#img_4.jpeg

 

1

Назырбай рывком распахнул дверь. Пока он торопился сюда, в общежитие, ему представлялось, что Николай с Сергеем еще дрыхнут, или гоняют чаи, или просто режутся в карты, и у него ныли пальцы от желания схватить их обоих за шиворот и отматерить от всей своей возмущенной души.

А в комнате было пусто. Две аккуратно прибранные кровати, отглаженные полотенца лежат на подушках. Нигде ни соринки, ни небрежно брошенной вещи, как будто здесь жили не разудалые парни, а женщины-чистюли. В графине, что стоит на подоконнике, прозрачно светится под солнцем чистая вода.

Назырбай заглянул в раскрытый шкаф: там высилась на полке какая-то диковинная колба с непонятным механизмом внутри, — не поленился нагнуться и пошарить взглядом под провисшими кроватями. Ни чемоданов, ни рюкзаков. Уехали, что ли, Сергей с Николаем?..

Ладонью стер Назырбай пот с бугристого лба. Карие глаза с желтыми белками, только что гневно блестевшие, стали как бы пустыми. Он постоял с минуту, размышляя, что могло случиться. В тишине несколько мух с нудным упрямством бились об оконное стекло.

К их монотонному гуденью внезапно прибавилось дребезжанье графина. Вода в нем подернулась мелкой рябью. Назырбай уловил едва различимый гул, похожий на рокот многотонного самосвала, проехавшего вдалеке; в стенах комнаты что-то стронулось с места, зашуршало, и дверцы шкафа настороженно скрипнули.

Снова подземный толчок. Назырбай оценивающе глянул на стены, в который раз убеждаясь, что деревянному бараку все нипочем. Сколько уж трясло его за эти дни, а он лишь кряхтит, старый, обшарпанный, давно, еще до землетрясения, приговоренный к сносу, чтобы не портил вид поселка, и все-таки живой и целый.

Назырбай протопал на кухню. Там комендантша, худая женщина с седыми косичками, кое-как зашпиленными на затылке, макала лепешку в пиалу с чаем и осторожно жевала ее по-детски слабыми челюстями.

— Сергея и этого… Кольку из девятой комнаты не видела? — напористо спросил Назырбай.

— Кажется, ходили тут вечером, а утром не было.

Комендантша достала из кармана папиросу, прикурила от голубого венчика на газовой плите. Тщедушная, в стиранном-перестиранном платье, она выглядела хрупким сонливым воробышком.

— Так где же жильцы? Чего молчишь? — попробовал Назырбай растормошить ее.

Но в ответ услышал неожиданное:

— Будешь кричать — выставлю за дверь.

Воробышек был с характером.

— Двенадцать часов, люди — давно на работе, а эти двое… Где их вещи? — догадался он спросить.

— Джураевские — в камере хранения, а Николай, судя по всему, свои забрал.

Неужели Николай действительно уехал? Но тогда странно, почему он Сергея с собой не увез. Они ж всегда и во всем вместе, куда один, туда — и другой.

— Еще вопросы есть? — лаконично спросила комендантша.

Обдумывая свое, он грубовато бросил:

— Чего одна пьешь? Угости.

Тонкой рукой с коричневыми пятнышками она указала на чайник и стопку пиалушек: дескать, наливай себе сам, — и Назырбай подчинился этому жесту. Но только налил себе чаю, а пить не стал — выдержки не хватило. Сорвался с места, прогрохотал стоптанными кирзовыми сапогами по гулкому коридору, выскочил на улицу. Надо было спешить в бригаду, к Турсынгуль. До смерти хотелось ему увидеть лицо бригадирши, когда она услышит, что Николай скорее всего уехал, раз уж вещи прихватил. Что скажет, как отнесется к этому? Дай бог, чтобы не очень сильно переживала. Все идет к лучшему…

По дороге на головные сооружения газопровода, трясясь в пыльной кабине попутного самосвала, он перебирал в уме, какие слова скажет бригаде. Пусть все почувствуют, что Назырбай был прав, когда выступал против Николая и пытался образумить Сергея. Пусть бригада устыдится того, что помалкивала, а то и мешала ему перевоспитывать этих бездельников.

Но, войдя в вагончик, Назырбай сказал лишь одно:

— В общежитии их нет.

— Обоих?

— Да.

— А вещи? — спросила Турсынгуль.

Назырбай постарался произнести деловито:

— Краснов свои забрал.

Вот теперь он мог понаблюдать, какое у нее лицо. Но почему-то захотелось отвернуться, а то и вообще уйти, чтобы не видеть прищуренных ее глаз и заодно не слышать тяжкого молчания в вагончике.

Все утро над поселком шли облака. Гнал их куда-то ошалелый пустынный ветер. Оттого окно вагончика то грустно серело, то вспыхивало солнечной желтизной, и лицо Турсынгуль казалось то землисто-серым, то спокойным и свежим, скуластенькое, с точеным носиком, в общем-то обыкновенное, но такое родное, что хоть криком кричи от щемящей нежности.

Назырбай все больше мрачнел и, сам того не замечая, резко посапывал.

— Да не шуми ты, как насос, матерь божья! — вдруг подал голос дядя Костя. Дернул в расстройстве редкие свои усишки. — С мысли сбиваешь… Может, не будем переживать?

Турсынгуль провела рукой по щеке, словно пожалела себя, нахмурилась:

— Не будем. Придут — накажем, а не придут…

Женщины разом зашумели, не способные допустить, что Сергей сбежал с Николаем:

— Ну, как же? Вещи-то Сережкины остались, значит, он здесь!

— А они не уехали в город разгружать вагоны? — предположил дядя Костя. Повернулся к Михаилу: — Ты с ними вчера допоздна шатался… Не слыхал?

Тот неопределенно хмыкнул и отвел глаза в сторону. Подозрительно как-то отвел. В другое время дядя Костя непременно взялся бы за него, шельму, чтобы вытрясти правду, да следовало по-быстрому решать, что делать дальше, и он предложил Турсынгуль:

— Может, сбегать в штаб разузнать?..

— Вот еще! — немедленно отозвалась Катерина. — Мальчишка ты, что ли, чтобы бегать за всяким?..

Имя Краснова они старательно не упоминали. Им ли не знать, как Турсынгуль относится к Николаю? Она держится, конечно, молодцом. Будь здесь посторонний, он бы решил, что бригадирша просто возмущается двумя рабочими, загулявшими с утра. Но их-то, товарищей, не обманешь. Знают они назубок всю эту историю, несуразную и несправедливую по отношению к Турсынгуль, а по-домашнему говоря, к Гуле. Господи, вот пошли мужики, один хуже другого! Почему они не ценят таких женщин?! И симпатичная Турсынгуль, и приятная, и умная. Что ему еще надо было, дурню?

Весь день они припоминали, что и как случилось у него с бригадиршей. Да и с Сергеем — тоже, родным для бригады парнишкой. Где он, шалопай эдакий?.. Припоминали молча, лишь иногда то одна женщина, то другая вдруг ни с того ни с сего отпускала резкое словцо, что-нибудь вроде: «Ну и люди пошли!» — И все понимали, к кому это относится.

На Турсынгуль старались не глядеть и обращались к ней только по делу. А она работала, как заведенная, ко всему, казалось бы, равнодушная.

Николай впервые пришел на стройплощадку месяца за полтора до землетрясения. Хорош он был, по-настоящему хорош, когда вошел в вагончик.

Плечистый, сухощавый, на брюках стрелки, пряжка армейского ремня надраена. А ботинки-то блестят! И не понять, как это можно, пройдя по песку и пыли, сохранить их чистыми. Грусть прочиталась в глазах у замужних: есть же на свете аккуратные мужчины! Не то что их обормоты, за которыми стирай да гладь, гладь да стирай, а они все равно мятые.

Вглядывались в лицо Николая. Густые брови, удлиненные голубые глаза, на подбородке — ложбинка. Все по-мужски резко очерченное, ничего бабьего, парень — хоть куда.

И как он повел себя с Гулей, тоже понравилось, потому что нынче не часто увидишь, чтобы парень, к тому же такой видный, смущался, разговаривая с женщиной.

— Тут написано, ты — каменщик, — сказала она, прочитав бумагу из отдела кадров. — А еще что-нибудь умеешь?

— Маленько плотник, маленько бетонщик, сварщик, газорезчик… Что прикажешь, то и сделаем.

Он улыбнулся Турсынгуль, и она посмотрела на него вопросительно, не понимая, должно быть, чему тут радоваться.

Расспросив новичка о жизни, узнали, что Николай приехал из Каршинской степи, где возводил целинные поселки, а до того поездил по отгонным пастбищам Каракалпакии — ставил кошары. Но вот что гнало его с места на место и в конце концов прибило к Аланге, — о том он не сказал.

— Ты что, так и полезешь на леса в наглаженных штанах? — вдруг спросила Турсынгуль. То ли надоело ей слушать новичка, то ли еще что.

— Я, собственно, забежал познакомиться, — развел Николай широкие ладони. — По дороге в общежитие! Сейчас сбегаю, переоденусь во что-нибудь попроще…

Слукавил парень. Захотел показаться людям при параде, а сам темнил. Ведь общежитие — в поселке, за шесть километров отсюда, какое уж тут «по дороге»?.. Смех заполнил вагончик. Даже Турсынгуль, обычно сдержанная, засмеялась, прикрывая рот ладошкой.

Николай крутнул головой и неожиданно тоже рассмеялся:

— Да ладно уж, соврать нельзя!..

Обернулся он с переодеванием довольно быстро, тем более что Сергей помог ему поймать машину до поселка. Парнишка вызвался проводить новичка, но Турсынгуль не пустила:

— Нечего разъезжать туда-сюда.

Поправила платок, повязанный на затылке, и от движения рук, заведенных за голову, распахнулась незастегнутая телогрейка и округлилась крепкая грудь под мужской фланелевой рубашкой. Едва ли не зримо увиделось всем, как гибко ее тело. Маленькая росточком, да уж больно ладная.

Сергей конфузливо потупился, и на смуглых щеках проступил румянец. Пробубнил:

— Опять наставляешь?

— Опять. — Турсынгуль не заметила его смятения. — Неси кирпич к подъемнику, хватит прохлаждаться.

Отойдя от нее, он дразняще выкрикнул:

— Опекунша!

Так он называл всех женщин в бригаде, поскольку они без конца учили его уму-разуму, а ему это давно уж надоело.

Сергей был из детдома. И с первых же дней, как женщины узнали, что паренек рос сиротой, принялись они его воспитывать. И специальности обучили, и заставили поступить в техникум, и выручали, когда, случалось, он выяснял отношения с мальчишками на танцплощадке. Грех было Сергею жаловаться! А он все бунтовал, непривыкший к женской заботе. Однажды даже сбежал от них — устроился оператором на дальнем промысле. И все же вскоре возвратился: видно, привязался к ним помимо воли.

Когда Николай вернулся из общежития, Сергей как присох к нему. Вот тут-то и началась их дружба, из-за которой сейчас, спустя шесть недель, у женщин головы шли кругом. Знали бы тогда, чем все кончится, силком увели бы парнишку. Да не знали и даже, глупые, радовались, что у Сергея, кажется, появился старший товарищ.

Ведь он прямо-таки тосковал по другу. С кем ему было водиться в бригаде? С ними, что ли, с тетками, у которых на уме только семьи да дети, да что сварить, да где достать стиральный порошок? Или дядя Костя? Он для Сергея — старый. К тому же как попал пять лет назад «под каблук» Катьке Сычевой, так оттуда и не вылезает. Уж на что весело смотреть, как жена верховодит над мужем, но у Катерины — явный перебор: и туда — Костик, и сюда — Костик, и то подними, и это поднеси… И дядя Костя не протестует: бегает даже вроде бы с удовольствием. За сорок человеку перевалило, а с женой — лопух лопухом.

Или взять Михаила. С ним и водиться-то опасно. Пьет и еще бахвалится: «Я, девки, бормотолог!» Это — как ученое звание у него за то, что хлещет винцо, прозванное «бормотухой».

Бывали в бригаде и другие мужики, и немало. Однако поработают немного — и расчет им подавай. Что их не устраивало, определить невозможно. Жилье в Аланге дают приличное, зарплата — в норме: и за отдаленность, и за безводность идут немалые деньги. Правда, здесь, на газовых промыслах, летом жарко до обмороков, потому что кругом — пустыня. Но за такое неудобство и начисляют коэффициент. Кто б его давал, если б в Аланге был курорт?

Нет, не находилось никого, пригодного Сергею в товарищи. Разве что Назырбай, но к нему не подступиться: привык командовать молодыми. Мол, раз ты моложе меня, слушайся и подчиняйся, как положено по народным обычаям. А Сережке обычаи ни к чему — кто их выдумал, тот пусть и выполняет.

Вот почему парнишка так потянулся к Николаю.

В ту пору бригада заканчивала склад аммиака для цеха осушки газа. И, заметив, что Николай морщится от острого запаха, Сергей так и кинулся объяснять что к чему. Да и то сказать: на головных новичку без объяснений знающего человека не обойтись, потому что они, эти головные, ни на что не похожи. Серебристые трубы, и неохватные, и тонкие, опутали темно-серые корпуса станций, башни, и все это гудит изнутри. Ни тебе дыма, ни пара, ни перестука, как на всяком нормальном предприятии. Гудит, и все.

— Аммиаком пахнет, — сказал Сергей.

— С похмелья полезно, — тут же вставил Михаил. — Мозги прочищает!

— Твои уж ничем не прочистишь, — одернули его женщины, чтобы не мешал рассказу парнишки.

А тот говорил, что есть такая вода — пластовая. Она соленая и хлещет из скважин вместе с газом. От нее избавляются низкотемпературной сепарацией в башнях. То есть морозом высушивают газ, как мокрое белье — зимой. А холод делают с помощью аммиака. Вот и весь секрет.

Сидя на опрокинутом барабане из-под кабеля, Назырбай похлопал в толстые ладони.

— Слушай, да ты настоящий лектор!

— Можем, — шутя погордился Сергей.

— Но ты еще потанцуй перед ним, — кивнул Назырбай на Николая.

— Чего-чего?

— Потанцуй! Обслуживать надо на высшем уровне.

В голосе Назырбая так откровенно сквозило желание оскорбить их обоих, что от неловкости и удивления некоторые женщины хихикнули.

Назырбай ждал ответа, не поднимая глаз от земли, приземистый, почти квадратный, налитый непонятной враждебностью.

— Ты чего разволновался, дядя? — коротко спросил Николай. Вряд ли Назырбай был намного старше него, лет на пять-шесть, не больше. Тем язвительней прозвучало «дядя». — Сам и станцуй!

— Перед тобой? — Вскинул глаза, ожег его взглядом. — Ты, молодой-красивый, веди себя аккуратно.

Сергей, наконец, произнес, не скрывая изумления:

— Чего придираешься?

Мельком посмотрев на него, Назырбай пренебрежительно кинул:

— Э-э, гуляй!..

— Куда гулять? — начал было расходиться Сергей, однако женщины зашумели, стараясь, заглушить ссору:

— Ну, хватит, чего распетушились?

Не знали они тогда, что ссору не погасить.

Удивительно, но получилось так, что Назырбай первым почуял, какая беда пришла для Турсынгуль. Уж как он уловил такое, никому не известно. Верно, перехватил какой-нибудь взгляд Николая, очень уж выразительный. Или в походке Турсынгуль, в ее движениях, в том, как она поправляла кокетливо повязанный платок, разглядел что-то опасное для нее и для себя. А может, просто сердце ему подсказывало? Влюбленное, оно — вещее.

 

2

Когда уж и поужинали, и каждый говорил, что хотел, не слушая соседей, Николай достал из шкафа гитару. Тронул струны, и тотчас поубавился разговор. От низких чистых звуков словно посвежело в жаркой комнате, где на стульях и кроватях расположились вокруг стола дядя Костя с Катериной, Михаил, Сергей, несколько женщин.

— Батюшки, он еще и музыкант, — восторженно ахнула Шура, средних лет подсобница, женщина пышная и, как многие полные люди, кроткого нрава.

— И вправду, — удивленно протянула Катерина.

Музыку в бригаде любили, песни, вплоть до самых модных, выучивали по «Маяку» а пели в добрых компаниях, не жалея голосов. Но вот играть на музыкальном инструменте никто не умел.

Николай смотрел на гостей растроганно и в то же время как бы отрешенно. Наверное, прикидывал, какую песню спеть для них, хороших своих товарищей, пришедших отметить его вступление в коллектив. Пусть не все собрались, бог с ними, с Турсынгуль, с Назырбаем… Он не в претензии, потому что всякий поступает, как считает нужным.

Запел хрипловатым баском, и гитара завторила ему чуть ли не как живая. Зазвучала «цыганочка», и вел ее гитарист, знавший диковинные переборы. Изумились гости такому умению, а когда вслушались в куплеты, то и вовсе обомлели. Вместо знакомых слов звучали какие-то другие, сами по себе обыкновенные, но, если вслушаться в то, как они чередовались и где Николай делал паузы, то открывался за ними иной смысл, ядреный, смачный. Собственно, один припев остался безобидным: «Эх, раз…» Все же остальное было греховно двусмысленным и хулиганистым.

У Сергея расширились глаза от восторга. Он замирал, слушая очередной куплет, а потом начинал барабанить по столешнице и выкрикивать: «Эх, раз, еще раз!» Вот это песня! Ее, конечно, не споешь при народе, но в своей компании!.. В такт его ударам подрагивала посуда с едой.

Поначалу женщины сконфуженно пересмеивались, затем Катерина сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:

— И вовсе не смешно.

Дядя Костя благодушно махнул рукой:

— Ничего, весело чешет.

Лучше бы он промолчал: Катерина разозлилась, тем более что от ударов Сергея ей на подол свалилась со стола ложка, и проговорила четко:

— Пошлость одна, между прочим.

Разомлевшая от вина Шура не согласилась с нею:

— Да не смущайся, не девочка, крой, Колян, как есть!..

И Николай завел песню про девушку, которая «все ждала и верила», а дальше пошло такое, что Сергей зашелся в хохоте, а Шуру бросило в краску, и она забормотала, отмахиваясь от Николая:

— Да ну тебя…

Михаил, сидевший в пьяном оцепенении, невесть отчего встрепенулся, и, поймав конец песни, завопил не в лад:

— У одной реки-и!..

Петь он не умел, зато любил «концы тянуть». Все уж замолчат, а он все выводит одну ноту, оглушая соседей по столу. Катерина приготовилась и его отчитать, да в этот момент раздался голос Турсынгуль:

— А вы громко поете!

Она стояла в дверном проеме и казалась незнакомо хрупкой и будто бы озябшей. Вместо мужской фланелевой рубашки и мешковатых брюк, таких привычных на стройплощадке, на ней было летнее яркое платье, еще не известное никому в бригаде. Она по-новому уложила смоляные волосы и подкрасила губы. Улыбалась неуверенно, как молоденькая девчонка, впервые пришедшая на гулянье.

С хмельным радушием Николай поднялся навстречу гостье. В расстегнутой рубашке, с прядями волос, упавшими на лоб, он был так открыт в своей радости видеть Турсынгуль, что всем почудилось: вот возьмет и расцелует бригадиршу. Но он только тронул ее за локоть, словно хотел убедиться, она ли это.

— Ну, молодец, проходи! — махнул рукою Сергею, и тот послушно пересел поближе к дяде Косте, освобождая стул рядом с Николаем. — Водку пьешь?

— Нет.

— Тогда позволь винца налить…

Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:

— Чего задержалась-то, Гуля?

— С Равшаном возилась…

Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу вверх, и в повороте ее головы, в полуоткрытом рте угадывалось что-то беззащитное.

В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.

— А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.

Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.

— За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.

Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:

— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?

— Ты догадливый.

— Стараюсь.

— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.

— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.

— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?

— Натуру не переделаешь, начальник.

А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:

— Хочешь, расскажу про себя самое главное?

Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:

— Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?

— Господи, для меня эти рюмки, что слону — ириски.

— Тогда начинай.

Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:

— Выйдем? Там и объясню, а?

— Пойдем!..

В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.

Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.

— Это правильно, что ты не доверяешь, — спокойно произнес Николай. — Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.

— Спасибо, что объяснил. Теперь буду знать…

Он развел руками: дескать, невелика услуга.

— А если всерьез, долго на одном месте действительно не сижу. Не выношу, когда на меня давят, понимаешь?

— То есть как давят?

— Ну, приказывают, заставляют… Все внутри переворачивается, и остается или драться, или уходить. А драться — зачем? Еще срок схлопочешь.

В нескольких шагах от них возник приземистый, неправдоподобно широкий силуэт. Скрипнула галька под грузными шагами, и раздался голос Назырбая:

— Чего стоим?

— Воздухом дышим. А что запоздал?

В слабом свете, падавшем из окна, было видно, что Назырбай одет в потрепанное трико, отвисшее на коленях, старую рубашку и телогрейку, накинутую на плечи, и что в руке у него — ведро. Он жил в соседнем доме — для одиночек, и, видно, не в гости собрался, а вышел по домашним делам. Однако Николай, словно ничего не замечая, радушно продолжал:

— Заждались тебя, неторопкий ты товарищ. Но есть еще заначка, пойдем!..

Назырбай повернулся к нему спиной, как к пустому месту, пристально посмотрел на Турсынгуль, и дальше пошел разговор, загадочный для Николая:

— Миясар привет шлет…

— Спасибо, Назырбай. Будешь писать — передай, чтобы берегла себя и детей. — Турсынгуль говорила бодрым приветливым голосом, в котором, однако, не было тепла. Так вежливое начальство разговаривает с надоевшим посетителем: и выставить его невозможно, и усовестить трудно. — Пусть Миясар быстрее сюда приезжает.

— Ты не знаешь, кто ей все время пишет?

— Не знаю…

Он ушел, ничего не сказав Николаю. Силуэт мелькнул на фоне окон соседнего дома и расплылся в черном квадрате крыльца. Николай и Турсынгуль прислушались, не скрипнет ли дверь, но было тихо, и они так и не поняли, зашел Назырбай в дом или остался на крыльце.

— Смурной дядя, — определил Николай.

— Не надо так…

— Ради бога! — пренебрежительно пожал он плечами. — Было б о ком судачить!..

Назырбай стоял на крыльце, не ощущая холода, заползавшего под рубашку, и глядел в темноту. До него доносились обрывки слов, медленно гаснувшие в тишине. Он не мог разобрать, о чем они там рассуждают, и в горьком недоумении думал, что общего может быть у Турсынгуль и этого смазливого парня. Она ведь — умница, а Николай — балаболка, у которого только и достоинств, что всегда отглаженные брюки.

Как изменилась Турсынгуль! Раньше она бы на такого и не взглянула и уж тем более не стояла бы с таким ночью. А сейчас — пожалуйста, да еще куртку его накинула на плечи. Когда это Николай успел стать для нее настолько близким, чтобы в его куртке отогреваться?.. Неприлично.

Год назад, когда он приехал в Алангу, Турсынгуль была совсем другой. Неразговорчивая, платок вечно надвинут на лоб, глаза — непроницаемые. Держалась скромно и вроде бы неприметно, так, по мнению Назырбая, бригадиры себя не ведут. Но вот что удивило его с самого начала: в бригаде Турсынгуль уважали. Сам-то он в первое время разговаривал с ней свысока: ему ли, каменщику высшего разряда, слушаться какую-то женщину?

Да и вообще, ее ли это дело — руководить коллективом? На такую должность нужен горластый мужик, умеющий, если нужно, заставить людей работать так, как требует обстановка, не робеющий перед начальством, если надо защищать интересы товарищей. А тут — женщина, мелковатая даже по фигуре.

Не сразу он понял, почему не опытный дядя Костя и не кто-нибудь другой, а именно Турсынгуль — бригадир. Он почувствовал, какой у нее характер, когда однажды, сомлев от жары, отказался разгружать грузовик с кирпичом. Турсынгуль не стала ни нервничать, ни голос повышать. Постояла перед Назырбаем, без робости заглянула ему в глаза:

— Ладно, сам назови, кого вместо тебя ставить.

А кого назовешь? Когда речь идет о тяжелой и в то же время грошовой работе, язык не поворачивается предложить вместо себя товарища. И потому Назырбай тогда посопел от злости и, надев рукавицы, молча полез в кузов машины. Загнала его бригадирша в угол, ничего не скажешь.

Такой уж у нее подход. Если же все-таки упрямится человек, Турсынгуль его не уговаривает. Обращается прямо к бригаде:

— Ну что ж, давайте за него поработаем. Другого выхода нет. Кто-то ведь должен дело делать!..

И тут за упрямого товарища принимаются все, потому что никому не хочется вкалывать за него. Разговор обычно бывает недолгим, без грубостей, но и без недомолвок:

— Все, браток, должно быть по справедливости! Сегодня, как говорится, ты, а завтра — я… Не беспокойся, у нас не бывает так, чтобы один все время получал выгодную работенку, а другой, понимаешь, ходил неумытый. Но уж если Гуля велела, значит, так нужно.

И человек или соглашается, или подает заявление об уходе: бригада не любит тех, кто норовит на чужом горбу в рай попасть.

Умеет Турсынгуль и за товарищей постоять. Да еще какая принципиальная, просто удивительно. Был такой случай: прораб нехорошо обругал Шуру за нерасторопность. Сорвался инженер, с кем не бывает; особенно если до плана еще ой как далеко, а до конца месяца три дня осталось. Шура всплакнула и успокоилась, отходчивая душа. Турсынгуль же и прораба отчитала, и до управляющего трестом дошла. И пришлось инженеру при всех извиняться перед Шурой. Вот так.

Турсынгуль и других не обижала, и для себя не искала легкого дела. А если что у нее не получалось, то не стеснялась и совета спросить — не строила из себя начальства! Потому-то Назырбай и стал относиться к ней, как и все в бригаде, по-дружески.

Жалел, когда после смены ей еще приходилось идти на всякие совещания, не позволял на стройплощадке носить тяжеленную арматуру, по-родственному рассказывал о своей семье, оставшейся в Намангане. И день ото дня ее глаза становились все приветливей, хотя она по-прежнему оставалась молчаливой.

А потом Назырбаю перестало хватать тихого дружелюбия Турсынгуль. Хотелось, чтобы она ему доверялась, чтобы делилась тем, о чем думала. Конечно, не потребуешь от женщины: «Расскажи о себе!» Но если самому быть открытым, то рано или поздно и она станет доверчивей. Вот он и спешил к Турсынгуль с разными мыслями, историями. Она слушала терпеливо, иногда с интересом, но сама не спешила открыться. Наоборот, чем дальше, тем чаще избегала его разговоров.

Назырбай терялся в догадках, что за напасть, пока однажды дядя Костя не задержал его после смены:

— Давай по-мужски, а? Ты чего к Гульке пристаешь?

— За такие слова я знаешь что могу?

Жилистый, сухонький, с отвисшими редкими усами, дядя Костя оглядел его, как бывалый каменотес — гранитную глыбу, которой предстояло придать божеский вид.

— Я ж по-хорошему!.. Ты далеко от семьи, баба тебе необходима, дело житейское. Но Гуля — не из таких, поэтому не беспокой человека.

— Э-э, тебя не касается.

— Нет, брат. Мы много пережили и переделали вместе, она нам не чужая…

Еще не успев как следует обдумать его слова, Назырбай уже знал, что в чем-то дядя Костя не ошибся. Но только в чем-то! Если уж на то пошло, вон Шурка то и дело оглядывается на него, Назырбая, так что насчет женской ласки все могло бы решиться просто. Да разве похож он на козла? И разве его не мучает совесть, что он может предать своих детишек, а их пятеро? Но стоит Турсынгуль только появиться — и воля куда-то пропадает, и он мигом оказывается рядом с ней, и заговаривает, и ловит взгляд… До чего же легко люди судят о других. Неужели и Турсынгуль считает так же, как дядя Костя?

Он принялся было ухаживать за Шурой, провожал ее домой и однажды даже зашел к ней. Но все тогда же и прекратилось: Шура расплакалась и сказала, что он ее за человека не считает, а так, за вещь какую-то.

Загулял Назырбай, но тоже неудачно. То к одной компании приткнется, то к другой. Подолгу не задерживался в них, поскольку уже на второй или третий вечер ему намекали, чтобы шел он куда подальше. Дело в том, что сам Назырбай выпивал не больше двух рюмок: не любил он мерзкого пьяного состояния! А поить других не собирался, это он прямо говорил компании, когда ему предлагали раскошелиться. Вот и отделывались от него, молчаливого, трезвого. Но он упорно искал, к кому бы еще присоединиться, потому что на людях все же было не так тоскливо.

Потускнела неизвестно отчего главная его цель — заработать на «Жигули». Деньги не приносили прежнего удовлетворения, хоть бросай все и уезжай. Угнетало и то, что, как выяснилось, быстро скопить денег было невозможно, так как приходилось и на себя тратиться, и в Наманган высылать. Надо бы семью в Алангу привезти. Но как решиться на такое? При жене и детях на Турсынгуль и не глянешь… Худо было Назырбаю.

Он сумел взять себя в руки лишь в то воскресное утро, когда к нему пришла Турсынгуль. Села за стол, решительно отодвинула от себя давно немытую посуду и мутные бутылки из-под кефира и положила на освободившееся место лист бумаги, взятый из сумочки. Назырбай молча следил за ней, горбясь на неприбранной кровати.

— Принесла тебе ордер, — довольно сказала Турсынгуль.

Накануне Назырбай вернулся домой поздно, не выспался и, должно быть, поэтому не мог сообразить, о чем идет речь. Еще сонными пальцами стянул на груди расстегнутую рубашку, встал и вышел.

Вернулся с мокрыми волосами, заметно посвежевший.

— Что, говоришь, принесла?

— Ордер на квартиру! Дали из старых фондов, но вполне приличную, на две комнаты.

Опять что-то не склеивалось. То ли память подводила спросонок, то ли еще что, но Назырбаю решительно не припоминалось, когда это он подавал в постройком заявление насчет квартиры. И в ожидании того, что Турсынгуль отчитает его за тупость, он заранее раздражатся. Резко спросил:

— Откуда взялся ордер?

Турсынгуль ответила бодро:

— Бригада попросила в тресте. Теперь ты сможешь привезти семью!

Назырбай взял бумагу, собрался прочесть, что там написано, но буквы внезапно стали расплываться. Как всегда при Турсынгуль, воля куда-то исчезла, будто ее и не было, и он с испугом почувствовал, что сейчас заговорит о том, о чем говорить пока нельзя. Угрюмо мотнул головой, отодвинул ордер от себя.

— Я не просил, не надо.

— С семьей лучше жить…

— Откуда ты знаешь, что для меня лучше? — Он поднял на нее глаза. — Я без тебя не могу, Турсынгуль. Дышать, ходить не могу… Прямо несчастье.

Он мог бы сказать многое. Но не сказал, потому что Турсынгуль вела себя так, словно слышала такие признания по десятку в день. Ни растерянности, ни смущения. Одна печаль в глазах.

— Не стоит об этом, притом ты выпивший… Как на тебя посмотрю, своего вспоминаю.

— Да не пил я!

— Зеркало дать?..

Назырбай знал, сколько пришлось ей пережить из-за бывшего мужа. В первый же месяц Шура рассказала ему, как привез один жену из Каракалпакии, воспитанную в доброй рабочей семье. Прибыв в геологическую партию, познакомился стервец с дочкой бурильщика, редкого умельца, и со скуки женился. А когда перевелся в Алангу, на промыслы, то затосковал: здесь, видите ли, современные женщины, а у него жена-простушка и неумеха, и вообще самая что ни на есть отсталая. С тоски якобы и пошел-поехал ей изменять. А заикнулась Турсынгуль насчет работы, так и тычки начал отпускать. Нечего, говорит, на людях показываться, меня позорить.

Но Турсынгуль все-таки и работать пошла, и курсы кончила, и от бригадирства не отказалась, когда предложили как передовому человеку. Правда, терпела мужнины колотушки и только плакала втихомолку. Видно, любила, раз никому не жаловалась. Ну, а потом бабье долготерпение иссякло. Взяла она как-то сковородку и огрела подлеца. Говорят, он двух зубов потом недосчитался. И ужасно обиделся! Как, мол, так, где это видано? И за нож хватался, и судом грозился, однако ничего у него не вышло. Мужчины из бригады прижали его в укромном местечке и все подробно объяснили. И исчез он, мордастенький, из Аланги, будто испарился.

Все это, рассказанное Шурой, разом промелькнуло в памяти Назырбая и ушло куда-то, оттесненное глупой надеждой. Он в спешке произнес:

— Я ни грамма не выпил, просто не выспался… Давай завтра поговорим?

— Нет, Назырбай, ни к чему.

— Ну, хорошо, — тотчас согласился он. — Но ордер пока возьми. Спасибо, конечно, однако семья еще там поживет, есть причины…

— А я так старалась, доказывала в тресте, — скупо усмехнулась Турсынгуль. — Ладно, перепишем на дядю Костю с женой, хватит им ютиться в одной комнате.

Потянулись тягучие дни, и недели, и месяцы, когда Назырбай только и делал, что ловил ее взгляды и старался быть хорошим. Он уж и в компании не лез, и на работе считался лучшим, да не менялась к нему Турсынгуль.

В последнее время ко всем его заботам прибавились непривычные письма из Намангана. По ним чувствовалось, что Миясар знает о делах бригады. Ей кто-то писал о них, об Аланге. Неужели Турсынгуль? Добивается, чтобы его семья все-таки переехала сюда, вот и влияет на Миясар…

Неуютно было Назырбаю стоять, затаившись, на крыльце. Да и холодно стало. Он неслышно открыл дверь.

Тем временем Николай все объяснял Турсынгуль, что самое главное в жизни — это свобода и чтобы тобою никто не помыкал, тогда на душе — сплошное удовольствие.

— И глаза шире распахиваются, и уши — торчком, и ноздри дрожат, как у коня! — разошелся он, потрясая сжатым кулаком. — Все воспринимаешь с радостью… Вот травой пахнет, улавливаешь?

— Да-да, — удивленно улыбнулась Турсынгуль.

В воздухе и вправду плавал едва уловимый аромат зелени. Где-то в низинах, у подножий барханов, в самых прогреваемых местах уже брызнуло мартовское разнотравье и высыпали первые крохотные маки. Скоро вся пустыня станет дымчато-зеленой, улыбчивой, доброй. Даже саксаульные стволы-загогулины прикроют свою белесую наготу метелками мелкой листвы, вспомнив, что и они — живые. А небо с самого утра будет необыкновенно синим, и пойдут по нему облака.

Забывшись, Турсынгуль потрогала карманы куртки Николая, как собственной телогрейки.

— Чего ищешь?

— Ой, извини… Ты не куришь?

Николай хлопнул себя по бокам в изумлении:

— Ну и женщины! Мужики завязывают с куревом, а они…

— Пожалуйста, никому не говори, я — потихоньку.

— Ничего, отучу я тебя от зелья, — уверенно пообещал он. — Сам я крепко смолил, но подошла минута — и бросил. Не желаю зависеть от какой-то вонючей травки.

— Счастливый. А я вот курю, и терплю, когда приказывают и кричат… — Она вздохнула с укором самой себе. — Завидно, правда.

Почти беззвучно рассмеялся Николай. Смех был мягким, ласковым.

— Светлая ты, бригадирша!..

— Да и ты как будто не темный.

Она почувствовала, как Николай прикоснулся к куртке на уровне талии. Это было настолько неожиданно, что Турсынгуль ошеломленно замолчала. Приготовилась веско сказать, чтоб он немедленно убрал руки, но ладони вдруг скользнули вниз, по бедрам, и она резко оттолкнула от себя парня.

Высокая фигура Николая куда-то исчезла, словно растаяла в темноте. Не сразу разглядела Турсынгуль, что он сидит на земле, откинувшись на заведенные за спину руки. Не веря, что у нее хватило сил сбить его с ног, присела на корточки.

— Ты чего?

— Здесь бугор какой-то!..

Никак не удавалось Турсынгуль предугадать, как он поступит в следующую минуту: отерев пальцы о брюки, Николай легонько погладил ее по щеке, будто не он, а она упала, споткнувшись о невидимую кочку.

— Перепугалась?

— Ты руки не распускай, рассержусь.

— Несправедливо, начальник! Я искал, где карман, там платок у меня, сама проверь.

— Ах, плато-ок! — вставая, протянула она. Поплотнее запахнула на себе куртку. — Тогда ищи дальше.

Он вскочил на ноги, взял было Турсынгуль за плечи, но тут же отпустил:

— Ну нет, еще врежешь, не дай бог!..

Турсынгуль молча потянула его за рукав, заставила повернуться к себе спиной и размашисто, почти ударяя, отряхнула рубашку.

— Ниже сам почистишь.

Он вытянулся в струнку, переводя все в шутку, чтобы не обнаружить перед Турсынгуль неведомо отчего возникшую робость.

— Слушаюсь, начальник!..

На улицу вышел Сергей, за ним — остальные гости, и оказалось, что все уж почаевничали и собрались расходиться.

Когда прощались, Турсынгуль с шутливой торжественностью вручила ему куртку и как бы невзначай задержала пальцы на его локте. От этой мимолетной ласки Николай встрепенулся, но, выдерживая взятый прежде тон, бойко выпалил:

— Спокойной ночи, начальник! Продолжим завтра наши поиски?

— А ты прыткий, — поджала Турсынгуль губы.

— Виноват!..

Ушла она, ушли гости, а Николай с Сергеем еще долго ходили по ночному поселку. Спать не хотелось. В воздухе пахло свежестью, даже сыростью, что здесь, в пустыне, случалось только ранней весной, когда выпадали короткие дожди. Это значило, что скоро будет тепло, небо перечертят летящие на север птичьи стаи, и барханы разукрасят строчки следов всяких ящериц, варанов, сусликов. Все оживет и будет спешить хоть как-то приготовиться к зною, к тому, чтобы выжить предстоящим летом.

— Весной хорошо! — рассуждал Николай. — А ты заметил, как в эту пору преображаются женщины? Каждая — прямо красавица! А почему?

Почему, Сергей не знал. Он вообще пока не мог ничего сказать о женщинах, и потому жадно слушал, как Николай объяснял, что солнце, дескать, их как бы раздевает. Они снимают свои пальто, шубы и телогрейки, которые уродуют любую фигуру, и тогда любуйся женской красотой сколько хочешь. Сергей почему-то вспоминал Турсынгуль в расстегнутой телогрейке, с поднятыми к платку руками, смущался и вздыхал.

— Ничего, Серега, я тебя научу с девками обращаться, — пообещал Николай.

— Я и сам умею, — краснея в темноте, ответил Сергей. — Лучше научи на гитаре играть.

— Заметано! Слушай, переселяйся в мою комнату. Вдвоем веселей, ей-богу. — И, услышав обрадованное «конечно», вдруг спросил: — А какой такой Равшан у бригадирши, с которым она возится?

— Сын! Пацан лет шести или пяти… Гуля — разведенка, второй год без мужа. Отдубасила сковородкой и выгнала.

— Смелая.

 

3

В то утро ветер дул с ленцой, не замутненный ни песком, ни пылью, и чистый солнечный свет сверкал даже в лужицах гудрона, слепя глаза. Дышалось легко, и оттого, что день обещал быть по-настоящему весенним, было радостно.

Михаил и тот повеселел, хотя и жаждал опохмелиться. Поймав Шуру в воротах склада, он попытался шутки ради обнять толстушку. Она вывернулась и с наслаждением шлепнула охальника промеж лопаток.

Вихлястое тело Михаила выгнулось от удара, и под хохот бригады пошел он прочь на подгибающихся ногах, то ли дурачась, то ли в самом деле испытывая затруднения в дыхании.

— А ну, бригада, — весело выкрикнула Турсынгуль, — добьем сегодня крышу? Начальство торопит!..

Совсем уж по-девчоночьи расшалившись, женщины хором ответили, что «добьем», хватит с ней возиться.

Котел для разогрева гудрона задымил нехотя. Но, поколдовав с соляркой у топки, Назырбай быстро заставил пламя биться неукротимыми желто-красными языками с толстыми жгутами копоти.

Попробовал барахлить и подъемник, с помощью которого поднимали рубероид на крышу, где уже уложенные полосы напоминали дорожки, расстеленные для какой-то торжественной встречи. В иное время пришлось бы искать электрика, а тут выручил Николай. Вырубив рубильник на щите, он поковырялся в рычагах, что-то там скрутил, что-то прижал, и подъемник ожил.

Ровным слоем растекался гудрон, выпуская за край крыши черные сосульки. Полосы рубероида ложились без перекоса, без щелочки между краями, внахлест.

Турсынгуль, поглядывая на товарищей, замечала капли пота на висках, открытые в напряжении рты, слышала частое дыхание. Рулоны ложились на плечи, как штанги, ведра с гудроном оттягивали руки не хуже свинца, а люди еще и шутили, и посмеивались друг над другом. Будь это возможным, Турсынгуль расцеловала бы их, родных и таких понятных в святом увлечении делом.

Она поймала на себе взгляд Николая. Разгоряченная, чувствовала, как горят щеки, и по лицу Николая, слегка растерянному, видела, что красива сейчас и что он любуется ею.

Что-то завязывалось между ними, что-то такое, чего Турсынгуль и желала, и боялась. Ей нравился Николай, от одного его голоса, басовитого и мягкого, становилось так тепло на сердце. Но стоило подумать, а какой же он все-таки, чем живет, ведь мало что известно о нем, — и начинались разные страхи, мерещились разочарования, и уж не надо было Турсынгуль встреч с ним, разговоров по вечерам. Бог с ними, встречами, жила она до сих пор без них, проживет и дальше.

В горячке работы никто как-то не обратил внимания, что почти все утро не было Сергея. Собственно, они осознали это лишь после того, как он, наконец, появился хмурый, с торчащими жесткими волосами и припухшими веками.

Отвлекаться от дела не стали. Но в обед Турсынгуль, ополоснув лицо и утираясь головным платком, взглянула на Сергея с прищуром:

— Где гулял?

— В общежитии был. Проспал, — пробормотал он.

Женщины переглянулись: соврал бездельник. Вот уже с месяц он живет в одной комнате с Николаем, и быть того не может, чтобы тот поутру не растормошил его или не сказал бы потом бригаде, что парень еще спит. Назырбай спросил Николая с иронией:

— Что же друга не разбудил?

Всем на удивление тот ответил беспечно:

— Пожалел Серегу! Сладко парень сопел.

— Значит, ты знал, что он прогуливает?

— Ну! — словно бы обрадовался Николай.

— И нам не сказал?

— Думал, проснется — прибежит.

Раскладывая на столе свертки с едой, женщины с интересом посматривали то на одного, то на другого. Перепалка получалась занятной. Назырбай обличал Николая, а тот вместо того, чтобы защищаться, только поддакивал, хотя, скорее всего, и представления не имел, где это Сергей пропадал. В поддавки играл, заслоняя собой дружка.

— Заступничек, — с едва уловимым одобрением кивнула на него Катерина.

— Прямо герой, — поддержал жену дядя Костя. — Что скажешь, бригадир?

Турсынгуль глянула на него осуждающе. Не нравилось ей добродушие бригады. Прощать Сергею прогул никак нельзя, потому что в последнее время он никого не слушается. Выдать бы ему за все сразу! Очень подходящий момент.

— Ладно, Серега отработает, — важно сказал Михаил, успевший где-то разжиться винцом и ставший совсем уж благодушным.

— Но держать ответ все равно придется, — ответила Турсынгуль непримиримо.

— Да не сию же минуту, — слегка огорчился дядя Костя. — Есть охота… — И цыкнул на Сергея, ставя точку: — Руки вымой, шалапут!

Нет, еще не прошло у людей утреннее настроение. И Турсынгуль лишь сверкнула на Сергея глазами, решив про себя, что разгон ему все-таки устроит, и сегодня же, но — без Николая и прочих легкомысленных мужчин. Они ничего не смыслят в воспитании.

А Сергей бросился из вагончика к трубе, подававшей воду с компрессорной на стройплощадку, и суетливо подставил руки под теплую струю. Ему чудилось: Николай вот-вот проговорится невзначай, и тогда все узнают, что он, Сергей, ночевал вовсе не в общежитии.

Все началось в тот вечер, когда в их комнату ввалился полный смуглый дядька в порыжевшем от пыли ватнике и солдатских сапогах. Он обнялся с Николаем, и тот с грубоватой лаской сказал: «Ах ты, мужичок-хомячок!» Щеки дядьки бугрились возле ушей, задорно щетинились усы, из-за простуды или недосыпания веки были красноватыми, и от всего этого дядька действительно походил на упитанного хомячка.

Звали его Хайруллой, и, как выяснилось из разговора, он знал Николая вот уже несколько лет. Вместе они кочевали по Приаралью, вместе изъездили вдоль и поперек ровную, как стол, Каршинскую степь. Лишь недавно расстались, поскольку Хайрулла сменил мастерок на шоферскую баранку и устроился в лесхоз, засевавший пустыню саксаулом и полезными для скота травами.

И еще выяснилось, что Хайрулла приехал неспроста. Лесхоз растил несколько отар, а вот приличных кошар не имел. В итоге прошлой зимой, в самые холода, овец полегло порядочно. Поэтому и хотят срочно построить хотя бы одну крупную кошару, да чтоб с шиферной крышей и тепляком для маток с ягнятами. Хайрулла вспомнил тогда про Николая и других друзей, осевших в ближних поселках. Это ж — готовая бригада!

— Сам посуди, я здесь всего ничего, — начал отказываться Николай, — и вдруг подам на увольнение…

— Зачем увольняться? — перебил Хайрулла, со значением заглядывая ему в глаза. — Я с ерундой к тебе не пришел бы! Слушай что говорю…

Из того, что он рассказал, Сергей понял не все. Но главное уловил: дирекция выделяет деньги и материалы и назначает Хайруллу бригадиром. Работу требуют только с него. А уж кого он наберет в бригаду и на каких условиях, ее не касается.

— Начальник у тебя не дурак, — ответил Николай. Взгляд у него стал острым, азартным.

Хайрулла предложил такой вариант: ежедневно, после пяти, в Алангу приезжает за Николаем машина и отвозит его на стройку, благо она всего в двадцати километрах, там, где мелиораторы пробили скважину к водоносному горизонту. Где-то около полуночи машина привозит обратно. Питание — за счет лесхоза. Ну, а сколько денег придется на каждого, выяснится, когда наберется бригада. Чем меньше народу, тем солиднее куш.

— Само собой, — покивал головой Николай. — Однако жадничать тоже не следует, иначе от натуги пупки развяжутся.

С удивлением слушал Сергей, как уверенно он принялся обсуждать с Хайруллой, что предстоит сделать и в какие сроки. Называл типы кошар, спорил, стоит ли отгораживать секции для баранов и молодняка, из чего сооружать перекрытия… Сколько же ему удалось повидать на свете, думалось Сергею, чтобы запросто разбираться чуть ли не во всем, с чем он сталкивается. Хоть в работе, хоть в жизни. Завидно даже! Но ничего, рядом с ним и Сергей все освоит.

Очень захотелось Сергею попасть в бригаду, которую сколачивал Хайрулла. Он отвернулся от гостя, боясь, не выдали б глаза жгучего желания. Когда он чего-нибудь очень сильно хотел, они становились по-собачьи просительными, а это стыдно.

— Ладненько, — наконец, удовлетворенно проговорил Николай. Обеими руками быстро почесал разлохмаченные свои волосы и произнес убежденно: — Возьмем с собой Серегу.

Сергей порывисто повернулся к нему, не справляясь с улыбкой, растягивающей рот, и поначалу не понял отрывистого вопроса Хайруллы:

— Зачем?

Лишь через несколько секунд до Сергея дошло, что этот хомячок не желал принимать его в бригаду. Ну, конечно: чем меньше будет рабочих, тем больше перепадет каждому. Но разве Сергей из-за денег пойдет? От обиды у него сжались кулаки.

Кинув на него быстрый взгляд, Николай напористо продолжал:

— И еще трех приятелей в долю возьмем, я тут познакомился…

— Зачем? — уже раздраженно повторил будущий бригадир.

И тут Сергей впервые увидел, какое удовольствие получает Николай, когда ему удается показать, что соображает он быстрее и лучше других.

— Напряги черепушку, мужичок, — попросил он Хайруллу с дружеской укоризной. От сдерживаемой усмешки дрогнули у него ноздри. — Сколько у тебя машин, чтобы возить ребят из поселков?

— Две.

— Бензину не напасешься мотаться туда и обратно! Да и время надо беречь. Наберем ребят в Аланге — и лады. Разом всех и увезешь и привезешь.

От того, что Хайрулла подобрал в раздумье губы, его усы выпятились щеткой. Но вот они улеглись умиротворенно.

— Ты, честное слово, далеко пойдешь, — посулил он Николаю.

А через два дня автофургон доставил Николая с Сергеем и еще шестерых рабочих к месту, где должна была подняться кошара. Здесь лежала груда потрескавшихся железобетонных перемычек и карнизов, фонарные столбы с дырами в серых боках, валялись гнутые местами швеллеры, тронутые пятнами ржавчины — явно списанные изделия. Валялись на задворках какого-нибудь комбината стройматериалов, а дирекция их и подобрала задаром. Для овец сойдет.

Эта мысль не раз потом приходила на ум Сергею. И относилась она уже не к дирекции лесхоза, а к бригаде.

Начали долбить каменистую землю, прокладывая траншеи для фундаментов. Из-под белесых, будто раскаленных кирок и ломов брызгала в стороны галька, летели комья песка. Работали торопливо, не разгибаясь. И не переговаривались, не шутили, не ахали громко, замахиваясь киркой, будто боялись кого-то потревожить. Сергею почему-то вспомнилось, как пацаном он шарил с друзьями по чужим садам, окружавшим детдом. Тогда они вот также старались не шуметь и не тратить время попусту.

Неказистые, с неровными краями и бугристым мелким дном, траншеи обозначались прямо на глазах. Они прерывистой линией охватили с трех сторон площадку длиной метров в тридцать, а то и больше. И еще до того, как стемнело, эта линия стала сплошной.

Устроили перекур. Сидя на корточках, передавали друг другу пачки сигарет, спички, и влажные, точно водой облитые руки, переплетенные вздутыми жилами, подрагивали от напряжения. У Сергея стучало в висках и сухость больно царапала горло. Такое с ним было лишь однажды в школе — после кросса на десять километров, когда уж и ноги не держали.

А Николай даже не присел. Упершись руками в бока, в распахнутой рубашке, он ловил всем своим мокрым телом прохладные прикосновения ветра, постепенно затихавшего к вечеру, и оглядывал стройплощадку. Глаза его поблескивали с прежним азартом.

Стараясь не выдать своего состояния, Сергей поинтересовался:

— Что пойдет на фундамент?

Николай кивнул на перемычки:

— Приспособим!

— Как это? Они ж для окон.

— А вот так!.. Уложим, обвалуем, и — лады. Где тут фундаментные блоки возьмешь? Выкручивайся, как можешь.

— А стены потом не рухнут?

— Не трусь!

— Дно в траншеях надо бы выровнять, а то — сплошные перекосы.

— Утрамбуем, Серега, а вообще не хоромы строим. Овцы — не люди…

— Жаловаться не будут?

— Это точно, — одобрил Николай и, довольный разговором, выкрикнул: — Кончай курить!..

И снова — спешка, снова — усилия, от которых мутнело в глазах и сипел в гортани воздух. Ломами поддевали и сваливали перемычки в траншеи. Утаптывали, ровняли, утрамбовывали. Уж совсем стемнело, а все раздавались удары по земле, по бетону, по камню и шелестели обрывки слов, взлетала ругань, слышалось натужное: «Взяли!» Когда прибыл автофургон с флягами, полными воды и жирной шурпы, никто и есть не стал. Сидели под зажженными фарами машины, водили ложками в алюминиевых мисках и молчали, задавленные усталостью. Дома Сергей признался Николаю:

— Долго, пожалуй, не выдержу. На износ сегодня работали.

— Такой запарки — дня на три, не больше, — успокоил тот. Он лежал на кровати, привольно раскинув руки, и глядел в окно. — Материалы кончатся, и работа пойдет ленивая. — Сел, наставил на Сергея палец и заговорил с неожиданной горячностью: — Ты видел, как горбили ребята? После смены, фактически без ужина… А кто заставлял? Кто давил? Сами поехали, сами надрывались. И все — потому, Серега, что деньги крупные. За полтора — два месяца слепить кошару, только чтоб не рухнула, когда бараны будут о столбы тереться, и получить по пятьсот — шестьсот рубликов — это ж мечта каждого!

— Ну, почему? Я не из-за денег…

— Ты не в счет, — отмахнулся Николай. — А другие, Серега? Кто б из них в свою законную смену, на законном рабочем месте жилы из себя тянул? Никто. Тем более, что халтурка не прошла бы при мастере или бригадире таком, как Гуля. А тут. — свобода и бабки! Большего и желать нечего.

— Но нельзя ли поаккуратнее?.. — не находил Сергей нужных слов. — Кошара ведь не на один год…

— А ты видел, какие материалы завезли? — спросил Николай, недоумевая, как это Сергей умудряется ничего не замечать. — Да дирекция сама химичит! Неужто она не знает, что без хотя бы завалящего крана фундаменты по-умному не поставишь? Неужто там ослепли, когда выбирали швеллера? Эх, Серега, Серега, на этой кошаре не одни мы урвем по куску. А овцы, как ты сам сказал, жалобы писать не умеют. Поэтому не переживай, браток.

Сергей, однако, переживал. То ли он так уж был приучен за годы работы в бригаде Турсынгуль, то ли сказывались привычки, приобретенные еще в детдоме, где сделать что-нибудь тяп-ляп значило подвести ребят, — но его изводила мысль, что на кошаре творится откровенная халтура. Бросить бы ее, да Николай обидится, все-таки друзья. Особенно тяжко Сергею становилось, когда он оставался один. А такое случалось часто. Как и предсказывал Николай, материалы на кошаре вскоре закончились, и стройка оживала лишь через два дня на третий. Поэтому свободных вечеров набиралось много, свободных и одиноких, так как Николай завел привычку исчезать до глубокой ночи. Где и с кем бывал, Сергей, конечно, знал. Знал, собственно, весь поселок. Николая и Турсынгуль встречали и на главной улице, и в скверике из акаций возле управления «Аланганефтегаз», и далеко в пустыне, возле низин, где цвели маки.

Как-то после поездки на кошару, где ставили стены из бракованных плит, замазывая дыры чем ни попадя, Николай взял Сергея за плечи, тряхнул ободряюще.

— Не куксись, браток. Как говорится, что нам, малярам? Краски нет — дерьмом марам… Поехали в выходной на охоту, а?

— Куда? — оторопело переспросил Сергей.

— Хайрулла зовет сайгу бить! Занятная штука. Сайгак прет под семьдесят километров, а ты за ним — на машине, да по буграм, по колдобинам. Дух замирает! — потряс кулаком Николай. — Поедешь?

Сергей смотрел на него, как на волшебника.

Хайрулла приехал к вечеру. Николай сел к нему в кабину, а Сергей с ружьем взобрался в кузов. Ради того, чтобы поносить двустволку, он готов был трястись хоть верхом на водовозе. К его изумлению, возле кабины сидела на перевернутом ящике девушка в толстом свитере и брюках, широкоплечая, полногрудая, голова в мелких кудряшках.

— Ты чего здесь? — Он всегда считал охоту чисто мужским занятием. — Тоже на сайгу?

— На нее, а что?

Смотрела она на Сергея приветливо, и он, привыкший к женщинам в бригаде, как к товарищам, уселся рядом с ней на ящике да еще и плечом толкнул, чтобы подвинулась. Глянул сбоку. Брови ниточкой, рот широкий, из тех, про которые говорят: «Хоть тесемочки пришей». Некрасивая, но чем-то привлекает. К тому же знакома как будто.

— Что косишься? — усмешливо спросила она.

Он объяснять не стал. Подал ей руку:

— Сергей.

— Лариса.

Девичья ладонь была приятно горячей.

— Где работаешь?

— В магазине. Возле управления!..

Вот теперь Сергей вспомнил ее. Лариса обычно стояла за прилавком, над которым красовался намалеванный на фанере баран с ожерельем сосисок вокруг шеи. И запала она в память потому, что вечно зевала со скуки: в ее отделе никогда и не пахло сосисками, а уж тем более — колбасой. Но что интересно, люди все-таки несли из магазина завернутые в бумагу коричневые колбасные палки. Прямо чудеса.

— На охоту часто ездишь?

— Хайрулла берет…

— Стреляешь здорово?

— Да что ты! Умею сайгу в темпе свежевать. Набьет он пяток, я раз-раз и полный мешок мяса. Когда сайгу бьешь, надо по-быстрому шуровать, а то прихватят с добычей.

Сидеть в тряском кузове было неудобно. Они встали, держась за борт кабины, и ветер словно выдул из Сергея все чувства, кроме восторга. Хлынул в лицо, тугой, влажный, ударил в грудь, запел в ушах. Причем, стоило чуть повернуть голову, и пение становилось то нежней, то яростней. На глаза навернулись слезы, и свет, бивший из фар грузовика, начал переливаться радугой.

На крутых спусках грунтовой дороги машина точно проваливалась под ногами, и приходило ощущение полета, от которого хотелось смеяться. Когда же на подъемах кабина вырастала перед глазами и мотор рокотал все глуше и медленнее, Сергея подмывало свистнуть и закричать: «Давай!» Он забыл, куда и зачем едет, весь отдаваясь тяжелому неутолимому бегу грузовика в густевшей темноте.

Пустыня жила и ночью. Несколько раз Сергея пребольно щелкали по лицу неведомые жуки. Серый комок на несуразно длинных ногах прыгнул и исчез за пучком травы, сверкнув на прощанье изумрудным глазом.

Лариса схватила Сергея за руку:

— Гляди!

На дорогу, в полосу света, выскочила худющая лисичка и понеслась впереди машины, наставив на нее пистолетом облезлый хвост. Непременно попала бы под колеса, да, на ее счастье, дорога вильнула вокруг холма, световая дорожка ушла в сторону, и лисичка растаяла во тьме.

Ехали долго, и, насколько Сергей мог судить, забирали все время на запад, к Аралу.

К полуночи остановились. Хайрулла выключил мотор. Сергей обнаружил, что лицо его одеревенело, а уши заложило, словно он вышел из самолета. Лишь через минуту-другую стали слышны шорохи пустыни и потрескивание остывавшего двигателя. Николай высунулся из кабины.

— Как там, не замерзли? А то погрей девушку, Серега!

— Ладно, ладно, — буркнул Сергей и перевел разговор на другую тему: — Где же сайга?

— Отыщем!..

Открыв дверцу, Николай ловко перескочил через борт в кузов, забрал у Сергея и проверил ружье. Тем временем Хайрулла передал Ларисе какой-то предмет. Щелкнул выключатель, и оказалось, что в руках девушки горит большая яркая фара. Свет летел метров на сто, обшаривая пустынную молчаливую землю, исчерченную резкими тенями от бугров.

Негромко рокотнул грузовик. Двинулись прямо по кустам верблюжьей колючки, по наплывам песка, навеянным ветром. Слышно было, как трещали под шинами прошлогодние перекати-поле, застрявшие в ложбинах. Кузов наклонялся из стороны в сторону, это мешало всматриваться в темноту, раздвигаемую светом, и Сергей вздрогнул и начал непонимающе озираться, когда Лариса с затаенным ликованием выдохнула:

— Есть!..

— Где?

— Да перед тобой, гляди!..

Машина резко рванулась вперед, и все вокруг заплясало, затряслось в сумасшедшей гонке. Сергея вскидывало вверх, кидало к бортам. Он все время боялся вылететь из кузова и лишь краем глаза ловил далеко впереди и сбоку мелькание каких-то причудливых в темноте животных.

Ахнул над ухом громовой выстрел, за ним — второй. Лариса закричала, что свалился сайгак. Николай перезарядил стволы, умудряясь не держаться за борт. И снова — выстрелы, от которых Сергей втягивал голову в плечи, снова — крики Ларисы и псиное подвывание мотора, тянувшего из последних сил.

Сергей безуспешно старался разглядеть, как падают под выстрелами сайгаки и много ли их подбито. Он не улавливал момента, когда Николай попадал в них, и недоумевал, почему животные бежали медленно, а то и вовсе останавливались или метались по кругу. Николай ведь говорил, что они во весь дух улепетывают от машины.

Фара внезапно погасла. Хайрулла тотчас нажал на тормоза, и сайгаки исчезли, будто их и не было.

— Что там? — нетерпеливо заорал Николай.

— Провод порвался, — разочарованно протянула Лариса.

— Ничего, — успокоил их Хайрулла. — Подберем, что подбили, починим фару и еще поищем… Здесь сайгаков много!

Развернув машину, он повел ее в обратном направлении.

После такой пальбы Сергей ожидал, что туш наберется не меньше десятка. А наткнулись всего на одну. Попрыгали из кузова. Сергей наклонился, всмотрелся в морду сайгака. Ни на что не похожая морда. Уж больно нос здоровый и толстый, напоминающий обрубок хобота. И зачем сайгаку такой несуразный? Рогов у него нет, живот раздутый. Наверное, опился воды, поэтому и не смог удрать. Вот так и происходит естественный отбор.

— Ты не знаешь, почему они не убегали? — все же спросил он подошедшую Ларису.

— Свет их ослепляет!..

Она присела около туши, медленно провела рукой вдоль смутно белевшего брюха, и раздался звук, точно рвалась мокрая ткань. Сергей с запозданием осознал, что девушка провела ножом и что брюхо вспорото. Откуда-то изнутри поднялась брезгливость, заставляя откинуться назад. Напрасно Сергей хотел принудить себя не отходить в сторону и не прятать глаза. Мужчинам надо ко всему привыкать, и, если уж Лариса возится с сайгаком, как с кочаном капусты, то ему, парню, и вовсе не пристало строить из себя барышню. Но уговоры не помогали. Сергей отвернулся, стискивая зубы от гадливого чувства. То, что Лариса так уверенно и спокойно работала ножом, выглядело почему-то чудовищным.

— Эй, Хайрулла, — позвала она, — посвети, не пойму я тут…

Хайрулла зажег спичку, прикрыл ее ладонью, поднес к Ларисе. Она сплюнула с досадливым изумлением:

— Фу, ты! Самка попалась, рожать собралась.

Хайрулла тоже сплюнул и резко бросил, отходя к машине:

— Поторопись.

Из темноты вынырнул Николай. Он нес на плечах сайгака и еще издали выкрикнул:

— Второго несу! Чуял, что попал. Поспешай, девка!

— Спешу!

Лариса управлялась поразительно ловко. Пока Сергей приходил в себя от гадливости и жалости к сайгаку, пока Хайрулла возился с проводом и аккумулятором, а Николай бродил окрест, проверяя, нет ли еще битой сайги, — Лариса разделала обе туши и спрятала шкуры в один мешок, мясо — в другой. Тщеславно проговорила:

— Посмотрели бы, как я на мясокомбинате вкалывала! Мужики и те поражались, как это девушка так играючи ножичком орудует.

— Ты у нас молодец, — пробурчал Хайрулла, и Сергей не понял, хвалил он Ларису или ругал. Наверное, все-таки хвалил.

Николай так и не нашел других туш. Достал из кабины сетку, под светом фар нашарил в ней бутылку. Блеснули в улыбке его крепкие зубы.

— Налетай, примем по маленькой!

Когда закусывали, Лариса мечтательно сказала, что хорошо бы развести костер и на палках поджарить печенку. Вкуснотища! Но разводить костер не стали, так как пламя мог увидеть кто-нибудь со стороны. Егеря и общественные инспекторы в эту пору так и шастают по здешним местам. Окот, видите ли, у сайгаков! Ну и что? Много ли их набьешь, если они, подлые, такие увертливые? Вон сколько в них палили, а свалили сущий пустяк.

Сергей все хуже улавливал, о чем идет речь: устал, должно быть, от впечатлений, ко сну отчего-то клонило, — и все меньше мучили его отвращение и жалость. Становилось не то чтобы безразлично, а как-то бездумно, и уже не выглядела Лариса чудищем, и мысль о том, что самок грешно отстреливать весной, больше не бередила душу. Он только спросил Николая, когда закончили есть:

— А зачем все-таки сайгаку такой нос?

— Чтоб воздух согревать! Зимой в степях — под сорок градусов, воздух аж режет, особенно на бегу, запросто легкие заледенеют. Вот сайгак и греет его, пропуская через нос! Природа — ушлая, Серега, все предусмотрела…

Потом Хайрулла снова вел грузовик по бездорожью, звериным чутьем угадывая, куда подались животные. Николай стрелял и спрыгивал с машины, чтобы добить и подобрать очередного сайгака. Лариса без устали свежевала и засовывала в мешки то, что еще десять минут назад было живым существом… Сергея все это будто не касалось. Он сидел теперь в кабине, потому что в кузове, по словам Николая, только мешал делу, и сосредоточенно следил лишь за тем, чтобы на ухабах и буграх не стукнуться головой о переднее стекло или потолок.

Вернулись в Алангу под утро, когда небо подернулось бледной голубизной. Сгрузили мешки в доме Ларисы, жившей с матерью на дальней окраине поселка. Говорили о каких-то клиентах, о том, кому сколько продать, а кому и подарить мясо, поскольку свои люди всюду нужны. Сергей не вникал в их счеты-подсчеты. Умылся под краном во дворе и с разрешения матери Ларисы, суетливой, вовсе не сонной с ночи женщины, прилег на топчане в углу боковой комнатушки. Думал полежать несколько минут, да закружилась голова, и он словно провалился куда-то, где было душно и тяжко.

Проснулся от ощущения, что с него стаскивают сапоги. Сел и ошарашенно уставился на Ларису, которая стояла перед ним и приглушенно смеялась.

— Ты — зачем?..

— Кто же так спит? Раздевайся. Вот тебе подушка, одеяло.

— Я домой пойду… Где Николай?

— Ушел давно. Отдыхай!

Он посидел, подумал, не обращая внимания на Ларису, разделся и нырнул под одеяло.

Сон только начал снова кружить голову — и вдруг пропал. Должно быть, от того, что Сергей почувствовал, как плотное прохладное тело привалилось к его спине, а ног настороженно коснулись мягкие колени.

Он понял все сразу, и от пронзительного стыда и волнения обдало жаром. Он замер, не оборачиваясь к Ларисе.

Она дышала неслышно, не шевелилась. Но вот его ухо защекотали приятно горячие пальцы. Сергей, не выдержав, спросил сердито:

— Ты чего? Не мешай спать.

Сильная рука обхватила его и вынудила лечь на спину. На него пахнуло густыми духами, и он очень близко увидел перед собою лицо Ларисы. Тонкие бровки поднялись полукругом, взгляд не то жалостливый, не то удивленный. Она проговорила медленно:

— А в машине показался ой каким бойким!..

— Да пусти ты меня.

Оттолкнуть Ларису он, однако, даже не пытался. Она навалилась на его плечо податливой грудью, и освободиться — значило прежде всего коснуться этой белой кожи, а на такое ему еще не приходилось решаться.

— Ах, ты, бедненький. — Лариса погладила его по щеке, по взмокшему лбу. — Совсем наивный…

Руки его сами обняли Ларису, а губы коснулись ее губ. Где-то в памяти вихрем пронеслись обрывки фраз, которых Сергей вдосталь наслушался от парней, опытных в любви. Промелькнули потому, что в сладком испуге ему хотелось быть готовым к тому, что случится дальше. Но эти обрывки тут же сгинули, развеянные никогда прежде не испытанными ощущениями. Он блаженно растворился в них, чтобы очнуться лишь через целую вечность, когда Лариса села на топчане и принялась приглаживать свои растрепанные кудряшки.

Произнесла низким голосом:

— Топай, Сережа, на работу, время к десяти подходит.

Сергей суматошно вскочил, вспоминая, что и вправду давно пора на стройплощадку. Мигом оделся, натянул сапоги, но вместо того, чтобы кинуться к двери, замер около Ларисы. Пробормотал:

— Можно, я завтра приду?

Она понимающе глянула на него, усмехнулась, ответила уклончиво:

— Я сама тебя найду, ладно? Как выпадет свободный вечерок, так и отыщу.

И чтобы он не огорчался, ласково сжала его руку. От вида ее ногтей, багровых, с серебряными точками, как и положено по последней моде, Сергей непроизвольно вздрогнул: их цвет напомнил ему о вспоротом брюхе сайгачихи.

— Ты долго собираешься отмываться? — донеслось до него из вагончика.

Сергей подставил под теплую струю и голову и шею. Ему непременно надо было смыть с себя запах духов, которыми душилась Лариса.

 

4

Когда закончили крышу, у Турсынгуль высвободилось с полчаса времени — вполне достаточно, чтобы вместе с подругами взять Сергея в оборот, или, как говаривал дядя Костя, устроить молодцу профилактику. Однако все ее планы спутал Назырбай.

Заглянув в вагончик, он понаблюдал, как Шура и Катерина располагались за столом, готовясь к встрече с Сергеем, и внезапно произнес:

— Девчата, выйдите на пять минут. Мы кое-что обсудим, — кивнул он на Турсынгуль.

Очень уж необычным был у него голос — тихим и деликатным. На просьбу, высказанную таким голосом, трудно ответить отказом, и женщины, переглянувшись с Турсынгуль, оставили их одних. Даже дверь за собой прикрыли, многозначительно вздохнув на прощанье. Не то пожалели Назырбая, не то посочувствовали бригадирше, обреченной в который раз выслушивать его признания.

Лицо у Турсынгуль стало надменным, взгляд — рассеянным.

— Ну, что? — нетерпеливо бросила она.

Коричневые, с желтыми белками глаза Назырбая потемнели оскорбленно. Открыв рот, чтоб кожа на щеках натянулась, он принялся с вызывающей бесцеремонностью скрести отросшую за день щетину черными от гудрона пальцами. Проговорил, как о чем-то решенном:

— Когда от Краснова избавимся?

— А почему нужно избавляться?

То, что Назырбай заговорил совсем не о том, о чем она думала, и обрадовало Турсынгуль, и насторожило.

— Он Сергея с толку сбивает.

— Каким образом?

— Твой Краснов шабашкой занялся! И парня втянул. К концу дня машина приезжает и увозит их в лесхоз…

Слушала, не перебивая, не удивляясь тому, что Назырбай так подробно и точно знает, чем заняты Николай с Сергеем. Если уж поселку известно, что происходит чуть ли не в каждой семье, то скрыть поездки на кошару и вовсе невозможно. Тем более, что, по словам Назырбая, кто-то из шабашников уже хвастал у магазина, сколько заработает «левой ногой».

Покачала головой, удивляясь не самой «шабашке»: кому из строителей она не известна? — а тому, как у Николая сил достает после полной рабочей смены еще ездить куда-то и там надрываться, и потом, далеко за полночь, стучаться в окно ее дома и просить выйти на минуту, чтоб поболтать на сон грядущий. Уж сколько раз, накинув старенькую, матерью когда-то присланную безрукавку, она сидела с ним на крыльце и по часу, а то и больше разговаривала о жизни, о разных случаях, о друзьях и знакомых, и не приходило ей в голову, что Николай только что фактически отработал вторую смену и устал. Железный человек! Его хватало и на то, чтобы на прощанье обнять ее. Отбиваться от него приходилось всерьез, а он все укорял, что она не любит его.

Словно наяву чувствовала сейчас Турсынгуль его сильные цепкие руки и отворачивалась от Назырбая, чтобы он ненароком не заметил, как она краснеет от собственных воспоминаний.

И еще слышала Турсынгуль голос Николая, приглушенный, звучавший немного даже загадочно. Для нее одной шелестели слова о том, до какой степени надоело Николаю одиночество. За Бузулуком, в лесном поселке, живет его мать. Зимой стережет дом, а летом сдает комнаты «дикарям», которым непременно нужно подышать свежим сосновым духом. Под Одессой, рядом с катакомбами, — хата сестренки. Растит младшенькая двух хлопчиков и торгует с мужем-куркулем на базаре, который называется Привозом. Другой родни у Николая нет, да и с этой он почти что не связан. Два-три письма в год, вот и все контакты.

Женщин, в отличие от родственников, у него насчитывалось много. Но опять-таки каких?.. Испокон веков в народе говорят, что человек за все платит, рассуждал Николай. Это правильно! За желание ни от кого не зависеть, он расплачивается домашним уютом, ребятишками, которые могли бы родиться у него с женой, и, если уж считать до конца, то и любовью. Ведь то, что до сих пор случалось, любовью не назовешь, признавался Николай. Так, провождение времени. И после очередного расставания с очередной женщиной все внутри будто обугливается. Бывает такое в лесу: дерево изнутри выгорает. Стоит с виду здоровое, а сердцевины нет.

Турсынгуль, конечно, понимала, к чему он клонит, и нередко смущало ее сомнение, не лукавит ли Николай, не бьет ли, что называется, на жалость. Есть такой прием у ловких мужчин, о чем она слышала немало. Но Турсынгуль понимала и то, что ей самой хотелось его утешить. Хотелось приласкать. Перед ней действительно одинокий и не слишком счастливый парень, и ее тянет к нему непреодолимо.

Но если он так ценит свободу, зачем ему «шабашка»? Она закабаляет шальными деньгами… Турсынгуль подошла к зарешеченному окну вагончика, беспокойно оглядела площадку.

Николай с Сергеем сидел на железобетонной плите, поодаль от товарищей, и что-то обсуждали.

Турсынгуль спросила отрывисто:

— Что предлагаешь?

Назырбай хлопнул толстой ладонью по столу.

— Выдернем из нашего здорового коллектива.

— Закона нет, чтобы выдергивать! На работу он ходит, не ленится, не прогуливает…

— Э-э, не надо защищать. Шабашник — как больная собака, всех заразит.

— И тебя — тоже?

— И меня, и тебя. Дурные деньги кого хочешь с толку собьют. Собирай собрание, проголосуем и выгоним!

— Ну, как же, дай тебе волю!.. — Турсынгуль искоса глянула на него, приказала: — Позови ко мне Николая, наедине поговорю.

От злого и в то же время радостного возбуждения Назырбаю не стоялось на месте. Он потопал сапожищами по вагончику, тоже глянул в окно, хмыкнул с издевкой.

— Отдыхают перед шабашкой!.. Но ничего, разберемся.

Оглянувшись, нет ли кого поблизости, Николай достал из кармана пачку десятирублевок и сунул Сергею в руку.

— Держи аванс. Хайрулла передал, пока ты спал у Ларисы.

Смуглые щеки Сергея стали еще темнее от румянца. Он не знал, куда глаза девать от смущения. Усмиряя себя, сосредоточился на мыслях о деньгах:

— Здесь сколько?

— Три сотни.

— Много получается…

— Мало, — энергично поправил Николай. — Привыкай к хорошим деньгам, Серега! Остальные — когда кошару кончим.

Сергей осторожно положил пачку между собой и Николаем.

— Столько не возьму…

Ветер попробовал шевельнуть красные плотные бумажки и, точно из уважения к ним, притих.

— А сколько возьмешь? — ровно спросил Николай.

— На три сотни я не наработал.

Сергею почудилось, что наступила тишина. На самом же деле ее не было. В воздухе висел всегдашний гул компрессорных станций, похожий на ровный шум водопада. Но, как и все на головных, Сергей давно уж его не замечал.

— Что случилось?

— Да пойми, не из-за денег я пошел… и вообще… Конечно, глупо отказываться. Давай разделим? — обрадовался он такому замечательному выходу из положения. — Возьми для себя и Турсынгуль. Вам нужнее!

Николай задрал голову, всем своим видом показывая, как устал от этого детского лепета, и вдруг ткнул пальцем в небо:

— Смотри!

В золотистой от солнца глубине густой россыпью чернели живые точки. Они невпопад перемещались вверх и вниз и стремительно уплывали к облакам на горизонте. Стая неведомо каких птиц летела в холод и слякоть северной весны, прочь от южной теплыни.

Пока, сбитый с толку, Сергей рассматривал ее, Николай сунул деньги ему за пазуху, схватил за руку, чтобы и не пытался вытащить пачку, и успокаивающе проговорил:

— Не зли меня, Серега, очень прошу. Взрослый человек, а несешь непотребное… Да ты потом хоть сожги их, меня не касается. Но вручить я обязан!

— Не нуждаюсь я…

— Ну и выкинь, если лишние! Или нет, придумал! — Николай хлопнул себя по колену, довольный собой. — У тебя, говоришь, был благодетель в детдоме?

— Да, а что?

Как-то он рассказал Николаю, почему зовется Джураевым. Эту фамилию дал ему детдомовский завхоз, Касым Джураев, важный, тучный, с большим животом, из-за которого он, казалось, толком и не видел детвору, толкущуюся под ногами. Однако всех примечал Касым-ота, особенно мальчишек. Жена дарила ему только дочек, и не мог он пройти мимо какого-нибудь пацаненка, чтобы не поговорить с ним о жизни или не потрогать за плечо.

Его душило от гнева, когда обижали детей. Стоило какой-нибудь мамаше прийти и начать подвывать над своим чадом, вгоняя его в истерику, как Джураев немедленно вмешивался, хотя и не обязан был по должности. Он уводил ребенка, рявкнув на посетительницу.

Из-за представительного вида его принимали за директора и потому не прекословили. А Касым-ота где-нибудь в углу клал пухлую руку на макушку икающего от слез мальчишки, и тот, странное дело, удивительно быстро затихал.

Но куда больший гнев у него вызывали мамаши, которые никогда не приходили к детям, поскольку еще в родильных отделениях написали заявления, что отказываются от своих младенцев. Узнав о прибытии такого ребенка, Касым-ота не успокаивался до тех пор, пока не обласкивал его, не задаривал всякой всячиной. И сколько лет жил в детдоме такой воспитанник, столько Джураев водил его к себе домой, прикупал одежонку, подкармливал.

Так он заботился и о Сергее.

— Ты когда-нибудь благодарил его за внимание и доброту? — с ехидцей спросил Николай.

— «Спасибо» говорил, конечно…

— Ты пошли перевод на крупную сумму, дурашка! Солидно… Дельная мысль?

Дельная. Но от нее Сергею муторно.

Он вытащил десятирублевки из-под рубашки, скомкал, но класть на плитку больше не стал.

— Ладно, найду, на что потратить.

Николай вздохнул облегченно и, едва его позвал Назырбай, поторопился уйти, опасаясь, что паренек, чего доброго, опять раздумает брать аванс, с него станет дурить до вечера.

Сергей долго сидел на прогретой за день железобетонной плите и, задумавшись, свертывал деньги в тугой упругий комок. Он уже видел в своем воображении, как едет в город за сто километров и там, в ювелирном магазине, покупает золотое кольцо, или сережки, или браслет и потом вручает подарок Ларисе. Она радуется украшению и больше не говорит, что сама найдет Сергея, когда выпадет свободный вечерок.

Без надобности Турсынгуль переставляла на столе кружки, миски, ложки, вымытые женщинами после обеда и оставленные обсушиться. Движения ее рук, размеренные, плавные, приковывали к себе внимание, но оттого что в них не угадывалось никакого смысла, Николаю становилось все неуютнее. Он вглядывался в лицо Турсынгуль, стараясь определить, почему она так отрешенно молчит.

Обманутый безлюдьем, на порог, тускло блестевший под солнцем, коричневым камешком упал тощий воробей. Бесстрашно глянул круглым оком внутрь, хрипло чирикнул, будто обругал людей, затаившихся в помещении, и упорхнул, оповещая округу, что сидят там какие-то бездельники, неизвестно зачем и почему.

— Что молчишь? — спросил Николай.

Турсынгуль только изогнула бровь, продолжая переставлять посуду, и сразу же стало видно, что она чем-то расстроена. Еще ни разу Николай не видел ее такой. Одним махом он сдвинул миски и кружки на край стола, подальше от Турсынгуль, и требовательно проговорил:

— Чем недовольна?

Она спросила прямо, без подготовки, как, очевидно, привыкла спрашивать в самые серьезные минуты:

— Зачем тебе шабашка?

Если и овладела Николаем оторопь, то не больше чем на несколько секунд. Вся в ожидании ответа, Турсынгуль не успела проследить, как он оказался рядом с ней на скамейке, как обнял. Она успела только упереться локтями в его грудь и откинуть голову назад, чтобы избежать ненужных, нежеланных поцелуев.

Голубые глаза Николая повлажнели от ласкового лукавства, губы шевельнулись в напевной фразе:

— Ах ты, господи, переживаешь, да?

— Пусти.

— Выходит, огорчилась, что я — шабашник? Но это же здорово!..

— Почему? — спросила Турсынгуль, перестав сопротивляться. Силы ушли куда-то, и стало безразлично, что кто-нибудь войдет и застанет их сидящими в обнимку.

— Если за тебя переживают, значит, ты хотя бы немножко дорог! — Он коснулся щекой ее уха. — А шабашка — пустяк, просто интересная штука.

— Особенно интересная тем, что платят много…

— Само собой! Но и азарта много, проверяешь, на что годишься. Там вкалываешь на пределе.

— А зачем Сережку втянул? — Руки Турсынгуль сами собой устроились поудобнее на груди Николая. Пальцы коснулись загорелой кожи у ворота рубашки и замерли. — Парня портишь! Дурные деньги — как болезнь для человека, особенно для молодого. — Турсынгуль заметила, что из неумело пришитой пуговицы на рубашке Николая торчит белая нитка. Наклонилась, откусила ее у основания и проделала все это так естественно, словно заметила непорядок в одежде мужа. — Ты должен его воспитывать, а не приучать к шабашке.

— Само собой. — Николай поводил губами по ее смоляным волосам, вдыхая их слабый, чуть терпкий запах. — Ладно, больше не видать ему кошары.

Прошло немало времени, прежде чем он снова услышал голос Турсынгуль:

— И сам… Бросишь?

— Что бросать?

— Эту самую кошару.

— Бог ты мой, — глубоко вздохнул Николай и покрепче прижал ее к себе, чтобы чувствовать всю разом, такую маленькую, такую невыразимо приятную. — Для тебя — что угодно, начальник!

— И не жалко заработка?

— Жалко, конечно, но все пять пальцев в рот не засунешь… — Он поцеловал ее в макушку. — И всех денег не заработаешь.

Руки Турсынгуль обвились вокруг его шеи. Она приникла к нему лицом, всем телом, и в этом движении было столько благодарной горячей нежности, что у Николая округлились ноздри, и он быстро посмотрел на дверь, прикидывая, нельзя ли ее закрыть.

Взял в руки голову Турсынгуль, заставил ее поднять лицо. Она заморгала, точно из темноты попала на свет.

— Я к тебе перееду?

— Если хочешь…

Он с силой зажмурился, чтобы прийти в себя, хмельно улыбнулся, проговорил:

— Стоп, стоп! Надо себя в руках держать… — Осторожно коснулся губами носика Турсынгуль, расслабленный, будто уставший, спросил: — Завтра, ладно? Сегодня выспаться надо, до утра колесили по пустыне… Завтра.

— Как хочешь, — прошептала Турсынгуль.

Расслабленность не отпускала Николая до самой ночи. И он потом все удивлялся, как в таком безобразно беспечном состоянии ухитрился избежать двух опаснейших скандалов.

Первый из них попытался затеять Назырбай. Едва бригада вошла в корпус новой компрессорной станции — там предстояло доделывать внутренние перегородки, — как в громадном гулком помещении раскатился его голос:

— Эй, Краснов, не отставай! Здесь тебе — не шабашка.

— Какая шабашка? — игриво всполошилась Шура.

Остальные тоже оживились. Похоже было, что, на потеху бригаде, Назырбай опять сцепится с Николаем по какому-нибудь мелкому поводу. Однако потехи не было. Налитый холодной угрозой, Назырбай поманил Николая к себе:

— Иди сюда, расскажи, как позоришь коллектив.

Долго молчал Николай. Осунувшийся, небритый, так как утром не успел забежать в общежитие, он выглядел заметно хуже, чем обычно, и кое-кому из женщин мельком подумалось, что, как ни крути, а, видать, поистрепался парень в своих странствиях по земле. Лоск вот сошел немного, и оказалось, что внешность-то потертая.

— Ты кино не устраивай, дядя, — наконец, сказал Николай. Слова вроде бы неприязненные, но, что удивило всех, в них не слышалось ни злости, ни обиды. Он словно подтрунивал над Назырбаем с усталой ленцой. — Что было, то минуло, и нечего надсаживаться…

— А что минуло? — перебил дядя Костя, любивший все выяснять до конца.

— Мы с Сережкой слегка подхалтурили в свободное время. На кошаре в лесхозе!.. Но уже завязали, потому что тяжеловато два воза тянуть разом.

Катерину, женщину практичную, всегда интересовало, кто сколько зарабатывает:

— И много получили?

— На вино хватит к Первому мая.

— На всю бригаду? — оживился Михаил.

— Ну!

— Тогда — лады, — одобрил он от всего сердца предстоящее мероприятие. — Считай, коллектив простил временное ваше заблуждение. — Повернулся к Назырбаю. — Простил или как?

Тот кивнул неопределенно, не в силах скрыть растерянность.

Турсынгуль и Николай вышли из вагончика порознь, сторонясь друг друга. Как встретятся глазами, так отворачиваются! Тут и сомнения быть не могло, что они расстались врагами. А оказывается, Николай уступил… Назырбай ушел в дальний конец корпуса, чтобы никого не видеть и не слышать.

Второй скандал чудом минул Николая уже вечером, когда Сергей спросил, в самом ли деле с кошарой покончено.

Николай, искупавшийся под краном, блаженно лежал на кровати, сомкнув веки. Он прислушивался к тому, как отдыхали мускулы, как сходила потихоньку усталость, что накопилась за суматошные сутки, и в легком забытьи ответил:

— Хайрулла намекает, что в лесхозе назревает проверка. Сейчас лучше держаться подальше от кошары. Да и Гуля сердится. — Потянулся с удовлетворенным вздохом, так что кровать одышливо заскрипела. — Скоро один в комнате останешься, Серега! Мы с Турсынгуль, как говорится, сходимся.

— Ну и молодцы, — ничуть не удивился Сергей. — Она — человек душевный, верный…

— Черствые нам ни к чему!.. Ты вот скажи: что нужно, чтобы сносно жить в Аланге? Деньги, жилье, продукты? Нет, Серега, прежде всего надобна заботливая баба. Она-то и найдет, что пожевать, и постирает, и постель приготовит. Прачечной у вас не будет еще сто лет, полгода походишь в столовку — катар заработаешь… Да и обнимать случайных девок тоже, я скажу, не перспектива!

Поскольку Сергей никак не отзывался, Николай открыл глаза. Паренек сидел, как в гамаке, на своей кровати с отвисшей до пола сеткой и, не мигая, смотрел на него. Еще влажные после купания жесткие волосы торчали в разные стороны, и оттого у Сергея был нелепый испуганный вид.

— Ты чего?

Тот заговорил с усилием, преодолевая что-то в себе:

— О ком ты говоришь? Это же Гуля.

— Ну! — подтвердил Николай, ничего еще не понимая.

— Значит, охмуряешь ради обедов и чистых штанов? — Сергей громко сглотнул слюну, набежавшую из-за спазма в горле, и, бледнея, спросил: — Но ты представляешь, что с ней будет, когда она догадается? За что ты ее так?

— Остынь-ка, браток. — Только сейчас Николай начал сознавать, что наговорил в последние минуты. Закинул длинные руки за голову, старательно зевнул. — Не принимай все за чистую монету, Серега.

— А за какую принимать? Нечестно, Коля!

Вскочил, пружинисто шагнул к Николаю, встал над ним. Тот с невольной опаской наблюдал, как от возмущенья посерели скулы Сергея. Прежде Николай не очень-то верил, что паренек, бывало, и на танцплощадке дрался, и хулиганил помаленьку. С тех пор, как они познакомились, с Сережкиного лица редко сходила улыбка и вел он себя покладисто. Но вот теперь в нем неожиданно проглянуло то, что доставляло столько хлопот женщинам в бригаде: когда его сильно задевали, он лез напролом. Николаю встречались такие: ни перед чем не останавливаются, прут на рожон, хоть лупи их до бесчувствия.

Он кивнул Сергею на стул:

— Не торчи, ради бога, столбом.

— Коля, притворись, что разлюбил.

— Чего-чего?

— Нельзя, Коля!.. Дури кого хочешь, но только не Гулю.

— Влюблен в нее, что ли? — прищурился Николай. — А то смотри, ревновать буду…

— При чем тут… Ну, нельзя ее обманывать!

— Но кто обманывает? — с нажимом произнес Николай, показывая, что и обидеться может на глупые обвинения. — Послушай, ты что ожидал от меня? Что я начну говорить: вот, мол, люблю, жить без нее не могу!.. Но как-то неловко, Серега. Ты учти: среди мужиков не принято в чувствах распинаться. Каждый, наоборот, прикидывается, будто ему все нипочем. Иной несет свою жену последними словами, а сам ведь любит! Так что запомни на будущее: не всему, что слышишь, надо верить.

— Юлишь, Коля, — определил Сергей. Однако серая бледность понемногу таяла на его скулах.

— Зачем же? — произнес Николай по-прежнему сдержанно. — Перед тобой — глупо…

— Поклянись!

— Ну, это уж совсем по-детски.

— А ты все же поклянись.

— Да отстань ты от меня, господи!.. Связался с младенцем… Люблю я ее, люблю, доволен? И давай спать! — начал он сердиться. — Намотался за сутки, а тут еще… Свет выключай.

Заснуть, однако, ему не удалось еще долго. Вероятно, от переутомления.

За тонкой стенкой пело радио, включенное комендантшей-полуночницей. Сергей спал неслышно, укрывшись с головой одеялом. Поначалу он ворочался, да так резко, будто вызов бросал Николаю каждым своим движением. А потом все-таки притих… В поселке коротко взлаивали собаки, как бы перекликаясь между собой.

Хотелось Николаю полной тишины, спокойствия. Досадно было, что ушло беспечное настроение, вспугнутое Сергеем, и думалось о том, какая все-таки жизнь однообразная. Везде одно и то же: и женщины, и дураки, и проблемы, которые нужно решать.

Уже засыпая, он вздрогнул от лая. Невесть отчего все больше беспокоились собаки.

 

5

Они не в состоянии были осмыслить происходившего по той простой причине, что до сих пор не сталкивались с такой бедой. Она не имела облика, цвета, запаха, вкуса, и в Аланге ее никто не ожидал. За двадцать лет, что стоял поселок, ни разу такого не случалось.

Только что на улице шумела самая обыкновенная сутолока: по ней, залитой утренним солнцем, спешили в детсад женщины с малышами, вприпрыжку, по-птичьи перекликаясь, мчалась в школу детвора с портфелями и ранцами; на автобусной остановке, в голубоватой тени под тонкими деревцами, зевали и курили рабочие в ожидании машин, которые трижды в сутки отвозили смены на головные сооружения. Если что и выглядело необычным, то лишь поведение собак. Они шныряли по обочинам с такими тоскливыми мордами, словно потеряли что-то и никак не могли найти. Да еще мычала, как заведенная, коровенка, подгоняемая рослым мальчишкой. Он хлестал ее хворостиной, чтобы шла к окраине поселка, к скудному пастбищу, а она металась по тротуару, норовя наступить грязными копытами на ноги прохожим, бессмысленно тараща белесые от страха глаза.

Они пропустили момент, когда беда началась. Наверное, потому, что не стояли на месте, а прохаживались вокруг автобусной остановки. Шагая, они не уловили первую дрожь земли.

Раньше, чем что-нибудь почувствовать, Николай с Сергеем увидели, как над крышами домов взлетели клубы пыли, похожие на те, что вылетают из старого ковра под ударами выбивалки. Потом стронулись с мест, ожили печные трубы. Рядом с Николаем хлестнули по земле два тонких провода. Он запрокинул голову, и, пораженный, остановился, схватив Сергея за руку. Телефонные столбы раскачивались и рвали соединявшие их нити!

Наперебой завизжали тормоза самосвалов, улица застыла, прислушалась к тому, что происходит, и лишь теперь все ощутили, как все сильнее раскачивается под ногами земля, и донесся до них идущий снизу невообразимо низкий гул.

Потом каждый, кто был тогда на улице, начнет усиленно припоминать, что видел и чувствовал в те секунды, пока длилось землетрясение, и окажется, что в памяти остались сущие мелочи. Один различил, как зазмеились по стене ближайшего дома рваные трещины. Другого поразило, с какой скоростью взвивались над домами, над улицей клубы пыли. Рядом с Николаем и Сергеем приткнулся к штакетнику самосвал с наглухо закрытой пустой кабиной, и Николай изумился тому, что эта громадина принялась переваливаться с боку на бок на своих рессорах. Плясала многотонная железяка под пенье земли! Сергей же почти ничего не увидел, кроме пьяных столбов и завалившихся труб на крышах, да и то потому, что на них показал Николай.

Ему стало на мгновенье смешно от нелепостей, творившихся вокруг. Он точно наблюдал чью-то глупую выходку. И до него с большим опозданием дошло, почему истерично вскрикнули женщины, почему бородач в джинсах и батнике, явно из приезжих, замахал руками и завопил так, что на лбу его вздулась жила:

— Подальше от домов! Могут завалиться!..

Время будто растянулось. В немногие мгновенья, вместилось паденье стены одного из домов: рухнув на тротуар, она выдохнула из себя мутное, дерущее горло облако пыли; движение газетного киоска, который пронзительно заскрипел и, словно в обмороке, привалился к акации, росшей рядом; взлет водяной струи из-под уличной колонки, что выставила свой мокрый хоботок неподалеку от штакетника…

Пугливо и враждебно глянул Сергей себе под ноги. Должно быть, такие же чувства испытывал и Николай: он ругнулся, рассматривая асфальт.

— Ишь прет из матушки-кормилицы! С чего бы?

У Сергея изменился голос от страшной мысли:

— Слушай, а ведь в домах — люди…

Теперь они пропустили момент, когда затих, наконец, подземный гул и земля вновь стала неподвижной. Их отвлек истошный крик:

— Школа!

С этой секунды время для Сергея помчалось немыслимо быстро. Ему казалось, что они с Николаем, со всеми, кто находился на автобусной остановке, никогда не добегут до школы, чьи четыре этажа сверкали под солнцем вроде бы совсем близко. Он задохнулся, добежав до серой кирпичной стены и обнаружив, что стекол-то нет, блестят одни осколки. Со всхлипом набрал воздух, огляделся по сторонам.

Толпа напуганных ребятишек жалась к прутьям ограды, подальше от здания. Раскинув руки, чтобы какой-нибудь несмышленыш не кинулся в школу, их заслонили собой бледные осунувшиеся учителя.

На крыльцо взбежал бородач. Сергею бросилось в глаза, что батник на его спине пересекла наискосок узкая красная тесьма. Задело чем-то человека.

Бородач бросил учителям, кивнул на входную дверь:

— Там остался кто-нибудь?

— Не знаем!..

Бородач исчез в дверях. Сергей бросился за ним, подхваченный чувствами, которым не нашел бы объяснения. Глянув через плечо, успел заметить, что следом идет Николай. Уже в коридоре услышал, как зычно скомандовал кто-то у дверей:

— Назад, всем не входить!..

Бородач, привыкший, судя по всему, распоряжаться, выпалил:

— Проверяйте каждый класс! Под партами.

Началась сумасшедшая гонка по коридорам. В ней повторялись одни и те же действия: следовало рвануть ручку на себя, забежать в класс, вскочить на парты, промчаться по ним, заглядывая во все углы, выскочить в коридор и нестись дальше. Рывок двери, класс, рывок, класс, еще рывок. То в одной комнате, то в другой он замечал пугающие трещины, а то и щели поперек стен. В уборной на четвертом этаже на кафель легла полоса света, бившая из угла. Там стены отошли друг от друга на добрую ладонь. Сергею почудилось, что вот сейчас они повалятся на улицу, и ему пришлось от них отвернуться, чтобы взять себя в руки.

Детворы нигде не было, и по мере того, как все меньше оставалось непроверенных классов, становилось спокойнее. До Сергея лишь однажды донесся из дальнего конца коридора голос бородача и детское всхлипыванье. Нашел-таки парень какого-то трусишку, залезшего под парту.

В соседнем классе явственно послышались шаги. Сергей суматошно вбежал в него и облегченно вздохнул, увидев Николая. Тот прохаживался по комнате, приходя в себя после бега по этажам, потный, шумно дышащий, и разглядывал стены, на которых висели портреты стариков в допотопных пиджаках, и шкафы с вылетевшими стеклами.

Перед одним из шкафом лежали битые приборы. Николай поднял неизвестно как уцелевший стеклянный сосуд на подставке и перенес его на подоконник, чтобы кто-нибудь ненароком не наступил.

— Дает стихия прикурить!.. — Он рассматривал сосуд, внутри которого на тонюсеньком стерженьке застыло нечто вроде детской вертушки с растопыренными лопастями. — Серега, не знаешь, что это такое?

— Не припомню! — Сергей на всякий случай заглянул за шкафы. — Что-то по физике.

Николай переставил сосуд на освещенный солнцем край подоконника, чтобы получше рассмотреть, какая диковина ему попалась. И замер, потому что свершилось чудо: лопасти дрогнули, пошли по кругу, и вот уж вертушка плавно и бесшумно закружилась! Без моторчика!

Не веря собственным глазам, Николай поднял прибор, осмотрел подставку. Гладкая массивная дощечка, ничего больше. Поставил прибор на место, и лопасти, замедлившие было свое кружение, слились в стремительное серебристое кольцо.

— Гляди, Серега! — Николай забыл на минуту, зачем они здесь. — Где тут моторчик? Не может она без моторчика!..

В комнату заглянул бородач, смерил обоих тревожным взглядом.

— Что случилось?

— Слушай, друг! — В голосе Николая промелькнуло смущенье. Он приложил руку к груди, заранее извиняясь, что в такой момент интересуется чепухой. — Может, знаешь, отчего она вертится? Чушь, конечно, но заело.

Бородач непонимающе вгляделся в него, покачал головой, молча осуждая за нелепый сейчас вопрос.

— В школе разве не учился?

— Почему же? Да всего не упомнишь…

— А не боишься, что в данный момент, когда ты любопытствуешь, тряхнет вторично, что полетим мы с тобой вверх тормашками?

Сергей тотчас глянул на стены, словно ожидал, что они вот-вот завалятся. И удивился спокойному ответу Николая:

— Сразу второго толчка не бывает, еще по Ташкенту знаю. Попозже обязательно тряхнет, а пока будет тихо.

— Значит, опытный по части землетрясений? — сбавил тон бородач.

— Я, друг ты мой, по всему опытный… Так отчего, говоришь, вертушка крутится?

Покоренный выдержкой Николая, бородач подошел к прибору и заслонил его ладонями от солнца. В серебристом кольце замелькали темные провалы: лопасти замедляли круженье. Бородач направился к двери, считая, что все растолковал достаточно доступно, но, поскольку Николай с Сергеем продолжали недоуменно смотреть, как вертушка опять набирала скорость, нетерпеливо кинул:

— Прибор наглядно показывает, что солнечный свет давит. В колбе — вакуум… Пошли, товарищи!

Уже направляясь к двери, Николай многозначительно поджал губы и подмигнул Сергею.

— Понял? Свет! Невесомый, ласковый, а давление оказывает.

— Ну и что?

— А то, — поставил он точку. — Двигай!..

Ребят, ни старших, ни младших, больше не обнаружили. Во дворе застали лишь двух учительниц, которые встречали подходивших школьников и отправляли их назад, домой. Мальчишки восторженно свистели, радуясь, что уроков не будет.

Улица также обезлюдела. Редкие прохожие шли по ее середине и неохотно уступали дорогу машинам. А солнце светило по-прежнему безмятежно. Равнодушное и далекое небо было пустым. Только из-за домов, со стороны головных сооружений, заползало на него грузное облако.

Высоко протрещал зеленый вертолет. Его кабина напоминала скорбное лицо с непроницаемыми глазницами и коротким округлым носом, опущенным книзу.

Одна и та же мысль завладела всеми троими: Аланга стала похожа на разбомбленный во время войны город. Черепичные крыши облысели, обнажив стропила, за рухнувшими стенами трех или четырех домов открылись миру во всей своей обнаженности комнаты с кроватями, шкафами, стульями… И всюду лежала желто-серая пыль. Она висела и в воздухе, душная, сухая. Ветер, обычно поднимавшийся в Аланге с восходом солнца, сегодня что-то запаздывал.

Из-за поворота вынырнул «уазик», битком набитый людьми. Увидев среди них кого-то из знакомых, бородач поднял руку, однако машина пронеслась мимо, клонясь от перегрузки набок, и лишь донеслось до них:

— Головные горят!

Облако, заползавшее на небесную крутизну, растекалось вширь, и теперь легко различались его грязно-черные дымные бока. Глянув на них, бородач, а за ним и Сергей сорвались с места и что есть духу кинулись вслед за «уазиком». От грязи ли, от того ли, что царапина на спине бородача продолжала кровоточить, красная тесьма на батнике стала шире и выглядела ленточкой лидера в этом бешеном беге.

Николай машинально шагнул за ними, но, подумав, заторопился в противоположную сторону, к дому Турсынгуль.

Там, у подъездов, собрались жильцы — из тех, кто остается по утрам дома: старики, молодые матери, дети. Николай приготовился к гвалту, плачу, перебранке перепуганных людей. Однако все они вели себя сдержанно, ходили неспешно, разговаривали с длинными паузами. Каждый старался скрыть, что ошеломлен, растерян и не имеет ни малейшего представления, как жить дальше. Дом перевит трещинами, в квартиры заходить нельзя, потому что в любую секунду толчки могут повториться. Нет на руках ни вещей, ни документов, ни продуктов, детей и то нечем будет накормить в обед. Единственное утешение — в том, что хоть не убило и не ранило никого. Редкостное счастье: землетрясение произошло как раз тогда, когда люди покидали квартиры, чтобы идти в школу, на работу, в магазины — если, конечно, можно говорить о счастье, когда речь идет о стихийном бедствии.

Николай приблизился к дородной старухе, сидевшей на перевернутом ящике и без конца теребившей платье на коленях.

— Мамаша, у вас тут Турсынгуль с сыном живут. Не видали?

— Равшанчик здесь бегает, — ломким голосом произнесла она. Челюсть у нее ходила из стороны в сторону, чуть подрагивала голова. Видно, страху она натерпелась сверх всякой меры. — А Гуля убежала на пожар, только попросила сына в дом не пускать. Мы следим!..

— А чего ждете? — помолчав, спросил Николай. — Пошли бы куда за помощью.

— Куда именно?

— Есть начальство! Пусть побеспокоится о народе. За что оно деньги получает?

— Странный вы человек! — Старуха вгляделась в него слезившимися глазами. — Я же говорю: на головных — пожар. Потушат, тогда и нам помогут. А пока не надо никого беспокоить, мы подождем, ничего страшного.

Из оконного проема валил черный дым с красными полосами пламени. Газ не мог так гореть. Скорее всего дымило машинное масло, резина или что-нибудь еще, неизвестное Николаю.

С высоты своего роста он хорошо видел поверх голов, как ошметками летела сажа из окон корпуса, как метались вокруг него пожарные, рабочие. Мокрые с головы до ног, в брезентовых робах и прилипших к телу рубашках, они били из брандспойтов водяными струями, прямыми, как палки, по крыше, по наружным металлическим лестницам, по пламени.

Стоять в толпе, которую дюжие парни не подпускали близко к корпусу, было бессмысленно. Не для того Николай прошагал шесть километров, чтобы глазеть на пожар. Да и не такой уж огонь серьезный, как утверждали в поселке. Занялся всего один компрессор на дожимной станции. В толпе объясняли: подводная труба не выдержала! Жутко было только в первые минуты, а потом операторы отсекли газопровод, перекрыли входные коллекторы, в общем, спасли головные. Вон корпуса стоят как ни в чем не бывало. Правда, не гудят, да это ненадолго. Николай зашагал вокруг корпуса, вглядываясь в фигуры и лица тех, кто тушил пожар. Ему представлялось невероятным, чтобы женщину допустили к такому опасному и тяжелому делу, и он беззвучно ахнул, когда увидел Турсынгуль среди людей, растаскивавших обгорелые доски из штабеля у задней стены станции.

Парни, стоявшие в оцеплении, и моргнуть не успели, как Николай большими скачками понесся к штабелю. Подбежал к Турсынгуль, схватил за руку. Мокрая, чумазая, растрепанная, не замечающая, что рубашка расстегнута и видно белье, она глянула на Николая так, будто не узнала, а затем судорожно прижала к себе его руку, припала лицом к плечу.

Испытывая неловкость оттого, что это происходило на виду у всех, Николай пробормотал:

— Все нормально, чего реветь?

Отвел ее за штабель, который курился серым дымом вперемешку с паром. Турсынгуль вытерла рукавом глаза, нос, глухо проговорила:

— Где же ты пропадал?

— С Сережкой по школе бегал, пацанят выискивал под партами. Ладно, пошли домой.

— Куда?

— Без нас управятся, вон сколько народу набежало.

Турсынгуль пошмыгала носом, пытаясь унять слезы. Николая поразило, до чего же она некрасива, когда плачет. К тому же неряшливая, грязная, прямо замухрышка какая-то.

— Так идешь?

— Не могу, — сказала Турсынгуль, точно жалуясь на невозможность уйти. — Все-таки бригадир!..

— Без тебя, думаешь, не обойдутся?

— Наверное, — пробовала она улыбнуться, но улыбка вышла нескладной.

— Пацан у тебя некормленный, шастает по двору, забыла, что ли? Разве соседки усмотрят за ним? Из этих старух песок сыплется…

— Из каких старух? — В глазах Турсынгуль будто и не было слез. Она подергала Николая за рукав, чтобы смотрел на нее, а не куда-то в небо. — Ты заходил ко мне домой?

— А что?

На этот раз улыбка у Турсынгуль получилась признательной и нежной, и Николай имел возможность убедиться, что женщина в один миг может снова стать привлекательной.

— Как там Равшан?

— Мамку ждет. А она тут в мужицкой работе жилы рвет, как будто парней мало…

Турсынгуль глубоко вздохнула, удивляясь тому, как приятно слышать эти упреки. Неужели есть теперь человек, который о ней беспокоится? Когда в последний раз кто-то тревожился о ее здоровье? Не припомнить. Одна мать в редких весточках справляется о нем.

— Рубашку застегни, между прочим!..

Она беспрекословно подчинилась, краснея, и похорошела еще больше. Когда же Николай закончил ее отчитывать, Турсынгуль украдкой погладила его по руке. Сказала со смешком:

— Немного все же поработаем, ладно? Раз уж пришли…

С досадой, что зря ее уговаривал, Николай отодвинул Турсынгуль в сторону и, ухватившись за край доски, крикнул какому-то парню:

— Эй, берись с того конца!..

Работал зло, хмуро, поругивал напарников, когда что-нибудь не получалось, и демонстративно не замечал Турсынгуль. Раз упрямится, пускай помучается. Однако он знал: она — рядом, молчаливая и сосредоточенная. Дважды прибегал за ней Назырбай, чтоб посмотрела там что-то и выделила дополнительно людей. Турсынгуль уходила, но неизменно возвращалась и вновь старалась держаться поближе к Николаю.

Так они проработали до сумерек. Когда сели, наконец, отдохнуть, Николай, переставший злиться, достал из кармана платок, послюнявил уголок и принялся стирать с лица Турсынгуль мазки грязи. Она покорно подставляла то одну, то другую щеку. Он спросил ворчливо:

— Интересно, где жить-то теперь будем?

— Ты же слышал, в палатках.

…В течение дня долетало до них множество разных разговоров. Они узнали, почему над поселком без конца кружил зеленый вертолет. Оказалось, он держал связь с городом, поскольку телефонные провода оборвались все до одного. И по рации оттуда передачи, что прилетает высокое руководство, что уже отгружают Аланге палатки и хлеб и что завтра утром, не позже, прибудет в поселок первый отряд строителей. Каршинцы, благо они ближе всех, собирают передвижную колонну.

Не всем разговорам рабочие верили. Обычно перед началом любого дела уйма времени уходит на раскачку, согласование, опять же фонды надо выбивать и где-то доставать технику. Так неужели сейчас все сделают как по щучьему велению? Вряд ли.

Но вот после полудня по дороге из города примчались припорошенные пылью «Волги». Николай с Турсынгуль издалека наблюдали, как по головным прошлась группа седых людей в серых костюмах и шляпах, как они опять рассредоточились по машинам и те помчались в сторону поселка, выщелкивая из-под колес мелкий гравий.

Затем, уже после того, как погасили пламя, на той же дороге показалась вереница мощных крытых грузовиков. Они шли медленно, тяжело, и вели их ребята в солдатской форме. Тогда-то рабочие и перестали сомневаться, что помощь идет. Вернее сказать, уже пришла…

— А ты представляешь, как жить в палатках? — усмехнулся Николай. — Под нашим-то солнцем брезент накаляется не хуже железа, внутри не продохнешь. В Ташкенте вон попробовал во время землетрясения…

— А как ты туда попал?

— Завербовался! Платили здорово… Так что делать-то?

— Не знаю. — Не хотелось Турсынгуль думать, что будет завтра. Ей бы немножко расслабиться, хоть на часок. Слишком много было сегодня переживаний. — Посмотрим, Коля.

Затихала вокруг сутолока, ушли пожарные машины. И впервые за многие годы здесь, на головных, стало слышно, как сквозь ветки деревьев, окружавших станции, недоверчиво пробирался пустынный ветер. Хоть солнце уже заходило, воробьи не успокаивались. Их предки до десятого колена жили под гул, шедший из корпусов. Они сами родились и выросли в этом гуле. И теперь, оглушенные тишиной, наперебой орали и взъерошивали перья.

 

6

Возле здания поселкового Совета, перевитого трещинами, у многоместной армейской палатки, освещенной электролампами на шестах, толпились и переговаривались люди.

Среди них сновали солдаты, разматывая и набрасывая на тонкие деревца провода телефонов. Поодаль дымили полевые кухни. С флагштока у здания маяком пылал прожектор. Он освещал дорогу и слепые, тонущие во тьме дома, как бы указывая жителям, где в Аланге бьется жизнь.

В палатке заседал штаб по ликвидации последствий землетрясения, и люди ждали, когда им скажут, как действовать дальше. А пока обсуждали все, что случилось за день. Сокрушались по поводу того, что придется не один месяц жить в палатках, где летом температура доходит до пятидесяти градусов!.. Николай, сокрушаясь с ними за компанию, тщеславно думал, какой же он все-таки ловкий. Сумел обеспечить себя и Турсынгуль отличным по нынешним временам жильем. И не где-нибудь, а в мужском общежитии…

Видно, никакая стихия не в силах разрушить этот барак, построенный еще тогда, когда Аланга лишь начиналась. Как рассказывал Сергей, начальство не раз распоряжалось снести облезлое строение, но в последнюю минуту его что-нибудь да спасало — то новое общежитие никак не достраивали, то приезжали рабочие возводить очередную дожимную станцию и негде было их разместить. Так и дожил барак до сегодняшнего дня, и теперь остался целехоньким один на всей улице. Поскрипел стенами, роняя куски сухой штукатурки, и тем все кончилось.

Вселить в него Турсынгуль оказалось делом простым. Только Николай с Сергеем убрали со стола и кроватей штукатурное крошево и подмели пол, как пришла комендантша. Распорядилась, чтобы не забирали с собой ключи, если уйдут куда-нибудь, а то прибудут люди подселяться. Из пострадавших.

И тут Николая осенило. Он с сожалением покачал головой:

— Не получится, вы уж извините. Сюда переселится моя жена с ребенком.

— Какая жена? — не поверила комендантша.

Не поверил ему поначалу и Сергей. Но тотчас и возликовал! Расплылся в улыбке, засиял, начал на месте пританцовывать от радостного облегчения. Ну, как же: раз Николай назвал Турсынгуль женой, значит, любит, значит, бригадиршу никто не собирается обманывать. Очень переживает дурачок за свою Гулю. Как он принялся доказывать комендантше, что все правильно! Прямо трогательно.

Пока они спорили, Николай отправился за Турсынгуль. И через каких-нибудь полчаса привел ее с сыном, а потом принес и три солидных узла. Вещи он собрал и увязал сам в комнате Турсынгуль, куда залез, несмотря на крики всего двора, чтобы не рисковал.

Он все рассчитал точно. Когда комендантша увидела Равшана, худенького мальчонку с оттопыренными ушами, и Турсынгуль на узлах, она ушла, даже не спросив документы у незаконной жилицы. Выставить на улицу женщину с ребенком у нее не хватило духу.

…Отвлек Николая от размышлений Хайрулла. Он показался в толпе, непроницаемо важный, медлительный. В желтоватом свете электроламп его лицо отливало тусклой медью. Ни дать ни взять ходячий монумент.

— Ты чего здесь вышагиваешь? — спросил Николай.

Хайрулла подмигнул ему, становясь на секунду хорошо знакомым хомячком.

— Ищу клиентов.

— Насчет сайги? — мгновенно догадался Николай.

— Ага. Как узнают, берут нарасхват!.. Только надо, чтоб верные люди были, не заложили милиции. — Он скупо усмехнулся, погладил себя по усам. — Сегодня мы с тобой и Ларисой — самые уважаемые люди.

— Так вот почему ты такой надутый! — не удержался Николай от издевки. — Так уж и хватают?

— Пошли к Ларисе, сам увидишь. Заодно обговорим, кому сколько достанется.

Предложение было заманчивым. Судя по всему, заседание штаба могло затянуться до глубокой ночи, ходьба вокруг палатки уже начинала надоедать. Николай — не сторож для Турсынгуль, в конце концов. Проводил до штаба, куда собрали всех бригадиров, и хватит, домой сама доберется. Что-то Николай ее балует! Нежности проявляет разные, вон грязь стирал с нее платком, как влюбленный пацан. Заносит его не туда, куда следует, податливый он человек. У Турсынгуль чувства — неподдельные, вот что с толку сбивает. Чтобы полтора месяца отбиваться от него, а потом льнуть при всех и плакать оттого, что он жив и здоров, — для этого у нее должны быть очень серьезные основания. А когда к тебе так относятся, то и сам расслабляешься.

Николай потер руки, словно озяб:

— Водка есть?

— Киснет на столе.

— Что же сразу-то не сказал?..

В доме Ларисы оказалась неповрежденной одна деревянная пристройка, боковая комнатушка с топчаном и колченогим столиком, покрытым скатеркой. Лариса с матерью опасались в нее входить, хотели поднести гостям по рюмке прямо во дворе, да Николай воспротивился:

— Что это мы как нищие? Не за подаянием пришли…

— А вдруг тряхнет?

— Выдержит пристроечка, мамаша! Слово даю…

Не успели усесться за столик, как стены вздрогнули от подземного удара, несравненно более слабого, нежели утренний, но все-таки чувствительного. И Николая поразило, что Лариса, сидевшая на топчане, в испуге своем не вскочила, не кинулась к двери, а судорожно прикрыла, руками стаканы, спасая водку от лоскутов побелки, что посыпались с потолка. Это заметил и Хайрулла. Он протянул в обычной своей манере:

— Хозяйственная ты баба.

И как всегда, было непонятно, хвалил он ее или ругал.

— Долго так будет? — спросила Лариса недовольно, будто от гостей зависело, когда прекратятся толчки.

— В Ташкенте несколько сотен насчитали, жди трясучки и здесь. — Николай обнял ее за плотные бока, обтянутые гладкой юбкой. — Выпьем, кудрявая?

— Лапы убери.

— Да я по-дружески…

— По-дружески и убери.

Слишком равнодушно разговаривала Лариса, чтобы продолжать игру в ухаживания. Николай жадно проглотил водку, желая взбодриться. Хайрулла налил ему еще, поднял свой стакан.

— Выпьем за кошару, Коля. — Обнажил в довольной улыбке редкие прокуренные зубы. — Рухнула бедная.

— Иди ты!

— Сплошные развалины. Ни одна комиссия не разберется, как возводили, что в стены клали…

За такую новость грешно было не выпить. Но, видно, так уж настроилась сегодня судьба, чтобы огорчать Николая, едва он становился веселым. В дверь заглянула дородная старуха, та самая, что жила в одном доме с Турсынгуль. Подслеповатая, она не узнала Николая, но он все же откинулся назад, к стене, заслоняясь от гостьи Хайруллой.

Старуха тщательно выговаривала слова:

— Простите, мне сказали, что здесь продают мясо. Нельзя ли купить? Очень буду благодарна.

Челюсть у нее больше не ходила ходуном, голова не дергалась, но она показалась Николаю куда более жалкой, чем утром. Должно быть, потому, что говорила заискивающе.

— Здесь не магазин, бабуля, — принялась Лариса набивать цену, — где я вам мяса наберу?

— Но я заплачу, сколько скажете.

— Много надо?

— Полкило для внучки, пустяк какой-то… Все продукты — в квартире, а туда не пускают.

— Нету мелких гирь, бабуля! Пройди в кладовку, мать отвесит два кило. Готовь десятку!

Николай со стуком поставил стакан на стол, потер ладонью глаза, лоб. Глянул на старуху с раздражением:

— Полевая кухня есть, мамаша! Пошли бы туда.

— Ну что вы? Разве можно солдатскую пищу давать трехлетнему ребенку?

Она говорила еще что-то, но Николай больше не слушал — жевал корку и сосредоточенно разглядывал бахрому скатерки. Когда же старуха ушла, проговорил вроде бы в шутку:

— Совесть имей, кудрявая. На ком деньги делаешь?

— Вместе с тобой, — напомнила Лариса.

— Ты у меня спросила, сколько за мясо брать?

— И спрашивать нечего! Чем больше, тем лучше. Наутро его за полцены не продашь, потому что оно протухнет без холодильника. И еще учти: завтра этого добра привезут навалом, завмаг шепнул по дружбе… Так что соображай.

Хайрулла со вкусом заел выпитое и мягко заметил:

— Раньше ты, Коля, мало кого жалел. Здорово изменился!

Николай вновь откинулся к стене, уперся в нее лопатками. Он подыскивал, что бы такое сказать Хайрулле в ответ на его намек. И почему-то не находил.

Хайрулла намекал на историю, происшедшую в Карши, совсем недавнюю, печальную, о которой тягостно было вспоминать. Инженер по технике безопасности назвал эту историю прискорбным фактом, предсказанным статистикой. Дескать, наука установила, что несчастные случаи, несмотря на всяческую профилактику, все же не могут не происходить, потому что никому заранее не известно, когда лопнет трос, или треснет стрела экскаватора, или рванет ветер, способный опрокинуть башенный кран.

Жуткую картину нарисовал инженер, напуганный предстоящим судом. Однако он напрасно старался, статистика Николая не интересовала. Ему ясно было одно: Марину, его Марину, бойкую, горластую, горячую и в работе, и на гулянке, изувечило упавшей плитой, и следовало думать, что ждет ее и Николая в ближайшем будущем.

Он приходил к ней в палату, пропахшую лекарствами, сидел рядом с койкой на стуле и слушал, как Марина хрипит, перебинтованная по горло. Она никого не узнавала и только беспрестанно двигала рукой, к которой красной змейкой присосалась резиновая трубка, прикрепленная другим концом к стеклянной колбе.

Плохи были ее дела. Об этом Николай узнал уже после операции. В распахнутом из-за жары халате, костистый и волосатый хирург разговаривал с ним высокомерным скрипучим голосом:

— Вот что, товарищ муж, постараемся спасти ей жизнь, на большее не рассчитывай. Сначала — инвалидская коляска, затем подберут протезы. Научишь жену на них ходить!

— Неужели…

— Да, именно так. — Хирург глянул на него пронзительно синими глазами, неожиданными на скуластом восточном лице. — Если есть родственницы, пускай подежурят.

Родственниц не было, кроме тетки, да и она, узнав о несчастье, немедленно укатила куда-то.

Николаю сочувствовали медсестры, женщины, лежавшие в палате. Пока он сидел у койки, они подбадривали его рассказами об инвалидах, которые чуть ли не бегают на протезах, и машины водят, и торты пекут безрукие. Откуда у больных силы брались его успокаивать? Сами ведь — в гипсе и металлических спицах, и это — в жару, при закрытом окне, так как нельзя допускать сквозняков, иначе воспаление легких мигом сокрушит их ослабленные организмы. Им бы себя подбадривать, а они о нем беспокоились, здоровом, вот чего он совершенно не понимал.

В больницу он ходил, как на работу, но лишь потому, что хотел показать себе и людям, что не струсил.

Николай жил с Мариной, как привык и считал правильным, по принципу: ты — мне, я — тебе. Люди зря ругают этот принцип! С ним все просто. Марина прекрасно знала, что от нее требуется, и взамен получала ласку и внимание. И — никаких сложностей, никаких претензий.

Без сложностей следовало и расстаться. Не теперь, чуть позже, когда она выкарабкается из больницы, на мученье себе и людям. Уходить в самые тяжелые для нее дни — все равно что избить калеку.

А Марине становилось все хуже.

Однажды, потоптавшись у входа в отделение, Николай сунул руку в открытое окно ординаторской и отдернул штору. В комнате курили несколько врачей, мокрых от жары, медленно спадавшей к вечеру. Был среди них и синеглазый хирург.

— Что тебе, дорогой?

— Хочу узнать про Марину…

— Подожди, сейчас выйду.

Пошли по парку, окружавшему больницу. Деревья с трудом приходили в себя после дневного пекла. Под ними, застывшими в изнеможении, застоялся знойный воздух, и, когда проходили по тротуару, Николаю хотелось быстрее выйти на открытые места, где ощущался хоть какой-то ветерок. Хирург, однако, двигался не торопясь, и Николай поневоле приноравливался к его шагу.

— Приготовься, товарищ муж, к худшему… Богов среди нас, врачей, к сожалению, нет.

Они прошли до конца парка, прежде чем снова заговорили. Николай сказал жестко:

— Сколько ей еще боль переносить?

— Кто знает… Пока мотор работает.

Он искоса глянул на хирурга и бросил, как вызов:

— Будете удивляться, а я все равно скажу! Скорее бы уж она померла.

Хирург остановился, сунул руки в карманы халата. Внешне спокойно уточнил:

— Скажи, ты ей кто?

— Не имеет значения.

— От мужей я такого еще не слышал.

— Ну, не муж! — отрубил Николай. — Друг, товарищ… Какая разница?

Хирург круто повернул назад, к отделению, причем с таким видом, что Николай заколебался, идти за ним или отстать. Может, врач больше не хочет разговаривать, кто его разберет. Все же зашагал следом.

У отделения хирург произнес почему-то грустно:

— Значит, ходишь узнавать, сколько еще осталось ждать.

— Ошибаетесь, уважаемый! Хожу, чтоб поддержать, пока жива! Тетка сбежала, с работы два раза приходили — и с концами. Людьми называются…

— А ты, значит, — человек!

— Ага.

— Очень интересно.

— Мне ваша ирония ни к чему, уважаемый!.. Да, я — человек. Потому и хожу, потому, хотя и звучит жестоко, смерти ей желаю. Не нужна она такая ни себе, ни людям. Что хотите, говорите, — не нужна, вот так.

— Любопытно, как бы ты рассуждал, если бы лежал на ее месте?

— Не знаю. Но в старину недаром говорили про умерших калек: «Смерть прибрала». Именно прибрала! Чтоб не маялись и не терзали других. Мудрые были старики…

— А то, что каждый час жизни — святыня, этого ты не знаешь?

— Смотря какой жизни! Иной бы и повесился, чтоб от нее избавиться, да трусит.

На поминках Николай повторил эти свои мысли, и друзья и соседи тоже его не поняли, и тогда он разъяснил, где-то в душе гордясь тем, что говорит людям правду:

— Милосердно ведь получилось, ребята! Незачем человеку, тем более женщине, страдать от своего уродства и вообще маяться на этом свете.

На поминках шуметь не полагается, да тут все заговорили без стеснения, доказывая свое, похожее на то, о чем говорил хирург. Один Хайрулла молчал. Ел себе потихоньку и слушал, как Николай отбивался от нападок. Но именно он сказал то, против чего у Николая не нашлось возражений. Точнее, они нашлись, правда, зыбкие, однако уже потом, после того, как все ушли и ему, сидевшему в одиночестве, стало неуютно от мысли, что хомячок, пожалуй, не ошибся.

— Ты прав, Коля, но только если считать, что баба — вещь. — Хайрулла вытер руки о скатерть. — Как моя электробритва! Работает — ухаживаю за ней, надоела — купил другую, сгорела — выбросил… У тебя крепкое сердце.

И непонятно было, похвалил он Николая или обругал. Наверное, все-таки обругал.

Что-то менялось в отношениях Николая с людьми. Его все чаще задевали словом или каким-нибудь поступком. Вот и Лариса дерзила ему и указывала, и Хайрулла намеки отпускал, чего прежде с ним не случалось. Даже Сергей, малец зеленый, вчера петушился перед ним. Уважать перестали?.. Николай энергично вскочил с топчана, заправил рубашку под армейский ремень, собранный, уверенный в себе.

— Засиделся я с вами, ребятки! Потопаю.

— А деньги когда делить? — как бы невзначай спросил Хайрулла.

— Когда весь товар продадите! — И твердо добавил: — Ты, мужичок-хомячок, мою долю завтра же занеси!..

У штаба теперь был чуть ли не весь поселок. Насколько Николай мог судить, заканчивался митинг. Под прожектором, в кузове грузовика, стояли какие-то люди, должно быть, из руководителей, и один из них выкрикивал в мегафон рубленые фразы:

— Солдаты развезут палатки! Прямо сейчас! Покажут, как ставить. Колышки, растяжки — все есть!..

Казалось, толпу покрывала диковинная сеть из мигавших огоньков. Это мужчины затягивались сигаретами.

Николай принялся пробираться поближе к грузовику, полагая, что Турсынгуль, как бригадир, непременно держится рядом с начальством. А над толпой все неслись фразы, и каждая из них убеждала людей в том, что они не одиноки, что о них думают, помогают им чем только могут:

— Тут спрашивают о детях! Внимание!.. С завтрашнего дня начнется оформление ребят в пионерские лагеря. Приглашают Крым, Прибалтика, Подмосковье. Самых маленьких — в санатории. Товарищи мамаши и папаши, с утра — к больнице! Там будут выдавать справки и оформлять списки!..

Очередной мужчина, которого обходил Николай, оказался Назырбаем. Широкий, приземистый, в грязной спецовке, он недовольно оглянулся, выясняя, кто там теснит его, и тут же отвернулся, будто не признал.

— Гулю не видел? — все же спросил Николай.

— Нет.

В другое время Николай ушел бы молча: связываться с Назырбаем — только нервы себе портить, — но сейчас он никому и ничего не желал прощать. Не будешь людей вовремя осаживать, они на голову сядут. Он сказал с обманчивым добродушием:

— Если что надо передать бригадирше, то говори. Мы с ней теперь вместе живем, в общежитии. Сошлись с Турсынгуль!

— Ну и что?

— Я говорю, если что передать… — начал он снова, ощущая, что месть не получается. Назырбай даже в лице не меняется. Стоит себе и смотрит ясно, словно то, что услышал, для него не имеет значения. А ему бы выйти из себя, выругаться, взъяриться, выплескивая на Николая всю свою боль и обиду. То-то было бы зрелище!

Однако Назырбай заговорил совсем о другом:

— Работать идешь? — Он кивнул в сторону грузовика. — Требуют каменщиков — делать тандыры и перекладывать печь в хлебном цехе.

— По утрянке завтра и двинем, — ничем не показал Николай, что разочарован самообладанием Назырбая.

— Сегодня просят поработать! Не слышал, что ли? Добровольная бригада…

Очевидно, руководители только что говорили об этом, и Назырбай недоумевал, как это Николай умудрился ничего не услышать. Объяснять ему, где был, Николай не собирался. Он улыбнулся, по-прежнему добродушный с виду:

— Рабочему человеку отдых полагается. Есть законы.

— А детям завтра что есть?

— Подвезут! Пацанятам — все условия, вплоть до Крыма…

Со стороны могло показаться, что стоят в толпе и мирно беседуют два приятеля. Они не повышали голосов, ни жестами, ни выражением лиц не обнаруживали взаимную неприязнь. Вот только неестественно застывшими были их позы — оба слегка пригнули головы, чтобы лучше слышать друг друга.

— Хлебную печь надо выложить огнеупором. Кто сделает, кроме нас?

— Найдутся! — Николай поднял в приветствии руку: — Утром встретимся. Так что передать бригадирше? — не удержался он от того, чтобы еще раз не попробовать вывести Назырбая из себя.

И почти добился своего. Назырбай посопел по своей привычке, переступил с ноги на ногу, готовый чуть ли не к драке, и, однако, усмирил себя. Видно, давняя и безнадежная тяга к Турсынгуль приучила его к выдержке. Он произнес неожиданное:

— Передай, что я ее жалею.

Такого ехидства Николай не ожидал. Не найдя, что ответить, он двинулся дальше сквозь толпу. Накапливалось в нем ожесточение: уж очень не любил Николай, когда не за ним оставалось последнее слово в остром разговоре.

Возле грузовика Турсынгуль не было. Властно расталкивая людей, он выбрался из толпы, начинавшей понемногу расходиться. С ревом проплыли мимо машины, доверху загруженные кипами палаток, кольями с железными наконечниками, похожими на копья. Солдаты весело кричали из кабин женщинам, что готовы для таких красавиц не только палатки соорудить. Те отмахивались от шутников, однако оживлялись, и неслось вдогонку машинам озорное:

— Как же, дожидались мы вас!..

Николай направился в общежитие, заранее убежденный, что и там не найдет Турсынгуль.

Прежде чем зайти в комнату, заглянул к комендантше на кухню, чтобы попросить горячего чаю, и едва не наступил на Сергея. В полутьме — электричества по-прежнему не было — горел только нежно-голубой венчик на газовой плите, — Николай разглядел, что паренек постелил себе матрац в углу, между дверью и плитой, и сладко сопит, подложив под голову вместо подушки телогрейку.

Значит, и здесь оправдался расчет Николая. Еще только ведя Турсынгуль в общежитие, он уже знал, что Сергей непременно уйдет из комнаты. Детдомовские, они — чуткие, когда дело касается товарищей. Да и как пареньку оставаться, если пришла жена друга?

Николай долго разглядывал его лицо, растрепанные, еще влажные после купанья волосы, пухлые губы. Умаялся за день паренек. На пожаре носился, как черт! И по металлическим лестницам, и по крыше. И ни разу не подбежал он к Николаю, чтобы узнать, как работается. Значит, еще помнил, какую неосторожность в словах допустил вчера Николай, и не простил. А жаль, он привязался к пареньку.

В комнате, на Сережкиной постели, спал Равшан. Еще раздраженный после разговора с Назырбаем, Николай ощутил злую досаду. До чего же лишний здесь этот несуразный, лопоухий мальчонка! Нечего ему делать в Аланге. Завтра же Николай отправится в штаб и вырвет для сына передового бригадира путевку в лучший санаторий. Пусть в Крыму набирается сил, жирком обрастает, а то худой до невозможности.

Оттого, что так легко отыскался выход из положения, Николай слегка подобрел, и Равшан уже не казался ему несуразным, и хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, чтобы мальчонка с ним подружился, пока будет в Аланге.

С Николаем часто случалось такое: стоило ему придумать каверзу против человека, как он проникался к нему некоторой даже симпатией. По той причине, что редко испытывал злость к тому, кого обводил вокруг пальца. Просто человек мешал ему жить, и он отодвигал его в сторону. Аккуратно, без грубости и хамства.

Заодно придумалось Николаю, какой игрушкой подкупить Равшана. Нашарив на кухне спички, он отправился к школе.

Четырехэтажная громада чернела провалами пустых окон, и лишь на ее крыше слабо поблескивала в отсветах прожектора серебристая телевизионная антенна. Входная дверь была заперта. Николай влез в окно и уверенно взбежал по лестнице на третий этаж, в кабинет физики.

«Солнечная вертушка» стояла по-прежнему на подоконнике. Он чиркнул сразу несколькими спичками — лопасти даже не дрогнули. Тогда Николай скрутил жгутом кусок плотной бумаги, найденный под партой, и поджег его. Прибор не оживал. Не хватало света, чтобы заставить крохотные лопасти побежать по кругу. Казалось бы, дунь на них, невесомых, и они суматошно закружатся, но там, за стеклом, никакая сила, кроме солнечной, не стронет их с места.

В этом Николай внезапно увидел какой-то странный смысл. Нечто вроде того, что не ему тягаться с солнцем. Детские, конечно, мыслишки, такие родятся только в школе, да и то ночью, когда крадешь прибор.

 

7

Женские голоса донеслись до Николая как бы издалека. Он прислушался к ним в полузабытьи, все еще доказывая кому-то в зыбком сновидении, что, если его собрались проучить за какую-то девчонку, о которой ему ничего неведомо, то пусть не обессудят, Николай будет драться по-серьезному. Бесконечно долго он соображал, кто же это разговаривает в комнате, и вдруг сон как ветром унесло: говорила Турсынгуль! Значит, все-таки пришла, бросив распроклятую свою работу.

Он осторожно разомкнул веки.

Комнату заливала прозрачная голубизна раннего утра. В воздухе растягивались нити дыма, плывшие к распахнутому окну, по цвету такие же, как небо. Курили Турсынгуль с комендантшей, обе оживленные, словно отлично выспались. Только припухлость у глаз выдавала, что если они и спали, то час, а может, два, не больше.

В цветастом сарафанчике Турсынгуль выглядела двадцатилетней. Комендантше, наверное, казалось удивительным, что у такой молоденькой сын через год отправится в школу… Турсынгуль рассказывала о своей семейной жизни, и старушка поддакивала ей и вздыхала по поводу того, как не повезло новой жилице с первым мужем.

Подразумевалось, что со вторым все будет по-другому. Турсынгуль словно невзначай роняла, что он и работящий, и относится к ней с уважением. Комендантша в ответ доказывала, что мужчина и не вправе быть иным, раз намерен обзавестись семьей. В своем всегдашнем темно-коричневом платье, с седыми косичками, зашпиленными на затылке, старушка чем-то походила на бабку Николая. Ту, бывало, хлебом не корми, а дай порассуждать, какие нынче мужики пошли. Хорошая была бабка, единственная, кто жалел Кольку. Остальные просто терпели его рядом с собой.

Век бы слушал Николай этот разговор, да женщины заметили, что он проснулся, и комендантша моментально поднялась со стула.

— Извините, что разбудила! Отдыхайте, милые, есть еще время.

Едва закрылась за ней дверь, Турсынгуль пересела к нему на краешек кровати. Провела рукой по щеке, заглянула в глаза, серьезная и будто чем-то недовольная.

— Выспался?

— Лучше не бывает. А ты, небось, вкалывала на хлебной печи? Угадал? Тебе больше всех надо, да?

— А что делать, если печь лопнула? Люди, между прочим, спрашивали, почему тебя нет. Я сказала, что вы с Сережкой очень устали, но сегодня покажете высший класс. Не подведешь?

Приподнявшись, Николай обнял ее и с силой притянул к себе. Кроватная сетка прогнулась до пола, и Турсынгуль оказалась в ней вместе с Николаем, как в рыбачьем неводе, где ни повернуться, ни упереться во что-нибудь, чтобы выбраться. Он принялся целовать ее быстро и часто и ошеломленно заморгал, когда Турсынгуль все же удалось освободиться от него и встать.

Она постояла над ним, зажав в кулаке отвороты расстегнутого на груди сарафанчика, затем медленно подошла к двери и накинула на скобу крючок. Но не вернулась к Николаю, а села за стол и с каким-то непонятным выражением посмотрела на него.

— Ты что? — отрывисто спросил он.

Турсынгуль неопределенно повела плечами, отворачиваясь к окну. Николай вскочил с постели, подошел к ней, обнял. Ощутил, как напряженно она держится, и погладил по смоляным волосам:

— Да что с тобой?

От ласки Турсынгуль немного расслабилась. Приникла щекой к его плечу и, почти не размыкая губ, стыдливо призналась:

— Не могу я…

— Почему?

— Не моя это комната. И ребенок…

Точно услышав ее, Равшан завозился на кровати, зевнул, забормотал что-то, и Турсынгуль отпрянула от Николая, не сводя с сына настороженного взгляда. Однако мальчонка замолк, так и не проснувшись.

Николай плюнул в расстроенных чувствах:

— Значит, пока не вернешься в свою комнату, к тебе и подходить запрещено. А если ваш дом вообще не восстановят?

— Не мучай меня, а?

Это он-то мучает! Николай не знал, выругаться или рассмеяться от горького изумления. А Турсынгуль, сама расстроенная, сбитая с толку внутренним сопротивлением, которое не позволяло ей обнять Николая, говорила беспомощно:

— Пойми, Коля, я все прислушиваюсь, не ходят ли за дверью или за стенкой, они ведь тонкие, там все слышно… Что хорошего, Коля? Какая тебе радость?

— Радости мало, — не стал возражать Николай.

Они не замечали, что небо за окном стремительно превращается из голубого в серое, с красноватым отливом. Поднимался сухой и хлесткий ветер. Разогнавшись по пустыне, он все бесцеремоннее отрывал от земли и взметал над поселком рыжую пыль с песком. С таких вот душных и мутных вихрей и начиналось в Аланге лето.

Всего ожидал Николай, но только не слез Турсынгуль. Они заблестели на коротких густых ресницах, и вмиг ее лицо постарело. Никак не шло ей расстраиваться.

— Да отчего переживать? — улыбнулся он с подчеркнутой бодростью. — Как в песне поется: все еще впереди!..

Она пальцем смахнула слезы и виновато проговорила:

— Коля, но это не все, есть еще один вопрос.

— Валяй! Все уж сразу, как говорится, до кучи.

— Я серьезно, Коля…

Однако объяснить не успела: в коридоре затопали, кто-то легонько тронул ручку, несмело постучал. Турсынгуль метнулась к двери, откинула крючок. В комнату, улыбчивый, запыхавшийся, шагнул Сергей. Видно, не зная, с чего начать, протянул:

— Ну что? Поздравить, что ли? Или как? — И поскольку ни Турсынгуль, ни Николай ему не отвечали, выпалил странную новость: — А в поселке «сухой закон»! Говорят, штаб вчера решил… Хотел к вам с шампанским, а его нету. И водки — тоже.

Турсынгуль молча покивала: да, действительно, так решил штаб. Отвлекаясь на минуту от своих мыслей, Николай произнес с иронией:

— Вот узнают Михаил и такие, как он, про этот «закон» — и разнесут ваш штаб! С народом шутить опасно.

— Как-нибудь переживут, подумаешь, несчастье… — Хоть и не обрадовалась Турсынгуль пареньку, пришедшему не ко времени, но засуетилась вокруг него, приговаривая по-хозяйски: — Садись, Сережа, чай попьем.

Началась обычная утренняя сутолока с беготней за кипятком. Она злила Николая, потому что оттягивала незаконченный разговор с Турсынгуль. А тут еще Равшан раскапризничался, поскольку не выспался на непривычном месте. Чтобы его успокоить, Николай достал из шкафа «вертушку», поставил ее на подоконник, под солнце, и лишь теперь заметил, какая муть повисла в воздухе, заслоняя собой небо. Выходит, зря он принес прибор.

— Что это за штука? — спросила Турсынгуль.

— Да так, ерунда… — Он спрятал «вертушку» обратно в шкаф, проглотил остывший чай и кинул Сергею: — Ты извини, мы должны поговорить…

Тот поднялся, стараясь не смотреть на них. Они заняты друг другом, как и положено молодоженам, и рядом с ними ему пока нет места. Он независимо ответил:

— Я вас у штаба подожду! — и ушел до того гордый, что Турсынгуль сочувственно вздохнула, глядя ему вслед.

Проводив Равшана за порог, чтоб погулял немного, она пригласила Николая сесть рядом с собой, стесненная в движениях, точно ей что-то-мешало в одежде. Внезапно спросила:

— Где Сережа ночевал?

Прежде чем ответить, Николай прикинул, к чему она клонит, но не догадался:

— У комендантши на кухне.

— В углу, как собачонка, да? А Назырбай спал на досках, — повела Турсынгуль непонятное перечисление, — а Михаил — просто на земле. Ну и другие — тоже…

— К чему все это? — перебил Николай. Он не выносил, когда в разговоре появлялось что-то для него загадочное.

— Нам надо перебраться в палатку, Коля, — наконец, высказала она то, что больше всего ее волновало. Перевела дыхание и оттого, что Николай молчал, немного приободрилась. Улыбнулась просительно, как бы извиняясь: — Я подумала, Коля, как же так? Люди — без крыши над головой, а мы занимаем целую комнату в мужском общежитии. А ведь сколько ребят осталось на улице!.. Да еще и Сережку выставил!..

— Прошу извинить, никто его не выставлял.

— Ну да, он сам ушел на кухню, — торопливо закивала Турсынгуль, не давая ему времени обидеться на неосторожное слово. — Но это ничего не меняет! Не по-человечески получается, Коля. Ты посмотри: если вынести шкаф и тумбочки, здесь можно поставить еще три койки. Значит, будут жить пятеро, то есть почти половина ребят из нашей бригады. Хоть кому-нибудь, а поможем… И насчет нас я все обдумала! — Она тронула Николая за руку, чтобы не спешил возражать, пусть сначала оценит, какая она расчетливая. — Узлы сдадим в камеру хранения, Равшан поживет у комендантши, я договорюсь, заплачу, сколько надо… А мы с тобой, как вольные птицы, будем вдвоем.

— В палатке? — уточнил Николай.

— Ну да!

— Но это же все равно что на улице, — продолжал он с некоторой даже веселостью, чувствуя, однако, как от возмущения кровь приливает к лицу. — Вот ты опасаешься, что тут чего-нибудь услышат за тонкой стенкой. А там и опасаться нечего, там заранее известно, что услышат тебя аж на другом конце поселка! Брезент — одна видимость, не пропускает только воздух, все же другое — пожалуйста, слушайте, граждане.

— Зачем ты так?

— На правду нельзя обижаться, голубушка, грешно.

— Но это будет недолго. Я попрошу, нам в первую очередь дадут квартиру в новых домах, в конце концов, я столько лет в Аланге…

— Не уверен! — помахал он растопыренными пальцами перед носом Турсынгуль. — Пообещать-то, конечно, пообещают, а вот когда дом построят, много найдется желающих, особенно из начальства, уж ты мне поверь. Ради чего же мыкаться в палатке? Из каких таких соображений? Нет, так не пойдет. Не воображай, что я какой-то там злодей, или жадюга, или шкурник. Я за всю свою жизнь не накопил ничего, кроме этого… — пнул он пяткой оцарапанный бок чемодана, что выглядывал из-под кровати. — Но я не желаю ходить в недоумках! Глупо, понимаешь, глупо!.. Если уж мы с тобой сумели сюда вселиться, то давать задний ход нельзя. Засмеют ведь, если кому сказать! И эта комната проблемы не решает. Всех тут не разместишь, всех не осчастливишь. Так что кончай мудрить, очень прошу.

Видно, Турсынгуль задалась целью его ошеломлять: обняла и сбивчиво зашептала на ухо, откидывая голову назад, чтобы взглянуть на него широко раскрытыми глазами, казавшимися из-за близкого расстояния одним огромным черным зрачком:

— Но все можно уладить, я придумала, честное слово…

— Что придумала?

— Поговорю с комендантшей. — Николай ощутил кожей, какой горячей стала ее щека — застыдилась Турсынгуль того, что говорила: — Она будет нас к себе пускать, старуха — душевная, все поймет…

Не мог Николай не оценить такого дельного предложения, не мог не понять, чего стоило Турсынгуль все это произнести. Но согласиться с ней — значило обречь себя на «брезентуху», на фактически бездомное житье, вроде туристического, которое приятно лишь на время отпуска, да и то — для интеллигенции, мечтающей порастрясти жирок, а не для рабочего человека. Прямо из рук уплывало все, что только и могло сделать жизнь в Аланге сколько-нибудь сносной.

Впервые с тех пор, как приехал в поселок, Николай подумал о том, а не лучше ли уложить чемодан да завязать рюкзак и двинуть дальше по свету. Слишком муторно тут становится из-за всей этой кутерьмы и переживаний. Никакие деньги, даже самые крупные, не заменяют уюта и душевного равновесия.

Отстранив Турсынгуль, он проговорил так, будто не слышал ее сбивчивого шепота:

— Не будем выставляться дураками.

— Но как мне через себя переступить? — отчаялась она переубедить его, упрямого человека, который не видел очевидных вещей. — Я ведь людьми должна руководить! А с какой совестью?

— С обыкновенной. Ладно, — положил он конец бесполезному пока спору, — пошли, бригада у штаба ждет. День — большой, еще обсудим!..

Но обсуждать больше не пришлось. Когда пришли к штабу, всех мужчин из бригады направили разгружать прибывшие машины со стройматериалами, и Николай не видел Турсынгуль до самого вечера. Ну, а вечером, увидев, не стал разговаривать.

Произошло это так.

На разгрузочную площадку направились через центр поселка. Злился, сатанел горячий ветер, метавшийся по улицам Аланги, и стлались по земле, как степное пламя, космы рыжей пыли, а с тонких веток акации отчаянно рвалась в полет мелкая листва.

В бессилии бился ветер о полотна палаток, что выстроились в ряд на тротуарах. Зеленые, желтые, оранжевые, они переплелись между собой канатами, отгородились от улицы кольями, как копьями, стояли непоколебимо. На их боках кто-то уже успел написать название улицы и номера домов, которых они заменяли. Вокруг толклись дети, женщины. Кое-где старухи стирали в тазах белье, и белоснежная пена срывалась с рук и летела по ветру, отсвечивая радужными бликами. В закутках чадили керогазы; транзисторы, подвешенные на растяжках, пели на разные голоса. Люди обживали палаточный городок.

Из цистерны мальчишка-продавец бойко разливал в бидоны и стеклянные банки пенистое молоко. Очередь к нему была небольшая, и продвигалась она быстро, а женщины в ней казались сумрачными, у одной даже глаза покраснели.

— Вы чего? — Михаил подскочил к той, что была посимпатичней. — Кто обидел, девоньки?

Странное дело: еще вчера ни ему, ни остальным мужчинам и голову не пришло бы останавливаться около какой-то там цистерны и выяснять, отчего женщины вроде бы хмурятся. Не раз, бывало, они видели, как очередь ругается с продавцом, нагло обвешивающим людей, — и проходили мимо. Еще и усмехнутся тому, как ловко пройдоха отбивает нападки… Что-то изменилось в них за последние сутки, неуловимое, трудно выразимое словами, во всяком случае они не смогли бы объяснить, что это такое. Но ясно чувствовали и понимали: их остро интересует все, что происходит с людьми вокруг. Как будто все в поселке стали для них родными.

Женщина недоуменно смерила Михаила взглядом.

— Ты чего? Пьяный?

— Откуда, когда «сухой закон»? Просто, гляжу… Обсчитывает малец?

— Нет.

— А чего ж тогда глядите невесело?

Женщина ответила слабой улыбкой.

— Да расчувствовались по-бабьи! Кто ж ожидал, чтоб сразу и молоко, и палатки? Думали, конец пришел, детей погубим. Выть собрались, а тут — цистерна…

Под смешки товарищей Михаил развел руками.

— С вами, милые, не соскучишься. Радовались бы!..

У бывшего магазина, от которого осталась одна крыша, съехавшая по обломкам стен на тротуар, сидел на кирпичах старик с мешком яблок. Были они прошлогодние, но такие гладкие, без единой червоточинки, что парни разом окружили старика, доставая из карманов деньги.

— Сколько стоит, дед?

Николай потянулся пощупать яблоки, но старик неожиданно прикрыл мешок узловатыми дряблыми пальцами.

— Чего боишься? Не украдем…

С жидкой бороденкой, весь в морщинах, он почмокал беззубым ртом и, досадливо воскликнув:

— Эй, коч, голова не морочь! — отмахнулся от Николая, как от мухи.

Присев перед ним на корточки, Николай протянул трешку.

— Хоть килограмм!..

Старик сердито мотнул бороденкой.

— Неужели мало? — поразился дядя Костя. Тронул старика за потертый чапан. — Дед, имей совесть.

— Прискакал поживиться на чужой беде, — заметил Николай со смешком. — Вот она, человечья порода!..

— Сдадим в штаб? — предложил Сергей.

— Стоило бы, конечно, да уж больно стар, рассыплется по дороге.

Николай испытывал к старику некоторую даже симпатию, потому что тот вел себя без показухи, так, как нутро велело. Подвернулся случай извлечь свою выгоду, и дед вовсю старается. И это естественно! Зачем ему дешево продавать, когда он может содрать втридорога? Было бы хорошо, думалось Николаю, если бы Турсынгуль увидела сейчас этого старикашку. Может, поняла бы, что не надо лезть из кожи вон, показывая благородство. Взрослая все же женщина, должна разбираться в жизни.

А старик вдруг привстал и тонко закричал каким-то мальчишкам, бежавшим по улице:

— Эй, иди сюда! — выхватил из мешка крутобокое яблоко. — Бери!

Его не поняли ни парни, ни дети, остановившиеся поодаль. И тогда старик, злясь, что ничего не может объяснить толком, принялся выпаливать фразы по-узбекски. У Сергея, как прежде — у женщин в очереди, лицо стало как бы сумрачным. Он перевел коротко:

— Говорит, ребятишкам принес, даром раздает.

Ветер кинул в их сторону пригоршни пыли и улетел дальше, петляя между палатками.

Дядя Костя произнес с расстановкой:

— Вот тебе и порода.

— Чокнутый, видать, — отозвался Николай.

Они посмотрели, как дети несмело брали у старика яблоки, и зашагали дальше.

Чтобы потешить товарищей и заодно отвлечь их от своей оплошности, Николай окликнул Михаила:

— Слушай, бормотолог, где ж ты теперь, при сухом-то законе, найдешь свою «бормотуху»?

Михаил ответил резко и до того безжалостно к самому себе, что у Николая пропало желание подшучивать над ним:

— Не боись, свинья всегда грязь отыщет… В крайнем случае выпрошу у Шурки духи. Как надушится, так не продохнешь рядом с ней, верно, ребята? Так что и сам спасусь, и людей выручу!

Кто знает, что повлияло на товарищей по бригаде, но только весь день они почти не разговаривали с Николаем. Да и он сам не заводил с ними разговоры. Работал молча, потный, под конец смены серый от усталости, не уступая никому ни в сноровке, ни в силе, но словно отделенный от них отчуждением. Изредка он посматривал в сторону поселка и хмурился.

Когда пришла смена, половина разгрузочной площадки была уже забита штабелями медового цвета — щитами, косяками, рамами, всем тем, что составляет комплекты деревянных домов. Николай оглядел их испытующим взглядом, пытаясь представить, как собирают из них здания. Опытные рабочие говорят, что на манер детских игрушек — быстро и легко. Через какой-нибудь месяц в голой пустыне, где даже саксаульную загогулину не везде встретишь, появится целый квартал из благородного дерева, и назовут его совсем уж необычно для здешних мест — «Сосновый бор».

Вспомнит ли кто-нибудь тогда, что эти дома выгружал из машины Николай? Вряд ли, коротка людская память… Над одним из штабелей выросла долговязая фигура здешнего бригадира, и разнесся окрест его натужный крик:

— Товарищи! Нужны добровольцы — в город ехать, вагоны разгружать! Там зашиваются!.. Кто согласен, через три часа здесь собраться!

Николай отправился к Ларисе. Не за деньгами, о них и не думалось в эти минуты. Хотелось просто с кем-нибудь поговорить.

У дома Ларисы стоял знакомый Николаю грузовик, и Хайрулла принимал через борт в кузов узлы, стулья, кухонную утварь, которые подносили Сергей с Ларисой и ее матерью. Яркая фара, та самая, что на охоте ослепляла сайгаков, с подножки машины освещала и дом, и сновавших перед ним людей. В резком свете появлялись то короткие ноги Ларисы, то широкий и низкий зад ее матери, то обтрепанные джинсы Сергея с заплаткой сзади, похожей на пятно.

— Куда это собрались? — окликнул Николай Хайруллу.

Тот не ответил — был занят. Отозвалась Лариса, тащившая сразу три стула:

— Ты, что ли, Коля?

— Ну?

— Помог бы, видишь, надрываюсь… В город намылились! Хайрулла вот подвезет. — Она перекинула стулья через борт, перевела дух, подула себе за пазуху. — А ты не надумал? Через неделю-другую здесь пекло начнется жуткое. Без холодильника, без кондиционера… Нет, в городе переждем, там родня.

— Что же, всем бежать отсюда? — подал голос Сергей, принесший в охапке два ковра.

Наверное, перед приходом Николая паренек спорил с Ларисой по этому поводу, потому и говорил задиристо, как бы продолжая доказывать свое. И она ответила ему с вызовом, что, дескать, нечего всех мерить на свой аршин. Кому коэффициенты дороже здоровья, тот пускай и горбит в пятидесятиградусную жару и пыльные бури, а кто с умом, те поберегутся. Сергей в ответ назвал ее клушкой. Она обиделась, велела ему уходить, никто его не звал помогать, сам пришел. Вспыхнула между ними перебранка, и даже со стороны было видно, как не хочется Сергею, чтобы она уезжала, и как старается Лариса приукрасить свой отъезд, не желая выглядеть малодушной в глазах паренька. Ни в грош его, в общем-то, не ставит, думалось Николаю, а правды все-таки стесняется.

И так скучно ему стало, так захотелось им крикнуть, что глупо притворяться, глупо строить из себя черт знает что!.. Все будет, как природа диктует. Лариса укатит и не вернется, делать ей здесь нечего. Сережка останется в Аланге, потому что дурной, и будет тосковать и вспоминать ее, желанную. И не надо ему сейчас болтать о высоких материях, когда на уме — одно: еще бы разок обнять девушку.

Вскочив на подножку, Николай поманил к себе Хайруллу:

— Выпить не найдется?

— Под сиденьем лежит…

Бутылка была непочатой, тяжелой и холодной на ощупь.

Николай представил себе, как обрадовались бы ребята из бригады, если бы сейчас он поставил перед ними, измотанными за день, вот этот поллитровый сосуд. Глядишь, опять глядели бы уважительно!.. Николай бросил Хайрулле:

— Слушай, подари мне эти поллитра, а? Очень нужно.

— Этим авторитета у людей не завоюешь, — раздался из кузова тусклый голос Хайруллы. — Не дам, самому нужна…

— Ишь ты какой, — процедил Николай, мгновенно свирепея от того, что тот угадал его мысли. Каждый раз как рентгеном просвечивает! Умным стал хомячок. — Ты лучше скажи, где моя доля за сайгу? Чего молчишь?

В луче фары мелькнул какой-то комок. Николай поймал его, сунул в карман, спросил грубо:

— Не обсчитал? А то знаю я тебя…

Забросив в кузов очередной узел, Сергей нерешительно предложил ему:

— Коля, поедем в город?

— Сними? — указал Николай на машину.

— Да нет же! На площадке говорили, что добровольцев набирают вагоны разгружать. — И зашептал: — Я бы Ларисе заодно подарок сделал. Утром, как магазины откроются, куплю, вручу, и поедем назад. Всего на час задержимся!

Редко когда Николай смеялся с таким удовольствием. Потряс паренька за плечи, хлопнул по груди, донельзя довольный одной каверзной мыслишкой, осенившей его, едва Сергей заговорил про магазины.

— Молодец, браток! Поедем. — Он пощупал в кармане комок денег, соображая, как провернуть все половчее. — Вот только сбегаю к Гуле, доложусь, ладно? И заодно прихвачу чего-нибудь пожевать. Встретимся на площадке!

 

8

Кровати были застелены аккуратно, как в гостинице, и полотенца лежали на подушках, выстиранные и отглаженные. Еще хранивший запах воды, пол темнел чистыми щелеватыми досками. Нигде ни соринки, ни небрежно брошенной вещи.

Когда же Турсынгуль успела все это проделать? Прибраться и уйти… Все решила самостоятельно, не дождавшись возвращения Николая. Оставила лишь записку на старательно вытертой клеенке: «Нам дали хорошую палатку около магазина». И точка. Будто он — ничто, будто он — баран, которого можно запросто загнать в брезентовую кошару.

Рывком достал Николай чемодан из-под кровати, выбросил из него старые кеды и ненужное тряпье и закинул их за шкаф. Затем сунул в рюкзак кусок колбасы для себя и Сергея. Присел на стул, как положено перед дальней дорогой.

На его лице, обросшем щетиной и землистом от пыли, застыла угрюмая гримаса.

Едва слышно задребезжал графин, стоявший на подоконнике: подземная стихия перерывов не признавала. Встрепенувшись, как от звонка будильника, Николай подхватил чемодан и рюкзак и шагнул за порог.

На улице не сразу определил, куда идти. Сначала направился к разгрузочной площадке, через развалины, но, не пройдя и трех дворов, повернул к бывшему магазину, к палаткам.

…Вокруг электроламп, подвешенных на столбах, клубилась, мерцала серебристыми бликами ночная мошкара. Где-то орал транзистор на полную мощность, и чудилось, что комары и бабочки пляшут под разудалую музыку.

А под лампами жил, перекликался на разные голоса, шумел палаточный городок. Издалека, из темноты, Николай всмотрелся в него. Память у него была остром, и он быстро определил, какая из «брезентух» прибавилась к тем, что стояли здесь еще утром. Она чуть выдавалась с тротуара на проезжую часть улицы, оранжевая, большая, с виду симпатичная. И около нее, трогая зачем-то канаты, ходила Турсынгуль. Переговаривалась с соседями, посмеивалась, вроде бы ничем не встревоженная, беспечная, в своем нарядном сарафанчике.

Но вот она на секунду-другую задумалась, глянула в темноту, в ту сторону, где находилось общежитие. Определенно ждала Николая. И ему пришлось отвести взгляд от Турсынгуль, чтобы задушить шальное желание махнуть рукой на самолюбие, обиду, расчеты и зашагать к этой самой трудной в его жизни женщине.

Он едва не вздрогнул, когда сзади раздался голос Михаила:

— Ты чего здесь затаился?

Резко обернувшись, Николай сердито смерил Михаила взглядом. Тот удивленно усмехался и, в свою очередь, разглядывал его чемодан и рюкзак. В руках он держал, как костыли, две кроватные спинки.

— Где стащил? — грубо спросил Николай.

— Ну, зачем же? Палатку дали, койку выделили… Ты тоже переезжаешь?

— Нет, — подумав, ответил Николай, — совсем наоборот.

Что-то в словах Николая, в его голосе насторожило Михаила. Он поставил спинки на землю, оперся на них, как оратор — на трибуну, и, к удивлению Николая, заговорил без обычных своих смешков и ужимок:

— Уезжаешь, что ли?

— Выходит, уезжаю.

— Господи, неужто… Да нет, на тебя не похоже, чтоб струсил! Шутишь, Коля.

— Понимай, как знаешь, — четко проговорил Николай. — Еще вопросы имеются?

— Погоди, бригаде так и передать?

— Так и передай.

Михаил перемялся с ноги на ногу, вгляделся в лицо Николая. Произнес, будто был в чем-то виноват:

— Нет, Коля, на меня не рассчитывай, никому ничего не скажу, ты уж не обессудь.

— Не понял.

— А чего это я должен за тебя людям в глаза смотреть? Позор твой, ты его и принимай. Хоть сейчас, хоть тогда, когда вернешься за документами… Бывай! — И крикнул в сторону: — Дядя Костя, сетку тащишь?

— С кем ты там? — донеслось из темноты.

— Да тут с Колей поболтали.

Надо же, какой-то выпивоха, а туда же — лекции читает. Позорно, видите ли, уезжать… Николай долго смотрел, как Михаил нес кроватные спинки, непривычно трезвый, старательный, серьезный, и злился на себя за то, что в который раз за последние сутки вовремя не нашел, что ответить. Поискал глазами Турсынгуль. Возле палатки ее больше не было.

Он без надобности поправил на плече лямку рюкзака и двинулся к разгрузочной площадке.

Сергей встретил его у дальних штабелей.

— Опаздываем, скорее!.. — выхватил чемодан, помогая идти быстрее, и спросил в недоумении: — А вещи зачем?

— Надо!

Перемахнули через борт, уселись, потеснив рабочих, что расположились на досках, уложенных поперек кузова, и грузовик тронулся в путь.

Лишь через полчаса Николай вспомнил о еде. Протянул Сергею колбасу, но тот замотал головой:

— Пока ты ходил, солдаты нас накормили… Так зачем тебе чемодан и рюкзак?

— Водку привезти. Набьем бутылками под завязку, и будет у нас своя подпольная забегаловка, — излагал Николай ту самую мысль, что осенила его, когда Сергей говорил про подарок Ларисе. Жаль, пропала идея понапрасну. — Для других — «сухой закон», а для нас — приволье.

— Но в чемодане — вещи, — все с большим недоумением поглядывал на него Сергей. — Куда ты их денешь?

И тут Николай осознал, что ведет себя с пареньком так же, как вела Лариса: хитрит и старается выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Странно, почему так происходит. Почему Николаю и в голову не пришло хитрить с Михаилом, а тут словно кто-то заставляет изворачиваться? Сережка — чистый парень, вот что. При нем поневоле начинаешь прихорашиваться. От Турсынгуль к нему это перешло, не иначе.

Николай наклонился к Сергею:

— Ты только не перебивай, ладно? Я уезжаю, Серега. С Гулей ничего у нас не вышло. Знаешь, как бывает? Разные оказались люди. Так что надо уехать.

— Почему — надо?

— Слишком тяжело будет нам обоим, если останусь. Вот так! Женихались, женихались, и все… Грустно, конечно, но что поделаешь? Всякое в жизни случается.

Кто-то из рабочих завел протяжную песню. Не из новых, не из тех, что и запомнить-то трудно, не то что спеть, потому что нет в них ни мелодии, ни ритма, одни слова под урчанье гитары, а старую, еще дедовскую, ясную и простую. И что удивительно: мчался грузовик по шоссе, свистел ветер в прорезях брезента, обтягивавшего деревянный каркас кузова, а создавалось впечатление, будто сидит бригада в тихом закутке между штабелями рам и косяков, и слушает песню в легком оцепенении, набираясь сил. Таяло раздражение, накопившееся за день тяжкого труда, нытье в утомленных мышцах постепенно затухало.

Помимо воли, Николай заслушался песней и потому с запозданием обнаружил, что Сергей ни о чем его не расспрашивает, не огорчился тем, что им приходится расставаться, не уговаривает вернуться и помириться с Турсынгуль. Молчал паренек, и по тому, как он старался не задеть плечом Николая, когда машина входила в крутой поворот, чувствовалось все его отчуждение. Не поверил Николаю.

Так и домчались до городской товарной станции, до длинных составов, застывших на путях под обоймами прожекторов. Уже на земле, закинув рюкзак за спину, Николай протянул Сергею руку:

— Ну, пока! Еще увидимся, заеду как-нибудь за трудовой книжкой…

Пальцы паренька были вялыми, и крепкого прощального рукопожатия не получилось. Сергей вдруг сказал:

— А ведь ты дезертируешь, Коля. Поглядел на Лариску и тоже решил сбежать. Так мужики не делают. У нас в детдоме за это били…

— Ладно, береги здоровье, — бодро ответил Николай и пошел к зданию вокзала.

Сергей глядел ему вслед, сбитый с толку тем, что Николай и не подумал с ним спорить и доказывать свое, и запоминал, какой свободной напористой походкой уходил от него, от Турсынгуль, от беды, потрясшей Алангу, человек, которого он прежде считал лучшим в мире парнем.

Долго переживать ему не дали: раздалась команда начать разгрузку, и бригада, покуривая на ходу, потянулась к составу. Загрохотали раздвижные двери вагонов, коротко гукнул подъемный кран на колесах, и вскоре поплыли по воздуху пакеты щитов, рам, опускаясь в похожие на гигантские пригоршни кузова машин.

Нелегко разгоралась работа. Мускулы одеревенели и не желали растягиваться. Сергей покряхтывал, нагибаясь: ломило спину, — и не мог справиться со стропами, пружинившими в руках. К тому же мешали сосредоточиться мысли о Николае. Он наставил себе синяков и едва не сорвался с крыши вагона, прежде чем вернулись к нему ловкость и глазомер. Пришла и внутренняя свобода, спокойствие, поскольку, наконец, отодвинулось куда-то все, что касалось Николая и Турсынгуль.

И когда рассвело и пришла на смену бригаде группа городских рабочих, Сергею вовсе не хотелось спать. Он бы работал и работал, вот только в глазах кололо и пощипывало, словно попал в них песок.

На бригаду составили список и сказали, что заплатят вдвое против обычного, и еще объявили отдых на сутки. Железнодорожники предложили свой профилакторий, чтобы бригада привела себя в порядок, поела и отоспалась. Сергей, однако, отказался в нем остаться, лишь перекусил и поплясал под горячим душем.

К полудню он уже стоял у двери квартиры, в которую, по словам Ларисы, она собиралась переехать, и нажимал кнопку звонка. Изнутри глухо раздалось:

— Что нужно?

— Я из Аланги!.. Лариса сказала, что здесь поселится. Не скажете, приехала она или нет?

— Спит Лариса!

Дверь явно не собирались открывать, и Сергей крикнул в тонкую щель у косяка:

— Мне надо ей подарок передать! Откройте, пожалуйста!

Звякнула цепочка, дверь скрипнула, и выглянула к Сергею полная коротенькая женщина с оплывшим лицом. Она дышала с присвистом, и ее глаза навыкате слезились, точно дыхание доставляло ей боль.

— Какой такой подарок? От кого?

Сергей протянул ей коробочку, затейливо завернутую в розовую бумагу. Он специально попросил продавщицу в ювелирном магазине завернуть покупку так, чтобы Лариса не сразу разобралась, что это такое. То, что вместо девушки перед ним стояла какая-то тетка, его, как ни странно, обрадовало. Идя сюда, он боялся отказа Ларисы, того, что придется ее уговаривать принять подарок. А тут — никаких сложностей. Нужно отдать женщине коробочку с серьгами, и все дела.

— Вот, для Ларисы…

— Так от кого, говоришь?

— От меня, Сергея из Аланги, она знает.

— Может, все-таки разбудить ее? — уже приветливее предложила женщина.

— Нет, пускай отсыпается.

Сергей представлял, как Лариса проснется, увидит сережки и растрогается. И будет потом вспоминать о нем с умилением, и, конечно, не сейчас, но хотя бы через месяц ее обязательно потянет к нему, и они встретятся… Его не покидало ощущение, что он обманывает себя, что слезливой благодарности от Ларисы ему вовек не дождаться, она, эта благодарность, существует только в кино, да и то не в нашем, а в импортном, где девицы закатывают глазки над вещицами любимых и вообще разводят нудную бодягу, которую Николай как-то назвал «соплями на сахаре».

Но представлять такое доставляло ему удовольствие, и, распрощавшись с теткой, он отправился на автовокзал печальный и в то же время довольный.

У автобуса на Алангу, споря с контролером и мешая пассажирам, топтался Николай. Его клонило то набок, то назад, и ему приходилось прилагать немало усилий, чтобы устоять на месте. Одной рукой он хватал контролера за плечо, другой, заведенной за спину, держал на весу тощий рюкзак, из которого явственно слышалось позвякиванье бутылок.

Разговаривал Николай подчеркнуто четко:

— Позволь, я взял билет и имею право!..

— Отстань, с водкой в Алангу не пущу, — отмахивался контролер.

— Но это мое личное имущество!..

— А хоть и чужое, отстань. Запрет, понял?

— По какому праву? — Его, по всей видимости, так и подмывало выругаться, и он играл желваками, сопел, усмиряя себя. Затем повышал голос до крика, обращаясь за помощью к пассажирам: — Ребята, глядите, человека обижают! А за что?..

— Ну и набрался, — сказал кто-то с плохо скрытой неприязнью.

Сергей резко потянул его за локоть подальше от насмешливых глаз людей, вереницей входивших в машину. Бледный, потный, с бегающими глазами, Николай не сразу разглядел, кто перед ним. Наконец понял и удивился:

— Серега? Откуда, парень?

— Зачем тебе в Алангу?

— «Вертушку» надо школьникам вернуть. Нехорошо у пацанов воровать.

— Без тебя верну.

— Не-ет, нельзя, — протянул Николай и обреченно махнул рукой. — Надо самому, совесть заест… Ну и с Гулей, любимой твоей бригадиршей, кое о чем следует потолковать. Есть пара вопросов!.. — подмигнул он Сергею и растянул губы, изображая хитрую улыбку. Однако вместо улыбки получилась гримаса.

— А где чемодан?

— На вокзале. — Он вспомнил, что контролер не пускает его в автобус, и возмутился: — Я ж этому гаду рога обломаю!..

— Да не пустят с бутылками, не валяй дурака, — одернул его Сергей.

Николай уставился на него, и было видно, сколько сил ему стоило сообразить, что же делать. Затем он поступил так, как никто и никогда, на памяти Сергея, не поступал: метнулся к железобетонному забору и с размаху ударил по нему рюкзаком. Сергею показалось, что на весь автовокзал разнесся стеклянный хруст. А Николай, словно обрадовавшись этому звуку, размахнулся и ударил снова… Изумленный тем, что можно вот так обращаться со спиртным, Сергей глядел на него, не отрываясь, и скорее чувствовал, чем понимал, как должно тянуть Николая в Алангу и как должно быть ему плохо, что он решился разбить бутылки, мешавшие ему уехать.

Бросив рюкзак, на котором расползлись мокрые пятна, и пройдя мимо Сергея, как мимо пустого места, Николай направился к автобусу.

На этот раз его пустили в машину. Сергей вошел следом и сел неподалеку от него, охваченный тревогой, как бы Николай что-нибудь не натворил. Следовало находиться рядом с ним, чтобы в случае чего вмешаться.

Вдруг Николай встал и с трудом выбрался из кресла. Уж как он разглядел бородача в конце салона, объяснить невозможно. Но все-таки разглядел и пошел к нему с радостной улыбкой, будто встретил брата родного.

— Ты тоже здесь? Вот потеха! — И объявил на весь автобус: — Мы с ним школу спасали! По этажам бегали, пацанов искали. Клевый мужик!..

Бородач узнал его, сдержанно кивнул, но, когда Николай плюхнулся рядом с ним на сиденье, отстранился, вовсе не обрадованный встречей. Поморщился:

— Несет от тебя, как от пивного ларька.

— Загулял! — развел руками Николай. — Вожжа под хвост попала… К тому же в Аланге сейчас не выпьешь, вот и накачался, чтоб хватило и на дорогу, и там еще на полдня.

— Значит, с перспективой выпил?

— А как же! Во всем, как говорится, должно быть плановое начало… Слушай, а твоя «вертушка» задела меня за живое.

— Какая еще «вертушка»? — не понял бородач, пожав плечами.

— Которая от солнца крутится! Помнишь? В кабинете я тебе показал, чтоб ты объяснил…

— А-а. В каком же смысле она тебя задела?

— А в том, что на человека, оказывается, все давит. И начальство, и бабы, и даже солнце. Усек, выходит, нет тебе покоя, совсем нет, борода ты ученая! Никуда не денешься от давления, не спрячешься…

— Да, видно, ты крепко поддал, любознательный товарищ.

— А я бы тебе и трезвый сказал то же самое, честно! Солнце в народе как называют? Ласковое или благодатное, то есть благо дающее! В древности, говорят, на него и молились, а оно, видишь, как?..

Зарокотал двигатель, и Сергей перестал слышать, о чем они говорили. «Икарус» тронулся с места мягко, почти неощутимо, из окна хлынул в лицо яркий свет, заставив зажмуриться, и Сергей будто очутился в гамаке на поляне, залитой солнцем. Так удобно было в кресле, так плавно покачивалась машина, что закружилась голова. И он потерял представление, сон это или явь — то, что автобус понесся по шоссе.

В проходе между креслами невесть откуда появилась Лариса. Она смеялась и махала Сергею рукой, но не с багрово-красными, а с самыми обыкновенными, нормальными ногтями. В девичьих ушах сверкали серьги, придававшие ее лицу сказочно красивый вид… Свесив голову набок, отчего неестественно изогнулась худая шея с острым кадыком, Сергей спал. Из-под распахнутого ворота рубашки выглядывала впалая ключица, совсем еще по-детски хрупкая. Расслабленный, он выглядел хилым парнишкой, случайным среди взрослых сильных людей, ехавших на нелегкую работу. Но руки, что безвольно лежали на коленях, были руками рабочего — в переплетеньях жил, с сухими ладонями и бугорками мышц между большими и указательными пальцами.

Он проснулся, как от толчка. По автобусу, перекрывая рокот двигателя, разносился голос Николая:

— Да врет твое начальство! «Сухой закон» объявили, а сами-то небось… Знаем!..

Серый, с полузакрытыми глазами — его, должно быть, укачивало, — Николай стоял в проходе и доказывал бородачу:

— И квартиры получают лучшие, и машины, и продукты. Как только сядет в кресло, так под себя гребет! Кормушку устраивает…

Не мигая смотрел на него бородач, не то брезгливо, не то гневно.

Сергей с тревогой прислушался к пассажирам, говорившим все громче:

— Нализался дурак и порет чушь.

— Откуда такой разоблачитель?

— Да высадить его надо! Чего он тут разошелся?

Уловив слово «высадить», Николай выпятил челюсть, готовый биться со всем миром, несправедливым к нему, черствым, жестоким.

— Кого высадить, а? — Накипь слюны забелела в уголках его рта. — Правды боитесь! Сами небось такие, вот и злобитесь. Но не нашелся еще человек, который Николая Краснова…

— А мы попробуем, — внезапно перебил его бородач. Крикнул водителю: — Притормозите на минуту!

«Икарус» остановился плавно и величаво. Николай торопливо наклонился, поднял с пола какой-то стальной пруток и с угрозой проговорил:

— Против лома нет приема!

— Да какой же у тебя лом? — усмехнулся бородач, поднимаясь с места. — Простая железка.

Как потом думалось Сергею, пассажиры все же пожалели бы высаживать Николая: что с пьяного возьмешь? Скорее всего указали бы на дверь и припугнули, что выставят в два счета, если он не прекратит будоражить людей. Но, на свою беду, Николай замахнулся на бородача.

Скрутили его мгновенно. Шофер, видевший все в своем зеркале, тут же открыл дверь и, скатившись по ступеням, Николай вылетел из автобуса на обочину дороги и зарылся руками в песок. Бородач выбросил за ним пруток и отряхнул руки.

Рассмеялись в задних рядах, послышалось:

— И откуда такие берутся?

— Ничего, ветром обдует — протрезвеет.

С шипеньем закрылась дверь, и автобус тронулся с места. В тот же миг Сергей метнулся к шоферу:

— Открой, я выйду.

Тот пригляделся к нему с подозрением:

— Вместе пили?

— Не твое дело, открывай.

Кто-то тронул Сергея за плечо:

— Не жалей его, парень! За то, что он тут матерно нес все на свете, полагалось бы по шее врезать. Пусть скажет спасибо, что просто на свежий воздух отправили. Авось, очухается, пока какая-нибудь попутка не подберет.

— Здесь — пустыня, — не оборачиваясь, бросил Сергей. — Пьяному одному нельзя…

Выскочил на шоссе, но не подошел к Николаю, а остановился у обочины, повернувшись спиной и к нему, и к автобусу. «Икарус» дунул на него горячей сизой струей, и вскоре шум его двигателя замолк вдалеке.

Шли по небу, должно быть, последние в этом году облака. Ветер дул порывами, сметая верхушки с кривых барханов вдоль шоссе. Поперек дороги лежали песчаные полосы. Похоже было, что они, как ремни, прижали дорогу к земле, к подножьям барханов, и она таяла от зноя, струясь в переливах разогретого воздуха.

Николай сел, обхватил руками колени и застыл, низко опустив лохматую голову. Он ни о чем не думал и не чувствовал ничего, кроме жарких прикосновений солнца. А они то ощущались, то пропадали: по дороге проносились тени облаков, — и ему мерещилось спьяну, что солнце с каким-то намеком толкает его в спину.