурной, как и ты. Я как посмотрю, так у вас вся родня такая — Путивцы. Алешка — тот, правда, и на работе и не на работе — везде успевает…

— И про Алешку ты зря… Он веселый у нас, это верно. Но честный… Как он, кстати?

— Ничего. И мать ничего. Евгения Федоровна только померла. Ксене много горя выпало. Сначала ты… а через полгода мать померла. Да и дед что-то хворает… Вот такие дела.

— Невеселые дела, — сказал Михаил. — Пантелей когда с работы приходит?

— Когда как! Но я позвоню, он раньше придет… Ох, Пантюша тут убивался, когда с тобой беда случилась… Писал и Сталину, и Ворошилову… Он, может, тебе и не скажет этого, так я скажу… Ты что побледнел? — всполошилась Анфиса.

— Да нет, ничего… пройдет.

— А Кузьма Хоменко очень благородным человеком оказался, — торопилась Анфиса выложить все новости. — Когда Ксеня пришла на завод устраиваться, начальник отдела кадров завернул ее, сказал, что место уже занято…

— Ксеня что, работает?.. — спросил Михаил.

— Ну а как же, Миша? Жить-то надо. Сначала мы все ей помогали, когда она ездила и в Ростов и в Москву — правды добивалась, а потом что ж, жить-то надо, — повторила Анфиса. — Работает она счетоводом. Хоменко все устроил. Как узнал, что ее начальник отдела кадров завернул, приехал за Ксеней, спросил: где ты хочешь работать? И Ксеню на другой день взяли, без всяких…

— А Колесников работает?

— А кто это? — спросила Анфиса.

— Директор завода.

— Вот про директора не знаю…

— Ну ладно, я пойду. Не опоздать бы, — заторопился Михаил.

— Куда идешь-то, Пантелей спросит, что сказать?

— Скажи, пошел к Шатлыгину.

…Дежурный в военной форме подозрительно оглядел Путивцева. Вид у Михаила был неказистый: кожаная куртка, в которой он ушел из дому, как бы потускнела от времени, да и не носили теперь таких, фуражка-«кировка» тоже была не по сезону.

— Товарищ Шатлыгин вас вызывал? — спросил дежурный.

— Нет, не вызывал, но вы позвоните ему, позвоните…

— Как доложить? У вас есть какой-нибудь документ?

— Документ? Только вот это… — Михаил достал из внутреннего кармана справку об освобождении.

Дежурный медленно перечитал ее два раза, соображая, как бы отказать.

— У товарища корпусного комиссара совещание…

— А вы все равно позвоните, скажите: Михаил Путивцев просит принять его! — Михаил начинал уже злиться.

Его рассерженный тон, видно, подействовал на дежурного. Он подошел к внутреннему телефону, снял трубку и набрал номер.

— Товарищ корпусный комиссар, это говорит дежурный Семенов. Тут к вам один гражданин… пришел. — Дежурный снова покосился на Путивцева. — Я сказал, что вы заняты, а он настаивает…

— Скажите, что пришел Михаил Путивцев, — напомнил Михаил.

— Михаил Путивцев его фамилия… Что? Слушаюсь, товарищ корпусный комиссар. Давайте вашу справку, — сказал дежурный, — я вам пропуск выпишу…

На втором этаже Михаил прошел по узкому коридору, открыл высокую резную дверь и четко, по-военному, шагнул на большой цветастый ковер.

— Товарищ корпусный комиссар!..

Из глубины кабинета в военной форме с тремя ромбами в петлицах, раскрыв объятия, шел Шатлыгин.

— Вольно, вольно, Михаил Афанасьевич.

Они обнялись. Глаза у Путивцева предательски повлажнели. «Чертовы нервы!» — подумал он. Шатлыгин тоже смутился.

— Ну-ка повернись, сынку, — сказал он, чтобы дать Михаилу оправиться.

Михаил неловко повернулся, сделал несколько шагов.

— Помнишь Гоголя? «Тараса Бульбу»? — спросил Шатлыгин.

— Помню, Валерий Валентинович. — Глаза у Михаила были уже сухими. — Постараюсь быть для вас Остапом, а не Андрием, — сказал он.

— И я надеюсь на это. Ну, садись, рассказывай… Когда приехал?

— Приехал сегодня!

— Приехал и сразу ко мне?

— На минуту только забежал к брату, Пантелею… Это он вам, наверное, про меня рассказал?

— Нет, Пантелея я не видел, — пояснил Шатлыгин. — А узнал о твоей беде от Хоменко. Мы встретились с ним в ноябре на совещании в ЦК. Он, правда, мне еще в тридцать седьмом году написал, что у тебя неприятности, что с партийной работы тебя перевели на хозяйственную. Но тогда и у меня были неприятности. Потом я заболел… да чуть богу душу не отдал, а потом — новая работа, а что такое новая работа — ты знаешь…

— Что такое новая работа — я знаю.

Шатлыгин чуть улыбнулся:

— Признайся, чертыхался, наверно, про себя, что я тебя в Таганроге с завода на завод перебрасывал?

— Чертыхался не чертыхался, но…

— Вот именно: но! — сказал многозначительно Шатлыгин.

— Потом я понял, что это только принесло мне пользу. Без знания, накопленного на заводах, без знания промышленности города я был бы никудышным секретарем.

— По Таганрогу, конечно, тоскуешь? — спросил Шатлыгин и внимательно поглядел на Путивцева.

— Тоскую, Валерий Валентинович, — признался Михаил.

— Работать придется не в Таганроге.

— А я на это и не рассчитывал.

— Ну вот и хорошо, что не рассчитывал… В Таганрог, конечно, съезди, повидай своих. Месяца тебе хватит?

— Если надо, могу управиться и за две недели, — сказал Путивцев.

— Надо, Михаил Афанасьевич, ох как надо… Поживешь, газетки почитаешь, послушаешь, что люди говорят, поймешь, что за обстановка в мире. Лицом к лицу сошлись мы и Гитлер.

— Но у нас же с немцами договор? — сказал Путивцев.

— Договор договором, но все, что от нас зависит, чтобы укрепить новую границу, мы должны сделать.

— Надо сделать — значит, сделаем, — сказал Михаил.

— У тебя какое было звание? — спросил Шатлыгин.

— Батальонный комиссар.

— Пока в Таганрог съездишь, мы тут все документы подготовим. Будешь начальником строительства укрепленного района на новой границе. Согласен?

— Что за вопрос, Валерий Валентинович…

— Ну вот и хорошо. Знаешь, кого я вспомнил, когда Хоменко рассказал мне про тебя? — неожиданно спросил Шатлыгин. — Романова… До сих пор не могу простить себе, что не уберегли мы тогда этого человека…

— Я тоже не могу себе этого простить… — сказал Путивцев. — А вы знаете, что Спишевский утонул?

— Спишевский утонул?.. Как же так, когда?

Михаил рассказал.

— Да-а, — задумчиво сказал Шатлыгин. — Как жил, так и погиб… В сторонке… А что все-таки у тебя произошло с этим комсомольским секретарем? Как его?.. С Устиновым, что ли?

— Да, Устиновым… Я знал его мало. Доверился, а он оказался — говно! — не выдержал Михаил. — Не знаю, какой он там был троцкист, — продолжал он, — но, чтобы выгородить себя, наговорил такого, что никогда не поверил бы, если бы сам на очной ставке своими ушами не услышал.

— Тут один мне товарищ, высокого ранга товарищ, — подчеркнул Шатлыгин, — недавно сказал: не надо смешивать доверие и доверчивость…

Когда Шатлыгин узнал от Хоменко о беде, которая случилась с Путивцевым, он пошел сразу же к секретарю ЦК. Тот молча выслушал его.

«Есть такая поговорка, — сказал секретарь ЦК, — за битого двух небитых дают. Но поговорка эта не про тебя, товарищ Шатлыгин. Немало тебе попадало, как говорят, на орехи, а ты все такой же, я бы сказал — доверчивый… Запомни, доверие и доверчивость — разные вещи».

«Я доверяю этому человеку», — заявил Шатлыгин.

«Ты доверяешь, а я этого человека не знаю. Как быть?» — спросил секретарь ЦК.

«Но если вы доверяете мне, то…»

«Не надо заниматься демагогией, — перебил Шатлыгина секретарь ЦК. — Я доверяю тебе, но это не значит, что я должен доверять всем, кому доверяешь ты. Встать на такой путь — значит впасть в доверчивость, а доверчивость может играть только на руку нашим врагам…»

Шатлыгин понял, что на помощь секретаря надеяться не приходится. Тогда он решил поговорить с Тимошенко…

Шатлыгин поднялся с диванчика, на котором они сидели, протянул Путивцеву руку:

— Иди, Михаил. Работай. Передай привет в Таганроге всем, кто меня помнит.

* * *

Вечером, как и было условлено, собрались все за столом: Пантелей, Михаил, Анфиса, Инна с Борисом.

Сидели долго. Извинившись, первыми попрощались Инна с мужем — пошли отдыхать. Инне в ее положении не следовало переутомляться.

Зять Пантелея Афанасьевича Борис понравился Михаилу. Серьезный парень. Говорил мало, больше слушал. Знает немецкий. Когда вечером включили старенький радиоприемник, СИ-225, послышался голос, резкий, пронзительный.

— Гитлер! — сказал Пантелей.

— О чем он говорит? — спросил Михаил.

— Ну-ка, Борис, переведи.

— «В еврейско-капиталистический век золота, сословного и классового безумия народное национал-социалистское государство высится, словно памятник социальной справедливости и светлого разума. Оно переживет не только эту войну, но и грядущие тысячелетия».

Пантелей, конечно, сам мог перевести, но захотелось похвалиться зятем.

— Знаешь, о чем я подумал сейчас? — сказал Михаил. — Как ты приехал из Германии после своей первой командировки. Это было, кажется, в двадцать девятом году? Романов еще жив был. Мы спросили тебя о Гитлере, и ты ответил: «Он не так прост».

— И все-таки я не думал, что история этой страны пойдет таким путем, — признался Пантелей.

— Ты же не бабка-угадка, Пантюша, чтобы знать все наперед, — по-своему поддержала Анфиса мужа.

К вечеру она принарядилась, но годы все же сказывались. Как-то сникла она: каштановые волосы поблекли, глаза подвыцвели. Только глядя на Инну, можно было понять, какие глаза были у Анфисы в молодости — глубокие да синие. Часто дети берут у родителей не лучшее. С Инной такого не случилось — от матери взяла глаза и рост, от отца — русые, цвета спелой пшеницы волосы и нежный овал лица. Но были в Анфисе и перемены к лучшему: стала она как-то внимательнее к Пантелею, ласковее, что ли…

Анфиса долго крепилась, куняла за столом, но и она не выдержала — пошла спать.

Когда братья остались вдвоем, Михаил спросил:

— Как в доме? Мир?..

Пантелей понял этот вопрос по-своему, сказал сначала о том, что его самого волновало больше всего.

— Молодые, кажется, ладят. Анфисе сначала Борис не очень глянулся. Видите ли — не красавец! Но теперь, когда присмотрелась, зятя больше обхаживает, чем меня…

— По-моему, Анфиса стала как-то мягче, добрее, что ли… Нет, скупой она и раньше не была, — пытался пояснить свою мысль Михаил. — Душой она стала добрее.

— И ты это заметил… — согласился Пантелей. — И что мне удивительно, когда я ромбы в петлицах носил, был в большом почете, между нами будто существовала какая-то изоляционная прослойка: я жил своей жизнью, она — своей. Теперь у нас все общее: и дом и семья… И моя жизнь — теперь это не только моя.

На столе осталась почти полная бутылка водки — зять тоже лишь пригубил. Давно остыли блины, которые все подкладывала Анфиса Михаилу. Все это теперь отодвинуто в сторону, только пепельница в центре, полная окурков.

— Ты ждешь от меня откровения, а мне сказать тебе нечего, — в раздумье проговорил Михаил. — За три года я многое повидал, многое узнал, а понять ничего не мог. Сначала думал — нелепость! Потом — ошибка! Когда сняли Ежова, появилась надежда. Но прошел год, второй, и моя надежда стала умирать… А сейчас вот сижу с тобой здесь, в тепле, и мне кажется: все, что было со мной, — это тяжкий, кошмарный, долгий сон. — Михаил снова потянулся к пачке с папиросами. — Я там не раз вспоминал Клима Романова. После того трагического случая, после убийства парнишки в Солодовке, жить ему было нечем. Ведь жить — это не есть, не пить, это нечто другое. А вот этого другого ему было и не дано. С этой меркой я и к себе было подошел, но потом решил: надо жить, надо оправдаться, надо доказать… Демобилизовали тебя из-за истории со мной? — напрямик спросил Михаил.

— Ничего подобного, — горячо возразил Пантелей. — У меня были свои счеты с Батюковым, старые, — добавил он. — А тут еще дело Тухачевского…

— А при чем тут Тухачевский? — спросил Михаил.

— В июне тридцать седьмого года собрали нас, высший командный состав, в Кремле. Начали знакомить с материалами по делу Тухачевского, Уборевича, Якира… Стали выступать товарищи, Батюков в их числе… Мол, и раньше он подозревал Тухачевского… Потом дали слово Мерецкову.

— Это кто, Мерецков? — спросил Михаил.

— Новый начальник Генштаба РККА. Он стал говорить об опыте боев в Испании. Недавно приехал оттуда. Из зала посыпались реплики, не по существу, мол. Товарищ Сталин спросил у Мерецкова: какое ваше отношение к повестке дня? Мерецков ответил, что ему непонятны выступления товарищей, которые говорили о своих подозрениях. Если они подозревали измену, почему не сказали раньше, почему до сих пор молчали? Все знают, что я работал с Уборевичем бок о бок. Ничего подозрительного за ним не замечал, верил ему.

Тут Сталин снова перебил его и сказал: «Мы тоже верили им, а вас я понял правильно».

Когда совещание закончилось, я подошел к Батюкову: «Константин Петрович, как вы могли такое сказать о Тухачевском?» Он покраснел весь. «Сказал то, что думал, — отрезал он. — А вы что же, припрятали свое особое мнение?» Так еще подчеркнул: «Особое мнение»! «Взяли бы да и заявили о нем с трибуны».

Я ответил, что писал записку, но мне не дали слова.

У меня и раньше были плохие отношения с Батюковым, а после этого случая совсем расклеились. Рапорт мой о зачислении в «испанскую группу» задержал, и в Испанию я не поехал. Пошли разные придирки. Возраст, мол, у меня для летчика-испытателя уже неподходящий. В кадры меня послать, на командную должность? Отошел, мол, от армии, давно отвык от командования крупными соединениями, да и армия сейчас совсем не та, что была десять лет назад. Словом, повел дело так, что мне ничего не оставалось другого, как подать рапорт. «Помочь вам устроиться на работу?» — «Да нет уж, — говорю, — спасибо. Как-нибудь сам устроюсь». На том и расстались.

— Батюков, поди, теперь уже в командармах ходит? — спросил Михаил.

— Да нет. По-прежнему комкор. Но перешел на командную должность. Командует авиацией Западного особого военного округа.

— Как же ты все-таки в ГИРД попал? — поинтересовался Михаил.

— Чкалов меня надоумил.

— Чкалов?

— Ну да. Я зашел к нему как-то по старой памяти. Он спросил: «Что делать собираешься?» Видно, уже знал о моих делах. «Пока еще не решил…» — «Иди в ГИРД, — посоветовал он. — Ребята там славные. Дело новое, а на новое, я тебя знаю, ты — как муха на мед…» Дело действительно оказалось интересным. Очень. Дело, можно сказать, будущего. Я был очень благодарен Чкалову за совет…

— Как же он погиб?

— Я видел его за день до гибели. Вечером зашел к ним. Ольга Эразмовна стала нас чаем поить. Я увлекся. Стал рассказывать о полетах на Марс, на Венеру. Чкалов внимательно слушал. «Интересно рассказываешь. Может, и мне к вам податься?» Сам спросил и сам же ответил: «Нет. Я — земной. Я землю люблю». А потом подумал и добавил: «А там — черт его знает? Со стороны-то на нашу матушку-землю тоже ведь здорово глянуть!»

Я знал, что он обкатывает новую машину Поликарпова. «Завтра лечу», — сообщил он. «Я слышал, что машина еще не доведена…» — «Есть неполадки», — признался он. «Так чего ж ты гонишь?» — «Не я гоню. Время… Новый «ястребок» вот как нам нужен. — Чкалов провел ладонью поперек горла. — Поговори с летчиками, которые вернулись из Испании. «И-шестнадцать» устарел. Нужна новая машина. Маневренная, скоростная, чтобы раскусить крепкий орешек, который подбросил нам Вилли Мессершмитт. Его «сто девятый» — машина удачная. Вилли — это еще тот Вилли!.. Ты его случайно не видел, когда ездил в Германию?» — «Видел». — «Какой он из себя?» — «Высокий, худощавый… молодой…» — «Во… молодой… Он еще нам может что-нибудь подбросить. А ты говоришь: куда гонишь?..»

А на другой день Валерий разбился…

— Как же все-таки это случилось?

— Отказал в воздухе мотор. Переохладился и стал. Был сильный мороз. Чкалов пошел на вынужденную… До аэродрома дотянуть не удалось… Высота резко падала — машина просто проваливалась, а внизу — строения. Дым из труб валит — жилье. Резко отвернул, а тут — высоковольтная линия, столб… Ну и все!.. — Пантелей замолчал.

Тихо стало в комнате. Только старые ходики тикали.

— В ГИРДе тебе действительно интересно? — спросил Михаил спустя некоторое время.

— Еще как! — оживился Пантелей. — Люди там одержимые. Вот взять хотя бы Фридриха Артуровича Цандера… Умер он, а о нем легенды ходят. Есть еще Королев — очень интересный мужик…

Михаил с любовью смотрел на старшего брата. Он всегда гордился Пантелеем: когда тот получил орден Красного Знамени, когда стал пилотом, комбригом, испытателем новых самолетов. Время, казалось, не тронуло Пантелея даже внешне: все еще молодое лицо, седых волос нет. А главное — сердце. Оно было таким же жадным до всего нового, как и в юные годы. Было у Пантелея с Алексеем что-то общее. Алешка, правда, жил до сих пор вразброс, но, видно, теперь поумнел, раз орден заработал.

— Ты Алексея давно видел? — спросил Михаил.

— Примерно год назад, когда он с Халхин-Гола через Москву ехал. Зашел ко мне на работу. Ладный такой… в танкистской форме, по два кубика в петлицах, на груди — орден Красной Звезды. Руку к фуражке приложил: «Товарищ комбриг!..» А глаза у самого смеются. Да ты же знаешь Алешку… Нина недавно писала: как выходной день, Алешка на себя пиджак с орденом, Нину под руку и — на Ленинскую, а за ними — толпа мальчишек…

— Алешка всегда любил покрасоваться, — без осуждения, а просто как факт отметил Михаил. — Но почему его снова в армию забрали?

— Сейчас многих забрали. Война в двери стучится…

— Так, говоришь, он на западе?

— На западе…

— Может, встретимся там…

— Очень может быть, — согласился Пантелей.

— В молодости мы с Алешкой любили петь эту песню: «Мы Путивцы, и дух наш молод…» — вспомнил Михаил.

— Как же, и я пел вместе с вами, когда приезжал…

Закурили еще по одной папиросе.

— Давай форточку откроем, проветрим.

Морозный, густой воздух клубами повалил в комнату.

— Так ты Ксеню и не предупредил, — сказал Пантелей. — Телеграмму хотя бы дал.

— Телеграммой всего не скажешь, а позвонить некуда.

— А у Хоменко телефона нету?

— У Хоменко? Ну, конечно, есть… Как же я раньше об этом не подумал?.. А сейчас нельзя позвонить? — спросил Михаил.

— Почему нельзя? Можно. Но уже поздно. Он спит, наверное…

— Ни черта, разбудим, звони!..

Телефонистка никак не могла дозвониться.

— Звоните ему крепче! — настаивал Михаил. — Он всегда спать любил…

Наконец в трубке раздался сонный голос:

— Алё…

— Кузьма? Это ты? — спросил Михаил тихо, чувствуя, как от волнения заколотилось сердце. — Кто говорит? Михаил Путивцев. Такого помнишь? Ну чего ты кричишь, Кузя… — Впервые за весь вечер Михаил улыбнулся. — Откуда? Из Москвы. От Пантелея… У меня? Все в порядке — завтра выезжаю в Таганрог. Есть просьба к тебе, Кузьма, зайди к Ксене… Подготовь ее… А то я не люблю, когда женщины плачут. Даже от радости… Договорились? По телефону всего не расскажешь, приеду — обо всем поговорим. Ну, жму руку. Крепко жму!..

* * *

Прежде чем отойти ко сну, Тихон Иванович зажигал лампадку, висящую на трех цепках перед потускневшей от времени иконой богородицы, опускался на колени и творил молитву.

«Богородица дева Мария! Господь с тобою. Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего. Яко спаса родила еси душ наших. Спаситель мой батюшка, отец небесный! Пресвятая богородица, заступница, покровительница и спасительница наша! — шептал Тихон Иванович, неотрывно глядя в строгий лик, проглядывающий сквозь трепетный сумрак. — Спасите моего зятя от скорбей, болезней, печалей, бед и напастей, врагов, супостатов и унесите от него беды, напасти, врагов и супостатов на сухие леса, на гнилые колодья. Пусть себе там гуляют, пусть буянят, раба божьего Михаила не займают. Аминь!»

— Трэба, дочка, и тэбэ молытыся. Бог мылостыв. Почуе и спасе твого мужа, — говорил Тихон Иванович Ксене. — Николы нэ забуду, шо Михайло спас мэнэ у тридцатом роки…

«А як мамка наша хворала, та мучалась, та вмерла в муках… Вы молилися, а бог и нэ почув… Нет, не к богу надо стучаться, а к людям», — решила Ксеня.

Она хотела попасть на прием к Ананьину. Он ее не принял. У серого трехэтажного здания на Ленинской подкарауливала она его трое суток. Один раз только видела мельком: вышел из машины и быстрым шагом направился к массивной двери — будто гнались за ним.

«Что делать? Идти к Ларисе, ее попросить? Есть же у нее все-таки сердце? Не за себя ведь прошу. Не за себя!..»

В субботу Ксеня собралась и пошла к Ларисе. Постучала в парадное. Никто не отозвался. Дверь оказалась незапертой. «И жуликов не боятся», — подумала Ксеня.

В первой комнате тоже никого не было. Может, никого нет дома? Но тут Ксеня увидела Ларису. Она лежала на диване в кабинете. Бордовый дорогой халат сбился выше колен, обнажив нежно-белую полоску кожи между темным чулком и халатом. На стуле рядом с диваном — коробка с шоколадными конфетами и ваза с мандаринами. В одной руке Лариса держала потрепанный роман, в другой — дольку мандарина. «Бесстыжая! Разве поймет она меня, мою беду?»

Ксеня хотела было уже повернуться и уйти, но тут Лариса заметила ее, села и одернула подол.

— Ты?

Ксеня опустилась на стул. Губы у нее дрогнули.

— Михаила арестовали! — закрыла лицо руками, стараясь скрыть слезы, но они потекли сквозь пальцы.

— Михаила? За что?

— А ты будто не знаешь?

— Чего реветь-то, говори толком! — Скажи ей Лариса что-нибудь другое, не так грубо, Ксеня, наверное, не поверила бы, что Лариса ничего не знает.

Ксеня вытерла мокрые щеки ладошкой и стала рассказывать.

Лицо Ларисы побледнело, глаза потемнели:

— Как он мог!

Своим женским чутьем Ксеня поняла, что Лариса до сих пор любит Михаила. Взгляд ее снова стал холодным. Эту перемену Лариса восприняла по-своему: не доверяет ей Ксеня. «В конце концов наплевать мне, доверяет она мне или нет. Я должна помочь Михаилу», — решила Лариса.

— Я поговорю с Ананьиным, — пообещала она Ксене.

Заранее знала — пустое это. Не уступит он ей. В чем другом, может, и уступил бы, а здесь не уступит. Ненавидит он Михаила. Не только из ревности. У них еще свои счеты. А если все-таки попросить Ананьина, стать на колени?.. Нет, не упросить ей его. Разве притвориться? Взять лаской?

Но Ананьин притворство сразу разгадал, как только услышал о Михаиле.

— Не забыла старое? — как можно равнодушнее спросил он.

«Скажу правду», — решила Лариса.

— Не забыла…

Не такой ответ хотел услышать Ананьин.

— И чем же он тебе так люб? — Мелкая красная сыпь обозначилась на его впалых щеках.

— Ты же знаешь, что Михаил ни в чем не виноват. Не можешь этого не знать. Я прошу тебя… — сказала Лариса.

Никогда она у него ничего не просила. Вот и он дождался своего часа…

— Может, ты мстишь ему? — Зеленые глаза Ларисы стали злыми.

Именно такими они нравились ему больше всего. «Болото! Болото! Трясина…»

— Не много ли ты на себя берешь? — И встретился с презрительным взглядом Ларисы. «Бросить ее к чертовой матери!..»

Лариса резко повернулась, вышла в другую комнату. Загремела чемоданом.

— Не делай глупостей! — Ананьин с силой закрыл крышку чемодана. — Что ты хочешь от меня? — спросил он как можно спокойнее.

— Спаси его! — Лариса с надеждой подняла глаза.

— Это не в моих силах.

— Неправда.

Ананьин только пожал плечами:

— Дело его взяло областное управление. Я ничего не могу.

— Я поеду в Ростов, — заявила Лариса.

— Ты с ума сошла!.. Что ты там скажешь?

— Найду — что…

— Я запрещаю тебе это! Слышишь?!

— Плевать я хотела на твои запреты. Если ты не хочешь мне помочь. Я все сделаю сама.

— Что ты можешь сделать? Дура! — не выдержал Ананьин.

— Пусть я дура, но я сделаю то, что считаю необходимым.

Спокойствие Ларисы просто бесило Ананьина.

— Что ты можешь сделать? Разве что лечь с кем-нибудь в постель?! — Он искал теперь самые оскорбительные выражения.

— Если надо — лягу…

— Сука!

— От кобеля слышу…

— Я посажу тебя… — Красные пятна покрыли щеки Ананьина.

Таким еще Лариса никогда не видела Ананьина.

«Посадит… Посадил же Михаила. Михаил-то кто был? А я кто?»

И ей вдруг стало страшно. И все-таки, преодолевая страх, Лариса сказала мужу:

— Сажай! Но и я кое-что расскажу про тебя…

— Что же ты расскажешь, интересно?

— Знаю — что!

— Зачем ты меня мучаешь, Лариса? — неожиданно сменил тон Ананьин.

— Не подходи ко мне! Я тебя ненавижу!

Ничего не смогла сделать Лариса для Михаила. Сообщила только Ксене, что Михаила перевезли в Ростов и «дело» его там.

В Ростов с ней ездили попеременно то сестры — Нюра, Марфа, Катя, то племянницы. Но в августе Катерина уехала из Таганрога. Катин сын, Володя, окончил в Ленинграде институт, получил назначение в Днепропетровск и забрал туда мать, отца и сестру. Племянницы с осени в школу пошли. Ксеня осенью на работу устроилась на металлургический завод и ездила теперь в Ростов только по выходным дням.

Однажды на улице Энгельса она встретила Соню Апфельбаум — знакомую по Владикавказу. Соня была в дорогом манто, в модной шляпе.

— Соня!

— Ксеня! Вот так встреча!..

Соня, оказывается, вышла замуж за Сергея Тарасова, и теперь она Тарасова. Сергей работал «по коммерческой части», как сказала Соня.

— Живем хорошо.

— Да я вижу…

— Ну, а вы как с Михаилом?

И тут Ксеня рассказала.

— Может, Сергей поможет.

Соня, услышав эти слова, сразу переменилась.

— Чем он может помочь?.. Только беду на нас накличешь. Разве ты не знаешь, какое сейчас время?

— Ну что ж?.. Живите спокойненько, счастливо… — не скрывая обиды, сказала Ксеня. Повернулась и пошла своей дорогой.

— Подожди! — крикнула ей вдогонку Соня.

Но Ксеня не остановилась.

Соня догнала ее:

— Подожди! Тебе что, легче будет, если и Сергея посадят? Чем он может помочь?.. Ведь он сейчас даже не на партийной работе. — Соня запыхалась то ли от волнения, то ли от быстрого шага.

«Конечно, каждый думает о себе… Михаил только о себе не думал».

— Ну чего ты пристала? Не можешь помочь, значит, и не надо. Обойдусь без помощи.

— А ты какой была гордячкой, такой и осталась. Щаренского помнишь? — неожиданно спросила Соня.

— Мишку, что ли?

— Мишку. Только он теперь не Мишка, а Михаил Осипович. И работает он сейчас в Москве, в НКВД. Вот к нему тебе и надо поехать. Если он не поможет, тогда уже никто не поможет…

— А как я его найду?..

— Я тебе адрес дам. Он у меня дома. Пойдем, — предложила Соня.

Тарасовы жили на Пушкинской. Парадную дверь им открыла домработница. Квартира была обставлена богато и со вкусом. На тумбочке стоял новенький патефон…

— Ну как тебе у нас нравится? — не удержалась Соня.

— Давай адрес, — не ответив, попросила Ксеня.

— Может, пообедаешь?

— Спасибо. Мне некогда. На поезд опоздаю.

На другой день Ксеня выпросила у начальника конторы несколько дней отпуска за свой счет и поехала в Москву. Щаренский принял ее хорошо. Но дома у себя остановиться не предложил, устроил в гостинице. Подробно обо всем расспросил. Ксеня мало что знала и мало что могла сообщить ему. Уже истекал срок короткого отпуска, а результатов никаких не было. В последний раз она встретилась с Щаренским вечером перед отъездом.

— Пока ничего я сделать не смог. Есть у меня еще один план, но на это надо время. (Щаренский тогда ждал возвращения Бастурия из Ростова.)

Ксения не выдержала:

— Правильно батька мой говорил: все друзья до черного дня.

Щаренский начал оправдываться:

— Ты не хочешь понять меня, Михаил бы понял!..

— Что ж понимать? Своя рубашка ближе к телу…

— Опять не то ты говоришь. Не то… Но я докажу тебе…

Но доказать Щаренский ничего не смог.

Пришло от него спустя два месяца короткое письмо, где он сообщал, что его хлопоты ничего не дали и что сам он больше не работает на прежней должности, а где будет работать — не сообщил.

«Может, и его взяли, — подумала Ксеня, — а я с ним так нехорошо обошлась… Удивительно, еще Кузьму не трогают…»

Кузьма Хоменко приходил к ним все эти годы. Пока Ксеня не работала, приносил деньги. Она не брала.

— Бери, бери! Это взаймы. Михаил вернется, рассчитается…

Он говорил это так убежденно, что Ксене хотелось верить.

Как-то она спросила Кузьму:

— А ты не боишься к нам ходить?

— Боюсь, — чистосердечно ответил Кузьма.

— А зачем тогда ходишь?

— А не ходить не могу. Если перестану ходить, то это буду уже не я. Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Ксеня. Хотя честно, не очень поняла то, что хотел сказать Кузьма.

Хоменко все еще был неженатым. И Марфа как-то бросила шпильку Ксене:

— Кузьма, наверное, влюблен в тебя…

— Скажешь еще глупости… Влюблен… Он мальчишка против меня…

Ксеня видела, что нравится Кузьме. Но он никогда не говорил ей об этом, а она никогда не дала ему понять, что догадывается о его чувствах.

Хоменко как-то раз долго не было. И когда он явился, Ксеня встретила его упреком:

— Забыл ты нас, Кузьма…

Кузьма улыбнулся. Сел на диван. И Ксене предложил:

— Садись. А то новость скажу — в обморок еще упадешь…

— Что ж это за новость, что в обморок упаду?..

— Садись, садись.

— Ну села…

— Ты только не волнуйся… Все хорошо…

— Да что ты тянешь-то? — заволновалась Ксеня.

— Чего тяну… Михаил мне звонил из Москвы… Освободили его, оправдали… в партии восстановили…

* * *

Хоменко дал Ксене машину, чтобы она встретила Михаила на Марцево. Сам сказался занятым, не поехал, рассудив про себя: пусть хоть на станции побудут вдвоем. Дома набегут родственники, поговорить не дадут.

Так оно и получилось. Первой явилась Нюра, потом Марфа. Муж Нюры, Иван Дудка, тоже с работы пришел раньше обычного, увидел Михаила:

— Эх, Махачкала! Я верил, что ты вернешься!

Захар Бандуристов вел себя так, будто они с Михаилом расстались только вчера. Принес два огромных вяленых чебака.

— На, порежь, — сказал он, передавая рыбины Ксене.

Со Стахановского городка пришли мать Михаила Анастасия Сидоровна, Максим с Феклой, Нина Путивцева.

Анастасия Сидоровна развернула узелок с теплыми пирожками.

— Шо вы, мам, голодные мы тут, что ли? — сказала Ксеня.

— Михаил любэ. Возьми к столу.

Старый раздвижной дубовый стол разместил всех родственников вокруг себя.

О прошлом старались не вспоминать. Когда Марфа Бандуристова пыталась выспрашивать Михаила, Нюра оборвала ее:

— Чего ты человеку душу рвешь?

Но прошлое нет-нет и врывалось в разговор.

Вовка притулился на краешке табуретки возле отца.

— Ох и скучал же он, Миша, по тебе, — сказала Нина. — Как ни приду к вам, а он грустный-грустный. Будто и не дитя вовсе.

«Сынок! А как же я скучал по тебе… Кому мне рассказать о своей тоске? О том, что я передумал там за эти годы?..» Михаил обнял Вовку:

— Никак не могу привыкнуть, сынок, что ты так вырос. Прямо парубок…

Небольшой срок — три года, а многие изменились: мать совсем старенькой стала, сухонькая, белая вся, как одуванчик; Тихон Иванович сильно сдал — полотняная рубашка, которая раньше трещала на плечах, висела теперь, как на вешалке.

Коля Бандуристов, сын Захара и Марфы, оказывается, уже успел военное училище окончить и теперь служил в Ленинакане.

— А Митька наш где-то под Львовом, — сообщил Иван Дудка. — Может, увидишь его там.

— Может, и Алешку встретишь, — вставила Нина. — Алешка мой на письма лентяй. На язык здоров, а на письма — ну прямо беда, — затараторила она. — Пишет раз в месяц, и как в той песне: «Все хорошо, прекрасная маркиза…» Будто я дурочка и не понимаю, какое сейчас время. Вот и ты, Миша, на запад едешь. И у других тоже, у кого ни спрошу из женщин: на западе мой, на западе…

Максим сидел напротив Михаила. От выпитого щеки у него порозовели. Но румянец был нездоровым, лихорадочным.

— У тебя не температура, брат? — спросил Михаил.

— Та, мабуть, е… — равнодушно сказал Максим.

— Часто бывает?

— А хто иво знае?.. После санатория вроде не было, а теперь знова. Морозе…

— Может, тебе работу поменять, а, братка?

— Ни, брат! Пильгерстан — оцэ моя работа, и другой мэнэ нэ трэба.

— Яка там друга работа, Миша, — вмешалась Фекла. — Гроши Максим приносэ добрые. Патрет ево на Красной доске висить… А хвороба? Шо ж? Я ему и маслица, и сальца, и чего душа пожелает… Николы мы раньше так не жили…

— Сыновья у мэнэ уродились добрые. У других — хто водку любэ, хто дивок, а мои — працю, — с гордостью сказала Анастасия Сидоровна.

— Ну почему, мам? Мы не только работу любим — жен своих любим, вас любим, землю свою любим…

— Можно к вам? — На пороге стоял Хоменко.

— Кузьма! Заходи! Заходи!

Михаил поднялся навстречу. Обнялись.

— Ты и впрямь на профессора стал похож, — заметил Михаил, высвобождаясь из объятий.

Хоменко немного располнел. Большие роговые очки придавали ему вид солидный, «ученый».

— Та що там профессор. Бери повыше — Кузьма Терентьевич теперь парторг ЦК! — сказал Захар Бандуристов.

— Ты ж по-прежнему на металлургическом?

— На металлургическом, но теперь на больших заводах не секретари парткомов, а парторги ЦК, — пояснил Хоменко.

— Хочется на заводе побывать…

— А ты не откладывай, приходи завтра. Я буду ждать.

Ксеня на стол подала дымящийся бараний соус. Теперь, кажется, все. Подсела к столу.

— Вот кто твой настоящий друг, Миша, — Кузьма. Хочу выпить за него. Многие забыли нас, а Кузьма нет… Спасибо тебе!

Хоменко засмущался.

— Бросьте вы об этом… Пойдем лучше покурим, — предложил он Михаилу.

Вышли на террасу. Ледовые узоры покрыли мелкие оконные шибки. Вода в ведре тоже холодила до ломоты в зубах.

— Застудишь горло.

— Не застужу. Я его на севере закалил. На лесоповале, когда пить хотелось, снег ели…

— У тебя есть твои «красивые» папиросы или моих закуришь?

— Твоих закурю. Не обзавелся еще «красивыми».

Закурили.

— Митрофанов работает? — спросил Михаил.

— Два года назад умер.

— Жаль старика. Хороший был человек. А в комсомольских секретарях кто у тебя теперь ходит?

Хоменко назвал фамилию.

— Не знаю… На Устинова не похож?

— Устинова я себе не прощу. Не разгадал его в свое время…

Михаил набросил на плечи полушубок.

— Иди в хату, — сказал он Кузьме. — Я сейчас.

Жесткий морозный ветерок обжег лицо. Весь двор до самого тына просматривался сквозь голые ветки сада. Низкая серебряная луна висела над развесистой шелковицей. Гибкие длинные ветки ее, колеблемые ветром, сиротливо позванивали на ветру.

Михаил увидел в окошке флигеля, где жил Тихон Иванович, огонек. «Неможется, видно, деду. Не высидел. А раньше какой любитель был посидеть да потолковать…»

— Есть тут кто? — с порога спросил Михаил, открыв низенькую дверь во флигель.

— А, это ты, Мыхайло… Заходь, заходь…

Тихон Иванович был накрыт стеганым цветастым одеялом. Натруженные жилистые руки лежали поверх. Седая окладистая борода и белые кустистые брови придавали ему вид строгий, как с иконы.

— Неважно себя чувствуете?

— Плохо, Миша.

— Что же у вас болит?

— Все болит. Намеднись мне сон прыснывся, будто Ивга кличэ мэнэ… — говорил Тихон Иванович медленно, трудно.

— Может, вас врачам хорошим показать? — спросил Михаил.

— Шо там зроблют ти врачи? Була силушка, був работником, а теперь шо — тилько нэбо коптить? Ни… От тэбэ дождався, тепереча можно и помирать. — Тихон Иванович снова примолк, передыхая. — Накрой мэнэ ще полушубком, — попросил он.

Михаил накрыл деда полушубком и вышел…

Прорезая морозный ночной воздух, звонко загудел металлургический завод. Сколько раз в своей жизни Михаил слышал этот гудок, и всякий раз он волновал его. Заводской гудок звенел от радости, когда пустили первый пильгерстан. Печально, надрывно, как смертельно раненное животное, гудел он, когда завод прощался с секретарем парткома Климом Романовым…

Сейчас гудок пел буднично, деловито: извещал о конце второй смены.

* * *

Утром Михаил пошел на завод, и Вовка увязался следом.

На месте разрушенной церкви на пустыре, на Степку, как это место называли на Амвросиевской, по звонкой замерзшей земле ветер гнал серебряные змейки. Снежные переметы преградили путь на Буяновскую улицу. Михаил был в валенках, а Вовка — в ботиночках.

— Давай, сынок, перенесу.

Вовка не дался:

— Да что я, маленький, что ли?

На подходе к заводу сильно задувало со стороны бухты.

— Ты хоть уши опусти, — сказал Михаил сыну.

— Та мне не холодно…

— Опусти, опусти…

Вовка развязал тесемки на шапке и опустил уши.

Дорога к главной конторе была расчищена. Само здание свежеокрашено. Партком помещался по-прежнему на втором этаже. Только все здесь изменилось: в приемной на столике в вазе стояли живые цветы, зеленые бархатные шторы — на окнах, новая мебель, на столе — несколько черных телефонных аппаратов.

Секретарша, молодая, лет тридцати женщина, в сером шевиотовом костюме и белой блузке, встретила Путивцева приветливо.

— А вы меня не помните, Михаил Афанасьевич? — спросила она. — Я — Валя Пилипенко. Вы меня на учебу от комсомола направляли в тридцатом году…

— Валя? Не узнал тебя. Ты была такой робкой пичужкой, а теперь — прямо жар-птица.

— Ну уж и скажете, Михаил Афанасьевич, — засмущалась Валя.

В это время в приемную вышел Хоменко, услышал конец разговора.

— Тебя на заводе многие помнят. От старых рабочих то и дело слышу: «А при Путивцеве…», «А вот Михаил Афанасьевич…»

— Так уж и говорят… — довольный услышанным, обронил Михаил.

— Ты знаешь, врать я не стану. Зайдем к директору или прямо по цехам?

— Давай по цехам.

Кузьме Хоменко тоже не терпелось показать Путивцеву завод, те перемены, которые произошли на нем.

А Хоменко было чем похвалиться. Все заводские дороги заасфальтированы. У цехов появились площадки, где молодые рабочие в обеденный перерыв могли заниматься спортивными играми. В горячих цехах установили вентиляторы, дымососы, колонки с газированной водой, на крышах — световые фонари. В столовой — разнообразие мясных и овощных блюд. Основная часть продуктов поступала из подсобных хозяйств, и обеды были дешевыми.

Кроме общезаводской бани, в каждом цехе оборудовали бытовку с душем, раздевалкой. Уютными выглядели красные уголки в цехах.

— На заводе человек проводит по крайней мере треть своей жизни. Завод — второй наш дом. Вот мы и стараемся, чтобы рабочий чувствовал здесь себя как дома, — рассказывал Хоменко. — Это наш новый мартеновский цех, — пояснил он. — Перед цехом даже цветник разбили. Приезжай летом, увидишь.

— Небось, петунью посадили, табак?..

— А ты откуда знаешь? — удивился Кузьма.

— Мы в свое время с Романовым об этом мечтали. Над солодовским колхозом по-прежнему шефствуете?

— А как же! Они там такой клуб отгрохали!

— А в Красном яру обелиск не поставили? — поинтересовался Михаил.

— Поставили. А на цоколе высекли: «Беззаветным красным борцам от людей нового мира».

— Наизусть помнишь? — Михаил улыбнулся.

— Как же не помнить, если сам сочинял.

Время от времени в их разговор встревал Вовка. Когда-то Михаил привозил сына на завод. Огромные машины, гул мартеновских печей, реки расплавленного металла, раскаленные трубы, скользящие по желобам, — все это тогда только пугало Вовку. Был он еще мал. Теперь сын всем интересовался: а это зачем? а это что? Михаил радовался. Он всегда радовался, когда мог показать дорогим ему людям то, чем гордился.

«Не смогу я без Вовки, без Ксени, — неожиданно подумал Михаил. — А может, взять их с собой?.. Не получится. Вовку срывать в середине года со школы нельзя. И Тихон Иванович болен, не годится оставлять его без присмотра. Доживем до лета, а там видно будет. Летом что-нибудь придумаем. Порознь жить не станем».

— Пойдем, глянем на бухту, — предложил Михаил.

На косогоре остановились. Внизу, насколько хватало глаз, простиралась зеркальная гладь. В бухте стояло семь рыболовецких ботов, вмерзших в лед.

— Рыбой рабочих полностью обеспечиваем, — с гордостью сообщил Хоменко.

— А на Беглицкой косе рыболовецкое хозяйство работает?

— Работает. Хорошее место вы тогда выбрали.

Небо постепенно прояснялось. Море было видно почти до самого горизонта. На его скользкой поверхности то в одном, то в другом месте вспыхивали крученые снежные вихри. На канале, где недавно прошел ледокол, громоздились небольшие торосы.

«Это и есть счастье! — подумал Михаил. — Быть дома! Видеть все это. Стоять здесь… Дышать этим воздухом… Поймет ли меня Кузьма, если сказать ему? Наверное, надо пережить то, что пережил я, чтобы понять».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Корреспондент агентства Рейтер Чарльз Стронг время от времени обменивался письмами с советским пресс-атташе в Берлине Юрием Топольковым. Сведения об американском после Бельгии Гибсоне, полученные Стронгом от Тополькова, были переданы по назначению. Сыграли ли они свою роль, Стронг не знал, но Гибсон так или иначе не был назначен американским послом в Берлин.

Когда началась война, почтовая связь между Берлином и Лондоном прервалась. Письма теперь шли кружным путем через Москву. Этот путь, естественно, был длиннее, но надежнее. Берлинские новости крайне интересовали английского журналиста, в свою очередь Топольков тоже был заинтересован в получении неофициальной информации от своего коллеги из Лондона, человека эрудированного, повидавшего свет.

Стронг в свое время немало поколесил по миру. Побывал в Японии, Китае, Африке, в Латинской Америке. Все эти страны и континенты привлекали Стронга своей экзотикой. Там он искал необычные сюжеты для своих произведений. Но писателя из Стронга не получилось. Две его книги, изданные малым тиражом за счет автора, успеха не имели.

На журналистском поприще славы он тоже не сыскал. Его корреспонденции содержали точную информацию, за что его ценили в агентстве Рейтер, но очерки и статьи отличались такой непоколебимой логикой, которая, возможно, позволила бы ему добиться успехов в точных науках, но не в литературе.

Чарльз Стронг был достаточно умей, чтобы понять это, и обладал решительным характером, чтобы изменить свою жизнь. Получив предложение от Интеллидженс сервис, Стронг, не раздумывая, дал согласие.

Став разведчиком, Стронг использовал агентство Рейтер как надежную «крышу» для своей новой работы. Отныне его жизнь делилась на обозримую, явную, открытую и тайную, скрытую от людских глаз. Этой второй жизни он отдавал большую часть своих сил и способностей.

Еще в Токио Стронг познакомился с германским послом фон Дирксеном. Дирксен был дипломатом старой школы. Дипломатов старой школы Гитлер называл «болтунами». Они были не в чести у «богемского ефрейтора». Дипломаты платили ему тем же.

Дирксен интересовал английскую секретную службу. Войти к нему в доверие — это и было первым заданием новому сотруднику Интеллидженс сервис.

В Германию из Японии Стронг приехал с рекомендательными письмами от Дирксена к Вайцзеккеру. В тридцать восьмом году Вайцзеккер стал статс-секретарем министерства иностранных дел. Он познакомил английского журналиста с бывшим бургомистром Лейпцига Герделером и фельдмаршалом Вицлебеном, возглавлявшими оппозицию Гитлеру.

После подписания Мюнхенского соглашения по настоянию Чемберлена английская секретная служба стала сворачивать работу по подготовке государственного переворота в Германии. Чарльза Стронга послали на Ближний Восток. Это была нудная командировка, и он был благодарен своему непосредственному начальнику полковнику Пейджу, который вытащил его из этой дыры и послал в Соединенные Штаты.

Американцы решили организовать свою стратегическую разведку. Но у них не хватало работников. Поэтому генерал Донован, возглавлявший американскую секретную службу, попросил Интеллидженс сервис направить в Америку несколько человек из своего ведомства в качестве консультантов.

Провожая в Штаты Стронга, полковник Пейдж напутствовал его: «Учти, у Донована есть пунктик: он страдает «красной болезнью». Поэтому Стронг, получив письмо от Тополькова из Берлина, не стал называть Доновану источник информации.

С Донованом у Стронга сразу сложились неплохие отношения.

У американцев можно было и кое-чему поучиться. Донован показал Стронгу диверсионную школу. Здесь обучали молодых, спортивного вида парней взрывать поезда, самолеты и дома, пользоваться глушителем при стрельбе из пистолета и автомата, обращаться с оружием, которое имело самый безобидный вид — авторучки, зонтика или подзорной трубы. В школе были не только американцы, но и немцы, голландцы, французы, бельгийцы, греки — словом, представлен почти весь Европейский континент. Этим Донован не удивил Стронга — подобные школы давно были в Англии. В отличие от англичан генерал Донован большие надежды возлагал на диверсантов и, к удивлению Стронга, совсем не принимал в расчет оппозиционные группы гитлеровскому режиму в Германии. Этим Донован напоминал Стронгу Чемберлена. Слава богу, эра его кончилась. Вскоре после нападения на Польшу Чемберлен ушел в отставку, а премьер-министром стал Уинстон Черчилль.

Вся Англия делилась теперь на сторонников «миротворца» Чемберлена и поборников решительных действий против Гитлера Черчилля. Стронг принадлежал ко второй группе. Когда он вернулся в Англию, его назначили начальником отдела, который занимался зарождающимся европейским движением Сопротивления и оппозиционными группами в Германии. В отличие от Чемберлена Черчилль придавал серьезное значение оппозиции против Гитлера.

Но по мере того как гитлеровские войска одерживали в континентальной Европе все новые и новые победы, оппозиция в Германии таяла, как снег от жаркого дыхания пожаров. Ниточка, связывающая оппозиционеров через английского посла в Ватикане сэра Осборна папу Пия XII и пастора Лямбера, порвалась. Надо было восстановить ее.

Как-то Стронг сказал жене: «Раньше я мотался по свету в поисках приключений. Теперь приключения приходят ко мне на дом…» Это было не совсем точно. Точнее было бы сказать: «Приходят в мой служебный кабинет». Этот кабинет находился в старинном здании с широкими окнами в районе Сити. Окна, однако, как правило, были зашторены, и Стронг большую часть времени проводил при электрическом свете. Скупое английское солнце ему заменяли сильные настольные лампы. Это не было причудой Стронга, это было мерой предосторожности — люди, которые бывали у Стронга, ни в коем случае не должны были попасть в объективы фотоаппаратов, нацеленных с улицы.

В кабинете напротив массивного письменного стола из мореного дуба со множеством ящиков висела чуть ли не на всю стену карта Европы. Обычно она была закрыта. Когда же Стронг планировал очередную операцию, он нажимал на кнопку под портьерой, и створки, скрывающие карту, автоматически раздвигались.

Агенты Стронга, отправлявшиеся во вражеский стан, сначала проделывали свой путь, полный опасностей, по этой карте.

Теперь Стронг готовил «путешествие» не для других, а для себя.

Математически разложив на составные ряд вариантов, Стронг остановился на следующем: поехать в Италию с документами сотрудника абвера. Его немецкий язык был безупречен. Он знал, что итальянская контрразведка с большим почтением относится к абверу. Наконец, человек, с которым он должен был встретиться в Италии, тоже служил в абвере. И если кто-либо и застанет их вместе, то это не вызовет каких-либо подозрений — встретились два сотрудника абвера.

Зашторив карту и заперев сейф, Стронг отправился к полковнику Пейджу.

Пейдж одобрил его план. Когда почти все детали были оговорены, загудели сирены воздушной тревоги.

Разговор пришлось прервать. Пейдж и Стронг спустились вниз и вышли на улицу. Темное, покрытое тучами небо выглядело зловеще. На улице слышалась иностранная речь. Это был район, где разместились эмигрантские правительства побежденных стран: короли и королевы со своими игрушечными дворами, премьер-министры и штабы без армий и государств. Достаточно было пройти два-три квартала, чтобы попасть из «Польши» во «Францию» или в «Грецию». Как и на континенте, соседями были «Бельгия», «Голландия» и «Дания»… Офицеры этих стран, служащие военных миссий, носили английскую военную форму, и только по повязкам на рукавах да по языку можно было определить, кто есть кто: это поляк, а это бельгиец, а вот там идут норвежцы…

Полковник Пейдж к этой разноликой и разноязыкой массе относился весьма холодно. Его пуританским взглядам претило, что английским женщинам нравились не только блондины из северных Скандинавских стран, но и брюнеты из Франции, Бельгии и даже Югославии.

Как-то Стронг сказал Пейджу:

— Не стоит, сэр, придавать этому столь большое значение. Ничего особенного не произошло. Просто английские женщины поняли, что Британские острова — это не весь мир, что есть другие страны…

Пейдж и Стронг спустились в убежище, предназначенное для работников спецслужб.

Здесь они закончили беседу.

— Черчилля очень волнует «Документ Осло». Постарайтесь узнать все, что можно, по этому поводу, — сказал на прощание Пейдж.

Загадку «Документа Осло» почти год безуспешно пыталась разгадать английская разведка. Стронг считал, что автор «Документа Осло» — человек из «красной оппозиции» Гитлеру. Стронг знал, что существует и такая оппозиция, ориентирующая не на Англию, а на Советский Союз. То, что этот документ был направлен в Лондон, тоже не было лишено логики: именно Лондону, Англии, воюющей против Германии сейчас, грозила беда. Документ этот прошлой осенью обнаружил в почте английский военно-морской атташе в Осло адмирал Кларк. Пакет без обратного адреса сразу привлек внимание. Взяв словарь, адмирал стал разбирать витиеватый почерк незнакомца. То, что ему удалось перевести, бросило его в жар. Он немедленно вызвал переводчика, все еще надеясь, что он неточно перевел, ошибся. Но его надежды не оправдались.

В документе сообщалось о том, что немцы ведут разработки секретного ракетного оружия в Пенемюнде, с помощью которого без всякого труда они смогут обстреливать любой английский город. Были также сведения о том, что Германия уже располагает радаром, — тайна, которую англичане оберегали с такой тщательностью.

Обилие секретной информации заставляло сначала думать, что этот документ подброшен гитлеровской разведкой, чтобы запугать англичан. Но потопление крупнейшего в мире английского крейсера «Худ» немецким линкором «Бисмарк» в Английском канале можно было осуществить только с помощью радиолокации — корабли находились на большом расстоянии и не видели друг друга. Таким образом, одно из сведений, которое сообщил незнакомый доброжелатель англичанам, подтвердилось — немцы имели радар.

Доверие к «Документу Осло» резко возросло. Черчилль хотел знать, какие еще «сюрпризы» готовит ему «герр Гитлер и его банда разложившихся мерзавцев»…

В Гибралтар Стронга доставил специальный самолет. Здесь его встретил капитан Стенли из Объединенной разведки, из управления специальных операций.

Он доложил, что все готово к отплытию.

Маленькая подводная лодка «П-42» должна была доставить Стронга к итальянскому берегу севернее Неаполя. Два дня ушло на тренировку по спуску в складную шлюпку. Это оказалось не таким простым делом. Шлюпка была как вьюн и выскальзывала из-под ног даже в тихую погоду.

Средиземное море прошли без особых трудностей, если не считать, что Стронг обнаружил у себя клаустрофобию — боязнь ограниченного пространства. Эта своеобразная болезнь была выражена у него не в очень сильной форме. И все-таки, когда наступала ночь, он просил командира лодки всплывать, чтобы подышать свежим воздухом и увидеть звезды.

У итальянского берега в перископ они заметили фелюгу. Ничего не стоило ее потопить, но взрыв торпеды мог привлечь к себе ненужное внимание на берегу. Пришлось одну ночь переждать.

На другую ночь он высадился. Недалеко от берега, совсем близко от шлюпки, в которой находился Стронг, прошли лодки с ацетиленовыми фонарями. Но рыбаки были так заняты рыбной ловлей, что ничего другого не видели вокруг себя.

Наконец днище шлюпки с легким шорохом коснулось дна, покрытого мелкой галькой. Стронг выбрался на берег.

* * *

Генерал Ганс Остер, начальник отдела «Цет», ведавшего личными делами абвера, финансами и картотекой на 300 тысяч имен, 13 апреля выехал в Рим в служебную командировку. Немецкая военная разведка должна была скоординировать свои планы с итальянской секретной службой на африканском театре военных действий, где против англичан воевали итальянские войска и немецкий корпус фельдмаршала Роммеля.

Поезд на Прагу, Вену и Будапешт отходил с Силезского вокзала.

Стоял теплый солнечный день, и даже нагревшиеся шпалы пахли весной — смолой и разопревшим деревом.

В вагоне первого класса пассажиров еще не было. Остер легко забросил небольшой коричневый саквояж на багажную сетку, повесил на крючок клетчатое пальто и шляпу и опустился в глубокое вагонное кресло с высокими подлокотниками. Он выглядел усталым и мрачным. В свои пятьдесят три года он еще не чувствовал груза лет — причиной тому были постоянные занятия спортом и умеренность в еде и выпивке. Его сухощавое, тренированное тело не знало болезней. Не физические недуги были причиной того, что Ганс Остер выглядел таким усталым и мрачным, а душевные. Казалось бы, чему огорчаться одному из руководителей германской военной разведки в дни, когда Германия то и дело одерживала победы на Европейском континенте. Но именно эти победы и нарушали душевное равновесие Ганса Остера. Именно эти победы вытравили «дух Цоссена» в армии, дух оппозиционно настроенных генералов, которые долгое время не хотели признавать Гитлера и называли его презрительно «богемским ефрейтором». Начальник генерального штаба немецкой армии генерал Гальдер совсем еще недавно говорил Остеру о Гитлере: «Да убейте же этого пса!» Теперь же генерал через доверенное лицо передал Остеру: «Скажите ему, то есть Остеру, что немецкие генералы не изменяют…. фатерлянду».

Даже адмирал Канарис, его единомышленник и друг, после победы над Францией заявил: «Если Гитлер выиграет войну, то это будет нашим концом и концом Германии. Если он ее проиграет, то и это будет концом Германии. Если бы нам даже удалось осилить Гитлера, теперь никто на Западе не станет разговаривать с нами. Я выхожу из игры».

Ганс Остер все же старался не поддаваться отчаянию. «Под кучей потухшей золы тлеет невидимый огонек — придет время, и он разгорится» — в этой мысли он стремился найти утешение.

Боже, сколько возможностей было упущено, чтобы покончить с Гитлером, вывести Германию из войны и обеспечить ей почетный мир! «Тупые бесхребетные кретины, — думал Остер о генералах. — Чего стоят их дела и слова!» Когда оппозиционерам не удалось привлечь на свою сторону главнокомандующего сухопутными силами Браухича, генерал Штюльпнагель, заместитель Гальдера, заявил: «Я изолирую его: запру в кабинете, а ключ брошу в унитаз». Остер вынужден был тогда прямо сказать Штюльпнагелю: «Генерал, мы играем не в детские игры. Наши противники будут поступать с нами по-другому».

Не лучше повел себя и Канарис во время трагических событий осенью тридцать девятого года.

Тогда только что закончилась польская кампания. В октябре всем стало ясно, что это была прелюдия к большой, мировой войне. В ноябре Гитлер решил наступать на Францию. Шансов на победу было мало. Генералы были против наступления. Канарис специально послал Остера на Западный фронт, чтобы узнать мысли тех, в чьем распоряжении находилась армия, которая могла свергнуть Гитлера. Генерал Рундштедт прибег к высокопарным выражениям: «Если я обнажу шпагу, она сломается у меня в руках». Так же пессимистично был настроен Вицлебен — начальник штаба в армейской группе Лееба.

Гальдер все же уговорил тогда Браухича, что наступать на Францию осенью невозможно. Главнокомандующий сухопутными войсками поехал к Гитлеру. Гальдер вместе с ним. Ему не терпелось узнать о результатах разговора.

Гитлер принял только Браухича, а Гальдер остался в приемной и все, что произошло за дверьми, узнал уже от главнокомандующего.

Браухич начал докладе неблагоприятной метеорологической сводки. Метеорологи обещали ливневые дожди. Гитлер прервал его: «На врага тоже льют дожди».

И тут Браухич, бесспорно, допустил ошибку: не следовало задевать самолюбия Гитлера. Браухич заговорил о том, что дисциплина в войсках, их боевой дух значительно ниже, чем были в первую мировую войну. Гитлер не выдержал этого и взорвался. «Я сам был солдатом в ту войну, Браухич, и я знаю, какой тогда был дух в войсках! — закричал Гитлер. — Он привел к заключению позорного для Германии Версальского договора. Никогда, слышите, никогда ничего подобного не повторится! Если вы осмеливаетесь критиковать воспитание в «гитлерюгенд», то вы — слепец, Браухич! Никогда еще немецкая армия не обладала столь высоким боевым духом, как сейчас! Солдаты верят в мой гений. И для достижения победы я не остановлюсь ни перед чем. Я искореню трусливый дух Цоссена!»

Последняя фраза добила фельдмаршала. С мелово-бледным лицом он вышел из кабинета. Гальдер понял, что все пропало. Но когда он услышал о «духе Цоссена», который собираются искоренить, то решил, что Гитлеру стало что-то известно о заговоре.

Почти всю дорогу до Цоссена главнокомандующий и его начальник штаба промолчали, каждый занятый своими мыслями. В состоянии, близком к обмороку, Гальдер вошел в приемную своего кабинета и увидел майора Гроскурта — доверенное лицо Ганса Остера, связного между абвером и ОКВ.

— Это вы, Гроскурт? — с явным облегчением произнес генерал. — А я думал, что здесь уже люди Гейдриха.

Гальдер все рассказал Гроскурту, и тот помчался на Тирпицуфер к Остеру и Канарису, чтобы предупредить их.

— Надо Гитлера застрелить, немедленно. Я бы это сделал сам, — заявил тогда Остер, — но Гитлер вряд ли меня примет. Может быть, вы, адмирал?..

Канарис не дал закончить Остеру. Вскочил с кресла:

— Вы с ума сошли, Ганс. Вы хорошо знаете, что я решительным образом против убийства. — Низенький адмирал, обычно сдержанный, жестикулируя, в гневе как бы стал на голову выше.

— Тогда что же делать, адмирал?

— Ждать…

Это были мучительно-тягостные дни бездействия и ожидания ареста. Остер с оружием не расставался и ночью — заряженный «вальтер» лежал под подушкой.

Казалось, уже гроза миновала. Но 8 ноября в Мюнхене на ежегодном собрании «старых камерадов» в честь путча 1923 года, после которого Гитлер угодил в ландсбергскую тюрьму, взорвалась бомба. Гитлер несколько раньше покинул зал заседаний. Семь «старых камерадов» было убито, тридцать три ранено. На другой день в «Фелькишер беобахтер» и в газете Гиммлера «Шварце кор» была помещена заметка об аресте в Венло двух английских агентов: Беста и Стивенса. Газеты явно давали понять, что оба эти события связаны, что покушение — дело рук англичан. Остер не знал тогда, что это был лишь пропагандистский трюк, придуманный Геббельсом. Надо было настроить общественное мнение против англичан, вызвать к ним ненависть. Связывать покушение с оппозицией политически было невыгодно Гитлеру. Это значило признать сам факт наличия оппозиции, что противоречило геббельсовским лозунгам: «Один рейх! Один народ! Один фюрер!..»

Остера беспокоило другое: не знают ли что-нибудь Бест и Стивенс о связях их группы с англичанами. Остер пытался разузнать о ходе следствия, но все материалы по этому делу Гейдрих приказал засекретить и не сообщать даже абверу.

Прошло еще две недели тягостного ожидания, пока группенфюрер Небе, начальник уголовной полиции, единомышленник Остера, не пришел с успокоительной вестью: Стивенс и Бест ничего не знают об их связях с Англией.

Это был уже второй случай, когда угроза разоблачения, ареста и конечно же казни была так близка.

В первый раз заговорщиков спас хитроумный Канарис. Человек Остера, обер-лейтенант Мюллер, регулярно наезжал в Рим. Там он встречался с пастором Лямбером, доверенным лицом папы Пия XII. В семнадцатом году архиепископ Пачелли был папским нунцием в Мюнхене, а с 1920 по 1929-й — папским нунцием в Берлине. С тридцатого года, став статс-секретарем Ватикана, Пачелли много внимания уделял Германии, а став папой, лично взял на себя ведение дел с Германией. Мюллер был подходящей кандидатурой для связи с папой, с Пачелли он был знаком еще в Мюнхене. Когда стало об этом известно Остеру, он вызвал его на Тирпицуфер и предложил сотрудничество. Мюллер согласился. Он был зачислен в штат абвера в чине обер-лейтенанта и приписан к мюнхенскому отделению контрразведки, но задания давал ему лично Остер.

Таким образом, Остер получил надежный канал связи с англичанами: Мюллер — пастор Лямбер — папа Пий XII — британский посол при Ватикане Осборн — Лондон.

В конце тридцать девятого года человек начальника службы безопасности Гейдриха, агент-двойник, работавший на СД и абвер, Герман Келлер встретился в Швейцарии с берлинским адвокатом Эйчатом. Тот тоже работал на абвер. Изрядно выпив с коллегой Келлером, Эйчат проболтался о том, что в Германии генералы во главе с генерал-полковником в отставке Беком и Гальдером готовят заговор против Гитлера. Будто бы Гальдер лично послал его, Эйчата, чтобы оглядеться, и что некий Иозеф Мюллер из абвера постоянно бывает в Риме с целью договориться с англичанами о мире.

Келлер обо всем этом доложил лично Гейдриху. И на этот раз новость Остеру и Канарису сообщил начальник имперской уголовной полиции, крупный чин в штабе Гиммлера Артур Небе. Надо было срочно что-то предпринять и опередить Гейдриха. Выяснить, откуда Эйчат получил эти сведения, не удалось: его нашли в своей берлинской квартире с пулей в груди. Можно было только догадываться, что Эйчат, как и Келлер, работал также на СД. Гейдрих что-то пронюхал о связях абвера с англичанами и использовал Эйчата как подсадную утку.

Канарис немедленно вызвал Мюллера на Тирпицуфер и, к изумлению обер-лейтенанта, который ничего не знал о случившемся, продиктовал ему докладную записку, в которой сообщалось, что он, Мюллер, в Ватикане узнал о заговоре генералов против Гитлера. В числе заговорщиков он назвал генерала Фриче, погибшего в Польше, и Рейхенау. С этим документом Канарис немедленно отправился к Гитлеру. Тот, увидев фамилию Рейхенау, который пользовался как генерал-нацист особым доверием фюрера, даже не стал читать до конца.

— Зачем, адмирал, вы пришли ко мне с этой чепухой? — Он так и сказал: «Квач!» — Займитесь настоящим делом.

В тот же вечер Канарис отправился к своему соседу по дому Гейдриху и за чашкой кофе, как коллега коллеге, признался, что был сегодня у фюрера и представил ему доклад своего «надежного агента Мюллера» о заговоре генералов против Гитлера, а фюрер так непочтительно отозвался об этом докладе…

— Может, еще чашечку кофе? — предложил Гейдрих, как бы пропустив мимо ушей то, что услышал.

— Спасибо, Рейнгард. А то я снова не буду спать всю ночь…

Да, все это было. Были заговоры, была возможность, были надежды.

А что же осталось теперь? Генералы не хотят и слышать о заговоре. Отошел от дел заговорщиков и Канарис. По молчаливому уговору Остер больше не посвящал в свои планы Канариса. Тот мог только догадываться о них. Когда Остеру понадобилась командировка в Будапешт и Рим, Канарис беспрекословно подписал ее. Надвигалась новая большая война на востоке. И хотя Остер был противником большевизма, он решил сообщить некоторые сведения англичанам. А там уж их воля, как ими распорядиться. Во всяком случае, англичане должны оценить важность этих сведений. Ниточка, теперь уже тонкая ниточка, связывающая оппозицию в Германии с Англией, не должна была порваться. Может быть, в будущем победители учтут это?

* * *

Вагон постепенно заполнялся. В купе зашел седоватый оберст с Рыцарским крестом. Вскоре за ним — молоденький гауптман с нашивкой, свидетельствующей о ранении, и Железным крестом первой степени. Последним, запыхавшись, в купе втиснулся толстый, круглолицый, еще довольно молодой господин, который отрекомендовался корреспондентом Берлинского радио Вельчеком.

Первое время в купе царила некоторая скованность. Молоденький гауптман подчеркнуто недоверчиво относился к Остеру, который был единственный в штатском и не назвал себя. Гауптмана разбирало желание похвастаться своими подвигами, но каждый раз, увлекшись, он вдруг обрывал рассказ на полуслове и подозрительно поглядывал на «штатского».

Уже когда миновали границу рейха тридцать седьмого года, в купе зашел патруль фельджандармерии. Возвращая документы Остеру, лейтенант в защитном прорезиненном плаще с начищенной подковообразной бляхой на груди почтительно взял под козырек:

— Прошу вас, мой генерал.

После этих слов молоденький гауптман расцвел в смущенной улыбке:

— Господин генерал, извините, но я все время чувствовал себя так, будто бы… — И тут гауптман артистично изобразил фигуру в шляпе, надвинутой на глаза.

Эти фигуры были намалеваны на стенах, на афишных тумбах, а под ними стояла подпись: «Фейнд хёрт мит!»

— Теперь все в порядке, господин генерал. Я вижу, что мы все — одна семья — Гауптман снова улыбнулся. Он не мог сидеть молча. — Простите, господин генерал, если мой вопрос покажется вам не очень скромным: вы часто видите нашего фюрера?

— К сожалению, не очень часто, — ответил Остер, вкладывая в эти слова свой смысл.

— Я тоже видел его только один раз, когда заканчивал школу «гитлерюгенд». Фюрер тогда сказал нам: «Мои юноши, вы должны быть проворными, как борзые, неподатливыми на разрыв, как кусок кожи, и твердыми, как крупповская сталь».

— За что получили Железный крест, гауптман? — спросил Остер.

— За Францию, господин генерал. Когда началась война в Польше, я не успел. Она закончилась слишком быстро, но зато я участвовал в боях в Бельгии, Голландии и во Франции. Сначала мы там подыхали от скуки. В ноябре поползли слухи, что все вот-вот начнется. Но, к сожалению, наступление почему-то не состоялось. Мы стояли тогда против линии Мажино. По утрам выходили из блиндажей на физзарядку. Французы тоже выходили. Те из нас, кто умел говорить по-французски, переговаривались с ними. Говорили даже, что где-то неподалеку от нас французы из Страсбурга приходили к немцам на чашку кофе…

— Это все-таки, наверное, преувеличение, гауптман, — вмешался в разговор оберст.

— Может быть, господин оберст, я сам этого не видел, так говорили. Но война, конечно, была странная. Недаром ее так и называли: «Странная война»…

Корреспондент Берлинского радио не желал остаться в стороне от столь занимательной беседы. Ему тоже хотелось поделиться своим личным участием в этой «странной войне».

— Не знаю, как насчет кофе, но когда я летал над французскими позициями, за линией Мажино, в тылу, я видел англичан: офицеры преспокойно играли в теннис, а солдаты — в футбол.

— Вы летали так низко, что могли с ними поговорить? — поддел корреспондента Остер.

— Нет, господин генерал. Но достаточно низко, чтобы различить их форму.

— Для вас это было очень важно? — спросил оберст.

— Конечно, я возил «открытки доктора Геббельса», а они предназначались для французов, а не для англичан.

— Открытки доктора Геббельса? — изумился оберст.

— Да, вы никогда их не видели? На лицевой стороне ее изображен французский солдат в блиндаже на линии Мажино. «Держите открытку против света», — было написано на открытке. На свету открывалась другая картина: типичная французская спальня, на кровати — очаровательная Мари в обнимку с полуголым мужчиной, а на спинке стула — английское обмундирование.

— Забавно, — сказал оберст. — С француженками я имел дело в первую мировую войну, но польки, должен вам доложить, господа, оказались очень пикантными.

— Ну что вы, господин оберст, у нас в имении были женщины из Польши, они такие грязные, — не согласился гауптман.

— Мой мальчик, то были не польки, а жницы, — снисходительно объяснил оберст. — У настоящих полек из аристократических семей есть свой шарм.

— Все равно они — низшая раса, — не сдавался гауптман.

Против этого никто не мог возразить.

— Французы тоже хороши — лягушатники, — ввернул корреспондент Берлинского радио. — В Париже до войны меня однажды попотчевали лягушатиной. Я сначала ничего об этом не знал. Думал — курятина. А когда узнал — меня стошнило.

— Мой отец воевал в четырнадцатом году. Он говорил, что пуалю и томми — храбрые солдаты, — снова взял инициативу неугомонный гауптман. — Не знаю, как тогда, но сейчас мы были поражены: французы сдавались почти без выстрелов. Потом мы столкнулись с англичанами. Эти дрались упорно, а когда их брали в плен, то сдавались с таким высокомерным видом, будто не мы их, а они нас победили. Мы бы их окончательно прихлопнули в Дюнкерке, если бы не приказ: остановиться! Мы тогда не понимали, в чем дело. Как сейчас помню, стоял знойный день. По обочинам дороги валялись брошенные англичанами танки, автомашины, тяжелое оружие. Пахло пороховой гарью. Наши фляжки опустели, но в запасе было сколько угодно французского коньяка, красного вина и шампанского. Шампанское фонтаном било из бутылок, как только открывали пробку, и почти все выплескивалось. Но мы быстро приспособились: выбивали пробку — и в рот! Иногда дух заходился… Некоторые ребята на спор выпивали по две бутылки кряду. Да, это было времечко!.. Не то что сейчас в Румынии — нищая страна. Один раз там только и повеселились — на Новый год. Кто-то из офицеров придумал игру: повесили на всю стену большую карту мира и по очереди стреляли в нее. Стоишь спиной, пистолет через плечо, и стреляешь вслепую. Гадали, куда нам предстоит путь завтра. Те, кто попадал в Балканы или в Африку, получали премию — бокал шампанского. Кто мазал и попадал в Атлантический океан или в Россию — платил штраф.

— Но те, кто попадал тогда в Россию, сегодня должны получить премию, — сказал Остер. Восторги воспитанника «гитлерюгенд» порядком надоели ему. Он не сдержался.

Все замолчали. Затянувшуюся паузу нарушил оберст:

— Вы так полагаете, генерал?

Остер не ответил.

— Моя часть стоит в Польше, — продолжал оберст. — Неподалеку от границы. Россия строго выполняет договор: день и ночь в Германию идут поезда с грузами.

— Все это так, но, возможно, нам придется нанести «превентивный удар». — Остер заговорил о превентивной войне в духе высказываний доктора Геббельса — все-таки следовало проявлять осторожность.

— Ну, если та-ак, — протянул оберст.

— У нас говорили, что Советский Союз собирается пропустить германские войска на Ближний Восток, чтобы прикончить там англичан, — сказал корреспондент Берлинского радио.

— Если это понадобится, мы обойдемся и без Советского Союза, — авторитетно заявил Остер. — Румыния, Болгария — с нами. Турция тоже относится к нам лояльно.

— Верно, господин генерал, — воодушевленно произнес гауптман. — Сегодня с нами вся Европа: Италия, Венгрия, Финляндия, Словакия, Румыния, Болгария, Хорватия — наши союзники. Каудильо и доктор Салазар — тоже с нами. Остальные страны покорены — их промышленность, их ресурсы в нашем распоряжении. Югославия сокрушена, не сегодня завтра падет Греция!..

Бывают же такие совпадения. Как только гауптман произнес эти слова, по радиосети зазвучали фанфары. В последнее время они раздавались так часто, что к ним привыкли. За фанфарами следовала победная реляция. Так было и на этот раз. Знакомый дикторский голос торжественно возвестил:

— Передаем экстренное сообщение из главной ставки фюрера: «Сегодня капитулировал последний оплот английских плутократов на юге Европы — королевская Греция. Греческий король позорно бежал. Победоносная германская армия захватила десятки тысяч пленных. Отныне в континентальной Европе нет больше ни одного английского солдата…»

Гауптман вскочил:

— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!..

— Ну вот! Я опять опоздал. Ведь я еду в Грецию, господа!.. — Корреспондент Берлинского радио был явно расстроен.

— Не огорчайтесь так, обер-лейтенант, — война еще не кончилась, — пустил шпильку оберст.

В Праге оберст пересаживался в поезд, который шел на Краков. Остер вышел на перрон, чтобы проводить его.

— Насчет России это вы серьезно, генерал?

— А разве вы сами не видите, полковник?

— В последнее время в Польшу действительно прибыло много дивизий, в том числе три бронетанковые. И все-таки не хочется верить. Россия — это не шутки… — Оберст осекся.

— Счастливого пути, оберст! — сказал на прощание Остер.

— Счастливого пути, господин генерал. До встречи! После победы!..

«До победы? Веришь ли ты в нее сам? — размышлял Остер. — И в тебе, видно, живет тревога, как и в каждом здравомыслящем немце. Или, может быть, прав этот молодой гауптман: фюрер — великий полководец? В континентальной Европе не осталось ни одного английского солдата, ни одного вооруженного врага рейха… Кто остановит Гитлера? Русские? Война в Финляндии не показала особой боеспособности русских войск. Англия ничего не может поделать с вермахтом. Америка далеко. К тому же у них нет настоящей армии, американцы никогда как следует не воевали. Что же будет с Европой, с Германией? С ним, Остером?..»

* * *

Генерал Ганс Остер показался Стронгу умелым заговорщиком: достаточно решительным и в то же время осторожным.

О «Документе Осло» Остер мало мог добавить к тому, что было уже известно англичанам. Да, у немцев есть радар. А в районе Пенемюнде ведутся какие-то испытания ракетного оружия. Но в какой степени это оружие готово, на каком топливе работают ракеты, Остер не знал.

— Что побудило вас встать в ряды оппозиционеров? — спросил Стронг. Для него важно было знать моральную основу, которая заставила людей, подобных Остеру, пойти против Гитлера.

— Убийство главы штурмовиков Рема открыло мне глаза на то, что эсэсовцы стремятся захватить всю полноту власти в Германии. С этими господами я встречался и раньше. В большинстве своем это выскочки, нувориши, подонки… Но сначала я думал, что Гитлер здесь ни при чем. Вскоре я узнал, что за всеми интригами стоят Гиммлер и Гитлер. Меня убедила в этом история с главнокомандующим сухопутной армией Вернером фон Фриче в тридцать восьмом году. Гитлер обвинил его в гомосексуализме, чтобы избавиться от непокорного генерала. Я боготворил Фриче. Вместе со своими единомышленниками и военными юристами мы добились суда чести, который признал обвинение несостоятельным.

Однако к командованию армией Фриче уже не вернулся. Потом он погиб в Польше…

— Вы сказали, что в тридцать девятом году вы были близки к цели. Какова же была модель переворота?

— В нашем распоряжении имелся пехотный полк в Потсдаме, артиллерийский полк во Франкфурте-на-Майне и танковый полк в Загане. Верные нам части должны были на рассвете окружить правительственный квартал в Берлине, захватить важнейшие учреждения и арестовать Гитлера, Геббельса, Гиммлера, Гейдриха. В стране провозглашалось чрезвычайное положение, и по радио должен был выступить глава «имперской директории» генерал-полковник Людвиг фон Бек.

— Как вы собирались поступить с Гитлером? — поинтересовался Стронг.

— На этот счет мнения расходились. Я считал, что его следовало судить в течение двадцати четырех часов и расстрелять. Большинство склонялось к тому, что Гитлера следует оставить живым, но подвергнуть психиатрической экспертизе и объявить сумасшедшим…

Все, о чем говорил Остер, было довольно интересным. Но, к сожалению, речь шла о прошлом. Настоящее было мрачным. И все же новость, которую сообщил Остер в конце их встречи, стоила не одной, а десяти таких поездок.

Нападение на Советский Союз, намеченное вначале на 15 мая, перенесено на середину июня из-за событий в Югославии. Вопрос о нападении на Советскую Россию решен окончательно.

* * *

В Лондоне эта весть вызвала радость у полковника Пейджа.

— Господи! — сказал он прочувствованно. — Кажется, Британия спасена!

Сам Черчилль захотел увидеть Стронга, чтобы услышать эту весть непосредственно от человека, который только что вернулся «оттуда».

Черчилль принял Стронга на Даунинг-стрит. Стронг в сопровождении личного секретаря премьер-министра майора Нортона прошел через квадратную гостиную, преодолел несколько ступенек и очутился в столовой с огромными окнами, выходящими в сад.

Премьер-министр сидел в кресле за небольшим столиком, и его живые маленькие глаза с жадным любопытством глянули на разведчика.

Черчилль был в синей рабочей блузе, которую носили портовики Лондона. Казалось, он попал сюда, в эту фешенебельную обстановку, случайно. Но его манера держаться говорила о другом — здесь он хозяин.

Черчилль сидел, положив короткие руки на колени. Голова его, как у Будды, была втянута в шею.

Внимательно выслушав Стронга, Черчилль не столько проговорил, сколько тихо прорычал:

— Кажется, господь отнял рассудок у этого кровавого ублюдка… Я не забуду, Стронг, что вы сообщили мне об этом первый…

Проводив Стронга, премьер-министр приказал своему личному секретарю:

— Нортон, возьмите бумагу и пишите. — Черчилль зажег потухшую было сигарету, раскурил ее и стал диктовать: — «Москва, Кремль! Его превосходительству мистеру Сталину! Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы, после того как они решили, что Югославия находится в их сетях, т. е. двадцатого марта, начали переброску в южную часть Польши трех бронетанковых дивизий из пяти, находящихся в Румынии. В тот момент, когда они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше превосходительство легко оценит значение этих фактов. Уинстон Черчилль».

Когда секретарь закончил писать, Черчилль сказал ему:

— Я не отказываюсь, Нортон, ни от одного слова, которые я говорил о большевиках. Но это я должен был сделать для Англии. Теперь все в руках божьих!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Советский пресс-атташе в Берлине Юрий Васильевич Топольков в сороковом году получил отпуск летом. 5 июля, как раз в выходной день, он был уже в Москве.

В его квартире на Софийской набережной временно поселилась дальняя родственница — не то двоюродная племянница, не то троюродная сестра, — Топольков запутался в своем генеалогическом древе. Звали ее Валя. Она тоже была из Усть-Лабинской. Окончила там школу и приехала поступать в Московский университет на физмат.

В квартире Тополькова было чисто прибрано, на окнах висели занавесочки, на столе — цветастая скатерть, которую Валя привезла из Усть-Лабинской. В кухне на печке стояла кастрюля с еще теплыми котлетами, а на столе под солонкой — записка:

«Дядя Юра! Побежала на консультацию. Приду поздно. Кушайте, меня не дожидайтесь.

В а л я».

Юрий Васильевич с удовольствием съел три домашние котлеты, запил компотом и прилег на диван.

В раскрытое окно доносился уличный шум: гудели клаксонами «эмки», звук их был приятным, мелодичным, совсем не похожим на резкие однотонные сигналы немецких машин. Из репродуктора, укрепленного на уличном столбе, лилась знакомая мелодия: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Топольков сладко потянулся и с удовольствием подумал: «Дома…»

Проснулся он уже при электрическом свете, открыл глаза и увидел курносую девицу в пестром халатике.

— Проснулись, дядя Юра? Крепко же вы спали, даже похрапывали…

— Я похрапывал?.. Да я никогда не храплю.

— Вы совсем немножко похрапывали, чуть-чуть…

— Удивительно, я никогда раньше не храпел. Это только старики храпят…

— Что вы, дядя Юра, совсем нет. Я тоже, бывает, похрапываю. Это не от старости. Это — когда человек неудобно ляжет или нос у него заложит…

— А чего ты зовешь меня дядей? Ты же, кажется, моя двоюродная сестра?

— Не двоюродная, а троюродная. Мой отец и ваш отец были двоюродные братья, а дед мой и ваш дед были братьями родными. Их так и называли — Топольки, потому что фамилия Топольковы, и оба были высокие и беленькие…

— А ты откуда знаешь?

— Дедушку своего я помню. Правда, он был уже сгорбленный, совсем не похожий на тополек, а про вашего дедушку мне папа рассказывал.

— А фамилия у тебя какая? — спросил Юрий Васильевич.

— Какая же еще? Тополькова, конечно! — удивилась и даже как бы обиделась Валя.

— Ну, конечно, конечно. Как-то я сразу не сообразил…

— Ой, я совсем забыла, вам же письмо тетя Гаша передала.

Топольков развернул вдвое сложенный листок из ученической тетради и узнал материны каракули.

«…буде так случится, сынок, шо сможешь приехать в энтом году, приезжай, буду рада…

Ждала тэбэ еще в прошлом годе, гусей откормила, а теперь есть у нас двухгодовалый бычок. Ежели приедешь, мы иво забьем. И мясца свежего вдоволь наешься. Приезжай, ради бога, хочь на недельку, а то я все глаза уже выплакала…»

Юрий Васильевич и так собирался поехать, а письмо матери и вовсе его растрогало.

— И еще, дядя Юра, вам привет… — заговорщически, с лукавинкой сказала Валя.

— От кого?

— А вот догадайтесь!

— От отца твоего, что ли? — спросил Юрий Васильевич, хотя наверняка знал, что не от Валиного отца. Не таким тоном она говорила.

— И совсем не от отца, а от одной девушки…

— От какой это девушки?..

— От Маши. Я когда сюда ехала, она мне все уши прожужжала: смотри, говорит, не забудь, передай привет…

— Она что же, в Усть-Лабинской сейчас?

— В Усть-Лабинской, на каникулы приехала…

Закончив свои дела в Москве, Топольков стал собираться на родину. Валя, придя с очередной консультации и увидев дядю Юру, упаковывающего чемодан, не без намека заметила:

— Жаль, дядя Юра, что вы скоро уезжаете. Но я понимаю, вас ждут…

— Конечно, ждут. Мать ждет.

— Я ж и говорю: ждут… — Валя даже не пыталась скрыть своей иронии.

— А ты, оказывается, ехидна, сестричка… И почему ты опять зовешь меня дядей Юрой? Какой я тебе дядя?

— А как же мне вас называть? Юра?

— Ну, на худой конец, зови Юрием Васильевичем, а то — дядя, дядя… Тоже мне племянница нашлась…

— Так вы когда едете, завтра?

— Завтра, Валя, завтра…

Топольков не стал давать телеграммы. Матери только лишние хлопоты — встречать. Поездом доехал до Краснодара, к там — рейсовым автобусом.

Еще издали увидел он станицу, где прошло его детство. Далеко раскинулись ее домики на высоком берегу Кубани. Солнце уже пошло на убыль, когда он подъезжал к Усть-Лабинской, но по-прежнему жаром дышала желтая, недавно скошенная стерня, горячая пыль, взбитая автобусными шинами, лезла в ноздри, даже со стороны Кубани не веяло прохладой, будто это не река, а парное молоко.

Кое-где уже желтели в садах ранние абрикосы, темно-красные вишни призывно темнели в пыльно-зеленой листве. Благодать.

— Остановите, пожалуйста, — попросил Топольков водителя, увидев знакомого, матушкиного соседа кузнеца Никиту.

— С прибытием вас, Юрий Васильевич! — Кузнец почтительно снял картуз. — А матушка ваша на базар в город поехала, кислое молоко продавать.

— Разминулись мы, значит. Здравствуйте, Никита Фомич. Жаль…

— Да вы не печальтесь, она скоро возвернется, а Люба, сестренка ваша, должна быть дома…

Люба была дома. Увидела брата, побежала навстречу, повисла на шее…

— Юра! Молодец, что приехал! — стала целовать горячими губами, пахнущими молоком.

— Ну-ка, сестра, дай я на тебя погляжу.

Люба отстранилась. Была она моложе Юрия Васильевича, но уже пять лет как замужем. Первого ребенка недоносила: выкидыш. Еще был один выкидыш. Люба уже горевала — детей не будет. И вдруг родился. Мальчик.

— Как же назвали его? — спросил Топольков.

— Как отца — Петром, — гордо сообщила Люба. — Ой, ты извини, мне его сейчас как раз кормить пора, он у меня горластый. Погоди меня маленько.

Юрий Васильевич занес чемодан в дом, раскрыл его, стал доставать подарки: кофту вязаную — матери, Любе — отрез на платье, Петру — тонкий прорезиненный немецкий дождевик черного цвета, маленькому Петру — погремушки, в Москве купил, бабушке — темный, с крупными цветами полушалок. Все это разложил на диване. Был у него еще флакон французских духов для Маши. С мыслью о Маше Топольков вышел на крыльцо. Соседний двор отгораживала изгородь из ивовых прутьев. Во дворе никого не было.

Он не знал, что Люба успела на секунду забежать к Маше и шепнуть ей:

— Приехал.

Маша тотчас же сбросила старое ситцевое платьице, надела купленное родителями по случаю окончания третьего курса крепдешиновое, уложила на голове черную косу. Оглядела себя в зеркало. Облизала губы, чтобы были ярче, и, схватив сито с пшеном, будто собиралась покормить цыплят, выскочила на крыльцо:

— Цып-цып, цып-цып…

Был бы Юрий Васильевич понаблюдательнее, он бы понял, что в таком платье цыплят не кормят. Топольков подошел к забору:

— Здравствуй, Маша!

Маша, поставив сито на стол возле летней кухни, не скрывая радости в голосе, сказала:

— С приездом вас, Юрий Васильевич.

— Спасибо. Рад вас видеть, — ответил Топольков.

— Это вы всем девушкам так говорите? — Маша опустила глаза.

— Ну что вы? Какие там девушки в Берлине…

Маша подняла голову:

— А разве в Берлине нет девушек?

— Есть. Но это же немки, а я русский…

— А там, где вы работаете, разве русских нет?

Топольков вспомнил ревнивого Костикова, его жену, невольно улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила Маша.

— Вспомнил своего коллегу и его жену… Хорошо, что мы снова встретились, Маша.

— Вот и неправда.

— Честное слово, правда.

— А почему же вы тогда перестали отвечать на мои письма?

— Я отвечал…

— И это неправда, Юрий Васильевич… Вы, оказывается, обманщик… а я-то думала… — Маша замолчала.

— Что вы думали?

— Сейчас не скажу. — Маша решительно поглядела на Тополькова своими круглыми, темными как вишни глазами.

— Понимаете, Маша… — смутился Топольков. — Сначала я писал… а потом как-то получилось само собой. Подумал, вы уже поступили в институт и мои письма вам больше не нужны…

— Вот и неверно подумали, — с укоризной сказала Маша. — Ваши письма мне были очень нужны.

— А сейчас? — с надеждой спросил Топольков.

— И сейчас… нужны… Мне же целый год учиться, и экзамены еще…

— Если они действительно вам нужны, то я буду писать, — пообещал Топольков.

— А не обманете и на этот раз?

— Ну что вы, Маша, сказал, буду — значит, буду.

* * *

Немаленькая станица Усть-Лабинская, но вскоре не только близкие соседи, но и дальние знакомые встречали Глафиру Андреевну, мать Тополькова, говорили ей: «А мы твоего Юрия с Машей видели»; «Хорошая пара»; «Дело, видно, к свадьбе идет…»

Как-то мать завела об этом разговор с сыном.

— Какая свадьба, мама? Маша еще девочка.

— Была девочка, а теперь девушка, на выданье. В ее годы я уже тебя под сердцем носила… И ты не маленький — тридцать пять, слава богу. Подумай, Маша — девушка скромная, рассудительная…

— Я знаю все это, мама…

Вечером пришел Петр, муж Любы. Тоже прослышал о Маше и Юрии.

— Давай, Юрка, женись! Свадьбу такую ахнем, на весь район. Теперь жить мы стали крепко, есть на что свадьбу справить. Недаром в народе говорят: жить стало лучше, жить стало веселее.

Топольков и сам не раз думал о женитьбе, но почему-то, когда мать снова завела об этом разговор, он был ему неприятен. Глафира Андреевна заметила это.

— Чего же ты сердишься? Разве я не правду говорю?

— А вдруг она не согласится! — проговорился Юра.

— Согласится, чего ж ей не согласиться, — с уверенностью заявила Глафира Андреевна.

— Для каждой матери ее сын самый хороший, и она думает, что любая девушка пойдет за него… — сказал Юра.

— А чего ж за тебя не пойти? Ты у меня умный, серьезный…

— Красивый… — саркастически добавил Юрий Васильевич.

— Не скажу, что красивый, но симпатичный. С лица, сынок, как говорят люди, воды не пить… Если ты согласен, то завтра же и сватов зашлем, — предложила мать.

— Каких сватов? Что вы! — испугался Юрий Васильевич.

— Ну, не хочешь сватов, сам скажи…

— Не вмешивайтесь лучше, мама, в мои дела…

Глафира Андреевна, недовольная, поднялась.

— Не дождаться мне, видно, внуков, — в сердцах сказала она.

Каждый день Юрий Васильевич собирался объясниться с Машей и каждый раз откладывал этот разговор: «Нет, не сегодня. Завтра пойдем купаться на озеро, там и скажу». Но на озере было слишком людно. «Поговорим вечером в парке… Неужели я трушу? Боюсь отказа? Как трудно, оказывается, сказать всего несколько слов… Лучше я напишу ей…»

Незаметно отпуск подошел к концу. Маша поехала провожать Тополькова в Краснодар.

Когда поезд тронулся, Маша крикнула вдогонку:

— Пишите, Юрий Васильевич!

— Я обязательно напишу. Все напишу, Маша-а-а…

Из Москвы Топольков прислал первое письмо.

«Минул всего один день, а мне кажется, прошел целый год. Это, наверное, потому, что я целый год не увижу Вас…»

Бресте, пока шел таможенный досмотр, Юрий Васильевич купил на вокзале открытку.

«Через полчаса переедем границу. Снова — Германия. Раньше я жил только работой, теперь я понимаю, что этого мало».

Вскоре по приезде в Берлин Топольков получил на посольство письмо с припиской: «Личное».

«Я была на озере, где мы купались, в клубе, где танцевали с Вами. Везде стало ужасно пусто…» — писала Маша.

«Маша, как и договорились, из Берлина пишу Вам только по-немецки. Обещаю быть строгим учителем. Запомните: первая оценка будет за грамматику, а вторая — за содержание».

«31 приехала в Ростов. Увидела своих девчонок. Много новостей. Три наши девочки вышли замуж!.. Правильно ли я написала «замуж»? Не хочется брать словарь. Наверное, я буду плохой ученицей…»

«Вы, Маша, ученица очень прилежная. Ставлю Вам за грамматику «пять», а за содержание — «четыре».

«Была в театре оперетты, смотрели «Голландочку». Жаль, в Ростове нет оперы. А Вы, Юрий Васильевич, бываете в Берлинской опере?»

«Берлинская опера, Маша, это не Большой театр. Надеюсь, что Вы сами когда-нибудь убедитесь в этом. Ставлю Вам две «пятерки». И еще, если можно, у меня один вопрос: с кем это вы были в оперетте?»

«В театре оперетты я была со своей институтской подругой Людой, и с нами два мальчика из университета с геологического факультета — Коля и Саша. Коля дружит с Людой, а Саша — его приятель».

«За грамматику вам «пять», а за Сашу — «тройку с минусом».

«Мне кажется, я не заслужила «тройку с минусом»: Саша пригласил меня на университетский вечер, а я отказалась пойти…»

«Машенька, беру свою «тройку» обратно. Давайте Вашу зачетку — исправлю.

Маша! Мысленно я давно говорю Вам «ты». Разрешите, и в письмах я буду писать вам «ты». Был бы очень рад, если бы и Вы называли меня просто по имени и на «ты».

«Я согласна, чтобы Вы говорили мне «ты». Я постараюсь тоже со временем перейти на «ты». Пока это мне трудно. Написала сейчас два черновика и порвала. Ты — уже получается, а Юра — пока нет…»

«На днях с группой журналистов я посетил кинофабрику «УФА-фильм». Нас познакомили с киноактрисой Марикой Рокк — главной героиней фильма «Девушка моей мечты». Она всех нас очаровала танцами. Мне бы очень хотелось показать тебе, Маша, этот фильм».

«Если бы я могла ставить Вам оценки, то за Марику Рокк поставила бы Вам «единицу»…»

«Машенька! Оценка явно несправедлива. Даже когда я смотрел на Марику Рокк, я думал о тебе. А Марика Рокк — рыжеволосая, густо намазанная кинодевица, и все».

«Я бы тоже хотела многое показать Вам (было зачеркнуто и написано «тебе»). Если я вижу что-то красивое, то мне хочется, чтобы это увидел и ты…»

«И за грамматику, и за содержание — «пять с плюсом».

«На Новый год я была в Усть-Лабинской. Еле добралась, столько снега. Заходила к твоей маме. Она здорова.

А вчера к нам в дом пришли самые настоящие сваты: «У вас голубица, а у нас голубок…» — смешно, правда?»

«Совсем не смешно. Какие, к черту, сваты?! Маша, ведь я люблю тебя!..»

«Юра, такими словами не бросаются. Я понимаю, ты журналист, у тебя — воображение… Люблю! Ведь ты даже ни разу не поцеловал меня».

«Маша, виноват. Разница в возрасте все время меня сдерживала. Как ни странно, но в письмах этой разницы я не ощущаю… Маша, повторяю: я люблю тебя! И буду повторять это каждый день… Я очень тебя люблю. Целую тебя. Твой Юра».

«Юра, я тебя тоже целую. И все-таки мне кажется, что ты придумал свою любовь. Ты далеко от Родины, один среди чужих людей, и твое воображение создало «девушку твоей мечты». Ведь мы виделись с тобой так мало…»

«Маша, в конце концов я не мальчишка и отвечаю за свои слова. Мой опыт общения с девушками, прямо скажу, невелик, и я никак не мог понять: нравлюсь я тебе хоть немного или нет? А теперь хочу узнать самое главное: согласна ли ты приехать сюда? Согласна ли ты стать моей женой? Буду очень ждать твоего ответа. Если не трудно, телеграфируй».

Каждый день в посольстве Топольков справлялся: нет ли ему телеграмм?

Но телеграмм не было. Наконец пришло письмо. Топольков с нетерпением разорвал конверт, пробежал глазами знакомый бисерный почерк и облегченно вздохнул. Уселся поудобнее в кресло и стал читать внимательно.

«Юра, я согласна, но давай подождем до лета, пока я окончу институт. Ладно? Целую тебя, твоя Маша».

«Машенька, милая, я не могу ждать так долго. Давай поженимся немедленно. А когда ты окончишь институт, то сразу же приедешь ко мне. За эти три-четыре месяца все необходимые документы для твоего приезда сюда будут готовы… Завтра же я поговорю с послом…»

«Юра, ты сумасшедший, но, как ни странно, это мне нравится…»

Этого письма Топольков не получил — он был уже в дороге.

Из Берлина он выехал в демисезонном пальто, в шляпе, а Россия встретила его морозами и снегом. В Москве Юрий Васильевич сбегал в ГУМ, купил меховую шапку. На зимнее пальто разоряться не стал: предстояли большие расходы — свадьба и Машин переезд.

В Краснодаре Юрия Васильевича встречали Никита Фомич, Люба. Никита Фомич взял у председателя колхоза пару коней, сани.

— Вон в санях тулуп, закутывайся, а то, гляди, не довезем тебя до невесты, замерзнешь, Европа… — добродушно пошутил Никита Фомич.

Давно не был в родных краях Топольков зимой. Отвык и от морозов, и от снега. Но быстро согрелся, закутавшись в тулуп. Сладко пахла овчина — пахла детством, когда он мальчонкой, намерзнувшись на улице, с ледяными после игры в снежки руками, забирался в зале на припечку, на которой лежали старые полушубки, едко пахнувшие овчиной.

Мерно позванивают колокольчики на дугах. Сытые справные кони идут легко, рысью. Под полозьями скрипит сыпучий искристый снег. Белая бесконечная равнина вокруг — и справа, и слева, спереди.

— Не замерз, братушка? — кричит Люба.

— Хорошо…

— Чего?

— Хорошо, говорю…

— Чего хорошего, дай нос тебе потру, а то без носа Маша не примет…

— Как у Гоголя, помнишь, Люба, птица-тройка…

— Помню. «Россия — мчишься ты, как та птица-тройка, и расступаются перед тобой изумленные другие народы и государства…»

Заночевали они в каком-то хуторе. На другой день еще раненько приехали в Усть-Лабинскую. Юрий Васильевич хотел тотчас же отправиться в загс, но мать и Машины родители запротестовали:

— Что ж это у нас будет, как не у людей, надо же сначала сватов заслать и чтобы все было чин по чину.

…Когда Маша и Юрий Васильевич на тройке подъехали из загса, у ворот их встречала толпа родственников и приглашенных. Стали посыпать головы молодым монетами, орехами и конфетами…

И сразу гурьбой повалили в дом, за столы. Родители постарались: Глафира Андреевна кабана заколола — окорока закоптила, свиная домашняя колбаса получилась румяная да сочная; Машины родители забили бычка — соуса наготовили целый чан. Горы пирожков лежали на железных противнях: с кабаком, с капустой, с горохом, с потрошками, с мясом, с фасолью, сладкие — с курагой, с домашним сливочным повидлом, с пьяными вишнями. Мать мазала их гусиным пером, макая в топленое масло, и горячими подавала на стол.

— Кушайте, гости дорогие, кушайте…

Столы были уставлены бутылками: белоголовые — с водкой и другие разные, цветные — с бражкой и медовухой. Тут же, неподалеку от стола, стоял большой жбан кваса с половником для желающих утолить жажду…

Людей набился полный дом. Дело нешуточное — Глафира Юрку своего женит… Дипломата, с Берлину… Он за ручку с разными там гитлерами по утрам здоровкается.

Над Юрием Васильевичем наклонился бородатый мужчина в цветастой рубахе, чуть пошатываясь, шепелявил:

— Ну, ты скажи, Юрий, можем мы верить энтим, немцам? — Бородатый старался говорить внушительно, трезво, что давалось ему с трудом. — В германскую, когда я воевал з ими, у них таки каски были с шишечками… Дак я под эту шишечку и брал германца на мушку, — забыв уже, что спрашивал вначале, шепелявил бородатый.

— Это кто, мама? — шепнул Топольков.

— Да дядька твой, Терентий, на хуторах он живет…

Неожиданно разобрав шепот племянника, Терентий обиделся:

— Сукин ты сын, Юрка! Дядьку родного забыл… А ты помнишь, как я тебе «петушков» на палочке привозил вот таких? — И показал размером с детскую головку.

Юрий Васильевич вспомнил дядьку Терентия и «петушков»… Был тогда дядька заметно моложе и без бороды.

Гости, захмелев, раз от разу все громче кричали «горько».

Уже ярко горели от поцелуев Машины губы, а гости все не унимались… «Смешно сказать: в первый раз целуюсь со своей женой… — с веселостью подумал он. — Маша — моя жена…» Ему захотелось произнести это слово:

— Жена…

— Что, Юра?

— Ничего, Машенька, я очень счастлив…

Маша тихонько засмеялась:

— Ты просто пьяненький…

А к Юрию Васильевичу подходили и подходили близкие и дальние родственники, все, кто помнил его с детства, играл с ним в лапту, в казака-разбойника… И каждый просил уважить, выпить с ним…

— Был ты в детстве, Юрик, такой болезный, — тоже уже в крепком подпитии говорил Никита Фомич. — А теперь гляди — державу нашу за границей представляет. Слышите все, Юрий наш представляет за границей Советскую державу. — Никита Фомич поднялся с полной стопкой белой: — Давайте выпьем за это…

— Выпьем, выпьем… беленькой!..

— Не могу я уже беленькой…

— Тогда медовухи, она солодкая…

Крепкий приторно-сладкий напиток обжег горло. Юрий Васильевич отдышался. Все казались ему такими близкими, родными, — все, кого он знал и кого не знал.

— Был я раз на немецкой свадьбе, — заговорил он и с ужасом понял, что язык его заплетается. — Так они там, — экономя слова, продолжал он, — маленькую бутылку шампанского вот в такую цебарку поставили и льдом обложили, и все…

— Сколько ж человек их было? — поинтересовался какой-то трезвый.

— Двенадцать человек, — с трудом проговорил Топольков. И, сомневаясь, что его поняли правильно, показал на пальцах. — Вон сколько!

— Одно слово — немцы, — презрительно обронил кто-то.

Что было дальше, Юрий Васильевич, к своему стыду, не помнил.

Проснулся он уже перед рассветом на мягкой перине, скомканная подушка была под боком, Маша лежала рядом. Молочно-лунный свет освещал ее спокойное во сне лицо. Оно было таким нежным и таким молодым, что у Юрия Васильевича сладко заныло сердце…

Но тут же, вспомнив вчерашнее, Юрий Васильевич, недовольный собой, повернулся. По каким-то неуловимым признакам он почувствовал, что и Маша тоже проснулась.

— Маша, ты не спишь?

Она помолчала немного.

— Нет…

— Ох, проклятая эта медовуха, после нее ничего не помню… Ты прости меня… Я ж не пью, а тут…

— Ну что ты, Юра… Это ж свадьба… И я люблю тебя…

— Милая моя…

* * *

Свадьбе полагалось быть трое суток. На второй день купали в корыте матерей — Глафиру Андреевну и Машину мать. Был, значит, у матери один сын, теперь — двойня: сын и дочь. Потом возили всех близких на тачке по улице до магазина, там вываливали в снег, требовали выкупа. Возвращались с бутылкой водки, по дороге останавливались, кричали: «Не едет, колеса скрипят, надо смазать…» Раскупоривали бутылку водки, каждый пригубливал, и ехали дальше.

На третий день били кур, ели суп с лапшой, похмелялись…

Свадьба — радость, а расставание — слезы. На вокзале Маша ухватила Юрия Васильевича по-бабьи и запричитала…

— Маша, милая, перестань… Скоро март, а в июне ты приедешь ко мне…

В поезде Юрий Васильевич забрался на вторую полку. Разговаривать ни с кем не хотелось.

Мерно постукивали колеса на стыках рельсов.

Топольков думал о Маше, об их будущей совместной жизни в Берлине. При воспоминании о Берлине уже другие мысли, другие заботы овладели им.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В Берлин Топольков приехал 27 февраля. Доложил послу о прибытии и получил задание:

— Первого марта в Лейпциге открывается традиционная весенняя ярмарка. Затем будет ярмарка в Вене. Немецкие власти проводят ее под девизом «Сотрудничество стран в «Новой Европе». Соберите как можно более полную информацию о настроениях представителей прессы и посетителей выставки.

По приезде в Берлин Топольков собирался подыскать себе новую квартиру, где они могли бы жить с Машей. Комната, которую он снимал у фрау Мюллер, была малопригодна для семейной жизни. Он хотел найти изолированную квартиру. Когда Топольков поселился на Клюкштрассе, он был всего-навсего временным представителем ТАСС в Берлине с весьма скромным окладом. Став пресс-атташе, он давно мог снять изолированную квартиру, но до поры до времени его это не интересовало.

Кроме того, он считал, что ему полезно жить в немецкой семье, чтобы ближе наблюдать быт и совершенствовать свой немецкий. Теперь все эти мотивы отпадали, немецким он владел в совершенстве.

В тридцать девятом году Эрику призвал «Трудовой фронт». Она должна была два года отработать на каком-либо военном предприятии.

Эрике еще повезло: она попала на завод Хейнкеля в Ораниенбург, около Берлина, и могла часто наведываться домой.

В первый раз она приехала в светло-синем платье-спецовке и красной косынке — все девушки «арбайтсдинст» носили такую форму. Топольков застал ее с заплаканными глазами.

— Тяжело на новом месте? — спросил он.

— Я работаю в цеху, посмотрите, какие у меня руки…

Да, это были руки не конторской девушки, какой была Эрика прежде.

Но к концу года ее настроение изменилось — в Ораниенбург привезли военнопленных поляков, они заменили немцев на тяжелой работе. Потом в Ораниенбург привезли пленных французов, и Эрика к месту и не к месту вставляла в свою речь восклицание, заимствованное у французов: «О-ля-ля».

Эрика снова стала работать в «Бюро». Теперь домой она приезжала веселая, стаскивала с себя униформу и обряжалась в новое платье. У нее появилось много новых платьев.

«Раньше вы хорошо зарабатывали на пушках, а теперь еще больше зарабатываете на самолетах», — Тополькова так и подмывало сказать ей эту фразу.

В их отношениях стал заметен холодок. Если прежде они только время от времени пикировались, то теперь ни один разговор не обходился без колкостей. Узнав, что Топольков женился и собирается съехать с квартиры, Эрика воскликнула:

— О-ля-ля!.. Это очень кстати, господин Топольков, я тоже собираюсь замуж, и освободившаяся комната нам очень пригодится.

— Вы возвращаетесь? Вы уже выполнили свой долг перед фюрером? — Топольков не скрывал своей иронии.

— Не совсем, — ответила Эрика довольно резко. — Долг немецкой женщины родить фюреру сына-солдата.

— Вы хотите, чтобы ваш сын был солдатом и испытал все ужасы войны?

— Какие ужасы, о чем вы говорите? Поговорите с нашими солдатами. Разве они испытали что-либо ужасное в войне с Польшей или Францией?

— Но ведь война бывает и другой, Эрика…

— Какая же это другая война? И с кем? Не с вами ли, русскими?

Нет, Топольков решительно не хотел, чтобы Маша встретилась с этой женщиной. Надо было как можно скорее подыскать квартиру, но он это сделает сразу после Лейпцига.

В Лейпциг Топольков ехал в одном купе с американским журналистом Уолтером Брэндэнджем.

С Уолтером Юрий Васильевич был хорошо знаком, часто встречался на приемах в германском МИДе, на пресс-конференциях и в клубе иностранных журналистов.

Брэндэндж был симпатичен Тополькову. Когда они знакомились, Юрий Васильевич спросил Уолтера, какую газету тот представляет.

— Целую свору… Когда много хозяев, то у журналиста больше независимости, — пояснил американец.

Однажды на пресс-конференции он задал начальнику отдела прессы германского МИДа щекотливый вопрос и тем самым привлек к себе всеобщее внимание.

— Правда ли, что доктор Геббельс, Геринг и другие крупные политические деятели рейха имеют вклады в иностранных банках, о чем пишется в американской прессе?

Всем было известно, что совсем недавно немецкие официальные власти подвергли остракизму американского журналиста Пиркса за то, что тот опубликовал в «Нью-Йорк таймс» подобные материалы. Его перестали приглашать на пресс-конференции, официальные лица отказывались с ним разговаривать. В конце концов Пирксу ничего не оставалось, как покинуть Германию.

Брэндэндж отделался шишками. Месяц его не приглашали на пресс-конференции и лишили «бецугшайнов» — талонов на хлеб и мясо, без которых при карточной системе невозможно было журналисту организовать встречи за кружкой пива.

— Они хотят меня выкурить отсюда, — сказал Брэндэндж Тополькову при встрече. — Но черта с два! Я еще половлю рыбку в их мутной воде. А на их «бецугшайны» я плевал, всем необходимым меня снабжает клуб иностранных журналистов. Почему бы тебе, Юрас (так он называл Тополькова), тоже не вступить в этот клуб?

Клуб иностранных журналистов объединял представителей прессы независимых стран или считавшихся независимыми, таких, как Болгария, Румыния, Венгрия и вновь образованные под эгидой Гитлера Словакия и Хорватия. Клуб был нашпигован журналистами сомнительной репутации, соглядатаями гестапо, не имел своего печатного органа, но мог по крайней мере организовывать встречи, оказывать материальную помощь журналистам, по какой-либо причине впавшим в нужду. Клуб также закупал продовольствие в Бельгии, Голландии, Франции и даже в Австралии и Канаде и снабжал дефицитными товарами своих членов.

Министерство иностранных дел решило сделать подарок клубу — выделило для него в центре города роскошный особняк. На верхних этажах в отдельных комнатах — телефоны, откуда можно было связаться с любой страной мира. Ни для кого не секрет, что телефоны прослушивались. Нередко при передаче нежелательных материалов внезапно обрывалась связь «по техническим причинам», тем не менее отказываться от этого простого удобного помещения с дешевой столовой, что было существенно для многих журналистов, не имело смысла. Телефонные разговоры прослушивались везде.

Для вступления в клуб необходимо было внести довольно солидный вступительный взнос. Немалыми были также месячные взносы. Требовались еще две рекомендации членов клуба.

Топольков посоветовался с послом, и тот порекомендовал ему вступить в клуб. Поручительства дали Брэндэндж и корреспондент шведской газеты «Тагесблад» Свенсон.

В первое же посещение клуба Брэндэндж потащил Тополькова в бар.

Там был широкий выбор импортных вин и настоящий бразильский кофе. Обслуживали кельнеры-мужчины, но были и две официантки, «для разжигания аппетита», как выразился Уолтер. Одна на тележке развозила кофе, другая, с подносом, предлагала сигареты. Та, что разносила сигареты, была воплощением скромности: гладко зачесанные назад каштановые волосы, наглухо застегнутая безукоризненно белая блуза и черная, обтягивающая спортивную, девичью фигуру длинная юбка. Никакой косметики — даже губной помады. Соответствующими были и манеры — застенчивая вежливость, целомудренная сдержанность, скупая улыбка. Вторая была прямой противоположностью: пышнотелая блондинка, короткая юбка колоколом, черная блузка с глубоким вырезом, подчеркивающая матовую белизну тела, накрашенные, чуть влажные, зовущие губы и поощряющая улыбка.

Брэндэндж и Топольков говорили на английском, и метрдотель, очевидно, примял обоих за американцев.

Подавая счет, склонившись в почтительном поклоне, он шепнул:

— Майн герр, филяйхт воллен зи медхен хабен?

Топольков сразу же в вежливой форме отказался:

— Их бин гейте айн бисхен мюде, абер морген…

Уолтер же спросил:

— Вифиль?

— Дер прайс ист фершидене… — И сунул американцу конверт с фотографиями девиц. На оборотной стороне фотокарточки стояла цена.

— Уолтер, зачем тебе эти платные шлюхи? — спросил Топольков, когда метрдотель отошел.

— Мой мальчик! — Брэндэндж иногда так обращался к Тополькову. — Я, по крайней мере, уверен, что здесь они чистые. Их каждый день проверяют врачи-эсэсовцы.

…В вагоне по пути в Лейпциг Тополькову очень хотелось поговорить о Маше. Но он опасался услышать какую-нибудь сальность и помалкивал. Уже подъезжая к Лейпцигу, не выдержал и рассказал о своей женитьбе.

Брэндэндж заметил:

— Ты напрасно, Юрас, считаешь меня циником. Я хорошо понимаю, что такое мать, сестра, жена. Это одно, а шлюха — совсем другое…

* * *

На Лейпцигской ярмарке Топольков каждый день беседовал с посетителями, просматривал книгу отзывов. Вокруг советского павильона все время крутились подозрительные личности. Один из них подошел к администратору и спросил:

— Нет ли у вас другого, более уединенного места, где я мог бы записать свои впечатления о выставке?

— Другого места у нас нет, — ответил администратор. — Книга перед вами, и если у вас есть желание сделать запись, то — пожалуйста…

— Нет, здесь я не могу, меня могут увидеть…

К столу быстро подошел другой немец.

— Не верьте этому типу, что подходил, он провокатор и прислан следить за тем, что здесь делается, — шепнул он.

В книге были разные отзывы. Одни писали о своем восхищении достижениями Советского Союза, но были и такие: «Выставка — это чистая пропаганда», были и угрозы: «Всем коммунистам надо оторвать головы, и фюрер скоро сделает это…»

На выставке выступил важный чиновник из ведомства Геббельса Карл Бемер.

В своей речи он ни слова не сказал о Советском Союзе. Это заметил не только Топольков, но и Брэндэндж.

— А в Берлине больше не идут «Жизнь за царя» и «Три сестры», зато идет бездарная пьеса друга Гитлера — Муссолини — «100 дней», — сказал американец.

Все это было хорошо известно Тополькову. Резкая смена отношений ко всему советскому произошла еще в ноябре прошлого года, после визита Молотова в Берлин.

Топольков не раз докладывал об этом послу.

— Вы преувеличиваете, Юрий Васильевич, не надо паниковать, — говорил посол.

2 марта в большом зале Лейпцигской филармонии выступил Геббельс. Он также ни словом не обмолвился о Советском Союзе.

О встречах на выставке и своих впечатлениях Топольков подробно рассказал советскому послу. Тот молча выслушал его.

— Хорошо, спасибо. Вы свободны.

На другой день Топольков уехал в Вену. Он и прежде бывал здесь, до «аншлюса». Тогда Вена была шумным веселым городом. Многочисленные подвальчики, винные и пивные кабачки были заполнены посетителями. В Вене было много туристов — англичан, французов, американцев. Австрийцы обладали удивительным умением объединять всех этих разных людей в застолье. Оркестр скрипачей, например, исполнял нехитрую мелодию, один из оркестрантов не пел, а скорее громко декламировал:

— Кто родился в январе — встаньте… — Небольшая пауза и затем: — Желаем вам благоденствия, удач… — и шел длинный перечень добрых пожеланий.

Даже люди, не знавшие немецкого языка, понимали слова «январь», «февраль», «март», которые звучали почти на всех языках одинаково.

— Януар… — встало два человека..:

— Фебруар… — поднялось человек десять. Вон сколько! В зале — смех, оживление. Вон тот, рыжий, голландец, тоже, оказывается, родился в феврале, а этот тоже — француз… Песня сближала людей…

Теперь венские остерии опустели. Вена стала скучным городом.

На открытие Венской ярмарки прибыл руководитель «Трудового фронта» Роберт Лей. Он высокопарно говорил о «свободном» экономическом сотрудничестве стран в «Новой Европе», но речь свою закончил словами о том, что в Европе будет руководить Германия.

Более интересно прошла встреча журналистов с гауляйтером Вены Бальдуром фон Ширахом. Ширах долгое время был руководителем «гитлерюгенд».

Вопросы, которые задавали ему корреспонденты, больше касались не выставки, а его прежней деятельности.

— Не считаете ли вы, господин гауляйтер, что молодые немцы в «гитлерюгенд» лишены родительской ласки?

— Нет, не считаю. У молодых немцев есть отец — фюрер и мать — Германия.

— В «гитлерюгенд» мальчики семи — десяти лет уже носят армейские тесаки. Не опасно ли в таком возрасте давать детям холодное оружие?

— Я не знаю случая, чтобы хоть один воспитанник «гитлерюгенд» применил это оружие против другого воспитанника. Но не сомневаюсь в том, что даже эти мальчики применят оружие против врагов Германии, если это потребуется.

— Правда ли, что во время футбольного матча на стадионе были инциденты?

— Ах, квач — чепуха! — Он так и выразился: простонародное — квач. — Это все выдумки английских газет! Ка видите, я цел и невредим. — При этом Ширах поднялся, явно красуясь, демонстрируя свою спортивную фигуру. — На стадионе, правда, были хулиганские выкрики в адрес жены Геринга. Хулиганы кричали: «Фрау Геринг — новая княгиня!»

О миллионах Геринга, о его страсти к богатству, к роскоши хорошо знали журналисты. Было известно и то, что главари гитлеровского рейха не ладят между собой. Высказывание Шираха можно было понять не только как вынужденное признание в том, что на стадионе все-таки были беспорядки, но и намек, что он осуждает страсть Геринга к богатству.

* * *

Вернувшись из Вены, Топольков смог наконец заняться поисками новой квартиры. Было бы неплохо поселиться в рабочем районе. Ведь Маше так или иначе придется общаться с соседями. Рабочие люди проще, с ними она быстрее найдет общий язык.

На корреспондентской «опель-олимпии» Топольков проехал в Панков. Осмотрел две квартиры. Жить можно, но уж очень район непривлекательный: сырые, прокопченные, однообразные, как казармы, дома; без единого деревца, узкие, как колодцы, каменные дворы. Панков отпал.

Топольков присмотрел квартиру в центре города, неподалеку от Ландверканала. Это было всего в нескольких кварталах от Берлинской оперы. Музеи тоже близко. Из окна видна ратуша с часами… Но к Берлину все чаще прорывались английские бомбардировщики и бомбили в основном центр.

— А вы снимите дом в Карлсхорсте: тихий пригород, много зелени, хороший воздух. Ездить на работу будете на «олимпии», — посоветовал посол Тополькову.

За довольно сносную цену Юрий Васильевич нашел подходящий дом в Карлсхорсте. Под домом находился гараж. Во дворе — небольшой сад.

Юрий Васильевич тотчас же написал Маше:

«У нас уже есть свой дом. Надеюсь, он тебе понравится».

«Юра! Очень хочу к тебе. Очень!.. Юра! А у нас будет маленький».

Топольков и не подозревал, что отцовские чувства в нем проявятся так рано. В свободное от работы время он теперь бегал по детским магазинам. Он надоел женщинам в посольстве разговорами о Маше и своем будущем сыне. (Он хотел сына.) Таня Костикова терпеливо и охотно выслушивала его и давала полезные советы. Виталий больше не ревновал свою жену к шефу: Топольков женился, любит жену, ждет ребенка.

— Никогда не думал, Таня, что я буду таким папой… — как-то сказал он Костиковой.

— Это очень понятно, Юрий Васильевич, чем старше родители, тем они сильнее любят своего ребенка, — рассудительно сказала Таня.

— Разве я такой уж старик? — притворно обиделся Топольков.

— Что вы, Юрий Васильевич! — смутилась Таня. — Просто я хотела сказать, что… — Она замялась, подыскивая слова. — Что когда папа и мама очень молодые, они еще глупые и не понимают, какое это счастье — иметь ребенка. И только с годами, когда люди становятся мудрее, они понимают это.

— Как же объясните вы, психолог, что вы — мама молодая, а так сильно любите свою Свету.

— Не такая я молодая, Юрий Васильевич, — закокетничала Таня. — И потом у нас, у женщин, все по-другому, — добавила она уже серьезно.

«Почти десять лет я прожил в Берлине, — писал Топольков жене, — но никогда я так не скучал, как сейчас. Особенно грустно бывает в воскресные дни, когда нет пресс-конференций и ты предоставлен самому себе».

В выходные дни Топольков действительно грустил, не знал куда себя деть. Иногда делал записи для своей книги о Германии, но в последнее время почему-то не было желания садиться за письменный стол.

В рабочие дни скучать не приходилось — забот хватало.

В понедельник посол сообщил Тополькову, что в Берлин приезжает министр иностранных дел Японии Иосука Мацуока.

— Вам надо быть на всех встречах с японским министром, на которые будут приглашаться журналисты. Если будет что-то важное, приходите ко мне в любое время…

Берлин встречал японского министра пышно, торжественно. Работа во всех учреждениях была прекращена в два часа дня. Улицы, по которым должен был следовать кортеж, запрудили принаряженные жители столицы. Впереди стояли группы ребятишек. Они должны были приветствовать высокого гостя японскими песенками и криками «банзай!». Дома украсили государственными флагами Германии и Японии.

Мацуока и Риббентроп ехали в открытой машине. Под колеса автомобиля летели свежие цветы. Мацуока поднимал руку в нацистском приветствии. Берлинцы отвечали криками «хайль!» и «банзай!».

Японского министра поместили во дворце «Бельвью», где в ноябре прошлого года останавливался Молотов.

Огромная толпа собралась на площади Вильгельма около императорской канцелярии. Время от времени раздавались громкие дружные крики «хайль!». Тогда на балконе появлялся Гитлер. Толпа неистовствовала. Юноши в форме «гитлерюгенд» кричали: «Вождь! Веди нас! Мы следуем за тобой». Гитлер ничего не говорил, улыбался, позировал фоторепортерам.

Вечером в клубе иностранных журналистов на Фазаненштрассе собрались представители прессы.

Японского министра сопровождали посол Осима, Риббентроп, Дидрих и Шмидт. После того как министру представили корреспондентов немецких газет, а также журналистов из присоединившихся к тройственному пакту стран — остальных не удостоили этой «чести», — стали задавать вопросы. Дирижировал пресс-конференцией Шмидт. Японский министр пожелал вести разговор по-английски. На лице Шмидта на мгновение мелькнула тень недовольства, но желание высокого гостя — закон. Шмидт стал называть фамилии знакомых ему журналистов, а те задавали вопросы.

Японский министр был очень лаконичен в ответах, и часто после них возникала не заполненная ничем пауза.

— Господин министр, вы делали остановку в Москве и встречались с советскими руководителями? Каковы ваши взгляды на перспективу японо-советских отношений?

— Я убежден, что эти отношения могут быть лучше…

— Какое значение вы придаете пакту трех держав — Японии, Германии и Италии?

— «Пакт трех» я рассматриваю как инструмент мира…

— Каковы ваши первые впечатления от новой Германии?

— Я прибыл в Германию с оптимистическим настроением. Я верю в победу Германии…

Пресс-конференция проходила явно не в том духе, на который рассчитывали немцы. Сдержанность японца, заявление о возможности улучшения отношений между Японией и Советским Союзом им не нравились.

Комментируя пребывание Мацуоки в Берлине, крупнейшие немецкие газеты старались поменьше говорить об этом, зато обращали на себя внимание броские заголовки: «Я верю в победу Германии!..»

Вскоре после того как японская делегация покинула Берлин, произошло новое событие, которое привлекло внимание всего корреспондентского корпуса.

В апреле сорок первого года в Югославии произошел переворот. Новое правительство Симовича заявило о своем выходе из тройственного пакта. Из Москвы поступило сообщение о заключении договора о дружбе между Советским Союзом и Югославией. Разговоры о том, что Советский Союз поддерживает балканскую политику Гитлера, распространяемые немецкими официальными лицами среди иностранных журналистов, теперь были лишены всякой почвы.

Вторжение немецких войск в Югославию 6 апреля для всех означало одно — обострение отношений между Германией и СССР.

13 апреля, после страшной бомбардировки Белграда, город пал… Югославия перестала существовать как самостоятельное государство.

20 апреля, в день рождения Гитлера, Топольков развернул «Фелькишер беобахтер». Всю полосу занимала большая статья «Полководец», подписанная генерал-фельдмаршалом Рейхенау.

«Блистательными победами немецкого оружия в Польше, Норвегии, Голландии, Франции, Югославии мы обязаны первому солдату империи — Адольфу Гитлеру…»

Военный гений Гитлера фельдмаршал сравнивал только с Клаузевицем и Мольтке. Другая газета — «Националь-цайтунг», издаваемая Герингом, прямо намекала, что Гитлер послан Германии самим богом.

4 мая Топольков увидел Гитлера на заседании рейхстага.

В тот день стояла прохладная не по сезону погода. С неба сеял мелкий надоедливый дождь. На улицах людей было мало, только шеренги полицейских в черных прорезиненных плащах выстроились стеной от имперской канцелярии до здания оперы «Кроль», в котором с тридцать третьего года собирался рейхстаг.

Топольков занял свое место в корреспондентской ложе. В это время звучно ударили барабаны, торжественная музыка огласила зал. Когда появились Гитлер, Геринг и Гесс — все встали.

На этот раз Топольков не узнавал Гитлера. Говорил он вяло. Ни слова о скорой победе, напротив — «всю жизнь я стремился к миру». Потом печальным голосом Гитлер сказал: «За мир приходится платить дорогой ценой», — и назвал потери немецких войск на Балканах.

Необычная речь Гитлера вызвала в журналистской среде самые разные толки. Противоречивыми были отклики на нее и в немецкой печати. Газета министерства иностранных дел писала:

«В Лондоне склонны сделать оптимистические выводы из того факта, что фюрер ничего не сказал о германском вторжении на Британские острова…» И далее: «Вопрос, когда кончится война, не является для Германии существенным. Но мы уверены в одном — в нашей победе».

Когда на пресс-конференции в МИДе Топольков задал этот вопрос Шмидту, тот ответил: «Этого сказать никто не может. Но, возможно, победа придет быстрее, чем мы ее ожидаем. Германская армия не раз преподносила миру сюрпризы».

6 мая газета «Данцигер форпостен» сообщила о визите фюрера в Данциг. Другие газеты почему-то об этом не написали ни слова.

Топольков в докладе послу подчеркнул это обстоятельство:

— Мне кажется, что немцы снова стали заигрывать с англичанами. Немецкие официальные лица делают вид, что сообщение о пребывании Гитлера в Данциге не было предназначено для печати, что «Данцигерпост» проболталась об этом. Но ни для кого не секрет, что любое сообщение в любой немецкой газете о Гитлере, каким бы мелким шрифтом оно ни было набрано, сразу станет известно всему миру. Я помню, то же самое было в сороковом году, когда Гитлер искал возможности заключить с Англией мир и отдал приказ своим танковым дивизиям остановиться перед Дюнкерком, спасая тем самым английский экспедиционный корпус от полного разгрома.

— В ваших рассуждениях есть логика, — согласился посол.

13 мая снова последовало сообщение, которое взбудоражило всех корреспондентов в Берлине. Немецкие газеты сообщили:

«Гесс (его имя было названо без всяких титулов) на самолете «Мессершмитт-110» стартовал 10 мая с аэродрома в Аугсбурге. В последнее время Гесс страдал жестокими желудочными болями и бессонницей. Очевидно, это помутило его рассудок.

Известий о том, что он где-либо приземлился, не поступало, следовательно, Гесс упал в море и погиб…»

Несколько дней тому назад Гесс сидел рядом с Гитлером в опере «Кроль». 2 мая он выступал перед рабочими в Аугсбурге — он не выглядел ни больным, ни сумасшедшим…

15 мая стало известно, что Гесс выбросился на парашюте над Англией и благополучно приземлился. Эту новость первым сообщил Тополькову Брэндэндж.

Вскоре и немецкая пресса подтвердила это.

Гесс больше не назывался сумасшедшим. Он стал идеалистом, который добивался всеобщего мира между германскими народами. Этой теме были посвящены многие материалы. Зато в немецкой прессе совсем перестали печататься сообщения из Советского Союза. Топольков спросил одного из редакторов «Националь-цайтунг», почему это происходит, тот ответил, что в последнее время идет много официальных материалов и для московских корреспондентов газеты не остается места.

В Берлине стали выходить многочисленные издания ведомства Альфреда Розенберга под названием «Восточная природа», «Восточное право», «Восточная экономика».

Газеты напечатали биографию генерал-фельдмаршала Кюхлера. В ней особо выделялись те места, в которых описывалась его борьба против Красной Армии в Прибалтике.

В конце мая установилась теплая сухая погода. В последнее время Топольков много работал, устал. В выходной он решил съездить в Варнемюнде: синее море, золотистый песок на пляже, желтые дюны с высокими зелеными соснами — этот уголок Германии Топольков полюбил еще со времен своей первой командировки туда с Пантелеем Афанасьевичем Путивцевым.

В «олимпии» забарахлил карбюратор, и Юрий Васильевич решил ехать поездом до Ростока, а там пригородным — в Варнемюнде.

Поезд на Росток опаздывал. Это удивило Тополькова: такого еще за десять лет не случалось. Он спросил железнодорожника, в чем дело.

— Мы сейчас работаем по особому графику. Надо срочно пропустить воинские эшелоны на восток.

Были и более мелкие тревожные факты. Сапожник, которого Топольков знал много лет и услугами которого пользовался, сказал Юрию Васильевичу:

— Больше мне не приносите заказов, я получил повестку явиться на призывной пункт. Неужели снова война? — спросил он растерянно.

— Наверное, вас используют на строительных работах, — как мог утешил его Топольков. — Напишите мне, когда устроитесь. Интересно узнать: угадал ли я?

Вскоре Юрий Васильевич получил письмо из Кенигсберга, от сапожника.

Собрав обширную информацию, Топольков пришел к послу.

— И вы о том же, — недовольно сказал посол. — Подумаешь, какого-то сапожника призвали в армию и направили в Кенигсберг…

— О сапожнике я сказал между прочим. Это, конечно, мелкий факт. Но не думаю, чтобы немецкое командование призвало этого немолодого мужчину, чтобы ввести нас в заблуждение.

— Ваша ирония неуместна. Вчера только я виделся с Риббентропом. Он официально заявил мне, что германское правительство довольно развитием экономических и политических отношений с Советским Союзом…

14 июня было опубликовано заявление ТАСС.

«Еще до приезда английского посла в СССР г. Крипса, — говорилось в нем, — особенно после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией». По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; 3) Советский Союз в свою очередь стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней.

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных сил СССР и Германии, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.

ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь место; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо».

— Вот видите, — назидательно сказал посол.

Как только сообщение ТАСС стало известно журналистам, Тополькову позвонил Брэндэндж:

— Послушай, Юрас, ты не мог бы сейчас встретиться со мной? Мы могли бы посидеть в «Цум летцте инстантц». Там совсем неплохо готовят черепаховый суп…

Топольков прекрасно понимал, что дело не в черепаховом супе. Юрию Васильевичу тоже было интересно узнать, как реагируют представители западной прессы на сообщение ТАСС.

В ресторане Брэндэндж не стал говорить о делах. Он заговорил только в машине:

— Как понимать, Юрас, сообщение вашего телеграфного агентства? Неужели в Кремле не понимают, что у Гитлера все готово к выступлению против Советского Союза? Его армии только ждут сигнала… Конечно, с другой стороны, поход против России, когда в тылу остается Англия, — война на два фронта может показаться авантюрной… — рассуждал Брэндэндж. — И все-таки факты убеждают меня в том, что Гитлер решился… На что он надеется, спросишь ты? Молниеносным ударом свалить Россию и развязать себе руки для решения всех проблем на Европейском континенте.

Топольков сам думал так же, но откровенничать с американцем не стал.

Брэндэндж будто и не ждал от него ответа.

— Посмотри в зеркало, — сказал он, — за нами хвост.

Топольков глянул в боковое зеркало и увидел, что следом за ними, даже не скрывая этого, на небольшом расстоянии идет черный «мерседес». За последние дни этот «мерседес» он видел трижды…

Дома Тополькова ждало письмо от Маши:

«Я считаю дни до нашей встречи. Диплом я получу числа восемнадцатого. Девятнадцатого буду в Москве. Значит, из Москвы я смогу выехать числа двадцатого, в крайнем случае двадцать первого…»

— Моя жена вскоре собирается приехать ко мне. Но я хочу написать ей, чтобы она пока не выезжала… — Топольков сказал послу.

— Ни в коем случае, — заявил тот. — Разве вы не знаете, что наши письма перлюстрируются?

— Тогда разрешите мне воспользоваться дипломатической почтой? — попросил Юрий Васильевич.

— Вам хорошо известно, что дипломатическую почту использовать в личных целях запрещено.

— Но разве вы не видите, какая обстановка? — стал горячиться Топольков.

— Не паникуйте, не поддавайтесь на провокации!

Топольков все-таки написал письмо на свой московский адрес. «Дойдет!» — решил он.

«Не торопись, Маша, пока выезжать. Мы можем разминуться. Возможно, на днях я вылечу в Москву. Жди моего письма…»

Топольков не знал, что германское министерство почт уже получило приказ о задержании корреспонденции в Советский Союз…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Инна родила в марте сына. Забот в семье сразу прибавилось. Особенно доставалось бабушке: она поставила кровать в комнату дочери и поднималась к ребенку ночью, когда нужно было его перепеленать.

Мальчик был крепеньким, беспокойным: не умолкал ни на минуту — когда не спал, — или кричал, если был голоден, или агукал, если бывал «в настроении» и лежал в теплом и сухом.

На семейном совете решили назвать его Алексеем. Алешей, Алешкой, Алешенькой, Лешкой…

Получив отпуск, Пантелей сказал Анфисе:

— Вот, мать, мы и дождались: едем в Таганрог вместе и будем отдыхать полный срок.

— А как же Алешка? — спросила Анфиса.

— Поезжайте, мама, поезжайте… — сказала Инна. — Борис будет помогать мне, управимся…

— Хотите хоть на месяц избавиться от тещи?

— Ну как вы можете так, мама?..

— Я пошутила, пошутила… Раз управитесь — значит, мы с отцом едем.

В Таганроге у Анфисы только и разговору было, что об Алешке: «Наш Алеша не такой…», «У Алеши голос, как иерихонская труба…», «Леша все понимает и узнает меня, и Инночку, и деда».

— Сообразительный… В бабушку пошел… — Пантелей иногда подтрунивал над женой.

Раньше, когда они были молоды, этого не бывало. А теперь как-то само собой сложилось, что он подтрунивал ласково, без неприязни, но подтрунивал.

Анфиса для виду сердилась:

— Почему же в бабушку, скорее, в дедушку, такой же умный…

Пантелей и Анфиса остановились на Амвросиевской у Ксени.

Вечерами после работы вся родня собиралась на Амвросиевской. Пили в сумерках чай со свежими вишнями, слушали рассказы Пантелея о его работе, поездках за границу, вспоминали прошлое, молодость, только Вовка не принимал участия в этих чаепитиях. Наступал вечер, раздавался тихий свист за калиткой, и Вовка незаметно исчезал.

— Это товарищ тебя зовет? — спросил однажды Пантелей Афанасьевич.

— Ага!

— Что это вы, как казаки-разбойники, свистом друг друга вызываете? Чего он в дом не зайдет?

Вовка чуть смутился:

— Да я говорил ему, а он…

Как-то Пантелей Афанасьевич проводил Володю до калитки и увидел Володиного товарища.

— Здравствуйте, товарищ комбриг, — бойко поздоровался тот.

— Ты меня знаешь?

— Конечно.

Парень был постарше Володи, но небольшого роста, коренастый. Звали его Иван Смирный. Фамилия — Смиренко, но прозвали его ребята Смирный.

— Он действительно такой смирный? — спросил Пантелей Афанасьевич Володю.

— Он такой «смирный», что его не только на Касперовке боятся, но даже на Черном мосту, — с гордостью сказал Вовка.

— А на первый взгляд этого не скажешь: ростом мал, да и вообще…

— Ростом он мал, но руки у него железные. Вот попробуйте как-нибудь сбить его с ног — ничего не получится. Он приемы всякие знает и без ножа обходится…

— Без ножа?

Вовка покраснел: проговорился.

— Да, без ножа.

— А у тебя есть нож?

— Нету… — не колеблясь, ответил Вовка.

— Ну и правильно. Последнее дело — ножом…

Разговор этот взволновал Пантелея Афанасьевича. Когда-то Володя был маменькиным сынком. До четвертого класса Ксеня водила его в школу. Но не стало Михаила, переселились они на Амвросиевскую, Ксеня пошла работать, а Вовка, естественно, попал под власть улицы. Улица с ее неписаными законами была жестока к неженкам, маминым сынкам, каким был тогда Володя. Не раз, обиженный, забивался он в густой терновник во дворе, чтобы выплакаться. Но то время прошло: Вовка сам теперь мог дать сдачи кому угодно из своих сверстников, дружба же с Ванькой Смирным поднимала его и над ребятами постарше.

От Ксени Пантелей Афанасьевич узнал, что брат Вани Смиренко, Петька-Ключник, как его называли на Касперовке, в двадцатые годы убил Сеньку Голодного с Черного моста.

Касперовка и Черный мост соперничали. Драки «край на край» в то время были обычным делом. После убийства Голодного никто в городе не смел тронуть ребят с Касперовки.

Вовка рассказал об этой истории с восторгом. Пантелей Афанасьевич решил серьезно поговорить с племянником: в тринадцать лет трудно отличить, где геройство, а где хулиганство, бандитизм.

Касперовские ребята любили бухту. В яхт-клубе тоже было хорошо, но яхт-клуб далеко.

В бухте одно время завели моду прыгать в воду на спор. Один парень со Старопочтовой выспорил баян — прыгнул с самой верхушки эстакады. Пантелей Афанасьевич тоже как-то забрался на верхнюю площадку. Отсюда хорошо была видна вся бухта.

Потемневшее от времени бетонное перекрытие над головой было облеплено гнездами ласточек. Потревоженные, они, как шаровые молнии, вылетали из своих гнезд. Рыболовецкие боты с высоты казались маленькими, почти игрушечными. В железобетонных перекрытиях, поддерживающих покатую крышу, зловеще подвывал ветер. Далеко внизу темно-маслянисто блестела глубокая вода. Непросто было прыгнуть отсюда даже за баян. Парень тот заслуженно ходил в героях на Касперовке. Нашелся еще один смельчак, но его вытащили из воды мертвым. Видно, он глубоко ушел под воду и ударился обо что-то острое и твердое у дна.

После этого случая Ксеня запретила Вовке ходить в бухту, но ребята все равно ходили, бегал туда и Володя тайком. С Пантелеем же он мог ходить открыто.

* * *

Воскресное утро было росным, нежным. Из-за моря поднималось солнце. Синее утреннее небо становилось белесым, серебристым.

Завтракали поздно, около двенадцати, под шелковицей, в тени густых веток, усеянных крупными темно-фиолетовыми спелыми ягодами. Одна из них глухо шлепнулась о стол. Темно-красный сок брызнул во все стороны. Несколько капелек попало на Вовкину рубашку.

— Чертенок! Говорила тебе! Рубашку после завтрака надень!.. Снимай сейчас же, я застираю.

— Да не надо, мам, я зеленой шелковицей потру, и все…

— Я тебе потру! Ее тогда и в щелоке не отмоешь. Снимай сейчас же! — Ксеня взяла рубашку, поднялась по мазаным ступенькам в дом и через минуту как была с рубашкой, так и выскочила на крыльцо. Лицо ее было белым.

— Что случилось, Ксеня? — обомлев, спросила Анфиса. Губы у Ксени дрожали:

— Война, кажется! По радио говорят…

Вовка вскочил первым. За ним Пантелей Афанасьевич, Анфиса, и все — в дом.

«…Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей…» — Пантелей Афанасьевич узнал голос Молотова.

* * *

Коротким и горьким было расставание Пантелея Путивцева с Таганрогом: женщины в слезах, серьезные, совсем взрослые глаза Володи, болезненно-бескровное лицо Максима…

— Чертова хвороба… — сказал он на прощание старшему брату. — Михаил та Лешка, мабуть, уже воюють, а я…

Вместе с Пантелеем Афанасьевичем в Москву собралась и Анфиса. Но на Марцево сесть в поезд не удалось. Перед окошком кассы люди размахивали командировочными предписаниями, военными билетами, мандатами. Удостоверение, выданное Пантелею Афанасьевичу ГИРДом, ни на кого не произвело никакого впечатления.

Вечером Путивцев сел на товарный поезд, который шел на Ростов, надеясь, что из Ростова выехать будет легче.

В Ростове на вокзале тоже было столпотворение. Помог военный комендант. Он уважительно покосился на орден Красного Знамени Путивцева и сказал:

— Извините, могу предложить вам место только в общем вагоне.

— Давайте в общем. Лишь бы уехать поскорее…

В поезде собрался разный люд, но в основном это были мужчины призывного возраста. Были здесь и старики, и женщины с детьми. Мужчины спешили быстрее добраться до своих военкоматов. Женщины и старики стремились домой, потому что им казалось, что дома, рядом с близкими, надежнее, спокойнее.

В вагоне то в одном месте, то в другом, естественно, возникал разговор о войне.

— Я как прочитал сообщение ТАСС, ну, думаю, обошлось… — говорил седенький старичок в кургузом пиджачке.

— Читать надо между строк, — безапелляционно заявил молодой мужчина с военной выправкой.

Люди, которые ехали в вагоне, не были ни политиками, ни дипломатами. Они не умели читать газеты между строчками. То, что война разразилась через неделю после того, как они прочитали сообщение ТАСС, потрясло многих.

Пантелей Афанасьевич тоже не был ни политиком, ни дипломатом. Но он был кадровым военным. Его жизненный опыт, знания, положение в обществе выделяли его среди тех, кто ехал с ним в тот июньский день.

Еще 14 июня, прочитав «Правду», Путивцев обратил внимание на то, что в сообщении как бы подсказывался немцам желательный для Советской страны ответ:

«…В иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией»… Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных сил СССР и Германии, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны».

Конечно, это был пробный шар, зондаж! Советский Союз стремился оттянуть войну. Красная Армия перевооружалась и была недостаточно подготовлена к войне. Об этом знали партийные и государственные деятели и, конечно, военные. Но это могли знать и немцы. Для этого у них существует абвер. А скрыть перевооружение огромной армии трудно, почти невозможно.

Советская сторона, напечатав сообщение ТАСС, надеялась получить успокаивающий, желательный для нее ответ, но не получила его.

Каждый вечер Пантелей Афанасьевич приникал к старенькому приемнику СИ-225. Когда садилось солнце, наступали сумерки и все собирались под шелковицей на вечерние чаепития, Пантелей Афанасьевич быстро выпивал свою чашку, поднимался в дом и включал приемник. Берлин молчал. Не то чтобы молчал. В установленное время знакомый дикторский голос после фанфар произносил: «Главная ставка фюрера сообщает…» Но в этих сообщениях ни разу даже не упоминалось о заявлении ТАСС, будто его не существовало. Какой вывод можно сделать из этого? Гитлер решил поиграть на нервах? Попугать?

Это молчание могло означать и другое: Гитлер не дает себе даже труда солгать, обмануть общественное мнение, как это он делал уже не раз. Военная машина уже запущена, ее нельзя остановить. Война должна начаться со дня на день…

Те, кто ехал в вагоне, говорили о войне. Но какой будет эта война, этого не знал никто. Никто не мог знать меры трагедии, которая уже началась на западных границах страны. Многие из тех, что ехали вместе с Путивцевым, через месяц-два столкнутся с этой трагедией лицом к лицу. Они будут ходить с винтовкой в контратаку против немецких танков, ночами пробиваться из окружения, неся на самодельных носилках тяжелораненых. Их путь на восток, в глубь страны, можно будет проследить по холмикам из свежевырытой земли. На этих холмиках еще не будет ни обелисков с фанерными звездами, ни фамилий… Только холмики.

Меру трагедии сорок первого года не мог представить себе и кадровый военный комбриг Путивцев. Он знал лучше других, что представляет собой Германия. Бывал на немецких авиационных заводах, летал на немецких самолетах. Но подлинные размеры бедствий, обрушившихся на страну, и перед ним станут вырисовываться только по прибытии в Москву.

25 июня утром Путивцев был уже в научно-исследовательском институте ВВС. Он надеялся, что именно отсюда ему быстрее удастся попасть на фронт. Полковник, заместитель директора института, который знал Путивцева много лет, не мог скрыть своей подавленности, не мог скрыть горькой правды от старого товарища, которому доверял:

— Почти вся авиация Западного особого военного округа погибла в первый же день войны на аэродромах. Немцы сожгли около тысячи наших машин. Батюков застрелился… Супрун сейчас поехал к товарищу Сталину с предложением сформировать из летчиков-испытателей шесть авиационных полков…

Известие о смерти Батюкова поразило Путивцева. Батюков был не из тех людей, которые легко впадают в отчаяние. За годы совместной службы Пантелей Афанасьевич хорошо узнал своего непосредственного начальника.

Внешняя уверенность в себе, представительный вид, командирский голос, дисциплинированность — все это было у Батюкова. Была у него еще одна черта, которая нравилась некоторым военачальникам: он умел внимательно слушать, соглашаться, даже угадывать мысли вышестоящих командиров и с присущим ему рвением проводить эти мысли в жизнь. Чего ему всегда не хватало — это самостоятельности в решениях. Просто это было не дано ему природой. Именно поэтому бывший командующий ВВС страны командарм второго ранга Алкснис держал его на вторых ролях — комкор Батюков всегда был заместителем. Это не нравилось комкору, и скрытая вражда прорвалась тогда на собрании в Наркомате обороны.

Самостоятельную должность — командующего авиацией Западного особого военного округа — Батюков получил незадолго перед войной. Как и прежде, на новой должности он стремился найти сильную личность, советы которой были бы для него подобны приказу. Он нашел такую личность в лице генерал-полковника Павлова.

Известно ли было Павлову о том, что авиация округа сосредоточена на немногих центральных аэродромах, сфотографированных гитлеровцами? Этого Пантелей Афанасьевич не узнал. Генерала Павлова судили, но материалы судебного разбирательства не были доведены до сведения комсостава Красной Армии, да и сам факт суда над Павловым стал известен значительно позже.

Почему Батюков не принял необходимых мер предосторожности?.. Батюков тоже, естественно, не мог ничего рассказать — его уже не было в живых.

На другой день в НИИ Путивцев поймал Супруна.

— Ты был у товарища Сталина? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— Был.

— Расскажи.

— Рассказывать особенно некогда. На формирование полков дано три дня. Понял? Три дня! В какой бы ты хотел?

— Мне все равно, Степан. Я летаю на всех машинах.

— Знаешь что? Иди к Лебедеву. Он формирует полк тяжелых бомбардировщиков.

— Добре.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

21 июня 1941 года поезд Москва — Берлин около полуночи пересек государственную границу.

В Бресте стояли долго. Здесь при помощи специальных подъемников вагоны переставляли на суженную колею. Попутчица Маши Топольковой Мария Ивановна — женщина, по Машиным понятиям, уже в возрасте, лет сорока — объяснила, что во всей Европе железнодорожная колея несколько уже, чем в Советском Союзе.

Мария Ивановна уже не раз ездила этой дорогой, и Маша была рада, что попалась такая попутчица: все знает, обо всем можно расспросить — и о дороге, и о Берлине, и вообще о Германии, где Маше предстояло жить. Когда подъезжали к Бресту, в купе зашел проводник, раздал бланки деклараций.

— А это зачем? — спросила Маша.

— Так полагается, это для таможни, — пояснила Мария Ивановна.

«Таможня!» Само слово это Маша раньше встречала только в книгах и никогда не думала, что «таможня», «таможенник», «граница» — все это будет в ее жизни. Подумать только: завтра она в Берлине!..

Все, что происходило с Машей в последнее время, было похоже на сон. «Краснокожая паспортина», о которой Маша знала только из стихотворения Маяковского, лежала в сумочке. Маша уже несколько раз доставала свой заграничный паспорт, как бы не веря своим глазам. Но все было на месте, все было наяву: в паспорте ее фотография — крупная, значительно крупнее той, что была в обычном паспорте, выданном ей четыре года назад в Усть-Лабинской.

Как только она доставала свой заграничный паспорт из сумочки, тотчас же на ум приходили знакомые строчки: «Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам — улыбка у рта. К другим — отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двуспальным английским левою…» Эти строчки просто не давали ей покоя.

Она не удержалась и прочитала их Марии Ивановне. Мария Ивановна в ответ только улыбнулась.

— Разве не так, Мария Ивановна?

— Сама увидишь, девочка…

Мария Ивановна чувствовала симпатию к этой молодой женщине. Машино любопытство ее забавляло. Мария Ивановна по-своему, по-женски тоже была любопытна. «На каком же месяце беременности эта девочка? Или я ошибаюсь?» Платье на Маше было свободного покроя, и надо было иметь поистине женское чутье, чтобы заметить что-то.

— Машенька, ты прости меня… Ты ждешь ребенка?

Маша тотчас же покраснела.

— Уже заметно, да?

— Ну что ты, милая, разволновалась… Не стыдиться, а гордиться этим нужно.

— А я горжусь, Мария Ивановна, но… знаете, Юра никогда не видел меня такой, а вдруг увидит и…

— Увидит и разлюбит… Да? Ты прости, Машенька, что я тебя так называю, но ты просто дурочка. Это я тебе как мать говорю, любя…

— Но ведь я слышала, что… что некоторым мужчинам это не нравится. И они, они, как бы сказать, ну не любят женщину в такое время, а некоторые, некоторые даже ненавидят…

— Ненавидят? Не знаю, не встречала… А не нравится — такое бывает… Когда я первого носила, мой Сеня переселился от меня на диван. Я говорю: ты чего? А он мне в ответ: боюсь, а вдруг ночью задену тебя как-нибудь. Но я-то вижу, что не нравлюсь ему: лицо в пятнах, живот — торчит… Ты носишь аккуратно, даже ничего не заметно, а у меня живот был большой… Но мы оба с Сеней тогда молоды были и глупы: мне восемнадцать, а ему девятнадцать… А когда я второго ждала — мы были постарше, — тогда ничего… Твой Юра ведь тоже не мальчик?..

— Конечно, он не мальчик. Но знаете, Мария Ивановна, он как ребенок…

— Я встречала его в посольстве. Он действительно выглядит молодо, моложе своих лет. Но люди о нем отзываются хорошо: степенный, выдержанный. — Марии Ивановне хотелось сказать Маше приятное.

— Ой, Мария Ивановна, я все еще не верю, что я еду. И куда? В Берлин! К кому? К своему мужу! А кто мой муж? Советский пресс-атташе!.. Я и в Москве-то раньше никогда не бывала.

— Ничего, девочка, к хорошему привыкаешь быстро, — успокоила Мария Ивановна.

Вертя в руках декларацию, Маша чуть прыснула:

— А что, Мария Ивановна, ставить в графе: везете ли вы оружие? Я напишу: «Везу пулемет!» — И, не дождавшись ответа, тут же спросила: — Вот здесь насчет золота… У меня золотое перо в авторучке — Юра подарил. Писать?

— Нет. Это не надо. А если есть кольца, серьги, золотые монеты — это нужно писать.

— Ничего этого у меня нет, — как-то даже радостно сообщила Маша.

Поезд медленно протащился по мосту через Буг. Окна в вагонах приказали закрыть. Маша прижалась к оконному стеклу — аж нос расплющился, — увидела внизу воду, на которую падали отблески фонарей, а берега были темные, и зелень сливалась на них в черные, причудливой формы, пятна.

Когда пересекали нейтральную полосу — железнодорожное полотно вошло в своеобразный загон из колючей проволоки: проволока справа, слева и сверху. Все было освещено яркими прожекторами: шпалы, песок на железнодорожной насыпи и прилегающие к дороге кусты. Но вот поезд снова нырнул в темноту. После света она была густой, непроницаемой. Это была уже Германия, а точнее, Польша, Генерал-губернаторство, как пояснила Мария Ивановна.

— Сейчас мы остановимся, — сказала она. Но поезд не остановился, а пошел дальше, набирая скорость. Мария Ивановна высказала свою догадку: — В Бресте мы простояли дольше положенного. Наверное, из-за опоздания документы решили проверить в пути…

Ни Мария Ивановна, ни Маша не знали и не могли знать, что начальник немецкой пограничной железнодорожной станции получил приказ: поезд Москва — Берлин не задерживать, а как можно скорее направить его в глубь Германии, и чтобы никто из пассажиров не заметил, что на запасном пути стоял эшелон с танками, которые выгружались. Танкистам был дан приказ держать моторы на малых оборотах. На брусчатку насыпали густой слой песка, чтобы гусеницы не лязгали. Фары тоже было приказано не включать — благо ночь была лунной.

Примерно через полчаса после того как миновали границу, в купе настойчиво постучали, и в проеме открытой двери показалась голова в каске, мундир мышиного цвета и на груди — большая подковообразная бляха. Рядом с чином из полевой жандармерии вырос человек в штатском, в клетчатом костюме и в шляпе, — переводчик.

— Гутен абенд! Пасконтроль… Руссен?

— Русские? — спросил переводчик.

— Советские, — ответила Мария Ивановна.

Переводчик чуть заметно и, как показалось Маше, ехидно улыбнулся.

— Вохин фарен зи? (Куда вы едете?)

Маша все прекрасно понимала и без переводчика и, как только почувствовала это, обрадовалась — понимает! Конечно, была учеба, разговоры с Юрой, письма, но то Юра, а это — настоящие немцы…

— Мы едем в Берлин, — сказала Мария Ивановна.

— К кому вы едете? — спросил жандарм.

— Я еду к мужу, — ответила Маша по-немецки. Теперь ей захотелось попробовать свой немецкий.

— О! Фрейлейн говорит по-немецки! Это хорошо! — сказал жандарм. — А кто ваш муж? Дипломат?

— Дипломат… Журналист, — ответила Маша.

— А вы — тоже дипломат?

— Нет. Я… — Маша мучительно подыскивала нужное слово. Ну конечно же. «Я фрау». Кажется, так. Фрау — и женщина и жена. Правильно ли ее понял немец, что она жена?!

— Фрау? Дас гут. — Жандарм даже изобразил на своем лице подобие улыбки и, повернувшись к переводчику, сказал: — Запишите: Мария Тополькоф, жена пресс-атташе Тополькоф…

— Мой муж работает в торгпредстве, — сообщила Мария Ивановна.

Когда немцы ушли, Маша заметила:

— Странная какая-то форма у этих пограничников. Вы видели кинофильм «Вратарь»? Там была футбольная команда «Черные буйволы». Вон у них похожие бляхи были на груди…

— Это не форма немецких пограничников… Я сама эту форму вижу впервые, — удивилась Мария Ивановна.

— Мария Ивановна, а разве я говорила, что Юра — пресс-атташе? — спустя какое-то время спросила Маша.

— Кажется, не говорила, — согласилась Мария Ивановна. — Но они все знают, — добавила она. — Думаешь, когда они визу дают, они не знают кому?.. Давай лучше спать. Спать хочется…

Но Маше, взволнованной всем происходящим, не хотелось спать. Поезд внезапно остановился. И тотчас же пошел снова.

Включили ночной свет. Открыли окно — теперь уже было можно. Свежий воздух ворвался в купе. Пахло чем-то незнакомым. На Кубани воздух в это время был сухим, горячим. Даже ночью. Здесь веяло прохладой, чувствовался запах хвои. Маша немного высунулась в окошко, подставила лицо встречному ветру — было такое ощущение, будто кто-то гладит тебя по голове и щекам прохладными ладонями.

Вдоль железной дороги, рядом с поездом, бесшумно скользили полоски света — вагонные отсветы. Из лесу доносились соловьиные трели.

— Мария Ивановна, слышите, соловьи!..

Но Мария Ивановна уже спала. Маша еще долго смотрела в окно, в темень, но вот усталость и ее уложила в постель. «Завтра я увижу Юру!» С этой мыслью она заснула.

* * *

Во время короткой остановки в пути — большинство пассажиров даже не обратили на нее внимания — в задний, пустой вагон погрузился отряд фельджандармерии. К полуночи вся полнота полицейской власти в приграничной зоне перешла к ним. Жандармы должны были сопровождать поезд до Франкфурта-на-Одере, где ждали тюремные автобусы, в которых всех советских граждан доставят в лагерь для интернированных под Нойбранденсургом.

Утром полиция, не останавливая поезд, должна была перегнать всех советских пассажиров в последний вагон. Эта мера исключала возможность побегов.

Незаметна наступило утро. Светало. Часовая стрелка приближалась к пяти. Уже час на западных границах гремели орудия, слышалась трескотня пулеметов, рвались бомбы, а здесь, в нескольких сотнях километров от фронта, было тихо. Совсем тихо.

Утренняя роса поблескивала на сочной траве, на красных маках среди зеленой лужайки. Тихую гладь небольших озер, которые попадались в пути, еще не морщил утренний ветерок.

Изредка вдоль железнодорожного полотна стояли патрули фельджандармерии. «Охраняют. Поезд они охраняют, что ли?» — подумала Маша. Несмотря на ранний час, она уже проснулась. Да и спала плохо. Чувствовала себя разбитой. Пыталась снова заснуть, однако ничего не получалось. Но вот, кажется, сон смежил веки. Во сне привиделась паутина какая-то. Дом — в паутине!..

Резкий, грубый окрик оборвал это видение. Маша открыла глаза и увидела вчерашнего жандарма и переводчика в клетчатом.

— Ауфштейн!

— Что случилось?

— Война!

— Война? С кем?

— Германская армия перешла границу России. Конец Советам!..

Сказано это было со злостью. Переводчик из прибалтийских немцев не скрывал своей ненависти.

— Как же так? — растерялась Мария Ивановна.

— Вставай, большевистская курва!..

Откуда только у Маши взялась смелость.

— Вы не имеете права оскорблять! Мы будем жаловаться!..

В ответ переводчик улыбнулся, но уже не зло, а ехидно. Он знал, что ожидает этих женщин в так называемом лагере для интернированных.

— Жаловаться будешь господу богу, — сказал он Маше. — Да и тот не примет твоей жалобы: ведь у вас, у большевиков, даже бога нет!..

— Я! Абер шнелль. Геен зи ин летцтен ваген! — сказал нетерпеливо жандарм.

— Марш в последний вагон! — перевел тип в клетчатом. — И без глупостей!

Мария Ивановна, все еще растерянная, несмело попросила:

— Отвернитесь хотя бы… Дайте одеться…

— Одевайся так. Никто тебя не сглазит.

— Отвернитесь сейчас же! — как можно тверже приказала Маша.

Переводчик уставился на нее тяжелым, налитым ненавистью взглядом. Его глаза буравили молодую женщину. С каким наслаждением он бы сейчас ударил ее! Но не мог. Стеснялся в присутствии своего соотечественника, которому был подчинен. Соотечественник был дойч, а он только фольксдойч. Но когда они попадут в лагерь, он отыграется на этой, на молодой… Маша обратилась к жандарму по-немецки.

— Я! Гут! — ответил тот и вышел в коридор.

Переводчик тоже отвернулся.

В последнем вагоне скопилось много людей, но Маше место нашлось. Люди были подавлены. Никто толком ничего не знал. Куда их везут? Что будет с ними? Надежды рождались и тут же гасли. Грубость чинов фельджандармерии, а особенно переводчиков, не предвещала ничего хорошего.

Когда увидели во Франкфурте-на-Одере автобусы с зарешеченными окнами, женщины не выдержали, заплакали. Маша крепилась, кусала пересохшие губы. Лицо ее стало суше, строже, и сама она казалась старше своих лет.

* * *

Топольков ждал письма от жены, но его не было. При очередном разговоре с Москвой, с ТАСС, он попросил знакомого товарища выяснить, почему Маша ему не отвечает.

Суббота, 21 июня, была рабочим днем. Ежедневная пресс-конференция под председательством Шмидта, главы немецкого пресс-центра, прошла вяло. Насыщенные событиями и слухами последние дни мая и первой половины июня сменились «безветрием», как говорили журналисты.

Кто-то из иностранных корреспондентов спросил Шмидта:

— Можно ли завтра, в воскресенье, выезжать из Берлина? Не ожидается ли каких-либо важных сообщений?

— Езжайте, отдыхайте себе на здоровье. — Шмидт окинул быстрым взглядом притихших журналистов. — Других вопросов не будет? — в свою очередь задал вопрос. И, как на аукционе, воскликнул: — Айн, цвай, драй! — Стукнул ручкой по столу и поднялся.

— Затишье перед бурей! — сказал Брэндэндж Тополькову, когда они спускались вниз по мраморной лестнице. — Что будешь делать завтра? Может, поедем в Варнемюнде, выкупаемся? Вода на побережье семнадцать градусов.

— Позвони мне чуть позже, Энд. Я еще не решил, как распорядиться завтрашним днем.

— А с маленьким министром ничего не случилось. Он жив и здоров и по-прежнему крутит свою пропагандистскую машину, — сказал Брэндэндж. — В министерстве пропаганды он вчера был на приеме.

«Маленьким министром» называли Геббельса. В конце мая в «Фелькишер беобахтер» появилась его статья, в которой в доверительном тоне говорилось о планах ликвидации Англии. Об этой статье первым Тополькову сообщил Брэндэндж. Топольков тотчас же отправился в газетный киоск. Знакомый киоскер развел руками:

— Была газета, да сплыла…

— Как это понимать? — спросил Топольков.

Киоскер с видом заговорщика бросил взгляд направо, налево…

— Газету конфисковали, — сообщил он.

— Конфисковали?

— Говорят, что доктор Геббельс в статье сказал лишнее…

Случаи, когда та или иная немецкая газета конфисковывалась властями, были крайне редкими. Подавляющее большинство немецких газет или были прямыми рупорами различных нацистских организаций и ведомств, или находились под контролем национал-социалистской партии. Топольков не помнил, чтобы «Фелькишер беобахтер» — официоз НСДАП. — когда-либо конфисковывалась.

— Господин Топольков! Вы мой постоянный покупатель… Я приберег один экземпляр… Если хотите, конечно…

Топольков дал киоскеру марку.

— Сдачи не надо, — сказал он.

Статья Геббельса была рассчитана не на дураков. Сам тон ее, откровенный и в то же время и в чем-то недоговаривающий, располагал к доверию. Называлась примерная дата вторжения на английские острова. Тот факт, что у киоскера нашелся для советского журналиста один экземпляр конфискованной газеты, насторожил Тополькова. Не стал бы этот киоскер из-за марки рисковать своей головой.

В последующие дни Геббельс нигде не появлялся. Прошел слух, что «маленький министр» попал в опалу. Но вот он снова, по словам Брэндэнджа, появился как ни в чем не бывало на приеме.

Топольков доложил об этом послу.

Тот никак не прореагировал на это.

— Меня пригласили выходной день провести на побережье. Могу я отлучиться? — спросил Топольков.

— Конечно, конечно. Я сам собираюсь завтра поехать выкупаться на Ванзее.

Из дому Топольков позвонил Брэндэнджу:

— Энд, мы можем ехать.

— Олл райт. Я сейчас заеду за тобой, Юрас.

— Поедем двумя машинами?

— Зачем? Можно на моей.

Брэндэндж, подъехав к Тополькову, посигналил.

Топольков запер дом, прошел садом, любуясь молодой завязью яблонь. И подумал о Маше: «Яблоки кислые. Как раз то, что нужно Маше…»

— Хочешь посидеть за рулем, Юрас? — спросил Брэндэндж.

Езда за рулем доставляла Тополькову удовольствие. У Брэндэнджа была новенькая «БМВ». Машина, послушная каждому его движению, легко бежала по автостраде.

Мягко шуршали шины по асфальту. Слева и справа мелькали красночерепичные крыши фольварков, окруженных зеленью яблоневых садов. Дорога была чисто прибрана: ни клочка бумаги, ни окурка.

Брэндэндж швырнул потухшую сигарету в раскрытое окно.

— Меня тошнит от этой немецкой чистоты, — сказал он. — Я человек чистоплотный. Но, по-моему, всему есть предел.

Миновав Гюстров, «БМВ» через полчаса домчалась до Ростока. От Доберанерплац Топольков свернул влево, мимо завода «Нептунверфт», к «Мариене». Уже около самого завода Юрий Васильевич сделал еще поворот налево — через железнодорожный переезд — и направо, дорога вывела их напрямую на Варнемюнде. Их путь лежал мимо заводского аэродрома. Несмотря на субботний вечер, то и дело со взлетной полосы поднимались «Хейнкели-111».

— Вот оно — чрево войны! — кивнув в сторону завода, сказал Брэндэндж.

В Варнемюнде Топольков и Брэндэндж остановились в разных отелях. Топольков выбрал маленький отель на Кирхенштрассе. Хозяева были ему знакомы и брали небольшую плату за ночлег. Брэндэндж остановился в отеле побогаче.

— На ночь я хочу взять девочку, Юрас. А завтра в девять обязательно встретимся на пляже.

— О’кэй, — сказал Топольков.

Брэндэндж пересел за руль, «БМВ» рванулась с места и исчезла за поворотом.

Оставив чемодан в своей комнате, Топольков пошел побродить по городу. Стоял тихий летний вечер, а окна отелей и пансионатов в большинстве своем были закрыты, зашторены. Только у самого пляжа в нескольких отелях окна были настежь, и оттуда доносились музыка и голоса.

Сам пляж широкой желтой полоской тянулся от мола на запад. Солнце висело еще довольно высоко, но на пляже тоже людей почти не было.

Оживленно было только в рыбачьей гавани. Пахло рыбой, мокрыми снастями, смолой.

— Сегодня хорошо идет салака, нам не до отдыха, — сказал рыбак, когда Топольков заговорил с ним.

Юрий Васильевич зашел в пивную на набережной. Ему нравились эти пивные: маленькие, на несколько человек, уютные.

— Ейн маль биер. (Один раз пиво. Одно пиво.) — Сел в угол на деревянную скамью и стал читать надписи, которые по разрешению хозяина делали местные рыбаки на деревянной стене. Надписи были разные: житейско-философского характера, шуточные, назидательные. Большинство из них было сделано на платдойч (северонемецком наречии). Юрию Васильевичу помогал английский, он читал платдойч без труда. Ему понравилась надпись: «Счастлив тот, кто обладает чувством юмора». Тут же была сделана приписка: «И не утратил его в наши дни…»

«А я вот, кажется, утратил чувство юмора и потому несчастлив…» И снова мысли о Маше, о причинах ее молчания овладели им. Он расплатился и вышел, но эти мысли не покидали его весь вечер и долго не давали ему заснуть.

Около шести часов утра его разбудил хозяин отеля, бородач лет шестидесяти, бывший рыбак.

— Вас спрашивают внизу. — Вид у хозяина был неприветливым, и он почему-то все время отводил глаза в сторону.

Внизу, уже одетый, стоял Брэндэндж.

— Юрас, кажется, началось… — сказал он. — Германские войска перешли границу твоей страны.

— Откуда ты знаешь?

— Мне позвонили из Берлина.

Новость была такой, что у Тополькова мурашки побежали по спине.

— Я сейчас, мигом!

Он вбежал наверх, быстро собрался и вернулся вниз. В машине работало радио. Топольков сразу узнал голос Геббельса. Министр пропаганды зачитывал правительственное заявление, в котором говорилось, что русские исподтишка готовили удар по Германии. «Только прозорливость фюрера спасла немецкий народ от гибели — Германия нанесла упреждающий, превентивный удар…»

Тяжело стало на душе. Невыносимо. Юрий Васильевич снова подумал о Маше: «Только бы она не выехала…»

— Что ты хочешь от наци, Юрас, — наконец услышал Топольков голос Брэндэнджа. Он и раньше что-то говорил, но Юрий Васильевич, занятый своими мыслями, как бы отключился от всего и понял смысл только последней фразы: — Что ты хочешь, Юрас, от наци… Это бандиты с большой дороги…

— Где у тебя Москва?.. Давай поймаем Москву!

Брэндэндж одной рукой управлял машиной, другой стал крутить ручку настройки. Москву удалось поймать не сразу. Но вот он… голос далекой Родины…

«Хорошие вести поступают с южных полей нашей страны. Сотни тракторов и комбайнов вышли на поля Кубани и Дона, чтобы собрать богатый урожай нынешнего года. В Большом академическом театре Советского Союза сегодня состоится спектакль «Лебединое озеро», — говорил диктор.

— Что за черт! Война ведь…

— Ничего удивительного, Юрас, — сказал Брэндэндж. — Пока машина раскрутится…

Лондон передал короткое сообщение о нападении гитлеровцев на Советский Союз. В сообщении также говорилось, что сегодня в палате общин выступит премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль.

В двенадцать часов Топольков и Брэндэндж услышали заявление Молотова:

«Сегодня в 4 часа без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… Это неслыханное нападение произвело, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора…»

Уже подъезжая к Берлину, Топольков поймал Лондон и услышал характерный голос английского премьер-министра.

Черчилль говорил немного в нос, с придыханием:

«За последние 26 лет не было более последовательного противника коммунизма, нежели я. Я не возьму ни одного своего слова, сказанного против коммунизма, но сейчас я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли… Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся — да, ибо бывают времена, когда молятся все, — о безопасности своих близких… Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства существования с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина… Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся, подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую добычу…»

— Да, Юрас, заварилась большая каша… Вряд ли и мы, Америка, устоим в стороне. Это мировая война! — сказал Брэндэндж.

Топольков молчал. Давно уже он ощущал, чувствовал приближение войны. Но настроения, царившие в советском посольстве в Берлине, не могли не коснуться и его. Как многие, он считал, что если война и будет, то не сегодня, не завтра. И вот она началась…

Всю дорогу от Ростока до Берлина, проезжая через многочисленные города и деревни, Топольков ждал, надеялся увидеть людей, которые бы вышли с протестом против войны на улицу. Но повсюду было тихо. Везде царил образцовый немецкий порядок — «орднунг».

Несколько раз патрули останавливали машину, но, увидев в руках Брэндэнджа американский дипломатический паспорт, брали под козырек и беспрепятственно пропускали их. Без особых помех им удалось добраться до Берлина. В Берлине тоже было тихо. И безлюдно. Только у советского посольства на Унтер-ден-Линден стояло много эсэсовцев.

Остановиться здесь Брэндэнджу не разрешили, и американцу пришлось проехать дальше.

— Я выйду здесь, Энд, — сказал Топольков.

— Юрас, может, поедем в наше посольство?

— Нет, Энд! Я должен быть со всеми. — Топольков протянул Брэндэнджу руку, и тот крепко пожал ее.

Не успел Топольков выйти из машины, как к нему направились трое эсэсовцев.

— Аусвайс! — тоном приказа сказал старший по званию. Топольков протянул свое журналистское удостоверение.

— Господин Тополькоф? Следуйте за нами.

— У меня дипломатическая неприкосновенность…

Эсэсовец только пожал плечами. Двое других грубо втолкнули Юрия Васильевича в подкативший «опель», машина круто развернулась и помчалась к Александерплац… «В гестапо!» — мелькнуло у Тополькова. Ему показалось, что за ними следует машина Брэндэнджа. Он пытался обернуться, но получил удар сзади:

— Не оборачиваться!

Тогда Топольков скосил глаза в боковое зеркало и увидел машину Брэндэнджа.

У здания полиции на Александерплац «опель» остановился. Тополькова вывели из машины. Брэндэндж тоже остановился на некотором расстоянии от здания и, как показалось Тополькову, сжал кулак в революционном приветствии: «Рот фронт».

— Смотреть прямо! — крикнул эсэсовец.

Топольков не мог ответить американцу. «По крайней мере, Брэнд сообщит, что меня схватили», — подумал Юрий Васильевич, входя в здание государственной тайной полиции на Александерплац.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В июне сорок первого года фортификационные батальоны сдали Киевскому военному округу Перемышльский укрепленный район.

Приемная комиссия, в составе которой был и бригадный комиссар Щаренский, дала высокую оценку оборонительным сооружениям укрепрайона.

Район представлял собой полосу прикрытия с полевыми укреплениями и заграждениями, главную полосу с долговременными узлами обороны и тыловую оборонительную полосу с сооружениями полевой фортификации.

По плану прикрытия государственной границы в угрожающий период на линии приграничных укрепленных районов должны были развернуться полевые войска, которые вместе с войсками гарнизонов укрепрайонов образовали первый эшелон, прикрывающий развертывание основных сил Красной Армии.

Строительство Перемышльского УРа было закончено до срока, и большая группа строителей была награждена орденами и медалями. Руководитель строительства батальонный комиссар Михаил Афанасьевич Путивцев был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

После митинга Щаренский подошел к Путивцеву и поздравил его с высокой наградой.

— Зайдем ко мне. Посидим, поговорим. Владикавказ вспомним…

Щаренскому давно хотелось откровенно поговорить с Путивцевым, но откровенного разговора как-то не получалось. Михаил Осипович узнал, что Путивцева вызывает Шатлыгин в Москву за новым назначением. Очень может быть, что они больше не встретятся и случая поговорить начистоту не представится, ведь ему, Щаренскому, уже недолго осталось жить.

В квартире у Щаренского было по-казарменному чисто — женской руки не чувствовалось.

— Асю я месяц назад в Ленинград отправил, — пояснил Щаренский. — Положение на границе сам знаешь какое: сидим как на бочке с порохом. Ну а твои как? Ксеню и Володю не собираешься взять к себе?

— Куда? Не знаю, какое получу новое назначение. Да и Тихон Иванович держит ее там.

— Кто это, Тихон Иванович?

— Отец Ксени, мой тесть.

— Что с ним?

— Умирает старик. В январе его видел. В чем только душа держалась, а вот, на удивление врачам, протянул еще полгода.

— А разве за стариком некому присмотреть? У Ксени ведь много сестер.

— Сестер много, а за умирающим смотреть некому.

— В последний раз я видел Ксеню в тридцать восьмом, когда она приезжала ко мне… Мы не виделись лет семь, а она нисколько не изменилась. Красавица…

Михаил Путивцев промолчал.

— Она, конечно, говорила тебе, что приезжала ко мне? — спросил Щаренский.

— Говорила.

— Я давно хочу потолковать с тобой, Михаил, но не знаю, с чего начать! Поймешь ли ты меня?!

— А я тебя понял…

— Нет, я вижу, ты понял меня не так. Ты не знаешь всего. Я ведь бился в ту самую стену, пытался проломить ее, но не смог….

— Ты будто оправдываешься передо мной. Ты же сам говоришь, что не смог…

— Чувствовать свое бессилие, когда творится несправедливость, отвратительно! — сказал горячо Щаренский.

— Незачем сыпать соль на старые раны, у тебя и новые есть…

— Я так и знал, что ты щадишь меня, — перебил Щаренский. — Знаешь о моей болезни и щадишь…

— Разговор у нас с тобой, Михаил Осипович, какой-то не тот пошел. Отпущение грехов — это дело попов. А я не поп, а ты не кающийся грешник.

— А ты стал жесткий.

— Ну вот, теперь я жесткий. То щажу тебя, то жесткий… Ты замечал, что щенки всегда бывают доверчивыми, ластятся к каждому прохожему. Иной погладит, а иной и сапогом под брюхо даст. За что? За ласку да доверчивость. Получит щенок по брюху раз, второй, третий — и доверчивости больше нет. Вот и я, как тот щенок… Был щенком, а теперь уже нет…

— Присказка интересная… А помнишь, какими мы были во Владикавказе: искренними, горячими, чистыми…

— Тебя снова потянуло, Михаил, на душеспасительные беседы…

Щаренский после этих слов немного повеселел: Путивцев назвал его, как раньше, Михаилом.

— Да, Миша, ты прав. В последнее время я стал много морализировать, — согласился Щаренский. — Хочется прожить свою жизнь высоко, чисто…

— А ты не думай об этом, ты живи, — посоветовал Путивцев.

— Я стараюсь, но как все-таки живучи в человеке два начала: высокое и низкое… Я, например, очень люблю Асю, и ты это знаешь. Но почему я отправил ее в Ленинград? Конечно, она давно не видела своих родителей, конечно, мне спокойней, когда в такое тревожное время она в Ленинграде — это все человеческое, высокое, но к нему примешивается и низкое. Ревность. Я ревную Асю. Ревную к молодому парню, к младшему командиру, который часто бывает в нашем доме. Помнишь, как мы во Владикавказе спорили о ревности: пережиток ли это буржуазного строя? И казалось бы, чего мне ревновать, дни мои сочтены, а я вот ревную… Низко!

— Но почему же — низко? Нормальное человеческое чувство. Не могу сказать, что хорошее, доброе, но естественное… А насчет того, что дни твои сочтены, заставь себя этому не верить.

— Легко тебе сказать.

— Не так легко, как тебе кажется, у тебя болезнь, у меня было другое… И я думал: почему я не умер раньше? Если бы я умер до ареста, я умер бы  ч е л о в е к о м. А теперь что?.. Значит, смерть не самое страшное, решил я тогда. И мне надо жить. Надо заставить себя жить, доказать. Не себе, но другим… Не знаю, был бы я на воле, было бы у меня оружие, как у Романова, справился бы я с собой? Но думаю, что справился бы. В конце концов, покончить счеты с жизнью можно везде и всегда.

— Я тебя понял, Михаил. И признаюсь, что у меня тоже была мыслишка: может, покончить все разом? Но потом подумал: успеется. А может, врачи ошиблись? Прошло полгода. Хуже не стало. Боюсь говорить, но как будто бы даже лучше. И знаешь, я стал верить…

— Вот и хорошо. Ты верь, верь!.. Вера горы движет…

— Спасибо. Спасибо тебе, Миша…

— За что спасибо? Жалко, что я не господь бог. Я бы дал тебе сто лет жизни. Сто лет хватит?

Щаренский рассмеялся звонким, молодым смехом:

— Хватит, Миша, вполне хватит… Давно мне не было так легко на душе…

Настало время Михаилу Путивцеву собираться. В тот же вечер он должен был выехать в Москву.

— Машина у тебя есть? — спросил Щаренский. — А то возьми мою. Я жду, правда, генерал-лейтенанта Рябышева, проедем с ним на границу, но думаю, что к твоему отъезду мы вернемся.

— Машина у меня есть. Не беспокойся.

— Давай договоримся так: если я управлюсь к восьми вечера, я за тобой заеду, — предложил Щаренский. — Но на всякий случай дай я тебя обниму. Ты какую-то тяжесть с моей души снял, — провожая до порта Путивцева, сказал Щаренский. — Когда получишь новое назначение, напиши, пожалуйста. Может, еще и свидимся.

— Обязательно свидимся, — пообещал Михаил Путивцев.

* * *

20 июня 1941 года командир 8-го механизированного корпуса Дмитрий Иванович Рябышев получил приказ командующего войсками Киевского особого округа генерал-полковника Кирпоноса выехать к границе и лично провести рекогносцировку.

Особое внимание следовало обратить на состояние дорог в районе предполагаемых действий корпуса в случае вооруженного конфликта с германскими войсками.

Генерал-лейтенант Рябышев приказал шоферу заправиться и взять с собой про запас канистру с бензином.

С генералом должны были ехать бойцы охраны. Эта мера предосторожности стала особенно необходимой после случая, когда возле дома генерал-лейтенанта несколько дней тому назад был задержан вражеский диверсант.

У дома генерал-лейтенанта Рябышева ночью стоял часовой, но на день пост снимали.

Жена и две дочери Рябышева накануне уехали на Дон погостить у родных, и Дмитрий Иванович в доме остался один.

Утром, побрившись, генерал-лейтенант вышел во двор и, к удивлению своему, у палисадника увидел незнакомую старушку, повязанную черным платком, низко опущенным на лоб.

— Ты что тут делаешь, бабушка?

Старушка при этих словах вздрогнула, видно, не ждала этой встречи, и ненатурально тонким, хрипловатым голосом залепетала, что хотела накосить травки для своей коровы. Бочком, бочком — к калитке и шмыгнула на улицу. Дмитрий Иванович тоже быстрым шагом вышел на улицу — подозрение уже закралось к нему. По улице шел патруль.

— Женщину вон ту видите? А ну-ка проверьте: что это за «старушка»? — приказал генерал-лейтенант начальнику патруля.

— Бабушка, а ну постой! — крикнул тот.

Но «старушка» не остановилась, напротив — прибавила шаг.

Комендант с красноармейцами поспешили за ней:

— Стой, тебе говорят!

Тут «старушка» по-молодому сиганула в соседний двор, юркнула в густой кустарник, но уйти ей не удалось.

На другой день начальник контрразведки корпуса батальонный комиссар Оксен доложил командиру, что «старуха» оказалась переодетым немецким диверсантом, что на нашу территорию заброшено несколько человек с целью выследить и убить командира 8-го механизированного корпуса Рябышева, заместителя командира по политчасти бригадного комиссара Попеля, а также командиров дивизий.

Вечером командир корпуса спросил бригадного комиссара Попеля:

— Что скажешь, Николай Кириллович?

— Что скажу? Цель ясная — обезглавить корпус. Но зачем? Конечно, убить несколько командиров Красной Армии для врага всегда полезно. Но вместо убитых пришлют других…

— Вот и я об этом думаю, — перебил комиссара Дмитрий Иванович. — Заметь: сначала выследить, а когда будет приказ — убить! Убить, надо полагать, в такой момент, когда замена будет невозможна, потому что начнется…

— Война? — спросил Попель.

— Ты думаешь не так?

— Нет, почему же, логично, — согласился комиссар. — И если это так, то война не за горами.

— А разве мы этого не чувствуем?

— Да! — Попель встал и, поскрипывая начищенными сапогами, подошел к окну.

Не раз комиссар и командир корпуса в последнее время говорили об этом. Слишком много фактов свидетельствовало о том, что начало войны приближается с катастрофической быстротой. Но из штаба округа и из Москвы приходили указания: не паниковать! Не поддаваться на провокации! Бдительно нести охрану государственных границ! Учить личный состав владеть новой техникой…

Взамен устаревших машин «БТ», «Т-35», «Т-26» с очень ограниченным моторесурсом в корпус прямо с заводов стали поступать средний танк «Т-34» и тяжелый танк «КВ». Оба танка имели мощные дизельные моторы, прочную броневую защиту и сильное вооружение. Прибывшие новые танки занимали свои места в освободившихся от старых машин боксах и ставились на консервацию. Крупных военных маневров вблизи границы не проводилось, и новые танки стояли на приколе.

Когда корпус весной посетил начальник бронетанкового управления Красной Армии генерал-лейтенант Федоренко, Рябышев обратился к нему с просьбой разрешить вывести новые танки в поле и дать возможность личному составу «почувствовать» новые машины. Начальник бронетанкового управления отказал:

— Зачем гусей дразнить: стоите ведь у самой границы. Когда надо будет — нарком даст команду…

Оба, и Рябышев и Попель, вспомнили этот разговор. «Не дразнить гусей! Не паниковать! Не поддаваться на провокации!» — вышестоящие начальники как заклинание твердили эти слова.

Рябышев достал боевое расписание войск и склонился над ним:

— Надо полностью заправить танки и выдать боекомплект… Как думаешь, Николай Кириллович?

— Может, запросим округ?

— А если откажут? Тогда уж не заправишь…

— Не посчитали бы это за самоуправство…

— Ну что ж? Возьму ответственность на себя. — Рябышев решительно поднялся, машинально пригладил густые, гладко зачесанные назад волосы и встретился взглядом с комиссаром.

— Ответственность будем делить вместе, — сказал Попель.

Когда Рябышев получил приказ выехать к границе, бригадный комиссар сказал ему:

— Поступили мы правильно. Вот и в округе забеспокоились.

* * *

Стоял солнечный июньский день. Дорога к границе лежала вдоль тучной хлебной нивы. Урожай обещал быть богатым. Когда по надобности остановились в одном месте, боец охраны бросил пилотку на хлеба — она даже не упала на землю: такими густыми и крепкими были колосья.

— Смотрите, освобожденные братья наши без буржуев какой хлеб вырастили!.. — восхищенно сказал боец.

— Хлебороб? — спросил Рябышев красноармейца.

— Так точно, товарищ генерал. Скучаю по земле. Осенью мне срок выходит. Как думаете, демобилизуют?..

Рябышев ничего не ответил. Молча сел в машину, и «эмка» зашуршала шинами по гравию. Закончилось хлебное поле. Дорога пошла по лесу. По обочинам появились топкие заболоченные места — вблизи была пойма реки. Весенние талые воды еще не совсем опали, и пойма простиралась почти до самой дороги. На ровной безлесной местности стало посуше, но дорога была узкой, а косогоры глинистые, скользкие.

Всю эту местность пересекало множество речушек. Попадались довольно крупные речки. Мосты через них были недостаточно надежными. «Один, два, десять танков пройдут… а сотни?.. Надо выслать саперов — укрепить мосты… Доложу в штаб армии», — решил про себя генерал-лейтенант.

К вечеру подъехали к Перемышлю. Солнце стояло еще высоко, летние дни были длинными. На фоне синего, начинающего уже темнеть неба виднелась древняя крепость города.

Перемышль был оживленнее Дрогобыча, где располагался штаб корпуса. На улицах довольно людно, почти все дороги — мощенные булыжником.

В Перемышле, как и было обговорено, генерал-лейтенанта Рябышева ждал бригадный комиссар Щаренский из Управления погранвойск республики.

С бригадным комиссаром генерал-лейтенант не раз встречался на совещаниях. Дошли до Рябышева и слухи о болезни Щаренского. Вид у бригадного комиссара был неважный — лицо нездоровое, серо-землистого цвета. Но о здоровье Щаренского спрашивать не стал: помочь ничем не мог, а сочувствовать? Он сам не любил, когда ему сочувствовали.

Вместе отправились в штаб погранотряда. Начальник погранотряда, увидев незнакомого генерал-лейтенанта и бригадного комиссара, сначала растерялся.

— Докладывайте бригадному комиссару, — приказал Рябышев.

Подполковник молодцевато бросил руку к зеленой фуражке и бойко отрапортовал:

— Товарищ бригадный комиссар, на вверенном мне участке за прошедшие сутки никаких происшествий не произошло.

— Так уж и никаких, — по-штатскому перебил подполковника Щаренский.

— Летают, конечно, немцы над нами. Прошлой ночью гул танков был слышен за речкой, фарами светили… Но мы уже к этому привыкли…

— Ну-ка проедем на НП, — приказал бригадный комиссар.

Наблюдательный пункт находился на возвышенности, откуда хорошо просматривалась вражеская территория. Там сейчас было безлюдно. Будто вымерло все. Вечерние тени уже ложились на леса, поля, на речку. Солнце цеплялось за верхушки сосен.

— Тихо как, — сказал Рябышев.

— Немцы выселили всех жителей из близлежащих сел на четыре километра, — сообщил начальник погранотряда.

Рябышев оторвался от стереотрубы.

— Давно? — спросил он.

— Две недели назад.

— Вот как?! — сказал Рябышев. — У нас на днях тоже был случай… — И генерал-лейтенант рассказал о пойманном диверсанте.

— То, что они готовятся, знаем давно, — сказал Щаренский. — В мае на территории Восточной Пруссии и Польши было три армейские группировки, а сейчас значительно больше. То же самое на румынской границе. Войска обычно подвозят ночью, скрытно… Но шила в мешке не утаишь… Несколько дней назад к границе подтянули все необходимое для понтонных мостов, подвезли множество надувных резиновых лодок.

— Докладываете? — спросил Рябышев.

— А как же, — ответил бригадный комиссар. — Каждый день сводка идет наверх.

— Ну и что наверху?

— А вы будто не знаете?.. — Щаренский внимательно посмотрел на Рябышева. — Вчера обратились к замнаркома, просили разрешить привести пограничные части в боевую готовность. Не разрешил. Тогда командующий связался с Генштабом. Оттуда ответили: «Не паниковать. Поднять бдительность, усиленно охранять государственную границу».

На свой страх и риск решили увеличить боекомплект на заставах и приказали всем получить походные кухни…

«Значит, не я один отдал подобное распоряжение», — с облегчением подумал Рябышев.

С границы Рябышев и Щаренский поехали осматривать укрепленный район.

— Хорошо продумано, — сказал Дмитрий Иванович. — Трехэтажные доты, круговой обстрел, бойницы с тыла…

— Сначала бойницы делали только с трех сторон, — пояснил Щаренский, — но приехал корпусный комиссар Шатлыгин и распорядился делать бойницы и с тыла.

— Мудро, — одобрил Рябышев.

— Я тоже так считаю, хотя немало было противников: мол, заранее готовим себя к боям в окружении, а врага надо не допустить в тыл.

— Фамилию эту я слышал — Шатлыгин, — сказал Рябышев. — Он из военных?

— Нет, он бывший партийный работник. А сейчас от ЦК по строительству укреплений на границах. Зам у маршала Шапошникова…

— Понятно…

— Жаль только, вооружение для укрепрайонов поступает медленно, — посетовал Щаренский, — особенно тяжелое… Успеть бы…

Вечером Рябышев и Щаренский вернулись в Перемышль. Заночевали здесь. Утром Рябышев проснулся от гула самолетов. Вышел во двор. Восемь немецких самолетов шли со стороны границы. Над городом они разбились по двое и разошлись в разные стороны.

«Совсем обнаглели», — подумал Рябышев. Простившись с бригадным комиссаром Щаренским, он приказал шоферу ехать в Самбор, где стоял штаб 26-й армии.

Командующего армией генерал-лейтенанта Костенко Рябышев в Самборе не застал. Начальник штаба армии генерал Варенников, выслушав доклад командира 8-го мехкорпуса, сказал:

— Ваши опасения необоснованны. Если бы дело шло к войне, то мы бы давно знали. Что касается самолетов, то они и раньше летали… Летчики молодые, безответственные… вот и залетают к нам. Так что ж? Палить по ним?.. Пусть дипломаты урегулируют подобные вопросы.

Прибыв в Дрогобыч, Рябышев пытался по телефону связаться с командующим армией, но снова его не застал.

Позвонил Попель:

— На концерт собираешься, командир?

— Что-то настроение не концертное, комиссар…

— У меня самого не концертное, но надо идти. А то что подумают подчиненные: ни командира, ни комиссара не будет…

— Ну хорошо, приду…

* * *

В субботу вечером, 21 июня, в Доме Красной Армии в Дрогобыче состоялся концерт киевских артистов.

Зал был набит. Мест не хватило, использовали все: приставные стулья, подоконники, стояли у стен и в проходах.

Особенно бойцам понравилась молодая певица Ванда Подольская. На бис она спела «Парень кудрявый», «Синенький скромный платочек», «Спят курганы темные». Слова она произносила с легким акцентом, что придавало ее пению особое очарование. Аплодисментам не было конца, и раскрасневшаяся от волнения, от счастья певица молитвенно сложила руки: не могу больше.

Бригадный комиссар Попель незаметно сделал знак лейтенанту Алексею Путивцеву: пора, мол.

Комиссар Попель еще утром вызвал в штаб лейтенанта Алексея Путивцева.

— Вот вам деньги на цветы, — сказал Попель. — Вечером преподнесете артистам.

— А почему я, товарищ бригадный комиссар?

— Ну почему, почему?.. Мужчина вы интересный, видный… С орденом. У взвода отличные показатели… Так что подходите по всем статьям. Считайте это как поощрение…

— Ну если так, товарищ бригадный комиссар, тогда — служу Советскому Союзу!..

И вот этот момент настал: надо вручить цветы. Приятно, что певице. Хорошо она пела. Алексей без робости, легко вбежал на сцену.

— Это вам за песню, за нежность и за красоту, — сказал он, улыбаясь артистке.

— Спасибо… — Певица сделала такое движение, будто хотела обнять Алексея. А Алексей понял это буквально и тотчас же обнял ее и поцеловал в щеку, чем вызвал такие бурные аплодисменты бойцов и командиров, что казалось, рухнет крыша.

После концерта артистов пригласили на ужин в столовую. Алексей тоже туда попал. Место его оказалось рядом с певицей. Ванда говорила на очень забавной смеси русского, польского и украинского языков. Алексей понял, что Ванда из бедной семьи и, если бы Красная Армия не пришла сюда, никогда бы не попала в Киевскую консерваторию. Киев ей нравится, а петь она любила еще в детстве.

— А пан любе спивать?

— Люблю! — ответил Алексей. И тихонько запел: «Мы — Путивцы, и дух наш молод…»

— А, я вем эту песню. Но почему там други слова? «Мы — кузнецы…»

— Верно, — согласился Алексей. — Это мы с братьями переделали слова на свой лад. Нас четыре брата, Путивцевы, вот мы и поем: «Мы — Путивцы…»

Духовой оркестр заиграл вальс. Алексей пригласил Ванду на танец. Щеки у Ванды в танце раскраснелись, глаза озорно сверкали.

— Душно. Может, на воздух выйдем? Прошу, пани…

— Пан теж разумееть польску мову.

— Трошки.

Тихая теплая ночь вызвездила небо. Из рощи доносилось соловьиное пение.

— Як файно, — сказала Ванда.

— Да, хорошо, — согласился Алексей.

— И пан мае дивчину? — неожиданно спросила Ванда.

— Маю женку и двух деток!

— Пан такий млодой и мае юж двух деток?

— Я не такой молодой, Ванда, я — моложавый…

— Моя мама русская, — сказала Ванда. — Она мне много повядала про русских. Пан такий русский человек, которого я вообразила задолго до приезда в Советский Союз…

…Алексей, вернувшись в часть, долго не мог уснуть в эту ночь. Хотелось рассказать товарищам о Ванде, но те давно уже спали. Часы показывали без пятнадцати три. «Пора и мне спать», — решил Алексей и до шеи натянул суконное солдатское одеяло — к утру начало свежеть.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Волейбольная команда, капитаном которой был Дмитрий Дудка, выехала на соревнования в Перемышль 16 июня. Митька в первый же день отборочных игр завоевал сердца болельщиков и похвалу начальника команды. Волейболисты, победившие в Перемышле, должны были выехать в Киев, для встречи со сборной местного гарнизона. Победителю предстояла поездка в Москву на первенство Вооруженных Сил СССР.

Легко выиграв у танкистов и у 99-й дивизии, команда Дмитрия Дудки должна была 22 июня играть с пограничниками. Эта встреча обещала быть самой интересной. У пограничников подобрались рослые, прыгучие ребята, хорошо играющие и в нападении, и в защите. Вместе с Митькой, третьим номером, играл старшина Чибисов. Как нападающий Чибисов был довольно слаб, но зато хорошо выбрасывал мяч над сеткой, и Митька настоял, чтобы его включили в сборную гарнизона.

После игры Чибисов, получив разрешение начальника команды, надраил бархоткой сапоги, подшил свежий подворотничок к гимнастерке и предложил Митьке пойти с ним в увольнение — «раскинуть сети». Собственно, «сети» раскидывать было незачем: Чибисов еще накануне познакомился с двумя девушками и только не мог решить, какая из них ему нравится больше.

«Может, пойти развеяться?» — подумал Митька.

В первые дни после отъезда Аси Митька не чувствовал себя так скверно, как сейчас. Казалось бы, чем дольше разлука, тем желание увидеть Асю должно было быть не столь острым. Но так только казалось. Ася обещала написать, но письма не было целый месяц. Наконец оно пришло.

Вначале Ася писала о своем времяпрепровождении: «Бездельничаю…»,«Хожу в театры…»,«У нас начались белые ночи». Но вот Митька задержал внимание на строчках:

«Как-то у Горького я прочла, что любовь, как чудесный сон, может сниться только однажды… Мне лично кажется, что любить можно два раза: первый раз, когда сам даже не знаешь, что любишь, и этот первый раз редко остается на всю жизнь, и потом второй раз — глубоко, навсегда…»

А еще через несколько строк Ася писала:

«Знаешь, Митя, мне вчера приснился такой сон: горы, черные, острые, без всякой растительности, и небо над горами серое, угрюмое. Солнце — мутноватый шар, без лучей — висит низко, воздух тяжелый и тоже желто-пыльный. Я долго-долго иду, кажется, конца не будет. И вдруг совершенно неожиданно горы расступаются и прямо, совсем близко, синее небо сливается с изумрудными волнами океана. Около самого берега легкое белое суденышко с шелковыми парусами, а ко мне лицом стоит капитан этой шхуны — юноша в белой рубашке, тонкий, загорелый и с каштановыми кудрями и яркими серыми глазами. Лицо тонкое, сухо очерченное, с чуть запавшими щеками, лоб высокий. Не красавец, но страшно хорошее, умное лицо… Вот и все… Вообще я тебе, кажется, пишу какие-то глупости».

Митька несколько раз перечитывал это письмо и знал его уже почти наизусть. Он не расставался с ним и носил в нагрудном кармане гимнастерки вместе с комсомольским билетом.

Собираясь в увольнение, он полез в карман за расческой, и пальцы его нащупали конверт…

— Знаешь, Сергей, я, наверное, не пойду. Завтра ответственная игра, да и ты приходи пораньше — выспаться надо…

И как ни уговаривал Сергей Чибисов Дмитрия, тот решительно отказался идти с ним. Чибисову ничего не оставалось, как пойти самому. Когда старшина ушел, Митька вытащил знакомый конверт, но перечитывать письмо не стал, повертел его в руках и снова спрятал в карман. «Может, в части меня ждет еще письмо…» — подумал Митька. Он подошел к раскрытому окну. Вечер был тихим, теплым. Со стороны реки Сан тянуло приятной прохладой. «Милая…» — подумал Митька об Асе.

* * *

В четыре часа утра немцы открыли сильный артиллерийский огонь по Перемышлю, по дорогам, ведущим в тыл, и особенно по участкам второй, третьей и четвертой комендатур пограничного отряда. С первых же залпов им удалось поджечь вокзал и разрушить здание штаба. Гитлеровское командование хорошо было осведомлено о расположении воинских частей в районе Перемышля и имело точный план города.

Пользуясь внезапностью и отсутствием артиллерии в погранотряде, гитлеровцы безнаказанно выкатили пушки на набережную реки Сан.

Прямой наводкой они расстреливали беззащитный город. Но вот вступила в действие артиллерия Перемышльского укрепленного района. К сожалению, ее было мало — укрепрайон имел только тридцать процентов артиллерии, положенной ему по штатному расписанию.

Первыми же выстрелами советские артиллеристы подожгли воинский эшелон по ту сторону Сана и нефтехранилище — черный клубящийся дым пополз в небо.

Дмитрий Дудка и Сергей Чибисов успели выскочить из гостиницы до того, как в нее угодил вражеский снаряд. Заслышав свист очередного снаряда, они распластались прямо на мостовой. Оружия у них не было.

— Побежали к машине! — крикнул Чибисов после разрыва снаряда.

— Куда?

— К машине! В часть надо…

В нескольких кварталах на территории одной из комендатур погранотряда стояла полуторка, которая привезла их из-под Львова, из части, на соревнования.

Перебежками, от дома к дому, Дудка и Чибисов рванулись к комендатуре. В это время над городом появились гитлеровские самолеты.

— Смотри, смотри! — крикнул Чибисов.

Казалось, прямо на них разворачивалось звено самолетов с черными крестами. Это были бомбардировщики — «Юнкерсы-87». С надрывным, пугающим, страшным завыванием пикировали они вниз. Тяжелые черные капли отрывались от них — бомбы! Не сговариваясь, Дудка и Чибисов побежали к одной из воронок, скатились вниз, памятуя, что в одну воронку две бомбы попасть не могут. Но надо было выбираться из нее и бежать дальше под разрывами снарядов и бомб в расположение комендатуры.

Теперь гитлеровцы обстреливали город и из пулеметов. Они тоже выкатили их на набережную реки Сан. Пули свистели над головами.

За углом прямо посреди дороги валялись разбитая повозка и убитый возница. Лошадь билась в предсмертных судорогах. Камни мостовой вокруг были облиты темно-красным, почти черным.

Уже у самой комендатуры Митька и Сергей Чибисов увидели пограничников. Их было трое.

— Куда? — заорал лейтенант, стараясь перекричать шум боя. В одной руке у него был автомат ППШ, а во второй — винтовка.

— В комендатуру! Там наша машина. Нам в свою часть надо! — крикнул Чибисов.

— Комендатура разбита! Машина ваша сгорела! Следуйте за мной!

— Нам в часть надо!

— Выполняйте последнее приказание!.. Держи! — Лейтенант бросил Чибисову винтовку. — А ты, сержант, помоги ему пулемет тащить! — приказал он Дудке.

Пробежав три квартала и собравшись в воронке передохнуть перед последним броском, лейтенант сказал:

— У самого моста есть дот. Он почти готов. Вооружения только нет. Его и займем. Это приказ нашего майора. И чтоб ни одна сволочь через мост не прошла. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант, — ответили Митька и Чибисов.

— А что касается вашей части, то, как только немцев отобьем, восстановим положение, я вас отпущу.

В дот они проскользнули без труда: гитлеровцы уже перенесли огонь на центральную часть города. Немецкий пулемет, установленный напротив дота по ту сторону Сана, бил как раз по мосту, где залегла группа пограничников с ручным пулеметом.

Митька и пограничник с сержантскими знаками отличия установили станковый пулемет в одной из бойниц.

— На этой машинке работать можешь? — спросил пограничник Митьку.

— Приходилось.

— Как зовут тебя?

— Дмитрием… Митькой.

— А меня Степаном…

— А ну-ка врежь по этим гадам, — приказал лейтенант пограничнику, назвавшемуся Степаном.

Митька заправил ленту.

— Сейчас мы дадим им прикурить, — сказал Степан.

Он установил прицел. Пулемет надолго затрясся в его крупных руках. Немецкие пулеметчики на открытой набережной не выдержали огня, попятились к домам. Из соседней амбразуры, которую занял Чибисов, раздались звонкие винтовочные выстрелы. Один из пулеметчиков-немцев упал.

— Молодец, — похвалил лейтенант Чибисова. — Хороший глаз. Не охотник, случайно?..

— Приходилось баловаться, когда отец брал, — довольный собой, ответил Чибисов и снова припал к винтовке, тщательно целясь.

Группа пограничников на мосту, получив неожиданную поддержку, тоже стала бить без передышки по вражескому берегу. Немецкий пулемет окончательно замолчал, выставив тупое рыло В небо. Вокруг него валялось несколько убитых. Стрельба возле моста ненадолго притихла, но шум боя справа и слева доносился все явственнее.

Спустя какое-то время, видно, получив сведения о неожиданно ожившем недостроенном доте, по левому берегу стала бить немецкая артиллерия. Черные фонтаны взрывов выросли перед амбразурами дота. Митька и Степан втащили пулемет внутрь, а сами легли на пол. Он содрогался. Дот наполнился едкой гарью. Обстрел продолжался минут тридцать. Потом гитлеровцы перенесли огонь на левый фланг. Из артиллерии по мосту они бить не стали, надеясь сохранить его для себя.

— Смотрите, смотрите! — крикнул кто-то.

На противоположном берегу гитлеровцы группами по двадцать — тридцать человек с надувными лодками выскакивали из укрытий, из-за домов и бежали по набережной к Сану. Группа человек в сто с автоматами и ручными пулеметами устремилась к мосту. Снова ударила вражеская артиллерия, захлебываясь, застрочили с обеих сторон пулеметы.

— Бей по той группе, что бежит к мосту, — приказал лейтенант, и Степан, развернув пулемет, застрочил по бегущим к мосту.

Фланкирующий огонь был смертоносным, и немцы залегли. Тогда Степан перенес огонь на гитлеровцев с надувными лодками. Одна лодка почти уже достигла середины реки. Чибисов и лейтенант из автомата тоже стали бить по ней.

Из пробитой лодки стал выходить воздух, лодка на глазах обмякла, теряла форму, из нее в воду посыпались солдаты в зеленых мундирах. В это время артиллерийский залп почти накрыл дот. Степан вскрикнул от боли. Отшатнулся. Из рассеченной щеки лилась кровь.

— Елки, задело, кажется, — с трудом выговорил он, сплевывая красную жижу и выбитые зубы.

— Новиченко, перевяжите! — крикнул лейтенант другому пограничнику. — А ты, сержант, становись за пулемет, — приказал он Дмитрию.

Воспользовавшись передышкой, группа гитлеровцев снова бросилась в атаку на мост, передние уже достигли его. Мост имел арку, и ее железные переплетения теперь защищали немцев от обстрела с флангов.

Пограничники, залегшие на мосту, не смогли огнем ручного пулемета удержать наступавших немцев — началась рукопашная схватка. Пограничников было раза в три меньше, чем гитлеровцев, и исход боя нетрудно было предугадать.

— Ты остаешься у пулемета, — приказал лейтенант Дудке. — Остальные — за мной!

Лейтенант выскочил из дота первым. И, не сгибаясь, во весь рост, стреляя на ходу из автомата, побежал к мосту. За ним бежали Чибисов и Новиченко. У самого моста Новиченко, как бы споткнувшись, упал, а лейтенант и Чибисов кинулись в гущу схватки. Выстрелы, крики — все смешалось там. Невелика, казалось бы, поддержка — всего два человека, а немцы дрогнули, уцелевшие побежали по мосту обратно.

— Бегут! Бегут! — крикнул Митька радостно.

— Кто? — Степан сидел на полу, обхватив голову руками. Теперь у него болела не только щека — голова раскалывалась.

— Немцы бегут!..

Когда гитлеровцы достигли другого берега и оказались снова на открытом месте, Митька вдогонку пустил им длинную очередь, свалив некоторых. Остальные залегли.

В это время в блиндаж ввалился лейтенант. Гимнастерка у него была разорвана, а на плече — ножевая рана. За ним — Чибисов. Штык его трехлинейки был красным от загустевшей крови.

— Сейчас я перевяжу вас, товарищ лейтенант… — Митька мигом скинул гимнастерку, оторвал от нижней рубахи большой кусок белой материи и перевязал плечо лейтенанту. — Ничего?

— Сойдет…

— Что же это, товарищ лейтенант, война?..

— Дай срок, узнаем… Но по всему видать, каша заварилась густая.

— Недолго мы так повоюем: Новиченко убит, Степан ранен, патронов негусто. Подкрепления-то скоро подойдут, лейтенант? — спросил Чибисов, немного оправившись.

— Я сам об этом думаю, — сказал лейтенант. — Наш майор приказал: возьми бойцов, пулемет, займи дот у реки, и чтоб ни одна немецкая сволочь по мосту не прошла. Подкрепления, обещал, будут…

— Когда же они будут?

— А я, сержант, тебя сразу узнал. — Лейтенант повернулся к Митьке: — Ты четвертым номером за Львов играл? У тебя особенно здорово получается, когда ты со столба бьешь, или по линии, или в дальний угол…

— А вы, товарищ лейтенант, разбираетесь, — уважительно заметил Митька.

— А как же… Ведь сегодня вы должны были с нами играть. Я, правда, не в основном составе, в запасе, — признался лейтенант.

— Вон какая игра получилась, — печально проговорил Чибисов.

— Оставь плаксивый тон, старшина, — сказал лейтенант. — Держи хвост морковкой.

В воздухе послышался гул авиационных моторов. С немецкой стороны девятками шли бомбардировщики. Шли они довольно низко, и спертый в доте воздух звенел в ушах. Когда самолеты пролетели и стало тише, Чибисов заворчал:

— Где же наша авиация, спят они, что ли?..

Шум боя теперь явно слышался в городе, справа и слева.

— Обходят они нас, лейтенант, — сказал Митька.

— Слышу… Ты как, Степан? — Лейтенант наклонился над раненым.

Тот молчал. В горячке после ранения еще мог разговаривать, а теперь боль была нестерпимой.

— В госпиталь бы Степана, — сказал лейтенант.

Но никто ему не ответил. Какой госпиталь, если в городе, похоже, немцы.

— Новиченко жаль. По третьему году парень служил, осенью должен был демобилизоваться, домой собирался…

— А теперь вот лежит Новиченко, и ему уже ничего не нужно. И мы вот так лежать будем, — снова заныл Чибисов.

— Прекрати панихиду, — со злостью оборвал его Митька.

Чибисов обиженно замолчал.

Лейтенант пошарил в карманах, спросил:

— Есть у кого-нибудь бумага?

— У меня только газета, на самокрутки, — отозвался Чибисов.

— Не годится. Нужна чистая.

Митька пошарил у себя в карманах. Достал комсомольский билет, Асино письмо.

— Дай конверт, сержант, если не жалко.

Митька вытащил письмо из конверта, опустил его в карман с комсомольским билетом, а конверт протянул лейтенанту.

— Пожевать бы чего-нибудь, — сказал Чибисов.

— Пожевать найдется. — Лейтенант достал из полевой сумки кусок сала и булку хлеба. — Домашнее, — сказал он, нарезая сало ломтиками. — Посылку позавчера получил.

Уже шла война, но они еще не отрешились от прежней мирной жизни. Она еще цепко держала их. Новиченко уже был убит, а Степан ранен, но сами они еще не верили в близкую для них смерть. Они надеялись на помощь. Недостаток боевого опыта не позволял им с должной суровостью реально оценивать обстановку. Но этот же недостаток, неведение исключали панические настроения.

В то время когда лейтенант погранвойск Леонид Мазуров, старшина Сергей Чибисов и сержант Дмитрий Дудка сели перекусить, пользуясь передышкой, командир Перемышльского погранотряда дал приказ подразделениям отойти за линию частей Красной Армии. Приказ этот нельзя было передать группе Мазурова в недостроенном доте на берегу Сана, потому что дот уже окружили немецкие войска, а связи с ним не было.

Четвертая комендатура, в которой служил лейтенант Мазуров, отходила в Ниженковичи, в 12 километрах от Перемышля. Войска же Красной Армии, дислоцирующиеся неподалеку от границы, подверглись уничтожающему удару немецкой авиации, понесли потери и не имели ясной директивы высшего командования, которая развязывала бы им руки в начавшейся войне.

В ночь на 22 июня в войска приграничных округов, Балтийскому и Черноморскому флоту была послана директива за подписью наркома обороны и начальника Генерального штаба:

«Военным советам ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО.

Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота.

1. В течение 22—23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО.

Нападение может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского округов быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе войсковую, тщательно ее замаскировать;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить».

Эта директива в войска поступила только утром, когда шли уже ожесточенные бои от Баренцева до Черного моря.

Директива на контрнаступление была отдана в 7 часов 15 минут 22 июня, в войска она пришла в середине дня, а многие ее вбще не получили, так как гитлеровцы в первую очередь старались разрушить узлы связиоо. Эта директива гласила:

«1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения наземными войсками границу не переходить.

2. Разведывательной и боевой авиацией установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары авиацией наносить на глубину до 100—150 км, разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать».

Эта директива совершенно не соответствовала сложившейся обстановке.

Войска образовавшихся фронтов не имели сил, чтобы атаковать, а тем более разгромить вражеские группировки.

Однако эта директива развязывала руки тем командирам, которые сумели, на свой страх и риск, не дожидаясь директив из центра, привести войска в боевую готовность, вывести их на исходные позиции и тем самым избежать больших потерь, а по получении приказа — контратаковать.

Получив приказ, части 99-й дивизии, дислоцирующейся возле Перемышля, и сводный батальон пограничников контратаковали немецкие войска в Перемышле и выбили их оттуда. Это был первый советский город, отбитый Красной Армией у гитлеровцев. Но ни лейтенант Мазуров, ни Сергей Чибисов, ни Дмитрий Дудка этого уже не узнали.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В четыре часа утра генерал-лейтенанта Рябышева разбудил посыльный:

— Товарищ генерал, вас вызывает штаб армии к аппарату.

Рябышев быстро оделся и вышел на улицу. Городок еще безмятежно спал. На траве лежала утренняя роса — день обещал быть солнечным, ясным.

У штаба часовые взяли на караул. Дежурный по штабу вскочил, хотел рапортовать, генерал остановил его, поднял телефонную трубку и услышал голос начальника оперативного отдела штаба армии:

— Дмитрий Иванович, как у вас? Немцы во многих местах нарушили государственную границу, бомбят наши города…

— У нас пока тихо, — ответил Рябышев.

— Думаем, что это провокация. Надо не поддаваться на нее. Огня по немецким самолетам не открывать…

— Они бомбить будут, а мне огня не открывать?..

— Ждите дальнейших указаний. — В штабе армии повесили трубку.

— Дежурный, вызовите немедленно комиссара, начальника штаба, начальника разведки и Оксена… — распорядился Рябышев.

Первым в штаб прибыл бригадный комиссар Попель. Несмотря на столь ранний час и экстренный вызов, комиссар был, как всегда, подтянут и даже выбрит.

— Что будем делать, Николай Кириллович? — спросил Рябышев. — Звонили из штаба армии — немцы бомбят наши города.

— Война?

— Похоже… Будем действовать?

— Ты же знаешь, что без приказа сверху… Кто звонил из штаба?

— Кикишев.

— Что еще сказал?

— Сказал, ждите дальнейших указаний.

— Ну вот видишь? Ждите дальнейших указаний…

— В нашем деле ждать да догонять… Ты же понимаешь, что промедление, если это война, смерти подобно.

— Это тоже верно.

— Будем поднимать дивизии…

— Сволочи, — адресуясь к гитлеровцам, сказал комиссар. — Выбрали час… Обычная разбойничья тактика…

Связист доложил Рябышеву:

— Товарищ генерал-лейтенант, на проводе командир двенадцатой дивизии генерал-майор Мишанин.

— Здравствуй, — сказал Рябышев. — Не спишь?

В трубке послышался мягкий голос Мишанина:

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, не сплю…

— Как «молния»? — спросил Рябышев.

— Все нормально, — поспешно ответил Мишанин и добавил: — Вас понял.

В корпусе были разработаны условные кодовые сигналы. «Будущая война будет войной моторов, войной скоротечной, — говорил Рябышев на штабных учениях. — Времени на долгие разговоры у нас может и не быть, а посему приказываю разработать условные кодовые сигналы. По этим сигналам части выдвигаются на намеченные рубежи и маскируются…»

Систему эту опробовали на учениях. Получалось хорошо. И вот настал час, когда надо было привести ее в действие в боевой обстановке.

— Товарищ генерал, у аппарата командир седьмой мотострелковой дивизии!

— У аппарата полковник Герасимов, — прогудел в трубке густой бас.

— Здравствуй, дорогой! Рябышев! Как у тебя, лес все еще шумит?

— Шумит, но лесник свое дело знает, — пророкотал в ответ полковник.

Командиру 34-й дивизии полковнику Васильеву Рябышев сказал только одно:

— У нас «гром».

— Понял вас, товарищ генерал.

— Ну, если это провокация, Дмитрий Иванович, не сносить нам головы, — сказал бригадный комиссар Попель.

Только он произнес эти слова, послышался гул самолетов. С улицы кто-то крикнул: «Воздух!»

Не успели Рябышев и Попель выйти наружу, как раздались первые разрывы вражеских бомб. Часовой у штаба, молоденький паренек, привычно взяв на караул, взволнованный, не мог удержаться:

— Товарищ генерал, кажись, станцию бомбят и нефтеперегонный завод…

Рябышев быстрым шагом вернулся в аппаратную:

— Соедини меня с начальником зенитной артиллерии. Чистяков! Немецкие самолеты видишь?

— Так точно!

— Огонь по стервятникам!

— Есть! — радостно гаркнуло в трубке.

Ударили зенитки. Утреннюю непорочную синеву неба стали пятнать белые шапки разрывов. Гром взрывающихся бомб, рокот авиационных моторов, резкие выстрелы зениток — все убеждало, что началась война.

— Соедини меня со штабом армии, — приказал Рябышев связисту.

— Со штабом армии связи нет, товарищ генерал, штаб не отвечает…

В аппаратную стремительно вошел подполковник Цынченко, исполняющий обязанности начальника штаба корпуса:

— Товарищ генерал, немцы выбросили парашютный десант между Дрогобычем и Стрыем. Силы десанта уточняются… Это война, товарищ генерал…

— Десант уничтожить, — приказал Рябышев. — Вышлите роту «бетушек» и батальон мотоциклистов.

— Есть уничтожить десант, товарищ генерал!

Вскоре немцы выбросили еще один десант, восточнее Дрогобыча.

Связи со штабом армии по-прежнему не было.

Командиры дивизий доложили, что войска вышли на заранее намеченные для них районы. Маскируются. Потерь пока нет. Чуть позже доложили: потери понес только один полк мотострелковой дивизии. Полк замешкался с выполнением приказа и подвергся нападению авиации.

— Разберись! Строго накажи виновных, — приказал Рябышев полковнику Герасимову.

Штаб армии по-прежнему не отвечал.

Мощные взрывы сотрясли здание, где помещалось управление корпусом.

— Товарищ генерал!.. Большая группа самолетов!.. Бомбят казармы, гаражи… Благо успели войска вывести. Надо бы укрыться… — предложил Цынченко.

Укрыться? Но где? Щелей еще не отрыли. Вышли во двор. Вражеские самолеты кружили над месторасположением казарм и гаражей и освобождались от своего смертоносного, разрушительного груза. Одна волна сменяла другую. Горели здания складов, гаражи… Если бы войска оставались там, страшно представить, что было бы…

— А где же наши самолеты?

— Проклятый немец!

— Сюда, кажется, идут…

— Ложись!..

Дмитрий Иванович Рябышев три года провел в окопах первой мировой войны. Гражданскую войну закончил командиром бригады. И в империалистическую, и в гражданскую войны видел он одиночные самолеты, но настоящая бомбежка эта была первой в его жизни. Была она первой и для многих боевых соратников генерала.

— Лежишь, как бревно, — зло сказал бригадный комиссар Попель, поднимаясь и отряхиваясь, когда очередная волна немецких самолетов отбомбилась.

— Вот именно, как бревно!..

— Товарищ генерал! Сбили, сбили гада!..

Немецкий двухмоторный самолет, окутанный густым черным дымом, резко пошел на снижение. Зенитки, будто обрадовавшись, заработали истовее. Заспешили, захлебываясь очередями, счетверенные зенитные пулеметы.

— Что будем делать с семьями, Николай Кириллович? — спросил Рябышев Попеля.

— Надо бы посоветоваться с командирами дивизий.

— Хорошо. Пока успокой людей…

Генерал вспомнил о семьях. Это было важно. Но неизмеримо важнее для него, командира корпуса, в эту минуту было знать, что делать с войсками. На войне неопределенность, неизвестность особенно угнетают. В том, что это война, Рябышев больше не сомневался. Видимо, гитлеровцы всей своей чудовищной военной машиной сразу обрушились на его страну — о чем в свое время говорил и писал маршал Тухачевский. Пограничники, по всей видимости, ведут неравный бой с немцами. С пулеметами, винтовками, гранатами против вражеских танков и артиллерии… Они истекают кровью, это ясно. А у него, под его командованием, такая силища — девятьсот танков. Правда, большинство машин устаревших, с ограниченным моторесурсом, а новые танки еще не опробованы… И все-таки это силища! Надо двинуть ее! Ударить! Но куда? Нужен приказ…

— Товарищ генерал, связь со штабом армии восстановлена. Корпусу приказано форсированным маршем выйти на рубеж в десяти километрах западнее Самбора. Сосредоточиться в лесах и ждать дальнейших приказаний!

Наконец-то! Есть приказ. Есть ясность. Можно действовать.

* * *

Никогда еще Дрогобыч не слышал такого шума, грохота, гула. Ревели танковые моторы, лязгали гусеницы о брусчатку мостовых, катила, громыхая, по улицам артиллерия на тягачах. Через город шли войска, дислоцирующиеся в районе Дрогобыча и Стрыя. Шли быстроходные танки «БТ» — «бетушки», как их называли. Сотрясая землю, двигались лобастые тяжелые КВ, ползли устрашающие пятибашенные «Т-35», кое-где в колонну вкраплялись группы проворных тридцатьчетверок.

Даже стрельба по самолетам казалась тише, глуше, она просто вплелась в громкоголосье войск, двинувшихся в марше.

Командир танкового взвода Алексей Путивцев тоже был рад, что все наконец пришло в движение. Неопределенность, бездеятельность тоже томили его. Бомбежку он переносил спокойнее других: не в первый раз.

«Не бойтесь! Ни черта они нам не сделают. Японцы на Халхин-Голе тоже пытались нам жару за пазуху с воздуха набросать, да ничего не вышло. В танке опасно только прямое попадание. А попробуй попади в него, когда все движется: и танк, и самолет, а тут еще зенитки бьют…»

В танке было душно. Позади утробно рычал новенький дизельный двигатель. Взвод Путивцева состоял из новых танков «Т-34». При перегоне машины из бокса в бокс Алексей испробовал ее. Машина, кажется, добрая: сильный мотор, лобовая броня надежная, семидесятишестимиллиметровая пушка, два пулемета — курсовой и спаренный. Воевать можно. Но, конечно, всякая машина по-настоящему проверяется только в бою. Никакие учения, никакие маневры не могут заменить боя.

Чудно… Всего несколько часов назад танцевал он с Вандой, на прощание подарил ветку пахучей черемухи, а теперь… война.

Что это война, Алексей Путивцев не сомневался. И война эта будет пострашнее той, с японцами. На Халхин-Голе воевала их танковая бригада под командованием комбрига Яковлева, а теперь движется весь их корпус. Движутся сейчас, наверное, к границе и другие механизированные корпуса.

Танки шли с интервалами в двадцать метров — мера предосторожности при бомбежке. Шоссе было узким. Когда командирская «эмка» хотела обогнать колонну, ей пришлось съехать на поле. Тяжелые колосья налитой пшеницы хлестали ее по радиатору.

Дождей в последнее время не было, и взбитая пыль стеной стояла над дорогой. Жалобно кряхтели под тяжестью танков деревянные мостки через протоки. Кое-где образовались заторы. Команды саперов, не останавливая колонн, на ходу стремились укрепить непрочные мосты.

К вечеру дивизия, в которой служил Путивцев, прибыла в район Самбора. Расположились в лесу. Поступила команда: «Кормить бойцов!»

В походных кухнях заплясали огоньки, затрещали дрова, потянуло дымком, запахами вареного мяса, каши…

Алексей стянул комбинезон, побежал к речке. После марша приятно было ополоснуться. У речки встретил своего товарища, тот командовал взводом тяжелых «КВ».

— Ну, как машина? — спросил Алексей.

— Не танк, а дредноут! — с гордостью ответил товарищ и добавил: — Тормозные ленты только сильно греются…

Вечерело. Экипажи заправляли машины, приводили в порядок материальную часть.

— Сделал дело — гуляй смело… А дело идет к ужину, — торопил своих подчиненных Алексей.

Но поужинать им не пришлось. Поступил новый приказ: гаси кухни, продукты получить сухим пайком. Предстоял новый марш.

Снова взревели моторы. Захрустели валежник и молодые сосенки под гусеницами танков. Машины вытягивались в колонну на шоссе.

Было уже совсем темно. Интервал сократили до десяти метров. Шли без света. Но нет-нет то один, то другой водитель включали на короткое время фары.

— Гаси свет, мать твою! — кричали другие.

Алексей Путивцев, покончив с мясными консервами, открыл башенный люк и выбросил пустую банку на обочину. Высунулся из люка. Машины теперь шли значительно медленнее, чем днем, и пыли было меньше.

Перед Стрыем колонна стала. «В чем дело?» В Стрые дислоцировалась дивизия. Здесь жили семьи. Кто-то на секунду решил заскочить домой. Появился командир дивизии генерал Мишанин:

— Кто разрешил остановиться? Немедленно продолжать движение! Немедленно!..

* * *

По приказу командующего Юго-Западным фронтом генерал-полковника Кирпоноса (уже был образован фронт) корпус совершал обратный стодвадцатикилометровый марш и поступал в распоряжение командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Музыченко. Обогнав войска на марше, Рябышев разыскал штаб 6-й армии. Здесь его ждал новый приказ: следовать к Яворову и увязать свои действия с 6-м стрелковым корпусом, который уже ведет бой с противником.

— Пообедаете, Дмитрий Иванович? — спросил Музыченко.

— Спасибо, товарищ генерал, не до обеда мне. Надо поскорее повернуть войска на марше.

Музыченко развернул карту.

— Вот здесь ваш район сосредоточения, — показал он Рябышеву по карте. — Приказываю совместно с частями шестого корпуса отброситьв рага за государственную границу. — И добавил: — Есть директива наркома.

— Приказ ясен, товарищ генерал-лейтенант.

Рябышев послал бригадного комиссара Попеля в 34-ю дивизию, начальника контрразведки батальонного комиссара Оксена — в 7-ю мотострелковую, а сам выехал навстречу главным силам 12-й танковой.

Над дорогой то и дело проносились немецкие самолеты, обстреливая все живое. Когда Рябышев встретил один из батальонов 12-й дивизии и командир батальона доложил, что его танкист сбил вражеский самолет, идущий на бреющем полете, генерал захотел увидеть этого молодца. По колонне понеслось:

— Путивцева к генералу!..

— Товарищ генерал, по вашему приказанию…

Рябышев не дал договорить, узнал:

— А ты, оказывается, не только мастер женщинам цветы преподносить, но и стрелок отличный. Молодец!

— Служу Советскому Союзу!

— Как же ты его? — поинтересовался Дмитрий Иванович.

— Больно нахальный немец попался, товарищ генерал. Прямо под носом вертелся. Ну, я его и срезал… Зло взяло…

— Молодец! — повторил Дмитрий Иванович и спросил: — Значит, немца бить можно?

— Можно, товарищ генерал. Японца били, и немца бить можно…

— И японца бить приходилось?

— Так точно!

— Не забуду тебя, — сказал Рябышев и пожал Путивцеву руку.

Под Яворовом в лесу командира корпуса ждал новый приказ комфронта: сосредоточиться в районе Броды и нанести фланговый удар танковой группировке немцев в направлении Броды — местечко Берестечко.

По дороге Рябышев по радио получил известие, что банды украинских националистов нападают на наши войска, которые следуют через Львов, замедляют движение. Генерал пересел на «Т-34» и приказал механику-водителю:

— Гони!

С ним пошел еще один танк.

В разных концах города слышалась беспорядочная стрельба. Горело какое-то здание.

Рябышев открыл люк, высунулся, чтобы осмотреться, тотчас же по броне, рикошетируя, зацокали пули. Генерал заметил, что бьют с колокольни.

— А ну-ка ударь по этим сволочам! — приказал он командиру танка.

Тот развернул башню.

— Осколочно-фугасным — заряжай!

Вздрогнул от выстрела танк. С лязгом выскочила гильза из казенника.

«Вот и первый мой выстрел в этой войне», — мелькнуло на мгновение в сознании генерала.

Со второго выстрела командир танка аккуратно снял крышу колокольни — вражеский пулемет замолчал.

…Части 12-й дивизии, подавив сопротивление вражеских групп во Львове, двинулись дальше. К исходу дня 25 июня основные силы корпуса сосредоточились в районе города Броды. Разведка доложила, что соседом корпуса справа является 212-я мотострелковая дивизия 15-го механизированного корпуса. Дивизия имеет соприкосновение с противником. Основные силы 15-го корпуса ведут бои с сильной танковой группировкой противника в районе Радзивилова.

Собрав штаб и посоветовавшись, Рябышев принял решение 26 июня начать наступление. Медлить было нельзя. Тяжелая артиллерия еще не подошла, отстала от танков на тихоходных тягачах. Придется обойтись без нее. У противника не может быть здесь сильных укреплений. А на стороне атакующих будет внезапность. Пойдем без артиллерийской подготовки, решил генерал. Как только начнем наступление, имеющаяся в наличии артиллерия перенесет огонь в глубь обороны противника…

Для личного состава корпуса шла четвертая ночь без отдыха, без сна. Танкисты дозаправляли машины горючим, стрелки, артиллеристы приводили в порядок оружие.

Генерал Рябышев склонился над рабочей картой в палатке, рядом с ним — штабные командиры. Кажется, все, что можно было сделать, сделано. Перед боем надо отдохнуть хотя бы пару часов. Все разошлись по своим частям.

Оставшись один, Дмитрий Иванович по старой солдатской привычке надел чистое нательное белье. Не спалось. В этих местах заканчивал он гражданскую войну. Его кавбригада загнала тогда конницу белополяков в болото… В памяти встали картины минувших боев: орудийные выстрелы, пулеметные очереди, свист сабель, крики раненых, хрип коней… Теперь не кони — танки! Вот они стоят на опушке. Как живые. И тоже будто уснули, затихли. Рядом с машинами впокат на толстой подстилке из мха лежали экипажи: один разметался на спине, широко разбросав руки в стороны, другой спит, согнувшись калачиком, третий — обняв шероховатый ствол сосны, четвертый устроился со всеми удобствами, положил сиденья и под бок и под голову… Кому из них завтра жить, а кому — умереть…

Закончив обход, Дмитрий Иванович вернулся в палатку. Часы показывали, что пора начинать…

Взревели моторы, загудел разбуженный лес, ударила артиллерия, послышались первые ответные выстрелы с вражеской стороны. Корпус пошел в наступление.

* * *

Танки медленно шли по равнине. Как только артиллерия перенесла огонь в глубину обороны — увеличили скорость. Ожили уцелевшие огневые точки противника на первой линии обороны. Вспышки и пыль, которая поднималась при выстрелах перед стволами орудий, выдали расположение вражеской батареи. Один «БТ» справа от танка Алексея задымил. Алексей стал бить по вражеской пушке. Открыли огонь по батарее и соседние танки.

— Есть! — крикнул Алексей. Он был уверен, что это его снаряд свалил тридцатисемимиллиметровое немецкое орудие.

Вдруг его танк от прямого попадания вражеского снаряда вздрогнул — будто ударило огромным колуном по броне. Еще один снаряд, попав в верхнюю лобовую броню, рикошетируя, с воем понесся вверх.

«Не берут! Не берут немецкие снаряды лобовую броню тридцатьчетверки!» — мелькнуло в сознании.

— Механик! Полный вперед! Раздавим их к чертовой матери гусеницами!

Машина, послушная командиру, рванулась вперед на вражеские пушки. Следуя установленному правилу: «Делай, как я!», за командирским танком пошли другие.

Расстояние между танками и пушками резко сокращалось. В прицел Алексею хорошо было видно, как засуетилась прислуга у вражеских орудий, огонь их стал неточным — ни один снаряд больше не попал в танк Путивцева.

Немцы побежали. Они поняли, что их пушки не берут эти новые русские танки.

— Огонь! — крикнул Алексей стрелку-радисту, и тот застрочил из курсового пулемета. Алексей тоже стал стрелять из пулемета вдогонку удиравшим немцам. Но большинство их уже успело скрыться за деревьями.

Наши войска успешно двигались на протяжении всей линии наступления. Первая позиция немцев была смята.

Во рту Алексей чувствовал страшную сухость. Она возникла сразу же после команды «В атаку!». Теперь можно промочить горло. Путивцев, не отрывая глаз от прицела, сделал из фляги несколько глотков холодного чая. Повеселели и другие члены экипажа: боевое крещение прошло успешно. Позади валялись раздавленные немецкие пушки и трупы вражеских солдат. На поле дымило всего два наших танка.

Но вот перед фронтом наступающих войск возникла речушка Слонувка. Невелика речка, но берега заболочены. Два наших танка уже застряли в низине. Натужно гудели моторами, греблись гусеницами, все плотнее садясь в грязь, на днище.

Частям мотострелковой дивизии удалось захватить мост через речку. По радио последовал приказ: танкам взять вправо, двигаться через мост.

Под огнем саперы дивизии стлали гать через заболоченные места, делали другие проходы через болотистую низину.

Часть войск уже переправилась через Слонувку. На той стороне оказался и танк Путивцева. Началось хлебное поле. Высокие тяжелые колосья слегка волновались под теплым ветерком. И тут Алексей увидел вражеские танки. Их было много. Над колосьями виднелись только их башни. Казалось, по полю плывут одни башни с вытянутыми вперед орудиями. Из стволов вырывались короткие всплески огня. Гуще стали рваться снаряды на поле. Наши мотострелки отхлынули назад. Танки тоже замедляли ход, началась артиллерийская дуэль между двумя танковыми группировками.

Алексей приказал механику-водителю не стоять на месте, а маневрировать. Следуя за командиром, маневрировали и другие две машины взвода. Вдруг танк сержанта Подкалюжного из взвода Путивцева охватило пламенем. Тотчас же стена черных разрывов встала перед панорамным прицелом, перед глазами Алексея. Немцы бросили в бой авиацию: она-то и подожгла танк Подкалюжного. Загорелось еще несколько машин.

— Вперед! Идти на сближение с врагом. На сближение с врагом!.. — кричал по радио комбат.

И командирские танки, оборудованные рациями, двинулись вперед. За ними пошли остальные. Расстояние быстро сокращалось. Немецкие танки стали пятиться. Но скорость русских танков была значительно выше. Вскоре немецкие самолеты отказались от бомбежки, чтобы не нанести вред своим.

С близкой дистанции огонь семидесятишестимиллиметровых пушек тридцатьчетверок был особенно губительным для немцев. И «КВ», и тридцатьчетверки смело шли на таран, круша, уродуя, выводя из строя немецкую технику. Преимущество русских было настолько очевидным, что оставшиеся целыми немецкие танки, уже не заботясь о тыле, о менее защищенной и уязвимой задней части своих танков, развернулись и на предельной скорости стали уходить от русских, стараясь во что бы то ни стало оторваться. Несколько наших танков ринулось вдогонку, основная масса замешкалась, и этого было достаточно, чтобы немцы оторвались, а в дело снова вступила их авиация.

— В лес! Быстро! — приказал Алексей Путивцев своему механику-водителю.

За ним последовали другие.

— Куда! Куда?! — Но тут же командир полка понял маневр и скомандовал: — Всем танкам укрыться в лесу!..

Танк от быстрого хода сильно качало. Перед окулярами панорамного прицела то и дело мелькали то небо, то хлебное поле, то трава. Но вот танк достиг спасительного леса, густая крона деревьев надежно скрыла его от глаз вражеских летчиков. В лес вкатывались другие машины. Преследовать врага, когда в воздухе господствовала немецкая авиация, было бы непростительной глупостью. Немецкие самолеты, как слепые, покружив еще некоторое время над лесом и сбросив наугад оставшиеся бомбы, пошли на свои аэродромы. Только воздушный разведчик «рама» по-прежнему парил в воздухе.

* * *

Генерал Рябышев получил донесение, что танки и мотострелки ворвались в хутор Люшнев. В селении было много противотанковой артиллерии врага, и 12-я дивизия понесла значительные потери. Командир полка полковник Волков по рации сообщил, что рота его тяжелых танков устроила засаду на дороге, севернее Люшнева, и полностью уничтожила артиллерийским и пулеметным огнем мотоциклетный батальон врага. Из 34-й дивизии не было никаких известий.

Оставив за себя на командном пункте начальника штаба, генерал на «Т-34» отправился разыскивать 34-ю дивизию. Механик-водитель вел танк по следам гусениц. Следы их отчетливо виднелись на влажном песчаном грунте.

По дороге попадались раздавленные немецкие мотоциклы с расплющенными колясками, орудия без колес, с разбитыми приборами, с покореженными щитами, брошенное оружие — автоматы, винтовки, пулеметы — и трупы, изуродованные, обгорелые; вот, будто живой, молодой немецкий танкист в черной куртке с розовыми петлицами, ни капли крови на его лице, лежит он навзничь, широко раскрыв уже остекленевшие глаза, в которых отражается синева неба. Лежат вразброс пехотинцы в форме мышиного цвета, с закатанными рукавами. Откуда-то взялся здесь летчик — на петлицах крылья, форма голубая. Лицо все в крови, ноги неестественно подвернуты… Лежат и наши убитые. Усталые санитары медленно бредут от одного к другому. Раненым делают перевязки, тяжелораненых отправляют в медсанбат. У подбитого танка копошатся ремонтники ремлетучки, танкисты сидят в сторонке, курят…

— Где комдив? — спросил Рябышев.

Старший из танкистов вскочил, узнал комкора, козырнул:

— Не знаем, товарищ генерал.

Когда показался хутор Хотин, уже смеркалось. На окраине деревни увидели танки и грузовики. Чьи? Наши или вражеские? Если бы не сумерки…

— Товарищ генерал, от греха подальше, — робко проговорил командир танка, но уже в следующее мгновение облегченно вздохнул: — Наши! Вон видите, по очертаниям — «ЗИС-5», а рядом «КВ».

В Хотине Рябышев нашел штаб 34-й дивизии.

— Почему не дали о себе знать? Не доложили по рации об обстановке? — строго спросил Рябышев командира дивизии полковника Васильева.

— Рацию разбомбило, товарищ генерал… Да и, по правде говоря, увлеклись немного… — не по-уставному доложил Васильев, но тут же поправился и отрапортовал по всей форме: — Товарищ генерал, вверенная мне дивизия уничтожила три мотоциклетных батальона противника, десять вражеских танков и двенадцать орудий. Взято около двухсот пленных, есть офицеры, старший по званию — майор.

— Пленных допрашивали?

— Бегло. Некогда было. Прикажете привести?

— Ну, давайте этого майора, что ли, — распорядился Рябышев.

Майор оказался танкистом, на щеке засохшая кровь, на лбу кровоточащая ссадина. Ворот черной куртки оторван, а на груди болтался Железный крест.

Немец зло глянул на Рябышева, на других командиров. Рябышев был в комбинезоне, ворот застегнут, генеральских звезд не видно.

— Спросите, каким подразделением он командовал.

Вопрос переводчика остался без ответа. Немец стоял, отставив ногу в сторону, презрительно отвернув голову, давая понять, что отвечать не желает.

— Как стоишь перед генералом? — взорвался Васильев.

Слово «генерал» магически подействовало на немца. Он невольно подобрался.

— Я майор Ганс Хёпе, командир танкового батальона… Все равно это вам известно из моей солдатской книжки, — тут же проговорил он, как бы оправдываясь за сказанное.

— Где же ваш батальон? — спокойно продолжал Рябышев.

Майор провел рукой по сторонам:

— Рассеян… Часть танков сгорела…

— К какой армии или группе войск принадлежал батальон?

— К танковой группе фон Клейста…

— Какие цели у этой группы?

— Прорваться к Киеву!

— К Киеву?

— Да, прорваться к Киеву и взять его не позднее первых чисел июля… И вы ничего не сможете сделать. Нет такой силы, которая бы остановила немецкого солдата, который получил приказ фюрера…

— А вот этим не остановим? — Васильев приставил дуло пистолета к виску майора.

Лицо немца мгновенно побледнело.

— Не горячись, полковник, — сказал Рябышев. — А вы ему переведите, — обратился генерал к переводчику. — До Киева еще далеко. И дойдут ли — бабушка надвое сказала… Впрочем, последнее можешь не переводить, все равно немец не поймет, Словами его не убедишь, будем уговаривать пушками. Отправьте пленного в штаб армии, пусть там еще свои байки порассказывает.

* * *

С рассветом Рябышев решил продолжить наступление, но приказом командующего фронтом генерал-полковника Кирпоноса корпус отводился в тыл 36-го стрелкового корпуса на рубеж Каменец — Подкамень в резерв фронта, Приказ получили с запозданием, части 34-й дивизии уже втянулись в бой с противником в районе местечка Берестечко. 12-я дивизия выставила заслон, остальные части скрытно снялись и двинулись маршем. Войска не успели еще сосредоточиться на рубеже Каменец — Подкамень, как поступил новый приказ, который привез бригадный комиссар Михайлов, заместитель начальника политуправления фронта. Совместно с 15-м механизированным корпусом корпус Рябышева должен был выбить немцев из Дубно, а затем перейти к круговой обороне в районе Дубно — Смордва — Пельча и ждать приказа об общем наступлении.

Приказ поступил в шесть часов сорок минут 27 июня. По предположению Рябышева, корпус можно было собрать только к двум ноль-ноль 28 июня. Надо было установить, кто соседи слева и справа, скоординировать с ними действия, разведать противостоящие силы врага, дозаправить машины, пополнить боекомплекты, отправить в тыл раненых.

Прошло всего несколько часов, как Рябышев получил приказ, и войска были еще на марше к месту сосредоточения. В палатку вбежал перепуганный дежурный:

— Товарищ генерал, начальство едет!

Рябышев надел фуражку, вышел наружу и увидел, как на большой скорости по поляне, направляясь к командирской палатке, едет несколько легковых машин. Первая машина круто остановилась, командир со шпалами на петлицах услужливо распахнул дверцу легкового автомобиля. Из машины вылез член военного совета фронта корпусный комиссар Ващугин.

Ващугин был человеком нервным, вспыльчивым, раздражительным, и, когда он начал сразу с резких тонов, прервав рапорт Рябышева, Дмитрий Иванович не особенно удивился, этому.

— Почему до сих пор не выполнили приказ? — гневно сверкая глазами, спросил Ващугин.

— Товарищ член военного совета, корпус сосредоточивается…

— Мне не нужны ваши объяснения!

— Позвольте, товарищ член военного совета, 12-я дивизия выполняла предыдущий приказ. В настоящее время находится на марше. 7-я мотострелковая тоже… еще находится в движении. Данных о противнике у меня нет. Организовал разведку… К двум ноль-ноль корпус будет сосредоточен. Утром начнем наступление…

— Что? — снова взвился Ващугин. — Приказываю вам наступать немедленно! Поняли? Немедленно!..

— Чем наступать?

— Как — чем? Корпусом!

— Корпус бросать в бой по частям на гибель я не буду, — тоже наливаясь гневом, твердо сказал Рябышев.

— Я отдам вас под суд военного трибунала, — зло сузив глаза, сказал Ващугин.

— Отдавайте… Но раньше четырнадцати ноль-ноль у меня не будет достаточно сил, чтобы могли… чтобы была хоть какая-то надежда на успех, — несколько сбившись, закончил Рябышев.

— Хорошо, — вдруг остыв, согласился член военного совета. — Но запомните: каждая минута промедления будет вам дорого стоить, генерал. В четырнадцать ноль-ноль — и ни минутой позже.

В четырнадцать ноль-ноль части 8-го механизированного корпуса пошли в наступление. Многие соединения прямо с марша вступили в бой. Ударная группа под командованием бригадного комиссара Попеля овладела районом Дубно — Пельча. 7-я мотострелковая дивизия, которую ввели в прорыв, встретив шестнадцать немецких танков, не смогла прорваться. Чтобы деблокировать группу Попеля, Рябышев ввел в бой 12-ю танковую дивизию, но немцы вцепились в дорогу, подбрасывая на опасное направление все новые и новые танковые части. В небе не переставая кружили немецкие самолеты, группами по сорок — пятьдесят штук. Треск пулеметов, стрельба орудий разных калибров, грохот разрывов, стоны, крики, гул сотен моторов — все смешалось. Смешались огонь, земля, железо. Немецким самолетам удалось поджечь машины-бензовозы. Огромные костры полыхали на поле. Горели машины с красными звездами на бортах, едкой копотью покрывались белые кресты на немецких танках.

Ночь на 29 июня прошла относительно спокойно. С рассветом тучи немецких самолетов появились над полем. Немцы подтянули тяжелую артиллерию. Они начали новое контрнаступление.

На левом фланге не оказалось 15-го механизированного корпуса, и немцы воспользовались этим — сорок вражеских танков прорвались и ударили во фланг. Навстречу им Рябышев бросил свой резерв — десять танков «КВ». Танки были вооружены стопятидесятидвухмиллиметровыми орудиями. К сожалению, снарядов к ним почти не было. Поэтому самым верным средством подавления немецких танков стал таран. Машины на большой скорости врезались в немецкие танки: невообразимо пронзительно визжало железо. Отваливались разрубленные гусеницы и катки вражеских машин. Из подбитых немецких танков выскакивали танкисты, многие из них горели, к комбинезонам прилипли жадные языки пламени. Бегущих настигали пулеметные очереди или гусеницы. Бой был беспощадным, жестоким, скоротечным. Из сорока прорвавшихся немецких танков ни один не ушел с горящего поля. Всю ночь здесь чадили подбитые, искореженные машины. Тяжелый едкий запах горелого мяса, пороха, краски драл горло.

Все атаки в лоб не принесли противнику успеха, и немцы прибегли к своему излюбленному маневру — клещам.

На рассвете над лесом показался наш самолет. Немцы открыли сильный огонь по нему. Самолет загорелся. С земли видели, как метнулся через борт темный комочек, как, умело используя затяжной прыжок, летчик раскрыл парашют у самой земли. И все же немцы успели его подстрелить. Раненого летчика доставили к генералу Рябышеву. Летчик сообщил, что он вез командиру 8-го механизированного корпуса пакет, но, когда самолет подбили, пакет пришлось уничтожить. Он не знает, что было в пакете, но общее наступление отменено, это он знает точно…

Рябышев принял решение выводить корпус из окружения. Был разработан порядок движения, и в двадцать два ноль-ноль части 12-й танковой и 7-й мотострелковой дивизий тронулись.

Ночь должна была их укрыть от вражеской авиации, ночью было легче оторваться от противника, ночью немец ослаблял или вовсе прекращал боевые действия.

Охраняя колонну, по обе стороны шоссе с интервалом в сто метров шли по двадцать танков «КВ» и «Т-34».

Колонна почему-то остановилась.

Подбежал к командирскому танку сержант. Это был уже второй танк, который сменил Рябышев. В первом после боя за Люшнев оказался пробитым ствол пушки — у самого края дула зияла дыра от тридцатисемимиллиметрового снаряда. Командир корпуса пересел на «КВ».

Рации на этом танке не было.

— Товарищ генерал, вас вызывает по радио Попель!

— Попель?

Дмитрий Иванович поспешил к машине, которая была оборудована рацией.

— Я — Попель! Я — Попель! Вызываю Рябышева! Перехожу на прием…

— Я — Рябышев. Как слышишь меня?..

— Слышу хорошо… Где вы находитесь? Нас окружили, кончаются боеприпасы и горючее… Где вы находитесь?..

С самого начала переговоров Рябышев почуял недоброе. Непохоже это было на Попеля… «Где находитесь?»

— Где мы находимся, скажу позже… А ты мне скажи, как звали моего пса, если ты — Попель?..

Эфир замолчал. Слышалось только легкое потрескивание в аппарате.

— Вот тебе и Попель, — сказал кто-то рядом.

— Продолжать движение! — приказал Дмитрий Иванович.

Но немцы все же разнюхали, что русские дивизии уходят. Вопреки своим правилам, кинулись вдогонку ночью, навалились на арьергард 7-й мотострелковой дивизии.

Рябышев приказал выделить для прикрытия группу танков.

Группа, выделенная для заслона, имела несколько танков «Т-34» и «КВ». Снарядов было мало, и можно было надеяться только на прочность брони да на темную ночь. Ночной бой, сумбурный, скоротечный.

В открытом поле наши машины сошлись с вражескими. Никто не мог их сосчитать. Из темноты, из дула, выплескивалось пламя, и на это пламя тотчас же разворачивал башню Алексей Путивцев и стрелял. Изредка он приказывал включать водителю фары. На секунду, не более. Мгновенная остановка — выстрел. И танк с ревом срывался с места, меняя местонахождение. Алексей видел, как загорелся один немецкий танк, второй, третий, четвертый — горящие танки эти остались позади. Вся степь была уже усеяна кострами, в которых горели железо и люди. Горели наши танки, а экипажу Алексея все еще везло. Попадания в танк не причиняли пока ему серьезного вреда: оторвало левое крыло, разбило курсовой пулемет.

Все меньше становилось снарядов, а конца немецким танкам не было. Уже большинство наших машин вышли из строя, одни горели, у других была повреждена гусеница или мотор, а танк Алексея рвался все вперед и вперед, стараясь пробить всю железную стену, которую выстроили немцы.

И у Алексея, и у других оставшихся в строю танкистов не было иной дороги — только вперед. Но вот гильзоулавливатель поймал последнюю гильзу последнего снаряда. Непривычно тихо стало в танке. После выстрелов мотор, казалось, только нежно урчал. Но танкисты не слышали ни этого нежного урчания, ни тишины: в ушах у них по-прежнему звенело от недавних выстрелов.

— Стоп! — крикнул Путивцев механику-водителю. — Приказываю всем покинуть танк.

— Товарищ командир, а вы?

— Приказываю немедленно покинуть танк!.. Танк еще живой… Бросить его не могу… Есть еще гусеницы…

— Мы тоже останемся, — сказал заряжающий.

— Быстро! Через донный люк! Быстро! В поле… Дорога каждая секунда. Ну!

Первым через донный люк танк покинул раненый стрелок-радист, за ним вылез механик-водитель. Заряжающий покинул танк через башенный люк: ступил на решетку жалюзи, и тут его срезала очередь светящихся трассирующих пуль.

Алексей сел на место механика-водителя, включил первую скорость, затем вторую, зажал левый фрикцион и пошел на танк, который вынырнул из темноты слева. Заскрежетало железо. От удара мотор чуть не заглох. Алексей быстро воткнул первую скорость, с силой нажал на газ и стал толкать вперед разваливающийся под ударами легкий немецкий танк. Потом дал резко задний ход. Остановился. Снова рванул вперед, на этот раз забирая вправо — на вспышку орудия. Тут вражеский снаряд ударил в моторную часть — языки пламени лизнули решетку жалюзи. Танк остановился. Алексей соскользнул с сиденья, открыл донный люк, но в это время бронебойный снаряд прошил бортовую броню тридцатьчетверки…

* * *

Рябышев вывел из окружения две дивизии. Группа Попеля тоже с боями пробилась к своим. Но об этом Рябышев узнал только в штабе фронта. Штаб находился в Проскурове.

— Командующий у себя? — спросил Дмитрий Иванович дежурного майора.

Рябышев был в комбинезоне. Комбинезон помят, закопчен. Только генеральские петлицы виднелись в расстегнутом вороте.

— Сейчас доложу, — козырнул майор.

Генерал-полковник Кирпонос был в чистой новенькой форме. Пальцы его нервно постукивали по столу.

— Товарищ генерал-полковник, вывел из окружения вверенный мне 8-й механизированный корпус. По предварительным данным корпус уничтожил 150 танков противника, около 500 орудий, четыре вражеских мотобатальона, много солдат и офицеров. Наши потери: 96 танков, из них 3 «КВ» и 18 тридцатьчетверок. Остальные старых систем…

— Хорошо… Но почему вы в таком виде? Приведите себя в порядок. Дальнейшие указания получите у начальника штаба. Я жду разговора со Ставкой…

У начальника штаба фронта генерала Пуркаева были воспаленные от бессонницы глаза, но в отличие от командующего он был спокоен и даже как бы вяловат.

— Ваш корпус, — сказал он Рябышеву, — отводится в Казатин, в резерв фронта.

— Ясно… Но я хотел узнать подробности. Мы были несколько дней в бою и ничего не знаем.

— Тогда подождите. — Пуркаев ушел и вернулся минут через двадцать. — Теперь мы можем поговорить.

Рябышев рассказал о боях, о боевых качествах новых танков.

— Если бы нас прикрывала авиация и было бы налажено взаимодействие с соседями, сделали бы больше… Да и дергали нас то туда, то сюда…

— Авиация нашего фронта понесла невосполнимые потери в первый же день войны, — пояснил Пуркаев. — А то, что дергали вас… В Самборе вы сосредоточились по плану боевых действий 16-й армии, в соответствии с общей директивой наркома обороны. Но противник прорвался севернее. Главный удар был нанесен там. Танковая группа Клейста. Поэтому вам был приказ выйти в район Львова и нанести удар во фланг. Командующий 6-й армией задействовал корпус в интересах своей армии и бросил вас под Яворов. За это время обстановка еще больше обострилась. Танковые войска немцев рвались на оперативный простор в направлении на Житомир, Киев. (Дмитрий Иванович вспомнил показания пленного немецкого майора.) Двадцать восьмого пал Минск…

— Минск?

— Да, Дмитрий Иванович… Тогда штаб фронта решил нанести удар механизированными корпусами. Ваш и 15-й корпус наносили главный удар, 9-й и 19-й — вспомогательный. Разновременность этого удара не позволила нам полностью разгромить группировку Клейста. Но вы сорвали планы немецкого командования, на 11 дней задержали его продвижение. Угроза Киеву снята!..

— У меня был корпусной комиссар Ващугин… — начал Дмитрий Иванович.

— Ващугин застрелился, — перебил Рябышева Пуркаев. — Нервы сдали… Вот так-то, Дмитрий Иванович. Штаб фронта тоже сегодня переходит на новое операционное направление — на Житомир.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

332-й тяжелобомбардировочный полк Пантелей Афанасьевич Путивцев разыскал на одном из подмосковных аэродромов. Командира полка Викторина Ивановича Лебедева Путивцев нашел на летном поле. Отрапортовал ему, протянул предписание.

— Я рад, что тебя направили ко мне, док… Полка пока нет. Вместе будем формировать.

На другой день они вылетели в Борисполь, где должна была находиться эскадрилья тяжелых бомбардировщиков «ТБ-7».

В Борисполе эскадрильи не оказалось. Тогда они стали обследовать соседние аэродромы и возле Полтавы обнаружили восемь самолетов.

Телеграммой Лебедев вызвал еще несколько летчиков. Все восемь самолетов благополучно перегнали на подмосковный аэродром. Шесть машин полк получил с завода. Четыре машины соединению дал родной НИИ ВВС. Стали формировать экипажи.

Неожиданно Лебедев получил приказ перегнать самолеты на один из авиационных заводов, где должны были заменить бензиновые моторы дизельными двигателями с турбокомпрессорами.

— Как, док, нравится тебе эта затея? — спросил доверительно Викторин Иванович.

— Не знаю, — признался Путивцев. — Дизельное топливо, конечно, безопаснее, но как моторы будут вести себя на больших высотах — дизели ведь боятся холода.

На другой день Путивцева вызвали в штаб. Лебедев сказал Пантелею Афанасьевичу:

— Мы отправляемся на завод, а для тебя есть особое задание… Я думал, мы полетим на Берлин первыми, но есть уже приказ Верховного: первыми полетят балтийцы, полк Преображенского. Ты завтра отправишься к ним. Слетаешь разок на Берлин и вернешься к нам. В штабе АДД меня поддержали. Ты же бывал, кажется, в Берлине?

— Бывал… Правда, добирался туда на колесах, но ничего — доберусь и на крыльях. А мысль очень верная — полку нужен летчик, который хоть раз пройдет, по этому маршруту.

— Запомни только одно, — сказал Лебедев, — ты должен вернуться! Должен! — повторил Лебедев.

— Я постараюсь, Викторин Иванович, — пообещал Путивцев.

— Полетишь завтра на остров Сааремаа, а сегодня бери мою машину и гони в Москву. Проведай своих. Все-таки не в командировку едешь…

— Спасибо, Викторин Иванович.

Через два часа Путивцев был в Москве. Город выглядел непривычно сурово. На центральных улицах по-прежнему было людно. Но редко на лицах увидишь улыбку. Изменился и цвет уличной толпы, по преимуществу он стал защитно-серым.

Мавзолей Владимира Ильича Ленина на Красной площади был обложен мешками с песком.

На Горького пришлось притормозить: группа бойцов на двух машинах, держась за веревки, сопровождала аэростат воздушного заграждения. Машины с аэростатом двигались медленно, чуть быстрее пешеходов. Наконец миновали площадь Пушкина, и Путивцев приказал шоферу свернуть во двор. Красноармеец-шофер тоже был москвич.

— Завтра в шесть утра! Не опаздывайте, — предупредил Путивцев.

— Не беспокойтесь, товарищ комбриг… Повезло мне… Я ведь женился двадцать первого июня, — признался шофер.

Путивцев взбежал на третий этаж, нажал знакомую, потемневшую от времени кнопку звонка. Дверь открылась.

— Ой, Пантюша!.. — Анфиса порывисто прижалась к мужу.

— Ну-ну, мать, без сырости, — почувствовав влажную щеку жены, сказал Пантелей Афанасьевич.

— Инночка! — крикнула Анфиса. — Посмотри, кто приехал!

— Папка! Здравствуй! Подержи, мам. — Инна протянула завернутого в одеяльце ребенка и обняла отца.

— Здравствуй, Джюдик! — целуя дочь, сказал Пантелей Афанасьевич. Почему-то он назвал ее так, как называл в детстве, когда она была маленькой.

Подал голос Алешка.

— На, дед, подержи ребенка, а то у меня на кухне суп с плиты сбежит…

Чем-то руки деда Алешке показались не такими уютными, как руки матери и бабушки. Такие же теплые и все же не такие умелые и ловкие. Алешка сложил губы трубочкой, затянул свое знакомое: «Ааааа…»

Инна взяла сына.

— А где Борис? — спросил Пантелей Афанасьевич. — В институте?

— Ты не получил нашего письма?

— Какого письма?

— Ты ничего не знаешь?.. Борис записался добровольцем в Красную Армию.

— Борис? Но у него же глаза?..

— Верно… Глаза. Сначала его не взяли. Но потом он ходил к каким-то начальникам. К каким, мне не сказал. И его взяли переводчиком. Три дня, как уехал в часть. Писем еще не было.

— Вон какое дело…

— Да, папка, такие дела… Не тот факультет я выбрала, — сказала Инна. — Кому нужна моя французская филология?

— У тебя вон… филология на руках…

— Так-то так, а все-таки…

— Война, доча, будет не вечно, а после войны твоя филология как раз и нужна будет людям…

— Ты так думаешь?

— Уверен в этом.

У женщин весь день прошел в хлопотах. Пантелей Афанасьевич позвонил Тополькову: вернулся ли он из Берлина? Хотелось встретиться, хотя бы ненадолго, расспросить. Как там было в Берлине двадцать второго?

В трубке послышался женский голос:

— Юрий Васильевич еще не вернулся. А вы кто будете?

— Моя фамилия Путивцев. Комбриг Путивцев. Мы с Юрой в свое время вместе бывали в Германии.

— Пантелей Афанасьевич?

— Да. А откуда вы меня знаете?

— Юрий Васильевич мне рассказывал о вас.

— Простите, а вы кто же будете?

— Я его племянница.

— Я просил бы вас передать Юрию Васильевичу, когда его увидите, что звонил, мол, Пантелей Афанасьевич, интересовался им.

— Я, товарищ комбриг, записку ему оставлю… Я тоже завтра уезжаю…

— Куда же, позвольте узнать?

В трубке помолчали.

— Куда теперь все уезжают… Может быть, еще встретимся, товарищ комбриг. А фамилия моя тоже Тополькова… Валя Тополькова…

— Какие-то неприятности? Ты чем-то, папка, взволнован? — спросила Инна.

— Неприятностей, доча, никаких нет, если не считать войны, а взволнован… Это есть… Это действительно… Говорил сейчас по телефону с племянницей Юры Тополькова. По голосу совсем еще девчушка, а тоже завтра едет на фронт…

К вечеру, когда Анфиса управилась по хозяйству (она, конечно, затеяла пирожки с капустой и с курагой Пантелею Афанасьевичу на дорогу), а Инна убаюкала сына, все сели в большой комнате за круглый стол, за которым столько сиживали вместе. Стул Бориса пустовал… Завтра опустеет и его стул…

— Так ты теперь, Пантюша, будешь на тяжелом бомбардировщике… А он действительно тяжелый или только так называется?

Какой была Анфиса несведущей в авиации, такой и осталась.

— Действительно, мать, тяжелый… Тридцать семь тонн весит, а высотой с трехэтажный дом…

— Боже мой! — всплеснула руками Анфиса. — А когда смотришь на него в небе, совсем небольшим кажется… Только гудит тяжело… Кем же ты будешь? На какой должности? — поинтересовалась она. Червячок честолюбия в ней жил по-прежнему.

— Пока буду летать командиром корабля…

— Командиром корабля? — разочарованно сказала Анфиса, но тут же спохватилась. Не хотела обижать мужа. — Но это ж опасно…

— Знаю, мать, о чем ты подумала. Командиром корабля у нас будет даже один комдив летать… Не такое сейчас время, Чтобы выбирать. Сейчас надо одно — немца бить… Опасно ли? На войне везде опасно. В обозе и то опасно. А по нынешним временам стало опасно и в тылу. Я когда сегодня по Москве ехал, видел разрушения… У вас тоже фронт. Вам даже хуже: ведь вы — безоружные. А у нас на самолетах пушки, пулеметы… Бомбардировщиков сопровождают истребители…

— А если собьют? — не веря и в то же время желая верить в эти успокоительные слова, спросила Инна.

— А собьют — парашюты есть… Вы обо мне не беспокойтесь. Вы себя берегите. Если писем долго не будет, тоже не тревожьтесь. Всякое действительно может случиться. Я вот встретил майора Сиволобова, помнишь его, Анфиса, чернявый такой…

— Ну-ну…

— Его самолет подбили над Балтикой. Дотянул до берега. Прыгнул. Две недели пробирался к своим по территории, занятой немцами… Вышел… Сейчас снова летает.

Путивцев знал и не мог не знать, что из полета на Берлин вернутся не все. Могло и с ним случиться такое. И если так суждено, что ему не вернуться из этого полета, пусть дорогие ему люди к этой мысли привыкнут постепенно. Весть о смерти всегда страшна. Но когда она неожиданна — это уже удар. Он на всю жизнь запомнил день, когда внезапно умер его отец — Афанасий… Нет, он не собирался умирать. Не было и дурных предчувствий. И все-таки нелегко начинать третью войну за свою жизнь. В молодости, пока еще был не бит, все проще… Но есть и в его возрасте плюсы… Если случится что — все-таки пожил… Оставил след. Есть ученики, есть дочка, есть внук. Кровь родная останется…

Пантелей Афанасьевич поднялся, зажег свет, стал перебирать свои старые записи, письма…

В час ночи, покормив Алешку, Инна увидела свет в кабинете отца. Пришла в ночной рубашке, простоволосая. Села рядышком на диван. Провела ласково по волосам:

— Ты еще у меня совсем молодой, папка… Знаешь, страшно мне… Не за себя боюсь. Ты говорил нам с мамой, чтобы успокоить… Но я-то понимаю, каково вам будет там, на фронте… Скажи мне, только честно… Переводчиком — это опасно?

— Ты, доча, только не волнуйся. Я верю, все будет хорошо. Совсем хорошо, поняла?

— Поняла, папка, — чуть слышно ответила Инна.

* * *

В безоблачной вышине, похожий на зеленую стрекозу, уверенно стрекотал маленький верткий «У-2».

— Посмотрите, товарищ комбриг, вниз! — крикнул летчик Путивцеву.

Путивцев перегнулся через борт, увидел зеленое поле, пересеченное серым грейдером, а на грейдере — людей.

Заслышав звук самолета, люди внизу кинулись врассыпную, падали в придорожные кюветы, искали спасения в воронках, густо черневших вдоль дороги. Те же, кто не успевал достичь какого-либо укрытия, падали просто на землю.

Все поле было в светлых блузках, в красных, сиреневых, синих, темных платках: будто кто-то в беспорядке разбросал по этому зеленому полю куски цветной материи, и так они и лежат здесь, никем не найденные.

«Да что они, не видят, что мы — свои! — Но тут же мелькнула другая мысль: — Откуда им знать — женщины, дети, — свой или не свой?»

Но, видно, внизу нашелся кто-то знающий, крикнул «Наши» или что-то в этом роде, и люди сначала несмело стали поднимать головы, а потом вставать в полный рост. Женщины стаскивали платки с головы, приветственно махали самолету с красными звездами на крыльях, первому советскому самолету, который они увидели на своем горьком пути.

Большинство людей шло пешком. Изредка попадались повозки, еще реже — машины. Они двигались, не зная отдыха, стараясь уйти от настигавшего их врага. Шли, пока передвигались ноги, пока хватало сил, а потом валились на землю как снопы и лежали так час или два, пока кто-нибудь не поднимался. Сначала поднимался один, за ним — второй, третий, и те, кто еще не успел набраться сил, тоже вставали: страшно было встретиться один на один с врагом не дома, где есть хотя бы стены — свои стены, а в открытом поле.

— Скоро, наверное, линия фронта! — прокричал Путивцев летчику. Тот, не поворачивая головы, согласно кивнул комбригу. Самолет полез вверх — разумнее было пересечь линию фронта на большей высоте.

Вскоре внизу показался дым — горело селение, а неподалеку от селения, на опушке леса, Путивцев увидел четырехпушечную батарею. Две пушки уже лежали вверх колесами, третья, видно подбитая, тоже не стреляла. Только из ствола четвертой, последней, пушки время от времени вырывались всплески огня.

На поле перед батареей чадили пять подбитых немецких танков. Еще десятка полтора машин, передвигаясь с места на место, маневрировали, чтобы затруднить русским артиллеристам прицельный огонь.

Немцы снарядов не жалели, палили по высотке на опушке, которая все теснее обрастала черными фонтанами взрывов.

Потеряв пять танков, они, видно, решили не соваться вперед, пока не доконают последнюю оставшуюся у русских пушку. А в том, что они ее доконают, и скоро, имея такое превосходство в огневой мощи, немцы не сомневались.

Путивцеву все это было отчетливо видно, как в кошмарном сне, и, как в кошмарном сне, он ничем не мог помочь горстке русских артиллеристов. На борту самолета не было ни одной бомбы. Это был самолет связи, не предназначенный для бомбежек. Из пулемета же бронированным машинам внизу ничего не сделаешь. В бессильной ярости Путивцев сжал кулаки. И тут летчик показал Путивцеву рукой вниз. Самолет стал снижаться. Путивцев увидел танк с открытым люком и немецкого танкиста в черной форме, высунувшегося из люка. Путивцев приник к пулемету, установленному на турели. Пулеметная очередь с самолета взбила сначала струйку пыли рядом с танковой гусеницей. Следующая очередь прошла выше, и фигура, высунувшаяся из люка в черном мундире, как бы переломилась. Раненого или мертвого немца втащили внутрь. По радио о случившемся пострадавший экипаж, видно, сообщил другим танкам. Машины нервно задвигались по полю, разбегаясь в стороны.

Этой короткой передышки расчету орудия было достаточно: наводчик в перекрестие панорамы поймал танк, который на минуту развернулся так, что подставил пушке свой борт. Вспышка пламени, а потом густой дым, поваливший из моторной части, не оставляли сомнения в том, что артиллеристы подбили еще один вражеский танк.

Но немцы внизу быстро разобрались в том, что маленький русский биплан не может причинить им вреда. Их огонь по уцелевшему орудию участился. Снаряды ложились все ближе и ближе. Сразу четыре черных фонтана выросли на высотке. Путивцев невольно закрыл глаза — все! Когда дым рассеялся, он увидел пушку, перевернутую набок, а рядом с ней распластались три неподвижные фигуры.

С самолета еще выплеснулось несколько коротких яростных очередей, и машина, подрагивая в горячих воздушных потоках, стала набирать высоту.

Вслед за танками на грузовиках двигалась батарея зенитных орудий. Внизу, повторяя каждый изгиб дороги, нескончаемым потоком шла немецкая техника: автомобили, мотоциклы с колясками, пушки. Облака взбитой дорожной пыли сопровождали немецкую колонну. Теперь и слева от дороги горела деревня. Сквозь густой клубящийся дым проглядывало двухэтажное белое здание школы, уже сильно закопченное.

Снаряды рвались все ближе. Зенитные орудия врага открыли огонь. Разрывы были похожи на лопнувшие хлопковые коробочки. Самолет, ведомый опытным летчиком, резко стал снижаться. Ему, с маломощным мотором, с тихим ходом, можно было только на небольших высотах искать спасения.

Вскоре они вышли из зоны обстрела зенитной батареи. Дорога с немецкой техникой, горящее селение — все осталось позади. Начались леса. После всего только что виденного непривычно мирно отсвечивали они изумрудным светом. Но вот кончились и леса. Показались воды Финского залива, сияющие на солнце. Неподалеку от берега дымил корабль береговой охраны. Похоже, наш, но черт его знает? Летчик ввел машину в вираж, оставляя корабль и береговую линию в стороне.

Остров Сааремаа вырос на светло-синей глади Финского залива, как зеленый бугор. По мере приближения он рос, принимал свои подлинные очертания.

Летчик уже летал на Сааремаа и без труда нашел аэродром Кагул. Повел самолет на посадку. Посадочная полоса была грунтовой, но хорошо укатанной. Самолет мягко коснулся ее колесами, постепенно оседая на хвост. Пилот подрулил поближе к домикам. Только теперь Путивцев заметил несколько бомбардировщиков «ДБ-3Ф». Самолеты стояли впритык к хозяйственным постройкам хутора и были хорошо замаскированы защитными сетями и ветками.

Командира 1-го минно-торпедного авиаполка Балтфлота Евгения Николаевича Преображенского Путивцев не знал. Он нашел его в штабе, который помещался в двухэтажном деревянном здании.

Путивцев представился. Полковник крепко пожал руку комбригу.

— Мне генерал Жаворонков радировал о вас. Пока располагайтесь, отдыхайте. Лейтенант вас проводит. О делах поговорим завтра.

На аэродроме Кагул было пока всего пять самолетов. Но четвертого августа сюда прилетели еще пятнадцать бомбардировщиков. А пятого на Сааремаа прибыл командующий авиацией генерал-лейтенант Жаворонков.

Вечером личный состав оперативной группы выстроили на опушке леса. Генерал Жаворонков обошел строй, вглядываясь в лица летчиков. Многих он знал лично. Увидев Путивцева, поздоровался с ним за руку. Потом вышел перед строем и заговорил громким командирским голосом:

— Товарищи летчики! Двадцать девятого июля гитлеровцы попытались совершить воздушный налет на Москву. Ставка Главного Командования приняла решение нанести ответный удар по Берлину. Вам выпала честь лететь на Берлин первыми. Я знаю… — Жаворонков заговорил тише, но строй стоял не шевелясь, как каменный, и слух у каждого был напряжен до предела. — Я знаю, — повторил командующий, — что первым всегда трудно… Но кто-то должен быть первым… Вы слышали, что наша авиация понесла тяжелые потери. Фашистская пропаганда раструбила на весь мир о том, что у русских нет больше самолетов. Поэтому ваш налет на Берлин имеет особое, политическое значение. Пусть Гитлер, Геринг и вся фашистская свора почувствуют сокрушительные удары нашей якобы несуществующей авиации. Эхо разрывов ваших бомб в фашистской столице будут слышать и в Лондоне, и в Вашингтоне, и в порабощенных Гитлером странах Европы…

После генерала Жаворонкова перед строем выступили полковник Преображенский, комиссар полка Оганезов, старший штурман капитан Хохлов. Экипажам было приказано склеить карты. Штурманы произвели расчет полета. Инженеры составили график расхода топлива. Все ждали команды на вылет.

Но синоптики на ближайшие два дня дали плохой прогноз погоды: на маршруте десятибалльная облачность, моросящие дожди, встречные ветры…

Потянулись часы ожидания.

Путивцев должен был лететь в составе экипажа капитана Середы вторым летчиком. Но шестого августа вечером пришел полковник Преображенский и сказал:

— Полетите, товарищ комбриг, командиром корабля, капитан Середа заболел.

— А что с капитаном? — поинтересовался Путивцев.

— Детская болезнь. Ангина… Но доктор категорически запретил ему вылет. Высокая температура. Может потерять сознание в воздухе. Вам приходилось летать на «ДБ»?

— Конечно.

— Ну вот и отлично. Советую поближе познакомиться с экипажем корабля. Они — в крайнем домике, слева от штаба. Штурман — старший лейтенант Осадчий — знающий. Имеет опыт финской войны. Стрелки?.. Стрелки, думаю, тоже не подведут…

В экипаже, видно, уже ждали Путивцева. В небольшой комнате за перегородкой лежал больной командир.

— Товарищ комбриг!.. — Середа пытался подняться.

— Лежи, лежи, брат. — Путивцев положил руку Середе на плечо. Лицо у капитана было красным, глаза воспаленные.

— Прямо стыдно сказать, — с трудом сглотнув накопившуюся слюну, заговорил Середа. — В детстве однажды сосулек объелся — ангиной заболел. И вот теперь…

— Сосулек? — переспросил Путивцев.

— Ну да, сосулек. Весной сосульки потекли, падали с крыш, а мы с Гошкой подбирали их и сосали. Как мороженое. А вечером — температура, как сейчас…

Худое небритое лицо старило капитана. Но Середа был еще совсем молод. Когда он заговорил о сосульках, Путивцев особенно остро почувствовал это.

Штурман, старший лейтенант Осадчий, тоже был молод. О таких людях говорят: большой аккуратист. Все было у него аккуратным: наглаженная форма, белоснежный подворотничок, начищенные пуговицы, остро заточенные карандаши в планшете.

Представились другие члены экипажа:

— Стрелок-радист сержант Котиков.

— Воздушный стрелок младший сержант Неделя.

Котиков был постарше других членов экипажа и, видно, большой любитель поговорить. Минут за тридцать он успел рассказать о себе многое: работал в Аэрофлоте, радистом на Севере. Участвовал в перелете комсомольского экипажа Москва — Хабаровск. Женат. Есть дочка пяти лет — Галочка. Вся в маму — черненькая…

Младший сержант Неделя был скуп на слова. Биография у него была короткой: десятилетка и служба в армии.

Все эти ребята годились Путивцеву в сыновья. И помоложе командиров часто называют батей, а к Путивцеву сразу прилепилось это прозвище.

— Штурман, покажите, где стоит наша машина, — попросил Пантелей Афанасьевич.

Осадчий надел фуражку и вышел вслед за комбригом наружу. Вечерело. Над аэродромом сгущался туман. Пахло сыростью и грибами.

— Грибы в здешних лесах есть? — спросил Путивцев.

— Кажется, есть. У нас в полку один воздушный стрелок — заядлый грибник. Хвалился — даже белые попадаются.

— А вы, старший лейтенант, не любитель?

— Не знаю, товарищ комбриг, как-то все некогда было…

— Значит, не любитель… Завтра всем экипажем пойдем по грибы.

— По грибы? — удивился Осадчий.

— А почему бы нет? Прогноз на два дня неблагоприятный. Раньше восьмого вряд ли полетим.

У построек Путивцев увидел двухмоторный самолет. Маскировочная сеть с него была снята. Возле машины возились трое в комбинезонах.

— Вот наш «Воробушек», — сказал Осадчий.

— «Воробушек»?

— Так между собой мы называем нашу машину.

— Понятно. Можете быть свободным, штурман. С авиаспециалистами сам поговорю.

— Есть, товарищ комбриг, — тоже официально, бросив руку к фуражке, сказал Осадчий. И, повернувшись кругом, зашагал к штабу.

— Вы техник по связи? — спросил Путивцев военного в комбинезоне, на петлицах гимнастерки которого малиново отсвечивали по два кубика.

— Так точно.

— Я — командир этой машины, комбриг Путивцев, — представился Пантелей Афанасьевич.

— А капитан Середа?

— Капитан Середа заболел.

— Простите, но в нашем полку я вас не видел. Разрешите ваши документы.

К воентехнику подошли еще двое. Как выяснилось, моторист и механик.

Пантелей Афанасьевич вытащил из нагрудного кармана гимнастерки удостоверение. Воентехник стал внимательно его разглядывать, раза два бросив беглый взгляд на Путивцева, очевидно, сверяя личность с фотографией.

«Надо было не отпускать штурмана… Ребята меня не знают, ну и, естественно… Война ведь…» — подумал Путивцев.

— Пожалуйста, товарищ комбриг. — Воентехник вернул удостоверение. — Что прикажете?

— Ничего. Просто пришел познакомиться с вами.

— Воентехник второго ранга Лосев, — представился он.

— Механик старший сержант Гогоберидзе! — Говорил сержант без акцента.

«Это редко у грузин», — отметил про себя Путивцев.

— Моторист сержант Коробков. — У сержанта был окающий северный говорок.

Расспросив авиаспециалистов о состоянии машины, Путивцев пожелал им отдыха и взял под козырек.

— Разрешите вас проводить, товарищ комбриг? — спросил Лосев.

«Все еще не доверяет. Въедливый лейтенант… Ну что ж, молодец…» — похвалил про себя Лосева Путивцев.

У штаба они столкнулись лицом к лицу с полковником Преображенским.

— Ну как, Пантелей Афанасьевич, познакомились с экипажем?

— Так точно, Евгений Николаевич. И с экипажем, и с техниками… — И повернулся к Лосеву: — Спасибо, воентехник. Как видите, я теперь в надежных руках.

Даже в сумерках было видно, как покраснел техник-лейтенант.

— Разрешите быть свободным?

— Идите.

Полковник Преображенский и комбриг Путивцев зашагали по летному полю.

— Как настроение, Пантелей Афанасьевич? — спросил полковник.

Путивцев отметил, что Преображенский стал обращаться к нему по имени-отчеству. Видно, генерал Жаворонков кое-что рассказал о нем полковнику.

— Настроение, Евгений Николаевич, боевое… Погода вот киснет.

— Погодка — лучше не придумаешь. Придется ждать. А ждать да догонять — хуже всего. Надо бы чем-то экипажи занять. Может быть, еще раз с личным составом весь полет на земле проиграть?

— Я бы не стал этого делать, Евгений Николаевич. Личный состав задачу знает. А еще раз «лететь» даже на земле — лишнее эмоциональное напряжение.

— Это верно, конечно. Но чем-то личный состав занять не мешало бы.

— Если вы не возражаете, я со своим экипажем, например, хочу по грибы сходить.

— По грибы?

— Перед ответственным полетом это неплохое занятие. У нас в НИИ был один летчик, так он перед ответственным полетом всегда по грибы ходил. Говорил, что это хорошо действует на нервы. Потом это стало у него что-то вроде ритуала.

— Занятно. Так вы серьезно по грибы собираетесь?

— Конечно. Если не будет других приказаний.

— Да нет… Идите… Я не возражаю. Ближе с экипажем познакомитесь, так сказать, в неслужебной обстановке.

* * *

Утро было таким же пасмурным и холодным, как прошедшая ночь. Затея идти собирать грибы не всем пришлась по душе в экипаже Путивцева.

— Поспать бы лучше, — позевывая, сказал радист Котиков.

— Это что? Приказ? — спросил штурман.

— Приказ! — ответил полушутя-полусерьезно Путивцев.

Позавтракав, Путивцев, Осадчий, Котиков и Неделя направились к лесу. Сначала брели по лугу в густой высокой траве. В ее зелени проглядывали белые и желтенькие головки полевых цветов. «Белые похожи на кашку, но крупнее», — подумал Путивцев.

— Мухомор от белого гриба отличить сможете? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— Как-нибудь отличим, — ответил за всех штурман.

— Мухомор? Это красный такой, в крапинку? — спросил Котиков.

— Точно, радист, в крапинку… Да вот он, голубчик…

— И красивый же он, черт, — не удержался Котиков.

— Не все, что красивое, хорошее, — назидательно сказал штурман.

— Нашел! — неожиданно радостно заявил Неделя.

На бугорке, покрытом мхом, на крепкой ножке стоял рыжик.

— С почином тебя, сержант, — сказал Путивцев.

— И я нашел! — воскликнул Котиков.

Кажется, удалось отвлечь ребят от мыслей о предстоящем опасном полете. Ну а сам-то ты отвлекся? Черта с два… Расчетное время полета семь часов. Горючего в баках тоже примерно на семь часов… Но если двигатели будут работать не на форсаже, а на экономном режиме, горючего хватит часов на восемь. Путивцев испытывал самолеты на маневренность, на дальность, на грузоподъемность, но испытать самолет на одном моторе с заданием, кто дальше пролетит на ста килограммах бензина, — на это фантазии не хватило. Конечно, всего не предусмотришь. Война — это и есть сотни испытательных полетов, подсказанных обстановкой, жизнью, боем. Наш боевой опыт не пропадет. Не будем мы живы, будут живы другие. Они передадут этот опыт тем, кто придет в авиацию после нас.

* * *

Первый минно-торпедный полк морской авиации Балтийского флота получил приказ в ночь с 7 на 8 августа совершить налет на Берлин. Незадолго перед заходом солнца раздалась команда: «По машинам!» Экипажи заняли свои места согласно боевому расписанию. Над кабиной флагманского корабля взвилась зеленая ракета. Десятки глаз проводили ее взглядом, и тотчас же из глушителей послышались хлопки. Пантелей Афанасьевич запустил сначала левый мотор, потом — правый. Стрелки на шкале приборов показывали всюду «норму». Штурман Осадчий закрыл астролюк и сделал первую запись в бортжурнале.

Получив сигнал, Путивцев стал выруливать бомбардировщик на старт. Последняя проба моторов. Максимальный режим. Затем газ снова сброшен. И теперь уже двигатели набирают обороты для взлета. Вся машина: корпус, переборки, хвост — все дрожит. Но вот тормоза отпущены — тяжело груженная машина, медленно набирая скорость, разбегается по полю.

В конце взлетной полосы Пантелей Афанасьевич увидел генерала Жаворонкова. Он был простоволос, фуражка в руке. Когда самолет Путивцева поравнялся с генералом, тот, как бы напутствуя — счастливо, мол, — помахал фуражкой. «Переживает, — подумал Путивцев. — Да и как же не переживать? Им, летящим на Берлин, трудно. Но во многом теперь их судьба, их жизнь зависит от них самих — от их умения владеть машиной, от опыта, от мужества. От генерала Жаворонкова сейчас уже больше ничего не зависит. Он должен оставаться на аэродроме и ждать. Ждать и думать о каждой машине, которую он послал в этот дальний, опасный полет. Ждать и думать о том, смогут ли они прорваться к Берлину и выполнить приказ Ставки. А ведь этот рейд — инициатива генерала Жаворонкова. И если оперативная группа будет рассеяна вражескими истребителями и зенитной обороной, не дойдет до Берлина, не выполнит приказа…» Но об этом он, Путивцев, думать не обязан. По крайней мере, сейчас. Ему есть о чем думать. И от того, как он, командир корабля, будет думать и действовать, во многом зависит, удастся этот полет или нет.

* * *

Самолет нехотя оторвался от земли. В кабинах стояла тишина — все ждали, пока машина наберет безопасную высоту.

Слева по курсу лежало большое клубящееся облако. Оно закрывало солнце. Но вот самолет миновал его. Впереди было чистое сухое небо, окрашенное в багровые цвета. Краска на плоскостях самолета сверкала. Самолет вошел в вираж, и солнце оказалось слева, между двигателями. Оно было ослепительным.

Тут же включился в связь штурман полка:

— Курс двести восемьдесят!

— Связь с землей установлена, — доложил стрелок-радист Котиков.

— За хвостом чисто, — отозвался воздушный стрелок сержант Неделя.

— Порядок, — коротко бросил по внутренней связи Путивцев.

На востоке уже наступили сумерки, а впереди, на западе, там, куда летели пятнадцать тяжело груженных машин, тлела вечерняя заря. Солнце село в воду. В том месте, где оно село, еще какое-то время на поверхности багрово искрилась полоса, как зола у догоревшего костра, потом и она померкла, погасла, постепенно сумерки заполнили всю землю под плоскостями машины и само небо.

Над морем самолеты собрались в четыре группы и легли на заданный курс.

На вечернем небе появилась луна. Чем сильнее сгущалась темнота, тем звезднее становилось небо. Самолеты включили бортовые огни.

Слева на траверзе остался порт Либава. В лунную ночь отчетливо была видна темная линия берега. Под плоскостями самолета тускло отсвечивали воды Балтики.

Пантелей Афанасьевич вспомнил свою последнюю поездку в Росток: испытания «летающей лодки», возвращение на ледоколе «Красин» в Советский Союз. Тогда он стоял на палубе, смотрел в зимнее холодное балтийское небо и думал… О чем же он думал тогда? О полетах в этом небе. Он думал о том, придется ли ему еще летать здесь, в этом небе? И вот ему пришлось…

Если не изменяет память, это было в тридцать втором году. Девять лет назад. Тогда еще не было никакого Гитлера. Вернее, он уже был, но еще не дорвался к власти. А завод Хейнкеля «Мариене» влачил жалкое существование.

Теперь у Хейнкеля заказов, надо полагать, достаточно. Убийство стало доходным ремеслом для таких, как Хейнкель…

Берег тянулся бесконечно. При подходе к Данцигу командир полка приказал увеличить высоту и надеть кислородные маски. Стрелка альтиметра поползла вправо и остановилась. Высота пять тысяч метров.

Постепенно погода портилась. Луна все реже появлялась в разрывах между тучами. Нос самолета и плоскости то и дело врезались в тяжелые, набухшие влагой облака. В кабине запахло сыростью, температура быстро падала. Впереди встала стена сплошной облачности. Стараясь обойти грозовой фронт, самолеты карабкались все выше и выше. Началась болтанка. Путивцев сильнее сжал штурвал управления в руках.

Самолет на время оказался выше облаков. Их слой, нижний — темно-синий; верхний — напоминал потускневшее от времени серебро. Справа и слева видны пышные шарообразные нагромождения, похожие на гигантские разрывы снарядов.

«Вот тебе и небесные чертоги», — подумал Пантелей Афанасьевич.

Не прошло и получаса, как погода еще более ухудшилась. Самолет немилосердно трясло. Вибрация передавалась всем частям бомбардировщика. Невозможно сидеть, прислонившись к спинке. От напряжения поясница стала ныть. А ведь прошли еще только около трети пути.

Впереди по курсу засверкали изломанные огненные ручьи: молнии!

Путивцев запросил Преображенского:

— Идем по курсу или в облет?

— Только по курсу. С набором высоты. Перемахнем облачность, будем пробиваться к Берлину.

Машина снова покарабкалась вверх. Тяжело дышали ее моторы, как легкие у человека, которому не хватает воздуха при ходьбе в гору.

Путивцев включил внутреннее переговорное устройство и спросил Осадчего:

— Как дела, штурман?

— Все в порядке, командир. Только замерзли руки.

— Суньте их в унты. Снимите перчатки и суньте в унты. Помогает. Проверил на себе.

— А вы? — спросил штурман, зная, что командир не может бросить штурвал и сунуть руки в унты.

— Ничего, я — горячий. А что скажут воздушные стражи? — обратился Путивцев к стрелкам. — Как у вас дела?

— У нас все в норме, только самолетов наших стало не видно, — доложил Котиков.

— Не потеряются, найдут дорогу. А вы не замерзли?

Стрелки помолчали, потом ответил Неделя:

— Есть немного, товарищ командир.

— Потерпите. Над Берлином погреемся.

Термометр за бортом показывал 38 градусов ниже нуля. На альтиметре стояло 6000 метров. Кислородные маски и стекла очков заволакивало ледяной пленкой.

Неожиданно самолет всплыл над облаками. Освещенные луной, они были похожи на сказочные замки.

— Командир! Сзади и ниже вижу три «ДБ».

— А где же остальные? — спросил Осадчий.

— Я вижу два впереди, — сказал Путивцев и добавил: — Ничего, к цели придут все.

— Скоро Штеттин, — доложил штурман.

— Как у вас, воздушные стражи? — снова спросил Путивцев.

— Нормально, — ответил Неделя.

Котиков молчал. Это было так непохоже на него.

— Почему молчите, Котиков?

И снова никакого ответа.

— Штурман, посмотрите, что с ним?

По-прежнему монотонно гудят моторы. Грозовой фронт стремительно уходил вправо.

В наушниках раздался взволнованный голос Осадчего:

— Командир! Похоже, Котиков потерял сознание. Очевидно, неполадки в кислородном приборе.

— Немедленно возьмите запасной! — приказал Путивцев. — Иду на снижение.

Машина резко вошла в облака. Плоскости, будто обжигаясь о них, вздрагивали. В кабине опять запахло сыростью. От быстрого снижения в ушах появился шум.

Путивцев стал делать глотательные движения. Как сквозь вату, до него донесся голос штурмана:

— Котиков пришел в себя.

— Под нами Штеттин, командир!

— Вижу, — сказал Путивцев.

Большой город у моря светился причудливыми гирляндами огней. Светомаскировку здесь не соблюдали. Англия далеко, а русская авиация уничтожена: ведь так сказал им Геринг. Руки сами тянутся к бомбосбрасывателю. Но нет! Нельзя! Штеттин — запасная цель. На случай неполадок в матчасти. А матчасть ведет себя пока отлично. Надо лететь дальше. Курс на Берлин.

Внизу Путивцев различил аэродромные огни. Очевидно, немцы приняли их за своих. Стали мигать огнями.

— Смотрите, смотрите, — крикнул Осадчий, — они приглашают нас на посадку.

— В другой раз. Ауфвидерзейн! — сказал спокойно Путивцев.

— Ауфвидерзейн! — не удержался Котиков, вспомнив из своего скудного школьного запаса это словечко.

— Штурман! Видите Одер? — спросил Путивцев.

— Вижу, командир.

— У города Эберсвальде река резко сворачивает на юго-восток. Не проскочить бы.

— Не проскочим, командир.

И по визуальным наблюдениям, и по приборам машина шла точно на Берлин. Внизу под плоскостями самолета земля немо молчала. По пути попадались мелкие россыпи точечных огней — маленькие города, фольварки. Но вот на горизонте появилось сначала бледное огромное пятно. Видимость была хорошей. Фронт облаков в основном остался позади.

— Впереди Берлин! — крикнул Осадчий.

— Вижу.

— Боевой, двести сорок! — снова раздался голос штурмана.

— Есть двести сорок, — ответил Путивцев. И напомнил: — Наша цель — Силезский вокзал.

— За нами идут самолеты Плоткина, Дашковского, Ефремова, — доложил радист.

Флагманский корабль полковника Преображенского летел впереди.

Берлин был залит ярким светом. Отсюда, сверху, хорошо просматривалась по уличным фонарям конфигурация улиц, площадей, заводских районов. Искрили дуги трамваев. Хорошо были видны огни электросварки.

Неожиданно в наушниках раздался голос Котикова:

— Внимание! Внимание. Мы прибыли в гости к Адольфу…

— Разговорчики, Котиков! — оборвал Путивцев. «Нервничает парень. А ты сам? Спокоен?»

Самолет выходил на цель, снижаясь.

«Пора», — хотел сказать Путивцев штурману, но не успел. Почувствовал, как машина вздрогнула, освобождаясь от бомб. Сначала оторвались бомбы, подвешенные прямо под брюхом самолета. Потом открылись бомбовые люки, и оттуда посыпались бомбы более мелких калибров.

Внизу вспыхнули первые разрывы, заметались первые всполохи огня.

— Не забудьте о листовках, — напомнил Путивцев штурману.

— Листовки сброшены!

Внизу погас свет. В наступившей темноте хорошо была видна змейка огня — горел, видно, какой-то состав на станции. В следующее мгновение сотни прожекторных лучей прошили небо. Снарядные трассы заструились совсем рядом. От близких разрывов машину стало бросать из стороны в сторону. И вдруг все озарилось прозрачно-белым неземным светом — прожекторный луч нащупал самолет. Надо немедленно уходить. Куда? Вниз? В сторону? На раздумья секунды, пока второй прожектор не взял их в перекрестие. Тогда уйти будет труднее. Путивцев повел машину резко на снижение. Почувствовал, как закладывает уши с падением высоты. Наконец все погрузилось в непроницаемую темноту. Будто самолет провалился в преисподнюю. Только шум моторов и близкие разрывы снарядов свидетельствовали о том, что они еще на этом свете.

Медленно проступали сигнальные огни приборов — глаза постепенно привыкали к темноте.

— Котиков! Дайте радиограмму в Москву: я — над Берлином! Задание выполнил! — приказал Путивцев.

Радиограмму надо было дать над морем. Но долетят ли они до моря?

Стремительно рядом пронеслось продолговатое темное тело. Мелькнули огни вражеского ночного истребителя.

— Не стрелять, не обнаруживать себя!

Путивцев закладывает левый вираж. Идет некоторое время на запад, в сторону, противоположную той, в которой должны рыскать «Мессершмитты-110». Разрывов снарядов нет. Видно, зенитная артиллерия прекратила стрельбу, чтобы не сбить свои самолеты. Еще какое-то время летят на запад. Потом Путивцев изменяет курс и берет на север. Теперь только на север. К морю. Там спасение. Во время маневров самолет потерял высоту. Альтиметр показывал 2700 метров. Чтобы сократить расстояние до Кагула, Путивцев еще раз меняет курс. Самолет ложится на норд-ост и карабкается вверх. Стрелка альтиметра ползет вправо и останавливается на отметке «6000».

Холод проскальзывает в унты. Стынут руки в меховых перчатках. Но надо терпеть. Это то, что можно перетерпеть.

Облачность снова стала густеть. Впереди, и справа и слева, вспыхивали изломанные линии молний. Мощные вертикальные потоки стали бросать машину как щепку. В этой кутерьме не страшны ни истребители, ни зенитки. Здесь другой враг — природа. Началось обледенение винтов. Первые льдинки срываются с лопастей и тревожно стучат о корпус самолета. Путивцев включил антиобледенительную систему и отдал штурвал — самолет стал снижаться. На высоте трех тысяч метров воздух заметно потеплел. Внизу в разрывах между тучами мелькнула небольшая россыпь огней — какой-то небольшой городок. Здесь тоже не соблюдали светомаскировку.

Похоже было, что они миновали грозовой фронт. Наконец показалась темная полоса — море. В облачную погоду море было темнее земли.

Путивцев снова стал набирать высоту. У берега могли быть сторожевые корабли. Угодить под их зенитки, после того как они вырвались из огненного кольца над Берлином, было ни к чему.

Вскоре показались звезды.

— Штурман! Уточните наше местонахождение!

— Справа на траверзе должен быть остров Рюген, — доложил Осадчий.

«Значит, мы вышли к морю где-то в районе Ростока», — отметил про себя Путивцев.

Вдруг в наушниках раздался радостно-взволнованный голос Котикова:

— Живы! Мы — живы!..

«Пусть покричит, самое время покричать. Разве ты думаешь не об этом? Жив!.. И каждый. Каждый член экипажа сейчас думает об этом. Впереди бои. Целая война. Но пока мы живы. А это значит — увидим солнце. Увидим землю!..»

— «Если завтра война, если враг нападет, если темная сила нагрянет…» — запел Котиков и вдруг замолчал.

— Пой, радист, пой… На сегодня мы свое сделали, — разрешил комбриг.

— «Полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут могучие танки, и пехота пойдет, и линкоры пойдут, и помчатся лихие тачанки…»

В полете они были уже около шести часов. Нестерпимо ныли спина, руки и ноги. Веки будто налило свинцом. «Только бы хватило бензина». Эта мысль, как ни странно, придала бодрости. Снова рождалась реальная опасность — опасность не долететь. А посадка на воду была равнозначна гибели. Был еще один путь, к суше. К суше, где их поджидал враг. Этот путь исключался. Бензина все-таки должно хватить.

Моторы работали ровно. Их монотонное гудение действовало убаюкивающе.

— Командир, мы почти дома! — Этот голос штурмана придал новые силы.

Огромный ярко-красный диск выползал, казалось, из самых морских глубин.

— Солнце! — крикнул Котиков.

«Как это здорово — видеть восход солнца».

Через полчаса появился на горизонте такой бесконечно желанный зеленый остров — Сааремаа.

Стрелки бензомера стояли почти на нуле.

Не делая разворота, Путивцев повел самолет на посадку.

Взлетная полоса, к счастью, была свободна. «Воробушек» мягко коснулся ее колесами и побежал, чуть припрыгивая на небольших неровностях. «Все! Земля!» Послышался выхлоп левого мотора. Правый мотор несколько раз чихнул и заглох. Но это уже не страшно. Путивцев выключил зажигание. Самолет еще пробежал какое-то расстояние по инерции и остановился. Пантелей Афанасьевич стянул шлем, вытер рукой взмокревший лоб и увидел бегущих к самолету механика и моториста.

Когда Путивцев выбрался из самолета, ребят из его экипажа уже тискали механики, техники. Лосев схватил в охапку Путивцева — все обнимались, невзирая на ранги…

Пантелею Афанасьевичу сказали, что он вернулся четвертым. Где же остальные одиннадцать машин?

— Идите, ребята, отдыхайте, я здесь немного полежу, на поле. — Путивцев опустился на землю и прижался к ней щекой.

Она была холодноватой, поднимающееся солнце еще не успело ее согреть, но от нее будто исходила живительная сила, которая вливалась в каждую клетку его смертельно уставшего организма. Когда Путивцев выбрался из самолета и ступил на землю, он почувствовал, что ноги отказывают ему. Хорошо, что Лосев подхватил его, а потом они стали обниматься все. Нервное напряжение? Да. Усталость? И усталость, разумеется. Возраст? Не стар, конечно, но все-таки сорок пять лет… Но тут Путивцев подметил, что и стрелок-радист, и штурман — все еле держатся на ногах. Выдержать такой полет — не шутка. А каково же тогда ему, летчику! Просидеть восемь с лишним часов за штурвалом самолета, да еще в таких условиях? Ни один испытательный полет не мог сравниться с этим перелетом — в Берлин и обратно. «Все нормально», — сказал себе Путивцев. А вслух повторил:

— Идите, ребята, отдыхайте.

Путивцев лег на спину — огромный синий купол навис над ним. Из лесу доносилось щебетание птиц. Утренний ветер был ласковым. «Соснуть бы сейчас минут эдак шестьсот», — вспомнилась старая солдатская поговорка. И он действительно, кажется, заснул. Сколько он спал — минуту, десять? Он не знал. Когда он открыл глаза — все в природе было неизменным для его глаз: и цвет неба, и солнце на нем. Открыл же он глаза потому, что его ухо и во сне расслышало далекий гул авиационных моторов — кто-то еще возвращался. А может, это вражеский самолет? Путивцев привстал. Гул моторов стремительно приближался. Вот уже над лесом опказался бомбардировщик. Наш. Точно. Выпустил зеленую ракету, как и положено. И вдруг послышались перебои в моторе, самолет стал круто заваливаться на сторону и резко пошел вниз — будто ему подрубили крылья. Что же это? Путивцев невольно стал делать движения, которые он делал бы там, если бы сейчас находился в кабине летчика. Самолет скрылся за верхушки корабельных сосен, и тотчас же раздался сильный треск.

Завыл сигнал пожарной машины. Будто невидимая рука подхватила Путивцева. Усталости как не бывало. Все, кто был на аэродроме, бежали к месту аварии.

— Это был Дашковский! Дашковский погиб! — крикнул кто-то.

Пролететь тысячи километров. Уйти от сотен смертоносных снарядов, нацеленных в тебя! Победить непогоду и разбиться на пороге собственного дома! Что же все-таки случилось? Кончилось горючее? Отказали моторы в результате повреждений, нанесенных зенитной артиллерией врага? Сдали нервы?

Теперь никто уже ничего не узнает. От самолета остались только обломки. Экипаж погиб.

Будто туча нашла на солнце. Первые потери… Путивцев видел смерть в двух войнах. Видел он смерть уже и в этой войне — он вспомнил артиллеристов на дороге и их последний бой. Но это была первая смерть близких ему товарищей, которые живые и здоровые десять часов тому назад на этом же аэродроме стояли вместе с ним в строю перед вылетом. Говорят, что с годами человек привыкает к смерти. Неверно это. Можно относиться к ней спокойнее, но привыкнуть к ней нельзя.

Но вот над лесом показались еще две машины. Они сели благополучно. Еще одна. За ней — три…

Через час с небольшим полковник Преображенский мог доложить генерал-лейтенанту Жаворонкову:

— Товарищ генерал! Боевое задание Родины выполнено. Вверенный мне полк восемью экипажами бомбил Берлин! Пять самолетов бомбили Штеттин. — Голос у Преображенского был с хрипотцой. Он заметно волновался.

Генерал Жаворонков не по-уставному, а по-отечески обнял полковника и трижды по русскому обычаю поцеловал.

— Великое дело вы сделали, Евгений Николаевич! Великое!.. Значит, на Берлин летать можно, и мы будем летать. А сейчас отдыхайте! Отдыхайте, дорогие мои соколы! — громко сказал генерал. — Родина не забудет ваш подвиг!..

Около двенадцати часов дня пришла радиограмма от Верховного Главнокомандующего. Ее зачитали перед строем. Верховный поздравлял личный состав с выполнением сложного и ответственного задания и желал новых боевых успехов.

Опросив экипажи, тут же на аэродроме Жаворонков и Преображенский составили боевое донесение командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу и народному комиссару Военно-Морского Флота адмиралу Кузнецову.

Комиссар Оганезов принес новость: радисты поймали сообщения берлинского радио. Берлин сообщал, что в ночь с 7 на 8 августа группа английских бомбардировщиков бомбила Берлин. Шесть самолетов сбито…

Лондон передал, что из-за плохих метеоусловий в прошлую ночь английская королевская авиация не предпринимала налетов на Германию…

— Вот и загадку Гитлеру подбросили, — сказал Осадчий.

— Не хитро. Разгадают, — сказал капитан Середа. — Вы вот слетали, а я?.. Но ничего — температура упала. В следующий рейд сам поведу самолет. Спасибо вам, товарищ комбриг, за «Воробушка». За то, что привели его в целости и сохранности. Есть на чем летать…

— Товарищ комбриг, командир наш ревнивый, — поделился сокровенным разговорчивый Котиков. — Не любит свой самолет чужому передоверять.

— А я разве чужой? — улыбнулся Путивцев.

— Ну что вы, товарищ комбриг! Не так выразился. Свой вы! Конечно, свой!

— В одном небе, ребята, летать будем, — сказал Пантелей Афанасьевич.

…Вечером Путивцев получил приказ вернуться в свой полк. В ту же ночь на «У-2» перелетел линию фронта.

Его возвращению полковник Лебедев очень обрадовался.

— Ну что, Пантелей Афанасьевич? — нетерпеливо спросил он.

— Летать можно, — сказал Путивцев. — У Берлина сильная зенитная оборона, ночные истребители — двухмоторные «мессершмитты» и аэростаты, но летать можно, — повторил он.

— Сейчас соберу личный состав, товарищ комбриг, — уже официально обратился Лебедев, — расскажете подробно.

* * *

9 августа командиру 81-й авиадивизии, в которую входил и 332-й полк, поступило распоряжение из Ставки. Оно было написано от руки одним из членов Государственного Комитета Обороны под диктовку Сталина:

«Т-щу Водопьянову

И.  С т а л и н

Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.08 на 10.08 или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете, кроме фугасных бомб, сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае, если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг.

8.8.41».

Погода не позволила девятого произвести налет. Только в ночь на одиннадцатое тяжело груженные самолеты с аэродрома подскока возле Пушкино один за другим стали подниматься в небо. Оно было хмурым и неприветливым.

После торпедоносца «ТБ-3Ф» четырехмоторный «ТБ-7» казался гигантом. Это действительно был гигант: высота с трехэтажный дом, одиннадцать человек экипажа, бомбовая нагрузка — пять тонн.

— Ну как, товарищ комбриг, машина? — поинтересовался штурман, младший лейтенант Козлов.

— Машина хорошая, — ответил Путивцев, — но у меня такое впечатление, что я после легковушки сел за руль грузовика…

С экипажем Путивцев как следует познакомиться не успел. Не было времени, а экипаж большой. «Ну что ж, познакомимся в деле», — решил про себя Пантелей Афанасьевич. К штурману он присматривался особенно внимательно — ведь это правая рука командира, и не только правая рука, но и глаза. Плохой штурман — будешь лететь как слепой. Собьешься с курса, не вовремя выйдешь на цель… В общем, без хорошего штурмана — дрянь дело.

Одно качество уже успел оценить в штурмане Путивцев: не труслив. Перед полетом младший лейтенант Козлов отнес свой парашют в хвостовой отсек.

— Зачем вы это сделали? — спросил Путивцев.

— Вернусь или с самолетом, или вовсе не вернусь, товарищ комбриг.

Пантелей Афанасьевич внимательно посмотрел в лицо младшему лейтенанту. Оно было молодым. Моложе даже, чем показалось при первом знакомстве. Глаза голубые, под цвет неба. Подбородок мягкий, округлый, но во всем — и в глазах и в выражении лица — светились воля, непреклонность.

— Давно закончили училище? — спросил комбриг.

— Весной, товарищ командир. Досрочный выпуск. Но вы не беспокойтесь, я был лучшим курсантом в училище…

— А я и не беспокоюсь. Откуда родом?

— С Урала я, товарищ комбриг.

— Дома кто остался?

— Мать… невеста, — немного помедлив, ответил штурман.

— Ну вот видите, мать и еще невеста… Надо вернуться, штурман, живым. Мы своим родным и близким живыми нужны.

— Так точно, товарищ комбриг, — повеселев, сказал Козлов. — Живыми.

— Вот так-то. А парашют свой возьмите и наденьте. Мы не смертники, не камикадзе, как у японцев… А если случится так, что придется прыгнуть, прыгнем. Но только по моему приказу. Прыжок без приказа расцениваю как дезертирство. Так и передайте всему экипажу.

…И на этот раз небо Балтики не радовало летчиков.

Высота грозовых наковален доходила до восьми тысяч метров. Облачность была многослойной. «Около двух третьих маршрута придется пройти вслепую», — подумал Путивцев.

При подлете к Данцигу Пантелей Афанасьевич услышал в шлемофоне взволнованный голос воздушного стрелка:

— Товарищ командир, горим. Горит левый средний дизель!

— Без паники!

Действительно, язычки пламени пробивались сквозь капот двигателя на левом крыле. «Вот тебе не опасные в пожарном отношении двигатели!..»

— Принять все меры к тушению пожара… — приказал он.

Путивцев повел самолет на снижение. На высоте трех тысяч метров облачность была все такой же непробиваемой, беспросветной. Плотность облаков здесь была значительно выше. Многотонную машину стало сильно швырять. Она плохо слушалась рулей. Вокруг крыльев и стабилизатора зашумели, засвистели воздушные потоки. «Несимметричное обтекание воздуха», — машинально отметил про себя Пантелей Афанасьевич и тут же услышал голос штурмана:

— Командир, мы падаем!

— Вижу!..

Но не в таких переделках бывал Путивцев, не из таких положений выводил самолет. Недаром Чкалов называл его «мастером штопорных дел». Пантелей Афанасьевич выровнял машину и повел ее с набором высоты.

«А штурман — молодец! Спокойно так, как на учении: «Командир, мы падаем!..» Не ошибся я, значит… Не труслив».

С набором высоты температура резко падала. Иней стал затушевывать стекла кабины. И тут послышались перебои в крайнем левом дизеле.

«Этого еще не хватало». Из левого дизеля заструился дымок, показалось пламя. Путивцев выключил второй двигатель. Дым рассеялся. Пламя исчезло.

Теперь машина натужно гудела двумя моторами. И оба они были на правом крыле. Самолет разворачивало — управлять им стало неимоверно трудно. Скорость упала до ста шестидесяти километров в час. Путивцев знал, что сейчас весь экипаж ждет его решения. Возвращаться и бомбить запасную цель или идти на Берлин дальше?

— Идем на основную цель, — сказал как можно спокойнее комбриг.

Еще когда он был на командных должностях, Пантелей Афанасьевич привык к тому, что его подчиненные должны были знать столько или почти столько, сколько знает он, командир. Они должны понимать его. Не слепо выполнять приказ, а понимать!

— Идем на основную цель, — повторил он. — Попробуем извлечь из нашего положения пользу. Немецкие зенитчики знают, что крейсерская скорость «ТБ-7» — триста километров, а мы идем сейчас со скоростью сто шестьдесят. Фашисты будут вести огонь с поправкой на триста километров, а мы тем временем… сами понимаете…

Неожиданно яркий лунный свет ударил в глаза.

— Вправо восемь, — сказал повеселевший штурман.

— Не много ли?

— В самую точку, командир. В облаках немного сбились, теперь выходим на правильный курс.

Через какое-то время штурман радостно доложил:

— Поймал Берлинскую широковещательную радиостанцию!

Волнение штурмана передалось Пантелею Афанасьевичу.

— Переключи-ка на меня радиополукомпас!.. — скомандовал он.

Берлин передавал сводку погоды.

«Точно, это она. Температура в Берлине двадцать один градус…»

— Но мы сейчас им подбавим жару!

Кажется, это был голос бортинженера. Путивцев еще не научился различать своих подчиненных по голосам.

Облачность заметно стала рассеиваться. Впереди уже светилось и с каждой минутой ширилось желтое пятно. Самолеты Преображенского, которые шли первыми, отбомбились. Первые машины 81-й авиадивизии тоже сбросили бомбы, в том числе зажигательные, — город был освещен заревом пожаров.

Самолет Путивцева попал в перекрестие прожекторов. Тотчас же справа и слева по курсу стали вспыхивать шапки разрывов зенитных снарядов. Недолет, недолет, еще недолет…

— Командир, цель!

— Давай!

Машину резко подбросило. Пять тонн бомб, зловеще завывая, устремились вниз. Под ними был артиллерийский завод. Огромный взрыв озарил все вокруг, заглушив на миг лай зениток.

«Теперь надо уходить. Собрать все нервы в узел и уходить…»

В обратный путь облегченная машина шла несколько веселее.

Летчики, моряки, водители автомобилей знают, что путь домой всегда короче.

На аэродроме их ждали с нетерпением.

— Ну как?

— Все в порядке!

— Дали Гитлеру прикурить! — Точно, тогда это был голос бортинженера.

— Кто уже вернулся? — спросил Путивцев механика.

— Дело плохо, товарищ комбриг.

На самолете Егорова при взлете отказали сразу два дизеля. Самолет разбился. Тут же, около аэродрома. У Курбана в полете тоже останавливались дизели. Но, слава богу, Курбан вернулся. До аэродрома, правда, не дотянули. Сейчас звонили из Красного Села — там сели. Еще прилетели майор Лисачев и капитан Асямов… А остальных пока нету. Либо сели где-нибудь, как Курбан, не дотянув до своих аэродромов, либо… Топливо-то у всех кончилось.

Позже Путивцев узнал о трагической участи семи экипажей, не вернувшихся в ту ночь с задания.

Самолет Панфилова сбился с курса на обратном пути и был подожжен зенитной артиллерией над Финляндией. «Молодец у меня штурман», — уже в который раз отметил про себя Путивцев.

Михаил Васильевич Водопьянов, командир авиадивизии, в ту ночь тоже не вернулся на свой аэродром. У него не хватило горючего, и он посадил бомбардировщик по ту сторону фронта, не долетев до Пушкино двести километров. Но какова была радость, когда все члены экипажа во главе с командиром через несколько дней, усталые и перемазанные грязью, появились вдруг на своем аэродроме. Они шли все эти дни по лесам и болотам, хоронясь от врага, а иногда и вступая с ним в схватку.

Но самой трагической, пожалуй, была судьба у экипажа Тягунина. Еще на вылете, когда самолет миновал последний пункт береговой обороны, бомбардировщик неожиданно обстреляли свои. В воздух поднялись наши истребители «И-16» и атаковали. Штурман экипажа дважды давал сигнальные ракеты: «Я — свой». Потом бомбардировщик дал предупредительный залп из всех своих стволов — будто огненная светящаяся метель мазнула по небу. И тут зенитный снаряд угодил в бомбардировщик и отбил ему крыло…

Говорили, что среди сигнальщиков оказался предатель, который намеренно не оповестил части ПВО о том, что наши самолеты могут в это время появиться над их районом.

Вскоре личный состав авиации дальнего действия был ознакомлен с приказом Верховного Главнокомандующего. В приказе отмечались мужество и самоотверженность экипажей, летавших на Берлин. Но особое внимание заострялось на недостатках: командование 81-й авиадивизии слабо руководило организацией полета. Маршруты следования были плохо увязаны со службой ВНОС и ПВО. Летно-технический состав недостаточно освоил новую материальную часть.

Начальник штаба дивизии полковник Ляшенко освобождался от занимаемой должности. Командир дивизии Водопьянов получил благодарность за лично проявленное мужество, но от командования дивизией тоже отстранялся. Вместо него был назначен Голованов.

Верховный Главнокомандующий приказал пополнить 81-ю авиадивизию самолетами «ТБ-7», «ЕР-2» и «ДБ-3».

После реорганизации 81-я авиадивизия в августе и в сентябре совершила десятки налетов на Берлин, Штеттин, Кенигсберг, Данциг.

18 августа в газете «Правда» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении летчиков, летавших на Берлин, орденами. Некоторым было присвоено звание Героя Советского Союза.

В первых числах сентября был Указ о награждении комбрига Путивцева орденом боевого Красного Знамени. Комбригу Путивцеву присваивалось звание генерал-майора авиации. В тот же день Пантелея Афанасьевича вызвал командующий ВВС генерал-полковник Жигарев.

— А где же генеральские знаки отличия? — спросил он Путивцева, крепко пожимая руки.

— Не успел еще, товарищ генерал-полковник.

— Хотим мы, Путивцев, дать вам под командование дивизию.

— Дивизию?

— Удивлены?

— Давно я не был на командных должностях. Справлюсь ли?..

— А ты, оказывается, злопамятный, — неожиданно перейдя на «ты», заметил командующий. — Долго помнишь, что тебе когда-то Батюков сказал…

— Я не злопамятный, товарищ генерал, а памятливый…

— Ну ладно, старое вспоминать не будем… А Батюков? Что ж Батюков! Его уже нет. А о мертвых сам знаешь: или хорошо говорят, или ничего…

— Какую дивизию принимать, товарищ командующий?

— Смешанную. Ты же у нас мастер на все руки. Док — так, кажется, тебя Чкалов называл. — И Жигарев дружески подмигнул Путивцеву.

«Однако, — подумал Пантелей Афанасьевич, — все знает».

— Даю тебе, Путивцев, ночь, чтобы повидаться со своими. Немного? Но и немало по нынешним временам. Завтра получишь назначение у моего заместителя Петрова.

— Как на фронтах, товарищ командующий?

— А ты что, сам не знаешь?.. Трудно. Но немцы рассчитывали закончить войну через три недели. Прошло уже десять недель, а война только начинается. Это — главное.

Шел семьдесят четвертый день войны.