Будни и праздники

Бондаренко Николай Алексеевич

Вогман Георгий Самуилович

Гришин Р.

Нечипоренко Валерий Петрович

Слащинин Юрий Иванович

Авторы сборника «Будни и праздники», столь разные по стилю и тематическим интересам, вводят читателя в мир реальный и фантастический, в мир героев, разных по возрасту, социальной и национальной принадлежности, но объединенных этическим и гражданским кредо писателей.

 

#img_1.jpeg

 

Н. Бондаренко

ВОТ, ЧЕЛОВЕК!

Фантастическая повесть

#img_2.jpeg

Не понимаю, как я очутился на этой странной улице? Приземистые домишки испуганно лепятся вдоль замусоренного тротуара, выставляя напоказ обшарпанные стены и неровные скаты крыш. Над этим хаосом грузно навис гигантский частокол небоскребов, — кажется, он вот-вот рухнет и раздавит затаившуюся улицу и весь город. В глухих хмурых окнах ни огонька, ни светлой занавески, ни тени движения — словно люди вымерли или навсегда отсюда ушли. Пронизывающий ледяной ветер гнал по каменным плитам мостовой жестяную банку, она звонко стучала, шелестели обрывки грязных бумаг…

Как же я все-таки сюда попал?

Хорошо помню: был яростный спор — но о чем? Что я хотел доказать собеседнику?.. Даже черты, реальные черты его лица ускользают… Однако четко осознаю, что он для меня значил немало, это я ощущаю и сейчас, но не бог он, в самом деле!..

Нет, ничего не удается нащупать внутренним зрением. Однако погоди… Речь шла о чем-то мучительно важном для меня… В чем-то я хотел непременно утвердиться! В чем?.. В чем?..

В ближайший подъезд, который гулко подвывал порывам ветра, прошмыгнула, подозрительно глянув на меня, лохматая кошка. И опять зашелестели по тротуару желтые, серые клочки бумаги. Откуда взялась эта прорва, кончится ли когда-нибудь? Назойливая жестянка уткнулась, наконец, в дорожную выбоину и тонко, пронзительно засвистела на сквозняке.

Конечно, я ошибся, предположив, что в городе ни души. В глубине улицы мелькали зыбкие силуэты. Холодно, сыро, тоскливо, вот люди и прячутся кто где может.

Я бесцельно топтался у закрытого журнального киоска, размышляя о нелепости своего положения, не в силах придумать что-нибудь путное.

— А, вы здесь, — прозвучал за спиной низкий мужской голос. Я резко обернулся и задел плечом незнакомца.

— Извините.

— Ничего, — добродушно отозвался незнакомец. — Идемте, вас давно ждут.

Он поднял воротник, вобрал в него по самые края шляпы голову и зашагал по улице.

С тупым безразличием я последовал за этим человеком, мне и в голову не пришло поинтересоваться: а кто он, собственно, такой? Почему я должен идти за ним и кто меня давно ожидает?.. Мелькнула догадка, что все происходящее — следствие чего-то очень важного, и было это важное совсем недавно…

Я попытался вспомнить лицо идущего впереди незнакомца и не смог. В воображении расплывалось серое пятно — ни одной черточки, ни одной характерной приметы… Кажется, он в черных очках… Но так ли на самом деле?

Незнакомец обернулся, внимательно взглянул на меня. Он словно прочитал мои мысли и усмехнулся. Но я опять ничего не запомнил, даже, кажется, этому обстоятельству не удивился. Видно, так и должно быть, подумал я, уже не стараясь найти причину столь странной своей забывчивости.

На перекрестке, где вихрь неистово швырял во все стороны мусор, мы свернули на совсем тесную улочку и вскоре вышли к старому парку, который размашисто мел небо высоченными метлами полуобнаженных деревьев, и сквозь шум листвы доносился резкий треск — где-то в глубине ломались хрупкие ветви. Улица теперь шла с одной стороны, а парк, огороженный чугунной решеткой, как бы посторонился, уступая узкое пространство мостовой, выложенной булыжником. Время от времени налетала дождевая пыль, и камни лихорадочно блестели, выискивая в небесной мути голубые прорехи.

— Пришли, — не поворачивая головы, объявил незнакомец и стал осторожно спускаться по мокрой железной лестнице в подвальное помещение серого трехэтажного дома. Наконец, уткнулись в массивную дверь. Незнакомец открыл ее ключом и пригласил следовать дальше. А дальше оказалась еще одна дверь и лестница, ведущая вниз; тусклые лампочки скупо освещали высокие, неудобные ступеньки.

В мрачном коридоре, куда привела лестница, незнакомец показал прямо:

— Идите до конца. А мне направо. — Он торопливо шмыгнул в боковое ответвление, и мне теперь оставалось одно: преодолеть этот полумрак самому и встретиться с теми, кто давно ждет меня…

Вперед! Шаги гулко отдавались; я старался ступать тише, осторожнее, но гул не уменьшался.

Остановился, послушал: то приближаясь, то удаляясь, дрожало эхо — мои шаги. А это что? Собственное дыхание, усиленное невидимыми мембранами, — будто одновременно задышали сотни людей!

Не скоро кончился этот звуковой коридор. Я дважды останавливался, чтобы перевести дыхание, и достиг, наконец, спасительного люка. Едва проник через него в небольшое помещение, вежливый мужской голос пригласил в лифт и попросил подняться на пятый этаж.

Кабина поднималась медленно, как бы нехотя, достигла заданной отметки, и двери автоматически открылись.

В обе стороны от меня разбежались мягкие ковровые дорожки. Яркий дневной свет; откуда-то доносится стук пишущих машинок, приглушенный разговор. Вдоль дорожек — двери, двери… Куда обратиться? Ну конечно, сюда. Массивная дверная ручка в виде цветка, темно-красная, с замысловатым тиснением кожа.

Я не ошибся. За дверью оказалась великолепная приемная, оборудованная по последнему слову техники: изящный аппарат для связи, телефоны, крохотный магнитофон. В хрустальных стаканчиках сверкали позолотой авторучки и остро отточенные карандаши.

За полированным столиком пудрилась миловидная девушка. Щелкнув пудреницей, она поднялась навстречу, улыбнулась и напевно произнесла:

— Наконец-то. Мы давно вас ждем.

Она грациозно проследовала к двери с дорогой обивкой, и меня окатила ароматная волна каких-то неземных духов.

Заглянув в кабинет и, видимо, получив разрешение, девушка устремила на меня широко открытые светло-зеленые глаза и обаятельно кивнула:

— Заходите.

Наконец я увидел того, кто с нетерпением ждал меня. Возраст неопределенный; белесые волосы до плеч; бесцветные глаза и серое, вытянутое лицо. Он небрежно сидел в кресле, закинув ногу на ногу, за сверкающим пустым столом в виде буквы «т». С левой стороны возвышался щиток для связи, телефон; у стенки, напротив окна, пестрел книжными корешками застекленный шкаф. Огромный почти пустой кабинет призваны были украсить лепной потолок (амуры среди цветочных лепестков) и будто перевернутая новогодняя елка — гигантская сверкающая люстра.

Субъект, похоже, попытался растянуть губы в улыбке и безразличным жестом показал на кресло около стола. Я сел и сразу почувствовал, как от усталости заныли ноги.

— А я внимательно слушал, как ты пробираешься ко мне, — доверительно сообщил хрипловатым голосом хозяин кабинета. — Любопытно ты ходишь. Кстати, я давно заметил: нет и двух экземпляров с одинаковой походкой. У каждого свой темп, ритм, постановка тела и головы. Я серьезно подумываю над научным трудом на эту тему… Но это потом, потом. Основная моя деятельность совсем иная. Скажу сразу: я любопытен буквально ко всему. Я, так сказать, отдыхаю, посвящая себя то одной, то другой проблеме.

Хозяин кабинета легко поднялся, мне даже показалось — вскочил, но сразу же обрел солидность и не спеша направился к высокому, под потолок, окну. Он пристально посмотрел куда-то вдаль, за небоскребы, и, внимательно что-то там изучая, жестко заговорил:

— Погода не должна действовать на самочувствие. Мне лично такая погода нравится. Помогает лучше сосредоточиться и принять оптимальное решение… Я понимаю, что ты, — он повернул голову в мою сторону и на секунду замер, — что ты облучен этим ненастьем и, возможно, прескверно себя чувствуешь. Однако, повторяю, не только погода, но и ничто другое не должно поколебать мои правила. Первое из них: когда стою, никто не имеет права сидеть.

Последние слова он почти выпалил, и я не сразу уловил их смысл, продолжая пребывать в кресле.

— Еще раз повторяю, — повысил голос хозяин кабинета. — Когда я стою…

Подчиняясь неведомому чувству, похожему на страх, я мгновенно встал и в нерешительности замер.

— Нет, нет, не пойми меня превратно, — смягчился мой повелитель. Ну как его еще назвать? — Мы должны быть друзьями. Отношения между нами — только искренние, только честные. Фальши я не потерплю.

Повелитель не спеша вернулся за стол, удобно уселся (боже мой, я продолжал стоять!) и как ни в чем не бывало по-свойски кивнул мне — мол, усаживайся, какие тут церемонии.

Зазвонил телефон. Он внимательно кого-то выслушал и спросил:

— А прибыль? Два миллиона? И это предлагаете мне?.. Тогда другое дело. Подумаю.

Повелитель положил трубку и сказал:

— Ну, а теперь я должен объяснить самое главное. От надлежащего понимания этого зависит и твое успешное функционирование, и перспективы твоего роста, и наши общие дела. Сейчас ты на первой ступени деловой проверки. Участок твой, подчеркиваю, в общей системе моих забот занимает незначительное место, но для тебя, для делопроизводства имеет неоценимое значение. Впоследствии, когда ты себя проявишь, перед тобой откроются новые горизонты. Только старайся, только будь на высоте положения. Уж я-то тебя не оставлю.

Повелитель, довольный, подмигнул и сразу же надел маску безразличия.

— Видел город? — спросил он.

Я кивнул.

— Видел парк?

Я снова кивнул.

— А небо видел?

Кивнул опять.

— Кому, по-твоему, все это принадлежит?

— Не знаю, — чистосердечно ответил я.

— Не знаешь? — Он от неожиданности приподнялся, и длинное его лицо еще более вытянулось. — Не имеешь права не знать! И город, и земля, и вода, и небо — все принадлежит мне. Мне единственному. Теперь ты догадываешься, с кем имеешь, дело и кому будешь верой и правдой служить?

— Вы… король?

Мой нечаянный вопрос понравился повелителю. Серое лицо его просветлело.

— Вот именно — король! Если мыслить широко. А в сущности, ни один король мне в подметки не годится. О, ты еще узнаешь степень моего могущества! — Его длинные, почти прозрачные пальцы забарабанили по столу.

Когда дробь оборвалась, повелитель безразлично сказал:

— В тех случаях, когда возникнет необходимость обратиться ко мне, называй меня «господин Карл». Со временем, когда ты положительно проявишь себя, я разрешу сократить первую часть обращения, а пока… Субординация неумолимо требует именно такой формулировки. Почему — Карл? Охотно поделюсь. Во-первых, как ты гениально догадался, в честь всех королей земли. Известны целые династии Карлов. Во-вторых, имя «Карл» предельно короткое, звучное. Примерно с этих же позиций будет определено и твое имя. Мне безразлично, каким словом обозначали тебя до сих пор. Это чистейшая условность. Я буду звать тебя, ну, например, Че-ло-век. Нейтральное, простое слово. Лучше и не придумаешь — Че-ло-век!

Карл размеренно застучал по зеркальной полировке стола, и я вдруг заметил: пальцы и отражение их были похожи на хищное чудовище: длинная зубастая пасть широко открывалась, и зубы, в ожидании добычи, нетерпеливо клацали…

Возникшее было неприятное чувство погасила резкая мысль: Человек! Видимо, не случайно Карл хочет дать мне такое имя. Я точно знаю: за этим стоит нечто очень важное… Возможно, через это я и сюда попал… Вполне возможно. Ведь я отрицал… Но что? Что-то ведь отрицал!.. Не пойму, что стало с моей безукоризненной памятью…

— Ты что-то сказал? — прищурился Карл.

— Н-нет…

— Не советую лгать. — Карл проницательно усмехнулся.

— Я думаю… имя «Человек» вполне подходящее.

— Здесь думаю только я. Ты будешь думать, когда я прикажу. Че-ло-век! Язык сломаешь, если произносить каждый день да по нескольку раз… Нельзя забывать и принцип экономии. Доли секунды, дополнительно затрачиваемые на произнесение двух лишних слогов, только за год дадут ощутимую экономию времени! Хочешь знать, сколько конкретно? Возьми карандаш и посчитай. Таким образом, я естественно прихожу к более короткой, а следовательно — более удобной форме: не Че-ло-век, а Чек. Можно было бы оставить апостроф, то есть напряженную паузу после Ч, но не станешь же ты издеваться надо мной — заставлять произносить неудобное Ч’эк, вместо плавного — Чек. Этот фонетический вариант близок мне и тем, что вызывает приятные ассоциации, связанные с некоторыми банковскими операциями. Вот так-то, дорогой Чек. От всей души поздравляю и перехожу к следующему.

Опять зазвонил телефон, и Карл стал говорить в трубку:

— Да, да, спасибо. О, приятно слышать!.. Да не торопитесь. Будет у вас и нефть, и руда. Скоро уже, скоро. А за поддержку благодарю. Без вас мне было бы туго!

Карл положил трубку и нажал под столом невидимую кнопку — на стене вспыхнуло изображение, и кабинет наполнился стуком пишущих машинок. На экране хорошо видны девушки — служащие огромного тайпинг-офиса; руки девушек безостановочно взлетают над клавишами, лица сосредоточены на выполняемой операции. Каждое рабочее место пронумеровано, цифры четко просматриваются вдоль длинных рядов.

— Прекрасно работают, — усмехнулся Карл. — Потому что знают: место каждой из них готовы занять те, что остались на улице.

— Но почему их так много?

— О, мне нравится твой вопрос. Ты думаешь, я покровительствую безработным? Совсем нет! Мне скучно, Чек. Я развлекаюсь!

Карл что-то заметил и поднял телефонную трубку.

— Почему не работает пятьдесят четвертая? Ах, самочувствие… Найдите здорового человека, а этой… дайте возможность лечь в больницу!

Плачущую девушку тут же вывел из зала длинный молодцеватый клерк, и Карл удовлетворенно сказал:

— Она, конечно, милая особа. Но что делать! Не останавливать же производство! Обрати внимание — на пятьдесят четвертое место спешит новая работница! Да как резво!

Карл говорит в телефонную трубку:

— Отставить. Подыщите что-нибудь покультурнее. Солидное учреждение — и такая беготня. Некрасиво!

Карл переключил экран, и я попал в другой, огромный и тихий зал, от пола до потолка уставленный аппаратурой с несчетным числом лампочек, приборов, регуляторов… И здесь служащие сидели рядами, каждый за своим пультом; рабочие места были четко пронумерованы.

— Мои компьютеры, — с гордостью произнес Карл. — Мои глаза и уши! И многое другое, без чего мое могущество было бы пустым звуком. Ну, теперь достаточно. Общее представление ты имеешь.

Карл выключил экран и лениво поднялся из-за стола; я также, не торопясь, покинул кресло.

— Ничего ты не понял, Чек, — обозлился Карл. — Мне подражать не следует. Ни в чем! У тебя должна быть своя скорость. Впрочем, я не хочу, чтобы ты толковал о моих требованиях превратно. На древнем Востоке, заметь, подчиненные ползли к повелителю на коленях. Подчеркиваю — на ко-ле-нях. Я этого не признаю. Каждый должен поступать в соответствии с убеждениями, по доброй воле. Лишь одно я требую: дисциплину! Которая сочетается с безусловным уважением к своему шефу.

Карл степенно направился к выходу. Он грациозно потянул на себя ажурную дверную ручку и поморщился:

— Опять ты сплоховал. Я, как последний швейцар, открываю перед тобой двери. Учти, я помню все это и ничего не прощаю.

В прихожей навстречу Карлу выпорхнула та самая миловидная девушка, которая несколько минут назад мне так понравилась. Она, как я понял, была секретарем у Карла. Девушка вся лучилась, глаза ее говорили об одном: она счастлива созерцать своего шефа.

— Что нового, Ри? — важно спросил у нее Карл. Вероятно, девушку звали Рита, но, в соответствии с требованиями Карла, часть имени сокращена.

— О, нового много. — с радостью отозвалась Ри.

— Подготовься, я вызову, — четко распорядился Карл и проследовал дальше. — Умнейший экземпляр, советую наладить деловые контакты, — сказал он мне, когда Ри вернулась на свое место, а мы вышли в коридор.

На ковровой дорожке Карл совсем сбавил шаг. Он откровенно прислушивался к доносившимся обрывкам разговоров.

У двери с номером пять Карл заметил:

— Это твой доминион. Я скажу Ри — она познакомит с машинистками моего, так сказать, домашнего тайпинг-офиса. К девушкам ты успеешь. Важнее заглянуть сюда.

У двери с номером двенадцать Карл остановился, заложил руки за спину и удивленно прикрикнул:

— Ну?

Я открыл дверь и вслед за Карлом вошел в длинный тесный кабинет. Разом с двух сторон из-за своих столов вскочили все — в черных костюмах и черных галстуках, с черными гладко зачесанными волосами. Мне показалось — все они на одно лицо, с одинаковым предупредительно-угодливым взглядом. Даже роста одного! Наверняка Карл их путает и зовет одним обрубленным именем…

Карл придирчиво обозрел клерков и объявил, кивнув на меня:

— Прошу любить и жаловать. Наш новый служащий. Зовут его Чек. Офис номер четыре.

«Не забыть бы — номер четыре…»

Я слегка поклонился и услышал со всех сторон одобрительный гул.

— А это, — Карл изящно иовел рукой, — мои первые помощники. Персонально: Бо, Э, Ни, Ви, А, О, Ва, Ал, И, Се, Мо, Па.

Вот так память у Карла! Не забыт ни один из двенадцати клерков.

Карл более не задерживался. Под жадными взорами он вальяжно вышел из кабинета, кокетливо опустив глаза.

— Теперь в музей! — объявил Карл. — Без знакомства с бюрократическими реликвиями я не могу допустить тебя к выполнению весьма ответственных обязанностей. И вообще, цени, Чек, сколько трачу на тебя драгоценного времени. Надеюсь, это пойдет впрок.

Я осторожно, весь внимание, последовал за Карлом. Он остановился около лифта, и я сразу догадался нажать кнопку вызова.

Медленно, мне казалось — слишком медленно, опускалась кабина, и Карл торжественно вопрошал:

— Знаешь ли ты, Чек, где находишься?

— В лифте, — простодушно ответил я.

Карл скривился, будто сразу съел два лимона.

— В учреждении, — поправился я. — В очень солидном и уважаемом.

— Ответ слишком однобокий. Учреждение, в раскладке моих интересов, на самом последнем месте. А что на первом? Прежде всего, мой дом. Здесь я живу, здесь проходят лучшие часы моей жизни. Второй чрезвычайно важный аспект: это моя крепость. Крепость — в полном смысле этого слова. Отсюда я слежу за границами своих владений, здесь рождаются необходимые оборонные и наступательные планы.

Уловив на моем лице недоумение, Карл снисходительно покачал головой:

— Да, Чек. Если тебе повезет, узнаешь больше. А пока, — он прищурился, — будешь заниматься буквоедством и постижением бюрократических тонкостей. Мне нужны хорошие бюрократы. В свое время, Чек, я сам был обыкновенным клерком. А теперь, как видишь, достиг желанных высот. Давай, Чек, дерзай: слово за тобой.

Я и раньше догадался, что несколько этажей находятся под землей. Однако лифт стал опускаться ниже; я понял, что Карл нажал черную кнопку под клавишей «1-й этаж», и мы попадем сейчас в самое глубокое подземное помещение.

Лифт шел мучительно долго. Карл устало прислонился к стенке и, скрестив руки на груди, молча изучал меня. Иногда губы его вздрагивали — похоже, Карл усмехался. Мне было не по себе, я с трудом выносил эту пытку, уставившись в угол.

Наконец, остановка. Мы вышли в широкий ярко освещенный коридор. Высота над головой приличная — потолок еле угадывается.

— Не правда ли, грандиозно? — спросил Карл. — В этом коридоре и самолет пролетит. Заодно уж похвастаюсь… — Он поманил меня ленивым жестом руки и показал на железные ворота. — Открой!

Я пожал плечами — под силу ли?

— Дави на рычаг и толкай.

Ворота открылись легко, обнажив металлические стеллажи с ящиками и мешками.

— Обрати внимание, — засветился Карл, — как ровно, аккуратно уложено продовольствие. Ты правильно догадался — это склад. Но склад не простой, автоматический. Если нужно, соответствующий механизм доставит продукты на мою кухню, а если нужно — на улицу…

— ?!

— Да, на улицу, в кузова машин. Кормить солдат, или на случай перебазировки. Видишь щитки? За щитками кнопки. Стоит их коснуться — и за считанные минуты поступят наверх тонны продовольствия!

Карл приблизился к ближайшему щитку, осторожно потрогал и с гордостью произнес:

— Сработает безотказно! Скажу не хвастаясь, кое-что в этой системе изобрел я. Мне даже присудили премию, разумеется, секретную, поскольку объект имеет оборонное значение… Ну все. Закрывай ворота, а то за целый день до музея не дойдем!

Я соединил створки и щелкнул затвором.

— Ловко, — усмехнулся Карл. — Теперь ты много знаешь и стал опасным… Смотри у меня! — он шутливо погрозил пальцем. — Все, что ты видел, не должно тебя волновать. Предназначение твое в другом.

Позади осталось несколько железных ворот, прежде чем я увидел дверцу с крупной надписью: «Административно-бюрократический музей».

— Мое детище и моя слабость, Чек, — оживился Карл, увидев, с каким вниманием я прочитал надпись. — Кто-то собирает марки, кто-то отжившие автомобили, кто-то — паровозы, а мое хобби — старая канцелярия. Когда я, бывший клерк, соприкасаюсь с ней, душа моя как бы очищается, я по-настоящему волнуюсь, взлетаю на небеса… Но не только для меня польза! Каждый служащий должен знать историю делопроизводства, иначе какой же ты клерк!.. Ну, ну, вперед, нас ждут интересные экспонаты!

Дверца легко открылась, и мы очутились в небольшом помещении.

Это действительно был музей, и музей необычный. Каждый канцелярский предмет был во много раз увеличен и как бы утверждал свою исключительность, неповторимость, взывал к особому вниманию и любви.

Сразу у входа, на полированной подставке, красовалась двухметровая скрепка. Выполненная из нержавеющей стали, она матово светилась изящными изгибами и гладкой поверхностью.

Обыкновенная канцелярская кнопка выглядела марсианской «летающей тарелкой». Конусообразное жало, идеально заточенное, — ни дать, ни взять космическая антенна. Подсветка снизу усиливала впечатление «иноземности»: сильный свет тонким лучом пробивался ввысь, и казалось — гигантская кнопка висит на этом луче.

Неизгладимое впечатление производил дырокол. Вначале не поймешь, что за хитрое, сложное сооружение перед тобой, и только приглядевшись, вникнув в предназначение отдельных деталей, изумленно воскликнешь: «Да ведь это аппарат для производства дырок!»

А сколько всевозможных папок и скоросшивателей! С завязками и без завязок, с креплениями и без креплений, с приспособлениями и без приспособлений.

В прозрачном шкафу, для всеобщего обозрения, выставлен плод незаурядной выдумки: рабочий костюм бюрократа. Цвет — поразительно фиолетовый. Нарукавники с кружевами составляют одно целое с рукавами, вместо пуговиц — скрепки оригинальной конструкции. Сбоку, на пиджаке, на удобном месте, приторочена макательница для смачивания пальцев с целью быстрейшего переворачивания страниц.

— Самое интересное здесь, — Карл показал взглядом на небольшой металлический ящик. — Это мое детище. Явление изучаю, аппаратуру совершенствую. Для того, чтобы получить искомое сведение, необходимо информацию, нанесенную на эти карточки, — Карл извлек их откуда-то снизу, — поместить в отверстие. Включаем аппаратуру — раз! Нажимаем кнопку — два! И смотрим на экран. Сейчас мы синтезируем данные И. Кривая его способности оказать мне любую услугу чрезвычайно выразительна. Она напоминает крутой изгиб позвоночника, не правда ли?.. Самое трудное — сбор информации. Но при наличии соответствующей техники поисковые усилия сводятся к нулю… Обрати внимание на боковое свечение. Это контрольная граница, а точнее — предел, с которого началось развитие. И в нужную сторону… Кстати, с завтрашнего дня завожу карточку и на тебя. Ты мне представляешься крайне интересным типом. Предвижу: с тобой будет трудно, но увлекательно.

— Спасибо, — на всякий случай сказал я.

Карл выключил аппарат и с укоризной произнес:

— Ответ неполный и оскорбительный для моей особы.

— Спасибо, господин Карл.

— Возьми, Чек, на заметку. Хотя бы один раз в течение дня я должен слышать надлежащее обращение к себе. Ибо должен быть уверен в лояльности тех, с кем разделяю бремя службы. Но мы отвлеклись. Ты удивишься, Чек, если я скажу, что все служащие моего учреждения рвутся в музей, как ракета в космос. Я понимаю их и по воскресеньям разрешаю экскурсии. Разумеется, небольшими группами, под надежным присмотром. И представь себе, в первую очередь их интересует… Нет, не ломай голову, все равно не догадаешься. Их интересует… чернильница!

Давно я заприметил огромный стеклянный куб с округлым фиолетовым затемнением внутри… Сверху, начищенный до рези в глазах, возвышался колпак. Однако ничего сверхъестественного в этом экспонате я не обнаружил. Чернильница как чернильница. Да и в современном делопроизводстве она, образно говоря, вымерла, как в доисторические времена вымер динозавр и ему подобные гигантские пресмыкающие. Здесь, в музее, потомкам чернильницы был посвящен особый раздел, представленный набором укрупненных авторучек — от устаревших до последних новейших систем.

Карл поскреб по монолитному стеклу пальцем и подтвердил:

— Да, да, из-за этой чернильницы!

Я стал сосредоточенно рассматривать колпак, острые края стеклянного куба — Карл, если соизволит, сам объяснит повышенный интерес учрежденцев к данному экспонату.

— Здесь, — продолжал Карл, — есть одна тайна. — Карл наклонился и еле слышно прошептал мне на ухо слова, которым я не поверил.

— Души?.. Сотрудников?.. Не может быть! — отпрянул я.

— Запомни, — оскорбился Карл. — Я никогда не вру. Если я сказал — души, значит — души. Их можно даже увидеть невооруженным глазом, когда происходит переселение. Зрелище необыкновенное!.. Вместе с видимой, тенью переселяется и нечто невидимое. Нужны доказательства? Пожалуйста. Ну-ка, приложи ухо к чернильнице!

Ушная раковина ощутила прохладную поверхность стекла, и я услышал странную звуковую смесь — плач, смех, шепот, выкрики… В этом сплетении звуков было что-то необъяснимо жуткое.

Мне стало не по себе.

— И моя душа будет… там?.. — горько спросил я.

Карл, нахмурившись, процедил:

— А чем ты хуже других? Правда, с тобой будет трудней, ты будешь долго сопротивляться… А напрасно. Легче прозябать на этой бренной земле, если ты освобожден от ненужных флуктуации.

Карл заскучал. И вдруг зло выпалил:

— Сколько времени я трачу зря! Вместо благодарности — нелепые вопросы! Ты, Чек, начинаешь меня раздражать.

Совсем расстроившись, я решил отныне молчать.

И тут глухо, как из преисподней, прозвучал голос:

— Господин Карл! По второй авеню идут демонстранты.

— Опять! — вскипел Карл. — Разогнать! Расстрелять беспощадно!

Он резко повернулся лицом ко мне и озабоченно сказал:

— Я должен тебя покинуть. До завтра.

— Пока, — вырвалось у меня.

— Что?! — зловеще взмахнул руками Карл. — Как ты смеешь!..

— До свидания, господин Карл.

— Не забывайся. Нам вместе работать, и я этих штучек не потерплю. Программа на сегодня не исчерпана. Дальше пойдешь один. В сущности — остался зал заседаний. В нем прекрасная библиотека. Дверь рядом. Ознакомься как следует, завтра в девять ноль-ноль обо всем доложишь. Можно брать и трогать все, кроме глобуса. Усвоил?

— Да, господин Карл.

— Затем Ри объяснит остальное.

— Спасибо, господин Карл.

Карл оценивающе глянул на меня — нет ли подковырки, заложил руки за спину, толкнул дверь ногой и вышел. Я остался один, с мрачным настроением в странном музее, запрятанном глубоко под землей. Вопросы, наседавшие на меня со всех сторон, я разом отбросил, как опытный фехтовальщик ударом шпаги парирует нападение своих соперников. В самом деле — для чего терзать себя догадками, предположениями, когда неизвестно самое главное. Будет время — хорошенько поразмыслю, может быть, что-то и пойму.

А чернильница с замурованными душами живых людей действительно впечатляет. Стеклянная гробница с музыкальным, раздирающим сердце сопровождением. Разве такое забыть! Страшное сооружение, но увидеть его, может быть, все-таки стоило… Я еще раз послушал напевные стенания за толщей прозрачного монолита и подумал: «А ведь Карл загонит и меня… Но разве можно человеку без души?..» Сверкнула важная мысль, почему-то связанная со словом «человек», но я успел зафиксировать лишь вспышку и понять: она озарила во мне самое главное!

Теперь — в зал заседаний. Помещение оказалось весьма внушительных размеров. Собственно книги находились в стеклянных широких шкафах вдоль одной стены. Остальное пространство занимала обширная паркетная площадка, обрамленная в несколько рядов резными мягкими стульями. В центре площадки установлен макет Земли. Часть макета покоилась в металлической чаше, напоминая огромный корявый плод, перевернутый стеблем вниз для обозрения. Ни картин, ни украшений — стены белые, гладкие, высокие.

Было велено ознакомиться. Что ж, заглянем в шкафы. Едва распахнул стеклянные створки — ахнул. Какой великолепный вид! Неисчислимая книжная армада выстроилась, как на параде. Многотомные издания, тщательно подобранные по цвету и высоте, ослепительно переливались золотыми и серебряными завитками.

Читаю на корешке: «Карл Великий. Статьи и выступления», на соседнем корешке: «Карл Великий…». На следующем: «Карл Великий…» Оказывается, все книги принадлежат перу Карла Великого, и во всех — статьи и выступления! Конечно, я сразу догадался, что это не тот Карл Великий, известный монарх; знаменитый король франков и господин Карл, так сказать, однофамильцы.

Содержимое следующего шкафа еще больше поразило меня: и здесь оказались статьи и выступления Карла Великого!

Миновал еще два стеклянных пролета со статьями и выступлениями, и наконец — находка! Карл, чего я никак не ожидал, оказался весьма плодовитым стихотворцем: сотни самых разнообразных изданий были густо заполнены стихами и поэмами. Каждый том открывался фотоснимком поэта. Печально прикрытые глаза, выразительный полупрофиль, ниспадающие на плечи белокурые локоны долженствовали подчеркнуть поэтическую натуру и редкое творческое дарование автора. Читаю наугад.

Сгустились сумерки. Во тьме Невмоготу вдруг стало мне. Забушевала в жилах кровь. Я понял: это, брат, любовь.

Переворачиваю страницу.

Ползли вдоль берега туманы, И громко блеяли бараны. Шли облака издалека, А тигр шел из тростника…

В какие края направлялся тигр — читать не захотелось. Полистал книгу, полюбовался на талантливые рисунки, выхватил несколько заголовков: «К тебе, моя любовь», «Поэма о счастье», «Лирические этюды», «Не смей!», «Нет, не поверю»…

Любопытно, а какие же темы затрагивает Карл в своих статьях? Я вернулся к соседнему шкафу, извлек несколько книг. А вот какие: «Так называемый бюрократ и его роль в мировом прогрессе»; «От чернильницы к механизмам с автоматической подачей чернильной пасты»; «Роль транспортера при загрузке и выгрузке в складах глубинного залегания»; «Использование космических аппаратов для слежения за мелкими наземными объектами» (Ого! — удивился я); «Вопросы психологии и воспитание стойкости у солдат в условиях современной войны» (Ого! — опять удивился я); «Музыкальный момент в стихосложении»; «Значение чернильной пасты для оформления технической документации» и так далее и тому подобное. Интересы Карла были поистине безграничны и зачастую неожиданны.

Видимо, не следовало ограничиваться лишь поверхностным просмотром текстов. Один из них я решил внимательно прочитать.

«Досточтимые господа! Рад приветствовать вас за этим деловым столом в таком солидном, многоуважаемом составе. Каждый из Вас прославлен неувядаемыми доблестями и внес личными стараниями свою лепту в совершенствование механизма умножения славы и благополучия. Однако…»

Нет, не смог я одолеть весь текст. Книгу захлопнул, вернул в шкаф и с чувством освобождения придавил золотое великолепие стеклянными створками. Осталось подняться на пятый, то есть на третий этаж и получить у Ри дальнейшие инструкции.

Я повернулся к выходу, мой взгляд натолкнулся на глобус. Очень уж необычный был этот шар, слишком корявый. «Кто меня осудит, если я подойду поближе и как следует его рассмотрю?»

По гладкому зеркальному паркету вплотную приблизился к макету Земли (он оказался выше человеческого роста) и искренне подивился, с какой ювелирной точностью передан земной рельеф. Особенно поражали горные части планеты, до мельчайших подробностей показаны высоченные пики, хребты, впадины, ущелья… Даже дороги видны: чуть заметными желтоватыми змейками поднимались они из долин на перевалы, перебегали с кряжа на кряж, петляли вокруг вершин и холмов…

На равнинах хорошо просматривались леса, степные просторы; бурные и тихие реки свободно несли воды, подныривая под мостами и разбиваясь у частоколов-плотин мощных электростанций. А на крутых и пологих берегах необъяснимо угадывались большие города…

Вся поверхность макета была усеяна светлыми точками. Вероятно, для красоты, на зеленом равнинном просторе одна точка выделялась особенно ясно. Что это? Краска? Металл? Я осторожно коснулся белого пупырышка ногтем мизинца и обомлел: свет в библиотеке погас и противоположная стена будто открылась прямо в поле! Комбайнеры жнут хлеб — широкие лопасти подминают под ножи колосья, зерно густо льется в кузова машин. Второй комбайн встал, комбайнер выскочил из кабины, что-то кричит…

Что же это — киносъемка или прямой репортаж с местности? На киносъемку не похоже… Неужели передают спутники.?

Зарябили полосы. Глаза мои привыкли к темноте, и я глянул на глобус. Точки, оказывается, светятся! «А если ковырнуть в Африке, — подумал я, — появится что-нибудь?»

Наугад тронул светящееся пятнышко и был удовлетворен: изображение появилось. Но то, что я увидел, заставило содрогнуться. Пылали хижины и густой черный дым застилал все вокруг. В просветах возникали солдаты с автоматами в руках, и можно было рассмотреть их прокопченные лица. Ветер раздвинул дымовую завесу и близко, почти в упор, обнажил для обозрения кровавые, истерзанные трупы убитых жителей африканской деревни…

Вдруг все исчезло, вспыхнул свет, и сзади меня прозвучал властный, грубый голос:

— Ни с места! Руки!

Я не успел поднять руки. Там, где только что разворачивались постыдные для человечества события, возникло и сразу же исчезло удрученное лицо Карла. Он поспешно сказал:

— Не трогать! Я разрешил.

Обернувшись, я заметил быстро исчезающих военных высшего генеральского ранга. Бахрома эполет молниеносно выскользнула за дверь.

Я немного помедлил, ожидая вызова Карла и размышляя о случившемся. Вызова не последовало, и весь путь до пятого этажа я старался уложить в систему все сегодняшние впечатления. Проходя мимо железных дверей, чутко прислушивался и смотрел во все глаза. Судя по всему, в закрытых помещениях располагались не только склады с продовольствием… Экспериментировать я уже опасался — и так слишком много на сегодня…

Нет, чересчур обильно было всего, сразу и не разобраться. Одно я уже понимал: Карл очень хитер, опасен, и опасен не только для меня одного… Канцелярские дела только отвлекали, Карл сам говорил об этом. А главное… Что же главное для Карла?.. Неужели то, что я видел минуту назад?..

Очаровательная Ри смягчила мое подавленное настроение. Только я заглянул в приемную, она ласково предложила сесть напротив. Я вспомнил о музейной чернильнице и усмехнулся: нет уж, душа девушки не может находиться где-то под замком…

Ри просто, по-свойски спросила:

— Ну как? Познакомились с нашим учреждением?

— Да, частично, — вздохнул я и с опаской покосился на дверь кабинета Карла — не слышит ли он?

— Господина Карла нет, — опустила глаза Ри. — Но в общем-то он слышит все. Такой у нас руководитель. Умный, проницательный.

— Проницательный — это верно, — согласился я. — Ну а если откровенно: вам все в нем нравится? Ну, ничего вы такого не замечали?..

Глаза у Ри вдруг застекленели, стали безразличными, ответила она нехотя, с зевотой:

— Собственно, что я должна была заметить?

Неожиданный поворот в поведении Ри меня насторожил, и развивать критическую мысль я побоялся.

— Так, ничего. Наверное, мне показалось. С непривычки. Сначала все кажется не так.

— А, — улыбнулась Ри. К ней вернулось прежнее обаяние. — Я и сама не сразу привыкла. Теперь о приятном поручении господина Карла. — Ри щелкнула дверцей сейфа и на раскрытой райской ладони подала мне ключ. — От вашего особняка. Как выйдете — сразу за парком. Господин Карл позаботился, чтобы у вас на первый случай были деньги. Здесь сумма вашего недельного заработка. — Белые холеные пальцы извлекли из сейфа конверт. — Разживетесь — долг отдадите. Теперь о внутреннем распорядке. Господин Карл любит точность. Приходить на работу и уходить следует вовремя. У нас пропускная система. Без этого пропуска, — Ри протянула металлический жетон с номером, — сюда не попасть. Далее. Сотрудникам пользоваться лифтом запрещено. В конце коридора есть лестница. Да и согласитесь, подняться на третий этаж не так уж трудно. На первом этаже бар. Легкие завтраки, горячие обеды, по предварительному заказу — ужин. Кажется, все. Свой офис-четыре видели?

— Не успел.

— Это последнее, что остается вам до конца дня. Господин Карл желает вам всяческих успехов и ждет завтра утром с докладом.

— До свидания, Ри. Приятно было с вами познакомиться.

Ри улыбнулась, и пока я выходил, чувствовал ее провожающий внимательный взгляд.

Офис-четыре находился почти по соседству. В кабинете было все, что нужно для нормальной канцелярской работы: письменный прибор, телефон, настольный календарь, стопка чистой белой бумаги… Под стеклом списки фамилий и телефонные номера. Окна зашторены, что, вероятно, предусмотрено дисциплинарной системой Карла: во время работы ничто не должно отвлекать…

Пронзительно зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал тягучий сипловатый голос:

— Это ты, Чек?

— Я. С кем имею честь говорить?

На другом конце провода поперхнулись.

— Подумай. Позвоню еще.

Конечно, это Карл, усмехнулся я. Однако как изменился голос! Звонок.

— Слушаю, господин Карл.

— Завтра у тебя первый рабочий день, — наставительно отозвался Карл. — Будет нелегко. Подготовься, настрой себя на серьезное дело.

— Хорошо, господин Карл.

— Дома найдешь соответствующую литературу Желаю всех благ.

Карл положил трубку, и я, наконец, был свободен.

Скорее на волю, на свежий воздух. Остро почувствовал голод. Решил заглянуть в бар. Да и следовало познакомиться с заведением, где мне предстояло питаться.

По инерции едва не повернул к лифту, но вспомнил о запрете. Что ж, я не гордый, прогуляюсь по лестнице.

Офис-двенадцать был открыт, и я мимоходом заглянул в него. Бо-Э-Ни мгновенно повернули головы в мою сторону. Бо, которого я запомнил потому, что с него каждый раз начиналось перечисление сотрудников, вытянулся над столом, и жестом пригласил в кабинет.

Я вошел и почувствовал, что нахожусь в фокусе пристального внимания: двенадцать пар глаз скрестили на мне изучающие взгляды. Я смутился и сказал первое, что пришло на ум:

— Ну как живете, господа?

— Извините, — осклабился Бо, — у нас так не принято.

— А как принято?

— Никак. Господин Карл сам называет, кого нужно. О, у господина Карла прекрасная память!

— Вы часто бываете в музее? — я многозначительно показал пальцем вниз. Бо застыл в напряженном изумлении, и мне пришлось объяснить:

— Там есть необыкновенная чернильница…

— Да, да, — раздались вокруг радостные голоса. — Уникальная вещь! Единственный экземпляр!.. Чудо природы!…

Бо шепотком сказал:

— Мы составляем список на воскресенье. Пойдете?

— Разумеется, — согласился я. Интересно посмотреть, как проходит процесс общения с замурованными душами. — До свидания, господа, — сказал я и зашагал к двери.

— Куда же вы? — донесся голос ошеломленного Бо. Я остановился и подозвал его пальнем. Бо осторожно подошел, и я с горечью выдал:

— Уму непостижимо! А ведь когда-то вы были человеком!

Бо изменился в лице, попятился; я не стал более докучать и устремился к лестнице. Еще несколько минут — и я в баре.

Бар как бар, ничего особенного, если не считать того, что занимал он небольшое помещение. У буфета длинная стойка с высокими мягкими сиденьями, в крохотном зале — два столика. На витрине, как водится, разноцветный фейерверк фигурных бутылок. Посетителей не было. В тишине огромной сонной мухой жужжал под потолком вентилятор.

Миловидная блондинка вежливо объяснила, что обеды кончились, но можно что-нибудь приготовить. Ждать не хотелось, и я спросил, нет ли сэндвичей. Сэндвичи были.

— Отлично. Заверните… десять штук. — Расчет простой: два съем сейчас, остальные — на вечер и утро.

— Больше ничего? — участливо спросила блондинка.

— Спасибо, пока все.

— Пить не будете?

— Нет. Должен готовиться к завтрашнему дню.

— Что-то важное?

— Да. Приступаю к исполнению своих обязанностей.

— Желаю успехов.

Я поблагодарил приветливую молодую барменшу и с хорошим чувством вышел.

Отыскал выход на улицу, но металлическая дверь была намертво закрыта. Как ее открыть — я не знал.

Вернулся в бар и все рассказал блондинке. Она рассмеялась и объяснила: слева у входа автомат. В него вставляется пропуск, и дверь открывается.

— А как же с улицы?..

— Такой же автомат и там.

Я посетовал на свою недогадливость, и мы расстались.

На улице было тихо, тепло, осенний день клонился к вечеру. Булыжник на узкой мостовой просох, рябил серыми пятнами. Небо все более голубело, жалкие остатки рваных дождевых туч пятились куда-то за крыши домов. Даже небоскребы темнели не так мрачно, возвышаясь над городом неприступными гигантскими скалами.

Мои туфли звонко застучали по булыжнику. Я огляделся: на улочке ни души. Стук каблуков звучал как вызов пустоте и одиночеству…

Кажется, в парке кто-то есть. Это обстоятельство, как ни странно, меня взбодрило, я прибавил шагу и через узкую дверцу в чугунной изгороди вышел на мокрую аллею, под желто-зеленые, кое-где еще густые купы деревьев.

На дальней аллее, сквозь стволы, замечаю пустую скамью. Это то, что сейчас нужно. Присяду, спокойно поем, тогда можно и в особняк. Воздух в парке чистый, витаминный, а в хоромах, что ни говори, кислороду всегда маловато.

Повсюду нашлепаны красные, желтые, ярко-оранжевые листья, и я шел по разноцветной аллее, как какой-нибудь Карл Великий во время торжественного приема заморских гостей. Пробивалось солнце, и дерзко вспыхивали золотые сердца пока еще не побежденных осенью деревьев.

Одна скамейка, незамеченная издали, оказалась занятой. Некто в сером плаще, уткнув локти в колени, читал газету. Скамейка напротив была свободной, на ней-то я и устроился, развернув сверток с сэндвичами.

Приступив к трапезе, я заметил, как заволновался и в то же время пытался скрыть волнение человек на противоположной скамейке. Он был довольно молод, лет двадцати пяти, остроносый и остроскулый от худобы. Его глаза и хотели бы смотреть на меня, но каждый раз смущенно опускались. Не сразу я заметил, что человек смотрит не на меня, а на бутерброды, которые я принялся с аппетитом уплетать. Как я не догадался — он страшно голоден!

— Прошу вас, — обратился я к нему. — Присоединяйтесь! Мне одному не одолеть.

Парень, осмелюсь его так назвать, с радостью принял мое предложение, сел рядом, и мы стали с хрустом перемалывать хлеб с ветчиной.

Вдруг из-за скамьи выскочил мужчина в черном пальто и шляпе, грозно встал перед нами. Лицо его, с неуловимыми чертами, показалось мне знакомым. Не он ли сопровождал меня к господину Карлу?

— Прошу предъявить документы, — потребовал незнакомец.

Да, это он, — убедился я. Именно этот характерный низкий голос корректировал мой путь в карловских подвалах.

Парень, доедая бутерброд, не торопился доставать документы.

— Он со мной, — спокойно сказал я.

— А ты кто такой?

— Ты прекрасно знаешь.

Я извлек пропуск-жетон и показал.

— Но господин Карл… — Незнакомец покосился на парня.

— Господин Карл разрешил.

— Извините.

Черная шляпа шмыгнула за деревья и исчезла. Я рассмеялся, а парень обошел скамью и поднял в пожухлой траве спичечный коробок. Открыл его и приложил палец к губам: ни слова! Крохотным перочинным ножичком ковырнул где-то внутри и вернул коробок на прежнее место.

— Лишим их удовольствия послушать, о чем мы говорили, — сказал парень. — В этой безобидной штучке записывающее устройство.

— Как вы узнали?

— За мной следят давно. Если появляется этакий тип — держи ухо востро. Удивительно не это. Он поверил вам! Вернее — испугался вашего пропуска!

— Еще бы. Это пропуск в резиденцию господина Карла.

— Вот как? И давно у него?

— С завтрашнего дня приступаю к работе.

— Интересно, что за работа.

— Точно не знаю. Должен выполнять, что прикажут. В кабинете телефон, бумага… Однако страху нагнал он порядочно. Глаза бы не видели этого Карла!

— Понимаю, заставляет нужда.

— Нужда? Нет, нужды я не испытываю.

— Тогда — что?

— Не знаю. Буду думать…

Парень заглянул мне в глаза и сказал:

— Конечно, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Нельзя — значит нельзя.

— Я говорю правду: буду думать.

— Если бы вы не были способны делиться хлебом, я бы вам не поверил. Но деваться некуда, — улыбнулся он. — Вы меня покорили. Как вас зовут?

— Свое настоящее имя я не помню. Карл меня называет Чек — сокращенно от слова «человек».

— Что ж, вполне подходящее имя — Человек! Так я и буду вас звать — полнозвучно, и без усечений — Человек!

— Спасибо, — с благодарностью кивнул я парню.

— А мое имя Роб, — сказал парень. — Так меня звали когда-то друзья. Вот и познакомились.

— Может, перейдем на «ты»?

— Согласен, дорогой Человек, давай на «ты».

— Торжественный момент. Осталось лишь отметить.

— Что ж, — поддержал Роб. — В честь столь знаменательного события предлагаю доесть великолепные бутерброды. Таких я давненько не едал.

— Послушай, пойдем ко мне, — вспомнил я о своем особняке. — Может быть, найдется кофе.

— В крайнем случае запьем кипятком, — согласился Роб.

Мы пошли наугад, через парк, и Роб сказал:

— Видишь, вон мелькает та самая шляпа. Не отстает. Не нравится мне эта слежка.

— Не обращай внимания. Сейчас найдем мою резиденцию — и никто нас не увидит и не услышит.

— Ты забыл, у кого на службе, — печально сказал Роб. — Твой дом, я не сомневаюсь, насквозь прослушивается.

— Не может быть! — Предложение Роба неприятно меня поразило, я даже остановился.

— Не унывай. Это не самое худшее.

Сразу за парком мы увидели белый одноэтажный дом. Он, словно живое существо, призывно глядел на нас глазами-окнами сквозь высокую железную ограду.

Мелькнула и скрылась за углом знакомая черная шляпа. Мы с Робом понимающе переглянулись и направились к железной дверце в ограде. Ключ подошел и к замку, и к дверям дома.

— О, прекрасная вилла! — восхитился Роб.

Через небольшую прихожую мы попали в довольно просторную гостиную. Роб пристально стал осматриваться, а я заглянул в дверь налево и обнаружил хорошо оборудованный кабинет с библиотекой. Дверь направо привела в белоснежную спальню.

В кабинете зазвонил телефон. Никак не ожидал! Поднял трубку. Раздраженный голос Карла стал выговаривать:

— Сколько раз говорить, Чек. Я запрещаю приводить посторонних. Немедленно выпроводить и заняться делом.

— Меня никто не предупреждал…

— Не разговаривать! Выполняй!

— Хорошо, господин Карл.

Роб все понял, встретил меня проницательной улыбкой, но говорить не разрешил: приложил палец ко рту и кивнул на выход. Я закрыл дверь на ключ и повернулся к калитке, но Роб потянул меня в противоположную сторону. Оказывается, за домом был сад и в глубине его угадывался флигелек, по всей вероятности предназначавшийся для прислуги.

Флигелек оказался незапертым. В крохотной комнатушке тусклая лампочка осветила кровать на трех изогнутых ножках, четвертую ножку заменяло корявое, неочищенное от коры полено. Зато постель была аккуратно заправлена выцветшим тканевым одеялом. Рядом на столике нарядно блестела начищенная керосиновая лампа.

Минут пять, сантиметр за сантиметром, Роб исследовал комнату и все, что в ней находилось. Нет, ничего подозрительного не обнаружил и, похоже, успокоился, сбросил плащ. Снял с лампы стекло, чиркнул спичкой, поднес ее к фитилю и… задумался. В лампе не было керосина. Роб заинтересовался, стал осторожно вывертывать головку с фитилем. Что-то обнаружил, быстро вкрутил головку и понес лампу куда-то в сад.

Когда Роб вернулся, я спросил:

— Ты… разбил лампу?

— Зачем же портить добро? Она будет записывать шорохи вечернего сада. Наговоримся — внесем.

Я вспомнил о бутербродах, которые оставил в своей резиденции, и бросив Робу: «Я сейчас», припустил к дому. Едва вошел — засвербили телефонные звонки. Ничего, господин Карл, сегодня я принадлежу себе и могу обойтись без общения с вашей светлостью…

Рядом с прихожей обнаружил двери на кухню и в ванную. Заглянул в кухонные шкафы — пусто, открыл рефрижератор — то же самое. Набрал большую кружку воды — запивать бутерброды.

Телефон свербил и свербил, настойчиво приглашая меня к господину Карлу. Нет, не хочу. До встречи, мой повелитель! Повернул ключ в двери — и звонки прекратились.

Роб, ожидая меня, сидел на кровати — стульев не было.

Увидев кружку с водой, он обрадовался, помог разложить на столе и нерешительно спросил:

— Можно? Только один глоточек?

— Пей сколько хочешь, принесу еще.

Роб благодарно кивнул и медленными смакующими глотками отпил из кружки.

— Божественный дар природы! Но я чуть-чуть. Бегать туда-сюда не следует. Ничего подозрительного не заметил?

— Нет. Только телефон надрывался.

— Господин Карл прекрасно тебя видит. Будешь работать под недремлющим оком.

— Точно. Но в чернильницу он меня не загонит.

Мы приступили к ужину, удобно усевшись рядышком, и я рассказал Робу про административно-бюрократический музей, о невиданной стеклянной гробнице в виде чернильницы, в которой заперты души сотрудников карловского учреждения. Мне казалось, Роб посмеется над уродливым изобретением господина Карла, но он нахмурился, помрачнел.

— Это, дорогой Человек, трагедия. Для тех людей, которых лишили человеческого призвания. А господин Карл — настоящий преступник.

Мне хотелось рассказать Робу о механизированных продовольственных складах, о светящихся точках на макете земного шара, обо всем, что увидел в карловском кабинете и в подземелье. Но я не решился на такое откровение: Роба, по существу, я совсем не знал. Я очень верил ему, но сейчас одного слепого доверия, казалось мне, было недостаточно. Вот узнаю его поближе — может быть, даже спрошу совета…

Роб сосредоточенно жевал, думая о чем-то своем.

— Сегодня мне повезло, — вдруг сказал он. — Встретил душевного, доброго человека, который и накормил меня, и напоил. Спасибо. Не то бы вернулся в свою подворотню насквозь голодный… Знаешь, где я ночую? В подвале одного заброшенного дома. Пробираюсь ночью, чтобы никто не увидел. Заметят — выкинут в два счета. Я даже тебе не скажу, где находится этот дом, — шутливо добавил Роб. — Не то сообщишь по простоте душевной господину Карлу.

— Что ты! Я бы и под пыткой не сказал.

— Признайся, ты загорелся желанием мне помочь. И завтра же хотел поговорить обо мне с господином Карлом. Ну, на предмет работы и прочего.

— Верно, — удивился я проницательности Роба. — Мысль такая действительно мелькнула.

— Ты рекомендуешь меня господину Карлу, ничегошеньки не зная обо мне. А уж господин Карл о моей личности осведомлен прекрасно. Во всяком случае, справки он наведет. Вот он и спросит: а как этого Роба найти? Ты сообщаешь мой, так сказать, адрес, и меня не только выкидывают из моей превосходной норы, но и отправляют туда, где я уже пребывал три года. Вижу, хочешь спросить, а где же пребывал три года и за какие грехи?

Роб настороженно прислушался, вышел в сад, молча постоял. Я хорошо понимал его действия и терпеливо ждал.

— Кажется, тихо, — Роб, вернувшись, легко сел рядом, и я приготовился слушать. — А грехи мои вот какие. Образ моих мыслей, мои желания не совпадают с образом мыслей и желанием власть имущих. Я антипод господина Карла. Социальный, общественный, нравственный, какой угодно! Я понял это давно, еще на студенческой скамье. По специальности я историк, хорошо понимаю ход общественного развития. А такие историки господину Карлу не нужны. Ему нужны бездушные лакеи, бессовестные лгуны, на худой конец — молчаливая рабочая скотина. Господин Карл боится нормальной, здоровой мысли, — потому что она против него, вот он и придумывает для ее уничтожения умопомрачительную муштру, тюрьмы да гробницы. А взгляни-ка в Карловские газеты — так изолгались — дальше некуда. И все-то нам угрожают, и все-то готовятся напасть… Военный бюджет раздулся так, что если лопнет — планету не пощадит… Вот я и попытался объяснить своим ученикам важность согласованных действий против тех, кто готовит войну. На следующий день после моих первых самостоятельных уроков меня просто-напросто уволили. Вначале я не очень-то огорчился, а потом понял, что такое не иметь постоянного дела. Первое время я как-то перебивался — то старики немного пришлют, то Элен, девушка у меня была, накормит. Старики и сейчас присылают, но этой мелочи едва хватает на два дня. Однажды, на пороге очередной голодухи, вышел я в город; не спеша присматриваюсь — не подвернется ли поденка. Навстречу шествие, плакаты требуют хлеба, работы. Естественно, я примкнул. Улицу вдруг оцепили, демонстрантов стали запихивать в крытые машины. Увернуться не успел — схватили и меня. Присудили три года… Как отсиживал срок — рассказывать долго. Скажу только: о мягком хлебе и свежей розовой ветчине мы и не мечтали… Да и теперь чудаки с сэндвичами попадаются не каждый день.

— Ты сказал, Роб, у тебя была девушка.

— Да, была. Мои друзья по колледжу говорили, что в ней ничего особенного, а я тосковал, если не видел Элен хотя бы один раз в день. Действительно, она была скромная, стыдливая, старалась не бросаться в глаза. Но сколько было в ней нежности, душевной теплоты — хватило бы дюжине пустых красавиц. Она также закончила колледж и преподавала французский. Еще в колледже мы договорились соединить свои судьбы и даже назначили день свадьбы. Но свадьба так и не состоялась. Меня уволили — как строить семью без гроша в кармане… Бывало, приду к ним — наливает Элен из кастрюльки поесть, а ее отец, худющий седой старик, сядет напротив, уставится и бормочет… И мне чудились одни и те же слова: «Как не стыдно! Как не стыдно!..» Так и перестал к ним ходить. А тут угодил за решетку… Через полгода моя Элен добилась свидания со мной, и в присутствии надзирателя, вся в горючих слезах, сказала, что ей предлагает замужество один состоятельный человек. «Отец заставляет, — говорила она, — но если ты будешь против, я откажу…» Разве я могу быть против? Впереди два года тюрьмы, безденежье, голод, новые мытарства… Сам я ничего обещать не мог и не имел никакого права обрекать на голод и нищету любимого человека… Пока Элен стояла рядом, я держался, попросил только на прощание ее поцеловать. Нежно коснулся губами щеки девушки, мокрой от слез… Элен медленно, не отрывая от меня прощального взгляда, стала уходить… Ушла… Я рухнул на скамью и забился в судорогах. Тюремщики с трудом доволокли меня до камеры, нещадно били, но мне было все равно… Такая вот приключилась история.

Роб поднялся, допил остатки воды и объявил:

— Пора идти. Не то господин Карл пришлет полицию. Вопросы есть?

— Есть вопросы. Во-первых, — я завернул два оставшихся бутерброда. — Возьми с собой.

— Спасибо, — не стал возражать Роб и сунул сверток в карман плаща.

— Во-вторых, приходи хоть иногда. Будем ужинать вместе.

— И за это спасибо. Приду.

— В-третьих, если понадобишься, где тебя найти?

— Это лишнее. Буду появляться сам.

Пока Роб ходил в сад за лампой, я расправил покрывало, убрал со стола крошки.

Мы покинули флигелек в полном молчании. У ограды крепко пожали друг другу руки. Роб легонько свистнул, — откуда ни возьмись появился парень.

— Наш человек, — улыбнулся Роб. И они вдвоем растворились в темноте.

В комнату, где поджидает с телефонным разносом господин Карл, я всегда успею. Гораздо полезнее подышать свежим воздухом, получше осмотреться. Сумерки сгустились, зачернели зловещими дырами здесь и там, зато небо было без единого облачка, прозрачно-зеленоватым, как глаза у Ри. Спокойно бы размышлять сейчас о чем-то приятном, мечтать о самых обыкновенных земных радостях и благодарить судьбу… Но я говорю о невозможном. Даже небо, в ответ на мои мысли, начинает раздраженно швырять холодные сверкающие иглы. Могучие небесные воды мчатся во всю ширь, готовясь захлестнуть острова звезд, и скоро яростно забурлят на млечных крутых порогах. Тут уж не до спокойствия и радости! В душе нарастает тревога, черной кошкой крадется тоска…

Мне показалось — за оградой возникла тень. Неужели Роб? Присматриваюсь — никого. Лишь понуро согнулся облезлый куст — его-то я и принял за нового знакомого…

Да, нелегкая судьба у Роба. Хороший, умный человек — и так не повезло… Вспомнил его рассказ о невесте, о встрече с ней в тюрьме… С новой силой ощутил доверие к Робу, он был мне очень симпатичен; я решил во что бы то ни стало ему помочь. Но как — я пока не знал…

Господин Карл поймал-таки меня телефонным звонком. Он бушевал, он не мог понять, почему я отсутствую. Пришлось объяснить.

— Не могу же я быть свиньей. Нужно проводить человека.

В трубке — новый взрыв негодования:

— Какого еще человека? Только я определяю, кого можно провожать. Немедленно за работу! Я не позволю, чтобы ты завтра явился неподготовленным. Внимательно изучи статьи и выступления!

— Хорошо, господин Карл.

На стеллажах сразу обнаружил сочинения Карла Великого, взял не глядя несколько томов и устроился в мягком кресле. Названия статей должны были подсказать, что же собственно изучать. Обращаюсь к оглавлению. Итак… «Роль промокательных приборов для наведения чистоты в деловых документах»; «Важность правильного выбора нарукавников»; «Об экономии слов в производственном общении»; «Эмоциональный момент в произнесении текста выступления»; «Резиновый штамп в делопроизводстве»; «Использование специальной аппаратуры для изучения деловых качеств работника»…

Ладно, посмотрим, какую роль играют промокательные приборы.

Стараюсь внимательно читать:

«Известно, что мокрое чернильное изображение на плоскости бумажного листа можно высушить несколькими способами, как то: промокательной бумагой, обрывком старой газеты, кусочком ткани. Естественно, наибольший эффект дает использование промокательной бумаги…»

Достаточно, все предельно ясно.

Я захлопнул книгу и расслабленно откинулся на спинку кресла.

Телефонный звонок. Карл спрашивает:

— Как дела?

— Отлично, господин Карл.

— Много ли освоил?

— Несколько статей, господин Карл.

— Желаю успехов.

— Спасибо, господин Карл.

Так не годится, — подумал я, положив трубку. Карл видит каждый мой шаг и вовсю подгоняет! Решил отключить телефон и погасить свет. И Карлу будет спокойнее, и мне.

Задумано — сделано.

В спальню переходить не стал. Хорошо и в кресле. Посижу, отдохну, разберусь в мыслях…

Но ни на чем сосредоточиться не сумел — так уходился за день. Закрыл глаза, и недавно пережитые события, возникая клочками и путаясь, медленно поплыли передо мной…

Проснулся рано, с удовольствием поплескался в ванной — привел себя в порядок. Включил телефон, ожидая немедленного звонка. Но Карл, видимо, понял: нельзя быть таким надоедливым — и больше меня не беспокоил.

Еще раз осмотрел кухонные отсеки — не обнаружил ни корочки хлеба. Звонко запустил в газовый счетчик монету и над сине-красным жарким цветком водрузил высокий металлический чайник. Его носатый удлиненный профиль чем-то напоминал Карла… Вода забурлила, и я позавтракал чашечкой кипятка. Теперь можно отправляться на службу.

Ровно в девять я был в приемной. Но сердитая Ри не пустила к Карлу — у него важные срочные дела. Через десять минут я забеспокоился: время уходит!

— Я же сказала! — возмутилась Ри. — Господин Карл занят.

Делать нечего — нужно ждать.

В кабинет к Карлу важно прошествовали трое из компании Бо-Э-Ни. Бо с ужасом взглянул на меня и прошмыгнул за дверь.

Недоуменно смотрю на Ри. Она не реагирует. Спрашиваю:

— Как же так? Возмущенная Ри отвечает:

— Разве не видите — совещание!

Смирно жду. На столе у Ри трещит телефонный аппарат, она любезно дает справки:

— Да, господин Карл у себя.

— Нет, позвоните попозже.

— Господин Карл занят.

— А, это вы! Сейчас соединю.

Совещание закончилось через час, но тут же началось новое: к Карлу просеменила следующая, более многочисленная группа сотрудников.

Посовещавшись до часу, господин Карл и вьющиеся вокруг него служивые оставили кабинет, миновали приемную и подались в неизвестном направлении. Я кинулся к Карлу, но Ри цепко удержала меня.

— Нехорошо. Сейчас обеденный перерыв, и беспокоить господина Карла не следует.

Спускаюсь в бар, занимаю очередь к стойке. Набежало столько народу — тесно стоять. Обходительной барменши, у которой я брал сэндвичи, нет. Должно быть, другая смена. Все молчат, друг на друга не смотрят. Мало-помалу толпа редеет, и обед я получаю в самом конце перерыва — около двух. Почти не пережевывая, проглатываю первое и второе и лечу на третий этаж. Успеваю ровно к двум.

Следом за мной, уставившись в потолок, проследовал в свой кабинет Карл.

— Можно? — спрашиваю у Ри.

— Господин Карл сам вызовет, — последовал сухой ответ.

Сижу, жду, слушаю, как сладко отвечает на телефонные звонки Ри. Чистейший мед!

Мое настроение испортилось вконец, когда вдруг к Карлу прошествовала очередная делегация — группа высоких военных чинов. Опять совещание!

Через полтора часа генералы ушли, и Карл радушно принимал некоего представителя делового мира с десятком угодливых сопровождающих. Потом приехал еще один — чрезмерно толстый и высокомерный. С ним Карл провел остаток дня. Гость вышел ровно в шесть и провожать себя не позволил. Карл знал себе цену и настаивать не стал.

— А, Чек! Наконец-то ты появился, — увидев меня, сказал Карл. — Поздненько однако. Рабочий день кончился. Ну ладно, для тебя сделаю исключение. Мне нужно посетить спортклуб, я обещал. Вернусь — поговорим.

— Хорошо, господин Карл.

Удалялся Карл размеренно, с высоко поднятой головой; было в его величественной осанке что-то несерьезное — его пряди-кудельки забавно прыгали на узких плечах.

Вслед за Карлом выпорхнула Ри, и на меня накатилась густая парфюмерная волна. Закрыв глаза, я помечтал о неведомых райских кущах и вернулся в суровую действительность.

В приемной просидел больше часа. Хорошо, что Ри оставила несколько иллюстрированных журналов. Стал их просматривать.

Заверещал телефон. Неуверенно снял трубку — имею ли право? Слушаю, молчу. Голос Карла произнес:

— Это ты, Чек?

— Я, господин Карл.

— Загляни-ка ко мне.

— Хорошо, господин Карл.

Ничего не понимаю! Карл вышел, но в кабинет не возвращался… А впрочем, что удивительного? Есть, видимо, еще двери.

Несравненный богач, могущественный деятель, казалось, дремал за столом. И только пальцы размеренно постукивали по зеркалу дерева, свидетельствуя о том, что Карл далек от сонного состояния, — он размышлял, строил планы, изобретал… Хищная пасть, раскрываясь, жадно ждала добычи…

Я в нерешительности остановился около стола, ожидая неприятного разговора, а может быть, и разноса.

Карл начал тихо, почти шепотом, и не открывая глаз:

— Устал я, Чек, зверски устал. А тут еще разбирайся с твоими причудами. Я полагал, ты более понятлив, схватываешь, так сказать, на лету. Неужели я ошибся? — Карл открыл глаза и уставился на меня. — Разве непонятно, что ты не сотрудник рядового учреждения, а представитель особой фирмы? Я, если ты помнишь, посвятил тебя во многие секреты, некоторые из них оборонного значения. Тебя без особого сопровождения выпускать нельзя, а я доверяю — иди на все четыре стороны. Получай деньги, особняк, все условия для сытой, нормальной жизни. Оказывается, ты этого не уловил. Иначе чем объяснить целый каскад вопиющих нарушений! Начиная с того, что завел разговор с барменшей о своих служебных делах, подвел ее к нарушению инструкции. Она не должна была объяснять, как открываются и закрываются двери в это, подчеркиваю, закрытого типа учреждение! Но проступок совершен, и виновный наказан — барменша отныне у нас не работает. Далее. Как ты грубо себя вел в офисе-двенадцать. Бо долго не мог прийти в себя от твоей нетактичности. И это бы ладно. Невзирая на запрет, ты стал трогать в библиотеке стратегически важное оборудование, чем вызвал переполох в центральном штабе… Если ты помнишь, вмешался я и спас тебя от неминуемых экзекуций. Да и вообще, я смотрю, ты озорник! Отключаешь телефоны, дурачишь спецнаблюдателей, призванных тебя же охранять. А сегодняшний прогул? Таких инцидентов не случалось давненько.

— Ровно в девять я был…

— У меня ровно в девять не был.

— Да, но…

— Оправданий не нужно. Мои распоряжения следует выполнять беспрекословно.

— Хорошо, господин Карл.

Телефонный звонок. Карл небрежным движением подхватывает трубку.

— Хэлло!.. А, господин сенатор! Да, да, уже скоро. Армия в боевой готовности. Нет, не все акции проданы. Кое-что осталось, и довольно любопытное. Нужно встретиться? Завтра? Ну что же, жду.

Спесь с бледного лица Карла схлынула, он заметно смягчился. Взгляд повелителя устремился на меня.

— Теперь рассказывай. Что прочитал, что особенно понравилось.

— «Ползли вдоль берега туманы, и громко блеяли бараны», — продекламировал я.

— У тебя хорошая память, — оживился Карл. — Похвально. А еще?

— Осушить мокрую чернильную поверхность лучше всего промокательной бумагой.

— Вижу — читал!

— Есть предложение, господин Карл.

— Уже и предложение? Давай.

— Не лучше ли статьи по делопроизводству издать отдельно, и статьи по техническим изысканиям — отдельно. Дело в том, что слишком много времени уходит на предварительный отбор материала. А ведь за эти часы можно с пользой прочитать несколько полезнейших советов — о резиновых штампах, нарукавниках и так далее.

— Мысль зрелая. Я давно об этом подумывал. Возможно, так и сделаю. Вот-вот, давай, проявляйся понемногу!

Мы вернулись к столу. Карл вымолвил:

— Делу время, потехе час. Тебе задание… Кстати, рекомендую записывать. Послезавтра в пятнадцать ноль-ноль важное заседание. Список тех, кому надлежит явиться, в офисе-четыре, под стеклом. Позвонить и пригласить. Повестка дня: финансовые и военные вопросы, а также выдвижение очередных работ на премию имени Людовика Крома. Стенографистки запишут первую, скучную для тебя часть, ну а вторую — я поручаю зафиксировать тебе, вопросы есть?

— Все понятно, господин Карл.

— Да? — удивился Карл. — Так уж все и понятно? И кого будут выдвигать? И что это за премия — имени Людовика Крома?

— Я не решился, господин Карл…

— Непонятная стеснительность. Такие вещи нужно знать!.. Впрочем, о премии ты наверняка слышал, лауреаты уже есть. Правда, из мира науки. Я и подумал: а почему бы не вручить эту премию писателю? Мне, например. Это же интересно, подхлестнет вдохновение, разбудит новые творческие силы! А то ведь скука одолевает, пропадает желание писать…

Я согласно кивнул, и Карл увлеченно продолжил:

— Кроме того, Чек, мы все деловые люди, и финансовые интересы для нас превыше всего. И если подвернулся случай увеличить капитал, не буду же я отказываться! Сумма довольно кругленькая, и получить ее будет приятно. Вот только брат покойного Людовика Крома забеспокоится — как же, семейные накопления оскудеют! Но на то мы и власть, и дипломаты, и все, что угодно, чтобы такие пустяки легко обходить. Ну, а теперь записывай.

Я раскрыл блокнот и приготовил авторучку.

— Пиши. Задание. Подготовить для меня небольшое вступительное и заключительное слово. Образцы — в моих сочинениях. Обычно я пишу сам, но сейчас крайне некогда. Все. Больше вопросов нет?

— Нет, господин Карл, — вздохнул я.

— Отлично. Зато у меня есть вопрос, на сегодня последний. Что за человека ты подобрал вчера?

Этого я в общем-то ждал, и все же слегка растерялся.

— Человек как человек…

— Чем занимается?

— По специальности — историк… — Я понял, что сболтнул лишнее. Нельзя давать сведений о Робе!

— Историк? Вот как? — изумился Карл. — Сколько же ему лет?

— Я думаю… лет сорок.

— Врешь. У меня историки до сорока не живут.

— Не знаю, мне так показалось.

— Звать-то как?

— Боб. Но он сказал, что имя не настоящее.

— Значит, скрывается! — заволновался Карл. — Ух, как интересно! В моих владениях гуляет сорокалетний историк!.. Сейчас проверим.

Карл где-то под столом нажал кнопку и сказал:

— Картотеку.

— Картотека слушает, господин Карл, — ответил бодрый мужской голос.

— Сообщаю данные: имя — Боб, возраст — сорок, специальность — историк.

Ответ был почти мгновенный.

— Таковой не числится.

— Так я и знал! — вскочил Карл; мне тоже пришлось подняться. — Вывод один: в город забрел новый историк!

— Господин Карл, разрешите спросить.

— Спрашивай.

Карл небрежно плюхнулся в кресло, сел и я.

— В ваших трудах встречаются весьма любопытные статьи о картотеке… Неужели все жители?..

— Все до одного! Даже кошки и собаки, — засмеялся Карл.

— У меня была девушка, господин Карл…

— Романтическая история? Любопытно.

— Хотел бы знать, где она сейчас.

— Имя?

— Элен.

— Возраст?

— Двадцать пять.

— Специальность?

— Французский язык.

Карл сообщил данные в картотеку и получил ответ: Элен — супруга Крома, известного финансиста. Проживает по авеню Карла Великого, двадцать.

— Вот так совпадение! — воскликнул Карл. — Брат покойного Людовика Крома!

Карл зорко следил за выражением моего лица, конечно же, он заметил волнение и усмехнулся.

— Я рад за твою подругу. Она в прекрасной семье, живет припеваючи. Господин Кром весьма достойный муж, и огорчать его напоминанием о приятном для вас прошлом не стоит… Впрочем, могу и познакомить!

— Спасибо, господин Карл.

Опять телефон, и Карл кому-то объясняет:

— Да, да, заказ выгодный. Только прошу не задерживать новые ракеты!.. Да, знаю. О дополнительном финансировании подумаем… Представьте обоснование, мы изучим… Благодарю. О’кей!

Бросив трубку, Карл сморщился и потер виски.

— Доработался до головной боли… Ты свободен.

— До свидания, господин Карл, — поспешил сказать я и немедленно покинул кабинет. На виду у Карла шаг сдерживал, но только миновал приемную — помчался по мягкой ковровой дорожке.

Улица встретила такой теменью — хоть глаз выколи. Потоптался на мостовой, пока не научился различать силуэты домов и деревьев, и подался в город. Найду магазин и куплю хлеба.

Было сыро и довольно холодно, но это мало меня беспокоило. Пиджак вполне сносно защищал от несильного, но пронизывающего ветра. Я думал о другом. О том, как я подвел ни в чем не повинного человека. Но разве бы я стал выспрашивать у этой несчастной женщины такую чепуху, как выйти из здания, если бы знал о последствиях! У нее, видимо, семья, дети, а я лишил ее хорошей работы, приличного заработка… Не забудь, Человек, сказал я себе, при случае исправить ошибку. И вообще, научись держать язык за зубами!.. Вспомнил, как я едва не выдал Роба, и расстроился вконец…

До первой большой освещенной улицы добирался довольно долго. Я и не предполагал, что учреждение Карла находится от центра так далеко. Здесь ослепительно сверкали огни реклам, урчали моторы и, словно змеи, шуршали шины автомобилей. Прохожих немного, но все же улица была шумной и оживленной.

На углу мрачного небоскреба заметил указатель: «Авеню Карла Великого, 16». Вот так открытие! Значит, неподалеку живет Элен… не удержался, дошел до особняка, принадлежащего господину Крому. Пятиэтажный особняк значительно отступил от проезжей части, спрятался в тени. Два тусклых фонаря уныло освещали подъезд, в окнах — ни огонька…

Попалась булочная. Купил свежего белого хлеба, сладких сухарей и пачку сахару. Можно возвращаться.

На обратном пути разглядывал улицу с удвоенным интересом, старался обнаружить хоть что-нибудь знакомое. Нет, все неизвестное, чужое, все видел в первый раз… Опять зашевелилась тревога. Как я очутился в этом городе? Что потерял здесь? Что привело меня к господину Карлу?.. Подсознание убаюкивало: не думай об этом, не надо… Но я не хотел неведения, не хотел нелепых догадок, я хотел объяснения…

Впереди меня неторопливо шла пожилая женщина. Вдруг она пошатнулась и, удерживая равновесие, потянулась рукой к стене. Бросился на помощь, поддержал.

— Что с вами? — участливо спросил я.

— Пройдет, — слабым голосом ответила женщина. — Это от голода…

Я рассчитал: на ужин и завтрак мне хватит двух булочек. А каравай хлеба можно отдать.

— Возьмите, — я извлек из увесистого свертка душистый, подрумяненный хлебный круг. — Да, да, это вам. Ешьте на здоровье.

Женщина растерялась. Она смотрела на меня и не знала, что сказать.

— А вам самому? — наконец произнесла она.

— У меня есть.

— Спасибо, сынок, — из глаз женщины покатились дрожащие хрусталики слез. — Я уж думала, добрые люди перевелись…

Иду дальше. Навстречу девушка, совсем юная, жалобно как-то глядит, проникновенно.

— Дайте хоть что-нибудь! — с отчаянием просит она.

Достаю деньги — все, что есть. Оставляю одну купюру на всякий случай.

— Берите.

Девушка обомлела.

— Это мне?

— Вам. Купите что-нибудь поесть.

— Куда же вы! Зайдите к нам, хоть на минутку!

Насилу убедил девушку, что у меня срочная работа, я опаздываю. Она приотстала, провожая долгим благодарным взглядом.

Перед тем как свернуть в темные закоулки, я вложил в шляпу старику последнюю купюру и уже не останавливался до самого дома.

Только через порог — телефонным звонком встречает Карл.

— Где тебя черт носит? — зло засипел он.

— Покупал хлеб, — спокойно ответил я.

— И раздавал деньги, которые не заработал!

— Люди же голодные, — рассердился я.

— Ладно, потом потолкуем. Советую заняться моим поручением. Завтра будет некогда.

— Я устал, господин Карл.

— Весь день ничего не делал — и устал! Придется за прогул вычесть.

— Хорошо, постараюсь написать…

— Черт-те что! — возмутился Карл. — Торгуемся, как на базаре! — И бросил трубку.

Делать нечего. Быстренько съел булочку, запил водой и засел за выступление. «Многоуважаемые дамы и господа! — с ходу начал я. — Не так часто случаются события столь величайшей важности, ради которого мы сегодня собрались…» Так и пошло — без сучка и задоринки. На едином дыхании закончил вступительное слово и перешел к заключительному. «Многоуважаемые дамы и господа! Не могу не поделиться чувствами, которые меня охватили, когда я слушал ваши искренние выступления, содержащие высокую оценку моих скромных трудов…»

Неожиданно возник смысловой затор. Если я в целом ориентировался в литературном творчестве Карла Великого, то о составе участников обсуждения не имел ни малейшего представления. Пришлось искать обходные пути и говорить на отвлеченные темы. Но в общем получилось неплохо — на уровне опубликованных сочинений Карла.

Зная о том, что Карл за мной наблюдает, я решил немного порезвиться. Одной рукой подхватил написанный текст, другой — обхватил спинку кресла и громко, растягивая слова с эмоциональным придыханием, стал читать. Закончив декламацию, похвалил себя и немедленно разъединил телефон.

Приготовил постель ко сну и выключил свет. Теперь мне никто не помешает.

Сразу уснуть не удалось. Тесно обступили впечатления дня и замелькали бестолковые, разрозненные мысли. Казалось, из парка доносились тонкие жалобные звуки — то ли деревья стонали, то ли печалился ветер. Все ниже, ниже опускались тучи, и вдруг густо посыпались дрожащие капельки. Щедро растекались темные лужи, и под ними угадывалась немыслимая глубина. Некто согбенный и худой изо всех сил черпал войлочной шляпой скопившуюся влагу, но она не убывала.

Среди ночи я проснулся — послышалось змеиное шуршание автомобильных шин… Это шелестели деревья — видно, ветер усилился и вовсю трепал их полуоблетевшие кроны.

Уснуть долго не мог. Вспомнилась та девушка на улице, доведенная нищетой до отчаяния…

Кое-как, в полудреме, дотянул до утра. Голова гудела, и я вынес Карлу благодарность — хорошо, что заставил потрудиться вечером. Сейчас не написал бы и двух слов…

Спешу на службу. Прямиком — в комнату номер четыре. Изучаю на письменном столе под стеклом внушительный список тех, кого я должен пригласить на завтрашнее совещание. Ни много ни мало — пятьдесят человек! Успеть бы. Потянулся за телефонной трубкой, и тут звонок.

— Слушаю, господин Карл.

— Выступления готовы?

— Разумеется, господин Карл.

— Зайди.

В приемной поздоровался с очаровательной секретаршей Карла и, ничего ей не объясняя, вошел в кабинет шефа.

Карл молча протянул руку за выступлениями, небрежно взял исписанные листки, положил перед собой, но глаза не опустил — их выражение не обещало ничего хорошего.

— Безобразничаешь? — выкрикнул он. — Что за фокусы с телефоном?

— Мне ведь нужно отдыхать.

— Отдыхать? — затрясся от негодования Карл. — Сначала научись работать! Мы не в бирюльки играем, а несем важную государственную службу! Еще одно самовольство — и я приму самые строгие меры. Уму непостижимо — беготня по коридорам, самовольный выход в город, разбазаривание денег…

— И в город нельзя? — искренне удивился я.

— С такими замашками — нельзя! — вскочил Карл. — Ты хочешь всех накормить? С твоими-то возможностями! — Он взял себя в руки, сел и нетерпеливо стал внушать: — Пойми, твоя благотворительность ровным счетом ничего не стоит. На много ли хватит этой мелочи? Завтра два-три счастливчика, которых ты облагодетельствовал, будут голодными опять и опять пойдут попрошайничать.

— А нельзя ли обеспечить хлебом всех?

— Всех — нельзя. А тех, кто работает, кормим. Ты же отлично знаешь, какая у нас справедливая социальная система. Изучал небось, как расправлялись с непослушными рабами в древнем Риме? У нас же свободное предпринимательство! Свободно живи и свободно развивайся, никаких экзекуций… Мы кормим, даем работу, заботимся о народном благе… А насчет «всем хлеба» — ты наслушался вредных идей. Не историк ли научил?

— Какой историк?

— Тот самый.

— А, я уже забыл.

— Не хитри, Чек. Много ли он высказывал подобных мыслей?

— Ни слова. Я только одно заметил…

— Что? — насторожился Карл.

— Он испугался, когда увидел мой пропуск.

— Ты показывал пропуск?

— Да, агенту, или как его там, а этот человек сидел рядом.

— Когда вы договорились встретиться?

— С агентом?

— Не дури.

— С историком — не договаривались. Он увидел пропуск и сразу замкнулся.

— Тогда, по логике вещей, он не должен был идти за тобой.

— Почему? Его мучил голод, он только и говорил об этом…

— А что же вы делали, когда я… его выставил?

— Кормил сэндвичами…

— Это на тебя похоже… Он сказал, что придет еще?

— Ничего не сказал. Сразу ушел.

— Просьба, Чек. Если историк появится, позвони.

— Появится — увидите сами, — усмехнулся я.

— И все же, — твердо сказал Карл. — Я люблю убеждаться в лояльности подчиненных. Теперь, Чек, за дело.

Карл придвинул к себе тексты выступлений и подпрыгнул, как ужаленный.

— Что ты принес? — заорал он.

— То, что вы просили.

— Я просил не в таком виде!

— А в каком?

— Дурачка из себя не строй. Я читаю только с машинки!

Я молча поднял со стола исписанные листки и вышел из кабинета.

Тайпинг-офис находился рядом, в соседнем кабинете. Машинки бешено стрекотали.

— Доброе утро, — приветствовал я девушек.

— Что у вас? — обернулась одна из них.

— Господин Карл просил срочно напечатать.

— Положите в зеленую папку.

— Когда будет готово?

— Позвоню.

Пока вкладывал в папку тексты карловских выступлений, прочитал рядом с машинкой два заголовка: «Воздействие удачно подобранных звуковых сочетаний на эмоциональный настрой индивидуума» и «О практике изучения настроений»… Неужели на каждой машинке статьи Карла? Когда он успевает писать?

Вернулся в офис-четыре. Звонок.

— Где выступления? — гневно вопрошает Карл.

— На машинке.

— Что за фокусы! Немедленно представить!

Бегу в тайпинг-офис, жду, пока девушки напечатают.

Опять спешу к Карлу. Он встретил меня злым, испепеляющим взглядом. Я положил перед ним листки. Карл ровным, назидательным голосом укорил:

— Не умеешь работать, Чек. Не умеешь находить контакты. Иди. Понадобишься — вызову.

В приемной я подошел к Ри, обратился с просьбой:

— Пожалуйста, одолжите сколько-нибудь денег…

Ри фыркнула, побагровела.

— Нашли время для займов. Не мешайте работать.

Я не сдержался и сказал Ри:

— О вас я думал лучше.

Не знаю, как она отреагировала — даже смотреть на нее не стал, отправился в свой офис-четыре. Сел за стол, поднял телефонную трубку. Пора заняться оповещением. Все-таки приглашенных немало — пятьдесят человек!

Набираю первый по списку номер. К телефону долго не подходят. Наконец, захрипел недовольный голос:

— Да, кому я понадобился?

— Это вы, господин Фикс?

— Ну я, а что случилось?

— Я звоню по поручению господина Карла. Завтра в пятнадцать ноль-ноль важное заседание.

— Опять?.. — возмутился было господин Фикс, но взял себя в руки. — Хорошо. Передайте господину Карлу — буду обязательно.

Я пометил на контрольном листке: «г. Фикс — оповещен».

Набираю следующий номер.

— Алло, девушка, нельзя ли пригласить к телефону госпожу Нетке?

— Кого-кого? — переспросил озорной голосок.

— Госпожу Нетке. Я звоню по поручению господина Карла…

Голосок засмеялся и, тонко прокашлявшись, сообщил:

— Госпожа Нетке сейчас подойдет. Только не опускайте трубку!

Минут десять я напряженно вслушивался в неясные дребезжащие звуки. То смех прорывался, то возбужденная речь, то шаги…

— Вы ждете? — сдерживая смех, спросил голосок.

— Жду. У меня мало времени…

— Вы, наверное, круглый идиот! — невидимым острием пронзил меня голосок, и частые гудки завершили наш разговор. В контрольном листке рядом с фамилией Нетке ставлю жирный вопрос.

В длинном ряду фамилий вдруг увидел: Кром! И как я просмотрел! Не раздумывая, набираю номер.

— Слушаю, — ответил надтреснутый старческий голос.

— Мне бы господина Крома.

— Кто спрашивает?

— Сотрудник господина Карла. Завтра в пятнадцать ноль-ноль совещание. Передайте, пожалуйста, господину Крому…

— Странное поручение. Передать самому себе? Ну, знаете…

— Извините, господин Кром. Повестка дня важная и интересная. Военные и финансовые вопросы. А также выдвижение на премию литературных работ господина Карла…

— Вот как? Выдвижение на премию? Любопытно… Так во сколько, говорите?

— Завтра в пятнадцать ноль-ноль.

Отбойные гудки. С удовлетворением занес в контрольный листок плюс.

Решил не перескакивать через фамилии, звонить всем подряд.

— Господин Брзо?

— Ну, Брзо, — ответил бас. — А ты кто такой?

— Сотрудник господина Карла. Завтра…

— Меня не интересует — что завтра. И я прекрасно знаю и люблю господина Карла. Я спрашиваю: кто ты такой? Тунеядец? Нищий? Проходимец? Какая беспрецедентная наглость! Мокрица хочет, чтобы я с ней разговаривал!… Передай господину Карлу — приду.

Едва закончился неприятный разговор с господином Брзо, вызывает Карл.

— Что ты тут настряпал? — с ходу обрушился он на меня. — Разве это выступление? Сочинение дебильного младенца! Нет, ты только послушай! — Карл, скривившись, нарочито громко прочитал: «Многоуважаемые дамы и господа!» Откуда, я спрашиваю, эти перлы?

— Из ваших сочинений.

— Когда я говорю, — вскипел Карл, — все молчат! Нет, ты не хочешь быть внимательным, не хочешь по-настоящему сосредоточиться на простом поручении. Если бы ты изучил состав приглашенных, не написал бы «многоуважаемые дамы»!

Задать бы вопрос, уточнить явную нелепицу, но я молчу, сдерживаю себя — говорить сейчас бесполезно.

— В выступлении сплошные повторы! — возбужденно продолжает Карл. — Уж если ты написал в одном месте «многоуважаемые», то в другом будь любезен найти синоним. Есть, например, прекрасное обращение «досточтимые»! Забирай свои поделки и действуй. Жду новый, по-настоящему умный, полноценный текст.

Опять я в офисе-четыре за столом. Еще раз просмотрел список участников совещания, но так и не понял карловского протеста против обращения к дамам: в стройном ряду высоких представителей значились три важные особы…

Новый текст, естественно, начал с поправкой: «Многоуважаемые господа!» Написал еще две строчки и выдохся… Тут же звонок Карла:

— Где мои выступления?

— Я только начал.

— Ну и головотяпство! — воскликнул Карл, и в трубке часто запиликало.

Через пять минут новый звонок:

— Я жду!

— Заканчиваю вступительное слово…

Карл возмущенно засопел, но комментариев не последовало.

Отнес в тайпинг-офис первое выступление и сразу же принялся за второе. Взглянул на часы. Ого, скоро перерыв.

Дверь в офис-двенадцать была закрыта. Толкнул — она неслышно отворилась, и клерки, застигнутые врасплох, мгновенно перевернули исписанные листки бумаги и вопросительно уставились на меня. Только Бо, увлеченный работой, не заметил моего прихода и продолжал строчить… Я легко прочитал крупно выведенный заголовок на первой странице: «О роли письменных принадлежностей в передовом делопроизводстве».

Бо, наконец, очнулся, растерянно огляделся по сторонам и понял, что переворачивать страницу поздно. Он густо покраснел и вытянулся передо мной.

— Добрый день, господа, — сказал я. — Не найдется ли у кого-нибудь немного денет взаймы?

Бо-Э-Ни удивленно переглянулись.

— Мы с собой не носим, — объяснил Бо.

На его столе мелодично запел телефонный аппарат. Бо снял трубку и пригнулся еще ниже.

— Слушаю, господин Карл… Хорошо, господин Карл.

Бо опустил трубку, красиво выпрямился и произнес:

— Вас ждет господин Карл.

— Спасибо, — усмехнулся я и, прежде чем покинуть офис-двенадцать, сказал испуганному Бо:

— Вы, оказывается, и скупец великий! Нехорошо.

К Карлу не пошел. Бесполезно — ведь второе выступление не готово. Карл, видимо, набрался терпения и долго не звонил — я успел слепить довольно приличное обращение к господам и закинул в тайпинг-офис.

Снова Карл. Немедленно требует выступления. Объясняю:

— Тексты на машинке.

— Ускорить! Сколько можно тянуть!

Нет, в тайпинг-офис я не пошел. Это я сделаю позже, когда работа будет выполнена. Весь перерыв просидел за телефоном, можно сказать, наслаждался: тихо, спокойно, никто не дергает. Но результативность оповещения была незначительной — дозвониться удалось лишь до четырех приглашенных.

Ровно без пяти два отправился в бар — авось удастся пообедать в долг. Все разойдутся, и никто не услышит моей просьбы…

Расчет был правильным — в баре ни души. Усатый молодой человек, по ту сторону стойки, вежливо спросил:

— Будете обедать?

— Если можно — в долг.

Молодой человек взглянул на меня, зашелестел бумагой, как бы невзначай положил передо мной небольшой сверток, кивнул на него и грозно вымолвил:

— В долг не отпускаем.

— Жаль…

Я старался хоть выражением глаз выразить благодарность, но молодой человек отвернулся и принялся усердно протирать бокалы.

Где бы теперь присесть, чтобы никто не увидел?

На лестнице на меня набросилась Ри:

— Где вы ходите? Господин Карл с ног сбился, ищет вас! — Ри смерила меня с ног до головы уничтожающим взглядом и стала грациозно подниматься по ступенькам.

Карл, увидев меня, брезгливо бросил на стол отпечатанные выступления.

— Не годится! — выкрикнул он. — Хочешь опозорить меня перед уважаемыми господами?

— Лучше не могу, — вздохнул я.

— Можешь. Если постараешься, А ты не старался и намолол черт-те что, — уже более мирно произнес он. — Даю два часа. Но чтобы комар носа не подточил!

Через два часа занес Карлу новые варианты. Карл молча прочитал И опять швырнул листки на стол. Они спланировали на стекло печальными белыми голубями.

— Совсем не годится! — развел руками Карл. — Даю еще два часа. Не справишься — пеняй на себя.

Нет, я не собирался заниматься пустым словотворчеством в третий раз. Будь что будет. Меня тошнило от приторного набора словес, смысловых уверток. Голова звенела, как колокол… Лучше продолжать оповещение.

Телефон затрезвонил в половине шестого.

— Как дела? — участливо спросил Карл.

— Нормально, — ответил я. — Несу на машинку.

— Будет готово — зайди.

В первом, забракованном варианте вымарал слово «дамы», вместо «многоуважаемые» вписал «досточтимые» и отнес в тайпинг-офис.

— В шесть ноль-ноль, — сказал я, — должно быть готово.

На этот раз Карлу понравилось все — от начала до конца.

— Совсем другое дело! — удовлетворенно воскликнул он. — Оказывается, умеешь работать. Поздравляю.

— Спасибо, господин Карл. — А что с оповещением?

— Удалось предупредить шестерых. Господин Фикс просил передать — будет обязательно. Господин Брзо — тоже. Но вначале меня обругал.

— А, старый брюзга. Шумит, да бестолку. Когда-то он был моим начальником, вот уж бушевал! Но видишь ли, Чек, времена меняются. Теперь этого Брзо я могу раздавить, как букашку. Кому еще звонил?

— Госпожа Нетке к телефону не подошла…

— Что? Да ты в своем уме? Госпожа Нетке уже двадцать лет как похоронена!

— Но она в списках…

— В качестве почетного члена!.. Неужели и другим… м-м-м… дамам звонил? — с усмешкой спросил Карл.

— Да, но трубку не берут.

— Естественно. Они тоже почетные члены… Да, Чек, с тобой хватишь позора. Весь город завтра будет хохотать. Не над тобой, Чек, надо мной. А надо мной смеяться нельзя. Надеюсь, ты уяснил это.

Карл придавил, как клопа, красную кнопку рядом с телефонным аппаратом, и появилась Ри.

— Пожалуйста, Ри, помоги Чеку оповестить наших многоуважаемых представителей. Чек предупредил кое-кого, но маловато. — Ри с ненавистью взглянула на меня. — Я понимаю, рабочий день закончился. Но что делать! Срывать совещание из-за нерадивых служащих не могу. Не теряйте времени, за работу!

Ри откровенно меня ненавидела. А я старался на ее колкие взгляды не реагировать. Ведь можно девушку понять. Если бы не я, она бы давно отдыхала…

Из глубин своего стола Ри извлекла список с фамилиями и телефонами. В отличие от списка, которым руководствовался я, здесь на полях были пометки: «ум. поч.» (умерший почетный член), «бол.» (болен), «не б.» (не беспокоить). Умершие почетные члены занимали добрую половину состава. Пятеро — больные. Десятерых не беспокоить. Сколько ненужных звонков!

Ри заметно подобрела, увидев, что звонить нужно лишь четверым. Пока она сообщала им о завтрашнем совещании, я наблюдал за девушкой, удивляясь ее умению так виртуозно и музыкально говорить — не слова, а соловьиные трели!..

Сладкие рулады быстро отзвучали, и я сказал Ри:

— В вас можно было бы влюбиться. Если бы…

— Если бы?.. — равнодушно подхватила Ри.

— Если бы в вас было больше доброты и… душевного тепла.

— Это еще зачем? — удивилась Ри и иронично меня оглядела. Ее туфельки быстро заскользили по коридорным коврам, — отправился домой и я.

Ну и денек был сегодня — еле выдержал!

Заметил первую звездочку — она пряталась за облетевшими ветвями высоченного тополя. Так же прячется Роб где-то на безлюдных улицах города… Придет ли он ко мне? Состоится ли новая задушевная встреча?

До самого дома наблюдал за этой симпатичной звездочкой. Из-за черной решетки ветвей она вырвалась вдруг на простор и радостно засияла. На душе стало хорошо, и я поверил, что Роб обязательно придет и, возможно, встретится со своей потерянной любовью… Но правильно ли поступаю я, выискивая тропы в мир ушедшего и невозможного, пытаясь воскресить былые чувства? Не знаю. Мне хотелось, чтобы Роб был счастлив…

Весь вечер я ждал Роба, слонялся бесцельно по комнатам, даже заглянул, стараясь убить время, в сочинения Карла Великого. Роб не появился.

Карл, как ни странно, не потревожил меня ни разу. Зато ночью я вскакивал несколько раз — чудились телефонные звонки и тягучий раздраженный голос…

Новый день начался с небольшого совещания у Карла. Он поручил мне и Ри подготовить зал, припасти карандаши и бумагу, пригласить на заседание клерков из офиса-двенадцать. Мне дал задание: подготовить на самой хорошей бумаге тексты выступлений.

И началась беготня. Офис-четыре — тайпинг-офис — кабинет Карла.

Не самой лучшей оказалась бумага… Слишком узкие поля с левой стороны текста… Обращение напечатано мелким шрифтом… Нужна запятая, не точка…

Каждый раз находились недоделки. К обеденному перерыву, наконец, горячка схлынула. Карл, взглянув на последний машинописный вариант, махнул рукой:

— Придется обойтись этой бумажонкой.

Перерыв принес тишину и покой. Сотрудники торопливо спустились вниз, а я закрылся в своем офисе-четыре. Денег не было, и рассчитывать на обед не приходилось.

Ближе к двум я подумал: а не попросить ли взаймы еще раз? Попробую, попытка не пытка.

Усатый молодой человек за стойкой опять спросил:

— Будете обедать?

— С удовольствием, — вздохнул я. — Только в долг.

— В долг не обслуживаем, — ответил молодой человек и зашуршал бумагой. В этот раз он не отвернулся, изучающе посмотрел на меня. Я поблагодарил его глазами и был искренне рад: даже в этом, насквозь казенном учреждении есть отзывчивые люди…

Пообедать, однако, не удалось. Опять навстречу спускалась Ри и негодовала.

— Господин Карл ищет вас целый час!

Вхожу в кабинет к Карлу.

— Где выступления! — закричал он.

— На вашем столе.

— Покажи!

— Были здесь…

— Скоро заседание, а ты!..

— Сейчас, господин Карл…

Несу в машбюро вторые экземпляры. Девушки начинают печатать. Вбегает Ри.

— Немедленно к господину Карлу!

— Скажите, сейчас.

Ри в ужасе округлила глаза и исчезла. Через минуту появилась опять.

— Вас зовет господин Карл.

— Но еще не готово! — возмутился я.

— Он сказал, выступления нашлись.

Девушки, которым я, наверное, в сотый раз навязал надоевшие тексты, выхватили то, что успели напечатать, и разорвали в клочки.

Около трех в приемной появился представительный, одетый с иголочки господин с двумя молодыми людьми. Карл встретил его сдержанно, но достаточно любезно и пригласил в кабинет.

— Нефтяной король, — с гордостью сообщила мне Ри.

Вскоре пришел еще один босс, тоже с сопровождением, и Ри успела шепнуть:

— Автомобильный король!

Стали заходить еще, еще — один представительней другого. Ри учтиво провожала их в апартаменты Карла, сообщать о них уже не было времени.

Появились высшие военные чины с адъютантами и советниками, и Карл пригласил собравшихся в зал.

В зале я сел на специально отведенное для меня место — за крохотный столик сбоку. Еще один столик заняли две стенографистки. Ри на всякий случай была около меня и успела двумя-тремя словами охарактеризовать почти всех присутствующих.

Высокие представители расположились с двух сторон длинного стола, а карловские клерки сбились в робкую кучку в самом углу зала.

Карл произнес пышную речь. Пока он виртуозно, с большим подъемом читал вступительное слово, я с понятным любопытством приглядывался к вершителям судеб — государства, а может быть, и всей земли. Шутка ли сказать — фирма этого господина строит самолеты, этого — добывает нефть, этого — плавит руду… В сущности, я сейчас видел самых могущественнейших представителей делового мира. Тех, кто поддерживает Карла, и на кого опирается он сам. А ведь самые обыкновенные люди — старые и молодые, толстые и худые, лысые и с модной прической. Одинаковыми у них, пожалуй, были только глаза — цепкие, внимательные, беспокойные. Видят зорко, но прямо не смотрят — никогда не узнаешь, что замышляют руководящие ими мозговые центры… Но вот что поразило больше всего — руки! Если на зеркальном карловском столе проживали два чудовища, то здесь их паслось целое кровожадное стадо.

Начались выступления. По вопросу увеличения оборонной и наступательной мощи вооруженных сил Карл предоставил слово… министру обороны! Да, да, министр обороны тоже участвовал в этом важном заседании. Он резко встал, сверкнул белками глубоко посаженных глаз и стал вдохновенно говорить:

— Если у меня спросят, что я считаю самым главным, самым неотложным, самым престижным для всех нас, я, не задумываясь, отвечу: наше могущество, нашу способность нанести несокрушимый молниеносный удар или отразить коварный выпад противника!

Министр обороны, виртуозно оперируя цифрами, охарактеризовал состояние сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил. Картина получалась внушительная. Но выводы последовали неожиданные: слабость армии очевидна, мощь армии — далеко не мощь, а стало быть, нужно вооружаться и совершенствовать военную технику. Однако все упирается в деньги. Бюджет крайне недостаточно удовлетворяет военные потребности.

— Предвижу возражения! — вдруг возвысил голос министр. — Дескать, уже урезали статьи на социальные нужды, привлекали и другие источники. Но этого, господа, мало! Придется пошевелить мозгами и кое-что сократить еще. Пусть будет меньше больниц, меньше школ — по настоящему здоровые люди не болеют, а тот, кто хочет, получит знания и вне школы. Пусть будет меньше развлечений, меньше книг, но оставить армию без современного вооружения — просто немыслимо!

Министр обороны еще долго высказывался и сумел убедить участников заседания в том, что действительно необходимы дополнительные ассигнования и что следует сократить непроизводительные, малозначащие статьи бюджета.

Под бурные аплодисменты министр сел и поднялся его заместитель — симпатичный генерал, увенчанный коротким ежиком седины. Военная форма так сверкала на нем, как будто он явился на бал-маскарад, а не на серьезную, деловую встречу.

Заместитель министра был краток, тем не менее его цифровые выкладки трудно было опровергнуть, и все единодушно согласились — да, быстрее нужно развертывать новейшую систему ракет, а значит, быстрее начинать их производство.

Дополнительных ассигнований потребовал и стальной король.

Забеспокоился министр космической безопасности и тоже назвал астрономическую цифру требуемой надбавки.

Почтенная публика зашумела: просят слова нефтяные компании, строители самолетов, танков, подводных лодок…

Карл вынужден был подняться.

— Уверяю вас, — авторитетно заявил он, — обиженных не будет. Но давайте наберемся терпения! Уже очень скоро я передам в ваши руки весь земной шар и космос — владейте и благодарите Карла Великого!

Деловой мир горячо зааплодировал. Карл скромно опустился в кресло и, дождавшись тишины, объявил:

— Заседание продолжается! Представитель химического концерна «Брук и К°» хочет поделиться с нами своим мнением.

Химический босс оказался совсем невзрачным — с белесыми бакенбардами и маленькими белесыми глазками. Немного смешон, но все сразу признали: дело свое он знал вдоль и поперек. Он рассказал о новых видах отравляющих веществ. Подумать только: количества почти никакого, а результат — просто фантастический!

Химический босс также попросил финансовой помощи.

— Разумеется, поможем, — бодро отозвался Карл и поднял руку, требуя полной тишины. — А теперь, господа, перед вами выступит лучший мой клерк. Он так просил меня об этом, так умолял, что я не мог отказать. Прошу, мистер Бо!

Бо выбрался из толпы, приблизился к Карлу и повернулся лицом в зал.

— Мы все знаем, — четко начал Бо, — что три года назад была учреждена премия имени Людовика Крома. Кстати, родной брат Людовика Крома, известный банкир, присутствует сегодня здесь, на этом важном заседании! — Бо устремил на господина Крома преданный взгляд и захлопал в ладоши. Карл поддержал его, и все в едином порыве зарукоплескали.

— Премия имени Людовика Крома, — продолжал Бо по знаку Карла, — уже вручена некоторым деятелям науки. Но этой величайшей награды не имеет ни один писатель! А ведь рядом с нами живет и создает бессмертные произведения талантливый литератор. Вы его хорошо знаете — это наш многоуважаемый господин Карл!

Бо зааплодировал, и его немедленно поддержали.

— Разрешите, господа, — продолжал Бо, — считать ваши аплодисменты одобрением кандидатуры господина Карла!

Овации смолкли, и поднялся Карл.

— Спасибо, господа, — произнес он растроганно. — Я не полагал, что мои скромные труды могут иметь столь большой общественный интерес! Спасибо, господин Кром, за доверие и поддержку! Считаю, что не стоит тратить драгоценное время на выступления и подсчет голосов. И так все ясно, дело за протоколом. Впрочем, будем демократичными до конца. Может быть, кто-то желает высказаться против? Пожалуйста!

Желающих не нашлось. Патетически прозвучало заключительное слово растроганного творца, и присутствующие дружно поднялись, чтобы выйти. Но прежде чем покинуть зал, каждый счел нужным лично поздравить господина Карла с присуждением премии. Образовалась внушительная очередь, которую замыкал господин Кром — высокий, сухой, почти лысый старик. Он терпеливо дождался радостной минуты, долго тряс Карлу руку, а потом что-то ему шепнул. Карл нашел глазами меня и поманил пальцем.

— Тот самый Чек, о котором я говорил, — вежливо сказал господину Крому Карл, кивнув на меня. И мне: — Многоуважаемый господин Кром.

— Оч-чень приятно, — сказал старик. Говорил он очень уж тихо.

— Значит, вы имеете честь быть знакомым с моей супругой?

— О, да, — бодро ответил я. — По колледжу.

— И вы, конечно, — господин Кром не спускал с меня ледяных глаз, — хотели бы с Элен увидеться?

— При случае неплохо бы.

— Сделайте одолжение! — восторженно прошуршал господин Кром. — Надеюсь, ваш шеф, — обратился он к Карлу, — отпустит вас на некоторое время?

— Прямо сейчас? — удивился Карл.

— Не люблю откладывать в долгий ящик. — Господин Кром уставился на меня и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. — Ну, едем?

— Не могу вам отказать, — развел руками Карл. — Тем более, в такой день. Но Чек непременно должен вернуться. У нас важные дела, протокол. Утром этот документ должен лежать у меня на столе.

Господин Кром заторопился к выходу. Я за ним. Карла сразу же окружили сотрудники, и на глазах Бо я заметил слезы умиления…

Легковая машина быстро доставила нас на улицу Карла Великого, двадцать. С тех пор, как мы покинули зал заседаний, господин Кром не произнес ни слова. Молча, в сопровождении угрюмого слуги, мы прошли в его пятиэтажный особняк.

В вестибюле господин Кром замешкался — куда же меня вести?

— Высоко подниматься не будем, — наконец решил он. — Для такого серьезного свидания сгодится и первый этаж…

Он свернул в коридор налево и плечом толкнул первую же дверь. Старуха, которая находилась здесь, от неожиданности вскрикнула и уронила на пол шитье — кусок серой холстины. В руке остро сверкнула игла.

— Позови-ка, Элен, — распорядился господин Кром. — А сама погуляй. Да не вздумай сказать, что я не один.

— Слушаюсь… — испуганно произнесла старуха и неуклюже заторопилась из комнаты.

Господин Кром показал пальцем на обшарпанный стул.

— Садитесь!

Второй стул он собственноручно перенес от окна к столу, но не сел.

— Я, так и быть, постою, — усмехнулся он.

Комнату, в которой я оказался, судя по всему занимала прислуга. В углу неказисто топорщился ободранный шкаф, в который упиралась узкая железная кровать. Окно затемняла выцветшая занавеска. Все очень напоминало комнату во флигеле на моей «вилле». Кстати, и здесь на столе отсвечивала начищенными боками керосиновая лампа.

Молчание становилось все более тягостным. Господин Кром скрестил руки на груди и, то и дело хмыкая, терпеливо ждал.

Дверь, наконец, приоткрылась и женский голос спросил:

— Можно?..

— Что за блажь! — возвысил голос господин Кром. — В собственном доме спрашиваешь разрешение!

Вошла женщина, темноволосая, кареглазая, небольшого росточка. Черная шаль, наброшенная на плечи, подчеркивала на лице тени, и я вначале не мог определить ее возраст. Неужели передо мной Элен?

— Садись, — проскрипел господин Кром.

Женщина послушно села.

— Узнаешь этого человека? — сипло спросил он.

— Нет, — покачала головой женщина.

— А он рвался увидеться с тобой, даже добился свидания!

Элен долгим добрым взглядом посмотрела на меня.

— Нет, не знаю, — вздохнула она.

— Вот как? — оторопел господин Кром. — Тогда как все это понять? — вопрос уже относился ко мне.

— Госпожа Элен, естественно, меня не помнит, — стал объяснять я. — Мы действительно ни разу не встречались. Но я дружил с коллегами госпожи Элен. Они с восторгом отзывались о ее лингвистических способностях. О, я до сих пор поддерживаю старые ученические связи. Ник постоянно мне пишет. С Робом, — я сделал паузу, — иногда вижусь. А Сюзи, на которой я чуть не женился, шлет мне поздравительные открытки…

Вижу — Элен уловила нужное имя, отбросила остальную шелуху. Она, похоже, обрадовалась нечаянной весточке и сказала:

— Что-то припоминаю… Возможно, и в самом деле я видела вас!

— Вынужден перед вами извиниться, — обратился я к господину Крому. — Этой встречи я не требовал. Просто сказал однажды господину Карлу, что знаю вашу супругу. Вот и все.

Господин Кром разочарованно прокашлялся.

— Ну что ж… надеюсь, вы остались довольны.

— Вполне, господин Кром.

— Только прошу об одном. Мы живем тихо, уединенно, никого не принимаем. Вы там встречайтесь, переписывайтесь, а нас уж оставьте в покое.

— Хорошо, господин Кром.

На этом свидание закончилось. Я боялся лишний раз взглянуть на Элен. И только прощаясь, имел возможность открыто прочитать в ее глазах благодарность.

Господин Кром любезно распорядился подвезти меня к месту службы на своем автомобиле, и я таким образом быстро достиг карловского кабинета.

Карл с нетерпением поджидал меня.

— Ну как? — сразу заинтересовался он. — Доволен встречей?

Я неопределенно пожал плечами.

— Знаю, — сказал Карл. — Разговора не получилось. Оно и понятно — в присутствии ревнивого, грозного супруга! Однако ловко ты выкрутился. Понаплел всяких друзей, прикинулся простачком… Большие артистические способности!

Я молчал, разглядывая сверкающие корешки многотомных сочинений. Карл, не дождавшись ответа, с чувством предложил:

— О друзьях своих ты еще расскажешь, притом подробно. А сейчас нужно прислушаться к советам господина Крома. Не следует врываться в мирную обитель и вносить переполох. Хочешь знать, чем закончилось твое любовное свидание? Изволь.

Карл опустил руку под стол. Что-то щелкнуло, и зазвучал натужный, с характерной сипотой голос господина Крома:

«…и тысяча самых искусных, самых сладких слов не поможет! Нет, я не могу забыть плотоядный блеск твоих бесстыжих глаз. Провалиться бы сквозь землю, только бы не знать позора!

— Не пойму, — послышался дрожащий голос Элен, — в чем я перед вами виновата? С этим молодым человеком, которого вы сами привели, у меня ничегошеньки не было! Ни встреч, ни свиданий, ну ничего, ничего!

— Откуси и выплюнь язык, извергающий ложь! — взвизгнул господин Кром. — И за какие грехи приходится терпеть страшное унижение!

— Очень вас прошу, оставьте подозрения. В конце концов пожалейте меня. Изо дня в день — одно и то же!

— Да, да, одно и то же. Но благородные действия мои всего лишь эхо твоих свершенных и несвершенных поступков…

— Нет, я не вынесу, уйду! До смерти надоело…

— Опять помышляешь не о том, чтобы смирить себя, а таишь в душе новую гадость. Уйти? Попробуй, посмотрим, что из этого выйдет.

— Не пугайте, господин Кром! Я вас не боюсь! И если задумаю уйти — меня никто не удержит.

— Хочу дать совет, — захихикал господин Кром. — Позови на помощь своего дружка! Вдвоем бежать сподручнее.

— И позвала бы, — с отчаянием ответила Элен. — Если бы знала, где искать…»

Карл торопливо выключил тайное устройство и с укоризной сказал:

— Видишь, Чек, что ты натворил. Этот случай, надеюсь, послужит тебе хорошим уроком. Теперь к делу. Закрывайся в своем кабинете — и за работу. Протокол! Я закрепил за тобой Ри, она проследит за перепечаткой. Написал страничку — передай. Так, конвейером, и пойдет. — Карл вдруг продекламировал: — А потом, знаешь сам, отдыхать по домам! — Он засмеялся, радуясь нечаянному экспромту.

Конвейер заработал. Я сочинял выступления, обогащая их примерами из литературной практики Карла Великого. Ри относила листки в тайпинг-офис и сразу же возвращалась.

— Ну, скоро еще?

За окном давно стемнело, и последнюю, двадцатую страницу, я отдал ей в десять минут одиннадцатого.

— Можете идти домой, — наконец сказала она, в последний раз окатив меня густым ароматом духов. — Протокол передам сама. Таково распоряжение.

Тем лучше! Кто-то заплакал бы, только не я!

Я торопливо сбежал по ступенькам вниз и почувствовал, как все во мне притупилось. Даже домой я не спешил.

Вдоль чугунной ограды парка проплыла знакомая шляпа. Давненько не было «хвоста»! А может быть, я просто не замечал?

Молодой неяркий месяц откровенно усмехался: «До какой жизни ты дошел, Человек! Разве это твое настоящее дело? Почему ты смирился, не протестуешь? А может быть, тебе нравится постыдное для человека звание холуя?»

Нет, не нравится звание холуя. Не нравится унижение. Да и многое другое не нравится. Я молчу не потому, что согласен, а потому, что не понимаю чего-то важного…

«Поймешь ли, — кривится месяц. — Вот погоди, загонит еще тебя Карл в стеклянную гробницу».

В какую-то секунду я ощутил себя на дне гигантской чернильницы… Мне захотелось что есть силы крикнуть: «Месяц, дружище, помоги! В этой темноте я задыхаюсь!..»

Месяц спрятался за верхушками деревьев, не желая со мной разговаривать. Что ж, он прав, с такими, как я, так и поступают…

Около моего дома опять мелькнула шляпа. Не слишком ли часто? Видимо, Карл, распорядился усилить наблюдение за Чеком. Но я, кажется, повода не давал…

Во дворе было хмуро, темно. Месяц скупо освещал лишь полоску земли перед крыльцом. В саду, как черные пантеры, настороженно лежали длинные тени. Дальше, в глубине сада, скопилась непроглядная темнота и по самую крышу затопила флигелек.

В дом пока не пойду, решил я. Наверняка, телефонным звонком меня караулит Карл. По дорожке направился в сад.

Домик, наконец, засветлел, смутные части его проступали все рельефней, и даже стал заметен матовый блеск черепицы. Темнота уползла под кусты, и я удивился: не так уж и темно, как виделось со стороны. Месяц, оказывается, сквозь ветви заглядывал и сюда, но не хотел светить ярко, приглядывался и прислушивался.

Я сразу заметил: дверь во флигелек была приоткрыта, металлическая ручка призывно блестела — не теряйся, входи! А что там делать — одному, в пустой комнате! И вдруг голос Роба:

— Сколько можно ждать. Не топчись же у входа!

Поверить ли? Роб! Он включил лампочку, и приглушенный свет, как искусный скульптор, вылепил прекрасный портрет. Скулы и нос, кажется, еще больше заострились, подчеркивая устремленность и силу духа беспокойного молодого человека.

Мы крепко пожали друг другу руки. Я предложил:

— Поужинаем?

— С удовольствием, — согласился Роб.

Бармен и на этот раз завернул два бутерброда. Один я придвинул Робу, другой, не мешкая, с аппетитом надкусил. Только сейчас я почувствовал зверский голод.

В мгновенье ока бутерброды исчезли.

— К сожалению, в долг больше не дают.

— Знаю, что в долг, — сказал Роб. Увидев мое удивление, он объяснил: — Ты ведь раздал все до копейки. В городе до сих пор говорят: по улицам ходил какой-то человек, голодным и обездоленным вручал деньги. Я сразу понял: на такой поступок способен только ты.

— А ты, Роб?

— И я способен. И многие мои друзья. Мы делимся чем можем. Но карманы наши пустые. Способность нечем реализовать. Да и разве всех голодных накормишь?

— И Карл рассуждает так же! Хорошо, говорит он, сегодня ты его накормил, но завтра он опять будет голодным!

— Карл рассуждает правильно: типичная позиция собственника. И внешне наши рассуждения похожи. Однако существо вопроса мы понимаем по-разному. Карлу наплевать на человека, на его боли, страдания. Кормить просто так? Это дохода не приносит. Зачем тратиться впустую. А мы, я и мои товарищи, хотим накормить всех до одного, сделать так, чтобы голодных не было вообще. Чувствуешь разницу?

— Чувствую. И теоретически хорошо знаю. А в жизни… У меня такое ощущение, будто я забрел в этот уродливый мир случайно…

— Вполне может быть! — рассмеялся Роб. — По крайней мере, чудаков, раздающих на улице деньги, я не встречал.

— Роб, — сказал я виновато. — А я действительно чуть не выдал тебя.

— Вот как? — живо заинтересовался он.

— Да. Нечаянно ляпнул, что ты историк. — А что еще сказал обо мне?

— Сорок лет. Имя — Боб. Этот Боб испугался моего пропуска и ретировался.

— Значит, мне остается сменить профессию. Отныне я преподаватель литературы. А сорокалетний историк Боб исчез навсегда.

— И еще. Я должен немедленно сообщить о твоем появлении.

— Ну и что же? Действуй.

— За кого ты меня принимаешь?

— Не сердись, я тебе верю. А этот господин Карл — настоящий дракон. Есть драконы и помельче, но похоже, Карл в этом драконовском созвездии самая крупная, самая грозная звезда. Даже приближаться к ней опасно…

— Верно, Роб, такое расскажу — ахнешь. Картотека, например. В ней подробные сведения о любом и каждом!

— Думаю, ты будешь нам полезен…

— До картотеки вряд ли добраться… А вот информацию кое-какую я получил. Ты не обидишься, Роб?

— Самое страшное позади, — улыбнулся он. — Сведения обо мне ты сумел сохранить в тайне. А что еще? Не могу и предположить, на что можно обидеться…

— Роб, — спросил я. — Ты бы хотел увидеть свою Элен?

— А зачем? — удивился он. — Прошлого не вернуть. Ничто уже не имеет смысла.

— А мне показалось — имеет…

Я рассказал Робу, как узнал адрес Элен, как встретился с ней в присутствии ревнивого господина Крома.

— Напрасно, дорогой Человек, — с досадой сказал Роб. — Все напрасно!

Наверное, в самом деле напрасно. Я укорял себя за нечаянную самодеятельность, за причиненную Робу боль. Оставалось рассказать о подслушанном с помощью тайной карловской техники.

— Так и сказала? — печально переспросил Роб, внимательно меня выслушав. — Позвала бы? Если бы знала, где искать?

— Так и сказала.

— Спасибо, дружище. Значит, у Элен сохранилось прежнее чувство… Но чем я могу ей помочь?

— Давай подумаем.

Роб серьезно посмотрел на меня.

— Боюсь, ничего не выйдет. Крепость господина Крома голыми руками не возьмешь…

Роб вдруг заторопился.

— Пора!

— Возьми меня с собой, — попросил я.

— Учти, я сплю на соломе, — безразлично ответил Роб. Видимо, он был уверен, что я не буду настаивать.

— Ну хоть немного места для меня найдется?

— Не понимаю. Столько комнат, все условия…

— А, — махнул я рукой. — Там Карл. Не хочу под надзором. Заодно покажу, где живет Элен.

Подумав, Роб согласился. Из глубины сада он принес керосиновую лампу, осторожно опустил ее на стол, и мы в полном молчании покинули флигелек.

Из калитки я вышел первым и осмотрелся. Ничего подозрительного. Позвал Роба:

— Тут один в шляпе крутился… Исчез.

— Это наш, — сказал Роб. — Только без вопросов. Хорошо?

Я кивнул, хотя с удовольствием бы услышал объяснение.

Ночной парк встретил нас густой тишиной. Деревья, нахохлившись, спали, наслаждаясь покоем и вздрагивая во сне от предощущения, ветров и недалекой ледяной стужи. Месяц, старый знакомый, неотвязно следовал за нами, заглядывая в просветы аллей и ловко пробираясь сквозь ветви. Горбатые скамейки терпеливо дожидались грядущего дня, чтобы помочь тем, кто хочет отдохнуть или скоротать время на лоне природы.

Роб сказал, что любит бывать в парке. Здесь он, в счастливые времена, нередко гулял с Элен. А теплыми ночами, в более позднюю, безработную пору, частенько ночевал на аллее под звездным, одеялом на гостеприимном, но очень жестком деревянном ложе.

Отец Роба, поведал мне друг, был хорошим сапожником. Но много ли в провинции заказов? В иные месяцы сапожный молоток залеживается, покрывается ржавчиной. Роб говорил, что жизнь родителей иногда ему кажется сгустком ночи в самой глухой подворотне. Как умудрялись они, удивлялся Роб, в своей крайней бедности наскребать сыну помощь!

По авеню, почти опустевшей и притемненной, шли быстро и молча. Однажды мне показалось — Роб кому-то кивнул. Вдруг он говорит мне: «Подожди» — и направляется к полицейскому. Роб и полицейский о чем-то мирно говорят. Удивляюсь еще больше, заметив подошедшего к ним офицера. Но момент этот был недолгий. Роб вернулся, и мы зашагали дальше.

Вот он, пятиэтажный особняк. Мы остановились на противоположной стороне авеню за низкими деревцами с редкими голыми прутьями, пристально всматриваясь в размытые очертания узкого высокого здания. С удивлением заметил: вытянутый каменный четырехугольник чем-то очень похож на своего хозяина. Ну точно — здание блеклое, лысоватое, как господин Кром. Прячется в стороне, не желает быть на виду, но с чванливой гордостью озирается вокруг — знайте меня, не так-то я прост, как может показаться… Глаза-окна — темные, пустые, ничего в них нет — ни искорки, ни живого движения…

Неожиданно в центре здания зажглись два окна — будто господин Кром проснулся и забеспокоился: что за люди стоят неподалеку? Что им нужно? Не угрожает ли их приход деловому и семейному благополучию?

Глаза погасли. Самоуверенность взяла верх. Ничто не может поколебать вековые устои. Мало ли кто там шляется по ночным холодным улицам! Стены крепости прочны и надежны…

Видимо, Роб тоже размышлял об этом. Он грустно повторил, что ничего не выйдет, и торопливо потянул меня дальше.

Мы пересекли еще несколько больших улиц и юркнули в переулок, заросший с одной стороны колючим кустарником. Роб предупредил, чтобы я примечал местность — возвращаться придется одному.

Еще два поворота. Путь преградил деревянный забор, за которым величественно возвышался многоэтажный дом. Роб отодвинул доску и шутливо пригласил войти. Я спросил — не слишком ли громко мы говорим. Роб ответил, что красавец дом совершенно пустой, в нем никто не живет. Слишком дорогая квартирная плата. Но замечание все же верное: лучше помолчать. Предосторожность не помешает.

Под балконом, на первом этаже, обнаружилась дверца с тяжелым висячим замком.

— Бутафория, — чуть слышно объяснил Роб и легко отогнул массивную дужку. Но замок не снял, оставил на одной петле: пусть думают, что дверь закрыта и за нею никого нет.

Ступеньки круто устремились вниз. Я вспомнил, как спускался за человеком в шляпе в карловскую преисподнюю. Было жутковато, каменная лестница долго не кончалась. А здесь меня уверенно вел за руку Роб, и я не успел оглянуться, услышал радостное: «Пришли!» Человек наконец был дома, достиг желанного порога — почему бы не порадоваться, с иронией подумал я.

Глаза понемногу привыкли к темени, и я разглядывал пустое подвальное помещение, которое можно было назвать комнатой лишь с большой натяжкой. Слишком уж корявились бетонные стены и бетонный пол…

Роб откуда-то сверху снял камень, и в узкую щель пролился слабый голубоватый свет.

— Полюбуйся пока природой, — сказал Роб, — а я приготовлю две отличные лежанки.

Я заглянул в щель и обрадовался: месяц так и не отстал! Он все видел, все знает, теперь старается подарить свет двум товарищам, чтобы ночь не показалась им такой уж черной и такой бесприютной.

В пустой ободранной комнате (мне все же хотелось называть комнатой наш бетонный отсек) появился мешок с соломой. Неизвестно откуда его приволок Роб и вывалил целую гору теплой матово светящейся соломы на пол. Расстелив мешковину, он объявил:

— Мистер, ваша постель готова. Извините за отсутствие одеяла. Я уверен, его прекрасно заменит ваш теплый заморский плащ.

— А как же ты? — удивился я.

— Где тебе знать о согревающих свойствах самой обыкновенной соломы. И не забывай: у меня тоже есть плащ, не хуже твоего.

Я приготовился серьезно возразить: все поровну, никаких привилегий. Но Роб резко заявил:

— Не возражать. Ты в гостях.

Я вспомнил о странных встречах Роба на авеню и решился сказать:

— Роб, я за тебя испугался. Там, когда увидел полицейского…

— Это наш человек.

— И офицер… наш?

— И офицер. Сокрушить силу можно только силой.

— И оружие есть? И даже танки? И даже самолеты?

Роб подвел меня к углу, отвернул мешковину.

— Загляни сюда.

Я пытался рассмотреть что-то белеющее в темноте, но как ни напрягал зрение — ничего разобрать не мог.

— Боеприпасы, — объяснил Роб. — Этим в общем-то и объясняется мое пребывание здесь. Мы находимся на одном из складов. Не страшно тебе? — усмехнулся он.

— Нисколько. Просто не могу поверить: ты доверяешь такие тайны…

— Ты мне доверяешь, а я тебе. Многого я о тебе не знаю. Зато мне известно главное: на предательство ты не способен… А теперь спать. Никаких вопросов!

Пожелав друг другу спокойной ночи, мы легли. Сон не шел, и опять завязался разговор. Роба интересовал Карл и его странное учреждение. Я подробно рассказал о сегодняшнем заседании с участием министра обороны и высоких представителей делового мира.

— Информация полезная, — сказал Роб. — За это спасибо. А теперь спать. До подъема всего несколько часов.

Я закрыл глаза и, зашуршав соломой, повернулся на бок. С легким чувством подумал о том, что Роб не одинок. Его окружают многие люди, вместе с ним они вершат что-то важное, необходимое для всех. Эту тайную связь я сегодня почувствовал и поверил в то, что все будет хорошо, добрые силы еще скажут свое веское слово.

Потом перед взором назойливо возникал то привередливый Карл, то ревнивый господин Кром…

— Вставай! Вставай! — растолкал меня Роб, едва утренний свет проник в наше пристанище.

Спросонья я не мог понять, что от меня хотят; наконец пришел в себя и нехотя поднялся с нагретой мешковины. Нужно идти, ничего не поделаешь.

С величайшей предосторожностью Роб проводил меня до забора, отодвинул доску и пожелал счастливого пути.

Конечно же, я не выспался и зевал, на душе было пасмурно, как небо над головой, и с каждым шагом усилилось непонятное раздражение.

Вдруг я остановился. В конце улицы зловонной горой возвышалась свалка. В вонючем месиве копошились люди всех возрастов. Даже малыш лет пяти одной ручонкой разгребал отбросы, а другой вытирал лицо, оставляя на нем грязные жирные полосы.

Подошел ближе, но на меня даже никто не взглянул. Все были поглощены поиском…

— Скажите, — тронул я за руку старика, — вы… очень хотите есть?

Старик глянул на меня безумными очами и рассвирепел:

— Ты что, с луны свалился? Он спрашивает, — закричал он, — хочу ли я есть! Ну давай, накорми меня!

Собравшиеся вокруг кучи на мгновение перестали копошиться и вонзили в меня острые голодные глаза.

— А вы не смейтесь, — сказал я. — Я действительно хочу вас накормить.

— Убирайся отсюда! — в гневе затрясся старик, и его клюка грозно запрыгала у меня перед глазами. — Нашел, над кем потешаться!

— Он говорит правду, — сказала седая женщина. — Это тот самый мужчина. Он подарил мне каравай хлеба… Спасибо, добрый человек!

Глаза старика забегали по моему лицу, он не верил.

— Ну и… где же кормить будешь? Куда идти?..

— Все приходите. В обеденное время. Знаете, где находится городской парк? С правой стороны там трехэтажный дом с колоннами…

— Знаем!..

— Скажите всем: господин Карл приглашает на обед.

Я зашагал прочь, сопровождаемый назойливым жужжанием зеленых мух. Прибавил шагу и почти побежал по пустым полусонным улицам. Даже особняк господина Крома не удостоил вниманием. Единственным желанием было — убраться подальше из этого несчастного города… Улицы, дома, облезлый кустарник по переулкам — все вызывало раздражение и протест. В то же время я недоумевал: при чем здесь улицы, дома, переулки?.. Разве дело в них? Но до ответа не добирался.

Я разволновался, вернувшись в русло забытых чувств и рассуждений. И в то же время понимал — главное опять унеслось непойманной жар-птицей, хотя в руках, кажется, оставалось ослепительное перо.

Меня вдруг осенила догадка: вот почему я становлюсь таким неустойчивым и непонятным для самого себя! Карлу, наверное, уже удалось загнать в чернильницу часть моей души. Начинаются метаморфозы… Скоро я буду таким же покорным и безликим, как Бо-Э-Ни! Предположение было настолько неприятным, что я сразу же постарался его забыть. Не лучше ли оглядеться вокруг, устремить взор на небо!

Утро светлело; серое одеяло тучек зияло голубыми прорехами. Скорей бы показалось солнышко и по-настоящему согрело всех, кто жаждет тепла.

Я замерз. Мелкая дрожь пронизала все тело, зуб не попадал на зуб. Сунул руки в карманы плаща — не помогло. Большого холода, кажется, не было — почему же меня так трясло?

Неподалеку с удивлением обнаружил трехэтажное учреждение Карла. А мне казалось — не знаю, куда забрел… До начала рабочего дня тьма времени, и я решил: не только согреюсь, но и в мягком кресле вздремну.

По молчаливым коридорам, мимо офиса-двенадцать, проскочил к себе. И вот уж чего никак не ожидал — телефонного звонка!

— Где ты шляешься! — заорал в трубку Карл. — Немедленно ко мне!

В приемной поразился еще больше, увидев Ри.

— Все из-за вас, — процедила она сквозь зубы. — Будто делать нечего. Жди его! Ищи его!

Я пожал плечами и вошел к шефу.

— Доброе утро, господин Карл!

— Довольно паясничать! — вскипел Карл. — Где тебя черти носят?

— Разве я не имею права? После работы? — возразил я.

— Не имеешь! — закричал Карл. — Только с моего разрешения! И никаких контактов с посторонними!

— Слушаюсь, господин Карл.

— Перестань валять дурака. И хватит врать!

— Не понимаю, господин Карл.

— Понимаешь. Сколько лет историку?

— Сорок.

— Ему не сорок, он гораздо моложе.

— А какая разница. Мы довольно мило поболтали.

— Свои впечатления, — ядовито заметил Карл, — придется изложить на бумаге. О чем говорили, кто он, откуда и все остальное. Будем считать это вторым делом первостепенной важности. А первое дело — вот оно. — Карл извлек из ящика стола вчерашний протокол, над которым я и Ри допоздна трудились, и швырнул передо мной.

— Не годится! — выпалил Карл.

— Как — не годится? — возмутился я.

_ — Так — не годится. Протокольчик-то куцый, как… у зайца хвост! — Карл с удовольствием повторил: — Да, как у зайца хвост! Будем обогащать, дополнять, совершенствовать. Ведь не для того теряли время величайшие боссы делового мира, чтобы их слова и мысли остались где-то в воздухе!

— Ну и обогащайте, — вырвалось. — При чем здесь я?

— При том, — затрясся Карл, — что протокол вел ты, ты, ты!

— Скажите и за это спасибо, — сказал холодно я. — Больше не прибавлю ни слова!

Я гордо покинул карловский кабинет и мимо побледневшей Ри прошествовал в офис-четыре. Сел за стол, подпер подбородок кулаками и закрыл глаза. Задремал. А может быть, только показалось, что задремал. Услышав шелест платья и уловив знакомые духи, мгновенно очнулся и увидел Ри, сидящую напротив меня. Ри очаровательно улыбалась. Она спросила:

— Вы, наверное, очень устали?

— Устал, — кивнул я.

— Я так и подумала. Но грубить все равно нельзя, — мягко продолжала Ри. — Господин Карл грубостей не заслужил. Вы, наверное, еще не поняли, кто он.

— Наверное, — вздохнул я, горько сожалея о том, что душа девушки наверняка в чернильнице.

— И наверное, не поняли, что все распоряжения господина Карла выполняются беспрекословно.

— Наверное.

— А теперь вы хорошо это уяснили, — обвораживала своим голосом Ри. — Следовательно, нужно взять себя в руки и выполнять то, что необходимо.

Ри положила передо мной протокол.

— Я же сказал! — разозлился я. — Не прибавлю ни слова!

— Ну вот вы опять, — всплеснула ослепительно белыми руками Ри.

— Да, опять, — жестко сказал я. — И разговор закончим.

— Вы не только грубиян. Вы… — Ри изящно покрутила пальчиком у виска.

Я отвернулся и не видел, как девушка уходила. Должно быть, я ее сильно рассердил. Что ж, я готов извиниться, но отступить от своего слова? Никогда!

Заглянул Бо. На цыпочках, то и дело оглядываясь, он приблизился к столу.

— Не горячитесь, — шепотом посоветовал он. — Бывает, устанешь, но пересилишь себя — и пройдет.

— Мне нужны деньги, — грубо сказал я. Совсем не хотелось говорить с человеком, у которого душа замурована. — Дайте взаймы.

— Я бы с удовольствием, — улыбнулся Бо. — Я кое-что уже решил, но трудно как-то сразу…

— Но с этого начинается подвиг! — торжественно воздел я руку. — Чего вы боитесь? Смелее! Трудно сделать первый шаг, а потом пойдет, пойдет!

— Я думаю над этим. Уверяю вас, все не так просто.

— Думайте, больше думайте. Человеку свойственно думать. И совершать благородные поступки.

Бо, не сводя с меня широко раскрытых глаз, попятился к двери. Только его и видели.

Появился кто-то еще из комнаты Бо-Э-Ни. Кажется, Э. Он низко наклонился и вкрадчиво спросил:

— Сугубо между нами. Нельзя поступать так опрометчиво. Это вам повредит. А у вас, я слышал, незаурядные…

— Взаймы не дадите? — перебил я.

— К сожалению, денег с собой нет… Прислушайтесь к моему совету, прошу вас!

— А я очень прошу взаймы.

Э без лишних слов выкатился.

Что за новости! Не успел Э покинуть комнату, тут как тут — Ни! Советы, просьбы, увещевания… Я грозно повторил выкуривающий вопрос.

Потом появился Ви. Потом А. За ним — О. За О — Ва. За Ва — Ал. Потом заглянул И. Се был крайне невыносим. Пожелания Мо я как-то выдержал, а визит Па меня доконал…

— Ну хорошо! — закричал я. — Позовите Ри! Создайте условия!

Без промедления явилась Ри. Вся — покорность, вся — внимание. Она приготовилась записывать мои претензии в блокнот.

— Пишите, — воодушевился я. — Прежде всего мне нужны деньги. Это первое.

Ри удивилась. Изящные дужки бровей взлетели на лоб.

— Да, да, деньги, — повторил я. — Мне не на что даже пообедать.

Ри черкнула в блокноте, и я продолжал:

— Второе. Срочно доставить сюда для работы сочинения господина Карла.

— Что еще? — лучезарно поинтересовалась Ри. Второй пункт искренне ее обрадовал.

— Третье и последнее. Никаких звонков, никаких визитов, полная тишина.

— Я доложу господину Карлу, — пропела Ри и красиво удалилась.

Началось новое шествие Бо-Э-Ни. На этот раз друг за другом они несли сверкающие тома сочинений Карла Великого. На Столе выросла внушительная книжная гора. Торжественную процессию замыкала Ри.

— Это все? — спросил я. — По-моему, господин Карл написал гораздо больше!

— Вы не ошиблись, — улыбнулась Ри. — Господин Карл прислал избранные сочинения. Те самые, что хранит у себя в кабинете. Цените доброту господина Карла! Он совсем не обиделся и желает вам хорошо потрудиться.

— А деньги?

— Господин Карл распорядился: вас накормят бесплатно.

— Передайте господину Карлу мою благодарность. Не смею более задерживать, — сказал я официальным тоном и засел за просмотр принесенных книг. На листке бумаги, дабы деятельность моя выглядела солидней, стал делать пометки.

В двенадцать тридцать я захлопнул последний том и потребовал, чтобы Карл меня принял.

— Ну, готов протокол? — встретил он меня добродушным вопросом.

— Нет, господин Карл. Я просил полное собрание ваших сочинений, а мне принесли малую толику — избранное!

— Разве недостаточно? — просиял Карл.

— Когда, с вашего разрешения, я работал в библиотеке, там я наткнулся на ряд шедевров. В избранное, к сожалению, они не включены. Кроме того, ни один из выступающих не упомянул о ваших статьях. А ведь это особая, далеко не простая грань творчества! Неужели ее обойти?

«Господин Карл, — откуда-то сверху раздался четкий мужской голос. — Срочное сообщение».

— Говорите! — громко сказал Карл в пространство.

«Около учреждения собираются толпы людей. Говорят, будто вы обещали накормить».

— Я? Накормить? Что за нелепость!.. Хорошо, я разберусь, — ответил Карл и придавил красную кнопку.

Вошла Ри, и Карл, помедлив, распорядился:

— Проводить Чека в зал заседаний.

— Слушаюсь, господин Карл, — артистически отреагировала Ри, и мы направились к лифту.

Наконец-то я доберусь до этой слишком оригинальной гробницы, ликовал я. Только бы не сорваться…

В последние часы я слишком много стал думать о проклятой чернильнице, мысли набегали сами по себе, и никак с ними не сладить. Я должен, убеждал я себя, вернуть горстке обманутых людей то, без чего их жизнь на земле теряет смысл.

Я напряженно размышлял об этом и весь путь до библиотеки боялся взглянуть на Ри — вдруг разгадает мои мысли, тогда все пропало… Нет, Ри спокойно плыла рядом, ее красивые светло-зеленые глаза смотрели прямо перед собой, моя особа ее совсем не интересовала.

У входа в библиотеку я наугад попросил Ри взять тринадцатый, восемнадцатый и двадцатый тома. А я пока познакомлюсь с музейными экспонатами. Ри возражать не стала, и я с трепетом проник в мир старых канцелярских принадлежностей. Не теряя времени, придвинул к высокому стеклянному кубу макет пресс-папье, вооружился тяжелой скрепкой и взобрался на скользкую поверхность чернильницы. Дважды ударил скрепкой по ослепительно начищенной крышке — бесполезно: гладкая металлическая гора даже не пошатнулась. Только подо мной бешено заметались знакомые щемящие звуки — громкая речь, смех, рыдания… Что же делать? Обхватил крышку руками и попробовал расшатать. Она вдруг сдвинулась против часовой стрелки, и я догадался: резьба! Недолгая раскрутка, и с помощью скрепки крышка с грохотом летит вниз…

И вдруг комната стала наполняться голосами, будто смеялись и рыдали десятки людей. Я с изумлением заметил: из золоченого жерла чернильницы вылетают лохматые фиолетовые тени! Две из них торопливо выскользнули за дверь; остальные заметались от стены к стене, от пола к потолку, хотя дверь была открыта настежь. Веселые звуки постепенно исчезли, и над головой повис сплошной невыносимый стон. Я закрыл уши руками, наблюдая за тем, как лохматые фиолетовые тени, мелькая у меня перед глазами, возвращались в стеклянную гробницу…

Стало тихо-тихо. Неужели так сильно карловское влияние, что для большинства стало невозможным даже освобождение?

Не может быть! Послушал стенку стеклянного куба — да, чернильница гудела от жутких звуков. Хорошо, хоть теперь стенания бушевали в глухой фиолетовой яме, не терзали душу открытыми громкими воплями…

И все же две тени выскользнули! Кто они?

Примчалась Ри, во все глаза глядит на меня и ласково говорит:

— Я знаю, я обидела вас. Пожалуйста, простите. Сейчас я поднимусь наверх и… накормлю вас… Вы же голодны!

Ри упорхнула к лифту, поспешил и я. Но не за тем, чтобы подняться на пятый этаж. Меня интересовали железные ворота и приспособления на стеллажах, изобретенные разносторонне развитым Карлом…

Ворота открылись великолепно, и я мог еще раз полюбоваться: прекрасное изобретение! И как мастерски исполнено! Вероятно, и действует безотказно.

Удар по стеклышку — обнажилась крупная желтая кнопка. Легко ее нажимаю и слышу: тяжело загудели где-то механизмы, и куда-то вверх поехали ящики и мешки…

Молодец, Карл, не обманул! Система функционирует отлично. Подача осуществляется четко, бесперебойно: ящик за ящиком, в равные промежутки времени, отправляются по скрытому транспортеру…

Почти весь склад разгрузился, когда я услышал сзади бешеный топот и яростные крики. Вбежали карловские генералы, стали меня бить и выкручивать руки…

Появившийся Карл мановением руки остановил экзекуцию.

— Господин Карл, — учтиво обратился к нему один из генералов. — Нужно спешить! Толпа негодяев растаскивает продовольственные запасы.

— Что ты натворил, Чек. Я на тебя так надеялся!

Я молчал, облизывая разбитые в кровь губы и чувствуя, как немеют от нанесенных ударов скулы.

Откуда ни возьмись Бо. Он растолкал генералов и вплотную протиснулся к Карлу.

— Негодяй! — закричал Бо своему шефу. — Обманщик и негодяй! Долго я молчал, но теперь…

Бо схватили и уволокли. Карл с чувством повторил:

— Видишь, что ты наделал. А ведь я его любил. Он был самым примерным, самым добропорядочным человеком…

Меня куда-то поволокли, опять били, и в конце концов я оказался за колючей проволокой. Если бы на этом все кончилось, я бы, наверное, был несказанно счастлив. Но разве Карл отступится? Он теперь только и развернется, только и начнет изощряться. Он, конечно, следит за каждым моим шагом и, свершив наказание, вернет меня в свое драконовское гнездо… В этом я нисколько не сомневался. А вчера, когда увидел Ри, даже расхохотался…

Впрочем, о господине Карле и о том, что меня ожидает, даже думать надоело. И я сосредоточенно, стараясь отвлечься, рассматривал прореху над головой.

В первую ночь эта настырная прореха, казалось, была наполнена не звездами, а зелеными зудящими мухами, вызывала брезгливое воспоминание о городской свалке. Издевательски бренчала на лучине, отщепленной ветром от доски, зловеще завывала и густо забрасывала мелкие колющие капли дождя. И подумалось тогда — дождь несерьезный, кратковременный, не то бы пришлось побултыхаться в ледяном потоке, до костей промерзнуть в мокрой одежде. Тина, в которой вязло небо, то и дело рвалась; ветер старался особенно, даже лучину сломал — назойливое треньканье исчезло, но вой усилился и появились в нем хрипота и печаль. А сейчас тихо, и кусок неба в прорехе как кусок породы с блестящими алмазными вкраплениями — он мрачно навис, давит всей тяжестью, и кажется, ветхая крыша не выдержит, вот-вот рухнет на ни в чем не повинных людей…

Все-таки странно: вижу небо, а собственно о небе не думаю. Небесный порог, за которым открывается космос, почему-то меня не трогает, хотя, я чувствую, это не так, подсознание не дает успокоиться, совершенно уйти от космических далей… Пока, видно, слишком сильно притяжение земных реалий, и мысль не может пробить естественный мощный барьер…

Какой там космос! Сознание прежде всего возвращает, так и сяк перемешивая, впечатления прошедших дней. Тяжко вздымается кайло, шаркают лопаты, стучат о днища носилок куски тяжелой породы, взад-вперед с натужным скрипом носятся тачки, смутно возникают в темноте грязные, с потными подтеками лица рудокопов, ослепительно сверкают белки глаз…

Космос, однако, привораживает, заставляет пристально рассматривать алмазную россыпь звезд. Одна звезда, у самого края, особенно лучится — будто крупный самородок, обработанный рукой мастера. Вчера, когда была найдена целая семья царственных алмазов, драгоценные находки выглядели мутными стеклянными сгустками. Когда они еще обретут блеск и величие!.. А меня зримо слепил гранями редкой красоты бриллиант. Звезда долго искрилась, и волшебная шкатулка сознания понемногу закрывалась. Жгучее чувство досады, наконец, растворилось, исчезло… Видно, дала о себе знать усталость и потопила в своих глубоких сонных водах всякую мысль о горьком и печальном. Завтра будет день, и день нелегкий. Так что забытье захлестнуло вовремя и подарило часы целебного отдыха.

Утро обрушилось на головы спящих грозными окриками надзирателей:

— Поднимайс-с-сь! С-с-скоты!..

Ряды серых лохмотьев зашевелились, задергались — узники торопились встать, чтобы избежать ударов кованых ботинок под ребра. Я поспешил во двор к нужнику из железных прутьев, но здесь уже толпились ожидающие очереди. Через несколько минут, отведенных распорядком, двор опустеет — в бараках торопливо застучат ложки о деревянные чашки: начнется кратковременный, почти пустой завтрак.

Вчера утром у столба ограды с проржавевшими иглами колючей проволоки, у самого его основания, разглядел я зеленые побеги нежной травки. Я еще удивился: осень, холода набегают, вокруг ровный каменистый пустырь, а травка не замечает ни пронизывающего ветра, ни заморозков, ни гнетущей пустоты мертвой тюремной территории — поднялась как символ каких-то скрытых светлых сил… Нагнулся я к стебелькам, провел огрубевшей ладонью по шелковистому ершику — и так стало на душе тоскливо, впору бы завыть. Но тоска моя где началась, там и кончилась. Одним ударом охранник отшвырнул меня в сторону и принялся бухать сапожищами по слабым неокрепшим листочкам. Вот и глянул я сейчас: как она там, горемычная травка…

Выжила! Несколько стебельков распрямились всем напастям назло, кажется, даже проклюнулись свежие побеги. На радостях я чуть не присел на корточки, чтобы получше рассмотреть живое чудо, но вовремя вспомнил вчерашнюю расправу и шагнул в сторону. Я сказал себе, что буду приходить сюда каждый день, утром и вечером, склонять голову перед земной жизнестойкостью, учиться у этого хрупкого существа бороться и побеждать…

Наконец, все процедуры позади, дежурный ловко собрал посуду, и над бараками тягуче, в тысячу голосов, пророкотало:

— Благодаре-е-ение господину Кар-р-лу!..

Объявлено построение. Бегу к воротам и занимаю в разношерстном сером строю место, определенное мне с первого дня. Слева почесывается Бо, справа — крючится от холода Филипп. Их бросили сюда вместе со мной, и виноват в этом был я. Это я выпустил Бо из чернильницы, и он оскорбил Карла. А Филипп — тот самый бармен, который тайно снабжал меня бутербродами. За это и поплатился.

Бо несколько раз благодарил меня, как он сказал, за освобождение души. Был он тих и молчалив, раздобыл где-то клочок газеты и скрытно изо дня в день что-то там вычитывал.

— Как самочувствие? — спросил я у него.

— Жить можно, — скромно ответил Бо. — Только бы лучше кормили.

— О чем вы? — встрепенулся Филипп.

— Жалуется на пустой желудок, — объяснил я.

— Я тоже жалуюсь. Но что поделаешь, — вздохнул Филипп и плотнее завернулся в лохмотья. — Ты все-таки с ним поосторожней, — тихо сказал он, кивая на Бо. — Меня чутье не обманывает.

Филипп уже в который раз говорит о том, что Бо — доносчик. Дескать, его специально приставили, чтобы он сообщал Карлу. Но что-то не верится. Живет Бо замкнуто, тихо, ни во что не вмешивается. Ну, был он когда-то отъявленным бюрократом, но доносить… Нет, у меня у самого есть чутье. Не тот человек Бо, чтобы кого-то предавать. Поэтому я молчу, переминаясь с ноги на ногу, жду команду на выход. В ходьбе немного согреюсь…

И вот колонна стала вытекать из ворот мутным потоком. Идем молча, говорить запрещено. И все же Бо шепчет:

— Ты сегодня не очень старайся… Пожалуйста. За тобой не угонишься…

Я вспомнил, как вчера на славу помахал кайлом, как мимо меня, словно привидения, носились живые тени, сновали тачки.

— А что, разве плохо потрудился?

Бо с укоризной взглянул на меня.

— Подумай о них. Разве не жалко?..

Так вот почему все вокруг на меня хмуро поглядывают! Люди изможденные, еле шевелятся, а я… И как не догадался! Странная непонятливость…

Мутный поток заметно сбавил течение, стал наползать на пологий холм. Километров пять будем петлять в предгорьях, пока дорога не приведет к глубоким холодным норам рудника.

— Бо, — спросил я, чтобы скоротать время. — А как твое настоящее имя?

— Не помню… Господин Карл приказал забыть, вот и выветрилось.

— А что такое Бо?

Филиппу тоже было интересно, и он прислушивался, то и дело выбиваясь из строя.

— Эту кличку, — горько усмехнулся Бо, — придумал господин Карл. О, господин Карл — великий выдумщик. Когда он размышлял над тем, как же назвать меня, вдруг вызвал к себе и сказал: «Я думаю, что ты Не бог весть какая птица. Не правда ли, прекрасное имя? Однако всю фразу произносить слишком долго. Называть тебя Не бог — нелепо. А Бог — нельзя, потому что ты и в самом деле не бог. Самым подходящим я считаю укоротить слово, которое обозначает всевышнего. Итак, — сказал он, — отныне ты Бо. Имя твое будет напоминать тебе о моей милости, потому что я мог назвать тебя, к примеру, жабой».

— Хорошенькая история, — вздохнул я, вспомнив, с какой виртуозностью господин Карл подбирал имя и для меня.

Бо легонько толкнул локтем, и я заметил: за мной прозрачными глазами наблюдает стражник, вышагивая в ногу с колонной. Тот самый, который топтал вчера безвинное растение…

Стражник отвел взгляд, убедившись, что нарушений нет, и поотстал, прочесывая взглядом густые ряды узников. И опять, как вчера, во мне все заклокотало. «Ну разве это человек, — думал я. — Это не человек, а робот… — И продолжал дальше уговаривать себя, находить убедительные доводы. — Если бы у него была душа, он никогда бы этого не сделал. Но у него нет души. И он в этом не виноват. Господин Карл напрочь выбил из него все доброе, все светлое, все настоящее. Робот? Нет, робот добрее, робот, специально не запрограммированный для убийств и разрушений, существо безобидное. Он только трудится, только приносит пользу. А этот стражник — запрограммирован отрицательно, нет у него ничего святого…»

Бо опять легонько толкает в бок. Говорить нельзя — за нами наблюдают.

Все-таки молодец Бо, сумел сохранить в себе человека. Не каждый так может. Господин Карл великий специалист выворачивать душу наизнанку, умеет стерилизовать и мысли, и чувства… Уверен, когда-то этот стражник был нормальным и очень даже неплохим человеком. Не зарился на чужое, не унижал своих кровных братьев побоями, не обагрял руки людской кровью… Вчера, когда пришла Ри, на этого верзилу в человеческом обличий стыдно было смотреть: гнусное, жадное существо набросилось на девушку и вырвало из рук сумку с провизией… Хорошо, что вмешался начальник стражи, и часть еды была возвращена. Два сухарика я сунул в карман, один сжевал; когда Ри покинула караульное помещение, стражник повторил нападение — отобрал сумку и все, что в ней было…

Ладно, не буду травить себя тем, что не вернешь и не исправишь. А если говорить о вчерашнем дне, то он был все-таки не так плох, учитывая неожиданный приход Ри и то немногое съестное, которое удалось сохранить.

Ри была одета непривычно просто — в старенькое платьице с капюшоном. Вполне понятно — принималось во внимание не очень-то приличное место, куда она направлялась. Но и этот неброский наряд не смог скрыть ее похорошевшее, чертовски симпатичное лицо, пухлые губы и светло-зеленые, кристальной чистоты глаза. Стражники вперили в нее плотоядные взгляды, и даже, когда она вышла, чтобы сесть в легковую машину, высыпали на территорию лагеря.

А здесь, в сторожевом помещении, после того как был укрощен наглый страж, удалось несколько минут поговорить.

— Господин Карл передал привет, — начала Ри.

— О, значит, вы от господина Карла! — ухмыльнулся я. — Отдайте сумку этим барбосам.

— Нет-нет, — заволновалась Ри. — Я от самой себя…

— И господин Карл не знает! — ехидно вставил я.

— Знает. Я у него выпросила машину. Иначе как бы добралась.

— Ну что ж, передайте господину Карлу — я всем доволен.

— Зачем вы так… — тихо произнесла Ри. — Я от чистого сердца. Насилу его уговорила…

— Вот еще новости. Вас никто не просил… Кстати, в сумочке нет записывающего устройства?

Ри внимательно посмотрела мне в глаза и с укором произнесла:

— В сумочке нет записывающего устройства.

— Слава богу. Ну так я слушаю вас.

— Я… о вас думала. Мне показалось, вы непростой человек…

— Что еще вам показалось?

— Прошу вас, не грубите. Через несколько минут я уйду…

— Вы в самом деле — по собственной инициативе?

— Да.

— Что ж, спасибо.

— Эх, вы, — поднялась Ри. — А я-то думала, поймете. — Она махнула рукой и порывисто направилась к выходу.

— Откройте, — потребовала она у стражника, кивнув на тяжелую, кованую дверь.

Стражник виртуозно защелкал замками, когда Ри торопливо выскочила, усмехнулся:

— Эта мадам тебя знать не хочет. И приношение — не тебе, а как ты правильно сказал — мне, барбосу! — Он засмеялся, озираясь по сторонам, в надежде найти поддержку у остальных. Но комната оказалась пустой — все выскочили вслед за Ри.

Вспоминаю я этот визит Ри, стараюсь осмыслить каждый ее жест, каждое слово. Похоже, девушка действительно приехала ко мне по своей инициативе. Затоптанные ростки прорастают…

Колонна густо забурлила в лощине, на узком спуске — значит, почти пришли. Немного влево — и откроются черные провалы шахт с примитивными приспособлениями для спуска. Здесь всех рудокопов разделят на группы и поочередно, по десять человек, больше в клеть не помещается, начнут отправлять в земные недра.

Бо совсем расхандрился. Не хочется ему спускаться в подземелье, таскать неподъемные тачки с рудой. Никому не хочется, но для Бо этот труд особенно мучителен — он привык к умственной работе, и мышцы у него вялые, слабые, остро болят, ночами он стонет.

Филипп бодрится, не показывает виду. Но охота ли ему дышать пылью, поднимать тяжести, ворочать лопатой?.. И все из-за меня. Не могу себе простить.

Смиренно ждем своей очереди. Наконец нас громко отсчитывают; колесо, через которое переброшен канат, завизжало, и наша клеть устремилась вниз. Там, в преисподней, долго идем, спотыкаясь и наваливаясь друг на друга — ведь фонарь только у ведущего.

Пришли. На месте выработки что-то уж очень светло и много народу — почти всех рудокопов согнали. Ко мне проталкивается плотный низенький человек в кожаном пальто и защитном шлеме и возбужденно говорит:

— Я инженер. Мы спустили в шахту машину, но, к сожалению, некому доверить. Я знаю — вы сможете.

Молча киваю и направляюсь за инженером. Ага, вот она, врубовая машина. Во все стороны хищно торчат сильные зубья, как бивни у мамонта. Этот зубастый барабан, способен, пожалуй, раздробить не только алмазную жилу…

Инженер приглашает меня жестом в кабину. Я оглядываюсь, чувствую настороженные взгляды; но они почему-то меня не останавливают. Ведь знаю — не следует соглашаться, Бо предупреждал, и все же завожу мотор и трогаю рычаги. Пробую управлять, и наконец у меня получается.

Барабан ревет и бешено вертится. Как нож в сливочное масло, ввел его в твердую бугристую стенку. И пошла работа! С удовольствием потрошу породу; вгрызаюсь вправо-влево-вверх-вниз, куски отваливаются, летят во все стороны. А ну, успевай за мной!

Сколько я так орудовал врубовым барабаном, точно не знаю. Но прошел в глубь метров пятнадцать. Глянул за собой, а там сплошные завалы — не успевают за мной грузить на тачки и вывозить. Вдруг сверху посыпалось. Я выключил мотор, услышал крик и ругань. Выскочил из машины.

— Там он, там! — кричат вокруг и показывают на гору сколышей.

— Лопаты, лопаты! — кричу и сам кинулся разгребать осыпь руками. И откуда сила взялась! Точно врубовая машина, я швырял тяжелые ошметки далеко в стороны и увидел, наконец, черное, с кровавыми подтеками лицо Филиппа. Я даже не узнал его, мне подсказали:

— Филипп, Филипп!

Я выволок его на ровную площадку и убедился, что он живой. Сердце отзывается слабо, но дышит человек, значит, есть надежда.

— Что же ты делаешь, а? — зловеще прошипел мне Бо. — Я же просил тебя… Ты хочешь всех угробить?

Подскочил инженер, замахал руками, раскричался:

— Почему не работаем?.. Где машинист?

— Человека нечаянно… — хотел было я объяснить.

— Какого еще человека! — заорал инженер. — Где ты видишь людей? Живо в кабину!

— Присмотри за Филиппом, — сказал я Бо и полез в машину, незаметно прихватив кусочек породы. Его будет вполне достаточно. Уронил комок в сплетение шестерен и включил мотор. Захрустело, замигало, где-то снизу задымилось — и мотор заглох.

Выбрался наружу и развел руками: что-то случилось. Инженер тут как тут. Бегает вокруг машины, ругается на чем свет стоит.

— Такой-рассякой! Не можешь техникой управлять, берись за лопату!

Инженер полез в мотор, а я из машиниста превратился в рядового рудокопа. Это и справедливо — сам наворочал, сам должен и расчистить. Но прежде чем взять заступ, склоняюсь над Филиппом, вытираю ему лицо. Он смотрит на меня в упор и бормочет нечто странное:

— Зачем спас меня… Я негодяй, подонок… я… я…

Прозвучал грозный окрик: работать! Вкалывай и ни о чем другом не думай! Хорошо, Бо смог увернуться. Через час он вынырнул из темноты и сообщил: Филиппу лучше. Вдвоем мы сможем довести его до лагеря.

Хороший человек Бо. Нет, такой не способен на предательство… Смешно даже думать.

Я остервенело, во всю мощь (удивительно, откуда берутся силы!) двигал заступом, ругал себя за непростительную оплошность и думал лишь об одном: скорее бы кончился этот день, скорее бы к Филиппу, скорей наверх!

Наконец дали отбой, и рудокопы столпились у штольни, по которой вытаскивали к подножию горы клеть с людьми. Меня и Бо, поддерживающих с двух сторон Филиппа, пропустили вперед и подняли первыми. Филипп, конечно же, чувствовал себя отвратительно, постанывал, но деваться было некуда — не оставаться же здесь на веки вечные!.. Стражники в два счета спишут из числа живущих. Дай только повод…

Филипп был настолько слаб, что тащить его было настоящим мучением. Он по сути дела не шел, а лишь для видимости переставлял ноги, наваливаясь то на меня, то на Бо. Стражники видели наши мучения, подозрительно поглядывали, но помалкивали. Понимание, надо сказать, редчайшее. Что ж, спасибо и на этом.

Уже в лагере Филипп обмяк совсем. Мы ввели его в барак, и я устроил беднягу на своей лежанке. Если мне захочется лечь, приткнусь рядом.

Бо раздобыл где-то воды, принес ее в жестянке, но напоить Филиппа не удалось: он заметался, вскинул руку и жестянку нечаянно опрокинул. Опять он бормотал непонятное:

— Я негодяй!.. Я подонок… Отойдите от меня! Отойдите!..

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил я у Бо.

— Ничего, — покачал он головой.

Вечернюю кашу, вернее нескольких осклизлых комочков варенной крупы, мы отдали Филиппу. Однако кормить его было не менее трудно, чем тащить на себе весь длинный путь от рудника. Филипп выплевывал зерна, чертыхался, просил оставить его в покое.

Я вспомнил о двух сухариках, которые успел сунуть в карман во время божественного прихода Ри. Достал из тайника белоснежные ломтики с лоснящейся красноватой корочкой и подал Филиппу.

Вдруг Филипп затрясся всем телом и зарыдал. Хорошо, что Бо ушел добывать воду и не слышал, в чем Филипп признался.

— Вы тут возитесь со мной… А зря! Я слежу за вами… Я гнусный доносчик!

— Карл? — спросил я.

— Кто же еще, — выдохнул Филипп.

— Знаешь что, — вдруг осенило меня. — Ты поправляйся. Если хочешь, будем друзьями. А насчет Карла… Делай вид, что все идет по-старому. Только доноси не все. Договорились? И нашему Бо ничего не скажем.

Филипп бессильно заморгал.

— Меня же убить мало…

Бо принес воды, и Филипп захрустел сухариками, часто припадая к жестянке.

— А теперь спать, — скомандовал я. Филипп послушно закрыл глаза. Бо, пожелав спокойной ночи, отправился на свое место.

Признание Филиппа все же взбудоражило меня. Я попытался вспомнить, что же интересного для Карла я мог выболтать? Роб? Имя это и все, что связано с Робом, я держу за семью замками. Помнится, я высмеивал нелепости карловского учреждения — пресловутый бюрократический музей, сочинение протоколов, оповещение мертвых душ — но Карл хорошо осведомлен о моей строптивости и для него подобная информация не будет новинкой. Собирался я рассказать Филиппу и о сочинениях Карла Великого, и уже мысленно представил, как я хлестко высмею этого лжетворца, но присутствие Бо меня смутило — ведь он, насколько мне известно, к этим сочинениям причастен…

Уснул я быстро, даже звездами не полюбовался — сказывался прошедший тяжелый день. Сколько пришлось перебросать породы — уму непостижимо. Однако держат ноги, двигаются руки, в целом не так-то уж я устал. И даже сон увидел — все того же господина Карла, вернее — огромное зубастое чудовище, которое как-то странно меня заглатывало — размякшие крупные зубы жадно глодали меня, глодали, и я все глубже погружался в смердящую пасть.

Неприятный сон — и, как говорится, в руку: едва раздались утром пробуждающие вопли охранников, за мной пришла легковая машина господина Карла. Я отказался ехать — Филипп еще очень слаб, на работу выйти не может, и если его не защитить, неизвестно, что с ним будет. Я так и сказал шоферу:

— Передайте господину Карлу мою благодарность. Но я чуть не отправил на тот свет Филиппа. Бросить его не могу.

Шофер сразу укатил, а я, дойдя до барака, неожиданно для себя вернулся к воротам и зашел в караульное помещение.

Начальник стражи и тот робот, с пустыми стеклянными глазами, восседали за столом и доедали содержимое сумки, которую привезла для меня Ри. Робот чуть не подавился, увидев меня. Он вскочил, заорал, как безумный: «По какому праву!» — и застрочил изо рта во все стороны крошками.

— Через два часа я уеду, — с достоинством сказал я. — На прощание, в знак особой симпатии к вашей доблести, я хочу поделиться секретом. Как, по-вашему, почему я такой сильный?

— Сильный? — поперхнулся робот. — Ты сильный? Да я тебя одним мизинцем!..

— А ну, — сказал я с вызовом.

Робот размахнулся. Я вовремя нагнул голову, и тяжелая рука просвистела мимо. Зато я размахнулся следом и не промазал. Стражник шлепнулся на пол и замер. Пришлось приподнять его за воротник над полом и с треском опустить на скамью. Начальник стражи попятился, потянулся к кобуре, что висела у него на боку, но пистолет так и не вынул.

— Я же сказал, — спокойно повторил я. — Я пришел поделиться секретом. Цели мои, как видите, мирные и безобидные. Так знаете, почему я такой сильный?

Стражник, кажется, пришел в себя и недоуменно замотал головой.

— Та самая травка, — сказал я.

— Какая? — выпучил глаза стражник.

— Та самая, которую ты топтал.

— Дает силу?

— Да, дает живущим силу.

— Ну так что? — спросил начальник стражи.

— Советую поливать и… ухаживать.

— Немедленно полить! — рявкнул начальник стражи своему подчиненному. Тот без промедления вскочил на ноги и исчез.

— Надеюсь, — заключил я, — у вас хватит ума не посылать сегодня меня и Филиппа на работу. Или вы не слышали, что господин Карл пришлет машину?..

Я с достоинством вышел и с удовольствием понаблюдал за тем, как стражник собственноручно разбрызгивает воду из ведра.

Меня и беднягу Филиппа на рудник не погнали. Вскоре пришла легковая машина, и мы с ним тронулись в путь. На этот раз рядом с шофером сидел мой старый знакомый — человек, лицо которого я никак не мог запомнить. Ну да, сопровождение. Ведь мы, как-никак, преступники. В городе машина остановилась около неизвестного мне здания, и люди в белых халатах унесли Филиппа на носилках.

— Не беспокойтесь, — красивым густым басом пропел сопровождающий. — Это больница. — И положил мне руку на плечо. — А вы поедете домой. И будете вести себя тихо-тихо. Это приказ господина Карла.

Я промолчал. Сопровождающий отвернулся, и его лицо почти сразу истлело в моей памяти… Пробовал напрячься, мысленно восстановить портрет — нет, все черты лица безвозвратно улетучились…

Легковушка подкатила к печально знакомому особняку за городским парком, — это в самом деле мой бывший дом, насквозь просматриваемый и прослушиваемый Карлом. Значит, я опять буду под недреманным оком.

Сопровождающий протянул мне ключ и, еще раз напомнив о приказе, подал знак водителю трогать.

Теперь-то уж я в капкане, вижу сам. Вдоль ограды прогуливаются люди господина Карла, в саду и около дома колышутся подозрительные тени. Открываю калитку и вижу своих сторожей воочию — они не прячутся, только делают вид, что здесь они просто так, не нужно обращать внимания…

Врываюсь в дом и запираю дверь на ключ. Пусть смотрит на меня Карл, пусть задает дурацкие вопросы — теперь мне все равно. Может быть, самому позвонить, поблагодарить за освобождение? Нет, сначала вымоюсь и переоденусь. Белье и костюм уже приготовлены. Спасибо, господин Карл, вовек не забуду.

Сбрасываю заскорузлое тряпье и погружаюсь в ванную — даже вода приготовлена, до чего же Карл предусмотрительный!

Захотелось подурачиться. Я заколотил ладонями по воде, высоко взбивая пену.

Нет, невесело что-то, игры не получается. Думаю о предстоящей встрече с Карлом, и мне, честно говоря, становится не по себе…

Включил душ, плескался, наверное, целый час. Однако пора заканчивать. В комнате ждет выглаженная рубашка, костюм, — целый гардероб ждет меня, только что сбросившего рубище…

Зеркало говорит: вид у меня в общем-то сносный. Электробритва помогает снять со щек и подбородка рыжеватую щетину, а ножницы убрали на шее и на висках лишние завихрения.

Все. Я готов для аудиенции. Из озорства беру с полки первый подвернувшийся под руку том сочинений Карла Великого и плюхаюсь в мягкое кресло. Открыл книгу и чуть не сморщился (нельзя, на меня смотрят, меня изучают!) — попались избранные письма к друзьям, сослуживцам, деловым людям. Для приличия я полистал увесистый многостраничник и вернул сию тяжесть бедной полке. Только она и выдержит столь неподъемный груз…

Карл, однако, не подавал никаких признаков существования. Может быть, и охрану снял? Выглянул в окно — да нет, молодчики Карла бодрствуют, значит, бодрствует и тот, кто их сюда послал…

Решительно поднимаю трубку телефона. Нежный женский голос говорит:

— Наконец-то.

Не сразу понимаю, что это Ри.

— Что — наконец-то?

— Позвонили.

— А при чем тут вы? Мне нужен господин Карл.

— Господин Карл поручил мне передать…

— Ага, опять поручил.

— Странный вы какой-то.

— Ага, странный. Кстати, спасибо за сдобные булочки и пирожки с мясом. Они очень понравились этим барбосам из охраны.

— Вы не хотите со мной говорить? Ладно. Господин Карл ждет вас завтра в девять ноль-ноль, — печально ответила Ри.

— А я хочу лицезреть шефа сегодня.

— Господин Карл…

— Передайте господину Карлу, что я его жду. И притом срочно. У себя. Хочу поблагодарить за избавление от каторги. И еще добавьте: сегодня из меня можно вить веревки.

— Что-то не заметила.

— Это к женщинам не относится.

Ри бросила трубку. Торопливо запиликали отбойные сигналы.

Я открыл дверной замок и снова утонул в кресле, ожидая Карла. Прикрыл глаза и… кажется, задремал.

— Ну, где ты тут, — услышал я вдруг характерный карловский голос.

Вскакиваю, как полагается по субординации. Указываю на освободившееся кресло, приглашая гостя сесть.

— Здравствуйте, господин Карл.

Карл скривился, поправил на плечах кудельки и осторожно присел на самый краешек кресла. Я немедленно придвинул стул и устроился напротив.

— Ты, я вижу, неплохо выглядишь, — оценивающе прищурился Карл. — Солнце и воздух, оказывается, тебе на пользу. Я-то думал, суровые условия, изнурительные… э… работы, а ты посвежел, черт побери.

— Жаль, Филиппу не повезло. Хороший парень.

— И в людях, гляжу, пробуешь разбираться. А я ничего особенного в нем не нахожу. Обыкновенный лакей.

— Ну зачем так, — обиделся я за Филиппа.

— Защищаешь? Ну ладно, ладно, — смягчился Карл. — Вылечим твоего Филиппа. А что там за авария произошла? — спросил он неожиданно.

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Не твоя ли работа? — вскинул он куцую бровь.

С оскорбленным видом я уставился в пол.

— Ладно, не ершись. Все равно дознаемся. А вообще-то насквозь вижу: опасный ты человек. Разграбил склад, разорил музей, совратил лучших работников…

— Разрешите оправдаться!

— Оправдаться? Такое натворил — и оправдаться. Ну попробуй.

— Тогда, в подвале, я не поверил, что ваша конструкция сработает, и такие жиденькие транспортеры поднимут огромные ящики и мешки. Знаете, мучило меня любопытство… Пока не убедился, не успокоился.

— Теперь, значит, убедился, — с усмешкой сказал Карл. — Ну а народ почему набежал?

— На этот вопрос ответить не могу. Не имею информации.

— Герой. Все у тебя гладко, шито-крыто.

— Вы вот насчет музея упрекнули. И там, я считаю, виноваты только вы.

— Да ну? — изумился Карл.

— Эти звуки в чернильнице вообще мне спать не давали. Как осы, жужжат, жужжат… Проверил и успокоился.

— Ловко! — захохотал Карл. — Проверил — и успокоился!

— Лишь в одном я виноват…

— Ну?

— Подвел коллегу…

— Это кого же?

— Всегда он аккуратный, исполнительный…

— Бо?

— Вот именно. Я и не подозревал, что он такой впечатлительный, верит разной чепухе… А ведь он по натуре своей поэт! Господин Карл, нижайше прошу о помиловании. Бо должен быть на свободе. Он еще принесет пользу, и немалую.

— Пожалуй, — согласился Карл. — Только он сам не захочет. Так ты его испортил… Пойдет ли он снова ко мне?.. Ну, о чем ты еще просишь?

— Так, пустяки… В рудниках я много думал… У меня вконец расшатались нервы… Я буквально содрогался при мысли, что кого-то могу сделать несчастным. Бедный Бо! Но, кроме Бо, есть еще одно существо, за которое я хочу замолвить словечко… Вспомните, как из-за меня, неблагодарного, уволили ни в чем не повинную женщину… Но разве я знал, что нельзя спрашивать о тайнах учреждения? Разве я знал, что к этой особе нельзя подходить на пушечный выстрел? И вот результат. Я на свободе, а мать семейства, хороший человек, до сих пор в кандалах нужды, не может найти работу…

— Откуда сведения?

— Предполагаю. Уверен, что не ошибаюсь.

— Ну, еще.

— Все, господин Карл. Если эти маленькие просьбы будут выполнены, счастливей человека вы не найдете.

— Вот что, господин плут. Мне бы не просьбы твои выполнять, а загнать на вечную каторгу…

— Вот он я, весь перед вами. Стоит только распорядиться.

— Может быть, я так и сделаю, когда придет время. И сделал бы это давно. Если бы не мучали меня странные предчувствия… Иногда мне кажется, Чек, ты — мой антипод. Только всячески маскируешься, прикидываешься простаком. Напрасно, Чек. Когда противоположности, да еще великие противоположности, взаимодействуют, получается небывалое открытие, ошеломляющий творческий результат…

— Это вы обо мне? — расширил я глаза.

— Да, Чек. Тебя высоко оценили мои компьютеры. Они предсказали, что мы с тобой могли бы прекрасно взаимодействовать. У тебя есть великолепное качество — подметить, подправить, угадать. Ты, черт побери, великолепный помощник. И на этом поприще ты бы мог всемирно прославиться. Рядом с моим именем засверкало бы и твое. Вот почему я терплю твои, так сказать, шалости. Вот почему до сих пор нянчусь с тобой. Я все-таки надеюсь на твое благоразумие.

— Спасибо, господин Карл.

— А теперь, Чек, — вскинул голову Карл, — мы поработаем. Я не люблю зря терять время, да и тебе повторение не повредит. Неси-ка сюда диктофон.

Я удивленно развел руками, и Карл бурно высказался:

— Как! Не заметил моего подарка! На письменном столе!…

— Спасибо, господин Карл, — несмело отозвался я и отправился в кабинет за диктофоном.

Я придвинул к креслу журнальный столик, установил на нем диктофон — изящную металлическую коробку с регуляторами и микрофоном. Сел напротив Карла и замер, ожидая дальнейших распоряжений.

— Будем записывать твои впечатления. Не зря же ты копал руду. Я называю тему — ты диктуешь. Отпечатанные на бумаге слова я читаю и вношу исправления. Итак, о рудниках. — Карл коснулся регуляторов — диктофон замигал лампочками и слегка завибрировал.

— «Все женщины, — начал размеренно я, — любят украшения. Но не все они знают, что самые красивые, самые изысканные из них добываются во владениях господина Карла, глубоко под землей…» — Я подробно рассказал об алмазах — как извлекают их из руды, как эта руда отваливается в холодных темных шахтах, с каким трудом поднимается она на поверхность. Далее я пространно разъяснил, что такое кайло и что такое тачка. Этими орудиями труда, грустно сказал я, вооружены рудокопы. Карл недоуменно взглянул на меня, и я принялся описывать врубовую машину, красочно обрисовал ее внешний вид. Затем рассказал, как врубовая машина работает, как легка и удобна в управлении.

Карл отключил диктофон, просмотрел выданный текст и удовлетворенно заметил:

— Превосходно. Только слово «вооружены» заменим словом «снабжены». А то восстанием запахло!

Карл опять стал изучать машинописный текст, время от времени поглядывая на меня. Наконец, он дал новое задание:

— Ну-ка, о воспитательном воздействии моей личности.

О, это было самым легким заданием. Я принялся описывать, как по утрам, после завтрака, растроганные узники произносили слова благодарности Карлу Великому. Некоторые даже не могли сдержать слез. Как-то пришлось услышать разговор двух несчастных — они возносили господина Карла до небес. Не говоря о стражниках, которые произносят его имя, как молитву. И даже глубоко под землей кто-то вырубил буквами — Великий Карл!

— Правда? — растрогался Карл и решил работу на сегодня закончить. — К чему я клоню, Чек, чего добиваюсь, — сказал он, вставая, — чтобы и ты понял то, что давно знают другие. Сильным, Чек, нужно помогать. С сильным, Чек, и сам будешь сильным… Да, Чек, последний вопрос. Что за отношения у тебя с Ри?

— Нормальные отношения.

— Были бы ненормальные, я бы говорил по-другому.

— Не понимаю, господин Карл.

— Ладно. Не понимай. Пока советую присмотреться к девушке. Вам придется вместе работать.

— Я ей симпатизирую.

— Только симпатизируешь? А ты бы… женился на ней? — прищурился Карл.

— Странный вопрос…

— Я странных вопросов не задаю, — нахмурился Карл. — Однако довольно. Слишком уж откровенничаю с тобой. Жду завтра в девять.

— До свидания, господин Карл.

Карл удалился, и я почувствовал, как голова налилась свинцом и в висках застучало. Да, я устал зверски. Спать и только спать. И вдруг мысль: «Неужели Ри дежурит у телефона? Неплохо бы перед девушкой извиниться…»

— Ри?

— Да, слушаю, — прозвучал в трубке печальный женский голос.

— Я бы хотел извиниться и пожелать спокойной ночи.

Установилось неловкое молчание. Я осторожно положил трубку на рычаг и побрел к постели. Едва голова коснулась подушки — сразу провалился в глубокий сон.

Утром чуть не проспал назначенное Карлом время, прибыл минута в минуту.

Ри, как всегда, восседала за своим сверкающим столиком и была подчеркнуто любезна. Вот и прекрасно. Взаимоотношения определились всерьез и надолго.

Карл вышел в приемную и велел следовать за собой. На ходу он сказал:

— Не вздумай какие-нибудь штучки… Я защищен со всех сторон.

— Что вы, господин Карл… — только и сумел я ответить.

— Знаю я вашего брата, — бросил он.

Здесь же, на третьем этаже, Карл свернул в кабинет без номера, который оказался своеобразной гардеробной. На вешалках вдоль стены красовалась самая разнообразная одежда — всех фасонов и назначений: сапоги кирзовые, сапоги резиновые, сапоги из тонкой кожи; оранжевые полусапожки с боковыми застежками; простые и меховые ботинки; туфли, туфли, туфли…

Карл облачился в кожаное пальто с пушистым белым воротником, натянул желтые сапоги с загнутыми носами, извлек откуда-то кожаный шлем. Воротниковая опушка делала его похожим на хищного грифа…

— Выбирай, Чек, — просипел гриф, — и возьми на заметку; сам господин Карл дарует со своего плеча. — Заметив мое недоумение, объяснил: — Там холодно, одевайся теплей.

Долго я не копался. Взял меховую шапку, теплое пальто с воротником и натянул сапоги. Карл, терпеливо пронаблюдав за моим одеванием, коротко бросил: «Идем».

В комнате, за вешалками, оказалась еще одна дверь. Карл толкнул ее ногой, и мы вышли на лестничную площадку. Ступеньки круто взбегали вверх. «На крышу», — догадался я.

Да, на плоскую и ровную крышу, которая служила сейчас площадкой для геликоптера. Небольшая железная стрекоза, свесив винтовые крылья, сутулилась поодаль и ожидала нас. Наверху было действительно холодно, дул несильный, но ледяной ветер, и я почувствовал, как мои щеки задубели.

Мы с Карлом заняли места позади летчика, и тот включил двигатель. Где-то над головой зашуршал винт, и мы бесшумно взмыли над городом. Во все глаза я смотрел сквозь прозрачные стенки вниз, на город, пытаясь определить в пересечении улиц знакомые черты. Небоскребы, парк и знаменитый карловский особняк остались позади, и я узнал только, кажется, дом господина Крома и авеню, на которой не раз бывал…

Геликоптер резко снизился над окраиной города и сел на асфальтированном треугольнике рядом с высоченным сооружением из стекла, которое можно было принять за многоярусный гигантский парник.

Вслед за Карлом я выбрался наружу и заметил, как от стеклянного колпака к нам навстречу бежал, а точнее часто-часто семенил кругленький, толстенький лысоватый человек в темно-синем халате. Когда он подкатил ближе, я увидел, что это весьма пожилой человек с круглыми, как у совы, глазами и дряблыми, старческими щеками.

— Знакомься, — торжественно сказал мне Карл. — Знаменитый скульптор, величайший мастер своего дела. Специалист не только по тончайшей резьбе, но и монументалист.

Скульптор засмущался, стал благодарить господина Карла за столь высокую оценку его скромных трудов и повел в мастерскую.

Мы не спеша, равняясь на размеренную походку Карла, направились к стекляшке. Я с любопытством поглядывал на великого мастера, который юлил вокруг Карла. Боже, во что он превратил художника и, судя по всему — талантливого человека!.. Это не мастер, а какой-то холуй…

За толстыми стеклянными стенками оказались леса, обрамляющие гигантскую скульптуру. Снизу я разглядел невероятных размеров башмаки с лепными узорными бантами — ни дать ни взять — белые баржи с белыми парусами.

Пришлось отойти подальше, чтобы прочитать на постаменте слова, выложенные метровыми буквами: «ЭТО Я. ОТНЫНЕ И НАВСЕГДА».

— Нельзя ли посмотреть лицо? — спросил я скульптора.

— Не полезете же вы под самый купол! — он кивнул на железную лестницу, уходящую по стеклянной стене вверх.

— Полезу, — твердо сказал я. — Работа стоит того.

Скульптор просиял, а Карл сдержался, изучая меня.

Я сбросил пальто. Цепляясь за перекладины, зачастил руками и ногами по тонким железным прутьям. До самого верха не отдыхал, хотя, признаюсь, хотелось остановиться и сбросить непривычное напряжение…

Да, это было лицо Карла — удивленное, носатое, с надменно прищуренными глазами и властно выпяченным подбородком. Иного я и не ожидал увидеть. Хотя надо отдать должное скульптору: сработано мастерски.

Спускался я долго, медленно — уже порядком устал. Скульптор встретил восторженными словами:

— Феноменально! Вы, оказывается, спортсмен! Мы-то ползаем, как букашки…

Похвала не понравилась Карлу. Он с опаской глянул в мою сторону и сухо спросил:

— Ну, что увидел?

— Оказывается, это вы, господин Карл. Похоже, как две капли воды.

— Да? А почерк художника чувствуется?

— Еще как, господин Карл.

— Возьми на заметку. Я должен высказаться по этому вопросу.

— Непременно, господин Карл.

— Ну, дорогой, — повернулся он к скульптору. — Давай заканчивай. Ко дню моего рождения. Понял?

— С полуслова, господин Карл! Не сомневайтесь.

Скульптор закрутился волчком, залебезил, рассыпался в заверениях преданности и любви. Он явно перегнул, даже Карл поморщился.

— Ну, насчет любви — ты брось.

В геликоптере, когда мы опять взмыли ввысь, Карл с чувством высказался:

— Хороший он мужик. Понимающий, правильный. Люблю таких. — И вдруг спросил: — Ну, как тебе монумент?

— Грандиозно, — мотнул я головой.

— Еще бы. Создается на века! Запомнил надпись?

— «Это я. Отныне и навсегда», — продекламировал я.

— Вот-вот. Обрати внимание: я не стал выпячивать себя. Ты не найдешь на постаменте моего имени. К чему бахвалиться? Лучше скромно, без претензий: «Это я». Так впечатляет больше. И знаешь, по моей задумке это не только мой портрет. Это больше, чем я сам. Это все мы, противостоящие разрушительной силе глупого добрячества. Потому и начертано. «Отныне и навсегда». Ведь мы на земле будем вечно.

«Поживем — увидим», — усмехнулся я про себя и стал осматривать местность, над которой летели. Пока ничего особенного, ровно, пустынно.

Геликоптер был уже далеко от города, а мы все летим и летим. Вот летчик стал снижать легкую послушную машину над полем, заросшим бурой травой.

Приземлились у небольших строений, и опять к нам бежал некто, но уже молодой и быстрый. Он махал шапкой и кричал: «Добро пожа-а…ть!

— Отличный парень, — доверительно сообщил мне Карл. — Пойдет за меня в огонь и в воду. Преклоняюсь перед такими.

— Кто он?

— Мой главный охотник.

Главный охотник тем временем добежал до нас и с восторгом произнес:

— Добро пожаловать, ваша светлость! — Он не сводил восхищенных глаз с Карла, на меня даже не взглянул.

— Ладно, хоть шапку надень, — капризно поморщился Карл. — Готов ли к охоте?

— Готов, ваша светлость, — выдохнул главный охотник и замер.

— Ну давай, веди коня, — распорядился Карл, и парень умчался к сараям. — Поохотимся немного, ты не против? — спросил он.

— Что вы, господин Карл. Интересно.

— Даже очень, — подтвердил он. — Тем более, что я охочусь по-особому. Ты хочешь спросить — как? Не торопись, увидишь.

Карл вернулся к геликоптеру и, натянув перчатку с длинным кожаным рукавом, достал из кабины чучело какой-то птицы, похожей на небольшого орла. Чучело он держал за ноги и ждал, когда же охотник подведет коня — ржание и топот уже доносились, да и сам парень вовсю спешил к Карлу.

— Ты заметил, что у меня нет ружья, — сказал Карл, с нетерпением поджидая главного охотника. — Не могу стрелять в безобидных животных. Это не что иное как примитивное убийство. Иное дело — соколиная охота. Вот он, мой сокол. Висит и не подозревает, что сейчас устремится за добычей.

— На кого охота?

— На зайцев, разумеется. Правда, живых зайцев давно нет, я использую электронные заменители… Ну я же просил, — поморщился Карл. — Не нужно вопросов. Увидишь собственными глазами.

Главный охотник подвел красавца коня и помог Карлу подняться в седло. Карл повернул кольцо на шее у сокола — птица встрепенулась и гордо уселась на кожаной карловой руке. Голова ее размеренно двигалась — то в одну сторону, то в другую, перышки топорщились, глаза мерцали. «Сокол-то электронный», — понял я.

Карл был великолепен. Возбужденный предстоящей охотой, весь устремленный для броска, он зорко осматривал поле перед собой, выискивая добычу.

— Что там за куст впереди? — спросил Карл у главного охотника. — На моем поле не было никаких кустов… Кажется, он шевелится!

— Мой ягненок, — еле слышно объяснил главный охотник. — Пустил травку пощипать. Не знал, что вы прилетите…

— Я же предупреждал: ждите в любое время! — резко ответил Карл. Он что-то сказал в квадратную металлическую коробочку, похожую на микрофон, и сокол рванулся ввысь. Карл тронул коня и забормотал в микрофон, корректируя полет сокола:

— Выше, выше… левее… стоп!

Сокол, набрав высоту, сложил крылья и камнем обрушился вниз на… ягненка. Бедное животное не ожидало нападения, рухнуло наземь, здесь его и настигли острые когти и безжалостный клюв электронного хищника. Ягненок изо всех сил сопротивлялся, вскакивал на ноги, но борьба окончилась гибелью малыша…

Сокол оставил ягненка только тогда, когда тот перестал шевелиться. С окровавленными когтями и клювом птица вернулась на кожаную перчатку. Довольный охотник погладил сокола и, повернув кольцо, превратил птицу в чучело.

— Вытри кровь. — Карл отдал чучело главному охотнику. — Да осторожней. Этой птице цены нет.

Главный охотник во все глаза смотрел на Карла, но теперь не было в них восхищения. Только страх и боль, горечь и недоумение… Казалось, Карл не замечал этого. Он с восторгом заговорил, обращаясь ко мне:

— Ну что, убедился? Прекрасные люди служат у меня. Так естественно, так умно вместо зайца подложить овечку! Умеют меня радовать, умеют делать подарки. Не то бы гонялись мы, Чек, за электронным зайцем. А зайца, поверь мне, выследить и поймать не так-то просто.

Карл заметил теперь главного охотника, принял из его рук чучело, очищенное тряпьем и какой-то жидкостью из бутыли, и сказал небрежно, поднимаясь в кабину геликоптера:

— Молодец, охотник. Там, на поляне осталась дичь, прекрасное мясо. Возьми себе, в благодарность за службу. А ты, Чек, отметь: я должен сочинить стихотворение о соколиной охоте.

Возвращались утомительно долго. Карл молчал, всю дорогу подремывал. От неприятных мыслей то и дело прикрывал веки и я. Но вот геликоптер доставил нас на крышу карловского учреждения, и Карл распорядился:

— Возвращайся к себе, отдыхай. Через часок загляну, будем работать. Надеюсь, ты ничем не обижен?

— Нет, господин Карл.

— Едой снабдили?

— Да, господин Карл.

— Задание одно: хорошенько готовься. Будем сочинять.

— До свидания, господин Карл.

Не буду описывать, как шел через парк в окружении зорких карловских агентов. Я был рад, что наконец добрался до калитки, а потом, пожевав что-то на кухне, сел за письменный стол. Я должен был думать о том, что увидел, и не потому, что об этом распорядился Карл. Я не могу не думать о том, что кровно меня волновало… Все это каким-то образом я связывал со своим нелепым пребыванием в страшном, уродливом мире. Я не могу понять одного: неужели человек может мириться с голодом и унижениями, с тысячью несправедливостей, главная из которых: у кого-то все, а у кого-то ничего. Неужели нельзя устроить так, чтобы всем было хорошо?

Жаль, не смогу увидеть Роба, он бы ответил на этот трудный вопрос, он бы просветил меня. А может быть, самому найти Роба? Нет, нет, я только подведу его, наведу на след. Буду уж сидеть тихо, смотреть, запоминать, авось наблюдения мои пригодятся…

Ри мне поможет…

Ри? Шальная, безумная мысль! При чем здесь Ри? Чем она сможет помочь? Не помешала бы…

Нет, чувствую, Ри может помочь. Но не сразу, наверное. Что-то в ней есть. Но никак не рассмотрю. Мешает мне, наверное, то, что она очень симпатична, субъективизм туманит верную оценку, уводит в сторону…

Скоро заявится Карл, и мы, как он выразился, будем сочинять.

Почудился шорох — я обернулся. Оказывается, Карл уже в кресле, изучает меня!

— Займемся, Чек, делом, — угрюмо сказал он. — Прошу к аппарату. Ну, с чего начнем?

— Я думаю, — раздумчиво ответил я, — с поэзии. Столько впечатлений! Пока они не исчезли, нужно поторопиться.

— А конкретно?

— Давайте сочиним об охоте.

— Молодец, запомнил. Ну-ну.

— Есть уже одна строчка.

— Даже так! Какая же?

— «О, соколиная охота!» Можно продолжить — пустяк, мол, для кого-то.

Карл оживился и продекламировал:

О, соколиная охота! Пустяк, наверно, для кого-то!

— Ура! Опять пришла суббота! — подхватил я и предложил рифмовку: суббота-ворота. Мол, открывай ворота.

Карл опять соединил две строчки:

Ура! Опять пришла суббота! Приятель, открывай ворота!

Таким способом мы придумали целое стихотворение. Наиболее удачными, с точки зрения Карла, были такие строчки:

Сложнее с соколом охота, Чем с гарпуном на кашалота! Гонись за уткой, лезь в болото — Работа до седьмого пота! Да, соколиная охота Достойна высшего почета!

— Ну, Чек, — ликовал Карл, — давно я так вдохновенно не работал. Еще чем порадуешь?

— Прошу включить диктофон. — Замерцали лампочки, и я стал рассуждать о работе гениального скульптора, которая, безусловно, принесет бессмертие Карлу Великому. Коснувшись художественных достоинств гигантского изваяния, я не мог не отметить скромность человека, с которого вылеплен столь выразительный портрет. Отдельно я говорил о карловском лице, отдельно — о жесте левой руки, отдельно — о жесте правой. И конечно же — о могучих ногах, которые прекрасно несут прекрасное тело. Особого внимания удостоилась надпись «Это я. Отныне и навсегда» и предполагаемый ландшафт, где будет установлен редчайший монумент…

Карл слушал, улыбался, покачивал головой и наконец сказал:

— Неужели, Чек, ты и вправду так думаешь? Обо мне? Ладно, увидим. Но пока я доволен. Итак, до встречи утром.

Карл не разрешил себя провожать и гордо удалился. Я опять остался один, наедине с мрачными мыслями. Что же происходит со мной? Очень похоже на суровые испытания. То и дело содрогаюсь я, размышляя о человеческой низости, о дрянных поступках самого совершенного земного создания. Не перестаю удивляться: как высоко может вознестись человек и как низко себя уронить…

Опять, как вчера вечером, обступила тяжесть и застучало в висках. Я оделся и вышел подышать прохладой. Полюбовался на звезды — на эти, не освоенные человеком иные миры…

Прободрствовал до пяти утра, но тяжесть не растворялась, в висках по-прежнему оглушительно стучало. Назойливо лезли мысли, требовали ответа…

Уговорил себя лечь и наконец уснул. И был разбужен телефонным звонком. Ри бодро приветствовала:

— Доброе утро!

— Доброе… — спросонья пробормотал я.

— Уже половина девятого!

Я бросился приводить себя в порядок и одеваться. Спасибо Ри, не то бы пришлось оправдываться перед Карлом. А когда вошел в приемную, первым делом сказал девушке:

— Примите мою благодарность. Я бы проспал.

Вышел Карл, и повторился вчерашний путь. Карл действовал так, будто меня рядом не было, и собирался в дорогу он один.

Он долго облачался в костюм, похожий на скафандр, тщательно застегивался и зашнуровывался. Я понял: то же самое надлежит сделать и мне. Костюм, предназначенный для меня, находился здесь же, на вешалке. Внизу, на подставке, массивные тяжелые ботинки взглядывали на меня блестящими металлическими пуговками — ну что ты медлишь, поторапливайся!

Карл, завершив одевание, подхватил прозрачный колпак, перенес его на согнутую левую руку и парадно зашагал на крышу к геликоптеру. Я, повторив действия Карла, поспешил вслед за ним.

Геликоптер мотал нас в воздушных потоках целых полдня. Карл стоически выдерживал эту пытку, хмурился и упорно молчал. Лишь однажды извлек из-под сиденья записную книжку, что-то черкнул в ней и произнес с назиданием:

— Видишь, Чек, мысль работает в любых условиях, даже в самых неблагоприятных. Пишу! А ты ленишься, любишь поспать. Нехорошо!

— Исправлюсь, господин Карл.

— А, — махнул он рукой и отвернулся.

Приземлились на небольшом космодроме. Три громоздких ракеты, окруженные ажурными фермами, были нацелены в небо. Настроение у меня поднялось — словно от встречи с особенно дорогими людьми. Действительно, от всего, что я увидел, веяло щемящей близостью, было до малейших деталей знакомо, хотя я находился здесь впервые…

Нас мгновенно окружили люди в кожаных куртках, с серебряными эмблемами на форменных фуражках. В центре эмблемы изображена ракета, похожая на меч.

Карла куда-то любезно пригласили, но он выразительно постучал пальцем по циферблату ручных часов: времени нет. И тогда пустынная местность ожила, все забегали, заметались; подъехали машины-заправщики с пузатыми высокими цистернами, выбросили к основаниям ракет ребристые длинные хоботы.

Хоботы задрожали, загудели, выпрямились на изгибах; я завороженно наблюдал за простой операцией, которая называется заправкой горючего, вдыхал его забытый острый запах.

— Бездельничаешь, — усмехнулся Карл. — Не найдешь себе занятия?

— Почему же? — нахмурился я. — Меня заинтересовал этот гофрированный проводник жидкой массы. Глядите, как он прыгает от толчков подающего движка. Нельзя ли от этого избавиться?

— Для чего? Пусть себе прыгает. Эдакий удав-попрыгунчик! Нервы успокаивает.

— А с точки зрения техники безопасности? Если движок включат неожиданно, так по ногам хлестнет!

— Да? Ну подумай. Нисколько не возражаю. Однако вперед. Нас приглашают в кабину.

Мы надели прозрачные колпаки, прикрутили их к шейному металлическому обручу и направились к ближайшей ракете.

Я хорошо разглядел: наш космический корабль очень устаревшей конструкции. Утомительные переходы с площадки на площадку, без лифтового приспособления, отнимают у космонавтов силы, которые понадобятся в полете… Слишком габаритный двигатель, много ненужных приспособлений… Лететь, конечно, можно, излишества не исключают высоких летных данных ракеты, это блестяще доказано практикой…

Вслед за Карлом я занял свое место во второй кабине. В первой, у обширной приборной доски, расположились два космических пилота. В иллюминатор мы увидели, как развалились, словно лепестки огромного железного цветка, опорные фермы, и услышали четкие команды приготовления к старту.

Через полчаса мы уже не могли шелохнуться, придавленные к креслам все возрастающей скоростью и земным притяжением. Но вот Земля отпустила нас, и Карл всплыл к потолку, как рыба. А меня удерживали ремни, которые я не хотел отстегивать, привлеченный земными видами.

Карл, барахтаясь, с трудом опустился в кресло, пристегнулся и тоже прильнул к иллюминатору.

Да, Земля-красавица была поистине великолепна. Так вот почему космонавтов всех времен так потрясала ее необыкновенная красота! Где еще увидишь столько красок, такой своеобразный пейзаж, где еще почувствуешь такое величие и гордость за щедрую колыбель человечества, за космический феномен… И подвиг матери-Земли понимается лучше, и сущность человеческая постигается глубже, и острее осознается твой собственный долг перед всеми живущими на Земле… Об этом восторженно говорили, об этом возвышенно писали почти все космические путешественники, и я с радостью повторяюсь вслед за ними: да здравствует планета Земля — наша общая гордость, наше общее достояние, наш общий дом!

— Гляди! — воскликнул Карл. — Видишь, сверкнула излучина? Там начинается граница моих владений.

— А там? — показал я в противоположную сторону, на темно-красные горбатые хребты.

— И там. Будет моя.

— А там? — Вдали изумрудно светились острова и густо синел морской простор.

— Все будет мое. Ты спрашиваешь, где гарантии? — И Карл громко сказал в пространство: — Капитан, прошу включить экран слежения.

Передо мной на стенке вспыхнул яркий квадрат, и тотчас возникло изображение: ракетные установки, задравшие в небо острые носы.

— Главная ударная сила, — объяснил Карл. — Боеголовки с ядерным зарядом.

Замелькали танковые колонны. Танки, танки, танки… Карл с гордостью объясняет:

— С ядерными зарядами! Достаточно, капитан, — говорит он в пространство. — Теперь тормозни. Мы выйдем на прогулку.

— Опасно, господин Карл, — раздался густой, многократно отраженный эхом голос. — Слишком много проходящего транспорта.

— Ничего, — ответил Карл. — Мы осторожно.

— Выход через люк-два. По команде. Пристегните ремни и шланги.

Выполняем приказ капитана. Ждем сигнала.

Сирена. Карл давит на ручку рядом с креслом. Стена отходит. Мы выплываем из кабины на простор. Немного жутковато — парить над земным шаром в окружении звезд. Земля уже смотрится иначе — ярче, что ли, рельефней, и звезды не те, что видишь в иллюминатор — это крохотные, но уже вполне различимые тела и солнечные костры, разведенные здесь и там по всей вселенной…

— Берегись! — кричит Карл. Голова его под круглым колпаком, а я отлично слышу голос. Связь, значит, на должном уровне.

Мимо проплыли две металлические громадины с антеннами-усами.

— Мои спутники! — радостно сообщает Карл. — Смотри левей. Видишь?

Киваю колпаком. Я действительно вижу целую армаду плывущего на разных уровнях металла. Торчат антенны, блестят напряженно провода, и даже, мне показалось, я различил окуляры в темной тугоплавкой оправе… Что там окуляры! Спутники несут боевые ракеты!

— Мои спутники! — опять кричит Карл. Он принял позу главнокомандующего и взмахами руки приветствовал необычный парад. — Осторожней! — снова предупредил он.

Чуть не задев за мое плечо, пронесся спутник-гигант, мигая огнями и шевеля створками на округлых боках.

— Разве я не хозяин Вселенной! — разошелся Карл. Он заплыл на ракету, скрестил ноги, как восточный хан, и сложил руки на груди, как Наполеон. — Признайся, впечатляет?

Я мотнул колпаком.

— Говори, я услышу!

— Впечатляет! — выкрикнул я.

— Еще бы! У меня будут на эту тему стихи.

— Будут! — выкрикнул я.

— Не ори! Аппаратура работает.

Я невольно попятился к входной дыре на боку ракеты: хлынула новая волна спутников, обвешанная ракетами и пушками. А ведь эта армада в любую минуту может обрушиться на Землю, сжечь ее и разнести в клочки.

Карл забеспокоился:

— Пора уходить! Чего доброго подцепит…

Мы вернулись в кабину, закрыли за собой люк, и Карл скомандовал:

— Трогай, капитан. Желаю мягкой посадки!

— Спасибо, господин Карл, — прогудело в ответ. — Примите меры безопасности.

Не скажу, что процесс снижения был приятным и не сказывалось гашение скорости в атмосфере Земли. Особенно неважно чувствовал себя Карл, но тем не менее мы благополучно плюхнулись в какое-то озеро, и нас встретила на катере группа спасателей. Потом нас посадили в реактивный самолет, а потом, уже поздно ночью, геликоптер Карла доставил в город.

Уснуть я не мог. И не только потому, что меня обступила знакомая тяжесть и вовсю бухало в висках, но и потому, что я как никогда остро осознавал степень опасности, нависшей над нашей Землей…

Вышел на свежий воздух, по тихим ночным улицам прошатался до рассвета, а в девять, с трудом сдерживая свои чувства, опять поднимался в кабинет Карла.

Но дверь открыть не успел — навстречу вышла Ри. Она была в легком платье, шапочке, чему-то улыбалась. Как будто не висели над землей бомбы и ракеты, как будто не были нацелены на мирные города ядерные пушки… Все проблемы решены!..

— Хочу вас обрадовать, — сказала Ри. — Господин Карл объявил сегодня выходной день. Персонально для меня и для вас.

— Жаль, — вздохнул я.

— Разве вы не устали? После вчерашнего полета?

— Устал. Я ото всего устал.

— Зачем так мрачно. День сегодня хороший, солнечный… Знаете, что? Давайте отдыхать вместе.

— Боюсь, не получится. Я мрачный, подозрительный..

— Неправда. Не наговаривайте на себя. Ну что, договорились?

— Можно попробовать… Куда пойдем?

— Если не возражаете, в парк.

Ри подхватила меня под руку, и мы, отбив каблуками дробь на каменной мостовой, вошли под унылые, замерзшие кроны деревьев. Утреннее солнце, хотя и яркое, не могло их отогреть. Редкие пожухлые листья кое-где сиротливо висели на ветках, напоминая о радостных летних днях, теплых ночах и зеленом ласковом шуме.

Впереди замаячили агенты Карла — я сказал об этом Ри, и она удивилась:

— За нами следят?

— За мной, — уточнил я. — Так что подумайте, с кем вышли на прогулку. Человек я опасный. Могу репутацию испортить.

— Ой, ой, — шутливо ответила Ри. — А я не боюсь.

Да, мрачно в парке, хмуро, солнце совсем не радует… Но пойти больше некуда. Везде слежка, досмотр…

— Скажите, как вас по-настоящему зовут? — спросила Ри.

— Не помню, — чистосердечно ответил я. — Пробую вспомнить, пока не получается.

— Действительно, человек вы опасный, — озорно глянула на меня Ри.

— А вас как зовут? Маргарита?

— Нет. Говорить не имею права.

— Значит, вы мне не доверяете.

— Если и скажу, называть тем именем нельзя.

— Почему?

— Запретил… Господин Карл.

— А если я… иногда… когда никто не слышит…

— Никогда. Обещайте.

— Обещаю.

— Мэри.

— Спасибо. Вы действительно мне доверяете.

Карловские агенты подошли совсем близко, того и гляди на ногу наступят. Как же быть? Я сказал девушке:

— Давайте сделаем доброе дело. Все равно не дадут поговорить.

— Давайте!

— Филипп в больнице. Нужно навестить.

— Такого не знаю.

— Вы не знаете, что он Филипп. Только вот где больница?

— Идемте. Я проведу.

Прибавили шаг. И сразу же наткнулись на булочную. Я попросил Мэри купить для больного несколько пышек. В счет моего долга.

С покупкой мы двинулись дальше. Я подробно рассказал о Филиппе, о том, как мы вместе терпели лихо в лагере и на рудниках, о том, как его засыпало.

— Догадалась, о ком вы говорите, — вздохнула Мэри. — Бедный Филипп.

А вот и больница — приземистое одноэтажное здание с облупившейся штукатуркой. Окна-бойницы смотрели мрачно, отчужденно. Обитая железом дверь оказалась закрытой. Лишь после настойчивого стука где-то в глубине зашаркали и недовольный мужской голос спросил:

— Вам кого?

Мэри отстранила меня и строго сказала:

— Мы от господина Карла, откройте.

Небритый щупленький человек в желто-грязной накидке, которая когда-то называлась халатом, впустил нас в коридор.

— Нам нужен больной по имени Филипп, — продолжала Мэри.

— Никаких Филиппов не знаю, — сердито ответил человек. — Вы что-то путаете.

— Его привезли два дня назад, — объяснил я. — По личному распоряжению господина Карла.

— Ну ищите, — зябко поежился человечек и ускользнул в темноту коридора.

Я потянул на себя ручки первой же боковой двери. Остро пахнуло нечистотами.

Вошли. Небольшая комната густо уставлена койками. Больные лежат тихо, под серыми одеялами. Кое-где лихорадочно блестят глаза.

— Кого ищете? — тихо спросил кто-то, я едва расслышал.

— Филиппа. Его привезли два дня назад, — ответил я.

— А, посмотрите дальше, — прошелестел голос.

Заглянули в следующую дверь. Такой же тяжелый запах, такой же удручающий вид.

— Я здесь, здесь! — обрадованно отозвался Филипп, увидев нас. Он лежал в углу, и к нему пришлось пробираться по узкому проходу между коек.

— Присаживайтесь на постель, — слабо улыбнулся он. — Это государственная больница, всем места не хватает… — Филипп был бледен. Всклокоченные, слипшиеся волосы разметались по лоснящейся подушке. На небритых скулах темнели то ли ушибы, то ли несмытая пыль рудников.

Я присел. Мэри отказалась.

— Ну как ты тут? — спросил я.

— Как видишь. Хорошо, хоть иногда кормят. Была бы еда, давно бы поднялся…

Я разложил перед ним румяные пышки. Филипп сглотнул слюну и вытер уголком одеяла навернувшиеся слезы.

— Вовек не забуду.

— Поправляйся скорей. Едой постараюсь обеспечить.

— Нужно ли, — печально вымолвил Филипп.

— Что за разговор! — нахмурился я. — Не думай, что о тебе не помнят. Я буду приходить.

— Спасибо… — задохнулся Филипп.

— Пожалуйста, не хандри. Ты еще пригодишься для добрых дел.

Покидали мы Филиппа с тяжелым сердцем. Мэри, как только мы выбрались на улицу, с болью произнесла:

— Неужели так можно обращаться с больными?

— Как видите. До простых людей никому нет дела.

— Странно. Я не знала об этом.

Впереди, шагах в десяти, нас ожидали сопровождающие.

— Даже поговорить не дадут, — возмутился я.

— Знаете что, — сказала Мэри. — Идемте ко мне. Нам никто не помешает. Поговорим, заодно пообедаем.

— Далеко ли?

— Рядом с вашим особняком.

Я не успел удивиться — Мэри подхватила меня под руку, и мы ускорили шаг. Девушка попросила рассказать о вчерашнем полете в космос. И я принялся описывать грозный железный поток, несущий над землей смертоносное оружие. Мэри прижалась к моей руке и шепотом спросила:

— А… против кого это?

— Против тех, кого господин Карл ненавидит.

— Ради бога, не говорите так, нас могут услышать… — Девушка обернулась и, убедившись в том, что «провожатые» значительно отстали, успокоилась.

— Земля наша в такой опасности, — сказал я, — словами не передашь…

— Наверное, не все так ужасно, — попробовала улыбнуться Мэри. — Если мы будем думать об этом — мы не сможем нормально жить.

— А разве мы живем нормально?

— Ну да. Я — по крайней мере.

— Кроме вас — миллионы людей!

— Они сами виноваты в своей нищете, в своей неустроенности.

— В том-то и дело, что не виноваты!

Мэри остановилась и серьезно посмотрела мне в глаза.

— Очень прошу, давайте о чем-нибудь другом.

— Что ж, попробуем.

Но разговора не получалось. Исчез между нами незримый контакт. Можно было бы бросить «до свидания» и просто-напросто уйти, но хорошее начало не давало на это права. Девушка еще поймет свои заблуждения. Человек она понимающий, добрый…

Когда проходили через парк, я поднял иссушенный лист и показал Мэри.

— Такое сейчас мое сердце…

— Вы, я вижу, великий пессимист, — ответила девушка и отобрала у меня листок. — Таких сердец, знаете, сколько! Вот мы сейчас соберем из них букет.

Нет, букет собрать не удалось. Почти все опавшие листья размокли, смялись, потеряли яркую окраску. Так что мой листок оказался единственным, и Мэри бережно несла его до самого дома.

Она жила действительно недалеко от моего особняка. Крохотный домик, крохотный дворик, крохотная дверца в ограде, оплетенной сухими стеблями хмеля. Проводя меня в свои владения, Мэри сказала, что я первый, кто переступил порог ее жилища: ей категорически запрещено приводить к себе кого бы то ни было. Да и некого приводить: живет одна, даже знакомых нет. Но, естественно, скрывать от господина Карла мой сегодняшний визит было бы нелепо…

Единственная комнатка, не считая кухни, была чистой, опрятной, на подоконнике в горшочках теснились цветы — здесь была и герань с ярко-красными цветочными гроздьями, и колокольчики — крупные, ярко-синие, и нарядные незабудки, и еще какие-то пестрые цветики, названия которых я не знал.

В комнате ничего лишнего — небольшой столик, покрытый вышитой скатертью, два стула, у входа сундук. Вот, пожалуй, и все. Чего-то все-таки не хватало, и я догадался: нет кровати. Где же девушка спит? Не на сундуке же! Я, извинившись, спросил об этом у Мэри. Она засмеялась. Дотронулась до сундука — здесь постель, и показала на стенку — а здесь пристегнуто ложе.

Была еще тумбочка, украшенная сверху вязаной салфеткой. А на ней, к своему удивлению, я вдруг увидел старую знакомую — начищенную до блеска керосиновую лампу. Я приложил палец к губам, как это делал Роб, поднял лампу и, сопровождаемый недоуменным взглядом Мэри, вынес во двор, поставил под единственным облетевшим деревом. Пусть записывает рулады ветра и прочие дворово-уличные шумы. Вернувшись, внимательно осмотрел все предметы в комнате и объяснил Мэри: не хочу, чтобы Карл нас подслушивал. Предпочитаю свободное изъяснение, без умалчиваний и настороженности. Мэри опустилась на стул и, сложив руки на коленях, как примерная школьница, изумленно наблюдала за моими действиями. Потом она сказала, что я, наверное, чересчур мнительный: не такой уж плохой человек господин Карл, а если глубже разобраться — даже замечательный. Пример тому — она сама. Кому нужна была девочка-сирота? У всех своего горя хватает. А господин Карл создал для нее все условия, предоставил жилье, обеспечил работой… Конечно, человек он необычный, сложный, но это не значит, что плохой…

Да, трудно будет переубедить девушку. По всему видно, она Карлу во всем доверяет. Я высказал эту мысль вслух и услышал подтверждение. И еще я спросил: значит, она с ним делится, обо всем ему рассказывает, особенно по интересующим его вопросам? Мэри утвердительно кивнула: да, это даже входит в ее обязанность. Значит, продолжал я, о нашем разговоре она тоже… донесет?

Мэри смутилась. Донесет? А если это нужно для дела?

В опасное русло повернул разговор, может привести к разрыву… А так не хотелось вражды, даже размолвки; девушка, я чувствовал, еще многого не видела, а то, что видела, объясняла чужими, не выстраданными словами… И самое главное — по неведению, по наивной доверчивости верно служила самым оголтелым врагам человечества…

Ну что ж, говорю я, не буду разубеждать в том, к чему вы привыкли. Однако я не смогу быть с вами откровенным до конца. Почему? Да потому, что мои слова станут известными Карлу, и многих хороших, настоящих людей я приговорю к смертной казни.

Мэри покачала головой. По ее мнению, я опять преувеличиваю. Она молча вышла на кухню и застучала посудой. Появилась опять и объявила, что сейчас будем обедать. Поставила разогревать.

Мэри попросила объяснить — ей не совсем понятно, почему я вынес лампу.

— В ней записывающее устройство.

— Вы, наверное, помешались, — усмехнулась она. — Шпиономания какая-то…

— А вы проверьте. Ну, нечаянно уроните, разбейте. На всякий случай и в сумочке своей покопайтесь. Пудреницу осмотрите и все другое. А лучше всего покопайтесь в себе. Вы найдете такое, очень важное, на что до сих пор не обращали внимания.

— Давайте договоримся, — попросила она. — Не нужно меня агитировать.

— Нужно. Иначе вы опять попадете в чернильницу.

— Теперь не попаду, — улыбнулась Мэри. Она принесла хлеб, наполнила две тарелки супом. Пригласила к столу.

— Ешьте. Вы первый, кто пробует мою кулинарию.

Я с удовольствием вычерпал душистый, вкусный бульон с белоснежными дольками картофеля и поблагодарил девушку.

— У вас есть друзья?

— Да, один есть.

— Расскажите. Не бойтесь, — добавила она. — Все останется между нами.

Мне было по-настоящему хорошо. Человек мне верил и я верил человеку. Я видел в нем его лучшее предназначение и не сомневался, что его душа раскроется до конца.

Я начал рассказ о Робе. О его трудной жизни. О невесте, которая стала женой богача. О его бедных родителях, которые до сих пор стараются помогать сыну. О бесконечных преследованиях. О том, что господин Карл очень боится этого человека и повсюду ищет его — опаснейшего историка…

О многом мы еще переговорили. Я даже рассказал о странном карловском глобусе со светящимися точками и продовольственном складе. Мэри была поражена этим почему-то больше всего. Она и не подозревала! Хотя десятки раз ходила мимо железных ворот и не один раз была в библиотеке…

— Все, — резюмировал я. — Теперь я полностью в ваших руках.

Уходил с хорошим настроением. Я не помнил, когда мне было так легко. На прощание я осмелел и галантно поцеловал девушке руку.

Лампу, естественно, вернул на прежнее место.

Размышляя потом о событиях прошедшего дня, перебирая в памяти долгий разговор с Мэри, я вдруг испугался: не изменится ли резко поведение девушки после всего, что она узнала? И на другой день, входя в карловскую приемную, я прежде всего изучающе посмотрел на Мэри. Нет, изменений не находил. Не считать же ее более теплое приветствие признаком грядущих роковых перемен. Я и сам стал более внимательным, разве это не естественно после вчерашнего…

Мэри сказала, что господин Карл не совсем себя хорошо чувствует, он хотел бы поговорить со мной у себя, в домашних условиях. Он просил справиться, не стеснит ли меня столь необычная форма приема. Я ответил, что весьма благодарен за высокую честь, и зашагал вслед за девушкой. Спустились на первый этаж, и Мэри шепнула: здесь живет господин Карл. Весь этаж — его, так сказать, квартира. И добавила, что вечером будет ждать меня.

Вслед за Мэри, по сплошным коврам, я медленно, по-кошачьи неслышно двигался по лабиринтам комнат, удивляясь, как ловко девушка находит дорогу. Она, судя по всему, здесь бывает нередко…

Кажется, последняя дверь. Мэри просит подождать и уходит. Сразу же объявляет: можно!

Я громко произношу установленное приветствие, и Карл с досадой поднимает руку: да, да, понятно, только тише… Он в махровом цветастом халате, среди зеркально-коврового великолепия возлежит на диване. Вокруг него подушки, лоб обвязан ослепительно-белым платком.

— Мне бы сейчас лежать, — жалобно говорит он. — Но нельзя. Дела не позволяют. Пожалуйста, Ри, подвиньте стул молодому человеку. — Мэри подносит к дивану мягкий резной стул, и Карл, закрыв глаза, удовлетворение кивает. — Умница, Ри. Теперь оставь нас. Женщинам не все нужно знать.

Мэри закрыла за собой дверь. Карл шумно вздохнул и пожаловался:

— Не знаю, что делать… Совсем не спал эту ночь. Лезут и лезут кошмары… И все из-за прогулки по небесам. А тебе как спалось?

— Тоже неважно.

— Вот как, — удивился Карл. — Неужели из-за прекрасной особы? Вредно, значит, ходить по гостям, — пожурил он.

— Эта девушка — удивительный человек. С ней было интересно.

— Не сомневаюсь, — усмехнулся он. — Ты, гляжу, не теряешься. То за женой почтенного Крома приударил, то мою помощницу обхаживаешь… — Мне стало неприятно, и я поспешил перевести разговор на другую тему.

— Меня тревожит судьба Филиппа, — сказал я. — Он может умереть.

— За ним надлежащий уход, — прищурился Карл.

— Я был у него. Больных не кормят.

— Безобразие. Но ты не волнуйся. О Филиппе я побеспокоюсь.

— Спасибо, господин Карл.

— Филиппа не забывай, навещай почаще. Все-таки твой каторжный приятель, — засмеялся Карл. — А с девушкой… не балуй! — погрозил он указательным пальцем с огромным перстнем.

— И еще меня тревожит судьба Бо.

— Прошу не напоминать, — вспыхнул Карл. — А то принципиально оставлю под землей.

— Извините, господин Карл.

— Да и работы о космосе не вижу. Без нянек не можешь. Ладно, приду в себя, что-нибудь создадим.

Карл со стоном поднялся, прижал ладонь ко лбу и направился к расписной инкрустированной конторке. Распахнув снизу золоченые створки, он вытащил высокую голубую шкатулку.

— Моя голубая мечта, Чек. Только уже бывшая. Все опротивело, хочется чего-нибудь свеженького, чистого.

Вернувшись на диван, Карл открыл шкатулку и… снова ее закрыл.

— Нет, погасла мечта. А баловник я был хоть куда. — Он подал мне шкатулку. — Полюбуйся, оцени. Скажи веское слово. Может быть, я вдохновлюсь на стихотворение. Впрочем, каждая из них достойна поэмы. Только погасло, погасло…

В шкатулке оказались куколки-голяшки величиной с ладонь. Куколок было не менее сотни, на спине у каждой четко выделялся номер. Что бы это значило? Карл с куколками играет?

Увидев мое удивление, Карл покачал головой.

— Торопишься, Чек, никакого прилежания. Возьми-ка одну из них и рассмотри повнимательней.

Я поднял первую попавшуюся куколку, пригляделся и обомлел: как точно переданы человеческие черты, в то же время хорошо видна индивидуальность. Лицо будто живое, точно передан цвет кожи, пухлых губ, щеки, глаза, нос — все настоящее, только уменьшенное во много раз.

— Номер три, — вздохнул Карл. — Помню, целую неделю пировал с ней на природе. Тогда и природа была не та, повсюду щебетали птички, порхали бабочки…

Я вынул из шкатулки несколько новых куколок и… съежился от нечаянного открытия — я увидел Мэри! Краем глаза и номер усмотрел — семьдесят пятый…

Карл мгновенно уловил во мне перемену и ядовито усмехнулся. Он отобрал все, что я держал в руках.

— Полюбовался — хватит. Не каждому я показываю свою коллекцию. Цени, Чек.

— Благодарю, господин Карл.

Он, зорко наблюдая за мной, закрыл голубую шкатулку в конторке.

Я взял себя в руки и сказал: моя бывшая невеста заточена в подвале, господин Карл об этом хорошо осведомлен. Я буду просить господина Карла содействовать ее освобождению.

— Да, да, — сразу согласился Карл. — Мы вырвем Элен из домашней тюрьмы этого негодяя. Клянусь честью. Кром поплатится за издевательства над женщиной! Но потом, потом, не все сразу.

Наш разговор завершился бодрым признанием Карла, в том, что он доволен сегодняшней встречей. Не зря, значит, заметил он, слетали в космос и побывали на охоте. Остается только сочинить поэму! Не смог он вчера заглянуть на огонек, самочувствие неважное, но пусть Чек не сомневается — обязательно заглянет. А пока пусть Чек надиктует на бумагу свои впечатления о прогулке к звездам.

Карл проводил меня до двери, изящно смахнул с головы белоснежную повязку и воскликнул:

— Ну вот, я совершенно здоров! Что с человеком делает хорошее настроение! Да, ты ничего не слышал? Ну как же, на завтра назначен бал. Будут торжества, танцы. Ждет сюрприз и тебя. Но… об этом узнаешь в свое время. Не печалься, — воркует Карл. — Думай о предстоящей радости. Бал действительно будет грандиозным!

— Не сомневаюсь, господин Карл.

Карл отпустил меня, и я вышел на улицу, мучительно размышляя о жестоком карловском ударе… Почувствовал Карл мою нежность, мою особую расположенность к Мэри, — и вдруг подсунул куколку! Под номером семьдесят пять…

У меня защемило в груди, я не находил себе места, вышагивал по улицам взад-вперед.

Вечером, после шести, все же решил пойти к Мэри. За калиткой наткнулся на карловских агентов. Стоит ли открыто вести их за собой? Нет, пусть покрутятся на другой улице, я хочу полной свободы… Да и чувствую потребность подышать свежим воздухом…

Степенно, с видом гуляющего, прошествовал через парк, юркнул в переулок, потом в другой, забежал в незнакомый двор, притаился. Подождал, пока протопает погоня, и быстро, уже другим путем, вышел к дому Мэри.

Она обрадовалась, увидев меня, и призналась, что не верила в мой приход. В душе у меня с новой силой зашевелилась горечь, и я уговорил себя не распаляться, есть проблемы поважней.

Девушка, как я ни отказывался, усадила меня за стол и подала ужин: жареные ломтики хлеба и томатный сок.

— Странно, — неожиданно начала Мэри. — Я, как и всякий человек на моем месте, должна быть благодарной. Но, с другой стороны…

И Мэри рассказала: несколько лет назад она стала упрашивать Карла взять ее на охоту. «На электронных зайцев?» — заметил я. «Нет тогда еще были настоящие», — спокойно ответила Мэри. Поохотились, Карл разрешил даже выстрелить из ружья. Девушке понравилось, и она стала проситься на охоту опять. «Хорошо, — согласился Карл. — Так и быть, позабавлю. Авось после этого отвяжешься». Они куда-то долго летели, самолет сел то ли в степи, то ли в пустыне. Какие-то люди в военной форме проводили их к вольеру с обезьянами. Их было много, смешных вертлявых макак — и взрослых, и детенышей. Обезьяны почему-то толпились возле заградительной сетки, забирались по ней на самый верх, пронзительно кричали и не сводили с людей цепких, внимательных глаз. Мэри прихватила с собой из дома булку и кусочек сыру — вот и решила отдать животным. Когда ломтики перелетели через ограду, что там началось! Закрутилась кутерьма, раздался такой неистовый рев — стало понятно, что обезьяны голодные. К вольеру подошел молодой человек, деликатно склонил голову, и кокарда на его форменной фуражке ослепительно сверкнула. «Напрасно кормите, — сказал он. — Им уже хлеб не нужен». Девушка не поняла, но уточнить не успела. Господин Карл грозно прикрикнул и повел ее по ступенькам в подземное помещение. Он велел ей надеть толстые, пропитанные чем-то остро пахнущим широченные брюки, куртку, тяжелые ботинки с высокими чехлами и завязками. На голову — резиновую маску с круглыми очками и грубый капюшон. Карл одевался сам и подгонял: «Быстрей, быстрей…» Затем они поднялись наверх и свернули в траншею. Дышать было трудно, ступать — тяжело. В траншее находилась тьма-тьмущая народу, так же странно одетого. Все чего-то ждали, с нетерпением вертели очкастыми головами. Прозвучала сирена, и толпа разом замерла, уставилась в поле, по которому вприпрыжку мчалось обезьянье стадо. Вдруг по глазам резанула вспышка, начал расти огненный шар и густо обрастать облаками… Загорелись, задымились впереди живые обезьяны, дико, отчаянно закричали, и тут ударил невероятной силы шквал — все упали на дно траншеи и замерли… Девушка тоже упала — она потеряла сознание… Очнулась в подземелье, там, где она и Карл переодевались. Очкастая маска, похожая на обгоревшее обезьянье лицо, лежала рядом. Карл склонился к девушке и спросил: «Ну, будешь еще проситься?» Она не ответила, разрыдалась. Позже, когда воспоминания притупились, она задала Карлу вопрос: «Для чего все-таки погубили бедных обезьян?» — «Во имя будущего, — ответил Карл. — Я должен быть сильным и непобедимым. Так я буду сжигать своих врагов».

— Вас, конечно, этот довод успокоил.

— Естественно. Я господину Карлу верила. Я искренне считала: помогая ему, я помогаю его делам. Ничего, что я о них ничего не знаю, зато я знаю господина Карла.

— Он посвящал вас в свою личную жизнь?

— В личную жизнь? Нет, он ничего не рассказывал… Но иногда он говорил, например: «Не правда ли, эта девушка мила? Я хочу с ней познакомиться».

— И вы… их знакомили?

— Ни разу. Одни разговоры.

— Но ведь были у него девушки?

— Наверное…

— Были. Да еще какие!

— А откуда вам известно?

— Он показал шкатулку. В ней собрана великолепная коллекция. Систематизированная, пронумерованная… Не видели?

— Нет.

— Советую посмотреть. Голубой прелестный ящичек. Хранится в конторке. Если господин Карл покажет, советую обратить внимание на семьдесят пятый номер.

— Вероятно, очередная гадость. Наподобие слежки. Знаете, я никак не ожидала, что за мной наблюдают. За кем-то следить — это в порядке вещей. Но чтобы за мной… Проверила лампу — а там действительно какое-то устройство. Я-то думала, живу свободно, как птица… Ну, по вашему совету и «уронила» — так бухнула о порог — только стекла полетели… И в сумочке проверила. Представляете, в моей пудренице тоже оказался миниатюрный механизм. Пришлось ликвидировать.

— Напрасно. Как вы объясните?

— Кто будет спрашивать?

— Господин Карл.

— Прямо и скажу: не нужно шпионить.

— А он: кто научил?

— Сама наткнулась.

— Не поверит. Тем более, что я прихожу к вам второй раз. Причина — контакты со мной… Давайте договоримся: будем советоваться и действовать сообща. Тогда все будет хорошо.

Я поблагодарил Мэри и поторопился покинуть гостеприимный дом. Встретимся завтра у Карла.

Вышел на крыльцо и обомлел: было светло, и густо сыпал крупный снег. Лохматые снежинки летели бесшумно, плавно опускаясь на мягкий белый пуховик, который успела настелить зима. Было так тихо, словно природа затаилась, наблюдая за редким явлением — когда еще увидишь такой щедрый, необыкновенный снегопад!

Вокруг непривычно чисто, веет особой, зимней свежестью. Хорошо! Одно беспокоит: остаются напоказ четкие следы. Снег будто чувствует свою вину, заметает пока еще неглубокие ямки, и ловко, споро у него получается — пока я стою, углубления выравниваются, скоро исчезнут совсем…

И кажется странным и нелепым: где-то в космосе, над головой человечества, висят тонны гибельных бомб и снарядов, а здесь — идет мирный снег! Будто ничего Земле не угрожает, будто люди могут спать спокойно.

И все же снег мне кажется хорошим предзнаменованием. Я думаю о Мэри, и мысли о ней меня успокаивали. Я перебирал в памяти ее жесты, сказанные когда-то слова; вдруг возникнет передо мной ее взгляд, прозвучит упругий голос с характерной певучей интонацией, и тогда я чувствую волнение, мне хочется вернуться к девушке, сказать ей необыкновенные, ласковые слова — ведь жизнь у нее в общем-то серая, однообразная, радость не балует своим посещением…

Когда я вернулся и услышал телефонный звонок — обрадовался: Мэри! Я наговорю нежностей, позову побродить по снежному насту под огромной луной!

Я ошибся — звонил Карл. Он упрекнул меня в безделии, посоветовал сосредоточиться на предстоящих событиях. Бал, наставительно говорил он, должен пройти без сучка и задоринки, каждую роль мы обязаны сыграть безупречно.

Карл пожелал спокойной ночи и положил трубку.

Опускаюсь в кресло, закрываю глаза.

Что это? Сон? Явь?

Передо мной — Карл. Смотрит на меня в упор и слишком уж сипло произносит:

— Это я. Отныне и навсегда! Присмотрись ко мне получше и осознай: я владею миром…

— Миром?..

— Да. И землей, и водой, и небом. А чем владеешь ты? Всего-навсего жалкой строптивой душонкой.

— Душой! — поправляю я.

Карл зловеще усмехается и вопрошает:

— Ты видел, как выдергивают зубы? Если не видел, я покажу. И все твои зубы по одному выдерну, и извлеку из тебя то, что ты называешь душой.

— О, господин Карл, изуверства у вас хватит!

— Изуверства? — изумляется Карл. — Это лишь игра, детская забава. Садись и работай.

Я вижу себя в огромном тайпинг-офисе, в том самом, который Карл показал мне в первый день прихода в его учреждение. Руки мои бешено взлетают над клавишами, некогда даже взглянуть по сторонам. Но я знаю — рядом со мной невольники, я хорошо запомнил их напряженные, неестественно прямые позы в то памятное утро…

Руки мои двигаются безостановочно. Час, два, три… много, много часов подряд. Я чувствую, как смертельно устал. Но останавливаться нельзя — Карл тут же выкинет на улицу. Нет, больше не могу. Ослабевшие руки падают… Надо мной любезно склоняется улыбчивый клерк, берет под руку и куда-то, под несмолкаемый стук пишущих машинок, уводит.

В длинном плохо освещенном коридоре вырываюсь и припускаю куда глаза глядят. Бегу и радуюсь: свобода, свобода!

Конечно же, я ошибся. Карл с хохотом встречает меня у выхода и, как мальчишку, хватает за рукав.

— Ну куда же ты, Чек! Будь благоразумным! Все равно я извлеку твою…

Карл вталкивает меня куда-то в темноту, и я различаю с ужасом: на меня, как танк, наваливается гигантское пресс-папье. Я уже чувствую его пористую поверхность, которая жадно начинает присасываться ко мне…

Нет! Ни за что! Я упираюсь обеими руками в мягкий покатый низ и что есть силы отталкиваюсь. Удалось на несколько мгновений отшвырнуть от себя пористую глыбу, но она стала наваливаться опять…

Успеваю отскочить к стене и лихорадочно стараюсь нащупать дверь. Кажется, нашел… Толкаю ее и выскакиваю вон…

Но нет, это не освобождение. Слышу смех и сипение Карла:

— Ну куда ты, Чек! Я же предупреждал!

Догадываюсь — вокруг меня компьютеры: на высоких, очень высоких щитах дрожат миллионы лампочек и светятся регуляторы. Что-то невидимое опутывает меня, ноги уже одеревенели, руки все больше немеют. «Чек, Чек, Чек, Чек…» — тупо повторяются звуки, усиливается гул.

Вижу Карла: он со скрещенными на груди руками сидит на спутнике и с презрением глядит на меня.

— Ну я же говорил!

Собираю последние силы, подтягиваюсь к щиту и непослушными пальцами начинаю крутить регуляторы. Где-то завыло, застучало, запрыгали огоньки. Еще один поворот регулятора, и я замечаю: Карл, беспомощно размахивая руками, падает на Землю. Он во всю мощь кричит:

— Нет, я не разобьюсь! Я буду вечно!..

А я нахожу себя в кресле и силюсь понять: сон это или явь? Не шутка ли господина Карла?

Пытаясь избавиться от тяжести в голове, спешу на свежий воздух. Вдруг мне нестерпимо захотелось увидеть Мэри. Увидеть сейчас же! Немедленно! Недолго думая, я помчался к ее домику и… обомлел! На крыльце стоял господин Карл. Он обнимал Мэри и жадно целовал…

Я попятился, закрыл свое пылающее, лицо руками.

Уснуть, конечно, уже не смог. И утром поднимался в карловскую приемную с головной болью.

Мэри сразу же поднялась навстречу и неестественно громко объявила:

— Господин Карл не принимает! Совещание. — И добавила шепотом: — Я виновата… очень виновата… но нет у меня сил…

— Значит, я для вас — пустое место.

— Нет, нет! — вскрикнула она. — Вы для меня — все! Вы для меня…

— Теория.

— Я… я… — волновалась Мэри, — найду в себе силы!

— Пожалуйста, — попросил я. — Найдите! И я найду. Будем вместе бороться.

Мэри благодарно кивнула, и я рванул на себя дверь карловского кабинета.

Карл недоуменно уставился на меня, и я с усмешкой бросил:

— Я, господин Карл, согласен жениться.

— А, ты вон о чем, — скривился он. — Ну, желаю успехов.

Я повернулся к выходу, и Карл не произнес ни слова.

Днем Мэри заглянула ко мне в офис-четыре. Она была грустна, молчалива, но даже молчание ее было одухотворенным и несказанно трогало… Мы хорошо понимали друг друга и внутренне готовились к решающим испытаниям.

И наконец — бал.

Бал непростой — бюрократический, как сообщила мне в последний момент Мэри. Огромный зал на втором этаже, специально отведенный господином Карлом для столь значительного события, соответственно был и оформлен. Сколько вкуса, сколько выдумки, как вычурно работала мысль над украшением некогда скучного, пустого помещения! Прежде всего бросались в глаза экспонаты, принесенные сюда из бюрократического музея: царь-скрепка с гладкими, изящными изгибами, гигантское пресс-папье в виде детской качалки. Под потолком подвешены огромные кнопки — ни дать ни взять неопознанные летающие объекты. По углам свисали пестрые серпантинные хвосты, — на длинных лентах без труда можно различить десятки самых разнообразных почерков служащих карловского учреждения. Пусть смотрят и гордятся — их труд выставлен на всеобщее обозрение. Весь зал, чуть впереди мягких кресел, обставлен цветными корзинами для бумаг. И красиво, и, может быть, кому-то понадобится культурно освободиться от мусора. И все же основной упор был сделан на главную, королевскую стену. Сама она как бы представляла разворот одного из томов сочинений Карла Великого. На фоне разворота возвышался необычный трон — покрытое синим бархатом кресло, установленное на изданиях с золотым переплетом. Автор изданий — опять же Карл Великий. Но и это не все. Слева у стены, недалеко от трона, до самого потолка поднялась аппаратура, видно очень сложная, с сотнями лампочек и регуляторов. И даже не столько эта аппаратура, сколько совсем уж загадочное сооружение, скрытое от глаз плотным черным покрывалом, больше всего и смущало, и будоражило воображение. Но никто до поры до времени так и не смог догадаться — что же прячется там, за непроницаемым холстом. Устроители бала позаботились и о том, чтобы жаждущие, после стремительных огненных танцев, нашли бы живительный источник в виде минеральной воды, лимонада, фруктов и легких закусок. Этот небольшой буфет был развернут справа от трона и возле него в великолепном клетчатом пиджаке, с белой бабочкой, стоял Филипп. Меня он почему-то не замечал, взгляд его плавал от стены к стене, а лицо обрело завидное достоинство и степенность. Я сам подошел к Филиппу и по-свойски спросил:

— Нельзя ли стаканчик минеральной?

— Нельзя, — отрезал Филипп и отвернулся. — Только по особому распоряжению.

Все понятно. Настоящий Филипп в чернильнице.

Участники бала столпились у входа. Озираясь, вертят головами, перешептываются — ждут Карла. Выгодно выделяются чиновники из офиса-двенадцать — все идеально причесаны, в строгих черных костюмах с кружавчатыми нарукавниками. Даже наряды учрежденческих дам на их фоне выглядят не так празднично, как бы хотелось. У каждого клерка на груди — яркий металлический значок в виде приятного взору параграфа. Даже вооруженная охрана, расставленная вдоль стен, для красоты и таинственности была в черных коротких масках.

Мэри держится в стороне. Подхожу к ней, спрашиваю:

— Как настроение?

— Спасибо, — ласково отвечает она. — Буду держаться.

— В случае чего смотрите на меня! Я рядом. — Я пожал Мэри горячую ладонь.

И тут зычно объявили:

— Его величество господин Карл!

Толпа раздалась, и на огромном металлическом дыроколе, посаженном на два колеса, въехал Карл. Коляску-дырокол толкал сзади рикша, одетый в черный костюм и гладко причесанный. «Да ведь это Бо!» — догадался я и чуть не задохнулся от страшного открытия. Значит, Карл опять утопил его в чернильнице!..

Под бурные рукоплескания Карл всходит на трон и величественно поднимает руку.

— Пригласите гостей! — звучит королевское распоряжение, и Бо, откатив дырокол в сторону, с достоинством направляется к дверям.

Вот так сюрприз! Появилась чета Кромов! Он, высокий, худой, растерянно озирался и неловко поддерживал под руку Элен, от которой в общем-то остались лишь воспаленные, широко открытые глаза… Живые мощи.

Брызнули приветственные аплодисменты, и Карл попросил многоуважаемых гостей сесть в мягкие кресла.

— Итак, — продолжает Карл, — я ваш король. Как известно, во все времена у королей были королевы. Спрашивается, что я за король, если у меня нет королевы! Я уверен, среди наших придворных дам есть особа, достойная занять место рядом со мной. Объявляю: выбирается королева! Поскольку королевство мое самое демократичное, прошу называть кандидатуры.

— Разрешите мне! — говорит один из Бо-Э-Ни.

— Пожалуйста, — кивает король.

— «Думаю, — читает клерк по бумажке, — что выскажу всеобщее мнение, если назову имя одной достойнейшей дамы, которая присутствует на королевском балу».

— Назовите же имя! — капризно требует король.

— Ри! — торжественно произносит клерк.

— Прошу парламент представить мнение, — возвысил голос король.

Бочком вышел вперед еще один из Бо-Э-Ни и поклонился.

— Мы посоветовались, — сказал он, — и решили, что выбор, безусловно, правильный. Парламент голосует за королеву Ри!

Король слабым движением руки отпустил посыльного от парламента и объявил:

— Итак, выборы закончились. Королева, прошу занять трон.

Под звуки марша Мэри поднялась на возвышение, и король воскликнул:

— Почтенная публика приветствует свою королеву!

Зал покачнулся в поклоне. Со всех сторон грянули овации, кто-то прокричал: «Да здравствует королева!»

Король трижды хлопнул в ладоши, и грянула оглушительная музыка, если можно было так назвать странную смесь из телефонных звонков, щелканья пишущих машинок, скрипа стульев и целого роя звуков непонятного происхождения. Служащие карловского учреждения, сверкая параграфами и, словно копья, вскинув на плечи гигантские авторучки, стройными рядами прошагали мимо трона, на котором, скрестив руки, восседал сам король.

— Вы что-то хотели сказать? — обратился Карл к Бо, когда звуковой хаос схлынул и отряды опустили копья.

— Да, да — просиял Бо и, низко поклонившись королю, обратился к публике. — Я должен вам сообщить, достопочтимые господа, что великолепную музыку, которую мы все имели честь с большим наслаждением прослушать, этот великолепный бюрократический марш сочинил для нас сам господин Карл!

Бо захлопал, и все его поддержали, устремив восторженные взоры на короля, а сам король смущенно потупился, замахал рукой — ну что вы, какие тут почести, не ради же них старался!..

— Танец в честь королевы! — объявил Бо.

Карл предложил Мэри руку и повел ее в центр зала. Грянула музыка, и все пришло в движение. Запестрели кружева и шелковые оборки, зашаркали башмаки, застучали каблучки. Завертелась пестрая карусель, забурлило веселье. Танцуют девушки из домашнего тайпинг-офиса, танцуют Бо-Э-Ни, танцует, а вернее топчется на месте, поддерживая супругу, господин Кром. Танцующие преданно взирают на короля и королеву, и почти каждый старается выказать королевской чете почтение.

Когда музыка смолкла, король проводил королеву к трону и властным жестом потребовал у зала тишины.

— Повеселились, — сказал он, — а теперь займемся делом. Я должен огласить указ. — Он развернул услужливо поданный Бо свиток и стал торжественно читать. — «Королевский указ. Во исполнение нашего высочайшего долга, в целях установления справедливости там, где она до сего времени установлена не была, по просьбе многоуважаемых компетентных лиц, отныне и навсегда повелеваю: в торжественной обстановке провести ритуал посвящения в клерки служащего мужского пола по имени Чек».

Ритуал посвящения, — объяснил Карл, — включает в себя несколько этапов, с применением самой современной техники. Прошу снять чехлы и включить аппаратуру!

Кто-то из Бо-Э-Ни, кажется Па, сдернул покрывало с загадочного четырехугольного сооружения, и миру явилась во всем великолепии знаменитая музейная чернильница с колпаком на макушке. Па приставил лестницу и виртуозно забрался наверх.

Бо склонился к аппаратам и завертел регуляторами. На щитках бешено заметались огни, и я почувствовал свинцовую тяжесть в голове — ту самую тяжесть, которая преследовала меня все последние дни. Карл, значит, уже давно меня обрабатывал…

Король и королева вышли в зал, к чернильнице.

— Прошу всех поближе! — обратился к публике Карл. — Слушайте это музыкальное чудо, — он погладил стенку чернильницы. — Участвуйте все! Без вашей помощи посвящение будет скучным, неинтересным.

Чернильницу вмиг окружили и стали обслушивать ее, шикали друг на друга: «Тише! Тише!»

Я во все глаза смотрел на Мэри. Да, убедился я, она понимает, как мне трудно, она вместе со мной ощущает нарастающую тяжесть и звон в ушах…

Бо отошел от аппаратов и объявил:

— А сейчас проведем несколько увлекательных состязаний! Тот, кого мы посвящаем сегодня в клерки, должен продемонстрировать недюжинные способности. Ему надлежит выполнить задания лучше соперника! Кстати, кто хочет сразиться с Чеком, прошу сюда, в центр зала!

Почтенная публика смущенно заулыбалась, потупила глаза — ни один не осмеливался на поединок.

— Если не возражаете, — подал голос Карл, — соперником буду я.

— О, какая высокая честь! — воскликнул Бо. — В сражении участвует сам господин Карл!

— Не возражаю, если моему сопернику кто-то будет помогать, — заявил Карл. — Мне же никакой помощи не нужно.

Гром аплодисментов одобрил великодушие Карла, и Бо объяснил первое здание. Участникам состязания будут вручены два одинаковых текста с одной-единственной ошибкой. Кто первый ее найдет — тот и выиграл. О результатах объявит компьютер.

Не успел я прочитать и двух строчек, Карл сообщает:

— Нашел! В предпоследней строке пропущена точка.

Аплодисменты потрясли зал. В левой стороне компьютера зажглись слова «Карл Великий» и ярко замигал красный плюс, а в правой — синий минус. Карл скромно ковырял паркет носком бархатной туфли, ожидая следующего задания. А я смотрел на Мэри и старался ее поддержать. Все труднее было справляться с обступающей тяжестью. Волновая обработка продолжалась, я это чувствовал по себе, и меня порадовал кивок девушки — есть еще терпение…

— Задание второе! — громко говорит Бо. — На нашем балу присутствует супружеская чета — господин и госпожа Кромы. Прошу многоуважаемых супругов в центр зала!

Смущенный Кром неуверенно подался вперед, непонимающе завертел лысоватой головой, и вслед за ним, совсем растерявшись, вышла Элен. Она, кажется, узнала меня и недоуменно посматривала в мою сторону. Сверлил меня глазками и господин Кром.

— Итак, задание, — продолжал Бо. — Опишите добродетели этих досточтимых господ. Ваше величество, прошу.

— О, добродетелей у моих самых лучших друзей хоть отбавляй. Господин Кром — известный миллионер и добропорядочный семьянин. Этим все сказано. Незабвенный брат господина Крома также обладал солидным капиталом. Он основал известную, весьма популярную премию. Это премия присуждена и мне. Так спрашивается, могу ли я обойти словами благодарности щедрое, поистине замечательное семейство!

Когда овации смолкли, Карл увлеченно продолжал:

— Госпожа Кром, насколько мне известно, заботливая, верная жена…

— Ложь! — неожиданно взвизгнул господин Кром и направил на меня дрожащий палец. — Вот он, первопричина всех наших бед, тайный искуситель моей Элен!..

Элен пошатнулась, с трудом удержалась на ногах. Никто не поспешил ей помочь. А господин Кром на свою супругу даже не взглянул — все негодующее внимание на меня.

Господин Карл старался сдержать улыбку.

— Вполне понятное заблуждение мужа, верного семейному очагу, — сказал он. — Мой блистательный соперник действительно когда-то учился в колледже с госпожой Кром. Но тайной связи между ними не было! Да он сам об этом скажет! Ну, Чек, ответствуй.

Я не успел и рта раскрыть. В центр, к Элен, вышел один из стражников, высокий и уверенный, и сорвал с лица свою маску.

Это был Роб!!!

Зачем он здесь?!

На свою погибель?!

Роб повернулся к Карлу и с достоинством сказал:

— Не торопись. Скрутить меня ты всегда успеешь. А теперь, по данному тобой праву, об Элен скажу я. Дорогой мой Человек, не возражаешь?

— Говори, — кивнул я, остро сознавая степень риска моего друга.

— Говори! — воскликнула королева, и Карл, покосившись на Мэри, промолчал.

Элен узнала Роба и бессильно склонилась к нему на грудь. Роб бережно обнял ее большими, сильными руками — будто хотел защитить, уберечь от неминуемой беды.

— Несколько лет назад, — начал Роб, — я и Элен мечтали быть вместе, но… суровая жизнь распорядилась по-своему. «Будь счастлива», — сказал я Элен на прощанье и ничуть не покривил душой — я искренне желал ей счастья. Я тогда не знал, что ждет ее впереди, что ее будут истязать и словами, и голодом, будут всячески унижать человеческое достоинство… в конце концов доведут вот до такого состояния…

— Я протестую! — заорал господин Кром. — Я требую: уберите этого наглеца!

— Пусть говорит — приказала королева, и Карл опять промолчал. Он был слишком бледен, и мне показалось — он тоже плохо себя чувствовал. Наверное, тяжесть в голове нарастала не только у меня. Бо, видел я, время от времени подкручивал регуляторы.

Карл вдруг поднял руку и просипел:

— Прибавить обороты!

Бо подскочил к щитку, тронул тумблеры, и в висках у меня оглушительно застучало. Смотрю на Мэри, говоря ей глазами, терпи! Мэри едва кивнула…

— Немедленно… — задыхался от ярости господин Кром, — прекратите!.. Арестуйте!..

— Наберитесь терпения, — раздраженно проговорил Карл. — Нельзя же так!

— Нельзя?! — затрясся господин Кром. — А позорить честное семейство — можно? А чужих жен совращать — можно?..

— Да погодите же! — возвысил голос Карл.

— Нечего мне ждать! По вашей милости дождался!.. Если сейчас же не уберете, — он показал на Роба, — я… я…

— Какой нетерпеливый, — скривился Карл.

— Да, пусть! Я нетерпеливый! А ты? Ты — кто такой? Выскочка и мошенник! По чужим костям шагаешь! Но далеко не уйдешь…

Карл хлопнул в ладоши.

— Стража! Господину Крому нездоровится. Проводите его домой!

Господин Кром кричал, извергал проклятья, крутился волчком, кусался — но все же его вывели из зала. Роб подвел Элен к свободному креслу, и она, благодарно кивнув, опустилась на мягкое сиденье.

Роба и Элен обступила стража, чутко ожидая малейшего жеста повелителя.

Компьютер подавал сигналы. Чек, оказывается, получил плюс, а Карл — минус.

— Машина напутала, — с усмешкой констатировал Карл. — Ну ладно, предположим — я проиграл. Давайте следующее задание.

Бо дождался полной тишины и возвестил:

— Вопрос трудный, но весьма интересный. Есть ли любовь? Если есть — докажите! Господин Карл, вам слово.

Карл поморщился, высокомерно обозрел присутствующих и качнул завитыми кудельками.

— Да, с некоторых пор я думаю, что чувство, которое называют любовью, существует. А доказательство — вот оно. Сейчас на нашем балу, мы как бы играем в короля и королеву. А отчего бы и в самом деле этой очаровательной, достойной девушке не стать королевой, то есть моей женой? Объявляю: пусть будет так!

Карловский особняк, наверняка, не знал таких бурных оваций. Бо-Э-Ни старались вовсю, да и учрежденческие дамы не жалели ладоней. Лишь отрешенно взирала на этот шабаш радости Элен, усмехался Роб, да прятала глаза Мэри, которая удостоилась вдруг высочайшего внимания.

— А почему, — неожиданно для всех зазвучал ее гневный голос, — господин Карл не спросил у меня — согласна я или нет?

— Я полагал, — вскинул голову Карл, — что короли не советуются, они принимают решение единолично. Но если ты желаешь, изволь, объяви о своем согласии!

И Мэри во всеуслышание произнесла:

— Нет! Вашей женой, господин Карл, я никогда не буду.

Зал ахнул, притих. Только Роб откровенно обрадовался, захлопал в ладоши.

— Но почему же?.. — вырвалось у Карла.

— Потому что… я люблю другого.

Мэри подошла ко мне, и я не удержался, обнял ее и поцеловал. Крепко. В губы.

— Ну что ж, — хохотнул Карл. — Оставайся… семьдесят пятой!

Как великолепно наносил удары Карл! Душу мою захлестнула горечь, и мне потребовалось взять себя в руки, чтобы сдержаться, не дать выплеснуться гневу…

Компьютер показал: Карл проиграл и на этот раз. Он еще больше побледнел и нетерпеливо потирал виски.

— А что, — царственно спросил он, взглянув на Бо. — Других заданий нет? Короли ведь не проигрывают!

— Есть, господин Карл, — услужливо согнулся Бо. — Но это последний вопрос.

— Давай последний, — кивнул Карл. — Я не сомневаюсь в победе.

— Внимание, вопрос! — объявил Бо. — Что такое точность?

— А вот что, — поморщился Карл и медленно прошествовал к машинам. Он стал нажимать на кнопки и поворачивать регуляторы.

Потолок исчез, и обомлевший зал будто взлетел к звездам, в сверкающую алмазами синь. Хорошо было видно: там, в космосе, двигалась красноватая точка.

— Космический объект моих недругов! — объяснил Карл и кому-то невидимому подал команду: — Внимание! Залп!

Сверкнула иглой посланная ввысь ракета, и через считанные секунды все увидели яркую вспышку — спутник был уничтожен.

— Благодарю! — кому-то сказал Карл, и потолок вновь обрел реальные очертания, сокрыв алмазную космическую синь.

Бо подал голос:

— Господин Карл показал изумительную, поистине королевскую точность. Послушаем, что скажет его соперник.

А соперник господина Карла, то есть я, растерянно молчал. О какой точности говорить? Как ее доказывать? В голове шум, все больнее сжимаются тиски… Сам вопрос мне кажется настолько нелепым, что я, конечно, ответить на него не смогу…

И опять вместо меня говорит Роб, слова его я слушаю как спасение. Говорит он четко, с достоинством:

— Мой друг поручил ответить мне. Господин Карл действительно продемонстрировал королевскую точность. Вряд ли кто сумеет лучше господина Карла убивать и разрушать. Да и лучше, точнее господина Карла вряд ли кто сможет плюнуть в человеческую душу… Ну что же, настало другое время — время больших перемен, время великой социальной точности. Ровно через минуту, господин Карл, начнется новая эра.

— Усилить оцепление! — приказал Карл. — На испуг берешь, историк? Ну, ну, посмотрим. А пока, — он перевел на меня ненавидящий взгляд, — я выну из него душу! Ровно через тридцать секунд мы полюбуемся на переселение души Чека… в чернильницу! Прибавить обороты! — топнул он ногой. — На полную мощь!

Бо заметался возле компьютеров, и я вскинул ладони к вискам, стараясь уменьшить невыносимый звон. Мэри закрыла глаза, борясь с мощной волновой атакой… Роб напряженно наблюдал за нами. Пожалуй, у одной Элен лицо светилось отрешенной радостью…

Тут Карл дернулся, оцепенел, и показалось, что вокруг него зашевелилось марево. Через мгновение от тщедушного тела Карла оторвалось призрачное облако и повисло над чернильницей. Па растерялся, присел, и Роб весело ему подсказал:

— Крышку, крышку открой!

Па приподнял колпак, и фиолетовая яма медленно, как бы нехотя стала вбирать в себя огромное прозрачное облако, которое угадывалось лишь по очертаниям. Облако оказалось таким большим, что только ему и хватило места, остальные облачка взвились под потолок, поплакали, пометались и прямиком спикировали к своим владельцам. Па уронил крышку, и душа Карла успокоилась в чернильнице одна. Лицо Карла вытянулось, черты заострились, и стал он похож на смешного жалкого дракона.

Тиски отпустили. Вернулась легкость, и Мэри улыбнулась. Я чувствовал, как нежно ее любил.

Карл будто очнулся от тяжелого сна.

— Сегодня ты победил, — сказал он пустым голосом и посмотрел на меня пустыми глазами. — Но это не значит, что ты сильнее меня. Я буду жить вечно, а тебя и твоего приятеля отправят к праотцам. Вот только узнаем результат турнира.

— Нет! — вспомнил я и засмеялся. — Ты ничего мне не сделаешь! Ты бессилен против меня.

— Бессилен? — ощерился Карл.

— Да. Я из будущего. А будущее нельзя уничтожить.

Карл не успел ответить. В зале из невидимых передатчиков тревожно запульсировал голос:

— Господин Карл! В городе танки. Ваша резиденция окружена! Восстание!

— Я же говорил, — ликовал Роб. — Да здравствует новое время!

Компьютер показывал: Карл проиграл. Синий светящийся минус перечеркнул все его честолюбивые надежды.

А я теперь должен вернуться. Туда, откуда был послан для испытаний. Обыкновенный человек, вспомнил я, не может покинуть Землю на восемь-десять веков. Срок его жизни слишком мал. Эти века научная мысль подарила нам, группе космонавтов. Во мне зазвучал недавний разговор:

— Ну, что еще непонятно? Ты задерживаешь старт.

— Задерживаю? Я тоже лечу.

— Нет, ты пока не готов.

— Вот как? Спрашивайте, испытывайте. Я свое дело знаю.

— Ты свое дело знаешь.

— Что же еще?

— Корабль этот снарядила Земля, и в космос посылает землян.

— Ну, если я имел честь появиться на Земле, значит, и я землянин.

— Земля посылает в космос не просто землян — людей.

— Давайте говорить правду, — сказал я. — Ведь мы, все десятеро, роботы. Ну пусть — высшей модификации.

— Нет, вы не роботы. Вы самые настоящие люди. Но люди, разумеется, особые.

— Если я не робот, а человек, то как у всех нормальных людей, у меня должны быть родители — мать и отец. Кто они?

— Мать — Земля. Отец — человеческий разум.

— Вот-вот. Опять общие слова.

— И если ты, собираясь в долгое космическое путешествие, ни во что не ставишь свою родную мать и презираешь отца, что доброго принесешь ты живым существам на далеких планетах? Только человек, кровно связанный с матерью-землей, ее историей, ее радостями и болями, может выдержать предстоящие испытания. Только человек способен на добрые дела и битву за прекрасное. Только человек, чего бы ему это ни стоило, после выполнения задания, вернется на родину…

А ты даже не веришь в то, что ты человек… Нет, не готов ты к такому ответственному полету…

Да, я не был готов к такому ответственному полету, поэтому и оказался здесь… Экзамен на Человека я, кажется, выдержал, и теперь, надеюсь, мне доверят любой космический маршрут…

Останется лишь одна боль — Мэри… Но я попрошу, я потребую, чтоб мою любимую перенесли в наш век.

 

Г. Вогман

ДОРОГА К ЛЮДЯМ

Рассказы

 

#img_3.jpeg

 

ФРАНЦУЖЕНКА

— Сколько раз втолковывать?! Не берите на себя заботу о воспитании Саши! Я не потерплю, чтобы вы прививали моему сыну порочное мировоззрение, которым страдаете сами! — побагровев, рявкнул Денис Петрович и демонстративно отодвинул тарелку с супом, стараясь, однако, не плеснуть на скатерть.

Глаза маленькой тщедушной старушки, в которых обычное выражение доброты мгновенно сменилось испугом, обратились на зятя, затем, как бы взывая о помощи к дочери…

— Да, вы пытаетесь прививать ему именно пошлые мещанские понятия! — распаляясь еще пуще, продолжал Денис Петрович. — Мальчишка, видите ли, съел пирожное  п е р е д  супом… Ну, и что? В чем дело, спрашиваю я? До супа или после — забота не ваша. Да-да!.. Руками, ногами либо десертной ложечкой он берет — тоже вас не касается. Лишь бы захватывал покрепче!

Он умолк, саркастическим взглядом провожая Веру Михайловну, которая поспешно выбралась из-за стола и скрылась за дверью. Затем вполголоса добавил:

— Старая идиотка…

Наступило молчание. Саша, привыкший к подобным сценам, безмолвно катал по столу хлебный мякиш, изредка поглядывая то на отца, то на мать. Сквозь укрепившееся в нем пренебрежительное отношение к бабушке проскользнула мимолетная жалость, когда он увидел, как она съежилась при окрике отца и, точно испуганная мышь, побежала по комнате. Но чувство это тотчас испарилось.

— Француженка, — сказал он и засмеялся.

— Что такое? — не понял отец. — Какая француженка?

Саша показал глазами на дверь, за которой исчезла бабушка.

— А-а, ты вон о ком! — одарив сына поощрительным взглядом, хохотнул Денис Петрович. — Именно! Претенциозная, ни на что не годная, напичканная вздором мадам! Устами ребенка глаголет истина. Черт побери, в конце концов!.. Извини, Симочка. Твои мать камень способна превратить в неврастеника. Спокойно обедаем — и что же? Какое ей дело до Сашки, который съел понравившееся ему пирожное? Мы не дети и, надеюсь, нет необходимости доказывать то, в чем жизненный опыт, безусловно, давно убедил и тебя: так называемый «эгоизм» — качество, дарованное человеку для его самосохранности. Да, да! Хоть о данном факте не очень охотно говорят вслух, он остается фактом Потому, если Сашке захотелось пирожного и он взял его — молодец! Рукой? Ничего — не изящно, зато надежно… На его аппетит это тоже не повлияло — вот и за суп принимается. Кстати, по происхождению он не какой-то там паразит. Его дед был простым крестьянином.

— Какой дед? — спокойно осведомилась Серафима Евгеньевна.

— Странный вопрос. Мой отец.

— Во-первых, один его дед — известный профессор. А твой отец, как ты говорил, был лавочником.

— Да, но вышел он из крестьян! Впрочем, дело не в этом… Огромнейшая роль воспитания доказана давно. Именно в детстве формируется личность. И я не желаю, чтобы твоя маман пыталась сделать из Сашки кретина, подобного себе! Пусть мальчишка уже сейчас постигнет: в первую очередь необходимо заботиться о себе, а потом, если понадобится, о других. Тогда и он будет счастлив, и мы. Потому что убедимся: сын поставлен на правильную дорогу!

— Однако, Денис, ты излишне резок. Не забывай — как-никак, а она пожилой человек и… и моя мать, наконец! Постарайся сдерживаться. Твои выпады против нее зачастую просто вульгарны…

— Выпады? Своим поведением она доведет меня до сумасшествия!.. Давай рассудим — что хорошего, в принципе, она сделала? Какую пользу приносит и чем добрым можно будет ее помянуть? Черт побери — зачем…

— Саша, пойди к бабушке. Спроси, будет она обедать или нет? — перебила Серафима Евгеньевна, кроша сухарики и бросая их в суп.

Саша лениво поднялся.

— Не хочет, — объявил он, появившись.

И залез на диван.

— Сейчас же сними ноги! — приказал Денис Петрович, делая круглые глаза.

Саша шевельнулся, но позы не изменил.

— Сядь как следует. Сколько можно повторять? — негромко произнесла Серафима Евгеньевна.

Мальчишка, вроде бы нехотя, спустил ноги с дивана.

— Что делает бабушка? — полюбопытствовала Серафима Евгеньевна, выливая в кастрюлю нетронутый суп матери.

— Кажется, плачет…

— Сентиментальность — одно из многих достоинств Веры Михайловны, — констатировал Денис Петрович.

Саша молча глядел в окно. Свежий весенний ветерок, пронизанный испарением подсыхающего асфальта, врывался в открытую форточку, шевеля портьеру, отчего она казалась живой…

…Когда отец и мать куда-то ушли, Саша взял книгу и взобрался на диван. Однако, вспомнив запрет, свесил ноги, прислонившись к жесткому диванному валику.

Чувство к бабушке у него раздваивалось. Ведь это она поведала ему о страшном царстве денег и суеверий в драмах Островского, о героях лирических и грустных пьес Чехова, о веселом писателе Марке Твене и печальном насмешнике Бернарде Шоу, о книгах-откровениях величайшего знатока души человеческой Льва Толстого и романах Чарльза Диккенса, написанных золотым пером любви к маленькому, порой смешному, человеку. Она тоненьким прерывистым голоском пела на французском языке «Марсельезу» и много интересного рассказала внуку об ее авторе. Мальчик жадно слушал, и его охватывала жажда прочесть все, что создали они и другие удивительные писатели, о которых с такой любовью поведала бабушка. В эти минуты он почти любил ее. Даже французский язык, которому бабушка его обучала, постигал с удовольствием. Но…

Их разговоры и уроки кончались, он вновь видел жалкую испуганную старуху, вздрагивающую при окриках отца — и отношение к ней менялось.

* * *

Лампочка, закрытая шелковым вышитым абажуром, оставляла в полумраке углы большой комнаты. Саша, читая книгу, изредка поднимал голову, невидящим взглядом упирался в стену, где стеклянными дверцами отсвечивал старинный буфет, опускал голову — и опять в тишине шелестели перевертываемые страницы…

А в соседней полупередней-полукухне, дверь из которой выходила прямо на улицу, за придвинутым к кровати столиком сидела Вера Михайловна. Сбоку от двери на стене мерно тикали «ходики», вскрипывая при каждом взлете маятника. Пахло новым веником, который стоял в углу, и недавно пролитым керосином.

Перед Верой Михайловной лежал раскрытый альбом Хотя было полутемно — ради экономии Денис Петрович повесил здесь маленькую лампочку — рассматривать фотографии Вере Михайловне это не мешало: почти все она знала на память.

Всегда, когда у нее было нехорошо на душе, Вера Михайловна доставала из чемоданчика, что покоился под кроватью, завернутый в байковый лоскут старый альбом в зеленом сафьяновом переплете с тиснением и погружалась в жизнь, отзвуки которой остались на пожелтевших снимках. То, что они воскрешали, доставляло ей горестное утешение…

Она долго рассматривала двух девочек-подростков в белых передниках, обнявшихся у калитки сада, в глубине которого просматривалась беседка с крышей на высоких столбиках. Неужели это она со старшей сестрой — она, удивленно распахнувшая глаза, придерживающая одной рукой пышную косу, перекинутую на плечо?!

Слабая улыбка тронула губы Веры Михайловны: она вспомнила, как в этом саду, только с противоположной стороны — там, где он спускался к речке Каменке — сын соседа по даче, толстый студент в пенсне, долго и путано объяснял ей процесс сталеварения, а потом без всякого перехода признался в любви и попытался ее поцеловать. Она возмутилась… А потом ей было жаль его — совершенно растерявшегося, какого-то беззащитного. Вера Михайловна хотела вспомнить его имя — но не смогла. Однако он стоял перед нею, как живой — нескладный, со смешно напяленным пенсне…

Воспоминания наплывали и снова таяли в далеком прошлом.

Вот фотография ее мужа. Он был замкнутым, необщительным человеком, весь мир которого составляли работа и живопись. Для семьи, видимо, в его сердце места не оставалось…

Дочурки… Светом в неудавшейся личной жизни были они. После смерти мужа она трудилась ночами, проверяя ученические тетради, занимаясь переводами с французского. Бралась даже за переписывание непонятных и неинтересных ей бумаг — все для того, чтобы дети жили в достатке. А сейчас…

Сейчас от младшей — Нади, переехавшей с мужем в Москву, раз или два в год приходят коротенькие письма всегда с одним обращением: здравствуйте, дорогие! И все. А старшая… Особенно остро Вера Михайловна ощущала свою ненужность именно ей, с которой находилась рядом. Но почему? Почему?!

Сознание страшной непоправимости — вопи, бейся головой о стену, все равно не изменишь! — физической болью стиснуло сердце…

…В соседней комнате что-то упало. Пытаясь удержать слезы, она трудно поднялась со стула, выглянула в дверь. Саша спал на диване, неудобно свесив руку. Книга лежала на полу. Вера Михайловна тихонько подошла к внуку.

— Сашенька… — виноватым голосом сказала она.

Мальчик, что-то пробормотав, перевернулся на другой бок. Вера Михайловна нерешительно потопталась возле него, вышла в переднюю и, вернувшись, осторожно укрыла внука байковым одеялом со своей постели.

Денис Петрович и Серафима Евгеньевна вернулись домой с неприятным чувством: у приятелей, где они были, Денис Петрович нежданно встретился с бывшим сослуживцем, с которым в свое время порвал всякие отношения. Потому он брюзжал всю дорогу, срывая накипевшее раздражение.

Глянув на Веру Михайловну, спавшую скорчившись на кровати в своем закутке, Денис Петрович молча прошел в комнату.

— Полюбуйтесь! — щелкнув выключателем, торжествующе воскликнул он, патетическим жестом указывая на сына. — Мальчик валяется словно собачонка, а любящая бабушка видит радужные сны!

— Не вижу ничего страшного, — заметила Серафима Евгеньевна, начиная стелить Саше постель.

— Вот как? Прости, Сима, но в твоем постоянном хладнокровии есть что-то ненормальное. Полагаю, наследственное. Впрочем, ничего удивительного: гены — фактор неоспоримый… Почему твоя маман укрыла Сашку своим одеяльцем? Не лучше ли наше? Или, наконец, его собственное, которое гораздо теплее?

— Оставь ее в покое. Не голый же ребенок лежит.

— Что?.. А я утверждаю — вздорная старуха подвергает опасности его здоровье ради сентиментальной демонстрации: жертвую, дескать, одеяло ради ближнего своего. Прошу убедиться — форточка открыта! Да ведь это…

— Пожалуйста, не ори. Сашу разбудишь…

— Я не ору, а говорю совершенно спокойно! Пора поставить вопрос принципиально. Да-да! Не усмехайся… Именно прин-ци-пи-аль-но! Ты горой стоишь за свою мать…

— Не стою горой. Просто нужно быть элементарно справедливым.

— …Заступаешься за свою мать. Что же — это чувство естественно, биологически, так сказать, оправдано… Но любишь ли ее, позволь спросить?

— Денис, твой вопрос глуп… и пошл. Прекрати! Надоело.

— Милая моя, дело в принципе. Поэтому я постараюсь быть предельно ясным, — парировал Денис Петрович, аккуратно составляя рядышком снятые ботинки. — Спрашивается: почему она не сумела завоевать обыкновенной благодарности даже у собственных детей? У тех самых чад, которым отдала все и вывела в люди? Как видишь, я отдаю ей должное… А потому, что…

— Денис, прекрати нелепые изыскания! Еще раз прошу.

— Нет, не прекращу. Будь мои слова нелепыми, ты пропустила бы их мимо ушей… Итак. Мать отдала вам жизнь, вам следует на руках ее носить, а вы… Парадокс? Нет — закономерность! Прошу заметить: в данном несоответствии виню ее, а не вас. Только ее! Ибо ваше воспитание, как все дела Веры Михайловны, было поставлено глупо.

— Разреши узнать — чего ты, собственно, хочешь?

— А того. Пытаюсь доказать, что не придираюсь к твоей маман, а она действительно заслуживает всяческого презрения… Сима, прошу не перебивать! Так вот. Сложившаяся ситуация не случайна: тот, кто не умеет брать, ничего не получает. Это закон. Ваша мать давала, ничего взамен не требуя — вот и результат.

— Насколько мне известно, и ты даешь сыну все, что можешь?

— Совершенно верно. Однако сын видит, что его отец — человек практичный, умеющий добиваться своего. Грубо выражаясь — брать! От взгляда ребенка не ускользнет ничего, будь уверена! И отцовское умение жить, я убежден, послужит стимулом для развития жизненной практичности Сашки. Он будет относиться к своему отцу… и матери, конечно, не так, как дочери — к Вере Михайловне. Кем она оказалась в конечном итоге? Ненужной и тягостной даже для ближайших родных. Француженкой в собственном доме!

— Хорошо, хорошо… Посмотрим, какие плоды даст твое воспитание, — скороговоркой сказала Серафима Евгеньевна.

Денис Петрович покосился на жену Он хотел добавить еще что-то, но удовлетворенность собой настроила его на благодушный лад. Уже собираясь укрыться, глава семьи заметил возле дивана лежащую на полу книгу.

— Симочка, будь добра — положи на место. Сашкины штучки. Не терплю его неаккуратности, — недовольно морщась, попросил он.

Серафима Евгеньевна подняла книгу, взглянула на название.

Денис Петрович поинтересовался:

— Что там?

— «Война и мир».

— Нет, это ни в какие рамки не лезет! Мальчишка в шестом классе читает «Войну и мир», эту… как ее… «Историю дипломатии»… И прочее! В принципе, это должно быть недоступно его уму!

— Но Саша неплохо разбирается в прочитанном.

— Не имеет значения! Данный факт ненормален, а посему мне не нравится… Отец — преподаватель кафедры физкультуры, сына же не заставишь побегать на свежем воздухе! Никто не поверит… А сей предмет почему до сих пор здесь? — с деланным удивлением указал он на скомканное одеяло, забытое на диване.

Серафима Евгеньевна взяла его и, помедлив — очень не хотелось раздетой выходить в холодную переднюю! — открыла дверь к матери.

Вера Михайловна спала, по-прежнему скорчившись. Платок сбился и оставлял открытыми ее словно испуганно поджатые ноги. Дочь набросила на нее одеяло, содрогнувшись от холода, вернулась в комнату.

* * *

Прошло несколько лет. Многое изменилось за это время в семье Крутиковых. Серафима Евгеньевна, пополневшая и посвежевшая после курорта, получила назначение на должность начальника цеха крупного химического завода. Денис Петрович, здоровый и красивый, которого не портило даже заметно выпятившееся брюшко, поступил в заочную аспирантуру, потихоньку-полегоньку начал работу над диссертацией на близкую ему спортивную тему. Саша уехал в Москву — сдавать экзамены…

Лишь Вера Михайловна чувствовала себя хуже и хуже. Дениса Петровича боялась она по-прежнему и последнее время старалась обедать одна в своей передней. Правда, до отъезда в Москву к ней частенько присоединялся Саша. Денис Петрович сначала было вознегодовал против такого нововведения, а потом согласился, ибо «вечно унылая физиономия мадамы», как «остроумно» заметил он однажды, «понуждала заканчивать трапезу досрочно».

Стояла обычная для Ташкента ласковая золотая осень, с теплой грустью именуемая «бабьим летом». Получив на почте пенсию, Вера Михайловна медленно брела домой. Уже поравнявшись с палисадником, который огораживал крошечный участок перед домом, она остановилась. Пронизанный неярким солнцем день был так светел и прозрачен, что она с особенной горечью подумала о своей полутемной передней. Не найдя сил туда войти, Вера Михайловна поплелась в сторону недалекого сквера Революции. В этот момент ее окликнула соседка, вышедшая из ворот.

— Здравствуйте, Вера Андреевна, — остановившись, отозвалась Вера Михайловна.

— Давненько вас не видно, — внимательно разглядывая Веру Михайловну, заметила соседка. — Сидите в затворничестве?

— Почти. Выезды в свет прекратила, — невесело отшутилась Вера Михайловна. — Домашние дела важнее…

— Надежда пишет? — сумрачно осведомилась Вера Андреевна.

— Уже четыре месяца и пять… — Вера Михайловна задумалась. — Четыре месяца и девять дней ничего не получала. Ее можно понять: своя семья, свои заботы… Но я на Надюшу не обижаюсь.

— Известно, вы ни на кого не обижаетесь, — сурово заметила Вера Андреевна. — Тем паче — на собственное дите… Можно без обиды, Вера Михайловна? Потому что — на душе накипело!

— Слушаю вас, — погасшим голосом согласилась Вера Михайловна.

— Так вот. Начну чуть издаля… Какого вы мнения, к примеру, о человеке, который получил награду не по заслугам, а все одно считает — что он молодец? Наверно, не ахти высокого.

— Конечно, — с некоторым удивлением посмотрела на нее Вера Михайловна.

— А самое главное, что тот человек за незаслуженную награду как раз и неблагодарен! У него мнение — иначе не может быть… То же с вашими дорогими деточками. Вручали вы им любовь золотой россыпью — они привыкли считать это за правило. Мать, по-ихнему, нужна только для того, чтобы их ублажать. Сейчас без нее обходятся — стало быть, по боку ее!..

— Вера Андреевна, миленькая, хватит об этом… Умоляю вас! — с усилием проговорила Вера Михайловна.

Глубокая жалость засветилась в глазах ее собеседницы.

— Ин, ладно. Чего об этом говорить, на самом деле…

Но сейчас же снова вскипела гневом:

— А что Серафима со своим Денисом? Я ведь все знаю! Только разрешите — сразу укорот безобразникам сделаю!

Вера Михайловна отрицательно покачала головой.

Вера Андреевна долго смотрела вслед сухонькой фигурке, неуверенными шагами удалявшейся от нее. Потом махнула рукой и, грузно переступая, направилась в противоположную сторону.

Добравшись до сквера, Вера Михайловна опустилась на скамью, которая стояла у обочины аллеи, присыпанной красным песком. Перед нею тянулся газон с крупными декоративными цветами, названия которых она сейчас не могла вспомнить.

Здесь, в сквере, осень ощущалась особенно зримо. Сухо шелестя, с деревьев срывались листья: аллеи и дорожки были усыпаны ими — желтыми, оранжевыми и красными всевозможных оттенков, словно разбросанными в неожиданных сочетаниях рукой умного веселого художника. Трава была еще зеленой, и потому павшие на нее листья создавали странный контраст свежести и увядания…

…Разговор с соседкой безжалостно ударил по самому больному. Вера Михайловна беспокойно огляделась по сторонам, пытаясь отвлечься от мучительных навязчивых мыслей.

В этот час сквер был почти пустынным — лишь случайные прохожие пересекали его, да на противоположной стороне аллеи две женщины — видимо, мать с дочерью — молча следили за малышом, который копошился возле них.

Кажется, еще вчера она гуляла здесь с Сашенькой — тогда серьезным, забавно шепелявящим карапузом. У нее сразу потеплело на душе при воспоминании, что в последнее время он стал внимательным к ней, совсем перестал грубить. Часто и подолгу они беседовали в полутемной передней, сидя рядышком. Несколько раз он водил ее в кино, бережно поддерживая под руку. За последний год он вытянулся и превратился в высокого юношу, лицом очень похожего на мать.

Учился Саша прекрасно. Вера Михайловна упивалась его успехами — особенно в литературе и французском языке, на котором он уже довольно прилично говорил. С нежностью вспомнила она: когда на вокзале, провожая Сашу в Москву, давясь от слез, крикнула ему, стоявшему на подножке вагона: «Прощай, любимый мальчик!» — он ответил ей чисто произнесенной фразой: «Pas adieu, mais au revoir!»

Более полумесяца от него — ни одной весточки, за исключением телеграммы о благополучном прибытии!

«Бедненький… Можно представить, какое напряженное сейчас у него время», — подумала Вера Михайловна… и вскрикнула, приваливаясь спиной к скамье. Острая боль вошла в сердце, начала сдавливать его крепче и крепче…

Когда тиски боли стали медленно разжиматься и взгляд Веры Михайловны, бессмысленный от перенесенного страдания, вновь встретился с солнечным днем, который вспыхнул теплом и светом, она увидела лицо склонившегося к ней молодого военного.

— Что с вами, бабушка? — стараясь приглушить звучный голос, спросил он.

Вера Михайловна не ответила, всматриваясь в его лицо, но не понимая — что ему нужно.

— Бабушка, вам нехорошо? Помочь вам? — повторил военный.

Наконец Вера Михайловна сообразила, о чем ее спрашивают. Боль прошла, оставив страшную слабость. Она покачала головой: нет.

Военный в нерешительности помедлил, потом развернулся и пошел прочь. На повороте он оглянулся и встретил устремленный вслед благодарный взгляд выцветших старческих глаз…

…Сорвавшийся с дерева лист упал Вере Михайловне на колени. Она тихо погладила его, стараясь выправить засохшие краешки, а взгляд ее словно спрашивал о чем-то.

* * *

Через неделю Вера Михайловна умерла. Ее тело, столь же неприметное, как при жизни, лежало в передней, в которой она провела остаток лет. Около нее сидели две старушки — кажется, старые ее подруги. Они плакали, шепотом переговариваясь между собой. Несколько раз заходила Серафима Евгеньевна — на минуту-другую присаживалась рядом.

Кто-то из соседей намекнул Денису Петровичу: не приличней ли, дескать, поместить покойницу в комнату? На что тот с приличествующей грустью пояснил:

— Там полы покрашены. Действительно, не вовремя ремонт затеяли. Но кто знал… Теперь уж ничего не попишешь.

…Почтальону, позвонившему у дверей, открыл хозяин. Получив телеграмму, негромко воззвал:

— Симочка!

Возникшей Серафиме Евгеньевне многозначительно сообщил:

— Из Москвы…

А прочитав вслух: «Выслала пятьдесят приехать не могу целую Надя», злорадно воскликнул:

— Какова? Ну и доченька!..

В комнату вошло несколько женщин и, не завершив тираду, Денис Петрович вышел.

* * *

Супруги Крутиковы обедали, когда в дверь квартиры позвонили.

— Поесть не дадут спокойно, черт их побери! — разозлился Денис Петрович, стукая о ложку мозговой косточкой.

— Денис, отопри дверь! Уверяю — кость никуда не убежит, — со сдержанной неприязнью заметила Серафима Евгеньевна.

— Ничего, подождут, — коротко ответил Денис Петрович.

Опять настойчиво задребезжал звонок. Денис Петрович слизнул с ложки мозг, вкусно чмокнул и направился в переднюю. Открыв дверь, увидел Веру Андреевну.

— Чем могу служить? — сузив глаза, с достоинством поинтересовался он.

Вера Андреевна с нескрываемой антипатией взглянула на его сытое лицо с жирными губами, протянула синий конверт.

— Получите…

— Что за тайны мадридского двора? — пробормотал Денис Петрович, уже в столовой распечатав его Слушай, Серафима, чудеса, да и только! Мы от Сашули весточки не дождемся, а он пишет на адрес этой… как ее… Веры Андреевны!.. Постой, постой… Письмо-то предназначено Вере Михайловне. Ничего не понимаю, черт меня подери!

Серафима Евгеньевна молча взяла письмо из его рук.

«Дорогая бабуля, здравствуй! Спешу сообщить о нашей общей радости: я — студент университета имени Ломоносова. Ура! Среди поступивших медалистов все золотые, только я серебряный. И, честно говоря, вывезло меня знание французского языка — профессор даже удивился «превосходному», как он выразился, знанию предмета, проявленному твоим внуком. Спасибо тебе!

Находясь вдалеке, я многое вижу другими глазами. Потому хочу — нет, это не то слово! — обязан сказать, что если бы это было в моих силах, начал бы все сначала, чтобы избавить тебя от многих обид. Но ничего! Жизнь продолжается. Окончу учебу, будем жить вместе — и все пойдет по-другому…

А пока, бабуля, давай сделаем так: я считаю, что письма, в которых буду сообщать самое важное, должна читать лишь ты. Адресовать их буду Вере Андреевне для тебя. Думаю, что это удобней, чем «до востребования». Впрочем, сообщи — как тебе лучше.

Ну, пока все. Привет всем моим друзьям. Прости за короткое послание — очень некогда. Крепко целую. Твой внук».

…Денис Петрович никак не мог уснуть. В комнате было темно — казалось, что она безгранична. Рядом молча лежала Серафима Евгеньевна. Денису Петровичу показалось, что она плачет. Действительно, когда по комнате поплыл свет от фар развернувшейся на улице автомашины, он увидел ее крепко сжатый рот и слезы, сверкнувшие на щеке. Ему стало не по себе: очень редко он видел жену плачущей!

Начинался дождь: по крыше словно бегал быстрый зверек, мелко и четко постукивая железными коготками. В передней мерно тикали «ходики», вскрипывая с каждым взмахом маятника.

Стараясь думать о приятном, Денис Петрович вспомнил, что скоро переезжать в другую — новую, полностью благоустроенную квартиру. Но на сей раз даже это с нетерпением ожидаемое событие показалось не столь уж важным. Тягостное чувство человека, забывшего что-то очень важное и безуспешно пытающегося вспомнить, завладело им. Он приподнялся, злобными толчками взбил подушку, снова улегся. Внезапно заболела поясница. «Старость, черт бы ее побрал!» — тоскливо подумал Денис Петрович. Понимая, что теперь долго не уснуть, он остался лежать с открытыми глазами.

Дождь перестал стучать. Денис Петрович знал, что жена тоже не спит. Но она молчала и даже не шевелилась. Лишь бесстрастно тикали в тишине передней старенькие часы Веры Михайловны, отсчитывая беспощадно судящее время.

 

ЗА СТЕНОЙ

Двухэтажный дом, в котором я временно остановился, хранил следы многих десятилетий, прошедших через него. Это был осколок давно исчезнувшего уездного городка — с вычурным фасадом, высокими узкими окнами и облупившимися амурами, животики которых выставились над мрачноватым подъездом.

Я приходил усталый. И чуть ли не каждый день, едва открывал дверь, как музицирование за стеной начинало бить по голове. Стены дома, источенные временем, перестали служить преградой для звуков. Поэтому бренчание пианино в соседней квартире раздавалось столь явственно, словно находилось оно возле самого уха. Репертуар выдерживался с неизменным постоянством — несколько цыганских романсов, песенка «Как много девушек хороших», танго «Брызги шампанского», фокстрот «Риорита» и старинный вальс «Амурские волны» А также еще что-то, столь же древнее — что именно, сейчас уже не помню… Это однообразие, в сочетании со стонами расстроенного инструмента, сначала вызывавшее обычное раздражение, через непродолжительное время превратилось в подлинную пытку.

Я знал, что за стеной проживает женщина, однако еще не встречался с ней, ибо поселился здесь недавно. Впрочем, не был знаком и с другими соседями. Кроме домкома — суровой женщины, два или три непродолжительных разговора с которой заключались в том, что она напоминала мне о необходимости прописаться, а я обещал сделать это в ближайшее время.

Таким образом, конкретных сведений о «музыкантше» за стеной не имелось. Но озлобленное воображение рисовало ее так: перезрелая девица с прыщавым лбом, высокомерно-обиженным выражением глупого лица и папильотками в травленных перекисью волосах…

А жить становилось совсем невмоготу. Возвращаясь вечером, я боялся открыть дверь комнаты, почти со страхом предвкушая дребезжащие аккорды мелодии, которые недавно нравились мне самому, но повторяясь изо дня в день, да еще в скверном исполнении, стали нестерпимыми, даже ненавистными.

Прекратить эти упражнения казалось невозможным. Несколько раз я порывался объясниться с «музыкантшей» начистоту, но по понятным соображениям, хотя и с большим трудом, удерживался от этого. Что же делать? Сообщить в милицию? Подать в суд? Нелепо… Обращение к помощи домкома исключалось — я избегал встречи с нею.

Однако всему есть предел!

…Тяжелым влажным паром дымилось начало апреля. Пригреваемые неярким, но уже теплым солнцем, на карнизах плавились сосульки, роняя прозрачные и длинные капли. Снег превращался в серую жижу — прохожие испуганно шарахались от дороги, когда мимо проносились автомашины, взметавшие смешанную со снегом грязь…

Всем известно, как легко простудиться в обманчивый период потепления, когда особенно хочется распахнуть пальто и всей грудью, всем существом впитывать всегда неповторимый дух весны!

Я заболел. День провел в сумрачном состоянии. К вечеру стало так плохо, что я едва добрался до квартиры, и с единственным желанием лечь открыл дверь. В комнате стояла благостная тишина. Не зажигая света, я подошел к кровати и…

В тот же момент, будто только меня и ждали, за стеной что-то гукнуло, заскрипело и в ужасных дребезжащих, бренчащих, бьющих по оголенным нервам звуках закувыркалось подобие песенки «Скажите, девушки, подружке вашей…»

Дрожа от озноба, я почти бегом направился в соседнюю квартиру, готовый убить неугомонную тупицу!.. Да — сейчас я знал, что такое хватающая за сердце ненависть!

Постучав, но не ожидая ответа, я ворвался в незапертую дверь.

Испуганно приподнявшись из-за облупленного пианино, полуоткрыв рот, словно собираясь закричать, на меня смотрела старая женщина в очках. Она была высокой и худой. Наброшенный на острые плечи ветхий платок белизной подчеркивал пергаментную кожу старческих рук, опущенных на клавиши.

Но мне было все равно… Злоба требовала выхода!

— Еще долго собираетесь издеваться? — спросил я, стараясь говорить спокойно, однако сразу сорвавшись на крик. — Это подло! Понимаете?! До каких пор можно вас терпеть?

Старуха поднималась со стула, словно вырастая. Она молчала. А я, вздрагивая от негодования и озноба, не хотел — да и не мог — остановиться.

— В таком возрасте пора утихнуть и другим дать покой! «Скажите, девушки, подружке!» «Танец маленьких лебедей»! «Цыганочку» бацает! Веселье колесом!

— Что… что вы говорите? Замолчите… Сию минуту!.. — пронзительно закричала старуха.

Дергая головой, она несколько раз то размыкала, то смыкала рот — и легко, будто сломанная сухая ветка, упала на стул. Ее кулачки ударили по клавишам. Какая-то струна в утробе инструмента заныла тоненько и протяжно. Старуха, как бы в горестном изумлении, не отрывала от меня взгляда. Потом уронила голову на костлявые руки — и плечи ее затряслись…

Я погас, словно задутая ветром спичка. Отведя глаза от старухиной головы, я увидел на стене портрет в позолоченной рамке, сделанный, очевидно, с увеличенной фотографии-пятиминутки. Светлые отчаянные глаза молоденького лейтенанта смотрели на меня в упор неумолимо и сурово.

Старуха не поднимала лица. Соскользнув с ее плеч, платок упал на пол. Я хотел поднять его, но струна, все еще звучавшая в глубине пианино, почему-то остановила меня. Ее затухающий стон казался продолжением старческого плача…

Я вышел, тихо притворив дверь.

* * *

Прошло несколько дней. Все это время за стеной царила тишь. Пару раз старуха пыталась что-то наиграть, но сразу прекращала. Я почти поправился, когда, коротко постучавшись, в комнату вошла домком. В правой руке она держала красную папку — нечто вроде гетманской булавы.

— Говорите прямо — прописываться будете? Или нет? — с места в карьер осведомилась она.

Я взглянул на громоздкую фигуру женщины, заполнившую дверной проем. И промолчал, ибо задерживаться на этой квартире не собирался.

— Язык откусил? — грубо заметила гренадерша. — Жаль, что не раньше. Перед тем, как вздумал со скандалами врываться!

— Прошу выражаться сдержанней, — одернул я.

Домком побагровела.

— Сдержанней? Имеешь нахальство об этом заявлять?.. За что человека обидел?

— Вы неправильно информированы, — попробовал урезонить я. — Просто…

— Просто и котята не родятся, — грубо оборвала гренадерша. — У вас нигде сложностей нет! Которые, когда война шла, возле мамкиного подола ползали… А у нее сын в боях погиб! Будь он жив, ты небось такую прыткость бы не проявил!

Растерянный, я пытался что-то возразить, объяснить… Но рассвирепевшая женщина не давала сказать ни слова.

— Ежели единое дитя твое, которым только и живешь, убили, ты бы понял. А так… Да что там — не стоит с тобой и разговаривать.

Домком уничтожающе посмотрела на меня.

— Одной памятью о сыне старушка держится, — тише договорила она. — Начнет играть песни, которые он любил — сердцу вроде легче. Может, в те минуты мыслями с ним беседует. Потому что сынок, бывало, на этом пианино их разучивал… Музыка, вишь, обеспокоила! Надо же!

Гренадерша взялась за дверную ручку. Из коридора, не оборачиваясь, предупредила:

— Если до послезавтра не пропишитесь, пеняйте на себя! Вас таких много. За каждым бегать я не приставлена…

* * *

В тот день, проснувшись сравнительно поздно, я подошел к окну — и на улице, озаренной утренним солнцем, увидел не совсем обычную картину. Перед подъездом нашего дома стоял грузовик — как раз в этот момент несколько человек затаскивали в него старое пианино. На тротуаре разговаривала группа женщин. Вслед за пианино стали поднимать в кузов какие-то узлы, сундучок, малиновый комод на витых рахитичных ножках…

Вскоре появилась и владелица вещей, которая в сопровождении гренадерши-домкома вышла из подъезда, прижимая к себе большой портрет в позолоченной раме.

Притаившись у окна, я наблюдал за происходящим. Старуха перецеловалась с окружавшими ее женщинами. А когда, поддерживаемая домкомом, полезла в кабину, сделать это с портретом в руках оказалось не просто. Однако, очевидно, она не желала доверить его никому и делала мучительные попытки протолкнуться вместе с драгоценной ношей…

В какое-то мгновение солнце упало на стекло портрета, сверкнувшее стремительно и остро. Не знаю — возможно, сказались расстроенные нервы — но мне почудилось, что это взгляд погибшего лейтенанта полоснул по окну, за которым, скрытый занавеской, затаился я.

Трудно передать испытанное мною тогда! Стыд — не то слово… Мне было омерзительно тоскливо. Попытки убедить себя, что не так уж я и виноват, ибо сказанное сгоряча — прощается, были напрасны.

Я ушел в глубину комнаты, а когда вернулся к окну, грузовика уже не было. Исчезли и женщины. У подъезда в одиночестве стояла домком со столь знакомой мне красной папкой в руке…

* * *

Рассказу конец. Но навсегда останется в памяти одинокая старуха, в неутолимом стремлении приблизиться к сыну уехавшая в незнакомые края, где он погиб, — и я. Человек, за проведенные у окна мучительные минуты постигший одну из великих истин, которыми свята жизнь…

 

ПРОЕЗДОМ

Полдня проторчав на этой маленькой станции, я несколько раз побывал на недалеком базарчике, подолгу бессмысленно стоял перед табличками «Не сорить», «Дежурный по станции», «Посторонним вход запрещен» — и уже не знал, куда себя девать.

В конце концов меня начало раздражать все — и странное название станции «Фардос», и белый домик вокзала, и давно некрашенная ограда палисадников, по обеим сторонам входа в него образовавших два правильных квадрата. Но почему-то особую неприязнь вызывал великолепный тополь, который возвышался в одном из палисадников. Я долго рассматривал великана, отгороженного ото всех остальных деревьев.

Он красовался, гордо вздымая огромные ветви, могучий ствол был обтянут гладкой светло-серой корой, а трепещущие блекло-желтые листья создавали вокруг него незатухающий ореол. Казалось, гигант с холодным самодовольством посматривает на тополя, протянувшиеся вдоль шоссе. Крепкие и статные, хотя далеко не столь представительные, они дружно сомкнулись, образуя сплошной золотистый ряд…

Неяркое солнце почти не грело. С востока накатывалась тяжкая бесформенная туча. Даль пустых полей начала окутываться ее грязно-белесой дымкой. Будто первые седые полоски, опускались на землю паутинки — предвестники надвигающейся зимы.

Я не заметил, когда появился щупленький старик, неуверенными шагами прошедший по перрону мимо меня. На нем было драповое пальто, от которого повеяло сильным запахом нафталина — очевидно, совсем недавно его извлекли из места хранения, по самые уши надета смушковая шапка, а на ногах хромовые, до сияния надраенные сапоги.

Старик прокурсировал по перрону несколько раз. И столько же раз, поравнявшись со станционными часами, он вглядывался в них, козырьком приставляя ко лбу ладонь: было ясно, что встречает кого-то. Потом старик скрылся в помещении вокзала, снова вышел, словно заведенный, походил вдоль него. Опять исчез — и на какое-то время я потерял его из виду.

Уже все небо заволоклось непроглядной хмарой — посредине она казалась более светлой, словно чуть согретой изнутри, по краям — зловеще черной. Рванул злобный порыв ветра — и, стараясь обогнать друг друга, все быстрей и резче заколотили капли. Дождь вскоре утих, но туча продолжала сгущаться, краски потускнели. Стало еще холодней и неуютней.

Когда старичок появился снова, дождь равномерно выстукивал по навесу пакгауза, под которым я укрылся. Он остановился неподалеку, из-под полуприкрытых темных век глядя в сторону, откуда, видимо, ожидал поезд…

Вышел усатый человек в форменной фуражке. Старик засуетился, растерянно осмотрелся по сторонам и поправил шапку, еще глубже натянув ее на уши. Сейчас он удивительно напоминал старого взъерошенного воробья.

Плавно замедлив ход, поезд остановился, перезвякивая буферами. Из вагонов никто не выходил. Равнодушные лица смотрели изнутри сквозь забрызганные дождем стекла. Конечно, эта маленькая станция ни для кого не служила местом назначения, а остановка на две-три минуты и холодный дождь к прогулке не располагали…

Но вдруг в тамбуре темно-зеленого вагона с выпуклыми золочеными буквами «мягкий» показался грузный мужчина. Нечто внушительное, почти величественное было в его упитанной фигуре и довольно добродушном, одутловатом лице.

Старик дрогнул, взмахнул руками — и, скользя на мокрых досках настила, ринулся к нему. Широко улыбнувшись, тот стал осторожно спускаться по ступенькам. Добежав, старик жадно обнял приезжего, припав всем телом. Нагнувшись, мужчина поцеловал старика в лоб, погладил по спине рукой…

Медленно двинувшись по перрону, они оказались совсем близко от меня. Я разглядел тщательно выбритое лицо приезжего, его гладко-серую пижаму, поверх которой было накинуто дорогое пальто. Он двигался уверенно и спокойно, поддерживая старика под руку, смотрел на него сверху вниз и снисходительно улыбался…

Они остановились у запертого газетного киоска. Говорил в основном старик, не выпуская из пальцев отворота пальто согласно кивающего собеседника. Неожиданно прервавшись, он достал носовой платок и потянулся к лицу мужчины, которое успели усеять дождевые капли но тот, мягко отстранив его руку, извлек из кармана собственный платок и неторопливо вытер себе лоб, щеки, подбородок. Старик растерянно замер с остановившейся на полпути рукой. А затем, словно только это и собирался сделать, несколько раз провел платком по своему лицу.

Звякнул колокол.

Мужчина отодвинулся от старика, подержал его за плечи, наклонился — но, почему-то не поцеловав, сильно потряс руку. Старик, торопясь и волнуясь, сбивчиво говорил что-то. Потом, пригнув к себе голову мужчины, самозабвенно прижался к ней губами. Осторожно освободившись от его пальцев, тот взошел на подножку, скрылся в вагоне. Но через секунду высунулся со свертком в руке. Поезд уже трогался. Что-то сказав старику, который семенил возле подножки, мужчина, примерившись, бросил ему сверток. Старик, не отрывая от него взгляда, отчаянно закивал головой, поскользнулся и еле удержался на ногах…

Поезд ускорял ход. Видимо, капли дождя попали мужчине за воротник, потому что он втянул голову и, недовольно посмотрев вверх, спрятался под крышу. И, уже из укрытия помахав старику рукой, широко, дружелюбно улыбнулся…

В промозглой дали скрылись последние вагоны, уже погас и перестук колес, а старик все стоял, сжимая в руке смятую шапку, которой долго махал вслед ушедшему поезду. Дождинки стекали с его редких волос.

— Отец, наденьте шапку. Простудитесь! — не выдержав, сказал я, подойдя к нему.

Тяжело дыша, он ничего не ответил, по-прежнему растерянно вглядываясь вдаль.

— Шапку-то наденьте! — повторил я, тронув его за рукав.

— Ась? Ничего, ничего… — туманно глянув на меня, пробормотал старик.

Он старательно примял шапку рукой. Темные капли падали с нее на морщинистое лицо, стекали по жилистой коричневой шее А он стоял, как бы ничего не чувствуя, не замечая. Мы вместе зашли под крышу пакгауза, где до этого укрывался от непогоды я.

— Знакомого встречали? — спросил я, лишь бы что-то сказать.

— Васятка проехал. Сынок, — подняв мутно-голубые глаза, пояснил старик.

И такая нежность прорвалась в его голосе, будто сейчас расстался он не с грузным немолодым мужчиной, а маленьким беспомощным малышом!

— На курорт отправился отдыхать. В какое место, запамятовал… Поехал, значит, — добавил старик и неловким движением вытер ладонью лицо.

Щемящее чувство жалости к этому старому человеку бередило сердце. Я разглядывал его пальто, надетое ради торжественного случая, основательно намокшее и оттого еще сильней пахнущее нафталином, забрызганные грязью сапоги, на одном из которых обнаружилась круглая заплатка…

— Видать, не свидимся боле! Можно и помирать, — с отчаянной нотой в голосе произнес старик.

И махнул рукой.

Из-за складов вывернула грузовая машина, раскидав лужи, остановилась у границы перронного настила. Старик встрепенулся, начал делать руками знаки вылезавшим из кузова людям. А затем и сам поспешил им навстречу.

Парень в кожаной куртке поспешно расстегнул оттянувшую его плечо квадратную сумку с баяном. Несколько человек окружили старика. С излишним оживлением он что-то рассказывал им.

Понаблюдав эту картину, я решил вернуться в помещение вокзала — и тут увидел сверток, который старик, войдя под навес, положил на один из ящиков, составленных там.

— Эй, отец! — крикнул я, высоко подняв сверток.

Вместо старика ко мне направился почти квадратный мужчина с кирпичным лицом.

— Дедунина вещичка? — осведомился он.

— Да.

— А мы встречать приехали! — охотно сообщил мужчина. — Сына Петровича. Петрович же — печник. Золотые руки!.. Я с его Василием на курсах трактористов учился. Давненько то было. Дружки мы.

Несомненно, он чрезвычайно гордился дружбой с Василием!

— Ну, и что Василий? — спросил я, не понимая радостного настроения мужика.

— Дак он, брат, академию в Москве закончил! Большими делами заворачивает. Однако своих не забывает… Правда, сколько времени вестей не подавал. Мы было подумали: зазнался, начальством стал… Но не таков оказался Вася. Свой!

Признаться, панегирик неизвестному мне человеку слушать было неинтересно. Но перебивать квадратного мужчину я не стал.

— Приехать Василий хотел. Отбил бате телеграмму — встречай, мол. Петрович-то обрадовался! Само собой, оповестил всех. Да как не сообщить: радость общая! Колхоз Васю выдвинул, учиться послал… Да вышла незадача — не сумел Василий прибыть. Дела, видать, помешали.

— Стало быть, он не приехал? — заметил я, начиная кое о чем догадываться.

— Говорю ведь — не сумел. Заместо Василия знакомая его проезжала. Этот гостинец и передала от него, — мужчина кивнул на сверток, чуть было не позабытый дедом. — Всему колхозу через нее передал Вася поклон и привет. А старым товарищам велел особо кланяться! Так-то… Как освободится, сам в гости наедет. Это уж, как штык! Потому что кто от своих отрывается — тот, считай, не человек!..

Кивнув на прощание, он тяжело запрыгал через лужи к рокочущей машине. Люди, уже находившиеся в кузове, протянули руки, и, поднявшись к ним, он поднырнул под брезент. Развернувшись, машина блеснула мокрым бортом, исчезнув за поворотом…

Дождь лил потоком. Стремительные брызги отскакивали от сочащегося водой перрона, в черных лужах разбегались круги, обгоняя и сталкиваясь друг с другом. Мокрые листья залепили настил. Даль была закрыта колеблющейся пеленой — казалось, что воздух превратился в холодную воду, которая текла и шумела повсюду…

Тополя на противоположной стороне шоссе, чудилось, теснее сомкнули строй. Они стояли как бы плечом к плечу, прикрывая один другого.

Мой взгляд упал на огромный тополь в палисаднике. Ливнем унесло его последние листья, гладкая кора потемнела. Одинокий, он вздымал ветки, разительно похожие на руки, молящие о помощи. Дождь хлестал, впивался в него, открытого со всех сторон, бил по зябко вздрагивающим веткам…

 

НОВОГОДНИЙ РАССКАЗ

Этот зимний день был сер и неуютен. Сильный ветер, перемешанный с колючими снежинками, злобными порывами бил по лицу, холодом лез под воротник. Скелеты до листика облетевших тополей окаменели на фоне тяжелого белого неба. А кое-где, особенно на тротуаре, снег подтаял и на его ноздреватой корке чернели лужицы, расплывались грязные брызги…

Я возвращался из краткосрочной командировки в родной город и вместе с многолюдной очередью медленно двигался к окошку районного автовокзала.

— Гражданочка! Вы за кем? — спросил сзади сиплый женский голос.

Ответа не последовало.

— Да она где-то впереди… Да-а-вно! — вмешался другой голос — молодой и звонкий.

Оглянувшись, я увидел ту, о которой шла речь. Это была женщина в недорогом клетчатом пальто с воротником из искусственного каракуля. Черный платок прикрывал ее светлые волосы, перекинутые на грудь двумя пушистыми косами, одна из которых наполовину расплелась.

Будто не слыша обращенные к ней слова, женщина шагнула вместе с очередью.

— Ну, чудачка! — покачав головой, удивилась сиплая тетка. — Люди стараются как бы скорей, а она чуть ли не назад пятится!

Тетка красноречиво махнула рукой.

…Молодая женщина уже подходила к кассе, когда произошла сумятица: кто-то пытался пролезть без очереди, его начали выдворять. Поднялся шум, народ двинулся к кассе. Женщину притиснули к стене. Я видел, как торопящиеся люди, стремясь поближе к заветному окошку, толкали и отпихивали ее. А она, вроде бы глядя, но ничего не видя опустошенными глазами, даже не делала попытки оказаться в общем потоке…

Когда все успокоилось, очередь женщины, видимо, прошла. Нетерпеливая публика проходила мимо, поглощенная одним желанием: поскорее купить билет — всех ждали накрытые столы, веселье, радостные часы новогодья.

Я был недалеко от кассы, когда женщина отделилась от стены и миновала меня.

— Намечталася? Проморгала очередь? Теперь иди в хвост. Сызнова занимай! — злорадно посоветовала осипшая тетка.

Ничего не ответив ей, все так же молча, женщина прошла в начало шумящей очереди…

В автобусе мы оказались рядом — благодаря предновогоднему вечеру, продавали билеты и без мест. Когда он толчком тронулся, женщина чуть не упала. Я поспешно придержал ее за локоть.

— Спасибо, — не повернув головы, ровным голосом поблагодарила она.

Мне была видна смуглая щека и колечки волос, которые лежали на ее виске, влажные от тающего снега. Ресницы женщины не шевелились — она неотрывно, но невидяще смотрела в окно. От этого необъяснимого безразличия мне стало не по себе…

На одной из остановок рядом освободилось место.

— Садитесь! — торопливо предложил я.

Но в ту секунду хорошо одетый мужчина, далекий от пенсионного возраста, несмотря на выпуклый живот, ловко проскользнул сбоку, плотно уместился на удобном сиденье. А она продолжала стоять, равнодушно глядя в стекло, за которым уплывали пестрящие по обе стороны шоссе полосатые столбики, присыпанные снегом…

В Янгиюле, когда автобус уже тронулся, но дверь его была еще открыта, я услышал голос водителя, всю дорогу шутившего с пассажирами:

— Разве дальше поедете? Вам, по-моему, здесь выходить!

Молодая женщина неловко спрыгнула с подножки и напрямик — через кювет, по снегу, пошла в сторону поселка, который виднелся неподалеку…

— Чего это она? — как бы самого себя спросил удивленный водитель. — Сколько вожу, всегда здесь выходит. А сегодня не в себе, что ли?

Рассуждать времени не было. Повинуясь чувству тревоги, лавиной накатившему на меня, я выскочил вслед за нею. Она шагала быстро и, хотя я спешил, уходила все дальше и дальше. Порыв ветра сорвал с нее платок. Женщина, не сбавляя шага, шла с непокрытой головой. Странно — не видя ее глаз, я ощущал их опустошенность! Ледяной ветер хлестал ее лицо, а она шла, не отворачивая головы…

И я остановился. Собственно — для чего бежать за нею? Что я знаю об этом человеке, оглушенном то ли одному ему ведомым горем, то ли мыслями, которых мне никогда не узнать? Пусть светлое новогоднее настроение уже омрачено встречей с ним, но ведь меня все-таки ждут друзья и та — я твердо знаю — с нетерпением посматривающая на часы. «Верен себе, рыжий чертик! — увидев меня, радостно закричит она. — Не опоздать — свыше твоих сил!»

…Женщина исчезла, свернув по дороге вправо и утонув в быстро загустевших сумерках. Но я, вопреки логике и здравому смыслу, снова устремился за ней…

Боже мой! Сейчас думаю: ну хорошо — догнал бы ее… А что дальше? Уверен, что она ничего не объяснила б мне. Да и узнав подробности несчастья, постигшего этого неизвестного мне человека, сумел бы я помочь ему чем-то?

Однако в те минуты я мчался по дороге, на которой исчезла женщина. Поворот, еще поворот… Ее нигде не было. Я метнулся в переулок, спугнув парочку, прижавшуюся у ворот… Пробежал до следующего перекрестка… Женщина будто растаяла! Из дома, возле которого я остановился, слышались голоса и нестройные звуки гитары — здесь уже начали встречать Новый год…

Продолжать поиски было бесполезно. Оставалось одно — возвращаться.

И все же я долго не мог сдвинуться с места, со страхом думая о беспомощной женщине, ушедшей навстречу неумолимому ветру — и о тех, кто толкал ее в очереди, о сиплой тетке, напористом мужчине в автобусе… наконец, о самом себе. Обо всех — с насмешкой, любопытством, равнодушием, жалостью прошедших мимо человеческой жизни…

 

ГОЛУБАЯ ЗВЕЗДА

— Я запрещаю тебе встречаться с этим молодым человеком! Поняла? За-пре-щаю! — голос Надежды Августовны сорвался на крик.

— Подожди, Надя… Не волнуйся, — вмешался Юрий Сергеевич. — Люсенька, пойми главное! Дело не в том, что парень решил посвятить жизнь спорту, а…

— Нет, именно в этом вся беда! Он ей не пара! — красная от волнения, перебила Надежда Августовна.

— Меня удивляет другое, — осуждающе глянув на жену, сказал Юрий Сергеевич. — Учится он где-нибудь?

— Работает… В будущем году будет поступать в физкультурный, — тихо ответила Люся.

— А поступит или нет — еще вопрос! — взорвалась Надежда Августовна. — Нет, Юра, ты только послушай! Девочка через три года окончит университет, этот — собирается поступать… на физкультуру!.. О чем вы разговариваете, хотела бы я знать? На какие темы?

— Действительно, Люся — какие интересы вас объединяют?

— Отвечай папе! Или он тоже «ничего не понимает»?

— Я люблю его! — неожиданно громко сказала Люся с властной отцовской интонацией.

— Что такое?! — остолбенела Надежда Августовна.

— Люблю! — подтвердила дочь и, бросившись на стул, заплакала.

Ночью в комнате родителей состоялся семейный совет.

— Девчоночья блажь. И больше ничего. Издержки юности, — заметил Юрий Сергеевич, задумчиво постукивая пальцами по телефонному столику.

— Эти издержки могут дорого обойтись! — кипела Надежда Августовна. — Девчонка потеряла голову!

— Не шуми, Надя… Хоть раз, как старший друг, ты пыталась поговорить с Люськой? Объективно выяснить — что представляет этот парень, каков его характер, наклонности, планы?

— Она ничего не отвечает. С Люсей невозможно найти общий язык!

— Потому что ты сразу обрушиваешься на нее… Честно признаться, я также не в восторге от ее увлечения. Но, насколько нам известно, Люся не относится к чрезмерно влюбчивым натурам.

— Это меня и пугает! То девчонку из дома не выгонишь, никто из мальчиков, видите ли, ей не нравится! Вдруг — пожалуйста… Футболист! Знаешь, я твердо убеждена: чем больше сил человек отдает спорту, тем больший ущерб наносится уму… и чувствам!

— Ну, это уж ерунда.

Наступило молчание.

— Короче, девочка начиталась всяких книжонок, насмотрелась кино и телефильмов о спортивных суперменах… И нашла своего героя! — резюмировал Юрий Сергеевич, нашаривая на столике сигареты, хотя обычно в спальне не курил. — Ты, пожалуй, права. Эту историю следует прекратить.

* * *

Заседание в институте закончилось поздно. Юрий Сергеевич со своим заместителем вышли на улицу. Вечер был прохладен. Под напором мечущегося ветра деревья шумели о чем-то своем, непостижимом людям…

— Пешком пройдемся, Михаил Степанович? — предложил директор.

Осмотрительный заместитель вперился в небо.

— Ничего, не размокнем…

В облаках таились отсветы невидимых звезд. На асфальте пугливо метались сухие листья. Фонари и светильники в синем сумраке горели особенно ярко.

— Воля ваша. Начальству положено подчиняться, а я человек дисциплинированный, — согласился Михаил Степанович, удобней подхватывая увесистый портфель.

Занятые своими мыслями, они шли по широкой улице, которая убегала к скверу, осыпанному множеством огней.

…И вдруг, словно прорвав свод небес, обрушился тяжелый ливень. Асфальт сразу стал темным и засверкал, будто облитый нефтью. Редкие прохожие кинулись в укрытия. Из водосточных желобов начали низвергаться пенистые водопадики…

— Что я говорил? Вот вам прогулочка! — вроде бы даже со злорадством воскликнул Михаил Степанович.

Мимо кенгуриными прыжками проскакал парень в замшевом пиджаке и залатанных джинсах. Следом за ним, прижимая к сердцу белый кулек, просеменил толстый старик, прикрывающийся уже намокшим зонтиком.

— Есть ведь запасливые люди!.. Или даже спят с зонтом? — засмеялся Юрий Сергеевич.

Михаил Степанович бросил на него неодобрительный взгляд, ибо, очевидно, мысленно упрекал себя в том, что не столь предусмотрителен, как они.

Неужели всего десятки минут назад на этих скамейках сидели, а по аллеям, сейчас заваленным мокрыми листьями, прогуливались люди? Летели сплошные струи дождя. На асфальте горело холодное желтое зарево. И особенно пустынным казался сквер из-за бесчисленных светильников, которые раздольно освещали скамьи и газоны, затопленные водой…

Внезапно из боковой аллеи вышел невысокий парень с девушкой на руках, крепко обхватившей его шею. Девушка с головой была укрыта пиджаком, а парень, казалось, только что вылез из реки — насквозь мокрая рубашка облепила его спину и сильные плечи. В озаренном разливом света безлюдном сквере, неторопливо бредущий под ливнем по влажному асфальту, казался он Иваном-царевичем, после долгих скитаний отыскавшим свою Василису Прекрасную…

— До чего хорошо! — негромко произнес Юрий Сергеевич. — Это же стихотворение наяву!.. Простите, Михаил Степанович, вам не приходилось носить на руках собственную судьбу?

— Завидую вашей нестареющей душе, — брюзгливо отозвался тот. — Лично я считаю — лучше бы они бежали каждый собственными ногами. Чтобы меньше промокнуть.

Юрий Сергеевич с нескрываемым сожалением глянул на него.

— Вот как?.. Несомненно — это было бы практичней.

Они скоро догнали парня. Он оглянулся, и Юрий Сергеевич встретился с его глазами, которые сияли счастьем. То, что испытывал в эти минуты этот рыцарь в сочащихся водой туфлях и с прилипшими ко лбу прядями мокрых волос, объяснять не требовалось! В таком состоянии для человека нет ничего невозможного и недоступного, дали перед ним ясны даже в самую мрачную непогоду, ибо состояние это определяется коротеньким и бесконечным словом — любовь…

Взгляд Юрия Сергеевича остановился на поджатых ногах Василисы Прекрасной, обутых в коричневые «танкетки». Резко остановившись, он проводил влюбленных долгим взглядом.

* * *

В комнату Люся вошла молча.

За окном город тонул в густеющих сумерках. А в чистом небе, над полоской зари, острым голубым кристаллом сверкала звезда.

— Дочь, можно с тобой поговорить? — шагнув к ней, спросил Юрий Сергеевич.

Люся с удивлением глянула на отца.

— Слушаю тебя, папа.

— Как его зовут?

Глаза девушки вспыхнули радостью, потому что лицо отца сказало ей все.

— Пусть приходит к нам, — сказал он и положил руку дочери на плечо.

Молча смотрели они на сверкающую в небе голубую звезду — древнюю, как мир, и вечно юную, известную всем и каждый раз открываемую заново, таинственную, непостижимую и прекрасную, как сама человеческая любовь…

 

СВЕТЛЯЧОК

Я никогда не видел такого места, в котором скопилось бы столь неисчислимое множество светлячков! Голубые искры горели в траве и под деревьями — они ярко переливались, расцвечивая темноту кустов, и бледно, едва заметно поблескивали на поляне, освещенной луной: темь выявляла силу маленьких огоньков, а на свету они гасли совсем. Их было так много, что даже звезды, если прищурить глаза, тоже чудились светлячками. Порой трудно было разобраться — они ли мерцают сквозь ветви многолетнего платана, или то голубеют живые светлячки, притаившиеся на его широких листьях.

..Это было поистине чудесное, неповторимое зрелище!

Мы с приятелем сидели в парке дома отдыха, молча любуясь волшебной картиной. Да и весь этот вечер казался выхваченным из когда-то слышанной сказки: даже дымчатые волокна легких облаков, быстрое перешептывание листьев и далекий, вполне обычный ночной лай собак казались странными, почти фантастическими…

Внезапно около меня загорелся светлячок. Приятно было на него смотреть — столь безмятежно он горел, излучая ровное прозрачное сияние… Я нагнулся и поднял его. Огонек сразу погас.

— Какая скромность! — пошутил я. — Ощутил, что на него обратили внимание — кончено дело. Потух.

Приятель рассмеялся.

— Слушай, я вспомнил о другом светлячке, — сказал он. — Пожалуй, история о нем как-то перекликается с твоими словами… Если хочешь — послушай.

* * *

Года два назад я повредил ногу и более месяца провалялся в клинике. В одной палате со мной лежал мальчуган лет восьми — этакий маленький самостоятельный мужчина. Все называли его Светлячком — так его окрестил кто-то. Возможно, потому, что малец весь был светленький: пшеничного цвета волосы, белые брови, светлые глаза. Отличался Светлячок непоседливостью и постоянно шнырял по палатам. Впрочем, это никому не мешало, ибо был он ненавязчив и никуда не лез.

…Этот случай произошел, когда я уже поправлялся. Тягучая больничная скука давала знать. Порассуждав о чем-то с соседом по палате, я спустился во двор. На одной из скамеек сидел Светлячок и, придерживая забинтованной рукой какую-то планку, молча строгал ее перочинным ножом.

— Привет, изобретатель! — сказал я, пользуясь возможностью чем-то занять время. — Кинжал мастеришь?

— Не, — вскинув глаза, возразил мальчуган. — Реактивный самолет.

— Зачем он тебе?

— Затем, что надо.

— Ясно. Летчиком собираешься стать?

— Угу.

— А почему не милиционером?

Этот вопрос имел основание: родители рассказывали, что я в раннем детстве мечтал именно о таком будущем.

Светлячок с пренебрежением глянул на меня.

— Не знаете разве — скоро летчики, как космонавты, до Луны будут летать?

— Знаю, — согласился я. — И до солнца тоже.

Светлячок задумался.

— Глупости говорите! — поразмыслив, заявил он. — На солнце сгореть можно. Думаете, не знаю?

— Та-ак, — заметил я. — А папка с мамкой часто тебя в угол ставят? За то, что грубишь старшим?

— У меня нет родителей. Я детдомовский.

Я кашлянул, скрывая возникшую неловкость.

— Кинжал умеете делать? — вдруг оживившись, осведомился мальчуган.

— Не умею.

— Эх, вы!.. А чего можете?

Затянувшаяся пауза была по-своему оценена Светлячком.

— Видать, ничего! — сурово вымолвил он. — Только мешаетесь. Я бы уже наполовину самолет смастерил…

Поддернув полосатые больничные штаны, он ушел прочь, даже не удостоив меня взглядом.

Вскоре в нашу палату поместили шестилетнего мальчика с вывихнутой ступней. Помню, что в этот день чересчур разбегавшийся Светлячок ударил о дверной косяк почти зажившую руку. Он бродил пасмурный, а губы его временами кривились так, будто он съел что-то очень кислое…

Вновь прибывший весь день плакал и капризничал, никому не давая покоя. Мать, которая все время суетилась возле него, к вечеру попросили удалиться. Но лишь она собралась уйти, малыш отчаянно заревел, хватая ее за платье. Мать вырывалась, пытаясь скрыться, но снова возвращалась, обещая ненаглядному чаду завтра же принести различные лакомства и игрушки — в том числе какой-то «карбулюк»…

Малыш смотрел на мать умоляющими глазами. Рыдания его не утихали. Сама всхлипывая в скомканный платочек, она все же уловила момент, чтобы выскользнуть в коридор. Стенания ребенка стали просто нестерпимыми! Увещевания взрослых на него не действовали. Правда, иногда он вроде успокаивался, но лишь для того, чтобы зареветь с большей силой. Наконец, очевидно обессилев, он утих…

Наступила ночь. Я долго ворочался с боку на бок. Не скажу, что причиной этому была особая чувствительность, которой я не отличаюсь — но возобновившиеся всхлипывания малыша, правда, ставшие более однотонными, все-таки действовали на нервы. Однако в конце концов я заснул.

Бывает так, что просыпаешься даже от тишины. За окном неярко светила луна и на полу лежало ее сияние, оконными переплетами расчерченное на квадраты. А на фоне окна четко вырисовывался неподвижный силуэт Светлячка.

— Сивка-Бурка куда девался, а? — спросил тоненький детский голосок.

— Ускакал.

— А куда?

— В степь, — подумав, разъяснил Светлячок.

— Зачем в степь?

— Потому что там хорошо! Цветов много, воздух синий, а небо такое большое — как не знаю что… В два раза больше, чем в городе!

Дети замолчали. Вдруг собеседник Светлячка заныл тонко и жалобно.

— Ты чего? — осуждающе урезонил Светлячок.

— Больно-о…

— Терпи! — сурово заметил Светлячок. — Мне вон руку выправляли, аж дух захватывало. Но я не орал… А вдруг тебя на войне с фашистами ранило? Терпел бы?

Молчание длилось долго.

— Т-терпел, — после основательного раздумья сказал малыш. — Думаешь, только ты смелый?

Светлячок не ответил. Он медленно прошел мимо меня, бережно прижимая больную руку здоровой. При свете луны я увидел его широко открытые от боли глаза и по-взрослому жестко, в одну линию стиснутые губы. Отворив дверь, мальчик остановился в се проеме. Маленькая фигурка согнулась почти пополам, и до меня донесся его стон…

Я уже было поднялся, чтобы подойти к Светлячку, но через мгновение он снова был у кровати, на которой лежал малыш.

— Конфетку тебе дать? Сла-адкую…

Светлячок звучно почмокал губами.

— Не хо-очу!

— А пирожок?

Малыш промолчал.

— Чего хочешь? Говори!

— Мам-мочку!

— Она завтра придет. Мамы всегда приходят, когда надо.

— А к тебе мама приходит? — сразу утихнув, спросил малыш.

— Не, — еле слышно признался Светлячок. — Моя, говорят, померла… Но я все равно ее жду! Потому что она знает — у меня кроме нее никого нету… Мамы хорошие! Злые редко попадаются. А моя — самая лучшая изо всех… Как твоя, — спохватился он. — Они обе лучшие на свете!

Долгое молчание нарушил малыш:

— Что значит — померла?

— Это если насовсем пропадают. А моя, видать, уехала далеко-далеко. На Северный полюс. Или еще дальше. Только мне нарочно не говорят… Боятся, что к ней убегу, — совсем тихо добавил Светлячок.

Затаив дыхание, я боялся нарушить беседу мальчуганов. После продолжительной паузы малыш неожиданно всхлипнул.

— Рассказать тебе сказку про лошадь Савраску? — быстро спросил Светлячок.

— Какую Савраску? — живо заинтересовался малыш.

…Я задремал и не знаю, через какое время проснулся. За окном голубел рассвет.

— А почему он такой? — донесся от окна тонкий голосок малыша. — Великаны — они обязательно толстые?

Ответа Светлячка я не расслышал.

Утром раздался басовитый крик уборщицы тети Нюты, на чем свет стоит ругавшей кого-то в коридоре. Оказалось, что это Светлячок, вихрем пролетевший мимо, опрокинул ее ведро с грязной водой. А на кровати у окна, подложив кулачок под голову, сладко спал малыш, причмокивая во сие губами…

* * *

С уважением посмотрев на светляка, все еще лежавшего на моей ладони, я осторожно опустил его в траву. И ясный огонек загорелся снова.

А вокруг сияли и переливались тысячи светлячков! Вся земля была усыпана маленькими чистыми звездочками…

 

СОЗДАВШИЙ ВИДИМОСТЬ НАЛИЧИЯ…

Согнувшись, командир роты пробежал под взрывом мины. Ход сообщения осыпало пахнувшей дымом землей. Стряхивая ее, ротный подергал головой и плечами, откинул вылинявшую плащ-палатку, которая вместо двери закрывала вход в землянку…

— По вашему приказанию прибыл! — привычно доложил он и, подогнув одеревеневшие колени, сел на ящик из-под консервов, служивший комбату и столом и стулом.

Командир батальона, откинувшись на складном топчане, который повсюду таскал за ним ординарец Филь, хмуро качнул головой. Одну его ногу украшал хромовый сапог. Другая, пяткой поставленная на распластанное голенище, была в шерстяном носке, грубо заштопанном тем же Филем. Командир батальона был высок, худ и угловат. Ротный знал, что пять месяцев назад, когда формировались, ему исполнилось двадцать девять лет. Но сейчас он походил на старца, погруженного в невеселые, дремотные думы…

Ротный вздохнул, вытряс из-за воротника шинели комки глины, тихо прокашлялся.

— Отступаем, — сообщил командир батальона и начал надевать сапог.

Он натягивал его, кряхтя и ругаясь сквозь зубы, а натянув, прижал носок к полу — осторожно, словно начиная путь по хрупкому речному льду. Гримаса боли исказила его лицо. Яростно матерясь, он сорвал сапог и швырнул в угол.

— Мозоль, гадость, замучила! — передохнув боль, пожаловался комбат. — Шагу сделать не могу!

И, чуть помолчав, добавил:

— Отходим, Садыков. Утречком. Приказ на отступление получил…

Комбат поднял глаза на носатое, источенное мелкими оспинами лицо командира второй роты, будто впервые видя, оглядел его широкую фигуру в коробом стоящей шинели, устало уточнил:

— Ясно?

За крошечным оконцем угасал невзрачный вечер. Двадцать шестой вечер непрерывных боев, отсеченных один от другого минутами грозно звенящей тишины…

Командир батальона встал, хромая, подошел к ротному почти вплотную.

— Я тебя вот зачем вызвал, Анбар, — сказал он и повел плечами, как бы умещая на них давящий груз. — Двоих человек надо. Настоящих воинов славной нашей армии…

— Для чего? — попытался выяснить командир роты.

И, столкнувшись взглядом со светло-голубыми, почти белыми глазами комбата, понял все.

— У меня девятнадцать человек, — пробормотал он. — Все, как один…

— Требуются особенные! — жестко оборвал комбат. — В батальоне осталось больше тридцати боевых единиц. Мой долг — вывести их целыми и невредимыми! Фрицы просто так не выпустят… Кто-то должен остаться. Такое любому не доверишь!

— Я старый солдат, — вымолвил Садыков, и лицо его помертвело. — Задачу понял… Назначьте меня.

— Шуткуешь? — снова резко перебил командир батальона. — Лишить подразделение командира — прав не имею. Не то — поручил бы. Лучшего и не надо… Твое предложение отменяется! По причине, сказанной выше… Кто есть еще?

Командир роты молчал, понурив голову в неопрятной матерчатой ушанке.

— Эх ты, нянька! — гаркнул комбат, намекая на прозвище, давно и плотно приставшее к бывшему школьному учителю Садыкову, известному неусыпной заботой о своих солдатах. — Каждый день по нескольку бойцов во вчерашние списываем, а он сопли раскидал!.. Войне до краю пока далеко. Придет час гнать фрица в обратную!

Голос его сорвался. Комбат постоял несколько мгновений, судорожно сжимая и разжимая кулаки.

— Когда идут сражения, кому-то судьбой назначено сгинуть… А мои чуть не сорок штыков понадобятся родной сторонушке! — стихая, договорил он. — Слушай, Анбар… Как этого долговязого кличут? У которого лапы здоровые, вроде моих? Ты в Березине все бегал со старшиной — ботинки ему отыскивал?

— Изя Молдавский? — тускло уточнил ротный.

Командир батальона согласно кивнул:

— Пришли ко мне!

— Не придет, — после короткого молчания ответил Садыков. — Скосил его снайпер. Час назад…

Комбат сел на топчан и принялся сворачивать «козью ножку». Махорка из его пальцев сыпалась мимо газетного лоскутка. Где-то неподалеку грохнул взрыв. И вслед за ним, как за рыком крупного пса, остервенелыми собачатами залились-затявкали пулеметные и автоматные очереди…

— Началось!.. — прикурив, устало констатировал комбат. — Разведчика давай, Штапова. Он-то хоть цел? А впрочем… Без тебя разберусь. Иди, Анбар.

— Анвар, — в какой уже раз подсказал Садыков: командир батальона никак не мог запомнить его имя и постоянно изменял на русский лад.

Комбат не ответил. А когда командир роты, сгорбившись, направился к выходу и плащ-палатка, прошелестев, закрылась за ним, хрипло крикнул:

— Степан! Филь!.. Где ты там?

Ординарец комбата сидел в окопной нише. Листок бумаги, исписанный химическим карандашом, был зажат в его правой руке. Он уже не читал письмо, но закрытыми глазами видел каракулями выведенное:

«Собчаем вам уважаимый сосед Стипан Ивдокимыч што матушка ваша Аликсандра Иванавна сканчалась от васпаления в лехких акурат на Покрова а козу вашу мы для сахранасти держим у себя как вазвернетес так заберети обрат…»

Степка снял шапку, вжался лицом в ее пахнущую потом подкладку. Грохот начавшегося боя не вывел его из оцепенения, которое смог нарушить лишь голос комбата, призывавшего его, Филя, к себе…

Командир батальона встретил Филя сидя на ящике. Он был обут в оба сапога, туго, по форме, затянут ремнем. Скосив на ординарца красные от недосыпания глаза, коротко предложил:

— Сядь.

Степка, глаза которого еще полнились слезами, поспешно опустился на краешек жесткого топчана. В ту же секунду плащ-палатка сдвинулась с места и в проем двери шагнул бывший разведчик, затем штрафник, а ныне первый номер пулеметного расчета Алфирий Штапов, из-за непривычного имени всеми называемый Олифой. Был он не молод — лет под сорок, коренаст, с неровной белесой челкой, которую приминала комсоставская ушанка. Шапкой Олифа гордился.

— По вашему приказанию явился, — в обычной дерзкой манере сообщил он.

— Является нечистая сила, — машинально поправил комбат, явно занятый другими, мыслями. — Солдат прибывает…

И стремительно поднялся.

— Товарищи бойцы Красной Армии, слушайте приказ! — с торжественностью, изумившей Филя, произнес он, отчетливо выговаривая каждое слово.

Степка вскочил, торопливо протянул руки по швам, прижал каблуки, носки развел в стороны. Олифа, независимо подбоченясь, встал рядом с ним.

— …от имени партии и правительства, а также являясь командиром вверенного батальона, ставлю перед вами боевую задачу.

Комбат облизнул губы, чуть помолчал.

— Ввиду отхода подразделения на заранее подготовленные позиции с целью избежания грозящего окружения, вам надлежит остаться на данном участке обороны, чтобы создать видимость наличия батальона… И путем огня, а также других боевых действий, ввести в заблуждение вражеского противника. Родина не забудет вашего поступка!.. Вольно.

Командир батальона рухнул на консервный ящик и, перекосившись, стащил с ноги сапог.

— Ух, разъедрит его в троебожие! — скрипнул зубами он, а потом совсем тихо добавил: — Слышь, Степка. Обувку мне раздобудь… Чую, в этих сапожонках не дойти.

— Откуда же ее взять? — вслух подумал Филь, ошеломленный и комбатовским приказом, и незнакомо мягким звучанием его голоса.

— С кого-нибудь из вчерашних сыми, — прикрыв веками глаза, посоветовал комбат.

Близким разрывом землянку закачало, будто разваливая на куски. Комбат смахнул осыпавшуюся на него пыль, судорожно чихнул и добавил уже привычное степкиному слуху:

— Командиров ко мне! Оба покудова можете быть свободными. Готовьтесь к выполнению данного приказа…

…Филь вытащил из-под топчана вещевой мешок, развязал тесемки. В мешке лежала пара ненадеванных байковых портянок, коричневый обмылок, выстиранное и самолично укороченное в штанинах теплое белье, два снаряженных диска к автомату и еще что-то, завернутое в белую тряпицу.

Развернув ее, Филь осторожно извлек комсомольский билет. К нательной стороне степкиной гимнастерки был пришит потайной карман, куда в трудные минуты упрятывался неприкосновенный запас махорки. В него-то, бережно подержав в пальцах, Филь, сопя, вложил комсомольский билет, а следом — письмо из родной деревни. Затем вытряхнул на топчан диски для ППШ, завязал вещмешок и сунул его на прежнее место…

Выйдя из землянки, Степка столкнулся с комбатом, который возвращался из расположения первой роты. Мочка его правого уха сочилась кровью.

— Рикошетом задело, — отвечая на тревожный вопрос степкиных глаз, объяснил он. — Ничего! До свадьбы заживет…

И распорядился:

— Получайте с Олифой пулеметы «Максим» и «Дегтярев», полный боезапас. А также гранаты — в неограниченном количестве.

* * *

Глухой ночью, в час, когда даже петухи, сморившись, замолкают на какое-то время, батальон бесшумно снялся с позиций, бесконечные недели поливавшихся потом и кровью…

Последним уходил комбат. Он долго смотрел на Филя неразличимыми в темноте глазами, глухо произнес доселе неслыханное:

— Прощай, Степа! От сердца, с мясом тебя отдираю… Потому — надо. Извини, ежели что…

Передохнув, закончил:

— Держись, брат! Момент, сам знаешь, какой… Теперь вы со Штаповым есть спасение всего батальона…

Он вроде хотел обнять Филя. Но, сделав рукой движение — как бы козырнув — ушел в ночь…

Привалившись к стене хода сообщения, Алфирий Штапов курил в рукав, сдвинув щетинистые брови.

«Максим» был установлен в окопе с бруствером, тщательно замаскированным квадратиками свянувшего дерна. Олифа заранее налил в кожух воду, вставил ленту. Сейчас она серела плоской змеей, начиненной черными патронами. Олифа затушил цигарку, встал к пулемету, повел стволом вправо-влево. Затем, аккуратной кучкой сложив гранаты, от нечего делать направился к ручному пулемету, который был установлен метрах в ста пятидесяти от «Максима».

Олифа погладил его шершавый на ощупь стальной ствол, придвинул коробки с дисками, разместил гранаты. «Где его, обормота, носит?» — с нарастающей злобой подумал о Филе, с которым расстался в суматошной тишине, сопутствовавшей уходу батальона.

И сразу увидел Степку, идущего по траншее со стороны комбатовской землянки.

— Кому теперя портки стирать будешь, прислужник? — усмешливо поинтересовался Олифа, хотя и почувствовал благостное облегчение от появления напарника.

Как большинство строевых солдат, он считал ординарцев холуями-дармоедами, а потому симпатии к ним не испытывал. Но Филь, одернув бушлат, обыденно сказал:

— Рубать будешь? Я картохи в землянке спек… Соли только нема. Всегда имею, а нынче — как на грех!

Они молча пожевали несоленую картошку, с осторожностью покурили. Филь встал.

— Однако, давай распределяться… Какой пулемет возьмешь?

— Чего-о? — немедленно вскипел Олифа. — Вот он — мой природный станкач! Ишь ты, «ка-акой»…

Уставившись на Степку издевательским взглядом, он скорчил физиономию, изображая его круглое лицо. Филь удивленно заморгал светлыми ресницами. Безмолвное непротивление охладило негодование Олифы.

— Оглобля! — ниже тоном заключил он.

И с несвойственной покладистостью добавил:

— Слышь, ты… Давай на спичках кинем. Кто, к примеру, вытянет длинную — того и станкач.

После чего, выудив из кармана ватных брюк почти сплющенный коробок, вынул из него две спички и у одной старательно отломал серную головку.

— Только не мухлевать! — вручая их Филю, предупредил он. — Перед собой лапы держи, чтобы видно… Знаем мы вас!

Перемешав в руках спички, Степка протянул Олифе сжатые кулаки. А тот, будто решая вопрос жизни и смерти, запрокинул лицо к низкому бессветному небу и что-то забормотал.

— Вот эту! — наконец выбрал он, шлепнув каменно заскорузлой ладонью по левой степкиной руке.

Увидев обломанную спичку, Олифа с такой злобой плюнул, столь оголтелой руганью обложил весь белый свет, что было странно — как земля до сих пор его терпит… И опять быстро утих.

— Сроду везенья нет! — тоскливо признался он. — Ну, сказать вроде стеной от него отгородило… Родителев не знаю, жены-детей не завел. И в детскую колонию первоначально ни за что заперли. И баба, одну которую любил, тварью оказалась. Все наперекосяк! Даже желанный пулемет — и тот в руки не дается!

— Бери, — буднично сказал Филь.

И ушел к ручному пулемету, который словно ожидал его.

…Стояла промозглая осенняя тишь, настоенная на запахах прелого листа, окопной сырости и откуда-то ползущей гари. «Вроде тлеет что-то?» — встревожился Филь. И, по привычке стараясь не шуметь, помчался туда, где совсем недавно находилась вторая рота…

Немотность опечатала окопы и траншеи. Лишь звякнула железная кружка, в спешке позабытая кем-то, ненароком попав под ботинок. Здесь и гореть-то было нечему. Дымком тянуло со стороны немцев. «Греются, заразы!» — подумал Филь, немигающим взглядом впиваясь в ночь.

Нет, все было тихо… И вдруг безмолвие треснуло, развалилось на несколько кусков: это мины, прошелестев в вышине, оглушительно взорвались за спиной. Сполох огня озарил немецкую сторону.

Свирепый градобой свинца обрушился на окопы. Пули проносились над головой, бились в брустверы, рикошетили со зловещим визгом. Зачастил грохот мин. С равномерными промежутками ухнули снаряды. Съежившийся Степка похолодел, когда один из них взорвался в ходе сообщения — там, где затаился с «Максимом» Олифа.

С перехваченным дыханием, спотыкаясь, ринулся Степка туда. И остановился, с ужасом различая сквозь едкий, медленно расползающийся дым искореженный ствол пулемета, выскочивший из разорванного кожуха, да неведомо как уцелевшую, хотя и лопнувшую пополам окровенелую командирскую ушанку — все, что осталось от Алфирия Штапова, более известного по кличке Олифа…

Филь обтер лицо тыльной стороной ладони и поплелся к своему пулемету. Шаги его ускорялись, пока не перешли в тяжелый бег. Он стукался о стенки хода сообщения, а добежав, кинулся к «Дегтяреву», вжался в его приклад, средним пальцем рванул спусковой крючок — и темноту рассекла длинная отчаянная очередь…

Вскочив, он уже не прекращал движения — непрерывно перебегая, швырял гранаты, рубил автоматными очередями, нажимал спуск пулемета. И, мечась как заведенный, думал лишь об одном — далеко ли ушел батальон.

А батальон торопился нестройной колонной по четыре. Во главе шагал кургузый комроты Садыков — неотрывно наблюдая за тем, чтобы своевременно менялись несущие раненых. Заметно спавший с лица командир батальона шел замыкающим. В просторных солдатских ботинках, раздобытых Филем, мозоль почти не чувствовалась: ощерившуюся подметку правого Степка перед расставанием надежно подвязал сыромятным ремешком…

…Огонь немцев начал затухать и погас совсем. Филь отвалился от пулемета, устало свесил руки… но сразу вскочил. Тяжело дыша, он побежал к комбатовской землянке.

В ней было темно — хоть глаз коли. Однако Филь, будто при свете, сразу нашел одинокий топчан, скрипнувший под его тяжестью, вытащил вещевой мешок.

— Ничего, гадюки, не оставлю! От меня не попользуетесь, — свистящим шепотом сказал он и надел вещмешок.

Начинался рассвет. Немощная зорька высветила край неба. Стала видна полоска за горизонт уходящего леса. Холод полз, прижимаясь к земле по-пластунски…

А Степка Филь забылся. Ожила перед ним родная деревенька Луговищи — приземистая, в одну улицу, скрипящая колодезными «журавлями», спозаранку хлопающими калитками. Он увидел речку Ивицу, с которой была связана вся жизнь — в густых зарослях ивняка, обступившего ее, играли они, ребятишки, в казаков-разбойников, удили шустрых ершей и медлительную плотву. В прозрачной воде тихой речушки смывал он сенную труху, приставшую к потной коже во время скирдования. На ее берегу, первый и последний раз, познал острую радость, которую дает нагое женское тело…

Как наяву встали перед тоскующим мысленным взором избенка с голубыми потрескавшимися наличниками, размалеванными самим — краску он выпросил у заведующего избой-читальней, лохмоногая коза Шалава, чучело с жестяной банкой вместо головы, вековечно топырившееся на огороде…

Деревенская ребятня прозвала его Телей — за медлительность и незлобивость. Между тем долго вспоминали в деревне, как Степка чуть не всю ночь гонялся за распутавшейся и отчего-то ошалевшей лошадью, но к утру все же поймал ее.

Маленькая и неулыбчивая, воскресла в памяти мать. Он увидел ее светлые волосы, на затылке забранные жидким пучком, круглые, что и у него, добрые глаза, широкие в ладонях руки, услышал слова, которыми, плача и сморкаясь, проводила она сына на фронт:

— Господь тебя сохрани, Степуша! Вертайся, сыночек, поскорей…

Утираясь платочками, потихоньку горевали соседки: у вдовы колхозного пасечника не было никого на свете — желтоголовый парнишка, который косолапо, будто медвежонок, вышагивал в последнем ряду, оставался ее единственной опорой. Муж — мосластый желтоволосый, как сын, бестолково суетливый человек, бредил неотвязной мечтой: выучиться на шофера. За месяц до войны его сшиб на дороге грузовик…

Степка сидел, не открывая глаз. А потом, проведя рукавом бушлата по лицу, припал к пулемету… и ледяной уж скользнул по спине: маскируясь сосновым перелеском, по пояс в тумане, прямо на него двигались немецкие шинели!

Соленая влага еще холодила Филю щеки и губы. Он сдувал ее, не отрывая пальцев от приклада и спускового крючка. Он подпускал врага все ближе и ближе. А когда перебегавшие фигуры стали видны уже в полный рост, ствол пулемета зашевелился.

— Маманя моя родненькая, — одним вздохом сказал Филь и нажал спуск.

Фашисты падали, словно их валил кто-то, дергая за веревочки. С длинной очереди перейдя на короткие, Степка не прекращал огня, пока не опустел магазин. Спеша и потому не попадая, он вставлял новый, когда увидел вторую цепь галдящих немцев, показавшихся слева, из оврага.

Задыхаясь, Филь закрепил магазин. Он не слышал частого треска автоматов, из которых на ходу строчили черношинельные егери, уханья расшвыривающих осколки мин.

— Маманя моя! — бормотал он, выжимая из пулемета струи точно направленного свинца.

Вдруг «Дегтярев» смолк. Магазин снова был пуст. И тогда, сжав в каждой руке по гранате, упираясь локтями и коленями, Степка выбрался на бруствер окопа. Он встал, выпрямился и привычным движением поправил за спиной вещевой мешок.

— Бога вашу мать, кровососы! — сказал он, беспощадным взглядом обведя дымящееся туманом поле и частокол сосенок, откуда выкатывалась еще одна вражеская цепь.

— Бога вашу мать! — дико закричал он и двинулся вперед.

Он шел, переваливаясь на толстых ногах, прижав к груди нагревшиеся в ладонях гранаты, солдатский вещмешок покачивался за его плечами, желтые волосы прилипли к мокрому лбу.

Он шел, все убыстряя шаги, оскальзываясь на мягких хребтинках пересеченного бороздами поля.

Он шел, и рот его изрыгал самое святое слово, которое превратилось в выражение смертельнейшей, ни с чем не сравнимой ненависти…

Его не собирались брать живым — стремительно идущего навстречу неровной, будто оцепеневшей в эту минуту стене грязно-серых и черных шинелей. Страшен он был в несокрушимом своем одиночестве, которое казалось призрачным!

Пули пробивали его насквозь, но он торопился, почти бежал вперед, потому что комбат знал — кто способен создать видимость наличия!

Потом начал падать. И уже не слышал, как выплывающие из тумана скорбные перелески негасимой эстафетой эха передают дальше и дальше всемогущее слово, с которым Степан Филь начал жить и с которым упал, заслонив собой батальон…

 

КОНЕЦ ЗЛОДЕЯ

Они сидели по обе стороны древнего стола, неведомо как попавшего в здание ультрасовременного клуба. Профиль щуплого директора был, казалось, вырезан из гофрированной жести, грузного художественного руководителя — высечен из ноздреватого гранита.

Эти серьезные люди возглавляли художественную самодеятельность богатейшего комбината, который без труда содержал коллектив театра, не имевшего в своем составе ни одного самодеятельщика. Театр выезжал на гастроли, давал платные спектакли и время от времени пополнялся благодаря актерской «бирже».

Затянувшееся, молчание нарушил директор.

— Откровенно говоря, Алексан Алексаныч, радужных надежд на это не возлагаю! — резким фальцетом сказал он, ткнув большим пальцем в сторону развешенных по стенам эскизов нового спектакля. — «Царевна Несмеяна», адресованная нашему зрителю — чистейшее донкихотство! Поверьте моему опыту… И, если хотите интуиции!

— Интуиция — не кассовый сбор, — недовольно пробасил худрук.

— А кассового сбора как раз и не будет! — взвился директор.

— Это почему же, позвольте узнать?.. Я вас не понимаю, Борис Владимыч. Отчего вы вцепились в «Несмеяну»? Поэтичность, чистота чувств… гражданский пафос, наконец!

— Пафос пафосом — дело делом! — с раздражением заметил директор. — Давайте не будем карасями-идеалистами! Что требуется нашему зрителю? Лихо закрученный сюжет. Еще лучше — детектив. Он ждет таинственности… Он не примет эти псевдококошники и мелодекламацию под баян!

— Перебор, Борис Владимыч, перебор! — менее решительно не согласился художественный руководитель. — Кстати, разве не интригует ожидание — кто же, черт возьми, рассмешит царевну?

Несколько секунд директор сверлил худрука взглядом.

— Смею заверить, уважаемый Алексан Алексаныч, что зрителю в высшей степени начхать на такую интригу!

Откинувшись на спинку стула, он обеими руками взъерошил и без того растрепанную шевелюру.

— Нуль. Идеально вычерченный нуль! А ведь на почве рассмеивания, если хотите, можно было создать… ну, клоунаду с изюминкой. Нечто эксцентричное… что-то, знаете, этакое…

Подняв руку, директор многозначительно покрутил в воздухе пальцами, сложенными в щепоть.

— Ни современного танца, ни пикантности… Пустота! Ситуация, чуждая современной молодежи плюс недостоверные разглагольствования… Короче, это не спектакль.

— А что же по-вашему? — оскорбленно осведомился худрук.

— Если хотите, банкротство!

— Спасибо, Борис Владимыч, на добром слове… Впрочем, успокойтесь. Не нужно так переживать, — сдался художественный руководитель, по горькому опыту знавший, что с директором, когда тот закусил удила, спорить немыслимо.

Руководитель театра погрузился в глубокое раздумье. Спустя некоторое время выражение его острого лица несколько смягчилось.

— Отменять спектакль, к сожалению, поздно. Но поправить его, сделать волнительным, время есть! — воспрянув, заявил он.

— Как это — поправить? — встревожился худрук.

— Весьма просто. Предлагаю ввести злодея. Кардинально перекраивать пьесу не нужно. Просто несколько дополнительных эпизодов. И появится нечто острое. Интригующее… Здорово, а?

— Какие же функции будет выполнять этот злодей? — неприятно пораженный взлетом директорской фантазии, поинтересовался худрук.

— Обычные. Злодейские… Ага! Скажем, когда юноша наконец-то рассмешил царевну и свадьба на носу, негодяй преподносит ему сплетню… Или что-то в этом роде.

Импровизируя, директор начал энергично вышагивать вдоль стены, заставленной разномастными стульями.

— Вообще-то лучше, чтобы пилюлю получила царевна. Она возмущена неверностью жениха! Того арестовывают. И здесь…

Директор выдержал многозначительную паузу.

— …И здесь, — торжественно подытожил он, — можно разыграть красивую потасовку!.. Каково, товарищ художественный руководитель?

— Отлично, — без энтузиазма согласился тот. — Польщен, что при огромной занятости в качестве директора театра вы берете на себя и часть моих функций…

— Полагаю, Алексан Алексаныч, главное для нас — не борьба самолюбий, а общее дело?

— Несомненно, — промямлил худрук. — Но потасовка… Нужно ли? В принципе?

— Необходимо! — профальцетил директор. — К сожалению, вы никак не можете ухватить главного…

Он умолк, всем видом выражая явное сожаление по поводу недальновидности собеседника. Окончательно побежденный худрук ушел в глубокую сосредоточенность. Но вдруг его помрачневшую физиономию осветила довольная улыбка.

— Далее таким образом! — шлепнув по столу обширной ладонью, высказался он. — В финале злодея, естественно, разоблачают. После чего Несмеяна не остается с любимым во дворце, как мыслилось, а убегает. Вместе с ним. Из душной, продажной обстановки!

— Куда? — насторожился директор.

— Неважно. К морю, свету, солнцу! Они поняли, что не могут оставаться в затхлой атмосфере дворца. И бегут… Думаю, идейная направленность даже заострится!

Директор согласно кивнул, широко развел руки, показывая: согласен, очень хорошо! После этого театральные мэтры, твердость духа которых находилась в обратной пропорциональности их габаритам, с некоторой торжественностью пожали руки друг другу. Гранитное лицо художественного руководителя осветила улыбка удовлетворения.

— Очень удачно: теперь и Громогласов будет занят. Из ведущих только он оставался вне спектакля.

— Дался вам этот Громогласов! Что вы с ним носитесь, как с расписной торбой? — недовольно заметил директор. — Архаичный тип. Подобные ему подвизались в провинциальных труппах. До революции, конечно… Ихтиозавр!

— Он талантлив, Борис Владимыч! — с чувством произнес художественный руководитель. — Актер от рождения. С искрой божьей!

— Только без дифирамбов! — перебил директор. — Не пугайте меня гениальностью человека, оставившего две семьи… Он алкоголик! И тоже, по-моему, от рождения…

— Все равно — Громогласова заменить некем, — пытался нерешительно воспротивиться художественный руководитель. А… это самое… его работе не мешает! Согласитесь! Зато какая характерность, вживание в образ до полного отождествления!

— Извините, Алексан Алексаныч, но мое мнение таково: многолетнее пребывание Громогласова в ролях злодеев и подлецов, если хотите, не случайно. Возможно, товарищу не требуется перевоплощаться и вживаться? Поскольку он играет себя?

Худрук в растерянности заморгал глазами. А директор добавил:

— Подождите, вы еще поразитесь моей интуиции! Ваш гений-злодей проявится во всей красе. Увидите!

* * *

В том году на маленький остров, брошенный между Охотским морем и Тихим океаном, лето пришло до застенчивости бесшумно. Неприметно стаял почти полутораметровый пласт снега, обнажив темно-зеленые рощицы кедрача-стланца, зимой придавленного снегом. Прогревающаяся почва выстрелила тоненькими стрелами черемши, видом напоминающей лук, вкусом — чеснок. С каждым днем на фоне плющевого мха все больше высыпало фиолетовых ягод Это была шикша — единственный фрукт, произрастающий в этом суровом крае..

Большое одноэтажное селение выгнулось подковой. С одной стороны оно ограничивалось крутой сопкой, а с другой пирсами и искусственной бухтой, которую образовали бетонированные клещи волнореза. В разговоре бухту именовали «ковшом». В часы грохочущих штормов она укрывала рыболовные сейнеры и вспомогательные суденышки.

Селение курилось дымками, в ковше покачивались, перестукиваясь бортами, надежно зачаленные сейнеры и кунгасы. А на рейде вторые сутки маячил лайнер, который разгружали в открытом море. Он и доставил на далекий остров коллектив комбинатовского театра.

Человек стоял на пирсе. Он был мал ростом и узкоплеч, с морщинистым лицом, торчащими из-под серого мохнатого кепи ушами и маленькими глазками — ну, чистейшие росные васильки! Было в нем то неуловимое, по чему безошибочно узнаешь актера — именно того служителя Мельпомены, который сначала и навсегда связал свою жизнь с театром.

Он неотрывно смотрел на бескрайнюю свинцовость моря, дыбившегося тяжелыми валами, отороченными густым кружевом пены — безобидно легкой издали. А внизу, под ногами, белогривые чудища с грохотом бились в пирс — и железобетон вздрагивал от их ударов.

Сумасшедше кричали чайки, плотный ветер ложился на грудь и лицо, и не было сил оторвать взгляда от неизмеримой мощи стихии, от бескрайней вечности, поражающей душу… В широко раскрытых глазах человека было нечто, схожее с выражением лица ребенка, который только начинает постигать мир.

Потом он бродил по поселку и оказался у неприметного здания, вывеска над которым гласила: «Кафе «Сюрприз». Он вошел в полупустое помещение и сел за один из столиков, хотя сразу же делать этого не следовало, потому что кафе функционировало на принципе самообслуживания. Поняв это, он уплатил в кассу за полборща и порцию узбекского плова, который решил попробовать хотя бы благодаря экзотичности — на самом же деле плов оказался плохой рисовой кашей, поверх коей нелюбезная рыжая тетка в сомнительно белом халате бросила пару кусочков мяса и несколько ломтиков отварной моркови…

Он размещал обед на столике, когда к соседнему приблизился похожий на крутой валун человек с белой бородой, в шапке из росомахи — старик нес в огромных ладонях две алюминиевые тарелки. Почувствовав к этому человеку, как бывало не раз, расположение с первого взгляда, он сказал:

— Простите, товарищ. Думаю, перед обедом не мешало бы выпить. Граммов сто… Кажется, вы здешний? Подскажите выход из положения.

Могучий старик медленно глянул на него.

— Выпивкой интересуешься? Сейчас насчет этого тяжело, потому што — путина подходит. Стало быть, магазинщикам на продажу запрет.

Пару раз с аппетитом хлебнув щей, без интереса спросил:

— Ты с каких краев?

— Актер. С театром приехал. На гастроли.

— Вон што, — на сей раз старик внимательно посмотрел на собеседника неуловимого цвета глазами, утаившимися под густым ворсом бровей. — На «Ингуле», стало быть?

— Совершенно верно.

— Знаю его. От АКО ходит.

— Не понял?

— Акционерского камчатского общества, значит. Што не понять.

— Ясно, — вздохнул актер и взял ложку.

Снова посмаковав щей, старик напомнил:

— Однако, ежели выпить охота, можно сообразить. В курибанке продают.

— Где? — опять не догадался актер.

— Магазин отдельный. Специально для курибанов, стало быть.

— Извините, это кто?

— Люди — кто же еще? Грузчики. Ежели волна не дозволяет посудину причалить к пирсу, по воде ее разгружают. Али нагружают… Труд, конешно, тяжелый, в общем. Хошь ты в стеганой куфайке и ватных штанах, да еще в резину засунут по самы уши — охотская водичка не парное молоко! Груз волочишь, волна окатыват. Потому, стало быть, разрешают им употреблять градусы. Для сохранения здоровья… Дак што? Выпьешь, али расхотелось?

— Конечно, конечно! — торопливо подтвердил актер. — Как туда пройти?

— Тебе не дадут. Сказал ведь — только для курибанов… Сам схожу. Меня знают.

Старик поднялся, выжидательно застыл у стола. Получив у актера десятку, молча удалился. Вернулся он скоро. Поставив на стол бутылку с прозрачной жидкостью, пояснил:

— Спирт. Другого у нас нет. Пьешь такое?.. Сдачи прими.

Вручив оставшееся от десятки, старик вместе со своими тарелками пересел за столик актера. Задумавшись, полез под суконное полупальто.

— До путины мы сухие, — сказал он, протягивая два мятых рубля. — Старуха на пропитание выделяет…

Актер отстранил его руку, однако старик, так же безмолвно, но непреклонно сунул рубли ему в карман.

— Угощения не требуем, — с достоинством вымолвил он. — Мы с тобой люди незнаемые, в кумовьях не состоим… Сколь заплатил, на столь выпью.

Они опрокинули по полстакана жгучего напитка. Актер — разведенного водой, которую по знаку старика в огромной кружке принесла кучерявая и косолапая девица. Старик — натурального, запитого парой глотков из той же кружки. После чего оба принялись за еду.

…Спирт, остро пройдя посередине груди, взрывом ударил в голову.

— Волшебные у вас места! — воскликнул актер. — Трудно найти подходящее определение… Я бы сказал — торжественные. Аж душа замирает!

— Места ничего, — согласился старик. — Жить можно.

— Да, не устаешь поражаться тому, как изумительно устроен мир, — продолжал актер. — Я немало поездил, многое пришлось повидать…

— Сколь лет тебе? — обсасывая косточку, поинтересовался старик.

— Ровно шестьдесят. Исполнилось месяц назад… Увы, старость! Никуда не денешься!

— А мне семьдесят два стукнет, — сообщил валуноподобный дед с удовлетворением — то ли от вкуса чисто обсосанной косточки, которую бросил на стол, то ли от того, что достиг почтенного возраста. — Уже и правнуки выправились… Сколь внуков-то у тебя?

Вместо ответа актер разлил по стаканам. Старик свой отодвинул.

— Боле не буду.

— Сделайте одолжение! — попросил актер. — Сегодня первый спектакль. Премьера, как у нас говорят…

Он взглянул на часы. Времени до начала оставалось вполне достаточно.

— Правда, спектакль ерундовый, но… все равно спектакль! Давайте выпьем за то, чтобы он понравился. А заодно — и мой успех.

Старик помедлил.

— Ежели так… Ладно.

После второго полстакана актер охмелел.

— Вы спросили насчет внуков? — сказал он. — Нет их у меня. Так же как нет ни жены, ни детей.

Он видел сидящего перед ним глыбистого человека, который казался суровым и чистым, словно море, равномерно громыхающее невдалеке, словно круто выгнувшиеся сопки, словно вся здешняя первозданная природа. Он передохнул, потому что с таким человеком следовало быть правдивым до предела.

— Я был очень молод, когда встретился с первой женой. Она считала, что со временем стану знаменитостью. Ее не интересовала моя творческая судьба, нет! Добиться известности в ее понятии означало приобрести все материальные блага…

— Чего? — не сообразил старик.

— Деньги… Шли годы, а их не было. Тогда она бросила меня. Вторая жена — человек диаметрально противоположный ей. Но…

Актер чуть замялся.

— Я заболел легкими. В то время это считалось почти неизлечимым. Болел долго. Боясь за нее и сына, ушел сам…

— А сын-то чего? — равнодушно осведомился старик.

— Утонул на Днепре. Там он жил — с матерью и отчимом.

Он дернул галстук, освобождая воротник рубашки.

— Как я любил этого мальчика! Самое родное существо на земле! Он был мечтательным и добрым!..

Старик намекающе посмотрел на бутылку.

— Выпейте, — перехватив его взгляд и сразу угаснув, предложил актер. — Мне больше нельзя.

— Тебе хватит, — согласился старик.

Только когда допил оставшееся, стало заметно, что и он опьянел.

— Как прозывают-то тебя, гражданин хороший? — вежливо спросил старик.

— Громогласов, — думая о своем, ответил актер — Отец был великий артист Дмитрий Громогласов. Это звучало! Я — Сидор Громогласов… Смешно.

— А я — Ушаков. Прокопий Иваныч…

— Ваша профессия? — вяло осведомился актер.

— Икрянщики мы. Икорку красную, стало быть, кетовую, уважаешь? Это и есть наше дело.

— Где же учат… столь редкой профессии?

Актер сам почувствовал нелепость своего вопроса. Но было все равно.

— Конешно, институтов для этого нет. А учимся очень просто: я — от отца, тот — у деда. Получается, што работа от одного к другому переходит… Сейчас вот в старших состою я. А подручники — младший брат, два сына, снохи да внуков пятеро. Семейно управляемся. Да и прочие икрянщики семьями обходятся, потому — у каждого свой секрет. Соображаешь?.. Станков али машин не применяем — ни к чему они. Все зависит от умения — когда, скажем, икорку пошебуршить, в какой момент чем попользовать… Разговорился я. Лишку, стало быть, принял. Язви ее!

— Любимый труд — это чудесно! — будто думая вслух, произнес актер. — Без нет невозможно жить… Впрочем, я — законченный неудачник. Единственный, кто сейчас дорог мне — зритель. Но он меня или презирает, или ненавидит. Потому что я — злодей.

— Как это? — кажется, впервые за весь разговор искренне заинтересовался старик.

— Такое амплуа. Словом, актерская судьба… А любят героев — сильных, смелых, благородных и добрых… Какая нелепость: быть по сути неплохим человеком и вызывать всеобщее омерзение! Впереди одно — пропасть одиночества..

Старик поднялся.

— Благодарствуйте за компанию, — солидно вымолвил он. — Авось свидимся.

— Всего доброго, всего доброго! — преувеличенно крепко пожимая его каменную ладонь, попрощался Громогласов.

* * *

На прииске, куда целевым назначением прибыл комбинатовский театр, подходящего помещения для него не оказалось. Здесь острыми перстами вонзились в небо около десятка вышек, насупились друг на друга контора и столовая, белели в зеленых островках кедрача несколько общежитий да гараж.

Уж очень далеко отстоял этот прииск от основной массы потенциальных зрителей, которые проживали в районном центре! Исходя из насущных интересов, директор договорился с местным начальством и без труда получил разрешение занять под гастроли районный Дом культуры — длинное здание, видом напоминавшее казарму.

На острове и фильмы-то смотрели чуть не с годовым опозданием. Потому-то рыбаков, искателей, просоленных людей с кунгасов, сейнеров и катеров, рабочих рыбозавода и прочей публики возле Дома культуры собралось видимо-невидимо. Обилию зрителей способствовало то, что путина еще не началась, и население островка пребывало в относительной праздности…

Громогласов появился за двадцать минут до начала спектакля.

— Ну, Сидор Дмитриевич, вы неисправимы! — приглушая возмущенный бас, ибо почти сразу же за неожиданно шикарным занавесом бурлила публика, пожурил худрук. — Исчезнуть на весь день! Креста на вас нет. И… конечно, того?

Указательным пальцем и мизинцем художественный руководитель изобразил символическую тару.

— Так точно. Но мой выход во втором действии, а я здесь — полный энергии и творческих дерзаний. Что еще? Ах, да: помню об ответственности перед зрителем, а тем самым — собственным коллективом.

— Острите на здоровье Дело ваше, — миролюбиво сказал отходчивый худрук. — Но я, как друг, обязан предупредить: директор вами очень недоволен. Так что учтите.

— Учту, — пообещал Громогласов и пошел гримироваться.

Действие на сцене развивалось. Истосковавшаяся по зрелищу публика громко высказывала прогнозы и предположения. Очень понравилась царевна Несмеяна, ротиком и глазками делавшая весьма милые гримаски, которые веселили публику. А состязание претендентов на то, чтобы ее рассмешить, было воспринято как своеобразное спортивное соревнование, отчего и нашло в зале своих болельщиков..

Появление коварного Намнедама сначала не вызвало особой реакции. Но когда, оклеветав героя, подлец вместо него предложил в мужья Несмеяне своего тупицу-племянника, зрители гневно зашумели.

Этот вроде бы невзрачный злодей вырастал до угрожающих размеров. Слов у него было немного, но столь бесшумны и зловещи движения, так жутко звучала каждая реплика, что скоро Намнедам заслонил всех!

Люди из зала, в основном, следили только за ним, ненавидя и даже опасаясь этого человека…

И вот негодяй преподнес Несмеяне ленту из косы ее приближенной, якобы найденную у любимого царевной Иванушки. Народ не выдержал:

— Врет, гад!

— Ты ему не верь!

— По шее стерьву!

— Такие жизнь и портют! А Иван чего смотрит?!

— Очную ставку делай!

— Смотри, девка, не прошибись! Головой думай!

— Гони горыныча!

— Несмея-н-на! Темноту он наводи-и-ит!

Равнодушных не было. Сияющий худрук подумал: отличную мысль подал директор насчет злодея… А Громогласов, черт, просто великолепен!

Перед последним актом публика застыла в тревожном и нетерпеливом ожидании. Начался он с того, что стражники царя-отца арестовывают оклеветанного Иванушку Геройский характер и стремление авторов спектакля усладить зрителя не позволили ему сдаться без боя. Разразилась в деталях разработанная потасовка. Зал шумел, всеми доступными средствами поддерживая справедливость. Но силы на сцене были неравны. Несколько царских холуев схватили Иванушку, начали его вязать…

Тут-то отвратительный злодей внезапно выскочил на сцену. Он отшвырнул одного стражника, который от неожиданности упал. Потом выхватил веревку из рук другого, обнял оторопевшего Иванушку и ликующим голосом обратился к ошалело замершему залу:

— Вперед, друзья! Не бойтесь зла и козней! Прекрасна жизнь во имя благородства!.. А Несмеяна в радости и счастье с Иваном верным пусть всегда живет!

Актеры на сцене оцепенели. Зато зрители заорали возбужденно и радостно:

— Это он притворялся!

— Молодец, мужик! Долбани еще одного! Пошибче!

— Брав-ва-а!

— Беги, Иван! Действуй, пока эти балдеют!

— Порядок! Наша берет!

— Ур-ра-а-а!

— Удружил, Сидор!

Занавес начал аварийно закрываться. И тут снова из зала прогудел растроганный бас глыбообразного старика с седыми бородой и усами:

— Спасибо, Сидор! Золотой ты человек!

Громогласов пробирался между декорациями, на ходу отрывая бутафорскую бороду.

— Что вы наделали?! — хватая его за рукав, простонал бледный до голубизны художественный руководитель. — Погубили спектакль… И себя!

Непреклонный и безмолвный Громогласов хотел пройти мимо, но путь ему преградил директор.

— Негодяй! — с ненавистью выдохнул он. — Допился?! Вон из театра!

— Я никогда не был трезв так, как сейчас! — задохнувшись, ответил Громогласов. — Пропустите меня, вы…

Он удалялся, провожаемый восторженным, несмолкающим гулом. Зрители никак не могли успокоиться, приветствуя героя, который покорил их души…

 

ЗАПРЕТ НА ЛЮБОВЬ

Упряжка из девяти собак легко бежала по тундре, похожей на белую пустыню с кое-где выпятившимися плосковерхими барханами. Трудно представить, что бескрайний этот снег порой лежит на целых рощицах карликового кедрача-стланца, породу которого столетия согнули в дугу — чтобы легче выдерживать штурм бешеного ветра…

Низкорослые лохматые собаки без напряжения влекли нарты. Каюр Мишка Гребенщиков замер, положил на колени остол — толстенную палку с железным наконечником, которая служила тормозом, а также орудием подбадривания заленившейся собаки. Разительно похожий на древнего идола глубоко осевшими глазами и узким ртом на неподвижном рябом лице, Мишка во всех тонкостях фиоритурно высвистывал «Лунный вальс» Дунаевского. За всю жизнь он прочел только две книги — «Чапаев» и «Алитет уходит в горы». Зато чувствовал музыку и, как многие камчадалы, обладал почти совершенным слухом.

Он был потомственным каюром. Так же, как его отец. И дед. Возможно, прадед — того Мишка не помнил. Фамилию Гребенщиковых хорошо знали на Камчатке — там, где даже в наш век стремящейся к фантастике техники, порой лишь собакам под силу прорываться сквозь пургу, ревущую на заваленных снегом просторах…

Сейчас Мишка — младший представитель славного каюрского рода — стал известен и на одном из островов северной Курильской гряды: вот уже около двух лет он с упряжкой полудиких, вечно голодных псов числился в штате базы промысловой потребкооперации. Точнее, числился Мишка. Да и то проведенный по какой-то отвлеченной должности, ибо собственная собачья упряжка штатным расписанием на базе не была предусмотрена. Псы на довольствии не состояли. Потому ели все, что добывал для них хозяин, а также обнаруженное самими — от полуобглоданной рыбьей кости до подхваченной и на ходу разодранной курицы. Бывало — и поросенка. Иногда Мишка нещадно колотил их за это ногами и остолом, порой — делал вид, будто не заметил собачьей инициативы. В зависимости от настроения…

Впрочем, у неутомимых этих зверей был стоический склад натуры: они могли голодать сутками, не выказывая недовольства — лишь особый блеск, который появлялся в их глазах, не сулил добра встреченной живности. Зато никогда не бывали они полностью сыты. Даже с раздутыми от пищи животами псы не отказывались ни от чего, чем можно попользоваться — а вдруг, дескать, завтра нечего будет есть?

— Право-право-право! — заорал Мишка, почти не разжимая губ. — Пр-р-раво!

Сухо шуршал снег под полозьями, тонко повизгивали они, когда нарты заносило. Мишка молчал, лениво и зорко посматривая вперед.

— Лево-лево! — скомандовал он.

Передовики Цыган и Моряк на лету поймали приказание. Описав плавный полукруг, нарты вышли на узкую дорогу, обозначенную кедровыми вешками.

— Пр-рямо! — распорядился Мишка.

И в ту же секунду увидел человека, уверенно скользившего на лыжах в лоб упряжке. Мишка мгновенно узнал его. Да и как не узнать?! Это был единый друг Васька Чеботнягин — моторист с сейнера номер четырнадцать, прозванного «Голубой Дунай» за синюю полосу по наружной стороне фальшборта.

Упряжка наддала хода. Чеботнягин поднял лыжную палку, приветствуя каюра и одновременно приготовившись отразить возможное нападение собак. Сунув остол в передок саней, Гребенщиков резко затормозил. Несколько шагов протащив нарты после его окрика «стой!», собаки замерли, с вожделением и недовольством посматривая на Ваську, трогать которого хозяином категорически воспрещалось.

— Здорово, Миша! Далеко путь держишь?

Безмолвно улыбаясь, Гребенщиков смотрел на невысокую ловкую фигуру друга, на его широкое скуластое лицо, и жесткий чубчик, выбившийся из-под ушанки.

— А я к тебе, — не дождавшись ответа, сообщил Васька. — Диспетчерская выход не разрешила. К ночи вроде девятибалка ожидается. Пришвартовали коробку в ковше, и кто куда… Принимаешь гостя?

— Садись, — с той же улыбкой предложил Мишка.

Приторочив лыжи к нартам и уместившись позади каюра, Чеботнягин сказал:

— Улыбаешься ты, будто кило черемши разом сжевал… Отчего это? Характер спокойный, морально выдержанный. А улыбка — как у змея горыныча! Между прочим, читал я — человек, который смеяться не умеет, есть подлец.

Миша не ответил. Он снова превратился в недвижного истукана, и лишь ледяной ветер ворошил воротник его овчинного тулупа.

— Потому, хоть с видимости ты и ничего, но опасаться тебя, видать, следует…

— Идиет! — не оборачиваясь, ответил Гребенщиков, слегка задетый васькиным балагурством.

Чеботнягин заржал, довольный тем, что расшевелил идола. Отсмеявшись, заметил:

— Так от тебя разве услышишь что путное?

Оба они родились в Ключах — в то время обычном камчатском поселке. Обоим было по двадцать четыре года. Знали друг друга с малолетства. Не сразу и вспомнишь — сколько вместе пережито! Выручая настырного Чеботнягина, который ввязался в неравную драку, Мишка более двух месяцев провалялся в больнице. Зато тот же Чеботнягин, рискуя жизнью, спас его, попавшего весной в коварную полынью…

Словом: их дружба лежала на крепкой основе. А шутка… Так без нее здесь нельзя! Потому что скрашивает она тяготы жизни, а также частую непогоду. Особенно с таким молчуном, вроде Миши, с которым требуется разговаривать за двоих.

— Слышь, а я топливный насос получил! — после долгой паузы, пересиливая встречный ветер, прокричал Чеботнягин. — Новенький! Сейчас добрую путину — и зашибем крупные бабки!

— Что ты все… с деньгами? — полуобернувшись, хмуро спросил каюр.

— Потому, что я человек жизненный… Какой, по-твоему, вернейший ключ к радостям жизни? А? Я утверждаю — бабки. Или не согласен?

Ссутулившаяся Мишкина фигура явно свидетельствовала о его несогласии с подобным утверждением, хотя вслух он и не опровергал Чеботнягина. Раздраженный этим, Васька сказал:

— Дураком тебя не назовешь. Но и умным — тоже! Несовременный ты человек… Я, например, техническую профессию освоил. А ты? Сколько можно крутить хвосты барбосам? Словно ничего более человеку не надо!

Мишка гневно хмыкнул, без слов взмахнул остолом. Собаки рванули, подняв снежную пыль.

— Куда едем? — поинтересовался Чеботнягин, меняя тему.

Мишка помолчал, будто набирал разгон для длинной речи.

— На комбинат. Завскладом велел приехать, — наконец, разрядился он. — Солонина там попортилась. Собачкам хочу взять.

— Приятного им аппетита! — ухмыльнувшись, пожелал Васька.

То, что ради интересов своих псов Гребенщиков забывал о собственном отдыхе, и что те платили ему полной взаимностью — являлось для Васьки одной из частых тем для зубоскальства.

— Впер-р-ред! — свирепо гаркнул Мишка.

От нечего делать Васька огляделся вокруг. Середина апреля никак не сказывалась на заснеженной тундре. И не удивительно — в прошлом году на первое мая накатилась такая пурга, что вытянешь руку — пальцев не видать…

Упряжка бежала по дороге, пробитой аэросанями, через крошечный, вроде пустынный, поселок. Около крайнего дома несколько кур что-то выклевывали в снегу. Внезапно черная собачонка в середине упряжки, коротко тявкнув, метнулась в их сторону. В ту же секунду вся упряжка рванулась за ней. Бдительный Мишка рассек воздух пронзительным свистом. Собаки отпрянули от заметавшихся в панике кур, нарты резко накренились и не перевернулись лишь потому, что люди уперлись ногами в наст. Чеботнягин выругался, Мишка злобно заорал — и псы помчались дальше, разочарованно покачивая оскаленными мордами…

— Через Жучку все кобели перебесились… Моряк с Цыганом глотки друг дружке рвут, — недовольно вымолвил Гребенщиков.

— Любовь! — глубокомысленно заметил Васька. — Из-за нее не только собаки — люди бесятся…

Нарты одолели не менее километра, когда он заговорил снова:

— Эх, Миша! Встречу соображающую девчонку… ну, само собой, чтобы кровь с молоком — и женюсь. Вот это будет да! Все писатели, которые ложные романы сочиняют, от позора позеленеют…

Каюр, тормозя, рывком опустил остол. Его лицо, как бы вспыхнувшее изнутри, настолько изменилось, что Чеботнягин оторопел. В тишине тяжело дышали собаки.

— И какая она будет, твоя любовь? — странно спросил Мишка.

— Хорошая, — неуверенно ответил Чеботнягин, чуть теряясь под пристальным Мишкиным взглядом.

— Что же тебе для этого надо?

— Понятно, что… Стоящую девчонку. А материальную базу создам… Ну чего выпялился? — уже закипая, повысил голос Васька.

— Эх, ты! Думаешь, умный. А сам…

Гребенщиков умолк, ни с того, ни с сего погрозил Ваське кулаком. Тот хотел было ответить, но Мишка перебил:

— Любовь — это… Как море! — с великой убежденностью выговорил он. — Да в шторм!

— Ну, заговорил, — пробормотал Чеботнягин. — Еще чего?

Мишка закрыл глаза, глубоко вздохнул.

— Такую б встретить, чтобы как царевна Лебедь! Чтобы поняла тебя душой и предана стала — навсегда!.. И волосы у нее будут золотые, а глаза — синие!

— Ишь, чего захотел! — издевательски захохотал Чеботнягин, одновременно изумленный и оскорбленный. — Губок бриллиантовых вам не требуется?

И тут же, прекратив демонический смех, подчеркнуто вежливо сообщил:

— Кстати, вот она и появилась! Ваша Лебедь…

В коричневой шубке из дешевого плюша, она резво вышагивала по уже четко обозначенной дороге, которая вела к поселку рыбоконсервного комбината — основному населенному пункту на этом крошечном островке. Действительно — то была  о н а! Ее испуганное лицо розовело «кровью с молоком», о чем мечтал Чеботнягин, а глаза мерцали густой синевой, как у сказочной Мишкиной царевны. И хотя головку окутывал шерстяной платок, какие встретишь на каждом шагу, Гребенщиков точно знал — волосы девушки золотого цвета…

Даже то, что незнакомка обыденно взвизгнула, когда рядом возникли оскаленные собачьи пасти, не смогло низвергнуть ее на уровень других, встречавшихся до сих пор.

Чудо явилось столь неожиданно, что и Гребенщиков, и Чеботнягин в первое мгновенье онемели. Лишь когда отъехали добрую сотню метров, Васька опомнился.

— Тормози! — свистящим шепотом приказал он.

— Сто-ой! — обеими руками вцепившись в остол, вскричал растерянный Гребенщиков.

Когда она неуверенно приблизилась, сбоку опасливо поглядывая на собак, уже пришедший в себя Чеботнягин соскочил с нарт.

— Разрешите вас приветствовать, прекрасная мисс! Рассекретьтесь — куда идете?

— Да на комбинат. Куда еще? — посмотрев сначала на него, а затем на Мишку, сообщила девушка.

— Вам повезло. Садитесь, подвезем, — предложил Васька, жестом указывая — куда сесть.

Девушка колебалась.

— Мне недалеко. Сама доберусь.

— Не бойтесь! За проезд не возьмем, — заверил Чеботнягин, джентльменски подхватывая ее под локоток.

Тем временем Мишка, полуоткрыв рот, словно в изумлении, не отрываясь, смотрел на царевну.

— Трогай! — опасаясь, что та передумает, торопливо бросил Васька и, подтолкнув нарты, примостился сзади.

…Собаки, кажется, тянули с прежней резвостью. Но даже на малых подъемах судорожно напрягались их ноги, лохматые головы никли так, что вывалившиеся языки почти касались наста. Когда дорога круто заломила вверх, Мишка соскочил, уперевшись руками, начал помогать псам.

Чеботнягин, вроде невзначай, прихватил руку девушки. На ее недоуменный взгляд ответил:

— Не упасть бы вам. Это ж зверюги! Рванут — и поминай, как звали…

Понимая — подобная характеристика «собачек» никак не понравится каюру, Васька, скосившись, подмигнул ему: знаю, мол, что говорю, а ты помалкивай! Впрочем, Мишка и так, по обыкновению, молчал. Зато Чеботнягин расходился вовсю.

— Как вас звать-величать? — спрашивал он, приглаживая непослушный чубчик. — И с каких краев родом?

— Издалека, — уже свободно отвечала девушка. — Из Сибири.

— Ты смотри! Так я и предполагал! — восторгался Васька. — А имя… сейчас, сейчас… Любовь. Точно?

— Тоня. Антонина то есть.

— Очень приятно. Я Василий… Чего молчишь? — обратился он к Мишке. — Назовись.

Мишка, сбычившись, повернул голову, но ничего не сказал.

— Михаил он. Ласкательно — Миша… Стало быть, теперь мы официально знакомы. И можем войти в дипломатические отношения, — соловьем разливался Васька. — Давно в этих краях?

— Недавно. Три недели только.

— То-то смотрю, еще не встречались! Я здесь всех знаю. А такая, как вы, сразу бы в глаза бросилась! Надолго предполагаете осесть?

— По договору на год. А там как сказать? Видно будет.

— Понятно. Значит, на комбинате работаете, — с удовлетворением заметил Васька. — Даже стихийно будем встречаться… Кстати, стоящее дело. Путина обещает быть богатой. Есть такие признаки…

Он умолк, пытаясь припомнить «признаки», свидетельствующие о его осведомленности. Но ничего не придумал, ограничившись туманным намеком на известную ему новейшую научную аппаратуру, благодаря которой можно точно определить ход косяков и пересчитать рыб в них абсолютно до одной. Мишка косо глянул на него. Спасая престиж, Чеботнягин похвастался:

— Между прочим, я начальник трюмной команды. На передовом сейнере, удостоенном звания комтруда…

Мишка, не терпевший лжи, раздраженно откашлялся. Потому Чеботнягин, отлично изучивший его нрав, повествование о собственных заслугах решил отложить до следующего раза.

Наступившую паузу прервала девушка.

— Первый раз в жизни на собаках еду! Раньше только в кино видела… Здорово! И ничуть не страшно.

Васька заметил, что, произнося эти слова, она почему-то посмотрела в сторону Мишки. Задетый невниманием к себе, да еще пресеченный в попытке предстать перед девушкой в несуществующей, к слову, роли «начальника трюмной команды», он немедленно охладил ее восторги.

— Собаки на сегодняшний день — отсталость! Хотите, я вас на аэросанях прокачу? Вот это класс!

— Спасибо. Я приехала, — сказала девушка. — Счастливо, ребята.

И ушла по улице, которая упиралась в серые стены рыбоконсервного завода… Они неотрывно смотрели ей вслед. Потом Гребенщиков со злобой сказал:

— Слезай к чертовой матери! Если собаки — отсталость… Трепло!

— Тихо, тихо! — хмуро ответил Васька. — Не ори. Лопухи мы… Где ее теперь отыскать? На заводе, рыббазах? А может, на кухне — в столовой какой?.. Из-за тебя все! Молчит, как пень.

Мишка не ответил. Лишь непонятно посмотрел на него.

* * *

Встретилась она неожиданно в разгар путины, возле одного из длинных столов, на которых разделывали выгруженную рыбу. С Васькиного сейнера, только что причалившего к бетонной стене пирса, бьющуюся кету наваливали на транспортер. Впервые за много часов выбравшись из моторного отделения, жмурясь от прозрачного утреннего солнца, он прогуливался рядом с Мишкой, на горячее время путины призванным для помощи рыбзаводу.

Копну золотистых волос царевны чуть приминала красная, в белый горошек, косынка Горячий румянец лежал на ее щеках, а темно-синие глаза были как у фарфоровой куклы, умеющей говорить одно слово — «мама». И вообще она удивительно напоминала большую куклу, обутую в резиновые сапоги, которая ловко орудовала широким ножом, красным от рыбьей крови…

Васька уставился на пружинную гибкость ее спины и линии сильных бедер. Растерянно улыбающийся Гребенщиков видел просвеченную солнцем прядь волос, тень усталости под синими глазами.

— Здравствуй, Антонина! — первым поздоровался Васька, когда друзья подошли к ней.

Девушка резко выпрямилась.

— Здравствуйте, — отчужденно ответила она.

И вдруг ее лицо радостно просветлело.

— Я вас сразу и не признала!.. Лезут тут всякие… Работать не дают. Откуда в наших краях?

«В наших краях»! Освоилась, видать…

— Сейчас не разговор, — заторопился Васька. — Вечером, в честь воскресенья, танцы. Давайте засвиданимся. Потолкуем о том, о сем. И попрыгать не мешает. Михайло Кириллыч мастер по этому делу.

Последнее было сказано не без умысла: танцевать Мишка не умел, и Чеботнягин предполагал в этом смысле выгодно отличиться.

— Наша смена до восьми… может и дольше затянуться, — нерешительно сказала девушка. — Успею ли?

— Да хоть в десять! — поспешно возразил Васька. — Было бы желание… Придешь?

— Ладно. Только не обижайтесь, если что…

Через пять минут после этого друзья расстались. Васька ушел к сейнеру. Гребенщиков, до сих пор не определенный ни на какую работу, направился к начальству, чтобы узнать — сколько еще времени околачиваться без толку?

Незадолго до начала танцев они сидели в столовой. Васька принес бутылку спирта, добытую с ухищрениями: во время путины алкогольные напитки в магазине не продавались.

— За дальнейшую дружбу! — предложил он, набулькав жидкость в алюминиевую кружку — одну на двоих.

— Давай, — согласился Гребенщиков.

— Желаешь начистоту? — после короткой сосредоточенности спросил Васька. — Картина перед нами такая: девчонку пополам не разорвешь. Так? А нравится она нам обоим…

Гребенщиков не отвечал — но бесцветные глаза его были печальны.

— Снова молчанкой отделываешься? — вспыхнул раздражением Чеботнягин. — Хитрый ты, жук!.. Но все же давай напрямую. Начинаю с себя. Чтобы нынче ее увидеть, я чуть не на коленки встал, но упросил одного кента вместо меня к неводу сходить. А какие чувства у тебя?.. Короче. Предлагаю по-честному — чья возьмет!

Подперев голову кулаком, Мишка не ответил.

— Ну? — нетерпеливо переспорил Чеботнягин. — Друг против друга ничего быть у нас не должно. Кто понравится — тот в дамках… Причем, насколько я понимаю, на данном этапе шансы даже в твою пользу… Да ты вякнешь что-нибудь или нет?

Мишка склонил голову — кивнул. Тогда Чеботнягин налил себе, стукнул кружкой о бутылку и, выпив, негромко замурлыкал: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Танцы проходили в одноэтажном барачном здании. К тому же было оно еще и темным: вся мощь движка работала на нужды производства. Освещение создавала огромная плошка — коптилка с солярой, из которой торчал толстый фитиль.

Звучный скрип аккордеона рассек галдеж. Стихийная до этого толпа начала разбиваться по парам. Васька, только и ожидавший этого момента, изящно оттопырив локоть, пригласил Тоню, которая пришла даже раньше, чем обещала. Мишка, как сидел, так и остался на скамье, придвинутой к стенке.

Кажется, на всех он смотрел с одинаковым равнодушием. Но то была лишь видимость. Его исподлобья взгляд упорно выискивал в колышущейся толпе золотоволосую девушку в розовом платье и парня, который был его другом. Мишка и не ощутил, как размял в пальцах спичечный коробок…

Они подошли, довольные. Тоня, спеша занять место, быстро села рядом. Словно оправдываясь, тихонько призналась:

— Умаялась за день! Ноги не держат…

— С непривычки это, — почему-то также шепотом успокоил Гребенщиков.

— Чего не танцуешь, Миша? — кокетливо поправив платочек, спросила Тоня. — Смотрю издали — сидит. Другой раз смотрю — опять сидит…

— А он со всякой встречной-поперечной не желает! — вмешался Васька, который все время стоял рядом.

И, отведя взгляд от потупившегося дружка, обратился к Тоне:

— Хочешь, шейха закажу?

Не дожидаясь ответа, он полез через толпу в непроглядный угол, где сидел аккордеонист. Только Васька скрылся, как жердястый парень с маслянисто отсвечивающей гривой, ниспадающей на воротник коричневой поролоновой куртки, оказался рядом с Тоней.

— Прошу, девушка, на следующий!

— Это с какой стати? — отрезала она.

— Отойди, не стеклянный, — глухо добавил Мишка.

Парень собрался что-то ответить, но тут враз с разухабистой музыкой шейка появился Васька.

— Пошли! — как своей, бросил он Тоне.

— Мы с Мишей танцуем, — заглядывая Гребенщикову в лицо, отклонилась она и взяла его за рукав.

— Этот танец он не уважает, — сказал Васька, незаметно моргнув другу.

Тот отвернулся. Тоня, в недоумении помедлив, ушла с Чеботнягиным, опять уважительно поддерживающим ее под локоток.

И снова Мишка взглядом ловил их в толчее. Тоня танцевала тяжеловато. Зато Васька извивался, точно угорь.

…Когда они вернулись к скамье, на которой оставили Гребенщикова, его там не было.

Он не спеша вышагивал в темноте, перепрыгивая через какие-то колдобины, которых днем и не найдешь, вышел к освещенному пирсу, где не утихала работа — трудилась ночная смена.

Такое впервые в жизни навалилось на него. Были, конечно, встречи. Но как эта?! Вроде нежданно-негаданно захватило оглушительно сладостной пургой… Вот она — любовь!!

Никто, знающий Мишку, не поверил бы глазам, увидев его сейчас — он притопнул ногой, раскинул руки, засмеялся неслыханным смехом. А потом замер, будто вслушиваясь в ночь, после чего пронзительно свистнул, да так, что далеко в море заметались нерпы, прядая крошечными нежными ушками…

* * *

В томительности проползло несколько дней. Мишку поставили на засолку. Вместе с напарником — угрюмым бровастым мужиком вдвое старше его возрастом — он откатывал и грузил на машины тяжелые бочки с рыбой, густо сдобренной крупной солью…

Тоня неподалеку, за тем же длинным столом, ловко потрошила кету, быстро и осторожно отделяя икру от внутренностей.

— Куда с танцев пропал? — поинтересовалась она, глядя на Мишку до густоты синими глазами.

Смущенный, он только пошевелил губами.

— Давно так хорошо не отдыхала! — в недоумении от его молчания, продолжала Тоня. — Зря ушел.

От объяснений спасло Мишку появление подручного икрянщика, который появился с цинковыми ведрами и забрал янтарно-скользкую икру на обработку. Расстроенный от того, что врать не приучился, а признаться в неумении танцевать впервые в жизни было стыдно, Мишка ушел…

После обеда смену, в которой была Тоня, отправили на отдых — ночью ожидалось поступление большого улова. А чуть позже на пирсе появился Васька. Он шел, блуждающим взглядом шаря по столам. К Мишке приблизился пасмурный.

— Почему не в море? — удивился тот, протирая тряпкой изъеденные солью руки.

— Топливный насос полетел, — отведя взгляд, пояснил Чеботнягин. — Одна морока с ним.

— Ты же новый получил? — в глубоком раздумье возразил Гребенщиков, который час назад видел «Голубой Дунай», очередным заходом ушедший к ставным неводам.

— Разрегулировался, стало быть! Объяснять, что ли? Все равно не поймешь! — разозлился Васька.

— А вдруг пойму?

— Не желаю я с тобой в технические вопросы вдаваться!

И, пряча глаза, поинтересовался:

— Тоня где?

Гребенщиков мрачно глянул на него.

— В ночь выйдет.

— А я думал — на танцы сбегаем! — разочарованно пробормотал Васька.

Неожиданно взмахнув рукой, будто отшвыривая что-то ненужное, решительно признался:

— Полюбил я, Мишаня! Что хочешь делай…

Мишка никак не реагировал на его слова. Тогда Чеботнягин, откашлявшись, попросил:

— Мне бы сегодня переночевать… У тебя места не найдется?

Гребенщикова поместили в непонятном строении, где вместе с командой вспомогательного кунгаса он спал на кое-как сколоченных нарах, приткнутых к стене из фанерных щитов.

— Приходи, — сказал он.

И поволок к подъехавшей машине лаги, по которым увесистые бочки закатывались на борт…

Васька появился выпивший, насупившийся, непривычно молчаливый. Беспредметный разговор между ним и Мишкой не получался. Умолкнув и бессловесно пережевывая твердую солоноватую колбасу, Чеботнягин безнадежно сообщил:

— Нет ее в смене. Не вышла почему-то…

И, злобно сверкнув на Гребенщикова сузившимися глазами, раскис совсем. Мишка помог ему улечься, вышел на улицу. Неподалеку грохотало море. От его ударов чуть покачивалась медлительно плывущая ночь. В небе струились плотные облака, мешая зорким звездам разглядеть — что там делается, на земле? Оттого, видно, недовольно щурились они в невообразимой вышине, изредка проглядывая между облаками…

Ноги сами несли его в направлении одного из общежитий, где разместились женщины. Несмотря на выпитое, мысль была ясной. Он шагал, забыв о Ваське, обо всем на свете — перед глазами стояло единственное милое лицо…

Откуда-то донесся смех, но тотчас прекратился. Со стороны пирсов взвыла сирена подошедшего с уловом сейнера. И снова наступила тишина.

Возле двери общежития стояла курносая девчонка, по-беличьи грызла малюсенькие кедровые орешки. На вопрос о Тоне охотно сообщила:

— Здесь она. Уголь колола, да тюкнула себя по пальцу.

Мишка потянул дверь. Она оказалось запертой. Обратиться за содействием к девушке не пришлось: из темноты подоспел парень в светлой шляпе и матросском бушлате внакидку, и вместе с ней снова ушел в темноту.

Потоптавшись у двери, Мишка постучал. Не услышав ответа, снова — сильнее. Прислушался… С той стороны послышались осторожно приглушаемые шаги. Гребенщиков легонько стукнул кулаком, вполголоса позвал:

— То-ня…

— Ты, Миша? — удивленно спросила она.

Гребенщиков передохнул, будто выбрался, наконец, к чистому воздуху после долгого блуждания в душном лабиринте.

— Я!

— Поздно ведь, — помолчав, настороженно сказала она. — Что это надумал в такой час?

— Не могу без тебя… — еле вымолвил Мишка.

Прислушался — тихо… И, не в силах перенести этой тишины за дверью, выдохнул почти с отчаяньем:

— Неужто не веришь?!

— Верю, — чуть напуганным голосом отозвалась Тоня. — Знаешь… приходи завтра. Ладно?

— Почему? — хрипло, с недоумением, спросил Мишка.

— Странный ты какой-то… Выпил, что ли?

— Малость совсем.

— То-то! — почти радость послышалась в словах Тони, отыскавшей объяснение нежданному его визиту. — Раньше, небось, о любви не говорил!

Одолев вновь наступившее мучительное безмолвие, Гребенщиков тускло поинтересовался:

— Что с пальцем-то у тебя?

— Ерунда. Заживет! — успокоила она. — Так приходи. Только трезвый. Договорились?

— До свиданья, — сказал Мишка и побрел прочь…

Это было удивительней говорящего осьминога: Васька, только что совершенно пьяный, сидел на порожке дома и смотрел на Мишку почти трезвыми бешеными глазами. Сразу вслед за Гребенщиковым он шагнул в комнату.

— Что хорошего, Михайло Кириллыч? — фертом встав перед Мишкой, выдохнул он.

Присев на табуретку, Гребенщиков начал стаскивать сапоги.

— Стой! — дико завопил Васька — Погоди на боковую! Я тебе… все тебе… выскажу!

Мишка продолжал тянуть сапог — в каждой оспинке его лица, казалось, таилась печаль. Чеботнягин заскрипел зубами.

— Змей! Понятно тебе, что я всю жизнь из-за нее поломал?! Денег ни шиша не заработаю?! Потому что мне она сейчас — превыше всего!.. А ты? Какая у тебя может быть любовь? Ну?! Ответь, гад бессловесный! По какому праву жизнь мою калечишь?

Мишка напоминал глухого — настолько не реагировал на крики, слетавшие с искривленных бешенством Васькиных губ. Разувшись, он залез на нары и принялся расстегивать рубашку.

— Убью-ю! — на одном дыхании завизжал Васька. — И тебя, и ее порешу! Разом!!

Подскочив к Мишке, он яростно выдернул из-под него одеяло, развернувшись, ударил им друга по голове. Только тогда Гребенщиков поднял лицо, посмотрел на Ваську долгим томительным взглядом. Несколько раз без толку замахиваясь одеялом, тот стих.

— Отступись, Мишка! — жалобно сморщившись, попросил он. — Неужто врагами станем?

Снова опустив голову, Гребенщиков глухо, как в подушку, пообещал:

— Не беспокойся. На пути у тебя не буду…

Прошло некоторое время. Путина завершилась. Гребенщиков снова находился на своей потребкооперации. Васька, имея резерв времени, использовал его, как мог.

…Закат провис над морем легкой шалью — золотой, с фиолетовыми разводами.

Васька стоял на пассажирском пирсе — наблюдал, как грузятся в катер люди с чемоданами, ящиками, корзинами и даже бочонками. Близился конец навигационного периода и те, кому следовало попасть на материк, спешили это сделать.

Отбросив пузырящийся полукруг волны, катер развернулся к застывшему на рейде теплоходу. И тут появился высокий худой парень с рюкзаком за плечами и небольшим чемоданчиком, перетянутым брючным ремнем.

— Мишка! — не веря глазам, ахнул Чеботнягин. — Как живешь, Мишаня? — тише спросил он с немалой долей смущения.

Лицо Гребенщикова, молча смотревшего на него, казалось чужим. Может быть потому, что как бы постарело на несколько лет?

— Живу, — неопределенно ответил он.

Опустив чемодан к ноге, Мишка несколько секунд беззвучно шевелил губами, сумрачно добавил:

— Моряк с другими кобелями Цыгана загрызли. Из-за Жучки… Самый умный и надежный он был…

— Ничего! — ободрил Васька, — Другого найдешь.

— Теперь другого не надо! — равнодушно возразил Мишка. — Разогнал я их всех.

— Как же ты… без собак?

— А к чему они? Если уезжаю.

Лишь сейчас до Чеботнягина дошло удивительное появление бывшего друга с рюкзаком и чемоданом.

— Куда?

— На материк. Строек там много…

— Да ты сроду в тех краях не бывал! — ошалело вымолвил Васька. — Сбесился, что ли? Кому ты на материке знаком?.. А Тоня несколько раз тебя вспоминала. Ей-богу. Куда, дескать, пропал…

Мишка достал папиросу, раскрошил в пальцах и сел на свой чемоданчик.

…Сбросив скорость, вернувшийся катер, подошел к пирсу.

— Кончай, Миша! — попросил Чеботнягин, рассматривая черное от горести лицо Гребенщикова. — Останься, а? Ведь Тоня меня не любит. Честно говорю!

Мишка вроде не слышал его. Подхватив свой груз, он шел к сходням. Уже шагнув на них, оглянулся, махнул свободной рукой, сказал что-то. А что — Васька не разобрал…

Поздним вечером у проходной рыбоконсервного завода, дождавшись Тоню, он сказал:

— Вот что… Встречаю тебя, значит, в последний раз.

— Почему? — удивилась она.

— Миша сегодня уехал.

— Далеко? — спросила Тоня и остановилась.

— На материк подался.

Тоня секунду подумала.

— Попрощаться даже не захотел! — сказала она, и в кукольных глазах мелькнула человеческая обида. — Что ж, если так… Видать, завлекла какая-то чудика!

— Он не чудик, а человек! — оскорбленно вскипел Васька. — С большой буквы притом. Хотел бы я измерить, чья совесть сильней — мушкетеров там всяких или его… Эх, не поняла ты Михаила!.. Словом, получается, что разошлись мы с тобой, как в море корабли. С этим прощай!

— Прощай, — без огорчения согласилась Тоня.

И пошла дальше.

Васька, не оглядываясь, уходил в противоположную сторону. Он удалялся, высоко подняв маленькую головку с коротким черным чубчиком — словно изучал непостижимые звезды…

Вернувшись в холостяцкое общежитие рыбокомбината, где Васька имел железную койку и персональную двухстворчатую тумбочку, он со всего маху плюхнулся на кровать, уронил голову на скрещенные руки. И, хотя в общежитии все спали, ожесточенно заорал: «Когда я на почте служил ямщиком…» — в голосе его звучала искренняя тоска…

 

ЗАПИСКА

Случай столкнул этих столь непохожих людей в санатории, каких немало на Северном Кавказе. Было утро середины декабря и неправдоподобно пустынный парк, в котором расположился санаторий, заполнял чистый морозный звон — чудилось, будто это холодными искрами звенит снег, легкими сугробиками павший на деревья и спинки скамеек. Видимо, от контраста с белым сиянием, которое он излучал, холл санатория, где оформляли приезжих, выглядел сумрачным, несмотря на зажженный электрический свет…

Все, чьи путевки регистрировала старушка в застегнутом до подбородка белом халате, наверняка перешагнули рубеж пятидесятилетия. Поэтому не удивительно, что Лека сразу выделил среди них мужчину внешне помоложе остальных — кстати, они сидели рядом в автобусе, доставившем приезжих в санаторий. У этого невысокого и плотного человека была примечательная внешность: длинный рот с глубоким шрамом в правом углу, блестящие, как у кролика, печальные глаза в красных прожилках и негритянски кудрявые светлые волосы, побитые с первого взгляда незаметной сединой.

Леня Потапов — долговязый нескладный паренек со шкиперской бородкой, состоящей из неаккуратного юношеского пуха, прибыл сюда для лечения миокардита — осложнения после тяжелой ангины. Первый раз в жизни оказавшись на курорте, он ощущал себя затерянным в чужом мире. И понятно, что в большом холле с круглым столом посередине, множеством зачехленных стульев у стен, он невольно старался держаться поближе к приглянувшемуся человеку. Потому даже вспыхнул от удовольствия, когда тот, неожиданно обернувшись, предложил:

— Что, если мы поселимся в одних апартаментах, молодой человек? Не возражаете?

Леня торопливо кивнул. Мужчина, еще раз глянув на него печальными глазами, через минуту вручал старушке, выжидательно устремившей остренький носик, две путевки…

* * *

В столовой их определили в одну смену и даже за один столик. Новый знакомый, как и Леня, приехал из Ташкента. Естественно, это еще больше укрепило взаимные симпатии. Оказался он архитектором, а звали его Леонидом — снова неожиданное и приятное совпадение!

Улыбаясь необычной своей улыбкой — рот его при этом напоминал полумесяц — уголками вверх — Леонид Петрович предложил:

— Поскольку нарекли нас одинаковыми именами, а в общежитии это не всегда удобно, давайте придумаем так: я буду именоваться как на роду написано, а вы, мой юный друг, временно станете… Лекой. Принимается?

— В институте меня так и зовут — Лекой, — пораженный непрерывными совпадениями, засмеялся тот.

— Превосходно, — резюмировал Леонид Петрович. — Замечу к месту, что это вам даже… идет. Где трудитесь, милый Лека? Ежели не секрет?

— На втором курсе. Фармакологического.

— Похвально, — одобрил Леонид Петрович.

И, уклончиво глядя в потолок, добавил:

— Фармацевты тоже нужны…

С каждым часом он все больше завораживал раскрывшуюся душу Леки, которому нравилось в нем все: уверенные движения, дружеский шутливый тон, доскональное знание всего, о чем бы он ни заговорил, грустные выразительные глаза, виртуозная игра на бильярде — даже малоподвижный рот, в котором, по сути, не было ничего симпатичного…

Вот и сейчас, в столовой, Леня с завистью наблюдал, как красиво этот человек разделывает шницель. Вилку он держал в левой руке, нож — в правой. Спохватившись, что по правилам этикета едят именно левой рукой, Леня незаметно проделал несложный маневр и начал распиливать мясо. Не в пример Леониду Петровичу, получалось это недостаточно успешно: нож не резал, а раздирал.

— Будьте любезны, на минутку! — непроизвольно подражая интонации Леонида Петровича, позвал он официантку.

Когда стройная девушка остановилась возле их столика, Лека, сурово глядя в пестрое от веснушек лицо, но стараясь не встречаться с маленькими, будто припухшими глазами, сурово поинтересовался:

— Почему у вас тупые ножи? Пожалуйста, принесите другой.

— Ножи такие, какие должны быть, — спокойно возразила официантка.

Ее глаза стали почти незаметными. Несколько мгновений она словно с сожалением изучала опешившего Леку. А в заключение посоветовала:

— Спросите у старшего товарища. Он разъяснит.

Когда девушка отошла, Леонид Петрович усмехнулся.

— Повод для негодования не просматривается, дорогой гурман. Девица права. Столовый нож — это, брат, не турецкий ятаган. Нужно уметь им пользоваться…

Говорил он негромко — только для Леки. Но тому казалось, что все в столовой смотрят на него и насмешливо улыбаются. Опустив лицо к тарелке, так что стали видны лишь рыжеватый хохолок на макушке и налившиеся пурпуром уши, Лека снова принялся пилить шницель.

— Простите, Лека, но с какой стати вы пытаетесь есть левой рукой? — спросил Леонид Петрович.

— А вы? — попытался огрызнуться Лека.

— Уж, конечно, не для того, чтобы походить на аристократа, — серьезно ответил Леонид Петрович. — Просто я левша…

Прошло несколько дней. Леонид Петрович ни с кем знакомства не заводил. Исключением оказался грузный мутноглазый человек со свистящим дыханием астматика — его постоянный партнер по бильярду. Для Леки же вообще никого подходящего в санатории не было. Общество Леонида Петровича устраивало его вполне. А тот, благосклонно взирая на привязанность «юного друга», повсюду таскал его за собой…

…Однажды, во время очередного «круиза», как Леонид Петрович называл прогулки за пределами санатория, они оказались на узкой улочке, образованной одноэтажными домами, которые соединяли дощатые заборы. Леонид Петрович, в обычной насмешливой манере рассказывавший о туристической поездке в Японию, вдруг умолк на полуслове. Растерянно оглядываясь, он остановился у калитки с приколоченным к ней голубым почтовым ящиком.

— Здесь! — почему-то охрипшим голосом сказал он.

Прокашлявшись, повторил:

— Здесь все и было…

Лека хотел спросить — что именно, но удержался, поняв: любопытство сейчас не к месту. Раскурив папиросу, Леонид Петрович как о чем-то постороннем сообщил:

— В этой хижине ваш покорный слуга прожил отрезок своей многострадальной жизни с тысяча девятьсот двадцать четвертого года по год тысяча девятьсот сорок второй. До того самого часа, когда в данную калитку кулаком судьбы постучал ничем не примечательный отрок, доставивший повестку из военкомата, каковой упомянутому Леониду Кострецову предписывалось явиться с необходимым барахлишком и питанием на сутки. Именно тогда, перечеркнув юность, он начал путь к ратным подвигам… Впрочем, ничего этого, необстрелянный Лека, вам не понять.

Леонид Петрович пристально посмотрел на безмолвного спутника. И, несмотря на его шутовской тон, тому стало не по себе.

— Припоминаю трогательную подробность!.. Повестка пришла тридцатого декабря, а потому наступивший новый год я встретил на призывном пункте в обществе подобных себе наголо обритых юнцов, — будто даже радуясь, продолжал Леонид Петрович. — Провели время очень мило… Это украшение, — он коснулся шрама, пересекающего губу, — неизгладимая память о том прелестном праздничном вечере…

Скривив рот, уточнил:

— Мое первое и единственное ранение. Хотя почти всю войну находился в армии.

— Почему? — нелепо спросил Лека.

Леонид Петрович снова внимательно глянул на него и во взгляде мелькнуло что-то неприятное.

— Потому, будущий мэтр фармакологии, что одним в книге судеб на роду написано быть героями, совершать великие открытия, создавать гениальные произведения, а другим — морковный чай. Причем, обойденный судьбой может быть во сто крат гениальней того, чье имя восторженно скандируется. Почему? Кто виноват в подобной трагедии?.. Я не отношу себя к великим людям, но киснуть в болоте… пардон, считаю подлой несправедливостью. Кесарю должно быть воздано кесарево, богу — богово!

— Зачем вы так говорите? — запротестовал Лека. — Вы архитектор, замечательные здания проектируете…

— Откуда тебе известно, что замечательные? — зло усмехнулся Леонид Петрович. — Но даже если и так… Может быть, ты где-то читал о творениях зодчего Кострецова? Нет? Вот и ответ на твой вопрос. Впрочем, разве только в зданиях счастье? Какие у тебя отношения с фортуной — вот в чем вопрос!

— Знаете, а я везучий! — простодушно признался Лека. — Даже в мелочах… Просто удивительно!

— Да ну-у? — протянул Леонид Петрович.

Его лицо, оставаясь в прежних объемах, как бы усыхало на глазах.

— Так прямо и везет? Во всем? — с непонятной интонацией переспросил он.

— Почти, — охотно подтвердил Лека.

— Ясно. Не случайно народная пословица гласит, что ду… Пардон! Умным — счастье. А мне, юноша, не везет. Ни в большом, ни в малом. И, признаюсь, вашего брата-счастливчика не люблю. Еще раз пардон!

Несколько раз пососав потухшую папиросу, Леонид Петрович отшвырнул ее к забору, сказал резко вибрирующим голосом:

— Все, что здесь произнесено, считайте размышлениями вслух. Как серьезный собеседник вы меня не устраиваете. Хотя бы потому, что черт знает сколько лет назад, уходя в армию, я был почти в том возрасте, в каковом вы пребываете сейчас. Есть и другие возражения против вашей кандидатуры…

Он приподнял губы в улыбке, но взгляд продолжал оставаться холодным, словно вонзающимся в собеседника.

— Не обижайтесь, неповторимый Лека! Ишь ты — даже бледностью тронулся… Итак — относительно морковного чая. Иллюстрирую несколькими эпизодами из собственного прошлого… Не в пример некоторым, я рвался в бой, что называется, как выпущенная из лука стрела. Но вместо передовой оказываюсь в госпитале — воспаление легких. Затем — курсант пехотного училища в туркменском городишке Чарджоу. Потом — воздушно-десантные войска. Если не изменяет память, восемнадцатая гвардейская бригада. Кажется, вот оно, долгожданное! Ан нет. Наша бригада пребывает под Москвой до весны сорок четвертого года. Наконец, ее направляют на Карельский фронт. А меня — снова в госпиталь: флегмона левой руки… Мечта вроде бы начала сбываться в конце сорок четвертого года, когда я в составе другой гвардейской воздушно-десантной бригады гружусь в эшелон и держу путь на Венгрию. Мы вступаем в сражение у озера Балатон. «Мы», но не я! Потому что Леня Кострецов буквально накануне боя ухитрился сломать ногу и поселился в медсанбате!

Леонид Петрович издал неестественный хохоток.

— Таковы мои ратные подвиги. А пока я подобным образом отличался на воинском поприще, отец и мать покинули этот мир. Она — от пеллагры, он — расстрелянный немцами, как заложник. И я, предоставленный самому себе, пошел по жизни далее — одинокий, как кукиш.

Леке стало нестерпимо жаль этого сильного человека, который явным скоморошничеством пытался прикрыть владеющие им подлинные чувства. А потому он попытался переменить тему первым вопросом, который пришел в голову:

— Леонид Петрович, а как вы оказались в Ташкенте?

— Откликнулся на призыв однополчанина-ташкентца. И приехал. О чем, собственно, не жалею. Сейчас Ташкент мне милее, чем город, в котором я родился. Естественно — столько лет прожито в нем… Ну, присядем перед обратной дорогой…

Он шагнул к покосившейся скамейке у ворот, сел, устало вытянув ноги. Но только Лека послушно уместился рядом, поднялся и скомандовал:

— Вперед! Труба к обеду нас зовет!

— А вы не зайдете? — несмело осведомился Лека.

— Куда?

— Ну… в дом?

— Зачем? Чтобы напугать хозяев, наверняка не симпатизирующих незваным гостям?

— Ведь вы здесь жили! От детства, родителей… словом, от того времени, наверно, осталось что-то?

— Не мучайтесь сантиментами, молодой человек! — оборвал Леонид Петрович. — Мне это не импонирует. Что касается «оставшегося», кое-что перед вами. Например, вот эта скамейка. Ее смастерил мой отец. Неопознанные мерзавцы неоднократно ломали сие изделие — он столько же раз восстанавливал… Да, человека давно нет, а деревяшка живет до сих пор!

Он замолчал и, насвистывая незнакомую Леке мелодию, до самого санатория не проронил более ни слова.

* * *

Неторопливо и скучновато проходили дни, заполненные принятием ванн, завтраками, обедами и ужинами, укрепляющей гимнастикой, чтением книг, которых в здешней библиотеке оказалось немало. А, главное, «круизами» с Леонидом Петровичем.

Как-то, когда они вернулись из кинотеатра, еще не успевший раздеться Лека услыхал знакомую команду:

— В душ! Бегом, марш!

Пока он собирался, Леонид Петрович исчез.

Войдя в душевую, Лека увидел его под шумными струями. Нежась и блаженно отфыркивая воду, Леонид Петрович заговорщицки подморгнул:

— Обрати внимание сюда. Быстро, быстро! А то упустишь…

Его вздернутый подбородок, с которого бежала светлая струйка, указывал на заколоченную дверь в стене душевой — застекленная часть двери была замазана чем-то белым. А в белом темнел чистый кусочек стекла. Ничего не понимая, Лека посмотрел через него и увидел пустую раздевалку — точно такую, как та, в которой находился сам. Пожав плечами, он хотел отойти, но…

В поле зрения вошла нагая девушка, ворошившая полотенцем мокрые волосы. Лека вздрогнул от неожиданности: то была официантка, впервые увиденная им во время «конфликта» по поводу столового ножа. Она прошла так близко, что на мгновение смуглым телом заслонила все. Охваченный трепетным волнением, Лека не мог оторвать взгляда от чистых линий будто из бронзы отлитого тела, по которому еще соскальзывали прозрачные капли…

Неожиданно, словно ей шепнули на ухо, девушка резко повернулась, и взгляд ее, закипая гневом, встретился с глазами Леки. Сильным движением головы отбросив за спину тяжелые от воды волосы, даже не пытаясь прикрыться, она пристально смотрела в его глаза. И Лека, забыв о совершенстве прекрасного тела, видел только ее окаменевшее в презрении некрасивое лицо. Этот миг был долог. Потом Лека отшатнулся.

— Хороша? — с интересом разглядывая его, спросил Леонид Петрович.

Старательно намыливаясь, Лека не ответил.

…Позже, когда они лежали в постелях, неожиданно для Леонида Петровича, он задумчиво произнес:

— Какая красивая! Как олень… Или цветущий кустик весной!

— Из которого фармакологическая промышленность добывает некое лекарство? — уточнил Леонид Петрович. — Браво, прелестный Лека!.. К слову — будь у тебя полная возможность стать тем, кем пожелаешь, какую судьбу определил бы ты себе — покорителя космоса, артиста, министра какой-то промышленности, писателя, полководца?

— Ну, для всего этого нужны выдающиеся способности, которых я за собой не чувствую, — честно признался Лека. — Но не всем же быть выдающимися людьми! С моей профессией тоже можно приносить пользу.

— Та-ак… Иного ответа, доблестный фармаколог, я и не ожидал… Но вернемся к нашему барану. Итак, вместо того, чтобы по-здоровому захотеть привлекательную дамочку, представшую перед тобой во всем естестве, ты узрел в ней представительницу флоры и фауны. Слушай, возможно, ты ненормален… кое в чем?

Леонид Петрович скрипуче рассмеялся.

— Почему вы меня оскорбляете? — звонко спросил Лека. — Я самый обыкновенный, естественный человек…

— Нет, ты не обыкновенный! — возвысил голос Леонид Петрович. — И я это докажу!.. В наш век, когда сложнейшие явления действительности наука раскладывает по полочкам, отношения между людьми предельно ясны. Я подразумеваю физиологию. Все элементарно! Например, при помощи обыкновенных хирургических инструментов из гомо сапиенса вытаскивают его собственное, родное сердце, вместо которого вставляют чужое. Понимаешь ты — чу-жо-е! Не смешны ли в подобной ситуации болтовня о «сердечной любви», намеки на «сердечный трепет ожиданья» и прочий отживший свое слюнявый бред?

— Вы никогда не любили! — почти ненавидя сейчас этого человека, выкрикнул Лека. — Поэтому вам смешно!

— Молокосос! — шелестящим шепотом начал Леонид Петрович, но с каждым новым словом голос его становился громче и как-то зловеще задребезжал. — Если бы ты знал меня в то время, когда мы могли говорить на равных! Но с тех пор прошла вечность…

В комнате было темно, однако Лека увидел, что Леонид Петрович сел в постели. Казалось даже различимым выражение его глаз — расширившихся, нестерпимо блестящих. И Леку охватил страх, потому что он понял: дружбе с Леонидом Петровичем пришел конец…

Оба молчали. Тишина, распухая, заполняла комнату. Не в силах перенести ее нарастающего давления, Лека сказал в темноту:

— Леонид Петрович! Извините, если я… Но ведь и вы неправы! Разве не существует светлых человеческих чувств? Почему вы не верите в них?! Главное, что в людях было, есть и будет — хорошее!

Лека торопился, боясь, что Леонид Петрович вот-вот перебьет его. Однако, замкнутый в необъяснимом молчании, тот даже не шевельнулся. Осознавая, что Леонид Петрович неуязвим, Лека упавшим голосом закончил:

— Если бы основу людей составляло дурное, они давно уничтожили бы друг друга. Но человечество непрерывно совершенствуется, хотя у каждого члена общества есть какие-то недостатки… Ведь жизнь — это… это замечательно! Голубое небо, водопад в горах, любимая работа, цветущие урючины на Чимгане, беседа с настоящим другом — разве не радость?! А настоящая любовь есть. И будет всегда!

— Весьма тронут, уважаемый Лека, вашим стремлением меня перевоспитать, — пробормотал Леонид Петрович. — Урючины, водопад… Вы убедили меня… Как вас по батюшке?

— Дмитриевич.

— Так вот, Лека Дмитриевич. Вы убедили меня в том, что я глупею. Свидетельство тому — непростительно долгие разговоры с вами. Но, коли уж делаешь ошибки, их следует исправлять! Выражаясь любезным вам высоким штилем, скажу так: вы наскучили мне. Точней, надоели. Полагаю, юный кабальеро воспримет это как прогноз наших дальнейших отношений…

Предоставленный самому себе, Лека по-настоящему затосковал. Он настолько привык постоянно находиться под руководством и попечением Леонида Петровича, что первые два дня не знал, чем заполнить время, которое, кажется, замедлило размеренный ход. Побаливало сердце. Врач объяснил: результаты лечения скажутся лишь через несколько месяцев. Но все равно было Леке со всех сторон неважно…

Приближался Новый год. Думая об этом, Лека малодушно сетовал на судьбу, разверзнувшую пропасть между ним и Леонидом Петровичем накануне такого праздника.

* * *

А вечером тридцатого декабря произошло событие, в которое даже за пять минут перед ним Лека не смел бы поверить…

…Он сидел у окна палаты и бездумно смотрел в синюю полутьму парка, перечерченную гирляндами разноцветных огней, когда вошел Леонид Петрович. Он был без шапки, слегка навеселе. Снежинки, осыпавшие его плечи и седину кудрявых волос, придали милому для Леки облику необычно праздничный вид.

— Великолепная погода, дружище! — вешая пальто, с подъемом бросил он. — И жизнь хороша, и жить хорошо!

Лека не успел опомниться от радостного изумления, ибо это было первое обращение к нему за время, прошедшее после печально памятной размолвки. Леонид Петрович присел рядом.

— Каюсь, Лека Дмитриевич, твоя взяла. Будучи посрамленным, торжественно восклицаю: да здравствует любовь, которая, как известно, правит миром! — несмотря на вроде бы шутливый тон, без улыбки сказал он, протягивая Леке белый конверт, на котором крупно и четко было выведено: «Лене Потапову. Лично».

Почему-то волнуясь, Лека внимательно разглядывал конверт. Леонид Петрович тактично отошел.

На вчетверо сложенном листке бумаги, явно выдернутом из ученической тетради в клетку, было написано старательно округленными буквами:

«Леня! Извини, что сама навязываюсь. Но что делать — ведь ты не обращаешь на меня внимания. А завтра — Новый год! У нас в школе состоится вечер. Поэтому, если никуда не договорился, приходи. Встретимся в сквере на Некрасовской. Думаю, это удобно, потому что недалеко от школы. Буду тебя очень, очень, очень ждать! С товарищеским приветом Клара.

P. S. Ох, чуть не забыла — в 10 часов. Обязательно, ладно? Жду!»

Переполненный радостным смущением, Лека дважды перечитал записку. Леонид Петрович, к лицу которого как будто прилипла застывшая улыбка, внимательно наблюдал за ним.

— Кто передал вам письмо? — стараясь не проявить испытываемых им чувств, спросил Лека.

Леонид Петрович охотно сообщил:

— Да только сейчас, на подходе к санаторию, догоняет меня тоненькая этакая синьорита в пальтишке… Погоди, погоди… Точно! В пальтишке с коричневым меховым воротником. Это описание тебе о чем-то говорит?

Он внезапно умолк. Оживление покидало его лицо. Казалось, оно линяет у Леки на глазах. Но через несколько секунд, тряхнув головой, Леонид Петрович снова заулыбался.

— Считаю необходимым уточнить, скромнейший Дон-Жуан — синьорита хорошенькая! Особенно очи… Я не поэт, но скажу: синие и чистые, аки два высокогорных озера… К слову — что она пишет? Пардон за навязчивость. Если нечто интимное, вопрос снимаю.

Леонид Петрович извиняющимся жестом прижал руку к груди. Леке очень не хотелось показывать записку. Но светлое настроение и признательность Леониду Петровичу преодолели мгновенное колебание. Тот пробежал глазами по листку.

— Превосходно! — чуть ли не заискивающе похвалил он. — Если не ошибаюсь, это как раз случай, о котором мечтают романтики?.. Но, извини — когда ты успел?

Лека еще раз посмотрел на записку. И недоумение охватило его, потому что бумага, пожелтевшая словно от дыхания времени, была даже чуть обтрепана по краям…

— Странно… Неужели новую бумагу нельзя было найти? — вслух подумал он.

Леонид Петрович глянул на Леку, потом на записку, пожал плечами.

— Действительно, ребус!.. Впрочем, опять же романтика. Раздобыла листок из тетради, принадлежащей бабушке или дедушке. Не исключено, что другой в этот момент просто не было под рукой. Ей-богу, сам не пойму. Однако факт налицо — конверт-то вполне современный.

— Откуда она меня знает? — опять усомнился Лека.

— Что такое? Вы даже незнакомы?! — в свою очередь поразился Леонид Петрович. — Совсем здорово!.. Но и это объяснимо: мало мы с тобой бродили, что ли? А любовь с первого взгляда… Тебе ли сомневаться в ней, поэтичный мой Лека?

Леонид Петрович приподнял уголки губ, деловито осведомился:

— Где находится пункт свидания — тебе известно?

Лека отрицательно качнул головой.

— Зато я его хорошо помню. И тебе покажу, — заверил Леонид Петрович.

Тогда Лека улыбнулся так широко и счастливо, что засветилось его худое лицо, на щеках и подбородке покрытое рыжеватым пухом.

— Все складывается прекрасно, — удовлетворенно резюмировал Леонид Петрович. — Детали обсудим в рабочем порядке…

В маленьком заснеженном скверике было безлюдно. Лека пришел сюда в половине десятого. Посреди пустынного «пятачка» возвышалась гранитная фигура девушки в солдатской пилотке и с автоматом наперевес в напряженных руках. На ее гимнастерке рельефно выделялась звезда Героя.

Мельчайшим бесплотным крошевом толклись в воздухе снежинки, высверкиваясь в ореоле неонового светильника, под которым притулился Лека. Время тянулось медленно, и он решил как можно дольше не обращать внимания на часы. А когда взглянул, их стрелки показывали пять минут одиннадцатого.

Клары не было.

«Женщины считают обязательным для себя хоть немного опоздать на свидание», — утешил себя Лека где-то вычитанной сентенцией. Но тревожное недоумение нарастало, потому что минуты бежали, а она не появлялась.

«Вдруг вечер отменили?» — пронеслась несуразная мысль. Он понимал, что это чушь, но упорно искал объяснения случившемуся. Ощущение потери сжимало сердце, ибо не сбывалось то светлое, трепетно ожидаемое, без чего немыслима жизнь…

Уже потеряв всякую надежду, Лека не поверил глазам, увидев на белизне примыкающей к скверу улицы торопливую девичью фигурку. Он едва удержался, чтобы не кинуться ей навстречу. Но девушка, совсем близкая, словно привидение исчезла в каком-то проеме…

Снова — в который раз! — он уставился на часы. Было без семи одиннадцать. Последняя искорка надежды погасла. Лека вспомнил: Леонид Петрович сказал, что будет ждать его с Кларой в ресторане «Снежная вершина». Закурив сигарету из специально припасенной пачки «БТ», он повернулся, чтобы направиться туда. Но остановился…

Кажется, ничего сверхъестественного не произошло: ну, кто-то не явился на встречу. В жизни Леки такое уже бывало. Однако все его существо противилось происшедшему! Сознавая, что это ни к чему, он все-таки пошел к школе.

Старое трехэтажное здание обнаружилось сразу же по левую сторону от сквера. Все его окна были темны. Но Лека подергал тяжелую ручку двери, наглухо запертой. Уже сделав шаг назад, он увидел небольшую мраморную доску, прикрепленную рядом с нею. Еще неосознанным движением смахнув влажный снег, сначала бегло, а потом чуть ли не по складам, Лека прочел:

«Здесь с 1933 по 1942 год училась Герой Советского Союза Клара Дмитриевна Морошкина. Погибла, защищая честь и свободу нашей великой Родины от немецко-фашистских захватчиков».

В смятении Лека спустился по ступенькам. Как огонек во мгле, прозрение сверкнуло и озарило сознание тем, что ускользнуло от понимания…

Согласно договоренности, Лека сообщил высокомерному усатому швейцару свою фамилию, и сквозь толпу угнетенных неудачников прошел в ресторан. Еще от дверей он увидел в переполненном зале столик у стены, за которым сидел Леонид Петрович с приятелем-биллиардистом. Возле них пустовали два стула. Как бы пронизав плотность разноголосого говора, шума, звона и смеха, Лека молча уселся на один из них.

— Наконец-то! — воскликнул Леонид Петрович. — Загулял, баловень женщин!

Он отрывисто засмеялся. Приятель, с любопытством воззрившись на Леку, вторил ему добродушным хохотком, астматически присвистывая.

— Где же дама? — отсмеявшись, поинтересовался Леонид Петрович.

Лека без слов смотрел на него.

— Не пришла? Ну и бог с ней, — успокоил Леонид Петрович. — Женщины, мой милый, непостижимый народ… Знаешь что? Мы старый год проводили, а ты нет. Посему опрокинь чарочку — и все вернется на круги своя.

Он до половины наполнил фужер. Лека, давясь спазмом в горле, проглотил остро пахнувшую жидкость.

— Вот это ближе к правде! — одобрил Леонид Петрович. — А теперь закуси…

Лека потыкал вилкой в сыр, затем в какую-то рыбу, начал без вкуса жевать. Его пронизало тепло, голова чуть отяжелела, но разум — странно! — оставался совершенно свежим. И мучила его одна мысль: зачем, с какой стати находится здесь пустой стул, а перед ним, на столе — чистый прибор и рюмка, доверху наполненная коньяком? Поэтому слова Леонида Петровича прозвучали естественным ответом на тяжко недоуменные мысли:

— Дама хоть и не явилась, прибор пусть остается. Он даже кстати… Давным-давно, в незапамятные времена, любила меня чудесная девчонка. И я ее любил. Как выяснилось впоследствии…

Леонид Петрович говорил словно в полузабытьи, смежив глаза, поглаживая скатерть тяжелыми ладонями.

— …она погибла — я жив. В незабвенный день под Новый год она через младшую сестренку прислала мне приглашение встретить праздник вместе! Боже мой! Я получил его уже на призывном пункте. А когда пытался убежать на свидание, был принят за потенциального дезертира…

Леонид Петрович потрогал шрам над губой, помолчал.

— Эта записка — мой талисман. Конечно, счастья он уже не принесет, но хотя бы напоминает, что оно было возможно… С тех пор, где бы я ни находился, в новогодний вечер рюмка той девочки стоит рядом с моей…

Добродушный астматик разлил по фужерам. Отодвинувшись вместе со стулом, Лека бесцветным голосом спросил:

— Леонид Петрович, зачем вы сделали… это?

Тот, не мигая, уставился в лицо Леки налитыми кровью глазами.

— Зачем? О, прелестный отрок, разве не поэтично — прибыть на свидание, назначенное более тридцати лет назад?.. Кроме того — да здравствует справедливость! Тогда я подвел ее, сегодня она — тебя…

Подержав фужер в руке, но не выпив, Леонид Петрович поставил его на стол.

— Кажется, ты чем-то недоволен? Весьма странно… Учитывая твое стремление к романтике, я попытался предоставить тебе возможность от души повеселиться вместе с мальчишками и девчонками, которых уже никто и никогда не встретит на этой земле…

Лицо его начало пугающе бледнеть, быстро-быстро задергалось правое веко.

— …Если б ты знал, до чего вы мне отвратны — бескрылые восторженные букашки, которых удача ведет за ручку в сияющую даль!.. Почему счастье прячется от того, кому обязано принадлежать по праву — умного и сильного человека?!

Он прижал ладони к лицу, глухо потребовал:

— Записку сюда! Довольно. Финита ля комедия…

Испытывая ощущение, будто его голову продувает свежим ветром, Лека одернул пиджак.

— А у меня ее нет, — сказал он, спокойно глядя на Леонида Петровича.

— Чт-то? — на мгновение задохнувшись, переспросил тот.

— Пор-вал, — ровным голосом подтвердил Лека.

— Как… порвал? Всю войну… всю жизнь я… я держу ее… у сердца! — клокочущим голосом проговорил Леонид Петрович. — Ты осознаешь, что будет… если не отдашь?!

Лека стоял неподвижно и с особой ясностью видел на искаженном лице Леонида Петровича панический ужас… Да, эта записка была ему действительно дорога!

Медленно достав из кармана, он бросил на стол белый конверт:

— Возьмите. Я не испугался ваших угроз… Если хотите знать — вас просто жаль!

Лека сидел на скамейке в безлюдном парке, откинув голову на жесткую спинку, припущенную мокрым снегом. В ночной невесомости бестолково роились снежинки. Казалось, что они, ударяясь о гирлянды цветных фонариков, заставляют их раскачиваться…

Он приоткрыл смеженные веки и не сразу понял — слезы или снежинки, осевшие на ресницах, застилают радужно расцвеченную темноту… и резко выпрямился: по аллее, прямо к нему, торопилась девушка! На ней было пальто с меховым коричневым воротником. И даже расстояние не помешало Леке разглядеть ее глаза, синеву которых возможно сравнить разве что с нежной прозрачностью маленьких горных озер…

Нет, она не обманула его! Она спешила к нему, однако шла легко, не оставляя на снегу следов…

А когда исчезла, унесенная снежной завертью, Лека вздохнул — но тяжести на душе уже не было: он знал, что она есть! Потому что иначе — нельзя!

 

МИШКА-ПРЕДАТЕЛЬ

Посреди обширного двора принимали партию баранов. Выпихиваемые на сходни, они бессмысленно блеяли и, тряся курдюками, семенили в голодную пустоту ворот.

— Двадцать семь… сорок два… сорок восемь… девяносто четыре… — монотонно отсчитывал кряжистый человек в мятом пиджаке, переходя от машины к машине.

Лето шло на ущерб. По неяркости солнца было очевидно, что теряет оно силу, утомилось палить землю и только ждет часа, чтобы укрыться синевой сумерков, оставив след по себе длинным вздохом — бледной полосой заката…

— …сто пятьдесят шесть… сто восемьдесят девять… — продолжал счет кряжистый человек.

В заборе, разделяющем приемную карду от карды предубойной, серели ворота, сейчас запертые на замок. А возле них, с той стороны, прижавшись к щели, неотрывно смотрел на послушно трусящих в загон баранов маленький черный козел со светлой подпалиной на боку.

Его немигающие янтарные глаза были печальны, ибо в подробностях знал он дальнейшую судьбу этого стада, совершившего конечное свое перемещение: через какой-нибудь час или два раскроются ворота, возле которых он стоит — баранов перегонят на территорию предубойной карды, будут их взвешивать, измерять температуру… Потом запрут в первой, второй, третьей либо четвертой площадках, выложенных чисто омытой из шланга аккуратной плиткой, принесут корм — и животные начнут с аппетитом двигать челюстями, роняя орешки на чистый пол.

Так они отдохнут двенадцать, может, немногим более часов. А затем…

Затем знакомый голос позовет:

— Мишка! А ну, за работу!

Тогда он войдет в загон через калитку, распахнутую позвавшим его кормачом, со злой внимательностью оглядит тупых животных и, поймав миг, неторопливо двинется дорогой, хоженной тысячи раз. Весь путь он ни разу не оглянется, потому что знает — стадо дружно, как завороженное, топочет за ним. И он приведет его туда, откуда живому барану возвращенья не дано…

Было их здесь два козла. Того и другого кликали Мишками: так уж повелось на мясокомбинате. И должность у обоих одинаковая — «предатель». Их называли этим словом, вкладывая в него понятие, отличное от общеизвестного. Однажды расторопный человек с авторучкой в наружном кармане куртки и блокнотом в руке брезгливо заметил:

— Гнусная профессия у ваших козлов!

На что ему неприязненно возразили:

— А вы поспрашивайте у чабанов — как они на пастбищах трудятся! Может, поймете что-нибудь…

Действительно — то ли одинаковое для всех баранов тупоумие, то ли неспособность выделить из своей среды наиболее достойного, но во главе их стада всегда находится козел, которому они беспрекословно подчиняются. И тот же вожак, что на вольных пастбищах указывал тропы к сочным травам, бесстрашно прокладывал дорогу в непроходимости гибельного бурана, ведет их путем смерти…

Об этом или другом думал маленький козел, черным лохматым изваянием застывший в созерцании прибывшего стада, — неизвестно. Стоял он долго. Редкая острая бородка делала его похожим на старичка. И в самом деле, был он немолод — вот уже шесть лет, начав самонадеянным козленком, выполнял убийственную свою работу. Шесть лет — добрый козлиный срок. Уже то и дело спотыкаясь на ослабевших ногах, все чаще замирал Мишка в неясной тоске, которой доселе не знал…

— Чего прилип? Кыш в сторону! — прикрикнул подошедший сзади худой мрачноватый приемщик — по-здешнему кормач.

Мишка медленно отошел. Проводив его взглядом, парень уверенно предположил:

— Подвесят его скоро… Вишь ты — на передние как припадает! Обезножил совсем…

— То забота не твоя, — грубо оборвал его пожилой приемщик со шрамом на левой щеке. — Ворота отворяй!

Его почти коричневое лицо просекли глубокие продольные складки. Когда он протянул Мишке сухарик, извлеченный из кармана синего несвежего халата, они чуть сгладились — то ли от улыбки, то ли, напротив, набежавшей скорбности. Потом человек и козел вышли через распахнутые ворота на приемную карду.

Мишка дважды обошел стадо, по-деловому примеряясь к нему. Бараны, преданно вздергивая головы, уставились на вожака. И Мишка заковылял на предубойную карду. Животные, сталкиваясь, повалили за ним…

Утром следующего дня Мишка бродил по второй карде, на которой толпилось стадо. Только что перестал сыпать неслышный дождь, нежная радуга горела за кирпичными стенами мясокомбината, разноцветьем переливались прозрачные капли, усеявшие грязную шерсть бараньих боков и спин. Мишкины зрачки, блестящие, как в молодости, обшаривали загон, а уши сторожко ожидали команды человека, неподалеку спорившего с женщиной в белом халате.

Внезапно ноздри его неприязненно дрогнули. У стены соседней карды он увидел своего тезку — большого чисто-белого козла, который, лениво переминаясь, равнодушно жевал что-то. Вообще козлы едят мало. Этот являлся неприятным исключением. Мишка не любил его. И не только за обжорство. Как-то случайно он стал свидетелем того, как белый козел, заведя баранов в убойный цех, вжался в угол и дрожал в нем до тех пор, пока все не было закончено. Старик тяжело презирал его за малодушие, и никто с тех пор не видел их рядом…

Бараны беспокоились. Все на мясокомбинате, даже воздух над ним, пропиталось плотным запахом крови. Сколько ни мой, она была везде — под плитками двора, в желобах, на трапе, ведущем в цех убоя, даже на лестницах и стенах чистенького здания, в котором помещалась лаборатория. Баранов тревожил незнакомый и страшный этот дух. Они топтались, не находя себе места…

Старый кормач откинул засов калитки.

— Вперед, Миша!

Козел постоял еще несколько мгновений, глянул через плечо — и тронулся с места. Во главе обреченного стада он не спеша прошел через третью, четвертую и пятую карды, свернул к трапу в цех убоя. Свод над трапом гасил сверканье капель на косматых спинах баранов — последнее от многокрасочной жизни, что оставалось в них…

Когда железная дверь цеха захлопнулась, лязгнув словно топор палача, Мишка отчаянным усилием одряхлевшего тела вскинулся на кирпичную стенку, ограждающую страшный квадрат, на котором в предсмертном смятении шарахались бараны, налезая друг на друга. Здесь он и улегся, как обычно, спокойно ожидая.

— Сатанюка черная! — одобрительно бросил один из тех, кто орудовал в цеху.

…Начала грохотать лебедка и, схваченный крюком за ногу, закачался первый баран, повисший вниз головой на стальном тросе, который пришел в неумолимое движение…

Туши двигались по конвейеру. Молчаливый человек одним махом отхватывал у них головы, швырял на стол, обитый жестью. Следующий с ловкостью фокусника надрезал и стягивал шкуры. А двое здоровенных рабочих безошибочно точно цепляли крюком заднюю ногу очередного барана, волокли по полу к безостановочно ползущему тросу.

Зловещая, парализующая тишина нарушалась лишь лязгом железа. Люди не разговаривали. Ни звука не доносилось из кучи плотно сбившихся животных. Ужас рвался из их глаз, бока судорожно ходили от прерывистого дыхания — но, даже захваченный крюком, баран не сопротивлялся, и только удар ножа, перехватившего горло, заставлял его бессознательно забиться…

Мишка испытывал глухую враждебность к бараньей покорности, полной неспособности действовать самостоятельно. Со стены ему был хорошо виден весь процесс истребления. Он всегда находился там до конца — совершавшееся оставляло его равнодушным. Но сегодня сочилось тоской старое сердце… Закрыв глаза, Мишка вдруг представил себя среди беспомощных, обезумевших животных, равным их жестокой участи…

Он туманно посмотрел вокруг. В это мгновение черная баранья голова ударилась о жесть стола рядом с ним. Ее глаз жутко светился зеленым бутылочным стеклом. И тогда Мишка, чего не бывало прежде, до времени спрыгнул со стены! Лавируя между людьми, он жалкой хромой рысцой убегал из цеха…

И недели не прошло с тех пор. Задумчиво поскребывая карандашом еще не огрубевшую от возраста щеку, начальник убойного цеха подвел черту под коротким разговором:

— Мишку черного пора на покой. Слабый он стал. Еле ходит.

Тень набежала на жесткое лицо старого кормача. Ответил он не сразу. А сказанное им удивило, потому что противоречило кремневой натуре этого человека:

— Чего торопитесь? Мишка — животный со смыслом. Соображение в нем есть. И… как бы это…

Не найдя слов, кормач прокашлялся, со злом махнул рукой.

— Нехай работает! Нужда, что ли, какая?

С недоумением вслушиваясь в слова подчиненного, начальник цеха заулыбался:

— Богадельню, говоришь, создадим?.. Для козлов в отставке? Не сто же лет им жить. Люди — и те мрут. Этого спишем — пришлют другого. Так что… напоследок заведет стадо — в цеху его, родимого, и забудь.

Он сделал рукой цепляющий жест, хлопнул насупившегося кормача по плечу и ушел, слегка озадаченный поведением опытного производственника. А тот, по привычке сплюнув, пробормотал:

— Вот и отработал ты, друг Мишка…

Комбинатские козлы водили по очереди. Но как-то сложилось, что белым командовали все. Черным — только старый кормач. Они знали друг друга до мелочей в облике и привычках. Поэтому на сей раз, в столь приятном слуху прокуренном голосе, Мишку насторожило нечто не совсем обычное, а потому тревожащее.

Кормач потрепал его по жесткой холке, сунул к вялым от старости губам горстку сахара. Это было отменное лакомство, которое Мишка пробовал лишь несколько раз в жизни. Тревога его усилилась…

Когда кормач отлучился, Мишка остался стоять у загона, остро пахнущего сухим клевером и отдохнувшими за ночь баранами. Подняв узкую бородатую голову в блекло-голубое небо, он оглядел тающие в нем неприметные облачка, обвел взглядом двор, разгороженный на площадки, которые сообщались калитками. Леденящее прозрение окрепло в нем, заставив отвердеть тело, расслабленное прошедшей жизнью.

Вернувшийся кормач снова почесал ему загривок, суровой скороговоркой произнес:

— Давай, Миша! Вперед… Значит, прощай.

Он еще раз огладил мишкин бок. Козел ответил ему долгим взглядом — впоследствии кормач утверждал, что были в его глазах темная тоска и нечто вроде отчаянности, немыслимые у животных…

Двинулся Мишка скорым ковыляющим шагом. Перед ним, возглавляющим толпящееся стадо, открывались калитки между площадками, потом захлопывались, отрезая путь к отступлению. Но уже на третьей шаг его замедлился. Припадая на передние ноги, Мишка плелся, будто раздираемый мучительными противоречиями. Он перешагнул черту последней калитки — впереди оставался лишь поворот на трап в грохающий железом цех, как вдруг…

Этот поразительный случай поверг его свидетелей в подлинное смятение. На самом повороте Мишка шагнул в сторону, с ходу тяжело перемахнул заборчик и, очутившись на карде, с которой привел стадо, не спеша побрел прочь.

— Ми-и-иш-ка! Су-укин сын! — сипло заорал старый кормач, невеселым взглядом провожавший ход своего любимца. — Эт-то что, а? Вот дал!.. Говорил ведь я — понятие в нем есть!

И подбежав к Мишке, радостно ткнул его кулаком в бок…

С тех пор Мишку не трогали. Узнав о странном происшествии, начальник цеха тоже удивился и решил:

— Коли так — нехай живет. Подобный факт, знаете, очень любопытен… Шут с ним. На пенсию козла! Глядишь, еще ученые-академики заинтересуются. Которые по психике… Хо-хо-хо!

К углу четвертой карды была притиснута крошечная каменная пристройка с дверью, заделанной железными прутьями. В ней жили козлы. Прежде Мишка редко заходил сюда — разве что переспать либо укрыться от непогоды. Сейчас он дни напролет недвижно лежал в закутке, похожем на тюрьму.

Мимо туда-сюда ходили люди. Со временем они перестали обращать на Мишку внимание. Иногда заглядывал только старый кормач. Он сливал в алюминиевый тазик пенсионера остатки обеда из столовой, угощал его сахаром, почесывал загривок и бока — это особенно нравилось Мишке. И все время бормотал что-то неслышное — скорее всего, для себя. Уходя, говорил:

— Отдыхаешь, значит? Что ж. Отдыхай…

Мишка провожал его смутным взглядом, снова опускал голову. Он стал совсем непохожим на прежнего — уверенного в себе, четко выполняющего порученное дело. Но временами взгляд его загорался жизнью. Это случалось тогда, когда мимо топотали по звонким плиткам копытца баранов, ведомых к финалу Мишкой. Но другим…

А дни стремили в бесконечность неслышный и безостановочный свой бег. Ушел с комбината на заслуженный отдых и старый кормач.

О Мишке совсем забыли. Примелькался он в неприкаянном безделье и бесполезности, — слонялся без толку по кардам, лежал в своей конуре за железной решеткой, часами торчал у стены, равномерно покачивая бородатой головой, будто укоряя себя за что-то…

День этот шумел листопадом. Увядая, деревья в раздражении сбрасывали сухость листьев, ненужно напоминающих о неизбежности зимы. Теплый еще ветер кружил их по двору комбината, создавая прерывистое, невеселое шелестенье…

Мишка у своей каморки замер на столь длительное время, что листва покрыла его черную, в проседи, спину вычурными золотыми заплатами. Он смотрел в сторону первой карды, заполненной баранами. Неподалеку, как обычно жуя что-то, прохаживался белый козел.

К площадке торопливо подошел мрачный молодой кормач.

— Эй, ты-ы! Мишка-а! — загорланил он. — Сюда, сю-да-а! Быстро, холява-а!

Мишка знал, что зовут не его. Но внезапная светлая сила выпрямила старое тело так, что со спины посыпались листья. Из загона уже теснилось стадо, потянулось через площадки. И когда вожак, ведущий его, оказался напротив, Мишка рывком бросился вперед.

Он с разбегу отшвырнул испуганно вскрикнувшего белого козла, который не ожидал нападения. Однако, вместо того, чтобы дать обидчику отпор, тот попятился и юркнул в еще отворенную за спиной калитку.

Бараны засуетились. Часть пыталась последовать за беглецом. Но большинство, напирая друг на друга, доверилось новому вожаку. А Мишка ждал. Только когда внимание всего стада приковалось к нему, он тронулся в путь. Бараны заторопились следом. Словно подстегиваемый нетерпением, он хромал быстрее и быстрее…

Лишь на конечном повороте, к трапу, Мишка оглянулся — и солнце весело вспыхнуло в его янтарных глазах…

 

СИНИМ УТРОМ

Это случилось тогда, когда понятие «завтра» занимало в моей жизни неизмеримо большее место, чем «вчера»…

Легкое золото ранней осени пало на землю. В это благостное время года я — пятикурсник, и она — второкурсница, запоздав на несколько дней, направлялись в район, где уже трудились студенты университета, на время страды пришедшие помочь колхозникам собрать урожай хлопчатника.

Рейсовый автобус, в котором мы ехали, был заполнен так, словно кто-то старательно напихал в него людей, пытаясь не оставить между ними малейшего зазора. Перед началом пути в нем было утомительно жарко. Но за чертой города свежее дыхание полей, в беззвучной усталости встречавших урочные сумерки, развеяло автобусную духоту. Затем стало даже прохладно. Поэтому, когда машина пересекала мост над будто стеклянной рекой, сиреневой от заката, я поступил так, как, вероятно, сделал бы любой на моем месте: сняв пиджак, осторожно набросил его на плечи девушки. Она ничего не сказала — лишь краем глаза быстро глянула на меня и чуть кивнула в знак обычной вежливости…

С этой девушкой, у которой были тяжелые каштановые волосы и усыпанное родинками лицо, меня ничего не связывало — мы здоровались, встречаясь в коридоре, потому что как-то танцевали на университетском вечере. Ее лицо казалось бы обычным, если бы его не преображали глаза — нет, не их величина или цвет, а выражение. Их странный взгляд, прямой и долгий, устремлялся на человека, будто требуя незамедлительного ответа на невысказанный вопрос… Основную массу пассажиров составляли мальчишки и девчонки старшеклассного возраста, которые с рюкзаками и чемоданчиками направлялись неведомо куда и зачем. Сначала они галдели, хохотали и перекрикивались. Потом, утомившись, постепенно затихли.

Мы ехали долго. Ночь уже наливалась чернотой, изредка позволяя заглянуть в себя через далекие квадратики освещенных окон. Усталость охватила всех: это было видно по тому, как замолкали разговоры, сгибались спины, клонились головы. Очевидно, то же испытывала моя спутница, хотя сидела по-прежнему прямо, словно стараясь нетерпеливым своим взглядом проникнуть в таинство бескрайней темноты. Но когда она повернула ко мне лицо, я понял — сон властно овладевает ею, — и придвинул к ней плечо. Она молча положила на него голову и, пристроившись удобней, затихла…

Покачиваясь, автобус мерно бежал по ровной дороге, раздраженно взревывая, лез на подъемы, почти бесшумно катился под уклон. Временами его трясло — тогда голова девушки подпрыгивала на моем плече. В эти мгновенья особенно чувствовался едва ощутимый аромат ее волос, выбившихся из-под голубой, с цветочками, косынки. Необъяснимое единение отделяло нас от всего мира…

Вдруг откуда-то сбоку послышалось хихиканье. Стараясь не потревожить спутницу, я скосил глаза: вслух веселилась девица, украшенная кирпичным румянцем и цыганскими клипсами, которую плотно обхватил гривастый малый в усах и с бакенбардами. Оказывается, парочка наблюдала за нами. Несомненно, им были весьма смешны подобные сантименты!

Однако всему приходит конец. Наше путешествие завершилось в доселе неведомом населенном пункте, который виднелся за посадкой пирамидальных тополей, линогравюрно врезавшихся в чуть более светлое небо.

Вместе с недовольно галдящими школьниками мы вылезли из автобуса, который остановился у железных ворот, выглядевших весьма необычно в саманном заборе.

— Приехали! — закричал обозленный шофер. — При чем тут я? Видите — машина неисправная? Ах, вас не пре-дуп-реж-дали? По-вашему, водитель каждое чэпэ должен предвидеть?.. Слушайте, не надо качать права! Короче говоря, вылазьте. Я чиниться буду… Чего? Возможно, и до утра. Кто шибко торопится — вот она, дорога. Ловите попутку. Их здесь навалом…

Оказывается, мы остановились у ворот автобазы. Я отправился разыскивать кого-нибудь, кто сумел бы воздействовать на строптивого шофера. В конторке, где стояли стол под замызганной, зеленой скатертью и несколько обшарпанных стульев, обнаружился дежурный механик — толстый человек с копной седеющих волос. В окружении нескольких промасленных людей он ужинал, почему-то предпочитая салату из помидоров и крупно нарезанной колбасе, которые имелись на столе, яблоко, предварительно обтертое о грязную ладонь.

— Ты кто таков? — не переставая жевать, дружелюбно осведомился он, разглядывая меня юркими медвежьими глазами. — Ага, вот как… Впереди, дорогой, вся жизнь, а ты горячку порешь. По-твоему, автопредприятие вроде организации объединенных наций — во все конфликты вникать!

Сплюнув на пол яблочную кожуру, столь же незлобиво добавил:

— Пойми, человек смену отработал. Правильно? К тому же поломка. А я посылай его везти двух студентов, персонально? Не-ет, милый друг, такое не можно. Извини.

Он взял пододвинутую ему пиалу, благожелательно протянул мне:

— Выпьешь чайку?

Испытывая закипающую в груди едкую смесь озлобления и беспомощности, я отказался.

— Дело хозяйское, — не стал настаивать механик. — Не пойму, что за спешка? Или утром нельзя?

— В конце концов, нам нужно где-то переночевать?

— А здесь, — равномерно жуя яблоко, предложил невозмутимый человек. — Конечно, люксовых условий нет. Но переспать можно. А утречком вас отправим…

Я сообщил ей об этом предложении. Девушка согласилась без колебаний: ни тени тревоги или опасения, смущения или страха — что подумают о ней — не отразилось на полудетском лице…

Убрав остатки пиршества, она быстро подмела пол где-то раздобытым веником из ивовых прутьев. Расстелив пахнущие бензином телогрейки, которые через хромого сторожа прислал гостеприимный механик, а в голову уместив кожаное сиденье, принесенное мной из доставившего нас автобуса, мы улеглись.

— Свет потушим?

Она согласно кивнула.

Темнота окутала нас. Лишь отблеск звезд лился в окно, позволяя увидеть контуры стульев, почти слившихся со стеной, и край свисающей скатерти. Перекинувшись несколькими словами, мы замолчали. Казалось, моя близость совершенно не смущала ее. Но когда, стараясь лечь поудобней, я случайно коснулся девушки, она вздрогнула и резко отодвинулась.

Что испытывала она? Не знаю… Во мне же сияла та особенная нежность, которая рождает преданность, не требующую взамен ничего…

Незаметно погрузившись в сон, я проснулся от предрассветной свежести. Лицо сжавшейся комочком девушки дышало покоем. И гордой уверенностью в себе.

Ранним утром нас поднял сторож, чем-то тяжелым застучавший в дверь. Торопливо разобрав «постель», мы выскочили из конторки. Во дворе механик с двумя слесарями опробовали двигатель ПАЗа, то заводя, то глуша его. Они проводили нас цепкими понимающими взглядами — и со значением переглянулись. А мы бежали к арычку, в котором серебрилась прозрачная знобкая вода.

— На, вытрись! — со счастливой улыбкой сказала она и протянула мне косынку в цветочках.

Синяя утренняя прохлада уплывала навстречу розовому дню, нетерпеливо тянулись к близкому уже солнцу застывшие в ночи деревца у дороги, лежала на травах тяжелая роса, похожая на капельки стаявшего снега…

Вот и все.

 

УБИВШИЙ СЕБЯ

Они родились в разных странах, но в тот же день — понедельник. Оба в раннем детстве переболели дифтеритом и коклюшем, чем доставили немало тревог своим родителям. Оба любили цветы, только один — особенно сирень, другой — ромашки и ландыши. Были они схожи и незлобивыми характерами: разве что кто-то из них отличался большей вспыльчивостью, кто-то — практичностью и умением ладить с людьми.

…Два этих человека одинаково дорожили жизнью и страшились смерти.

Мучительная судорога молнии исковеркала небо… и ее полыхнувший свет наконец-то выявил того, кого, безумея в напряжении, он жаждал и страшился увидеть: четкая, словно из цинка вырезанная, сверкнула фигура, согнувшаяся в броске к ближайшим кустам. Едва успев прицелиться, он нажал спуск, но сам не услышал жалкий треск выстрела, который придавил негодующий грохот природы. Он растерянно посмотрел на ненужную теперь винтовку: то был последний патрон…

Аспидная тьма, казалось, поглотила все — звуки, движение, саму вселенную. Вперившись в нее неподвижным взглядом, он пытался обнаружить врага: ужас сомнения требовал уверенности, что тот мертв.

Не в силах сдержать усиливающейся дрожи, человек ждал. И когда снова сверкнуло небо, он, потрясая сжатыми кулаками, издал вопль первобытной радости — ликующий гимн существа, одержавшего победу в борьбе за право жить!

Почти сутки охотились они друг за другом. Двадцать с лишним часов, до секунды заполненных страхом быть уничтоженным, и единственным стремлением — избавиться от врага! Чудовищно распухшие ноги не позволяли уйти. Но он хотел существовать. А для этого было необходимо убить того, кто угрожал ему. Он добился своего! И, ощущая опустошающее удовлетворение, опрокинулся под деревом на теплые, пахнущие прелью, листья.

…Все распределилось по своим местам: тот, другой, лежит на прогалине вниз лицом и уже не встанет. А он, отдохнув, отправится в дальнейший путь по земле! Это упоительное обстоятельство послужило как бы сигналом к расслаблению окаменевших от напряжения мышц. А вслед за взрывом ликования он ощутил такую усталость, будто его обескровили. И одновременно — нестерпимое желание курить…

Он лежал, не чувствуя острого сучка, который впился в спину, весь отдаваясь гудящей, укачивающей усталости. Однако необходимость хотя бы почуять запах табака заставила подняться. Тяжело переставляя измученные ноги, он направился к уже неопасному врагу…

Гроза погасла. Подобный порыву ветра, прошумел и умолк короткий дождь. В темноте, заполненной печальным движением вянущих листьев, он двигался столь же уверенно, как при свете дня. Остановившись над неподвижным телом, нагнулся, с усилием перевернул его на спину. И, не колеблясь, сунул руку в нагрудный карман — именно там он всегда держал сигареты.

Действительно, они были на месте. Он забрал смятую пачку и так же привычно, как делал это тысячи раз, достал из бокового кармана убитого, словно из собственного, тускло блеснувшую зажигалку…

Покурив, он почувствовал озноб: ночная прохлада осени особенно пронизывающа возле реки и в лесу. Превозмогая сгибающие тело бессилие и боль в ногах, он собирал сухой валежник, стаскивал в кучу. Затем, в нескольких шагах от убитого, развел костер.

Огонь занялся быстро и жарко. С трудом, постанывая и сплевывая, он впервые за долгое время стянул расхлюпанные сапоги, попытался было пошевелить толстыми посиневшими пальцами — но сдавленно охнул от боли. Отблески пламени падали на ноги мертвого. И он с безотчетным удивлением отметил: сапоги на нем совершенно такие, как у него — тяжелые, разношенные, с косо стертыми каблуками…

Впрочем, сразу забыл об этом: властно дал знать о себе голод. У него оставался один сухарь и два кусочка сахара, завернутых в обрывок газеты. Челюстями, слабыми как все тело, он пилил сухарь и думал — надо бы поискать воду. Но отбросил эту мысль, так как усталость казалась неодолимой.

Он ни разу не посмотрел в сторону обезвреженного врага, который лежал почти рядом. Уставившись в темноту леса, ограниченную светом весело беснующегося костра, он крошил и крошил сухарь с такими усилиями, что ходила на щеках густая рыжеватая щетина, туго подпираемая желваками…

Казалось: разбушевавшийся огонь пытается сорваться и улететь. Его вихревые языки почти достигали веток дерева. Тяжело жующий человек безразлично наблюдал, как сворачиваются, вспыхивают и исчезают маленькие желтые листья, слизываемые жадным прикосновением пламени.

С тем же безучастием он второй раз после конца поединка взглянул на неподвижное тело, освещенное довольно ярким колеблющимся светом… и сразу перестал жевать, пораженный томительным предчувствием беды: профиль убитого, вся его застывшая фигура показались до ужаса, до сверхъестественного родными!

Ничего не понимая, с оставшимся кусочком сухаря в руке, он торопливо шагнул к бездыханному врагу, присев на корточки, впился взглядом в заросшее щетиной лицо — и отпрянул.

— Нет… нет… не может быть!! — бессмысленно прохрипел он.

Но  э т о  было. Он, живой, смотрел на мертвого — самого себя!

Он убеждался в этом с каждым мгновением, черточка за черточкой изучая застывшее лицо. Уж кто-кто, а он хорошо знал происхождение маленького шрама над правой бровью: давным-давно, пятилетним малышом торопясь к маме, позвавшей его насладиться пенкой с вишневого варенья, которое варила, он споткнулся и упал на доску с торчащим из нее гвоздем…

И искривленная переносица? Ему, тогда ученику шестого класса, ее перебили широко известные драчливостью братья-близнецы из школы, с которой у их школы не утихала вражда. Он как сейчас помнит это! С соседом по улице, прозванным Чижик, они медленно брели сквером. Воздух был пронизан знобкой нежностью тающего снега, влажные сосульки, прилепившиеся к ветвям кленов, выталкивали из хрустального нутра родниковые капли — отломив две ледяшки, перекидывая в мерзнущих ладошках, мальчишки с удовольствием облизывали их…

Близнецы стремительно, с двух сторон, выскочили наперерез. Когда, встречая нападение, он повернулся к одному, второй ударил сбоку чем-то тяжелым. А потом к его носу, из которого первый раз в жизни текла кровь, Чижик прикладывал огрызок недоеденной сосульки…

Да, он видел свои волосы, рот, подбородок, щеку с выпуклой родинкой. Мелькнула странная мысль: когда-то его огорчало, что человеку не дано увидеть себя с закрытыми глазами. А сейчас он наблюдал собственные крепко сомкнутые веки — короткие белесые ресницы были прижаты так плотно, будто оберегали глаза от чрезмерно сильного ветра… От какого ветра? Ведь он убит! Наповал, точным выстрелом… Кем? Им самим? Убит самим собой?!

— Это невозможно… Я сплю… Схожу с ума! — бормотал он, ясно сознавая, что не спит, находится в здравом уме и все происходит в дикой, но очевидной яви.

Тогда вся его воля, наподобие воды, бешеным напором прорывающей плотину, устремилась в одном направлении — спасти! Спасти себя!

Сознанием он понимал, что воскресить мертвого — невозможно. Но ведь человек, трясущимися пальцами расстегивающий пуговицы старой выцветшей одежды, — жив? Значит, и его «я» не может быть бездыханным!

Поэтому он не удивился, а с ошеломляющим облегчением почувствовал ухом, прижатым к безволосой груди, живое тепло и едва слышные толчки сердца…

Неизвестно откуда взявшиеся силы вливались в его, казалось, до предела выдохшееся тело — ему, лежащему без движения, была необходима вода. Немедленно! И он отправился за ней, даже не зная, где искать. Он ушел так далеко, что искры, которые выбрасывал костер, были едва видны. Он торопливо брел, охая и грязно ругаясь, когда ударялся больными ногами о коряги и стволы деревьев…

В какой-то момент интуитивно, как бы на сильный аромат свернув вправо, под вывороченными корнями павшего дуба в укрытой темью ямке он обнаружил спасительную воду. Ее было чуть-чуть. Он достал висевший на поясе нож, расковырял лунку и долго, до белизны на суставах стиснув от нетерпения руки, ждал, пока она наполнится. С налитым до краев котелком он торопливо заковылял обратно…

Но вода не привела лежащего в чувство. Бережно обмывая его лицо, он вдруг вспомнил отца, рослого, но очень худого человека — таким, когда тот единственный раз в жизни взял его на охоту. Отец пил воду из ручейка, который мечущимся водопадиком сливался с коричневой скалы — он ловил ртом неверную струю. Пить было неудобно: отец сильно запрокинул голову, и на его смуглую шею набежали складки, похожие на тонкие валики…

Неожиданно образ отца трансформировался. На этот раз он был невысок, с зачесанными набок короткими волнистыми волосами, печальным взглядом светло-синих глаз. Память воскресила его быстро шагающим домой — широко разведя руки, отец ловил ими сынишку, который вихрем мчался навстречу…

…Кто же его отец? Тот или другой? Разобраться в этом он был бессилен…

…Так же, как в отчетливо возникающих в памяти образах детства…

Вот маленький городок, белые домики которого, словно овцы, много веков бежали и не могли сбежать по склонам зеленых холмов к спокойной голубой реке.

А рядом вставал совершенно иной город — многолюдный, с широкими асфальтированными улицами — выходить на них со двора ребенку безоговорочно запрещалось. Но он нарушал запрет. И однажды видел, как по влажному от недавнего ливня асфальту, словно испуганный зверек, мчался маленький серый автомобиль, который догонял красный ревущий автобус, похожий на разъяренного зверя…

Одинаково достоверные воспоминания восстанавливали разные жизни. Он был абсолютно уверен в том, что все годы прожил в белом городке у широкой реки, там женился и постоянно работал. И мог бы поклясться в противном — с восемнадцати лет в пути, нигде надолго не оседая, и никогда не обзаводился семьей…

Немыслимое переплетение воспоминаний и образов, жуткое, словно сон наяву, вызвало новый приступ ужаса… Бежать! Скрыться от этого страшного места, от себя, по-прежнему лежащего на прелых листьях в зловещих отблесках костра!

Уже сделав шаг, он бросил полубезумный взгляд на неподвижного человека… и простая, но достоверная деталь заставила его опомниться — на правой штанине, чуть выше колена, лохматилась дырка. Ему не надо было рассказывать о ее происхождении: около месяца назад ее прожег уголек, выстреливший из такого же, как этот, костра…

Сомнения исчезли: вес, что происходит — действительность! А вслед за тем неистово обострилась потребность существа, истощенного непомерным страданием — спасаться. Сейчас же! Не упуская ни секунды. Иначе будет поздно…

* * *

Сначала он почти не ощущал тяжести человека, которого нес на себе — настолько велико было желание добраться до людей, чтобы получить помощь. Он шел без нижней рубашки, перевязав ею раненого, без сапог — их оказалось невозможно напялить на еще более распухшие ноги…

Кровь у раненого перестала выступать. Это пугало его. Почти не чуя собственной боли, он мычал от страдания, когда тот ударялся головой о его спину.

Свет набравшей силу огромной сказочной луны, которая взошла на высоком безучастном небе, усеянном блестками звезд, помогал ему находить лазы между деревьями. Потом лес поредел, но он шел медленней — с каждым шагом силы оставляли его…

И наступила минута, когда он остановился, не в состоянии двигаться дальше. Неодолимая усталость тянула сесть, но он последним усилием удерживался на подгибающихся ногах, понимая — опустившись на землю, подняться больше не сможет…

Необъяснимая и удивительная раздвоенность, объединившая две жизни, продолжалась. Голоса прошлого, сливаясь, звучали с нарастающей силой. Поэтому, отчаянно содрогаясь, он снова начал двигаться, хотя каждый шаг давался все с большим трудом, пот сочился из-под корней волос, заливал глаза, капал с подбородка…

…Он увидел себя в прошлом — сидящим в трамвае рядом со старушкой в черном платье, от которой веет пергаментным запахом древности. Воздух вагона раскален — кажется, что все вокруг тает. Но старуха, отрешенно думающая о чем-то, видимо, даже не ощущает этого…

…Нет, не то! В тот пышущий жаром день он с русоволосой темноглазой девушкой, выйдя из воды, полулежат на мелком, как желуди, галечнике — несильный, но стойкий ветер ласковым холодком сушит их мокрые тела.

В ту же секунду сознание оформило безжалостную истину — если он не успеет донести неподвижного человека, никогда больше прохлада ветра не обнимет его разгоряченного тела, никогда не ехать ему в трамвае, не открыть дверь родного дома, не услышать ранним утром полусонных голосов паромщиков на переправе через голубую реку…

Перешагивая через собственное бессилие, охая, хрипя и задыхаясь, он исступленно продирался вперед.

И лес раздвинулся, отрубленный от ровного поля неглубоким оврагом с покатыми склонами, поросшими кустиками и травой.

А за полем цвета старинного серебра радушно горели два ярких огонька.

…Раненый уже несколько раз открывал глаза. Он не видел человека, несущего его: взгляду представали только судорожно напрягающиеся ноги врага, который волок его куда-то — страшные ноги с черными расползшимися пятками. Он уже мог шевелиться, он ждал, боясь себя выдать…

Трудно приседая на каждом шагу, человек спустился по склону. В этот момент бессильно свисавшей рукой раненый нащупал рукоять массивного ножа, закрепленного на поясе того, кто его нес. И когда человек, тяжко, со всхлипами дыша, карабкался по противоположному склону, совершая самый отчаянный рывок, чтобы вернуть раненого к жизни, тот одним порывом мышц и нервов вогнал в него нож…

Уничтожив себя.

 

СОЛНЫШКО АРИПДЖАНА

Не спеша, мысленно пересчитывая ступеньки лестницы, Арипджан спустился с третьего этажа. А когда вышел из подъезда, с обостренным любопытством начал разглядывать то, с чем столкнулся только сегодня…

Здесь все было непривычно: и пятиэтажные коробки кирпичных домов, и площадка с маленьким бассейном без воды между ними, и тесный ряд железных гаражей, и длинные асфальтированные дорожки, ведущие от дома к дому… и вообще все это новое пространство, представляющее раздолье для обозрения. Единственное, что было знакомым — группка мальчишек, игравших в ашички на пригретом солнцем асфальте. В этот момент двое из них — высокий тоненький и приземистый кривоногий — шумно заспорили. Соблюдая определенную осторожность, Арипджан подошел к ним…

Ташкентская весна, как обычно, пришла незаметно, плавным течением времени сменив почти бесснежную зиму. Небо стало прозрачным, на недавно высаженных топольках и чинарах наивно затопорщились ярко-зеленые листочки, а под молодыми деревьями отливала изумрудом мгновенно проклюнувшаяся, но уже густая трава. Стойко поддувал ветер, и вместе с еще оставшимся от зимы холодком чувствовалась в нем нежность проснувшейся земли, тревожно-радостное сочетание ароматов свежей зелени, скользящей в бетонном лотке воды, и взрыхленных грядок в маленьких огородах, разбитых возле обживаемых домов.

Арипджан постоял около мальчишек, ссора которых утихла столь же внезапно, как и началась. Они не обращали на него внимания. И он отошел в сторону… Нет, все здесь было незнакомо, непривычно и неуютно!

…Только сегодня расстался он со всем, на чем держалась его шестилетняя жизнь: саманным домом в углу обширного двора, через который протекал арык с желтоватой мутной водой, айваном возле арыка, кряжистым карагачом, на стволе которого темнели едва приметные зарубки — это отец год за годом отмечал рост сыновей… И вот нынешним утром, как-то неожиданно и безвозвратно, исчезли комнаты родного дома, друзья-мальчишки — постоянные спутники в путешествиях по махалле, участники бесхитростных игр…

Маленькое сердце растерялось от первого жизненного потрясения. Но сейчас, когда Арипджан стоял возле большого кирпичного дома, в котором его семья получила новую квартиру, почему-то особенно жаль было ему заветный уголок прежнего родного двора — там мать развела яркие цветы и посадила подсолнухи. С первых шагов этот уголок неудержимо влек его. Мальчуган помогал матери поливать цветы и с радостным изумлением следил за их ростом, за тем, как наливаются силой подсолнухи, казавшиеся опустившимися на землю крошечными солнцами. И еще — смелыми часовыми, охраняющими слабые цветы…

А здесь, на новом квартале, не было ни цветов, ни подсолнухов. Потому и ощущался он особенно чужим.

…Прошло время. Постепенно Арипджан начал привыкать. Вместе с братом Алимом, который был старше на два года, и соседом по подъезду рыжим Петькой были изучены близлежащие просторы между шоссе, почти всегда пустынным, и широкой улицей с трамвайными рельсами посредине. Познанию местности способствовало то, что отец стал работать сторожем магазина, который находился на другом краю квартала. Младшему сыну, не обремененному другими заботами, было поручено приносить обед. Это задание пришлось мальчугану по душе: во-первых, преисполняло чувством собственного достоинства; во-вторых, по пути к отцу он мог бесконечно долго наблюдать неслышный ход облаков или пристально изучать какого-нибудь муравья, волокущего груз, огромный по сравнению с его юрким тельцем.

Открытие Арипджан сделал в середине лета. Дело было так. С кастрюлькой и касой, поставленными в сетку, он направился к отцу. Но, повинуясь неожиданному любопытству, пошел не обычной дорогой, а обходной — через незнакомые дома.

И вдруг…

И вдруг возле одного из них, среди высокой травы, увидел подсолнух! Возвышаясь на тонкой ножке, чуть свесив круглую пушисто-желтую головку, тот, казалось, задумчиво смотрел на него.

Мальчуган замер. Как подсолнух попал сюда — в мир каменных громад и голого асфальта?! Каким чудом занесло его? С восхищением любуясь им, Арипджан искал ответа на эти вопросы, но не находил их…

…С тех пор, по пути к отцу и возвращаясь от него, Арипджан специально делал крюк, чтобы пройти мимо подсолнушка. А тот крепнул день ото дня. Каждый раз, останавливаясь возле него, Арипджан с чувством трепетной радости вглядывался в растение, словно то был старый друг, с которым состоялась встреча после долгой разлуки…

Однажды светлой августовской ночью, когда небо усеяли сверкающие виноградины звезд, Арипджану приснился сон. Он бежал по бесконечной дороге, обе стороны которой загромоздила темнота. Он напрягал все силы, чтобы вырваться к свету… Но усилия были напрасными — чем больше старался он ускорить бег, тем медленней двигались непослушные ноги. Ему было страшно, и он заплакал от бессилия. Однако он стремился вперед, ибо знал — там, совсем недалеко, есть солнце, которое спасет его от страшной тьмы…

Силы окончательно оставляли его. И тогда оно, долгожданное, появилось! Солнце было радостным и ярким, окаймленным тихо колышущимися лепестками.

— Подсолнушек! — беззвучно закричал Арипджан.

Смеясь от счастья, он теперь уже свободно и легко летел навстречу разгорающемуся свету, а солнце-подсолнух ласково склонило навстречу золотистый лик…

…Утром, едва открыв глаза, мальчуган ринулся на улицу.

— Куда, Арипджан? — остановила его мать. — Умойся и поешь.

Он наскоро выпил пиалушку чая — и помчался к подсолнуху.

Подсолнуха на месте не было. Из земли лишь торчал сломанный зеленый стебель. А рядом на траве расположилось несколько мальчишек, которые выковыривали из лежащего перед ними лица подсолнуха мелкие серые семечки.

Арипджан обмер… Через секунду, разъедая глаза, потекли слезы. А еще через мгновение, не помня себя, он бросился на мальчишек.

— За что… вы убили его?! — в отчаянии закричал он.

Мальчишки так удивились, что, перестав жевать, уставились на него. Арипджан ударил одного в грудь, другому укусил руку, которой тот прикрылся.

— Чокнулся, что ли? — выкрикнул старший из компании, тоненький и остроносый, со злым лицом, которого в день приезда Арипджан видел играющим в ашички. — А ну, вали отсюда!

Но Арипджан не собирался уходить. Он рвался к злодеям, уничтожившим его солнышко! Отделаться от него добром было невозможно…

Тогда остроносый больно ударил его по голове, кто-то пнул ногой. Он упал и долго лежал, не желая подниматься, горько плача в колющую лицо траву… А когда встал, никого рядом не было. Никого, за исключением изуродованного стебля и усеявшей землю шелухи от семечек.

Арипджан медленно брел, не видя чистого солнечного дня. Померкло все, потому что исчез смысл его коротенькой жизни. Не замечая дороги, он вышел туда, где до сих пор не бывал. Перед ним возвышались вроде похожие дома. Но участок возле одного из них огораживала витая заржавелая проволока, а за ней, над пушистыми головками цветов, возвышалось несколько подсолнухов! Точно таких, как тот, что озарял жизнь Арипджана…

Слезы медленно высыхали на его щеках. Он стоял, не в силах оторваться от поразившего его зрелища. Потом глубоко вздохнул и зашагал домой… Жить все-таки стоило!

 

СМЕРТЬ ДОН-ЖУАНА

Ясное солнечное утро было прозрачно, как до блеска промытое стекло. Погода отвечала настроению Дон-Жуана, который спустился по трапу маленького стремительного самолета, подрулившего к одноэтажному зданию аэровокзала — весьма далекого видом от зданий того же назначения, сооруженным из бетона и стекла, какие возвышаются в более значительных городах…

Дон-Жуан двигался легко — почти скользил, переступая на носках. Был он молод, смазлив, нахален, к тому же красноречив — а в сплаве это создает ту напористую неотразимость, которая покоряет даже самых строптивых красавиц: ведь каждая из них постоянно ждет, что ее собираются завоевать, и потому готова к сопротивлению. Но увы! Почти никто из таковых не смог противостоять стремительному натиску Дон-Жуана.

Дон-Жуан сверкал. На нем был подчеркивающий фигуру синий парчовый камзол, по рукавам отороченный брюссельскими кружевами, высокое белое жабо из тех же кружев, на рукояти длинной шпаги алел шелковый бант. Через левое его плечо был перекинут черный плащ, подбитый красным атласом. Пышное павлинье перо, серебряной пряжкой прикрепленное к тулье широкополой шляпы, переливалось цветами радуги. Массивные золоченые бляхи новеньких башмаков разбрызгивали солнечные зайчики. В правой руке Дон-Жуан нес прямоугольный чемоданчик, именуемый «дипломат».

…Возле стоянки такси толпилась небольшая очередь. Дон-Жуан окинул ее беглым, но внимательным взглядом и, не обнаружив никого, заслуживающего внимания, надменно отвернулся: во всем мире его интересовали только двое — Он и Она. Он — это сам Дон-Жуан, Она — Женщина. Временами, причем, к сожалению, довольно часто, появлялся третий — Супруг…

Женщина Дон-Жуану нравилась. В исключительных случаях он любил ее. Но желал всегда! Поэтому считал самым привлекательным из всего, что существует на свете.

Нежелательный, но реально возникавший Супруг стоял на пути к достижению цели. Естественно, что его интересы были диаметрально противоположны интересам Дон-Жуана, а потому он боролся с последним всеми доступными средствами — применяя оружие, апеллируя к общественному мнению, подсылая наемных убийц из кровавой секты «блаженных» францисканцев, используя для его обуздания служебные связи. Дон-Жуан не оставался в долгу, сражаясь с Супругом на высоконравственной дуэли и в безнравственной уличной драке, опровергая в юридическом порядке предъявленные обвинения. Бывало, что в случае необходимости, торжествуя в душе, скрывался от него, используя веревочную лестницу или балкон соседней квартиры…

Он воспринимал Супруга как врага — причем, врага более слабого. В зависимости от степени слабости менялась доля презрения к нему, каковое проявлялось либо в чистом виде или смешанное с раздражением, реже — определенной жалостью. А если Супруг оказывался сверх ожидания проницательным и активным, что затягивало осуществление планов Дон-Жуана, то в сочетании со злобой. Но презирал Супруга он всегда. Потому что в единоборстве с ним не знал поражений.

Столетия струились мимо него… то ли он проходил сквозь века — блистательный, несравненный и непобедимый, воспетый в легендах. Дон-Жуан!

В этот городок его привел мимолетный случай. Ранняя осень, будто юная вдовушка в накрахмаленном кринолине, пугливо шелестела опавшими листьями, пахнущими нежной пылью. Дон-Жуан поднял один из них — большой хрупкий лист был похож на усохшую морскую звезду… Задумчиво подержав в пальцах, Дон-Жуан отбросил в сторону багряный лоскуток осени, который тихо лег на землю…

…К вечеру того же дня он вылез из белого «Москвича» в районе речного порта на Амударье. Река влекла тяжелую глинистую воду, покачивающую несколько буксиров, ошвартованных у причалов. Неподалеку от них, под обширным навесом, состоящим из ромбов цветного пластика, за столиками сидели люди.

Дон-Жуан с удовлетворением отнесся к приглашению быть гостем на свадьбе в дружном коллективе портовиков: подобные праздники всегда находили живейший отклик в его душе. Тем более, что за прошедший день он изрядно проголодался…

За столиком, куда подвели Дон-Жуана, уже сидели три человека. Двое ничем не сохранились в его памяти. Третий был рыжим зеленоглазым парнем в клетчатой ковбойке, чуть не до середины расстегнутой, благодаря чему перед глазами Дон-Жуана синел якорь, выколотый на мощной груди речного моряка.

Небрежно бросив шляпу на стоявший неподалеку свободный стул, Дон-Жуан сел. Рюмок на столике не наблюдалось — водку пили из до половины наполняемых стаканов. После второго Дон-Жуан снисходительно осведомился у зеленоглазого, которого посчитал единственным, достойным какого-то внимания:

— Прошу прощения, сеньор… ваше имя?

— Кузя… Полностью Кузьма, — с готовностью сообщил тот. — А ты?

— Дон-Жуан.

— Во дает! — удивился Кузя.

Он хотел что-то уточнить, но промолчал. Кузя был мотористом одного из буксиров, которые сейчас стояли у причала. В дальнейшем разговоре Дон-Жуан упомянул, что сезон отработал у побережья Камчатки мотористом сейнера, на котором он оказался, преследуя краснощекую разбитную бабенку, распоряжавшуюся камбузом — бог мой, в каких только местах и сколько профессий не переменил он за сотни лет! Это внушило Кузе нечто вроде преклонения перед новым знакомцем: вероятно, не существует речника, который явно или тайно не мучился бы белой завистью к морским волкам…

Поддерживая тосты, Дон-Жуан почти забыл о нехитрой снеди, каковой следовало закусывать. А потому начал пьянеть.

Тем временем свадьба шла освященным традициями чередом. Периодически звучали тосты, раскрасневшиеся гости вразнобой провозглашали «горько!». Приземистая скуластая невеста Дон-Жуану не приглянулась. До жениха ему вообще дела не было: при всех условиях тот являлся эфемерностью…

А когда заиграла музыка и на площадке перед столиками запрыгали танцующие, вдруг появилась Женщина! Красное платье с приколотой на высокой груди желтой розой облегало статное тело, черные волны волос плескались по гибкой спине…

— Откуда она здесь? Прекрасная Кармен?! — впившись в нее расширившимися глазами, вскричал Дон-Жуан.

— То жена. Начальника порта, — флегматично разъяснил изрядно осоловевший моторист Кузя.

И сообщил информацию, которую собеседнику следовало принять к сведению:

— А вон ее муж.

Большой палец правой Кузиной руки указывал в угол площадки, где за столом, несколько особняком, сидели несколько серьезных мужчин. Крайний из них, прямой и строгий, возвышался над остальными.

— Фортуна, ты всемогуща! — сквозь зубы пробормотал изумленный Дон-Жуан. — Опять Командор… Но если он — супруг Кармен, то где Донна Анна? Странно… Впрочем, Командора можно понять: в каждой из них своя прелесть!

— Чего? — неверной рукой нанизывая кружок соленого огурца, переспросил Кузя, не расслышавший сентенции Дон-Жуана.

Тот, не собираясь ничего разъяснять, высокомерно глянул на моториста. Опять загудела музыка. Легко, несмотря на опьянение, поднявшись со стула, Дон-Жуан столь поспешно устремился туда, где горел маяк красного платья, что шпага, ударяясь о его бедро, описывала в воздухе беспорядочные зигзаги…

Кармен оживленно беседовала с мужчиной, который выделялся среди остальных черным галстуком-бабочкой. Остановившись подле, неуловимо легким и нежным движением Дон-Жуан коснулся ее руки. Кармен обернулась — и ее лицо немедля приняло неприступное выражение. Дон-Жуан склонился в галантном поклоне:

— Сеньора, разрешите вас пригласить…

— Простите, но неужели вы не видите, что я занята? — холодно произнесла Кармен. — Ваша самоуверенность меня удивляет… Или вы впрямь считаете, что столь же неотразимы, как об этом гласит легенда?

— О, нет, изумительная Кармен! — с тонкой улыбкой возразил Дон-Жуан. — В легенде сообщается далеко не все, на что я способен… Поэтому уверен — ты найдешь для меня время! Если не сию минуту, то чуть позже…

— Никогда! — сверкнула очами Кармен, резко отворачиваясь от него.

И сразу же звонко захохотала, продолжая разговор с обладателем галстука-бабочки.

— Посмотрим, — процедил Дон-Жуан, летящей походкой направляясь к своему столу.

…Не обращая внимания на Кузю, который, вернувшись откуда-то, плюхнулся рядом, он ждал, когда завершится танец. Кармен танцевала с тем же мужчиной в пиджаке до колен и «бабочкой». Дон-Жуан, скривив губы, смерил его пренебрежительным взглядом.

Он мысленно прикидывал — когда снова пригласить Кармен. Но чей-то бодрый голос внезапно воззвал:

— Внимание! Дамский вальс… Товарищи женщины! Приглашайте мужчин! А мужики не вылезайте, покуда не позовут… Пра-а-ашу!

Подобный вариант никак не устраивал Дон-Жуана: не сомневаясь в победе, он после резкого отпора Кармен все же считал, что она еще не созрела для того, чтобы самой сделать следующий шаг. Полуобернувшись к мотористу, который, кажется, дремал с открытыми, бессмысленно остекленевшими глазами, Дон-Жуан задумался. В этот миг голос Кармен произнес:

— Я к вашим услугам, Дон-Жуан! Кажется, вы хотели мне что-то сказать?

О, эта пленительная смена настроений и непредсказуемость поступков! Она стояла рядом и улыбалась ему, и в ее сияющих глазах светилось обещание, которое при благоприятных стечениях обстоятельств не нарушается никогда…

Изящным движением поправив сбившееся жабо, Дон-Жуан встал, склонив в поклоне напомаженный пробор.

Кармен на полголовы была выше его — Дон-Жуан видел над собой маленькие ноздри ее чуть вздернутого очаровательного носика, отягощенные краской длинные изогнутые ресницы, которые смыкались, словно крошечные опахала, пряча черные страстные глаза… Старый вальс кружил их по площадке, в карусельном калейдоскопе мимо неслись сидящие люди, а за ними — покачивался густеющий вечер…

— Я искал тебя тысячу лет! — шептал ликующий Дон-Жуан. — Миллион лет… Может быть, даже больше!

— Удивительное постоянство! — улыбаясь, ласково отвечала она. — Однако вы неплохо выглядите для такого возраста, древний старичок…

Дон-Жуан повел ее медленным плавным шагом.

— Кармен, не смейся надо мной! — умоляюще выдохнул он. — Я понимаю, что признание в любви вот так, сразу, кажется неправдоподобным…. Но поверь — такие, как ты, поражают сердце мгновенно!

Кармен вскинула черные серпики ресниц — ее жгучие глаза вспыхнули и повлажнели.

— Хотелось бы верить. Но… Обратите внимание на того человека. Видите? Это — мой супруг.

— Ну и что? — с уничтожающей иронией осведомился Дон-Жуан.

— Он видит все, — предупредила Женщина.

— Кармен, я обожаю тебя!

— Отодвиньтесь, прошу вас! На нас смотрят…

Безошибочное чутье подсказывало Дон-Жуану: его вечный дуэт с Женщиной близок к желаемому финалу. Чуть пошатываясь, но упругим шагом возвращался он к своему месту. И тут заметил, что из холодной розовости заката огромное солнце зловеще-багряным зраком следит за ним. Однако и предостережение неба не вразумило его…

Кузя сидел в одиночестве, бессмысленно промокая окурком сигареты лужицу разлитого томатного сока.

— Супруга надо споить! — приказал ему Дон-Жуан.

— Надо, — с пьяной беспрекословностью согласился моторист.

Дон-Жуан наполнил водкой два стакана, вручил их Кузе и нетерпеливо подбодрил:

— Иди!

Неуверенно переставляя подгибающиеся ноги, Кузя направился к Командору. Подобно охотнику, который, затаившись в кустах, наблюдает за тем, как подманивается дичь, Дон-Жуан фиксировал действия моториста, осторожно передававшего Командору стакан.

Тот одним движением выпил водку, а пустой стакан вернул Кузе. После чего, повернувшись к соседу, тяжелой рукой сделал пьяному мотористу жест — уходи!

«Каков монстр! — с ненавистью подумал Дон-Жуан. — Льет в себя, будто воду… Но ничего! Хотя ты и Командор, однако все-таки Супруг. Женщина будет моей!»

И когда зазвучала мелодия очередного танца, бесцеремонно расталкивая всех, кто оказывался на пути, он летел к ней…

Они двигались в танце, прижатые друг к другу его ритмичным полетом. Покорное тело Кармен совсем опьянило Дон-Жуана.

— Ты изумительна, волшебна и сладостна, как родниковая вода для путника, изнемогающего в пустыне от жажды! — говорил Дон-Жуан. — Что за счастливец твой Супруг!.. Но он сам понимает ли это?!

— Да. Командор любит меня…

— А ты?

— И я отвечаю ему взаимностью, — сказала Кармен. — Но его любовь надежна и постоянна. А это… это…

— Что — «это»?

— Скучно, — прерывисто вздохнула она.

— Богиня! — вполголоса пылко вскричал Дон-Жуан, еще крепче прижав ее к себе. — Будь моей! Клянусь — поцелуи, которыми я буду тебя покрывать хоть триллион раз, не наскучат тебе!

Дыхание Кармен участилось.

— Его поцелуи не надоедают мне, — потупившись, призналась она. — Дело в другом… Ах, если бы суровую сдержанность Командора соединить с порывистостью и пылкостью Дон-Жуана!

«Желать того, что невозможно… Однако не в этом ли сама суть Женщины?» — мысленно посетовал Дон-Жуан. В это мгновение огненные губы Кармен обожгли его щеку. Поцелуй при всех — танцующих и глазеющих на танцы! «Финита ля комедия!» — сам себе воскликнул восхищенный Дон-Жуан.

Ноги счастливца, возвращавшегося к столику с дремлющим Кузей, двигались весьма нетвердо, но ему чудилось, что легкие крылья несут его через площадку…

Снова налив два стакана водки, Дон-Жуан нетерпеливо подергал моториста за плечо.

— Ч-го надо? — не открывая глаз, огрызнулся тот.

— Кузя, действуй! — тряхнув сильней, потребовал Дон-Жуан.

— З-чем? — уточнил полуочнувшийся моторист и, как собака, вылезшая из воды, содрогнулся всем телом.

— Командор и не собирается пьянеть!

— Н-не м-гу, — хотя и непослушным языком, но категорически отказался Кузя. — Иди с-сам…

Он тоскливо икнул. Дон-Жуану стало совершенно очевидно: придется идти. Иного выхода нет…

Увидев остановившегося перед ними Дон-Жуана, в каждой руке которого было по наполненному стакану, Командор прервал застольный разговор. Он молча смотрел не пришельца немигающим трезвым взглядом. И, чего никогда не бывало прежде, Дон-Жуан начал теряться — громадный человек в глухом черном костюме вдруг представился статуей, воплотившей непоколебимую уверенность в собственной силе.

— Что скажешь, Дон-Жуан? — после паузы осведомился он.

— Вы вспомнили меня, Командор? — криво усмехнулся тот.

— Вспоминать тебя нет нужды, — равнодушно возразил Командор. — Ты постоянно раздражаешь мое зрение, не позволяя забыть о себе… К сожалению, Кармен слишком красива.

Непонятное смущение Дон-Жуана усиливалось, ибо во взгляде Командора не было ничего, что следовало ожидать — ни неприязни, ни тревоги, ни ненависти… Было безразличие. И еще что-то. Но что — Дон-Жуан не мог понять.

— Ну? Слушаю тебя, — выговорил Командор.

— Давайте выпьем! — вызывающе предложил Дон-Жуан.

Он знал, что эта порция может оказаться для него роковой. Но отступать было поздно. Командор коротко кивнул и принял от него стакан.

— Тебе изменяет аккуратность, — бестактно заметил он. — Башмаки в пыли, на манжетах — следы рыбных консервов, шпага не на месте… Пей.

Оскорбленному Дон-Жуану оставалось только схитрить. И он сделал это.

— Первым — вы…

— Я-то выпью, — спокойно заверил Командор. — Но что будет с тобой?

Запрокинув голову, Дон-Жуан с трудом проглотил жидкость. Сразу стало нехорошо… Длинным глотком осушив стакан, Командор выдохнул воздух и сказал:

— Не считай других слабее или глупей себя. Сотри со щеки губную помаду. Можешь передать Кармен — пусть ведет себя приличнее… Все?

И тут Дон-Жуану стало совершенно ясно, что было в глазах Командора кроме безразличия — презрение! Этот Супруг презирал его — Дон-Жуана!

Тошнотворный теплый туман лишал окружающее четкости очертаний, заполнял горло. Дон-Жуана качало…

Командор пренебрежительно отвернулся.

С трудом опустившись на стул, Дон-Жуан неловким движением смахнул лежащую рядом шляпу, которая упала смятым павлиньим пером на пыльный асфальт. Он уронил голову на руки…

Мир завертелся перед закрытыми глазами быстрей и быстрей — он сделал неимоверное усилие, чтобы остановить мучительное кружение, но оно лишь ускорилось… и оторвало Дон-Жуана от столика, шумной суеты свадьбы, от всего этого городка…

…Впившись ладонями в острые края камня, он свешивается над пропастью, пытаясь дотянуться до нежно-белого стебелька эдельвейса, который покачивается на едва заметном уступе, залитом светом утреннего солнца. Неподалеку, верхом на кауром иноходце, в неслышном танце перебирающем тонкими пружинистыми ногами, за Дон-Жуаном с обожанием и страхом следит стройная амазонка. Он напрягается до предела, едва не срываясь в пропасть — и, коснувшись зубами, перекусывает нежный стебель. Выпрямляется… несколько легких шагов… он губами протягивает ей небесно-голубой цветок! И амазонка аплодирует холеными ладошками, восхищенная возлюбленным, который ради ее прихоти рисковал жизнью…

…Могучий бык неестественно раскинул подломившиеся косматые ноги по золотистому песку арены, быстро намокающему густой кровью. Хриплое дыхание выталкивает из судорожно дрожащих ноздрей алую пену… Животное пытается встать — словно перья на дамской шляпе, колышутся красные стержни бандерилий, торчащие в его мощной, но уже изнемогающей холке. Бесполезна попытка! Стальной клинок шпаги, вонзенной зверю под левую лопатку, пригвоздил его… Беснуется публика, восторженным ревом прославляя бесстрашие и ловкость матадора! Среди цветов, платочков, шарфов и табакерок, со всех сторон летящих на арену, к его ногам падает яркая гвоздика — преклонив колено, Дон-Жуан посвящает победу молоденькой цыганке, которая выдернула цветок из-за маленького ушка и метнула ему…

…При свете медных бра, потому что высокие узкие окна комнаты наглухо задернуты бархатными портьерами, блондинка в строгом брючном костюме поправляет пепельные волосы перед венецианским трюмо…

Женщина, Женщина… Женщина! Даже в пьяном дурмане, во сне, он видел только ее. Супруг в сновидениях отсутствовал.

Но в действительности он существовал. И с этим приходилось считаться…

Проснувшись столь же внезапно, как уснул, Дон-Жуан вперился в угол, где недавно сидели Кармен и Командор. Там никого не было. Народа заметно поубавилось: лишь кое-где за столиками полуобнявшись, а то раскидываясь врозь от смеха, оживленно беседовали люди. Да посреди площадки несколько пар выплясывали твист. Лихорадочно ищущий взгляд Дон-Жуана не обнаружил Кармен ни там, ни здесь…

— Где она?! — почти в панике обратился он к заметно протрезвевшему Кузе, который молча глядел на него, стряхивая сигаретный пепел в блюдечко с колбасой.

— Уволок ее Командор, — ответил моторист, мало сочувствуя волнению собеседника. — Пора, Дон, сваливать и нам. У меня завтра вахта…

— Почему не разбудил?! — простонал Дон-Жуан.

Моторист, лично равнодушный к исчезновению Кармен, сплюнул и отвел от Дон-Жуана глаза: кажется, в нем возникло осознание определенной вины. Искушенный разум Дон-Жуана, почти прояснившийся в результате короткого отдыха, бурно отыскивал выход из создавшегося положения. Упустить почти завоеванную Женщину было не в его правилах!.. Но ничего путного на ум не приходило.

— Черт побери! Кто знает — где ее искать?!

— Я! — неожиданно признался Кузя.

— И молчишь? — воспрянул Дон-Жуан. — О, Санта Мария! Кузя, веди! Времени терять нельзя…

Простецкий лик моториста отобразил явную борьбу между опасением перед начальством и уважением к бывшему коллеге, ходившему на сейнере в штормягах Тихого океана. Победило второе.

— Пошли, — коротко согласился он.

Прошагав несколько сотен метров по шоссе, Дон-Жуан со спутником свернули влево. Перепрыгивая через пересохший арык, Дон-Жуан упал. Верный Кузя помог ему подняться. Вытоптанной тропой они шли через степь. Шпага, отстегнувшись от перевязи, била Дон-Жуана по ногам. Приглушенный расстоянием, со стороны покинутой площадки еле слышно пульсировал вальс, подобный дыханию затихающей ночи. Порывы похолодавшего ветра несли сухой аромат выгоревших за лето трав…

Впереди показались одноэтажные коттеджи. Остановившись возле одного из них, Кузя указал пальцем:

— Здесь. Ихний дом.

Входная дверь была приоткрыта — из-под нее выбивалась полоска света.

— Идем! — сказал Дон-Жуан, снимая помятую шляпу.

— Не-ет! — безоговорочно воспротивился его непродолжительный друг Кузя. — Я не могу. И тебе не советую. А вообще, как хочешь.

Круто развернувшись, моторист сгинул в ночи, как в вечности — навсегда. А Дон-Жуан решительно шагнул в дом…

В квадратный коридор выходили четыре двери — по две с каждой стороны. Он потянул ручку первой, что слева. Темная комната была пуста. Дон-Жуан осторожно открыл дверь следующей… и замер. Освещенные розовым ночником, на широкой кровати, укрывшись шерстяным одеялом, спали рядышком Кармен и Командор: она лежала с края, он — лицом к стене. Дон-Жуан отметил — одежда Кармен разбросана в беспорядке, в то время как Командора аккуратно сложена. Его огромный меч в кованых ножнах висел на стене рядом с уникальным охотничьим ружьем фирмы «Льеж».

Помедлив несколько мгновений, Дон-Жуан опустился на одно колено у края постели. Почти у его глаз белело прекрасное лицо Женщины — черные крылышки ее закрытых век чуть трепетали, припухлые губы со следами кармина будто ждали поцелуя. Приподняв шляпу, во время свадебных перипетий потерявшую законченность формы, Дон-Жуан несколько раз провел кончиком павлиньего пера по обнаженному плечу Кармен, приоткрытому сбившимся одеялом. Кармен вздрогнула и приподнялась.

— Дон-Жуан?! — шепотом вскричала она. — Безумец! Да знаешь ли ты, что гибель ждет того, кто навлечет гнев Командора? Уйди, заклинаю тебя!

— И не подумаю, — страстно, но так же почти беззвучно, возразил Дон-Жуан. — Ты будешь моей! А если нет — лучше смерть от кого угодно… Хотя бы и твоего Командора!

О, пророческие слова, которым вскоре суждено сбыться!

— Впрочем, и я не лыком шит, — добавил он, многозначительно коснувшись эфеса шпаги, алый бант на которой остался едва ли не единственным свидетельством его былого внешнего лоска.

— Этого еще не хватало! — одними губами ахнула Кармен, пряча в подушку побледневшее лицо.

Дон-Жуан немедленно попытался обнять ее, но Кармен проворно освободилась. Затормошив Командора, она громко сообщила ему с наигранным оживлением, как о чем-то, якобы чрезвычайно приятном:

— Посмотри, кто к нам пришел!

Командор, словно и не спал, медленно повернулся к Дон-Жуану.

— Ты появился снова? — раздельно произнес он, не отрывая от гостя пристального взгляда. — Забавно.

— Прошу прощения за поздний визит, — нашелся Дон-Жуан. — Но иного выхода у меня не было — этот городишко, как видно, не отличается гостеприимством. Все бросили меня. Дабы найти ночлег, пришлось идти к вам. Как-никак, мы немного знакомы?

Командор выслушал его с непроницаемым лицом.

— Действительно, положение твое достойно жалости, — произнес он, когда Дон-Жуан умолк. — Но это ни в коей степени не оправдывает невоспитанность… Да, в наших краях не найдешь чайного домика, каковые имеются в Гонконге. Не обретаются у нас и толедские потаскушки, что тебе всегда было по нраву. Ты неисправим.

Дон-Жуан бросил ладонь на рукоять шпаги.

— Если вам угодно сатисфакцию, Командор, я к вашим услугам! — стараясь сохранить неумолимо испаряющееся собственное достоинство, проговорил он.

Командор нетерпеливо отмахнулся.

— Мне угодно, чтобы ты вышел за дверь — Кармен должна одеться… Когда уезжаешь?

— Завтра. То есть уже сегодня. Чуть свет.

— Очень хорошо… Кармен, постели ему.

Вслед за нею Дон-Жуан прошел в комнату, дверь которой открывал первой. Здесь также стояла кровать. Когда Кармен начала расстилать ее, Дон-Жуан опять обнял Женщину — но понуждал его на то уже не любовный пыл, а последняя попытка остаться самим собой. Кармен решительно разомкнула объятие.

— Дон-Жуан, не сходи с ума! — прошелестел ее прерывающийся, однако непреклонный голос. — Прощай… Или, если хочешь, до свиданья…

С этими словами она оттолкнула Дон-Жуана.

Он упал на постель. И заснул.

Разбудил его Командор, бесцеремонно ткнув огромным пальцем в грудь.

— Тебе пора, — неласково сообщил он.

На земле еще лежала ночь: лишь на востоке темнота как бы истончала, переходя в дымчато-серый цвет. Над степью сверкали по-осеннему мелкие звезды, похожие на проколы в темном небе, сделанные до синевы раскаленной иглой. Дон-Жуану было холодно — то ли от предрассветной свежести, то ли из-за той болотной слякоти, которая обволакивала душу…

Мысли путались. Первый раз в жизни Супруг не вызвал его на дуэль, не навлек на его голову негодование общества, не опасался и не боролся с ним! «А ведь Командор мог просто ухлопать меня как наглого воришку, ночью забравшегося в дом! И даже уголовный кодекс оправдал бы это…» — мелькнуло у Дон-Жуана.

За весь путь они не обмолвились ни словом. Дон-Жуан едва поспевал за исполинской поступью Командора, стараясь не отстать от его спины. Наконец, тот остановился.

— Туда, — вымолвил он, указывая рукой в сторону маленьких самолетов, силуэты которых вычерчивались на заметно посветлевшем небе.

И, развернувшись, двинулся обратно. Каждый его шаг громом раскатывался по степи. Это громыхание не утихло и тогда, когда Командор скрылся вдали…

А у ног Дон-Жуана разверзлась преисподняя. Он обрушился в нее с беззвучным криком, исторгнутым омерзением к тому, что до этого делал и к чему стремился. Он летел вниз, сброшенный пинком унижения, ударяясь о ранящие края гадких воспоминаний. Он падал и падал — дна у бездны отвращения к себе не было.

…Так погиб Дон-Жуан.

 

ПРОЩАЙ И ЗДРАВСТВУЙ, ДЕД ТИШКА…

1

День погас внезапно — казалось, что круглое багровое солнце, уже почти скрывшееся за стеной сосен и лиственниц на другом берегу реки, словно магнит вобрало весь его свет. Приближалась к отдыху река: хотя временами еще проносились по ней ревущие моторами лодки, отходя от дневных забот, рябилась она блаженной серебристой дрожью. В этот час население поселка Краснокаменское, в котором находился райцентр, увеличилось на одного человека…

Произошло это так.

Шумно разбивая зыбкую блескучесть бугристой волной из-под кормы, затем враз сбросив грохотанье двигателей, к пристани подвалила «Комета» — один из тех быстроходных корабликов местного назначения, которые выполняют роль речного автобуса. По сброшенному трапу сошел только один пассажир. Внешне он выглядел за шестьдесят. У него были зачесанные над широким морщинистым лбом тусклые от возраста густые волосы, черные глаза с бархатинкой, нос пупочкой, подпаленные табачной желтизной усы и купеческая борода, почти седая. Скорее всего, именно благодаря этой бороде лопатой, никак не соответствующей узкоплечей фигуре, прибывший производил несколько странное впечатление. Да и одежда его не вязалась с довольно прохладной погодой: на нем был серый, несмотря на некоторую помятость, аккуратный костюм; синяя рубашка, малиновый галстук и коричневые сандалеты. Ни плаща, ни куртки. В руках — ничего, что характеризует пассажира…

Спустившись по деревянным сходням с пристани на берег, приезжий остановился и начал осматриваться, как бы определяя стороны света. Почти от самого плеса вздымался довольно крутой косогор, в который была врезана опять же деревянная лестница без перил. По приезжий направился не к ней — полез на самую кручу. Смешливая девушка в джинсах, прервав разговор с парнем чуть не вдвое выше ее ростом, на плече которого висела гитара, посоветовала с высоты:

— Деда, чего мучаешься? Эвон лестница — рядом!

— Мускулы округляю, — отвечал приезжий, отыскивая ногой точку опоры. — Мы, дочка… как-нибудь… без лестниц!

Одолев крутизну, запыхавшийся старик оказался на неширокой асфальтированной улице, другую сторону которой образовывали одноэтажные дома с огородами и разными строеньицами в глубине обширных дворов за невысокими заборами. Восстанавливая дыхание, он еще раз огляделся. Внизу мерцала блестками темная река, а между нею и подножием косогора вырисовывалась какая-то громада — что такое, не поймешь. Сумрак сгустился совсем: в небе, словно серебряные пузырьки, выскакивающие из глубин черного омута, вспыхивали звезды…

— Извиняйте за беспокойство, — сказал приезжий, обращаясь к веселой девушке и ее собеседнику. — Где тут у вас милиция?

Прервав оживленный разговор, те с любопытством уставились на него.

— Вам милицию нужно? — переспросил парень.

— Так точно, сынок, — подтвердил приезжий.

Ему объяснили. Райотдел милиции оказался недалеко — через несколько улочек, в длинном одноэтажном здании с островерхим козырьком над ступенчатым входом. Как раз в этот момент из дверей появились молодой лейтенант и двое юношей с красными повязками на рукавах. Мельком глянув на оказавшегося перед ним бородатого старика, лейтенант вместе со спутниками зашагал по улице. А приезжий поднялся по ступенькам…

Дежурный, сидевший за барьером у маленького стола, накрытого суконной скатертью, также был лейтенантом — но вроде еще моложе возрастом, хотя и с усиками, подкрученными кверху. Он вращал диск телефона.

— Здравия желаю! — браво поприветствовал приезжий.

Дежурный долго держал возле уха телефонную трубку и, только бросив ее на рычаг, недовольно ответил, подняв круглое лицо, над которым блестел козырек фуражки, с форсом сбитой на затылок:

— Здравствуйте. Слушаю вас.

Старик помялся, поправил малиновый галстук.

— Слушаю, гражданин! — мрачно повторил дежурный. — Вы по какому вопросу?

— Обворовали меня, — смущенно сообщил старик. — Вещи увели…

— Как понимать — увели? — неприязненно перебил дежурный, явно находившийся в скверном настроении. — Выражайтесь, пожалуйста, нормально. Без фени. Что украли?

— Плащ. И чемодан… ну, не чемодан, а вроде того. Сумку большую, с молоньями, — сбивчиво разъяснил приезжий.

— Не знаете, какую вещь у вас похитили? — неприятно удивился дежурный. — Ну и ну!.. Опишите пропажу.

Старик подробно обрисовал сумку и добавил, что заметил ее исчезновение незадолго перед тем, как «Комете» подойти к Краснокаменскому.

— Да-а… интересно, — саркастически усмехнулся дежурный лейтенант. — Что содержалось в сумке?

Потерпевший чуть подумал.

— Обыкновенно, что требуется. Бритва там, мыло, носки… бельишко разное. Конешно, брюки. Рубахи…

— Сколько рубашек?

— Две… То ли три?

— Просто удивительно! Собственных рубашек не знаете? Так две или три?

— Две… Нет, три. Шут их знает, считал я, што ли? — совсем смешался старик.

Долгим взглядом оглядев его, дежурный задал криминальный вопрос:

— Документы, деньги, драгоценности там были?

— Только паспорт. Я его никогда при себе не таскаю… А деньги здесь.

— Много? — насмешливо поинтересовался дежурный.

— Много у меня сроду не бывало, — чистосердечно признался старик. — Около полста есть… И драгоценности имеются!

Сунув руку во внутренний карман пиджака, он извлек горсть медалей, гордо, даже приосанившись, показал их дежурному. Взгляд лейтенанта смягчился.

— Удостоверение участника сохранилось?

— Это да! — с удовлетворением подтвердил старик. — Удостоверение цело, а как же!

И, достав из того же кармана темно-зеленую книжечку, протянул дежурному. Просмотрев, тот вежливо ее вернул.

— Хорошо. Пишите заявление. На имя начальника.

Приезжий взял протянутый ему листок бумаги и шариковую ручку, начал писать, но остановился.

— Извиняйте, товарищ лейтенант… Как его фамилие?

— Кого?

— Вашего начальника.

— Пишите без фамилии, — снова раздражаясь, сказал лейтенант. — Начальнику райотдела милиции. И все! Происшедшее изложите подробно, без всяких… воображений. Короче говоря, без вранья!

Кровь бросилась в лицо старика.

— Я, товарищ милиционер, никогда не лгу, — тихо вымолвил он. — С малолетства не умел, и жизнь не научила.

— Никто вас в этом не уличает, — вежливо пояснил дежурный лейтенант. — Мой служебный долг — предупредить. Пишите, пишите. Все, как было…

Пока старик трудился над заявлением, он еще пару раз звонил по телефону — но безрезультатно. И стал совсем угрюмым. Тем не менее заявление потерпевшего прочел внимательно, задал кое-какие уточняющие вопросы. А затем, придвинув к себе стопку бумажных листов, сухо предложил:

— Попрошу указать фамилию, имя, отчество, место рождения и прописки…

Выяснилось, что потерпевшего зовут Козырев Тихон Иванович, родился он в тысяча девятьсот восемнадцатом году на Херсонщине, место прописки — поселок Тюльпан.

— Подождите, подождите! — встрепенулся лейтенант. — Это же на Алтае?

— Точно так, — подтвердил дед. — Бывали в тех краях?

— Проезжал позапрошлым летом, во время отпуска. Память у меня неплохая. К тому же название такое — цветочное. И что интересно, в голову запало — там на станции Доска почета, и все передовики на фотографиях — с усами.

— Уж это правильно, — мельком глянув на усики дежурного, согласился старик. — Усы тамошний народ уважает…

— Семейное положение? — задал дежурный следующий вопрос.

Дед вскинул на него добрые черные глаза, замутившиеся печалью:

— Один живу. Детишек бог не дал. Старуха померла… Давно уже. Тогда и старухой-то еще не была.

— Стало быть, одинокий? — уточнил дежурный.

— Ежели скажу так, то показания будут неправильные, — мягко возразил старик. — Сродственников у меня много…

После чего, совершенно неожиданно для лейтенанта, пропел хрипловатым от курения басом:

— Ве-е-есь ро-од люд-ско-оо-ой!

Покачивая головой, дед засмеялся. На его глазах выступили слезы, совсем по-ребячьи он промакнул их обеими руками. Безусловно, недовольный подобным ответом на официальный вопрос, дежурный насупился. Но в тот же миг зазвонил телефон. Он поднял трубку, скороговоркой произнес привычное:

— Дежурный по райотделу милиции слушает! — и лицо его начало неудержимо преображаться: словно что-то изнутри прогревало его, заставив порозоветь: от едва сдерживаемой счастливой улыбки подергивались уголки мальчишеских губ, шевелились залихватские усики. Выражался лейтенант иносказательно, но было очевидно — разговор идет о встрече, и, несомненно, с женщиной…

— Что, дедушка, приуныл — бороду повесил? — радостно поинтересовался он, почти нежно опустив трубку.

Однако, спохватившись, посерьезнел. Придвинув, к себе пачку сигарет «Вега», лежавшую на столе, выщелкнул сигарету и протянул пачку старику:

— Будете?

— Душевно благодарю, — отказался старик. — Мне эти, с фильтром, што трава…

И достал «Приму». Некоторое время оба курили молча: дежурный еще раз просматривал дедово заявление, а тот думал о чем-то. После телефонного разговора лейтенант ощутимо подобрел. Дочитав, поднял на старика доброжелательный взгляд:

— Последний вопрос: зачем и куда вы едете?

2

— …извините, но куда же вы едете?

Это было много-много лет назад. Полосы летнего солнечного света каруселью пробегали по вагону, какие-то светлые видения мелькали за окном да стучали колеса — неутомимо, таинственно и неудержимо…

Я, десятилетний, проснулся на нижней полке. Отчего? Не знаю. Прямо перед собой я увидел почти седую квадратную бороду и будто подкрашенные желтым усы, затем маленький нос, а еще выше — добрые черные глаза, которые смотрели на меня.

— Так куда же вы едете, если не секрет?

Вопрос задавала наша соседка по купе — очень грузная пожилая женщина, с трудом передвигавшаяся туда-сюда на толстых, как у слона, ногах, рядом со стариком сидевшая на противоположной нижней полке. Старик повернулся к ней.

— Откудова я знаю? — простодушно прогудел он. — Еду вот, и все.

Удивленная женщина пожала круглыми плечами.

— Без билета путешествуете? — иронически осведомилась она.

— Зачем без билета? Билет есть. До этой… как ее… Тарусы.

— Там и останетесь?

— Видно, што останусь.

— Почему же говорите, якобы не знаете, куда едете?

Старик потормошил едко-зеленый галстук, на котором вспыхивали солнечные зайчики, кашлянул в кулак.

— Потому, што неизвестно мне — задержусь там или дале двинусь. Пока вот Таруса… Потом видно будет.

— Что это — город, село?

— Для меня без разницы. Видимо, што есть такая станция. Ну и ладно.

Толстая женщина некоторое время молча, чуть ли не с подозрением разглядывала старика. Затем снова вцепилась с расспросами:

— Объясните, пожалуйста… я никак не могу понять — почему вы едете именно в то, а не другое место?

Старик, видно, был терпелив безгранично.

— Хотел до Калуги, а денег до этой станции хватило, — спокойно разъяснил он.

— В Тарусе вас, конечно, кто-то ждет?

— Люди ждут! — кратко ответил старик и весело подмигнул мне.

Женщина недоуменно воззрилась на него. А старик рассмеялся, словно большая чудная игрушка, покачивая бородатой головой.

— Нет, не верю! — после долгого молчания уверенно заявила его прилипчивая собеседница. — Нормальные люди просто так, с бухты-барахты, в незнакомые края не едут! А вы, извините, не сумасшедший… Родственники или хотя бы знакомые в Тарусе у вас есть!

3

— …следовательно, в Томске у вас нет ни родных, ни друзей? — озадаченно переспросил лейтенант.

— Нет и не бывало, — подтвердил старик.

— В таком случае непонятно — зачем вы туда направляетесь? Поселиться решили?

— Такого намерения не имел, — с очевидной откровенностью сказал старик. — Видите, какая штука, товарищ лейтенант… Мне, бобылю-шатуну, ничего не надо! Было бы чем естество прикрыть, да организм пропитать — а на одежду и пищу всегда заработаю… Без одного не могу — без людей. Да вот беда — не получается на одном месте долго пробыть. Сколько-то времени минет — явственно слышу: зовут. Кто именно — не ведаю. Однако чую сердцем — они, милые, призывают, самые што ни на есть лучшие люди! А адресов нема. Тогда намечаю любое место — к примеру, в газете прочитаю название, а то в разговоре услышу. И в путь… Нет удержу для меня, старого дурака!

— Да… На вашем месте, дедушка, я бы вел более оседлый образ жизни, — с удивлением выслушав его, заметил лейтенант, впрочем без особого осуждения. — На дворе уж ночь… Что будем делать?

Беззаботный дед, словно проблема ночлега его вовсе не интересовала, пожал узкими плечами. Чуть подумав, дежурный не совсем уверенно предложил:

— А если переспите здесь… в соседней комнате? Не обидитесь?

— На что обижаться-то? Вы мне плохого не сделали, — просто ответил старик. — Да и обидеть меня невозможно, потому — не воспринимаю этого. Глупое слово али дрянной поступок стукаются об меня — и падают…

— Какой вы, дедушка, честное слово…

— А какой?

— Ни на что не похожий!.. Ладно. Не в этом дело… Коли договорились, пойдемте. Завтра запросим ваш Тюльпан для восстановления паспорта. И вещи будем искать…

Слева по коридору дверь была закрыта на висячий замок. Лейтенант открыл ее, пропустил деда вперед, щелкнул выключателем. Комната оказалась небольшой, с двумя плоскими койками у стен и окошком, мелко забранным железными прутьями.

— Не пугайтесь, — успокоил лейтенант. — Запирать не буду. Лучшего на сегодня, к сожалению, нет. Спокойной ночи…

Он было ушел, но вдруг вернулся.

— Слушайте, есть одна мысль! Пока суд да дело с оформлением личности, вам не мешает хотя бы временно определиться… Правильно? Мой сосед работает директором школы-интерната. Ему, кажется, требуется ночной сторож. Как на это смотрите? Пусть несколько дней, а будете у места… Притом питание… А?

— Сторожем могу, — сразу согласился дед.

Постель пахла дезинфекцией и еще чем-то неприятным. Однако он, подложив под щеку ладонь, провалился в небытие — мгновенно и без сновидений…

Рано утром, вместе со сдавшим дежурство лейтенантом, дед вышел на улицу. Сибирский август забирало в похолодание: хотя осины под порывами речного ветра продолжали легкомысленно шуметь еще густым золотистым перманентом, строгие сосны уже умно прислушивались к холодам, из пока далеких далей приближающимся сюда. Точно — когда за поворотом вышли на соседнюю улочку, ветер дохнул особенно прохладно — и сорвались с дерева багряные листья, стайкой смертельно раненных птах метнулись по тротуару… и замерли.

Они спустились к пристани. Лейтенант глянул на часы.

— Сейчас прибудет, — сказал он.

«Комета» появилась минут через десять, мягко ошвартовалась у причала. В рубке стоял человек в клетчатом пиджаке поверх толстого свитера и форменной фуражке с «крабом». Раннее солнце светило ему в лицо. Широко улыбаясь, капитан что-то говорил собеседнику, невидимому в окно рубки — крошечные, но ослепительные молнии срывались с его золотых зубов. С лейтенантом поздоровался как с давно знакомым.

— Ни чемодана, ни сумки не оставалось! — уверенно заявил он. — Сам знаешь, после каждого рейса салон и палубу проверяем досконально. Тем более, тот рейс был последний.

— Все правильно, Кузьмич! — согласился лейтенант. — Вещи воруют не для того, чтобы оставлять на месте преступления… Плащ был?

— Коричневый? Вроде прорезиненный? Есть такой — вот он, рядом лежит. Специально взял — авось, думаю, хозяин найдется…

Старик, покраснев, быстро принял поданный ему через окошко плащ, стараясь скрыть надорванную подкладку.

— Спасибо, Кузьмич! — поблагодарил лейтенант. — Семь футов тебе под килем.

— Без футов обходимся — на воздушной подушке бегаем, — сверкнул молниями капитан. — Но за пожелание — поклон!

Когда поднимались по косогору, старик обратил внимание на то, что вчерашним вечером выглядело неразличимой громадой: у береговой полосы лежал черный остов катера, побитый обширными язвами коричневой ржавчины — завалившись на борт, он словно отдыхал, обессилевший после долгих и праведных трудов…

А вверх по течению медленно плыл землеройный снаряд с плоским носом, в разных направлениях с ревом взметали буруны моторные лодки, преимущественно «казанки» — в этом приречном поселке они заменяли личные автомобили: рыбачить, охотиться, в гости, на сенокос, который находился по ту сторону реки, добирались только ими…

— Та-ак… Куда же мне теперь? — вслух подумал дед.

— В первую очередь позавтракайте, — посоветовал лейтенант. — Потом… потом… Извиняюсь, — как вас зовут?

— Дед Тишка.

— Почему это — Тишка?! А отчество?

— Сам не пойму, — развел руками старик. — Повсюду так кличут, будто сговорились… Видать, не дожил до солидности!

И опять от незлобивого, почти неслышного смеха закачалась побеленная временем окладистая его борода.

— Непонятный вы человек, дед Тишка! — сказал лейтенант, закуривая. — Впрочем, ладно… Займитесь личными вопросами, а в двенадцать ноль-ноль жду вас в райотделе.

Переложив сигарету в левую руку, он козырнул и ушел.

Это общепитовское заведение, над входом которого голубым по белому значилось «Чайная», оказалось холодным и пустым, если не считать двух человек в уголке, помещением — но с буфетом напротив двери. За стойкой никого не было видно, а из глубины доносились звуки иностранного исполнения — кажется, только несколько слов и повторялись бесчисленное множество раз. Однако, подойдя вплотную, дед Тишка обнаружил щекастого парня лет под тридцать в белом халате и коричневой велюровой шляпе, из-под которой высовывался рыжий чубчик, словно приклеенный к веснушчатому лбу. Сидя на табурете и постукивая по полу ногой, буфетчик слушал магнитофон. Сразу заметить посетителя он не пожелал, а заметив, нехотя поднялся.

Равнодушный и в то же время оценивающий взгляд заплывших глаз нагло воткнулся в деда. Всегда пасующий перед нахальством, тот молчал. Безмолвствовал и буфетчик. Внезапно его толстое лицо слегка перекосилось, он вставил в ухо указательный палец, потряс им в нарастающем темпе. Дед Тишка, словно что-то важное, наблюдал несложную процедуру. Вытащив палец, рыжий парень с минуту прислушивался к внутренним ощущениям… Лицо его снова скривилось. Достав из выдвинутого ящика пятирублевку, он свернул ее кульком, сунул острым концом в ухо и с наслаждением прижмурился…

— Рады вас обслужить, почтенный товарищ! — наконец успокоив зуд, произнес он без тени улыбки. — Выбор на любой скус.

Дед Тишка поторопился осмотреть выбор. Под стеклом виднелись банки с этикеткой «Завтрак туриста», дрянной вкус которого он познал давно, бублики, печенье россыпью, кефир, конфеты карамель, нечто серовато-желтое на тарелке, чего он не разобрал, и пирожки — их окаменелость была очевидна с первого взгляда. На полках за спиной буфетчика отливали багровым бутылки «Солнцедара», зеленым — шампанского.

— Так чего изволите?

Хотя голод уже основательно посасывал деда Тишку, есть то, что ему предлагалось, он совсем не хотел. Но под откровенно унижающим взглядом уйти, ничего не приобретя, было невозможно. Потому, как бы стараясь утвердиться во мнении буфетчика, неожиданно даже для себя самого, он попросил бутылку шампанского, которое вызывало у него только изжогу, два пирожка и кефир. Рыжий парень с чуть большим интересом принялся рассматривать его.

— Шикуешь, дедок? — с юморком спросил он. — Или отмечаешь престольный праздник — из-под старухинова контроля вышел?

Опустив глаза, дед Тишка молча забрал купленное и перенес на столик у окна.

— Шампань сами откупорите, или помочь? — снисходительно вызвался буфетчик.

Дед не ответил, надрывая на горлышке фольгу. Хотя это дело было для него непривычным, открыл он шампанское почти бесшумно — с легким чмоком. Тем временем за стойкой появилась женщина определенного вида в обтрепанном красном мохеровом берете и грязном фартуке. Надкусив пирожок, дед Тишка отложил его в сторону — начиненный вязким повидлом, тот был несъедобен. Выпив полстакана вина, дед закусил несколькими глотками приятного кефира.

— Глянь, малахольный — шампань с кефиром ершит! — почти не понижая голоса, со смехом удивился мордастый буфетчик.

— Заезжий, — пояснила женщина в мохере. — Мать моя девушка — каких только чудиков средь их нет! Видала одного — так он селедку с сахаром лопал!

Налив еще полстакана, дед Тишка закурил: тянул время до встречи с лейтенантом.

— У нас не ку… — сразу вскинулась дама за стойкой.

— Пушшай дымит! — пресек ее буфетчик. — Дедок план мне делает.

Выкурив сигарету и с неохотой опорожнив стакан, дед Тишка вышел на улицу — из бутылки, оставшейся на столе, он выпил меньше половины… До двенадцати часов времени оставалось много, и дед отправился бродить по Краснокаменскому.

Поселок, основным производственным предприятием которого являлся леспромхоз, в большей части состоял из одноэтажных рубленых домов. Однако попадались здания и более современного типа — двухэтажные и трехэтажные. Модерновым, с большими стеклянными витринами, был и этот магазин. От нечего делать дед Тишка решил поглядеть — чем торгуют в таежном райцентре.

Вопреки его предположению, в универмаге, относящемся к райпотребкооперации, товары были на любой спрос: дверные замки, лопаты, банки краски, мыло и оконные стекла соседствовали с узбекскими, вьетнамскими и японскими коврами, цветными телевизорами, остро дефицитным навесным мотором «Вихрь», а также шикарными бельгийскими пальто. Все это деду Тишке было ни к чему…

Но вдруг он буквально остолбенел, не в силах оторвать взгляда от предметов, развешенных для обозрения на круглой металлической вешалке в галантерейном отделе. То были галстуки. Два из них, хотя и разные по рисунку, переливались такими невообразимыми красками, что напоминали фантастический каскад павлиньего хвоста. И завороженный дед Тишка с жадностью человека, обретающего важнейшую для себя вещь, немедленно купил их…

Уже на улице он мельком подумал, что за сегодняшнее утро истратил чуть ли не половину имевшихся денег. «Ну и шутяка их побери!» — без сожаления сказал себе дед. Безденежье не вызывало у него никаких эмоций.

У входа в райотдел лейтенант, хмурясь, беседовал с пожилой заплаканной женщиной, то и дело утиравшей щеки комочком мокрого носового платка. Дед Тишка тактично остановился поодаль, ожидая конца разговора. Попрощавшись с женщиной, по-прежнему мрачноватый лейтенант жестом подозвал его, и они зашагали в сторону поселка, что была противоположной реке.

…Новое двухэтажное здание школы-интерната, огороженное железным узорчатым забором, находилось не более чем в трехстах метрах от бурелома, который обозначал границу тайги. Куривший на ходу дед Тишка перед дверью замешкался, выковыривая из сигареты огонек.

— Да бросьте ее к чертям! — сказал нетерпеливый лейтенант.

Дед Тишка слегка смешался.

— Коренная привычка, сынок, — называя лейтенанта, как всех, с кем сталкивался в жизни, признался дед. — Без пищи могу, а вот без курева… Извиняй — экономлю.

И спрятал окурок в пачку.

— Смотрю, прижимист вы, однако! — проследив эту манипуляцию, неодобрительно заметил лейтенант.

— Вроде бы нет… — возразил старик.

Но, подумав, добавил:

— Разве што касаемо курева?

Директор интерната был молодой стройный человек, строго и чисто одетый. К деду Тишке отнесся благожелательно — очевидно, сыграло роль покровительство лейтенанта. Впрочем, не исключено, что на маленькую зарплату охотников находилось не много.

— Ваши обязанности будут заключаться в исполнении функций ночного сторожа, — четко и грамотно разъяснил он. — Основной наш контингент — дети работников лесхоза, которые подолгу не бывают дома. Считаю необходимым предупредить: случаи определенных нарушений дисциплины со стороны ребят не исключены. Тем не менее, нетактичное реагирование на это категорически запрещаю! Особо подчеркиваю данное обстоятельство потому, что с вашим предшественником мы расстались именно по этой причине… Вы меня поняли?

— А то как же? — охотно подтвердил дед Тишка, с удовольствием разглядывая директора. — Сам не терплю, когда ребятишек забижают.

— Прекрасно… Так, об условиях труда мы договорились… Еще вопрос, — это касалось лейтенанта, — когда нашему новому сотруднику будут оформлены паспорт и прописка?

— За паспортом дело не станет. А насчет прописки… спросите его самого.

Поняв намек лейтенанта, дед Тишка раздумчиво сказал:

— Вижу, пробуду здесь некоторое время. Сколь — не скажу: будет видно. Но поживу… Люди вы хорошие.

Директор и лейтенант переглянулись: первый — недоуменно приподняв брови, второй — усмехнувшись и пожав плечами.

Комнату деду Тишке предоставили здесь же, в интернате — в самом конце коридора, против умывальной для мальчиков. И на первое же утро он был оглушен топотом, непереносимым обезьяньим визгом, шумом и воплями, которые производили юные воспитанники заведения, совершая необходимый туалет…

Было это только начало. Потому что через несколько дней, еще затемно находясь на вахте, заметил дед Тишка несколько фигурок, перебравшихся через ограду и шустро исчезнувших в здании интерната. У одной из них, мелькнувшей белобрысой головой, в руках болталось что-то похожее на небольшой бидон. Это явление было столь неожиданным и быстротечным, что могло показаться привидевшимся. Однако благодаря пролившемуся накануне недолгому, но холодному и частому осеннему дождю, который размесил землю, на крыльце, а также по всему коридору отпечатались грязные следы маленьких ног, что свидетельствовало о реальности происшедшего. Вскоре она получила подтверждение.

В калитку часто и беспорядочно застучали: видимо, человек в спешке не обратил внимания на кнопку электрического звонка. Предчувствуя недоброе, дед Тишка откинул засов. Перед ним возник немолодой худой мужчина без шапки, в расстегнутом пальто и с сосновым дрючком наперевес.

— Вы… кто… такой? — еле переводя дух, отрывисто спросил он, грудью заталкивая деда во двор.

— Я-то? Сторож, — опешив от натиска, отвечал дед.

— Ага!.. Сторожите, значит? — злобно закричал человек. — Кто сюда… забежал недавно? Вы, сторож… видели кого-нибудь?

— Видел, — честно сообщил дед Тишка. — Они в интернат промчались.

— Значит, правильно! Ваши негодяи… Таких наказывать надо! Да построже! — с отчаянием вскричал человек, выставив палку как ружье.

И обессиленно опустился на бревно возле забора. Тут дед Тишка обнаружил, что общий беспорядок его туалета дополняют развязанные шнурки ботинок, вдобавок заляпанных грязью.

— Давайте вашего директора! — едва отдышавшись, потребовал мужчина.

— Какой сейчас директор? — виновато возразил дед. — Он еще, поди, спит. В экую рань… Может, я што смогу?

Взъерошенный человек внимательно вгляделся в него.

— Я, товарищ сторож, селекционер… правда, любитель, — гораздо спокойней объяснил он. — На своем приусадебном участке вывожу морозоустойчивые сорта ягод. Ни сил, ни времени не жалею! Черт-те знает — сколько специальной литературы прочел! Как раз в нынешнем году два куста вишни прижились… И на тебе — эти поганцы, подлые зверюшки, шасть — прямо на них! Слава богу, я словно печенками почуял — вышел во двор… Когда появляется директор? Или кто еще там из руководителей интерната?

— Зачем они вам? — думая о чем-то своем, спросил дед.

— Не понимаете, для чего? — снова взвился селекционер. — Чтобы вашим малолетним негодяям в дальнейшем было неповадно заниматься такими… такими… диверсиями!

Дед присел с ним рядом и заботливо застегнул на разгоряченном собеседнике пальто, под которым виднелась нижняя фланелевая рубашка. Тот чуть ли не с изумлением подчинился ему.

— Сынок, разреши вопрос? — обращаясь к человеку, хотя и заметно моложе, но никак не подходящему ему в дети, раздумчиво произнес дед Тишка. — Чего добиваешься боле — штобы наказать озорников или сохранить противоморозную ягоду?

— Какая разница? По-моему, это прямо связано одно с другим!

— А вот и не связано, — загадочно ответил дед Тишка. — И директор тебе без надобности… Веришь мне?

— Подождите… В каком смысле?

— Што налетов на твой участок боле не будет.

— В ы  гарантируете?

— Я. Беру обязательство! — не обращая внимание на изрядную иронию, содержащуюся в словах селекционера, твердо пообещал дед Тишка. — Так што, сынок, засупонь ботинки — и ступай домой, досыпать. Наши ребята ягоду, которую изобретаешь, не потревожат.

И человек, только что яростно требовавший отмщения, почему-то тут же поверил деду…

Спальные комнаты воспитанников, в каждой из которых находилось по восемь-десять кроватей, размещались на первом этаже. Четкие грязные следы привели к одной из них. Разноголосое посапывание и похрапывание свидетельствовали, что все ребятишки спят сном праведников. Полусогнувшись, ступая на цыпочках и подсвечивая спичками, огонек которых прикрывал ладонью, дед Тишка обошел кровати и возле пяти из них обнаружил обувь с приставшей еще влажной землей. Собрав эту обувь в охапку, он медленно, на носках, направился к двери — и не заметил, что с подушек чуть приподнялись или повернулись головы, встревоженно глядящие ему вслед…

Трофей дед Тишка занес в свою комнату, обстановку которой составляли скрипучая деревянная гостиничная кровать, такая же как у ребят тумбочка, два стула и две стоячие вешалки — на рожке одной из них косо висели неизвестно чьи старые бухгалтерские счеты. Сердито сопя и вздыхая, он аккуратно, рядком, вдоль боковой стены, расставил обувь охотников до морозоустойчивой вишни. И только сделал это, как у ворот нетерпеливо позвонили. То был дежурный воспитатель. Торопливо шагая к зданию, он глянул на ручные часы — директора побаивались, потому что нарушений он не терпел, а с целью проверки часто появлялся раньше всех.

— Звонок не пора ли, дед Тишка? — на всякий случай осведомился воспитатель.

— Время есть. Боле пяти минут, — успокоил дед Тишка со снисходительностью человека, способного вникнуть в людские слабости, оглядывая длинного тонкокостного парня в красно-белой вязаной шапке колпаком.

Было уже почти светло. Пройдя к себе, дед присел на стул, начал прикуривать сигарету. В тот же момент его чуткий слух уловил в коридоре какие-то звуки. Он распахнул дверь — и остановился, молча созерцая пятерых мальчишек, которые, будучи полностью одетыми, переминались перед ним в одних носках. Впереди стоял востроносенький белобрысый пацан хотя с испуганным, но дерзким взглядом.

— Милости прошу к нашему шалашу! — сурово произнес дед Тишка, широким жестом приглашая всех в комнату.

Помедлив, несколько раз переглянувшись, ребята вошли.

Дед снова присел на стул — часто затягиваясь, он все больше заволакивался табачным дымом. Компания, потупясь, стояла возле дверей и только белобрысый время от времени вскидывал светлые отчаянные глаза…

— Што, ребяты, грабежами займаемся? — наконец заговорил дед Тишка. — По чужим дворам шастаем?.. Человек себя не жалеет, выводит вишню, неподвластную зиме, а вы…

Его прервал четкий голос директора:

— Сторож! Почему не делаете подъем?

Дед Тишка вскочил — и в дверях чуть не столкнулся с директором.

— Что такое? — удивился тот, увидев босоногих воспитанников.

— Полюбуйтесь, товарищ директор: в грязной обуви по школе ходют! — указывая на выстроенные у стены ботинки, объяснил дед. — Приходится вразумлять…

— Совершенно правильно, — одобрил директор.

Однако, чуть подумав, осуждающе уточнил:

— Вы их специально подняли — для вразумления?

— Так точно! — подтвердил дед Тишка.

— Поня-я-ятно! — протянул директор. — Прошу выйти со мной… На минуту.

В коридоре он тихо, но раздельно и внятно разъяснил деду:

— К вашему сведению, распорядок занятий и отдыха детей обязан соблюдаться неукоснительно! Поэтому будьте добры от сна их не отрывать… Кроме того, помнится, функции воспитателя на вас не возлагались. Конечно, это не значит, что вы отстраняетесь от наблюдения за порядком. Стремление поддерживать его считаю похвальным. Но соблюдайте, пожалуйста, нужные пределы… А сейчас давайте звонок.

Когда, прозвонив к подъему, хмурый дед вернулся к босоногим мальчишкам, они, прервав оживленное перешептывание, с благодарностью уставились на него. А из умывальной уже доносился невообразимый гвалт и плеск воды.

— Как в таком виде туда идти? — после короткого раздумья пробормотал дед Тишка. — Ноги промо-чут… Эх-ма!

Еще раз посмотрев на босых ребят, он махнул рукой, сгреб конфискованную обувь и пошел к двери. Но остановился.

— Слухайте сюда, ребяты! — гневно произнес он. — Уворовать у человека рубаху, кошелек, вишню или, к примеру, ботинки — одинаково подлое дело… Хорошо вам сейчас? То-то! И другому плохо в этаком положении! Обидеть человека — хуже на свете нет!

С этим дед Тишка вышел. Вернувшись к притихшей компании, бросил перед нею чистую обувь.

— Покрывать вас боле не буду! — сказал он. — Во-первых, врать мне не по силам. В-последних — ежели еще позволите такое, как нынче, знать вас не хочу… Поняли, сынки?

— Поняли! — разнобойным, но дружным хором ответили радостные «сынки».

…Так, с первых дней, застолбилась их дружба.

Кроме деда Тишки в интернате работал еще один сторож — низкорослый средних лет мужчина в очках — вроде бы с хорошим образованием. Был он неразговорчив и замкнут, а необщительных людей дед не понимал. Поскольку напарник ничего сообщить о себе не пожелал, деду Тишке было известно единственное — тот числится по совместительству: подрабатывает, значит. Ну и бог с ним — тех, кто любит трудиться, дед уважал. Но, не получив от этого человека ответных импульсов, потерял к нему всякий интерес. Тем не менее, благодаря сменщику, он сутки дежурил, следующие — отдыхал. Это деда устраивало. Почти все свободное время он проводил с мальчишками, которых образовалась целая ватага. Верховодил в ней Васек Долгих — белобрысый малец с дерзкими глазами. Пацанье по-взрослому величало его Бугор…

Сложная жизнь деда Тишки была неисчерпаемо богата всевозможными историями. Кроме того, многое было им услышано, а то прочитано где-то: читал он много. При неуемной фантазии деда все это настолько перемешалось, что порой он сам не знал — какие события происходили в действительности, какие — вымысел. Впрочем, реальность зачастую изукрашивалась придуманными деталями, а несуществовавшее — пережитым самим…

Известно: дети вообще любят рассказы о приключениях. А если учесть, что родители маленьких обитателей школы-интерната появлялись от случая к случаю, и досуг не отличался обилием развлечений, станет ясно — с каким нетерпением ждали они встреч с дедом Тишкой и его увлекательными историями!

После уроков, в той или другой из комнат, возле деда собирались мучимые нетерпением мальчишки — все чаще к ним присоединялись и девочки. Собственные повествования о героическом, просто трогательном либо достойном осуждения дед Тишка горячо переживал вместе со слушателями — его лицо отражало всю гамму, испытываемых им чувств: в какой-то момент он бледнел от волнения, как и все от души смеялся, а то, бывало, внезапно умолкал, пряча под ладонью влажнеющие глаза…

Его искренность покорила души ребят — даже тех, кто успел не по возрасту ожесточиться. Самым невероятным рассказам верили беспрекословно. О себе дед Тишка не говорил никогда — только о товарищах или людях, встречавшихся за долгие годы странствий. И лишь однажды — это было позже — поведал об одном военном эпизоде, непосредственно связанным с ним самим…

Иногда дед совершал с ребятами, как он выражался, «хождения» за пределы школы — конечно, с согласия дежурного воспитателя, как правило не препятствовавшего этому, потому что избавляло того от хлопот с плохо управляемой детворой. Ходили в тайгу — по грибы, которых было еще много. А то просто бродить, преодолевая вековую таежную неприступность, вдыхая чуть горчащий обволакивающий аромат тяжелой влажной хвои и воображая себя десантниками, выполняющими боевое задание в тылу врага. Перед тем, как углубиться в болотистую чащобу, дед Тишка лично, со старанием, намазывал всем «сынкам» физиономии и кисти рук антикомариновой мазью — чувствуя близкую погибель, тучи гнуса и комарья жаждали крови особенно люто…

Но день за днем приходил все более стылым. Уже однажды, словно для затравки, посыпался мелкий, еще не просушенный морозом снег. И хотя через несколько часов растаял, на другое утро вода в противопожарной бочке у крыльца оказалась подернутой матовым ледком. А когда дед Тишка по приглашению милиции явился за получением нового паспорта, он вдруг обнаружил, что совсем недавно густокронные деревья возле райотдела почти оголились — и падают, падают с них умершие листья, а равнодушный человек в брезентовых штанах деревянной лопатой методично сгребает с тротуара их сухие коричневые трупики…

Да, зима подступила к околице, а потому «хождения» в тайгу пришлось прекратить. Тогда дед Тишка нашел для них новое место.

Как-то, только закончились занятия, несколько ребят пришли к его комнате. Васек Долгих осторожно постучал в дверь, услышав: «Отворено!» — нажал на нее. Пораженные неожиданностью, мальчишки окаменели: расчесывая перед настенным зеркальцем густые тускло-белые волосы, дед Тишка тихонько гудел под нос какую-то песню, а на его груди… на левой стороне его груди при каждом движении позванивали военные медали, на правой — сверкал надраенный до сияния гвардейский значок!

— Все в готовности? — не оборачиваясь, спросил дед.

— Куда? — не поняли ошарашенные мальчишки.

— Прошу одеться по всей зимней форме. Выход через десять минут ноль-ноль! — командирским тоном сообщил дед Тишка и, скосившись, подморгнул добрым круглым глазом.

В этот день дежурил физрук — длинноногий парень в красно-белом вязаном колпаке, который он явно предпочитал всем другим головным уборам. Это был самый покладистый изо всех воспитателей. И ровно через указанное дедом Тишкой время возглавляемая им группа мальчишек вышла на улицу…

Он привел их к черному остову катера, завалившегося бортом на пологий речной берег, и первым полез в проржавевшее нутро. За ним начали карабкаться остальные. Здесь было темно и холодно, но, поскольку внутренние переборки давно разрушили, хоть и тесно, но разместились все. А когда из остатков поручней, шпангоутов и прочей просушенной летом деревянной рухляди разожгли костер, стало совсем хорошо — вроде находятся они где-то далеко от всех, готовясь к прекрасному, отчаянному и таинственному делу.

Прыгающее пламя костра освещало широкую бороду деда Тишки, отражалось в его черных блестящих глазах, высвечивало медали. Погруженный в свои мысли, он долго молчал. Не решаясь потревожить деда, тихонько сидели и пацаны. В полном безмолвии лишь плескалась холодно отяжелевшая река, которая билась о плес. В конце концов кто-то не выдержал:

— Дед Тишка, а за что вас медалями наградили?

— За честную службу, — отрешившись от задумчивости, ответил дед.

— А у вас «За отвагу»! Значит, подвиг совершили?

— Ничего такого не совершал, — возразил дед Тишка. — Дак што такое — подвиг? Я считаю, это когда человек весь выкладывается, но делает непосильное для тех, которые не могут себя превозмочь. Скажем, несут люди нужный груз, вконец выдохлись, руки-ноги отказывают — и все, амба. А какие-то один или два, хотя глаза на лоб, кровь из ноздрей — волокут! Потому што — надо. Вот это есть подвиг… Так и на войне. Только задачи боевые, конешно. А мне вот случая для подвига не представилось. Просто делал, што солдату положено. С добросовестностью… Оно и правильно: разве возможно, штобы у всего народа на груди — золотые звезды?

— Вы где воевали? — огорченный из-за дедова невезения, спросил Васек.

— Подожди, я насчет геройства доскажу… К примеру учитель загадывает вам задачку: из пункта бэ в пункт вэ идет поезд, встречь ему — машина. Треба узнать — где пересекутся их путя. Задача непростая, спору нет Но тому, кто помучится-помучится с нею, да бросит — в герои не вылезть. Зато ежели усидит и превозмогет — это, по вашему возрасту, будет подвиг… А воевал я во многих местах — с Ленинграда и до Праги…

Заслушавшиеся мальчишки не обращали внимания на угасающий костерок — сухие деревяшки прогорали быстро. Но не успел смолкнувший дед Тишка потянуться за дощечками, как сразу несколько торопливых рук начали подбрасывать их в ослабевшее пламя. Через мгновение весело-злые огненные языки заметались, вылизывая темноту…

— Вот на Ленинградском фронте, когда немецкую блокаду уже разорвали, вышли мы в сторону Карелии, — оживился дед Тишка, его глаза заблестели еще ярче. — Наш полк принял бой не доходя реки Сестры — интересное такое у нее прозвание. В одной со мной роте был парнишечка узбек — черноватый, маленький да худой, к тому же голова большая — не по росту. Так его Головастиком и дразнили, а подлинное имя не помню… Так вот. Перед самой речкой Сестрой фрицы закопались, установили проволочные заграждения. Перед нашим наступлением большую часть саперы успели порезать, а на пути роты, в которой был я — вот они, ржавые колючки! Покидали мы гранаты, штобы подорвать — толку мало.. Бой гремит уже вовсю… Слышим: «Ура-а-а! За Родину!» — справа и слева пошли в атаку. Отстать в такой момент никак нельзя! А ходу нет… Вдруг выскакивает Головастик, ложится на колючую проволоку и машет рукой: лезьте, дескать, братишки, по мне! Конешно, спервоначалу все растерялись — это же по живому человеку надо… а потом кто-то первый, за ним и остальные, через его тело, вроде по мостику — вперед! Да-а… Дело было в июне: тепло. Шинели на исходной позиции оставили, штобы биться легше. Лежит Головастик в одной гимнастерке на стальных шипах, вонзаются они в живое тело, а мы, хочешь не хочешь, кувыркаемся по нему — вдавливаем в своего товарища вострые железяки… Эх-ма!

Дед Тишка умолк, прикрыл рукою глаза.

— А… дальше?! — через некоторое время заторопили его.

Лицо деда прояснилось, он даже чуть улыбнулся.

— Дале, дорогие мои сынки, получилось так, што я как бы к чужой славе примазался!.. Погнали мы фрица, а меня по правой ноге будто поленом ка-ак ахнет! Упал. Смотрю — из ноги кровь: стало быть, ранило. Хочу встать — не получается, нога вроде ватная. Сколь времени в таком виде провел — не ведаю. Но вроде недолго — подоспел санинструктор: весь в земле, облик черный, как у негры, даже сумка с красным крестом и та грязью затерта. «Живой?» — спрашивает. Вроде да. «Идти могешь?» Попробую, ежели надо. А от боли двинуться страшно. Перевязал меня по-быстрому, повыше раны жгут затянул — штобы кровь остановить. Хотел мою трехлинейку на себя нацепить, но я не позволил: личное оружие всегда держи при себе! Да и передвигаться с винтовкой легше — одной рукой упираюсь как на костыль, другой — на его плечо. И запрыгали в тыльную сторону…

Дед Тишка извлек пачку «Примы», вытряхнул из нее сигарету, прижег горящей щепочкой из костра.

— …Добрались таким манером до разворошенной колючей проволоки и вижу — Головастик! Только уже не на колючках он лежит, а окровенелый и недвижный на земле — головой в сторону отступивших фрицев. От проволоки за ним — красные следы: видать, пропустив всех товарищей, сполз Головастик с шипов и кинулся следом за нами. Тут его, стало быть, осколками мины и побило… Проверили — дышит! Правда, чуть слыхать, но признаки есть. Говорю санинструктору: вот кого в первую очередь вызволять надо. Давай, земляк, душевно прошу! А он вызверился: «Тронулся, што ли? Он же нетранспортабельный! Скоро сюда санитары придут, с носилками… С тобой еле управляюсь, а двоих эвакуировать — у меня возможностев нет!» Оно и правда: хрипит будто загнанный конь. Однако — как можно? Товарища в таком виде бросать? Вдруг его жизнь эти минуты решают?.. Не-ет, говорю, лучше от меня откажись, а его оставить нельзя! Бери парнишку, а я как-нибудь сам. Задумался санинструктор. Но поглядел я на него и кумекаю: он один Головастика не осилит, потому — выдохся до предела. Вношу предложение: давай, землячок, вместе попробуем! Скосился он на меня, вроде чумного, плюнул и… впряглись мы в Головастика с двух боков. Двинулись. Хорошо, невелик телом, весу — чепуховина. Все равно тяжко: боль в ноге такая, сейчас скажу вам, сынки, аж небо над головой крутится и судорога за душу хватает! Да што там, и санинструктору не легше: умаялся с нашим братом… В какой-то момент остановился, шатается, пот с носа ручьем, взор сумашедчий. «Все, не могу! — бормочет. — Кранты мне пришли…» И садится. Ну, опустили мы Головастика, упали сами. Неужто, думаю, сломился парень? Не должно такого быть! Между тем бой издалека еще шумит. Смотрю на Головастика — совсем побелел: кровь-то выходит, не переставая. Испугался я, прошу санинструктора: родной, кончай ночевать — так мы раненого нашего совсем уморим! Молчит парень, глаза закрытые, по лицу — мокрая грязь. Тогда, каюсь, я его оскорбил: братья, кричу, сейчас жизни отдают, а мы до тыла не в силах доползти. Да знаешь, охламон, какое дело совершил этот, который перед тобой помирает? Он десятки людей спас! Задержись рота перед той паскудной проволокой еще маленько — всех бы накрыли минометы! Не говоря о том, што атаку поддержали. А ты потом исходишь!.. Думал, не слышит меня санинструктор. Но вздохнул он с всхлипыванием, начал вставать. Как я поднялся — не ведаю: жгут ногу чуть пополам не разрезает, одеревенела она совсем, идти не хочет, перед глазами — черные круги… Потом мы еще разов пять или шесть присаживались. Но все же пришли… И вот ведь чудеса! До машины, штобы в медсанбат отправляться, несколько метров осталось, а я хоть убей — не могу шага сделать! Лежу колодой. Ежели што по силам — только дышать… А ведь Головастика, тужился правда, но тащить помогал? Вместе с ним и прибыл в медсанбат…

— Чо такое — мед… самбат? — нарушил полную тишину взволнованный голосишко.

— Не самбат, а санбат, — поправил дед Тишка. — У кажной дивизии были такие госпиталя, орудовали рядом с передовой — медицинские санитарные батальоны… Ну, Головастика сразу в тыловой госпиталь отправили, потому што дюже тяжелый. Я остался… Дак чего хотел сказать: вижу, санбатовский персонал таращится на меня, как на чудо. Сам начальник вместе со своим замполитом тоже пришли, выпытывают: какие были у меня соображения, штобы подвиг совершить? Да при чем тут подвиг, мать честная?! Чую, без санинструктора не обошлось — его байки! А это мне — нож вострый. Озлился. Такое, говорю, соображение, штобы смело держаться за санинструктора когда он нас двоих волок… Рассерчали на меня офицеры, отступились. Потом жалко их стало — ни за что обидел… Дак ведь действительно, ничего выдающегося не было! Боль, конешно, пришлось превозмочь, но ранение-то вышло простое — пуля прошла скрозь мякоть, кость не задела, разве порвала што-то. Да-а… Головастика же на фронте так и прозвали — «человек-мост». Героя получил. Я бы ему сразу две Звезды дал!.. И меня, благодаря ему, чуть было к геройству не пристегнули. Сбоку припека!

Бросив в огонь докуренную до ногтей сигарету, дед Тишка рассмеялся, даже помотал головой, искренне удивляясь подобной несуразности. Но смеха его никто не поддержал — это, пожалуй, был единственный случай, когда ребята не согласились с мнением деда.

— А вы… сколько фашистов убили? — задал кто-то наболевший вопрос.

— Откуда я знаю? — пожал плечами дед Тишка — его доброе лицо неузнаваемо переменилось, как бы окаменело. — Когда грудь в грудь бьешься, видать — кто жив остался, а кто нет. Дак ведь стрельбы поболе было. Поди узнай — попал ты или не попал? Не-ет, сынки, сколь убил — не ведаю. Одно скажу — старался. Потому што миловать лютого врага — гиблое дело!

…Укрепилась рассыпчато-морозная, белобровая сибирская зима. К этому времени, благодаря прямо-таки детской доверчивости и душевной готовности помочь каждому, которое излучало все его бородатое существо, а также ненавязчивой общительности, деда Тишку признали все. Притом оказалось, что он — мастер широкого профиля: починить ли электронагревательный прибор, подправить осевшую ступеньку в доме, где не было мужских рук, вывести с одежды несмываемое пятно или, несмотря на возраст, приладить на крыше телевизионную антенну — дед умел все. Были замечены и его недостатки. Хотя выпивал дед редко, зато, перебрав, в наступившей темноте выходил за ворота интерната и, напружинившись, командовал в ночь:

— Р-р-рав-няйсь! И-р-р-на!

После чего начинал петь разные песни — чаще других — «Распрягайте, хлопци, конив, та лягайте спочивать» и «С дерев неслышен, невесом, слетает желтый лист…» Однако эти выходки ему, безусловно, прощались. И когда на следующий день, встречаясь с соседями, дед Тишка прятал глаза, те прикидывались, будто не видели и не слышали ничего…

К своей популярности он относился спокойно — как привычному положению в обществе. Поэтому не удивился, когда однажды в универмаге его окликнули. Это был лейтенант милиции, с которым дед познакомился, впервые оказавшись в Краснокаменском. Теплая кроличья шапка и модная дубленка с барашковым воротником сильно изменили его, но лихие усики сразу напомнили о служебной форме.

— Сколько лет, сколько зим! — весело произнес лейтенант в штатском. — Вижу, все-таки акклиматизировались у нас? Снова в путь-дорогу не тянет?

— Климат добрый, — с удовлетворением признал дед.

— Что промышляете?

— Рыболовными крючками для ребятишек запастись впрок. Говорят, летом не найти… А вы што?

— Последние приобретения к свадьбе! — охотно сообщил лейтенант.

И, что-то вспомнив, сказал с полушуткой, но торжественно:

— А знаете, уважаемый дед Тишка, что именно в тот день, когда вы прибыли сюда, я укрепил отношения с девушкой, нынче ставшей моей супругой? Точно — вы находились рядом, когда она позвонила. Да, этот день я никогда не забуду!.. Короче, разрешите пригласить вас на вечер по случаю нашего бракосочетания!

Не переставая счастливо улыбаться, лейтенант назвал адрес.

— Благодарствую за внимание, — поклонился дед Тишка. — Приду обязательно.

Расставшись с лейтенантом, он тут же в магазине купил за семнадцать рублей хрустальную вазочку и попросил завернуть ее в целлофан, затем приобрел алую шелковую ленту, которой аккуратно перевязал покупку…

…Свадьба была веселой и шумной — в основном, гуляла молодежь. Спустя некоторое время, никем не замеченный, дед Тишка собрался уйти, но возле самых дверей его остановил человек, лицо которого показалось знакомым. Человек был в черной костюмной тройке, очень белой сорочке и черном галстуке «бабочка».

— Здравствуйте… Не узнаете? — доброжелательно спросил он. — А мы с вами встречались!

Только он произнес эти снова, как деда Тишку озарило воспоминание о расхристанном селекционере, стать непохожем на стоящего перед ним ухоженного человека, который с дрючком в руке ранним утром ворвался во двор школы-интерната, призывая сурово наказать воспитанников…

— Отчего ж, узнаю, — неторопливо произнес дед. — Што ваша вишня? Превозмогла морозы?

Селекционер безнадежно махнул рукой.

— Какое там! Погибла… Нет, нет — не от рук ваших мальчишек! — торопливо успокоил он. — Большое спасибо — те больше не появлялись.

— Понятное дело. Осознали ребяты проступок — народ хороший… А вы духом не падайте! Ежели хочете знать — в следующем году получится полный ажур! Этакую полезную ягоду надо обязательно довести до точки…

— Я все же не профессионал, — вздохнул селекционер. — Видно, знаний маловато… Моя специальность — зубной техник-протезист. Если появится нужда — милости прошу. Без всякой очереди.

— Спасибочки, — сдержанно поблагодарил дед Тишка. — Уж лучше я своими родными буду пользоваться.

С тем они и разошлись, испытывая симпатию друг к другу…

В последнее время, будто он только и ждал наступления холодов, дед Тишка каждое свободное утро делал пробежку по улице Таёжной, на которой находилась школа-интернат, и прилегающим переулкам — маршрут образовывал неправильный квадрат.

Так и в этот раз, извергая изо рта клубы пара, дед в голубой майке и брюках, заправленных в кирзовые сапоги, взбивая пену выпавшего за ночь снега, трусил вдоль по улице. В это время она была еще пустынна. Только возле одной из калиток крошечная бабка с резким лицом, в шерстяном платке и пальто до пят, колуном отбивала у порожка лед.

— И-и, бородатой! — опустив к ноге тяжелый колун, беззлобно закричала она пробегавшему мимо деду Тишке. — Чо голяком бегашь, как спорсмен? Голова ело-ва-а-а!

— «Штобы тело и душа были мо-ло-ды!» — отвечал дед, прибавляя ходу.

Поглядев ему вслед, бабка укоризненно поджала губы — и снова затюкала топором.

…Обежав определенный для себя маршрут, дед Тишка вышел на финишную прямую. Впереди, с большим эмалированным ведром в руке, шла молодая беременная женщина, которая жила за несколько домов от интерната. Дело в том, что водопровод на этой крайней улице успели подключить лишь к школе-интернату — жители собственных домов пользовались двумя колонками, расположенными на противоположных углах…

Окутанный паром, как закипевший чайник, дед Тишка, перейдя на шаг, приблизился к женщине и молча, не допускающим сопротивления движением, отобрал ведро. Возле колонки намерз шишковатый холмик льда, вокруг валялись обгоревшие тряпки и деревяшки, которыми отогревали ее. Нацепив ведро, дед покачал ручку насоса. Вода текла тоненькой струйкой. Остывая, он поежился. Когда ведро наполнилось до краев, женщина несмело попросила:

— Спасибо… Давайте, я сама?

— Еще чего! — в сердцах отмахнулся дед Тишка. — В твоем положении — экую тягость подымать?

Ухватившись обеими руками за дужку, он поднял ведро… а нога скользнула по ледяному наросту — резко, будто подсеченный, дед Тишка с маху упал набок. Зазвякало покатившееся ведро, хлынувшую из него воду всосал снег. Женщина испуганно вскрикнула и схватилась ладонями за щеки. Смущенно улыбаясь, дед сразу встал.

— От незадача, шутяка ее побери! — сказал он, нагибаясь за откатившимся ведром — и, словно защищая, прикрыл ладонью правый бок.

Его лицо, до этого красное от бега и прихватывающего мороза, начало страшно бледнеть.

— Дедушка Тишка! Дайте, дайте ведро! — пугаясь еще больше, взмолилась молодая женщина.

Сделав свободной рукой отстраняющий жест, он постоял с минуту, жадно глотая воздух. Лицо постепенно приобретало естественный вид. Когда ведро наполнилось снова, дед Тишка глубоко, но осторожно вздохнул, снял его с колонки и, впереди женщины, в левой руке, понес к ее дому. Однако, поставив ведро возле калитки, опять побледнел до синевы. Не дослушав слов благодарности, он медленно пошел к интернату, бережно придерживая ушибленный бок.

После обеда, деду Тишке стало совсем худо. А к вечеру его отвезли в районную больницу.

Рентгенкабинет почему-то не работал. Поскольку у деда повысилась температура, положили его в терапевтическое отделение. Палата была на шестерых, тем не менее до поступления деда Тишки лежал в ней только один больной — лысый, изможденный, с запавшими глазами. В минуту облегчения дед попытался с ним познакомиться, но у соседа оказалась необъяснимая особенность: его бормотание с самим собой звучало достаточно членораздельно, зато когда разговаривал с другими — понять что-либо было невозможно…

Собственно, деда Тишку, вероятно первый раз в жизни, не интересовало ничего: он словно раздувался изнутри, дышалось тяжко, начал одолевать кашель. Когда сделали рентген, снимок показал: перелом четвертого правого ребра, вызвавший пневмоторакс, осложненный двухсторонним воспалением легких…

Первыми посетителями деда Тишки были его «сынки». Однако всех к нему не допустили — прорваться сумел один Васек Долгих. В белом халате, низ которого волочился по полу, он вошел в палату и едва узнал того, к кому пришел — уж очень дед опух. Увидев мальца, дед Тишка поманил его пальцем.

Возле кровати Васек вытащил из-под халата руки и положил перед больным кулек с яблоками и пару пачек «Примы». А затем, повинуясь знаку деда, пристроился на краешке кровати.

— Што, Васек? — едва слышно спросил дед Тишка. — Как… ребяты?

— Скучно без вас! — шмыгнув носом, сказал тот. — Скоро выздоровеете? Пора уж — три дня прошло… А к вам сюда все пацаны прибегли. Тетка не пушшает. Вот, яблоки кушайте. Сразу отобьет хворь!.. А курить пока не следоват.

И замолчал. Дед Тишка узенькими, уже не блестящими как обычно глазами, словно запоминая навсегда, смотрел на него. Потом, осиливая одышку, с трудом произнес:

— Васек, слухай… В комнате моей… в тумбочке, медали. Ежели што, сынок… отдаю тебе. Боле… некому. И других… одари.

Прервавшись, дед закрыл глаза, с хрипом вбирая воздух. Охваченный страхом, Васек вскочил, готовый бежать за помощью. Но дед Тишка заговорил снова:

— Вот што… главное… жить надо прямо… без хитростев. Людей любить… жалеть… Обижать… нельзя! Каждый… ласку хочет… Запомни…

Он еще раз долго, трудно перевел дыхание и закончил уже еле доносящимся шепотом:

— Иди, сынок… Прощай.

— Что вы прошшаетесь, как навсегда? — дрожащими губами выговорил Васек, поднимаясь с кровати.

Дед Тишка не ответил. Тогда Васек пошел. Но, обернувшись в дверях, крикнул:

— Приходите скорей! Мы вас ждем!

Дед Тишка вроде бы улыбнулся — чуть покривилась щелочка рта между отекшими щеками. И, приподняв руку, слабо махнул ею…

Ему становилось хуже и хуже. Но как-то на исходе ночи, путаясь между явью и бредом, ощутил дед Тишка внезапное облегчение. Сосед, находившийся через две кровати от него, усохший словно мумия, лежал на спине — о том, что он жив, свидетельствовало лишь тонюсенькое похрапывание, напоминающее звон будильника из-за тридевяти земель.

Койка деда стояла возле окна. Собрав все оставшиеся силы, он приподнялся, сел, привалившись к подушке. Кололи его нещадно — но сейчас эта боль не тревожила тела, воспринимаясь будто со стороны. Ночная темь за оконным стеклом едва приметно тронулась синевой — подступал рассвет: день обещал быть погожим. Сердце деда Тишки билось слабыми, затухающими толчками. Но голова была на удивление ясной. Медленный свет звезд таял в бездонности неба. Дед Тишка смежил веки, острые лучики коснулись зрачков — и он понял неслышный до этого зов вечности…

Было воскресенье и проститься с дедом Тишкой, навсегда покидающим Краснокаменское, собралось почти все население улицы Таежной и ее окрестностей. Среди многих был опечаленный человек — зубной техник по профессии, по призванию — селекционер. Он одним из первых подпер плечом красный гроб, в котором непривычно строгого и безмолвного деда Тишку выносили из школы-интерната.

А когда скорбная процессия уже готова была тронуться с места, из дверей здания гуськом выбежала группа мальчишек — и каждый нес подушку, снятую со своей постели. С очень серьезными сосредоточенными лицами они решительно протиснулись вперед — сразу за теми, кто нес деда Тишку…

И произошло это настолько стремительно, что никто не успел им помешать. Только директор, в первое мгновение ошеломленный не меньше других, придя в себя, попытался ухватить ближайшего за рукав но не сделал этого. Потому что на подушках, которые на вытянутых руках несли сынки деда Тишки, выстроившиеся в затылок друг другу, золотились его военные медали. Лишь одна белая — «За отвагу» — лежала на подушке Васька, возглавлявшего шествие. Сразу за ним следовал самый маленький росточком суровый малыш, прижимавший к груди подушку с гвардейским значком, надраенным еще дедом Тишкой…

…Спустя несколько дней, после окончания классных занятий, примерно в то время, когда дед Тишка отправлялся с ребятами в «хождения», они пришли к его могиле. Холмик уже успело окутать пушистым снегом. Сняв шапки, не шевелясь, сынки некоторое время постояли в молчании. Кто-то всхлипнул — но сразу умолк, пристыженный осуждающими взглядами товарищей: память полководца солдаты не имели права омрачать слезами…

Потом Васек, под пристальным вниманием остальных, укрепил в головах холмика тщательно оструганный столбик, увенчанный вырезанной из жести красной пятиконечной звездой. К столбику была прибита дощечка с округленными краями — на ней, также красными буквами, выведенными с великим старанием, значилось:

«ГЕРОЙСКОМУ НЕЗАБВЕННОМУ ДЕДУ ТИШКЕ. ВЫ С НАМИ И ВСЕГДА ЖИВОЙ».

Этот день был как опорошенная инеем сосулька. В промерзшем небе миражной проталиной круглилось солнце — сиреневые дымы из печных труб, словно диковинные оледенелые цветы зимы, тянулись к нему. И даже не верилось, что когда-нибудь наступит весна…

…Но весна придет. Как часто бывает в Ташкенте — сразу же за хрумкающим под ногами ледком яркой синевой широко распахнется небо, тепло просияет солнце, нагревая воздух — чистый, как растаявшая снежинка. Дрожащие капли в панике начнут выскакивать из гибнущих сосулек. И каждый, кто осознает невидимый груз прожитых лет, вдохнув весну, почувствует пронзающий сердце сквознячок печали…

…Вы видите старика, который чуть ли не каждого, идущего мимо, провожает добрым, задумчивым и как бы испытующим взглядом? Он сидит на одной из скамей в кишащем народом огромном зале ожидания междугороднего автовокзала. Нарушая правило, изложенное на электронном табло «Не курить!», он дымит, пряча в широкой ладони излюбленную горлодерную «Приму». На нем темно-серое полупальто, странная черная кепка-картуз с высокой тульей и черным же лакированным козырьком. Узнаете его по окладистой, почти седой, бороде и галстуку невообразимой расцветки? Да, это он — незабвенный дед Тишка!

Куда, влекомый только ему слышным призывом еще неизвестных, но самых желанных людей, направляется он сейчас? Судя по маршрутам отбывающих отсюда автобусов, его дорога проляжет через отроги Кураминского хребта в Ферганскую долину — над петляющим в горах шоссе дед Тишка увидит скорбно воздевшиеся к небу мудрые морщинистые утесы: окаменевшие обломки вечности…

Где задержится он на какой-то срок, чтобы затем вновь оказаться в пути? И через сколько дней, недель или месяцев это произойдет? Возможно, в конце весны — за окном автобуса проплывает мрачная скала, на подступах к ней рассыпется роща цветущих урючин и яблонь, и каждое деревце будет походить на удивительное дымчато-белое либо розовое существо, замершее на тонкой ножке… А то несколько позже, когда с отцветающих деревьев начнут слетать лепестки — невесомые, словно вздохи. Не исключено, что дед Тишка задержится с отъездом, сугробы уже завалят каньоны и вершины гор, а за бегущим под уклон автобусом клубком белых разъяренных змей помчатся полосы снега… Этого не знает никто — даже он сам.

…Но вот объявлена посадка. С брезентовым рюкзаком на плече, экономно притушив сигарету и вложив ее в пачку, продвигается он в толпе пассажиров к дверям автобуса. Особенно рьяные пихают, отжимают деда в сторону. Но он не замечает ничего, потому что вне суеты, и мысли его далеко — дед Тишка уже в пути.

Дед Тишка едет к людям…

 

Р. Гришин

ДАВЛЕНИЕ СВЕТА

Повесть

 

#img_4.jpeg

 

1

Назырбай рывком распахнул дверь. Пока он торопился сюда, в общежитие, ему представлялось, что Николай с Сергеем еще дрыхнут, или гоняют чаи, или просто режутся в карты, и у него ныли пальцы от желания схватить их обоих за шиворот и отматерить от всей своей возмущенной души.

А в комнате было пусто. Две аккуратно прибранные кровати, отглаженные полотенца лежат на подушках. Нигде ни соринки, ни небрежно брошенной вещи, как будто здесь жили не разудалые парни, а женщины-чистюли. В графине, что стоит на подоконнике, прозрачно светится под солнцем чистая вода.

Назырбай заглянул в раскрытый шкаф: там высилась на полке какая-то диковинная колба с непонятным механизмом внутри, — не поленился нагнуться и пошарить взглядом под провисшими кроватями. Ни чемоданов, ни рюкзаков. Уехали, что ли, Сергей с Николаем?..

Ладонью стер Назырбай пот с бугристого лба. Карие глаза с желтыми белками, только что гневно блестевшие, стали как бы пустыми. Он постоял с минуту, размышляя, что могло случиться. В тишине несколько мух с нудным упрямством бились об оконное стекло.

К их монотонному гуденью внезапно прибавилось дребезжанье графина. Вода в нем подернулась мелкой рябью. Назырбай уловил едва различимый гул, похожий на рокот многотонного самосвала, проехавшего вдалеке; в стенах комнаты что-то стронулось с места, зашуршало, и дверцы шкафа настороженно скрипнули.

Снова подземный толчок. Назырбай оценивающе глянул на стены, в который раз убеждаясь, что деревянному бараку все нипочем. Сколько уж трясло его за эти дни, а он лишь кряхтит, старый, обшарпанный, давно, еще до землетрясения, приговоренный к сносу, чтобы не портил вид поселка, и все-таки живой и целый.

Назырбай протопал на кухню. Там комендантша, худая женщина с седыми косичками, кое-как зашпиленными на затылке, макала лепешку в пиалу с чаем и осторожно жевала ее по-детски слабыми челюстями.

— Сергея и этого… Кольку из девятой комнаты не видела? — напористо спросил Назырбай.

— Кажется, ходили тут вечером, а утром не было.

Комендантша достала из кармана папиросу, прикурила от голубого венчика на газовой плите. Тщедушная, в стиранном-перестиранном платье, она выглядела хрупким сонливым воробышком.

— Так где же жильцы? Чего молчишь? — попробовал Назырбай растормошить ее.

Но в ответ услышал неожиданное:

— Будешь кричать — выставлю за дверь.

Воробышек был с характером.

— Двенадцать часов, люди — давно на работе, а эти двое… Где их вещи? — догадался он спросить.

— Джураевские — в камере хранения, а Николай, судя по всему, свои забрал.

Неужели Николай действительно уехал? Но тогда странно, почему он Сергея с собой не увез. Они ж всегда и во всем вместе, куда один, туда — и другой.

— Еще вопросы есть? — лаконично спросила комендантша.

Обдумывая свое, он грубовато бросил:

— Чего одна пьешь? Угости.

Тонкой рукой с коричневыми пятнышками она указала на чайник и стопку пиалушек: дескать, наливай себе сам, — и Назырбай подчинился этому жесту. Но только налил себе чаю, а пить не стал — выдержки не хватило. Сорвался с места, прогрохотал стоптанными кирзовыми сапогами по гулкому коридору, выскочил на улицу. Надо было спешить в бригаду, к Турсынгуль. До смерти хотелось ему увидеть лицо бригадирши, когда она услышит, что Николай скорее всего уехал, раз уж вещи прихватил. Что скажет, как отнесется к этому? Дай бог, чтобы не очень сильно переживала. Все идет к лучшему…

По дороге на головные сооружения газопровода, трясясь в пыльной кабине попутного самосвала, он перебирал в уме, какие слова скажет бригаде. Пусть все почувствуют, что Назырбай был прав, когда выступал против Николая и пытался образумить Сергея. Пусть бригада устыдится того, что помалкивала, а то и мешала ему перевоспитывать этих бездельников.

Но, войдя в вагончик, Назырбай сказал лишь одно:

— В общежитии их нет.

— Обоих?

— Да.

— А вещи? — спросила Турсынгуль.

Назырбай постарался произнести деловито:

— Краснов свои забрал.

Вот теперь он мог понаблюдать, какое у нее лицо. Но почему-то захотелось отвернуться, а то и вообще уйти, чтобы не видеть прищуренных ее глаз и заодно не слышать тяжкого молчания в вагончике.

Все утро над поселком шли облака. Гнал их куда-то ошалелый пустынный ветер. Оттого окно вагончика то грустно серело, то вспыхивало солнечной желтизной, и лицо Турсынгуль казалось то землисто-серым, то спокойным и свежим, скуластенькое, с точеным носиком, в общем-то обыкновенное, но такое родное, что хоть криком кричи от щемящей нежности.

Назырбай все больше мрачнел и, сам того не замечая, резко посапывал.

— Да не шуми ты, как насос, матерь божья! — вдруг подал голос дядя Костя. Дернул в расстройстве редкие свои усишки. — С мысли сбиваешь… Может, не будем переживать?

Турсынгуль провела рукой по щеке, словно пожалела себя, нахмурилась:

— Не будем. Придут — накажем, а не придут…

Женщины разом зашумели, не способные допустить, что Сергей сбежал с Николаем:

— Ну, как же? Вещи-то Сережкины остались, значит, он здесь!

— А они не уехали в город разгружать вагоны? — предположил дядя Костя. Повернулся к Михаилу: — Ты с ними вчера допоздна шатался… Не слыхал?

Тот неопределенно хмыкнул и отвел глаза в сторону. Подозрительно как-то отвел. В другое время дядя Костя непременно взялся бы за него, шельму, чтобы вытрясти правду, да следовало по-быстрому решать, что делать дальше, и он предложил Турсынгуль:

— Может, сбегать в штаб разузнать?..

— Вот еще! — немедленно отозвалась Катерина. — Мальчишка ты, что ли, чтобы бегать за всяким?..

Имя Краснова они старательно не упоминали. Им ли не знать, как Турсынгуль относится к Николаю? Она держится, конечно, молодцом. Будь здесь посторонний, он бы решил, что бригадирша просто возмущается двумя рабочими, загулявшими с утра. Но их-то, товарищей, не обманешь. Знают они назубок всю эту историю, несуразную и несправедливую по отношению к Турсынгуль, а по-домашнему говоря, к Гуле. Господи, вот пошли мужики, один хуже другого! Почему они не ценят таких женщин?! И симпатичная Турсынгуль, и приятная, и умная. Что ему еще надо было, дурню?

Весь день они припоминали, что и как случилось у него с бригадиршей. Да и с Сергеем — тоже, родным для бригады парнишкой. Где он, шалопай эдакий?.. Припоминали молча, лишь иногда то одна женщина, то другая вдруг ни с того ни с сего отпускала резкое словцо, что-нибудь вроде: «Ну и люди пошли!» — И все понимали, к кому это относится.

На Турсынгуль старались не глядеть и обращались к ней только по делу. А она работала, как заведенная, ко всему, казалось бы, равнодушная.

Николай впервые пришел на стройплощадку месяца за полтора до землетрясения. Хорош он был, по-настоящему хорош, когда вошел в вагончик.

Плечистый, сухощавый, на брюках стрелки, пряжка армейского ремня надраена. А ботинки-то блестят! И не понять, как это можно, пройдя по песку и пыли, сохранить их чистыми. Грусть прочиталась в глазах у замужних: есть же на свете аккуратные мужчины! Не то что их обормоты, за которыми стирай да гладь, гладь да стирай, а они все равно мятые.

Вглядывались в лицо Николая. Густые брови, удлиненные голубые глаза, на подбородке — ложбинка. Все по-мужски резко очерченное, ничего бабьего, парень — хоть куда.

И как он повел себя с Гулей, тоже понравилось, потому что нынче не часто увидишь, чтобы парень, к тому же такой видный, смущался, разговаривая с женщиной.

— Тут написано, ты — каменщик, — сказала она, прочитав бумагу из отдела кадров. — А еще что-нибудь умеешь?

— Маленько плотник, маленько бетонщик, сварщик, газорезчик… Что прикажешь, то и сделаем.

Он улыбнулся Турсынгуль, и она посмотрела на него вопросительно, не понимая, должно быть, чему тут радоваться.

Расспросив новичка о жизни, узнали, что Николай приехал из Каршинской степи, где возводил целинные поселки, а до того поездил по отгонным пастбищам Каракалпакии — ставил кошары. Но вот что гнало его с места на место и в конце концов прибило к Аланге, — о том он не сказал.

— Ты что, так и полезешь на леса в наглаженных штанах? — вдруг спросила Турсынгуль. То ли надоело ей слушать новичка, то ли еще что.

— Я, собственно, забежал познакомиться, — развел Николай широкие ладони. — По дороге в общежитие! Сейчас сбегаю, переоденусь во что-нибудь попроще…

Слукавил парень. Захотел показаться людям при параде, а сам темнил. Ведь общежитие — в поселке, за шесть километров отсюда, какое уж тут «по дороге»?.. Смех заполнил вагончик. Даже Турсынгуль, обычно сдержанная, засмеялась, прикрывая рот ладошкой.

Николай крутнул головой и неожиданно тоже рассмеялся:

— Да ладно уж, соврать нельзя!..

Обернулся он с переодеванием довольно быстро, тем более что Сергей помог ему поймать машину до поселка. Парнишка вызвался проводить новичка, но Турсынгуль не пустила:

— Нечего разъезжать туда-сюда.

Поправила платок, повязанный на затылке, и от движения рук, заведенных за голову, распахнулась незастегнутая телогрейка и округлилась крепкая грудь под мужской фланелевой рубашкой. Едва ли не зримо увиделось всем, как гибко ее тело. Маленькая росточком, да уж больно ладная.

Сергей конфузливо потупился, и на смуглых щеках проступил румянец. Пробубнил:

— Опять наставляешь?

— Опять. — Турсынгуль не заметила его смятения. — Неси кирпич к подъемнику, хватит прохлаждаться.

Отойдя от нее, он дразняще выкрикнул:

— Опекунша!

Так он называл всех женщин в бригаде, поскольку они без конца учили его уму-разуму, а ему это давно уж надоело.

Сергей был из детдома. И с первых же дней, как женщины узнали, что паренек рос сиротой, принялись они его воспитывать. И специальности обучили, и заставили поступить в техникум, и выручали, когда, случалось, он выяснял отношения с мальчишками на танцплощадке. Грех было Сергею жаловаться! А он все бунтовал, непривыкший к женской заботе. Однажды даже сбежал от них — устроился оператором на дальнем промысле. И все же вскоре возвратился: видно, привязался к ним помимо воли.

Когда Николай вернулся из общежития, Сергей как присох к нему. Вот тут-то и началась их дружба, из-за которой сейчас, спустя шесть недель, у женщин головы шли кругом. Знали бы тогда, чем все кончится, силком увели бы парнишку. Да не знали и даже, глупые, радовались, что у Сергея, кажется, появился старший товарищ.

Ведь он прямо-таки тосковал по другу. С кем ему было водиться в бригаде? С ними, что ли, с тетками, у которых на уме только семьи да дети, да что сварить, да где достать стиральный порошок? Или дядя Костя? Он для Сергея — старый. К тому же как попал пять лет назад «под каблук» Катьке Сычевой, так оттуда и не вылезает. Уж на что весело смотреть, как жена верховодит над мужем, но у Катерины — явный перебор: и туда — Костик, и сюда — Костик, и то подними, и это поднеси… И дядя Костя не протестует: бегает даже вроде бы с удовольствием. За сорок человеку перевалило, а с женой — лопух лопухом.

Или взять Михаила. С ним и водиться-то опасно. Пьет и еще бахвалится: «Я, девки, бормотолог!» Это — как ученое звание у него за то, что хлещет винцо, прозванное «бормотухой».

Бывали в бригаде и другие мужики, и немало. Однако поработают немного — и расчет им подавай. Что их не устраивало, определить невозможно. Жилье в Аланге дают приличное, зарплата — в норме: и за отдаленность, и за безводность идут немалые деньги. Правда, здесь, на газовых промыслах, летом жарко до обмороков, потому что кругом — пустыня. Но за такое неудобство и начисляют коэффициент. Кто б его давал, если б в Аланге был курорт?

Нет, не находилось никого, пригодного Сергею в товарищи. Разве что Назырбай, но к нему не подступиться: привык командовать молодыми. Мол, раз ты моложе меня, слушайся и подчиняйся, как положено по народным обычаям. А Сережке обычаи ни к чему — кто их выдумал, тот пусть и выполняет.

Вот почему парнишка так потянулся к Николаю.

В ту пору бригада заканчивала склад аммиака для цеха осушки газа. И, заметив, что Николай морщится от острого запаха, Сергей так и кинулся объяснять что к чему. Да и то сказать: на головных новичку без объяснений знающего человека не обойтись, потому что они, эти головные, ни на что не похожи. Серебристые трубы, и неохватные, и тонкие, опутали темно-серые корпуса станций, башни, и все это гудит изнутри. Ни тебе дыма, ни пара, ни перестука, как на всяком нормальном предприятии. Гудит, и все.

— Аммиаком пахнет, — сказал Сергей.

— С похмелья полезно, — тут же вставил Михаил. — Мозги прочищает!

— Твои уж ничем не прочистишь, — одернули его женщины, чтобы не мешал рассказу парнишки.

А тот говорил, что есть такая вода — пластовая. Она соленая и хлещет из скважин вместе с газом. От нее избавляются низкотемпературной сепарацией в башнях. То есть морозом высушивают газ, как мокрое белье — зимой. А холод делают с помощью аммиака. Вот и весь секрет.

Сидя на опрокинутом барабане из-под кабеля, Назырбай похлопал в толстые ладони.

— Слушай, да ты настоящий лектор!

— Можем, — шутя погордился Сергей.

— Но ты еще потанцуй перед ним, — кивнул Назырбай на Николая.

— Чего-чего?

— Потанцуй! Обслуживать надо на высшем уровне.

В голосе Назырбая так откровенно сквозило желание оскорбить их обоих, что от неловкости и удивления некоторые женщины хихикнули.

Назырбай ждал ответа, не поднимая глаз от земли, приземистый, почти квадратный, налитый непонятной враждебностью.

— Ты чего разволновался, дядя? — коротко спросил Николай. Вряд ли Назырбай был намного старше него, лет на пять-шесть, не больше. Тем язвительней прозвучало «дядя». — Сам и станцуй!

— Перед тобой? — Вскинул глаза, ожег его взглядом. — Ты, молодой-красивый, веди себя аккуратно.

Сергей, наконец, произнес, не скрывая изумления:

— Чего придираешься?

Мельком посмотрев на него, Назырбай пренебрежительно кинул:

— Э-э, гуляй!..

— Куда гулять? — начал было расходиться Сергей, однако женщины зашумели, стараясь, заглушить ссору:

— Ну, хватит, чего распетушились?

Не знали они тогда, что ссору не погасить.

Удивительно, но получилось так, что Назырбай первым почуял, какая беда пришла для Турсынгуль. Уж как он уловил такое, никому не известно. Верно, перехватил какой-нибудь взгляд Николая, очень уж выразительный. Или в походке Турсынгуль, в ее движениях, в том, как она поправляла кокетливо повязанный платок, разглядел что-то опасное для нее и для себя. А может, просто сердце ему подсказывало? Влюбленное, оно — вещее.

 

2

Когда уж и поужинали, и каждый говорил, что хотел, не слушая соседей, Николай достал из шкафа гитару. Тронул струны, и тотчас поубавился разговор. От низких чистых звуков словно посвежело в жаркой комнате, где на стульях и кроватях расположились вокруг стола дядя Костя с Катериной, Михаил, Сергей, несколько женщин.

— Батюшки, он еще и музыкант, — восторженно ахнула Шура, средних лет подсобница, женщина пышная и, как многие полные люди, кроткого нрава.

— И вправду, — удивленно протянула Катерина.

Музыку в бригаде любили, песни, вплоть до самых модных, выучивали по «Маяку» а пели в добрых компаниях, не жалея голосов. Но вот играть на музыкальном инструменте никто не умел.

Николай смотрел на гостей растроганно и в то же время как бы отрешенно. Наверное, прикидывал, какую песню спеть для них, хороших своих товарищей, пришедших отметить его вступление в коллектив. Пусть не все собрались, бог с ними, с Турсынгуль, с Назырбаем… Он не в претензии, потому что всякий поступает, как считает нужным.

Запел хрипловатым баском, и гитара завторила ему чуть ли не как живая. Зазвучала «цыганочка», и вел ее гитарист, знавший диковинные переборы. Изумились гости такому умению, а когда вслушались в куплеты, то и вовсе обомлели. Вместо знакомых слов звучали какие-то другие, сами по себе обыкновенные, но, если вслушаться в то, как они чередовались и где Николай делал паузы, то открывался за ними иной смысл, ядреный, смачный. Собственно, один припев остался безобидным: «Эх, раз…» Все же остальное было греховно двусмысленным и хулиганистым.

У Сергея расширились глаза от восторга. Он замирал, слушая очередной куплет, а потом начинал барабанить по столешнице и выкрикивать: «Эх, раз, еще раз!» Вот это песня! Ее, конечно, не споешь при народе, но в своей компании!.. В такт его ударам подрагивала посуда с едой.

Поначалу женщины сконфуженно пересмеивались, затем Катерина сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:

— И вовсе не смешно.

Дядя Костя благодушно махнул рукой:

— Ничего, весело чешет.

Лучше бы он промолчал: Катерина разозлилась, тем более что от ударов Сергея ей на подол свалилась со стола ложка, и проговорила четко:

— Пошлость одна, между прочим.

Разомлевшая от вина Шура не согласилась с нею:

— Да не смущайся, не девочка, крой, Колян, как есть!..

И Николай завел песню про девушку, которая «все ждала и верила», а дальше пошло такое, что Сергей зашелся в хохоте, а Шуру бросило в краску, и она забормотала, отмахиваясь от Николая:

— Да ну тебя…

Михаил, сидевший в пьяном оцепенении, невесть отчего встрепенулся, и, поймав конец песни, завопил не в лад:

— У одной реки-и!..

Петь он не умел, зато любил «концы тянуть». Все уж замолчат, а он все выводит одну ноту, оглушая соседей по столу. Катерина приготовилась и его отчитать, да в этот момент раздался голос Турсынгуль:

— А вы громко поете!

Она стояла в дверном проеме и казалась незнакомо хрупкой и будто бы озябшей. Вместо мужской фланелевой рубашки и мешковатых брюк, таких привычных на стройплощадке, на ней было летнее яркое платье, еще не известное никому в бригаде. Она по-новому уложила смоляные волосы и подкрасила губы. Улыбалась неуверенно, как молоденькая девчонка, впервые пришедшая на гулянье.

С хмельным радушием Николай поднялся навстречу гостье. В расстегнутой рубашке, с прядями волос, упавшими на лоб, он был так открыт в своей радости видеть Турсынгуль, что всем почудилось: вот возьмет и расцелует бригадиршу. Но он только тронул ее за локоть, словно хотел убедиться, она ли это.

— Ну, молодец, проходи! — махнул рукою Сергею, и тот послушно пересел поближе к дяде Косте, освобождая стул рядом с Николаем. — Водку пьешь?

— Нет.

— Тогда позволь винца налить…

Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:

— Чего задержалась-то, Гуля?

— С Равшаном возилась…

Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу вверх, и в повороте ее головы, в полуоткрытом рте угадывалось что-то беззащитное.

В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.

— А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.

Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.

— За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.

Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:

— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?

— Ты догадливый.

— Стараюсь.

— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.

— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.

— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?

— Натуру не переделаешь, начальник.

А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:

— Хочешь, расскажу про себя самое главное?

Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:

— Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?

— Господи, для меня эти рюмки, что слону — ириски.

— Тогда начинай.

Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:

— Выйдем? Там и объясню, а?

— Пойдем!..

В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.

Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.

— Это правильно, что ты не доверяешь, — спокойно произнес Николай. — Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.

— Спасибо, что объяснил. Теперь буду знать…

Он развел руками: дескать, невелика услуга.

— А если всерьез, долго на одном месте действительно не сижу. Не выношу, когда на меня давят, понимаешь?

— То есть как давят?

— Ну, приказывают, заставляют… Все внутри переворачивается, и остается или драться, или уходить. А драться — зачем? Еще срок схлопочешь.

В нескольких шагах от них возник приземистый, неправдоподобно широкий силуэт. Скрипнула галька под грузными шагами, и раздался голос Назырбая:

— Чего стоим?

— Воздухом дышим. А что запоздал?

В слабом свете, падавшем из окна, было видно, что Назырбай одет в потрепанное трико, отвисшее на коленях, старую рубашку и телогрейку, накинутую на плечи, и что в руке у него — ведро. Он жил в соседнем доме — для одиночек, и, видно, не в гости собрался, а вышел по домашним делам. Однако Николай, словно ничего не замечая, радушно продолжал:

— Заждались тебя, неторопкий ты товарищ. Но есть еще заначка, пойдем!..

Назырбай повернулся к нему спиной, как к пустому месту, пристально посмотрел на Турсынгуль, и дальше пошел разговор, загадочный для Николая:

— Миясар привет шлет…

— Спасибо, Назырбай. Будешь писать — передай, чтобы берегла себя и детей. — Турсынгуль говорила бодрым приветливым голосом, в котором, однако, не было тепла. Так вежливое начальство разговаривает с надоевшим посетителем: и выставить его невозможно, и усовестить трудно. — Пусть Миясар быстрее сюда приезжает.

— Ты не знаешь, кто ей все время пишет?

— Не знаю…

Он ушел, ничего не сказав Николаю. Силуэт мелькнул на фоне окон соседнего дома и расплылся в черном квадрате крыльца. Николай и Турсынгуль прислушались, не скрипнет ли дверь, но было тихо, и они так и не поняли, зашел Назырбай в дом или остался на крыльце.

— Смурной дядя, — определил Николай.

— Не надо так…

— Ради бога! — пренебрежительно пожал он плечами. — Было б о ком судачить!..

Назырбай стоял на крыльце, не ощущая холода, заползавшего под рубашку, и глядел в темноту. До него доносились обрывки слов, медленно гаснувшие в тишине. Он не мог разобрать, о чем они там рассуждают, и в горьком недоумении думал, что общего может быть у Турсынгуль и этого смазливого парня. Она ведь — умница, а Николай — балаболка, у которого только и достоинств, что всегда отглаженные брюки.

Как изменилась Турсынгуль! Раньше она бы на такого и не взглянула и уж тем более не стояла бы с таким ночью. А сейчас — пожалуйста, да еще куртку его накинула на плечи. Когда это Николай успел стать для нее настолько близким, чтобы в его куртке отогреваться?.. Неприлично.

Год назад, когда он приехал в Алангу, Турсынгуль была совсем другой. Неразговорчивая, платок вечно надвинут на лоб, глаза — непроницаемые. Держалась скромно и вроде бы неприметно, так, по мнению Назырбая, бригадиры себя не ведут. Но вот что удивило его с самого начала: в бригаде Турсынгуль уважали. Сам-то он в первое время разговаривал с ней свысока: ему ли, каменщику высшего разряда, слушаться какую-то женщину?

Да и вообще, ее ли это дело — руководить коллективом? На такую должность нужен горластый мужик, умеющий, если нужно, заставить людей работать так, как требует обстановка, не робеющий перед начальством, если надо защищать интересы товарищей. А тут — женщина, мелковатая даже по фигуре.

Не сразу он понял, почему не опытный дядя Костя и не кто-нибудь другой, а именно Турсынгуль — бригадир. Он почувствовал, какой у нее характер, когда однажды, сомлев от жары, отказался разгружать грузовик с кирпичом. Турсынгуль не стала ни нервничать, ни голос повышать. Постояла перед Назырбаем, без робости заглянула ему в глаза:

— Ладно, сам назови, кого вместо тебя ставить.

А кого назовешь? Когда речь идет о тяжелой и в то же время грошовой работе, язык не поворачивается предложить вместо себя товарища. И потому Назырбай тогда посопел от злости и, надев рукавицы, молча полез в кузов машины. Загнала его бригадирша в угол, ничего не скажешь.

Такой уж у нее подход. Если же все-таки упрямится человек, Турсынгуль его не уговаривает. Обращается прямо к бригаде:

— Ну что ж, давайте за него поработаем. Другого выхода нет. Кто-то ведь должен дело делать!..

И тут за упрямого товарища принимаются все, потому что никому не хочется вкалывать за него. Разговор обычно бывает недолгим, без грубостей, но и без недомолвок:

— Все, браток, должно быть по справедливости! Сегодня, как говорится, ты, а завтра — я… Не беспокойся, у нас не бывает так, чтобы один все время получал выгодную работенку, а другой, понимаешь, ходил неумытый. Но уж если Гуля велела, значит, так нужно.

И человек или соглашается, или подает заявление об уходе: бригада не любит тех, кто норовит на чужом горбу в рай попасть.

Умеет Турсынгуль и за товарищей постоять. Да еще какая принципиальная, просто удивительно. Был такой случай: прораб нехорошо обругал Шуру за нерасторопность. Сорвался инженер, с кем не бывает; особенно если до плана еще ой как далеко, а до конца месяца три дня осталось. Шура всплакнула и успокоилась, отходчивая душа. Турсынгуль же и прораба отчитала, и до управляющего трестом дошла. И пришлось инженеру при всех извиняться перед Шурой. Вот так.

Турсынгуль и других не обижала, и для себя не искала легкого дела. А если что у нее не получалось, то не стеснялась и совета спросить — не строила из себя начальства! Потому-то Назырбай и стал относиться к ней, как и все в бригаде, по-дружески.

Жалел, когда после смены ей еще приходилось идти на всякие совещания, не позволял на стройплощадке носить тяжеленную арматуру, по-родственному рассказывал о своей семье, оставшейся в Намангане. И день ото дня ее глаза становились все приветливей, хотя она по-прежнему оставалась молчаливой.

А потом Назырбаю перестало хватать тихого дружелюбия Турсынгуль. Хотелось, чтобы она ему доверялась, чтобы делилась тем, о чем думала. Конечно, не потребуешь от женщины: «Расскажи о себе!» Но если самому быть открытым, то рано или поздно и она станет доверчивей. Вот он и спешил к Турсынгуль с разными мыслями, историями. Она слушала терпеливо, иногда с интересом, но сама не спешила открыться. Наоборот, чем дальше, тем чаще избегала его разговоров.

Назырбай терялся в догадках, что за напасть, пока однажды дядя Костя не задержал его после смены:

— Давай по-мужски, а? Ты чего к Гульке пристаешь?

— За такие слова я знаешь что могу?

Жилистый, сухонький, с отвисшими редкими усами, дядя Костя оглядел его, как бывалый каменотес — гранитную глыбу, которой предстояло придать божеский вид.

— Я ж по-хорошему!.. Ты далеко от семьи, баба тебе необходима, дело житейское. Но Гуля — не из таких, поэтому не беспокой человека.

— Э-э, тебя не касается.

— Нет, брат. Мы много пережили и переделали вместе, она нам не чужая…

Еще не успев как следует обдумать его слова, Назырбай уже знал, что в чем-то дядя Костя не ошибся. Но только в чем-то! Если уж на то пошло, вон Шурка то и дело оглядывается на него, Назырбая, так что насчет женской ласки все могло бы решиться просто. Да разве похож он на козла? И разве его не мучает совесть, что он может предать своих детишек, а их пятеро? Но стоит Турсынгуль только появиться — и воля куда-то пропадает, и он мигом оказывается рядом с ней, и заговаривает, и ловит взгляд… До чего же легко люди судят о других. Неужели и Турсынгуль считает так же, как дядя Костя?

Он принялся было ухаживать за Шурой, провожал ее домой и однажды даже зашел к ней. Но все тогда же и прекратилось: Шура расплакалась и сказала, что он ее за человека не считает, а так, за вещь какую-то.

Загулял Назырбай, но тоже неудачно. То к одной компании приткнется, то к другой. Подолгу не задерживался в них, поскольку уже на второй или третий вечер ему намекали, чтобы шел он куда подальше. Дело в том, что сам Назырбай выпивал не больше двух рюмок: не любил он мерзкого пьяного состояния! А поить других не собирался, это он прямо говорил компании, когда ему предлагали раскошелиться. Вот и отделывались от него, молчаливого, трезвого. Но он упорно искал, к кому бы еще присоединиться, потому что на людях все же было не так тоскливо.

Потускнела неизвестно отчего главная его цель — заработать на «Жигули». Деньги не приносили прежнего удовлетворения, хоть бросай все и уезжай. Угнетало и то, что, как выяснилось, быстро скопить денег было невозможно, так как приходилось и на себя тратиться, и в Наманган высылать. Надо бы семью в Алангу привезти. Но как решиться на такое? При жене и детях на Турсынгуль и не глянешь… Худо было Назырбаю.

Он сумел взять себя в руки лишь в то воскресное утро, когда к нему пришла Турсынгуль. Села за стол, решительно отодвинула от себя давно немытую посуду и мутные бутылки из-под кефира и положила на освободившееся место лист бумаги, взятый из сумочки. Назырбай молча следил за ней, горбясь на неприбранной кровати.

— Принесла тебе ордер, — довольно сказала Турсынгуль.

Накануне Назырбай вернулся домой поздно, не выспался и, должно быть, поэтому не мог сообразить, о чем идет речь. Еще сонными пальцами стянул на груди расстегнутую рубашку, встал и вышел.

Вернулся с мокрыми волосами, заметно посвежевший.

— Что, говоришь, принесла?

— Ордер на квартиру! Дали из старых фондов, но вполне приличную, на две комнаты.

Опять что-то не склеивалось. То ли память подводила спросонок, то ли еще что, но Назырбаю решительно не припоминалось, когда это он подавал в постройком заявление насчет квартиры. И в ожидании того, что Турсынгуль отчитает его за тупость, он заранее раздражатся. Резко спросил:

— Откуда взялся ордер?

Турсынгуль ответила бодро:

— Бригада попросила в тресте. Теперь ты сможешь привезти семью!

Назырбай взял бумагу, собрался прочесть, что там написано, но буквы внезапно стали расплываться. Как всегда при Турсынгуль, воля куда-то исчезла, будто ее и не было, и он с испугом почувствовал, что сейчас заговорит о том, о чем говорить пока нельзя. Угрюмо мотнул головой, отодвинул ордер от себя.

— Я не просил, не надо.

— С семьей лучше жить…

— Откуда ты знаешь, что для меня лучше? — Он поднял на нее глаза. — Я без тебя не могу, Турсынгуль. Дышать, ходить не могу… Прямо несчастье.

Он мог бы сказать многое. Но не сказал, потому что Турсынгуль вела себя так, словно слышала такие признания по десятку в день. Ни растерянности, ни смущения. Одна печаль в глазах.

— Не стоит об этом, притом ты выпивший… Как на тебя посмотрю, своего вспоминаю.

— Да не пил я!

— Зеркало дать?..

Назырбай знал, сколько пришлось ей пережить из-за бывшего мужа. В первый же месяц Шура рассказала ему, как привез один жену из Каракалпакии, воспитанную в доброй рабочей семье. Прибыв в геологическую партию, познакомился стервец с дочкой бурильщика, редкого умельца, и со скуки женился. А когда перевелся в Алангу, на промыслы, то затосковал: здесь, видите ли, современные женщины, а у него жена-простушка и неумеха, и вообще самая что ни на есть отсталая. С тоски якобы и пошел-поехал ей изменять. А заикнулась Турсынгуль насчет работы, так и тычки начал отпускать. Нечего, говорит, на людях показываться, меня позорить.

Но Турсынгуль все-таки и работать пошла, и курсы кончила, и от бригадирства не отказалась, когда предложили как передовому человеку. Правда, терпела мужнины колотушки и только плакала втихомолку. Видно, любила, раз никому не жаловалась. Ну, а потом бабье долготерпение иссякло. Взяла она как-то сковородку и огрела подлеца. Говорят, он двух зубов потом недосчитался. И ужасно обиделся! Как, мол, так, где это видано? И за нож хватался, и судом грозился, однако ничего у него не вышло. Мужчины из бригады прижали его в укромном местечке и все подробно объяснили. И исчез он, мордастенький, из Аланги, будто испарился.

Все это, рассказанное Шурой, разом промелькнуло в памяти Назырбая и ушло куда-то, оттесненное глупой надеждой. Он в спешке произнес:

— Я ни грамма не выпил, просто не выспался… Давай завтра поговорим?

— Нет, Назырбай, ни к чему.

— Ну, хорошо, — тотчас согласился он. — Но ордер пока возьми. Спасибо, конечно, однако семья еще там поживет, есть причины…

— А я так старалась, доказывала в тресте, — скупо усмехнулась Турсынгуль. — Ладно, перепишем на дядю Костю с женой, хватит им ютиться в одной комнате.

Потянулись тягучие дни, и недели, и месяцы, когда Назырбай только и делал, что ловил ее взгляды и старался быть хорошим. Он уж и в компании не лез, и на работе считался лучшим, да не менялась к нему Турсынгуль.

В последнее время ко всем его заботам прибавились непривычные письма из Намангана. По ним чувствовалось, что Миясар знает о делах бригады. Ей кто-то писал о них, об Аланге. Неужели Турсынгуль? Добивается, чтобы его семья все-таки переехала сюда, вот и влияет на Миясар…

Неуютно было Назырбаю стоять, затаившись, на крыльце. Да и холодно стало. Он неслышно открыл дверь.

Тем временем Николай все объяснял Турсынгуль, что самое главное в жизни — это свобода и чтобы тобою никто не помыкал, тогда на душе — сплошное удовольствие.

— И глаза шире распахиваются, и уши — торчком, и ноздри дрожат, как у коня! — разошелся он, потрясая сжатым кулаком. — Все воспринимаешь с радостью… Вот травой пахнет, улавливаешь?

— Да-да, — удивленно улыбнулась Турсынгуль.

В воздухе и вправду плавал едва уловимый аромат зелени. Где-то в низинах, у подножий барханов, в самых прогреваемых местах уже брызнуло мартовское разнотравье и высыпали первые крохотные маки. Скоро вся пустыня станет дымчато-зеленой, улыбчивой, доброй. Даже саксаульные стволы-загогулины прикроют свою белесую наготу метелками мелкой листвы, вспомнив, что и они — живые. А небо с самого утра будет необыкновенно синим, и пойдут по нему облака.

Забывшись, Турсынгуль потрогала карманы куртки Николая, как собственной телогрейки.

— Чего ищешь?

— Ой, извини… Ты не куришь?

Николай хлопнул себя по бокам в изумлении:

— Ну и женщины! Мужики завязывают с куревом, а они…

— Пожалуйста, никому не говори, я — потихоньку.

— Ничего, отучу я тебя от зелья, — уверенно пообещал он. — Сам я крепко смолил, но подошла минута — и бросил. Не желаю зависеть от какой-то вонючей травки.

— Счастливый. А я вот курю, и терплю, когда приказывают и кричат… — Она вздохнула с укором самой себе. — Завидно, правда.

Почти беззвучно рассмеялся Николай. Смех был мягким, ласковым.

— Светлая ты, бригадирша!..

— Да и ты как будто не темный.

Она почувствовала, как Николай прикоснулся к куртке на уровне талии. Это было настолько неожиданно, что Турсынгуль ошеломленно замолчала. Приготовилась веско сказать, чтоб он немедленно убрал руки, но ладони вдруг скользнули вниз, по бедрам, и она резко оттолкнула от себя парня.

Высокая фигура Николая куда-то исчезла, словно растаяла в темноте. Не сразу разглядела Турсынгуль, что он сидит на земле, откинувшись на заведенные за спину руки. Не веря, что у нее хватило сил сбить его с ног, присела на корточки.

— Ты чего?

— Здесь бугор какой-то!..

Никак не удавалось Турсынгуль предугадать, как он поступит в следующую минуту: отерев пальцы о брюки, Николай легонько погладил ее по щеке, будто не он, а она упала, споткнувшись о невидимую кочку.

— Перепугалась?

— Ты руки не распускай, рассержусь.

— Несправедливо, начальник! Я искал, где карман, там платок у меня, сама проверь.

— Ах, плато-ок! — вставая, протянула она. Поплотнее запахнула на себе куртку. — Тогда ищи дальше.

Он вскочил на ноги, взял было Турсынгуль за плечи, но тут же отпустил:

— Ну нет, еще врежешь, не дай бог!..

Турсынгуль молча потянула его за рукав, заставила повернуться к себе спиной и размашисто, почти ударяя, отряхнула рубашку.

— Ниже сам почистишь.

Он вытянулся в струнку, переводя все в шутку, чтобы не обнаружить перед Турсынгуль неведомо отчего возникшую робость.

— Слушаюсь, начальник!..

На улицу вышел Сергей, за ним — остальные гости, и оказалось, что все уж почаевничали и собрались расходиться.

Когда прощались, Турсынгуль с шутливой торжественностью вручила ему куртку и как бы невзначай задержала пальцы на его локте. От этой мимолетной ласки Николай встрепенулся, но, выдерживая взятый прежде тон, бойко выпалил:

— Спокойной ночи, начальник! Продолжим завтра наши поиски?

— А ты прыткий, — поджала Турсынгуль губы.

— Виноват!..

Ушла она, ушли гости, а Николай с Сергеем еще долго ходили по ночному поселку. Спать не хотелось. В воздухе пахло свежестью, даже сыростью, что здесь, в пустыне, случалось только ранней весной, когда выпадали короткие дожди. Это значило, что скоро будет тепло, небо перечертят летящие на север птичьи стаи, и барханы разукрасят строчки следов всяких ящериц, варанов, сусликов. Все оживет и будет спешить хоть как-то приготовиться к зною, к тому, чтобы выжить предстоящим летом.

— Весной хорошо! — рассуждал Николай. — А ты заметил, как в эту пору преображаются женщины? Каждая — прямо красавица! А почему?

Почему, Сергей не знал. Он вообще пока не мог ничего сказать о женщинах, и потому жадно слушал, как Николай объяснял, что солнце, дескать, их как бы раздевает. Они снимают свои пальто, шубы и телогрейки, которые уродуют любую фигуру, и тогда любуйся женской красотой сколько хочешь. Сергей почему-то вспоминал Турсынгуль в расстегнутой телогрейке, с поднятыми к платку руками, смущался и вздыхал.

— Ничего, Серега, я тебя научу с девками обращаться, — пообещал Николай.

— Я и сам умею, — краснея в темноте, ответил Сергей. — Лучше научи на гитаре играть.

— Заметано! Слушай, переселяйся в мою комнату. Вдвоем веселей, ей-богу. — И, услышав обрадованное «конечно», вдруг спросил: — А какой такой Равшан у бригадирши, с которым она возится?

— Сын! Пацан лет шести или пяти… Гуля — разведенка, второй год без мужа. Отдубасила сковородкой и выгнала.

— Смелая.

 

3

В то утро ветер дул с ленцой, не замутненный ни песком, ни пылью, и чистый солнечный свет сверкал даже в лужицах гудрона, слепя глаза. Дышалось легко, и оттого, что день обещал быть по-настоящему весенним, было радостно.

Михаил и тот повеселел, хотя и жаждал опохмелиться. Поймав Шуру в воротах склада, он попытался шутки ради обнять толстушку. Она вывернулась и с наслаждением шлепнула охальника промеж лопаток.

Вихлястое тело Михаила выгнулось от удара, и под хохот бригады пошел он прочь на подгибающихся ногах, то ли дурачась, то ли в самом деле испытывая затруднения в дыхании.

— А ну, бригада, — весело выкрикнула Турсынгуль, — добьем сегодня крышу? Начальство торопит!..

Совсем уж по-девчоночьи расшалившись, женщины хором ответили, что «добьем», хватит с ней возиться.

Котел для разогрева гудрона задымил нехотя. Но, поколдовав с соляркой у топки, Назырбай быстро заставил пламя биться неукротимыми желто-красными языками с толстыми жгутами копоти.

Попробовал барахлить и подъемник, с помощью которого поднимали рубероид на крышу, где уже уложенные полосы напоминали дорожки, расстеленные для какой-то торжественной встречи. В иное время пришлось бы искать электрика, а тут выручил Николай. Вырубив рубильник на щите, он поковырялся в рычагах, что-то там скрутил, что-то прижал, и подъемник ожил.

Ровным слоем растекался гудрон, выпуская за край крыши черные сосульки. Полосы рубероида ложились без перекоса, без щелочки между краями, внахлест.

Турсынгуль, поглядывая на товарищей, замечала капли пота на висках, открытые в напряжении рты, слышала частое дыхание. Рулоны ложились на плечи, как штанги, ведра с гудроном оттягивали руки не хуже свинца, а люди еще и шутили, и посмеивались друг над другом. Будь это возможным, Турсынгуль расцеловала бы их, родных и таких понятных в святом увлечении делом.

Она поймала на себе взгляд Николая. Разгоряченная, чувствовала, как горят щеки, и по лицу Николая, слегка растерянному, видела, что красива сейчас и что он любуется ею.

Что-то завязывалось между ними, что-то такое, чего Турсынгуль и желала, и боялась. Ей нравился Николай, от одного его голоса, басовитого и мягкого, становилось так тепло на сердце. Но стоило подумать, а какой же он все-таки, чем живет, ведь мало что известно о нем, — и начинались разные страхи, мерещились разочарования, и уж не надо было Турсынгуль встреч с ним, разговоров по вечерам. Бог с ними, встречами, жила она до сих пор без них, проживет и дальше.

В горячке работы никто как-то не обратил внимания, что почти все утро не было Сергея. Собственно, они осознали это лишь после того, как он, наконец, появился хмурый, с торчащими жесткими волосами и припухшими веками.

Отвлекаться от дела не стали. Но в обед Турсынгуль, ополоснув лицо и утираясь головным платком, взглянула на Сергея с прищуром:

— Где гулял?

— В общежитии был. Проспал, — пробормотал он.

Женщины переглянулись: соврал бездельник. Вот уже с месяц он живет в одной комнате с Николаем, и быть того не может, чтобы тот поутру не растормошил его или не сказал бы потом бригаде, что парень еще спит. Назырбай спросил Николая с иронией:

— Что же друга не разбудил?

Всем на удивление тот ответил беспечно:

— Пожалел Серегу! Сладко парень сопел.

— Значит, ты знал, что он прогуливает?

— Ну! — словно бы обрадовался Николай.

— И нам не сказал?

— Думал, проснется — прибежит.

Раскладывая на столе свертки с едой, женщины с интересом посматривали то на одного, то на другого. Перепалка получалась занятной. Назырбай обличал Николая, а тот вместо того, чтобы защищаться, только поддакивал, хотя, скорее всего, и представления не имел, где это Сергей пропадал. В поддавки играл, заслоняя собой дружка.

— Заступничек, — с едва уловимым одобрением кивнула на него Катерина.

— Прямо герой, — поддержал жену дядя Костя. — Что скажешь, бригадир?

Турсынгуль глянула на него осуждающе. Не нравилось ей добродушие бригады. Прощать Сергею прогул никак нельзя, потому что в последнее время он никого не слушается. Выдать бы ему за все сразу! Очень подходящий момент.

— Ладно, Серега отработает, — важно сказал Михаил, успевший где-то разжиться винцом и ставший совсем уж благодушным.

— Но держать ответ все равно придется, — ответила Турсынгуль непримиримо.

— Да не сию же минуту, — слегка огорчился дядя Костя. — Есть охота… — И цыкнул на Сергея, ставя точку: — Руки вымой, шалапут!

Нет, еще не прошло у людей утреннее настроение. И Турсынгуль лишь сверкнула на Сергея глазами, решив про себя, что разгон ему все-таки устроит, и сегодня же, но — без Николая и прочих легкомысленных мужчин. Они ничего не смыслят в воспитании.

А Сергей бросился из вагончика к трубе, подававшей воду с компрессорной на стройплощадку, и суетливо подставил руки под теплую струю. Ему чудилось: Николай вот-вот проговорится невзначай, и тогда все узнают, что он, Сергей, ночевал вовсе не в общежитии.

Все началось в тот вечер, когда в их комнату ввалился полный смуглый дядька в порыжевшем от пыли ватнике и солдатских сапогах. Он обнялся с Николаем, и тот с грубоватой лаской сказал: «Ах ты, мужичок-хомячок!» Щеки дядьки бугрились возле ушей, задорно щетинились усы, из-за простуды или недосыпания веки были красноватыми, и от всего этого дядька действительно походил на упитанного хомячка.

Звали его Хайруллой, и, как выяснилось из разговора, он знал Николая вот уже несколько лет. Вместе они кочевали по Приаралью, вместе изъездили вдоль и поперек ровную, как стол, Каршинскую степь. Лишь недавно расстались, поскольку Хайрулла сменил мастерок на шоферскую баранку и устроился в лесхоз, засевавший пустыню саксаулом и полезными для скота травами.

И еще выяснилось, что Хайрулла приехал неспроста. Лесхоз растил несколько отар, а вот приличных кошар не имел. В итоге прошлой зимой, в самые холода, овец полегло порядочно. Поэтому и хотят срочно построить хотя бы одну крупную кошару, да чтоб с шиферной крышей и тепляком для маток с ягнятами. Хайрулла вспомнил тогда про Николая и других друзей, осевших в ближних поселках. Это ж — готовая бригада!

— Сам посуди, я здесь всего ничего, — начал отказываться Николай, — и вдруг подам на увольнение…

— Зачем увольняться? — перебил Хайрулла, со значением заглядывая ему в глаза. — Я с ерундой к тебе не пришел бы! Слушай что говорю…

Из того, что он рассказал, Сергей понял не все. Но главное уловил: дирекция выделяет деньги и материалы и назначает Хайруллу бригадиром. Работу требуют только с него. А уж кого он наберет в бригаду и на каких условиях, ее не касается.

— Начальник у тебя не дурак, — ответил Николай. Взгляд у него стал острым, азартным.

Хайрулла предложил такой вариант: ежедневно, после пяти, в Алангу приезжает за Николаем машина и отвозит его на стройку, благо она всего в двадцати километрах, там, где мелиораторы пробили скважину к водоносному горизонту. Где-то около полуночи машина привозит обратно. Питание — за счет лесхоза. Ну, а сколько денег придется на каждого, выяснится, когда наберется бригада. Чем меньше народу, тем солиднее куш.

— Само собой, — покивал головой Николай. — Однако жадничать тоже не следует, иначе от натуги пупки развяжутся.

С удивлением слушал Сергей, как уверенно он принялся обсуждать с Хайруллой, что предстоит сделать и в какие сроки. Называл типы кошар, спорил, стоит ли отгораживать секции для баранов и молодняка, из чего сооружать перекрытия… Сколько же ему удалось повидать на свете, думалось Сергею, чтобы запросто разбираться чуть ли не во всем, с чем он сталкивается. Хоть в работе, хоть в жизни. Завидно даже! Но ничего, рядом с ним и Сергей все освоит.

Очень захотелось Сергею попасть в бригаду, которую сколачивал Хайрулла. Он отвернулся от гостя, боясь, не выдали б глаза жгучего желания. Когда он чего-нибудь очень сильно хотел, они становились по-собачьи просительными, а это стыдно.

— Ладненько, — наконец, удовлетворенно проговорил Николай. Обеими руками быстро почесал разлохмаченные свои волосы и произнес убежденно: — Возьмем с собой Серегу.

Сергей порывисто повернулся к нему, не справляясь с улыбкой, растягивающей рот, и поначалу не понял отрывистого вопроса Хайруллы:

— Зачем?

Лишь через несколько секунд до Сергея дошло, что этот хомячок не желал принимать его в бригаду. Ну, конечно: чем меньше будет рабочих, тем больше перепадет каждому. Но разве Сергей из-за денег пойдет? От обиды у него сжались кулаки.

Кинув на него быстрый взгляд, Николай напористо продолжал:

— И еще трех приятелей в долю возьмем, я тут познакомился…

— Зачем? — уже раздраженно повторил будущий бригадир.

И тут Сергей впервые увидел, какое удовольствие получает Николай, когда ему удается показать, что соображает он быстрее и лучше других.

— Напряги черепушку, мужичок, — попросил он Хайруллу с дружеской укоризной. От сдерживаемой усмешки дрогнули у него ноздри. — Сколько у тебя машин, чтобы возить ребят из поселков?

— Две.

— Бензину не напасешься мотаться туда и обратно! Да и время надо беречь. Наберем ребят в Аланге — и лады. Разом всех и увезешь и привезешь.

От того, что Хайрулла подобрал в раздумье губы, его усы выпятились щеткой. Но вот они улеглись умиротворенно.

— Ты, честное слово, далеко пойдешь, — посулил он Николаю.

А через два дня автофургон доставил Николая с Сергеем и еще шестерых рабочих к месту, где должна была подняться кошара. Здесь лежала груда потрескавшихся железобетонных перемычек и карнизов, фонарные столбы с дырами в серых боках, валялись гнутые местами швеллеры, тронутые пятнами ржавчины — явно списанные изделия. Валялись на задворках какого-нибудь комбината стройматериалов, а дирекция их и подобрала задаром. Для овец сойдет.

Эта мысль не раз потом приходила на ум Сергею. И относилась она уже не к дирекции лесхоза, а к бригаде.

Начали долбить каменистую землю, прокладывая траншеи для фундаментов. Из-под белесых, будто раскаленных кирок и ломов брызгала в стороны галька, летели комья песка. Работали торопливо, не разгибаясь. И не переговаривались, не шутили, не ахали громко, замахиваясь киркой, будто боялись кого-то потревожить. Сергею почему-то вспомнилось, как пацаном он шарил с друзьями по чужим садам, окружавшим детдом. Тогда они вот также старались не шуметь и не тратить время попусту.

Неказистые, с неровными краями и бугристым мелким дном, траншеи обозначались прямо на глазах. Они прерывистой линией охватили с трех сторон площадку длиной метров в тридцать, а то и больше. И еще до того, как стемнело, эта линия стала сплошной.

Устроили перекур. Сидя на корточках, передавали друг другу пачки сигарет, спички, и влажные, точно водой облитые руки, переплетенные вздутыми жилами, подрагивали от напряжения. У Сергея стучало в висках и сухость больно царапала горло. Такое с ним было лишь однажды в школе — после кросса на десять километров, когда уж и ноги не держали.

А Николай даже не присел. Упершись руками в бока, в распахнутой рубашке, он ловил всем своим мокрым телом прохладные прикосновения ветра, постепенно затихавшего к вечеру, и оглядывал стройплощадку. Глаза его поблескивали с прежним азартом.

Стараясь не выдать своего состояния, Сергей поинтересовался:

— Что пойдет на фундамент?

Николай кивнул на перемычки:

— Приспособим!

— Как это? Они ж для окон.

— А вот так!.. Уложим, обвалуем, и — лады. Где тут фундаментные блоки возьмешь? Выкручивайся, как можешь.

— А стены потом не рухнут?

— Не трусь!

— Дно в траншеях надо бы выровнять, а то — сплошные перекосы.

— Утрамбуем, Серега, а вообще не хоромы строим. Овцы — не люди…

— Жаловаться не будут?

— Это точно, — одобрил Николай и, довольный разговором, выкрикнул: — Кончай курить!..

И снова — спешка, снова — усилия, от которых мутнело в глазах и сипел в гортани воздух. Ломами поддевали и сваливали перемычки в траншеи. Утаптывали, ровняли, утрамбовывали. Уж совсем стемнело, а все раздавались удары по земле, по бетону, по камню и шелестели обрывки слов, взлетала ругань, слышалось натужное: «Взяли!» Когда прибыл автофургон с флягами, полными воды и жирной шурпы, никто и есть не стал. Сидели под зажженными фарами машины, водили ложками в алюминиевых мисках и молчали, задавленные усталостью. Дома Сергей признался Николаю:

— Долго, пожалуй, не выдержу. На износ сегодня работали.

— Такой запарки — дня на три, не больше, — успокоил тот. Он лежал на кровати, привольно раскинув руки, и глядел в окно. — Материалы кончатся, и работа пойдет ленивая. — Сел, наставил на Сергея палец и заговорил с неожиданной горячностью: — Ты видел, как горбили ребята? После смены, фактически без ужина… А кто заставлял? Кто давил? Сами поехали, сами надрывались. И все — потому, Серега, что деньги крупные. За полтора — два месяца слепить кошару, только чтоб не рухнула, когда бараны будут о столбы тереться, и получить по пятьсот — шестьсот рубликов — это ж мечта каждого!

— Ну, почему? Я не из-за денег…

— Ты не в счет, — отмахнулся Николай. — А другие, Серега? Кто б из них в свою законную смену, на законном рабочем месте жилы из себя тянул? Никто. Тем более, что халтурка не прошла бы при мастере или бригадире таком, как Гуля. А тут. — свобода и бабки! Большего и желать нечего.

— Но нельзя ли поаккуратнее?.. — не находил Сергей нужных слов. — Кошара ведь не на один год…

— А ты видел, какие материалы завезли? — спросил Николай, недоумевая, как это Сергей умудряется ничего не замечать. — Да дирекция сама химичит! Неужто она не знает, что без хотя бы завалящего крана фундаменты по-умному не поставишь? Неужто там ослепли, когда выбирали швеллера? Эх, Серега, Серега, на этой кошаре не одни мы урвем по куску. А овцы, как ты сам сказал, жалобы писать не умеют. Поэтому не переживай, браток.

Сергей, однако, переживал. То ли он так уж был приучен за годы работы в бригаде Турсынгуль, то ли сказывались привычки, приобретенные еще в детдоме, где сделать что-нибудь тяп-ляп значило подвести ребят, — но его изводила мысль, что на кошаре творится откровенная халтура. Бросить бы ее, да Николай обидится, все-таки друзья. Особенно тяжко Сергею становилось, когда он оставался один. А такое случалось часто. Как и предсказывал Николай, материалы на кошаре вскоре закончились, и стройка оживала лишь через два дня на третий. Поэтому свободных вечеров набиралось много, свободных и одиноких, так как Николай завел привычку исчезать до глубокой ночи. Где и с кем бывал, Сергей, конечно, знал. Знал, собственно, весь поселок. Николая и Турсынгуль встречали и на главной улице, и в скверике из акаций возле управления «Аланганефтегаз», и далеко в пустыне, возле низин, где цвели маки.

Как-то после поездки на кошару, где ставили стены из бракованных плит, замазывая дыры чем ни попадя, Николай взял Сергея за плечи, тряхнул ободряюще.

— Не куксись, браток. Как говорится, что нам, малярам? Краски нет — дерьмом марам… Поехали в выходной на охоту, а?

— Куда? — оторопело переспросил Сергей.

— Хайрулла зовет сайгу бить! Занятная штука. Сайгак прет под семьдесят километров, а ты за ним — на машине, да по буграм, по колдобинам. Дух замирает! — потряс кулаком Николай. — Поедешь?

Сергей смотрел на него, как на волшебника.

Хайрулла приехал к вечеру. Николай сел к нему в кабину, а Сергей с ружьем взобрался в кузов. Ради того, чтобы поносить двустволку, он готов был трястись хоть верхом на водовозе. К его изумлению, возле кабины сидела на перевернутом ящике девушка в толстом свитере и брюках, широкоплечая, полногрудая, голова в мелких кудряшках.

— Ты чего здесь? — Он всегда считал охоту чисто мужским занятием. — Тоже на сайгу?

— На нее, а что?

Смотрела она на Сергея приветливо, и он, привыкший к женщинам в бригаде, как к товарищам, уселся рядом с ней на ящике да еще и плечом толкнул, чтобы подвинулась. Глянул сбоку. Брови ниточкой, рот широкий, из тех, про которые говорят: «Хоть тесемочки пришей». Некрасивая, но чем-то привлекает. К тому же знакома как будто.

— Что косишься? — усмешливо спросила она.

Он объяснять не стал. Подал ей руку:

— Сергей.

— Лариса.

Девичья ладонь была приятно горячей.

— Где работаешь?

— В магазине. Возле управления!..

Вот теперь Сергей вспомнил ее. Лариса обычно стояла за прилавком, над которым красовался намалеванный на фанере баран с ожерельем сосисок вокруг шеи. И запала она в память потому, что вечно зевала со скуки: в ее отделе никогда и не пахло сосисками, а уж тем более — колбасой. Но что интересно, люди все-таки несли из магазина завернутые в бумагу коричневые колбасные палки. Прямо чудеса.

— На охоту часто ездишь?

— Хайрулла берет…

— Стреляешь здорово?

— Да что ты! Умею сайгу в темпе свежевать. Набьет он пяток, я раз-раз и полный мешок мяса. Когда сайгу бьешь, надо по-быстрому шуровать, а то прихватят с добычей.

Сидеть в тряском кузове было неудобно. Они встали, держась за борт кабины, и ветер словно выдул из Сергея все чувства, кроме восторга. Хлынул в лицо, тугой, влажный, ударил в грудь, запел в ушах. Причем, стоило чуть повернуть голову, и пение становилось то нежней, то яростней. На глаза навернулись слезы, и свет, бивший из фар грузовика, начал переливаться радугой.

На крутых спусках грунтовой дороги машина точно проваливалась под ногами, и приходило ощущение полета, от которого хотелось смеяться. Когда же на подъемах кабина вырастала перед глазами и мотор рокотал все глуше и медленнее, Сергея подмывало свистнуть и закричать: «Давай!» Он забыл, куда и зачем едет, весь отдаваясь тяжелому неутолимому бегу грузовика в густевшей темноте.

Пустыня жила и ночью. Несколько раз Сергея пребольно щелкали по лицу неведомые жуки. Серый комок на несуразно длинных ногах прыгнул и исчез за пучком травы, сверкнув на прощанье изумрудным глазом.

Лариса схватила Сергея за руку:

— Гляди!

На дорогу, в полосу света, выскочила худющая лисичка и понеслась впереди машины, наставив на нее пистолетом облезлый хвост. Непременно попала бы под колеса, да, на ее счастье, дорога вильнула вокруг холма, световая дорожка ушла в сторону, и лисичка растаяла во тьме.

Ехали долго, и, насколько Сергей мог судить, забирали все время на запад, к Аралу.

К полуночи остановились. Хайрулла выключил мотор. Сергей обнаружил, что лицо его одеревенело, а уши заложило, словно он вышел из самолета. Лишь через минуту-другую стали слышны шорохи пустыни и потрескивание остывавшего двигателя. Николай высунулся из кабины.

— Как там, не замерзли? А то погрей девушку, Серега!

— Ладно, ладно, — буркнул Сергей и перевел разговор на другую тему: — Где же сайга?

— Отыщем!..

Открыв дверцу, Николай ловко перескочил через борт в кузов, забрал у Сергея и проверил ружье. Тем временем Хайрулла передал Ларисе какой-то предмет. Щелкнул выключатель, и оказалось, что в руках девушки горит большая яркая фара. Свет летел метров на сто, обшаривая пустынную молчаливую землю, исчерченную резкими тенями от бугров.

Негромко рокотнул грузовик. Двинулись прямо по кустам верблюжьей колючки, по наплывам песка, навеянным ветром. Слышно было, как трещали под шинами прошлогодние перекати-поле, застрявшие в ложбинах. Кузов наклонялся из стороны в сторону, это мешало всматриваться в темноту, раздвигаемую светом, и Сергей вздрогнул и начал непонимающе озираться, когда Лариса с затаенным ликованием выдохнула:

— Есть!..

— Где?

— Да перед тобой, гляди!..

Машина резко рванулась вперед, и все вокруг заплясало, затряслось в сумасшедшей гонке. Сергея вскидывало вверх, кидало к бортам. Он все время боялся вылететь из кузова и лишь краем глаза ловил далеко впереди и сбоку мелькание каких-то причудливых в темноте животных.

Ахнул над ухом громовой выстрел, за ним — второй. Лариса закричала, что свалился сайгак. Николай перезарядил стволы, умудряясь не держаться за борт. И снова — выстрелы, от которых Сергей втягивал голову в плечи, снова — крики Ларисы и псиное подвывание мотора, тянувшего из последних сил.

Сергей безуспешно старался разглядеть, как падают под выстрелами сайгаки и много ли их подбито. Он не улавливал момента, когда Николай попадал в них, и недоумевал, почему животные бежали медленно, а то и вовсе останавливались или метались по кругу. Николай ведь говорил, что они во весь дух улепетывают от машины.

Фара внезапно погасла. Хайрулла тотчас нажал на тормоза, и сайгаки исчезли, будто их и не было.

— Что там? — нетерпеливо заорал Николай.

— Провод порвался, — разочарованно протянула Лариса.

— Ничего, — успокоил их Хайрулла. — Подберем, что подбили, починим фару и еще поищем… Здесь сайгаков много!

Развернув машину, он повел ее в обратном направлении.

После такой пальбы Сергей ожидал, что туш наберется не меньше десятка. А наткнулись всего на одну. Попрыгали из кузова. Сергей наклонился, всмотрелся в морду сайгака. Ни на что не похожая морда. Уж больно нос здоровый и толстый, напоминающий обрубок хобота. И зачем сайгаку такой несуразный? Рогов у него нет, живот раздутый. Наверное, опился воды, поэтому и не смог удрать. Вот так и происходит естественный отбор.

— Ты не знаешь, почему они не убегали? — все же спросил он подошедшую Ларису.

— Свет их ослепляет!..

Она присела около туши, медленно провела рукой вдоль смутно белевшего брюха, и раздался звук, точно рвалась мокрая ткань. Сергей с запозданием осознал, что девушка провела ножом и что брюхо вспорото. Откуда-то изнутри поднялась брезгливость, заставляя откинуться назад. Напрасно Сергей хотел принудить себя не отходить в сторону и не прятать глаза. Мужчинам надо ко всему привыкать, и, если уж Лариса возится с сайгаком, как с кочаном капусты, то ему, парню, и вовсе не пристало строить из себя барышню. Но уговоры не помогали. Сергей отвернулся, стискивая зубы от гадливого чувства. То, что Лариса так уверенно и спокойно работала ножом, выглядело почему-то чудовищным.

— Эй, Хайрулла, — позвала она, — посвети, не пойму я тут…

Хайрулла зажег спичку, прикрыл ее ладонью, поднес к Ларисе. Она сплюнула с досадливым изумлением:

— Фу, ты! Самка попалась, рожать собралась.

Хайрулла тоже сплюнул и резко бросил, отходя к машине:

— Поторопись.

Из темноты вынырнул Николай. Он нес на плечах сайгака и еще издали выкрикнул:

— Второго несу! Чуял, что попал. Поспешай, девка!

— Спешу!

Лариса управлялась поразительно ловко. Пока Сергей приходил в себя от гадливости и жалости к сайгаку, пока Хайрулла возился с проводом и аккумулятором, а Николай бродил окрест, проверяя, нет ли еще битой сайги, — Лариса разделала обе туши и спрятала шкуры в один мешок, мясо — в другой. Тщеславно проговорила:

— Посмотрели бы, как я на мясокомбинате вкалывала! Мужики и те поражались, как это девушка так играючи ножичком орудует.

— Ты у нас молодец, — пробурчал Хайрулла, и Сергей не понял, хвалил он Ларису или ругал. Наверное, все-таки хвалил.

Николай так и не нашел других туш. Достал из кабины сетку, под светом фар нашарил в ней бутылку. Блеснули в улыбке его крепкие зубы.

— Налетай, примем по маленькой!

Когда закусывали, Лариса мечтательно сказала, что хорошо бы развести костер и на палках поджарить печенку. Вкуснотища! Но разводить костер не стали, так как пламя мог увидеть кто-нибудь со стороны. Егеря и общественные инспекторы в эту пору так и шастают по здешним местам. Окот, видите ли, у сайгаков! Ну и что? Много ли их набьешь, если они, подлые, такие увертливые? Вон сколько в них палили, а свалили сущий пустяк.

Сергей все хуже улавливал, о чем идет речь: устал, должно быть, от впечатлений, ко сну отчего-то клонило, — и все меньше мучили его отвращение и жалость. Становилось не то чтобы безразлично, а как-то бездумно, и уже не выглядела Лариса чудищем, и мысль о том, что самок грешно отстреливать весной, больше не бередила душу. Он только спросил Николая, когда закончили есть:

— А зачем все-таки сайгаку такой нос?

— Чтоб воздух согревать! Зимой в степях — под сорок градусов, воздух аж режет, особенно на бегу, запросто легкие заледенеют. Вот сайгак и греет его, пропуская через нос! Природа — ушлая, Серега, все предусмотрела…

Потом Хайрулла снова вел грузовик по бездорожью, звериным чутьем угадывая, куда подались животные. Николай стрелял и спрыгивал с машины, чтобы добить и подобрать очередного сайгака. Лариса без устали свежевала и засовывала в мешки то, что еще десять минут назад было живым существом… Сергея все это будто не касалось. Он сидел теперь в кабине, потому что в кузове, по словам Николая, только мешал делу, и сосредоточенно следил лишь за тем, чтобы на ухабах и буграх не стукнуться головой о переднее стекло или потолок.

Вернулись в Алангу под утро, когда небо подернулось бледной голубизной. Сгрузили мешки в доме Ларисы, жившей с матерью на дальней окраине поселка. Говорили о каких-то клиентах, о том, кому сколько продать, а кому и подарить мясо, поскольку свои люди всюду нужны. Сергей не вникал в их счеты-подсчеты. Умылся под краном во дворе и с разрешения матери Ларисы, суетливой, вовсе не сонной с ночи женщины, прилег на топчане в углу боковой комнатушки. Думал полежать несколько минут, да закружилась голова, и он словно провалился куда-то, где было душно и тяжко.

Проснулся от ощущения, что с него стаскивают сапоги. Сел и ошарашенно уставился на Ларису, которая стояла перед ним и приглушенно смеялась.

— Ты — зачем?..

— Кто же так спит? Раздевайся. Вот тебе подушка, одеяло.

— Я домой пойду… Где Николай?

— Ушел давно. Отдыхай!

Он посидел, подумал, не обращая внимания на Ларису, разделся и нырнул под одеяло.

Сон только начал снова кружить голову — и вдруг пропал. Должно быть, от того, что Сергей почувствовал, как плотное прохладное тело привалилось к его спине, а ног настороженно коснулись мягкие колени.

Он понял все сразу, и от пронзительного стыда и волнения обдало жаром. Он замер, не оборачиваясь к Ларисе.

Она дышала неслышно, не шевелилась. Но вот его ухо защекотали приятно горячие пальцы. Сергей, не выдержав, спросил сердито:

— Ты чего? Не мешай спать.

Сильная рука обхватила его и вынудила лечь на спину. На него пахнуло густыми духами, и он очень близко увидел перед собою лицо Ларисы. Тонкие бровки поднялись полукругом, взгляд не то жалостливый, не то удивленный. Она проговорила медленно:

— А в машине показался ой каким бойким!..

— Да пусти ты меня.

Оттолкнуть Ларису он, однако, даже не пытался. Она навалилась на его плечо податливой грудью, и освободиться — значило прежде всего коснуться этой белой кожи, а на такое ему еще не приходилось решаться.

— Ах, ты, бедненький. — Лариса погладила его по щеке, по взмокшему лбу. — Совсем наивный…

Руки его сами обняли Ларису, а губы коснулись ее губ. Где-то в памяти вихрем пронеслись обрывки фраз, которых Сергей вдосталь наслушался от парней, опытных в любви. Промелькнули потому, что в сладком испуге ему хотелось быть готовым к тому, что случится дальше. Но эти обрывки тут же сгинули, развеянные никогда прежде не испытанными ощущениями. Он блаженно растворился в них, чтобы очнуться лишь через целую вечность, когда Лариса села на топчане и принялась приглаживать свои растрепанные кудряшки.

Произнесла низким голосом:

— Топай, Сережа, на работу, время к десяти подходит.

Сергей суматошно вскочил, вспоминая, что и вправду давно пора на стройплощадку. Мигом оделся, натянул сапоги, но вместо того, чтобы кинуться к двери, замер около Ларисы. Пробормотал:

— Можно, я завтра приду?

Она понимающе глянула на него, усмехнулась, ответила уклончиво:

— Я сама тебя найду, ладно? Как выпадет свободный вечерок, так и отыщу.

И чтобы он не огорчался, ласково сжала его руку. От вида ее ногтей, багровых, с серебряными точками, как и положено по последней моде, Сергей непроизвольно вздрогнул: их цвет напомнил ему о вспоротом брюхе сайгачихи.

— Ты долго собираешься отмываться? — донеслось до него из вагончика.

Сергей подставил под теплую струю и голову и шею. Ему непременно надо было смыть с себя запах духов, которыми душилась Лариса.

 

4

Когда закончили крышу, у Турсынгуль высвободилось с полчаса времени — вполне достаточно, чтобы вместе с подругами взять Сергея в оборот, или, как говаривал дядя Костя, устроить молодцу профилактику. Однако все ее планы спутал Назырбай.

Заглянув в вагончик, он понаблюдал, как Шура и Катерина располагались за столом, готовясь к встрече с Сергеем, и внезапно произнес:

— Девчата, выйдите на пять минут. Мы кое-что обсудим, — кивнул он на Турсынгуль.

Очень уж необычным был у него голос — тихим и деликатным. На просьбу, высказанную таким голосом, трудно ответить отказом, и женщины, переглянувшись с Турсынгуль, оставили их одних. Даже дверь за собой прикрыли, многозначительно вздохнув на прощанье. Не то пожалели Назырбая, не то посочувствовали бригадирше, обреченной в который раз выслушивать его признания.

Лицо у Турсынгуль стало надменным, взгляд — рассеянным.

— Ну, что? — нетерпеливо бросила она.

Коричневые, с желтыми белками глаза Назырбая потемнели оскорбленно. Открыв рот, чтоб кожа на щеках натянулась, он принялся с вызывающей бесцеремонностью скрести отросшую за день щетину черными от гудрона пальцами. Проговорил, как о чем-то решенном:

— Когда от Краснова избавимся?

— А почему нужно избавляться?

То, что Назырбай заговорил совсем не о том, о чем она думала, и обрадовало Турсынгуль, и насторожило.

— Он Сергея с толку сбивает.

— Каким образом?

— Твой Краснов шабашкой занялся! И парня втянул. К концу дня машина приезжает и увозит их в лесхоз…

Слушала, не перебивая, не удивляясь тому, что Назырбай так подробно и точно знает, чем заняты Николай с Сергеем. Если уж поселку известно, что происходит чуть ли не в каждой семье, то скрыть поездки на кошару и вовсе невозможно. Тем более, что, по словам Назырбая, кто-то из шабашников уже хвастал у магазина, сколько заработает «левой ногой».

Покачала головой, удивляясь не самой «шабашке»: кому из строителей она не известна? — а тому, как у Николая сил достает после полной рабочей смены еще ездить куда-то и там надрываться, и потом, далеко за полночь, стучаться в окно ее дома и просить выйти на минуту, чтоб поболтать на сон грядущий. Уж сколько раз, накинув старенькую, матерью когда-то присланную безрукавку, она сидела с ним на крыльце и по часу, а то и больше разговаривала о жизни, о разных случаях, о друзьях и знакомых, и не приходило ей в голову, что Николай только что фактически отработал вторую смену и устал. Железный человек! Его хватало и на то, чтобы на прощанье обнять ее. Отбиваться от него приходилось всерьез, а он все укорял, что она не любит его.

Словно наяву чувствовала сейчас Турсынгуль его сильные цепкие руки и отворачивалась от Назырбая, чтобы он ненароком не заметил, как она краснеет от собственных воспоминаний.

И еще слышала Турсынгуль голос Николая, приглушенный, звучавший немного даже загадочно. Для нее одной шелестели слова о том, до какой степени надоело Николаю одиночество. За Бузулуком, в лесном поселке, живет его мать. Зимой стережет дом, а летом сдает комнаты «дикарям», которым непременно нужно подышать свежим сосновым духом. Под Одессой, рядом с катакомбами, — хата сестренки. Растит младшенькая двух хлопчиков и торгует с мужем-куркулем на базаре, который называется Привозом. Другой родни у Николая нет, да и с этой он почти что не связан. Два-три письма в год, вот и все контакты.

Женщин, в отличие от родственников, у него насчитывалось много. Но опять-таки каких?.. Испокон веков в народе говорят, что человек за все платит, рассуждал Николай. Это правильно! За желание ни от кого не зависеть, он расплачивается домашним уютом, ребятишками, которые могли бы родиться у него с женой, и, если уж считать до конца, то и любовью. Ведь то, что до сих пор случалось, любовью не назовешь, признавался Николай. Так, провождение времени. И после очередного расставания с очередной женщиной все внутри будто обугливается. Бывает такое в лесу: дерево изнутри выгорает. Стоит с виду здоровое, а сердцевины нет.

Турсынгуль, конечно, понимала, к чему он клонит, и нередко смущало ее сомнение, не лукавит ли Николай, не бьет ли, что называется, на жалость. Есть такой прием у ловких мужчин, о чем она слышала немало. Но Турсынгуль понимала и то, что ей самой хотелось его утешить. Хотелось приласкать. Перед ней действительно одинокий и не слишком счастливый парень, и ее тянет к нему непреодолимо.

Но если он так ценит свободу, зачем ему «шабашка»? Она закабаляет шальными деньгами… Турсынгуль подошла к зарешеченному окну вагончика, беспокойно оглядела площадку.

Николай с Сергеем сидел на железобетонной плите, поодаль от товарищей, и что-то обсуждали.

Турсынгуль спросила отрывисто:

— Что предлагаешь?

Назырбай хлопнул толстой ладонью по столу.

— Выдернем из нашего здорового коллектива.

— Закона нет, чтобы выдергивать! На работу он ходит, не ленится, не прогуливает…

— Э-э, не надо защищать. Шабашник — как больная собака, всех заразит.

— И тебя — тоже?

— И меня, и тебя. Дурные деньги кого хочешь с толку собьют. Собирай собрание, проголосуем и выгоним!

— Ну, как же, дай тебе волю!.. — Турсынгуль искоса глянула на него, приказала: — Позови ко мне Николая, наедине поговорю.

От злого и в то же время радостного возбуждения Назырбаю не стоялось на месте. Он потопал сапожищами по вагончику, тоже глянул в окно, хмыкнул с издевкой.

— Отдыхают перед шабашкой!.. Но ничего, разберемся.

Оглянувшись, нет ли кого поблизости, Николай достал из кармана пачку десятирублевок и сунул Сергею в руку.

— Держи аванс. Хайрулла передал, пока ты спал у Ларисы.

Смуглые щеки Сергея стали еще темнее от румянца. Он не знал, куда глаза девать от смущения. Усмиряя себя, сосредоточился на мыслях о деньгах:

— Здесь сколько?

— Три сотни.

— Много получается…

— Мало, — энергично поправил Николай. — Привыкай к хорошим деньгам, Серега! Остальные — когда кошару кончим.

Сергей осторожно положил пачку между собой и Николаем.

— Столько не возьму…

Ветер попробовал шевельнуть красные плотные бумажки и, точно из уважения к ним, притих.

— А сколько возьмешь? — ровно спросил Николай.

— На три сотни я не наработал.

Сергею почудилось, что наступила тишина. На самом же деле ее не было. В воздухе висел всегдашний гул компрессорных станций, похожий на ровный шум водопада. Но, как и все на головных, Сергей давно уж его не замечал.

— Что случилось?

— Да пойми, не из-за денег я пошел… и вообще… Конечно, глупо отказываться. Давай разделим? — обрадовался он такому замечательному выходу из положения. — Возьми для себя и Турсынгуль. Вам нужнее!

Николай задрал голову, всем своим видом показывая, как устал от этого детского лепета, и вдруг ткнул пальцем в небо:

— Смотри!

В золотистой от солнца глубине густой россыпью чернели живые точки. Они невпопад перемещались вверх и вниз и стремительно уплывали к облакам на горизонте. Стая неведомо каких птиц летела в холод и слякоть северной весны, прочь от южной теплыни.

Пока, сбитый с толку, Сергей рассматривал ее, Николай сунул деньги ему за пазуху, схватил за руку, чтобы и не пытался вытащить пачку, и успокаивающе проговорил:

— Не зли меня, Серега, очень прошу. Взрослый человек, а несешь непотребное… Да ты потом хоть сожги их, меня не касается. Но вручить я обязан!

— Не нуждаюсь я…

— Ну и выкинь, если лишние! Или нет, придумал! — Николай хлопнул себя по колену, довольный собой. — У тебя, говоришь, был благодетель в детдоме?

— Да, а что?

Как-то он рассказал Николаю, почему зовется Джураевым. Эту фамилию дал ему детдомовский завхоз, Касым Джураев, важный, тучный, с большим животом, из-за которого он, казалось, толком и не видел детвору, толкущуюся под ногами. Однако всех примечал Касым-ота, особенно мальчишек. Жена дарила ему только дочек, и не мог он пройти мимо какого-нибудь пацаненка, чтобы не поговорить с ним о жизни или не потрогать за плечо.

Его душило от гнева, когда обижали детей. Стоило какой-нибудь мамаше прийти и начать подвывать над своим чадом, вгоняя его в истерику, как Джураев немедленно вмешивался, хотя и не обязан был по должности. Он уводил ребенка, рявкнув на посетительницу.

Из-за представительного вида его принимали за директора и потому не прекословили. А Касым-ота где-нибудь в углу клал пухлую руку на макушку икающего от слез мальчишки, и тот, странное дело, удивительно быстро затихал.

Но куда больший гнев у него вызывали мамаши, которые никогда не приходили к детям, поскольку еще в родильных отделениях написали заявления, что отказываются от своих младенцев. Узнав о прибытии такого ребенка, Касым-ота не успокаивался до тех пор, пока не обласкивал его, не задаривал всякой всячиной. И сколько лет жил в детдоме такой воспитанник, столько Джураев водил его к себе домой, прикупал одежонку, подкармливал.

Так он заботился и о Сергее.

— Ты когда-нибудь благодарил его за внимание и доброту? — с ехидцей спросил Николай.

— «Спасибо» говорил, конечно…

— Ты пошли перевод на крупную сумму, дурашка! Солидно… Дельная мысль?

Дельная. Но от нее Сергею муторно.

Он вытащил десятирублевки из-под рубашки, скомкал, но класть на плитку больше не стал.

— Ладно, найду, на что потратить.

Николай вздохнул облегченно и, едва его позвал Назырбай, поторопился уйти, опасаясь, что паренек, чего доброго, опять раздумает брать аванс, с него станет дурить до вечера.

Сергей долго сидел на прогретой за день железобетонной плите и, задумавшись, свертывал деньги в тугой упругий комок. Он уже видел в своем воображении, как едет в город за сто километров и там, в ювелирном магазине, покупает золотое кольцо, или сережки, или браслет и потом вручает подарок Ларисе. Она радуется украшению и больше не говорит, что сама найдет Сергея, когда выпадет свободный вечерок.

Без надобности Турсынгуль переставляла на столе кружки, миски, ложки, вымытые женщинами после обеда и оставленные обсушиться. Движения ее рук, размеренные, плавные, приковывали к себе внимание, но оттого что в них не угадывалось никакого смысла, Николаю становилось все неуютнее. Он вглядывался в лицо Турсынгуль, стараясь определить, почему она так отрешенно молчит.

Обманутый безлюдьем, на порог, тускло блестевший под солнцем, коричневым камешком упал тощий воробей. Бесстрашно глянул круглым оком внутрь, хрипло чирикнул, будто обругал людей, затаившихся в помещении, и упорхнул, оповещая округу, что сидят там какие-то бездельники, неизвестно зачем и почему.

— Что молчишь? — спросил Николай.

Турсынгуль только изогнула бровь, продолжая переставлять посуду, и сразу же стало видно, что она чем-то расстроена. Еще ни разу Николай не видел ее такой. Одним махом он сдвинул миски и кружки на край стола, подальше от Турсынгуль, и требовательно проговорил:

— Чем недовольна?

Она спросила прямо, без подготовки, как, очевидно, привыкла спрашивать в самые серьезные минуты:

— Зачем тебе шабашка?

Если и овладела Николаем оторопь, то не больше чем на несколько секунд. Вся в ожидании ответа, Турсынгуль не успела проследить, как он оказался рядом с ней на скамейке, как обнял. Она успела только упереться локтями в его грудь и откинуть голову назад, чтобы избежать ненужных, нежеланных поцелуев.

Голубые глаза Николая повлажнели от ласкового лукавства, губы шевельнулись в напевной фразе:

— Ах ты, господи, переживаешь, да?

— Пусти.

— Выходит, огорчилась, что я — шабашник? Но это же здорово!..

— Почему? — спросила Турсынгуль, перестав сопротивляться. Силы ушли куда-то, и стало безразлично, что кто-нибудь войдет и застанет их сидящими в обнимку.

— Если за тебя переживают, значит, ты хотя бы немножко дорог! — Он коснулся щекой ее уха. — А шабашка — пустяк, просто интересная штука.

— Особенно интересная тем, что платят много…

— Само собой! Но и азарта много, проверяешь, на что годишься. Там вкалываешь на пределе.

— А зачем Сережку втянул? — Руки Турсынгуль сами собой устроились поудобнее на груди Николая. Пальцы коснулись загорелой кожи у ворота рубашки и замерли. — Парня портишь! Дурные деньги — как болезнь для человека, особенно для молодого. — Турсынгуль заметила, что из неумело пришитой пуговицы на рубашке Николая торчит белая нитка. Наклонилась, откусила ее у основания и проделала все это так естественно, словно заметила непорядок в одежде мужа. — Ты должен его воспитывать, а не приучать к шабашке.

— Само собой. — Николай поводил губами по ее смоляным волосам, вдыхая их слабый, чуть терпкий запах. — Ладно, больше не видать ему кошары.

Прошло немало времени, прежде чем он снова услышал голос Турсынгуль:

— И сам… Бросишь?

— Что бросать?

— Эту самую кошару.

— Бог ты мой, — глубоко вздохнул Николай и покрепче прижал ее к себе, чтобы чувствовать всю разом, такую маленькую, такую невыразимо приятную. — Для тебя — что угодно, начальник!

— И не жалко заработка?

— Жалко, конечно, но все пять пальцев в рот не засунешь… — Он поцеловал ее в макушку. — И всех денег не заработаешь.

Руки Турсынгуль обвились вокруг его шеи. Она приникла к нему лицом, всем телом, и в этом движении было столько благодарной горячей нежности, что у Николая округлились ноздри, и он быстро посмотрел на дверь, прикидывая, нельзя ли ее закрыть.

Взял в руки голову Турсынгуль, заставил ее поднять лицо. Она заморгала, точно из темноты попала на свет.

— Я к тебе перееду?

— Если хочешь…

Он с силой зажмурился, чтобы прийти в себя, хмельно улыбнулся, проговорил:

— Стоп, стоп! Надо себя в руках держать… — Осторожно коснулся губами носика Турсынгуль, расслабленный, будто уставший, спросил: — Завтра, ладно? Сегодня выспаться надо, до утра колесили по пустыне… Завтра.

— Как хочешь, — прошептала Турсынгуль.

Расслабленность не отпускала Николая до самой ночи. И он потом все удивлялся, как в таком безобразно беспечном состоянии ухитрился избежать двух опаснейших скандалов.

Первый из них попытался затеять Назырбай. Едва бригада вошла в корпус новой компрессорной станции — там предстояло доделывать внутренние перегородки, — как в громадном гулком помещении раскатился его голос:

— Эй, Краснов, не отставай! Здесь тебе — не шабашка.

— Какая шабашка? — игриво всполошилась Шура.

Остальные тоже оживились. Похоже было, что, на потеху бригаде, Назырбай опять сцепится с Николаем по какому-нибудь мелкому поводу. Однако потехи не было. Налитый холодной угрозой, Назырбай поманил Николая к себе:

— Иди сюда, расскажи, как позоришь коллектив.

Долго молчал Николай. Осунувшийся, небритый, так как утром не успел забежать в общежитие, он выглядел заметно хуже, чем обычно, и кое-кому из женщин мельком подумалось, что, как ни крути, а, видать, поистрепался парень в своих странствиях по земле. Лоск вот сошел немного, и оказалось, что внешность-то потертая.

— Ты кино не устраивай, дядя, — наконец, сказал Николай. Слова вроде бы неприязненные, но, что удивило всех, в них не слышалось ни злости, ни обиды. Он словно подтрунивал над Назырбаем с усталой ленцой. — Что было, то минуло, и нечего надсаживаться…

— А что минуло? — перебил дядя Костя, любивший все выяснять до конца.

— Мы с Сережкой слегка подхалтурили в свободное время. На кошаре в лесхозе!.. Но уже завязали, потому что тяжеловато два воза тянуть разом.

Катерину, женщину практичную, всегда интересовало, кто сколько зарабатывает:

— И много получили?

— На вино хватит к Первому мая.

— На всю бригаду? — оживился Михаил.

— Ну!

— Тогда — лады, — одобрил он от всего сердца предстоящее мероприятие. — Считай, коллектив простил временное ваше заблуждение. — Повернулся к Назырбаю. — Простил или как?

Тот кивнул неопределенно, не в силах скрыть растерянность.

Турсынгуль и Николай вышли из вагончика порознь, сторонясь друг друга. Как встретятся глазами, так отворачиваются! Тут и сомнения быть не могло, что они расстались врагами. А оказывается, Николай уступил… Назырбай ушел в дальний конец корпуса, чтобы никого не видеть и не слышать.

Второй скандал чудом минул Николая уже вечером, когда Сергей спросил, в самом ли деле с кошарой покончено.

Николай, искупавшийся под краном, блаженно лежал на кровати, сомкнув веки. Он прислушивался к тому, как отдыхали мускулы, как сходила потихоньку усталость, что накопилась за суматошные сутки, и в легком забытьи ответил:

— Хайрулла намекает, что в лесхозе назревает проверка. Сейчас лучше держаться подальше от кошары. Да и Гуля сердится. — Потянулся с удовлетворенным вздохом, так что кровать одышливо заскрипела. — Скоро один в комнате останешься, Серега! Мы с Турсынгуль, как говорится, сходимся.

— Ну и молодцы, — ничуть не удивился Сергей. — Она — человек душевный, верный…

— Черствые нам ни к чему!.. Ты вот скажи: что нужно, чтобы сносно жить в Аланге? Деньги, жилье, продукты? Нет, Серега, прежде всего надобна заботливая баба. Она-то и найдет, что пожевать, и постирает, и постель приготовит. Прачечной у вас не будет еще сто лет, полгода походишь в столовку — катар заработаешь… Да и обнимать случайных девок тоже, я скажу, не перспектива!

Поскольку Сергей никак не отзывался, Николай открыл глаза. Паренек сидел, как в гамаке, на своей кровати с отвисшей до пола сеткой и, не мигая, смотрел на него. Еще влажные после купания жесткие волосы торчали в разные стороны, и оттого у Сергея был нелепый испуганный вид.

— Ты чего?

Тот заговорил с усилием, преодолевая что-то в себе:

— О ком ты говоришь? Это же Гуля.

— Ну! — подтвердил Николай, ничего еще не понимая.

— Значит, охмуряешь ради обедов и чистых штанов? — Сергей громко сглотнул слюну, набежавшую из-за спазма в горле, и, бледнея, спросил: — Но ты представляешь, что с ней будет, когда она догадается? За что ты ее так?

— Остынь-ка, браток. — Только сейчас Николай начал сознавать, что наговорил в последние минуты. Закинул длинные руки за голову, старательно зевнул. — Не принимай все за чистую монету, Серега.

— А за какую принимать? Нечестно, Коля!

Вскочил, пружинисто шагнул к Николаю, встал над ним. Тот с невольной опаской наблюдал, как от возмущенья посерели скулы Сергея. Прежде Николай не очень-то верил, что паренек, бывало, и на танцплощадке дрался, и хулиганил помаленьку. С тех пор, как они познакомились, с Сережкиного лица редко сходила улыбка и вел он себя покладисто. Но вот теперь в нем неожиданно проглянуло то, что доставляло столько хлопот женщинам в бригаде: когда его сильно задевали, он лез напролом. Николаю встречались такие: ни перед чем не останавливаются, прут на рожон, хоть лупи их до бесчувствия.

Он кивнул Сергею на стул:

— Не торчи, ради бога, столбом.

— Коля, притворись, что разлюбил.

— Чего-чего?

— Нельзя, Коля!.. Дури кого хочешь, но только не Гулю.

— Влюблен в нее, что ли? — прищурился Николай. — А то смотри, ревновать буду…

— При чем тут… Ну, нельзя ее обманывать!

— Но кто обманывает? — с нажимом произнес Николай, показывая, что и обидеться может на глупые обвинения. — Послушай, ты что ожидал от меня? Что я начну говорить: вот, мол, люблю, жить без нее не могу!.. Но как-то неловко, Серега. Ты учти: среди мужиков не принято в чувствах распинаться. Каждый, наоборот, прикидывается, будто ему все нипочем. Иной несет свою жену последними словами, а сам ведь любит! Так что запомни на будущее: не всему, что слышишь, надо верить.

— Юлишь, Коля, — определил Сергей. Однако серая бледность понемногу таяла на его скулах.

— Зачем же? — произнес Николай по-прежнему сдержанно. — Перед тобой — глупо…

— Поклянись!

— Ну, это уж совсем по-детски.

— А ты все же поклянись.

— Да отстань ты от меня, господи!.. Связался с младенцем… Люблю я ее, люблю, доволен? И давай спать! — начал он сердиться. — Намотался за сутки, а тут еще… Свет выключай.

Заснуть, однако, ему не удалось еще долго. Вероятно, от переутомления.

За тонкой стенкой пело радио, включенное комендантшей-полуночницей. Сергей спал неслышно, укрывшись с головой одеялом. Поначалу он ворочался, да так резко, будто вызов бросал Николаю каждым своим движением. А потом все-таки притих… В поселке коротко взлаивали собаки, как бы перекликаясь между собой.

Хотелось Николаю полной тишины, спокойствия. Досадно было, что ушло беспечное настроение, вспугнутое Сергеем, и думалось о том, какая все-таки жизнь однообразная. Везде одно и то же: и женщины, и дураки, и проблемы, которые нужно решать.

Уже засыпая, он вздрогнул от лая. Невесть отчего все больше беспокоились собаки.

 

5

Они не в состоянии были осмыслить происходившего по той простой причине, что до сих пор не сталкивались с такой бедой. Она не имела облика, цвета, запаха, вкуса, и в Аланге ее никто не ожидал. За двадцать лет, что стоял поселок, ни разу такого не случалось.

Только что на улице шумела самая обыкновенная сутолока: по ней, залитой утренним солнцем, спешили в детсад женщины с малышами, вприпрыжку, по-птичьи перекликаясь, мчалась в школу детвора с портфелями и ранцами; на автобусной остановке, в голубоватой тени под тонкими деревцами, зевали и курили рабочие в ожидании машин, которые трижды в сутки отвозили смены на головные сооружения. Если что и выглядело необычным, то лишь поведение собак. Они шныряли по обочинам с такими тоскливыми мордами, словно потеряли что-то и никак не могли найти. Да еще мычала, как заведенная, коровенка, подгоняемая рослым мальчишкой. Он хлестал ее хворостиной, чтобы шла к окраине поселка, к скудному пастбищу, а она металась по тротуару, норовя наступить грязными копытами на ноги прохожим, бессмысленно тараща белесые от страха глаза.

Они пропустили момент, когда беда началась. Наверное, потому, что не стояли на месте, а прохаживались вокруг автобусной остановки. Шагая, они не уловили первую дрожь земли.

Раньше, чем что-нибудь почувствовать, Николай с Сергеем увидели, как над крышами домов взлетели клубы пыли, похожие на те, что вылетают из старого ковра под ударами выбивалки. Потом стронулись с мест, ожили печные трубы. Рядом с Николаем хлестнули по земле два тонких провода. Он запрокинул голову, и, пораженный, остановился, схватив Сергея за руку. Телефонные столбы раскачивались и рвали соединявшие их нити!

Наперебой завизжали тормоза самосвалов, улица застыла, прислушалась к тому, что происходит, и лишь теперь все ощутили, как все сильнее раскачивается под ногами земля, и донесся до них идущий снизу невообразимо низкий гул.

Потом каждый, кто был тогда на улице, начнет усиленно припоминать, что видел и чувствовал в те секунды, пока длилось землетрясение, и окажется, что в памяти остались сущие мелочи. Один различил, как зазмеились по стене ближайшего дома рваные трещины. Другого поразило, с какой скоростью взвивались над домами, над улицей клубы пыли. Рядом с Николаем и Сергеем приткнулся к штакетнику самосвал с наглухо закрытой пустой кабиной, и Николай изумился тому, что эта громадина принялась переваливаться с боку на бок на своих рессорах. Плясала многотонная железяка под пенье земли! Сергей же почти ничего не увидел, кроме пьяных столбов и завалившихся труб на крышах, да и то потому, что на них показал Николай.

Ему стало на мгновенье смешно от нелепостей, творившихся вокруг. Он точно наблюдал чью-то глупую выходку. И до него с большим опозданием дошло, почему истерично вскрикнули женщины, почему бородач в джинсах и батнике, явно из приезжих, замахал руками и завопил так, что на лбу его вздулась жила:

— Подальше от домов! Могут завалиться!..

Время будто растянулось. В немногие мгновенья, вместилось паденье стены одного из домов: рухнув на тротуар, она выдохнула из себя мутное, дерущее горло облако пыли; движение газетного киоска, который пронзительно заскрипел и, словно в обмороке, привалился к акации, росшей рядом; взлет водяной струи из-под уличной колонки, что выставила свой мокрый хоботок неподалеку от штакетника…

Пугливо и враждебно глянул Сергей себе под ноги. Должно быть, такие же чувства испытывал и Николай: он ругнулся, рассматривая асфальт.

— Ишь прет из матушки-кормилицы! С чего бы?

У Сергея изменился голос от страшной мысли:

— Слушай, а ведь в домах — люди…

Теперь они пропустили момент, когда затих, наконец, подземный гул и земля вновь стала неподвижной. Их отвлек истошный крик:

— Школа!

С этой секунды время для Сергея помчалось немыслимо быстро. Ему казалось, что они с Николаем, со всеми, кто находился на автобусной остановке, никогда не добегут до школы, чьи четыре этажа сверкали под солнцем вроде бы совсем близко. Он задохнулся, добежав до серой кирпичной стены и обнаружив, что стекол-то нет, блестят одни осколки. Со всхлипом набрал воздух, огляделся по сторонам.

Толпа напуганных ребятишек жалась к прутьям ограды, подальше от здания. Раскинув руки, чтобы какой-нибудь несмышленыш не кинулся в школу, их заслонили собой бледные осунувшиеся учителя.

На крыльцо взбежал бородач. Сергею бросилось в глаза, что батник на его спине пересекла наискосок узкая красная тесьма. Задело чем-то человека.

Бородач бросил учителям, кивнул на входную дверь:

— Там остался кто-нибудь?

— Не знаем!..

Бородач исчез в дверях. Сергей бросился за ним, подхваченный чувствами, которым не нашел бы объяснения. Глянув через плечо, успел заметить, что следом идет Николай. Уже в коридоре услышал, как зычно скомандовал кто-то у дверей:

— Назад, всем не входить!..

Бородач, привыкший, судя по всему, распоряжаться, выпалил:

— Проверяйте каждый класс! Под партами.

Началась сумасшедшая гонка по коридорам. В ней повторялись одни и те же действия: следовало рвануть ручку на себя, забежать в класс, вскочить на парты, промчаться по ним, заглядывая во все углы, выскочить в коридор и нестись дальше. Рывок двери, класс, рывок, класс, еще рывок. То в одной комнате, то в другой он замечал пугающие трещины, а то и щели поперек стен. В уборной на четвертом этаже на кафель легла полоса света, бившая из угла. Там стены отошли друг от друга на добрую ладонь. Сергею почудилось, что вот сейчас они повалятся на улицу, и ему пришлось от них отвернуться, чтобы взять себя в руки.

Детворы нигде не было, и по мере того, как все меньше оставалось непроверенных классов, становилось спокойнее. До Сергея лишь однажды донесся из дальнего конца коридора голос бородача и детское всхлипыванье. Нашел-таки парень какого-то трусишку, залезшего под парту.

В соседнем классе явственно послышались шаги. Сергей суматошно вбежал в него и облегченно вздохнул, увидев Николая. Тот прохаживался по комнате, приходя в себя после бега по этажам, потный, шумно дышащий, и разглядывал стены, на которых висели портреты стариков в допотопных пиджаках, и шкафы с вылетевшими стеклами.

Перед одним из шкафом лежали битые приборы. Николай поднял неизвестно как уцелевший стеклянный сосуд на подставке и перенес его на подоконник, чтобы кто-нибудь ненароком не наступил.

— Дает стихия прикурить!.. — Он рассматривал сосуд, внутри которого на тонюсеньком стерженьке застыло нечто вроде детской вертушки с растопыренными лопастями. — Серега, не знаешь, что это такое?

— Не припомню! — Сергей на всякий случай заглянул за шкафы. — Что-то по физике.

Николай переставил сосуд на освещенный солнцем край подоконника, чтобы получше рассмотреть, какая диковина ему попалась. И замер, потому что свершилось чудо: лопасти дрогнули, пошли по кругу, и вот уж вертушка плавно и бесшумно закружилась! Без моторчика!

Не веря собственным глазам, Николай поднял прибор, осмотрел подставку. Гладкая массивная дощечка, ничего больше. Поставил прибор на место, и лопасти, замедлившие было свое кружение, слились в стремительное серебристое кольцо.

— Гляди, Серега! — Николай забыл на минуту, зачем они здесь. — Где тут моторчик? Не может она без моторчика!..

В комнату заглянул бородач, смерил обоих тревожным взглядом.

— Что случилось?

— Слушай, друг! — В голосе Николая промелькнуло смущенье. Он приложил руку к груди, заранее извиняясь, что в такой момент интересуется чепухой. — Может, знаешь, отчего она вертится? Чушь, конечно, но заело.

Бородач непонимающе вгляделся в него, покачал головой, молча осуждая за нелепый сейчас вопрос.

— В школе разве не учился?

— Почему же? Да всего не упомнишь…

— А не боишься, что в данный момент, когда ты любопытствуешь, тряхнет вторично, что полетим мы с тобой вверх тормашками?

Сергей тотчас глянул на стены, словно ожидал, что они вот-вот завалятся. И удивился спокойному ответу Николая:

— Сразу второго толчка не бывает, еще по Ташкенту знаю. Попозже обязательно тряхнет, а пока будет тихо.

— Значит, опытный по части землетрясений? — сбавил тон бородач.

— Я, друг ты мой, по всему опытный… Так отчего, говоришь, вертушка крутится?

Покоренный выдержкой Николая, бородач подошел к прибору и заслонил его ладонями от солнца. В серебристом кольце замелькали темные провалы: лопасти замедляли круженье. Бородач направился к двери, считая, что все растолковал достаточно доступно, но, поскольку Николай с Сергеем продолжали недоуменно смотреть, как вертушка опять набирала скорость, нетерпеливо кинул:

— Прибор наглядно показывает, что солнечный свет давит. В колбе — вакуум… Пошли, товарищи!

Уже направляясь к двери, Николай многозначительно поджал губы и подмигнул Сергею.

— Понял? Свет! Невесомый, ласковый, а давление оказывает.

— Ну и что?

— А то, — поставил он точку. — Двигай!..

Ребят, ни старших, ни младших, больше не обнаружили. Во дворе застали лишь двух учительниц, которые встречали подходивших школьников и отправляли их назад, домой. Мальчишки восторженно свистели, радуясь, что уроков не будет.

Улица также обезлюдела. Редкие прохожие шли по ее середине и неохотно уступали дорогу машинам. А солнце светило по-прежнему безмятежно. Равнодушное и далекое небо было пустым. Только из-за домов, со стороны головных сооружений, заползало на него грузное облако.

Высоко протрещал зеленый вертолет. Его кабина напоминала скорбное лицо с непроницаемыми глазницами и коротким округлым носом, опущенным книзу.

Одна и та же мысль завладела всеми троими: Аланга стала похожа на разбомбленный во время войны город. Черепичные крыши облысели, обнажив стропила, за рухнувшими стенами трех или четырех домов открылись миру во всей своей обнаженности комнаты с кроватями, шкафами, стульями… И всюду лежала желто-серая пыль. Она висела и в воздухе, душная, сухая. Ветер, обычно поднимавшийся в Аланге с восходом солнца, сегодня что-то запаздывал.

Из-за поворота вынырнул «уазик», битком набитый людьми. Увидев среди них кого-то из знакомых, бородач поднял руку, однако машина пронеслась мимо, клонясь от перегрузки набок, и лишь донеслось до них:

— Головные горят!

Облако, заползавшее на небесную крутизну, растекалось вширь, и теперь легко различались его грязно-черные дымные бока. Глянув на них, бородач, а за ним и Сергей сорвались с места и что есть духу кинулись вслед за «уазиком». От грязи ли, от того ли, что царапина на спине бородача продолжала кровоточить, красная тесьма на батнике стала шире и выглядела ленточкой лидера в этом бешеном беге.

Николай машинально шагнул за ними, но, подумав, заторопился в противоположную сторону, к дому Турсынгуль.

Там, у подъездов, собрались жильцы — из тех, кто остается по утрам дома: старики, молодые матери, дети. Николай приготовился к гвалту, плачу, перебранке перепуганных людей. Однако все они вели себя сдержанно, ходили неспешно, разговаривали с длинными паузами. Каждый старался скрыть, что ошеломлен, растерян и не имеет ни малейшего представления, как жить дальше. Дом перевит трещинами, в квартиры заходить нельзя, потому что в любую секунду толчки могут повториться. Нет на руках ни вещей, ни документов, ни продуктов, детей и то нечем будет накормить в обед. Единственное утешение — в том, что хоть не убило и не ранило никого. Редкостное счастье: землетрясение произошло как раз тогда, когда люди покидали квартиры, чтобы идти в школу, на работу, в магазины — если, конечно, можно говорить о счастье, когда речь идет о стихийном бедствии.

Николай приблизился к дородной старухе, сидевшей на перевернутом ящике и без конца теребившей платье на коленях.

— Мамаша, у вас тут Турсынгуль с сыном живут. Не видали?

— Равшанчик здесь бегает, — ломким голосом произнесла она. Челюсть у нее ходила из стороны в сторону, чуть подрагивала голова. Видно, страху она натерпелась сверх всякой меры. — А Гуля убежала на пожар, только попросила сына в дом не пускать. Мы следим!..

— А чего ждете? — помолчав, спросил Николай. — Пошли бы куда за помощью.

— Куда именно?

— Есть начальство! Пусть побеспокоится о народе. За что оно деньги получает?

— Странный вы человек! — Старуха вгляделась в него слезившимися глазами. — Я же говорю: на головных — пожар. Потушат, тогда и нам помогут. А пока не надо никого беспокоить, мы подождем, ничего страшного.

Из оконного проема валил черный дым с красными полосами пламени. Газ не мог так гореть. Скорее всего дымило машинное масло, резина или что-нибудь еще, неизвестное Николаю.

С высоты своего роста он хорошо видел поверх голов, как ошметками летела сажа из окон корпуса, как метались вокруг него пожарные, рабочие. Мокрые с головы до ног, в брезентовых робах и прилипших к телу рубашках, они били из брандспойтов водяными струями, прямыми, как палки, по крыше, по наружным металлическим лестницам, по пламени.

Стоять в толпе, которую дюжие парни не подпускали близко к корпусу, было бессмысленно. Не для того Николай прошагал шесть километров, чтобы глазеть на пожар. Да и не такой уж огонь серьезный, как утверждали в поселке. Занялся всего один компрессор на дожимной станции. В толпе объясняли: подводная труба не выдержала! Жутко было только в первые минуты, а потом операторы отсекли газопровод, перекрыли входные коллекторы, в общем, спасли головные. Вон корпуса стоят как ни в чем не бывало. Правда, не гудят, да это ненадолго. Николай зашагал вокруг корпуса, вглядываясь в фигуры и лица тех, кто тушил пожар. Ему представлялось невероятным, чтобы женщину допустили к такому опасному и тяжелому делу, и он беззвучно ахнул, когда увидел Турсынгуль среди людей, растаскивавших обгорелые доски из штабеля у задней стены станции.

Парни, стоявшие в оцеплении, и моргнуть не успели, как Николай большими скачками понесся к штабелю. Подбежал к Турсынгуль, схватил за руку. Мокрая, чумазая, растрепанная, не замечающая, что рубашка расстегнута и видно белье, она глянула на Николая так, будто не узнала, а затем судорожно прижала к себе его руку, припала лицом к плечу.

Испытывая неловкость оттого, что это происходило на виду у всех, Николай пробормотал:

— Все нормально, чего реветь?

Отвел ее за штабель, который курился серым дымом вперемешку с паром. Турсынгуль вытерла рукавом глаза, нос, глухо проговорила:

— Где же ты пропадал?

— С Сережкой по школе бегал, пацанят выискивал под партами. Ладно, пошли домой.

— Куда?

— Без нас управятся, вон сколько народу набежало.

Турсынгуль пошмыгала носом, пытаясь унять слезы. Николая поразило, до чего же она некрасива, когда плачет. К тому же неряшливая, грязная, прямо замухрышка какая-то.

— Так идешь?

— Не могу, — сказала Турсынгуль, точно жалуясь на невозможность уйти. — Все-таки бригадир!..

— Без тебя, думаешь, не обойдутся?

— Наверное, — пробовала она улыбнуться, но улыбка вышла нескладной.

— Пацан у тебя некормленный, шастает по двору, забыла, что ли? Разве соседки усмотрят за ним? Из этих старух песок сыплется…

— Из каких старух? — В глазах Турсынгуль будто и не было слез. Она подергала Николая за рукав, чтобы смотрел на нее, а не куда-то в небо. — Ты заходил ко мне домой?

— А что?

На этот раз улыбка у Турсынгуль получилась признательной и нежной, и Николай имел возможность убедиться, что женщина в один миг может снова стать привлекательной.

— Как там Равшан?

— Мамку ждет. А она тут в мужицкой работе жилы рвет, как будто парней мало…

Турсынгуль глубоко вздохнула, удивляясь тому, как приятно слышать эти упреки. Неужели есть теперь человек, который о ней беспокоится? Когда в последний раз кто-то тревожился о ее здоровье? Не припомнить. Одна мать в редких весточках справляется о нем.

— Рубашку застегни, между прочим!..

Она беспрекословно подчинилась, краснея, и похорошела еще больше. Когда же Николай закончил ее отчитывать, Турсынгуль украдкой погладила его по руке. Сказала со смешком:

— Немного все же поработаем, ладно? Раз уж пришли…

С досадой, что зря ее уговаривал, Николай отодвинул Турсынгуль в сторону и, ухватившись за край доски, крикнул какому-то парню:

— Эй, берись с того конца!..

Работал зло, хмуро, поругивал напарников, когда что-нибудь не получалось, и демонстративно не замечал Турсынгуль. Раз упрямится, пускай помучается. Однако он знал: она — рядом, молчаливая и сосредоточенная. Дважды прибегал за ней Назырбай, чтоб посмотрела там что-то и выделила дополнительно людей. Турсынгуль уходила, но неизменно возвращалась и вновь старалась держаться поближе к Николаю.

Так они проработали до сумерек. Когда сели, наконец, отдохнуть, Николай, переставший злиться, достал из кармана платок, послюнявил уголок и принялся стирать с лица Турсынгуль мазки грязи. Она покорно подставляла то одну, то другую щеку. Он спросил ворчливо:

— Интересно, где жить-то теперь будем?

— Ты же слышал, в палатках.

…В течение дня долетало до них множество разных разговоров. Они узнали, почему над поселком без конца кружил зеленый вертолет. Оказалось, он держал связь с городом, поскольку телефонные провода оборвались все до одного. И по рации оттуда передачи, что прилетает высокое руководство, что уже отгружают Аланге палатки и хлеб и что завтра утром, не позже, прибудет в поселок первый отряд строителей. Каршинцы, благо они ближе всех, собирают передвижную колонну.

Не всем разговорам рабочие верили. Обычно перед началом любого дела уйма времени уходит на раскачку, согласование, опять же фонды надо выбивать и где-то доставать технику. Так неужели сейчас все сделают как по щучьему велению? Вряд ли.

Но вот после полудня по дороге из города примчались припорошенные пылью «Волги». Николай с Турсынгуль издалека наблюдали, как по головным прошлась группа седых людей в серых костюмах и шляпах, как они опять рассредоточились по машинам и те помчались в сторону поселка, выщелкивая из-под колес мелкий гравий.

Затем, уже после того, как погасили пламя, на той же дороге показалась вереница мощных крытых грузовиков. Они шли медленно, тяжело, и вели их ребята в солдатской форме. Тогда-то рабочие и перестали сомневаться, что помощь идет. Вернее сказать, уже пришла…

— А ты представляешь, как жить в палатках? — усмехнулся Николай. — Под нашим-то солнцем брезент накаляется не хуже железа, внутри не продохнешь. В Ташкенте вон попробовал во время землетрясения…

— А как ты туда попал?

— Завербовался! Платили здорово… Так что делать-то?

— Не знаю. — Не хотелось Турсынгуль думать, что будет завтра. Ей бы немножко расслабиться, хоть на часок. Слишком много было сегодня переживаний. — Посмотрим, Коля.

Затихала вокруг сутолока, ушли пожарные машины. И впервые за многие годы здесь, на головных, стало слышно, как сквозь ветки деревьев, окружавших станции, недоверчиво пробирался пустынный ветер. Хоть солнце уже заходило, воробьи не успокаивались. Их предки до десятого колена жили под гул, шедший из корпусов. Они сами родились и выросли в этом гуле. И теперь, оглушенные тишиной, наперебой орали и взъерошивали перья.

 

6

Возле здания поселкового Совета, перевитого трещинами, у многоместной армейской палатки, освещенной электролампами на шестах, толпились и переговаривались люди.

Среди них сновали солдаты, разматывая и набрасывая на тонкие деревца провода телефонов. Поодаль дымили полевые кухни. С флагштока у здания маяком пылал прожектор. Он освещал дорогу и слепые, тонущие во тьме дома, как бы указывая жителям, где в Аланге бьется жизнь.

В палатке заседал штаб по ликвидации последствий землетрясения, и люди ждали, когда им скажут, как действовать дальше. А пока обсуждали все, что случилось за день. Сокрушались по поводу того, что придется не один месяц жить в палатках, где летом температура доходит до пятидесяти градусов!.. Николай, сокрушаясь с ними за компанию, тщеславно думал, какой же он все-таки ловкий. Сумел обеспечить себя и Турсынгуль отличным по нынешним временам жильем. И не где-нибудь, а в мужском общежитии…

Видно, никакая стихия не в силах разрушить этот барак, построенный еще тогда, когда Аланга лишь начиналась. Как рассказывал Сергей, начальство не раз распоряжалось снести облезлое строение, но в последнюю минуту его что-нибудь да спасало — то новое общежитие никак не достраивали, то приезжали рабочие возводить очередную дожимную станцию и негде было их разместить. Так и дожил барак до сегодняшнего дня, и теперь остался целехоньким один на всей улице. Поскрипел стенами, роняя куски сухой штукатурки, и тем все кончилось.

Вселить в него Турсынгуль оказалось делом простым. Только Николай с Сергеем убрали со стола и кроватей штукатурное крошево и подмели пол, как пришла комендантша. Распорядилась, чтобы не забирали с собой ключи, если уйдут куда-нибудь, а то прибудут люди подселяться. Из пострадавших.

И тут Николая осенило. Он с сожалением покачал головой:

— Не получится, вы уж извините. Сюда переселится моя жена с ребенком.

— Какая жена? — не поверила комендантша.

Не поверил ему поначалу и Сергей. Но тотчас и возликовал! Расплылся в улыбке, засиял, начал на месте пританцовывать от радостного облегчения. Ну, как же: раз Николай назвал Турсынгуль женой, значит, любит, значит, бригадиршу никто не собирается обманывать. Очень переживает дурачок за свою Гулю. Как он принялся доказывать комендантше, что все правильно! Прямо трогательно.

Пока они спорили, Николай отправился за Турсынгуль. И через каких-нибудь полчаса привел ее с сыном, а потом принес и три солидных узла. Вещи он собрал и увязал сам в комнате Турсынгуль, куда залез, несмотря на крики всего двора, чтобы не рисковал.

Он все рассчитал точно. Когда комендантша увидела Равшана, худенького мальчонку с оттопыренными ушами, и Турсынгуль на узлах, она ушла, даже не спросив документы у незаконной жилицы. Выставить на улицу женщину с ребенком у нее не хватило духу.

…Отвлек Николая от размышлений Хайрулла. Он показался в толпе, непроницаемо важный, медлительный. В желтоватом свете электроламп его лицо отливало тусклой медью. Ни дать ни взять ходячий монумент.

— Ты чего здесь вышагиваешь? — спросил Николай.

Хайрулла подмигнул ему, становясь на секунду хорошо знакомым хомячком.

— Ищу клиентов.

— Насчет сайги? — мгновенно догадался Николай.

— Ага. Как узнают, берут нарасхват!.. Только надо, чтоб верные люди были, не заложили милиции. — Он скупо усмехнулся, погладил себя по усам. — Сегодня мы с тобой и Ларисой — самые уважаемые люди.

— Так вот почему ты такой надутый! — не удержался Николай от издевки. — Так уж и хватают?

— Пошли к Ларисе, сам увидишь. Заодно обговорим, кому сколько достанется.

Предложение было заманчивым. Судя по всему, заседание штаба могло затянуться до глубокой ночи, ходьба вокруг палатки уже начинала надоедать. Николай — не сторож для Турсынгуль, в конце концов. Проводил до штаба, куда собрали всех бригадиров, и хватит, домой сама доберется. Что-то Николай ее балует! Нежности проявляет разные, вон грязь стирал с нее платком, как влюбленный пацан. Заносит его не туда, куда следует, податливый он человек. У Турсынгуль чувства — неподдельные, вот что с толку сбивает. Чтобы полтора месяца отбиваться от него, а потом льнуть при всех и плакать оттого, что он жив и здоров, — для этого у нее должны быть очень серьезные основания. А когда к тебе так относятся, то и сам расслабляешься.

Николай потер руки, словно озяб:

— Водка есть?

— Киснет на столе.

— Что же сразу-то не сказал?..

В доме Ларисы оказалась неповрежденной одна деревянная пристройка, боковая комнатушка с топчаном и колченогим столиком, покрытым скатеркой. Лариса с матерью опасались в нее входить, хотели поднести гостям по рюмке прямо во дворе, да Николай воспротивился:

— Что это мы как нищие? Не за подаянием пришли…

— А вдруг тряхнет?

— Выдержит пристроечка, мамаша! Слово даю…

Не успели усесться за столик, как стены вздрогнули от подземного удара, несравненно более слабого, нежели утренний, но все-таки чувствительного. И Николая поразило, что Лариса, сидевшая на топчане, в испуге своем не вскочила, не кинулась к двери, а судорожно прикрыла, руками стаканы, спасая водку от лоскутов побелки, что посыпались с потолка. Это заметил и Хайрулла. Он протянул в обычной своей манере:

— Хозяйственная ты баба.

И как всегда, было непонятно, хвалил он ее или ругал.

— Долго так будет? — спросила Лариса недовольно, будто от гостей зависело, когда прекратятся толчки.

— В Ташкенте несколько сотен насчитали, жди трясучки и здесь. — Николай обнял ее за плотные бока, обтянутые гладкой юбкой. — Выпьем, кудрявая?

— Лапы убери.

— Да я по-дружески…

— По-дружески и убери.

Слишком равнодушно разговаривала Лариса, чтобы продолжать игру в ухаживания. Николай жадно проглотил водку, желая взбодриться. Хайрулла налил ему еще, поднял свой стакан.

— Выпьем за кошару, Коля. — Обнажил в довольной улыбке редкие прокуренные зубы. — Рухнула бедная.

— Иди ты!

— Сплошные развалины. Ни одна комиссия не разберется, как возводили, что в стены клали…

За такую новость грешно было не выпить. Но, видно, так уж настроилась сегодня судьба, чтобы огорчать Николая, едва он становился веселым. В дверь заглянула дородная старуха, та самая, что жила в одном доме с Турсынгуль. Подслеповатая, она не узнала Николая, но он все же откинулся назад, к стене, заслоняясь от гостьи Хайруллой.

Старуха тщательно выговаривала слова:

— Простите, мне сказали, что здесь продают мясо. Нельзя ли купить? Очень буду благодарна.

Челюсть у нее больше не ходила ходуном, голова не дергалась, но она показалась Николаю куда более жалкой, чем утром. Должно быть, потому, что говорила заискивающе.

— Здесь не магазин, бабуля, — принялась Лариса набивать цену, — где я вам мяса наберу?

— Но я заплачу, сколько скажете.

— Много надо?

— Полкило для внучки, пустяк какой-то… Все продукты — в квартире, а туда не пускают.

— Нету мелких гирь, бабуля! Пройди в кладовку, мать отвесит два кило. Готовь десятку!

Николай со стуком поставил стакан на стол, потер ладонью глаза, лоб. Глянул на старуху с раздражением:

— Полевая кухня есть, мамаша! Пошли бы туда.

— Ну что вы? Разве можно солдатскую пищу давать трехлетнему ребенку?

Она говорила еще что-то, но Николай больше не слушал — жевал корку и сосредоточенно разглядывал бахрому скатерки. Когда же старуха ушла, проговорил вроде бы в шутку:

— Совесть имей, кудрявая. На ком деньги делаешь?

— Вместе с тобой, — напомнила Лариса.

— Ты у меня спросила, сколько за мясо брать?

— И спрашивать нечего! Чем больше, тем лучше. Наутро его за полцены не продашь, потому что оно протухнет без холодильника. И еще учти: завтра этого добра привезут навалом, завмаг шепнул по дружбе… Так что соображай.

Хайрулла со вкусом заел выпитое и мягко заметил:

— Раньше ты, Коля, мало кого жалел. Здорово изменился!

Николай вновь откинулся к стене, уперся в нее лопатками. Он подыскивал, что бы такое сказать Хайрулле в ответ на его намек. И почему-то не находил.

Хайрулла намекал на историю, происшедшую в Карши, совсем недавнюю, печальную, о которой тягостно было вспоминать. Инженер по технике безопасности назвал эту историю прискорбным фактом, предсказанным статистикой. Дескать, наука установила, что несчастные случаи, несмотря на всяческую профилактику, все же не могут не происходить, потому что никому заранее не известно, когда лопнет трос, или треснет стрела экскаватора, или рванет ветер, способный опрокинуть башенный кран.

Жуткую картину нарисовал инженер, напуганный предстоящим судом. Однако он напрасно старался, статистика Николая не интересовала. Ему ясно было одно: Марину, его Марину, бойкую, горластую, горячую и в работе, и на гулянке, изувечило упавшей плитой, и следовало думать, что ждет ее и Николая в ближайшем будущем.

Он приходил к ней в палату, пропахшую лекарствами, сидел рядом с койкой на стуле и слушал, как Марина хрипит, перебинтованная по горло. Она никого не узнавала и только беспрестанно двигала рукой, к которой красной змейкой присосалась резиновая трубка, прикрепленная другим концом к стеклянной колбе.

Плохи были ее дела. Об этом Николай узнал уже после операции. В распахнутом из-за жары халате, костистый и волосатый хирург разговаривал с ним высокомерным скрипучим голосом:

— Вот что, товарищ муж, постараемся спасти ей жизнь, на большее не рассчитывай. Сначала — инвалидская коляска, затем подберут протезы. Научишь жену на них ходить!

— Неужели…

— Да, именно так. — Хирург глянул на него пронзительно синими глазами, неожиданными на скуластом восточном лице. — Если есть родственницы, пускай подежурят.

Родственниц не было, кроме тетки, да и она, узнав о несчастье, немедленно укатила куда-то.

Николаю сочувствовали медсестры, женщины, лежавшие в палате. Пока он сидел у койки, они подбадривали его рассказами об инвалидах, которые чуть ли не бегают на протезах, и машины водят, и торты пекут безрукие. Откуда у больных силы брались его успокаивать? Сами ведь — в гипсе и металлических спицах, и это — в жару, при закрытом окне, так как нельзя допускать сквозняков, иначе воспаление легких мигом сокрушит их ослабленные организмы. Им бы себя подбадривать, а они о нем беспокоились, здоровом, вот чего он совершенно не понимал.

В больницу он ходил, как на работу, но лишь потому, что хотел показать себе и людям, что не струсил.

Николай жил с Мариной, как привык и считал правильным, по принципу: ты — мне, я — тебе. Люди зря ругают этот принцип! С ним все просто. Марина прекрасно знала, что от нее требуется, и взамен получала ласку и внимание. И — никаких сложностей, никаких претензий.

Без сложностей следовало и расстаться. Не теперь, чуть позже, когда она выкарабкается из больницы, на мученье себе и людям. Уходить в самые тяжелые для нее дни — все равно что избить калеку.

А Марине становилось все хуже.

Однажды, потоптавшись у входа в отделение, Николай сунул руку в открытое окно ординаторской и отдернул штору. В комнате курили несколько врачей, мокрых от жары, медленно спадавшей к вечеру. Был среди них и синеглазый хирург.

— Что тебе, дорогой?

— Хочу узнать про Марину…

— Подожди, сейчас выйду.

Пошли по парку, окружавшему больницу. Деревья с трудом приходили в себя после дневного пекла. Под ними, застывшими в изнеможении, застоялся знойный воздух, и, когда проходили по тротуару, Николаю хотелось быстрее выйти на открытые места, где ощущался хоть какой-то ветерок. Хирург, однако, двигался не торопясь, и Николай поневоле приноравливался к его шагу.

— Приготовься, товарищ муж, к худшему… Богов среди нас, врачей, к сожалению, нет.

Они прошли до конца парка, прежде чем снова заговорили. Николай сказал жестко:

— Сколько ей еще боль переносить?

— Кто знает… Пока мотор работает.

Он искоса глянул на хирурга и бросил, как вызов:

— Будете удивляться, а я все равно скажу! Скорее бы уж она померла.

Хирург остановился, сунул руки в карманы халата. Внешне спокойно уточнил:

— Скажи, ты ей кто?

— Не имеет значения.

— От мужей я такого еще не слышал.

— Ну, не муж! — отрубил Николай. — Друг, товарищ… Какая разница?

Хирург круто повернул назад, к отделению, причем с таким видом, что Николай заколебался, идти за ним или отстать. Может, врач больше не хочет разговаривать, кто его разберет. Все же зашагал следом.

У отделения хирург произнес почему-то грустно:

— Значит, ходишь узнавать, сколько еще осталось ждать.

— Ошибаетесь, уважаемый! Хожу, чтоб поддержать, пока жива! Тетка сбежала, с работы два раза приходили — и с концами. Людьми называются…

— А ты, значит, — человек!

— Ага.

— Очень интересно.

— Мне ваша ирония ни к чему, уважаемый!.. Да, я — человек. Потому и хожу, потому, хотя и звучит жестоко, смерти ей желаю. Не нужна она такая ни себе, ни людям. Что хотите, говорите, — не нужна, вот так.

— Любопытно, как бы ты рассуждал, если бы лежал на ее месте?

— Не знаю. Но в старину недаром говорили про умерших калек: «Смерть прибрала». Именно прибрала! Чтоб не маялись и не терзали других. Мудрые были старики…

— А то, что каждый час жизни — святыня, этого ты не знаешь?

— Смотря какой жизни! Иной бы и повесился, чтоб от нее избавиться, да трусит.

На поминках Николай повторил эти свои мысли, и друзья и соседи тоже его не поняли, и тогда он разъяснил, где-то в душе гордясь тем, что говорит людям правду:

— Милосердно ведь получилось, ребята! Незачем человеку, тем более женщине, страдать от своего уродства и вообще маяться на этом свете.

На поминках шуметь не полагается, да тут все заговорили без стеснения, доказывая свое, похожее на то, о чем говорил хирург. Один Хайрулла молчал. Ел себе потихоньку и слушал, как Николай отбивался от нападок. Но именно он сказал то, против чего у Николая не нашлось возражений. Точнее, они нашлись, правда, зыбкие, однако уже потом, после того, как все ушли и ему, сидевшему в одиночестве, стало неуютно от мысли, что хомячок, пожалуй, не ошибся.

— Ты прав, Коля, но только если считать, что баба — вещь. — Хайрулла вытер руки о скатерть. — Как моя электробритва! Работает — ухаживаю за ней, надоела — купил другую, сгорела — выбросил… У тебя крепкое сердце.

И непонятно было, похвалил он Николая или обругал. Наверное, все-таки обругал.

Что-то менялось в отношениях Николая с людьми. Его все чаще задевали словом или каким-нибудь поступком. Вот и Лариса дерзила ему и указывала, и Хайрулла намеки отпускал, чего прежде с ним не случалось. Даже Сергей, малец зеленый, вчера петушился перед ним. Уважать перестали?.. Николай энергично вскочил с топчана, заправил рубашку под армейский ремень, собранный, уверенный в себе.

— Засиделся я с вами, ребятки! Потопаю.

— А деньги когда делить? — как бы невзначай спросил Хайрулла.

— Когда весь товар продадите! — И твердо добавил: — Ты, мужичок-хомячок, мою долю завтра же занеси!..

У штаба теперь был чуть ли не весь поселок. Насколько Николай мог судить, заканчивался митинг. Под прожектором, в кузове грузовика, стояли какие-то люди, должно быть, из руководителей, и один из них выкрикивал в мегафон рубленые фразы:

— Солдаты развезут палатки! Прямо сейчас! Покажут, как ставить. Колышки, растяжки — все есть!..

Казалось, толпу покрывала диковинная сеть из мигавших огоньков. Это мужчины затягивались сигаретами.

Николай принялся пробираться поближе к грузовику, полагая, что Турсынгуль, как бригадир, непременно держится рядом с начальством. А над толпой все неслись фразы, и каждая из них убеждала людей в том, что они не одиноки, что о них думают, помогают им чем только могут:

— Тут спрашивают о детях! Внимание!.. С завтрашнего дня начнется оформление ребят в пионерские лагеря. Приглашают Крым, Прибалтика, Подмосковье. Самых маленьких — в санатории. Товарищи мамаши и папаши, с утра — к больнице! Там будут выдавать справки и оформлять списки!..

Очередной мужчина, которого обходил Николай, оказался Назырбаем. Широкий, приземистый, в грязной спецовке, он недовольно оглянулся, выясняя, кто там теснит его, и тут же отвернулся, будто не признал.

— Гулю не видел? — все же спросил Николай.

— Нет.

В другое время Николай ушел бы молча: связываться с Назырбаем — только нервы себе портить, — но сейчас он никому и ничего не желал прощать. Не будешь людей вовремя осаживать, они на голову сядут. Он сказал с обманчивым добродушием:

— Если что надо передать бригадирше, то говори. Мы с ней теперь вместе живем, в общежитии. Сошлись с Турсынгуль!

— Ну и что?

— Я говорю, если что передать… — начал он снова, ощущая, что месть не получается. Назырбай даже в лице не меняется. Стоит себе и смотрит ясно, словно то, что услышал, для него не имеет значения. А ему бы выйти из себя, выругаться, взъяриться, выплескивая на Николая всю свою боль и обиду. То-то было бы зрелище!

Однако Назырбай заговорил совсем о другом:

— Работать идешь? — Он кивнул в сторону грузовика. — Требуют каменщиков — делать тандыры и перекладывать печь в хлебном цехе.

— По утрянке завтра и двинем, — ничем не показал Николай, что разочарован самообладанием Назырбая.

— Сегодня просят поработать! Не слышал, что ли? Добровольная бригада…

Очевидно, руководители только что говорили об этом, и Назырбай недоумевал, как это Николай умудрился ничего не услышать. Объяснять ему, где был, Николай не собирался. Он улыбнулся, по-прежнему добродушный с виду:

— Рабочему человеку отдых полагается. Есть законы.

— А детям завтра что есть?

— Подвезут! Пацанятам — все условия, вплоть до Крыма…

Со стороны могло показаться, что стоят в толпе и мирно беседуют два приятеля. Они не повышали голосов, ни жестами, ни выражением лиц не обнаруживали взаимную неприязнь. Вот только неестественно застывшими были их позы — оба слегка пригнули головы, чтобы лучше слышать друг друга.

— Хлебную печь надо выложить огнеупором. Кто сделает, кроме нас?

— Найдутся! — Николай поднял в приветствии руку: — Утром встретимся. Так что передать бригадирше? — не удержался он от того, чтобы еще раз не попробовать вывести Назырбая из себя.

И почти добился своего. Назырбай посопел по своей привычке, переступил с ноги на ногу, готовый чуть ли не к драке, и, однако, усмирил себя. Видно, давняя и безнадежная тяга к Турсынгуль приучила его к выдержке. Он произнес неожиданное:

— Передай, что я ее жалею.

Такого ехидства Николай не ожидал. Не найдя, что ответить, он двинулся дальше сквозь толпу. Накапливалось в нем ожесточение: уж очень не любил Николай, когда не за ним оставалось последнее слово в остром разговоре.

Возле грузовика Турсынгуль не было. Властно расталкивая людей, он выбрался из толпы, начинавшей понемногу расходиться. С ревом проплыли мимо машины, доверху загруженные кипами палаток, кольями с железными наконечниками, похожими на копья. Солдаты весело кричали из кабин женщинам, что готовы для таких красавиц не только палатки соорудить. Те отмахивались от шутников, однако оживлялись, и неслось вдогонку машинам озорное:

— Как же, дожидались мы вас!..

Николай направился в общежитие, заранее убежденный, что и там не найдет Турсынгуль.

Прежде чем зайти в комнату, заглянул к комендантше на кухню, чтобы попросить горячего чаю, и едва не наступил на Сергея. В полутьме — электричества по-прежнему не было — горел только нежно-голубой венчик на газовой плите, — Николай разглядел, что паренек постелил себе матрац в углу, между дверью и плитой, и сладко сопит, подложив под голову вместо подушки телогрейку.

Значит, и здесь оправдался расчет Николая. Еще только ведя Турсынгуль в общежитие, он уже знал, что Сергей непременно уйдет из комнаты. Детдомовские, они — чуткие, когда дело касается товарищей. Да и как пареньку оставаться, если пришла жена друга?

Николай долго разглядывал его лицо, растрепанные, еще влажные после купанья волосы, пухлые губы. Умаялся за день паренек. На пожаре носился, как черт! И по металлическим лестницам, и по крыше. И ни разу не подбежал он к Николаю, чтобы узнать, как работается. Значит, еще помнил, какую неосторожность в словах допустил вчера Николай, и не простил. А жаль, он привязался к пареньку.

В комнате, на Сережкиной постели, спал Равшан. Еще раздраженный после разговора с Назырбаем, Николай ощутил злую досаду. До чего же лишний здесь этот несуразный, лопоухий мальчонка! Нечего ему делать в Аланге. Завтра же Николай отправится в штаб и вырвет для сына передового бригадира путевку в лучший санаторий. Пусть в Крыму набирается сил, жирком обрастает, а то худой до невозможности.

Оттого, что так легко отыскался выход из положения, Николай слегка подобрел, и Равшан уже не казался ему несуразным, и хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, чтобы мальчонка с ним подружился, пока будет в Аланге.

С Николаем часто случалось такое: стоило ему придумать каверзу против человека, как он проникался к нему некоторой даже симпатией. По той причине, что редко испытывал злость к тому, кого обводил вокруг пальца. Просто человек мешал ему жить, и он отодвигал его в сторону. Аккуратно, без грубости и хамства.

Заодно придумалось Николаю, какой игрушкой подкупить Равшана. Нашарив на кухне спички, он отправился к школе.

Четырехэтажная громада чернела провалами пустых окон, и лишь на ее крыше слабо поблескивала в отсветах прожектора серебристая телевизионная антенна. Входная дверь была заперта. Николай влез в окно и уверенно взбежал по лестнице на третий этаж, в кабинет физики.

«Солнечная вертушка» стояла по-прежнему на подоконнике. Он чиркнул сразу несколькими спичками — лопасти даже не дрогнули. Тогда Николай скрутил жгутом кусок плотной бумаги, найденный под партой, и поджег его. Прибор не оживал. Не хватало света, чтобы заставить крохотные лопасти побежать по кругу. Казалось бы, дунь на них, невесомых, и они суматошно закружатся, но там, за стеклом, никакая сила, кроме солнечной, не стронет их с места.

В этом Николай внезапно увидел какой-то странный смысл. Нечто вроде того, что не ему тягаться с солнцем. Детские, конечно, мыслишки, такие родятся только в школе, да и то ночью, когда крадешь прибор.

 

7

Женские голоса донеслись до Николая как бы издалека. Он прислушался к ним в полузабытьи, все еще доказывая кому-то в зыбком сновидении, что, если его собрались проучить за какую-то девчонку, о которой ему ничего неведомо, то пусть не обессудят, Николай будет драться по-серьезному. Бесконечно долго он соображал, кто же это разговаривает в комнате, и вдруг сон как ветром унесло: говорила Турсынгуль! Значит, все-таки пришла, бросив распроклятую свою работу.

Он осторожно разомкнул веки.

Комнату заливала прозрачная голубизна раннего утра. В воздухе растягивались нити дыма, плывшие к распахнутому окну, по цвету такие же, как небо. Курили Турсынгуль с комендантшей, обе оживленные, словно отлично выспались. Только припухлость у глаз выдавала, что если они и спали, то час, а может, два, не больше.

В цветастом сарафанчике Турсынгуль выглядела двадцатилетней. Комендантше, наверное, казалось удивительным, что у такой молоденькой сын через год отправится в школу… Турсынгуль рассказывала о своей семейной жизни, и старушка поддакивала ей и вздыхала по поводу того, как не повезло новой жилице с первым мужем.

Подразумевалось, что со вторым все будет по-другому. Турсынгуль словно невзначай роняла, что он и работящий, и относится к ней с уважением. Комендантша в ответ доказывала, что мужчина и не вправе быть иным, раз намерен обзавестись семьей. В своем всегдашнем темно-коричневом платье, с седыми косичками, зашпиленными на затылке, старушка чем-то походила на бабку Николая. Ту, бывало, хлебом не корми, а дай порассуждать, какие нынче мужики пошли. Хорошая была бабка, единственная, кто жалел Кольку. Остальные просто терпели его рядом с собой.

Век бы слушал Николай этот разговор, да женщины заметили, что он проснулся, и комендантша моментально поднялась со стула.

— Извините, что разбудила! Отдыхайте, милые, есть еще время.

Едва закрылась за ней дверь, Турсынгуль пересела к нему на краешек кровати. Провела рукой по щеке, заглянула в глаза, серьезная и будто чем-то недовольная.

— Выспался?

— Лучше не бывает. А ты, небось, вкалывала на хлебной печи? Угадал? Тебе больше всех надо, да?

— А что делать, если печь лопнула? Люди, между прочим, спрашивали, почему тебя нет. Я сказала, что вы с Сережкой очень устали, но сегодня покажете высший класс. Не подведешь?

Приподнявшись, Николай обнял ее и с силой притянул к себе. Кроватная сетка прогнулась до пола, и Турсынгуль оказалась в ней вместе с Николаем, как в рыбачьем неводе, где ни повернуться, ни упереться во что-нибудь, чтобы выбраться. Он принялся целовать ее быстро и часто и ошеломленно заморгал, когда Турсынгуль все же удалось освободиться от него и встать.

Она постояла над ним, зажав в кулаке отвороты расстегнутого на груди сарафанчика, затем медленно подошла к двери и накинула на скобу крючок. Но не вернулась к Николаю, а села за стол и с каким-то непонятным выражением посмотрела на него.

— Ты что? — отрывисто спросил он.

Турсынгуль неопределенно повела плечами, отворачиваясь к окну. Николай вскочил с постели, подошел к ней, обнял. Ощутил, как напряженно она держится, и погладил по смоляным волосам:

— Да что с тобой?

От ласки Турсынгуль немного расслабилась. Приникла щекой к его плечу и, почти не размыкая губ, стыдливо призналась:

— Не могу я…

— Почему?

— Не моя это комната. И ребенок…

Точно услышав ее, Равшан завозился на кровати, зевнул, забормотал что-то, и Турсынгуль отпрянула от Николая, не сводя с сына настороженного взгляда. Однако мальчонка замолк, так и не проснувшись.

Николай плюнул в расстроенных чувствах:

— Значит, пока не вернешься в свою комнату, к тебе и подходить запрещено. А если ваш дом вообще не восстановят?

— Не мучай меня, а?

Это он-то мучает! Николай не знал, выругаться или рассмеяться от горького изумления. А Турсынгуль, сама расстроенная, сбитая с толку внутренним сопротивлением, которое не позволяло ей обнять Николая, говорила беспомощно:

— Пойми, Коля, я все прислушиваюсь, не ходят ли за дверью или за стенкой, они ведь тонкие, там все слышно… Что хорошего, Коля? Какая тебе радость?

— Радости мало, — не стал возражать Николай.

Они не замечали, что небо за окном стремительно превращается из голубого в серое, с красноватым отливом. Поднимался сухой и хлесткий ветер. Разогнавшись по пустыне, он все бесцеремоннее отрывал от земли и взметал над поселком рыжую пыль с песком. С таких вот душных и мутных вихрей и начиналось в Аланге лето.

Всего ожидал Николай, но только не слез Турсынгуль. Они заблестели на коротких густых ресницах, и вмиг ее лицо постарело. Никак не шло ей расстраиваться.

— Да отчего переживать? — улыбнулся он с подчеркнутой бодростью. — Как в песне поется: все еще впереди!..

Она пальцем смахнула слезы и виновато проговорила:

— Коля, но это не все, есть еще один вопрос.

— Валяй! Все уж сразу, как говорится, до кучи.

— Я серьезно, Коля…

Однако объяснить не успела: в коридоре затопали, кто-то легонько тронул ручку, несмело постучал. Турсынгуль метнулась к двери, откинула крючок. В комнату, улыбчивый, запыхавшийся, шагнул Сергей. Видно, не зная, с чего начать, протянул:

— Ну что? Поздравить, что ли? Или как? — И поскольку ни Турсынгуль, ни Николай ему не отвечали, выпалил странную новость: — А в поселке «сухой закон»! Говорят, штаб вчера решил… Хотел к вам с шампанским, а его нету. И водки — тоже.

Турсынгуль молча покивала: да, действительно, так решил штаб. Отвлекаясь на минуту от своих мыслей, Николай произнес с иронией:

— Вот узнают Михаил и такие, как он, про этот «закон» — и разнесут ваш штаб! С народом шутить опасно.

— Как-нибудь переживут, подумаешь, несчастье… — Хоть и не обрадовалась Турсынгуль пареньку, пришедшему не ко времени, но засуетилась вокруг него, приговаривая по-хозяйски: — Садись, Сережа, чай попьем.

Началась обычная утренняя сутолока с беготней за кипятком. Она злила Николая, потому что оттягивала незаконченный разговор с Турсынгуль. А тут еще Равшан раскапризничался, поскольку не выспался на непривычном месте. Чтобы его успокоить, Николай достал из шкафа «вертушку», поставил ее на подоконник, под солнце, и лишь теперь заметил, какая муть повисла в воздухе, заслоняя собой небо. Выходит, зря он принес прибор.

— Что это за штука? — спросила Турсынгуль.

— Да так, ерунда… — Он спрятал «вертушку» обратно в шкаф, проглотил остывший чай и кинул Сергею: — Ты извини, мы должны поговорить…

Тот поднялся, стараясь не смотреть на них. Они заняты друг другом, как и положено молодоженам, и рядом с ними ему пока нет места. Он независимо ответил:

— Я вас у штаба подожду! — и ушел до того гордый, что Турсынгуль сочувственно вздохнула, глядя ему вслед.

Проводив Равшана за порог, чтоб погулял немного, она пригласила Николая сесть рядом с собой, стесненная в движениях, точно ей что-то-мешало в одежде. Внезапно спросила:

— Где Сережа ночевал?

Прежде чем ответить, Николай прикинул, к чему она клонит, но не догадался:

— У комендантши на кухне.

— В углу, как собачонка, да? А Назырбай спал на досках, — повела Турсынгуль непонятное перечисление, — а Михаил — просто на земле. Ну и другие — тоже…

— К чему все это? — перебил Николай. Он не выносил, когда в разговоре появлялось что-то для него загадочное.

— Нам надо перебраться в палатку, Коля, — наконец, высказала она то, что больше всего ее волновало. Перевела дыхание и оттого, что Николай молчал, немного приободрилась. Улыбнулась просительно, как бы извиняясь: — Я подумала, Коля, как же так? Люди — без крыши над головой, а мы занимаем целую комнату в мужском общежитии. А ведь сколько ребят осталось на улице!.. Да еще и Сережку выставил!..

— Прошу извинить, никто его не выставлял.

— Ну да, он сам ушел на кухню, — торопливо закивала Турсынгуль, не давая ему времени обидеться на неосторожное слово. — Но это ничего не меняет! Не по-человечески получается, Коля. Ты посмотри: если вынести шкаф и тумбочки, здесь можно поставить еще три койки. Значит, будут жить пятеро, то есть почти половина ребят из нашей бригады. Хоть кому-нибудь, а поможем… И насчет нас я все обдумала! — Она тронула Николая за руку, чтобы не спешил возражать, пусть сначала оценит, какая она расчетливая. — Узлы сдадим в камеру хранения, Равшан поживет у комендантши, я договорюсь, заплачу, сколько надо… А мы с тобой, как вольные птицы, будем вдвоем.

— В палатке? — уточнил Николай.

— Ну да!

— Но это же все равно что на улице, — продолжал он с некоторой даже веселостью, чувствуя, однако, как от возмущения кровь приливает к лицу. — Вот ты опасаешься, что тут чего-нибудь услышат за тонкой стенкой. А там и опасаться нечего, там заранее известно, что услышат тебя аж на другом конце поселка! Брезент — одна видимость, не пропускает только воздух, все же другое — пожалуйста, слушайте, граждане.

— Зачем ты так?

— На правду нельзя обижаться, голубушка, грешно.

— Но это будет недолго. Я попрошу, нам в первую очередь дадут квартиру в новых домах, в конце концов, я столько лет в Аланге…

— Не уверен! — помахал он растопыренными пальцами перед носом Турсынгуль. — Пообещать-то, конечно, пообещают, а вот когда дом построят, много найдется желающих, особенно из начальства, уж ты мне поверь. Ради чего же мыкаться в палатке? Из каких таких соображений? Нет, так не пойдет. Не воображай, что я какой-то там злодей, или жадюга, или шкурник. Я за всю свою жизнь не накопил ничего, кроме этого… — пнул он пяткой оцарапанный бок чемодана, что выглядывал из-под кровати. — Но я не желаю ходить в недоумках! Глупо, понимаешь, глупо!.. Если уж мы с тобой сумели сюда вселиться, то давать задний ход нельзя. Засмеют ведь, если кому сказать! И эта комната проблемы не решает. Всех тут не разместишь, всех не осчастливишь. Так что кончай мудрить, очень прошу.

Видно, Турсынгуль задалась целью его ошеломлять: обняла и сбивчиво зашептала на ухо, откидывая голову назад, чтобы взглянуть на него широко раскрытыми глазами, казавшимися из-за близкого расстояния одним огромным черным зрачком:

— Но все можно уладить, я придумала, честное слово…

— Что придумала?

— Поговорю с комендантшей. — Николай ощутил кожей, какой горячей стала ее щека — застыдилась Турсынгуль того, что говорила: — Она будет нас к себе пускать, старуха — душевная, все поймет…

Не мог Николай не оценить такого дельного предложения, не мог не понять, чего стоило Турсынгуль все это произнести. Но согласиться с ней — значило обречь себя на «брезентуху», на фактически бездомное житье, вроде туристического, которое приятно лишь на время отпуска, да и то — для интеллигенции, мечтающей порастрясти жирок, а не для рабочего человека. Прямо из рук уплывало все, что только и могло сделать жизнь в Аланге сколько-нибудь сносной.

Впервые с тех пор, как приехал в поселок, Николай подумал о том, а не лучше ли уложить чемодан да завязать рюкзак и двинуть дальше по свету. Слишком муторно тут становится из-за всей этой кутерьмы и переживаний. Никакие деньги, даже самые крупные, не заменяют уюта и душевного равновесия.

Отстранив Турсынгуль, он проговорил так, будто не слышал ее сбивчивого шепота:

— Не будем выставляться дураками.

— Но как мне через себя переступить? — отчаялась она переубедить его, упрямого человека, который не видел очевидных вещей. — Я ведь людьми должна руководить! А с какой совестью?

— С обыкновенной. Ладно, — положил он конец бесполезному пока спору, — пошли, бригада у штаба ждет. День — большой, еще обсудим!..

Но обсуждать больше не пришлось. Когда пришли к штабу, всех мужчин из бригады направили разгружать прибывшие машины со стройматериалами, и Николай не видел Турсынгуль до самого вечера. Ну, а вечером, увидев, не стал разговаривать.

Произошло это так.

На разгрузочную площадку направились через центр поселка. Злился, сатанел горячий ветер, метавшийся по улицам Аланги, и стлались по земле, как степное пламя, космы рыжей пыли, а с тонких веток акации отчаянно рвалась в полет мелкая листва.

В бессилии бился ветер о полотна палаток, что выстроились в ряд на тротуарах. Зеленые, желтые, оранжевые, они переплелись между собой канатами, отгородились от улицы кольями, как копьями, стояли непоколебимо. На их боках кто-то уже успел написать название улицы и номера домов, которых они заменяли. Вокруг толклись дети, женщины. Кое-где старухи стирали в тазах белье, и белоснежная пена срывалась с рук и летела по ветру, отсвечивая радужными бликами. В закутках чадили керогазы; транзисторы, подвешенные на растяжках, пели на разные голоса. Люди обживали палаточный городок.

Из цистерны мальчишка-продавец бойко разливал в бидоны и стеклянные банки пенистое молоко. Очередь к нему была небольшая, и продвигалась она быстро, а женщины в ней казались сумрачными, у одной даже глаза покраснели.

— Вы чего? — Михаил подскочил к той, что была посимпатичней. — Кто обидел, девоньки?

Странное дело: еще вчера ни ему, ни остальным мужчинам и голову не пришло бы останавливаться около какой-то там цистерны и выяснять, отчего женщины вроде бы хмурятся. Не раз, бывало, они видели, как очередь ругается с продавцом, нагло обвешивающим людей, — и проходили мимо. Еще и усмехнутся тому, как ловко пройдоха отбивает нападки… Что-то изменилось в них за последние сутки, неуловимое, трудно выразимое словами, во всяком случае они не смогли бы объяснить, что это такое. Но ясно чувствовали и понимали: их остро интересует все, что происходит с людьми вокруг. Как будто все в поселке стали для них родными.

Женщина недоуменно смерила Михаила взглядом.

— Ты чего? Пьяный?

— Откуда, когда «сухой закон»? Просто, гляжу… Обсчитывает малец?

— Нет.

— А чего ж тогда глядите невесело?

Женщина ответила слабой улыбкой.

— Да расчувствовались по-бабьи! Кто ж ожидал, чтоб сразу и молоко, и палатки? Думали, конец пришел, детей погубим. Выть собрались, а тут — цистерна…

Под смешки товарищей Михаил развел руками.

— С вами, милые, не соскучишься. Радовались бы!..

У бывшего магазина, от которого осталась одна крыша, съехавшая по обломкам стен на тротуар, сидел на кирпичах старик с мешком яблок. Были они прошлогодние, но такие гладкие, без единой червоточинки, что парни разом окружили старика, доставая из карманов деньги.

— Сколько стоит, дед?

Николай потянулся пощупать яблоки, но старик неожиданно прикрыл мешок узловатыми дряблыми пальцами.

— Чего боишься? Не украдем…

С жидкой бороденкой, весь в морщинах, он почмокал беззубым ртом и, досадливо воскликнув:

— Эй, коч, голова не морочь! — отмахнулся от Николая, как от мухи.

Присев перед ним на корточки, Николай протянул трешку.

— Хоть килограмм!..

Старик сердито мотнул бороденкой.

— Неужели мало? — поразился дядя Костя. Тронул старика за потертый чапан. — Дед, имей совесть.

— Прискакал поживиться на чужой беде, — заметил Николай со смешком. — Вот она, человечья порода!..

— Сдадим в штаб? — предложил Сергей.

— Стоило бы, конечно, да уж больно стар, рассыплется по дороге.

Николай испытывал к старику некоторую даже симпатию, потому что тот вел себя без показухи, так, как нутро велело. Подвернулся случай извлечь свою выгоду, и дед вовсю старается. И это естественно! Зачем ему дешево продавать, когда он может содрать втридорога? Было бы хорошо, думалось Николаю, если бы Турсынгуль увидела сейчас этого старикашку. Может, поняла бы, что не надо лезть из кожи вон, показывая благородство. Взрослая все же женщина, должна разбираться в жизни.

А старик вдруг привстал и тонко закричал каким-то мальчишкам, бежавшим по улице:

— Эй, иди сюда! — выхватил из мешка крутобокое яблоко. — Бери!

Его не поняли ни парни, ни дети, остановившиеся поодаль. И тогда старик, злясь, что ничего не может объяснить толком, принялся выпаливать фразы по-узбекски. У Сергея, как прежде — у женщин в очереди, лицо стало как бы сумрачным. Он перевел коротко:

— Говорит, ребятишкам принес, даром раздает.

Ветер кинул в их сторону пригоршни пыли и улетел дальше, петляя между палатками.

Дядя Костя произнес с расстановкой:

— Вот тебе и порода.

— Чокнутый, видать, — отозвался Николай.

Они посмотрели, как дети несмело брали у старика яблоки, и зашагали дальше.

Чтобы потешить товарищей и заодно отвлечь их от своей оплошности, Николай окликнул Михаила:

— Слушай, бормотолог, где ж ты теперь, при сухом-то законе, найдешь свою «бормотуху»?

Михаил ответил резко и до того безжалостно к самому себе, что у Николая пропало желание подшучивать над ним:

— Не боись, свинья всегда грязь отыщет… В крайнем случае выпрошу у Шурки духи. Как надушится, так не продохнешь рядом с ней, верно, ребята? Так что и сам спасусь, и людей выручу!

Кто знает, что повлияло на товарищей по бригаде, но только весь день они почти не разговаривали с Николаем. Да и он сам не заводил с ними разговоры. Работал молча, потный, под конец смены серый от усталости, не уступая никому ни в сноровке, ни в силе, но словно отделенный от них отчуждением. Изредка он посматривал в сторону поселка и хмурился.

Когда пришла смена, половина разгрузочной площадки была уже забита штабелями медового цвета — щитами, косяками, рамами, всем тем, что составляет комплекты деревянных домов. Николай оглядел их испытующим взглядом, пытаясь представить, как собирают из них здания. Опытные рабочие говорят, что на манер детских игрушек — быстро и легко. Через какой-нибудь месяц в голой пустыне, где даже саксаульную загогулину не везде встретишь, появится целый квартал из благородного дерева, и назовут его совсем уж необычно для здешних мест — «Сосновый бор».

Вспомнит ли кто-нибудь тогда, что эти дома выгружал из машины Николай? Вряд ли, коротка людская память… Над одним из штабелей выросла долговязая фигура здешнего бригадира, и разнесся окрест его натужный крик:

— Товарищи! Нужны добровольцы — в город ехать, вагоны разгружать! Там зашиваются!.. Кто согласен, через три часа здесь собраться!

Николай отправился к Ларисе. Не за деньгами, о них и не думалось в эти минуты. Хотелось просто с кем-нибудь поговорить.

У дома Ларисы стоял знакомый Николаю грузовик, и Хайрулла принимал через борт в кузов узлы, стулья, кухонную утварь, которые подносили Сергей с Ларисой и ее матерью. Яркая фара, та самая, что на охоте ослепляла сайгаков, с подножки машины освещала и дом, и сновавших перед ним людей. В резком свете появлялись то короткие ноги Ларисы, то широкий и низкий зад ее матери, то обтрепанные джинсы Сергея с заплаткой сзади, похожей на пятно.

— Куда это собрались? — окликнул Николай Хайруллу.

Тот не ответил — был занят. Отозвалась Лариса, тащившая сразу три стула:

— Ты, что ли, Коля?

— Ну?

— Помог бы, видишь, надрываюсь… В город намылились! Хайрулла вот подвезет. — Она перекинула стулья через борт, перевела дух, подула себе за пазуху. — А ты не надумал? Через неделю-другую здесь пекло начнется жуткое. Без холодильника, без кондиционера… Нет, в городе переждем, там родня.

— Что же, всем бежать отсюда? — подал голос Сергей, принесший в охапке два ковра.

Наверное, перед приходом Николая паренек спорил с Ларисой по этому поводу, потому и говорил задиристо, как бы продолжая доказывать свое. И она ответила ему с вызовом, что, дескать, нечего всех мерить на свой аршин. Кому коэффициенты дороже здоровья, тот пускай и горбит в пятидесятиградусную жару и пыльные бури, а кто с умом, те поберегутся. Сергей в ответ назвал ее клушкой. Она обиделась, велела ему уходить, никто его не звал помогать, сам пришел. Вспыхнула между ними перебранка, и даже со стороны было видно, как не хочется Сергею, чтобы она уезжала, и как старается Лариса приукрасить свой отъезд, не желая выглядеть малодушной в глазах паренька. Ни в грош его, в общем-то, не ставит, думалось Николаю, а правды все-таки стесняется.

И так скучно ему стало, так захотелось им крикнуть, что глупо притворяться, глупо строить из себя черт знает что!.. Все будет, как природа диктует. Лариса укатит и не вернется, делать ей здесь нечего. Сережка останется в Аланге, потому что дурной, и будет тосковать и вспоминать ее, желанную. И не надо ему сейчас болтать о высоких материях, когда на уме — одно: еще бы разок обнять девушку.

Вскочив на подножку, Николай поманил к себе Хайруллу:

— Выпить не найдется?

— Под сиденьем лежит…

Бутылка была непочатой, тяжелой и холодной на ощупь.

Николай представил себе, как обрадовались бы ребята из бригады, если бы сейчас он поставил перед ними, измотанными за день, вот этот поллитровый сосуд. Глядишь, опять глядели бы уважительно!.. Николай бросил Хайрулле:

— Слушай, подари мне эти поллитра, а? Очень нужно.

— Этим авторитета у людей не завоюешь, — раздался из кузова тусклый голос Хайруллы. — Не дам, самому нужна…

— Ишь ты какой, — процедил Николай, мгновенно свирепея от того, что тот угадал его мысли. Каждый раз как рентгеном просвечивает! Умным стал хомячок. — Ты лучше скажи, где моя доля за сайгу? Чего молчишь?

В луче фары мелькнул какой-то комок. Николай поймал его, сунул в карман, спросил грубо:

— Не обсчитал? А то знаю я тебя…

Забросив в кузов очередной узел, Сергей нерешительно предложил ему:

— Коля, поедем в город?

— Сними? — указал Николай на машину.

— Да нет же! На площадке говорили, что добровольцев набирают вагоны разгружать. — И зашептал: — Я бы Ларисе заодно подарок сделал. Утром, как магазины откроются, куплю, вручу, и поедем назад. Всего на час задержимся!

Редко когда Николай смеялся с таким удовольствием. Потряс паренька за плечи, хлопнул по груди, донельзя довольный одной каверзной мыслишкой, осенившей его, едва Сергей заговорил про магазины.

— Молодец, браток! Поедем. — Он пощупал в кармане комок денег, соображая, как провернуть все половчее. — Вот только сбегаю к Гуле, доложусь, ладно? И заодно прихвачу чего-нибудь пожевать. Встретимся на площадке!

 

8

Кровати были застелены аккуратно, как в гостинице, и полотенца лежали на подушках, выстиранные и отглаженные. Еще хранивший запах воды, пол темнел чистыми щелеватыми досками. Нигде ни соринки, ни небрежно брошенной вещи.

Когда же Турсынгуль успела все это проделать? Прибраться и уйти… Все решила самостоятельно, не дождавшись возвращения Николая. Оставила лишь записку на старательно вытертой клеенке: «Нам дали хорошую палатку около магазина». И точка. Будто он — ничто, будто он — баран, которого можно запросто загнать в брезентовую кошару.

Рывком достал Николай чемодан из-под кровати, выбросил из него старые кеды и ненужное тряпье и закинул их за шкаф. Затем сунул в рюкзак кусок колбасы для себя и Сергея. Присел на стул, как положено перед дальней дорогой.

На его лице, обросшем щетиной и землистом от пыли, застыла угрюмая гримаса.

Едва слышно задребезжал графин, стоявший на подоконнике: подземная стихия перерывов не признавала. Встрепенувшись, как от звонка будильника, Николай подхватил чемодан и рюкзак и шагнул за порог.

На улице не сразу определил, куда идти. Сначала направился к разгрузочной площадке, через развалины, но, не пройдя и трех дворов, повернул к бывшему магазину, к палаткам.

…Вокруг электроламп, подвешенных на столбах, клубилась, мерцала серебристыми бликами ночная мошкара. Где-то орал транзистор на полную мощность, и чудилось, что комары и бабочки пляшут под разудалую музыку.

А под лампами жил, перекликался на разные голоса, шумел палаточный городок. Издалека, из темноты, Николай всмотрелся в него. Память у него была остром, и он быстро определил, какая из «брезентух» прибавилась к тем, что стояли здесь еще утром. Она чуть выдавалась с тротуара на проезжую часть улицы, оранжевая, большая, с виду симпатичная. И около нее, трогая зачем-то канаты, ходила Турсынгуль. Переговаривалась с соседями, посмеивалась, вроде бы ничем не встревоженная, беспечная, в своем нарядном сарафанчике.

Но вот она на секунду-другую задумалась, глянула в темноту, в ту сторону, где находилось общежитие. Определенно ждала Николая. И ему пришлось отвести взгляд от Турсынгуль, чтобы задушить шальное желание махнуть рукой на самолюбие, обиду, расчеты и зашагать к этой самой трудной в его жизни женщине.

Он едва не вздрогнул, когда сзади раздался голос Михаила:

— Ты чего здесь затаился?

Резко обернувшись, Николай сердито смерил Михаила взглядом. Тот удивленно усмехался и, в свою очередь, разглядывал его чемодан и рюкзак. В руках он держал, как костыли, две кроватные спинки.

— Где стащил? — грубо спросил Николай.

— Ну, зачем же? Палатку дали, койку выделили… Ты тоже переезжаешь?

— Нет, — подумав, ответил Николай, — совсем наоборот.

Что-то в словах Николая, в его голосе насторожило Михаила. Он поставил спинки на землю, оперся на них, как оратор — на трибуну, и, к удивлению Николая, заговорил без обычных своих смешков и ужимок:

— Уезжаешь, что ли?

— Выходит, уезжаю.

— Господи, неужто… Да нет, на тебя не похоже, чтоб струсил! Шутишь, Коля.

— Понимай, как знаешь, — четко проговорил Николай. — Еще вопросы имеются?

— Погоди, бригаде так и передать?

— Так и передай.

Михаил перемялся с ноги на ногу, вгляделся в лицо Николая. Произнес, будто был в чем-то виноват:

— Нет, Коля, на меня не рассчитывай, никому ничего не скажу, ты уж не обессудь.

— Не понял.

— А чего это я должен за тебя людям в глаза смотреть? Позор твой, ты его и принимай. Хоть сейчас, хоть тогда, когда вернешься за документами… Бывай! — И крикнул в сторону: — Дядя Костя, сетку тащишь?

— С кем ты там? — донеслось из темноты.

— Да тут с Колей поболтали.

Надо же, какой-то выпивоха, а туда же — лекции читает. Позорно, видите ли, уезжать… Николай долго смотрел, как Михаил нес кроватные спинки, непривычно трезвый, старательный, серьезный, и злился на себя за то, что в который раз за последние сутки вовремя не нашел, что ответить. Поискал глазами Турсынгуль. Возле палатки ее больше не было.

Он без надобности поправил на плече лямку рюкзака и двинулся к разгрузочной площадке.

Сергей встретил его у дальних штабелей.

— Опаздываем, скорее!.. — выхватил чемодан, помогая идти быстрее, и спросил в недоумении: — А вещи зачем?

— Надо!

Перемахнули через борт, уселись, потеснив рабочих, что расположились на досках, уложенных поперек кузова, и грузовик тронулся в путь.

Лишь через полчаса Николай вспомнил о еде. Протянул Сергею колбасу, но тот замотал головой:

— Пока ты ходил, солдаты нас накормили… Так зачем тебе чемодан и рюкзак?

— Водку привезти. Набьем бутылками под завязку, и будет у нас своя подпольная забегаловка, — излагал Николай ту самую мысль, что осенила его, когда Сергей говорил про подарок Ларисе. Жаль, пропала идея понапрасну. — Для других — «сухой закон», а для нас — приволье.

— Но в чемодане — вещи, — все с большим недоумением поглядывал на него Сергей. — Куда ты их денешь?

И тут Николай осознал, что ведет себя с пареньком так же, как вела Лариса: хитрит и старается выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Странно, почему так происходит. Почему Николаю и в голову не пришло хитрить с Михаилом, а тут словно кто-то заставляет изворачиваться? Сережка — чистый парень, вот что. При нем поневоле начинаешь прихорашиваться. От Турсынгуль к нему это перешло, не иначе.

Николай наклонился к Сергею:

— Ты только не перебивай, ладно? Я уезжаю, Серега. С Гулей ничего у нас не вышло. Знаешь, как бывает? Разные оказались люди. Так что надо уехать.

— Почему — надо?

— Слишком тяжело будет нам обоим, если останусь. Вот так! Женихались, женихались, и все… Грустно, конечно, но что поделаешь? Всякое в жизни случается.

Кто-то из рабочих завел протяжную песню. Не из новых, не из тех, что и запомнить-то трудно, не то что спеть, потому что нет в них ни мелодии, ни ритма, одни слова под урчанье гитары, а старую, еще дедовскую, ясную и простую. И что удивительно: мчался грузовик по шоссе, свистел ветер в прорезях брезента, обтягивавшего деревянный каркас кузова, а создавалось впечатление, будто сидит бригада в тихом закутке между штабелями рам и косяков, и слушает песню в легком оцепенении, набираясь сил. Таяло раздражение, накопившееся за день тяжкого труда, нытье в утомленных мышцах постепенно затухало.

Помимо воли, Николай заслушался песней и потому с запозданием обнаружил, что Сергей ни о чем его не расспрашивает, не огорчился тем, что им приходится расставаться, не уговаривает вернуться и помириться с Турсынгуль. Молчал паренек, и по тому, как он старался не задеть плечом Николая, когда машина входила в крутой поворот, чувствовалось все его отчуждение. Не поверил Николаю.

Так и домчались до городской товарной станции, до длинных составов, застывших на путях под обоймами прожекторов. Уже на земле, закинув рюкзак за спину, Николай протянул Сергею руку:

— Ну, пока! Еще увидимся, заеду как-нибудь за трудовой книжкой…

Пальцы паренька были вялыми, и крепкого прощального рукопожатия не получилось. Сергей вдруг сказал:

— А ведь ты дезертируешь, Коля. Поглядел на Лариску и тоже решил сбежать. Так мужики не делают. У нас в детдоме за это били…

— Ладно, береги здоровье, — бодро ответил Николай и пошел к зданию вокзала.

Сергей глядел ему вслед, сбитый с толку тем, что Николай и не подумал с ним спорить и доказывать свое, и запоминал, какой свободной напористой походкой уходил от него, от Турсынгуль, от беды, потрясшей Алангу, человек, которого он прежде считал лучшим в мире парнем.

Долго переживать ему не дали: раздалась команда начать разгрузку, и бригада, покуривая на ходу, потянулась к составу. Загрохотали раздвижные двери вагонов, коротко гукнул подъемный кран на колесах, и вскоре поплыли по воздуху пакеты щитов, рам, опускаясь в похожие на гигантские пригоршни кузова машин.

Нелегко разгоралась работа. Мускулы одеревенели и не желали растягиваться. Сергей покряхтывал, нагибаясь: ломило спину, — и не мог справиться со стропами, пружинившими в руках. К тому же мешали сосредоточиться мысли о Николае. Он наставил себе синяков и едва не сорвался с крыши вагона, прежде чем вернулись к нему ловкость и глазомер. Пришла и внутренняя свобода, спокойствие, поскольку, наконец, отодвинулось куда-то все, что касалось Николая и Турсынгуль.

И когда рассвело и пришла на смену бригаде группа городских рабочих, Сергею вовсе не хотелось спать. Он бы работал и работал, вот только в глазах кололо и пощипывало, словно попал в них песок.

На бригаду составили список и сказали, что заплатят вдвое против обычного, и еще объявили отдых на сутки. Железнодорожники предложили свой профилакторий, чтобы бригада привела себя в порядок, поела и отоспалась. Сергей, однако, отказался в нем остаться, лишь перекусил и поплясал под горячим душем.

К полудню он уже стоял у двери квартиры, в которую, по словам Ларисы, она собиралась переехать, и нажимал кнопку звонка. Изнутри глухо раздалось:

— Что нужно?

— Я из Аланги!.. Лариса сказала, что здесь поселится. Не скажете, приехала она или нет?

— Спит Лариса!

Дверь явно не собирались открывать, и Сергей крикнул в тонкую щель у косяка:

— Мне надо ей подарок передать! Откройте, пожалуйста!

Звякнула цепочка, дверь скрипнула, и выглянула к Сергею полная коротенькая женщина с оплывшим лицом. Она дышала с присвистом, и ее глаза навыкате слезились, точно дыхание доставляло ей боль.

— Какой такой подарок? От кого?

Сергей протянул ей коробочку, затейливо завернутую в розовую бумагу. Он специально попросил продавщицу в ювелирном магазине завернуть покупку так, чтобы Лариса не сразу разобралась, что это такое. То, что вместо девушки перед ним стояла какая-то тетка, его, как ни странно, обрадовало. Идя сюда, он боялся отказа Ларисы, того, что придется ее уговаривать принять подарок. А тут — никаких сложностей. Нужно отдать женщине коробочку с серьгами, и все дела.

— Вот, для Ларисы…

— Так от кого, говоришь?

— От меня, Сергея из Аланги, она знает.

— Может, все-таки разбудить ее? — уже приветливее предложила женщина.

— Нет, пускай отсыпается.

Сергей представлял, как Лариса проснется, увидит сережки и растрогается. И будет потом вспоминать о нем с умилением, и, конечно, не сейчас, но хотя бы через месяц ее обязательно потянет к нему, и они встретятся… Его не покидало ощущение, что он обманывает себя, что слезливой благодарности от Ларисы ему вовек не дождаться, она, эта благодарность, существует только в кино, да и то не в нашем, а в импортном, где девицы закатывают глазки над вещицами любимых и вообще разводят нудную бодягу, которую Николай как-то назвал «соплями на сахаре».

Но представлять такое доставляло ему удовольствие, и, распрощавшись с теткой, он отправился на автовокзал печальный и в то же время довольный.

У автобуса на Алангу, споря с контролером и мешая пассажирам, топтался Николай. Его клонило то набок, то назад, и ему приходилось прилагать немало усилий, чтобы устоять на месте. Одной рукой он хватал контролера за плечо, другой, заведенной за спину, держал на весу тощий рюкзак, из которого явственно слышалось позвякиванье бутылок.

Разговаривал Николай подчеркнуто четко:

— Позволь, я взял билет и имею право!..

— Отстань, с водкой в Алангу не пущу, — отмахивался контролер.

— Но это мое личное имущество!..

— А хоть и чужое, отстань. Запрет, понял?

— По какому праву? — Его, по всей видимости, так и подмывало выругаться, и он играл желваками, сопел, усмиряя себя. Затем повышал голос до крика, обращаясь за помощью к пассажирам: — Ребята, глядите, человека обижают! А за что?..

— Ну и набрался, — сказал кто-то с плохо скрытой неприязнью.

Сергей резко потянул его за локоть подальше от насмешливых глаз людей, вереницей входивших в машину. Бледный, потный, с бегающими глазами, Николай не сразу разглядел, кто перед ним. Наконец понял и удивился:

— Серега? Откуда, парень?

— Зачем тебе в Алангу?

— «Вертушку» надо школьникам вернуть. Нехорошо у пацанов воровать.

— Без тебя верну.

— Не-ет, нельзя, — протянул Николай и обреченно махнул рукой. — Надо самому, совесть заест… Ну и с Гулей, любимой твоей бригадиршей, кое о чем следует потолковать. Есть пара вопросов!.. — подмигнул он Сергею и растянул губы, изображая хитрую улыбку. Однако вместо улыбки получилась гримаса.

— А где чемодан?

— На вокзале. — Он вспомнил, что контролер не пускает его в автобус, и возмутился: — Я ж этому гаду рога обломаю!..

— Да не пустят с бутылками, не валяй дурака, — одернул его Сергей.

Николай уставился на него, и было видно, сколько сил ему стоило сообразить, что же делать. Затем он поступил так, как никто и никогда, на памяти Сергея, не поступал: метнулся к железобетонному забору и с размаху ударил по нему рюкзаком. Сергею показалось, что на весь автовокзал разнесся стеклянный хруст. А Николай, словно обрадовавшись этому звуку, размахнулся и ударил снова… Изумленный тем, что можно вот так обращаться со спиртным, Сергей глядел на него, не отрываясь, и скорее чувствовал, чем понимал, как должно тянуть Николая в Алангу и как должно быть ему плохо, что он решился разбить бутылки, мешавшие ему уехать.

Бросив рюкзак, на котором расползлись мокрые пятна, и пройдя мимо Сергея, как мимо пустого места, Николай направился к автобусу.

На этот раз его пустили в машину. Сергей вошел следом и сел неподалеку от него, охваченный тревогой, как бы Николай что-нибудь не натворил. Следовало находиться рядом с ним, чтобы в случае чего вмешаться.

Вдруг Николай встал и с трудом выбрался из кресла. Уж как он разглядел бородача в конце салона, объяснить невозможно. Но все-таки разглядел и пошел к нему с радостной улыбкой, будто встретил брата родного.

— Ты тоже здесь? Вот потеха! — И объявил на весь автобус: — Мы с ним школу спасали! По этажам бегали, пацанов искали. Клевый мужик!..

Бородач узнал его, сдержанно кивнул, но, когда Николай плюхнулся рядом с ним на сиденье, отстранился, вовсе не обрадованный встречей. Поморщился:

— Несет от тебя, как от пивного ларька.

— Загулял! — развел руками Николай. — Вожжа под хвост попала… К тому же в Аланге сейчас не выпьешь, вот и накачался, чтоб хватило и на дорогу, и там еще на полдня.

— Значит, с перспективой выпил?

— А как же! Во всем, как говорится, должно быть плановое начало… Слушай, а твоя «вертушка» задела меня за живое.

— Какая еще «вертушка»? — не понял бородач, пожав плечами.

— Которая от солнца крутится! Помнишь? В кабинете я тебе показал, чтоб ты объяснил…

— А-а. В каком же смысле она тебя задела?

— А в том, что на человека, оказывается, все давит. И начальство, и бабы, и даже солнце. Усек, выходит, нет тебе покоя, совсем нет, борода ты ученая! Никуда не денешься от давления, не спрячешься…

— Да, видно, ты крепко поддал, любознательный товарищ.

— А я бы тебе и трезвый сказал то же самое, честно! Солнце в народе как называют? Ласковое или благодатное, то есть благо дающее! В древности, говорят, на него и молились, а оно, видишь, как?..

Зарокотал двигатель, и Сергей перестал слышать, о чем они говорили. «Икарус» тронулся с места мягко, почти неощутимо, из окна хлынул в лицо яркий свет, заставив зажмуриться, и Сергей будто очутился в гамаке на поляне, залитой солнцем. Так удобно было в кресле, так плавно покачивалась машина, что закружилась голова. И он потерял представление, сон это или явь — то, что автобус понесся по шоссе.

В проходе между креслами невесть откуда появилась Лариса. Она смеялась и махала Сергею рукой, но не с багрово-красными, а с самыми обыкновенными, нормальными ногтями. В девичьих ушах сверкали серьги, придававшие ее лицу сказочно красивый вид… Свесив голову набок, отчего неестественно изогнулась худая шея с острым кадыком, Сергей спал. Из-под распахнутого ворота рубашки выглядывала впалая ключица, совсем еще по-детски хрупкая. Расслабленный, он выглядел хилым парнишкой, случайным среди взрослых сильных людей, ехавших на нелегкую работу. Но руки, что безвольно лежали на коленях, были руками рабочего — в переплетеньях жил, с сухими ладонями и бугорками мышц между большими и указательными пальцами.

Он проснулся, как от толчка. По автобусу, перекрывая рокот двигателя, разносился голос Николая:

— Да врет твое начальство! «Сухой закон» объявили, а сами-то небось… Знаем!..

Серый, с полузакрытыми глазами — его, должно быть, укачивало, — Николай стоял в проходе и доказывал бородачу:

— И квартиры получают лучшие, и машины, и продукты. Как только сядет в кресло, так под себя гребет! Кормушку устраивает…

Не мигая смотрел на него бородач, не то брезгливо, не то гневно.

Сергей с тревогой прислушался к пассажирам, говорившим все громче:

— Нализался дурак и порет чушь.

— Откуда такой разоблачитель?

— Да высадить его надо! Чего он тут разошелся?

Уловив слово «высадить», Николай выпятил челюсть, готовый биться со всем миром, несправедливым к нему, черствым, жестоким.

— Кого высадить, а? — Накипь слюны забелела в уголках его рта. — Правды боитесь! Сами небось такие, вот и злобитесь. Но не нашелся еще человек, который Николая Краснова…

— А мы попробуем, — внезапно перебил его бородач. Крикнул водителю: — Притормозите на минуту!

«Икарус» остановился плавно и величаво. Николай торопливо наклонился, поднял с пола какой-то стальной пруток и с угрозой проговорил:

— Против лома нет приема!

— Да какой же у тебя лом? — усмехнулся бородач, поднимаясь с места. — Простая железка.

Как потом думалось Сергею, пассажиры все же пожалели бы высаживать Николая: что с пьяного возьмешь? Скорее всего указали бы на дверь и припугнули, что выставят в два счета, если он не прекратит будоражить людей. Но, на свою беду, Николай замахнулся на бородача.

Скрутили его мгновенно. Шофер, видевший все в своем зеркале, тут же открыл дверь и, скатившись по ступеням, Николай вылетел из автобуса на обочину дороги и зарылся руками в песок. Бородач выбросил за ним пруток и отряхнул руки.

Рассмеялись в задних рядах, послышалось:

— И откуда такие берутся?

— Ничего, ветром обдует — протрезвеет.

С шипеньем закрылась дверь, и автобус тронулся с места. В тот же миг Сергей метнулся к шоферу:

— Открой, я выйду.

Тот пригляделся к нему с подозрением:

— Вместе пили?

— Не твое дело, открывай.

Кто-то тронул Сергея за плечо:

— Не жалей его, парень! За то, что он тут матерно нес все на свете, полагалось бы по шее врезать. Пусть скажет спасибо, что просто на свежий воздух отправили. Авось, очухается, пока какая-нибудь попутка не подберет.

— Здесь — пустыня, — не оборачиваясь, бросил Сергей. — Пьяному одному нельзя…

Выскочил на шоссе, но не подошел к Николаю, а остановился у обочины, повернувшись спиной и к нему, и к автобусу. «Икарус» дунул на него горячей сизой струей, и вскоре шум его двигателя замолк вдалеке.

Шли по небу, должно быть, последние в этом году облака. Ветер дул порывами, сметая верхушки с кривых барханов вдоль шоссе. Поперек дороги лежали песчаные полосы. Похоже было, что они, как ремни, прижали дорогу к земле, к подножьям барханов, и она таяла от зноя, струясь в переливах разогретого воздуха.

Николай сел, обхватил руками колени и застыл, низко опустив лохматую голову. Он ни о чем не думал и не чувствовал ничего, кроме жарких прикосновений солнца. А они то ощущались, то пропадали: по дороге проносились тени облаков, — и ему мерещилось спьяну, что солнце с каким-то намеком толкает его в спину.

 

В. Нечипоренко

СУХОЙ ПАРК

Повесть

 

#img_5.jpeg

 

I

Дмитрий Папышев сидел на деревянной скамейке у входа в контору и смотрел на залитый утренним солнцем двор, который не видел больше двух лет. Ему казалось, что он найдет здесь большие перемены. Но все было таким же, как и два года назад: двухэтажное здание конторы, облицованное мраморной крошкой; асимметричные цветочные клумбы; небольшой, но основательно разросшийся садик; заасфальтированная площадь, обрамленная в глубине гаражами, ремонтными мастерскими, складами.

Дмитрий пришел в мехколонну пораньше, зная давнюю привычку Пулата Гулямовича начинать свой рабочий день с восьми и надеясь побеседовать с ним без помех.

Узнанный и обласканный сторожем Махмудом-бобо, напоившим его крепким зеленым чаем, Дмитрий успел обойти территорию и убедиться, что перемены все-таки есть. Пока он колесил по забайкальской тайге, мехколонна разбогатела: сквозь щели в воротах гаража проглядывали силуэты вездеходных «Ураганов», приземистых автокранов, элегантных буровых установок.

Заглянул Дмитрий и за мастерские — испокон веков здесь было машинное кладбище, на которое свозили со всех участков «гробы» — отслужившие свое бульдозеры и автомобили. «Гробов» вроде бы стало поменьше.

Не успел Дмитрий докурить очередную сигарету, как зазвенела металлическая калитка, послышался знакомый голос, и вот уже из-за угла показалась округлая фигура Умарова. Начальник ПМК жил в пяти километрах отсюда, но взял за правило ходить на работу пешком, утверждая, что это весьма полезно для здоровья. Польза, правда, не казалась очевидной — брюшко у Пулата Гулямовича было заметным и продолжало расти.

Дмитрий поднялся со скамейки.

Умаров рассеянным взглядом окинул его костистую, но казавшуюся крупной фигуру. Выражение карих глаз стало приветливым, полное лицо расплылось в улыбке.

— Дима! Вернулся?! Молодец! — Умаров хлестко ударил по его ладони кончиками пальцев правой руки. — Генерала не присвоили? — Грамматически он говорил по-русски правильно — за редким исключением, но язык был пропитан терпким восточным акцентом.

— Генерала — нет. Но с недавних пор я — старший лейтенант запаса, несмотря на то, что мой непосредственный начальник старый служака майор Дрючков отзывался обо мне как о сугубо штатской личности.

— Молодец! — повторил Умаров свое любимое словечко. — И что раньше пришел — умно сделал. Айда в кабинет, поговорим.

По бетонной лестнице со щербинками они поднялись на второй этаж. В кабинете Умаров первым делом включил кондиционер — июльский зной давал о себе знать даже в этот ранний час.

— Ну, рассказывай, — проговорил Пулат Гулямович, приглашая Дмитрия садиться, и сам усаживаясь рядом на коричневый диван. — Работу за два года не забыл?

Дмитрий улыбнулся с видом человека, припасшего сюрприз.

— Представьте, что эти два года я работал по специальности. Служил в инженерных войсках.

— Молодец! — Умаров был приятно удивлен. — Это хорошо. Это просто здорово, что ты вырос, как специалист. — Тут он лукаво прищелкнул пальцами: — А у нас, друг Дима, дела тоже неплохи. Появился даже свой Герой Труда, так-то, брат!

— Ну! Кто же?

— Э! Ты что, газет не читаешь? Был указ Президиума Верховного Совета…

— Каюсь, прошляпил.

— Насиму Абдусаттарову как раз перед майскими звезду дали.

— Рад за Насима. Обязательно его поздравлю.

— Давай-давай. И Семена Афанасьевича не забудь.

— И его наградили?!

— Орденом Дружбы народов.

— Здорово!

Семен Афанасьевич Бутенко был начальником участка, где Дмитрий делал свои первые производственные шаги, придя после института в ПМК. С Бутенко он проработал все три года до призыва в армию. И за то, что Дмитрию не приходилось краснеть перед солдатами за свою квалификацию, благодарить нужно было Семена Афанасьевича — крепкого, неугомонного, совестливого старика, который только поначалу мог показаться свежему человеку грубоватым и равнодушным. Много каши было съедено из одного котла и с Насимом Абдусаттаровым — бригадиром верхолазов.

— Дела идут неплохо, — с изрядной долей гордости продолжал Умаров. — Хотя забот хватает, и неурядиц тоже… А ты что решил? Какие планы на будущее?

— Самые определенные. Буду работать в мехколонне.

— Так-так… Женился? — последовал неожиданный вопрос.

— Нет, — рассмеялся Дмитрий. — Остаюсь вольной птицей.

Умаров, похоже, прикидывал какие-то варианты.

— Сколько тебе лет?

— Перед самой армией справил первый юбилей — четверть века. Солидно звучит? Сейчас уже двадцать восьмой…

— Уже… — Умаров усмехнулся, как он это умел — лукаво, но одновременно и грустно: — Мне бы твои «уже». Ну, ладно. Запас еще есть — гуляй.

— Нагулялся я уже от души. — Ощутив двусмысленность ответа, Дмитрий тут же пояснил: — Это я в смысле отпуска. Работы хочется. Настоящей. Серьезной.

— Вот и отлично. Садись пока в производственном отделе. С документацией ознакомишься, проекты полистаешь. Дело нужное. А там — что-нибудь подберем. Кстати, отделом сейчас заведует Дильшод Иргашев. Он, кажется, твой однокурсник? Растут люди, — и Умаров с хитринкой подмигнул Дмитрию.

— Дильшод — хороший парень, — спокойно ответил Дмитрий, — но я в отдел не пойду. За столом я и недели не выдержу.

Умаров надолго задумался.

— Ладно, — сказал он, наконец, очень решительно. — Слушай! Пошел откровенный разговор.

— Слушаю.

— Осенью Семен Афанасьевич уходит на пенсию. Как раз осенью начинаем строить очень солидный объект в Ферганской долине. У меня уже полгода голова болит — кого ставить начальником участка? Есть два кандидата, ты третий. Но это пока между нами, ясно? Я знал, что ты вернешься. Но сначала хочу тебя проверить. Должен проверить. Понимаешь?

— Я слушаю, — в прежнем тоне отвечал Дмитрий.

— Так вот — есть у нас такой участок — Амударьинский. Самый молодой и самый отдаленный. Это в Райцентре. Там сейчас грандиозное строительство — водохранилище. ГЭС, город — словом, комплекс. Есть где развернуться, проявить инициативу… Но предупреждаю: в бытовом отношении — это не мед.

— А я как раз не люблю сладкого.

— Кайтанова знаешь?

— Кто такой.

— Серьезно, не знаешь? Неужели он пришел уже после твоего отъезда? Вот летит время, а? — Умаров задумчиво покачал головой. — В общем, есть такой Кайтанов Борис Аркадьевич — он и командует Амударьинским участком. Твой ровесник. Тоже толковый парень. Вполне справляется. В мехколонне им в принципе довольны…

— Что я должен делать?

— У Кайтанова масса мелких объектов. Но есть и крупный — ЛЭП 220 киловольт Райцентр — Рыбхоз. Хотя, какой он крупный! 40 километров всего. Но, понимаешь, никак они не могут за него взяться, все раскачиваются. И бригадный подряд совсем там не идет… Короче, так: построишь эту трассу до осени — быть тебе начальником участка на пятисотке.

— Конкуренция, значит?

— А что? По-моему, очень хорошая штука. Конкуренции боятся только дураки и лентяи. Ну, как? Согласен?

— Почему бы и нет?

— Вот и решили! — Умаров поднялся, давая знать, что разговор окончен. — Между прочим, Кайтанов со дня на день должен приехать с отчетом. Приходи послезавтра в десять. Я вас познакомлю.

 

II

Начальник Амударьинского участка понравился Дмитрию сразу же. Это был жизнерадостный крепыш с открытым дружелюбным взглядом. Его небольшие аккуратные усики вызывали в памяти героев латиноамериканских фильмов. Кайтанова несколько портила чересчур короткая шея, отчего голова казалась вросшей в плечи. Зато при этом создавалось впечатление, что начальник участка физически силен.

Одет Кайтанов был с подчеркнутой небрежностью — потертые заграничные джинсы, широкий кожаный ремень, светло-зеленая рубашка с погончиками и накладными карманами.

Только что оба прораба вышли из кабинета Умарова, где тот представил их друг другу. Судя по всему, Дмитрий тоже понравился Кайтанову.

— Рад, что нашего полку прибыло, — говорил тот, когда они остановились в дальнем углу возле широкого окна. Голос у Кайтанова был глухой, властный, чувствовалась привычка распоряжаться. — Когда думаете выезжать на участок?

— Хоть сегодня. Вся задержка за бумажками.

— Хорошо… Кстати, у меня есть предложение. Что, если нам перейти на «ты» и обращаться друг к другу по имени? Идет? Но… — он замялся, — это в отношениях между собой. А при рабочих — что поделаешь — надо помнить об авторитете.

— Идет! — улыбнулся Дмитрий. Кайтанов нравился ему с каждой минутой все больше. Славный малый, подумал он. Легко будет работать.

— Умаров сказал, что ты с сегодняшнего дня числишься на моем участке. Но я тебя не тороплю. Если есть желание встряхнуться, устроить прощальные гастроли, можешь задержаться в Ташкенте на 2-3 дня, я не возражаю. Правда, потом придется наверстывать. Прими к сведению.

— Прощальные гастроли уже закончены.

— Как знаешь. Я улетаю послезавтра. Есть желание — двинем вместе, — он вынул из накладного кармана пачку «Кента» и протянул Дмитрию.

— По-моему, это оптимальный вариант.

— Значит, решено. Встречаемся послезавтра в аэропорту перед утренним рейсом.

Переговариваясь, они медленно шли к лестнице.

— И еще, — Кайтанов подмигнул, — если тебя начнут здесь стращать Райцентром, не больно прислушивайся.

— Я не из пугливых, — ответил Дмитрий. — К тому же приходилось бывать в местах, по сравнению с которыми твой Райцентр покажется Нью-Йорком.

Борис рассмеялся, обнажив крепкие, чуть кривоватые зубы.

— Тогда я за тебя спокоен. Ну, до встречи. Извини, что скомканно получается. Спешу. Дела. Ничего, еще досыта наговоримся в Сухом Парке.

— Как? В Сухом Парке? Странное название…

Кайтанов уже спускался по лестнице:

— Так окрестили местность, где расположен участок. Бывай!

Расставшись с Кайтановым, Дмитрий обошел отделы, мастерские и гаражи, где у него повсюду были добрые знакомые.

Вообще, сколько он себя помнил, недостатка в друзьях у него никогда не было — ни в школе, ни в институте, ни здесь — в ПМК, ни в армии. Ему еще не успели пошить шинель, а он уже сблизился с двумя-тремя кадровыми офицерами. Счастливчик, как говорила когда-то Наташа. Ну, что ж, если брать по большому счету, то ему всегда везло. А по мелочам… Огорчений тоже хватало. Как у всякого.

Из линейного персонала он не разыскал никого. Все были на трассе — Семен Афанасьевич, прораб Вали Хасанов, мастер Равиль Тухватуллин, бригадиры Абдусаттаров и Чикин и все прочие. На трассе же был механик Артурка Глебов — этот болтунишка, курносый донжуан, но великолепный парень, с которым Дмитрий особенно сдружился за время работы в мехколонне. Ничего, два года не виделись, потерпим еще два месяца, сказал он себе. Теперь они в одной системе. Рядом. Можно так утверждать.

Дмитрий увидел нескольких знакомых шоферов и смог убедиться, что его живо помнят и рады его возвращению.

Большинство конторских были на месте. Хотя Дмитрий еще ни одному человеку и словом не обмолвился о своем новом назначении, слух об этом непостижимым образом разнесся по всей мехколонне.

Девушки из производственного жалели его. Он знал, что по крайней мере две из них ничего не имели бы против того, чтобы встречаться с ним.

Дильшод, скривившись, сказал: да, амударьинский участок делает нужное дело, но там все объекты — субподрядные, приходится быть на побегушках, авторитет не тот. За эти два года в его голосе появились барственно-покровительственные нотки.

В архиве Дмитрий мельком посмотрел проект трассы «Райцентр — Рыбхоз». Снисходительно улыбнулся. После Забайкалья — это все семечки, учебный полигон.

Потом он курил в холле с инженером по технике безопасности Василием Николаевичем — седым, подтянутым мужчиной, бывшим прорабом с сорокалетним стажем.

— Завидую вам, Дима, — говорил тот, глядя на Дмитрия посветлевшими глазами. — Еще три года назад Райцентра как такового не существовало. Как поется — «только самолетом можно долететь». А сейчас там город. Город, который растет не по дням, а по часам. Недавно провели железную дорогу, строят водохранилище. А что будет еще через три года? Ведь там обнаружили газ и нефть. Степь отступает, и отступать заставляют ее люди. Эх, если бы не здоровье! Завидую вам, Дима!

 

III

Дмитрий уже совсем собирался уходить, когда на лестнице вновь столкнулся с Кайтановым. Тот как бы оценивающе посмотрел на него и спросил:

— Ты на автобус? Подожди минуту, пойдем вместе. Я только оставлю у диспетчера заявку.

Мехколонна располагалась в глубине промышленной зоны за городской чертой. Шоссе, по которому ходил автобус, было в пяти-семи минутах ходьбы. Дмитрий и Борис шагали по обочине извилистой асфальтированной дороги, сжатой с обеих сторон бетонными, металлическими и кирпичными заборами всевозможных автобаз, СМУ и ПМК. То и дело мимо проносились самосвалы, поднимая тучи пыли.

— Я вот что надумал, — говорил Кайтанов. — Давай-ка мы с тобой тяпнем по маленькой за знакомство, а? Посидим, потреплемся?

— Дельное предложение.

— Иногда не помешает. Вообще-то, у меня в этом смысле железный закон. Только в выходные или на отгулах. Ни один рабочий не может похвастать, что видел меня под градусом, хотя бы и маленьким.

— Надеюсь, ты не подозреваешь во мне алкоголика? — с иронией спросил Дмитрий.

— Нет, — рассмеялся Борис. — Я человек откровенный и скажу тебе прямо: кое-какие справки о тебе я навел. И то, что услышал, мне понравилось. Ты мне подходишь.

— В таком случае, многое будет зависеть от того, подойдешь ли мне ты, — парировал. Дмитрий. — У меня, между прочим, еще есть возможность выбирать.

— Что ты колючий — это хорошо, — ровно ответил Борис. — Терпеть не могу, если мужик — размазня.

— Будем делать друг другу комплименты?

— Нет, вернемся к нашим баранам, — рассмеялся Кайтанов. Смеялся он, что называется, от души, громко и заразительно.

— Когда-то на крыше «Ташкента» делали неплохой шашлык. Но на крыше сейчас жарко… Может, ограничимся пивом? — предложил Дмитрий.

— Нет, — Борис покрутил головой, отчего шея как бы ушла в плечи, подчеркнув мощь торса. — У меня тут есть… мм… женщина. Женщина, которая всегда мне рада. Поедем-ка к ней. Там спокойно и уютно. И прохладно, между прочим.

Дмитрия этот вариант не привел в восторг.

— А удобно ли? Нет, я за пиво.

— Не волнуйся, она нам не помеха. Кстати, я ведь не к диспетчеру бегал, а к телефонам. Ей звонил. Предупредил, что приеду не один. В холодильнике, между прочим, есть все необходимое.

— Не знаю, право…

— Чего там! А вот и такси! Садись!

В машине Борис вольготно развалился на заднем сиденье.

За окном мелькали панельные кварталы Чиланзара. Показался Фархадский рынок.

— Остановите, пожалуйста, — попросил Дмитрий водителя.

— Ты чего? — встрепенулся Борис.

— Возьму цветы, раз уж так вышло.

— Погоди, тогда рассчитаемся. Здесь уже рядом, после пройдем пешком.

Потом он иронически наблюдал, как Дмитрий выбирает цветы.

— Эге, брат, да ты — дамский угодник.

— Я думаю, твоей женщине было бы приятно, если бы ты тоже пришел с цветами.

— Резонно. Хотя мне рады и без цветов. Тем не менее… — он тоже выбрал букет — побольше и попышнее — и сунул его как веник под мышку.

Неспешно они двинулись по улице. Борис шел враскачку, как матрос, шаркая подошвами по асфальту и держа руки в карманах.

— Наташа для меня — все, — доверительно говорил он Дмитрию. — Если ее кто хоть словом обидит — рожу сворочу. Я ведь раньше страшным бабником был. Ни одной юбки не пропускал. И вот — встретил Наташу. Изменил ей было два или три раза, и, представляешь, до того противно стало. Сам удивляюсь до сих пор… Вот две недели ее не видел — а будто бы год… — в его хрипловато-насмешливом голосе прозвучали нотки нежности, как он ни пытался их скрыть.

— Почему же не заберешь ее в Райцентр?

— Я предлагал. Не хочет. Говорит — так больше тайны. Боится, что привыкнем друг к другу, надоест. Может, она и права — женщина! Да нет — видимся мы часто. Я, считай, каждый месяц — семь-восемь дней в Ташкенте. А там она ко мне на два-три дня приедет. Год знакомы, а будто вчера ее встретил… Сворачивай, — он ткнул Дмитрия плечом.

Они вошли в подъезд девятиэтажки, поднялись на третий этаж, позвонили.

Наташа — имя распространенное, и когда Кайтанов впервые произнес это имя, у Дмитрия не промелькнуло даже малейшей ассоциации.

Но когда дверь открыла НАТАША, ему стоило большого труда ничем не выдать своих чувств.

 

IV

— Вот, знакомьтесь, — говорил Борис, вручая ей цветы. — Это Дима — толковый прораб и хороший парень. Его назначили на мой участок и послезавтра мы вместе двигаем в Райцентр. А это — Наташа.

— Очень приятно, — произнесла она своим мягким грудным голосом и улыбнулась одними губами, как она умела это делать. Ее выразительные, чайного цвета с зелеными крапинками глаза смотрели строго, но настороженности, испуга, даже растерянности в них не было. Дмитрий понял, что ей не хотелось признаваться, что они знакомы, но если бы Дмитрий сам подал к этому повод, она не стала бы таиться. Ну, что ж, паника не в ее характере. Сам Дмитрий играть не умел. Не умел улыбаться одними губами, и поэтому заминка все же возникла.

Но Наташа легко разрядила обстановку.

— Борис давно жалуется, что ему трудно одному. Ваше назначение очень кстати…

— Разрешите и мне вручить вам цветы…

Пока они обменивались любезностями, Борис переобулся и кинул к ногам Дмитрия тапочки.

— Бросьте вы эти церемонии! Будьте на «ты».

Гостиная, в которую ввели Дмитрия, была и в самом деле уютным гнездышком. (Элегантная стенка, цветной телевизор, зеленый палас на полу и красно-черный ковер на стене, глубокие кресла и роскошная люстра). После раскаленной улицы приятным казалось негромкое урчание кондиционера.

— Дорогая, принеси нам промочить горло и какую-нибудь закусь, ну, ту колбасу жесткую, что я привез… И сама присоединяйся.

Она опять улыбнулась — с нежностью любящей женщины, в которой проглядывались и материнские черты — Борису, и с вежливостью хозяйки, в дом которой пришел не слишком желательный гость — Дмитрию, и прошла на кухню. Она всегда со вкусом одевалась, качество, которое Дмитрий очень ценил в женщинах. Сейчас на ней были дорогие джинсы, модная кофточка, золото на пальцах и на открытой длинной шее. В былую пору она одевалась скромнее.

Вернувшись, Наташа поставила перед мужчинами на журнальный столик запотевшую бутылку «Сибирской», пепси-колу и минеральную воду, большое овальное блюдо, где красиво были разложены кружочки колбасы, ломтики сыра и ветчины. Сверху лежала зелень.

— Садись! — сказал ей Борис и легко, как пушинку, придвинул к столику еще одно массивное кресло.

— Нет-нет, говорите спокойно о своих делах. Жаркое вот-вот поспеет, пойду прослежу.

Ей явно не хотелось оставаться в одной комнате с гостем. Кайтанов, похоже, этого не замечал.

— Не люблю длинных тостов. За знакомство! — он выпил залпом и тут же задал неожиданный вопрос, сметая с блюда все подряд: — Мне говорили, у тебя три рацпредложения?

— Если считать еще и армию, наберется с полдюжины.

— Расчеты сам делаешь?

— Нанимаю специалиста.

— Напрасно иронизируешь, — прищурился Кайтанов. Дмитрий уже заметил, что у того есть привычка щурить глаза, как бы пряча их за щитом век. — Я вот все подчистую подзабыл. Даже интегралы. Крутишься день и ночь, как белка в колесе… А придет в башку идея, надо идти на поклон к проектировщикам. А они тоже не дураки — процент требуют. Вот мне-то, действительно, приходится нанимать специалиста. Потому и интересуюсь.

— Логарифмическую линейку и справочник всегда вожу с собой.

— Отлично! У меня есть несколько идей. На месте расскажу. Понимаешь… — он принял задумчивый вид, — участку нужен технический руководитель. Финансы, снабжение, производственные и личные конфликты — все это я беру на себя. А ты будешь, ну… главным инженером участка, скажем так. Мы сработаемся, я чувствую. Главное — быть вместе. Вдвоем мы сильнее в десять раз, чем каждый в отдельности. Честно говоря, вот сейчас, когда ты пришел, я почувствовал, что малость притомился.

— Но ведь на участке есть и другие и-тэ-эры?

— Да уж, — презрительно усмехнулся Кайтанов. — Скоро сам увидишь. Поймешь, что за птицы. Так называемых и-тэ-эров у меня на участке четверо, — видимо, эта фраза «у меня на участке» была у него в ходу. — Самый исполнительный — прораб Самусенко. Но и тот круглый дурак. Притом дурак с инициативой. Постоянно скандалит с людьми, а я — разбирайся.

Он пожевал перышко зелени и жестко констатировал:

— Самусенко — не помощник. Есть еще мастер Женечка, — тонкие губы Бориса сложились в презрительную усмешку. — Женечка… И имя-то бабское, и сам, как баба. Два года на участке и все два года хнычет по маминой юбке. Уже и заявление написал, держит под подушкой. Ждет не дождется, когда его срок после диплома выйдет. Ну, скатертью дорога, пусть катится! Все равно для нашего дела он не годится.

В комнату заглянула Наташа.

— Товарищи мужчины, освободите центр стола.

Борис раздвинул тарелки и продолжал:

— Механик Сумароков — хмельной болтун, снабженец Могилов… Его зовут Илья Зотович, соответственно инициалы ИЗ. Рабочие так и кличут: «Из-Могилов»! Метко. Он тощий, как жердь, и такой же нескладный. Два комика… Познакомишься… Но, — он встрепенулся и крепко сжал кулак, — все они у меня здесь. — Потом пристально посмотрел Дмитрию в глаза: — Я знаю, что Умаров посватал тебя к нам до осени. Но это мы еще посмотрим. Я тебя уговорю… Что тебе пятисотка?! Там работаешь, как под колпаком — сплошные советчики из главка, треста, министерства… А мы работаем без помпы, но самостоятельно.

Вошла Наташа. В руках у нее ляган, наполненный жареным мясом. Борис прикрыл глаза, комично потянув носом и губами воздух:

— У-у-у, запашок!

Сейчас Наташа выглядела радушной хозяйкой, в ее взгляде не было и грана неприязни. Она опустилась в кресло, но не развалясь, как они, а присела грациозно на самый краешек, сдвинув колени.

— Почему вы не говорите о своих делах? Я помешала?

— Вот какие вы, женщины, — заметил Борис. — Оставляете нас одних, а потом упрекаете, будто мы в лесу говорим о женщинах, а с женщинами — о лесе.

— Мне показалось, что у вас какой-то важный разговор.

— Да уж… Ты бы лучше помогла мне Диму уговорить.

— Разве его нужно уговаривать? — глаза у нее были наивные и простодушные, но в голосе он уловил усмешку.

— Конечно, — Борис уже слегка захмелел. — Ты растолкуй ему, что Райцентр не такая уж глухомань. Я вот раньше постоянно жил в Ташкенте, ну и что? Общежитие — работа, работа — общежитие. Иногда кино, вечером — кружка пива. Получал свои сто двадцать и только облизывался, проходя мимо ресторана. А сейчас приезжаю в Ташкент, как король. Все мое! А главное — чувствуешь свою значимость, не теряешься в общей массе.

— Нет, — ответил Дмитрий. — Наташа права. Зачем меня уговаривать. Я не твой Женечка.

— И еще объясни ему ради бога, — продолжал распалившийся Борис, — что в Райцентре широчайшие возможности для личной жизни. Масса интересных женщин. Строительство-то огромное, вот и приехали — кто за счастьем, кто за деньгами. Погоди, вот приедем, я тебя сразу же к заказчику поведу. Там у них в техотделе настоящий цветник, — он подмигнул Дмитрию: — Не удивляйся, что я свободно говорю о таких вещах при Наташе. Она знает, что других женщин для меня не существует. Верно, моя радость? — он взял ее руку и поцеловал в запястье.

— Значит, твой друг еще не устроил свою личную жизнь? — Дмитрий опять уловил в ее тоне насмешку. До сих пор она ни разу не обратилась к нему.

В конце концов его это разозлило. Собственно, какого черта он должен терпеливо сносить ее уколы? Борис неожиданно поднялся с кресла:

— Мы затронули очень интересную тему. Побеседуйте пока… Я сейчас… я на минуту…

Когда они остались одни, Дмитрий спросил:

— А ты все-таки приобщилась к кухне? Неужели и полы моешь?

В ее глазах мелькнула молния:

— Только не воображай, что тебе удастся настроить Бориса против меня.

— Можешь не волноваться. Я был в этом доме первый и последний раз. Сейчас вернется Борис, я попрощаюсь и уйду. Надеюсь, мы с тобой больше не увидимся.

— Более сильного желания в данную минуту у меня нет.

 

V

Оказавшись на улице, Дмитрий полез за сигаретами. Прикурить удалось только с третьей спички. Он невольно усмехнулся: «Нервы…»

Память вернула к событиям трехлетней давности.

А ведь хорошая тогда была пора, вдруг с горечью подумал он. Просто замечательная. Тянулась сплошная счастливая полоса. Все удавалось. Он добился уважения старого «монтажного зубра» Бутенко, завоевал авторитет у рабочих. В мехколонне его уже выделяли. Специальность, которую Дмитрий выбрал в общем-то случайно (конкурс был ниже, чем на инженерно-физическом факультете), по-настоящему увлекла его, обещала стать призванием. Он был молод, силен, имел приятную внешность, вдобавок, недавно стал владельцем отдельной однокомнатной квартиры. Его не покидало приподнятое настроение.

Вот в таком настроении он зашел однажды в ЦУМ, чтобы купить хорошую многоцветную ручку. Должна же быть у молодого перспективного прораба престижная ручка! Направляясь к секции канцтоваров, он еще издали заметил у прилавка стройную женскую фигуру.

Внезапно девушка обернулась, их глаза на миг встретились. Наверное, ее нельзя было назвать красавицей, но это был тот тип женской внешности, который всегда волновал Дмитрия. Среднего роста, гибкая, короткая стрижка и это пленительное сочетание капризных губ и серьезного, даже строгого выражения широко распахнутых глаз.

Девушка тут же отвернулась, приняв независимый вид, и, помахивая сумочкой, направилась к выходу.

Дмитрий вздохнул, ему вдруг стало грустно. В его жизни еще не было серьезного чувства. О романтически-возвышенной любви к однокласснице он теперь вспоминал не иначе, как с улыбкой. Три или четыре девушки, с которыми он встречался в студенческие годы, не оставили по себе особой памяти. Даже их лица виделись, как в тумане. Сейчас в его записной книжке значилось два телефона: бывшей однокурсницы, с которой, правда, он сошелся уже после защиты диплома, и женщины из треста, на 7 лет старше его. Когда-то он довольно часто звонил по этим телефонам — поочередно и со спокойной совестью. Ему всегда были рады, но если встреча вдруг не получалась, Дмитрий не переживал. В последнее время он звонил по этим номерам все реже и реже.

И вот — надо же! Он жалеет о том, что незнакомка навсегда затерялась в толпе.

Дмитрий вышел из ЦУМа, направляясь вдоль витрин. Он почти не удивился, увидев ее.

Косноязычием Дмитрий не страдал, однако не так уж часто ему приходилось знакомиться с девушками на улице.

Дмитрий решился. Приблизившись, он спросил, как можно спокойнее:

— Девушка, вы не рассердитесь, если я приглашу вас в кино?

Она повернула голову. В ее взгляде не было ни робости, ни досады, ни растерянности. Спокойные, благожелательные глаза. Теперь он рассмотрел, что они пятнистые.

Нет, она не рассердилась, понял он. Быть может, и у нее хорошее настроение?

— Вы считаете, что это достаточно соблазнительное предложение? — спросила она, продолжая спокойно смотреть ему в глаза. Она была совершенно раскованна, ни грана напряжения. Это был вызов. Либо следовало его принять, либо ретироваться. И все же где-то в глубине ее глаз он угадывал интерес.

Он поднял брошенную перчатку.

— Все зависит от качества фильма и от личного отношения к искусству кино.

— И от погоды, — насмешливо заключила она. — Небольшое удовольствие высидеть в такую жару полтора часа в зале. Даже если качество фильма и личное отношение к искусству кино превосходны, — ее губы улыбнулись, но она по-прежнему испытывал его на прочность.

— А что, если нам более подробно обсудить этот серьезный вопрос в «Зарафшане»? Кондиционеры там сейчас воют вовсю.

Она продолжала крепко держать свой щит.

— А нет ли в вашем арсенале чего-нибудь менее стандартного, чем кино и ресторан? — губы улыбались все так же насмешливо.

И все же она ждала — то ли его отступления, то ли ловкого ответного хода. И вдохновение пришло.

— Сколько угодно, — с легкой небрежностью ответил он.

— Например?

— Например, белая яхта, зеленый мерседес, синее море и необитаемый остров.

Кажется, он выбил щит из ее рук, хотя защита продолжалась.

— Разумеется, все это существует в вашем богатом воображении?

Он пожал плечами.

— Вы недооцениваете мое воображение.

— Интересно… — по слогам произнесла она.

— Тогда слушайте внимательно, — он заговорил быстро, чувствуя, что можно, наконец, завладеть инициативой. — В субботу на конечной станции метро — возле автовокзала — вас будет ждать зеленый мерседес. Ровно в семь утра.

— В семь утра? Очень удобное время для свиданий.

— Зато нестандартное. За рулем будет известный вам молодой человек. Сразу же машина набирает приличествующую ей скорость и через несколько десятков минут подкатывает к синему морю, где путников уже поджидает белоснежная яхта. Не теряя ни секунды, яхта выходит в открытый океан и после получасового плавания бросает якорь у необитаемого острова, где уже дымится шашлык.

Она рассмеялась, на этот раз смех был доброжелательным.

— Откуда же на необитаемом острове шашлык?

— А это чудо. Самое обыкновенное чудо. Причем не единственное. Их целый набор — прозрачная вода, песок, чистый воздух. Перед заходом солнца вас доставят прямо до вашего подъезда. Гарантия.

— Просто сказка… — произнесла она не то с иронией, не то задумавшись. — Уж не принц ли вы?

— Он самый, угадали.

— Ну, что ж, спасибо за приятную беседу. Однако, мне пора. Прощайте, принц.

— До свидания, ваше величество. Не забудьте же, в семь утра.

Она улыбнулась и пошла к подземному переходу.

Сегодня был четверг, до субботы уйма времени. До субботы он, конечно же, успеет подготовиться. Но придет ли она?

* * *

Были — и синее море, и необитаемый остров, и белая яхта, и зеленый мерседес. С известной долей приближения, разумеется.

В ту пору участок, на котором работал Дмитрий, базировался неподалеку от Кайраккумского водохранилища — внушительной котловины 80-километровой длины, заполненной водами Сырдарьи. Чем не море — тем более для жителя Средней Азии?

Летом, когда наступал сезон поливов, уровень воды в водохранилище падал, при этом кое-где обнажались островки. Естественно, они были необитаемы.

На правом — высоком — берегу, как грибы после дождя выросли дома отдыха, пансионаты, санатории. Чтобы отдыхающие не скучали, на водную гладь выпустили целую флотилию лодок, водяных велосипедов, прогулочных катеров. С капитаном одного из таких катеров — Валерой — Дмитрий по чистой случайности свел знакомство, оказавшееся прочным. Валера ему говорил: «Приходи в любое время, один или с подругой. На два-три часа катер твой. Только предупреди заранее».

Был и зеленый мерседес. Степан Афанасьевич Бутенко, как заслуженный энергетик республики, получил право приобрести в мехколонне списанный «газик». Бутенко перебрал его по винтикам, заменил, что мог. Машина обрела вторую жизнь. Рабочие в шутку окрестили ее «мерседесом». Дмитрий уже давно мечтал выучиться вождению, и однажды проговорился об этом старику. Бутенко, симпатизировавший молодому прорабу, лично преподал Дмитрию первые уроки вождения, а затем помог устроиться на курсы. Дело пошло, и вскоре Бутенко без опаски доверял Дмитрию руль своего «мерседеса».

Дмитрий идеально подготовился к свиданию. Накануне купил на базаре баранину, замариновал ее с луком, припас хорошего вина и отвез все на «Альбатрос», еще раз напомнив Валере о завтрашней «морской» прогулке. Бравый капитан даже обиделся, что его заподозрили в забывчивости.

* * *

Дмитрий сидел в видавшем виды «газике» и посматривал на оба хода из метро. Когда минуло 15 минут после семи, он сказал себе, что она не придет. Ему вдруг стало грустно. Сейчас он вернет машину хозяину, а сам займется генеральной уборкой квартиры. Давно уже пора.

Должно быть подъехал очередной поезд метро. На поверхность поднялось несколько старух в национальных одеждах, полдюжины молодых людей с поклажей, какой-то гигант в темных очках.

Ясно, она не придет. Не стоило и надеяться.

— Доброе утро! — послышалось сзади.

Он стремительно обернулся. Она! В летнем платье с глубоким вырезом, улыбчивая, уверенная, свежая — она выглядела еще очаровательнее, чем тогда в ЦУМе.

— Ох! — только и выдохнул Дмитрий. — Вы случайно не с неба спустились?

— Приехала на троллейбусе.

Вот разиня, забыл про троллейбус! Он распахнул дверцу.

— Прошу, ваше величество! Она улыбнулась:

— Если это мерседес, то могу представить, на что похожа белая яхта!

— Смейтесь, смейтесь! Сейчас увидите, каков этот лимузин на ходу.

Она бросила на заднее сиденье спортивную сумку:

— Тогда — вперед.

Дмитрий нажал на газ, тотчас ощутив себя увереннее. Она в машине! Теперь ему казалось, что по-настоящему он ни секунды не сомневался, что она придет.

Автомобиль был уже за городом. Дмитрий то и дело поглядывал на спутницу.

— Почему вы все время улыбаетесь? — спросила она, поправляя привычным, видимо, жестом завиток рыжеватых волос над ухом.

— Пытаюсь вызвать ответную реакцию. Из корыстных побуждений. Знаете же, что у вас красивая улыбка. Улыбайтесь, пожалуйста, чаще. Если нетрудно. Это придает мерседесу дополнительную скорость.

Дмитрий без труда обошел новенькие «Жигули».

— Ну, как мерседес?

— Шик!

— Между прочим, на заднем сиденье магнитофон. Вы любите эстраду?

— Очень.

Асфальт летел под колеса. Обычно Дмитрий предельно сосредотачивался за рулем. Так было и сейчас. Но он ни на миг не забывал, что она сидит рядом, и радость не покидала его.

До Кайраккума доехали за два с половиной часа. Еще издали — с плотины — Дмитрий разглядел «Альбатрос». Все же Валера — железный человек.

День обещал быть чудесным. Пляж заполнялся на глазах. В воде у самого бережка визжали малыши. Смельчаки, как водится, заплывали за буи, загорелые парни со спасательных шлюпок уговаривали их вернуться. Лодки, надувные матрасы, катамараны были нарасхват.

Поставив машину на стоянку, Дмитрий повел Наташу к «Альбатросу». Заметив их, Валера выбросил трап.

Наташа ступила на узкие доски, но, видимо, не ожидая, что те так вибрируют, покачнулась. Дмитрий подхватил ее. На ничтожный миг их лица соприкоснулись.

Они поднялись на борт.

Экипаж «Альбатроса» состоял из двух человек — капитана Валеры и механика Семена — Сэма, как он себя называл.

Валера был молчаливый, суровый на вид резкий в движениях 25-летний парень. Больше всего на свете он любил свой катер, свою жену и четырехлетнюю дочь.

Сэм — беззаботный балагур, привлекающий взоры прекрасного пола могучим торсом, цыганскими горячими глазами и роскошной шевелюрой.

Экипаж с достоинством приветствовал Наташу, не проявляя излишнего любопытства. Когда она прошла на нос катера, Валера поднял кверху большой палец, как бы одобряя выбор Дмитрия, и шепнул:

— Каюта нужна?

— Нет.

— Понял. У тебя по-серьезному. Любовь, — вздохнул Валера.

Сэм запустил двигатель. «Альбатрос» помчался в «открытый океан». Ветер нес брызги, волны отбегали от бортов.

Дмитрий и Наташа стояли у поручней.

— Ну, как яхта?

— Вот яхта — действительно шик! — искренне отозвалась она.

— А команда?

— Просто прелесть!

— Хотите, покажу катер?

«Альбатрос» был вполне приличной посудиной. Вместительная деревянная палуба с двумя рядами скамеек, мощный дизель, элегантная рубка, увенчанная мачтой с динамиком.

Рядовых отдыхающих Валера допускал только на палубу. Дмитрий мог ходить всюду.

Внизу — под палубой — размещалась уютная каюта, куда вела крутая деревянная лесенка.

Обстановка каюты состояла из стола, двух диванов, шкафчика и магнитофона.

Корпус вздрагивал, за иллюминатором плескались волны.

Катер приблизился к длинному узкому островку, покрытому мелкой галькой. Добраться сюда с берега вплавь было невозможно.

Дмитрий спрыгнул в воду, держа сумку с провизией и одеждой высоко над головой. Воды здесь было по грудь. Он отнес припасы на островок и, вернувшись, крикнул Наташе:

— Спускайтесь мне на руки. Я вас отнесу. Мне можно доверять — ребята подтвердят.

— А вдруг уроните?

Она расстегнула свое легкое платье, сбросила его с плеч и, оставшись в ярко-красном закрытом купальнике, соскользнула в воду.

Двигатель тут же взревел и «Альбатрос», круто разворачиваясь, помчался к далекому берегу.

— А как же мы? — спокойно спросила Наташа, но в глубине ее глаз Дмитрий уловил беспокойство.

— Разве вам здесь не нравится?

— Просто я вдруг вспомнила, что я отвратительно плаваю.

Поначалу он хотел разыграть ее, но передумал.

— Сейчас у наших друзей несколько обязательных рейсов. Позже они присоединятся к нашему обществу.

— И часто вы так отдыхаете?

— Это еще что! — Дмитрий хвастливо похлопал себя по груди («Альбатрос» он эксплуатировал впервые). — У меня в запасе еще сто вариантов. Один другого краше. Но это пока тайна.

Потом они купались, лежали рядом на гальке. Их горячие ноги временами соприкасались.

Они лежали лицом к левому — низкому — берегу. Виднелось шоссе, по которому проносились игрушечные автомобильчики. За шоссе проглядывало поле, еще дальше — горы, бесконечная вереница горных хребтов, казавшихся отсюда пологими холмами. По предгорьям проходила высоковольтная линия, которую строил Дмитрий. Трасса оказалась трудной. Едва ли не к каждой опоре приходилось устраивать серпантинный подъезд. Десятка полтора опор предстояло установить на остроконечных пиках — на крохотных пятачках, где и бульдозеру не развернуться. Дмитрий уже месяц ломал голову, как же выкрутиться с этими пикетами, чтобы не перемещать десятки тысяч кубометров грунта. Внезапно он почувствовал, что мысли о работе все настойчивее захватывают его, и предложил Наташе:

— Скучный пейзаж. Давайте повернемся к пляжу.

— Лучше гор могут быть только горы, — напела Наташа.

— Зато мы сможем наблюдать за «Альбатросом». Как бы он не проскочил мимо острова.

«Альбатрос», конечно же, не проскочил.

Все шло без сучка и задоринки. Шашлык получился отменный, а вино, которое Дмитрий закапывал в мокрый песок, успело как следует охладиться. Магнитофонные записи были превосходны.

Дмитрий и Наташа перешли на «ты». Ей было хорошо — она задорно смеялась, показывая великолепные белые зубы, и уже несколько раз упиралась Дмитрию в плечо.

Неожиданно умолкла музыка — кончилась кассета, и весьма некстати. Кому-то нужно было идти в каюту, чтобы поставить новую.

Пошел Дмитрий. Наташа устремилась за ним. Он глянул на нее через плечо и будто наткнулся на решительный взгляд ее широко расставленных глаз.

— Иди ко мне, — властным шепотом произнесла она.

 

VI

Восемь часов утра. В иллюминатор видна выжженная солнцем степь, то и дело мелькают островки барханов. Тусклой лентой блеснула обмелевшая Амударья с ее глинистыми берегами.

ЯК-40 круто шел на посадку. Еще немного — и элегантная машина слегка дрогнула, соприкоснулась с бетоном. Короткий пробег, самолет замер на полосе. Пассажиры потянулись к хвосту-трапу.

Кайтанов уверенно шагал по летному полю. Дмитрий, шедший рядом, с интересом озирался по сторонам.

Райцентровский аэровокзал размещался в небольшом деревянном домике, но чуть в стороне возвышались бетонные столбы — молодой город обзаводился современными «воздушными воротами». На летном поле стояли в ряд с полдюжины «Аннушек». На их фоне ЯК выглядел этаким авиагигантом.

Дул горячий, с запахом пыли ветер.

На привокзальной площади фыркал автобус, урчали автомашины.

Кайтанов направился к «газику», возле которого приветливо улыбался усатый, бритоголовый, могучего сложения каракалпак.

— Салам, Борис-ака. Как съездили, все хорошо?

— Спасибо, Турдымурат. Как сам? Что участок? Надеюсь, никаких ЧП?

— Все хорошо, слава аллаху.

Машина помчалась по неширокой бетонке. Низкие окошки не давали Дмитрию возможности разглядывать местные достопримечательности, а могучая спина шофера ограничивала обзор впереди. Он видел только сухую траву вдоль пыльной обочины, уголки каких-то строений.

Наконец, «газик» затормозил. Дмитрий и без того чувствовал, что они въехали в жилую зону, но сейчас, выйдя из машины, не мог сдержать возгласа удивления. Словно и не было полуторачасового перелета, и он оказался в каком-нибудь уголке Чиланзара. Вдоль прямой улицы высились четырех-пятиэтажные панельные дома; молодые, но крепкие деревца поднимались до второго этажа.

— Общежитие «Гидростроя», — кивнул Кайтанов на подъезд. — Чтобы не тянуть, я вчера вечером звякнул одной местной шишке. Так что место за тобой уже забронировано.

— Вот это оперативность!

Они вошли в холл. За перегородкой дремала пожилая рыхлая женщина в белом халате.

— Здравствуйте, тетя Валя!

— Боренька, голубчик, приехал…

Кайтанов достал из портфеля небольшой сверток и протянул ей.

— Вот то, что вы просили, тетя Валя.

Она всплеснула руками.

— Не забыли? Ах, как я вам благодарна, Боренька! Сколько я вам должна?

— Нисколько. Это подарок от нашего коллектива за то хорошее, что вы для нас делали и еще сделаете.

— Ну, спасибо… спасибо…

— Кстати, как там мои орлы? Не фокусничают?

— Грех жаловаться, хорошие у вас ребята, особенно эти — из Ташкента.

— Вот и ладно. Если что, тетя Валя, не поднимайте лишнего шума, а сообщите мне. Любой конфликт улажу. А теперь знакомьтесь — это Дмитрий Денисович Папышев — наш новый прораб. Человек он культурный, к тому же дел у него будет по горло. Надо бы подобрать что-нибудь получше, поспокойнее, а, тетя Валя?

Комендантша некоторое время как бы оценивающе смотрела на Дмитрия — выражение глаз было благожелательным.

— Есть одна хорошая комната, — медленно произнесла она, наконец.

— Раз вы говорите хорошая, значит, отличная, — улыбнулся Борис. — Давайте нам ключ, мы сами устроимся. И еще, тетя Валя, у Дмитрия Денисовича такие же права, как и у меня, он мой товарищ, смело обращайтесь к нему, если что.

Поднимаясь по лестнице, он говорил Дмитрию:

— Хорошая старушенция, а главное — нужная. Будь с ней поласковее. У нее только один недостаток — любит иной раз посюсюкать о прошлом. Но всю строительную братию держит в руках. Местные алкаши ее боятся как огня.

На площадке второго этажа он остановился, на лице появилась лукавая улыбка:

— Здесь женская половина. Хорошеньких — я тебе уже говорил — хватает. Осмотришься со временем.

Они поднялись на четвертый этаж, прошли в самый конец к угловой комнате.

— Привилегированный этаж, — продолжал пояснять Кайтанов. — Кстати, угловые комнаты считаются номерами-люкс. Во-первых, одноместные, во-вторых, в каждой отдельный умывальник. Цени расположение тети Вали.

Он открыл ключом дверь. Обычная комната с инвентарными стульями, столом, тумбочкой, шкафом и кроватью. Сбоку — небольшая кабинка с умывальником. Обнаружилось еще одно достоинство — крохотный балкончик, куда они и вышли вдвоем.

Здание стояло на плоской макушке пологого холма, так что вся округа была как на ладони.

Борис давал пояснения:

— Здесь, как видишь, вполне современный город. Эта часть, где мы сейчас находимся, все эти пятиэтажки, кинотеатр, торговый центр, стадион — называется Новыми домами. Есть даже ресторан. Днем там свободно, но по вечерам не пробьешься. Оркестр играет, танцы. Если захочешь кутнуть, скажи мне — столик будет обеспечен. Готовят средне, зато престиж! — он иронически улыбнулся. — А вот там розовеет пятиэтажка — моя обитель. Заходи в любой момент — днем, ночью, все равно. Я бы пригласил тебя жить со мной, но понимаешь… — он смутился, — у меня ведь бывает Наташа…

— Брось ты извиняться. Мне и здесь будет превосходно. Я комфортом не избалован. Студенческие годы провел в общаге.

— Ну, ладно, — Кайтанов продолжал пояснять. — А там, видишь, глинобитные кибитки? Пять-шесть лег назад, кроме них, вокруг ничего не было. Мы их прозвали Старым городом. А сбоку — гляди — вагончики. Поначалу, покуда не было Новых домов, там жили приезжие. Потом началось строительство, а с ним и пертурбация. В конце концов в каждом вагончике осталось по одному хозяину. Огороды развели, птицу, даже коров некоторые держат. Позже подвели воду и газ. Так что сейчас из этих вагончиков никого и не выгонишь. Ничего, там уютно. Но название осталось старое — Шанхай.

А теперь посмотри туда, — Борис показал в просвет между Шанхаем и Старым городом. Там тянулись, уходя за горизонт, бесчисленные вышки, трубы, опоры, мачты, производственные корпуса. От жилых строений их отделяла полоска какого-то диковинного, словно высохшего на корню леса.

— Что там за древостой? — спросил Дмитрий.

— А! Это и есть Сухой Парк. Сразу же за ним — наш участок.

— Странное название…

— Понимаешь, хотели здесь заложить большой парк. Навезли саженцев, провели воду, несколько субботников организовали… Но соль оказалась сильнее. В первый же год все саженцы погибли. Выкорчевали их, еще раз промыли землю, посадили другие деревца, самые неприхотливые. Те чуть подросли, но вскоре опять начали сохнуть. Соль-то наступает. Весной, правда, Сухой Парк стоит зеленый, но чуть солнце начнет припекать, зелень опять сохнет, листья опадают. Возятся с этим парком, как с дитем, а он — Сухой… Хотя, знаешь, — тут Кайтанов как бы и сам удивился: — деревца все же подрастают. Удивительно… — он закурил и, протянув Дмитрию сигареты, еще раз кивнул в сторону Сухого Парка: — Между прочим, любимое место алкашей. — Он вздохнул. — Вот тебе парадокс жизни. Стремились к красоте, а получилось… Ну, ладно, располагайся пока, отдыхай. А я на участок.

— Наотдыхался я уже досыта. С удовольствием поехал бы прямо сейчас на трассу.

— Если есть такое желание… — Кайтанов развел руками. — Пошли. Машину я, правда, отпустил. Прогуляемся пешком. Тут недалеко.

— Воспользуемся добрым примером Пулата Гулямовича?

— А что? Он мужик хитрый. Эти пешие прогулки имеют смысл. Когда идешь пешком и ничто не отвлекает — можно собраться с мыслями, настроиться на весь день…

Через десять минут они уже шли по широкой дорожке, пересекавшей Сухой Парк.

Вблизи Сухой Парк производил все же не такое удручающее впечатление. Высохшими были только верхние ветви деревьев, нижние же покрывала бледно-салатная, болезненного вида листва. Между сухими стволами то тут, то там поднимались молодые деревца.

Поглядывая вокруг, Дмитрий думал о том, что вот сейчас начнется его знакомство с новыми людьми, начнется новая глава его жизни…

Миновав Сухой Парк, они вышли к большой пыльной улице, вернее, дороге, вдоль которой тянулся бесконечный ряд предприятий средней руки. Один за другим в обоих направлениях проносились автомобили всех марок.

— Днем здесь движение, как в столице, — сказал Борис. — Стройка! — он указал рукой на дощатый выбеленный забор с металлическими воротами посередине: — А вот и наша с тобой база, Дмитрий Денисович. Девяносто шансов из ста, что Самусенко и Сумароков сошлись в данный момент в рукопашной. Хоть не уезжай из Райцентра!

 

VII

Александр Иванович Самусенко, временно исполняющий обязанности начальника участка, пришел на работу задолго до восьми. Он невысокий, рыжий, голова запрокинута, как у драчливого петуха, а движения порывистые, как у пассажира, опаздывающего на поезд.

Самусенко осмотрел двор, заглянул в кузницу, гараж, мастерские, потом открыл кабинет и опустился в кресло.

Бездельники! С какими людьми приходится работать! Вчера отлучился на полдня, так, наверняка, никто палец о палец не ударил. Могилов с Сумароковым, конечно же, торчали в пивной, сварщик Авторучкин мастерил калитки на продажу, а остальные слонялись из угла в угол. Как малые дети! Пока не накажешь примерно — не поймут. А наказывать надо. Надо!

Он посмотрел на часы. Три минуты девятого. Пора. Вышел из кабинета во двор.

В дальнем углу напротив гаража — между двух длинных скамеек была вкопана в землю столитровая металлическая бочка без верха. Это место считалось курилкой. Сейчас здесь собралось человек двадцать, и до Самусенко доносились шутки, смех, восклицания.

При его появлении смех смолк. Люди поднимались со скамеек, бросали в бочку окурки.

— Здравствуйте, Александр Иванович!

— Приветствуем!

— Доброго здоровьичка!

Самусенко, не отвечая на приветствия, спросил резко, отрывисто:

— Почему не работаем?

— Перекуриваем, — ответил кто-то.

— Что значит — «перекуриваем»?! После чего это вы перекуриваете?! Во сколько начало рабочего дня? Прокидин! Я тебя спрашиваю.

Прокидин, маленький, востроглазый мужичок с красным лицом, прогнусавил:

— Да мы наверстаем, Александр Иванович!

— Знаю, как вы наверстаете. Наработаете на копейку, а драть горло будете на рубль, — он еще сильнее запрокинул голову. — Ну! Сколько раз повторять? Кончай перекур!

Люди разбрелись по двору, одни бурча и ругаясь, другие посмеиваясь.

— Деды! Эй, деды! — кричал Самусенко через минуту. — Ну-ка, подите сюда!

Приблизились три деда: дед Шаблюк, дед Вознюк и дед Нурпеисов. Хотя их и прозвали дедами, но едва ли старшему из них исполнилось шестьдесят. Числились они разнорабочими, то есть выполняли на участке всю «черную» работу: грузили, разгружали машины, убирали территорию, наводили порядок на складе. Старшим у них был дед Нурпеисов, сожженный солнцем и ветром каракалпак с черными тонкими усиками на выразительном лице, в неизменной соломенной шляпе и клетчатой рубахе.

Уперев руки в бока, Самусенко ждал, пока деды подойдут ближе:

— Почему бокс не строится? А?

— Цементу нету.

— Могилову говорили?

— Говорили…

— А он?

— Да он, — замялся дед Нурпеисов, — сказал, что бокс может потерпеть.

— Ах, так!?

Но Самусенко уже не слушал дедов. Он увидел, что к конторе подходят Могилов и Сумароков. Набычившись, он двинулся к ним.

— Измогилов! Айда в кабинет! А ты, Васильич, погоди здесь немного.

Могилов — глава семейства из одиннадцати человек — был сухой, как щепка. На голове у него красовалась соломенная шляпа неопределенной формы и возраста. Он щурил большие печальные глаза, тер мясистый нос.

— Здравствуйте, Александр Иванович! Как здоровье?

— Ты мне брось свои штучки! Почему бокс не строишь? Почему цемент не достал!?

— Александр Иванович! Да я с углем провозился Все до грамма получил, можете проверить!

— Ты мне голову не морочь углем. Я тебя про цемент спрашиваю. Понял, ты, раззява!

— Александр Иванович! Я вас прошу!

— Тише, тише! Ишь, какой нервный!

— Я вас прошу меня никогда так не называть! — голос Могилова дрожал, из глаз, казалось, вот-вот брызнут слёзы.

— Раззява ты и есть!

Тот хлопнул несильным кулачком по столу:

— Я человек! Понятно? Человек! Я работаю на совесть. И если вы еще когда-нибудь…

— Ты чего кричишь?! — завопил на всю контору Самусенко — Я тебя про цемент спрашиваю, а не про твою совесть. Можешь оставить ее при себе.

— Вы, Александр Иванович, бесчувственный, вы — ненормальный, вы — злой, вы… — всхлипывающий Могилов выскочил из кабинета, оставив на столе тоненькую серую папку.

Самусенко ринулся следом за ним:

— Измогилов! Вернись! Немедленно вернись!

Но тот уже запрыгнул в свой кабинет и заперся с внутренней стороны на ключ. Самусенко забарабанил в дверь костлявым кулаком:

— Измогилов! Если через час цемента не будет, лучше не показывайся мне на глаза.

Потом выглянул во двор:

— Васильич, зайди.

Вошел Сумароков. Был он одного с начальником роста, но гораздо шире в плечах. На губах усмешка, черные бездонные глаза смотрят с вызовом, словно говорят: «Я тебе не Измогилов. Попробуй только повысить на меня голос, а тем более назвать как-нибудь не по-хорошему Я тебя так припечатаю к этому креслу, что до вечера не отскребешься. А попрекать меня нечего. Я не мальчик и сам знаю, когда и что мне делать. А подчиняться тебе — мне чертовски неприятно, ты и сам знаешь это. К тому же у нас с тобой и должности одинаковые, и оклады. Прорабы!»

— Так что там с бензовозом, Васильич?

— Да ничего особенного, Иваныч. Сломался.

— И надолго?

— Думаю, дней на десять.

— Что-нибудь серьезное?

— Дефицитные запчасти.

— А что с талонами на бензин?

— Нету талонов.

— А ведь были.

— Шоферы все сожрали.

— Так быстро?

— Ха!

— Ну, и что делать?

— Не знаю. Думай. Ты же — начальник. — В глазах Сумарокова промелькнуло злорадство.

— Тогда так — чтобы через час был бензин.

— Давай червонец — будет, — насмешливо улыбнулся Сумароков.

— А это видал?! — Самусенко показал ему кукиш.

— Что же мне — из своего кармана платить?

— Механик, — презрительно сощурился Самусенко. — Слесаришко ты, а не механик.

В большей степени Сумарокова оскорбить было нельзя. Он побелел и, тяжело дыша, обошел стол.

— Повтори, — тихо сказал он.

Самусенко понял, что переборщил, и взвизгнул:

— Уйди! Немедленно выйди во двор! Слышишь! — и схватился за телефонную трубку.

— Ах, ты, червяк! — закричал тут и Сумароков. — Чуть что — за трубку хватаешься! На испуг берешь?!

— Уйди, говорю!

— Червяк! Раздавлю!

В этот момент в контору вошли Борис и Дмитрий. При их появлении спорщики умолкли.

— Обсуждаете производственные проблемы? — не без иронии спросил Кайтанов. И добавил: — Не нужно споров, сейчас все уладится. Прежде всего знакомьтесь! Это наш новый прораб — Дмитрий Денисович Папышев. Прошу любить и жаловать.

Пока шел обмен рукопожатиями, Кайтанов уверенно уселся в кресло и даже поерзал в нем, словно проверяя его прочность.

— Так, — подытожил он с заметной жесткостью, глядя на Самусенко: — Опоровоз стоит, бокс не строится, Малявка слоняется по двору. В чем дело?

— Борис Аркадьевич! — взмолился Самусенко. — Не могу я с ними. Сил никаких нету…

— Ладно, объяснишь потом, — кивнул Кайтанов, но тут же многозначительно предупредил: — Разговор у нас с тобой будет особый. А пока… — он вытащил из кармана пачку талонов, перетянутых черной резинкой, и бросил ее через стол Сумарокову: — Опоровоз загрузить немедленно. А вечером доложишь, что бензовоз на ходу. Ясно? Все! Иди. Ты мне пока не нужен.

Сумароков хотел было что-то возразить, но только крякнул и, взяв талоны, вышел.

Кайтанов повернулся к Самусенко:

— Позови-ка мне Измогилова, а потом пусть Малявка зайдет.

Тем временем Дмитрий суммировал свои первые впечатления об участке.

Это был типичный участок средней руки. Во дворе стояло несколько вагончиков, возвышались два деревянных склада из почерневших досок. Между складами штабелями сложены ящики, черепица, здесь же бочки и трубы. По другую сторону примостилось с полдюжины мастерских. В дальнем углу — несколько раскуроченных механизмов — «гробы», сразу же определил Дмитрий. У забора куча угля, на ней спит чумазая собака, черная то ли по масти, то ли от тесного «контакта» с углем.

Контора представляла из себя небольшой одноэтажный домик. Штукатурка местами обвалилась, проглядывал бледно-желтый кирпич. Спланирован домик был нелепо — едва ли не половину площади занимал коридор, в который выходило несколько дверей, одна из них вела в кабинет начальника участка.

Кабинет — маленькая комнатушка, куда каким-то чудом втиснули два небольших стола, три стула и металлический сейф. Столы стояли буквой «Т». Вдоль стен, выкрашенных желтой и синей масляной краской, едва протиснешься. На окнах висят тяжелые синие шторы, отчего комнатка кажется еще меньше. На стене — графики, один из них — самый длинный — озаглавлен «ВЛ 220 кв Рыбхоз — Райцентр». Лишь несколько кружков и квадратиков обведены красным карандашом, что означает выполнение. На столе аккуратно разложены карандаши, ручки, стопки бумаги. Какой-то блокнот раскрыт посередине. Дмитрию бросилась в глаза надпись «Что сделать сегодня?», однако дата была трехдневной давности — видимо, Кайтанов давал таким образом Самусенко задание перед отъездом.

Осторожно вошел Могилов.

Кайтанов поднялся навстречу ему.

— Здравствуй, Илья Зотович! Как дом, семья, дети? Все нормально? Это главное. Спасибо, у меня тоже. Будет большая просьба: бери машину, грузчиков, мешки и — на бетонзавод. Я позвоню, цемент они дадут.

Могилов, готовившийся, видимо, к взбучке, прижал руку к сердцу:

— Мы сейчас, Борис Аркадьевич. Мигом. Минута — и цемент будет здесь.

Едва он вышел, в кабинет ввалился верзила, метров двух ростом и весом не менее шести пудов.

— Знакомьтесь, — кивнул Кайтанов Дмитрию. — Это наш бригадир. Вернее, ваш бригадир. Малявка, Федор Лукьянович. Будете работать вместе.

Дмитрий пожал Малявке руку. Рука у того широкая, теплая. Манеры спокойные, уверенные. Глаза хитрющие-хитрющие, а над ними мохнатые, кустистые брови. Стоило Малявке на миг призадуматься, как брови тут же оживали, сходились у переносицы, придавая лицу грозное выражение.

Между тем Кайтанов заговорил, и в голосе его звучала спокойная ирония:

— Рассказывайте, как дела, Федор Лукьянович. Сколько опор поставили за эти дни?

Гигант замялся:

— Я, Борис Аркадьевич, прихворнул, решил отлежаться. Вот сегодня вышел.

— Понятно. Больничный есть?

— Толкую же, Борис Аркадьевич! Отлежаться решил. Больничный бы мне любой врач дал. Сразу на неделю. Я свой организм знаю. А чего мне неделю дурака валять дома? Думаю — отлежусь лучше пару деньков и — на трассу.

Кайтанов посмотрел на него сурово:

— Выходит, Федор Лукьянович, бросил ты бригаду?

— Там же мастер есть!

— Мастер! — Кайтанов едва не выругался, но сдержал себя. — Ладно. Вот тебе лист бумаги, сядь у Сумарокова и пиши объяснительную.

— Борис Аркадьевич! — воскликнул верзила, вкладывая в это восклицание недоумение и обиду честного человека, заподозренного во лжи. Брови его опять сошлись у переносицы, а кончик горбатого длинного носа задрожал.

— Торговаться не будем. Не на базаре. Напиши объяснительную и езжай с новым прорабом на трассу. Да смотри не вздумай в конце месяца поставить себе эти два дня в табель.

— Эх, нету все-таки справедливости… — сокрушенно выдохнул Малявка и тяжело протопал из кабинета.

— Лучший мой бригадир, — сказал Кайтанов Дмитрию, когда дверь за Малявкой закрылась. — Умеет людей в руках держать. Причем мягкой лапой. Авторитетный мужик. Только душа слишком широкая. Чуть ослабь контроль, так и норовит гульнуть. Ну, ничего, этот наверстает. Ты, кстати, дни поставь ему в табель полностью. Но себя сразу с ним твердо держи. Без церемоний.

— Не волнуйся, еще ни под чью дудку не плясал.

— Лады!

Кайтанов открыл сейф, достал из него пухлую синюю папку и бережно погладил ее ладонью.

— У меня такой порядок. Если кто провинился — особо не распекаю. Но обязательно заставляю написать объяснительную. — Он похлопал рукой по папке. — Считай весь участок здесь. Любого могу в любой момент по статье вышвырнуть. — Он поднял папку и посмотрел на нее с особым чувством. — Раза два уже покушались на нее, да не тут-то было… — На его лице появилась мечтательная улыбка. — А какие тут перлы есть! Прямо для «Крокодила»! Вот, послушай. Беру наугад. Так… «От сварщика Авторучкина». — Он посмотрел на Дмитрия и подмигнул:

«Я, сварщик, Авторучкин, Игнат. Вчера был выпившим потому. Что справлял день рождения. В чем и подписываюсь. Авторучкин. 15 мая».

Кайтанов усмехнулся:

— Думал, наверное, на простофилю напал. Тут же беру у него паспорт, день рождения — в октябре. Ах, так! Пиши еще одну объяснительную, почему солгал… А это… От слесаря Кошкодерова…

«Утром взял полбанки белого. Показалось мало. Добавил красного. После чего очнулся вечером в Сухом Парке. В чем и подписываюсь. Обязуюсь впредь так не поступать». Грамотно излагает, а? А вот от нашего богатыря Измогилова.

«Я пил утром чай из пиалы, в которой раньше была водка. Потому утром немножко пахло». Охотно верю. Ему и одной капли вполне достаточно…

Дверь открылась, на пороге стоял Малявка.

— Вот написал, — буркнул он.

— Давай до кучи.

Дмитрий поднялся из-за стола:

— Пойдемте, Федор Лукьянович.

Кайтанов бросил вслед:

— Раскручивайте там колесо. Женечку сразу же на ковер. Будем его увольнять. А ты, Дмитрий Денисович, приезжай, когда сочтешь нужным.

Со смешанным чувством выходил Дмитрий из кабинета. Ему и самому приходилось брать у подчиненных объяснительные, иногда с боем, иногда эти объяснительные решали судьбу человека. Но он всегда считал это сволочным занятием, и уж во всяком случае не гордился этим.

 

VIII

Дмитрий и Малявка вышли из ворот участка и направились к грузовой станции. Бригадир объяснил, что это совсем рядом. Справа тянулись сплошные заборы, слева — стволы Сухого Парка. Затем свернули. Далеко впереди показалась грузовая станция — с кранами, подъездными путями, штабелями грузов.

Малявка жалостливо повторял все то, что Дмитрий слышал в кабинете. Мол, всегда почему-то так получается — хочешь сделать как лучше, а оно вылезает тебе боком. Вот он решил отлежаться пару деньков дома чтобы, значит, быстрее выбраться на трассу. За два то дня все как рукой снимет. Ему бы сесть в опоровоз и тихонько поехать на трассу и все было бы отлично. А он решил как лучше — пришел на участок. А теперь Борис Аркадьевич на него косится. Как будто он, Малявка, старый линейщик, получил какую-то выгоду от этих двух дней! Нету все-таки справедливости! Но теперь — все! Шабаш! Вот пусть только чуть поднимется температура или заболит живот — сразу же пойдет в поликлинику и будет столько болеть, сколько положено. Все! Теперь он ученый!

Говоря так, Малявка свирепо сопел носом, искоса поглядывал на Дмитрия. Видя, однако, что новый прораб никак не реагирует на его жалобы, старый монтажный волк сменил тактику.

Еще раз шмыгнув носом, он заговорил совершенно иным тоном:

— А вы, командир, из каких мест будете? После института к нам или еще где работали? — спрашивал он ненавязчиво, дружелюбным тоном, словно бы из чистого любопытства, строил предложения с выбором, мягко, смотрел на Дмитрия наивными очами и хмыкал после его ответов.

Пока дошли до станции, он задал, наверное, с сотню вопросов.

Но Дмитрий не торопился откровенничать и отвечал с недомолвками, а то и с юмором. Понимай, мол, как хочешь. Сам он Малявку расспросами не донимал, а только полюбопытствовал:

— Дорога на Рыбхоз хорошая?

— Нормальная.

В одном из углов разгрузочной площадки были сложены на деревянных прокладках железобетонные стволы. Рядом стоял опоровоз — машина с площадкой и специальным прицепом для перевозки длинномерных грузов. Дмитрий улыбнулся, вспомнив вдруг, как впервые услыхав слово «опоровоз», воспринял его как «паровоз», и потом недоумевал, каким же образом «паровоз» может вывозить грузы в местность, где нет железных дорог?

Возле опоровоза стоял маленький с розовой лысинкой шофер по фамилии Сидоров.

Первая опора уже покоилась на машине.

Малявка пришел на помощь. Работал он неторопливо, но сноровисто, уверенно, как и всякий профессионал. В считанные минуты погрузили вторую опору.

Потом потяжелевшая машина катила по широким райцентровским улицам. Малявка демонстративно смотрел вперед и сопел.

Не успели выехать из Райцентра, как это сопение перешло в храп. Малявка спал, уткнувшись курчавой, тяжелой, как двухпудовая гиря, головой Дмитрию в плечо. Дмитрий несколько раз толкнул его, тот замурлыкал, забубнил во сне, выпрямился, но храпеть не перестал.

Дорога была сделана наспех и покрыта самым дешевым асфальтом, с пятнами, гребешками и проплешинами, но машина, отягощенная двумя пятитонными опорами, бежала без резких толчков. Из выжженной бурой степи вползал в кабину знойный воздух. Меж колючками сновали такие же бурые суслики, настороженно поглядывая на машину. Два раза дорогу перебегали зайцы, потом на дальний бугор выбежала лисица.

— А зверье здесь, видать, непуганое, — сказал Дмитрий.

— Кто же его напугает?! — отвечал Сидоров. — Эти твари раньше видели человека раз в десять лет. Жрали да плодились. В Рыбхозе в камышах — ужас, что делается! Кабаны так и шныряют. А птицы сколько! Только все — охоте теперь конец.

— Что так?

— Охотничков много появилось. Глядишь, всю дичь за год перебьют. Теперь начнут следить за этим делом.

Впереди показались нефтяные вышки, чуть дальше — розовые домики и молодые деревца вокруг них.

— Шодлик, поселок нефтяников, — пояснил Сидоров. — А полтора года назад была голая степь.

Перед самым Шодликом Малявка ожил. Глаза у него заблестели, мясистый нос работал, как трактор на подъеме.

— Командир, — спросил он, наконец, — вы как, микстуру употребляете?

— Какую микстуру? — не понял Дмитрий.

— В смысле пивком побаловаться или вином, — и Малявка отчаянно подмигнул.

В это время опоровоз поравнялся со строением, украшенным вывеской «Ошхона — столовая». Сквозь широкие окна проглядывался буфет с батареей бутылок. Дмитрий понял.

— Дорогой Федор Лукьянович, ничто так не вредит здоровью, как алкоголь. Особенно после болезни.

Малявка нахмурил брови, но настаивать не решился.

За Шодликом потянулась та же однообразная степь. Кабина раскалилась, мотор, казалось, взорвется от перегрева. Но вот степные колючки стали зеленее, воздух посвежел. Вдали показались рощицы, блеснула синева озер. Дорога пересекала полноводный канал.

— Ну, вот, — зевнул Малявка, — ехали-ехали, к речке приехали. Мост переехали — дальше поехали. Командир, видите на горизонте синие точки? Это наши вагончики. А всю эту степь нам еще предстоит пропахать в обратном направлении.

 

IX

Три синих вагончика стояли бессистемно на самой окраине поселка под вековыми чинарами. У умывальника плескался стройный мускулистый парень в красных плавках. Он мельком глянул на машину и опять принялся растирать мокрое тело, покрякивая от удовольствия. Несколько брызг попали Дмитрию на руку — вода была ледяной.

— Эй, Жора! — крикнул Малявка. — Опять закаляешься? Смотри, застудишь себе кой-чего.

Тот повернул к ним красивую голову с черными смелыми и вместе озорными глазами.

— А нам, бывшим солдатам-строителям, ничего не страшно. Мы простуды не боимся. Верно? — и подмигнул Дмитрию.

— Шофер нашей бригадной машины, — пояснил Малявка. — Вообще-то он Хайтбай, но мы зовем его Жорой.

По самодельной колченогой лестнице поднялись в вагончик. Бригадир, втянув в себя воздух, прошептал, как заговорщик:

— Обед варится.

Они зашли в одну из половинок вагончика. За столом сидели двое: белоголовый крепыш и некто в кожаной, несмотря на жару, куртке.

— Кого привез с собой, Лукьяныч?

— Нового командира. Дмитрия Денисовича Папышева. Прошу любить и жаловать. Сам он бывший офицер и любит, чтобы во всем был военный порядок.

Монтажники поднялись из-за стола.

Белоголовый крепыш — славянская душа и такая же славянская физиономия — до боли пожал Дмитрию руку.

— Василий, Плотников. Очень приятно.

— Колька, — представился второй. Было ему далеко за сорок; лицо худощавое, безразличное, но маленькие глазки смотрели колюче.

— Николай… — поправил Дмитрий, — а по отчеству?

— Зови просто Колькой.

И он опять уселся за стол спиной к Дмитрию.

Малявка потянул прораба за рукав:

— А вот наши мальчишки.

В дверях стояли двое парнишечек. Одни из них, Саня, здорово походил на Василия, только волосы у него были рыжеватыми, а все щеки в веснушках. Другой — Рустам — тонкий, стройный, изящный, с правильными чертами лица, горящими глазами и пышной прической, походил на девушку.

«Мальчишка» — это словечко с доброжелательным оттенком иронии бытует у строителей для обозначения самых младших членов бригады. Впрочем, суть не в возрасте. «Мальчишка» — это ученик: сбегай, подан, принеси. И он бегает, подает, приносит, но вместе с тем набирается опыта, ума-разума и, пройдя жесткую школу ученичества, становится мастером своего дела. Дмитрий доброжелательно посмотрел на красивого парня. Тот улыбнулся.

Появился еще один монтажник. Одно из тех лиц, которые называют незапоминающимися. Неловко улыбаясь, он пожал Дмитрию руку.

— Виктор. Бульдозерист. Ага. А вы, значит, наш новый мастер? Из Ташкента? Какие там новости, в мехколонне, ага?

Казалось, что он сначала открывает рот, потом думает, какое слово произнести, и лишь затем уже говорит. Повторять словечко «ага» было, видимо, его привычкой. «Ага» он произносил врастяжечку, словно стараясь за то время, пока звучит междометие, обдумать мысль.

«А этот… ершистый… — думал Дмитрий поглядывая на Кольку. — Посмотрим, каков ты в работе, Колька!» — много раз уже Дмитрий убеждался, что первые впечатления самые верные, и все же, поскольку существовали и исключения из этого правила, старался не составлять мнения о человеке преждевременно. Вот и сейчас он заставлял себя подавить зарождавшееся чувство неприязни к линейщику в кожаной куртке.

Парни принесли посуду, хлеб. Виктор внес дымящуюся кастрюлю. На обед была гречневая каша с тушенкой.

— Так! Все в сборе? — Малявка покрутил головой. — А где Палтус с Алтаем? Про Женю я уже не спрашиваю.

— Подались в ту степь, — ухмыльнулся Колька.

— Начнем без них.

— Интересно, — проговорил Дмитрий, помешивая густую кашу. — Живете в Рыбхозе, а без рыбы. Как так? — он посмотрел на Малявку.

— Близок локоток, да не укусишь, — вздохнул тот. — Тут вокруг рыбки ходят этакие сердитые мужички с ружьишками за плечами. Ездили мы к ним как-то, хотели по-хорошему договориться; только они в ответ: у нас, мол, своих браконьеров хватает, зачем нам чужие. И выперли.

— Я не о том. Нельзя ли договориться официально? Через директора, например. Не пробовали?

— Не успели еще. Мы же здесь недавно. Еще не обжились. Еще не знаем, есть ли тут хорошие невесты.

Кашу запивали чаем из огромных алюминиевых кружек. Все время, пока обедали, под окнами повизгивала собака. Василий поднялся, переложил остатки пищи в одну миску и вышел из-за стола.

— Надо же и Морду накормить.

— Морду, — хмыкнул Виктор. — Небось, за дверью сейчас сам все слопаешь, ага, — это был намек на хороший аппетит Васи.

После обеда закурили, откинувшись на спинки диванов, блаженно улыбаясь.

— Вот, говорят, есть мехколонны, — начал Колька, — в которых заботятся о рабочем человеке. Там на участках и телевизоры есть, и холодильники, и баньки. Да и людям дают хорошо заработать, — он в упор посмотрел на Дмитрия прищуренными глазами-буравчиками, словно бросая ему вызов. Но в глубине глаз было нервное мерцание.

— Есть такие колонны, — спокойно ответил Дмитрий. — Хотя бы наша. Кстати, на участке я видел холодильник.

— Так у конторских же его не заберешь. Не отдадут.

— А где ЗИЛ-Москва?

— ЗИЛ-Москва! У нашего начальника дома стоит. А мы тут должны теплую воду глотать.

— Без света сидим.

— Друзья, — сказал им Дмитрий. — Я у вас человек новый, где стоят ваши холодильники и телевизоры, пока не знаю. Может быть, их разместили не там, где вам хотелось бы. Но такие вещи надо, наверное, решать на профсоюзном собрании, а?

Они опять заговорили наперебой:

— Ну!

— Да мы забыли, что это такое.

— У нас собрания бывают раз в год.

— Даже раз в пятилетку.

— Да и то скомкают, все о плане да о плане, а поговорить по душам времени не остается.

— Потребуйте, чтобы собрания проводили чаще. Как положено. Ведь кто-то из вас, наверняка, входит в местком?

Наступила тишина, потом Саня сказал:

— Потребуешь тут, а тебе потом наряды срежут.

— Ишь, какой пугливый! — усмехнулся Дмитрий.

Воцарилось напряженное молчание. Словно полоса отчуждения пролегла между прорабом и рабочими.

Дмитрий заговорил как можно рассудительнее, понимая, что сейчас во многом решается, какие отношения установятся у него с бригадой.

— Многое, действительно, зависит от руководства. И тут я обещаю разобраться. Но кое-чего зависит только от нас самих. Полы, ребята, у вас, по-моему, очень давно не мылись. Возле вагончиков беспорядок. А ведь это наш дом. Предлагаю так — прямо с сегодняшнего дня взяться за дело. В армии все служили? Порядок должен быть? Верно говорю? — он кивнул Жоре. — Теперь насчет бани. — Тут он повернулся к Кольке. — Что, Кайтанов нам ее должен сделать? Или Самусенко? Неужели у нас у самих не хватит сил поднять две бочки на перекладину и приварить к каждой кусок трубы? А насчет работы — увидим. Во всяком случае нарядов я еще никогда никому не резал. — Он поднялся. — Ну, что, Федор Лукьянович, поедем разгружать опоры, заодно покажете мне трассу.

Когда они оказались наедине, Дмитрий спросил:

— Чем, собственно, бригада сегодня занимается?

— Планы у нас, командир, такие. Первым делом перекурим, — Малявка куражился, но было заметно, что он смущен. — Потом тачки смажем. Одним словом, будем настраиваться на завтрашний день.

— Да, но почему бригада сегодня бездельничает?

Малявка вздохнул:

— Начало месяца, командир. Надо людям настроиться. Ничего, не серчайте. Мы наверстаем.

 

X

Дмитрий отошел от пикета метров на пятнадцать и едва не наступил на зайца. Тот не спеша запрыгал в сторону и исчез в зарослях колючек.

Сейчас Дмитрий стоял спиной к машине, вагончикам и Рыбхозу. Перед ним расстилалась бурая, вся в колючках степь, упирающаяся у горизонта в подножие пологих гор, или скорее холмов. Дмитрию пришла на память одна из бесчисленных историй про Ходжу Насреддина, который зарыл клад в степи, а ориентиром избрал облако. Да, других ориентиров тут нет. Пока нет. Конечно, по-своему тут тоже кипит жизнь. Жучки, ящерицы под каждым кустом. Наверняка есть и змеи, и вараны, и суслики, и целые полчища мышей. Под этими колючками кипит их напряженная жизнь, их отчаянная борьба за существование. Но все равно — это пустыня, и будет пустыней до тех пор, пока сюда не придет человек и не построит поселок, высоковольтную линию, дорогу.

Он повернулся лицом к опоровозу. Человек уже идет.

Трасса начиналась за поселком, где виднелись высокие деревянные амбары. Видимо, это и был рыбный завод. Дмитрий насчитал восемь установленных железобетонных опор. Малявка объяснил, что бригада «сидит» здесь две недели. Восемь бетонок за две недели — это то же самое, что улитка в роли спринтера.

Почему так вышло? Дмитрий не мог добиться толку от Малявки, тот только разводил руками и бормотал, что бригада наверстает свое.

Единственное, что понравилось Дмитрию, это то, что трассу начали строить с дальнего конца. Таким образом, бригада будет двигаться к дому, а это всегда воодушевляет.

Дмитрий повернулся к Сидорову.

— Ну, что? Подкинем нашего бригадира к вагончику, а сами проскочим до Рыбхоза? Здесь, кажется, недалеко?

— Совсем рядом, — обрадовался чему-то Сидоров.

Рыбхоз оказался крупным поселком, застроенным, правда, без всякой системы. Улицы пыльные, дома глиняные или саманные, реже кирпичные. В центре — несколько магазинов, клуб, гараж, баня. Дувалы, вдоль которых пасутся коровы и овцы. Каждый дом в окружении могучих деревьев, чаще орешин. На ветвях уже завязались тяжелые зеленые плоды. Много орешин росло прямо на улице.

На противоположном конце поселка дома — просторные, с большими окнами — стояли по линеечке, как солдаты.

А впереди блестело в солнечных лучах широкое синее озеро. По мелкой ряби сновали рыбацкие лодки. Плескалась крупная, сильная рыба. Берег порос зеленой, сочной травой, не потерявшей благодаря близости к воде, своей свежести. Шелестели камышовые заросли.

У самого берега, там, где кончалась дорога, стояли три длинных, щедро крытых соломой амбара. Тут же двухэтажное деревянное здание. Рядом куча кирпича, бетонные плиты. Шло строительство.

Напротив амбара тянулась деревянная пристань. Из лодок выгружали в тачки рыбу. По деревянным помостам тачки везли к весам, а затем в широкие зевы амбаров.

Директор рыбзавода был молод, но судя по тому, что седоусые рыбаки прибавляли к его имени приставку «ака», он пользовался здесь уважением. По-русски Рузмет-ака говорил безукоризненно.

Он крепко, по-товарищески пожал руку Дмитрию и улыбнулся:

— Наконец-то от вашей фирмы прибыл серьезный человек. Заезжал к нам некто прораб Самусенко. Говорил много, все вокруг да около, наобещал с три короба, потом попросил рыбы и уехал. Так я его больше и не видел.

Дмитрий ответил, что приехал по двум причинам. Первая — познакомиться с директором рыбхоза. Это естественно, он — новый прораб и будет отныне заниматься стройкой высоковольтной линии. Вторая причина — узнать, заинтересована ли администрация завода в быстрейшем завершении работ по трассе.

Директор даже руками всплеснул. Заинтересованы ли они?! Да знает ли Дмитрий-ака, представляет ли он себе, что значит для Рыбхоза энергия?! Дизели держат завод в узких рамках, не дают развернуться. Да и накладно это, неэкономично. Два года назад перед ними стояли две проблемы — энергия и дорога. Дорогу они пробили, теперь на очереди энергия.

Он начал показывать Дмитрию графики и диаграммы роста улова сазана, судака, леща. Рассказывал о коптильных цехах, которые скоро войдут в строй, о выпуске консервов, что тоже не за горами. Им нужна энергия, энергия и еще раз энергия и тогда они завалят рыбой не только Райцентр и Шодлик, но и всю область. Словом, если строителям требуется помощь…

— Да, помощь нужна, — ответил Дмитрий. — Прежде всего хотелось бы подключить наши вагончики к вашей сети.

— О чем разговор! Хоть сегодня.

— Спасибо! — с ударением произнес Дмитрий. Признаться, он не ожидал такой легкой победы. — А почему вы раньше не давали разрешения?

— Да нас никто и не просил!

— Ах, вон оно что…

— Еще есть просьбы?

— У нас проблемы с питанием, — твердо произнес Дмитрий. Он никогда не смущался, если просил не за себя лично. — Я был бы вам очень признателен, если бы мы могли получать у вас свежую рыбу для рабочих.

— Ну если у вас трудности только такого рода, будем считать, что мы их преодолели.

— Если мы преодолели эти трудности, преодолеем и другие.

Рузмет-ака попросил Дмитрия, чтобы ребята не браконьерничали, и написал записку приемщику.

Приемщик, маленький косоротый мужичок, провел Дмитрия в холодильник, то есть в один из амбаров, который наполовину уходил в землю. Пол здесь был выложен из огромных глыб льда. Дмитрий отобрал из глубокого корыта полдюжины золотистых сазанов. Покрякивая, приемщик исчез в темном углу и принес трех широких лещей и холщовый мешок.

— Мешок привези потом, не забудь. Числится за мной, — пробурчал он.

В машине Дмитрий обнаружил второй мешок с рыбой, набитый гораздо плотнее.

— Это я для дома, — пояснил довольный и вместе с тем смущенный Сидоров. — Купил у одного мужика.

Мешок с рыбой Дмитрий вручил Федору Лукьяновичу. Тот прикинулся потрясенным. Через пять минут болашки, вооруженные ножами, уже обрызгали себя с ног до головы чешуей. Малявка лично калил на сковороде масло, хитрая собака Морда скребла лестницу. Все крутили носами и щелкали языками.

А вечером в вагончиках вспыхнул свет от рыбхозовских дизелей.

Дмитрий нутром ощутил, что вырос в глазах бригады.

К вечеру пришли Палтус с Алтаем. От обоих крепко несло портвейном. Дмитрий, ожидавший увидеть этаких ухарей, возмутителей спокойствия, был даже разочарован.

Палтус, Толик Палтусов, оказался подтянутым мужчиной, молчаливым, спокойным и замкнутым. Лицо у него было в мелких оспинках — несколько лет назад он не уберегся от струи горячей солярки. С Мордой Палтусов говорил больше, чем с кем-либо из товарищей. Как выяснилось позже, именно он подобрал и выкормил собаку.

Алтай был из тех людей, которым, рассказав анекдот, надо еще объяснять, в чем же тут соль. По-настоящему его звали Равиль. Он работал на тракторе «Алтаец», имел склонность к разговорчивости, так что в конце концов за ним намертво закрепилось прозвище Алтай-Болтай.

К Дмитрию Алтай сразу же проникся уважением, однако прораб поглядывал на подвыпивших линейщиков строго.

Последним в вагончик пришел мастер Евгений. Меньше всего он походил на бабу. Это был ровесник Дмитрия, высокий, со спортивной фигурой и уверенными манерами. На нем были потертые до белизны импортные джинсы, выцветшая голубая рубашка. На широком, украшенном медными пластинками поясе висел длинный охотничий нож с рукояткой из оленьего рога. В одной руке мастер держал двустволку, в другой — за уши — подстреленного зайчишку.

— Добыча у меня сегодня жидковатая, — сказал он, протягивая зайца Рустаму.

Узнав, что Дмитрий — новый прораб, которому надо сдать дела, Евгений иронически улыбнулся, протянул Дмитрию теплую сильную ладонь, пристально посмотрел в глаза.

— Ну, пойдем ко мне, поговорим.

 

XI

Они зашли в самый дальний вагончик, который почти полностью занимал мастер.

— Значит, завтра Боря Аркадьевич потребует с меня еще одну объяснительную, — сказал Женя, продолжая иронически улыбаться. — А я начал было к охоте готовиться. Тут кабанов уйма! Зайцы — это так, для проверки глаза. Думал охотничью свору собрать, собачек уже присмотрел. Порохом запасся, патронами… Ах, Боря Аркадьевич!

— Кайтанов здесь ни при чем, — отвечал Дмитрий. — У меня прямое распоряжение Умарова.

— Ладно, черт с ними со всеми.

Он подошел к шкафчику, достал из него пачку сигарет. В глубине Дмитрий разглядел еще одно ружье, куртку, охотничьи сапоги.

В отделении царил беспорядок. По дивану и шкафчику были раскиданы папки, бланки, справочники, листы проекта. Одеяло наполовину сползло на пол. Рядом с подсвечником стояла поллитровая банка, полная окурков. Стол был усеян пеплом.

Закурив, Женя спросил:

— А тебя сюда за что?

— Не понял.

— Чего тут понимать! Наш участок — место ссылки, — пояснил тот. — Из ИТР здесь только двое по собственной воле. Дядя Боря и Измогилов. Ну, Измогилов — человек без претензий, с него и взятки гладки. А дядя Боря как истинный Цезарь считает, что лучше быть первым в деревне, чем десятым или двадцатым в городе, то бишь в мехколонне. Механик Сумароков — горький пьяница. Когда-то был начальником участка, потом скатился, только здесь пока держится. Самусенко — темная лошадка. Говорят, попался на разных делишках, но шкуру ему спасли с условием, что отмываться он будет в Райцентре.

Похоже, мастеру давно хотелось выговориться.

— Я попал в эти живописные места по распределению после института, — продолжал Женя, с иронией и вместе с тем не без горечи. — Жду не дождусь, когда смогу вырваться. Только охотой и спасаюсь от тоски зеленой.

— Выходит, не нравится работа?

— Видишь ли, быть объективным по отношению к родному участку мне трудно, уж больно натерпелся я от него. Понимаю, что дело участок делает нужное, во всяком случае никто другой за него этого не сделает. Но я лично за три года своей работы так и не понял, для чего тут нужны люди с высшим образованием? Ни разу мне не пришлось напрягать свой инженерный умишко. Здесь первым делом требуется глотка, во-вторых, умение доставать. Ты должен следить, чтобы рабочие не напивались или напивались не слишком здорово, чтобы никто не ушибся сам и не ушиб товарища. А если он все-таки сделает это, то каким бы ни был виноватым-развиноватым, отвечать будешь и ты, ибо ты — мастер. Прошлый год у нас был какой-то несчастливый, я так и ждал, что случится какая-нибудь ерунда… Слава богу, все обошлось.. Оклады тут, конечно, повыше, чем где-нибудь в проектном институте или лаборатории, и с квартирами полегче. Но, честное слово, помотаешься вот так несколько лет по разным дырам, поночуешь в вагончиках, похлебаешь варева из общего котла, и не захочется тебе ни этих коэффициентов, ни прибавки к жалованию. А если ты при всем при том молод и ждешь от фортуны сюрпризов, то вообще — сливай воду. Нет, жизнь мастера не для меня. Да и не для тебя, наверное. Сюда нужен какой-нибудь дремучий, меднолобый мужик со стальной глоткой и каменными мышцами, чтобы его, знаешь, побаивались малость за эти мышцы.

— На мышцах нынче далеко не уедешь. Не тот вид энергии, — возразил Дмитрий.

Мастера словно прорвало. Он заговорил сердито:

— Вот, послушай, я тебе расскажу коротко о работе участка на примере бригады Малявки. В неделе пять рабочих дней. В понедельник в восемь утра мы собираемся на участке, потом объезжаем магазины, закупаем продукты на неделю. В одном — постоишь за консервами, в другом — за картошкой, в третьем — за помидорами, глядь, время к обеду подошло, а мы еще в Райцентре. К тому же, пока закупали снедь, ребята перехватили по стакану портвейна. Потом добавили. Глазки у всех веселенькие. Обедаем, наконец, едем на работу. То и дело сверху стучат по кабине. Одному по малой нужде надо сбегать, у другого живот разболелся, третий сигареты забыл купить. Наконец, к вечеру добираемся до вагончиков. Начинаем готовить ужин. Линейщики в лучшем случае заготовят на завтра такелаж. Если в хорошем настроении, погрузят в машину трос и шарниры. А то просто слоняются из угла в угол. Ну, вторник, среда, четверг, — как правило, полноценные рабочие дни. В пятницу — работа до обеда. Пообедаем — и домой. Вот и считай. В пятидневку набралось три с половиной рабочих дня. Это в разрезе недели. А вот — за месяц. Первая неделя — раскачка, вторая — начинаем чесать затылок, третья — беремся за дело, но время-то упущено. Наступают последние дни месяца. Приезжает Самусенко, начинаются уговоры и обещания, посулы и угрозы. Так или иначе бригаду уламывают, и люди работают от зари до захода солнца, иногда при свете автомобильных фар, без суббот и воскресений. Но вот план сделан, аврал позади и вновь повторяется все сначала. Это — за месяц. А вот в разрезе года. Март, апрель, май — обычно нет материалов, народ бездельничает. Июнь, июль, август — раскачка. Сентябрь — попахивает авралом. И, наконец, по конец декабря, включая 31 число до 12 ночи — аврал. Один раз даже Новый год прихватили — монтировали трос в последнем пролете. Ну, конечно, допущено много брака. Январь, февраль — устраняем свои же недоделки. А там — опять новый объект, еще не укомплектованный полностью материалами. Как видишь, и тут замкнутый цикл.

— Ты считаешь, из него нет выхода?

— Я уже давно махнул на все рукой. Поначалу мне казалось, что все просто. Нужно только точно выполнять свои обязанности и требовать того же от подчиненных. Пробовал изменить сложившиеся привычки. Но куда там! Эти порядки всем въелись в кровь, кажется, что так было заведено со дня сотворения мира. Короче, махнул на все рукой и жду, когда истекут мои три года. Уф, дождался! Хорошо еще, что существует охота.

— По моему, ты все же сгущаешь краски, — примирительно проговорил Дмитрий. — Участок в мехколонне на хорошем счету.

Евгений рассмеялся:

— У моего деда была любимая поговорка: без штанов, зато при шляпе.

— Как же это удается?

— Все благодаря Боре Аркадьевичу, — с показной почтительностью произнес Евгений. — Это великий мастер на всякие фокусы. Со всеми заказчиками на дружеской ноге, не знаю уж, как это ему удается. Короче, подписать процентовку в долг — для него плевое дело. Хоть на 50, хоть на 100 тысяч — в любой момент, пожалуйста! На трассе ты его редко увидишь. До нас, грешных, он не снисходит. Делами бригад по сути заправляет Самусенко, по указаниям Бори Аркадьевича, конечно. Наш Самуся — мастер обещать, учти. Наобещает тебе горы золотые, а ты их жди 33 года. Народ у нас подобрался какой-то недружный. Палтусов, например, может наловить рыбы, нажарить ее и сожрать на виду бригады. Когда едут домой, то все так спешат, что могут запросто оставить кого-нибудь и не спохватиться до самого Райцентра. Эх! Попал я недавно к газовикам на компрессорную станцию, так, поверишь, — даже позавидовал. Полно молодежи. Многие с высшим образованием. Короче, есть коллектив, есть общие интересы. Цель! А у нас каждый сам по себе. Но я уже сказал — плевать мне на это… Уступаю свое место с величайшим удовольствием. Хотя и сочувствую тебе от души!

И словно бы выговорившись до конца, он замолчал, не возвращаясь даже к тому вопросу, с которого началась их беседа — за какие грехи угодил Дмитрий в Райцентр?

Молчал и Дмитрий. Спорить не хотелось. Бесполезно было спрашивать Женю о том, почему бригада сегодня бездельничает. Все было ясно без вопросов. «А ведь и вправду — баба», — подумал он и вышел на воздух, сославшись, что в вагончике чересчур накурено. И все же мастер был ему чем-то симпатичен. Наверное, искренностью.

 

XII

Не спалось. Обычно так и бывало на новом месте в первую ночь. Даже если на душе было спокойно. Женя уже похрапывал на своем диване, а Дмитрий все отчетливее понимал, что быстро ему не уснуть.

Он поднялся и, взяв сигареты, вышел на крыльцо.

Тихая звездная ночь стояла над степью. Дул приятный ветерок, из темноты словно бы надвигалась прохлада, хоронившаяся где-то весь день. В Рыбхозе горело несколько огоньков, время от времени яростным хором лаяли собаки.

События последних суток прокручивались перед Дмитрием в обратном направлении: Женя, бригада, езда с Малявкой, участок, общежитие, полет, Наташа…

* * *

Четко очерченные границы бывают только на географических картах, реже — в природе.

Как-то под Кунградом Дмитрию довелось видеть резкую линию, отделявшую зеленые поля от мертвых холмов плато Устюрт. Можно было встать, широко расставив ноги, и при этом одна ступня утопала бы в густой траве, зеленеющей по берегу арыка, другая в пыли, на том месте, где уже несколько веков не произрастало ни былиночки.

Но это скорее исключение. Природа не любит резких границ. Одна климатическая зона сменяет другую незаметно, исподволь, холод переходит в жару, а день в ночь незаметно.

Стократ труднее проследить за превращениями человеческих чувств: любви в ненависть, дружбы во вражду, обожания в презрение. Почти невозможно определить, когда была пройдена критическая точка, в какую именно секунду свершился необратимый процесс. Блеснет молния, разразится гроза, и хлынувший ливень начисто смоет все то, что еще вчера сверкало и красовалось на солнце.

Разве определишь теперь, когда именно в его отношениях с Наташей проблеснули первые сполохи?

После «морской» прогулки вернулись в Ташкент поздно. По дороге Дмитрий уговаривал Наташу заехать к нему, посмотреть квартиру. Она отказалась, в мягкой форме, но решительно.

Жила Наташа неподалеку от текстильного комбината. Улочка была тенистая, темная. Они еще долго целовались в машине, наконец Наташа упорхнула. Договорились встретиться завтра в пять вечера на станции метро «Хамза».

Дмитрий совершенно потерял представление о времени и приехал к Степану Афанасьевичу, жившему в собственном домике в районе тракторного завода, около трех часов ночи. Заспанный Бутенко долго ворчал. Потом они пили на террасе вишневку и закусывали малосольными огурцами — совершенно невообразимое сочетание. А после Дмитрий шел через весь город пешком и громко напевал — ничего подобного никогда раньше он бы себе не позволил. Он шел мимо притихших маленьких домиков и мимо девятиэтажек с темными окнами и удивлялся, — неужели люди — столько людей! — могут спокойно спать, когда мир так прекрасен. Как им не жаль тратить время на сон?!

Неподалеку от площади Горького он встретил девчонку в белом платье. Она шла босиком, неся туфельки в руке, и тоже пела. Они обменялись открытыми взглядами, как единомышленники, как участники некоего привилегированного сообщества влюбленных. Потом девушка подошла к нему и крепко поцеловала, как поцеловала бы брата, и пошла, вся светящаяся радостью.

В ту ночь он вообще не ложился спать и был счастлив — ни одной черной мысли.

С Наташей они встретились в пять, как и уславливались. На ней было малиновое платье с черной отделкой, рыжеватые волосы были уложены по-праздничному и, казалось, парили над красиво посаженной головой.

— Ты изумительна! — сказал он. — Ты великолепна. Я ужасно рад, что встретил тебя.

Он не помнил ответа, но запомнил ее чудесную улыбку.

В тот вечер она согласилась зайти к нему.

— Ты здесь живешь? — спросила она.

В ее голосе он уловил легкое недоумение и внимательным взглядом обвел свою комнату. До сих пор комната казалась ему прекрасной. Пять лет он прожил в студенческом общежитии, потом еще полтора года в общежитии «Гидростроя», в вагончиках на трассе. Вступление в права владельца отдельной квартиры было для него великим событием. Пойти на кухню, чтобы поставить чайник и твердо знать, что плита не занята — удовлетворение от этой мысли может испытать лишь тот, кто долгое время был знаком с уютом понаслышке.

Правда, его квартиру уютным гнездышком пока не назовешь. Кроме дивана, телевизора, магнитофона и нескольких полок с книгами в ней ничего нет. Обедает он на подоконнике, но в этом не видит никакой трагедии. Когда у тебя прекрасный аппетит, то и на подоконнике можно отлично пообедать.

К тому же в ту пору Дмитрий не отрешился от многих студенческих привычек. А в годы студенчества он жил скромно. Стипендия плюс ежемесячные двадцать пять рублей из дома — вот все, чем он располагал. Летом иногда подрабатывал в студенческих стройотрядах. Но вообще-то ему хватало — на обеды, ужины, кино и даже на новые носки. Когда в его жизни появлялись девушки, он все равно как-то выкручивался: либо занимал у кого-то из ташкентских, либо ел два раза в день борщ без мяса и рисовую кашу. В крайнем случае переходил на чай с хлебом. А там опять жизнь расцветала радостными красками. Собственная необеспеченность никогда не тяготила его. Напротив, он считал это испытанием. И это испытание он выдержал.

Точно так же жили его друзья. Если вдруг у кого-нибудь перед стипендией заводились по счастливой случайности деньги, тратили их сообща. Если денег не было ни у кого, компенсировали их отсутствие доброй шуткой. Когда ты молод и у тебя куча друзей, чай пополам с шуткой отлично питает. Возможно, кое у кого на этот счет другая точка зрения, но в их кругу нытиков не было.

Первые месяцы работы в мехколонне Дмитрий ощутил себя Крезом. Оклад, коэффициент, надбавки, командировочные — солидная прибавка для человека, привыкшего считать гроши. Но и к этой перемене Дмитрий отнесся спокойно.

Первым делом он купил себе магнитофон, о котором давно уже мечтал. Потом, когда Бутенко научил его вождению, начал подумывать о мотоцикле. Принялся копить, но страсти к накопительству никогда не появлялось. Оно было не в его характере. Если на толкучке попадалась интересная книга, выкладывал за нее, не торгуясь. Охотно ездил на такси, никогда не думая, что мог бы сэкономить эти два-три рубля. Когда у него просили взаймы, не отказывал, хотя иной раз долг ему не возвращали.

Свою квартиру он, конечно, видел такой, какой она со временем должна стать — цветной телевизор, высокие стеллажи с книгами, несколько хороших репродукций на стенах, может быть, охотничьи трофеи. И чтобы в холодильнике всегда было припасено хорошее вино для друзей.

И вот сейчас, после реплики Наташи, он понял, что она видит лишь то, что перед глазами — четыре голые стены. Ну и что же?

— Вообще-то я живу во дворце, — отшутился он. — А здесь моя летняя резиденция.

Он привлек ее к себе:

— Кроме тебя здесь никого не было и не будет.

Она высвободилась из его объятий. Вид у нее был до странности задумчивый. Ничего похожего на вчерашнее.

— Что случилось, Наташа?

Она выдержала паузу, затем ответила с расстановкой:

— Вы, мужчины, очень самоуверенный народ — убеждены, что если удалось раз быть с женщиной, значит, теперь она будет вашей при каждом удобном случае, — она говорила спокойно, ничуть не смущаясь.

— Но на «Альбатросе»… — начал он.

— «Альбатрос» остался в сказке, — заключила она. — Такое не повторяется. И не нужно делать вид, что «Альбатрос» и пустая комната — это одно и тоже.

— Но ведь мы одни и те же, — на миг он растерялся.

— Если мы сейчас устроимся на этом диване, то какое-то время нам будет хорошо, но потом — очень скоро — наскучит обоим. И кому-то первому… Извини, но я не могу.

— Пусть будет так, — ответил он. — Хотя я всегда считал, что модель дивана и прочая дребедень — это одно, а чувства — совсем другое.

— Очень удобная формула. И в самом деле, зачем женщине красивые наряды, украшения, комфорт? Пусть ходит в стеганке и светится внутренней красотой, — усмехнулась Наташа. — Только вы, мужчины, первые же взбунтуетесь, если женскую привлекательность сведете только к внутренней красоте.

— Ладно! — он шагнул к выходу. — Теперь я и сам вижу, что здесь неуютно.

— Если у принца есть дворец, зачем же нам встречаться в летней резиденции? — мягко проговорила она.

— Ты права. У меня есть дворец, а кроме того сто вариантов в запасе. Ты не против повторной поездки на «Альбатросе»?

Она пожала плечами и улыбнулась.

— Стоит ли повторяться? Особенно, если есть другие варианты.

— Да, повторяться не стоит.

Варианты у него были, не сто, конечно, по два-три — точно. В ту пору он работал по десятидневкам. На трассу уезжал вместе с бригадой в семь утра по четным понедельникам и через десять дней поздно вечером в среду возвращался в Ташкент — на четыре отгульных дня. Четыре выходных получалось, правда, только у рабочих. И-тэ-эрам приходилось бывать в мехколонне и в эти «святые» дни, особенно в периоды сдачи нарядов.

Поэтому и встречи Дмитрия с Наташей подчинялись той же аритмичной последовательности.

Если бы строительство трассы только начиналось, у Дмитрия, пожалуй, было бы больше возможностей выбраться в Ташкент и среди рабочей десятидневки — благо, машины сновали между участком и мехколонной каждый день, перевозя всякую всячину — от бочек с дизельным маслом до чистых простыней.

Однако на стройке наступила самая ответственная пора. А тут еще эти проклятые опоры на пиках. Дмитрий посоветовался с бригадой. Решили рядом с горными пикетами соорудить огромные козлы из труб и собирать опору прямо на этих козлах, что требовало колоссальной осторожности и строжайшего надзора. Вырваться в Ташкент, оставив бригаду одну, нечего было и думать. Он мог рассчитывать только на четыре вечера в две недели. Но именно потому, что их встречи были редки, каждая запоминалась надолго.

После «Альбатроса» Дмитрий устроил вылазку в Чимган. В нескольких километрах за Юсупханой на живописных холмах стоял вагончик, где жила небольшая бригада, которой командовал однокурсник Дмитрия прораб Вали Хасанов. Монтажники расширили местную подстанцию. Бригада работала по пятидневкам, так что в субботы и воскресения вагончик оставался свободным.

Дмитрий взял у Вали ключ, запасся продуктами и в субботу утром выехал с Наташей в горы рейсовым автобусом. После раскаленных улиц Ташкента чимганский воздух казался особенно свежим и чистым. Конечно, синий вагончик выглядел намного скромнее, чем квартира Дмитрия, но в этом благодатном уголке и шалаш вполне мог сойти за филиал рая. Тем более, что для вагончика отыскали место — лучше не придумаешь. Он стоял на небольшой площадке, вверх и вниз от которой тянулись пологие склоны, покрытые такой пышной травой, что она казалась ковром. Слева круто обрывалась вниз глубокая лощина, окаймленная столетним орешником. Ее склоны густо поросли дикой малиной. Далеко внизу тут и там виднелись яркие пятна домов отдыха, за водохранилищем в туманной дымке белели домики Бричмуллы. У самого вагончика протекал тоненький ручеек, и в звонкой летней тишине отчетливо слышалось его мелодичное журчание. Налетали порывы несильного ветерка и приносили с собой аромат горных трап.

Они распили бутылку шампанского и пошли побродить по окрестностям. Наверху был разбит яблоневый сад, а перед ним росла группа орешин. Вся земля под ними была завалена зелеными корками от орехов. Тень под орешинами была такая, что воздух казался концентрированным. Нижние развесистые ветки, как шатер, укрывали от посторонних глаз.

— Боже! Как хорошо! — вырвалось у Наташи. — Никогда здесь не бывала.

Он подошел и нежно, но уверенно привлек ее к себе. Она сама тесно прижалась к нему.

Прошли, нет — промелькнули два чудесных дня…

Потом была поездка в Бухару. Там жил Фархад — старый товарищ Дмитрия еще по студенческому общежитию. Не раз они делили последний рубль. Однажды летом Дмитрий гостил у Фархада целую неделю. Бухара потрясла его. Он и раньше видел множество открыток, фотографий с изображением исторических памятников древнего города. Но даже представить не мог, насколько грандиозно все это выглядит в комплексе. Эти кривые, тесные улочки, которые, как ручейки, текли к ансамблю, где друг за другом вставали минареты, мечети, арки, словно выплывали из глубины веков. Фархад рассказывал, что еще недавно многие из этих строений были полузасыпаны землей, находились в плачевном состоянии, и это тоже потрясло Дмитрия. Потомки бы не простили нам, считал он, если бы вся эта красота исчезла с лица земли.

Теперь он решил показать Бухару Наташе, а заодно повидать друга. Он позвонил Фархаду и объяснил ситуацию. Все складывалось блестяще. Дома никого, сказал Фархад. Родители в отпуске, в Крыму, младший братишка в Ташкенте — поступает в политехнический. Можно приезжать в любой момент.

Дмитрий не сомневался, что Наташа согласится на поездку. Но если уж ехать, то на несколько дней. Вылететь лучше всего в четверг. Но сможет ли она? Тут он разом подумал, что по сути ничего не знает о Наташе — ни того, где она работает, ни о ее семейном положении. Когда он спрашивал ее об этом, она отшучивалась. Впрочем, ведь оставалась она на ночь в Чимгане, и без всяких колебаний. И все же…

— В Бухару? — переспросила она, и легкое облачко промелькнуло в ее глазах. Потом задумалась и ответила после паузы. — Ну, что же! Я, пожалуй, не против.

— А на работе тебе не достанется?

— Уверена, что нет, — рассмеялась она.

— Хм! — шутливо покрутил он головой. — Как бы и мне устроиться па такую работу, чтобы распоряжаться временем по собственному усмотрению.

— Нет ничего проще. Хочешь, я тебя устрою?

— Ты такая всемогущая?

— Представь себе. В отличие от некоторых, которые похваляются своими дворцами, но показывать их не спешат.

— В Бухаре я покажу тебе сто дворцов.

— Те дворцы не твои И потом, я их уже видела. В Бухаре я бываю довольно часто, — снова в ее глазах промелькнуло легкое облачко.

— Ты решила говорить загадками?

— Что ты, Димочка! Какие у меня могут быть тайны от тебя? Выкладываю все, как на исповеди. Я работаю в пресс-центре одного солидного министерства.

— Не очень-то представляю, что это за штука.

— А между тем все очень просто. Министерства, как и люди, не лишены тщеславия Словом, я пропагандирую достижения нашего славного коллектива в печати, на радио и телевидении. С меня спрашивают только за количество опубликованных материалов. Ясно? А к большим праздникам пишу доклады для нашего министра.

— Ну и как, доволен министр?

— Представь себе.

— Не подозревал в тебе таких талантов!

— Если хочешь, могу протолкнуть заметку о твоих трудовых подвигах.

— Я в отличие от вашего министерства не тщеславен.

— А хочешь — устрою в какой-нибудь пресс-центр? Только предупреждаю — это далеко не мед, как кажется со стороны.

— Благодарю, но у меня корявый стиль. А кроме того, меня вполне устраивает нынешняя должность.

— Ладно… — задумалась она. — Но сразу предупреждаю, в Бухаре мне придется совмещать приятное с полезным. Возьму командировку. Сделаю пару репортажей об инициаторах какого-нибудь почина. Газеты заглатывают это с удовольствием.

— А… дома? — напрямик спросил он.

— Ах ты, хитрец! — улыбнулась она. — Так и быть, удовлетворяю твое любопытство. Отчитываться мне не нужно. Живу одна, но не во дворце, как ты. Хотя не отказалась бы от него. А если уж хочешь знать — снимаю комнату. Еще вопросы будут?

В самолете они говорили о разных пустяках, потому Дмитрий немало удивился, когда на привокзальной площади Наташа сказала.

— Что ж, сначала дело, потом развлечения. Меня, Димочка, встречают. К вечеру вернусь, жди. Адрес твоего друга я запомнила, не волнуйся.

— Кто встречает? — он огляделся по сторонам.

— У тебя только один недостаток, — снисходительно проговорила она. — Вечно требуешь объяснений. Мне нужно по работе, понимаешь?

Не говоря больше ни слова, она прошла вперед и села в молочного цвета «Жигули», которые сразу же тронулись с места.

Настроение у Дмитрия испортилось. Он разыскал Фархада, который по случаю приезда друга отпросился с работы. Тот, конечно, принялся выспрашивать, почему Дмитрий один, ведь по телефону… Пришлось объяснять.

Потом они бродили вдвоем по городу, вспоминали студенческие годы, друзей, экзамены, пирушки, знакомых девушек, тысячи деталей прежнего быта. Постепенно Дмитрий оживился. Он все торопил Фархада, опасаясь, как бы им не разминуться с Наташей. Поэтому пришли к Фархаду засветло. У его родителей был свой большой дом, так что друзья привольно расположились во дворе. Фархад готовил плов, Дмитрий резал салат. Стоило раздаться за калиткой шуму, как Дмитрий опускал нож и вскидывал голову.

Наташа не пришла ни этим вечером, ни наутро. И только на исходе второго дня, когда Дмитрий, терявшийся в догадках, перестал и надеяться, плавно открылась калитка и Наташа вошла во двор.

Она подошла ласковая и тихая.

— Добрый вечер! Здравствуйте, Фархад. Дима мне столько рассказывал про вас, что я узнала бы вас и на улице.

Фархад был бойким парнем, и язык у него был подвешен, что надо.

— А вот о вас он мне не сказал ни слова. И я ему этого никогда не прощу!

Наташа задумчиво посмотрела вокруг и внезапно весело вскинула голову:

— Мальчики, когда-то на крыше «Интуриста» был приличный бар.

— Он стал еще приличнее, — отвечал Фархад. — Его недавно перекроили заново.

— Что, если нам туда закатиться?

— С удовольствием, — галантно отвечал Фархад.

Дмитрий чувствовал, что выглядит букой, но ничего не мог с собой поделать. А Наташа, словно не замечая его состояния, обращалась с вопросами только к Фархаду.

Бар был переполнен. На низеньких помостах устроились большей частью иностранцы, все в бухарских тюбетейках. Туристы пытались сидеть по-узбекски, но у них ничего не получалось, ноги затекали, и приходилось то и дело менять позу. Эти попытки сопровождались взрывами хохота. Гремела музыка, то и дело хлопали пробки от шампанского. Долговязый швед пригласил Наташу танцевать. Фархад пошел к буфету.

Дмитрий встал и, отойдя в дальний темный угол, закурил, навалившись грудью на парапет. Перед ним лежала ночная Бухара — притихшая, безмолвная, загадочная, как и много веков назад.

Внезапно он ощутил рядом с собой наташино дыхание. Но он даже не повернулся, а продолжал смотреть с вершины этой башни, где сейчас веселье било через край, на засыпающий город.

Некоторое время и она стояла молча, затем прижалась к нему плечом.

— Ну, не будь таким злючкой. Вообще-то я не люблю оправдываться, но, так и быть, скажу: мне пришлось ехать в Газли. Очень трудная поездка. Переночевала у нашей сотрудницы. Днем тоже были дела. Я ведь тебя предупреждала — мне придется работать. А ты вместо того, чтобы посочувствовать, начинаешь злиться.

— Просто у тебя такой цветущий вид, что я и предположить не могу, что ты устала, — парировал он и тут же-почувствовал ее губы у мочки своего уха.

— Какой же ты дурачок… — прошептала она. — Ведь я тебя почти люблю…

— Почти, — усмехнулся он, но тотчас помимо его воли теплая волна разлилась в его груди.

— Это очень много. Ты даже представить себе не можешь, как это много, — шептала она, слегка касаясь губами его щеки.

 

XIII

Проснувшись, Дмитрий метнул руку с часами к глазам. Без пяти восемь! Проспал!

В последнее время разбаловался ты, братец, сказал он себе и резко поднялся.

Рядом спал Женя. Его красивая кудрявая голова глубоко вдавилась в подушку. Рот был полуоткрыт, он слегка посвистывал во сне.

Дмитрий оделся и вышел из вагончика. Красное солнце высоко стояло над степью. На склоне дальнего холма овцы неторопливо поедали бурую траву.

Он открыл дверь соседнего вагончика. Монтажники мирно похрапывали. Дмитрий взял длинный болт, подошел к железной бочке и с силой ударил несколько раз.

Эге, подумал он, а вздремнуть тут любят.

По одному полуголые линейщики выскакивали из вагончиков, бежали за дальний бугор, потом к умывальнику.

Позавтракали остатками вчерашнего ужина, зайца решили оставить на обед. Федор Лукьянович прохаживался среди своих, как полководец перед сражением, подбадривая и воодушевляя подчиненных.

— Ребята, болты взяли? Парнишки, грузи в машину трос! Кувалда, кувалда где?! Жора, заводи тачку!

Но последние слова были лишними. Машина уже фыркала, словно негодуя, что в кузов так бесцеремонно кидают всякую всячину.

Дмитрий отвел в сторону Алтая-Болтая.

— Слушай, Равиль, — сказал он, — семья у тебя есть?

— А как же!

— И дети?

— Три пацана, — с гордостью вскинул голову тот.

— Тогда вот что — пойми меня правильно. Вечером я тебе не начальник, и запретить выпить стаканчик-другой права не имею. Но если замечу, что с утра у тебя руки трясутся, то от работы отстраню а это, сам понимаешь, отразится на твоем заработке. И семье твоей от этого мало проку, и пацанам.

Алтай выпучил глаза.

— Да я же…

— Знаю, сегодня ты в норме. Но к сведению прими.

На трассу попали в десятом часу. Женя, остался в вагончике, сказал, что дождется здесь опоровоза и с ним уедет.

Вася завел свой КЛЭП — неповоротливый, похожий на каракатицу, но мощный кран для установки бетонных опор.

КЛЭП слегка приподнял верхний конец опоры. Бригада приступила к сборке.

Вася смотрел-смотрел на линейщиков из кабины, наконец, не выдержал, вылез и тоже взял ключи. Он проверял уже закрученные гайки, и ему не понравился их затяг.

— Черти! — закричал он. — Кто здесь тянул?! Смотрите: еще два полных оборота делаю!

Гайки там затягивал Колька.

— Чего ты мелешь! — огрызнулся он. — Какие два оборота?!

— Смотри!

— Ну, не два, а так — немного. Ничего с ней не случится. Сто лет стоять будет.

— Сто лет? Ты Князева знаешь?

— Какого еще Князева?

— С зарафшанского участка. Один такой горе-монтажник, вроде тебя, собрал опору и не поставил половину гаек на траверсу. Вот Князев и гробанулся, когда провода подвешивали. Хорошо еще на кучу рыхлой земли угодил.

— Но я же ставлю все гайки, — окрысился Колька. — А то, что она немного не дотянута — ерунда. Если будем выпендриваться перед каждой гайкой по полчаса, то и на хлеб себе не заработаем.

— Эх, ты! — сплюнул Вася. — Тебе бы с Абдусаттаровым поработать. Он бы тебя научил. Хоть ты и тявкаешь на него.

— Нечего меня учить. Я 15 лет работаю линейщиком. Вон иди мальчишек учи. А еще лучше сядь в свой КЛЭП и помалкивай.

Ругались они, ни на минуту не отрываясь от дела.

— Линейщики… — ворчал Вася. — Разогнать вас всех надо с такими взглядами на производство. Или послать кладбищенские оградки паять, — он накинул ключ на другую гайку.

— Э, дорогой, — повернулся к нему Жора, — там я крутил. После меня делать нечего.

Но Вася немного провернул и эту гайку.

— Как бы не пришлось после вас линию переделывать… Хорошо еще, что тут заказчик лопоухий, и так примет. А работали бы вы в Центре, давно разогнали бы вашу шарашку.

Тут они не на шутку рассердились. Да Дмитрий и сам почувствовал, что Вася перегнул палку, хотя ему всегда нравились такие вот максималисты.

— Эй, замолчи! — послышались голоса.

— Разошелся!

— Ты что, с левой ноги встал?

— Не нравится — поезжай в свой Центр!

— Ребята, ребята, что за споры? — вмешался Малявка. — Мы все тут собрались люди солидные, как крутить гайки каждый знает. Да и командир на нас смотрит.

Но вот опора была собрана. КЛЭП вздрогнул, заскрипел и, как неуклюжий, но могучий зверь, опираясь на выдвинутые передние лапы, потащил опору вверх. Вот она точно повисла над центром пробуренной ранее дыры. КЛЭП бережно опустил бетонку.

Поначалу Дмитрий решил, что не будет сегодня вмешиваться в работу, а только посмотрит на бригаду в деле. Но выдержки, как всегда, не хватило. Он подошел к Николаю и сказал ему негромко:

— Если ты работаешь 15 лет на трассах, то, наверное, уже знаешь, что гайку полагается затягивать до упора, а кроме того, кернить?

— Я все делаю так же, как и раньше.

— Я не знаю, как ты делал раньше, но теперь тебе придется делать так, как следует. Понял, парень?

— Я не парень! — резко ответил тот.

— Тогда имей больше уважения к своей работе. И к своему имени тоже… — Он сунул в руку Кольке зубило: — Возьми и делай керновку, — а про себя подумал: — «Ну, шалишь, до Абдусаттарова тебе далеко».

Колька скорчил недовольную мину, но зубило взял.

Пройдя метров сто, Дмитрий остановился, обернулся. Стройная опора, белоногая красавица, совершенно затмила собой все прочее на этом клочке земли. Что перед ней унылые колючки, растрескавшаяся от солнца степь! Вершина ее парит в облаках, там, где гуляет ветер.

К вечеру поставили семь опор. Федор Лукьянович, правда, после шестой намеревался ехать в лагерь. Но Дмитрий сказал ему недвусмысленно:

— Лукьяныч! Ехали-то мы сюда не для того, чтобы в полутемных вагончиках прохлаждаться. Никто нас там не ждет, а поставим еще одну опору, все меньше останется.

— Так время уже, командир.

— Что — время? На трассу попали в десятом часу, полтора часа обедали, а сейчас и шести нет. Что нам здесь, до зимы сидеть?

— Ну, что же! — не особенно охотно проговорил Малявка. — Вы наши командиры, на вас военные мундиры. Давай, ребята, и седьмую воткнем. А командир запомнит, конечно, наш труд. И когда потом будет закрывать наряды и увидит, что больно уж мало получается на брата, вспомнит, как мы выкладывались, несмотря на трудности и не считаясь со временем, и придумает, как нам добавить.

— Думай не думай, а опоры ставить надо.

Дмитрий отошел в сторону и отметил в записной книжке: «Второе июля — семь опор». Скрупулезно записывать сделанную за день работу давно уже стало для него правилом.

Вечером Дмитрий долго сидел за столом, писал, листал справочники. Потом пригласил Малявку.

— Федор Лукьянович! Вот вам наряд на месяц вперед. Посмотрите его вместе с бригадой и подумайте, как выполнить. Второй экземпляр остается у меня.

Малявка почесал затылок.

— Уж больно много вы здесь написали, командир. Собрать и установить 50 опор, из них четыре анкера. Столько мы никогда не делали.

— Сделаете. Это реально и в ваших силах. Если будете дорожить рабочим временем, конечно. Бригада у вас квалифицированная, сильная. Мне ребята понравились.

— Ну, спасибо на добром слове.

— Это не комплимент. Навыки уверенные, а вот собранности пока не хватает. Ничего, дело поправимое… А теперь посмотрите, какой получается заработок. Плюс премия за качество работ.

— Столько мы никогда не зарабатывали.

— И не хотите?

— Хотеть-то хотим, да только… — Малявка с сомнением покачал головой.

— Ну, вот что! — заключил Дмитрий. — Соберите сейчас бригаду, поговорим предметно кое о чем. И еще, Федор Лукьянович… Что это за подъем в девятом часу? Я заниматься вашей побудкой впредь не намерен. И учить ваших ветеранов крутить гайки — тоже. Отвечать за дисциплину бригады будете прежде всего вы. Не за красивые же глаза вам начисляют бригадирские.

— Понял, командир, — ответил Малявка, и в его голосе прозвучали сержантские нотки

 

XIV

Утром Дмитрий разделил бригаду на два звена. В первое включил Алтая, Жору, Палтусова и двух мальчишек. Они должны были заниматься только сборкой опор. Дмитрий с жаром принялся разъяснять, как с помощью тросика и ножа бульдозера можно приподнять конец опоры на высоту, достаточную для того, чтобы производить сборку. Тем самым отпадает необходимость в дополнительном кране. Он говорил, внутренне удивляясь, что им неизвестен этот немудреный способ. Но заметив, как переглянулись Жора и Палтусов, понял, что они осведомлены не хуже его. Значит — хитрят?

Второму звену предстояло заниматься только установкой.

Линейщики согласно кивали головами, но Дмитрий чувствовал, что внутренне люди равнодушны к его затее. Лишь Вася проявил энтузиазм, да Виктор — сдержанное любопытство.

Дмитрий недоумевал. В чем же дело? Вчера так хорошо поговорили. Дмитрий расспрашивал про прежние заработки, затем подробно растолковал, что, повысив производительность труда всего на двадцать процентов, бригада сможет заработать по аккордно-премиальному наряду наполовину — даже на 60 процентов больше обычного — за счет премии. Он считал, что они загорелись. И вот сегодня — такая пассивность. Совершенно непонятно. Но отступать он и не помышлял.

Разбивка на звенья в таком варианте оказалась на редкость неудачной. Первое звено отставало. Вскоре бригада опять слилась, причем с видимой охотой.

Дмитрия это по-настоящему рассердило.

— Ну, почему, почему вы не хотите сделать больше?! Ведь это ваш заработок! — кричал он.

Поменяв местами Алтая и Виктора с их машинами, Дмитрий сам пошел с первым звеном, вооружившись ключами. Он не просто помогал крутить гайки, он задавал темп работе. Пот лил градом, мышцы напряглись.

Постепенно ритм захватил всех. Дмитрий и сам ощутил, что наступило состояние, когда никого не нужно подталкивать.

Вечером Дмитрий предложил бригаде изменить распорядок дня. Работать с утра до полудня, затем — в самый зной — обед и отдых до шести вечера, и с шести до тех пор, пока не стемнеет — снова работа. Благо вагончики рядом, дорога много времени не отнимет.

Дела пошли веселее.

На следующий день они установили восемь опор, затем — девять, да еще три штуки лежали на пикетах собранными.

Каждый день приезжал Сидоров, привозил очередную пару опор. Дмитрий отправлял с ним записки Кайтанову, просил прислать то одно, то другое. Кантонов не подводил, откликался четко, дважды просить об одном и том же его не приходилось. Вскоре привезли большую емкость на колесах, чистые бочки, трубы.

Душ бригада соорудила за полтора часа. Кроме того, Дмитрий настоял, чтобы переставить вагончики поближе к поселку, в густую тень деревьев. Три вагончика поставили буквой «П». Ящики и металлические уголки аккуратно сложили с тыльной стороны. Газовую плиту с баллоном вынесли наружу, соорудили тент. Теперь лагерь выглядел вполне благоустроенным.

Дмитрию никто ничего не говорил, но к концу недели он почувствовал, что его слово для бригады кое-что значит. Даже Николай начал поглядывать на него с уважением. Впрочем, Дмитрий не обольщался. Ничего особенного он не совершил. Лишь необходимое.

 

XV

Женатых в бригаде было четверо: Малявка, Колька, Виктор и Алтай. С каждым днем они все чаще, вздыхали о семье, доме. Особенно кручинились Малявка и Виктор. По вечерам женатики принимались ворчать, поругивать свою работу, которая надолго разлучает с семьями. Что за жизнь! Видишь семью раз в неделю, а то выпадает дальняя командировка, так и в три месяца домой не выберешься.

— Другие люди, как люди, — бормотал Федор Лукьянович, — отработал восемь часов, захотел — в кино двинул, захотел — в пивбар, и в ус не дует. А мы, как цыгане, как кочевники. Всю жизнь на колесах, и хоть бы кто доброе слово сказал. Чуть что — пиши объяснительную.

— Газовикам и то легче, ага, — вторил ему Виктор. — Они хоть прокладывают свои трубы поближе к поселкам, к городам. А нам же специально выбирают, где народу поменьше, где глушь, ага. Высокое напряжение, ага.

— Жрать нечего, развлечений никаких, — подавал голос и Колька. — Домино да лото. Даже газет свежих неделю не видишь. А выпьешь стакан вина — ты уже плохой.

Не менее рьяно рвались в Райцентр и холостяки. У всех, кроме мальчишек, были там подружки, и линейщики с нетерпением ожидали заветного часа.

Особенно неистовствовал Жора. Он клялся, что некая Гуля будет его, что бы там ни было. Он, Жора, такой. Если он чего захотел добиться — то баста. Лоб расшибет, но будет так, как он захочет. После него — делать нечего.

Алтай хоть и был женат, но поддерживал компанию холостяков. Как-то он пытался рассказать историю, в которой играл роль удачливого искусителя, но был мгновенно разоблачен и высмеян.

У мальчишек тоже были свои дела дома. Сашке надо было ремонтировать родительский кров, а кроме того, чинить мопед. Рустам обещал на этот раз рассчитаться с кем-то из своих обидчиков. В прошлый раз его назвали трусом, но это только потому, что их было трое. А так, один на один, он никого не боится. Когда он говорил об этом, его красивые глаза сверкали, а гибкая, жилистая фигура напрягалась под грубой рубахой.

В последний рабочий день, как нарочно, начались неприятности. Бур уперся в плотный, веками слежавшийся известняк. Дмитрий велел везти емкость, лить в яму воду. Палтусов бегал вокруг буровой машины, нажимал на рычаги, но все равно дырка пробурилась на полную глубину только через полтора часа. Дальше — хуже. Такое бурение грозило серьезной задержкой.

— Командир, — отозвал Дмитрия в сторону Малявка. — Давайте бурить на два метра. Скорее дело пойдет.

— А проект, Федор Лукьянович? В этой местности чертовски велик ветровой напор.

— Да ничего с ней не будет. Сто лет простоит, — бригадир хитро сощурился: — Вот вы, командир, расчеты умеете делать. А я работаю линейщиком двадцать лет, из них десять бригадиром. И, скажу вам по секрету, ох, сколько опор мы заглубили на два метра, а то даже и на метр. Обвалуем повыше и все. И не слышал я до сих пор, чтобы хоть одна из них упала.

— А про то, что максимальный ветер, на который эта опора рассчитана, бывает раз в пятнадцать лет, слышали? А если этот самый раз подойдет не через пятнадцать лет, а завтра?

— Выдержит. Опоры с запасом сделаны.

— А если те, кто их делал, рассуждали вроде вас?

— Ну, командир, если нам сейчас считать все «если», то нужно просто бросить работу и разойтись по домам чай пить.

Федор Лукьянович отвернулся, всем своим видом показывая, что он занят гайкой и только она одна его интересует.

Дмитрий понимал, что бригадир по-своему прав. Совсем недавно ему пришлось иметь дело с таким же грунтом.

— На разгрузочной станции я видел ригели… — начал он.

Бригадир сразу же понял и оживился:

— Это же списанные, можно их взять.

— Вот и хорошо. Тогда решаем так. Бурим на два с половиной метра и ставим на каждую опору дополнительные ригели.

В пятницу — к обеду — все же поставили 27-ю бетонку. Перекурив, линейщики полезли в свои сумки и сетки. В руках появились чистая одежда, мыло, полотенца.

Жора в считанные минуты успел помыть машину, ополоснуться, облачиться в чистую одежду и принялся энергично тормошить товарищей:

— Эй, дядя Витя, кончай резину тянуть! Дома помоешься. Все равно, пока доедем, весь черный будешь. Федор Лукьянович, садись прямо в спецовке, жена все равно обрадуется!

Благодаря его стараниям выехали на полчаса раньше.

Километров через десять увидели машину, влетевшую в глубокий кювет. Дмитрий узнал опоровоз Сидорова. Сам Сидоров с виноватым видом стоял на дороге.

В кабину постучали сверху. Показалось свирепое лицо Малявки. Черные лохматые брови сошлись на переносице.

— Командир, проезжай мимо! Ну его к лешему! Как залезал, так пусть и вылезает!

— Что за шофера! — бушевали линейщики. — И так семью месяцами не видишь, а тут теряй время на каждого идиота!

— Давай, давай, пошел!

И только рвущийся к Гуле, неистовый Жора молчал. Он сам был шофером.

Однако и те, наверху, понимали, что все, что они говорили, — слова. Остановились, чуть ли не с кулаками набросились на беднягу Сидорова.

— Как же тебя угораздило, лысый черт!

— Дорога широкая, как площадь, а он в кювет!

— Трос, трос доставайте! — кричал из кабины практичный Жора.

— Сам пускай достает. Только люди помылись, переоделись и опять в грязь!

Сидоров отчаянно оправдывался. Он ни в чем не виноват. Все пыль, проклятая! Он шел на обгон. Туча пыли, а тут, как на грех, встречный «газон». Хорошо еще, что удалось вывернуть. И откуда он взялся?! То за весь день две-три машины встретишь по трассе, то сразу, откуда ни возьмись — целая колонна! Да еще встречный «газончик»…

Сидоров вытащил упругий, свившийся, весь в масле трос.

Один только Виктор не принимал участия в общей шумихе. Он успел заглянуть под машину Сидорова и понял, что та сидит мертво — на мостах. Жорин ЗИЛок не поможет. Нужен бульдозер.

О господи! Так хотелось попасть пораньше домой, повозиться с детьми… И по жене так соскучился! А жена у него… Цветет, даром что четыре десятка бабе. Он, Виктор, ехал сегодня к жене, думал все время о той секунде, когда пойдет в дом и увидит ее.

И этот Сидоров с его машиной! Виктор совсем расстроился.

Его предположение полностью оправдалось. Как ни старался Жора, что он там ни выделывал с рычагами — ЗИЛок прыгал на месте, пробуксовывал, не продвигаясь ни на миллиметр. Теперь уже все поглядывали в сторону Виктора. Никто ему не сказал ни слова, он сам махнул рукой.

— Поехали к вагончику, буду заводить свой бульдозер.

— Федор Лукьянович! — вмешался Дмитрий. — Я остаюсь здесь. А вы отвезите Виктора к вагончикам и — домой. Мы вернемся с Сидоровым.

— Да мы сами справимся, — сказал Виктор.

— Ничего, мне все равно нечего делать в Райцентре.

— Поехали, — улыбнулся Жора. — Найдем тебе, мастер, и дело, и девушку тоже найдем.

— Девушек я предпочитаю находить сам. Ну, трогайте!

— Как знаете!

Они отвезли Виктора и минут через двадцать снова промчались мимо, отчаянно пыля и сигналя.

А почему, собственно, я не поехал с ними, подумал Дмитрий. Затосковал. Нет, какая там тоска! Просто я не мог бы сейчас ехать спокойно в кабине, зная, что Виктор и этот Сидоров (надо, кстати, узнать, как его имя, а то все Сидоров да Сидоров) копошатся в канаве.

 

XVI

Часа через полтора вдали показалось густое облако пыли. Доносился грохот и лязг гусениц. Из бульдозера выглядывал чумазый, черный, усталый Виктор. Кое-как вытащили опоровоз на дорогу. Пришлось поработать и лопатами. Дмитрий оказался далеко не лишним. Опоровоз-то они вытащили, но оказалось, что лопнула тормозная трубка, очевидно, при ударе о камень, вся тормозная жидкость вытекла. Машина была неуправляемой. Когда Виктор понял, что домой ему не попасть даже поздней ночью, он горько-горько вздохнул, затем зацепил опоровоз на буксир и потащил его к вагончикам.

Дмитрий и Сидоров плотно задраили окна, но пыль все равно попадала в кабину и кружилась там вроде снежинок. Всю дорогу Сидоров (его звали Геной) успокаивал прораба, говоря, что в Рыбхозе у него полно знакомых шоферов, что он найдет и жидкость, и трубку. Завтра на рассвете они выедут в Райцентр.

Только через час горе-караван подъехал к вагончикам.

В вагончике сидел Палтусов, Мурлыча под нос блатную песенку, он снаряжал патроны. У ног Морда грызла ломоть хлеба. Толик мельком глянул на вошедших и продолжал заниматься своим делом.

— Как у тебя насчет ужина? — спросил Дмитрий.

— Вот ужин, — Палтусов кивнул на буханку черствого хлеба и пару луковиц.

— А может, сварганим что-нибудь поаппетитнее? Консервы, картошка, крупа есть. Зачем же желудок себе портить?

— А я привычный. У меня желудок — луженый.

Странный парень, снова подумал про него Дмитрий. Людей сторонится. Или обидел его кто?

Вошел Виктор, принес картошку, ножи. Он уже успокоился и теперь был всегдашним Виктором — рассудительным, хладнокровным, медлительным. Вдвоем они принялись чистить картошку. Сидоров ушел на поиски тормозной жидкости. Палтусов по-прежнему напевал и подсыпал пороху. Морда чавкала и хрумкала.

— Пшла! — пнул ее Виктор.

— Ты зачем собаку обижаешь? — спросил Палтусов резким, не свойственным ему голосом.

— На то она и собака, чтобы знать свое место. А ты скоро ее и за стол посадишь, и в постель с собой будешь ложить, ага. А того не соображаешь, что, кроме тебя, тут есть другие люди, которым вся это псарня противна, ага.

Палтусов ничего не ответил, лишь смерил Виктора недобрым взглядом. Затем встал и выпустил скулящую Морду наружу.

— А собаку больше не обижай, — сказал он через минуту тихо, но очень твердо.

Виктор не удостоил его отпетом, а обратился к прорабу:

— Эх, Дмитрий Денисович… — Он открыл рот и минуты две сидел так, подбирая в уме какие-то важные для себя слова. Наконец выдохнул: — Есть у меня одна мечта.

— Какая же?

— Хочу уходить из мехколонны. Работа эта не по мне. Не потому, конечно, что тяжелая. Я тяжелой работы не боюсь. Могу работать хоть весь день с утра до ночи, хоть по шестнадцать часов в сутки. Мне только дай фронт работ, да объясни расценку — я горы могу свернуть своим бульдозером. А в бригаде работать не хочу. Почему? Предположим, у меня с кем-то одинаковый разряд, но я наработал за месяц на четыреста рублей, а он на двести из-за своей лени. А так как мы в одной бригаде, то деньги идут в общий котел. Вот и выходит, что в конце месяца и он, и я получим по триста рубликов. Справедливо это, а?

— Ну, этому горю легко помочь. Ты про коэффициент участия слыхал?

— Нет. В первый раз слышу. Что за штука такая?

— Собирается в конце месяца вся бригада с мастером или прорабом и сообща решают, кто работал хорошо, кто плохо, кто добросовестно, а кто отлынивал. И вот из этого общего котла одному дают полную ложку, другому из нее малость отливают. Каждый получает по заслугам.

Виктор заинтересовался. Он долго расспрашивал, что и как. Дмитрий популярно, на примерах, разъяснил детали подрядного метода.

— Вот бы и у нас так попробовать, — мечтательно протянул Виктор.

— Собственно, мы уже начали. А в следующем месяце попробуем вывести коэффициент участия. Сообща. Верно, Толик? — обратился Дмитрий к Палтусову.

— Как хотите, — мягко ответил тот. — Мне все равно. Вам об этом лучше поговорить с Малявкой, или вот с Виктором. А я не любитель таких разговоров. Заплатят мне четыреста рублей — хорошо, дадут сто — и на том спасибо. Я птица вольная.

— Вольный охотник, — улыбнулся Дмитрий, ибо в этот самый момент Палтусов потянулся за своей «Белкой».

— Пусть так. Вольный охотник. Дома у меня нет, семьи нет, родных растерял, живу все время в вагончиках да сторожках. Если иногда и куплю с получки носки, то тут же начну их обмывать и в конце концов потеряю. Поработаете здесь немного — услышите, как меня называют — алкаш, пьяница выпивоха, бормотушник. Так что мне ваш коэффициент ни к чему Да и бригаде он, я думаю, ни к чему. Перегрызутся все из-за него. — Он вышел на крыльцо и свистнул: — Эй, Морда, пошли!

— Подожди, Толик! — крикнул ему Дмитрий. — Мы картошки смотри сколько начистили. Сейчас жарить будем.

— Спасибо, — ответил тот. Потом вернулся в вагончик, взял ломоть хлеба, луковицы, пристегнул к поясу флягу. — Извините. Я пошел.

Выждав после его ухода с минуту, Виктор тихо заговорил:

— Вот человек, а? Шестой разряд, ага. Получает в хорошие месяцы до шестисот рубликов, а живет хуже собаки. Да нашел бы себе какую-нибудь вдовушку, отдавал бы ей сотню-другую, она бы его и кормила, и поила, и обстирывала. А он — получит деньги, через неделю пропьет и опять ходит оборванцем. И пьет как-то по-глупому. Что коньяк ему, что бормотуха. А после чудить начинает. Однажды, рассказывают, пропил полсотни, и осталось у него еще сотни три. Он положил их в шапку, ходит пьяный и раздает деньги прохожим. Так три сотни и раздал. А потом пропьется, жрать ему нечего, начинает занимать. У кого занимает — не отдает. Вы, Дмитрий Денисович, не вздумайте ему одолжить. Я ему как-то трояк дал — так потом пришлось чуть ли не с боем назад выколачивать. Так вот, пропьется он, жрать нечего, в долг никто не дает, вот и лезет он на трассу, то охотой живет, то рыбалкой. Однажды, помню, забрался в кукурузу, налущил зерен, пожарил их и сидит жрет. Так две недели и не жрал ничего, кроме кукурузы. А упрекнуть его не смей! Гордый!

Больше Дмитрий не выдержал.

— Виктор, — просто сказал он, — я не люблю сплетен. «А еще больше сплетников» — хотелось добавить, но не добавил.

Виктор не обиделся.

— А это не сплетни вовсе. Это жизнь. Своя жизнь, как она есть, кто же вам расскажет? А знать людей надо, без этого никуда не денешься.

«Разошелся же ты, — подумал Дмитрий. — Даже агакать перестал».

Потом, много позднее, он спросил у Виктора:

— А откуда он появился у вас, Толик Палтусов? Каким ветром его сюда занесло? Он ведь не из местных.

— Кто его разберет. Сам он не рассказывал, я всякой шпаной тоже не больно интересуюсь. Не иначе, за длинным рублем прикатил. Только где его даром дают, этот длинный рубль?

 

XVII

Кажется, все началось с золотого кулона, который приглянулся Наташе в одном из ювелирных магазинов. Она так часто (каждый раз невзначай) вспоминала об этой вещице, мечтательно улыбаясь, что он решил, наконец, сделать ей подарок.

Правда, к этому времени его материальное положение заметно пошатнулось. «Сюрпризы», которые он устраивал Наташе, все эти поездки, а потом и рестораны, требовали немалых средств. Он расстался с мечтой о мотоцикле. Впрочем, особых сожалений по этому поводу не было. Но Дмитрий вдруг подумал: а что же дальше, что через месяц, когда у него выйдут все деньги? Конечно, можно занять. А потом? Нет, нужно со всей определенностью дать ей понять, что его материальные возможности ограничены. И вместе с тем, как-то неловко… Правильно ли он будет понят? Дмитрий не находил себе места. А Наташа становилась все требовательней.

Но тут он получил нежданную передышку. За установку опор на горных пиках Дмитрию в числе других выплатили солидную премию. Хватило на кулон и даже осталось. С каким восторгом она бросилась ему на шею, как благодарила за подарок! Сколько было сказано нежных слов!

— Ах ты! ты! ты! — повторяла она между поцелуями.

— Тебе нравится? Ну я рад, — говорил он, отлично осознавая, что отдаляется от цели.

— Что поделаешь, милый, если у нас, женщин, такая слабость. Любим драгоценности, ведь они нас украшают, — кокетливо произнесла она.

— И еще как!

— Это ведь простительно?

— Конечно. Просто… просто есть мужчины, которые не в состоянии делать женщинам подарки, достойные их красоты.

— Значит, это не мужчины, — твердо ответила она. — Мужчины выбирают женщин в соответствии со своими возможностями. Вернее, женщины выбирают таких мужчин.

— Да, конечно, — ответил он без энтузиазма. Не хотелось портить ей настроение серьезным разговором.

В тот день она сама пришла к нему домой.

Три дня они были вместе. За эти три дня вся премия развеялась в дым.

Кроме всего прочего, Дмитрий не был склонен к бездумному веселью. Ему казалось глупым проводить время бесцельно. До Наташи он ничего не имел против того, чтобы раз в две-три недели посидеть вечерком в ресторане с друзьями, поболтать о том о сем. Но теперь, когда рестораны стали правилом, это утомляло. Устраивать частые вылазки в горы было сложно. К тому же он работал в горах и хотел отдохнуть от них. «Альбатрос» встал на ремонт.

К концу десятидневки Дмитрий валился с ног от усталости. Иной раз его обижало, что она не спрашивает — устал ли он? Конечно, он бы и виду не подал, но спросить, наверное, хоть раз она могла.

Кроме того, ему не нравилась определенная часть ресторанной публики, особенно нахальные денежные мальчики, веселящиеся на папины деньги. Наташу часто приглашали танцевать. Она никогда не отказывала и была при этом, по мнению Дмитрия, излишне любезной. Ему казалось, что она чересчур откровенно улыбается незнакомым. Когда она танцевала со щеголеватыми мальчиками, он места себе не находил. Совсем недавно ее пригласил на танец вежливый статный мужчина с седыми висками. Дмитрий успокоился и даже сказал ей об этом после. Она рассмеялась и ответила, что данный гражданин шепнул ей номер своего телефона и все уговаривал поехать на какую-то шикарную дачу. Дмитрий едва удержался от скандала.

Он устал от такого отдыха. Его утомляло многолюдие, шум. После напряженной работы на трассе хотелось тишины. Почему бы им не побыть вдвоем? Только вдвоем. Посмотреть телевизор. Или погулять по парку.

— А потом ты скажешь, что было бы неплохо, если бы я сварила обед или помыла полы? — с иронией отреагировала она.

— А разве ты не умеешь готовить? — серьезно спросил он. — Я, между прочим, с удовольствием отведал бы обед, приготовленный твоими руками.

— Ах, Димочка. Беда в том, что это скоро превратится в обязанность. А потом все рухнет.

— Что — все? Ты бы все же попробовала.

— И мы будем с тобой хлебать щи и уныло смотреть друг на друга? Димочка, неужели ты такой скучный человек? Я начинаю разочаровываться в тебе, — это было сказано шутливым тоном.

— Хоть убей, не могу понять, почему обед в ресторане — это весело, а дома — скучно.

— Ты еще многого не понимаешь, Димочка. Но твое воспитание я отныне беру на себя.

Он промолчал, но это — в последний раз. А при следующей встрече прямо спросил ее:

— Мы любим друг друга? Или просто приятны друг другу?

— Димочка, что за странные вопросы?

Но сегодня он отступать не собирался.

— Мне хочется знать, как ты поведешь себя, если узнаешь, что я самый обыкновенный прораб.

Она улыбнулась.

— Думаешь, ты меня удивил? Я отлично знаю многих прорабов и сразу же поняла, кто ты такой. Но ведь в наше время прораб и сказочный принц — почти одно и то же?

— Требуется пояснение.

— Ну, я знаю из чего складывается доход прораба…

— Что ты знаешь?

— Ладно, не виляй. Две-три мертвые душонки у тебя, конечно, тоже есть.

— Что?! — он поднялся со стула.

— Не ломайся.

— Что ты сказала? — стул полетел на пол. — У меня?! Ты…

— Кричать на женщину — последнее дело, — спокойно сказала она и, встав, взяла сумочку.

— Давай-давай! — в ярости закричал он ей вслед. — Скатертью дорога!

Он был взбешен. За кого она его принимает. Что она вообще знает о прорабах?! Она, любительница легкой жизни! К черту!

В следующие отгулы она не пришла. Он страдал, тосковал, но крепился. Нет уж! В данной ситуации он не сделает первого шага. На четвертый день, вечером, когда он готовился к завтрашнему отъезду, раздался стук в дверь.

Она. Господи, как он был рад се видеть! Какая она умница, что пришла. Он поцеловал ее руку:

— Извини меня. Я не должен был тебе грубить.

Она погладила его щеку.

— Ничего, милый. Во всяком случае ты не тряпка.

— Пойми, я просто перенервничал. Не будем больше об этом, хорошо?

И все было как прежде. Расстались до воскресенья. Но он увидел ее до воскресенья — в четверг.

Дмитрий переходил улицу возле «Детского мира» и в белой «Волге», остановившейся у светофора, увидел Наташу. Она сидела на переднем сиденье и смотрела в сторону, не видя Дмитрия, хотя он стоял рядом. А за рулем сидел тот самый мужчина с седыми висками, который нашептывал ей в ресторане номер телефона и приглашал с собой на шикарную дачу.

В воскресенье она пришла улыбчивая, как всегда, но какая-то чужая. Он догадался, что в ее жизни случилось нечто радостное, не имеющее отношения к нему, Дмитрию.

— Знаешь, — сказала она, — у меня заболела мама. Придется надолго ехать к ней. Так что увидимся не скоро.

Хитрить не имело смысла.

— Не стоит, Наташа, — хмуро ответил он, — я видел тебя… с твоим новым другом.

Она смутилась, но в интонации чувствовалось облегчение.

— Что ж! Наша сказка рано или поздно должна была кончиться. Если сейчас — тем лучше. Только не будем затягивать сцену прощания.

— Да, пожалуй, — согласился он.

— Ты славный парень, Дима, но не хозяин жизни. Начнешь доказывать, что таких, как ты, большинство? Мне это неинтересно. Я ошиблась в тебе и давно это поняла. Только не знала, как сказать. Но вот, слава богу, все прояснилось, я пойду. Не надо меня провожать.

Он молчал. У порога она остановилась и, порывисто обернувшись, вдруг выкрикнула:

— Ты не имеешь права меня осуждать. Да, я хочу быть независимой, хочу жить в свое удовольствие. И добиваюсь этого, доступными мне средствами. Я красивая женщина и могу себе позволить… А ты… ты…

— Не надо, Наташа, — тихо попросил он.

— Нет, выслушай! Ты всю жизнь будешь гнить на своей трассе, выполнять приказы других и считать гроши перед зарплатой!

Она выбежала из комнаты.

Смолк стук ее каблучков на лестнице, а Дмитрий все стоял у открытой двери. Сожалений он не испытывал. Было противно.

 

XVIII

До Райцентра добрались лишь к десяти утра. Виктор жил в «Шанхае». Он вышел на щербатый тротуар, помялся, прежде чем захлопнуть дверцу.

— Дмитрий Денисович, может, зайдем ко мне? Закусим, пропустим по маленькой, ага.

— Как-нибудь в другой раз, Виктор.

— Ну, дело хозяйское.

— Бывай!

В общежитии он первым делом залез под душ. Минут пять стоял под ледяными струями, ощущая, как тело словно заряжается энергией.

Через полчаса Дмитрий пошел на участок, почти уверенный, что застанет там Кайтанова. В организациях подобного рода выходных для ИТР практически не бывает.

В это субботнее утро аллеи Сухого Парка были совершенно пусты. Дмитрий шел медленно, приглядываясь к деревцам, что находились между жизнью и смертью. Выживут ли они, одолеют ли соль, зазеленеют ли к будущей весне, хотя бы отдельными веточками? Нет ответа. И все же Сухой Парк обладал своеобразной магией.

В Забайкалье Дмитрий видел горелый лес — несколько громадных сопок, по которым когда-то прошел пожар. Обугленные — без веток — стволы, походили на гигантские черные иглы, будто воткнутые кем-то в сопки. Горелый лес тоже обладал магией — магией смерти, кладбища.

Но здесь в Сухом Парке — магия была иного рода. Сухой Парк жил вопреки всему.

У ворот участка его почтительно приветствовал сторож — бритоголовый дядя Саша. В глубине двора копался в моторе Яша — крановщик, высокий плотный мужчина с румяными щеками, умевший даже в гневе сохранять умиротворенное выражение лица.

Дмитрий не ошибся — Кайтанов был на месте. Он сидел в кабинете за столом, заваленном бумагами.

— Ну, здравствуй, здравствуй! — увидев Дмитрия, Борис широко улыбнулся и поднялся. — Не заскучал еще по Ташкенту?

— Некогда было.

— Вот и я постоянно говорю, если работаешь по-настоящему, то и скучать некогда — времени не остается.

На нем свежая голубая сорочка. Короткие густые волосы взъерошены, ниточка усиков аккуратно подправлена. Темные глаза смотрят внимательно и лукаво.

— Ты уж извини, — продолжал он, — что я не смог вырваться к тебе. Хозяйство большое, хлопот хватает. Скоро подстанцию сдавать, так что приходится обхаживать заказчика, потом проектировщики приезжали, делали переразбивку трассы на гидролизный завод. Все одно к одному, а время идет. Ну, ничего, на следующей неделе обязательно приеду. А сегодня вечером соберемся у меня, пропустим рюмочку-другую… Как там у тебя складывается с Малявкой?

— Крепкая бригада, — ответил Дмитрий и коротко рассказал о сделанном.

— Двадцать семь опор? — с уважением переспросил Борис. — Не ожидал от Малявки такой прыти.

— Думаю, дела пойдут еще лучше, я выписал бригаде аккордно-премиальный наряд. Вот, посмотри, — Дмитрий протянул Кайтанову бланк и откинулся на спинку стула.

— Толково, — одобрил Борис, беря бланк. — А то в мехколонне мне уже плешь проели с болтовней насчет прогрессивных методов работы. То создавай им подрядную бригаду, то внедряй малую механизацию. А специфику нашу и условия работы учитывать не хотят. — Говоря так, он размахивал бланком, не глядя в него. — Ну, ничего, план-то мы выполняем, а все остальное — разговоры… — тут он посмотрел в наряд, лоб его наморщился:

— Это не пойдет. Надо переделать.

— Почему? Липы здесь нет.

— Не спорю. Но пойми, у нас туго с фондом заработной платы. А ты им планируешь по пятнадцать рублей в день на человека. Между прочим больше десятки они никогда не зарабатывали.

— Ну и что? Если бригада выполнит этот объем, то участок получит прибыль, верно?

— Да, если говорить об одной бригаде Малявки. Но не забывай, что здесь участок — шесть бригад, плюс шофера, слесаря, такелажники, сторожа, уборщицы. Если этот наряд оставить в неприкосновенности, то остальным людям придется платить меньше обычного. Иначе наши показатели вылезут из габаритов.

Дмитрий нахмурился:

— Выработка и фонд зарплаты взаимосвязаны, не мне тебя учить. И если кому-то приходится платить меньше, значит, эти люди попросту бездельничали. Так?

Кайтанов покрутил головой из стороны в сторону. Мощная шея так и распирала воротничок.

— Не понял ты еще нашей специфики, — проговорил он, — не понял. С рабочей силой тут туго, не хватает людей. Притом, у нас сильные конкуренты — гидрострой, газовики, нефтяники. Снабжение там отличное, заработки высокие. Мы попросту не имеем права платить своим мало, они тут же переметнутся.

— А тебе не кажется, что они переметнутся еще быстрее, если учуют уравниловку? Особых тонкостей тут нет. Работай на совесть — будешь хорошо зарабатывать. Наверное, и у нефтяников тот же принцип?

Во взгляде Кайтанова читалась ирония.

— Так… Слова правильные говоришь… Я, между прочим, тоже их знаю. Ну, а если люди не бездельничали? Простаивала техника, не было материалов… Разве люди виноваты?

— Я знаю только одно, — отвечал с жестким упрямством Дмитрий, — если бы ты выбросил на этой неделе на рыбхозовскую трассу еще две бригады, я бы обеспечил их работой. Значит, о простоях и речи не может быть.

— А другие, объекты кто будет строить?

— Да как же их строить — ведь сам говоришь — нет материалов! — с жаром воскликнул Дмитрий.

Кайтанов побарабанил пальцем по столу.

— Ладно, подойдем с другой стороны — психологической. Рыбхозовская трасса — это исключение. Материалы получены на сто процентов. Так бывает далеко не всегда — сам знаешь. Ну, внедришь ты бригадный подряд… А потом? Разбалуются люди, только и всего. Привыкнут к большим заработкам, к ритмичной работе… На следующей трассе нас же с тобой возьмут за глотку. А что мы можем, если, например, металл запоздал? А что запоздает — гарантия.

— Ну, знаешь! Если бы люди руководствовались подобными оговорками, они до сих пор жили бы в пещерах! — резко ответил Дмитрий. Потом рубанул ребром ладони по столу: — Бригада получила аккордный наряд на руки. Подписала его. Люди настроились, понимаешь? Я не отступлю.

Кайтанов долго молчал, наконец так же резко примял в пепельнице едва не целую сигарету.

— Хорошо! Раз ты обещал по пятнадцать рублей, так и оставим. Если что, возьмем в долг по подстанции «Привокзальная» и снова влезем в свои габариты. Но я прошу тебя на будущее: прежде чем что-то кому-то обещать, посоветуйся прежде со мной.

— Рад бы, да не имел возможности.

Некоторое время в кабинете стояла неловкая, тишина.

Вдруг Кайтанов добродушно рассмеялся.

— Ты чего? — не понял Дмитрий.

— Чудаки же… мы с тобой… право… — сквозь смех проговорил тот, — Делим шкуру неубитого медведя. Малявка-то, как пить дать, завалит тебе аккорд.

— Уверен, что нет.

Но Кайтанов смеялся до слез. Сердиться на него было глупо, Возникшее было напряжение исчезло.

— Ладно, — угомонился, наконец, Борис, — сцепились мы из-за пустяка, а у меня к тебе важное дело. Специально сидел, ждал.

— Что случилось?

— Поехали. На месте объясню.

 

XIX

Кайтанов сам водил по шоссе, туда, где за городом высились трубы ГРЭС. Дмитрий узнал, что ГРЭС была первым крупным объектом, построенным в Райцентре — она снабжает энергией и теплом всю округу. Дорогу к электростанции окаймляли обработанные участки, сочная зелень.

Кайтанов подъехал едва не впритирку к кирпичной стене ГРЭС. За стеной угадывалась подстанция, от которой веером расходились высоковольтные линии — целый лес металлических и бетонных опор.

— Видал?! — кивнул Борис. — Индустриальный пейзаж! И все — наша работа. Понавтыкали за неполных три года. Вот тебе и периферийный участок…

Кайтанов прошагал метров двести и остановился, лукаво подмигивая Дмитрию.

— Помнишь, я спрашивал тебя в Ташкенте насчет логарифмической линейки?

— Ты спрашивал, смыслю ли я в расчетах, — уточнил Дмитрий.

— Вот тебе хороший случай проявить свои способности. Приличной рацухой попахивает.

— Пока не вижу.

Кайтанов великодушно принялся разъяснять. Трасса строящейся ЛЭП пересекает по своему ходу действующую линию, которую в прошлом году «левым» способом построили для своих нужд газовики. Естественно, проектировщики не знали о «левой» линии и запроектировали нынешнюю ЛЭП в основном на бетонных опорах. А ведь такое пересечение на бетонках запрещено. Здесь надо обязательно ставить два высоченных анкера с подставками.

— Конечно, — кивнул Дмитрий, не понимая, куда клонит Борис. — Но это только удорожит смету, какая же здесь может быть рацуха?

На лице Кайтанова появилось плутоватое выражение.

— Когда дополнительную смету утвердят, она присовокупится к плану, так?

— Ну?

— То есть, станет законом, документом для расчета с заказчиком. Деньги с заказчика мы полностью получим по этой новой смете. А у меня есть сведения, что через два месяца газовики собираются демонтировать свою ЛЭП. Так что мы сможем спокойно ставить свои бетонки, иными словами здорово удешевим строительство против новой сметы. Вот тебе и рацуха. Я прикинул — премия выходит солидной. Да еще в отчет включим рацпредложение. Что скажешь?

— Пустое занятие, — Дмитрий воспринял весть вовсе не так, как надеялся Кайтанов. — Начать с того, что заказчик не дурак и наверняка знает, что газовики демонтируют свою трассу.

— Заказчик далеко не дурак, — усмехнулся Кайтанов. — Именно их человек и подсказал этот ход.

— Ага… начинаю понимать…

— Вот и умница. Третью часть, конечно, придется уступить. Но остальное — наше. — На его лице блуждала легкая улыбка.

— Я предлагаю иначе, — серьезно ответил Дмитрий. — «Поднырнуть» под линию газовиков. Габариты позволяют.

Улыбка сползла с лица Кайтанова.

— А рацуха? Псу под хвост?

— Пока ты будешь заниматься согласованиями, ждать демонтажа трассы, пройдет уйма времени. Мы будем повязаны этим пересечением, больше потеряем на многократной переброске техники и людей. А главное… — он выдержал паузу, — Я убежденный противник подобного рода «рацух». Запомни, пожалуйста, на будущее.

Кайтанов сощурил глаза:

— Вот ты какой… щепетильный. Но строить в белых перчатках еще никому не удавалось.

— А выдувать мыльные пузыри?

— Мыльные пузыри!? — Кайтанов весь набычился, глаза превратились в щелки. — Есть строительные нормы и правила, — он говорил жестко и отрывисто. — Мы действуем в строгом соответствии с ними. Пересечение должно выполняться на металлических опорах. Удорожание сметы в данном случае законно. Исчезли для этого причины — отказываемся от металла и ставим дешевые бетонки. Все законно. Заказчик здесь на миллионы считает, ему две жалкие опоры — капля в море.

Дмитрий, однако уже принял твердое решение: — Эти миллионы не заказчика, а государства. Нашего с тобой государства, между прочим. Я знаю людей, которые без раздумий назвали бы эту затею жульничеством. И я согласен с ними.

— Жульничеством? — Кайтанов выглядел совершенно спокойным, но глаза его потемнели, он подошел почти вплотную. — И это все, — резким жестом обвел разбегающиеся линии, — тоже жульничество? — он яростно дышал.

— Не бери меня на пушку, — тихо, но по-прежнему твердо ответил Дмитрий. — Ты отлично понял, что я имел в виду. А что касается трасс — я их построил не меньше.

Кайтанов долгим взглядом посмотрел на него, отступил на шаг и махнул рукой:

— Ну, и черт с тобой! Тебе же хотел помочь. Лично мне на эти рацухи плевать. Без них дел хватает.

— Считай, что я тебе ответил по существу.

В машине оба молчали. Возле общежития Кайтанов притормозил. Еще с минуту сидели молча.

— Ладно, погорячились немного, — сказал Кайтанов. — Считай, что разговора не было.

Дмитрий вышел.

Кайтанов махнул на прощание рукой, но о приглашении на вечер даже не заикнулся.

 

XX

Увидев наполовину стеклянное здание с вывеской «Ресторан Амударья», Дмитрий решил устроить себе королевский обед. Ресторан на поверку — во всяком случае днем — оказался обыкновенной столовкой с буфетом. В углу виднелась эстрада, рояль. Сейчас в зале было относительно свободно, а главное — прохладно. Подвывали кондиционеры. За столиками сидели, в основном, любители пива. Дмитрий заказал плотный обед, три бутылки пива и в полчаса расправился с заказом.

Выйдя на улицу, он с наслаждением закурил. Несмотря на жару, вокруг было многолюдно. Народ двигался не спеша. Впечатление такое, будто сотни командированных, вроде монтажников Малявки, съехались на выходные домой и вот сейчас прогуливаются, блаженствуют.

В благодушном настроении он поднимался по лестнице, прикидывая, чем бы заполнить сегодняшний вечер. Второй — женский этаж. Дмитрий вспомнил слова Кайтанова «хорошеньких здесь хватает», и как раз в этот момент в дверном проеме появилась молодая стройная девушка в легком халатике. Солнце светило ей прямо в глаза, и в его лучах светлые волосы ее казались золотыми.

Девушка, видимо, спешила на третий этаж, не предполагая, что столкнется почти лицом к лицу с незнакомцем, и сейчас от неожиданности замерла на месте.

Остановился и Дмитрий. Видя ее смущение, он поспешил преодолеть заминку.

— Здравствуйте, — дружелюбно улыбнулся он. — По-видимому, мы с вами почти соседи. Живу в 401 комнате. Меня предупреждали, что здесь много красавиц, но я, признаться, не верил. Признаю свою ошибку. Дмитрий, — он склонил голову.

— Лена, — девушка тоже улыбнулась. У нее было несколько золотых зубов, и это удивительно гармонировало с ее волосами.

Опять возникла маленькая пауза. На этот раз ее нарушила Лена.

— Может, вы сумеете мне помочь? — заговорила она, смущенно улыбаясь. — Если не спешите, конечно. Впрочем, я лучше поищу кого-нибудь из наших ребят.

— Что случилось?

— Утюг перегорел…

Дмитрий рассмеялся:

— А я-то думал! Какая у вас комната? Я только поднимусь за отверткой.

Лена жила тоже в отдельной комнате. Здесь был тот уют, тот порядок, который обеспечивается только присутствием чистоплотной женщины.

Утюг оказался старым. Видимо, его никогда не разбирали. Сняв крышку, Дмитрий увидел, что все контакты проржавели, и решил сделать утюгу основательную профилактику, тем более, что торопиться было некуда.

Сейчас он лучше рассмотрел Лену и понял, что она много старше, чем показалась ему на лестнице, освещенной солнцем. Скорее всего ей было чуть за тридцать. У нее было тонкое, «иконописное» лицо, доверчивые, чуть навыкате серые глаза. Ее волосы не утратили золотого оттенка и в полутемной комнате. Они не поблекли, не потускнели, а по-прежнему переливались, словно впитав в себя солнечные лучи. Брови у Лены, как ни странно, были темные, и это еще резче подчеркивало цвет волос.

Видя, что Дмитрий расстелил на столе газету и раскладывает на ней винтики и шайбы, Лена поинтересовалась:

— Серьезная поломка? Вот не знала. Ни за что не решилась бы обратиться к незнакомому человеку.

— Этот незнакомый человек просто не знал, куда девать себя со скуки, — улыбнулся Дмитрий.

— Я поставлю чай? — полуутвердительно спросила она.

— Вы хозяйка, вы и решайте, — ответил Дмитрий. Ему сделалось уютно и весело. — А я, откровенно говоря, страшно люблю, когда меня угощают чаем.

Она понимающе кивнула, достала из шкафа чайник и вышла.

Дмитрий не спешил с ремонтом. Попросил у Лены хлопковое масло и кусочек ваты, обильно смазал детальки, затем тщательно протер их.

Тем временем Лена собирала к чаю на второй половине стола. Случайно вскинув глаза, Дмитрий встретился с ее внимательным изучающим взглядом. Она тут же смягчила его улыбкой:

— Вы, должно быть, недавно в Райцентре?

— Всего неделю. Да и ту провел на трассе.

— Счастливчик, — вздохнула она. — А я здесь три года.

— Вам не нравится?

— Не нравится — не то слово…

Он закончил ремонт, она заварила небольшой фарфоровый чайник.

Кажется, у нее тоже было хорошее настроение.

Вскоре Дмитрий знал, что его очаровательная собеседница представляет в Райцентре один из проектных институтов. Ведет, так сказать, надзор за строительно-монтажными работами. Ее «резиденция» — в тресте «Гидрострой». Приходится много ездить по объектам, а они разбросаны. Так что даже в общежитии она бывает относительно редко. Конечно, все это нелегко. Да и скучновато здесь. Зато одинокая женщина может скопить неплохую сумму — идут командировочные плюс коэффициент…

Голос у нее мелодичный, спокойный, завораживающий.

Чайник был маленький. Настаивать на повторной заварке Дмитрий не решился. Настала пора прощаться, тем более, что Лена уже дважды посмотрела на часы.

Поднявшись, он поблагодарил хозяйку за угощение, выслушал ответную благодарность и, решившись, проговорил:

— Разрешите задать вам смелый вопрос?

— Попробуйте, — она одарила его улыбкой, как бы подбадривая.

— Быть может, вы сумеете выкроить час-другой, чтобы показать мне местные достопримечательности? В качестве старожила. Например, сегодня вечером.

Не переставая ободряюще улыбаться, она отрицательно покачала головой:

— К сожалению, я уезжаю к подруге. Вернусь только в понедельник, и сразу же на работу. Собственно, я уже уехала бы, не подведи утюг.

Дмитрий так и не понял: вежливый ли это отказ, или же стечение обстоятельств.

— Очень жаль. Не возражаете, если я загляну к вам в свой следующий приезд? Вдруг опять перегорит утюг?

— Заглядывайте. Буду рада.

Дмитрий читал допоздна, и только перед рассветом сон, наконец, сморил его.

Проснулся от сильного стука в дверь. Жмурясь от яркого солнца, которое палило прямо в окно, поднес руку с часами к глазам — почти двенадцать! Здорово же вздремнул.

Натянув брюки, обнаженный по пояс, он открыл дверь. На пороге стоял Кайтанов. Вид у него был самый радушный.

— Ну и соня же ты! — с шутливым укором произнес Борис. Бесцеремонно прошел в комнату и сел на стул, закинув ногу на ногу. — Ладно, собирайся. Только быстро. Я подожду.

— Куда? — Дмитрий все еще не мог проснуться окончательно.

— Ко мне. Забыл, что ли? Я ведь приглашал тебя вчера. Но ты так и не соизволил появиться. Обидчивый. Тебя, оказывается, как девушку обхаживать надо.

— Да не обидчивый я, — отозвался Дмитрий.

— Ладно-ладно, собирайся.

Жил Кайтанов рядом, через три или четыре дома от общежития.

В комнате жужжал кондиционер, стоял цветной телевизор, импортная стенка, на полу — ковер, на стенах — безделушки. Словом, едва не копия Наташиной квартиры.

— Это все Наташа, — произнес Борис, как бы угадав мысли Дмитрия, и голос его потеплел, в нем прозвучала нежность. — Я-то сам в личной жизни неприхотлив. Мне что в кресле сидеть, что на пеньке — бара бир!.. А здесь спальня.

В спальне почти всю стену занимали стеллажи с книгами. Дмитрий увидел библиотеку всемирной литературы, подписные издания, энциклопедии.

— Откуда такое богатство?

— Контакт с книготоргом, — улыбаясь отвечал Борис. — Вот погоди, я тебя тоже сведу с нужными людьми. Прибарахлишься немного. Но предупреждаю заранее — с книгами у меня железный закон. На дом никому не даю. Почему-то даже у образованных и культурных людей не считается зазорным увести чужую книгу. А по-моему, воровать книги — преступление, особенно сейчас, когда они стали дефицитным товаром.

— Ты много читаешь?

— Что ты! Иногда, в охотку. Откуда у меня время. И в выходные приходится крутиться.

Затем Кайтанов провел гостя на кухню. Достал из холодильника початую бутылку коньяка, тарелку с колбасой, нарезанный лимон. Налил в небольшие стопки.

— Давай по маленькой. Для бодрости.

Когда он захлопывал дверцу холодильника, на ней сверкнула в солнечных лучах никелированная эмблемка «ЗИЛ-Москва». О чем-то это напомнило Дмитрию. Совсем недавнем… Ну да! Разговор в вагончике: «А где «ЗИЛ-Москва»? У нашего начальника дома стоит…»

Кайтанов уже поднял рюмку, но, перехватив взгляд Дмитрия, опустил ее на стол. Брови его насупились, он иронично хмыкнул:

— Послушай, не наплел ли тебе кто-нибудь, что я упер мехколоновский холодильник?

— Да, — просто сказал Дмитрий.

— Вот люди! — покачал головой Борис. — Мужики, а языки иной раз распускают хуже базарных баб. Действительно, — он бухнул кулаком по холодильнику, так, что тот задребезжал, — это мехколоновский. Но на участок он прибыл с разбитыми печенками. Видать, уронили где-то по дороге. А мастерских в Райцентре пока нет. Так что пришлось бы ему гнить на складе. Короче, — продолжал он резко, — составили комиссию, холодильник уценили, и я его купил. За наличные. Квитанция в бухгалтерии. Отремонтировал за свой счет… Но нашлась сволочь, пустила подлый слушок. Мне передавали…

— Да ладно тебе, — перебил Дмитрий. — Чего ты оправдываешься?

— По я ведь вижу, как ты смотришь! — в его голосе прорвались нотки обиды.

— Не будем об этом, — Дмитрию хотелось поскорее загладить неловкость.

— Мы должны верить друг другу, — жестко подчеркнул Кайтанов. — Друг другу, а не сплетням.

— Я ведь ни о чем тебя не спрашивал. Ты сам начал разговор.

— И правда… — Кайтанов усмехнулся и резким жестом стукнул по столу.

Рука у него слегка подрагивала от возбуждения, но когда через минуту они вернулись в гостиную, Кайтанов был совершенно спокоен.

— Все время хотел тебя спросить, — обратился он к Дмитрию, — да из головы вылетало. Ты в преферанс играешь?

— Когда-то играл. Но, честно говоря, давно не брал карт в руки.

Борис чуть скривился.

— Ну, ничего, вспомнишь. Дело в том, что у нас тут компания преферансистов. По очереди ходим друг к другу в гости. Сегодня собираются у меня. С минуты на минуту должны прийти. Нас четверо, но один в командировке. Так что придут двое. Представитель заказчика Некрицкий…

— Это не тот, что передал сведения, которыми ты вчера меня попотчевал?

— Угадал. Извини, уважаю в людях принципиальность, но твоя несговорчивость в данном конкретном случае нам дорого обойдется. В буквальном смысле. Он теперь такой акт недоделок всучит! Придется затратить большие деньги. Государственные, между прочим. Вот и считай, что лучше.

— По-моему, лучше работать без недоделок.

— Вообще?

— Вообще.

— Так не бывает.

— Берусь доказать тебе обратное на рыбхозовской трассе.

— Дай бог. Только Некрицкий такой уж человек, что всегда найдет недоделки, так же как инспектор ГАИ при желании всегда найдет, за что сделать прокол.

— Это мы еще посмотрим.

— Ладно… Еще будет Хамидов — главный инженер управления механизации. Очень нужный человек. Запчасти, автол, солярка. Вообще-то у нас правило. За картами ни слова о работе. Говорим о футболе, женщинах, перевариваем мелкие сплетни — ну и что? Человек без этого тоже не может. Ставки у нас маленькие, просто ради спортивного интереса. Так что не бойся, много не проиграешь. Кстати, сейчас они придут, помоги собрать на стол.

Гости не заставили себя долго ждать.

Некрицкий оказался этаким сверхкорректным джентльменом — в костюме и галстуке, несмотря на жару. У него было сухое, умное лицо с седыми баками и усталыми глазами. Движения неторопливые, ни одного резкого жеста, ни одного громкого слова. На губах ироническая улыбка, даже если речь шла о футболе.

Похоже, карты были его страстью. Притом он любил играть втемную. Даже когда он проигрывал, выражение лица не менялось. И только когда он произносил «шесть пик втемную» и брал холеной рукой карты, еще не видя картинок, на миг в его глазах вспыхивал азартный огонек.

Хамидов был здоровенный детина, громкоголосый и бесцеремонный. Сделав удачный ход, он принимался хохотать и стучать ногами в пол.

Играли допоздна и разошлись за полночь. Кайтанов был прав. О работе никто не проронил ни слова. А Некрицкий вообще за весь день произнес не больше десяти фраз, если не считать его заявок на игру втемную.

 

XXI

Утро началось как обычно. Бригада грузила такелаж и метизы, готовилась к выезду. Случайно бросив взгляд на стопку металлических уголков, аккуратно сложенных за вагончиками, Дмитрий даже присвистнул. За отгулы стопка стала наполовину ниже. Исчезло едва ли не пол-опоры. А уже на этой неделе бригада подойдет к каналу, на берегах которого должно подняться два анкера.

Невероятно. Правда, поселок рядом. Но Дмитрий хорошо знал: местные жители не возьмут без спроса даже ржавого гвоздя. Он жестом подозвал к себе Палтусова, не ездившего на отгулы.

— Толик, здесь был кто-нибудь?

Тот слегка смутился, потом тихо ответил:

— Да.

— Кто?

— Самусенко.

Вот так новость, удивился Дмитрий. За целую неделю никто из прорабов так и не соизволил появиться па трассе. А в выходные дни пожаловал Самусенко. Причем по собственной инициативе, иначе Кайтанов сказал бы об этом.

— Зачем приезжал?

— Не знаю… — Палтусов говорил ровно, но в его голосе проскальзывали виноватые нотки, будто он оправдывался.

— Что — просто приехал, посидел на скамеечке и укатил назад?

— Нет, они водку пили.

— Кто они? — слова приходилось вытаскивать из Палтусова чуть ли не клещами.

— Ну, Самусенко и рыбхозовский заправщик.

Рыбхозовского заправщика Дмитрий немного знал. Видел его однажды, когда вместе с Жорой ездил на местную автобазу за прокладкой. Это был розовый толстяк, в летах, с самодовольным лицом. Дмитрию он сразу не понравился именно своим самодовольством, а когда позднее Жора сказал, что толстяк заправляет чужие машины, но берет за это талонами чуть ли не втрое, твердо уверовал в истинность первого впечатления.

Да, но что общего у толстяка с Самусенко, тем самым Самусенко, который не сумел толком даже побеседовать с директором Рыбхоза?

— Тебя тоже угощали?

— Налили потом стаканчик, — пожал плечами Палтусов.

— Когда — потом?

— Ну, когда я уголки погрузил. — Это было сказано таким же спокойно-виноватым тоном.

Дмитрий чуть не подпрыгнул на месте.

— Ты?! Грузил уголки?!

— А что? Мне Самусенко сказал. Начальник все-таки «Закинь, — говорит, — штук двести в кузов». Я и закинул. Толстяк говорит «молодец» и налил стакан водки. Ну, я выпил, взял ружье и пошел на охоту. Зайца подстрелил…

— А на бригаду тебе наплевать, да?! За стакан водки отдал пол-опоры! — Дмитрием овладело бешенство. К Палтусову он относился с симпатией, но сейчас от этого чувства не осталось и следа.

— Я — что? Самусенко сказал. Начальник все-таки…

Бригада, уже давно прислушивавшаяся к разговору постепенно сгрудилась рядом.

— Жора! — крикнул Дмитрий. — Заводи мотор! Федор Лукьянович! Садитесь со мной. Поедем к этому жирному барану

 

XXII

Рыбхозовский заправщик судя по всему жил зажиточно. Его дом, обнесенный высоким забором с металлическими воротами, стоял на главной улице поселка неподалеку от магазина.

Дмитрий спрыгнул с подножки, решительным шагом подошел к калитке и требовательно постучал.

С той стороны залаяла собака, калитку долго не открывали, хотя со двора доносились голоса. За спиной шумно сопел Малявка.

«Может, стоило взять с собой всю бригаду? — подумал Дмитрий. — Ладно, сами справимся».

Он толкнул калитку и первое, что увидел на широком дворе, — уголки, сложенные вдоль грядок.

Из дому уже выходил хозяин — розовый толстяк. На Дмитрия он смотрел с удивлением, ожиданием, вопрошающе — как угодно, но только не с испугом.

Это еще больше раззадорило и возмутило прораба. Ведь своровал! Почему же не боится?

Дмитрий прошел к уголкам и крикнул оттуда:

— Федор Лукьяныч, открывай ворота! Жора, заезжай!

Толстяк, наконец, пришел в себя и, отдуваясь, как после обильного завтрака, бросился им наперерез.

— Эй, чего командуешь! Уходи отсюда! Это мой дом! Мои уголки! Я купил! Деньги платил, теплицу буду строить.

Малявка сжал кулаки, в калитку входил Жора с монтировкой в правой руке.

— Если мы и уйдем, — с трудом сдерживаясь, ответил Дмитрий, — то только для того, чтобы вернуться с милицией. Заодно узнаем, какое наказание полагается за покупку ворованных со строящегося объекта материалов. А еще — попросим приехать сюда директора Рыбзавода.

Тут он понял, что попал в точку. Толстяк сник, плечи его опустились. Он вяло махнул рукой, бормоча что-то про себя.

Машину загонять не стали, перенесли уголки вручную.

«Ну Самуся, ну торгаш предприимчивый! — думал Дмитрий на обратном пути. — Молчать не буду, выведу на чистую воду. На что он рассчитывал? Что я не замечу? Идиот!».

Бригада ждала возле вагончиков.

— Не мешало бы дать кое-кому по шее, — ворчал Вася, разгружая уголки.

— Акт составить надо, ага, — советовал Виктор. — Все подпишут. Потом передадим куда следует. Так оставлять нельзя, ага. А то повадятся, отбою не будет.

— Я в прошлый раз попросил серебрянки — ворота дома покрасить. Самусенко мне целую лекцию прочитал, как надо беречь народное добро, — пожаловался Сашка. — А самому, значит, можно?

— Нельзя! — резко оборвал Дмитрий. — Мог бы и сам сообразить.

Больше всех при разгрузке старался Палтусов. Он брал за раз по дюжине уголков и, страшно напряженный, нес их на место, бросая на Дмитрия молниеносные виноватые взгляды. Но Дмитрию даже разговаривать с ним было сейчас противно. Когда Палтусов словно ненароком оказался рядом, Дмитрий демонстративно отвернулся.

Тут же составили акт о краже злосчастных уголков. Подписали бумагу всей бригадой.

Дмитрий аккуратно сложил листок вдвое и спрятал в портфель.

— С первой же машиной отправлю Кайтанову записку, попрошу, чтобы приехал. Надо разобраться и принять меры. Этого так не оставлю, обещаю вам. А сейчас — на трассу

 

XXIII

Назавтра на трассу неожиданно приехал Самусенко. Сидел он в машине не сгибая спины, как деревянный истуканчик — губы плотно сжаты, голова вскинута.

Машина остановилась, окутанная клубами пыли. Вместе с Самусенко приехал краснолицый мужчина с мальчишеским чубчиком и большим рыхлым носом.

— Знакомьтесь, — кивнул Самусенко Дмитрию. — Представитель заказчика.

Тот сунул Дмитрию узкую красную ладонь.

— Веселов, — тут же поджал губы, словно демонстрируя, что не имеет по натуре ничего общего с тем понятием, которое лежит в основе его фамилии.

Самусенко заложил руки за спину и, глядя вдаль, туда, где по песчаному бугру бегали суслики, надменно заговорил:

— Проехали мы, товарищ Папышев, с товарищем Веселовым по смонтированному участку. И, должен вам сказать, у заказчика есть серьезные замечания к качеству работ. Вот, — он заглянул в блокнот, — гидроизоляция выполнена небрежно, заземление отсутствует, анкерные гайки стоят не везде. У заказчика серьезные претензии к участку, а у нас, руководства участка, к вам, как к прорабу.

«Ну ладно!» — с холодной яростью подумал Дмитрий. Он еще не знал, что сделает, но в тот самый момент, когда увидел Самусенко, почувствовал, что конфликт неизбежен. Надменный же тон Самусенко и его замечания только подлили масла в огонь.

Однако в присутствии постороннего он не хотел выносить сор из избы и потому ответил довольно сдержанно, хотя и не без язвительности:

— А почему вы не объяснили товарищу Веселову, что прежде, чем предъявлять участку серьезные замечания, надо хотя бы бегло ознакомиться с проектом?

— О! — только и вымолвил Веселов. Видимо, он брал уроки лаконичности у своего шефа Некрицкого.

Самусенко порозовел.

— На смонтированном участке гидроизоляция не предусмотрена вообще, — продолжал Дмитрий. — Та, которую вы видели — остатки заводской. Недостающие анкерные болты поставим в ходе монтажа провода. Что касается заземления, то вы его попросту просмотрели. Если у вас больше нет других замечаний, — он вежливо кивнул Веселову, — то я рекомендовал бы вам еще раз пройти по трассе и все хорошенько проверить самому. А мы тем временем побеседуем с Александром Ивановичем.

Дмитрий кивнул Самусенко, приглашая того спуститься с холмика. Самусенко засеменил, подпрыгивая ногами, словно танцевал чарльстон.

Здесь была небольшая низинка, окаймленная высохшим кустарником, надежно скрывающим от посторонних взглядов.

Самусенко вдруг забеспокоился.

— Ладно, вы не кипятитесь, — примирительно сказал он Дмитрию. — Должен же я был показать заказчику, что у нас все делается строго. Понял?

Он называл Дмитрия то на «вы», то на «ты», явно желая быть с ним накоротке и как бы ожидая одобрения на это.

— Вы ему показали другое — собственное невежество, — жестко отчеканил Дмитрий.

Возникла небольшая пауза. Дмитрий не знал, как перейти к главному. Но тут Самусенко, сам того не желая, помог ему. Он продолжал механически вертеть в руках небольшой болт, поднятый на пикете, и сейчас, задетый за живое язвительным замечанием нового прораба, решил отыграться.

— А это что? — подбросил он болт на ладони. — Бригада втаптывает в глину народное добро, а вы, прораб, равнодушно взираете.

Это был явный перебор. Наверняка Самусенко даже не подозревал, что Дмитрию известно про уголки. Его замечание сыграло роль детонатора. Дмитрий даже не заметил, как сам перешел на «ты».

— Может, и мне прочитаешь лекцию про экономию и бережливость?! А уголки за сколько продал? Не продешевил? — говоря так, Дмитрий резко шагнул вперед.

Растерявшийся Самусенко отступил, но сзади была насыпь, и он уперся в нее задом, ладони погрузились в песок.

— К-какие уголки? Какие уголки! — лихорадочно выкрикивал он, выпучив глаза. — Не знаю никаких уголков!

— А рыбхозовского заправщика знаешь?! Может, бригаду сюда позвать?! — Дмитрий схватил Самусенко за рубашку на плечах и встряхнул несколько раз, ощущая под пальцами худые ключицы.

Самусенко вдруг резко вскочил, вырвался и бросился наверх, как бы стремясь поскорее очутиться на глазах у людей.

— Не ваше дело! — крикнул он с холма. — Я не обязан отчитываться!

— Отчитаешься! — Дмитрий показал ему кулак. — Мы составили акт. Серьезный разговор еще впереди. А сейчас — катись! И чтобы с этой минуты духу твоего на трассе не было.

Некоторое время Самусенко ошалело смотрел на него, потом повернулся и быстро, почти бегом, двинулся вдоль трассы. Когда Дмитрий поднялся наверх, Самусенко что-то настойчиво втолковывал на следующем пикете Веселову. Потом они сели в газик и тот попылил от трассы.

— Денисыч! Чем ты так напугал Самусенку? — крикнул от пикета кто-то из рабочих. — Рванул с трассы, как наскипидаренный.

— Везучий наш Самуся, — пренебрежительно добавил Малявка. — Знает, когда приехать — когда люди остыли. А появись вчера — ох, и получил бы на орехи.

 

XXIV

Едва начало припекать солнце, как вдали появилось облачко пыли. К пикету приближался грузовик. Линейщики с любопытством поглядывали в его сторону. Это был легкий грузовик — ГАЗ-53 с участка. Раньше на трассе он никогда не появлялся. Цель его приезда была неясна. Заявок Дмитрий в последнее время не отсылал.

Грузовик подъехал ближе и остановился. К всеобщему изумлению, из кабины вылез Кайтанов.

— О! — только и смогли выдохнуть линейщики, не отрываясь, однако, от дела.

Дмитрий пошел навстречу Кайтанову. Тот улыбался вовсю.

— Идут дела! — весело кивнул на опоры.

— Идут…

— Помощь какая нужна?

— Пришли завтра кран. Займемся анкером.

— Хорошо, — одобрил Кайтанов. — Обещаю. — Потом выдержал паузу и вдруг коротко хохотнул: — А Самусенко тебя зауважал со вчерашнего дня. По-моему, даже побаивается.

— Воришка твой Самусенко, — сказал Дмитрий. — Сволочь. Хорошо, что вовремя смылся. Я бы ему шею свернул, балбесу несчастному.

Кайтанов продолжал улыбаться.

— Что балбес, согласен. Но почему воришка?

— Да ведь он продал полкомплекта опоры другому жулику. На теплицу. Вот гад!

Кайтанов закурил и протянул пачку Дмитрию.

— Откуда такая информация?

— Во первых, есть свидетель.

— Кто?

— Палтусов.

— Пьянчужка!

— Послушай! Хоть ты не валяй дурака! Я сам — лично — забрал уголки у заправщика.

Они как раз находились в створе опор. Кайтанов внимательно посмотрел вправо, влево, одобрительно произнес:

— Отлично стоят, по ниточке. — Потом резко остановился и повернулся к Дмитрию: — А что, если Самусенко продал уголки по моему распоряжению?

— Вот как?!

— Представь себе.

— Тогда… я отказываюсь понимать…

Кайтанов сузил глаза, крутнул массивной головой:

— Ну, слушай, помнишь, ты прислал записку, что нужно новое магнето для бульдозера? Через два дня магнето было у вас. Потом понадобился подшипник для ЗИЛа. Подшипник вам привезли на следующий день. Потом меняли зубья на буровой… — он загибал пальцы. — Я могу назвать не меньше десяти твоих требований за последнее время, которые выполнялись практически немедленно. Но откуда же берутся эти магнето, подшипники, зубья и тэ дэ и тэ пэ? Между прочим, это все дефицит, его на складе мехколонны днем с огнем не сыщешь, не то что на складе участка.

Он подошел еще ближе к Дмитрию:

— Пулат Гулямович любит повторять, что мы живем при социализме, и деньги в нашей жизни играют далеко не последнюю роль. Так вот, все эти дефицитные запчасти куплены в Райцентре и в других местах в различных организациях за живые деньги у разных там механиков, прорабов, слесарей. Оттуда же избыток горючего. А что делать? Ну не умеем экономить, согласен. Не останавливаться же теперь участку. Конечно, меня легко осуждать, а вот побыл бы в моей шкуре, когда ста человечкам нужно дать заработать себе на жизнь, — узнал бы!

— Но, черт возьми, продавать уголки от опоры, которая завтра должна пойти в дело!

— Я же тебе сказал, — терпеливо разъяснил Кайтанов, — Самусенко — балбес. На участке есть запас уголков. Сэкономили со старых линий.

— Рацуха?

— Она самая. Вот я и велел ему крутнуть те уголки. Понимаешь — те. А он сделал, как ему проще. Ему бара бир, понимаешь? Вот за эту дурацкую инициативу я его накажу…

— А что, в Рыбхозе переизбыток запчастей и бензина?

— Не думаю, — усмехнулся Кайтанов.

— Был бы директором рыбзавода — потерпел бы такого заправщика?

— Это все теоретические споры. Я отвечаю за свой участок. Был бы местным директором — выгнал бы толстяка к чертовой матери. Да еще поддал бы коленкой под зад. Но в данной ситуации он меня устраивает и даже мне выгоден. Вот, — он показал через спину указательным пальцем на грузовик, — везу ему уголки с участка взамен тех. Заодно извинюсь за Самусенко и за тебя.

— Извинишься? За меня?

— Ну ладно, я оговорился. За Самусенко и за себя. В конце концов, ты здесь ни при чем. Даю слово, больше подобного на твоем объекте не повторится. Работай спокойно.

Нахмурившийся Дмитрий повернулся и прошагал к бригадному ЗИЛку. Взял в кабине папку с чертежами, вынул из нее вдвое сложенный листок. Сунул его Кайтанову.

— Что это?

— Акт о деяниях твоего Самусенко. Можешь порвать.

Кайтанов с интересом прочитал.

— Зачем же рвать такую интересную бумагу? Я ее — к объяснительным. Глядишь, когда-нибудь пригодится.

— Поступай, как знаешь. А я уезжаю. Работать, чувствуя за спиной мышиную возню — не могу!

Кайтанов сочувственно кивнул:

— Понимаю. Тебе такие вещи непривычны. Рос сначала под крылышком Бутенко, затем армия, первоочередные поставки… — Он снова резко повернулся к Дмитрию, улыбка сползла с лица: — Думаешь, твой Бутенко — ангел с крылышками? Или другие не нарушают разных там предписаний — ради дела, заметь, ради дела.

— Извини, но я плохо верю в деловитость Самусенко.

— Я уже сказал — к твоему объекту он больше не приблизится.

— Нет, — сказал Дмитрий. — Умаров предложил мне посидеть до осени в производственном. Пожалуй, я так и сделаю.

— Поздно, Дима, — тихо и проникновенно ответил Кайтанов. Затем беззащитно улыбнулся, указал рукой на трассу: — Дело начато, твое место здесь, и ты сам это отлично понимаешь.

После ужина Дмитрий сказал Палтусову:

— Извини, Толик, что я на тебя нашумел с этими уголками. Ты не виноват.

Палтусов вдруг необычно смутился, покраснел и принялся переминаться с ноги на ногу, словно хотел что-то объяснить. Но Дмитрий уже отошел.

 

XXV

Вот уже вторую неделю неведомый пока науке монтажный бог покровительствовал бригаде Малявки. Погода установилась отличная: сухая, нежаркая. Ни ветров пополам с пылью, ни дождей, ни зноя. Дни летели быстро. Работали до первых звезд. Возвращались домой уставшие, ужинали, перекидывались двумя-тремя словами, играли несколько конов в лото и тут же ложились спать. Засыпали как убитые. Ужин готовили так, чтобы оставалось и на завтрак. Случалось, подводила техника, но люди не отчаивались, находили выход.

Однажды сломалась бортовая машина, их ЗИЛок. Жора поклялся, что расшибется, но к обеду машина будет на ходу. Он занялся ремонтом, а бригада все-таки выехала на трассу как всегда утром. Выручил Палтусов.

Примостились кто где смог на его тяжелой тринадцатитонной буровой машине. На одном крыле сидел Вася в газетной пилотке с ружьем в руках. На другом расположился Колька в своей неизменной кожаной куртке. По два человека устроились на подножке с каждой стороны. Хуже всех пришлось Виктору. Он прикорнул в укромном местечке на буровой установке, да не рассчитал, что здесь будет самый центр клубов пыли. Сейчас было слышно, как он жестоко ругается и отплевывается. Из Рыбхоза прошла машина с женщинами в черных платках, не иначе, поехали на базар. Удивленными глазами проводили они невообразимый экипаж и все смотрели ему вслед, пока не скрылись вдали. А Толик Палтусов, лавируя между кочками, безмятежно всматривался в степь и напевал:

Где ты, юность моя, Где ты, пора золотая..

В другой раз закапризничал бульдозер. Виктор взялся за ключи, а монтажники вооружились лопатами и рьяно начали рыть котлован, не уступая в производительности бульдозеру.

Люди были напряжены до предела, и любой брак, даже незначительный, вызывал у них прилив раздражения.

Как-то раз Жора давал задний ход и случайно переехал траверсу. Та изогнулась.

— Куда ты прешь! — накинулись на него.

— Держишься за руль, а думаешь о девках!

— Бери кувалду и иди правь!

Жора заводил старую песню:

— А какого черта кидаете свои траверсы где попало? Мое дело маленькое. Я шофер. Довез вас до места — все! Стою курю! Я за машину отвечаю. Кажется, из-за машины еще не стояли, домой каждый раз доезжаем нормально. Теперь все! Плевал я на ваши траверсы.

— Вытащить тебя из машины, да задать взбучку, — ворчал Виктор, — не больно тогда поплюешь, ага.

Жора, однако же, вылез из машины сам, выправил траверсу и в сердцах отшвырнул ее прочь.

Потом пошли опоры, в которых отверстия были сделаны почему-то по дуге, и болт никак не хотел туда пролазить. Другие отверстия были забиты паклей, и выбить ее стоило больших трудов. Линейщики ползали вокруг опор, подлезали под них, становились перед ними в буквальном смысле слова на колени.

— Лишнюю работу делаем, командир, — каждый раз приговаривал Федор Лукьянович. — А ее в расценках, между прочим, нет. Чужой брак исправляем. Корабли прозевали, а на щепках не уплывешь.

 

XXVI

Опора медленно заняла вертикальное положение. Ее «лапы» точно легли на фундаменты.

— Дела! — почесал затылок Малявка. — Пятнадцать лет ставлю опоры и первый раз вижу, чтобы не приходилось дергать фундамент бульдозером. Шаблон-то ваш, Денисыч, выходит, недаром делали?

— Недаром, Федор Лукьянович. И не такая уж хитрая штука, верно? А сделать еле-еле уговорил.

— Честное слово, не верил, Денисыч, что эти железки такую службу сослужат. Ведь сорок минут всего опору ставили. Сорок минут. А прежде по полдня тратили.

— Да, кстати, — Дмитрий взял бригадира за локоть, — давно хочу поговорить с вами, Федор Лукьянович. Странные вещи у нас происходят.

— То есть?

— Посудите сами. Опору мы ставим за сорок минут, собираем тоже быстрее, на установке фундаментов время экономим. Правильно?

— Ну?

— А дела в целом почему-то идут хуже, чем на прошлой неделе. И знаете, почему?

Малявка пожал плечами, брови удивленно разбежались в стороны.

— Потому, что люди работают по старинке, — продолжал Дмитрий. — Будто копят силы для аврала. А ведь у нас есть все условия для ритмичной работы. Но заставить вас работать ритмично я не могу. Нужно, чтобы вы сами этого захотели. А вы не хотите. По глазам вижу, что не хотите. Завалите аккорд, Лукьяныч.

— Не волнуйтесь, Денисыч, наверстаем.

— Боюсь, не наверстаете. Если прямо с сегодняшнего дня не заработаете в полную силу — не наверстаете. И еще одно, бригадир. Кто-то на участке распустил слушок, что выполнение аккордного наряда необходимо, мол, мехколонне для полного ажура в отчетах и что поэтому бригаде в любом случае выплатят премию. Я, Федор Лукьянович, сделаю все, от меня зависящее, чтобы задание вы осилили. Но запомните и другое — приписок, обмана не будет.

— Понятно, командир, — привычно отвечал Малявка.

 

XXVII

Поселок Шодлик располагался километрах в пятнадцати от трассы ЛЭП. Иными словами, шоссе делало приличный крюк.

Раньше, когда Шодлика еще не существовало, дорога из Рыбхоза на Райцентр проходила почти напрямую, но что это была за дорога! Сплошные рытвины, колдобины да ухабы. Стоило проехать по одной колее несколько раз, как образовывался пухляк — внушительный слой мельчайшей пыли — в котором колеса тонули по самые оси Приходилось прокладывать новые колеи. Таким образом к Райцентру вела целая сеть переплетающихся, пересекающихся и вливающихся одна в другую или же напротив — широко разбегающихся — степных дорог.

Было только одно — в буквальном смысле слова — «узкое» место на этой самодеятельной «автостраде» — деревянный мост через канал. Построили его еще в незапамятные времена из толстых бревен, которые давно потемнели и обросли мхом.

Теперь по этой трассе почти не ездили. Местные шофера предпочитали сделать крюк — но по асфальту — чем трястись по ухабам более короткой дороги.

Зато линейщикам она пришлась кстати. ЛЭП проходила рядом с мостом.

Еще в первую неделю Дмитрий внимательно осмотрел мост и теперь ломал голову, как быть. Нужно перегонять на ту сторону канала бульдозеры, машины, а главное КЛЭП. Выдержит ли мост почти двадцатитонную каракатицу? Или же, не теряя времени, гнать ее в объезд через Шодлик. Туда-обратно тридцать километров. КЛЭП не приспособлен для таких переходов. Траллера на участке сейчас нет.

В пятницу перед отъездом домой вся бригада собралась у деревянного моста. Канал был широкий — не менее десяти метров — и полноводный. Кое-где по берегам вырос камыш, от воды веяло прохладой.

Было жарко. Несколько линейщиков спустились по откосу к самой воде и, встав на четвереньки, поспешили утолить жажду самым простым способом.

— Что пьете, как коровы? — крикнул им сверху Вася. — Мы же цивилизованные люди. Вот, возьмите кружку

Дмитрий прошел по дощатому настилу, припадая на пятки, как бы пробуя прочность сооружения. Да, гнать бульдозеры и КЛЭП вокруг — потерять два верных дня. Жалко. А сколько дней придется потерять, если мост рухнет под КЛЭПом?

— Н-да, — подлил масла в огонь Федор Лукьянович. — Если грохнется он у нас, то никакой техникой его оттуда не вытащишь. Помню, однажды в Карелии утопили мы в болоте бульдозер. Пригнали два других, выклянчили у военных артиллерийский тягач и то еле-еле все по уши в грязи вытащили его оттуда. А здесь до воды — метра три, плюс глубина. По самую кабинку в ил уйдет. Гарантия!

— Если он упадет, то только на середине моста! — убежденно произнес Рустам.

— Должен пройти. Надо пускать. Пятую скорость врубить — и пошел! — сказал Колька, доставая из кармана сигареты.

— А если нам придется потом чинить мост, кто платить будет? — поинтересовался Алтай.

— Раз знака нет, грузоподъемность моста не указана, значит, мы ни за что не отвечаем, — подал мысль Колька. — Наше дело — сторона. Если даже что случится. Пусть отвечают те, кто строил мост.

— А откуда же они знали, что по нему будут ходить КЛЭПы? — скорчил рожицу Сашка.

— Это нас не касается.

— Э, дорогой, так можно сто лет стоять и смотреть. От разговоров мост крепче не станет. Давай, заводи КЛЭП и пошел! Пройдет — пройдет, не пройдет — тоже хорошо, поедем домой чай пить, — шумел Жора.

— Я-то за себя не боюсь, — объяснял Вася. — Я в случае чего выпрыгнуть могу. Я вот Денисыча не хочу подводить. Если бы что от меня зависело, я давно бы уже сто раз сгонял через мост и обратно. Как Денисыч скажет — так и будет.

А что может сказать Денисыч? Разве он понимает в мостах больше их? Или, может быть, они думают, что он сейчас стоит и производит в уме какие-то инженерные расчеты? Какие там к черту расчеты!

— Дай-ка, Лукьяныч, метр, — повернулся он к бригадиру.

Тот вытащил из кармана складной металлический метр.

Дмитрий нагнулся и измерил диаметр несущих бревен.

— До понедельника попробуем найти ответ.

 

XXVIII

Кайтанов задерживался, но прочие и-тэ-эры были на участке. Дмитрий решил поближе познакомиться с коллегами.

Первым делом он зашел в кабинет Ильи Могилова — маленькую узкую комнату, высота которой превышала все прочие измерения. Стены были серы, давно небеленные. Как ни мала была комнатка, однако же и сюда втиснули два обшарпанных стола, три колченогих стула и видавший виды шкаф, доверху набитый бумагами, бланками и чертежами.

Сам Могилов сидел за одним из столов, горестно глядя в лежавшую перед ним бумагу. Его измятая шляпа висела на гвозде, вбитом в дверной косяк. Нижняя часть окон была завешена пожелтевшей и ссохшейся на солнце газетой.

Из соседнего кабинета доносился повизгивающий голосок Самусенко:

— А я говорю поедешь.

— Не поеду! — отвечал чей-то бас.

— Нет, поедешь!

— Нет, не поеду!

— Нет, поедешь!

И так раз пятнадцать.

Наконец бас не выдержал и тоже перешел на визг:

— Ну поеду, поеду, поеду!!!

На лице Могилова появилась печальная улыбка.

— Пускай он там шумит, кричит, а мы тут будем сидеть тихонько.

Он опять пробрался за стол:

— Ну что за человек! Орет, шумит, бушует! А разобраться — зачем? Неужели спокойно нельзя сказать? Все только требует. Все ему давай-давай. А чуть что не так, то сразу ты — бездельник и лодырь. Как тут работать? Разве у человека будет желание работать?

Он уронил голову на грудь, горестно вздохнул, потом вдруг встрепенулся и уставился на Дмитрия черными блестящими глазами:

— Вот вас как зовут? Дмитрий? Вы мне, Дмитрий, понравились. Человека ведь сразу видать. Как он зайдет, как поздоровается, как посмотрит. Сразу ясно, что он за птица. Хотите, Дмитрий, хороший импортный костюм? Или пальто? Или туфли? Или, может, мебель вам нужна? У меня начальник торговой базы друг, да я и сам мог бы стать большим человеком, если бы захотел.

Каждая жилка на его лице трепетала. Оставаться в одной позе больше трех секунд Могилов не мог.

В коридоре послышались торопливые шаги, в комнатку вихрем ворвался Самусенко. Не заметив Дмитрия, он так и навалился на стол Ильи.

— Слушай, ты, Могилов-Размогилов, пентюх несчастный, так твою и разэтак, если к вечеру наряды не будут готовы…

Бедный снабженец весь съежился за своим столом. Дмитрий не вытерпел.

— Послушайте, Самусенко! Вы уверены, что имеете право разговаривать в таком тоне с коллегами?

Самусенко резко обернулся и съежился в свою очередь. На лице появилась вымученная улыбка.

— А! Дмитрий Денисович! Приехали? Все хорошо? Как дела на трассе?

— Подробный отчет я дам Кайтанову.

— Конечно… конечно… — Самусенко едва не на цыпочках направился к выходу. — Илья Зотович, поторопитесь все-таки с нарядами.

«А разве я сам говорил с ним вежливее?» — Дмитрий вспомнил приезд Самусенко на трассу. Но угрызений совести это воспоминание не вызвало.

Могилов сидел, уронив голову, и казалось, вот-вот заплачет.

— Ничего, Илья Зотович, — кивнул ему Дмитрий. — Он больше не будет кричать на вас.

В кабинет вошел механик Сумароков. Руки в карманах, пиджак расстегнут, густые волосы победно торчат ежиком, лицо энергичное, злое. С минуту он потолкался у стола Могилова, расшвырял бумажки, прочитал какой-то акт и рассмеялся.

— Ну кто же так пишет акты?

— А что? — забеспокоился Илья.

— Слушай, что ты пишешь, — при этом механик покосился на Дмитрия. — «Мы, снабженцы райцентровского участка Могилов и сварщик Авторучкин…»

— А что, разве неправильно? — глаза у Ильи сделались огромными.

— Ты бы еще написал «Мы, Николай Вторый…» — Сумароков взял ручку и жирно внес исправление. — Вот так надо писать: «Мы, нижеподписавшиеся…» — и дальше. Понял?

Могилов горестно вздохнул, но тут же вдруг закричал во весь голос:

— А акт зачем испортил?! Написал бы аккуратно сверху и делу конец. А теперь такой длинный акт из-за одного слова переписывать. Кто тебя сюда звал? Сидел бы в своей конторке да подписывал путевые листы. Чего пришел? Уходи!

Сумароков устало махнул рукой:

— Ну хватит!

Взял стул и подсел к Дмитрию:

— В тот раз даже не познакомились толком. Николай! И прошу со мной на «ты».

— Дмитрий. Со мной прошу тоже не церемониться.

— Ну как там дела на трассе, Дмитрий? Я имею в виду технику.

— Могло быть и лучше.

Дмитрий рассказал о поломках, остановках, ремонте. Механизмы много простаивают. Выезжаешь утром на трассу и гадаешь, не подведет ли сегодня техника. Главная причина, считает Дмитрий, — отсутствие профилактики. Механику участка следовало бы почаще бывать на трассе. Тогда бы и потребность в запчастях сократилась.

Он лично не против, ответил Сумароков. Было время — месяцами дневал и ночевал на трассах. Не жаловался. Воздух трассы — хороший воздух, сближающий товарищей. Он бы с удовольствием. Но тягач — на нем, ЗИЛок — на нем, Дэ-тэшка — на нем… Он долго еще перечислял, барабаня пальцами по столу, вдруг сделал заговорщицкий жест и прошептал:

— Можно насолить Самусе. Есть одна мысля…

Объяснил, что вчера сломался опоровоз. Пустяк. Мелочь. Трамблер. Но из-за этой мелочи машина сейчас не ходовая. Он, Сумароков, объездил весь Райцентр, и благо, знакомых механиков у него хоть пруд пруди, и достал-таки новый трамблер. Вот что он предлагает. Он подговорит одного знакомого шофера, тот придет к Самусе с трамблером, якобы со своим, попросит за него двадцать пять рублей. Самусе деваться некуда. Найдет, чем расплатиться. Пошушукается с начальником участка и найдет. А они на эти денежки славно погуляют. Только пусть поймут его правильно. Он, Сумароков, делает это не из-за денег. Иначе не сказал бы им ни слова. Просто хочется насолить Самусе. И как же сладко будет пить за его счет, в то время как Самусе не останется ничего другого, как хлопать ушами. Он задорно подмигнул. Могилов радостно захихикал. Дмитрий убрал с плеча сильную ладонь Сумарокова.

— Опоровоз, — сказал он, — нужен не для того, чтобы возить Самусенку в магазин или клозет. Опоры еще не все на трассе. Ты, Николай, это отлично знаешь. И ты, Илья. А если вам пришла охота выпить, пошли, после работы я угощу.

Тут его собеседники как-то странно переглянулись.

Николай поднялся.

— Считай, это была шутка. Ладно! Засиделся я с вами. Пора заканчивать путевые листы. Еще отчеты на мне. Пойду.

Дворец культуры «Гидростроитель» представлял собой бетонный куб с колоннами по фасаду.

Библиотеку Дмитрий разыскал на втором этаже. В просторном помещении, две трети которого были тесно уставлены высокими стеллажами с книгами, — тихо и прохладно.

«Хозяйка» библиотеки очень походила на Ольгу Николаевну, преподавательницу русской литературы, которая когда-то учила Дмитрия уму-разуму. Такая же пышная коса, уложенная венчиком. Та же интеллигентность во взгляде, в каждом слове. Благородство. Образованность. Своя точка зрения. Собственные убеждения. Способность их отстаивать. И — мягкость, непрактичность, неумение идти на компромиссы.

Быть может, он ошибался сейчас в оценке этой незнакомой пожилой женщины. Но зато живо вспомнил. Ольгу Николаевну, и это воспоминание согрело его, потянуло цепочку других: выпускной класс, друзья, родной дом.

— Вы меня запишете? — спросил Дмитрий.

— Пожалуйста. Вы, случайно, не в командировке?

— В командировке. И довольно продолжительной. А разве это имеет значение?

— Имеет, — смутилась она. — Видите ли… С командированных мы берем по три рубля в залог. Потом, при выписке, возвращаем, конечно. Бывают случаи, что человек прочитает книгу и увезет с собой.

— Что ж. Вполне логично. Я не возражаю.

Оказавшись между стеллажами, он долго перебирал книги, гладил их корешки. «Любимое занятие?» — «Рыться в книгах!» Может, не самое любимое, но одно из любимых — это точно.

Без особых хлопот Дмитрий разыскал солидный справочник по теоретической механике (надо попытаться прикинуть прочность моста), а «для души» выбрал биографию Хемингуэя из серии «Жизнь замечательных людей» и ранние рассказы Чехова.

— У вас отличные книги!

— Правда? — женщина зарделась, словно он сделал комплимент именно ей. — Библиотека могла быть полнее, если бы удовлетворяли все наши заявки. Но куда там! Просим одно, шлют другое. Я вот недавно ездила в Москву по делам и познакомилась в магазине «Книга — почтой» с одной замечательной женщиной. Хоть она нас теперь выручает немного. Ведь у нас новый город, столько молодежи! Вам, говорите, понравилось?

— Очень. Не ожидал, что в Райцентре такая библиотека.

— Да, сейчас трудно собрать хорошую библиотеку. Книги расходятся мгновенно. Рост общей культуры… — Она вздохнула. — Правда, далеко не все умеют правильно читать. А еще хуже, когда книгу приобретают ради моды, престижа.

— А ведь вы мало берете с командированной братии, — заметил Дмитрий — Да за эти книги любой три рубля выложит с удовольствием.

— А я не всем и не всё выдаю на дом.

Поговорили еще немного о книгах, литературе, писателях. Когда Дмитрий уходил, библиотекарь вернула ему три рубля.

— Ну зачем же! — возразил он.

— Это вынужденная мера, — мягко проговорила она. — Пока существуют нечестные люди, приходится страховаться от них даже таким малосимпатичным способом. А бывает, сразу видно по человеку, способен ли он на некорректный поступок. Вам, я чувствую, можно верить.

* * *

— Разрешите?

— Да, пожалуйста. — Лена улыбнулась и отступила в комнату, приглашая Дмитрия войти.

— Как утюг? — поинтересовался он. — Не подводит?

— Что вы! Обрел вторую молодость.

— Надеюсь, поездка тоже была удачной?

— О! Просто чудо! Вы как новичок, наверное, не знаете, что в окрестностях Райцентра есть искусственное озеро, а неподалеку разбиты участки. У мужа моей подруги там дача.

— Маленькое Черное море?

— Почти.

И в самом деле, ее кожа стала смуглее, а загар, оттененный белым платьем, удивительно гармонировал с цветом волос Лены.

— Вас опять ждут?

— Так часто меня не приглашают, — рассмеялась она.

— В таком случае разрешите мне пригласить вас вечером в «Амударью»?

Она покачала головой:

— Что за удовольствие сидеть в этой столовке, слушать плохую музыку и смотреть на осточертевшие лица!? Сегодня в «курятнике» — так мы называем летний кинотеатр — какой-то шикарный итальянский фильм. А потом можно погулять. Просто погулять.

— Идет.

…Когда они вышли из общежития, зной уже начал спадать. Наступало лучшее время суток. Краткосрочную власть захватывала прохлада. Дождавшись блаженной минуты, чуть ли не все население Райцентра вышло на свежий воздух. Лавочки, пустовавшие весь день, были заняты. Многие выносили из домов стулья и усаживались рядком или кружком: кто сыграть в домино, кто перемывать чужие косточки. Несмотря на поздний час, повсюду бегали и резвились дети, а молодые мамаши прогуливали, младенцев.

— А вот и наш общественно-культурный центр, — информировала Лена. — Это клуб, рядом универмаг, а дальше — «курятник».

Они достигли просторной площади, которой в обозримом будущем предстояло стать центральной. Сейчас она была в стадии формирования, тут и там высились железобетонные коробки.

Сбоку размещался «курятник» — огороженный досками прямоугольник земли, где тесно стояли низкие скамейки. Главным преимуществом «курятника» было отсутствие крыши. Сидеть полтора часа в закрытом помещении — сейчас это казалось немыслимым.

Фильм был пустенький — с погонями, выстрелами, переодеваниями, убийствами, но публика живо реагировала на комические ситуации.

— В школьные годы я очень любил такие фильмы, — сказал Дмитрий, когда они шли из так называемого кинозала. — Сбегал в кино с уроков вместе с друзьями. Правда, тогда таких фильмов было меньше. А сейчас складывается впечатление, что они заполонили все экраны.

— Видимо, учли вкусы зрителей: ведь в кино ходят чтобы развлечься, посмеяться, забыться.

— Да как сказать… Развлекательных фильмов стало больше, а в кино ходят все реже. Видимо, одной развлекательности маловато.

Она ничего не ответила. Молча они прошли несколько шагов. Зрители быстро растекались в разные стороны. Улица пустела.

— Вы бывали когда-нибудь в Киеве? — тихо спросила Лена.

— Не доводилось.

— Ах, как хорошо сейчас в Киеве! А какой воздух! Особенно после дождя в пору цветения каштанов. Господи, как я соскучилась по дождю! Чего бы только не отдала, чтобы оказаться сейчас на Владимирской горке! Чувствуете, сколько пыли в воздухе? А вот подождите — задует ветер… В прошлом году мне так повезло! Дважды выпадала командировка в Киев, и в самые золотые дни. Впрочем, зачем я все это вам рассказываю? — голос ее дрожал.

— Мне интересно, — возразил Дмитрий. — Так вы, значит, киевлянка?

— Была киевлянка, — уже другим тоном, как бы подводя черту, заключила она и быстро спросила: — А вы из каких мест?

— Я-то уроженец Средней Азии. Родился под Ташкентом — в Янгиюле. Слыхали о таком городе? Можно сказать, коренной житель. Детство мое прошло в большом дворе, где соседствовали русские, узбекские, корейские и татарские семьи. Мы, детишки, вместе играли, вместе росли… Словом, я представитель довольно любопытной прослойки, сформировавшейся на стыке нескольких национальных культур. Если угодно — евроазиат.

Она слушала внимательно.

— А как вы попали в Райцентр?

— Для этого мне пришлось сначала закончить институт. Распределили в передвижную механизированную колонну. Мне было все равно. Но, знаете, постепенно втянулся и даже, только, пожалуйста, не смейтесь, полюбил свое дело. Затем попал в число двухгодичников.

— Двухгодичников?

Дмитрий пояснил:

— Бытовала такая практика: некоторых выпускников технических вузов призывали на два года в армию. На офицерские должности. Ну, вот. Отслужил, вернулся. Место мое естественно, занято. Предложили временно поехать в Райцентр. Я согласился.

— Где-то я читала: нет ничего более постоянного, чем временное. Не боитесь, что застрянете здесь?

— Абсолютно. Впрочем, в таких делах самое мудрое — не загадывать наперед.

— А разве вы не могли отказаться? У вас не было выбора?

— Почему же — был.

— И вы им не воспользовались?

— Я еще не устал от перемены мест.

— А я вот не верила, что люди могут по своей воле ехать в необжитые места. То есть, в Киеве у меня были знакомые: одни всей семьей работали на Севере, другие — на БАМе, третьи — где-то на Нечерноземье. Но цель этих поездок была одна: заработать, купить машину, скопить на кооператив. А вот здесь, в Райцентре, я увидела сразу очень много людей, которые приехали именно для того, чтобы работать, строить. Просто удивительно, до чего много таких людей.

— Да, много, — подтвердил Дмитрий.

— Но понять их я все равно не могу. Не могу.

— Отчего же? Ведь вы и сами сюда приехали.

— Я сюда сбежала, — вдруг новым тоном произнесла она.

— Сбежали?

— Да. Хотите расскажу? Не знаю только, зачем я это делаю…

— Воля ваша.

— Ну, да ладно. Самая банальная история. Разошлась с мужем, перебралась к родителям. И тут началось. Меня стали опекать, как десятиклассницу, следить за каждым шагом.

— Но вы-то вполне самостоятельная женщина.

— Вы не знаете мою маму. А тут еще она приглядела мне нового жениха. Я не вытерпела. Даже любовь к городу не помогла. Кому-то надо было ехать сюда, вот я и согласилась. А теперь думаю — напрасно. Могла и в Киеве неплохо устроиться. Характера не хватило… Так что я, как видите, из другого контингента. А теперь проводите меня домой, уже поздно.

 

XXIX

Кайтанов пришел на участок ранним утром. Выглядел он крайне утомленным и тут же объяснил Дмитрию, что два дня лазил вместе с проектировщиками по болотам в низовьях Аму, принимал новую трассу. Туда-обратно летали вертолетом. Трасса — не подарок, еще попортит им нервы, пососет кровь.

— Устал, как собака, — пожаловался он Дмитрию, смущаясь собственной слабости. — Глаза слипаются. Мы ведь вернулись в пять утра. Пойду вздремну пару часиков… А ты, вот что… Отправляй свою бригаду, а сам поезжай на станцию.

— Зачем?

Кайтанов объяснил, что утром в адрес участка прибыло две платформы с опорами для перехода через Амударью. Опоры уникальные, оцинкованные, потеряешь хоть один угол, замены ему не найдешь. Словом, на запчасти их не поменяешь, усмехнулся Кайтанов. Нужно тщательно проследить за разгрузкой, переписать каждую детальку. Дело ответственное. Поручить больше некому. Не Самусенко же! Говоря так, Кайтанов с мольбой смотрел на Дмитрия. Тому пришлось согласиться, хотя он уже настроился на отъезд в Рыбхоз.

Дмитрий вышел во двор. Стояли самые жаркие дни. Даже в эти ранние часы солнце палило немилосердно. Кузова автомобилей так накалились, что лучше к ним не прикасаться. Воздух был недвижим. На пустырях из земли выступали пятна соли. Вряд ли у Сухого Парка был шанс выжить. Зелень жухла, кора на деревьях трескалась и съеживалась. Днища арыков покрылись сетью мелких трещин.

Дмитрий собрал своих линейщиков и детально проинструктировал каждого. Он задерживается на день. В крайнем случае, на два. Бригаде нужно приступать к сборке опоры на берегу канала. Работы там как минимум на два дня. И самое главное — механизмы через мост гнать можно. Так показали расчеты. Только — максимум осторожности.

Наконец бригада уехала. Дмитрий знал, что его непосредственное присутствие при перегоне техники через мост ничего не решает, и все же какой-то червячок все время шевелился внутри. Ему было бы много спокойнее, окажись он сегодня на трассе вместе с бригадой. Как там все повернется? На станцию он поехал с тяжелым сердцем.

* * *

Но постепенно тревожные мысли рассеялись. Выгрузка и сортировка деталей требовали полной сосредоточенности. Каждую железку Дмитрий проверял по накладной. К вечеру стало ясно, что этой работы хватит и на завтра, по крайней мере на полдня.

* * *

Еще утром, когда стало ясно, что сегодня надо остаться на участке, Дмитрий сразу же подумал о том, что вечером сможет увидеть Лену. И эта мысль доставила радость.

Дома он привел себя в порядок и, не мешкая, спустился на второй этаж.

— Признайтесь, что я вас удивил, — сказал он, когда Лена открыла дверь. (Накануне он предупреждал, что уезжает как минимум на неделю).

— Признаюсь, — улыбнулась она, поправляя волосы. Те заиграли, заискрились в луче низко стоящего солнца.

— Надеюсь, приятно удивил? — уточнил Дмитрий.

— О да! — продолжала улыбаться Лена. — Я уже смирилась с необходимостью проскучать сегодняшний вечер.

— Ну, вам-то скучать! — недоверчиво воскликнул Дмитрий. Но последние слова Лены почему-то были ему приятны. — У вас наверняка нет недостатка в друзьях.

— Увы! Все мои друзья, как и половина населения Райцентра, по понедельникам разъезжаются — кто на буровую, кто на компрессорную. Кстати, и мне завтра в путь-дорогу.

— Не в Киев ли?

— Гораздо ближе. Шестая насосная. Сдают под монтаж оборудования. Как-никак — наш проект. Мое присутствие необходимо.

— И надолго?

— Дней на десять.

— Ого! — присвистнул Дмитрий. — Я смотрю, вы вроде нас, мужчин: чаще в разъездах, чем дома.

— А вы думали у меня — синекура?

— В таком случае, Лена, мы с вами просто обязаны посетить «Амударью». Кстати, можно узнать, почему вы настроены принципиально против этого уютного, снабженного кондиционерами, заведения?

— С чего вы взяли, что я — принципиально против?

— Да, но в прошлый раз…

— В прошлый раз мне не хотелось ставить вас в неловкое положение.

— Меня? Каким образом?

— Да ведь было воскресенье. Вы новичок и не знаете, что по воскресеньям в «Аму» не пробьешься. Представляю ваш вид…

— А сегодня?

— Сегодня — другое дело.

Лена оказалась права. Зал был, в основном, заполнен, но свободное место для них отыскалось. Обслуживали здесь бесхитростно. Официантка принесла меню, но предупредила, что есть только бифштекс и жаркое. На сцене громко заиграл оркестр, тонким голосом завела песню местная звезда. Дмитрий порадовался, что они сели подальше от эстрады.

Посовещавшись с Леной, Дмитрий сделал заказ. Официантка тут же принесла бутылку шампанского и салат. Горячее надо подождать.

— Между прочим, вы напрасно обвинили меня в беспомощности, — проговорил Дмитрий, разливая вино. — Будь на то ваше желание, я провел бы вас сюда и в воскресенье. Я вот только что вспомнил, что один человек обещал мне по этому поводу всяческое свое содействие.

— Кто же этот всемогущий человек?

— Его фамилия Кайтанов.

— Кайтанов? — От Дмитрия не укрылось, как удивленно расширились ее глаза. — Постойте… Так, значит вы работаете у Кайтанова?

— С Кайтановым, — Дмитрий выделил предлог «с». — Вы его знаете?

— Естественно. В Райцентре все знают друг друга, — неопределенно ответила она и тут же переменила тему разговора.

Но через час-полтора во время танца Лена неожиданно спросила, будто продолжая некую важную тему:

— А вы хорошо знаете Кайтанова?

— Так хорошо, насколько можно понять человека за три-четыре недели.

— В таком случае прислушайтесь к искреннему совету.

— Охотно.

— Постарайтесь уехать из Райцентра. И чем скорее, тем лучше.

— У вас сейчас слишком серьезный голос, чтобы все это могло сойти за шутку.

— Это не шутка.

— Тогда растолкуйте мне популярнее. Ибо у меня нет ни малейшего желания уезжать, — в продолжении всего разговора на губах Дмитрия играла улыбка. Хорошо было вести Лену в танце, слушать мелодию ее голоса.

Лена задумалась. Танец кончился, они вернулись к столику.

Дмитрий разлил по бокалам вино.

— Один мудрый человек сказал: послушай женщину и сделай наоборот. Предлагаю тост за этого мудреца. Вы меня поддержите? Без обиды?

Лена покачала головой, улыбка у нее получилась скептической.

— Хотите, расскажу две истории про Кайтанова? — спросила она.

— Воля ваша.

— Так слушайте. История первая.

Собрали как-то на строящейся компрессорной станции планерку с участием всех субчиков. Часа два заседали. Наконец вышли из насквозь прокуренного вагончика на свежий воздух. Идем, не торопясь, к машинам, на ходу спорим, что-то выясняем. Прямо перед нами невысокий покатый холм, а у его подножия — глубокий котлован, где рабочие монтируют фундаменты. Дело было весной: вся степь зеленая, шелковая, солнце — мягкое, ласковое, просто прелесть… На вершине холма стоит грузовик с бетонными плитами. И вдруг трогается и катится вниз. Водителя нет. Люди в котловане ничего не замечают. Все происходит на наших глазах. Но мы молчим. Оцепенели. Понимаете, так неожиданно все, нелепо. Еще несколько секунд — и грузовик рухнет в котлован. И тут какой-то незнакомец бросается к нему, лихо вскакивает на подножку и круто выворачивает руль. Грузовик прошел в метре от края котлована.

— Этим героем был Кайтанов? — без труда догадался Дмитрий.

— Этим героем был Кайтанов.

— Похоже на него. Борис способен на смелый поступок. Но вы так загадочно улыбаетесь… О чем же вторая история?

— Сейчас узнаете. Но сначала, если не возражаете, — музыкальная пауза.

Они танцевали, и Дмитрий ничуть не думал о Кайтанове.

— Ну вот, — как бы подытожила Лена, когда они вновь оказались за столиком. — Кайтанова я тогда не знала, он только-только появился в Райцентре. Сами понимаете, такой поступок не может не вызвать уважения к человеку. Уважения, — строго подчеркнула она. — Кайтанов довольно часто стал бывать в «Гидрострое» у Некрицкого. Наши комнаты — Некрицкого и моя — рядом, так что с Борисом мы тоже виделись регулярно. Он говорил комплименты, я улыбалась. Прекрасные товарищеские отношения, какие только могут быть между мужчиной и женщиной. Так продолжалось довольно долго. И вот однажды… Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

— Вы курите?

— Изредка.

Дмитрий щелкнул зажигалкой.

— Спасибо. — Она выпустила струйку дыма и продолжала: — В нашей комнате сидят семь человек. Но в полном составе почти никогда не собираемся: все время приходится выезжать на объекты. Однажды, помню, я осталась одна. Как раз писала отчет. Входит Кайтанов. Поздоровался, сказал что-то любезное, сел за соседний стол. С минуту он внимательно разглядывал меня, будто увидел впервые, и неожиданно предложил на полном серьезе: — «Давайте поговорим как мужчина с мужчиной». — «Боюсь, я неподходящий собеседник для такого разговора», — ответила я. «Не скажите, — говорит он. — У вас есть качества, которым могут позавидовать многие мужики: ум и отсутствие предрассудков. Я заметил это. Так что, думаю, разговор получится». — «Ну, если заметили…» Все это время я продолжала улыбаться — такая уж у меня привычка. «Я изложу дело просто, — проговорил Кайтанов. — Не буду ходить вокруг да около. Суть в том, что на участок приехал один мехколонновский деятель. Мне некогда с ним заниматься, а кроме того неприятно, что он всюду ходит и сует свой нос. Так вот: не могли бы вы взять его на себя? Дело-то пустяковое. За ужином я вас познакомлю. Ну, легкий флирт, вскружите ему голову… А послезавтра он уже улетает». Я была так ошарашена, что и слова не могла вымолвить, и, сидя в прежней позе, продолжала все так же улыбаться. «Я знал, что вы спокойно воспримете мою просьбу. И не волнуйтесь — я умею быть благодарным. Для начала зачислю вас на месяц слесарем пятого разряда. Заработаете, да и досуг разнообразите».

— И что вы ему ответили? — недобро нахмурился Дмитрий.

— Ответила. Словом, с той поры дружба кончилась. Наваждение рассеялось. Я стала видеть Кайтанова таким, каков он в действительности.

— Каков же он?

Лена задумалась.

— Вот вы сказали: он способен на смелый поступок. Добавлю — на добрый тоже. Все зависит от обстоятельств, порыва, случая. А вот если вы встанете ему поперек дороги, он не успокоится, пока не сомнет вас. Тут уж не случай, и не порыв, а натура. Слава богу, что я не подчинена ему по работе. Но вы-то подчинены. У меня такое чувство, что он вас сомнет. Поэтому и советую уехать. Как можно скорее.

— Спасибо за откровенность, — проговорил Дмитрий, глядя ей в глаза. — По правде говоря, у меня с Борисом нормальные отношения. Кровожадности в нем я не заметил. Но, даже если предположить что ваша интуиция не обманывает и дело дойдет до конфликта, почему вы заранее обрекаете на поражение именно меня? Я всегда считал себя крепким парнем.

Она улыбнулась, затем прикоснулась к его руке и прошептала:

— Хорошо. Если у вас дойдет до драки, знайте, что я — ваша союзница.

 

XXX

За Шодликом они свернули и поехали по поселку, что тянулся вдоль канала. Чем ближе к трассе, тем чаще екало у Дмитрия сердце.

Уже показался вдали силуэт металлической опоры, которую они поставили на прошлой неделе с той стороны канала. На этой стороне опоры не было. Впрочем, два дня — срок небольшой, успокаивал себя Дмитрий. Наверное, не успели. Хотя при желании могли бы справиться.

А что, если случилось худшее?

До рези в глазах он всматривался вперед, где КЛЭП? На какой стороне канала? А может, в канале под обломками моста? Нет, надо было плюнуть на вагоны и ехать с бригадой. Поддался уговорам — важное дело! Как будто Могилов не справился бы!

Наконец, он увидел макушку задранной стрелы КЛЭПа и на сердце у него отлегло.

Он перевел было дух, но тут же волнение охватило его с новой силой. Каракатица стояла на том самом месте, где они оставили ее перед отъездом. Не означает ли это, что мост обвалился под бульдозером?

Те несколько километров, что оставались до створа, Дмитрий провел как на иголках. Наконец, доехали до моста. Тревога за его судьбу улеглась, однако поводов для недоумения не убавилось.

КЛЭП и бульдозеры стояли на старом месте. Мост был невредим, вокруг — ни души. Опору на той стороне канала только-только начали собирать. Ящики с метизами были полны.

Дмитрий в растерянности обошел пикет вокруг. Восемь часов. Самое подходящее время для работы — зной спал, да и трудиться рядом с каналом все же приятнее, чем в голой степи. Где же бригада? Не случилось ли чего?

Он быстро прошел к кабине.

— Поехали!

Вся бригада была навеселе. Отсутствовали только крановщик Яша и парни.

«Ну да, — со злостью подумал Дмитрий, — ведь в субботу давали зарплату. Как я не учел! И Борис не подсказал…» У крыльца валялись пустые бутылки из-под портвейна, хитрая собака Морда вылизывала консервные банки, из окон вагончика валил табачный дым.

…В свое время Бутенко продемонстрировал Дмитрию свою методу обращения с загулявшими линейщиками.

Однажды, когда они сидели вдвоем поздно вечером в вагончике, туда ввалился изрядно набравшийся монтажник, решивший во что бы то ни стало поговорить с начальником участка.

Степан Афанасьевич спокойно и даже ласково посмотрел на нежданного гостя.

— У тебя ко мне дело?

— Да, — икнул тот.

— Производственное или личное?

— Производственное.

— Производственные дела я решаю, мой друг, в рабочее время. А сейчас сколько? — он поднес часы к глазам линейщика. — Вот завтра и приходи.

— Я не то хотел сказать. Личное.

— А по личным делам я принимаю только в четверг. С шести до восьми. А сегодня у нас что? Вторник. Ну вот, видишь… Как же я могу тебя сегодня выслушать? Приходи в четверг, тогда и поговорим. А сейчас иди спать.

Выпивоха, пораженный такой логикой, ушел восвояси. Но уж назавтра Бутенко учинил провинившемуся разнос.

Ругал пьянчуг он тихим, ласковым голосом, как будто обращаясь к кому-то другому, кто сидит внутри выпивохи и способен воспринимать разумное слово.

«Жалко мне твоих детей, бедолага. И жену твою жалко. Тебя-то самого нисколечки, а вот жену и деток — жалко…» К концу такой душевной беседы, длящейся около часа, голос прораба приобретал металлические, повизгивающие нотки, а вчерашний искатель откровенного разговора клялся и божился, что подобное с ним случилось в последний раз и впредь не повторится.

Все же перенимать метод Бутенко Дмитрий не рисковал — у него не было такого огромного личного авторитета. Но кое-что полезное усвоил…

…Первым Дмитрия увидел Алтай-Болтай, который, икая, сидел на крыльце.

— Денисыч, привет! — заулыбался он во весь рот и широко распростер руки для дружеского объятия.

— Здравствуй, — ответил Дмитрий, уклоняясь от объятий. — Где бригадир?

— Пойми, Дима, — Алтай сделал трагические глаза. — Бульдозер без масла работать не может.

— Я знаю.

— У меня масло — ниже уровня.

— Я в курсе.

— Опускаю щуп, вытаскиваю — масло ниже уровня.

— Будет тебе масло.

— Мне нужно десять литров. Долью — и бульдозер на ходу.

— Получишь больше.

— Больше не нужно. Только десять литров, и я буду спокоен за бульдозер. А сейчас — масло ниже уровня.

Дмитрий между тем предпринимал тщетные попытки обогнуть подгулявшего механизатора.

— Дима, без масла я даже завтра заводить бульдозер не стану. Если не веришь, айда, я покажу. Щуп ниже уровня.

— Я верю.

— Ты должен завтра оставить все дела, ехать на участок и привезти мне масло. Если нужно — езжай в мехколонну, к Умарову, он меня уважает.

— Конечно, именно к Умарову.

Чувствуя, что этому не будет конца, он отстранил Алтая и вошел в вагончик.

Бригада собралась вокруг стола в одной из половинок вагончика в насквозь прокуренном воздухе. Глазки у всех были веселые.

— Командир! — пропел Малявка, и на миг в его взоре мелькнуло осмысленное выражение. — Бригада устала. Нужен маленький отдых. Мы наверстаем. — Тут он чувствительно ткнул сидящего рядом Кольку кулаком в бок. — Ну-ка подвинься, дай командиру место.

Виктор налил большой стакан, расплескав половину.

— Ага… Дмитрий Денисович… Бригада вас уважает. Давайте, ага… немного с рабочим классом. И… никогда не женитесь… ага. Жена — ведьма! Говорит: какой ты мужчина, не можешь кран починить, вода течет, ага… Да я тебе десять кранов починю, сто кранов, тысячу… Да я тебе — что душа пожелает, ага… На руках носить буду… Но ты сама хоть слово ласковое скажи…

— Э, нет, — Малявка помахал у Виктора под носом толстым пальцем. — Семья это… это, — брови его срослись, он со страшным напряжением вспоминал какое-то слово. — Это ячейка, вот! Хорошее дело! Ты, командир, не слушай всякую болтовню. Обязательно женись! И поскорее! Хочу на твоей свадьбе гулять! — он бухнул кулачищем по столу.

— Ты только, командир, не думай, что мы бездельничали, — продолжал Малявка. — Работали от и до, разве мы не понимаем? Траверсы собрали, метизы скомплектовали, такелаж привели в порядок… — он принялся загибать короткие, толстые пальцы. — Но через мост — извини…

Дмитрий с отвращением посмотрел вокруг. Заснять бы их сейчас на пленку да показать завтра — пусть полюбуются на себя!

Дмитрий вышел из вагончика, едва не сбив со ступенек спящего здесь Алтая.

Потом вынес из другого вагончика матрасы, одеяла, подушки, взял на кухне консервы. Вместе с водителем переночевали в степи.

 

XXXI

Утром он решил не торопиться. Пусть проспятся как следует.

Предложил шоферу поехать к озеру искупаться.

На берегу стоял автокран Яши. Сам крановщик плескался в воде. Рядом резвились ребята.

— Что, Денисыч, и вам не дали выспаться? — крикнул розовощекий Яша.

От него Дмитрий узнал, что в понедельник бригада по-нормальному приступила к работе, но выдержки не хватило. Кто-то предложил выпить за обедом по стакану вина. Выпили, показалось мало. Решили добавить. И вот добавили.

Видя, что о подъеме опоры и речи не может быть, он, Яша, решил поохотиться, благо все нужное у него с собой. Да и мальчишек лучше увезти подальше. Нечего им глядеть на безобразия. По его подсчетам, сегодня бригада должна взяться за ум. Через часок вполне можно ехать к вагончикам.

— Зайца вчера подстрелил, — с горделивой скромностью заключил Яша. — Шашлык делали. Угощайся, Денисыч.

— Спасибо, Яша, — ответил Дмитрий, — главное, за ребят спасибо.

Поехали к вагончикам. После купания Дмитрий ощущал бодрость, злость улеглась. Но миндальничать он не собирался. Еще издали увидел — вся бригада собралась у крыльца. Сидели молчаливые, виноватые. Он вылез из машины, сел рядом на перевернутый ящик и закурил, поглядывая на домики Рыбхоза, на высокие деревья, за которыми еще пряталось солнце.

Минуты три царило молчание.

Наконец Малявка крякнул:

— Ты нас не ругай, командир. Сами себя казним.

— До чего же подлая человеческая натура! — воскликнул Вася. — Ведь все понимаем, а не удержались. Еще и еще надо было. Будто конец света наступил.

— Чего там на натуру валить! — вздохнул Виктор. — Виноваты, вот и весь сказ, ага…

Дмитрий молчал.

— Конечно, веры нам теперь нету, — продолжал Малявка. — Один раз мы тебя подвели, второй… Но бригада решила: будем работать до конца месяца без выходных и отгулов. Аккорд вытянем. Поверь, командир, в последний раз. Если можешь…

Дмитрий поднялся с ящика:

— Поехали на трассу…

Виктор завел бульдозер, подогнал его вплотную к мосту, так, что звенья гусениц оказались на бревенчатом настиле. Затем остановил трактор и вылез из кабины.

— Ну что, Дмитрий Денисович?

Дмитрий стоял у самой воды, разглядывая толстые поперечные бревна моста. Вот они, несущие конструкции. По расчетам выходило, что все зависит от сорта древесины. Если это какая-нибудь осина, мост может рухнуть, если лиственница или дуб — выдержит с запасом. Дмитрий брал среднее значение коэффициентов, справедливо рассуждая, что из хрупких пород древесины вряд ли будут строить мост. Но, с другой стороны, в Средней Азии лес, в основном, привозной. Строили из того, что оказалось под рукой…

Он опять посмотрел на бревна. Те были без коры, черные, местами заросшие бледно-зеленым мхом.

— Федор Лукьянович! — крикнул он. — Бывшие дровосеки, лесорубы в бригаде есть?

— Это на тот случай, ежели мосточек рассыплется?

— Нет, породу дерева надо определить.

Малявка развел руками:

— Если вы покажите мне издали уголок и спросите, какого он профиля, я вам отвечу, а дерево… шут его знает!

Дмитрий поднялся по откосу. Уверенность, что мост выдержит, крепла в нем. Он еще раз прошелся по мосту, топая по настилу ногами. Настил гудел, как монолитная масса, горбатые деревянные перила дрожали. Зеркальная гладь канала казалась застывшей. По пыли пробежала серая ящерка.

Монтажники сгрудились перед мостом, снова пошли разговоры:

— Ох, и будет шуму, если грохнется.

— Выдержит.

— А может, лучше все же в обход?

— Поздно, раньше нужно было думать.

Кто-то обмолвился о вертолете, другой подал мысль о бульдозере на воздушной подушке.

Дмитрий, наконец, решился. Он повернулся к Виктору, прищелкнул пальцами:

— Ну что, переходим Рубикон?

— Переходим! — дружно гаркнула бригада, хотя, возможно, не каждый понял истинный смысл выражения.

— Давай!

Виктор включил газ, а сам тут же выпрыгнул из машины. Бульдозер, урча, пополз вперед.

Мост повел себя совсем не так, как ожидали люди. Он не гнулся, не трещал, он начал беззвучно раскачиваться, как при землетрясении. И это было особенно страшно. Казалось, вот сейчас амплитуда раскачки превысит некий максимум и мост рухнет вместе с трактором в мутные воды канала. Но вот все заметили, что бульдозер миновал середину моста и приближается к противоположному берегу.

— Ура! — закричал Рустам.

Виктор вприпрыжку побежал за бульдозером, догнал его, втиснулся в кабину. Бульдозер зафыркал сердитей, свернул с колеи и замер на пригорке.

— Все! — крикнул Малявка. — Теперь по нему танки можно пускать. — Хотя он выговорил это беспечным тоном, его большие узловатые руки дрожали.

— Танки пускать нельзя, — возразил Дмитрий. — Да и бульдозер гонять без нужды не будем.

Они дали мосту отдохнуть, а затем с большим интервалом перегнали через него «Алтаец» и КЛЭП. «Алтаец» прошел легко, а КЛЭП здорово заставил всех еще раз поволноваться.

Эта маленькая победа снова сблизила людей. Все смеялись, шутили.

— Федор Лукьянович! — кричал Дмитрий. — Если уж у нас бульдозеры сами через мост переходят, так неужели мы до конца месяца не осилим трех десятков пикетов?

— Осилим, командир! — уверенно заверил бригадир. — Можете не сомневаться.

Линейщики шли через мост гогоча, весело переговариваясь. Столько чувствовалось в них силы, задора, желания победить, что сомнений не возникало — осилят.

 

XXXII

Все шло к тому, что упущенное удастся быстро наверстать. Анкер у канала собрали и поставили за полтора дня. Опять разделились на звенья и начали, как на конвейере, собирать опоры. Одна за другой поднимались в степи бетонные «свечки». Трасса обретала зримые очертания. Дмитрий прикинул, если темп не спадет, со следующей недели можно начинать монтаж провода. Он отправил Кайтанову записку, и уже через день на пикеты поступили первые барабаны с проводом.

На очередные отгулы не поехали.

Но тут монтажный бог, доселе покровительствовавший людям, повернулся к ним спиной. И — началось!

Кайтанов срочно вызвал на базу Яшу с его краном. Едва тот уехал, капитально сломался бульдозер Алтая. Из-за этого бригада лишилась возможности работать двумя звеньями. Поломка следовала за поломкой: сначала сварочный агрегат, затем и КЛЭП. Нужен был механик, но как вызвать его на трассу в выходной день, где искать? Буровая установка снова наткнулась на твердый грунт.

А в ночь на понедельник случилось нечто непредвиденное — хлынул сильнейший ливень. Редчайшее событие в здешних местах. Глинистая почва превратилась в непроходимое болото.

Линейщики сникли, боевой настрой прошел.

Дождь не прекратился и утром.

Нечего было и думать об аккордном наряде. Кое-как соорудили из куска брезента тент и поехали домой. На отгулы.

 

XXXIII

Дмитрий и Борис сидели в тесном кабинете друг против друга.

— Мое мнение тебе известно, — говорил Борис, — аккордный наряд надо переделать, так, чтобы люди получили премию. Техника подводила — раз, дождь помешал — два, дело само по себе для нас новое — три.

— Именно потому, что это дело для участка новое, я против любой подтасовки.

— Подтасовки?! Не крепко ли сказано?

— Да, подтасовки, — упрямо повторил Дмитрий. — Аккордно-премиальный наряд был выдан бригаде Малявки в начале месяца. Объем работ рассчитан, исходя из реальных возможностей коллектива. Однако бригада с заданием не справилась и по существующему положению лишается права на премию. Вот и все.

— Но, Дмитрий Денисович, — нетерпеливо воскликнул Кайтанов, переходя на официальный тон, — ведь были причины, помешавшие бригаде справиться с заданием!

— Главная причина — не дождь и не поломки техники. — Она — в инертности бригады, в глубоко укоренившейся привычке работать с надеждой на аврал. Переделывать наряд — значит потакать этой привычке, значит — все можно. Можно прогуливать, пить водку, делать дело спустя рукава, да еще бахвалиться на каждом перекрестке, что мы — на переднем фланге. А мы отстаем! И порядочно. Так давай найдем в себе мужество признать это и возьмемся за дело по-настоящему. И от людей потребуем того же. И вообще, я отказываюсь тебя понимать. То ты против аккорда, то стремишься пробить его любой ценой.

— Успокойся, — улыбнулся Борис — Ты, безусловно, прав. Прав с точки зрения инженера. Я же — прежде всего руководитель. Моя сфера — отношения с людьми. Так пусть думают, что я их поддерживаю. Что я — хороший, понимаешь? Обыкновенная дипломатия.

— Извини, но когда я сталкиваюсь с такой дипломатией, мне хочется выругаться.

— Ладно, — примирительно сказал Кайтанов. — Через три дня я еду в мехколонну. Буду в Ташкенте дней пять. А может, с неделю. Ты останешься вместо меня. Вот и ругайся вволю… Думаю, что возможностей для этого будет предостаточно.

Дмитрий вышел во двор. Люди уже разошлись. Только Палтусов смирно сидел на скамеечке. При появлении Дмитрия он поднялся, неловко тиская в руках белую летнюю кепку.

— Дмитрий Денисович… Помните уголки, что тогда в Рыбхозе…

— Ладно, Толик. Ты не виноват. Я все знаю.

— Нет, не все… С вами тут один человек поговорить хочет…

— Хочет — пусть придет и говорит. Я ни от кого не прячусь.

— Он не может прийти?

— Почему?

— Вроде опасается…

— Чего?

Палтусов замялся еще заметнее.

— Он сам все вам скажет.

— Прямо какие-то тайны мадридского двора! Что за человек?

— Чума.

— Очень подходящее имя.

— Вообще-то его фамилия Чумаров. Ребята Чумой прозвали. Он и в самом деле немного бешеный. Но справедливый. Раньше у нас бригадиром был, после уволился. Сейчас у связистов работает. Деревяшки ставит.

— Все это очень интересно. Чего же этот Чума от меня хочет?

— Говорю же, разговор у него к вам. Про уголки и про всякое другое. Я ему как-то показывал вас на улице. Вы из клуба шли, а он живет рядом.

— Ладно, Толик. Как-нибудь напомни мне про этого Чуму. Договорились? А сейчас, извини, времени нет.

 

XXXIV

В субботу Кайтанов улетел в Ташкент с отчетами за месяц. Накануне он еще раз сказал Дмитрию:

— Я понимаю, тебе нужно скорее сдать трассу. Но кому другому поручить участок? Самусенко? Могилову? Ведь каникулы начнутся. Так что выручай, Димка!

Так Папышев вступил в права исполняющего обязанности начальника участка.

Перед самым отъездом Кайтанов оставил ему подробные указания.

— Главное — разогнать людей с утра по работам. А там — делай, что хочешь. Кто начнет выпендриваться — нервы себе не порти, бери объяснительную и в стол. Следи за нашим «генштабом». Сумарокову я сказал ясно: чтобы к моему приезду кран, ЗИЛок и оба бульдозера были на ходу. Могилов пусть заканчивает бокс. Самусенко займется бригадами на гидроузле и цементном комбинате. Да, еще… Могут поступить вагоны с лесом и кирпичом. Сам в это дело не встревай — сплошная морока. Поручи Самусенко. Не опоры — справится. Кроме того, могут позвонить от заказчика…

Он перечислял и перечислял, так что Дмитрий исписал своим мелким почерком шесть или семь страничек в записной книжке, все отчетливее понимая, что скучать ему не придется.

Наконец, Кайтанов стал прощаться.

— Между прочим, кто такой Чумаров? — неожиданно для себя задал вопрос Дмитрий.

Кайтанов даже передернулся, лицо стало жестким, глаза сощурились.

— Кто тебе говорил о нем? — быстро спросил он.

— Случайный собеседник…

— Что именно говорили? — напористо настаивал Кайтанов.

— Хороший малый, опытный линейщик…

— Да уж, опытный… — губы Кайтанова сложились в презрительную гримасу. — Особенно в пасквилях. Весь участок грязью облил. — Он посмотрел на часы. — Извини, нужно ехать. Вернусь, расскажу об этом Чумарове подробнее. А ты тем временем не больно прислушивайся к случайным собеседникам.

Кайтанов уехал. Дмитрий взялся было за документацию по рыбхозовской линии, но не работалось.

Он закурил и вышел из конторы. На участке было пусто. Суббота. Даже черная собака исчезла куда-то. Дмитрий оглядел двор: все эти неказистые строения, выстроившуюся в ряд технику, утрамбованный грунт с проступившими на нем темными пятнами солярки и светлыми — соли… Вот так всегда. Приезжаешь на время, а потом жалко уезжать. Неужели он сможет через месяц расстаться с Кайтановым, Малявкой, Васей Плотниковым, Виктором, Рустамом, Сашкой?

У проходной дремал сторож дядя Коля. Дмитрий пригляделся к нему внимательней. Бритоголовый, морщинистый старик, но удивительно крепкий, двужильный, похожий чем-то на отставного прапорщика. Каким ветром за несло его в этот молодой город?

— Дядя Коля, не запирайте пока контору, я часика через полтора вернусь. Прогуляюсь немного.

— Ничего, запру, — отвечал тот. — А подойдете — отопру. Какое мое занятие? Отпирать да запирать, верно?

Сейчас, в полдень улицы Райцентра тоже были пусты. Субботний день изменил весь ритм жизни города. Лишь оттуда, где возвышалась плотина, доносился неумолкаемый гул — дыхание большой стройки. Там работали по скользящему графику — день и ночь, без выходных и праздников. Но здесь — где сгрудились предприятия-субчики, царили тишина и покой.

Пуст был и Сухой Парк. Ветер нес по его высохшим аллеям обрывки бумаг, те цеплялись за жесткие ветви.

У Дмитрия всегда сердце кровью обливалось, когда он видел следы отступления человека перед враждебными силами.

Он помнил крохотные, вросшие в землю деревеньки с наглухо заколоченными окнами, которые видел в глухих уголках Забайкалья. Человек задумал вторгнуться в тайгу взять ее богатства, да силенок не хватило, пришлось отступить. Человеку! Но отступать — не всегда означает проиграть. Дмитрий верил, что Человек еще вернется. И там в Забайкалье, и здесь — в Сухом Парке. И Сухой Парк еще выстрелит в небо зелеными стволами. Человеку иногда приходится отступать. Но сила его в спокойном и сосредоточенном упорстве.

Дмитрий достиг Новых домов и словно бы очутился в ином мире. Мире, уже отвоеванном человеком. По тротуарам в густой тени текла говорливая толпа. Хорошо было чувствовать себя среди людей, видеть их лица, улыбки, добрые взгляды. Не спеша Дмитрий дошел до базара. Справа от ворот желтела бочка с пивом, рядом стояли столики. День был жаркий, но продавец работал сноровисто. Взглянув на умиротворенные лица любителей пива, Дмитрий свернул к бочке.

С кружкой пива он отошел в сторонку и расположился за высоким зеленым столом. С удовольствием выпил полкружки, и тут заметил, что за ним пристально наблюдает незнакомец.

Это был ладный, хорошо сложенный мужчина лет тридцати, смуглый, с насмешливым взглядом и длинными чумацкими усами. Его сильные руки, как канатами, были переплетены набухшими венами. Все это Дмитрий машинально отметил про себя и отвернулся. Он не любил, когда его изучали с такой откровенной бесцеремонностью. И тут он с досадой — скорее почувствовал, чем увидел, — что незнакомец взял свою кружку и направляется к нему.

— Можно, — произнес усатый тоном, не допускавшим возражений и поставил кружку рядом.

— Пожалуйста, — ответил Дмитрий, пожимая плечами. — Места хватит всем.

— Ты новый мастер у Кайтанова? — в упор глядя черными глазами, негромко спросил он.

— А в чем, собственно, дело?

— Говорили ребята, что наконец-то появился на участке мастер, который не ворует и дело знает.

Дмитрий смерил странного незнакомца с головы до ног взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Он всегда был щепетилен в вопросах чести и если что — не отмалчивался, защищая достоинство того круга, к которому принадлежал. Услышав из уст обывателя циничную фразу, воспринимал это как личное оскорбление и смело шел на конфликт.

…Этот усатый ему здорово не понравился со своими вопросиками.

— Конкретно, что вам нужно? — резко спросил Дмитрий, давая знать, что ему неприятны и фамильярность незнакомца, и он сам.

— Чумаров моя фамилия. Костя. Константин. Неужели ребята ничего тебе не говорили? Да… Крепко же Кайтанов прибрал их к рукам.

— Ваше прозвище я слышал, — сухо ответил Дмитрий. — Но сбором слухов не занимаюсь. И откровенных разговоров за кружкой пива не люблю.

— Зря, — просто сказал Чумаров. — Я-то уволился, а тебе с этим подонком дальше работать. Ребята тебя хвалят, вот я и решил помочь, — тут он довольно бесцеремонно взял Дмитрия за локоть. — Слушай, да брось ты кукситься. Ты — линейщик, я тоже. Давай на «ты».

Дмитрий отстранил его руку. Тот тяжело, с видом непонятого человека покачал головой.

— Слушай, мастер, нельзя отталкивать руку, которая хочет тебе помочь.

Было в его тоне нечто глубоко искреннее и в то же время трагичное, что заставило Дмитрия удержаться от очередной резкой реплики.

Чума растопырил ладони и показал их Дмитрию.

— Смотри. Видишь — в мозолях. Это руки рабочего человека. Разве человек с такими руками может быть негодяем? А ты на меня кидаешься…

— Хорошо. Что конкретно ты хотел мне сказать? — Дмитрий невольно перешел на «ты».

Чума нагнулся к нему ближе и проговорил, не убирая ладоней:

— Вот этими самыми руками я душил Кайтанова.

— Как — душил?

— Прямо в кабинете.

Разговор принимал острый оборот.

— Все началось в одну из суббот. Как обычно — конец месяца — план горит. Кайтанов собрал нас и объявляет: «Ребята! Надо!» Ну, нам не впервой. Надо, значит, надо. Повкалывали так, что перекрыли план на 15 процентов. Кайтанов вернулся из мехколонны довольный: «Ребята, я вам премию выхлопотал!» А премия-то курам на смех — кому пять, кому десять рублей. Расписались мы в ведомости, двинули всей бригадой в шашлычную, да и приговорили эту премию. И забыли о ней. Привозят зарплату. Прикидываем, вроде бы недополучили. На бо́льшую сумму я подписывал наряд. Мы — к начальнику. Он давай успокаивать: «Буду в мехколонне, обязательно разберусь, видать, бухгалтерия что-то напутала». А тут у меня как раз отпуск подошел. За расчетом я поехал в мехколонну, ну и решил заодно поднять наряды за прошлый месяц. Вижу, там и на премию ведомость… Вроде та ведомость и не та. Мы-то по пять — десять рубликов получили, а тут к каждой цифирке нолик приписан. Была ведомость на 70 рублей, стала на 700. Понятно мне стало, почему недополучили, налоги-то с каждого высчитали с учетом премии. В мехколонне я никому ни слова. Но такое зло взяло! Вернулся в Райцентр, и прямо в кабинет к Кайтанову. Он был один. «Ну, — говорю, — расскажи ребятам, как ты премировал их за хорошую работу!» Он побледнел, весь сжался, струсил, понимаешь, не ожидал этого. Ну, думаю, гнида! За рабочий счет брюшко отращиваешь! Такое тут на меня нашло… Схватил его за толстую шею и давлю. А он — хоть и здоровый — обмяк весь. Не знаю, чем бы все кончилось, не подоспей тут Самуся. Хилый вроде, а оттащил меня и вытолкнул из кабинета. А я горю весь, слова нормально произнести не могу. Пошел в Сухой Парк. Думаю, поброжу немного, остыну, а после соберу ребят, организуем собрание, составим протокол и сообщим куда следует.

— Дальше.

— А дальше вышло так… Пока я охлаждал свои нервы, они не дремали. Сами собрали бригаду, и Самуся объяснил, что в связи с вынужденной покупкой дефицитных запчастей, они были вынуждены пойти на этот фокус с премией. А раньше, мол, молчали, потому что не хотели лишней болтовни. Так как в счет налогов с людей удержали большую сумму, то эти деньги будут компенсированы в следующем месяце. И чтобы, мол, окончательно забыть об этом неприятном инциденте, начальник участка распорядился выдать со склада бригаде два литра чистого спирта. Этим спиртом они их и купили. Да нет… Дело, конечно, не в спирте… Поверили им люди, да и я поверил бы, если бы не видел, как перетрусил в первый момент Кайтанов. Нет, врешь! Была бы у него совесть чиста, не обмяк бы он так в моих руках!

— А что, если просто растерялся? Открывается дверь, врывается здоровяк, бросается душить… Может, действительно, деньги пошли на запчасти? Ты об этом не подумал?

Дмитрий словно забыл, что совсем недавно сам возмущался в похожей ситуации… Но сейчас он был готов отстаивать правоту Кайтанова именно потому, что у другого человека появились подозрения.

— Э, нет! Тут-то у меня глаза и раскрылись. Я и раньше кое-что замечал, но не принимал во внимание. А тут разом все вспомнил. Бывало, едешь на объект — на складе доски, шифер, уголь. Возвращаешься — нет ничего. Куда все исчезало? Вроде на благоустройство участка. А что благоустроили? Забор починили! Да ты пей пиво, мастер! Давай, я еще по кружечке возьму, раз пошел такой разговор.

— Нет, довольно, — Дмитрий прикрыл кружку рукой. — Выходит, так: ты один оказался глазастым, а остальные — слепцами?

— Почему? Глазастых хватало. Да никого из них на участке уже не осталось. Мне, например, Самусенко тогда растолковал все по порядочку. Так, мол, и так. Люди тебя не поддержат, а полезешь напролом, сломаешь голову. У Кайтанова на шее синяки от твоих пальцев, я свидетель, если нужно, еще найдем свидетелей. А я что? Я рабочий человек. Я работать люблю, жить, с мастерами ругаться, вот, пиво выпить иной раз люблю. Мне чью-то голову, пусть даже подлую, подставлять под топор совестно.

— Значит, по-твоему, глазастых выгнали, а остальных купили за стакан спирта?

Чума погладил свои чумацкие усы, потом проговорил задумчиво:

— Не туда гнешь, мастер. Сейчас на участке зима.

— То есть?

— Понимаешь, зимой у всякой живности спячка… Есть на участке хорошие люди, как не быть… Но спячка у них. Нужен человек, который сумел бы их разбудить. Я упустил момент, не смог. А ты, вижу, сможешь. Потому и говорю с тобой.

— То, что ты рассказал, сплошь эмоции. У тебя нет ни одного доказательства, кроме ведомости на премию. Во всяком случае, я работаю на участке месяц, и ничего подобного не замечал, — ответил Дмитрий, чувствуя, однако, что кривит душой.

— Наивная ты душа, мастер, — усмехнулся Чума. — Ты думаешь, они дураки? Эта история с ведомостью была два года назад. Кайтанов тогда только начинал. Сейчас он такими детскими шалостями не занимается. Семьсот рублей для него нынче не деньги, да и способ не тот — опасно. Масштабы у него другие, он нынче не кубометрами досок ворочает, а вагонами.

— Доказательства?!

— Погоди, скоро получишь.

— Вот тогда и поговорим! — Дмитрий отодвинул недопитую кружку и, резко повернувшись, пошел к Сухому Парку.

 

XXXV

В понедельник Дмитрий пришел на участок совсем рано: еще не было семи. Внимательно оглядел двор. Штабеля досок и шифера, которые он видел у склада в свой первый день, ниже, кажется, не стали.

А не относится ли Чума к числу тех легко возбудимых, с богатым воображением людей, которые способны твердо уверовать в собственную выдумку, да еще заразить ею часть окружающих? Разве он сам, Дмитрий, не сталкивался с ними? Был, например, Игорь Крепачев, который за глаза всюду поливал Дмитрия грязью лишь потому, что Дмитрий получил на складе последний полушубок, а Крепачеву, пришедшему следом, полушубка не досталось. А разве нет недоброжелателей у Бутенко? А разве всего месяц назад Колька не плел небылиц про Абдусаттарова, да еще ссылался при этом на мнение других?

Вполне вероятно, что у Чумы больная психика. Конечно, все было иначе. Премию Кайтанов пустил на запчасти. Это попахивает неприятно. Но это совсем не то, о чем толковал усатый. Чума вспылил. Кайтанов решил избавиться от баламута. И завертелось колесо. Дмитрий уже казнил себя. Надо было не развешивать уши, а резче, тверже ответить Чуме. Если он еще раз придет со своей пустой болтовней, он его выставит!

А с Кайтановым надо сразу же объясниться, после его возвращения. Между ними не должно быть недомолвок. Иначе работать вместе будет, действительно, невозможно.

Начали подходить рабочие. Одна за другой собирались бригады. Большую часть линейщиков, исключая бригаду Малявки, Дмитрий знал плохо, некоторых лишь мельком видел в общежитии, но недоразумений не возникало. Самого Дмитрия, оказывается, все знали отлично. И по тому, как с ним разговаривали, как обращались — он понял, что его приняли по серьезному. Опасения Кайтанова, что без него участок впадет в спячку, оказались ложными. Одна за другой бригады выезжали на работу. Сумароков утром даже не заходил в контору, а расположился в тени склада, принялся вместе в двумя слесарями разбирать узлы бульдозера. Могилов собрал «дедовскую» бригаду и уехал за цементом. На участке была полная занятость, все сосредоточенно работали.

Дмитрий некоторое время крепился, затем, махнув на все рукой, сел в самосвал, который Кайтанов оставил ему в качестве персонального автомобиля (свой «уазик» он на время отъезда консервировал), и отправился к Малявке.

Еще в пятницу Дмитрий выдал своей бригаде аккордный наряд на новый месяц. Ему не терпелось посмотреть, как начнется неделя. Техника у Малявки сейчас вся была на ходу — Дмитрий все же добился, чтобы Сумароков выехал на трассу и подремонтировал бульдозеры и КЛЭП. Но не только желание видеть бригаду в деле гнало его нынче на объект.

Линейщиков он нашел на трассе — ставили очередную опору.

Вот бригада потащила такелаж к следующему пикету. Дмитрий отозвал Малявку в сторону.

Они шли вдоль створа, Дмитрий медлил, не решаясь начать разговор. Но начинать нужно было.

— Федор Лукьянович, хочу задать вам один вопрос…

— Хоть сто, командир!

— Вы знаете такого — Чумарова? — он бросил пристальный взгляд на лицо бригадира.

То, что Малявка знал Чумарова, было несомненно. Но как осторожный бригадир отнесется к неожиданному вопросу? Растеряется? Замкнется? Начнет вилять?

Малявка прореагировал очень спокойно, словно был молчаливым свидетелем недавнего разговора Дмитрия с Чумой и не сомневался, что Дмитрий придет к нему за разъяснениями.

— А как же! Тоже бригадиром был на участке. Работали вместе.

— Как по-вашему, что он за человек?

— Справедливый, — односложно ответил Малявка. Он не вилял, не составлял витиеватых фраз, словно одно упоминание о Чуме заставляло его говорить проще.

— Его словам можно верить?

— Командир, Чуме можешь верить, как самому себе. Сколько его знаю — ни разу не соврал. — Малявка перешел на «ты», будто разговор о Чуме каким-то образом сблизил их, сделал единомышленниками.

— Вы были с ним близки?

— Не то, чтобы товарищи, но, в общем, ладили. Его многие ребята уважали.

— Отчего он уволился?

— Не знаю, — Малявка пожал плечами. — По собственному желанию.

Они шли по ломающимся под ногами колючкам. Дмитрий чувствовал, что последний вопрос вернул Малявку в прежнее состояние осторожного и осмотрительного человека.

— А лично вам он ничего не говорил? Может, у него были особые причины?

— Может, и были. Это ведь личное дело.

— Вы уверены, что личное?

Малявка надолго замолчал. Наконец проговорил с расстановкой:

— Не так-то все в жизни просто, командир. Когда ты молод, то за справедливость бороться легко. Но не всегда знаешь, как это делать. А после вроде бы знаешь, да поздно — надо думать о семье, детишках, внучатах..

— Выходит, некому было поддержать Чуму?

Малявка опять надолго замолчал.

— Командир, когда я только начинал работать, был у нас прораб… не в обиду будет сказано… Ну, словом, закрывал он нам немного больше, чем положено, а потом требовал процент. Я по молодости лет возмутился, жаловаться ходил… Словом, с тех пор я ученый. Прораба правда, от нас убрали, но и мне житья не стало.

— Когда это было?

— Давно, командир, очень давно. А сейчас я так думаю — живи, и давай жить другим. Да и прочий народ на участке тоже весь ученый. Не из академий сюда приехали. Палтусов, вон, прямиком из заключения…

— За что он сидел?

— Вроде человека машиной сшиб… А из души этого не вытравишь. Жизнь учит осторожности, командир.

— Ладно, у меня к вам еще один вопрос. Чуму, то есть, Константина Чумарова вы бы взяли к себе в бригаду?

— Взял бы! Только…

— Договаривайте.

— Не примет его обратно Борис Аркадьевич. Умрет, а не примет.

— А если бы выбор лично от вас зависел? Сказали бы свое слово?

— И сказал бы! — вдруг оживился Малявка.

Не доезжая до Шодлика, Дмитрий увидел из кабины мчащийся им навстречу «уазик». Он узнал машину директора рыбзавода Рузмета и попросил шофера дать сигнал.

Обе машины остановились по разные стороны шоссе, друг против друга.

Дмитрий спрыгнул на асфальт. Рузмет тоже вышел из машины. Одет он был подчеркнуто официально — в летнем костюме, белой сорочке, при галстуке. Видимо, возвращался с совещания.

Однако, повел он себя странно. Дмитрий шел к нему, протягивая руку для приветствия. Но Рузмет только сухо кивнул, спрятав руки за спину.

Дмитрий недоуменно остановился.

— Здравствуйте, Рузмет.

— Здравствуйте, — натянуто отвечал директор.

«Ладно, — подумал Дмитрий, — устал, наверное».

— Давненько к вам не заезжал, все говорю — завтра, завтра. А день идет за днем. Вот и месяц прошел.

— Да, конечно. Извините, я очень спешу, — Рузмет сделал шаг к машине.

— Погодите, — попросил Дмитрий. — У меня к вам важное дело.

— Слушаю, — тон директора был холодным.

Дмитрия это покоробило. При первой встрече они хорошо поговорили. Что же случилось?

— Не смею задерживать, — ответил он. — Я просто хотел предупредить, что в вашем хозяйстве завелись крысы.

— Вот как?

— Да, заправщик с бензоколонки. Он торгует горючим и запчастями. Я бы советовал вам присмотреться к нему внимательней, — он повернулся и пошел к самосвалу.

Он уже занес ногу на подножку, когда директор позвал его, одновременно переходя дорогу.

— Дмитрий!

— Да? — он по-прежнему держался за ручку.

— Разве… разве вы не вместе? — задал неожиданный вопрос Рузмет.

— То есть?

— Ну как же! Ведь заправщик действовал в сговоре с вашим руководством. Полтонны рыбы! Подумайте только, полтонны рыбы вывез через свояка со склада!

Настал черед удивляться Дмитрию.

— Объясните, Рузмет! О какой рыбе вы говорите?!

— Ну как же! — нетерпеливо повторил тот. — Толстяк, будем говорить прямо, своровал полтонны свежей рыбы с завода, чтобы расплатиться за строительные материалы, которые обещал ему ваш начальник.

Дмитрий почувствовал противную дрожь в коленях.

— Вы… имели в виду и меня… тоже?

— До последней минуты — да, — твердо ответил директор.

— Но это же нелепость!

— Смею надеяться…

— Что произошло, детально?

— То самое, о чем я вам уже сказал. К счастью, сделка не состоялась. Рыбаки помешали. Вся рыба возвращена на завод. А с заправщиком мы разберемся. Правда, сейчас он счел нужным заболеть. Но поправится — проведем собрание. Сделаем так, как решит коллектив. Я за то, чтобы передать дело в следственные органы. У многих уже накипело на этого пройдоху. Жаль, очень жаль, что вы оказались причастны к этой истории.

— Кто из наших — конкретно?

— Самусенко — знаете такого?

— Естественно.

— Ну вот… — директор развел руки.

— Если я вас правильно понял, вы считаете всех строителей ответственными за действия Самусенко?

— Не я — в поселке так считают.

Дмитрий нахмурился:

— Когда у вас собрание?

— Через неделю у нашего хитреца кончается больничный, который, кстати, ему выписали почему-то в Райцентре.

— У меня к вам большая просьба. Сообщите через бригаду о точной дате собрания. Я хотел бы присутствовать на нем. И выступить тоже. Не возражаете? Нельзя, понимаете, никак нельзя, чтобы в поселке считали виновными всех линейщиков.

— Хорошо, — взгляд Рузмет а потеплел. — Я сообщу. Приезжайте.

 

XXXVI

Кайтанов был прав, скучать на посту начальника участка не приходилось. То и дело с объектов приезжали автомашины с заявками. В одном месте барахлила техника, в другом кончились материалы, в третьем — позарез нуждались в кране… Дмитрий, хорошо знакомый только с рыбхозовской трассой, крутился, как белка в колесе.

Его деятельность совершенно не поддавалась планированию. Разве угадаешь, с чем придется столкнуться в следующую секунду? Однажды из Кегейли вернулся шофер, у которого отобрали права за то, что он проехал по улице, где запрещено грузовое движение. А как иначе выбросишь фундаменты на трассу? Дорога-то только одна. Пришлось ехать в ГАИ и просить, умолять, доказывать. То вдруг появился с понурой головой бригадир с объекта в Чимбае и начал нудно рассказывать, как они поставили опору, а потом вспомнили, что она должна быть с подставкой. Теперь им срочно нужен второй кран, чтобы опустить ее. Потом позвонили из райисполкома — оказалось, мехколонновский экскаватор порвал телефонный кабель… И так далее, и тому подобное. На трассу к Малявке Дмитрий больше так и не сумел вырваться. Единственное, что ему оставалось — расспрашивать шоферов, занятых на вывозке. Судя по всему, дела у Малявки шли неплохо.

Рабочая неделя заканчивалась, был, помнится, четверг, обеденный перерыв. Пообедав в расположенной поблизости столовой бетонного завода, Дмитрий просматривал в кабинете свежие газеты, воспользовавшись небольшой паузой. Правда, свежими газеты можно было назвать условно — они попадали в Райцентр с опозданием, как минимум, на сутки.

В коридоре послышались стремительные шаги, дверь резко распахнулась. В кабинет вошел Чумаров — лицо злое, глаза красные.

— Сидишь, мастер, прохлаждаешься?! А того не знаешь, что Самусенко вот-вот начнет распродавать вагон леса.

— Какой вагон? — изумился Дмитрий.

— Ну как же? На станцию утром прибыл вагон с досками. Доски — первый сорт. Лично проверял.

— Ерунда! — отрезал Дмитрий. — О поступлении вагона мне обязательно сообщили бы со станции. Не было никакого вагона! И накладных не было!

— Рассказывай! — со злостью воскликнул Чумаров. — Я ведь говорил — не такие они дураки, и кое-чему научились за два года.

Он низко склонился над столом, вонзившись в Дмитрия взглядом.

— Тут все бумажные хитрости. Такая бухгалтерия, что черт ногу сломает. А на деле клиенты забирают лес прямо из вагона.

— Вот что! — Дмитрий резко поднялся из-за стола. — Поехали на станцию! На месте разберемся.

 

XXXVII

Вагон с лесом стоял под разгрузкой. Несколько рабочих укладывали доски на автомашину с прицепом. За их действиями, задрав голову, наблюдал Самусенко.

Чувствуя, как в груди закипает ярость, Дмитрий прямиком направился к прорабу. Сбоку большими шагами поспешал Чума.

— Александр Иванович! — негромко, но раздельно позвал Дмитрий, подойдя почти вплотную к Самусенко. — Что здесь происходит? Чей это вагон?

Самусенко обернулся, выпучил глаза. Вид у него был чрезвычайно растерянный.

— А… Дмитрий Денисович… Вы как… здесь оказались? — вопреки обыкновению говорить скороговоркой, он еле выдавил из себя эти слова.

— Потрудитесь объяснить, что это за вагон, — Дмитрий чувствовал, что от нервного напряжения губы его начали подрагивать.

В руке у Самусенко была накладная. Дмитрий выхватил ее. Вагон адресовался амударьинскому участку мехколонны.

— Почему не сообщили мне о прибытии вагона? — Дмитрий смотрел прямо в глаза Самусенко.

Лицо у того побелело.

— Я звонил — вас не было.

— Когда звонили?

— Утром.

— Неправда, утром я не отлучался с участка.

— Телефон, наверное, барахлил. Вы же знаете наши телефоны…

— Ты лучше спроси у него, почему доски грузят на чужую машину, — дернул Дмитрия за локоть Чума.

Самусенко совсем растерялся.

— День добрый, — послышался сбоку подчеркнуто спокойный голос. Все обернулись на него. К вагону подходил Некрицкий — в безукоризненно отглаженном костюме, белоснежной сорочке, до блеска начищенных туфлях. Его седеющие волосы аккуратно зачесаны. Глаза невозмутимые, лицо — медальное. — Проходил мимо, вижу коллеги решают какой-то сложный вопрос. Не могу ли быть чем-либо полезен? — он слегка склонил голову.

— Это наш новый прораб, — прошептал Некрицкому Самусенко.

— Я прекрасно знаю Дмитрия Денисовича, — Некрицкий любезно кивнул Дмитрию.

— Простите, но мы обсуждаем внутренние дела участка. Вполне обойдемся без посторонней помощи, — ответил Дмитрий, полагая, что Некрицкий сейчас же уйдет.

— Простите великодушно и вы меня, но, подходя, я невольно услышал ваш вопрос, который, как мне показалось, вверг в некоторое замешательство уважаемого Александра Ивановича, — в голосе Некрицкого мелькнули ироничные нотки. Плавным жестом он поднес сигарету ко рту, не спеша затянулся, опять плавно опустил руку и продолжал: — Думается, я смогу удовлетворить ваш интерес. Дело в том, что из уважения к Борису Аркадьевичу наш главк иногда помогает участку транспортом и людьми. Кроме того, особо ценные грузы разрешено хранить на нашем складе. Так надежнее.

— Значит, это ваша машина? — вылез вперед Чума, указывая на грузовик, загруженный почти до верха.

— Я ведь объяснил, дорогой товарищ.

Чума большими шагами прошел к автомобилю и с силой хлопнул рукой по дверце:

— А почему же здесь эмблема «Райторга»?

«Молодец, Чума! — подумал Дмитрий. — А я и внимания не обратил».

Некрицкий снова плавно поднял руку с сигаретой. В глазах его мелькнул такой же азартный огонек, как и при игре втемную.

— Это проще пареной репы, — снисходительно ответил он. — Райторг направил машину на сегодня в распоряжение главка. За прошлые услуги. А мы в свою очередь выделили участку именно эту машину. Так обычно и делается. Зачем же жечь свой бензин, — и он снова любезно склонил голову.

— Спасибо, что все так понятно разъяснили, — с досадой отвечал Дмитрий. — Но пользоваться чужим складом мы не будем. — Он посмотрел на Самусенко. — Доски возить на участок. Накладная остается у меня. После разгрузки вместе проверим кубатуру еще раз, — кивнув на прощание Некрицкому, он направился к конторе грузовой станции.

За барьером сидела полная пожилая женщина.

— Почему не сообщили на участок о прибытии вагона? — спросил у нее Дмитрий.

— Делать мне, что ли, нечего?! — недовольно отозвалась та. — Ваш Самусенко уже два дня тут пасется. Если затянул с разгрузкой — сами разбирайтесь. А я ни при чем — Самусенку про вагон информировала вовремя. За всегда так было.

На крыльце Дмитрия поджидал Чума. Вид у него был пасмурный.

— Эх, мастер, поторопились мы с тобой, — вздохнул он. — нам бы дать им вывезти эту машину, да тут же сообщить куда следует. Взяли бы голубчиков горяченькими.. А тут… Видал, как он ужом выкрутился. Этот франт — Некрицкий и Кайтанов — первые друзья. А Самусенко у них вроде шестерки. Кидают ему объедки со стола, он и доволен.

Дмитрий молчал. Потом пронзительно посмотрел на Чуму:

— Хочешь вернуться на участок?

— Понимаю… Я-то могу. Да не возьмет меня Кайтанов.

— Я тебя возьму.

Чума уставился на него своими цыганскими глазами:

— Возьмешь, а потом уедешь?

— С чего ты взял?! — рассердился Дмитрий. — Зову, значит — не уеду.

Вскоре на участок прибыла первая машина с досками. Самусенко бегал, суетился, давал рабочим «цэ-у» и все это преувеличенно громким голосом, с постоянной оглядкой на Дмитрия.

Дмитрий повернулся и прошел в кабинет. Надо заполнять документацию на Рыбхозовскую трассу. Пока есть время.

Не успел он усесться за стол, как в кабинет тихонько проскользнул Могилов.

— Дима, хотите, я скажу дедам, чтобы они перетянули доски колючей проволокой? Ни одна не пропадет, — он захихикал. — Вот Самусенко уедет вечером, а мы их перетянем. Придет он завтра утром, ох, и удивится же! — Илья потирал ладони от удовольствия.

— После решим, — отозвался Дмитрий.

Вошел Сумароков. Сел на стул и, довольный, расхохотался:

— Ну Самуся, ну Самуся! Аж позеленел весь! С этими досками! Он-то думал, что так и будет крутиться… Ничего, пусть зеленеет… — Потом с гордостью сообщил: — Оба бульдозера на ходу, можно вывозить на трассу.

— Молодец, Николай.

Тот деланно закашлялся.

— Да чего там! Хочу сегодня еще трактор запустить. Ладно пойду.

 

XXXVIII

Ранним утром в кабинете раздался телефонный звонок. Дмитрий снял трубку.

— Борис? Вернулся?

Вместо предполагаемых пяти-шести дней тот был в отъезде меньше трех суток.

— Пришлось вернуться, — с жестким ударением произнес Кайтанов. — Ты вот что: разгони людей и приходи ко мне. Скажем, к десяти. Надо поговорить.

— К тебе я не приду, — спокойно ответил Дмитрий.

Долгая пауза.

— Хорошо, — отозвался, наконец, Кайтанов. — Тогда приду я. Жди в десять у себя в общежитии.

Дверь была открыта. Дмитрий шагнул в комнату. За столом сидели Кайтанов и… Наташа. Перед Борисом стояла опустошенная на треть бутылка коньяка, две пиалы.

— Рюмок даже не имеешь, — пробурчал Кайтанов вместо приветствия, — приходится пить из пиалы. Коньяк — из пиалы, — и он фыркнул.

Дмитрий тоже не стал здороваться, — ни с Борисом, ни с Наташей, которая смотрела на него едва ли не с ненавистью.

Кайтанов налил в обе пиалы, одну подвинул Дмитрию.

— Хлебни для бодрости.

Дмитрий подошел к столу, кивнул в сторону Наташи:

— Пусть она выйдет.

Тот повернулся к своей подруге:

— Дорогая, подожди в коридоре. Мы недолго.

Наташа молча встала и, громко стуча каблуками, покинула комнату.

Борис выпил и крякнул.

— В общем, так, — сказал он. — Я рассчитывал, мы с тобой будем вместе. Но по некоторым приметам вижу — альянс не получился. Словом, бери бумагу, ручку, я подпишу заявление прямо сейчас. Возвращайся в Ташкент — на лоно цивилизации. А мы уж тут — в глуши — как-нибудь сами…

Дмитрий машинально вертел в руках спичечный коробок.

— Поначалу, — сказал он, поднимая на Кайтанова глаза, — я действительно решил уехать из Райцентра. Но потом понял — так нельзя.

— Ах, нельзя! — с иронией повторил Кайтанов.

— Да, нельзя, — упрямо, с жесткостью продолжал Дмитрий. — Потому что уйти должен ты.

Глаза Бориса сузились.

— Что за чушь! — воскликнул он. — Почему я должен уйти? Не из-за тех ли уголков?

— Если хочешь и дальше мне лгать, то делай это по крайней мере не так примитивно. Мне известно, что уголки предполагалось сменять на ворованную рыбу.

Кайтанов усмехнулся.

— Рыбы в Рыбхозе все равно разворовывают порядочно. Тонной больше, тонной меньше — какая разница? Эта рыба должна была пойти в качестве подарка разным людям, от которых зависит наше снабжение, в том числе запчастями. Я тебе не лгал. Просто выпустил промежуточные звенья. В конечном итоге рыба менялась на запчасти.

— А на что менялся вагон леса? Тоже на запчасти? На вагон запчастей?

Кайтанов насмешливо фыркнул, отпил еще глоток.

— Я мог бы тебе сказать, что понятия не имею, о каком вагоне идет речь. И ты не смог бы возразить. Но… — он резко отодвинул в сторону бутылку, — я плевать хотел на всякие штучки! Да — рассчитывал продать лес! Да — за деньги! Ну и что же? С помощью живых денег я держу в руках участок, мгновенно решаю все проблемы. И — заметь, никто не в накладе. Ну был бы на моем месте бесхитростный дурачок, вроде Жени… Что осталось бы от участка?

— В прошлый раз — на трассе — я не знал, как ответить тебе, — заговорил Дмитрий. — Но теперь знаю. Вся разница в том, что тебе беспорядок выгоден. На первый взгляд ты во многом прав. И вроде бы — нашел эффективный способ борьбы с нашими неурядицами. Но ты и палец о палец не ударишь, чтобы сломать этот беспорядок. Вслух ты будешь его ругать, а в душе радоваться, что он пока еще существует. Вот тебе первая правда.

— Есть и вторая?

— Есть. Для тебя забота о благе — это удобная ширма. Не более. Львиная часть доходов шла в карманы — твои и твоих сообщников. Именно для этого ты добровольно вызвался ехать в Райцентр. Но комбинировать и одновременно вести дела становилось все труднее. Тебе нужен был неглупый и послушный исполнитель, который взял бы на себя техническое руководство участком. Вот тогда бы у тебя были по-настоящему развязаны руки. Правда, я не пойму, зачем ты сделал ставку именно на меня.

— Чушь собачья! — с угрозой выдохнул Кайтанов. — Ничего подобного доказать ты не можешь!

— Могу, — резко парировал Дмитрий. — Все накладные, акты на списание хранятся в мехколонновской бухгалтерии. Сопоставить полученное с действительными затратами — хлопотливое, но вполне реальное дело. Что разница получится солидная — не сомневаюсь. А главное — люди, на чьих глазах ты комбинировал. Уверен, что они не будут молчать.

— Ах, вот ты что задумал! Рабочих на меня натравливать! — Кайтанов поднялся из-за стола.

Дмитрий тоже встал.

— Даю тебе хороший шанс. Лети к Умарову и сам все расскажи. Да поторопись, Наташа уже заждалась.

Кайтанов медленно пошел к выходу.

— Это мы еще посмотрим, кто кому будет давать шанс, — крикнул он с порога.

Оставшись один, Дмитрий разжал кулак: коробка спичек была смята.

 

XXXIX

На дворе — поздний вечер. Шумит голыми ветвями Сухой Парк. Как всегда к ночи из степи дует сильный ветер.

Дмитрий сидит за столом. Перед ним книга, вот уже два часа раскрытая на одной и той же странице, и пепельница, полная окурков.

В дверь негромко постучали.

— Да, — отозвался Дмитрий.

Вошла Наташа.

— Можно?

Дмитрий быстро поднялся, привел себя в порядок — поправил волосы, застегнул рубашку.

— Проходи.

Она села на стул и закурила, загадочно глядя на Дмитрия широко распахнутыми чайными глазами.

В комнате горела неяркая настольная лампа, и Дмитрий направился было к выключателю, чтобы зажечь верхний свет.

— Не надо, — тихо попросила она.

Он повиновался.

В сумерках ее лицо и фигура казались особенно красивыми. Но Дмитрий вдруг ясно понял, что не испытывает к ней ни малейшего влечения.

Наташа курила, закинув ногу на ногу и продолжая смотреть на него.

— Да, я тебя понимаю, — наконец проговорила она, по-прежнему не сводя с него глаз.

Он вдруг заметил, что взгляд у нее полуприщуренный, почти как у Кайтанова.

— Я тебя понимаю, — повторила она. — Ты зол на Бориса из-за меня. Хочешь отыграться. Тем более подвернулся случай.

— С Борисом у нас конфликт на сугубо производственной почве, — сдержанно возразил он. — Вернее сказать, на нравственно-производственной. Ты тут абсолютно ни при чем.

Похоже, она почувствовала себя уязвленной.

— Ты все такой же. Такой же недалекий мальчишка. Тебе наконец-то повезло, жизнь свела тебя с настоящим человеком, у которого можно кое-чему научиться. А ты вместо этого держишься за пустые принципы.

— Это твой-то Борис — настоящий человек? — вскипая, спросил Дмитрий.

В ее глазах вспыхнуло пламя.

— Он — хозяин жизни. Это, если хочешь знать, тоже талант, тоже — от бога.

— У тебя жадность к тряпкам, видимо, тоже от бога.

— Тряпки… — она наклонилась к нему всем корпусом. Чувственные губы сложились в презрительную усмешку. — Бедный мальчик, — прошептала она. — Ты что же это вообразил? Что стоит тебе где-то наболтать лишнего — и дело сделано? И тебя будут носить на руках? А те серьезные люди, под которых ты гнусно копаешь, встанут на колени и начнут посыпать голову пеплом?

— Зачем ты пришла? — резко, даже грубо перебил он ее. — Уходи.

— Хочу предупредить. По старой дружбе…

— Предупредить?

— А ты думал!

— Это вам нужно бояться.

— Да? — ее лицо исказилось, став злым, некрасивым. Она резко поднялась, взявшись рукой за ворот своего платья, и прошептала: — Вот порву сейчас на себе платье и начну кричать, что ты меня насилуешь. Свидетели найдутся, не волнуйся.

Она в упор смотрела на него.

Дмитрий почувствовал, что если дрогнет хоть на миг — она приведет угрозу в исполнение. Держаться, приказал он себе, подавляя подступившую было слабость.

Потом улыбнулся:

— Спасибо, что предупредила.

Быстро отошел к двери и резко распахнул ее.

— Кричи, если хочешь. Я думаю, что найдутся и другие свидетели, которые подтвердят, что ты — обыкновенная истеричка.

Она перевела дыхание и опять опустилась на стул.

— Не к спеху. Главное — чтобы ты понял. Тут, между прочим, полтора года назад утонул один бухгалтер. В Амударье. Шляпу нашли, а самого нет. Говорят, собирался куда-то писать жалобу…

— А цепко ты держишься за своего Кайтанова. Даже при твоих-то аппетитах. Должно быть, он и в самом деле мошенник высокого класса. Прошу прощения — деловой человек.

— Все эти пошлые оскорбления выдуманы ничтожными людишками вроде тебя, чтобы оправдать собственное убожество. Меня этим не проймешь.

— Это сразу заметно. — Он помолчал, затем проговорил в раздумье: — Когда Борис привел меня в твой дом, я поначалу поразился. Хотя и говорят: гора с горой не сходится, а все же… А теперь я не удивляюсь. Вы с Борисом просто обязаны были встретить друг друга… Но в искренность ваших чувств я не верю ни на йоту. Когда его прижмут, ты переметнешься. Как крыса с тонущего корабля. Хотя Борис — какой он корабль! Коряга на чистой воде…

— Значит — нет? — полуутвердительно спросила она.

— Нет.

— Тогда — готовься.

— Готовьтесь и вы, — ответил он ей в тон.

 

XL

Утром, спускаясь по лестнице, он зашел на второй этаж. Подошел к комнате Лены, осторожно постучал в дверь. Ни звука в ответ. Значит еще не приехала. А жаль! Кажется, увидел бы ее сейчас — и почувствовал бы себя уверенней.

Вздохнув, он вышел из общежития, направившись на участок через Сухой Парк. Было чувство, что некий узел затянулся до предела.

Уже несколько дней возле Парка велись какие-то работы, на что Дмитрий, поглощенный последними событиями, не обращал внимания. Но сейчас он увидел, что экскаватор прокопал канаву, куда положили трубы, по которым вода уже стекала в арычную сеть.

Город упорно сражался за свой Парк.

В конце аллеи по дорожке расхаживал Чума. Дмитрий поспешил навстречу.

— Ну что?

— Да вот, договорился со своими. Упираются, конечно. Но ничего, отпустят. Заявление подписали. Так что приду, слышишь, мастер?

— А может, лучше не надо? — задумчиво спросил Дмитрий.

— Как — не надо?!

— Пусть остается все, как есть. Я уеду в Ташкент, ты — втыкай свои деревяшки…

Чума даже зубами скрипнул.

— Да ты что, мастер! Взбаламутил воду, люди к тебе потянулись, а теперь на попятную?! Да это… это же хуже предательства! Да ты что? — продолжал он, пристально вглядываясь в лицо Дмитрия. — Ты же потом сам себя всю жизнь человеком считать не будешь.

— Посмотри… — задумчиво проговорил Дмитрий, будто не слыша собеседника. — Сколько усилий, чтобы озеленить Парк, а все равно Сухой… Может, не стоило и сажать…

— Не то говоришь, — зло отчеканил Чума. — Будет Парк! Будет, понимаешь! Только не сдаваться! Воду уже пустили, теперь соль надо вымыть к чертям собачьим! А так сидеть, сложа руки, конечно, все засохнет. И этот Парк, и все другие.

— Чего орешь? — спокойно сказал ему Дмитрий. — Знаешь ведь, что никуда я не уеду. Просто мне хочется знать, ты-то сам веришь, что будет по-нашему?

— А какого рожна я подходил бы тогда к тебе?! — еще пуще заорал Чума. — Будет по-нашему! Слышишь, обязательно будет!

Вода стремительно прибывала. Здесь, где они стояли, арык немного осел и вокруг растекалась широкой лужей, подступая к корням деревьев. Казалось, те сами тянутся к ней.

Люди вдруг заметили, что давно уже стоят на мокром.

— Вот, туфли замочили, — сказал Дмитрий.

— Туфли, мастер, это дело десятое. Лишь бы порох оставался сухим.

 

Ю. Слащинин

СВОЕ ПОЛЕ

Повесть

 

#img_6.jpeg

 

1

Шалдаев вышел за калитку посмотреть, не идет ли машина, и увидел, что порывистый ветер утих и пушистыми хлопьями повалил снег, устилая пышными перинами дороги и крыши домов. За какую-то минуту улица сказочно преобразилась. Шалдаев не торопился в дом. Чувствуя, как хлопья снега ложатся на голову, покрывая ее немыслимым малахаем, как побежали по его продубленной солнцем и ветром шее холодные ручейки, он все стоял и смотрел на разыгрывавшуюся перед ним кутерьму. Снег, как и дождь, — к удаче. А она ему сейчас очень нужна. Очень!

Он запрокинул голову и посмотрел в небо, в мутную белизну, откуда сыпались снежинки. Словно запрещая следить за таинством своего рождения, они залепили ему глаза. Шалдаев засмеялся, смахнул с лица снег и вошел в дом.

Варвара Ивановна увидела заснеженного мужа и кинулась искать в узлах полотенце, причитая: не хватало еще заболеть в дорогу. Шалдаев молча вытерся и пошел кружить по дому, подбирая последние вещи. Поднял какие-то бумаги и насторожился.

— Что там у тебя?

— Бригадный договор.

Высокий, гордый, всегда с независимым взглядом, он смотрел сейчас в бланки и по мере прочтения синих спиралек, вкрапленных в типографский текст, сутулился, словно увядал. Радости на душе как не бывало.

— Да порви ты их! — посоветовала жена.

Может, так было бы и лучше, но он не мог. И бланки эти, когда-то заброшенные в нишу со всяким ненужным барахлом, он аккуратно перегнул один и другой раз, сунул в карман: авось пригодятся на новом месте, чтобы не сочинять заново. Жене сказал с горечью:

— Обидно… Прогорел я, мать. Ах, как прогорел!

Жена подошла к нему, обняла и заговорила ласково:

— Не терзай себя. А что оплошал немножко, так умнее станешь. Ну, Сте-е-па! — трясла она его за плечо.

— Ведь звали-то как! Целина! Золотые горы обещали.

— Ну что же тебе! Коттедж дали сразу… — Варвара Ивановна отошла от него, видя, что тягостная минута отчаяния прошла и ей надо его опекать, чтоб, не дай бог, не заметил и не сорвался. У нее и у самой на душе было муторно, а от мужа сочувствия не дождешься, она это знала.

Легко ли ей мотаться по совхозам под старость лет? Да что уж тут говорить, когда вещи сложены и вот-вот придет машина. Но настроения не спрячешь, а потому говорила она хоть и мягко, обида рвалась наружу с каждым словом. И приусадебный участок хороший. Тут можно было всего насадить. Но Зине хотелось насадить груш — чтоб открыть окна, а они, как лампочки, на ветках висят.

— Жалеешь, что ли?

— Не знаю, как там будет… — Варвара Ивановна окинула взглядом просторную комнату с лестницей на второй этаж, где были расположены спальни, посмотрела на двери, одна из которых ведет во двор и к гаражу под домом, другая — на просторную террасу, за которой склонился под снегом их сад, но краем глаза заметила она неестественную напряженность мужа и спохватилась: — Да что ж жалеть-то, когда размаху не дают. Поедем… Скоро она там? Зи-на!

Зина вошла в дом заснеженная и румяная. Следом вошел Бекташ, высокий, по-спортивному скроенный парень с красивым лицом и горделивой улыбкой. По их возбужденным лицам и снежным пятнам на куртках Варвара Ивановна поняла, что они играли в «снежки». Прошуршала куртка Бекташа — он бросил ее на какой-то чемодан, туда же кинул свою кожаную шляпу с небольшим козырьком, в почтительном полупоклоне приложил руку к сердцу и, осушив при этом мокрую ладонь о свитер, протянул руку.

— Здравствуйте, Степан Матвеевич.

— Здравствуй, Бекташ. Пригнал машину?

— Пригнал. Здравствуйте, Варвара Ивановна, — так же почтительно склонил голову Бекташ перед хозяйкой дома и опять повернулся к Шалдаеву, теперь уже распрямившись, с торжествующим лукавством в дерзких глазах.

— Бекташ просит нас остаться, — сказала Зина.

Расстегнув на куртке молнию, она отошла к окну и, прислонясь к подоконнику, ждала реакции на свое сообщение.

— Степан Матвеевич, не уезжайте! Меня бригадиром назначили!

А этого не знала и Зина; с удивлением взглянула на него: вот ты какой!

— Вместо папы? — спросила Зина.

Она попыталась понять, почему он не сказал ей о своем назначении. Неужели… Да нет, не может быть!

— Вы только не обижайтесь, Степан Матвеевич, — смутился Бекташ под пристальным Зининым взглядом.

— Какой разговор… — Шалдаев протянул руку для поздравления, но подумал: ловкий парень! Впрочем, свято место пусто не бывает. — Поздравляю тебя, Бекташ.

— Молодец! — одобрила Варвара Ивановна и непонимающе взглянула на дочь. Как же теперь-то все будет? Ведь собирался ехать за ней.

— Я не мог раньше сказать, — объяснил Бекташ, почувствовав, что Зина ждет от него объяснения, и добавил по-хозяйски веско: — Короче, не надо вам уезжать. Распаковывайтесь!

— Не зря же упаковывали, — усмехнулся Шалдаев, взявшись за сложенный и перетянутый веревками стол. — Помоги вынести.

— Сядем на дорожку… — остановила мужа Варвара Ивановна, присев на чемодан.

— На какую дорожку? — забеспокоился Бекташ. По его представлению, все должно быть совсем не так; он ждал если не восторгов, то хотя бы почтения к себе как к будущему зятю, ставшему бригадиром.

— Обычай такой, — объяснила Зина. Она села на подоконник и, чтобы не смотреть в глаза Бекташу, смотрела на оконное стекло, за которым продолжался снегопад. Добавила, пряча обиду за беспечной веселостью: — Навсегда ведь…

— Как навсегда? Договорились же, что поженимся.

— Договаривались: куда я — туда и ты.

— Да зачем теперь ехать?! Я — бригадир! Степан Матвеевич, у нас плов готовится, заведующий отделением пришел. Пойдемте поговорим — и все уладим.

— Нечего мне улаживать с твоим заведующим.

— Что уж ты так? — упрекнула Варвара Ивановна. — Человек приглашает от души, мог бы и поступиться. А то гордый очень.

Степан Матвеевич смотрел на дочь, словно хотел прочитать ее мысли. Она спрыгнула с подоконника, подняла чемодан. И тогда он снова взялся за стол, проворчав:

— Какой есть, другим не стану. Пошли!

Распахнулась дверь, и в комнату ввалилась тяжелая снежная глыба. Это был тракторист Назар Санаев, невысокого роста круглолицый парень.

Он кинул на стул тяжелую от снега меховую шапку и пальто и сказал, волнуясь:

— Степан Матвеевич, не надо вам уезжать — меня бригадиром поставили!

Все невольно переглянулись, окинули взглядом окаменевшего от неожиданности Бекташа, потом — Назара, а тот продолжал торопливо докладывать:

— Меня в партию приняли. Вот билет выдали. А секретарь райкома дал партийное поручение — создать у нас безнарядку… из вашей девятнадцатой. Будем делать, как вы хотели, Степан Матвеевич!

— И ты теперь… — с трудом выговорил Бекташ, — после Степана Матвеевича командовать нами станешь? Ты?!

— Что хотят, то и делают, — кинула с усмешкой Варвара Ивановна.

Шалдаев тоже усмехнулся в душе, хотя виду не показал и высказался вроде бы даже одобрительно:

— Действуй, Назар. Будет у вас безнарядка.

— Без вас не получится, Степан Матвеевич.

— Дошло?! — взорвался Бекташ. Бледность сошла с его лица, он покрылся красными пятнами. Он смерил Назара презрительно-уничтожающим взглядом и, по-мальчишески сплюнув сквозь зубы, бросил ему в лицо детское прозвище: — Попчик!

Назар покраснел, хотя в прозвище этом не было ничего обидного, скорее смешное. Как-то в школе он упал и на вопрос учительницы, что с ним, ответил при всем классе, что зашиб… попчик. Класс дружно расхохотался, и Назара с тех пор долго дразнили «попчиком». А сейчас Назара задело не столько детское прозвище, сколько презрение, с каким оно было сказано.

— Чего брался тогда, если не получится? Не лез бы не в свое дело! — не унимался Бекташ.

— Бекташ! — одернула его Зина.

— Но он же — вот… — громко постучал Бекташ пальцем по ящику.

— Я и не лез. — Назар испуганно и жалобно обратил взгляд на Шалдаева. — И не думал… Там спрашивали, почему у нас безнарядка не идет. Я сказал правду, а меня — тут же в бригадиры, чтоб наладил… Не надо вам уезжать теперь, Степан Матвеевич. Будет безнарядная бригада и все, как вы хотели.

— Э-эх, Назар, наивный ты паренек, — покачал головой Шалдаев. — Ничего здесь не будет ни у меня, ни у тебя.

— Почему?

— Порядка в совхозе нет. А без порядка — произвол. Мне урожай на десять центнеров снизили. И сказали: молчи! Так надо кому-то.

— Да как же это, Степа? — удивилась Варвара Ивановна. — Что ж ты раньше не сказал, я б им показала…

— Потому и не сказал, чтоб ничего не показывала. А он пусть знает, — кивнул Шалдаев на Назара. — Ему надо это знать.

— Я знал. Бекташ актировал.

— Кто?! Я?! — рванулся с места Бекташ. — А по морде за такие слова не хочешь?

— Ты за бригадира расписывался, когда Степан Матвеевич ездил зуб дергать. Твоя подпись стоит.

— Мне дали подписать, я и подписал. — Бекташ сразу сник. — Завотделением велел. Откуда я знал, сколько там…

— Но ты же — не вот… — с той же выразительностью, какая была у Бекташа, постучал Назар пальцем по чемодану.

— Ин-те-рес-но… — протянула Зина, разглядывая лицо Бекташа, терявшее самоуверенность и вместе с ней красоту. — За это хотели тебя бригадиром сделать?!

— Не ему — так другому бы приказали, — попытался примирить их Степан Матвеевич. — Какая разница!

— Останьтесь, Степан Матвеевич! Ну, пожалуйста! — попросил Назар. — Вы доказали: дает бригада прибавку урожая. А по-настоящему возьмемся — еще больше получим.

— Получите, а запишут наполовину меньше, — сказала Варвара Ивановна, поправляя узлы. — Ты уж сам доказывай, Назар. Про обман-то знал, а молчал.

— Я недавно узнал, — сказал Назар, поймав на себе пристальный взгляд Зины. — Вашим урожаем спасали семнадцатую бригаду. Там подсушка была — вот и взяли у вас.

— Как это — взяли? Зачем — взяли? — спросила Зина.

— Для отчетности. У вас понизили, а им увеличили. Приписали, чтоб от начальства не влетело заведующему отделением. Ведь земли рядом, вода из канала — одна, а результаты разные.

— И зарплату понизили, — добавила Варвара Ивановна. — Ловко! А ты еще просишь остаться. Нет уж… Степан, выноси вещи.

— Зарплату не тронули, — все еще пытался уговорить Назар. — Вы же не оформлялись, как бригада безнарядная. На премии только потеряли.

— Не тронули зарплату, — рванулся к нему Бекташ, — значит, все правильно было?! А ты меня жуликом выставил.

— Погоди, — остановил Бекташа Степан Матвеевич. — Тише, не пацан.

— Я его все равно достану! — рвался ударить Назара Бекташ. — Попчик, думаешь, не знаю, за что мстишь? За Зину!

— Это… неправда.

— Не бегал за ней, скажешь? Если бы не она, ты не лез бы сюда. Все надеешься… Только ты ее не получишь! Я тоже уезжаю, так и знай! Все мы уедем. Покомандуй теперь без трактористов.

— Степан Матвеевич, — не унимался Назар, — поверьте, я бы все равно пришел к вам. Надо нам создать безнарядку. Это ведь — революция на селе, вы сами так говорили.

— Эх, милый! — тряхнул головой Шалдаев, пристально и задумчиво разглядывая Назара. — Ты только прикинь, сколько всего говорится да еще пишется! И все правильно, заметь. Посмотришь — ну куда еще лучше. А на деле все шиворот-навыворот получается. Заметил такое?

— Заметил.

— А почему?

— Не знаю.

— Значит, не думаешь про главные вопросы. Как же руководить станешь?

— Мы вместе… А хотите — вы… Я все сделаю, что вы скажете. Останьтесь только, Степан Матвеевич.

— Заладил, — начала сердиться Варвара Ивановна и демонстративно дернула узел с постелью. — Вещи собраны, еще ехать сколько, а они разговорились. Выноси, Степан.

— Погоди. Помочь надо парню. Видишь, главного не знает, — Степан Матвеевич повернулся к Назару, заговорил, глядя ему в глаза с болью и обидой: — Я к вам сюда на жизнь ехал. Семьей. Дочка механизатор, да сын вернется из армии, он тоже на всех моторах работает — полбригады есть. Так что на хлеб мы себе везде заработаем. Для души хотелось. Думал, возьмем поле да поработаем по-крестьянски.

— Папа ищет страну Муравию, — заметила Зина.

— Не знаю, какую там Муравию. Хочу без помех работать. Ведь столько начальников развелось! Ты только лопату взял, а вокруг уже толпятся и указывают: в ту руку бери, туда кидай, да не так, а вот эдак. А мне скоро пятьдесят, и с малых лет я на селе, каждый росток, как мать дитя свое, чувствую. Что ж вы меня учите? Вот так кипишь в душе, а молчишь. А что делать? Вот как безнарядка мне нужна! — чиркнул пальцем по горлу Шалдаев, и ясные голубые глаза его замутились от тоски по желанному. — Хочу, чтобы все поле было мое! Вам — хлопок, а мне заработок. И никто ко мне не лез! Добрый совет дашь — приму и спасибо скажу. С глупостью придешь — выгоню. Вот зачем ехал сюда. Понял?

— Понял.

— А что ж лопочешь — вместе, вместе. Каждый свое дело должен делать и не мешать другому.

— Пошли теперь? — спросила Варвара Ивановна.

— Мама, ну дай поговорить, — с раздражением сказала Зина.

Варвара Ивановна даже обиделась.

— Ну, говори, говори, пока поезд уйдет. До завтрашнего на вокзале проторчим. Вон уже за ключами идут.

За дверью послышался топот — так сбивают с обуви снег, шлепки — видимо, пришедший отряхивается. Дверь открылась и в комнату вошел заведующий отделением Джахангир Холматов, высокий холеный мужчина. Он с хозяйской неторопливостью оглядел комнату, сложенные кучей упакованные вещи, стоящих вокруг людей, и только после этого лицо его осветилось улыбкой, какой одаривают люди друг друга при встрече.

— Здравствуйте!

— Сейчас освободим квартиру, — сказала Варвара Ивановна. — Все здесь в порядке, не беспокойтесь.

— Я не беспокоюсь, Варвара Ивановна. Что вы?! Видел, как Назар бежал к вам… — Он повернулся к Назару. — Сейчас мне директор позвонил, сказал, что назначает тебя бригадиром. Я поддержал! Поздравляю. От души рад за тебя.

— Спасибо. Но их отпускать нельзя. Понимаете — нельзя!

— И не отпустим! — Большие бархатные глаза Джахангира продолжали светиться доброжелательностью, от которой Зина поеживалась, Варвара Ивановна цепенела, а Степан Матвеевич наполнялся злостью, готовой вот-вот вырваться наружу.

— Нет таких законов, чтобы людей держали, — поднялся с ящика Бекташ. — Я тоже уезжаю с ними.

— Сиди! — осадил его Джахангир и обратил обиженно-озабоченный взгляд на хозяйку. — Варвара Ивановна, разве я вам плохой дом дал? Или участком обделил?

— Хороший дом и участком не обделил.

— Разве вы плохо зарабатывали? — обратился он к Шалдаеву.

— Человеку не только есть надо, а еще кое-что…

— А это уж каждый сам волен придумывать, были бы деньги.

— Степан Матвеевич, — снова заговорил Назар, — что надо, чтобы вы остались? Про договор говорили тогда… Я бланки привез, заполнил. Вот они…

— А вот мои, — вытащил из кармана бумаги Шалдаев и протянул Назару. — Смотри, когда заполнены. Полтора года назад, да так и не подписаны ни директором, ни бухгалтером, ни заведующим отделением. Твои тоже не подпишут. Не захотят.

— Почему — не захотят? Ведь надо продовольственную программу выполнять, а там сказано — чтобы создавали безнарядные бригады, платили за конечный результат. Почему же не захотят, не подпишут?

— А вот спроси у него, — кивнул Шалдаев на Джахангира.

— После директора я что угодно подпишу, — сказал Джахангир.

— А директор говорит, подпишу после визы заведующего отделением. Понял мысль? Вот теперь и будешь по кругу бегать.

— Зачем ты так говоришь? — насторожился Джахангир, и темные глаза его наполнились холодной неприязнью.

— Не нравится? Дом он дал нам, видишь ли, работу… Благодетель какой!

Глаза Джахангира превратились в черные фонари, метавшие злобу. Он готов был испепелить Шалдаева, но, видимо, осознавая свою беспомощность, сказал полупримирительно:

— С тобой по-человечески обошлись. А ты на прощанье решил куснуть. Неблагодарный стыда не знает. — Уловив взгляд Бекташа, пожал плечами и криво улыбнулся: мол, сам видел, как старался для тебя, но ничего не получилось.

— Вот ваши ключи, — бросила связку на подоконник Варвара Ивановна и решительно подняла коробку, предлагая мужу браться за дело. — Выносим, Степан!

— Не пойдет машина, — забирая у нее коробку, сказал Назар и добавил с волнением: — Не заведется.

— Ты чего придумал? — встревожился Шалдаев.

— Ключи вынул и забросил.

Шалдаев вопросительно глянул на Бекташа, тот похлопал по карманам, пошарил — ключей не было — и двинулся на Назара.

— Отдай ключи! Отдай, говорю, а то врежу!

— Отстань!

— Кончай дурачиться, — просил Шалдаев. — Ехать надо.

— От ушедшей тучи дождя не жди, — заметил Джахангир. — Пусть катятся.

— Нельзя таких работников отпускать, — стоял на своем Назар. — Не отпущу! Секретарь райкома сказ…

Удар Бекташа не дал ему договорить. Он упал на груду вещей, стукнулся затылком об угол какого-то ящика. Бекташ кинулся к нему, неподвижно лежащему, обшарил карманы — ключей не оказалось. Поднял удивленный взгляд на онемевших от испуга Шалдаевых.

— Нет ключей, — произнес он и только сейчас понял, что произошло. — А чего он прыгает на меня, хлюпик.

— Срочно врача! — распорядилась Зина и, присев возле Назара, приподняла его голову. — Где у нас бинт? Надо кровь остановить.

— Да отойдет он, — растерянно топтался на месте Бекташ. — Я его в детстве еще не так лупил.

— Уйди! — крикнула Зина.

— Беги за фельдшером, — подтолкнул его к двери Джахангир.

— Да отойдет он, — пятился к двери Бекташ, не сводя испуганных глаз с лежащего неподвижно Назара. Ему казалось, что Назар притворяется, мстит ему. Но походило, что не притворялся.

— Да скорее ты! — крикнул на него Шалдаев, и Бекташ выскочил за дверь.

Варвара Ивановна охала и причитала, отыскивая бинт; Степан Матвеевич молча помогал ей, срывая веревки с узлов. Нашли стопку полотенец.

— Очнулся! — обрадовалась Зина, когда Назар приоткрыл глаза и попытался подняться. — Лежи, лежи… Сейчас перевяжу.

— Вещи распакуйте… сначала… — с трудом произнес Назар.

— Да ты что?! Шутишь, что ли?! — возмутился Шалдаев.

— Отдай ключи, — приказал Джахангир. — Пусть едут.

— Мы остаемся! — объявила Зина.

— Ну, ты не командуй! — осек ее Степан Матвеевич. — Молода еще.

— Папа, ты же сам хочешь остаться, — повернулась к нему Зина и заговорила взволнованно и упрямо: — Звал нас сюда как! Безнарядка будет. Сейчас дают нам поле, а ты… Его, что ли, испугался? — кивнула она на Джахангира, черным вороном стоявшего в своем расстегнутом кожаном пальто в ногах у Назара. Джахангир вздрогнул, с удивлением покрутил головой.

— Ну и воспитание! Девчонка отцом командует.

— Зинка, не лезь в дела взрослых, — прикрикнула на дочь Варвара Ивановна.

— Я тоже взрослая. Это и мои дела! Папа, ты же сам говорил: бороться надо. А тут райком поддержит, если задание дали.

Шалдаев, конечно, был согласен с дочерью. Он вздохнул решительно:

— Ладно, повременим… Вот что, парень, черт с тобой, задержимся на сутки. Только учти, завтра не подпишешь договор — уедем! Понял!

— Понял. Подпишу, — сказал Назар и больше не сопротивлялся. Зина спокойно обматывала бинтом его голову.

Хлопнула дверь, Зина вскинула голову — Джахангира в комнате не было. А Варвара Ивановна и Степан Матвеевич смотрели в окно: подняв воротник, он быстро шагал по улице в сторону дирекции совхоза.

 

2

Утром следующего дня Джахангир Холматов заехал за Назаром на новеньком голубом «Жигуленке» и повез представлять бригаде. Не поинтересовавшись здоровьем — а мог спросить хотя бы из вежливости, отметил Назар, — он сосредоточенно смотрел на раскисшую дорогу и, стиснув руль, крутил его нервно и напряженно. «Наверное, не привык к машине», — объяснил себе эту нервозность Назар, вспомнив, что Джахангир лишь неделю назад купил «Жигули», а до этого у него был « Москвич».

Въехали на бригадный двор, окруженный с трех сторон навесами для хранения техники, подкатили к дверям конторки с двумя подслеповатыми окошками. Выбравшись из машины, Джахангир распрямился, расправил плечи и заулыбался подошедшим к ним рабочим. В своем кожаном пальто и ондатровой шапке, в белых войлочных сапогах с кожаными головками, весь он был какой-то добротный. А более всего эту добротность придавал ему хозяйский спокойный взгляд его бархатистых глаз. И поздоровался он с рабочими солидно, будто проделал важную работу.

— Вот, нового бригадира вам привез, — сказал Джахангир, кивнув на поеживавшегося от бесцеремонных взглядов Назара. — А где бригада?

Перед ними стояли четверо мужчин, а в стороне, на скамейке под навесом, сидели несколько девушек.

— Я же сказал, чтоб бригаду собрали, — нахмурился Джахангир.

— Распалась бригада. Разбежались кто куда.

— Людьми поможем, — пообещал Назару Джахангир и, взмахом руки подозвав девчат, объявил громко, почти торжественно: — Вот, товарищи, ваш новый бригадир. Вы все его знаете, наш он. Член партии со вчерашнего дня. Директор совхоза, уважаемый Марат Касымович, просил передать, что надеется на нас, товарищи, что девятнадцатая бригада станет лучшей бригадой совхоза!

После таких слов полагались бы аплодисменты, но обстановка была явно неблагоприятной: рабочие стояли нахмурившись.

— Ну, вот и все… Бумажки у Мурата возьмешь, — сказал Назару Джахангир, кивнув на учетчика. — Он все знает, не подведет. В общем, действуй!

— Джахангир, не торопись, — выступил вперед поливальщик Махмудов. — Говорят, бригада у нас будет какая-то особая, безденежная…

— Как это — «безденежная»?

— Да, говорят, зарплаты не будет.

— Я объясню, — сказал Назар. — Зарплату мы будем получать в конце года — все, что заработаем. За конечный результат. Так это называется. А в течение года можем брать авансы.

— В долг?

— В долг. Но у себя.

— А зачем мудрить? — не унимался Махмудов. — Сейчас мне все понятно: посылают на работу — выписывают наряд. Сделал дело — получил по этому наряду деньги. А в безнарядной как же? Делай, делай, а в кармане пусто.

— Получим в конце года, когда сдадим весь урожай.

— А если не будет урожая — припишут? — Махмудов повернул хитрый взгляд на слушавшего с любопытством Джахангира. Тот замахал рукой:

— Э, нет! Кто тебе припишет? За что?

— За эксперимент.

— Ишь, чего захотел! Так каждый захочет экспериментировать.

— Не понадобятся нам приписки, — приободрил Назар мужчин и растерянно взиравших на них девушек. — Мы сами заработаем.

— Ясно теперь, — прервал его Махмудов, достал из кармана листок бумаги и подал его Джахангиру. — Вот мое заявление об уходе из бригады. Подпиши, Джахангир, я в другую пойду.

— Мое тоже подпиши, — подал заявление другой поливальщик, а за ним потянулись к Холматову еще руки с листками заранее написанных заявлений.

— Да вы что? — растерялся Джахангир. — Вся бригада… Я так не могу. Идите к директору. Кто работать будет, если каждый вот так… Сто семьдесят гектаров! Да меня за это, знаете…

— Подписывай! А то совсем из совхоза уйду, как Шалдаев, — заявил непримиримо Махмудов.

— Шалдаев не ушел! — вскинулся Назар тревожно и растерянно.

— Уйдет, — с мстительным торжеством бросил тракторист Хафизов и, повернувшись к Джахангиру, твердо заявил: — Мне тоже подписывай! В сельхозтехнику ухожу.

— А чего я? У вас бригадир есть — ему и отдайте свои заявления.

Джахангир сунул пачку заявлений Хафизову, но тот отдернул руку. Тогда Джахангир попытался приткнуть их за лацкан пальто Махмудову, но тот тоже увернулся. Рабочие насмешливо поглядывали на растерявшегося начальника.

Стыдливо потупившись, Назар боковым зрением видел эту унижающую его достоинство картину, понимал, что сейчас надо убедительно все растолковать, но не находил слов; сознавал, что надо как-то действовать, но не знал, как.

Джахангир крутил в руках заявления и угрожающе хмурился, выбирая, на кого бы направить гнев.

— Я подпишу, — забрал бумаги Назар.

— Ты что? — возмутился Джахангир. — С кем работать станешь?

— Новых наберем.

— Где?

— Найду.

— А… Ну, тогда командуй, — обрадовался Джахангир и направился к машине.

Машина выскочила за ворота. Из-под колес вылетали ошметки мокрого снега.

Назар вышел с бригадного двора, не обращая внимания на недоуменно взиравших на него рабочих. Он видел, что его поведение ошарашило их, но оставаться с ними ему не хотелось. Он торопливо зашагал к зданию дирекции совхоза.

С директором совхоза Турсуновым Назар встретился в коридоре.

Тот оглядел Назара с покровительственным видом, пожал ему руку и повел за собой в кабинет.

— Смелее заходи. Ты теперь руководитель, дела у тебя служебные, а для решения служебных дел мои двери всегда открыты.

Турсунов был невысокий, круглолицый сорокапятилетний мужчина. Одевался он скромно, ничем не выделяясь среди других руководителей совхоза, был строг, порой — даже очень строг, хотя любил и пошутить с подчиненными, и пространно поговорить за дастарханом. Кабинет его ничем не примечателен: обычное казенное помещение со стандартной мебелью.

Директор сел за стол и предложил Назару располагаться за приставным столиком. Многозначительная улыбка не сходила при этом с его лица, и Назар понял: знает про стычку у Шалдаева.

— Спасибо, Марат Касымович, сяду.

— Бригаде тебя представили?

— Только что. Спасибо за доверие. Постараюсь оправдать…

Директор сосредоточенно рассматривал Назара и размышлял: что нашел в нем Рузметов? Почему выделил из всех? В совхозе таких десятки. Может, родственник его? Заговорил мягко, покровительственно:

— Да уж постарайся. Сам первый секретарь райкома рекомендовал поставить тебя бригадиром. Он вам родственник?

— Он не родственник мне.

— А для нас не имеет значения, — нахмурился директор, — родственник или друг семьи. Главное — деловые качества. Я тоже хотел тебя повысить, наметил другое для тебя место. Но это будет, пожалуй, лучше. Ты сам попросился в бригадиры?

— Нет. Я вообще не просился, — оправдывался Назар. — Саид Рузметович стал расспрашивать, почему у нас в совхозе безнарядной бригады нет.

— Как так нет? Есть же у нас безнарядная бригада.

— Я тоже сказал: есть. А он сказал: очковтирательство у вас, а не бригада. Тогда я ему сказал, что не знаю…

— А он? Что он сказал?

— Он сказал: зачем в партию вступаю, если не знаю ничего. — Назар чувствовал, как из-под бинтов и шапки, прикрывавшей повязку, побежали ручейки пота. — Почему не контролируете деятельность администрации, сказал. А когда стал про безнарядку расспрашивать, я сказал, что энтузиаст нужен для первой бригады. Потом можно будет ставить бригадиром любого, а на первую — энтузиаста. Он тогда поручил мне создать такую бригаду, сказал: это партийное поручение.

— Энтузиаст, значит. Ну-ну. А это, — директор кивнул на голову Назара, — первые шишки? В милицию заявил?

— Что вы, Марат Касымович. Бекташ меня с детства колотит — и ничего.

— Все не повзрослеете. Ты прекращай ребячество. Сейчас ты — бригадир, руководитель коллектива. И вести себя надо подобающе. Зарплата, льготы, премии — все в твоих руках.

— Я понимаю.

— Ничего ты еще не понимаешь. С подчиненными дружбу не води, не заигрывай. А то надо будет приказать, тебя не послушают, скажут: свой человек, обойдется.

— Хорошо, Марат Касымович, я постараюсь использовать ваш опыт.

Назар старался быть почтительным и покладистым. А в душе ругал себя за эту покладистость, потому что должен был проявить сейчас противоположные качества. Но как?.. Понимал он унизительную нелепость своего положения, а не мог преодолеть себя.

— И вообще, держись от них подальше, — наставлял Турсунов совсем уже по-отцовски. — Твои друзья теперь — бригадиры, заведующие отделениями. А с рабочими — строже, официальнее: легче будет подгонять.

— А у нас другая будет бригада, — все же осмелился Назар высказать то, что думал, — не надо никого подгонять.

— Ишь ты, психолог! Подгонять придется. Меня подгоняют, я тебя буду подгонять. Так жизнь построена. Не нравится слово — замени. Скажем, стимулируй. В переводе с латинского «стимул» — это палка с острым концом.

— Марат Касымович, а можно… я без палки попробую?

— Да ты еще умник ко всему. Вот молодежь пошла! — Директор разглядывал Назара, как диковинный экспонат в музее. — Что им законы природы! Миллионы лет человечество подгонялось палкой.

Директор склонился над столом и потянулся к письменному прибору, почти лег животом на стекло. Он взял авторучку, повертел ее в руках и, показав ее Назару, принял прежнее положение.

— Вот… Хочешь получить игрушку — ручку или автомобиль — поработай. Вещи двигают прогресс. Что морщишься?

— Я не согласен, — осмелел Назар.

— Ничего, история от этого не пострадает. А вот будешь плохо работать — получишь выговор, провалишь план — выгоню! Разглагольствовать не стану. Хватит нам говорунов, ты дело дай.

И Назар решился: достал из внутреннего кармана пальто аккуратно сложенные листки договора, развернул их и положил на стол.

— Подпишите договор.

— Это потом.

Взглядом директор показал, чтобы Назар забрал бумаги.

Под действием этого категоричного взгляда Назар взял их, но, спохватившись, опять положил на стол.

— А это типовой договор. Только подпись нужна — и все.

— Все?! Как просто. А технику тебе надо?

— Надо. Тут записано.

— И новую?

— Ну… работающую.

— А говоришь, подписывайте — и все! С такими делами торопиться нельзя, — подчеркнул директор. — И запомни: у руководителя положение особое, как на море. Когда один в лодке, можешь грести как хочешь, кидать ее в любую сторону. А встал за руль океанского, парохода, тут уже не кинешь его то влево, то вправо. А наш совхоз и есть такой пароход: тысяча человек на палубе с детьми и стариками. Нам с тобой нужна особая осторожность. Люди-то не хотят идти в твою бригаду, увольняются, называют ее не безнарядной, а безденежной.

— Они еще не знают про выгоды. Думают, зарабатывать станут меньше, а у нас больше будет заработок.

— Это какой же будет у вас заработок, очень интересно?

— Да хоть по тысяче рублей можно, если взяться как следует.

Директор смеялся долго и весело.

Назар зарделся, уязвленный его смехом. Заговорил горячо, торопливо:

— Если безнарядку создадим, все силы будут направлены на конечный результат, на урожай.

— А сейчас куда вы их направляете?

— На месячный заработок. Главное для всех сейчас — получить побольше. Как бывает: культивировать надо на второй скорости, а тракторист скачет на четвертой. Там росток срезал, там придавил. О завтрашнем урожае не думает, главное — ему сейчас получить побольше по наряду. Ведь так?!

— А тут твоя работа, бригадир! Следи. Контролируй. Сознательность воспитывай. И потом, не все такие рвачи. Ты же не делал так?

— Делал.

— Понимал и делал? Н-да… — Разумеется, все сказанное Назаром не было для него открытием. Удивляло другое: об этих проблемах думает уже не только интеллигенция, но и рабочие, и даже такие вот зеленые юнцы. И не только думают, а берутся решать их. Он подумал, что в парне что-то есть. Только что? — Плохо, товарищ Санаев, очень плохо.

— А вы мне красные вымпелы вручали. За быструю культивацию.

— Значит, я виноват?

— Не вы — поденщина устарела. Не помогает она урожаю.

— А премия?.. За сверхплановый урожай.

— Далеко она. И то ли будет, то ли нет. Да и маленькая она, премия-то. Поэтому мы о ней не думаем и в расчет не берем. А при безнарядке, когда расчет будет за конечный результат, все по-другому обернется, тут мы заинтересованы будем.

— Чтобы по тысяче в месяц?

— Так понятнее объяснять. Можно и по тысяче зарабатывать, вот увидите.

— Вижу, продумано у тебя все основательно. Ладно! — Директор взял бланки договора, вложил их в книжечку и кивнул Назару: — Разберусь на досуге. Через месяц зайдешь.

— Нельзя через месяц, — пролепетал Назар в смятении. — К севу надо готовиться.

— А ты и готовься!

— Люди должны знать…

— Ты, что же, мне не веришь? — нахмурился директор, отмечая, что парень слишком уж настырен. По натуре такой или силу за собой чувствует? То и другое Турсунову не нравилось, он гневно сверлил Назара взглядом, давая понять, что недоволен его назойливостью. И в то же время ждал, скажет он про Шалдаева или нет? Откроется или будет хитрить.

— Я-то… могу верить…

— Что тогда сидишь? Иди.

Назар поднялся и вновь сел, обожженный мыслью, что, вернувшись без подписи, он потеряет Степана Матвеевича, Зину. И вообще все потеряет. Он ерзал на стуле, умоляюще смотрел на директора.

— Вы сейчас подпишите, Марат Касымович!

— Указывать будешь?! — холодно произнес директор.

— Марат Касымович, если не сейчас, то… Шалдаев уедет.

— Пусть едет! — Турсунов облегченно вздохнул: парень не хитрил, не было за ним никого. Потому проучить его, поставить на место надо.

— А с кем работать тогда?

— Найдем.

— Но почему вы не хотите сейчас подписать?

— Как это — не хочу? Не могу! Не имею права. Вот изучу — тогда пожалуйста.

— Но вы же изучали… полтора года. Такой договор вам Шалдаев давал.

— Ты не забывайся, — одернул его директор, — я в этом совхозе пять лет, себе не враг и знаю, что делаю. Иди! Ты свободен.

— Я… Шалдаеву обещал, что вы подпишите…

— Вот оно что! — с возмущением заговорил Турсунов, получив, наконец, подтверждение словам заведующего отделением. — Ты обещал, а я должен не глядя подписывать любую бумажку?! А какое ты имел право обещать?! Я тебе разрешал распоряжаться?

— Я думал… Иначе… он бы уже уехал, — сказал Назар, чувствуя, что разговор дошел до черты, за которой может вылиться во что-то страшное, чего и предвидеть невозможно. Но и остановиться, отступить он не мог. Словно несет его по льду грузовик, и он не может им управлять. — Если он уедет, то мне не станут верить, поймите же!

— И ты решил за мой счет поднимать свой авторитет?! Вот ты каков, эн-ту-зи-аст! — усмехнулся Турсунов. — Действительно, новатор!

— Марат Касымович, простите меня. Я больше не буду…

— Надеюсь.

— Но подпишите…

— Так ты и не понял ничего, — вздохнул директор.

— Понял… Вы специально…

— Догадливый, значит! — Директор смотрел на сжавшегося, растерянного и, казалось, раздавленного парня, но видел в нем какую-то упрямую силу, просто пугающую. И терялся, не зная, что делать дальше. Какая молодежь подрастает — никого не боится, спорит с директором, как со сверстником! И это в первый день. А что потом будет? Нет, укротить надо сразу и навсегда, решил он. — Прощу тебя на первый раз, но чтобы больше таких фокусов не было.

— Спасибо, Марат Касымович. Я не знал, что все так сложно.

— Месяц держать не стану, но два дня мне в любом случае необходимы. Послезавтра зайдешь — подпишу.

— Послезавтра нельзя! Шалдаев уедет! — поднялся Назар со стула. — Тогда я тоже уеду. Тогда увольняйте меня сразу.

— Ультиматум? Условия диктуешь?! — уперся кулаками в стол Турсунов и смерил Назара уничтожающим взглядом. — Не-ет, дорогой, так просто ты не уйдешь. Ты прежде положишь на стол партийный билет! Тебе дали партийное поручение — выполняй его.

— Так вы же… — растерялся Назар, — вы же сами…

— Что — что я сам?

— Не хотите…

— Это чего же я не хочу? Подписывать не глядя твои бумажки? Да, не желаю. И никто меня не заставит! Мне нужно время обдумать. Имею я на это право?

— Имеете.

— Так что ж ты обвиняешь меня?

— Я не обвиняю — прошу.

— Хорошо просишь — чуть шею не вывернул, — сказал директор примирительно, глядя на сникшего и, наконец, сломленного Назара. — Ладно, знаю, зачем тебе нужна подпись. Любовь! А любовь надо уважать. — Он взял бланки и поставил свою подпись. — Неси, показывай, какой ты авторитетный.

— Спасибо! — Назар схватил со стола бумаги и бросился к двери.

— Эй, до свидания, друг!

— До свидания!

Директор подумал минуту и признал воспитательный момент неудавшимся. Он чувствовал, что с парнем придется еще немало повозиться. И потому, что строптив, и потому, что связан с какой-то там безнарядкой, навязанной сверху. А с райкомом надо быть очень деликатным. Знал это Турсунов и потому сразу набрал номер первого секретаря и рассказал, что Назар Санаев приступил к созданию безнарядной бригады, а сам он только что подписал договор.

 

3

Бригаду Степан Матвеевич собрал из тех, с кем давно сговаривался работать безнарядно. Вошли в нее двенадцать человек — на сто семьдесят гектаров земли.

— Мало нас, не потянем, — усомнился в силах Назар.

И другие его поддержали, сказали, что не осилят такое поле. Но Степан Матвеевич отмел все опасения, заявив, что иначе нечего было и собирать в кулак лучших механизаторов совхоза.

Назар оглядел свою бригаду и внутренне порадовался. Здесь действительно были хорошие специалисты. Рядом с Шалдаевым сидел такой же высокий и седовласый Раюм Бабаяров, славившийся тем, что на слух мог определить неисправность мотора; возле Бабаярова один за другим сидели трое его сыновей: Васит, Вали и Талип. Все трое были женаты, имели детей и хотели побольше зарабатывать. Особняком держался увалень Урун Палванов. С виду мрачный и неразговорчивый, он был неутомимый и умелый поливальщик. Были в бригаде три девушки — Зина Шалдаева и двойняшки Шарафат и Ойдин Артыковы, недавно окончившие курсы механизаторов. Все здесь владели техникой, на что и была сделана ставка при комплектовании бригады.

И все же нагрузка была велика — четырнадцать гектаров на человека. Назар утешал себя тем, что главное — поднять хлопок, а на ручную работу можно привлечь женщин и горожан, как делалось всегда, но и тут Шалдаев заявил, что надеяться на это не надо, выгоднее самим все сделать машинами, тогда будет дешевый хлопок и вырастет их заработок.

— По тридцать пять центнеров осилим? — спросил Назар.

— Мало, — опять поправил его Шалдаев.

— Сколько? — спросил Назар, а сам подумал: «Что ни скажешь, все ему не так. Конечно, он больше знает и все давно обдумал», — тут же успокоил себя Назар и бодро улыбнулся. — Я про тонкий говорю.

— И я про тонкий.

Мужчины задвигались, закряхтели, потянулись за сигаретами. В совхозе сеяли в основном хлопок среднего волокна и не любили капризный и трудоемкий тонковолокнистый.

— Мороки будет много, — заметил Бабаяров.

— Зато прибыли больше, — сказал Назар. — Только за счет сорта получим добавочно почти по пятьсот рублей с каждой тонны. Есть расчет постараться?

— И брать по сорок пять, не меньше! — объявил Шалдаев.

— Почему не сто? — откликнулся Талип. — Такого урожая в районе никто еще не получал без приписок, я точно знаю.

— Эх, ребятки! — обвел Степан Матвеевич бригаду улыбчивым взглядом, словно обнял всех. — Я ж вам в сотый раз говорю: особая у нас бригада. Раз мы собрались тут один к одному, то к самому верху надо тянуться. На большее потянемся, а малое всегда будет. А теперь наша задача думать, как нам этот верхний урожай обеспечить, резервы надо искать. Возьмем сорта урожайные — прибавка. Микроэлементы, ускорители роста применим — опять польза нам. Да я сейчас еще одну хитрость открою — а она даст прибавку по пять-семь центнеров на гектаре.

Степан Матвеевич не торопясь полез в карман, и взоры всех устремились на его руку, словно все ждали, что он достанет сейчас нечто такое, что даст им обещанную прибавку. Он вынул сигарету, сунул ее в рот и тут же Бекташ и Талип поднесли ему огоньки своих зажигалок. Шалдаев прикурил, затянулся. Назар почувствовал разраставшееся ревнивое поскребывание в душе оттого, что все внимание бригады перебросилось на Шалдаева, а он, бригадир, оказался как будто ненужным. Назар смотрел, как затягивается сигаретой Шалдаев, испытывая терпение заинтересованной бригады, и подумал, что он ведь как артист выступает сейчас перед ними. И ведь точно, выступает. Повеселел Назар и подумал, что нельзя так ревниво относиться к Шалдаеву, потому что сам за него боролся. И, поняв все это, он уже с интересом смотрел, как держал паузу Шалдаев, то морщась от дымка сигареты, то поглядывая куда-то вдаль, словно что-то вспоминая и обдумывая.

— Какой секрет-то? — не выдержал Васит.

— Не скажу, что секрет, — тянул Шалдаев. — Писали о нем в газете: пользуйтесь, мол. А люди не пользуются почему-то. Может, техники нет, а без техники не осилишь.

— Степан Матвеевич, не тяни, — взмолился Талип. — Завел всех и тянешь.

— А тебе сразу надо? Ну, получай: вторая целина! Понял секрет?

— Нет.

— А говоришь, не тяни. Я ж тебе мысль укладываю, чтобы зараз и на всю жизнь! Кто видел у меня хлопок возле тутовника?

— Это тот, за который тебе влетело от Рузметова? — спросил Бабаяров-старший, и рабочие заулыбались. Все знали, как директор совхоза привез на поле к Шалдаеву секретаря райкома, чтобы показать чудо природы — десяток рядков необычного, усыпанного цветами и коробочками хлопчатника, а Рузметов устроил ему и бригадиру разгон за остальные худосочные ряды.

— Этот, — подтвердил Шалдаев. — Я посчитал, по шестьдесят центнеров с небольшим тот хлопок дал. Тонкий! Жаль только, мало его было. А секрет вот в чем. Как мы пашем? На тридцать-сорок сантиметров. И каждый куст растет как бы в маленьком горшочке. Как ему развиваться? С боков — соседи. Вниз бы пошел — да там поддон, твердый, как камень. А если вспахать этот поддон, пойти глубже сантиметров на тридцать-сорок, а? Вот мы и дадим хлопку волю: расти, питайся, давай урожай. На тех одиннадцати рядках я так и сделал. Плуг специальный соорудил, да, видать, слабоват оказался — сломало его. Целина там, под покровом-то, глубинная, тысячелетняя целина!

— Мертвая земля, — осторожно заметил Назар.

— Правильно, мертвая там земля, — подтвердил Шалдаев. — Но это не страшно. Поднимем ее, слоями поместим между почвой, да удобрениями органическими сдобрим — она быстро переродится и начнет давать нам богатый урожай.

Посыпались вопросы. Шалдаев отвечал, если мог, на иные искали ответ сообща. Спорили и советовались, не торопясь говорили и спрашивали откровенно, с единственным желанием — все понять. И хотя не было сказано слов о том, что пойдут они на поднятие второй целины, но по общей заинтересованности, по обстоятельности вопросов, которые задавались сейчас, Назар понял, что пойдут, и уже готовятся к этому, и в этой подготовке они становились едиными, как одна семья.

В тот же день Назар зашел в партком и рассказал секретарю бюро Муратовой о задуманном бригадой поднятии второй целины. Розу Ибрагимовну Назар знал со школьных времен — она была у них классным руководителем — и потому был уверен в полном понимании. Так оно и произошло: выслушав Назара, Муратова поднялась и со свойственной ей стремительностью повела его к директору.

Турсунов подписывал бумаги, которые ему подкладывал топтавшийся возле стола главный бухгалтер Бури Намазов.

— Я занят, — сказал директор.

— Сейчас ты все бросишь, — многозначительно сказала Муратова и, указав Назару на приставной столик, пригласила его сесть, а сама села напротив.

После того как была подписана последняя бумага и директор с облегчением откинулся на спинку кресла, Муратова попросила Назара повторить свой рассказ. И пока Назар говорил о второй целине, о том, как пришла к ним идея и что надо делать, чтобы осуществить ее, Муратова таинственно улыбалась, не спуская глаз с мрачного директорского лица. Она ждала, когда и он наконец улыбнется. Ведь вот он, громаднейший резерв увеличения урожайности! Сама она уже видела начало почина, который, без сомнения, будет поддержан в районе. Простота идеи и большой ее эффект подсказывали, что к ней не останутся безразличны и в области, и в республике. Получать десятки центнеров дополнительного урожая на старопахотных землях, где давно исчерпаны резервы, — это же и общегосударственное дело. Это и всесоюзная слава, как у злобинцев или ипатовцев. И начнется этот почин в их совхозе, поддержанный партийной организацией под ее, Муратовой, руководством. Но почему же молчит директор? Неужели опять осторожничает? И бухгалтер, оставленный ею в кабинете, был равнодушно-скучен. Он сидел у стены и, придерживая на коленях папку с бумагами, равнодушно оглядывал кабинет и подсчитывал, между тем, во что обойдется совхозу эта затея. Двойная глубина пахоты — значит, двойной или даже тройной расход горюче-смазочных материалов, перерасход фондов, выговоры, унижения… И плуг нужен прочный, многоярусный. Самим не сделать такого — не завод. Один? Но в совхозе более пяти тысяч гектаров пашни. Нужны «С-100», а их во всем районе десятка не наберется. Прибавка урожая при такой кустарщине не перекроет затрат — значит, поднимется себестоимость, а за это бьют не только бухгалтеров. Намазов покосился на директора и понял, что идея не вдохновляет его, но он молчит, не имея права гасить трудовой порыв. Вот как загорелись! Им не объяснишь, что мероприятия должны проводиться в масштабе страны с подключением промышленности, при централизованном специальном финансировании, а их преждевременная самодеятельность ляжет тяжелым бременем на совхоз.

Директор слушал Назара и тоже мысленно прикидывал, что, кроме хлопот, может дать эта неожиданно появившаяся в совхозе бригада и ее необузданный бригадир. Ведь кипит как! Эн-ту-зи-аст… А был тихий, скромный парень! Этот момент особенно остро заинтересовал Турсунова. Подросла смена? Вторая целина, о которой так увлеченно говорил Назар, представлялась Турсунову следствием появившейся прежде безнарядной бригады, как убедительное требование времени — искать резервы производства, идти в глубь. И этот мальчишка осознал это, увидел глубинные резервы. Вот что задевало сейчас самолюбие Турсунова, заставляло проявлять сдержанность под обстрелом восхищенных взглядов Муратовой, гордившейся своим подопечным.

Дверь распахнулась, и в кабинет влетел разъяренный главный инженер Хакимов. Он ткнул пальцем за спину, где в приемной перед распахнутой дверью топтались Шалдаев, Бабаяров и Палванов, и объявил:

— Все! Я не могу с ними нормально говорить. Не мо-гу! — и пригласил их в кабинет: — Вот вам директор, он подписывал вам договор, и получайте с него технику, какая нужна вам. А у меня такой нет. Я ее не делаю. — И тут же обрушился на Назара: — А ты не знаешь, какие у нас трактора? Я что — рожать тебе их буду?

— Тише, тише, — постучал по столу Турсунов, наполнил пиалу чаем и подал ее Хакимову. — Плесни в себя, а то перегреешься.

— Они меня до предела вымотали!

— Входите, — пригласил рабочих директор. — Что случилось?

— Трактора дает недоремонтированные, — сказал Шалдаев, первым ступив в кабинет.

— А я, что ли, их ремонтировал?! — взорвался Хакимов. Пересиливая гнев, торопливо выпил чай и ткнул пальцем в Бабаярова. — Вот он их ремонтировал с сынами своими. Ясно? Ваш член бригады. С него и спрашивайте.

— А спокойнее можешь объяснить? — покачал головой директор. — Кипишь, как самовар.

— Не могу, Марат Касымович. Их десять человек пришло, и каждый тычет: это не так сделано, здесь не то поставлено. А ведь сами эту технику ремонтировали, сдавали мне как готовую. Сами или нет, Бабаяров? Или из Ташкента к нам приезжали сеялки чинить?

— Ишь ты, сами! — выступил вперед Шалдаев. — А запчасти ты давал. На этом тракторе, что ты даешь, все, считай, поношенные: пальцы стучат, маслонасос…

— Нет у меня других тракторов, — развел руками Хакимов, распахнул куртку, вывернул карманы. — Видишь — нету!

— А мы не просим новые. Дай старые, только дефектную ведомость составь, запчасти выдели и оплати ремонт, — сказал Шалдаев.

— Видали, чего хотят? — Хакимов возмущенным взглядом обвел всех сидевших в кабинете.

— По-моему, все правильно, — весело заметила Муратова.

— Что правильно? — уставился на нее Хакимов.

— Сообразили сразу, что к чему. Хозрасчет! Великое дело, а?! — сказала Муратова и, перекинув взгляд с топтавшихся у двери рабочих на директора и главного инженера, старалась объединить их своим восхищением. — Раньше им было безразлично, как ремонтировалась техника: все потери списывал совхоз. А теперь им самим за все платить придется, а значит, — терять заработок. Вот и требуют гарантированного ремонта. Правильно я поняла, Степан Матвеевич?

— Ну! — кивнул Шалдаев.

— Плати, Хакимов, — распорядился Турсунов. — Составь дефектную ведомость, дай запчасти и оплати людям работу.

— Да они, знаешь, как пишут: чуть износилась деталь — бракуют, требуют все новое. А где мне их набрать?

— Пойдем посмотрим, — поднялся директор.

За директором вышли Хакимов и рабочие. Муратова поднялась и, раздумывая, почему ушел от разговора директор, тоже вышла из кабинета. Назар с недоумением смотрел на нее, а она делала вид, что ничего не произошло, даже подбадривающе улыбнулась ему. За ними вышел Намазов, закрыл директорский кабинет и, облегченно вздохнув, пошел в бухгалтерию.

 

4

Зима прошла быстро. Снег продержался три недели и растекся по земле ручейками. Синью заискрилось небо, поплыли по нему белые облака, такие редкие на юге. Случалось, по ночам падал еще снежишко, но не мог он прикрыть пробившейся изумрудной зелени, а с восходом солнца и вовсе исчезал.

Степь зеленела, сбрасывала свою бурую шубу из выжженного янтака и полыни. По открытым солнцу и ветру холмам бродили многочисленные отары.

Когда-то, до освоения Каршинской целины, на месте совхоза «Прогресс» была бригада громадного по территории, раскинувшегося на сорок пять тысяч гектаров степи, овцеводческого колхоза. Тонким ручейком доходила сюда вода из реки Кашкадарьи. Ее хватало лишь для питья да разве еще для чинары, под которой с незапамятных времен стояла чайхана и на айванах с утра до ночи сидели за чаем старики, хранители преданий Каратепе. Здесь Якуб-бобо поведывал неустанно о больших и малых войнах за воду, их вели каратепинцы с соседними кишлаками, расположенными выше по каналу-ручью. Якуб-бобо с ухмылкой рассказывал, как его дедушка, каратепинский мираб, собирал конский навоз, тайно в мешках возил его в верховья канала и, прячась от людей, понемногу бросал в воду. Конский навоз уплывал и постепенно забивал щели щитов, закрывавших отводы от канала; уменьшалась фильтрация воды и чуточку больше доходило ее до Каратепе. Молодежь смеялась над хитростью мираба, а старики знали, что за эту сбереженную для кишлака воду мираб мог поплатиться жизнью.

Помнили старики веселые истории. Особенно много их накопилось за годы освоения Каршинской целины. Усман-бобо часто вспоминал, как ездил на магистральный канал за сбежавшим туда внуком. Подъехал на ослике и увидел, что мальчуган, его шустрый Раим, забрался в кабину рукастой машины, взялся за рычаги и начал копать землю. Долго смотрел Усман-бобо на работу внука, а когда увозил его домой, посадил на своего ослика, сам всю дорогу шел пешком, выказывая тем самым свое уважение. Ехал-то с намерением отхлестать внука как следует за его проделки — не получилось.

На айване под чинарой часто поминали имена прославленных людей Каршинской целины: Алешу Бабийчука, работавшего на шагающем экскаваторе, бульдозериста Фархада Ирисова, превращавшего холмистые пастбища в ровные поля, Шакира Сайфутдинова, пустившего на эти поля воду по каменным лоткам, и самого Шагазатова, возглавлявшего строительство канала и преобразившего всю их жизнь. Даже с айвана под старой чинарой видна новь. Закрой глаза — и вот они, глиняные мазанки прошлой жизни. Открой — перед тобой улица новых домов со смешным названием «коттеджи». В каждом дворе виноград, персики, груши, а под ними важно похаживают, все еще удивительные взглядам старых степняков, надменные индюки, мельтешат куры и утки.

Здесь же на айване сидит с ними, попивая чай, Шакир-бобо — «куриный генерал», прозванный так за то, что первым в Каратепе развел цыплят. Привез он их из Карши, покормил, а когда собрался по другим делам, то увидел, что все его щебечущее желтое стадо, как живое пушистое одеяло, двинулось за ним. При этом они так жалобно пищали, теснились к нему, взбирались на ноги, доверчиво лезли в подставленные руки, что Шакир-бобо не смог их бросить, провозился с ними весь день. И совсем не обиделся на своих седобородых друзей, когда они назвали его цыплячьей матерью. А когда он организовал в совхозе первую птицеферму, за ним прочно закрепилось прозвище «куриный генерал», которого Шакир-бобо не стыдился, а расценивал как признание своих особых заслуг. И когда подсмеивались над ним, он тоже смеялся и говорил, что Советская власть дала им воду, а он — птицу, оттого они и разбогатели так. А как же? Захотелось мяса — не надо резать целого барана, курицы как раз хватит, чтобы сварить шурпу, а из индюка еще и плов можно приготовить. И вроде бы шутка, а подумать — получалось всерьез.

Много было обговорено на айване за пиалой чая. А теперь пошли разговоры о девятнадцатой бригаде. Первые дни после ее создания старики решили, что ничего у Назара не получится, если даже опытный и знающий механизатор, всеми уважаемый Шалдаев, не смог организовать такую бригаду.

— Не доросли наши люди до безнарядки, — сказал Якуб-бобо. Кутаясь в халат, он отхлебывал из пиалушки чай, неторопливо поднимал густые седые брови, устремив взор за голый и белесый, как человеческое тело, ствол чинары, отогревающейся на солнце, за крыши домов целинной улицы, составленной из двухэтажных коттеджей. С сожалением покачав головой, словно увидев там, в неопределенной дали, подтверждение своим словам, заключил убежденно: — Нет, не доросли!

— Это почему же? — с веселым лукавством поглядывал на него «куриный генерал» Шакир-бобо и теребил хвостик своей узкой и длинной бородки.

— Потому что при безнарядке надо сознательно работать, как мы, бывало, в молодости. Помнишь?

— Нашел о чем вспомнить, — проворчал Усман-бобо. — Ты еще прошлый век вспомни.

— А ты вспомни, вспомни… Как работали, когда землю получили? Чуть светает, а мы уже в поле. Потому что зарплату нам не давали, с урожая кормились. Вот и растили тот урожай, каждый росток нянчили.

— Безграмотные были и без нарядов обходились, — не унимался Шакир-бобо. — А они ученые — и не доросли? Как же так?

— Избаловались. Привыкли, чтоб криком их подгоняли, — ответил Якуб-бобо и обвел стариков, сидевших на курпаче, грустным взглядом. Кивнул Кабиру-бобо, привалившемуся к бортику айвана. — Ты бригадиром сколько лет был?

— Сорок четыре… — отозвался Кабир-бобо, шевельнув седенькими усами. — Утром сядешь на коня и ездишь по улице, в окна стучишь, чтоб на работу шли.

Якуб-бобо покачал головой: мол, так-то вот! В прежние годы он был председателем колхоза, а после преобразования его в совхоз долго возглавлял отделение; пользовался у односельчан большим уважением и авторитетом, говорил не много, только по главным вопросам, но так убедительно, что сказанное им становилось мнением большинства села.

— Мы с вами, — сказал Якуб-бобо, — единоличниками были.

— Как же? Все время в колхозе работали, — встрепенулся «куриный генерал» и с мольбой посмотрел на друзей, призывая их возмутиться и поправить друга. — Ты же сам правил нами! Забыл, что ли? Совсем память отбило.

— Мы были единоличниками, — гнул свое Якуб-бобо. — Росли, как единоличники. А единоличник такое свойство имеет: сам все делает, самоуправляется. Работает плохо — разорится. Так что, милый друг, не управлял я вами, вы сами все делали, что надо и как надо. Са-ми!

— Это правильно, — согласились Кабир-бобо и Карим-бобо, и только «куриный генерал» Шакир-бобо молчал, дожидаясь окончания речи Якуба-бобо, чтобы высказать свое мнение.

— А сейчас не разорится никто, — говорил Якуб-бобо, — как бы плохо ни работал. Оклад все равно дадут. Вот и получается, что не доросли до безнарядки. Не получится из этого ничего.

С такими доводами согласился и «куриный генерал», но все же высказался:

— А может, безнарядка эта и научит работать? Внучки мои раньше восьми часов не поднимались, а теперь чуть светает, их уже дома нет. Где? В бригаду уехали. И возвращаются, когда темно уж. А радуются так, словно с концерта вернулись. И все рассказывают, смеются. Интересно им там.

— О чем рассказывают? — поинтересовался Кабир-бобо, и все зашевелились, готовясь услышать новости от «куриного генерала», вызнанные от внучек-двойняшек Шарафат и Ойдин.

Скандал разразился неожиданно на районном совещании по заготовке и вывозке на поля удобрений.

Сидя в последних рядах райкомовского конференц-зала среди приглашенных бригадиров, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть докладчика, Назар обрадовался, когда в числе передовых хозяйств назвали их совхоз, и смутился, услышав свою фамилию. Сидевшие с ним рядом совхозные бригадиры дружески улыбались ему: держись, мол! Назар отмахнулся, но было приятно.

Докладчик отвлекся, стал рассказывать вдруг про их бригаду, о том, как они, не дожидаясь создания совхозного «отряда плодородия», сами завезли на свои поля органики столько, сколько остальные бригады вместе взятые.

— Это как же понимать? Одна бригада завезла больше восемнадцати других? — спросил у докладчика председательствующий, первый секретарь райкома партии Рузметов. Он приподнялся, чтобы лучше слышать ответ, и, повернув голову, смотрел на директора совхоза Турсунова, сидевшего во втором ряду президиума.

— Почти, Саид Рузметович. Почти, как весь совхоз.

— А что же делали остальные бригады?

— План они выполнили, — ответил докладчик, заглянув в бумаги.

— Какой же это план, если одна бригада перевыполняет его в восемнадцать раз?

— Да, вот какой контраст, товарищи, — с сожалением сказал докладчик, оглянулся на смутившегося Турсунова и предложил: — Позже мы попросим поделиться своими соображениями директора совхоза «Прогресс».

Остальную часть доклада Назар не слышал. Он понял только, что невольно стал причиной неприятностей своего директора, и хотя вины за собой не чувствовал, все ж поник и сидел скованно, сразу ощутив вокруг себя враждебную пустоту. Никто из бригадиров не поддержал его, как это было только что, и он недоумевал: почему?

Конечно, на селе все понимают необходимость внесения органики на поля, но каждый год проводятся такие вот совещания в районе, затем — в совхозе, в отделениях, в бригадах, где руководители и специалисты ратуют за вывоз на поля навоза, а рабочие каждый год с постоянным упорством отлынивают от этой работы. Перед тем как заговорили в девятнадцатой бригаде о вывозке на поля органики, Назар много раздумывал, кого заставить заниматься этой работой. Выручил Шалдаев. На агроучебе, когда разбирали эффект от удобрений, он вдруг хлопнул рукой по раскрытой книге и провозгласил: «Вот резерв для нас! Дармовой! Считай так: весной привез в поле тележку навоза, а осенью увез с поля дополнительный хлопок. Ну-ка, давайте думать, как нам это дело хорошенько наладить».

После доклада вызвали Турсунова — рассказать о положении дел в хозяйстве. С явной неохотой он встал за трибуну, заговорил по-праздничному приподнято:

— Дорогие товарищи! Уважаемый Саид Рузметович! Труженики нашего совхоза, развернув социалистическое соревнование, добились в истекшем году значительных успехов. План по производству…

— Остановись, Турсунов, — постучал по микрофону Рузметов. — На сколько процентов кто выполнил план прошлого года — нам известно. Скажи, как будешь в этом году выполнять план. Почему не вывозишь на поля органику?

— Вывозим, Саид Рузметович. Мы создали сводный «отряд плодородия». И девятнадцатая бригада туда входит. Им завезли навоз, теперь другим бригадам завозим, — твердо говорил Турсунов, чтобы не родилось у Рузметова сомнение. Девятнадцатая бригада не входила в сводный отряд и проделала всю работу самостоятельно, но что мешает ввести и ее туда, мелькнула у Турсунова мысль. Не входила, так войдет, решил он и добавил убежденно: — План по вывозке органики на поля перевыполним вдвое, Саид Рузметович.

— Вдвое по совхозу? — спросил Рузметов бесстрастно, что-то чиркая ручкой на листе бумаги.

— По совхозу! — подтвердил Турсунов.

— И что же у вас получится, товарищ директор? Один план придется на девятнадцатую бригаду, а второй — на восемнадцать других?

— По бригадам перевыполним, — поправил себя Турсунов, проклиная в душе и свою торопливость, и свалившуюся на его голову девятнадцатую бригаду с ее навозом. Такого конфуза с ним давно не случалось. Под его, Турсунова, руководством совхоз стал передовым, и он, прослыв крепким хозяйственником, привык получать почести. И вдруг эта постыдная растерянность за трибуной на виду у всего районного актива.

— Садись, — сказал Рузметов. — Бригадир девятнадцатой здесь?

— Санаев! — крикнул директор в угол зала, где сидели его люди; сел на свое место, с тревогой поглядывая на вставшего за трибуну Назара. Ведь подкосил, и кто бы мог подумать — на навозе! Что-то он еще выдаст?

— Расскажи, как вам удалось одной бригадой освоить то, что положено совхозу? — попросил Рузметов.

— А мы не знали, что положено совхозу, — ответил Назар. — Возили и все.

По залу покатился смешок.

— Планы до всех бригад доведены, — пробурчал Турсунов.

Но Рузметов не слышал его и продолжал расспрашивать Назара:

— Почему вы завезли органику, а другие еще не начинали?

— У нас в совхозе все возят.

— У вас-то возят. Да есть в районе такие бригады, которые не торопятся с этим делом. Почему? Как ты думаешь?

— Я думаю… работа грязная, навоз все-таки…

— А у вас он чистый? — спросил Рузметов с ухмылкой, и в зале засмеялись.

— У нас заинтересованность другая, — заговорил Назар спокойно, когда понял, что от него хотят узнать, — все бригады по нарядам работают, и зарабатывают люди по пятерке в день. А у нас другой подсчет. Так что план нам не нужен, мы и без плана заберем все, что можно забрать и вывезти на поля.

Зал замер и тут же зашумел: люди недоуменно переговаривались, переспрашивали друг друга.

— Тише. Сейчас объясню, — придвинулся к микрофону Рузметов. Он улыбался, довольный и бригадой, и так кстати пришедшимся разговором. — Бригада эта особая: хозрасчетная, безнарядная, с оплатой труда за конечный результат. Приглядывайтесь к ней. — И вновь обратился к Назару: — Ты что же думаешь, чем больше навалишь навоза на поля, тем выше урожай будет?

— Да. Чем больше, тем выше, — ответил Назар, встав в полуоборот к Рузметову. — Закон минимума относится к минеральным удобрениям. Там — если одного химического компонента недостает, то их сколько хочешь наваливай, а пользы не будет, потому что они работают во взаимодействии. Органику надо возить и возить на поля, и чем больше, тем лучше. Все, что ушло из земли, должно вернуться в землю. А сейчас нам органика требуется еще и для того, чтобы сдобрить, окультурить подпочвенные земли, поднять вторую целину.

Рузметов нахмурился, не понимая, откуда взялась в «Прогрессе» целина; оглянулся на Турсунова, спрашивая взглядом, почему не доложил, но тот пожал плечами и криво улыбнулся, всем своим видом показывая, что принимать всерьез сказанное Назаром нельзя. Тогда Рузметов обратился к Назару:

— Это что за целина там у вас объявилась?

— Под почвой… У нас вся обычная целина распахана, и нет больше земель, чтобы ввести их в оборот. И мы решили вглубь идти, распахать поддон, чтобы культурный слой был не сорок сантиметров, как сейчас, а восемьдесят. Ведь тогда растения станут свободно развиваться и повысится урожай.

Рузметов задумался. Теоретически все правильно. И крестьянин всегда старался пахать глубже. А если посмотреть в историческом плане, то, в конечном итоге, прогресс человечества зависел от того, как глубоко пахали землю — палкой, сохой или плугом. Но не рано ли браться за вторую целину?.. А в то же время вторая целина уже сейчас расширит возможности старопахотных земель, повысит отдачу уже в этой пятилетке.

Размышляли и перешептывались в президиуме, оживленно было в зале. Однако общее отношение к словам Назара о второй целине было выжидательно-скептическим. Кто-то из первого ряда категорически бросил соседу:

— Прожект. Где взять технику?

Назар, топтавшийся на трибуне, услышал про технику и обратился к Рузметову:

— У нас к вам просьба, Саид Рузметович.

— Да, да… Говори.

— Трактор бы нам мощный на несколько дней. Плуг глубинный мы сами сделали, а вот трактор…

— Не сделали еще? Что же вы так? — улыбнулся Рузметов. — Какой нужен трактор?

— «С-100» или «К-700».

— Трактор будет! — Рузметов отыскал взглядом нужного человека и приказал: — Ильясов, дашь «К-700» «Прогрессу» на подъем второй целины. Еще что надо?

— Еще — плуги.

— Ты же говорил, что сделали.

— Кустарный. А есть заводские. Нам бы парочку.

— Сельхозтехника! Артыков!

— Здесь я, Саид Рузметович. — Поднялся начальник районного отделения Сельхозтехники.

— Доставь… И побольше закажи.

— Сделаем, Саид Рузметович.

— Еще что нужно? — спросил Рузметов Назара.

— Пока все вроде бы. Теперь мы должны дать.

— Правильно. Действуй, Санаев. Молодец!

Назар прошел на свое место, испытующе глянул на бригадиров: как они? Бригадиры улыбались, подбадривающе кивали ему, похлопывали, пока он пробирался по ряду к своему месту.

— На вид попал. Теперь держись! — прошептал одобрительно Салимов.

— Э-э… Зачем? — пренебрежительно покривился усатый Чарыев. — От начальства подальше надо. Не будет теперь покоя.

Назар не спорил, помалкивал.

 

5

Бекташ пребывал в состоянии угнетенной растерянности с того дня, когда у Шалдаевых ударил Назара. Причиной этого непривычного и оттого особенно обидного состояния, конечно же, был не удар: Бекташ бил Назара в детстве. И сейчас, будь на то его воля, избил его за все накопившиеся обиды. А накопилось всего столько, что Бекташ, казалось, только и жил мыслью, чтобы отомстить. Какой она, эта месть, будет, Бекташ пока не знал, но знал точно, что будет!

Растерянность же поселилась в нем оттого, что неожиданно осознал он вдруг, что все, чем он гордился раньше — своей бесшабашной отвагой, дерзостью и силой, — оказалось ненужным и даже смешным. И Зина, и Степан Матвеевич, и директор совхоза Турсунов — все выделили не Бекташа, с детства верховодившего ребятней, а неприметного Назара. Почему?

Вспомнилась встреча с директором после возвращения из армии. Бекташ тогда показал книжечку мастера спорта по метанию молота и ждал, что тот обрадуется, но Турсунов покрутил ее в руках, как дорогую безделушку, и, вернув, стал расспрашивать, какую получил специальность. И привел в пример Санаева. Значит, профессия им нужна, понял Бекташ. Ну да, Санаев в партию вступил. А что он такого сделал? Заседал в комитете комсомола? А совхозный стадион кто строил? А кто команду готовил на районные соревнования? Это они забыли, — предъявлял счет невидимым недоброжелателям Бекташ, впадая в отчаяние от такой несправедливости и злясь на проклятого тихоню. Но как ни злился, ни проклинал Назара Бекташ, он вынужден был признать, что есть в нем что-то притягательное. А вот что? Может быть, можно бы понять и использовать, — задумался Бекташ и с того дня стал не просто следить за Назаром, а вникать в суть его распоряжений и поступков. И сразу отметил, что вовсе и нет в нем этого дара — притягивать людей, как, например, в Бурнашеве. Тот, где ни появлялся, тут же собирал вокруг себя дружный кружок. Назар же чаще помалкивал, больше слушал, а если и говорил, то только по делу. Какие уж в этом достоинства, — заключил Бекташ и впервые почувствовал облегчение. Но что-то все-таки есть в нем. Знания? Технику и дело Шалдаев лучше знает, и все к нему идут с вопросами, а не к Назару. И руководить Назар еще не умеет: распоряжения дает неуверенно. И еще, к своей радости, заметил Бекташ, молодежь в бригаде тянется больше к нему, а не к Назару. Как-то само собой получилось, что на групповых работах руководил Бекташ, делал все продуманно, четко, и, казалось, легко. Особенно показал себя на вывозке навоза, организовав своеобразный конвейер. И рабочие уже не к Назару, а к нему обращались за указаниями. Тогда-то у Бекташа и зародилась мысль вернуть обещанную ему бригаду. А после того как Бекташ получил — не без помощи знакомств — для бригады две сеялки точного высева, он окончательно убедился в реальности задуманного и теперь уже стал ждать своего часа осмысленно, исподволь готовя его приближение.

Продолжая наблюдать за Назаром, Бекташ думал: так что же держит вокруг него людей? Если бы можно было заглянуть в его голову, узнать, что он думает! Он вспомнил телевизионную передачу, где говорилось, что артисты перевоплощаются в своих героев и постигают их духовный мир. Бекташ долго изощрялся. Закрывшись в сарае, подальше от родительского глаза, он принимал позу Назара, говорил его словами. Ничего не получилось, душу Назара он не разгадал, секретов не выведал, но кое-что все-таки понял. Поначалу удивился, не поверил себе, а после некоторых размышлений обрадовался своему открытию. Оказалось, что главным во всем был не сам Назар, а новое дело, которое он возглавил. А ведь новое дело смог бы возглавить не только Назар, но и Степан, и Палван, и кто угодно. Люди хотели работать по-новому, им подсказали идею, как это сделать, и не важно, кто их возглавляет, лишь бы вел в правильном направлении.

— Вот оно что! — Возбужденный, ходил Бекташ по сараю вокруг мотоцикла, машинально протирая его тряпкой. Догадка окрыляла. Если главное не Назар, а идея, то… Перехватить?! Да не больно-то нравится эта идея начальству. Бекташ вспомнил недавнюю стычку Назара с заведующим отделением Холматовым.

…Джахангир Холматов приехал к ним на полевой стан с директором совхоза на другой день после совещания в районе. Пока Турсунов осматривал хозяйство бригады, Холматов позвал Бекташа для расспросов. И начал разговор он, как обычно, с подогрева:

— Вчера опять видели Зину с Назаром.

— Дождется он у меня, — вспылил Бекташ. — Под суд пойду, а сверну ему шею.

— Сверну! — На гордом лице Джахангира появилась презрительная ухмылка. — А он без сворачиваний забрал у тебя бригаду и невесту заберет.

— Что делать, Джахангир?

— Думай!

— Научи, Джахангир.

— Сам, что ли, не знаешь? Ох-хо-хо… А еще хотел бригадиром стать, — посмеивался Джахангир, не догадываясь, что Бекташ тоже мстительно смеялся над ним в душе, потому что просил помощи лишь для того, чтобы показать свою зависимость и считаться «своим человеком». И притворялся непонятливым для того же, так как давно понял, что начальство побаивается и не любит слишком самостоятельных и умных.

— Что я могу придумать? Какую-нибудь ерунду. Помоги, Джахангир.

— Женись! — сказал Джахангир так, словно подарил сто рублей. — Шалдаевы родственниками станут, полбригады — твои. А тогда — если сам не уйдет, поможем сообща убрать. Как он тут командует?

— Разные новшества вводит.

— Теленок скачет не дальше сеновала. Ничего он не изменит, а голову потеряет. Знаешь, какой скандал был вчера на совещании! Рузметов как начал ругать!

— Назара?

— Директора. И мне влетело потом.

— А тебе за что?

— За то, что не руковожу вами.

— А ты теперь не будешь руководить, — сказал Бекташ как о само собой разумеющемся, стараясь разозлить Джахангира. — Договор подписан, технологические карты утверждены — все! Ты здесь больше не нужен.

— Это мы еще посмотрим, кто будет руководить! — оскорбился Джахангир. — Ну-ка, зови его сюда!

Бекташ позвал Назара и остался послушать разговор.

— Вот что, Санаев, — заговорил Джахангир тоном, требующим безоговорочного повиновения. — Давай договоримся раз и навсегда: не вмешивай в хозяйственные дела партийные органы. У них своих дел много, у нас — своих. Неудобно как-то…

Назар насторожился и подобрался, понял, что разговор будет не из приятных.

— Чего ты в партком бегаешь с каждой ерундой? Лучше научись выполнять распоряжения руководителей с первого слова.

— Не понял.

— Не притворяйся, — иронизировал Джахангир. — Ты у нас вон какой сообразительный! Всю органику с ферм перетащил к себе, а теперь три четверти отдашь соседним бригадам: с соседями делиться надо. И вот что… Все ваше звено с техникой включается в сводный отряд по вывозке органики из совхоза «Степной». Выезд завтра в пять.

— А как платить будете? — спросил Назар.

— За навоз? — удивился Джахангир.

— За органическое удобрение, — сказал Назар без робости, которую хотел вызвать Джахангир. Он даже покладисто улыбнулся, словно оказывал заведующему отделением услугу. — Звено можем послать, но сразу договор составим с вами и деньги — на наш счет. Иначе нам невыгодно.

Условие поразило Холматова.

— Значит, все рублем станешь мерить? Без денег не можешь помочь соседям? И не стыдно?

Подошли Турсунов и Шалдаев; директор уважительно поздоровался с Назаром и Бекташем, спросил, о чем спор.

— Говорю ему: поделись органикой, помоги соседям, а он… — уничтожающе мерил Назара взглядом Джахангир, уже не скрывая своей неприязни, — говорит, рубли гони. Не хотят бесплатно помогать.

— За труд платить надо, — сказав это, Назар покраснел, но все же выдержал презрительный взгляд Джахангира.

— Не зарывайся, Санаев, — одернул его Джахангир. Он мельком глянул на директора и, получив его молчаливое согласие, стал хлестко отчитывать Назара: — Ты кто такой есть?! Без году неделя как бригадир, а уже голос повышаешь. Скромнее надо быть, скромнее. Не самый лучший. Еще посмотреть надо, что там у тебя получится. А пока выполняй, что тебе приказывают. Органику сами отвезете. Труд у нас социалистический, помогать надо друг другу.

— Погоди, — тронул его за руку Шалдаев, — а ты отдашь свою зарплату просто так мне? Или — ему? — кивнул он на Бекташа.

— При чем тут зарплата? Я говорю про навоз.

— А он и есть наша завтрашняя зарплата. Почему мы должны отдавать ее соседям?

— А так ему захотелось, — неожиданно хлестко заговорил Назар, так, что и Бекташ, и директор уставились на него с изумлением: ого! А Назар продолжал хлестать Джахангира с такой же злой беспощадностью, с какой тот говорил с ним только что: — А ты кто такой есть, чтобы деньги отменять? Заведующий отделением всего-навсего. И не самый лучший! До тебя Саманов севообороты восстановил, а ты что сделал?

— Хватит, петухи! — прервал их директор. — Тише, люди смотрят. Нашли место выяснять отношения.

— Я не выясняю, — пыхтел Джахангир. — Он отказывается выполнять мои распоряжения. Я не могу так руководить.

— Учись! — неожиданно веско заметил Шалдаев. — Что же ты так сразу: не могу! Дело новое начинаем, не только нам, но и вам надо по-новому руководить, а значит и переучиваться.

— Где смысл? — возбужденно тряс руками перед директором Назар. — Этот навоз уже даст совхозу прибавку урожая. Зачем его делить? Пусть и другие бригады привезут себе и прибавят…

— Правильно, — одобрил директор.

— Так вы же сами… — в запальчивости вырвалось у Джахангира, и он тут же прикусил язык под взбешенным взглядом Турсунова.

— Что я?! Мне надо пять тысяч тонн хлопка дать, а не прикрывать бездельников! Пусть сами едут в «Степной» и привезут, а не надеются на соседей. Ишь, привыкли! Работать надо. И уметь организовать работу, вот как они, — кивнул директор в пространство между Назаром и Шалдаевым, резко повернулся и пошел к машине. За ним побежал Джахангир, что-то объясняя на ходу. Они сели в «газик» и уехали.

Из всего увиденного здесь Бекташ понял, что руководство не любит Назара и побаивается. Что побаивается — понятно, рассуждал он. Назар выполняет партийное поручение райкома партии, за него всегда заступится Рузметов. А почему не любит? Строптив? Но он ведь только недавно стал проявлять независимость, а раньше, как все, помалкивал…

Бекташ отшвырнул тряпку, вышел из сарая и стал возбужденно вышагивать по двору, пугая шарахавшихся в стороны индюков и не замечая наблюдавшую за ним из окна мать. Значит, размышлял он, они против этой идеи — и директор, и заведующий отделением, и главный инженер. Да и все главные и неглавные не проявили восторга при создании их бригады. А если не хотят руководители, быть тебе, «попчик», битым. Все равно скинут. Скорее в партию надо вступить, обязательно в партию. Пригодится, и очень скоро. И еще надо срочно вернуть Зиночку.

Так велось в их семье, что ни дедушка Шукур-бобо, ни отец Тангатор не проявляли нежности к женщинам, относились к ним со снисходительным превосходством. На улице Бекташ тоже видел пренебрежительное отношение к девочкам до того времени, когда подросшую их команду повлекло к ним. Ему понравилась девочка из параллельного класса — Гульсара Закирова, красивая и озорная солистка школьного танцевального кружка. Бекташ объявил дружкам, что она — его и он будет избивать каждого, кто к ней подойдет. И бил. Сам подходить к ней стеснялся, провожал до дому, только следуя за ней. Перед тем как войти во двор, Гульсара оглядывалась, скользнув по нему загадочным взглядом, и он был счастлив и с нетерпением ждал следующего дня, чтобы все повторилось. И только на выпускном вечере, когда зазвучал последний прощальный вальс, он подошел к ней, смущенный, и пригласил танцевать. Как танцевал, он не знал, он ничего не чувствовал, но парни говорили — классно. После вечера Бекташ провожал ее до дома и у калитки сказал:

— Тебе… не хочется уезжать?

— Мне? — с вызовом сверкнули ее глаза в лунном свете. — Улететь хочется! И скорее!

Не прощаясь, она распахнула калитку и громко захлопнула ее за собой. Бекташ понял, что улетала она от него. Долго виделось ему презрение, сверкнувшее в ее глазах.

Из армии Бекташ вернулся без прежней трепетной робости перед девчонками и, словно бы укрепляясь в мужском своем превосходстве, красочно рассказывал дружкам кое-какие эпизоды своих похождений к гимнасткам на спортивных сборах. За Зиной стал ухаживать шутя, потом увлекся и полюбил, хотя не признавался в любви ни себе, ни ей. А объяснился с ней, отвечая на ее протест, когда она, избегая его поцелуев, сказала, что он ее не любит. Он тут же заверил, что очень любит, и удивился, как скоро она поверила. И Назар ведь привлек ее словами, мелькнула у Бекташа догадка и вихрем потянула одну мысль за другой. А вывод, вот он: словами он привлек ее. Значит, и ему надо слова говорить покрасивее.

Темнело. В доме зажглись огни. Бекташ видел в окно, как мать готовит ужин. Горели окна и в доме Шалдаевых. Бекташ перешел улицу, оперся рукой о колышек ограждавшей двор загородки, взметнулся вверх и перепрыгнул в сад Шалдаевых. Подкравшись к Зининому окну, завешенному занавеской, он осторожно поскребся ногтями по переплету. Занавеска откинулась, и в окне показалось Зинино лицо.

Бекташ показал знаками, чтобы вышла: очень нужна! Зина нахмурилась, но он так яростно жестикулировал и умоляюще смотрел на нее, при этом держался без прежней самоуверенности, а по-назаровски скромно и доверчиво, что она, видимо, заметив перемену в его поведении, еще раз подозрительно взглянула, а он тут же просяще склонил голову, словно ожидая ее милости, и она согласилась, кивнула: выйду.

Бекташ отошел от дома за сарайчик, под урючину, где они часто сидели на скамейке. Стало ясно, что повел он себя правильно, а раз так… «Ах ты тихоня», — мстительно озирал он воображаемого Назара и улыбался, довольный, что и тут он вызнал его секрет и не уступит теперь Зину. Главное, побольше красивых слов о любви, побольше покорности, уступок. И жениться скорее. Любым путем. А там пойдут дети, заботы, и все будет как надо.

Зина не торопилась выходить. Отметив это, Бекташ подумал, что к Назару она давно бы выбежала. А как бы он встретил ее? Почему-то представилось, что тот должен был молча и жалостливо стоять, пока она не заговорит, и потом только несмело поднять голову и ляпнуть такое, что другому было бы стыдно говорить.

Послышались легкие шаги, пришла Зина и встала в отдалении.

— Чего тебе?

— Сам не знаю, — сказал Бекташ, не поднимая глаз и сокрушенно качая головой. Обычно он сразу тянулся ее обнимать, а тут даже отступил назад, прислонился спиной к глиняной стене сарайчика. — Ты прости меня. Глупый я… Дурак! Люблю тебя. — Он сломал веточку урючины с набухшими почками и стал их перебирать, как четки, словно нервничая. Краем глаза заметил, что Зина рассматривала его с растерянным видом, и прибавил голосу взволнованности. — Не говорил тебе никогда красиво про любовь. Не умею… Только ты не думай, что такой… В душе все по-другому, а слов нет.

Говорил он тихо и невнятно, и Зина шагнула к нему под ветви, приблизилась настолько, что он мог бы уже, по своему обыкновению, привлечь ее к себе. Бекташ превозмог это желание, подумав, что она не к нему подошла, а к Назару, которого он ей тут изобразил. Что же, пусть будет так до времени.

— Мне стыдно, что не говорил раньше… Грубый я. Грубить могу, а врать — нет. Ты же знаешь…

Она подошла к нему еще ближе, и он увидел прямо перед собой ее глаза, освещенные луной. Она проникновенно изучала его лицо, и Бекташ видел недоверие, боязнь и близкую готовность поверить. А еще видел вернувшийся интерес. Хотелось рассмеяться победно-торжествующе, но сдержался, заговорил опять смущенно и прерывисто:

— Тебе смешно, а я… Не могу больше без тебя. Скажи что-нибудь.

— А что сказать? — Он взял ее руки и поднес к своим щекам. Потом склонил голову и припал лбом к ее лбу и тут же, не дожидаясь, пока она отстранится, сам отошел в сторону. По ее широко открытым глазам он понял, что все сделано правильно. Теперь надо уходить скорее, чтобы не испортить все.

— Ты прости меня. Вот тут, — коснулся он груди, — все рвется к тебе. Мучительно мне очень.

Бекташ не попрощался, а резко повернулся и скорым шагом вышел со двора.

Зина постояла под урючиной, озадаченная и растерянная. Таким она не знала Бекташа. Он предстал перед ней неожиданно новым, загадочным, интересным. И неожиданный уход его хоть и задевал самолюбие, но тоже был необычным, заставлял возвращаться к разговору, который взволновал ее.

 

6

Пришла весна. Зацвели урючины, вишни, яблони, сливы, и не было этому цветению конца и края, куда бы ни кинул взор.

Степан Матвеевич не уставал и раньше любоваться весенней красотой, а в эту весну она его по-особому проняла, потому что помнилось, как хотел бросить эту землю и ее бело-розовое по весне сияние. Земля эта нравилась ему своим сочетанием старого и нового. В старой части — древние глиняные постройки; дома с окнами во двор, высокие, как крепостные стены, дувалы, а во дворах множество разных сараев и сарайчиков, всяких перегородок и ниш, похожих на соты. В новой части — одноэтажные и двухэтажные коттеджи образовали широкую улицу, заросшую фруктовыми деревьями и пирамидальными тополями. Эта улица и дома на ней, среди которых стоял и его дом, были из будущего, и назывались они экспериментальными. Эксперимент этот надо было проверить жизнью: заработать и купить машину, для которой во дворе был построен гараж; дождаться внуков, которым предназначались детские комнаты; вырастить сад и развести всякую живность, которую ждали сараи. И работа в безнарядной бригаде была для него экспериментальной, а потому интересной.

В поле девятнадцатая бригада вышла раньше всех. Отремонтировали полевой стан добротно, словно готовились тут не лето проводить, а зимовать. Подсадили деревьев на участке, разбили бригадный огород, чтобы были к столу фрукты-овощи. Кто-то предложил завести на полевом стане цыплят, и без всяких приказов застучали топоры, за два дня поставили цыплятник.

Дожидаясь устойчивого тепла, бригада готовилась к севу хлопчатника: заваливали арыки после влагозарядковых поливов, ровняли поля, чистили оросители. Кое-где пахали. А Степан Матвеевич возился со своим глубинным плугом, готовя его к пахоте «второй целины». На днях Назар ездил в райцентр и вернулся, заверенный, что дня через два к ним придет «К-700». И с этой минуты Шалдаев окончательно потерял покой, уже не делал ничего, а только ходил вокруг плуга с ключами да посматривал вдаль на шоссе, не появился ли долгожданный трактор.

И он появился, наконец. Свернул с шоссе на их дорогу, покачиваясь на своих громадных резиновых колесах, горделиво пронесся вдоль полей, привлекая внимание работавших механизаторов, и встал перед полевым станом. Шалдаев и все остальные потянулись к трактору. Из кабины спустился на землю светловолосый парень в распахнутой куртке, в отглаженных брюках, аккуратно заправленных в сапожки с модными короткими голенищами. Парень обвел взглядом подошедших рабочих и стал пожимать им руки, приветливо улыбаясь.

— Здравствуйте! Салам алейкум!

— Ваалейкум ассалам!

Рабочие тоже улыбались ему и, пожав руку, в плавном поклоне прикладывали ладони к сердцу.

Прицепили самодельный глубинный плуг и выехали в поле. Перед пахотой еще раз осмотрели свое детище — не поломалось ли что в дороге. Для нового человека плуг был непривычно уродлив: на корпусе из грубо сваренных швеллеров громоздились ящики с навозом, лемеха были ржавыми, и вообще, он напоминал утильную рухлядь, но механизаторы, к удивлению тракториста, смотрели на него с обожанием.

Степан Матвеевич уселся на железное седло от старой сенокосилки, приваренное им к плугу, и махнул рукой, чтобы трогали. Трактор потянул, и Шалдаев дернул ручку заглубления лемехов — они вошли в землю, земля вдруг ожила, задвигалась, забурлила, перемешивая слои, и опадала позади, удивленная неожиданным обновлением. Шалдаев словно видел, как там, в глубине, его стальные лемеха вспарывали окаменевший поддон, поднимали наверх и, сдобренный органикой, укладывали в середину родящего слоя. «Вот она, «вторая целина»! Поддалась все же!» — ликовал Степан Матвеевич, отмечая, что трактор тянет натужно, но ровно, а его плуг, сработанный бригадой по его чертежам в совхозной мастерской, работает надежно. «Тьфу ты, рано так думать», — одернул себя мысленно и поискал взглядом что-нибудь деревянное, обо что постучать, чтобы не сглазить, но ничего такого не нашел. Это огорчило его: как бы не произошло, как в прошлом году, когда загнулись лемеха, не выдержав твердости поддона. На этот раз он сделал их надежнее, но все равно не мог побороть закравшуюся в душу робость.

Радость все же разливалась по жилам, песней рвалась наружу, и он без слов тянул какую-то мелодию. И вдруг испугался — трактор встал! Степан Матвеевич вскинул растерянный взгляд на заднее окно кабины — оттуда смотрел на него удивленный Назар и показывал ладонью, что надо поднять лемеха. Тут только Степан Матвеевич увидел, что гон кончился и трактору надо разворачиваться. Он с облегчением рассмеялся, исправляя оплошность.

Подбежали Бекташ, Васит и Урун. Через все поле гнались, отметил удовлетворенно Степан Матвеевич. Они здесь были нужны, чтобы загрузить органикой опустевшие ящики. Сделали все быстро и четко, навалили с верхом, и вновь трактор потащил плуг, оставляя за собою взрыхленную полосу поднятой в глубине целины.

На обочине поля стал собираться народ. Подъезжали на машинах и мотоциклах хлопкоробы из ближних бригад, оживленно переговариваясь поглядывая на необычную пахоту. Подъехали заведующий отделением Джахангир Холматов и главный агроном Саманов. Из кабины трактора Назар видел, с каким вниманием присматриваются к работе его бригады гости. А парни трудились действительно виртуозно: к месту поворота подтаскивали кули с просеянной органикой, за время короткой остановки загружали емкости, и трактор мог уходить на другой край поля. Но подошел Джахангир, взмахом руки приказал, чтобы встали.

— Почему не доложил, что начали пахоту? — выговорил он Назару. — Не понимаешь, что ли, какое дело начал? Надо было митинг провести, сообщить прессе, огласить широко. Э-эх… — махнул он досадливо рукой и вернулся к агроному.

Собравшийся народ оглядывал странный плуг; кто-то разгребал землю, проверяя глубину пахоты, и вокруг сразу же образовался кружок любопытствующих.

— Сколько?

— Семьдесят восемь.

— А говорили — восемьдесят.

— Земля там, смотри, какая. Камень.

— Кому она нужна такая?

Шалдаев рассказывал, зачем нужна глубинная пахота, разъяснял, как построен плуг, отвечал на вопросы, шутил и улыбался. Он был счастлив, наверное, как и все, воплотившие в жизнь свое творение. «Вторая целина» представлялась ему живой, хотя лежала она в вечной дремоте, равнодушная к людям и неродящая. А он пропорол ее своим стальным плугом, вздыбил, встряхнул, и она будет рожать и плодоносить.

Трактор опять вышел в поле, и опять забурлила, зашевелилась поднятая плугом земля.

Поработали до обеда и встали.

— Хорошего понемногу, мужики, — объявил тракторист. — Хватит. Мне домой пора.

— Как домой? — удивился Назар. — На два дня обещали.

— Что ты! Мне завтра трубы газовикам везти.

— Так завтра же, — попытался отстоять хотя бы сегодняшний день Шалдаев, — А до завтра мы с тобой вон сколько перепашем.

— А отдых мне положен, папаша? — спросил парень, оглядывая собравшихся ясным взглядом.

— Так ведь сев! — сказал Степан Матвеевич.

Рабочие вновь устремили взгляды на тракториста, ожидая, что он скажет на этот, казалось, неотразимый довод. Но парень улыбнулся прежней ясной улыбкой: мол, меня это не касается.

— Отцепляйте вашу бандуру.

Все опустили глаза, стыдясь взглянуть друг на друга. Что тут говорить, когда даже сев не может поколебать городской порядок, когда есть люди, имеющие право отдыхать, даже если идет сев.

Трактор ушел, не допахал он поле.

Джахангир Холматов зачастил в девятнадцатую бригаду, и это не осталось незамеченным. Талип не выдержал и как-то, усаживаясь за стол обедать, раздраженно проворчал:

— Чего он ездит к нам каждый день? Говорили: все сами будем решать, чего он лезет во все дела?

Бригада молчаливо и деловито хлебала шурпу, но каждый обдумывал талиповские слова.

— И покрикивает тут, как хозяин, — заметил Васит. — И вообще, в других совхозах начальство как начальство, уважает народ. А наше все пугает, все грозит: смотри, мол, дождешься! А чего я-то, например, дождусь? Трактор не отнимет, сам будет упрашивать, чтобы сел на него. А все равно пугает. И кружит, все выискивает, где что не так.

— А у нас все так! — улыбнулся Шалдаев. — Ты не сердись на него, Васит. Он сам на себя сердитый. А подгоняет нас по привычке. Все еще не верит, что целая бригада может обходиться без его контроля.

Младший из братьев Бабаяровых — Талип — поднялся из-за стола, как Джахангир, горделиво вскинул голову и прошелся, негодующе тряся головой.

— Почему тянете с севом?! — пародировал он Холматова. — Почему люди болтаются?! Почему опять едят?! Как ни приду — едят! А норму вот вы выполнили, чтоб мясо есть? — уставился Талип на Уруна Палванова, и пока тот собирался что-то сказать, ловко выхватил торчащую из его тарелки кость с мясом, под общий хохот отправился на свое место, продолжая ворчать.

Послышался треск приближающегося мотоцикла. Подъехали Зина и Ойдин.

— Что-то вы долго сегодня, девоньки, — засуетилась Варвара Ивановна. — Садитесь скорее.

— Садись сюда, — подвинулся Бекташ, предлагая место рядом с собой.

— Там вкуснее будет? — усмехнулась Зина и положила на стол поломанную шестеренку. — Вот… поломалась.

— Узнаешь? — спросил Бабаяров Шалдаева.

— Ах, черт! — возмутился Степан Матвеевич, разглядывая деталь.

Пока все обсуждали поломку, Варвара Ивановна отошла с дочерью в сторонку и, поливая ей на руки, выговаривала:

— Никак не пойму тебя. В юбке ходишь — девчонка как девчонка. А комбинезон наденешь — мужик. Что ж ты так грубо обращаешься с ним? Жених ведь?

— Мам, поесть давай скорей.

— Что ж ты матери родной не откроешься, его любишь или Назара? Мне ведь тоже знать надо, кому услужить, а то не знаю.

— А ты обоим, не ошибешься. — Зина отдала полотенце и пошла к столу.

Ойдин уже принесла ей тарелку с шурпой.

За столом разгорелся спор о том, как быть с поломкой. Назар предложил срочно ехать в мастерскую, чтоб заменили деталь.

— В мастерской нет, я точно знаю, — заверил Бабаяров.

— К Буриеву надо. У него всегда есть, — сказал Бекташ.

Подъехал Джахангир. Вылез из машины, небрежно хлопнув дверцей, и подошел к столу, оглядывая его точь-в-точь, как это изобразил Талип. Все рассмеялись, когда Джахангир произнес:

— Как ни приеду — все у них обед.

— Просим к столу, — освободил ему место Бекташ. — Пожалуйста, Джахангир-ака.

— Спасибо, в семнадцатой поел. А там, между прочим, обед по скользящему графику, — заметил Джахангир, многозначительно поглядывая на Назара. — Чтоб техника не простаивала во время сева.

Назар понимал, что Джахангир специально выводит его из себя, ищет повод придраться; понимал, что лучше было бы помолчать, но не мог. Выдержал его взгляд и заявил твердо:

— Это наше внутреннее дело.

— Извини, не ваше! Государственное это дело, — ответил тот строго и официально. — Мы здесь не развлекаемся, а работаем. И я, как руководитель, не позволю никакой разболтанности. Почему на третьей карте трактор стоит?

— Сломался, — кивнул Назар на поломанную деталь, лежавшую на столе, — сейчас привезем новую — заработает.

— Без денег не даст Буриев, — покачал головой Бекташ и, положив на стол перевернутую тюбетейку, бросил в нее три рубля, предлагая всем сделать то же самое. — А за тридцать рублей он из-под земли достанет.

— Еще чего?! — возмутился Назар.

— Не стоять же им, — сказал Бекташ, кивнув на девчат.

— Пусть только попробует не дать!

— А что будет? — ухмыльнулся Бекташ и взглянул на заинтересовавшегося разговором Джахангира: мол, смотри, какой дурак.

— Простой будет, — ответил за Назара Шалдаев. — Сев сорвем, вот что будет!

— Если покопаться на складе, то можно найти, — вступил в разговор Бабаяров, вынимая из кармана рубль. — Но Буриев не даст нам копаться. А за срочность надо ему платить, такой у него порядок.

— Не будем платить! — разъярился Назар. — Мы договор подписали, совхоз гарантировал ремонт. Выполняйте свои обязательства, Джахангир Холматович!

— Подайте заявку, — степенно кивнул Джахангир, — я наложу визу, передам инженеру…

— Он тоже наложит визу, — в том же тоне, медлительном и солидном, продолжал Назар.

— Да, — кивнул Джахангир и продолжал говорить все с той же насмешливой интонацией: — Не найдем на складе — поедут в райцентр, в область. Раз договор подписали — обязательно найдем.

— Когда? Послезавтра надо сев кончать.

— Лучше завтра.

— Тогда я сама заплачу, — поднялась Зина. — Мама, дай деньги.

— Не смей! — неожиданно резко крикнул Назар.

— Мой трактор сломался, значит, я и платить буду.

— Не твой, а бригадный трактор.

— Все так делают.

— Плохо делают. Выкормили дармоеда, он и сосет всех.

— Идем-ка пошепчемся, — успокаивающе провел рукой по спине Назара Степан Матвеевич и отвел его в сторону. — Оно, конечно, неправильно получается. А вдруг и вправду нет такой на складе? Буриев к дружкам своим поедет, а они не выручат за спасибо, тоже потребуют с него деньги.

— Но нельзя нам так. Вы же понимаете.

— Понимаю. Так ведь и стоять нельзя.

— Плохой договор подписали! Получается, мы несем потери, а ему вон безразлично, — кивнул Назар на возвышающуюся над рабочими голову Джахангира, рассуждавшего о чем-то с горделивой невозмутимостью.

Шалдаев развел руками.

— Типовой договор. Кто ж его знал, что он такой? В следующий раз учеными будем, по-своему все составим, предусмотрим все. А сейчас, черт с ней, с этой традицией, Весенний день год кормит, тут не только тридцать, все триста отдашь.

— За горло берут. — Назар с отвращением махнул рукой. — Делайте, как хотите.

Шалдаев вернулся к столу, взглядом показал рабочим, что уговорил бригадира, и вытащил из кармана кошелек. И все полезли по карманам и кармашкам, все вытаскивали сложенные квадратиками пропотевшие и пропыленные рубли и троячки, хранившиеся для покупки сигарет и прочих мелких надобностей.

— Эх вы, безнарядники-безденежники, — сказал Джахангир и вынул из кармана пачку десяток, отделил от нее три купюры, кинул в тюбетейку, сделав все это так, чтобы слышал и видел стоявший в стороне Назар.

— Сейчас все будет! — подмигнул Зине Бекташ, надел тюбетейку с деньгами, метнулся к мотоциклу, завел его на бегу и умчался.

А Джахангир спрятал деньги и сразу стал умиротворенным, словно свалил с себя давно гнетущий груз. Он по-хозяйски сел за стол, коснулся пиалушки, давая понять, что желает чаю. Урун Палванов тут же наполнил ее и побежал заваривать новый чай, делая все это очень услужливо.

Назар посмотрел на Зину — она молча ела и рассматривала листочки виноградных лоз, оплетавших навес. По всему было видно, что она не хотела ничего замечать. Шалдаев и Бабаяров курили, по их окаменевшим лицам нельзя было понять, о чем они думают.

Опять заговорили о севе, об удобрениях. Холматов изъявил желание посмотреть место хранения туков и в сопровождении Назара пошел на край их садовой посадки, где был сооружен сарай для удобрений.

— А ты горячий! Прикуривать от тебя можно. Хорошо! — задушевно сказал Джахангир, похлопав Назара по плечу. — Я вот ругаюсь с тобой, а в душе — уважаю все больше. Правду говорю. И вообще, ты удивил меня: рос вроде как все, а тут такой энтузиаст стал. Помню же я тебя со школы. Ты еще в хоре пел.

— Я не пел в хоре.

— Нет? Ну да, модели делал. С моторчиками.

— Не делал модели. Опять ошиблись.

— Я же помню! Вечно занят был.

— Это был мой брат. А я вам цветы подносил, когда вы десятый класс кончили.

— Точно, помню цветы. Вот такой карапуз подбегал… — улыбнулся Джахангир, пригасив торжествующий блеск в глазах туманом воспоминаний. — Как время летит, а? Женишься скоро? На Зиночке? Зина хорошая девушка, не уступай ее. Да ты не хмурься, все у тебя будет хорошо. Поладим! Меня тоже пойми. Ты кого в бригаде отличаешь? Тех, кто старается, кто ближе к тебе стоит, так? И я так же смотрю на бригадиров, а директор — на нас, заведующих отделениями. Вот и соображай, старайся поближе ко мне быть.

Они вошли в сарай, заваленный бумажными мешками с удобрениями. Смотреть там было нечего, и приход сюда был поводом поговорить с глазу на глаз. Так понял Назар.

— Я завтра отдам деньги, — сказал он. — Аванс возьму.

— Сколько? — улыбнулся Джахангир, стараясь казаться простым и дружелюбным.

— Сто пятьдесят беру.

— Э, не мелочись! — покривился Джахангир, выражая пренебрежение к названной сумме, и опять улыбнулся с многообещающим видом. — Все в нашей власти: спишем-подпишем. Бери полторы тысячи на разных лиц, тысячу мне отдашь, чтоб забот не было. Сообразил?

Назар покраснел и, стараясь скрыть растерянность, ладонью вытер побежавший со щек пот. Конечно, сообразил… И понял, что своей недавней уступкой приблизил разговор, назревавший давно.

Однажды он уже начинался.

Совхоз встречал каких-то гостей на директорской даче, в дальнем конце сада готовилось застолье: кипели котлы, подъехала машина, доставившая провизию с огородов и ферм. Тогда Джахангир взял Назара с собой в машину — съездить в магазин за спиртным, а когда везли все это на дачу, Джахангир доверительно заметил: «Вот так! А что делать? Надо. Других путей нет».

Назар тогда сделал вид, что ничего не понял. Но сейчас уйти от ответа было невозможно.

Джахангир ждал ответа, посмеиваясь над душевными терзаниями Назара. Бедняга и краснел, и обливался потом, и прятал глаза, устремив дрожащий взгляд куда-то в угол сарая.

— Я… не могу… тысячу… — вымолвил, наконец, Назар.

Джахангир кивнул, отметив про себя: не можешь сейчас, так позже сможешь. Главное, что согласился.

— И вообще, я… — запнулся Назар. Не хотелось ему осложнять и без того натянутые отношения, но все-таки он решил отрезвить наглеца. — Я не могу! У нас все заработанное делится на своих. Поэтому и заинтересованность есть в работе.

— А как ты жить будешь? — насторожился Джахангир. — Завтра мотор полетит — тоже из своего кармана платить станешь?

— Должны снабжать нас.

— Должны, — согласился Джахангир. — В порядке очередности. А тебе сейчас нужна новая техника, чтобы побольше зарабатывать. Значит — что надо?

— Что?

— Делиться! Заинтересовать. Ты подумай, а то потом поздно будет. А может, в город переберешься, к брату? Поможем. Я все улажу.

— Спасибо, Джахангир Холматович, за бескорыстное желание помочь мне, но не могу я уехать: партийное поручение выполняю.

— А-а, ну тогда, конечно, нельзя уезжать, — согласился Джахангир, пряча за иронией злость и раздражение. — Тогда тебе работать надо, как начал. С огоньком! Разговора, считай, не было. Прощай.

Джахангир ушел, и вскоре мимо сарайчика проехала его машина.

Назар прошел под раскидистую урючину и обессиленно повалился на скамейку. Отчетливо представились их будущие с Джахангиром отношения. До этого разговора Холматов только придирался, чтобы скорее прибрать к рукам, а теперь начнет выживать. Итак, вместо работы — борьба.

Послышались шаги. Назар поднял голову — перед ним стояла Зина и смотрела на него с удивлением. Он улыбнулся ей и смущенно предложил сесть на скамейку. На работе они поддерживали строго деловые отношения, и эта встреча под урючиной была первой неделовой встречей. Назар заволновался, обдумывая, о чем говорить. Не о тракторе же?

Заговорила Зина:

— Зря ты на меня кричал.

— Извини.

— Я хотела, как лучше. Трудно тебе?

Ее голубые глаза выражали неподдельный интерес.

— He знаю… Не знаю, как бывает легко, — сказал он задумчиво. — И разве я не прав, скажи?

— Прав, а что толку.

— Если с самого начала так все пойдет, то ничего мы не добьемся. Не будет у нас настоящей безнарядки. И вообще ничего не будет!

— А знаешь, Назар, я не люблю битых. Они трусливыми становятся, осторожными, как мыши.

— Я не буду битым.

— Тогда улыбайся, не раскисай! — Зина села на скамейку и повернулась к нему. — Ну, улыбнись! Ну, пожалуйста!

— Как? — криво улыбнулся он, превозмогая головную боль и сковавшую все тело тяжесть. — Вот так?

— Вот так! — вспылила она, взвилась со скамьи и пошла в бригадный домик.

— Зина, подожди! — бросился за ней Назар, но, увидев сидевших возле летней кухни Степана Матвеевича и Варвару Ивановну, метнулся в другую сторону.

— Чего это они — как брызги по сторонам? — удивился Шалдаев.

— Не понятно, что ли? Хорош отец, нечего сказать. Ты бы сказал ему, что жених у нее есть, нечего приставать.

— А этот не жених, что ли?

— Непутевый, — покачала головой Варвара Ивановна. — А скандальный какой, видел? Выгонят его из бригадиров скоро.

— Не позволим. Бригада у нас теперь — во! — показал он свой кулачище и, довольный сравнением, рассмеялся. — Черта свернем!

Варвара Ивановна посмотрела на мужа и певуче протянула:

— Э-эх, блаженный!

 

7

Зачем поехал в партком, Назар и сам не знал. Ведь не жаловаться же на Джахангира. Разговор состоялся наедине, попробуй докажи что-нибудь. А кроме того, знал Назар, любое сказанное против Джахангира слово поднимет возмущение всей его многочисленной родни, которая не раз уже заставляла замолкать и не таких смельчаков. Все знали влиятельных родственников Джахангира, работающих на руководящих должностях в районе и области. Каждый год все их близкие и дальние родственники приезжали в Каратепе к девяностолетнему дедушке Кудрату-бобо, жившему у Джахангира, и на этих встречах присутствовали все совхозные руководители. Сам Джахангир постоянно проваливал работу на всех занимаемых руководящих должностях, но неизвестно в силу каких причин с тем же постоянством регулярно поднимался на очередную ступеньку совхозной административной лестницы. «Осталось стать главным агрономом, а потом — директором», — подумал Назар, представив на миг Джахангира в директорском кабинете с красным знаменем. Мелькнула догадка, что по-байски надменный Джахангир, всегда красиво и добротно одетый, не захочет мириться с обшарпанной кабинетной мебелью и выбросит ее вместе с фанерной подставкой под знамя. А знамя, наверное, распластает по стене, как уже делал в своем маленьком кабинете отделения, когда унаследовал переходящее совхозное знамя от своего предшественника.

Секретарь парткома Роза Ибрагимовна Муратова окинула поникшую фигуру Назара и сказала озабоченно:

— Что-то не нравишься ты мне сегодня. Температуры нет?

— Градусник дадите? — улыбнулся Назар.

— Дам. — Роза Ибрагимовна выдвинула ящик стола, показала градусник. — Что случилось? Рассказывай.

Муратова в свои сорок пять лет сохранила молодой задор; глаза ее всегда светились радостью общения, а задушевный тон располагал к откровенности. К тому же, когда-то она была классным руководителем Назара, и это позволяло ему быть с ней откровенным.

— Рано меня бригадиром поставили, Роза Ибрагимовна, — сказал Назар.

— Та-ак… — задумалась Муратова, сдвинув брови. — И как же ты пришел к такому выводу?

Назар пожал плечами.

— Не пришло мое время. Авторитета нет. Лет через десять, наверное… Институт закончу, поработаю. А сейчас, кто я для них? Мальчишка. Освобождать меня надо.

— Освободим и будем ждать, пока подрастешь? Завоюешь авторитет, станешь степенным? А мы еще на десять лет отложим создание безнарядной бригады. Только ведь авторитет завоевывается делами, а не годами, — покачала головой Муратова и стала строгой и деловой. — А ты ведь у нас не простой бригадир. И не просто работаешь, а выполняешь партийное поручение! Ты наш эксперимент, понимаешь или нет?! По вашему опыту будем создавать другие безнарядные бригады. Ну-ка, рассказывай, что произошло.

Назар онемел. Рассказывать про Джахангира — все равно, что самому облиться грязью и бежать из совхоза прочь. Нет, нельзя! Но как же с ним бороться? Да и только ли с ним? Вспомнился недавний случай, когда они получали солярку для тракторов. Кладовщик сунул ему подписать ведомость и ждал, что он подмахнет ее, как все, не читая. Назар прочел, сверил со своими записями и нашел расхождение всего-навсего в две тонны.

— Ну и что? — уставился на него кладовщик.

— Исправить надо, — сказал Назар с наивной непосредственностью.

Обычно спокойный, кладовщик словно взбесился, когда услышал об этом. Он вылил на Назара потоки грязных упреков в бесстыдной жадности, неуважении к старшим, говорил, что за сорок лет его работы ни один бригадир не проверял его записи, не опускался до такого крохоборства, чтобы лишать старика небольшого приработка. Назар попытался объяснить, что у них не такая бригада, где сорок лет можно воровать…

— Да провались ты со своей бригадой! — оборвал его разъяренный старик. — Кому она нужна, твоя бригада, если ты сам не живешь и другим не даешь жить! Иди вон отсюда. Из кишлака уходи!

Были и другие случаи, которые сейчас выстроились в ряд и показали Назару, что в совхозе не одному Джахангиру мешает их бригада. Но на это тоже не пожалуешься, понимал он. И вообще, получалось: напрасно приехал, оторвал секретаря от работы.

Муратова еще не знала точно, но чувствовала, что кто-то упорно создает вокруг Назара атмосферу недоброжелательности. Поначалу она думала, что все образуется само собой, когда бригада покажет свои преимущества и люди поймут принципы ее работы и такую непривычную для всех, но вынужденную непримиримость молодого бригадира. Теперь же, глядя на озабоченного и потерянного Назара, Муратова поняла, что пришло время активных действий.

— Вот что сделаем… Собирайся в дорогу, поедешь со мной в райцентр.

В райцентр поехали на другой день. Дожидаясь Муратову, заседавшую на семинаре секретарей парткомов, Назар обошел все магазины, сделал покупки, а потом сидел в машине на площади перед райкомом партии и, распахнув для прохлады дверцы, прислушивался к хохоту шоферов, собравшихся в конце ряда. Поглядывая на райкомовские двери, Назар заметил лежавшую на площади тень от пирамидального тополя, которая темной стрелой стремилась к машине. Если дойдет до машины, а они не выйдут, то женюсь на Зине, загадал он и теперь уже с интересом и беспокойством следил за стрелой, потому что тень хоть и двигалась в его сторону, но и поворачивалась влево, так что могла и пройти мимо. Неужели потеряю ее? Надо мне самому измениться. Надо быть совсем другим, говорил он себе и воображал, каким именно: прежде всего, наверное, выдержанным и рассудительным, как Шалдаев. Спокойствия внутреннего, уверенности в себе он не чувствовал. Еще надо обязательно быть душевным, как Муратова: она всегда открыто улыбается, говорит без хитрости, хотя совсем не проста и может строго спросить; с ней всегда легко. А еще бы хорошо быть красивым, как Джахангир или Бекташ. Он поправил тюбетейку, посмотрел в зеркальце над ветровым стеклом и признался себе, что нет в нем ничего привлекательного. Обычное заурядное лицо. И приближающаяся тень к тому же показывала, что надежд у него мало.

Настроение испортилось. И совсем не хотелось ему встречаться с бригадиром из чужого совхоза, знакомиться с которым привезла его Муратова.

Наконец из райкома стал выходить народ. Назар отыскал в толпе Муратову — она шла с молодым стройным мужчиной в светлом костюме — и вышел из машины.

— Устал ждать? — спросила Муратова и представила Назара своему спутнику. — Это и есть наш Назарджан Санаев. Знакомьтесь — Юлдаш Эргашев.

Юлдаш протянул руку. В светлом, тщательно отглаженном костюме он стоял перед Назаром, источая тонкое благоухание духов. Смуглое лицо его дружески улыбалось.

— Роза Ибрагимовна, я увезу его, а дня через два-три доставлю.

— Договорились, — согласилась Муратова.

Назар сидел в желтеньком, таком же, как и его хозяин, выхоленном «Жигуленке». Они выехали за город и понеслись по шоссе, обгоняя все машины. Разговорились как-то легко и сразу. Наверное потому, что тема была очень уж близка каждому.

— Сколько человек в бригаде? — спросил Юлдаш.

— Двенадцать. На сто семьдесят гектаров земли, — ответил Назар не без гордости. Пусть знает, с кем имеет дело. Более четырнадцати гектаров на человека, такого еще не было у них в совхозе. — А у вас сколько?

— Десять на двести земли.

— Десять? — переспросил Назар, обескураженный. Юлдаш кивнул, не отрывая взгляда от дороги, а Назар почувствовал, что покраснел от стыда за свое самодовольство. Десять на двести! Значит, все на технике. Четкость и слаженность. А я-то раздулся от гордости, как индюк.

— У Тюпко была нагрузка двадцать пять гектаров.

— Когда это было?

— В шестидесятые годы.

— Значит, аккорд был применен еще до Злобина?

— У-у… — протянул Юлдаш и рассмеялся. — Намного раньше. В доисторические времена. Работников нанимали не вообще работать, а на какое-то дело: построить дом, скосить сено, убрать урожай. Это и есть аккорд. А задаток, или теперь — аванс, — наше повременное авансирование. Сделал дело — получил расчет. А подряжались работать артелями, или, как сейчас называют, бригадами — отсюда и бригадный подряд, наша с тобой безнарядка.

— Но почему же мешают, если давно известно и выгодно?

Юлдаш словно обрадовался и закивал.

— Да, мешают. Упорно мешают.

— Я понимаю, некоторым она воровать не даст. Такие зубами будут грызться. Но и другие не хотят.

— Кто у тебя «некоторые», а кто — «другие»?

Вопрос был задан шутливо, вроде бы так, что если не хочешь — не говори, но был он, понял Назар, и своеобразным испытанием на доверие, а потому ответил он без заминки, только вздохнув при этом:

— Заведующий отделением… Но директор тоже не в восторге. Как приду к нему с чем-нибудь, он словно ежа глотает.

— У меня то же самое было. Год воевал. А потом Рузметов объяснил. Говорит, надо сначала отделить жулика от лентяя. А я удивился: жулик — понятно, а лентяи кто? Оказалось, и такие есть. Не хотят переучиваться, перестраиваться: мол, если создадим такие бригады, как у Эргашева, то сто человек будут хлопок выращивать, сто в животноводство пойдут, а куда остальных девать?

— А вообще-то правильно, — задумался Назар, представив многолюдный кишлак и вечную заботу о заработке.

— Правильно. Если ничего не делать. Но ведь надо делать! Что-то строить, придумывать, чем занять людей. Почему, скажи мне, мы возим хлопок на приемный пункт, а не обрабатываем у себя в совхозе? Думаешь, не сумеем очистить, просушить? Вот уже сто человек будут заняты. А вторые, третьи урожаи?! Почему во Франции по два урожая снимают? Вот еще сотни людей загружены. А колхозные и совхозные промыслы? Женщины издавна ковры ткали. Почему и сейчас не заняться? Да мало ли чем можно занять людей, если голова варит.

— А если не варит?

— В этом-то все и дело. Жулика можно разоблачить, а лентяя как привлечь к ответу? Думаю послать в ЦК предложение о смене парадигмы.

— В ЦК? — переспросил Назар, не веря, что речь идет о Центральном Комитете партии. До такого он и в мыслях не доходил, и потому не верилось ему, что можно это сделать. — А какой парадигмы? Что это такое?

— Парадигма — это господствующая в определенный период система взглядов, теорий и принципов, — спокойно объяснил Юлдаш, изредка поглядывая на Назара, чтобы проверить, понимает ли он, о чем речь. — Сейчас все построено на выполнении плана. Так? За это премируют, благодарят. Выполнил план — ты хороший. Но вот беда, план-то может быть заниженный. Многие стремятся, чтобы планы были заниженными, чтобы легче их было выполнять и чуть-чуть перевыполнять, чтобы получать премии. Представляешь, вот он… — кивнул Эргаш на шофера, проезжавшего мимо самосвала, — и другой, десятый, двадцатый работают ниже своих возможностей. Вот я и думаю, что нам надо создать такую систему, чтобы премировать и благодарить не за выполнение плана, который есть закон, а за максимальное использование всех имеющихся в хозяйстве резервов и ресурсов. За то, например, как используешь землю. Получаешь вторые урожаи? Растет урожайность? Получай премию, орден, славу, почет. И так по всем остальным показателям.

— Интересно, — согласился Назар и отметил про себя, что сам он никогда не задумывался над такими вопросами.

— Необходимо! — поправил его Юлдаш. — Когда появится новая цель, то будет другой подход к хозяйствованию. Тогда все будут заинтересованы не просто в получении планового урожая, а в достижении сверхурожая. Само собой разумеется, что план тогда выполнится.

Назар впервые говорил о таких больших государственных проблемах, так вот запросто обсуждал их с человеком, который будет писать свои соображения в ЦК. Осторожно приглядывался к нему. С виду в нем не было ничего особенного, встретил бы такого на улице, подумал бы, что просто пижон. А сейчас Назар радовался, что судьба свела его с этим человеком. Еще он думал, что мало просто хорошо работать, а надо еще думать по-государственному, и тогда откроется истина, тогда только можно найти настоящие резервы.

— Не знаю, как у вас в совхозе, — продолжал рассуждать Юлдаш, — а у нас все самое эффективное пришло сверху. Вот считай, — поднял он руку и стал по очереди загибать пальцы, — химия, сортосмена, севообороты, точный сев, новые сорта, стимуляторы роста. По каждому вопросу десятки семинаров, совещаний, накачек, выговоров. А сколько невнедренного остается, такого, что сразу дало бы отдачу.

— Мы «вторую целину» вспахали…

— Слышал. Обязательно приеду посмотреть. А кто предложил?

— Звеньевой наш, Шалдаев.

— Но не агроном — вот в чем суть! Вы предложили и внедрили сами, потому что заинтересованы в дополнительных тоннах урожая. Видишь, вам не план нужен, а сверхурожай. А агроном и без «второй целины» получит свои премиальные — за выполнение плана.

Разговаривая, не заметили, как доехали до юлдашевского совхоза. Дом его был высок и просторен, с широкой террасой, по одну сторону которой был привычный айван с расстеленным паласом ручной работы, а по другую стояли стол и легкие, дачного типа, стулья, в углу — качалка. Двор был небольшой, но утопал в цветах. По периметру дворовой площади росли фиолетовые ирисы, лозы винограда тянулись на забор и стену дома, отчего двор напоминал корзину, наполненную цветами.

Пока Назар огляделся, Юлдаш достал из багажника свертки с покупками, понес их на террасу. Из дома вышли три женщины. Пожилая, видимо, мать, осталась стоять на пороге с грудным ребенком на руках, а молодые обрадованно бросились к Юлдашу, целовали его и, смеясь, что-то быстро говорили.

— У нас гость, — сказал Юлдаш и представил подходившего к террасе Назара. — Бригадир из совхоза «Прогресс» Назар Санаев. Будем с ним соревноваться… А это — моя жена Рано, сестренка Умида, мама Салвар-апа и первая моя наследница. Женское царство, как видишь. Утром зацелуют — умываться не надо.

Рассерженная сестренка шлепнула его ладошкой.

— А это массаж, — смеялся Юлдаш.

— Не обращайте на него внимания, — подала руку Рано. — Добро пожаловать.

— Вы тот самый Назар, который «вторую целину» пашет? — спросила Умида.

— Тот, тот, — подтвердил Юлдаш. — Ужин будет? Мы голодны, как…

— Можешь не продолжать. Умывайтесь — и за стол, — скомандовала Рано.

Умывались за домом в пристройке, оборудованной самодельным душем. Потом осматривали хозяйство Юлдаша. Больше всего Назару понравилась его мастерская. Большая комната была заполнена всевозможными станочками и механическими приспособлениями. Самодельные и заводские, купленные в магазине и подобранные на свалках утиля, они лоснились от масла. На стенах в держателях висели столярные и слесарные инструменты, под потолком на полках хранились химреактивы, батареи, какие-то детали и приборы.

— Вот это да-а! — восхитился Назар.

— А ты как думал?!

— У нас в совхозной мастерской такого нет.

— У нас тоже.

— Тебя раскулачивать надо.

— Пытались… С тринадцати лет собираю: хотел сделать гоночный автомобиль. Тут у нас мастерская сложного ремонта. Кому что надо сделать — идут сюда.

Умида заглянула в мастерскую и пригласила к столу. Она была в праздничном белом платье и светилась радостью, что в доме был гость.

— А то остынет, — добавила она, оставаясь стоять в дверях.

— А ты чего так нарядилась? — подмигнул сестренке Юлдаш.

— В кино иду, — отступила Умида от двери.

— А-а… — понимающе кивнул Юлдаш.

— Бэ-э… — передразнила его Умида и первой прошла на террасу, где их ждал накрытый стол.

— Вот молодежь пошла: никакого почтения к старшим.

За столом шутливая перепалка брата с сестрой продолжалась. За Умиду вступилась Рано, а Салвар-апа, нянчившая малышку, защищала сына. Спорили о том, что люди наряжаются затем, чтобы за красивой одеждой спрятать отсутствие содержания.

— Вот зачем ты нарядилась? — приставал Юлдаш к Умиде.

— Я — понятно: чтобы нравиться. А почему ты наряжаешься всегда, как жених?

— Нет, это я — понятно! Одеваюсь без хитростей, потому что приятно.

— Почему же ты думаешь, что мне не приятно ходить в новом платье? В чем тут хитрость, не понимаю.

— Назарджан, вы не обижаете своих сестер, как Юлдаш? — спросила Рано, беря на руки расплакавшегося ребенка.

— Я младший, — ответил Назар, с удовольствием рассматривая Рано. Неброская, но очень милая, она светилась тихим счастьем материнства с сознанием чего-то такого, чего мужчинам знать не дано.

— Вы женаты? — спросила Салвар-апа.

— Нет!

— Так давай мы тебя женим — и породнимся! — обрадовался Юлдаш. — Умидка не подойдет, зеленая еще. А вот Фарида у нас есть, Раношкина сестра, — это что надо. Вот такая девчонка! Свояками будем!

— Юлдаш, принеси чаю, — попыталась остановить сына Салвар-апа, заметив смущение Назара.

— Умида, чаю маме.

— Мама тебя просила, — заметила Умида и поджала губы. Это значит, что обижена и не выйдет из-за стола. Не выдержала и кольнула его: — Чтоб ты остыл.

— Все равно ведь зеленая. — Юлдаш отправился к кипящему самовару.

Салвар-апа укоризненно посмотрела на своих расшалившихся детей и принялась расспрашивать Назара о здоровье родителей, об их делах. И сама стала рассказывать о своей жизни. Назар узнал, что муж ее умер от заражения крови, когда Юлдашу было семь лет, а Умида еще грудь сосала, что жили они бедно и никто из родственников с ними не знался, а теперь, слава аллаху, зажили они хорошо, и родственники стали их признавать, но Юлдаш остался обиженным на них. Говорит, что ему друзья по делу ближе, чем родня по крови.

Спать Назара Юлдаш отвел в угловую комнату. Перед тем как им расстаться, Назар вернулся к разговору об одежде, скрывавшей, по мысли Юлдаша, содержание. К вопросу подводил осторожно и, наверное, долго, потому что Юлдаш рассмеялся и заявил прямо:

— О моем пижонстве хочешь спросить? Не обижусь. Но и ты не обижайся на ответ. Договорились?

— Договорились. Я действительно не пойму тебя… У тебя ведь другое содержание, а одежда какая-то… Обычно наоборот все бывает. Зачем ты так одеваешься!

— Специально — чтоб отделиться.

— Выделиться, — поправил Назар.

— Нет, именно отделиться! Не понял?

Назар улыбнулся: что же тут не понять? Но эта его улыбка не поправилась Юлдашу.

— Нет, не торопись. Вопрос глубже, чем кажется на первый взгляд. Вот скажи мне, зачем ты носишь тюбетейку?

— А что? Национальный головной убор. Все носят — и я.

— Хочешь быть, как все?

— А что тут плохого?

— Ничего… до определенного времени. Одеваешься, как все; работаешь, как все; думаешь, как все, — и сам ты, как все. Ты — свой, всем понятный, и с тобой обращаются, как привыкли обращаться со всеми. Но вот дали тебе бригаду, но не обычную, не как у всех, а особенную. И работать в ней надо по-особенному, а не как все. И что получается, вспомни?

Назар понял ход мыслей Юлдаша, снял тюбетейку и принялся ее рассматривать. Казалось бы, простая тюбетейка, а несет в себе скрытый смысл.

— Да-а, так-то вот, — усмехнулся Юлдаш. — Символ похожести: я такой, как все. И ждут от меня привычного поведения: уважения к старшему, даже если он мерзавец: почтения к начальнику, даже если он неправ; молчания, почитания, лести, преклонения… А у меня нагрузка двадцать гектаров, каждая минута на счету. Мне некогда почитать и преклоняться, мне надо дело обеспечить! В общем, пошли конфликты, обиды… А переоделся — словно отделился от всех. Теперь говорят: что с него взять?! Видите, он не как все.

— Понял.

— Ну, будем спать? Подъем рано.

Юлдаш ушел. Какое-то время Назар прислушивался к звукам затихающего дома и думал о Юлдаше, о его тихой жене, об угловатой и шаловливой сестренке. Вспомнил слова Салвар-апа о том, что Юлдашу друзья по делу ближе, чем родня по крови. Мысль понравилась ему, с ней он и уснул.

На полевой стан они приехали до восхода солнца. Небо озарялось светом. Было прохладно, пахло свежей травой.

Назар огляделся. На первый взгляд, ничего особенного здесь не увидел — все, как у всех: бригадный домик, сараи, огород. Но когда вышел на машинную площадку, долго стоял, завороженный, охватывая взглядом широкое пространство с сельхозмашинами, прицепными агрегатами, знакомыми и незнакомыми приспособлениями. Все они были в полной готовности — прицепляй к трактору и вези в поле. Назар придирчиво осмотрел все, отыскивая хоть какой-нибудь изъян, но так и не нашел.

Возле Юлдаша собрались механизаторы. Четверо вышли из домика. Здесь ночуют, отметил Назар, и тоже подошел к Юлдашу. С ним уважительно поздоровались и опять повернулись к Юлдашу, который кратко рассказал о встрече с учеными из института хлопководства, предложившими опробовать у них новую технологию. Затем обменялись соображениями о делах на день и разошлись. Взревели моторы, и трактора с поднятыми культиваторами пошли в поле.

Культивацию проводили на двух картах, между которыми пролегала дорога. На дороге стоял грузовик, оборудованный шнеком, с помощью которого Юлдаш и Назар заполняли удобрениями туковые банки подъезжающих справа и слева тракторов. Работа была организована так, что очередной трактор подходил под засыпку, когда отходил предшествующий, поэтому получался своеобразный конвейер. Но иногда выпадала пауза, которую бригадиры использовали для разговоров.

— Договор с совхозом составляли по типовому образцу или сами сочиняли? — поинтересовался Назар.

— Сами, конечно. Типовой не годится. Ты посмотри, как предлагают распределять зарплату, не говоря обо всем остальном. По тарифам и разрядам! Вреднее этого ничего не придумаешь. Все равно, что взять топор — и под корень все дело.

— А мы тоже платить будем с учетом разрядов, — забеспокоился Назар. — Как же иначе? Ведь в бригаде есть опытные и новички.

— Тогда давай спорить! А какое мне дело, что ты сейчас опытнее меня? Мы вот делаем одну и ту же работу, не требующую твоей высокой квалификации, а почему тебе надо больше платить, чем мне? За то лишь, что ты где-то, как-то, когда-то получил повышенный разряд? Вон парни культивируют, работают одинаково, а почему получать они должны по-разному?

— Но это… стимулирует повышение квалификации. Решается социальная проблема.

— Стимулируй. Но не за счет моего заработка. А то ведь такое стимулирование развалит нам безнарядные бригады раньше, чем мы их создадим. Люди научились считать и станут прикидывать: работали одинаково, а получили расчет по-разному. Пойди потом объясни ему, что у Ташматова разряд повыше твоего. Может, и согласится на первый раз, а потом уйдет туда, где не будут оскорблять за его же труд.

— Писать будешь?!

— А ты чего смеешься? Буду писать! Не у каждого хватит на это мыслей и характера.

— Что ты предлагаешь?

— Трудодень.

— Хм… — поперхнулся обескураженный Назар.

— Гениальное изобретение социализма! Простое, как истина. И коммунистическое в своей основе, потому что рассчитано на коллективный труд при высокой сознательности каждого.

— Но ведь это… пройденный этап.

— А теперь трудодень впишется. Заработки высокие, обид не будет, что работаем за «палочки». Главное в том, что трудодень — это очень просто и наглядно. Заметь, при безнарядке мы учитываем именно трудовой день. И работу, как мы, например, все сейчас работаем: друг у друга на виду, вкалываем, как надо.

— Тут что-то есть, — задумался Назар, — и трудодень сама жизнь родила не случайно. Надо подумать.

— Давай-давай, думай!

Вновь подошли трактора. Юлдаш и Назар наполнили их удобрениями, и спор продолжался.

— Дело не только в сознательности, — начал Назар. — Силы у людей разные, и опыт, и вообще все. И если платить одинаково, то в какой-то момент сильный или опытный начнет равняться на середнячка, а середнячки — на слабеньких. И вместо повышения производительности труда получим падение. Поэтому и вводится коэффициент трудового участия — для сильных, и учитываются разряды — для опытных.

— Начну бить с коэффициента трудового участия. На первый взгляд, все вроде бы правильно: сильный — слабый… Но лодыри бывают и сильными, а передовиками — физически слабые. Так что определить вклад каждого, сидя в кабинете, невозможно. И в поле его не определишь. Ну, вот соберутся сейчас трое работяг и решат: плохо ты поработал, товарищ Санаев, понизим тебе коэффициент трудового участия, получай-ка наполовину меньше товарища Эргашева.

— Почему трое?

— Ну, пятеро, семеро. Какая разница! Все равно произвол. Нет в кодексе законов о труде статьи, которая бы разрешала так штрафовать людей. И коэффициент твой потому надуманный и незаконный. А еще — оскорбительный.

Назар поднял на Юлдаша удивленный взгляд. Тот разгорелся от спора.

— Да, оскорбительный! Он не учитывает человеческих отношений.

— Как же быть?

— А вот так. Считать, что все равны. Ведь если кто-то в чем-то слабее, то в другом он сильнее. Вон на том тракторе Далимов работает: его можно вместо домкрата использовать. А на другом тракторе Шамсиев вроде бы и слабенький, не дотянется никогда до Далимова, но зато поломки мотора по слуху определяет. Знаешь, сколько он времени нам сэкономил! Один силой берет, другой — умением, а выигрываем все вместе. Так зачем же нам взвешивать каждого? И на каких весах можно определить, кто больше дает пользы, а кто меньше. Да и надо ли?

— Но при трудоднях тоже определяется участие в труде?

— Правильно. Вот сейчас мы выполняем одну работу и каждому запишем по трудодню. А если я полдня поработаю — в город, к примеру, потребовалось съездить, — запишут полтрудодня. И так ежедневно. Трудодни накапливаются, каждый ведет им счет. В конце года полученная прибыль делится на сумму всех бригадных трудодней, умножается на свои — вот и сумма твоего заработка. Просто, наглядно, а потому и мобилизует бороться за каждый свой трудовой день. Приблизительно у нас каждый знает, сколько он заработал сегодня. А попробуй подсчитай так же просто заработок при ваших коэффициентах, всевозможных надбавках за классность, за опытность, еще черт знает за что, да еще при авансировании — с ЭВМ не управишься. Так что трудодень и тут выгоднее.

— Так вы на трудоднях?

— Переходим. Сейчас пока некоторая неувязка с администрацией. Кое-кто побаивается, что обвинят в возврате к старому.

— А ты?

— А я убедил бригаду. Рузметову сказал. Он заинтересовался, велел проштудировать опыт по трудодням, накопленный ранее. Изучаю.

В середине дня работу прервали и поехали на полевой стан. Перед обедом полагался душ. Разделись в пристройке. Рабочие топтались на месте, заговорщически поглядывая друг на друга, потом предложили Назару, как гостю, первым войти в душевую. Поняв, что ему приготовлен сюрприз, Назар прикинулся простачком и, шагнув за порожек, наступил на резиновый коврик — тут же из рожка и снизу, и со всех сторон на него хлынули струи воды. Именно этого он и ожидал, но все равно затрепыхался в струях, как птица в сети, чем оправдал ожидание развеселившихся рабочих.

После душа ноги сами понесли его на запах шурпы. Обедали в комнате с затемненными окнами и кондиционером. Назара посадили на почетное место, и на этом кончились восточные церемонии. Касы дымились парком, и все дружно заработали ложками. Вошла повариха с ляганом отварного мяса, подала его Юлдашу и вышла. Юлдаш покрошил мясо ножом, выставил ляган на середину дастархана и принялся доедать шурпу.

— Повариху нанимаете? — поинтересовался Назар.

— Угу…

Потом пили чай. Молчали, прислушивались к тихо звучащей музыке. Парни отодвигались от дастархана, ложились на курпаче, и кое-кто блаженно засыпал. Назар тоже прилег и тут же уснул.

После короткого сна опять вышли в поле. Назар заметил по часам, что отдыхали три часа, как заведено и у них в бригаде, но здесь после отдыха он ощутил прилив сил и бодрости необыкновенный. Обязательно заведем у себя такой же порядок, решил он.

И снова засыпка удобрений, разговоры.

— Ты извини за молчание за столом, — сказал Юлдаш.

— Я понял: ритуал.

— Ни в коем случае. Просто разговоры и смех взбадривают, долго не уснешь.

— Душ тоже бодрит.

— Горячий расслабляет. А потом горячий обед — опять расслабление, и короткий сон. В санатории так научил врач. Сделали — понравилось ребятам. А производительность — сам видишь! Трудодень работает!

Это было приглашение к продолжению начатого до обеда разговора, но Назара интересовало много других вопросов.

 

8

Зина пребывала в ожидании каких-то волнующих событий. Мать следила за ней и, все понимая, вздыхала тайком. Степан Матвеевич не понимал тревоги жены.

— Чего дергаешься? Заговорит о замужестве — отдадим.

— За кого?

— Дело молодое — договорятся. А к свадьбе, пожалуй, надо готовиться. Бычка у Салимова куплю. Говорил он сегодня, что продаст одного.

Сама Зина ждала чего-то, что поможет ей понять себя, разобраться в своих чувствах. Неделю назад Бекташ объявил ей, что до начала уборочной они должны пожениться, и на другой день уехал в Тюмень продавать чеснок, чтобы набрать денег на свадьбу.

А Назару она давно простила оплошность. Совсем не сердилась на него. Но что же он не подходит?

В этот день на обед она приехала с поля раньше обычного, помылась под душем и, прогретая горячей водой, в легком платье остывала на скамье, привалясь к стволу. С поливавшихся полей веяло прохладой. За кустами гранатов слышалось, как готовила обед у летней печки мать. Зина собралась пойти помочь ей, но почувствовала на себе чей-то взгляд. Оглянулась и увидела Назара. Он стоял на тропке и не решался подойти. Зина улыбнулась, и неуверенность в его глазах исчезла. Он подошел к ней и сел рядом.

— Воду на вторую карту дали? — спросил он.

Она кивнула. И Назар растерялся, не зная, о чем говорить. Все заранее заготовленные варианты объяснения в любви вылетели из головы, и он снова заговорил о работе.

— А я арык продлил — чтоб третью карту поливать.

— Я видела. Ты опять с Джахангиром поругался?

— Получилось так…

— Ты не ругайся с ним… пока…

— Почему?

— Ну… Так надо… Я сон видела. А сны иногда сбываются. Даже в газете писали, что по снам болезни узнают. У меня вырезка есть, могу дать почитать.

— Дай. А что ты видела?

— Неважно, — уклонилась Зина от ответа. — В общем, ты поберегись его.

— Я сам против него иду. Обидно будет, если не поддержат.

— А кто поддержать должен?

— Все. И ты тоже.

— Да я же не знаю ничего. Это вы с отцом все шепчетесь.

— Надо, чтоб убрали его. Сняли с завотделением. Не захочет он работать по-новому и нам не даст.

— По-новому, как мы?

— Как мы, только лучше еще надо, — вздохнул Назар, вспомнив бригаду Юлдаша. — А у нас не получается лучше. Я не пойму, почему? Ведь вначале все дружно взялись, а вот опять стали, как под принудиловкой. Помнишь, ветер был? Иссушил ростки. Их бы полить скорей, а Урун на базар просится: отпусти и все тут! Бекташ уехал… без спроса.

— Ему жениться надо, — сказала она как бы между прочим и испытующе поглядела ему в глаза. Назар выдержал этот взгляд и сказал твердо:

— Мне — тоже. Зин, я тогда не так сказал… Все перепуталось.

— Я поняла.

— Я тоже понял. Дурак я был, да?

— Что ты понял? — заволновалась Зина.

— Понял, что ты тревожилась за меня.

— Придумал тоже! — зарделась она и отвела глаза в сторону.

— А я поверил, — заявил Назар, теперь уже смело глядя ей в глаза. — Когда ругался с Джахангиром, то специально уступил ему — и ты пожалела меня: мол, что поделаешь. А когда пошел в разнос — он слово, а я два, — ты встревожилась.

— Да потому что не переспоришь его, а бригаде навредишь, — нахмурилась Зина. — Посмотри-ка, смелый какой стал!

Разговор их опять мог не завершиться, потому что сквозь кусты увидели подъехавших на «Жигулях» Джахангира и Бекташа.

— Зин, а мы поженимся?

— Я другого люблю, — сказала она и почувствовала, что затрепетала при виде Бекташа.

— Не любишь… Не любишь! Ведь не видишь его во сне?! Не тревожишься?! Нет?! — почти кричал Назар.

— Вон он приехал с Джахангиром, — кивнула она на кусты. — Ты хочешь выгнать его из бригады?

— Это решит совет бригады, — поднялся Назар, услышав ненавистный голос Бекташа. Посмотрел ей в глаза и добавил: — И ты будешь решать.

— А ты не решай. И не деритесь опять, а то бинтовать здесь нечем, — усмехнулась она и, видя, что Бекташ направился к ним, метнулась за кусты, обошла их с другой стороны, чтобы не сталкиваться с ним.

Бекташ подошел к Назару, сверля его насмешливо-презрительным взглядом. Он был в новом костюме из вельвета в мелкий рубчик, в модных туфлях на высокой подошве, в руке крутил, держа за дужку, блестящие и, наверное, дорогие очки.

— Привет, бригадир, — сказал Бекташ, закрывая глаза темными очками, по Назар успел заметить, как покосился он в сторону кустов, за которые ускользнула Зина. Не подавая руки, он всем своим вызывающим видом говорил, что пришел сюда вовсе не приветствовать. — Вижу, ты времени не теряешь. Оформляешься, не отходя от кассы.

— Привет, — ответил Назар с такой же насмешкой. Поднялся со скамьи и встал напротив него. — О кассе — это ты о себе намекаешь? Из Тюмени пришла телеграмма, что задержали тебя за спекуляцию чесноком.

— За продажу! А не за спекуляцию. Разницу уловил? Так и дыши. А теперь я тебя буду спрашивать. Ты когда отстанешь от нес? Учти, в этих делах ты мне не начальник. Моя она! Я с ней первый начал…

— Первый — это, конечно, очень важно! — сыронизировал Назар. — Зина тут не в счет.

— А что? — выжидательно уставился на него Бекташ, и в его глазах притаился злой огонек.

— А то, что может она не тебя, первого, выбрать, а кого-нибудь второго.

— Тогда я тебе шею сверну, — кинулся на Назара Бекташ.

— Убери руку!

И вдруг между ними, раздвигая и расталкивая их по сторонам, поднялась фигура Шалдаева.

— Вы что?! Одурели?! А ну?!

— А чего он лезет… — пыхтел Бекташ.

— Без очереди, — добавил Назар.

— Какая очередь? — не понял Шалдаев, продолжая держать парней по разные от себя стороны.

— Жениться на Зине, — объяснил Назар. — Он первый занял, а я чтоб — за ним.

— Расходитесь! А то обоих женю по шеям! Иди, Назар, там Джахангир тебя зовет.

Назар послушно ушел, поправляя рубашку. Степан Матвеевич повернулся к Бекташу:

— А ты чего разошелся, франт?! Ишь разрядился! Сейчас судить тебя будем, понял?!

— Как это — судить?

— Натурально. Соберутся все — узнаешь.

Больше Степан Матвеевич ничего не сказал, ушел вслед за Назаром, а Бекташ подошел к Зине, она под навесом толкла в ступке соль. Зина оглядела его и улыбнулась.

— Здравствуй! Ты отца послала! — спросил Бекташ.

— Здравствуй. Я.

— Напрасно. Я бы ему дал! — хорохорился Бекташ. В новом костюме он был красив и знал это. — А они, правда, судить хотят?

— Правда.

— За что?

— За то, что уехал.

— Так мне же жениться надо. Знаешь, сколько денег потребуется! У нас на свадьбе весь совхоз будет гулять. А я еще машину хочу тебе купить, — бросил он как бы между прочим. И сдернул очки — посмотреть, как она отреагировала. — У нас в кишлаке еще никто из женщин не водит машину, ты первой будешь. Красиво?

Из душевой потянулись под навес мужчины. Урун Палванов, увидев Бекташа, обнял его:

— Вернулся? Наконец! Успешно съездил?

— Здорово, Урун-ака, — заулыбался Бекташ. — Привет, Вали! О, Талип!

Варвара Ивановна и Степан Матвеевич принесли кастрюлю борща. Пока все сосредоточенно ели, сверкая ложками, Бекташ с горделивой улыбкой рассказывал о своей поездке.

— В милицию забрали. Спекулянт, говорят. Откуда у тебя столько чеснока? У кого скупил? А зачем мне скупать, смеюсь? У нас — юг, не ваши болота. С одного гектара берем по сто тонн, а у меня только с двух грядок.

— Вот молодец! — восхитился Урун. — Бекташ долго слов не ищет.

— Не верят. Акт стали писать, чтоб забрать чеснок в коопторг. Тут я разозлился, говорю: что, у вас Советской власти нет?! Правительство законы издает, чтоб мы развивали подсобные хозяйства, а вы тут… Как попер на них — отпустили.

— А мы, думаю, спуску тебе не дадим! — отодвинул пустую тарелку Степан Матвеевич. Он закурил, откинул ладонью чубчик и посмотрел на Бекташа ясными голубыми глазами. — Обижайся или нет, только как же это получается? Земли взяли по верхней мерке, чтоб нагрузка на каждого была выше головы, а ты бросил все и уехал. Кто за тебя должен работать? Мы вот с Бабаяровым? Или они? — Он указал на братьев, хмуро сидевших за опустевшими тарелками. — Им бы к детям малым пойти, женам помогать, так нет, надо еще за тебя отработать. Молодым нашим, — посмотрел он в сторону Зины и стоявших за ее спиной Ойдин и Шарафат, — тоже хочется погулять, в кино сходить или еще там куда, а не могут, твою норму надо делать, и трясутся дотемна на тракторах. Когда болезнь — ладно, тут никто не застрахован. А ты ведь вон какой у нас богатырь. Значит, попросту плюнул на нас, раз уехал.

— Зачем вы так говорите? — нахмурил брови Бекташ, и глаза его наполнились детской обидой.

— Вы, мол, дураки, вкалывайте тут на жаре да в пыли, — продолжал обличать Шалдаев, — а я за прилавком постою. Там, конечно, полегче.

— И прибыльней, — заметил Вали.

— Словом, я предлагаю вывести тебя из бригады.

— Как это… вывести? — возмутился Бекташ. Он встал из-за стола, заговорил громко, кидая призывные взгляды на Джахангира, разговаривающего поодаль с Назаром. Джахангир прислушался, подошел к навесу, и Бекташ опять перешел на жалостливый тон. — За что выгонять? Все всегда ездили. Я съездил — пусть другие едут.

— Не поедут, — сказал Бабаяров-старший. — Если совесть есть, не поедут.

— Какая совесть? При чем тут совесть? Разве я забрался в карман к кому-нибудь?

— Почему уехал, да еще без разрешения бригадира? — спросил Талип.

— А ты не знаешь? Мне жениться надо, — сказал Бекташ и посмотрел на Зину, как бы призывая ее в свидетели. Зина вспылила:

— Чтобы жену посылать на базар вместо себя на беленьких «Жигулях»?

Бекташ не ожидал такого отпора, растерянно смотрел на нее, но она не поднимала на него глаз. Бабаяров откашлялся и прервал неловкую паузу:

— Голосуем. Кто за то, чтобы вывести Бекташа из бригады?

— Э-э, зачем так спешить? — удивленно пожал плечами Джахангир, обвел всех ласковым, примиряющим взглядом. — Куда торопиться? Разобраться надо. Сами знаете, какие отношения у Бекташа с бригадиром, не мог он к нему обратиться, не верил, что отпустит, потому отпросился у меня. Я разрешил съездить, пока вы тут поливом занимались.

— А какое имели право? — вспылил Назар.

— Имел! Как вышестоящий руководитель, — погасил его холодным взглядом Джахангир и, взяв себя в руки, кинул властно: — А вот какое ты имел право создавать в бригаде такую обстановку, что с тобой не хотят разговаривать люди? — И вновь заговорил вкрадчиво, обращаясь ко всей бригаде: — А потом, товарищи, Бекташ прав. Надо вывозить на базар излишки продуктов. Партией взят курс на развитие личных подсобных хозяйств, и мы должны помогать государству кормить город. А у нас, у некоторых, пусто на подворье. У Уруна хорошо — двор, как корзина с добром. И правильно. Вырастил лишнее — отвези на базар, пусть люди покупают и благодарят нас за труд.

— Видела я в Кустанае, как благодарят, — сказала Зина. — Женщины берут детям виноград, в кошельке копаются, а глаза поднять на продавца стыдятся.

— Почему?

— А потому, что цены кусаются.

— Базар есть базар, — опять попытался примирить их Джахангир. — Мало товара, потому и дорого, будет много — станет дешево. Вот и давайте выращивать побольше, чтобы жизнь на селе стала легче.

— Станет легче, когда больше будет на общественных полях, а не на личных грядках, — сказала Зина.

— Противопоставлять не надо. Все наше, народное, продовольственный фонд страны, а мы — участники решения продовольственной программы, — сказал Джахангир. Что и говорить, человек подкован.

— Бригадир, мне тоже на базар надо! — сказал Урун, и его тут же поддержал Бекташ:

— А что? Пусть едут сейчас Урун и Талип, а потом — Вали и еще кто хочет. Кто поедет?

Бригада молчала. Все смотрели на Назара и ждали его слова. Он понял по их взглядам, что многие согласились с Джахангиром и готовы принять предложение Бекташа и только ждут его слова.

— Разъедемся с мешками по базарам и превратим бригаду из безнарядно-хозрасчетной в торгово-спекулянтскую. Вот куда нас толкают некоторые, — выразительно посмотрел он на Джахангира. — Свернуть с пути нас хотят, разве не видите?

— Это я спекулянт?! — рванулся Бекташ. — Ко мне цепляешься?!

— Нет, — осадил его Джахангир. — Он выше нацелился.

— Товарищи! — заговорил Назар с заметным волнением. — Мы собрались в такую бригаду, чтобы зарабатывать на совхозном поле. Не надо нам дергаться, мы здесь получим свое сполна.

— Совместить же можно, — сказал Урун.

— Нельзя совместить! Выгадаете на базаре, тут потеряете.

— А если и там и тут потеряем? Нет, мне так нельзя, — сказал Урун, мотая головой, и обратился к Джахангиру: — Тогда ты отпусти, Джахангир-ака, я без базара не могу.

— Почему вы ко мне обращаетесь? — вроде бы упрекал, но в то же время поощряюще улыбался Джахангир. — Бригадира пока не сняли. Продумайте с ним очередность — чтоб не страдало дело, и поезжайте.

— А я с таким бригадиром не хочу больше работать, — заявил Бекташ, презрительно и брезгливо поглядывая на растерявшегося Назара. Бекташ решил добить его: — Выгнать хотел?! А я сам уйду! Все мы уйдем от тебя! Джахангир, переводи завтра в семнадцатую.

— И я с вами, ребята, — сказал Урун, поднимаясь из-за стола и переходя на сторону, где стояли Джахангир и Бекташ. — Ненадежно здесь получается…

И тут заговорил Джахангир, словно спасал бригаду:

— Товарищи, товарищи! Бригаду разваливать?! Я, конечно, доложу о настроениях в бригаде и потребую соответствующих корректив, но это не снимает с вас ответственности. Взяли поле — дайте урожай. Так что никто никого не выгонит и никто никуда не уйдет. Меня не интересует, как вы там работаете, нарядно или безнарядно, но урожай чтобы был не меньше прошлогоднего. Ясно?! А бригадиру выношу выговор за создание в бригаде нервозной обстановки.

— Вы же отпустили Бекташа, — сказал Назар, — значит, и выговор положен вам.

— Не остри, Санаев. В таких обстоятельствах порядочные люди пишут заявления об уходе по собственному желанию.

— Спасибо за подсказку, — благодарно улыбнулся Назар, поняв, что победил, и от сознания этой маленькой победы почувствовал прилив сил и внутреннего спокойствия, так необходимых для борьбы. А она будет продолжаться, это он понимал. — Обязательно напишу… новый договор. Неправилен тот, по которому работаем, каждый день в этом убеждаюсь. Надо так его составить, чтобы выгоднее было на полях работать, а не на базарах торговать.

После бригадного собрания Зина почувствовала, что в ее жизни что-то сломалось. Вместо розового тумана в душе появились тревожная напряженность и неудовлетворенность всем, и прежде всего — собой. Она избегала Назара, не могла выносить Бекташа, ходила поникшая, задумчивая. Плакала без причины.

А Варвара Ивановна донимала дочь:

— Чего опять как в воду опущенная? Ходишь и света белого не видишь.

Варвара Ивановна села за стол, качая головой. Вот ведь как с ними, с детками! Были маленькими, хотела, чтоб выросли скорей, думала, легче будет. А выросли — и новые заботы поднялись. И вообще, все-то здесь складывается не так, как надо.

— Ма-ать! — заглянул в гостиную Степан Матвеевич. — Одна, что ли? Я голодный, как волк. Собери что-нибудь, — сказал он и вышел умыться.

Варвара Ивановна поднялась было, но снова села, что-то обдумывая. Выходило все нескладно, оттого на сердце становилось беспокойно.

Вернулся Степан Матвеевич, сел за стол и с удивлением посмотрел на жену: на столе пусто. Она сокрушенно покачала головой и объявила:

— Ой, Степа, чует мое сердце, недоброе будет. Уехать нам надо, Степа. Переберемся в другой совхоз, там другие парни будут, может, получше этих найдутся.

— Из-за парней совхозы менять будем?

— Будем, Степа.

— Ну, а поесть ты мне дашь?

— Сейчас принесу. В общем, уезжать нам надо. Бог с ним, с большим заработком, мы лучше где поменьше, зато потише. Слышал, что говорят? Джахангир на Назара жалобу написал, чтоб сняли его с бригадирства.

— Ну и что?

— А то, что снимут. Родни у него полсовхоза, и в каждом городе родня такая — ого! Сказал: или я, или он! Только где это видано, чтоб начальника снимали ради подчиненного. Выгонят Назара, тогда и тебе достанется, опять станешь стонать, что прогорел. Поехали, Степа, от греха подальше. Чего нам тут жалеть? Чего ради в бучу встревать? Порядки не переделаешь. Да и с какой стати их переделывать простым людям?

— Простым и надо переделывать.

— Чего еще задумал?

— Поесть! Битый час твержу — никак не добьюсь.

— Господи, да сейчас принесу. — Варвара Ивановна поднялась и пошла было на кухню, но, глянув в окно, увидела свернувших к их дому празднично одетых Джахангира и Уруна Палванова. — Вроде… к нам! Неужели случилось что-то?

— Кто идет? Что случилось?

— Не придет Джахангир ни с того ни с сего… Встречай.

Степан Матвеевич тоже удивился приходу гостей, но встретил их приветливо и по-восточному многословно, с расспросами о здоровье, о жизни. Провел их в зал, усадил за стол и скомандовал жене собрать, что надо. Варвара Ивановна засуетилась, выставила из серванта чайный сервиз, сладости, хотела бежать на кухню, но ее задержали величаво-торжественные слова Джахангира.

— Степан Матвеевич, Варвара Ивановна! Вы живете в нашем совхозе два года и, наверное, останетесь здесь навсегда. Мы вас оценили и полюбили, а один наш джигит даже жить не может без вашей дочери и прислал нас к вам, чтобы решить его судьбу.

— Сваты, что ли? — спросил Шалдаев. — От Бекташа?

— Сваты. Только теперь не сватают: молодежь сама все решает.

Шалдаев глянул на жену: а ты что говорила? Варвара Ивановна пожала плечами: вот так, мол, такая у нас дочь.

— Степан Матвеевич, — продолжал Джахангир, — весь кишлак уже год говорит об их свадьбе. Дочка у вас хорошая. Скромная девушка. Строгая. А наш Бекташ тоже парень неплохой. Да вы сами знаете.

— Работящий, — согласилась Варвара Ивановна.

— А хозяйственный какой! — добавил Джахангир.

— На машину скопил, — заметил Урун и поерзал на стуле, косясь на пустые чашки сервиза, выставленного на стол.

— И перспективный! — поднял Джахангир палец. — Прирожденный бригадир. Все умеет! И достанет чего хочешь, и уладит, и купит, и продаст.

— Продаст — это точно, — кивнул Степан Матвеевич. — А вы, значит, родственники его?

— Мы все теперь будем родственники, — улыбнулся Джахангир. Красивое породистое лицо его светилось гордостью и снисхождением: он великодушно прощал своего недруга, забывал прежние обиды и ждал того же от Шалдаева. — У нас, Степан Матвеевич, родня — сила! Помочь надо, каждый по горсти принесет — гора будет. А вам тоже надо здесь хорошо жить. Дом есть — усадьбу надо богатую. Чтоб корова, овцы, индюки…

— А кормов-то где взять? — подала голос Варвара Ивановна, благодарно сверкая завеселевшими глазами.

Джахангир повел рукой, словно бросил к ее ногам все, что ей требовалось.

— Разве это проблема, Варвара Ивановна? На селе живем! Все будет! И огород надо расширить. Сколько у вас? Двадцать соток? Это на целине-то! Добавим! Да в любом месте сей бахчевые, чеснок — все, что хочешь, — было бы желание.

— Все это ладно, — прервал его Шалдаев. — А с невестой как быть? Ее надо послушать.

— А чего ее слушать? — отмахнулся Джахангир. — Ее Бекташ слушал. Объяснились, договорились. Теперь нам надо договориться, лепешку разломить.

— Какую лепешку?

— А у вас нет разве? — взглянул Джахангир на стол, на хозяйку. Варвара Ивановна спохватилась, ужаснулась, увидев, что и чай еще не подала.

— Ой, да что ж это я! Сама пеку, сейчас я… Горяченькие еще. Вы уж извините. Так говорили красиво!

— Лепешку разломили, — объяснил Джахангир, — значит, по-нашему, договорились о свадьбе. Чтоб в этот дом больше никто не сватался.

— Погоди! — остановил жену Шалдаев. — Как же это получается, сломаем лепешку, и все?!

— А что еще надо? — искренне удивился Джахангир.

— Зина дома? Зови, — сказал Степан Матвеевич. Варвара Ивановна поспешно ушла, а Джахангир стал приглядываться к хозяину.

— Степан Матвеевич, что-то вы… вроде как не хотите…

— Что вы, Джахангир Холматович! Как могу не хотеть, если дочь решила. Просто честь по чести надо. И вас уважить. Говорите же, родней станем.

Помалкивавший Урун решил, что может сгладить образовавшуюся неловкость, и, улыбаясь во все широкое прокаленное солнцем лицо, заметил:

— Степан Матвеевич говорит всегда: крепкими будем, как кулак, никакой шайтан нас не свернет.

Зина предстала перед гостями растерянная. Поздоровалась и взглянула на отца, ожидая разъяснений.

— Вот пришли сваты, — сказал хмуро Степан Матвеевич. Крепился, но все же не сдержал обиды. — Говорят, что вы уже договорились с Бекташем, а мы, значит, в последнюю очередь узнаем. Ну, спасибо, дочка, уважила…

— Папа, ты чего?

— Я — ничего. Если правда согласна — будем лепешку ломать.

— Какую лепешку?

— Да вон… — кивнул он на мать, выносившую из кухни стопку лепешек. — Хоть все разом.

— Это так говорится: лепешку сломали, — объяснил осмелевший Урун, — значит, договорились о свадьбе.

— Чтоб не сватался больше никто, — подчеркнул Шалдаев.

Зина поняла. Гордо подняла голову и выбежала из комнаты.

— Ну, вот видите, — с облегчением развел руками Шалдаев. — Не получится родства.

— Степан Матвеевич, она же девчонка, — втолковывал Джахангир. — Застеснялась. А мы люди взрослые, должны разъяснить, подсказать, направить.

Распахнулась дверь, вошла Зина с тыквой в руках, молча подошла к столу и положила тыкву рядом с лепешками. Так же молча вышла из комнаты. Джахангир смотрел на тыкву, не понимая.

— Что это?

— Тыква, — сказал Степан Матвеевич как можно спокойнее.

— Вижу, что тыква. Зачем она?

— Вам. Чтоб знали, что вам дали отказ. Тоже обычай. Не будет свадьбы.

Джахангир осознал позорный смысл подношения и покраснел. Урун пустился в объяснения:

— Как же так, Степан Матвеевич! Бекташ сказал, что давно они договорились. Потому и послал нас. Что ему сказать?

— А вот… — кивнул Шалдаев на тыкву, — отнесите это ему.

— Чтоб все видели? — сказал Джахангир, поднимаясь.

— В тряпку завернем.

— Пусть сам заберет, — повернулся Джахангир и вышел из дома, не прощаясь. За ним вразвалку плелся Урун и все недоумевал:

— Как же так, а?

Когда сваты ушли, Шалдаев засмеялся.

— Вот так Зинка! А ты-то, ты-то обрадовалась! Ах, как захотелось богатой родни! И лепешки-то им горяченькие, и закрутилась, и заулыбалась.

— Гуляла она с ним… Думала, любит.

— Про корову да индюков ты думала!

— А что, по-твоему, всю жизнь ни кола, ни двора своего не иметь — это лучше? Вот и думала я…

— А зачем ему надо, чтоб мы корову купили? Не знаешь? А ты подумай. Об этом очень даже стоит подумать!

— Не знаю.

— А ты все же посоображай. Триста совхозных коров голодают: вечно кормов не хватает, хоть силосуют для них и прессуют. А двести личных коров без всяких пастбищ и кукурузных полей кормятся. Чем?

— Достают где-то… Косят по обочинам.

— Это где же столько обочин?

— Ну, я не знаю.

— А он — знает! Заведешь корову — к нему пойдешь на поклон. Дайте кормов, пожалуйста. И он тебе даст! Три шкуры снимет да еще благодетелем останется. А как же, помог! Выручил! И ты его — благодари. И помалкивай.

— Если так все пошло, не даст он нам житья. Уедем давай, Степа.

— Только сначала поедим.

Но поесть Степану Матвеевичу опять не пришлось. Ворвался Бекташ, заметался по комнате.

— Зина!

— Нет ее. Тыкву можешь забрать, — сказал Шалдаев.

— За что? — стонал Бекташ. — Мы же договорились, что до уборочной… Варвара Ивановна, вы же знаете.

— Ничего я теперь не знаю, — отвернулась Варвара Ивановна.

— Да нет… Я же машину ей куплю, чтоб ездила… И она хочет… Да любит она меня, Степан Матвеевич!

— Есть будешь? — спросил Шалдаев.

— Чего? — не понял Бекташ.

— Да вот… дадут мне что-нибудь, наконец! — повысил голос Степан Матвеевич, и Варвара Ивановна побежала на кухню.

— Степан Матвеевич, помогите! — умолял Бекташ.

— Ты, парень, голову не теряй. Нет так нет — не судьба, значит.

— Из-за Назара все! Из-за дурацкой его безнарядки! Я же знаю, он никто был… Вот он был… — постучал кулаком по столу Бекташ. — А тут стал интересным, новые слова стал говорить. Повторяет чужое, как попугай.

— Еще и делает. Не заметил?

Шалдаев достал из серванта графинчик с настойкой.

— Давай выпьем для аппетита. А то у меня с утра его нет.

— А вон еще гости идут, — кивнула Варвара Ивановна на распахнутую дверь.

Вошла Зина, воинственно настроенная и возбужденная, и за ней тихо и робко ступал Назар.

— Здравствуйте, — отвесил Назар общий поклон, приложив руку к сердцу.

— Здравствуй, — кивнул Степан Матвеевич и предложил садиться за стол. — Прошу.

— И ты здесь, — заметила Бекташа Зина. — А я тебе отправила подарок.

— Зина, мне надо с тобой поговорить.

— Нам больше не о чем говорить. Уходи!

Зина резко отвернулась от Бекташа и пошла к столу. Обиженно глядя на отца и мать, объявила:

— Вы хотели скорей выдать меня замуж…

— Чего придумала, — махнула рукой Варвара Ивановна.

— Дальше! — приказал Шалдаев.

— Он тоже хочет скорей жениться на мне, — Зина взглянула на смущенно топтавшегося Назара. — Я согласна.

— Мы в пятницу распишемся, — сказал Назар. — И комсомольскую свадьбу…

— У-убью! — заревел Бекташ и, метнувшись к столу, подхватил за торчащую кочерыжку тыкву, вознес ее над головой, но тыква упала, расколовшись. Бекташ выскочил из комнаты.

Зина и Назар молчали. Варвара Ивановна с трудом пришла в себя и подумала: что же дальше-то делать? С новой родней о свадьбе сговариваться?

— Что ж ты молчишь, отец? — толкнула она мужа в спину, и он повернулся к ней, проговорил, ломая лепешки:

— Ло-ма-ю… Все ешьте!

 

9

Директор нервничал. Утром проехал по бригадам — что-то мало людей на полях. Хлопок очищен от сорняков лишь у обочин дорог, а вглубь зайдешь — сплошные заросли. Неужели каждого надо уговаривать, чтоб сделали положенное, размышлял он. Да, видно, придется и уличать, и ругаться, и требовать. Появилось это чувство раздражения после того, как он заглянул на карты девятнадцатой бригады, походил по ним, чистым, без единой травинки в рядках, тайно повосхищался. И людей ведь в девятнадцатой бригаде в три раза меньше. В три! Это влекло за собой необходимость многое пересматривать, переделывать, менять, на что не было ни времени, ни средств, ни чего-то еще, пока непонятного, но, наверное, существенного.

К обеду добрался до своего кабинета, свалился в кресло и не успел отдышаться, как раздался телефонный звонок. Звонил секретарь райкома Рузметов. Раздраженным, как показалось Турсунову, тоном он сказал, что район взял повышенные социалистические обязательства по выполнению продовольственной программы, что для выращивания овощей и фруктов выделяются земли, прежде засевавшиеся хлопком, при условии, что план сдачи хлопка не снижается.

— Вы понимаете задачу дня? — рокотал в ухо Турсунову сердитый голос.

— Понимаю, конечно, — ответил Турсунов, вытирая со лба пот.

— Вот ваши обязательства на столе, читаю: совхоз «Прогресс» планирует тридцать четыре центнера. Ваши соседи планируют по сорок пять и выше. Район планирует больше, чем вы. Почему?

— Саид Рузметович, так ведь у нас…

— Что у вас? Потоп был? Или мороз ударил в июле? Может, воду у вас отобрали? Послушай-ка, дорогой, ты совсем работать не хочешь? Решение партии тебя не касается?

— Касается. Сам голосовал. И работать хочу.

— А если хочешь работать, если сам голосовал, то почему не работаешь как надо, не ищешь резервы? Где Муратова, пригласи-ка ее…

Турсунов положил на стол трубку, чтобы пойти за Муратовой, но в этот момент в кабинет заглянул Назар.

— Муратову позови! — приказал директор и, промокнув платком щеки и шею, опять поднял телефонную трубку. — Алло! Сейчас придет она, Саид Рузметович. Только вы напрасно так… жестко, — сказал Турсунов. — Я понимаю, что надо выполнять продовольственную программу, и мы примем все меры, но сразу прыгнуть с тридцати на сорок немыслимо.

— Почему постепенно не наращивали? — загремел опять в трубке голос Рузметова. — Почему резервов не ищете, не внедряете новое?

— Есть объективные причины…

Пришла Муратова, и Турсунов с облегчением передал ей трубку, с напряжением слушая их разговор. Он был кратким. Односложно ответив на несколько вопросов, Муратова заверила его, что директор у них в боевой форме, с утра до ночи мотается по бригадам, потом отвечала односложно: да — нет, да — нет. А когда попрощавшись, опустила трубку, села за приставной столик, задумчиво и испытующе глядя на Турсунова.

— Чего он хочет? — спросил Турсунов, прошел к подоконнику, где стоял чайник, вылил в пиалушку остатки чая и залпом выпил.

— На бюро нас будут слушать, — сказала Муратова.

— Снимут?

— Не должны… А ты чего вибрируешь? Гром не грянул, а ты уже зонтик ищешь.

— Повибрируешь… — с обидой сказал Турсунов. — Район взял повышенные обязательства, а мы средней урожайности не достигли, плетемся еле-еле. Ферму построили, как дворец, а коров кормить нечем. Удои такие, что сказать стыдно. А там… — кивнул он в сторону, где был райцентр, — не поспоришь, сама знаешь. Проголосовали — все! Рузметов сказал, что я работать не хочу. Это серьезный акцент.

— Не сгущай краски.

— Не сгущаю — констатирую. На последнем активе в президиум не избрали. Думаешь, не заметили люди? Как же!

— Что делать намерен?

— Гайки закручивать! — грозно сжал Турсунов пальцы в кулак. — Утром в бригадах был — никого на полях: по базарам разъехались. Я им поезжу! Велел всех переписать и проверить приусадебные участки. Урежем у одного-двух — тогда подумают.

— Жалобы пойдут.

— Пусть жалуются! С меня план спрашивают, а не базарный подвоз. Ты тоже займись дисциплиной. Ответственность надо повысить.

— Как?

Это была их старая забота — ответственность. То, что ее надо было повышать, — понимали оба. Спорили о том, как это делать. Турсунов требовал принятия жестких мер и каждый раз показывал ей передовицы газет, призывающих повышать ответственность, а Муратова всякий раз отмечала, что ни в одной из них конкретно не было сказано, как это делать! Говорила, что ответственность — не продукт лекционной пропаганды, а конкретное проявление образа жизни, производственных отношений, и надо не строгости вводить, а налаживать отношения в коллективе.

В кабинет заглянул Назар.

— Можно?

— Подожди, — махнул рукой директор.

— А ты пригласи, — посоветовала Муратова.

Закрывшаяся за Назаром дверь вновь открылась, и в кабинет по-хозяйски гордо и величаво вошел Джахангир; легким кивком отдал дань уважения старшему по годам Турсунову и, как равный с равным, поздоровался с ним за руку.

— Вызывали, Марат Касымович? Здравствуйте, Роза Ибрагимовна, — отвесил он ей полупоклон.

— Здравствуйте, — ответила Муратова, усаживаясь основательно, чтобы переждать этот визит.

— Вызывал. У тебя почему люди болтаются по базарам? Ты чем вообще занимаешься?! Ты хочешь работать или нет?! Я ведь тебя не звал в завы, ты сам туда лез. А влез — так работай, как надо! Хлопок мне обеспечивай!

— Правильно говорите, Марат Касымович, — склонил голову Джахангир, но без обычного при таких разносах страха в глазах. Ничего, переждет он гнев директора, как пережидал бы дождь или пыльный виток ветра. — Виноват. Пожалел людей. Да, да, виноват.

— Ишь, уступчивый какой. Сколько хлопка дашь?

— Много дадим! Жилы вытяну, а хлопка дам, сколько положено, Марат Касымович. Вот увидите. Мобилизовал уже всех на прополку, от мальцов до стариков. Лозунги написали, призывы. Каждый вечер подведение итогов, и в честь победителей — подъем флага.

— Рубеж тебе — по сорок пять центнеров с гектара.

— Запишем, — с готовностью кивнул Джахангир.

— Сколько в прошлом году было? — спросила Муратова.

— В общем, по двадцать девять и три десятых центнера, — ответил Джахангир, подняв на нее не тронутые переживаниями и заботами глаза. Тщательно выбритые щеки масляно лоснились, и он был спокоен и уверен в себе. А говорил — словно услугу оказывал.

— За счет чего же дадите по сорок пять? — спросила опять Муратова.

— Стараться будем.

— А в прошлом году вы не старались?

— Старались, но… — пожал плечами Джахангир и стал объяснять хмурившемуся директору: — Вы же знаете, какой народ стал безответственный. И ничего не боится. Ругаю, ругаю — без толку. Вот сейчас уехал, а что там они делают — не знаю. Может, бросили все и чай пьют. Не разорваться же мне, чтоб над каждым стоять.

— Ладно, — прервал Джахангира директор, — сколько реально дашь?

— По тридцать пять.

— Ты что, смеешься?! — вскипел директор. — Район взял повышенные обязательства, а ты…

— Вы же говорите — реально!

— Сорок! Другие же по пятьдесят и по шестьдесят даже дают.

— Можно и по сто давать, если поля не меряны. А у нас все проверено, ни одного лишнего гектара нет. Не сможем больше, Марат Касымович. Поверьте, я бы с радостью, но ведь народ… — опять уклонился Джахангир от темы разговора, решив, что сейчас будет кстати нанести удар по Назару. — Надо, чтоб народ хотел. Тут девятнадцатая бригада дезорганизует всю работу. Вчера посылал их за селитрой — отказались ехать. А как вырастить большой урожай без подкормок? Я опять принес жалобу на Санаева. Неуправляемый стал. И людей настраивает. Убрать его надо, пока не развалил бригаду.

Директор принял у Джахангира жалобу, мельком глянул на нее и передал Муратовой: читай, мол, заступница. Подошел к двери и, толкнув ее, позвал:

— Заходи, Санаев.

— Здравствуйте, — деловито кивнул Назар и, не тратя слов, подал директору бумаги. — Принес новый договор подписать.

— Я же подписал.

— А в том не все предусмотрено.

Говорил он спокойно и уверенно, так что Муратова, пряча глаза за развернутый лист жалобы, стала с любопытством оглядывать Назара. Отметила изменения в его костюме: был он в джинсах, в батнике, в кармашке темные очки, а на голове вместо привычной тюбетейки — белая кепочка с приподнятым козырьком; в руках он держал аккуратный сверток. Жених, да и только, вспомнила она последнюю новость. Но, присматриваясь, видела, что в нем произошли изменения, связанные не только со скорой и неожиданной свадьбой, он и по характеру стал совсем не похожим на того старательного, но все еще суетливого и в чем-то несобранного парня, каким она помнила его. Как ведь изменился, радовалась Муратова не без гордости от сознания, что в этом был и ее труд.

— Я не буду каждый месяц договора пересматривать. — Турсунов сел за стол и откинул бумаги. — Принесешь через год, если оправдаете себя. Почему не выполняешь распоряжений заведующего отделением?

— А мы вместо хлопка не сеем чеснок.

— Еще этого не хватало! А за удобрениями почему не поехали?

— И не поедем! Нам дали самостоятельность. А он приказывает все бросить и ехать на станцию.

— Удобрения и вам нужны, — заметил Джахангир.

— Нужны. И вы обязаны их нам дать. Марат Касымович, ведь тем, кто работает в обычных бригадах, все равно, где зарабатывать по нарядам. А мы получаем с урожая. Почему нас отрывают от главного дела?

— Сколько дашь? — заинтересовался директор.

— С таким техническим обслуживанием — не много. — Назар развернул сверток и Положил директору на стол поломанную деталь. — Вот из-за этого трактор полтора дня простоял во время сева. А заставить ремонтировать некого. Получается, нет у нас гарантированного ремонта. Так что, неверно договор составлен, Марат Касымович.

Назар взял бланки договора и подвинул их ближе к директору, вроде бы оказывал ему услугу, но в то же время был в этом и другой смысл, который уловили все, и Назар попытался скрасить его просительным тоном, объясняя свой поступок:

— Мы тут внесли новые пункты, чтоб не повторялось такое.

— Не повторится. — Директор вновь отодвинул бумаги. — Работал же трактор.

— А за деталь тридцать рублей заплатили. Из своего кармана.

— Кому заплатили? — директор строго взглянул на Джахангира, и тот, позабыв про свой апломб, заюлил, как прежде:

— Я… не знаю…

— Как это не знаешь, когда и сам давал деньги, — уличил его Назар.

— Ты чего наговариваешь? Видите, какой! Вам нужны были деньги — я дал. Еще сказал «безнарядники-безденежники». Говорил я это?

— А для чего давали, интересовался? — спросила Муратова.

— Неудобно…

— Буриеву заплатили, — сказал Назар. — Просили, чтоб заменил деталь, а он говорит: нет таких. Тогда Бекташ дал ему тридцать рублей, и деталь тут же нашлась. Мы не можем так работать, Марат Касымович, подписывайте, — вновь пододвинул бумаги Назар. — У нас безнарядная бригада, нам химичить нельзя. В обычных на себестоимость все ложится и прячется там. А нам приходится из зарплаты платить.

— Нехорошо рассуждаешь, Назар. Не по-партийному, — попыталась поправить его Муратова. Его промах уловил и Джахангир, тут же заговорил гневно-обличительно:

— И людей вот так же настраивает. В то время, когда труженики села напрягают усилия на решение продовольственной программы, он только о себе думает. Больше всех хотят заработать.

— Так ведь заработать, а не украсть, — осек его Назар и повернулся к директору: — Мы дадим совхозу высокий урожай, а совхоз нам — высокий заработок. Так ведь?

— Сколько дадите? — вновь спросил Турсунов.

— По сорок семь наметили.

— Что-о?! — недоверчиво протянул директор. — Сколько?

— Больше не получится пока, — смутился Назар. — Новые сорта нужны, семена хорошие, техническое обслуживание. Если наладится все — на следующий год побольше возьмем.

— Марат Касымович не верит, что получите по сорок семь, — с улыбкой пояснила Муратова.

Назар пожал плечами.

— А меньше нам невыгодно. Это тот минимум, который даст нам высокий заработок. А что вас удивляет? Бригада уже получала по сорок центнеров, семь прибавим за счет…

— Когда получали по сорок?! — возмущенно вскрикнул Турсунов. — Кто у нас получал по сорок?!

— Шалдаев… — ответил Назар. — В прошлом году. Но ему занизили урожай на девять центнеров.

— Кто занизил?!

Назар перевел взгляд па Джахангира, как бы предоставляя ему право отвечать, но тот молчал.

— По-нят-но…

— А мне не все понятно, — сказала Муратова, поворачиваясь к Джахангиру. — Это подрыв социалистического соревнования и вообще уголовно наказуемое дело. Я требую письменного объяснения. Вы ведь любите писать, вот и потрудитесь завтра представить объяснение парткому. И еще вопрос. Почему в обязательствах отделения не показаны действительные цифры девятнадцатой бригады?

— Я им не верю, — вытирал с лица пот Джахангир, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным и уверенным. — И не хочу вводить в заблуждение. Еще надо посмотреть, что они получат… — сказал Джахангир и запоздало возмутился, повысив голос: — Прошу оградить меня от грязных намеков Санаева. Я не занимаюсь очковтирательством, не подтасовываю цифры.

— А шалдаевские куда дел? — оборвал его директор и сказал Муратовой: — Готовьте партийную проверку.

К Джахангиру вернулось, наконец, самообладание. Заговорил уверенно и спокойно:

— Очень своевременно будет, Марат Касымович. Все проверим, выявим, разберемся. Да я сам пойду по бригадам, и выявим вес недостатки.

— Иди, — сказал директор. — Ты свободен.

Джахангир содрогнулся от такого пренебрежения и неторопливой походкой вышел из кабинета, не закрывая за собой дверь.

По просьбе директора дверь закрыл Назар. Когда он вернулся к столу, Турсунов успел перекинуться с Муратовой словцом и, озадаченно постукивая пальцами по столу, спросил:

— Слушай, а ты не хватил лишнего? Вы же тонкий сеете. И чтобы сразу по сорок семь…

— Они же «вторую целину» пахали, — напомнила Муратова. — А потом, сколько новшеств применили. Даже уголь вносили в почву.

— Какой уголь? Зачем?

— Ангренский, — улыбнулась Муратова. — Угольную пыль. Это же углерод, необходимый почвенным бактериям, а потом — и растениям.

— И ты все знала?

— Я говорила тебе, но ты отмахнулся. Впрочем, как и от «второй целины».

— Рано пахать ее. Сама видишь, техники нет. — Турсунов поглядывал на Назара, как на дорогое и бесполезное приобретение. — А вообще ты молодец, Санаев. Хозяйствуй и дальше так.

— Только договор подпишите, — напомнил Назар.

— Опять ты за свой договор?! Что за бумажная душа!

— Нам нужен документ! Иначе сорвется все, Марат Касымович. Остыли ребята. Говорят, разгонят нас скоро, не нужна тут такая бригада.

— А ты знаешь, это серьезное обвинение, — сказала, нахмурясь, Муратова. — Очень серьезное! Кому не нужна? Называй, раз говорят.

— Ну, зачем…

— Если в бригаде так говорят, то скоро весь совхоз говорить станет.

— С кого начать?

— С секретаря парткома.

— Вы же нам помогаете.

— Значит, не все мешают? Есть и такие, кто помогает. Продолжай. Директор?

— Ну, смелее… — подбодрил смутившегося Назара Турсунов.

— Не любите вы нас.

Турсунов оскорбился. Услышать такое он не ожидал.

— А вы кто для меня будете? Уж не племянники ли, чтобы любить вас?

— Подпишите договор.

— Ты эти приемчики брось! Ловить он меня будет. Обеспечь урожай сначала, а потом торгуйся и требуй любви. А то, знаешь ли, много таких было: обещают привезти на телеге, а приносят в горсти. И вообще, серьезнее себя веди. Ты официальное лицо, бригадир.

— Мешаем мы некоторым… Ждут взяток, подарков, дележку разную… Много желающих развелось. За удобрениями приехали — требуют: дай! За электросварку — заплати. Ездили за соляркой, налили нам три тонны, а записывают четыре. Говорю, вы ошиблись, мы три тонны взяли, а не четыре, а кладовщик рукой машет, чтоб уезжал скорей. Только как я уеду? Мы горючее всей бригадой экономим и не хотим свою экономию отдавать этому хапуге.

— Правильно ты все понял, — сказала Муратова. — А раз понял, станешь сознательно бороться, а не дергаться от каждого упрека. Чего они хотят? Чтобы ты смирился. Когда ты дашь, то и сам возьмешь, начнешь химичить, как ты говоришь, и завалишь дело. А нам нельзя его завалить.

— Поэтому прошу подписать новый договор, — сказал Назар.

— Чего там нового? — со вздохом пододвинул к себе листки директор, стал читать и тут же удивленно вскинулся, обращаясь к Муратовой: — Ого! Слушай, требуют возмещения убытков! Я им должен возмещать убытки!

— Не вы, а совхоз, — сказал Назар, пожав плечами. — А что тут особенного? На заводах ведь оплачивают вынужденный простой. Если вы не дали в срок запчасти или удобрения, а мы из-за этого понесли убытки — платите. Хозрасчет!

— Черт возьми, да они всерьез! — выскочил из-за стола возмущенный директор, пошел к окну, но вспомнил, что остатки чая уже выпил, вернулся и уставился на Назара. — А если мне не дали в срок?! Я с кого потребую? Кто мне заплатит?

— Это нас не касается.

— Вас не касается! Меня одного должно все касаться. Сидите за моей спиной и придумываете всякую ерунду.

Он в сердцах сунул Назару бумаги, а тот их вернул на прежнее место и непримиримо покачал головой.

— Ребята на базар просятся уехать. Если разъедутся торговать — не будет большого урожая. Подписывайте, — сказал Назар и смутился от своего тона. И вообще, ему в какой-то момент стало жалко директора. Добавил, словно извинился: — Просто иначе не получится.

— Он прав, — сказала Муратова.

— В чем он прав?! По тысяче рублей хотят зарабатывать — вот вся их правда.

Турсунов сказал это хлестко, как оскорбление, и Назар вспылил:

— Что вы меня тычете деньгами?! Да если я захочу — сколько угодно заработаю. Говорят, у артистов и писателей творческий труд, а я считаю, самое большое творчество у работников сельского хозяйства. И нами не командовать надо, как Джахангир, а помогать. Не бояться, что под его принцип подкопаются. А по-моему — так давно надо подкопаться и убрать его, чтоб не мешал.

— Ну, этого у тебя не спросят, — проворчал Турсунов.

— Напрасно. Много интересного могу сказать.

— Подписывай, Марат, — сказала Муратова.

— А ты почитай, что они тут понаписали. — Турсунов подал ей экземпляр договора. — Этого вообще никто не делал.

— Будем первыми. Нас обязывают искать резервы! И вот он… — потрясла договором Муратова. — Идея в целом правильная! Повысим спрос с нерасторопных руководителей.

— А давайте в райкоме согласуем, — предложил Назар. — Саид Рузметович сказал мне: если будут трудности — приходи, поможем.

— Да сами решим, — мягко сказала Муратова и показала рукой, чтобы он успокоился и сел на место.

— Я знаю, что вы подпишете, — сказал Назар, выдержав удивленный взгляд Турсунова. — Хотелось, чтобы энтузиазм не погас.

— За неделю не погаснет? — спросил Турсунов. — Мне посчитать надо кое-что, продумать…

— Неделю можно подождать, — кивнул Назар и, осветившись ясной улыбкой, сияньем глаз, шедшим откуда-то из глубины души, чуточку покраснев, добавил: — В воскресенье у нас свадьба. Очень прошу вас, Марат Касымович, и вас, Роза Ибрагимовна, прийти к нам на торжество…

— Обязательно придем! — заверил Турсунов. — Не знаю, как секретарь парткома, а я непременно приду на свадьбу своего бригадира. Молодец, добился своего. Действуй всегда так.

— Спасибо. Я пойду. До свидания.

— До свидания, — сказал директор, а когда Назар вышел, покрутил головой, будто освобождая шею от жавшего ворота. — Смотри, как за горло схватил! Пацан зеленый, а такая хватка! Он же все продумал, все рассчитал.

— Он даст тебе сорок семь центнеров, — заверила Муратова. — Я его знаю.

— Даст! А потом потребует от нас, чтобы все бригады давали по сорок семь центнеров тонкого. И что будем делать?

— Другого пути нет.

— Но ты же видишь, он свихнулся на своей безнарядке. Прет, как бульдозер. Я с одним не знаю, что делать, а если их будет двадцать? Каждому дай, обеспечь да еще… возмести! А кто меня обеспечит так вот, как он требует?! Кто мне возместит?! Рано за безнарядку браться.

— А потом будет поздно, — стояла на своем Муратова. — Постановление пленума читал?! Чего тебе еще надо?

— Материальное обеспечение.

— Оно для всех одинаково. Надо свои резервы искать. И вот это… — кивнула на договор, — первый. Подпиши.

— А знаешь, сколько было таких резервов? — усмехнулся Турсунов. — Каждый год по-новому. Расхваливали так: только внедри, и завтра коммунизм наступит. Где они?

— А что предлагаешь ты? Опять — «повысить», «мобилизовать», «усилить»? Может, хватит слов? Ты же видишь, они все сами сделают на своем поле, если дать им права. Без прав нет ответственности, пойми!

— И первое право — брать директора за глотку?!

— И директора, если неповоротливый.

— Не знаю… — Турсунов склонил голову, разглядывая новый вариант договора. И, поймав на себе пристальный взгляд Муратовой взмолился: — Подумать надо. Хоть ты не торопи.

— Поле торопит! — сказала Муратова непримиримо.

Ссылки

[1] «Не прощай, а до свидания!» (фр.)

Содержание