Третьего января в «Независимой газете» публикуется статья АБС «Куда ж нам плыть?». Очень трудно определить ее жанр. Аналитическое эссе? Размышления о настоящем? Или все-таки о будущем? Нет, неспроста она имеет подзаголовок «Вопросы без ответов».
Из: АБС. Куда ж нам плыть?: Вопросы без ответов
<…>
Любой тоталитарный режим стоит — как на железобетонном фундаменте — на идее беспрекословного подчинения.
Беспрекословное подчинение установленной идеологии.
Беспрекословное подчинение установленному порядку.
Беспрекословное подчинение установленному свыше начальнику.
Человек свободен в рамках беспрекословного подчинения. Человек хорош, если он не выходит за рамки беспрекословного подчинения. Человек может быть назван умным, добрым, честным, порядочным, благородным, только лишь пока он не вышел за рамки беспрекословного подчинения.
Шла дрессировка. На гигантских пространствах Земли и на протяжении многих лет шла титаническая дрессировка миллионов. Слово «роботы» не было тогда еще в ходу. Слово «программирование» было неизвестно либо известно только самым узким специалистам. Так что это следовало бы называть дрессировкой человеков, но называлось это воспитанием масс.
Человек, как и всякое живое существо, включая свинью и крокодила, поддается дрессировке. В известных пределах. Его довольно легко можно научить называть черное белым, а белое — красным. Он, как правило, без особого сопротивления соглашается признать гнусное — благородным, благородное — подлым, а подлое — единственно верным. Если его лишить информации и отдать — безраздельно! — во власть тайной полиции, то процесс дрессировки можно вполне успешно завершить в течение одной-двух пятилеток. Если установить достаточно жесткое наказание за выход (сознательный — невольный, от большого ума — от явной глупости, с целью подрыва или без — все это несущественно) из рамок беспрекословного подчинения, то человека можно даже приучить думать, что он живет хорошо (в полуразвалившейся избе, с лопухами вместо яблонь и с пенсией одиннадцать рублей ноль четыре копейки). Только не надо церемониться! Если враг не сдается, его уничтожают. Если друг — тоже.
Джордж Оруэлл ничего не предсказал. Он только фантазировал на хорошо уже разработанную тему, разработанную до него и не им, а специалистами-дрессировщиками по крайней мере четырех стран. Но он правильно назвал то, что происходило с дрессируемым человеком. Он ввел понятие «двоемыслие».
В тоталитарном мире можно выжить только в том случае, если ты научишься лгать. Ложь должна сделаться основою всех слов твоих и всех поступков. Если ты сумеешь возлюбить ложь, у тебя появится дополнительный шанс на продвижение вверх (вкуснее жрать, пьянее пить, слаще спать), но как минимум ты должен научиться лгать. Это не даст тебе абсолютной гарантии выживания (в тоталитарном мире абсолютной гарантии нет вообще ни у кого), но это увеличит вероятность благоприятного исхода, как сказал бы специалист по теории вероятности.
Воображение рисует целые поколения людей «со скошенными от постоянного вранья глазами». Действительность проще и скучней. (Действительность всегда скучнее воображения, поэтому мы зачастую не понимаем прорицаний даже тогда, когда они по сути своей верны.) Действительность демонстрирует нам хорошо выдрессированного человека, у которого способность и умение лгать перешли уже на уровень инстинкта. Он всегда и совершенно точно знает, что можно говорить и что нельзя; когда надо разразиться аплодисментами, а когда надо сурово промолчать; когда сигнализировать в инстанции надлежит немедленно, а когда можно рискнуть и воздержаться; когда задавать вопросы совершенно необходимо, а когда нельзя их задавать ни в коем случае. Без всякой специальной подготовки он годен работать цензором. И даже главным редактором. И вообще — идеологом.
Он до такой степени пропитан идеологией, что в душе его не остается более места ни для чего другого. Понятия чести, гуманности, личного достоинства становятся экзотическими. Они существуют только с идеологическими добавками: честь — рабочая, гуманность — пролетарская, достоинство — подлинного арийца.
Поскольку ложь объявлена (и внутренне признана!) правдой, правда должна стать ложью… ей просто ничего более не остается, как сделаться ложью… у нее вроде бы попросту нет другого выхода…
Однако дрессированный человек, раб XX века, находит выход. У него арестован и расстрелян — «десять лет без права переписки» — любимый дядя, убежденный большевик с дореволюционным стажем, который, разумеется, ни в чем не виноват, он просто не может быть в чем-либо виноват!.. Но в то же время органы не ошибаются, они просто не могут ошибаться… И остается только одно: хранить в сознании обе эти правды, но таким образом, чтобы они никогда друг с другом не встречались. Вот это искусство не позволять двум правдам встречаться в сознании и называется «двоемыслием».
Двоемыслие помогает выжить. Двоемыслие спасает от безумия и от смертельно опасных поступков. Двоемыслие помогает сознанию рационализировать совершенно иррациональный мир. Двоемыслие поддерживает в глупом человеке спасительный уровень глупости, а в ловком человеке — необходимый уровень нравственной увертливости. Двоемыслие — полезнейшее благоприобретенное свойство дрессированного человека. Оно продляет жизнь в условиях тоталитарной системы. И оно продлевает жизнь самой тоталитарной системы. Ибо, окажись человек неспособен к двоемыслию, тоталитарные системы вместе со своими подданными убивали бы сами себя, как убивают сами себя штаммы наиболее беспощадных вирусов, вызывающих пандемии.
Почему никто из великих прорицателей начала века не предсказал этой пандемии двоемыслия?
Может быть, они были излишне высокого мнения о человеческих существах? Нет, этого не скажешь ни об Уэллсе, ни о Хаксли, ни о Замятине.
Может быть, такое явление было слишком трудно себе представить? Может быть, находилось оно за пределами воображения? Отнюдь нет! Все это уже было в истории человечества — в эпоху тираний, рабовладения, да и недавно совсем — во времена средневековья, инквизиции, религиозных войн…
Видимо, в этом все и дело. Это было недавно. Память еще жива. Пример и назидание. Прошлое не повторяется. Прошлое миновало навсегда. Прошлое понято, все дурное в нем сурово осуждено — раз и навсегда. Грядет новое время, новый страшный мир — все новое в этом мире будет страшно и все страшное — ново!
Оказалось — нет. Страшное оказалось неописуемо страшным, а вот новое оказалось не таким уж и новым. Просто, как и в добрые старые времена варварства и невежества, все население опять разделилось на дураков и подлецов.
Дураки, как и встарь, не понимали, что с ними происходит, и дружно кричали, когда требовалось: Ура! Хайль! Банзай! Огня! Еще огня! Со всех сторон их убеждали, что они самые лучшие, самые честные, самые прогрессивные, самые умные, и они верили в это и были счастливы тем особенным счастьем, которое способны испытывать именно и только дураки, когда им кажется, что они наконец попали на правую сторону.
Подлецы… На самом деле в большинстве своем они были вовсе и не подлецы никакие, а просто люди поумнее прочих или те, кому не повезло, и они поняли, в каком мире довелось им очнуться. Мы называем их этим поганым словом потому только, что самые честные из них и беспощадные к себе называли себя именно так. Разве же это не подлость (говорили они) — все знать, все понимать, видеть пропасть, в которую катится страна, мир, и — молчать в общем хоре или даже иногда раскрывать (беззвучно) рот, дабы не уличили тебя во внутреннем эмигрантстве?..
<…>
Семьдесят лет мы беззаветно вели сражение за будущее и — проиграли его. Поэт сказал по этому поводу:
Идея коммунизма не только претерпевает кризис, она попросту рухнула в общественном сознании. Само слово сделалось срамным — не только за рубежом, там это произошло уже давно, но и внутри страны, оно уходит из научных трудов, оно исчезает из политических программ, оно переселилось в анекдоты.
Однако же коммунизм — это ведь общественный строй, при котором свобода каждого есть непременное условие свободы всех, когда каждый волен заниматься любимым делом, существовать безбедно, занимаясь любимым и любым делом при единственном ограничении — не причинять своей деятельностью вреда кому бы то ни было.
Да способен ли демократически мыслящий, нравственный и порядочный человек представить себе мир более справедливый и желанный, чем этот? Можно ли представить себе цель более благородную, достойную, благодарную? Не знаю. Мы — не можем.
В этом мире каждый найдет себе достойное место.
В этом мире каждый найдет себе достойное дело.
В этом мире не будет ничего важнее, чем создать условия, при которых каждый может найти себе достойное место и достойное дело. Это будет мир справедливости: каждому — любимое дело и каждому — по делам его.
Об этом мире люди мечтают с незапамятных времен. И Маркс с Энгельсом мечтали о нем же. Они только ошиблись в средствах: они вообразили, что построить этот мир можно, только лишь уничтожив частную собственность. Ошибка, надо признаться, вполне простительная по тем временам, если вспомнить, сколько яростных филиппик в адрес частной собственности произнесено было на протяжении веков. И если вспомнить, каким ореолом святости на протяжении веков окружена была идея раздать свое имущество бедным и уйти к Богу…
Маркс с Энгельсом, стремясь к замечательной цели, ошиблись в средствах. Эта ошибка носила чисто теоретический характер, но те практики, которые устремились ко все той же цели вслед за классиками, продемонстрировали такие методы, что теперь и сама цель смотрится не привлекательнее городской бойни. А новой цели пока никто еще не предложил…
Куда ж нам плыть?..
<…>
Первый выпуск нового альманаха фантастики «Завтра» был открыт обращением АНа к читателям. Фактически оно оказалось завещанием писателя…
АНС. К читателям альманаха «завтра»
Завтра.
Завтра — это почти наверняка завтра. Но не исключена возможность, что завтра перевернется во вчера.
Всю свою сознательную жизнь я мечтал о журнале НФ. Кажется, сейчас что-то проклевывается. Не журнал, но все-таки альманах, независимый от невежественных, смердящих, злокозненных влияний. Хорошо, мы стали независимыми. Что дальше?
«Завтра».
Честно говоря, я был против этого названия. Я бы предпочел название «Если». Но мои молодые коллеги (молодые! мне 65 лет, а этим молодым уже под пятьдесят…) настаивали на «Завтра». Что ж. Хоть горшком назови…
Вероятно, десятимиллионную (или больше?) армию любителей фантастики интересуют три главные проблемы:
1. Отражение в литературе страхов и отчаяния человечества в наше страшное и отчаянное время.
2. Попытки воссоздать в литературных образах те общественно-политические идеалы, к которым нам надлежит устремляться.
3. Простое, незамысловатое удовольствие.
О третьей проблеме говорить здесь не место. На мой взгляд, она включается в первые две. Не будем ее забывать как непременное условие при разрешении двух первых проблем.
Итак.
Если первая проблема так или иначе получила, получает и будет получать разрешение в бесконечном разнообразии форм «мрачного воображения», то решать вторую проблему фантастам оказалось не так легко.
Возможно, сыграла тут роль вековая традиция художественной литературы: сюжет должен быть трагичен. Значительное в этом смысле исключение — евангельское «смертию смерть поправ», однако в обозримом пространстве литературы достойного продолжения этой великой идеи нет. Даже булгаковский Мастер заслужил не Свет, а Покой.
В применение же этой идеи к мировой фантастике можно сказать только, что отчетливых граней между утопией и антиутопией, а также романом-предупреждением нет. «Черный» роман либо оставляет надежду, либо нет, а сильная утопия активно критикует методы достижения желаемого результата.
Тогда — что же? Великая школа великой литературы. Девица бросается в озеро, дама бросается под поезд, кто-то идет на каторгу, кто-то сходит с ума… Се ля ви. Чапаев уходит под волны Урал-реки, сраженный вражескими пулями, Тухачевский в подвале ЧКГБ обдает своими мозгами грязные кирпичи… Зритель, переключи свою программу на «Изауру». Или на «Королька». Твоя рука — владыка. Но «Завтра» не об этом. Насколько это от меня зависит.
Но учиться все-таки надо?
Во второй половине второго тысячелетия до нашей эры некто Моисей принес отчаявшемуся народу своему знаменитые десять заповедей.
Первые четыре в настоящем контексте (но только в настоящем!) интереса не представляют, а вот остальные… помните?
…Почитай отца твоего и мать твою.
…Не убивай.
…Не прелюбодействуй.
…Не кради.
…Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
…Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего… ничего, что у ближнего твоего.
Так вот. Примерно в то же самое время, три-четыре тысячи лет назад, на другом краю Ойкумены некто И в своих наказах определил моральные нормы для древних китайцев.
Я — не специалист по древнекитайской культуре. Возможно, И не есть имя автора, а название свода упомянутых моральных норм. Следует принять во внимание еще одно обстоятельство: формулировка древних евреев гораздо ближе и понятней нам, нежели странные, в каком-то смысле даже смешные древние воззвания с берегов Янцзы (тем более что и Янцзы называлась тогда как-то по-иному, и перевод с древнекитайского допускает неоднозначные толкования). Что же запрещалось кодексом И?
1. Весело отплясывать с утра и до утра во дворцах.
2. Распевать сладкие песни в чужих спальных покоях.
3. Злоупотреблять колдовством в достижении развратных целей.
4. Целью жизни своей ставить наложение рук на чужое богатство и на женскую красоту.
5. Проводить жизнь свою в похабстве и охоте.
6. Развращать нравы в смаковании разврата во время бесед.
7. Оскорблять в болтовне речения великих мудрецов.
8. Лгать во время бесед и выступлений.
9. Устранять себя и присных от пути добродетели.
10. Вести себя, взявши за пример разгульную молодежь.
И под всем этим категорично:
1. Если заповеди эти нарушает муж, гибнет семья.
2. Если заповеди эти нарушает государство, гибнет страна.
Давно истлели и обратились в глину кости Моисея и неведомого И.
Но сравните. И восчувствуйте.
Я не сомневаюсь, найдется немало граждан, кои объявят, что древние китайцы и (тем более) евреи им не указ, но я адресую эти строки читателям «Завтра».
Не может же быть, что мы все — сплошные идиоты!
Не убивайте.
Почитайте отца и мать, чтобы продлились дни ваши на земле.
Не пляшите с утра и до утра.
Возымейте иную цель жизни, нежели накладывать руку на чужое богатство и на женскую красоту.
Тысячелетия глядят на нас с надеждой, что мы не озвереем, не станем сволочью, рабами паханов и фюреров.
Морально поддержать вас хоть в какой-то степени на уровне человечности — главная задача альманаха «Завтра», как я ее понимаю.
В середине января АБС встречаются в Москве. Эта их встреча оказалась последней…
Рабочий дневник АБС
16.01.91
Б. прибыл в Мск для обсуждения вопросов. Времена жуткие — Литва, Ирак.
17.01.91
Ночью началась война в Ираке.
18.01.91
Писали письма.
Снова обсуждается «Операция ВИРУС».
19.01.91
Б. уезжает.
[без даты]
Аггелы — исполнители воли Бога на земле; каратели и наградители.
Записки старого аггела — заряды растрачены, запасы «пряников» огромны и вручать некому.
М<ожет> б<ыть> — вручать ВСЕМ, ибо все и праведники тоже?
В этот период к Авторам обращаются самые различные СМИ по разнообразным «информационным поводам». Самый настоящий расцвет АБС как публицистов!
22 января Михаил Горбачев подписал указ об изъятии из обращения и обмене пятидесяти- и сторублевых купюр образца 1961 года. Реформа в народе именовалась «павловской» по фамилии ее организатора, свеженазначенного премьера, а до того — министра финансов. Обмен изымаемых купюр проводился в три дня и на сумму не более чем тысяча рублей на человека. Сейчас все сложности той реформы уже подзабылись, но вот какая реплика АНа была напечатана в «Независимой газете» в день окончания обмена купюр, 26 января.
АНС. Аркадий Стругацкий позвонил в «НГ» и сказал:
Вот некоторые образы и ассоциации, возникшие при восхищенном рассмотрении достославных деяний Валентина Павлова на тучной ниве тощих отечественных финансов.
То их (финансы) понюхает, то их полижет…
— Но, мертвая! — гаркнул малюточка басом и сел за обед, осетра заказав.
Чудак ты, Валентин, и шутки твои чудацкие.
Тень Рокотова от имени миллиона престарелых дураков, трясущихся в очередях сберкасс.
В начале февраля близ Петербурга проходил конвент «Интерпресскон» — одно из старейших теперь уже собраний любителей фантастики. Его посетил БН, и там же группа «Людены» договорилась встретиться с ним после конвента, 5 февраля — у него дома.
Из: «Как люден людену…»: Встреча БНа с группой «Людены»
Присутствуют:
Борис Натанович Стругацкий,
Светлана Бондаренко,
Владимир Борисов,
Александр Диденко (который, правда, в разговоре не участвует),
Вадим Казаков,
Алексей Керзин,
Сергей Лифанов,
Юрий Флейшман,
Михаил Шавшин.
<…>
ПРЕАМБУЛА
Ю. Флейшман: Миша, проверь запись, а то опять ничего не запишется…
Б. Н. Стругацкий: Проверьте! Вам же говорят умные люди — проверьте…
(Вдумчивая проверка записи. «Людены» распределяются по комнате.)
Б. Н.: Ну, давайте! Что у вас — вопросы? Как будем работать? Вы должны были разработать какой-то план… Кто у вас главный, кто у вас будет дуайен?
B. Казаков: Спикер…
Б. Н.: Кто будет спикер?
(Общественность выразительно смотрит на Флейшмана.)
Б. Н.: Флейшман? Давайте — Флейшман.
М. Шавшин: Мы его зовем просто — Верховный.
Б. Н.: Без всякой вычурности, да? «Министр-координатор» — очень хорошо…
C. Бондаренко: 12-я «Страж-птица» полностью посвящена нашей группе.
Б. Н.: Замечательно. А я как раз сегодня думал: хорошо бы натравить на вашу группу какого-нибудь корреспондента, чтобы он про вас написал.
М. Ш.: Да. В «Страж-птице» там есть великая фраза, как Николаев обращался к Борису Натановичу Стругацкому за рекомендацией. А Борис Натанович сказал: «Вы знаете, Андрей, мы сами-то там на птичьих правах».
(Удовлетворенное хихиканье «люденов».)
Б. Н.: Конечно…
<…>
В. К.: Борис Натанович, вопрос по поводу «Волн…». Вы задали очень интересный вопрос относительно того, может ли соответствовать действительности версия Сороки-Брауна.
Б. Н.: Да, это очень интересно. Что вы на это ответили?
В. К.: Я, честно говоря, прочитал повесть очень внимательно — и я не вижу ни малейшей зацепки, так сказать, допускающей соответствие этой версии.
Ю. Ф.: Есть… То есть, я хотел сказать, что есть одна-единственная зацепка. Она базируется на том, что мы знаем версию Максима, мы видим все с точки зрения Максима. Но Максим мог приврать, Максим мог утаить что-то, Максим мог просто позаботиться о своем собственном реноме. А факты приведенные… На основании имеющихся фактов — я абсолютно согласен с Вадимом — мы не можем интерпретировать так, что Абалкин был…
М. Ш.: Тойво!
Ю. Ф.: …Тойво был шпионом люденов.
М. Ш.: Однозначно.
Б. Н.: Я утверждаю вам в ответ на это, ребята, что вы не приведете мне НИ ОДНОГО примера, доказывающего, что он НЕ БЫЛ шпионом люденов. Все то, что там написано, может быть интерпретировано исходя из представления, что он БЫЛ шпионом. Абсолютно все, что там написано. Абсолютно все!
М. Ш.: Нет смысла…
В. К.: Я хотел бы вам возразить.
Б. Н.: Да, пожалуйста.
В. К.: По крайней мере одно обстоятельство, мне кажется, не влезает в эту версию.
Б. Н.: Да?
В. К.: Я имею в виду рапорт-доклад о «синдроме пингвина». Дело было закрыто, похоронено и однозначно интерпретировано. Никто заниматься какими-то иными интерпретациями не собирался в принципе! Тойво Глумов, по сути дела, добавив, так сказать, статистический материал, поставил выводы своих предшественников с ног на голову. С чего собственно и началось последующее, так сказать, восхождение к Большому Откровению. Если бы этого не было, не было бы и всего последующего.
Б. Н.: История о «пингвинами», Вадим, как нетрудно сообразить, уводит все от Большого Откровения на тысячу парсеков. Вся история с «синдромом пингвина» переводит эту историю в историю Странников: «Это Странники шкодят! Странники шкодят!»
В. К.: Борис Натанович, правильно, но истории могло не быть вообще! Проще было бы известные события не трогать.
Б. Н.: А чем же занимается Тойво, по-вашему? Тойво-шпион занимаемся тем, что бросает камни по кустам. Он должен создавать ощущение, что Земля находится под пристальным вниманием Странников. Он же этим занимается всю дорогу! Страстный поклонник меморандума Бромберга, он всячески наводит КОМКОН на то, что Странники вот где-то рядом…
В. К.: Нет. Но он же и открывает люденов тем самым! Буквально подставляя их! Он добавляет все новые и новые кирпичики информации, позволяя количеству перерасти в качество.
М. Ш.: Это можно допустить только в одном случае…
Б. Н.: То есть, Вадим, вы считаете, что… Когда вы дошли до люденов, для вас это не была неожиданность?
В. К.: Была.
(Возгласы согласия среди «люденов».)
Б. Н.: И для Максима тоже. И для всех. Потому что все были уверены, что это Странники. Начиная с меморандума Бромберга вся история КОМКОНа была повернута против Странников.
Ю. Ф.: Но ведь, в принципе, это же просто название — «Странники», «людены». Большой разницы в проявлениях…
B. К.: Чисто терминологическая разница.
Ю. Ф.: …нет никакой!
Б. Н.: Огромная! Странники — это нечто ВНЕШНЕЕ, нечеловеческое…
C. Л.: Вот именно.
Б. Н.: Людены — это рядом, вот!
(Борис Натанович картинно разводит руками. «Людены» — рядом. Вокруг.)
Ю. Ф.: Но ведь это тоже не люди!
Б. Н.: Что значит — «не люди»? Ведь они произошли… из нашей же… они не отличаются от людей, они живут среди людей.
Ю. Ф.: Но с таким же успехом можно представить себе Странника, не отличающегося от человека и живущего среди людей.
Б. Н.: Это противоречит представлениям о тех Странниках, которые у нас описаны. Скорее всего, они, эти существа, вообще не гуманоиды. Насколько я помню, везде проводится идея, что скорее всего Странники — негуманоиды.
С. Л.: В «Попытке» это было сказано…
Б. Н.: И даже наоборот: где-то говорится… я не помню… в меморандуме Бромберга или где… что в конце концов, может быть, это ошибочное представление, что Странники — негуманоиды. В конце концов стопроцентного доказательства этого не существует. Такая фраза где-то есть.
С. Л.: В «Попытке» и потом в «Жуке»…
Б. Н.: То есть научное мнение совершенно однозначное: Странники — негуманоиды. Это ВНЕШНЯЯ угроза, это нечто внеземное. Все штыки должны быть направлены в Космос! Трудно придумать лучшее прикрытие.
В. Б.: Борис Натанович, а вот чисто логически это не укладывается: зачем вообще это нужно было? Только чтобы выиграть время?
Б. Н.: Конечно, конечно! Потому что людены, в общем-то, когда их «раскололи», оказались очень удачно…
В. Б.: Просто у нас было мнение, что если бы не подсовывать вообще всю эту историю, то КОМКОН бы не вышел на них никогда.
Б. Н.: Ее нельзя было не подсовывать! Людены прекрасно понимали, что невозможно свою деятельность сделать бесследной. Но они же все время работают! Вот вся эта громадная работа, которую они предприняли по фильтрации человеческих организмов, — ну разве можно было это сделать бесследно? Ну хорошо — там в случае с «синдромом пингвина» нашлись какие-то дурацкие объяснения. А все эти случаи — в Малой Пеше… ну мало ли, что там еще? — китообразные… Они прекрасно понимали, что все это рано или поздно должно попасть в сферу внимания спецслужб. Не может не попасть! Читайте меморандум Бромберга по этому поводу.
В. Б.: Борис Натанович, а вы сами представляли для себя, когда писали, хотя бы примерное содержание этих самых лакун? То есть — что произошло с китообразными?..
Б. Н.: Очень, так сказать, общо. Это мы не детализировали. Честно говоря, нас это не очень интересовало — вот все эти мелкие детали.
В. Б.: Вам просто надо было обойти все эти детали или просто показать значительность?..
В. К.: Это просто прием такой…
Б. Н.: Нет, нам надо было показать, как это все работает. Вы понимаете: вот сидят четыре — или сколько там их? — трое людей. И вроде все нормально, и высочайшая техника землян, а возникают лакуны. Почему? Это же, в общем-то, демонстрация сверхмощи люденов!
Ю. Ф.: Так в местах, в которых эта сверхмощь стала проявляться — Логовенко делал эти лакуны сознательно?
Б. Н.: Конечно!
Ю. Ф.: Или делал, как говорится, «от балды»? Вот захотелось ему и…
Б. Н.: Конечно, конечно! Это все делается для того, чтобы показать: несмотря на то, что картина прояснилась, осталась угроза, остался страх, осталась тайна. То есть — никакой казанцевщины, никакой ефремовщины! Никто не бросается друг другу в объятья, и никакие женщины не раздеваются, чтобы показать свое прекрасное тело. Нету этого! Тайна, страх, недоверие — никуда от этого не уйдешь, когда сталкиваются две суперцивилизации. Вот для чего нужны были эти лакуны. А кто-то здесь спросил… (Выясняется — весьма невнятно — кто что спросил.) А, нет, не так… Мне показалось, кто-то меня спрашивает: сами-то вы что имели в виду, когда писали…
Ю. Ф.: Борис Натанович, возвращаясь к тому, что эти факты попали в сферу деятельности спецслужб. Я не представляю… вернее — плохо представляю себе возможности спецслужб. Но свести все это в единое целое — это, по-моему, слишком… Все эти настолько разрозненные и настолько разнообразные факты привести к общему знаменателю, в единую версию…
Б. Н.: Вы о чем?
Ю. Ф.: О том, что вы сказали, что эту деятельность невозможно было скрыть и что она рано или поздно должна была попасть в сферу внимания спецслужб. Ну, попала бы, ну и что? Ну, кто-то занимался бы «синдромом пингвина», кто-то занимался бы Пешей, как у вас написано… Как они вышли бы друг на друга? Это самое обыкновенное необъясненное чрезвычайное происшествие. А… это самое… место чрезвычайного происшествия закрыто. В архив. Так они там и пылились бы, в архиве…
Б. Н.: Вот почему вы так пренебрежительно относитесь к спецслужбам?
М. Ш.: Но вы сами…
Б. Н.: У них там многофакторный анализ, у них там, поймите, люди, которые специально сидят для того, чтобы устанавливать возможные связи между явлениями, которые кажутся совершенно несвязанными. Ведь этим занимаются не только там, в XXII веке, — этим сейчас занимаются.
С. Л.: Борис Натанович, у вас же все-таки началось не с происшествия на Пеше, а с Тиссы. Отсюда…
B. К.: Но ведь это не дало никаких результатов!
C. Л.: Неважно, но уже сигнал был, и потому людены могли зашевелиться и подсунуть Тойво. Вот так. Это я просто на версию Бориса Натановича говорю.
М. Ш.: Нет, вы же сами пишете, что единственный человек, который начал это связывать, — это Тойво Глумов.
B. К.: …который воспринимал эту проблему всерьез в такой организации, как КОМКОН-2.
Б. Н.: Ну людены что — дураки? Они что — должны были ждать, пока появится не Тойво, а Шмойво…
C. Л.: Я про то и говорю…
Б. Н.: …который начнет копать не наружу, а внутрь?
С. Л.: Вот я и говорю, что это, может быть, просто, так сказать, засылка Тойво, если он шпион…
Б. Н.: Не лучше ли подослать своего человека…
С. Л.: Подготовка!
Б. Н.: …который будет разыгрывать фаната…
С. Л.: Да-да-да!
Б. Н.: …бредовой идеи, к которому никто серьезно относиться не будет и который будет все последствия неизбежных экспериментов люденов сводить к той гипотезе, которая выгодна, то есть направлять их все в Космос? Но это же элементарная комбинация любой спецслужбы!
М. Ш.: Нет, но… судя по длительности этого процесса, я не думаю, что он гораздо более длительный, чем если бы действительно кто-то другой этим занимался и копал внутрь. Каммерер-то сообразил!
Б. Н.: То есть, Миша, вы хотите сказать, что люденам нужно было понадеяться на авось? Авось не успеют, авось не сообразят, авось не разберутся… А если успеют? А если разберутся?
М. Ш.: Но ведь опять-таки…
С. Л.: Они не могли рисковать!
В. К.: Достаточно было держать своего человека в ближайшем окружении Каммерера — и все! Подглядывать…
Б. Н.: Его и держали.
В. К.: Не для принятия активных решений, а как глаза и уши.
Б. Н.: Вадим, я ведь… Во-первых, когда мы писали эту повесть, мы вовсе не имели в виду, что Тойво — люден. Конечно, он на самом деле не люден. Эта мысль пришла нам уже где-то в середине работы. И мы стали внимательно проверять: есть ли противоречия? И мы обнаружили, что этих противоречий нет. НЕТ. Все это можно интерпретировать так, а можно интерпретировать этак. Я ведь не хочу вам, Вадим, сейчас доказать однозначно. Заметьте, что и у Максима доказательства-то… Ведь то, что он там пишет по этому поводу, это же детский лепет! Ну вспомните эту жалкую фразу, которую он пишет. Что-то вроде того: «Ей-богу, честное слово, это не так». Ну что это такое? Это же несерьезно! Ему же тоже нечего сказать в ответ на эту версию на самом деле! Он не может ее опровергнуть.
В. К.: Он просто говорит, что он думает, пишет мемуар…
Б. Н.: Что он думает… Еще дело темное, что на самом деле Каммерер думает.
В. К.: Нет, но он просто это выдает…
Б. Н.: Он знает только одно: что опровергнуть эту версию он не может. И ему остается говорить только одно: «Честное слово, это не так!»
B. К.: Я исхожу как раз из документов, а все пояснения Каммерера — для меня это не доказательство…
Б. Н.: А глумовские документы, как мне кажется, Вадим, абсолютно не доказательны. Они легко вписываются в версию ловкого, умелого шпиона. Все без исключения.
Ю. Ф.: Борис Натанович, вот вы сказали, что если бы они не потрудились… Ну, предположим даже, их бы и раскрыли — а что дальше? Когда их действительно Каммерер раскрыл, было 473 человека, и Комов потребовал, чтобы они покинули Землю… Они покинули Землю…
Б. Н.: Они покинули Землю не потому, что этого Комов потребовал.
Ю. Ф.: Да, они покинули по своим соображениям. Но успели они прогнать все 20 миллиардов землян через свои камеры?
Б. Н.: Ну, этого я не знаю.
Ю. Ф.: Вот если бы они продолжали работу свою на Земле, даже если бы об этой работе узнали?
Б. Н.: Этого я не знаю, Юра. И они не знают, что было бы, если бы их было всего 15–20 человек. Они этого тоже не знают.
Ю. Ф.: Не может Земля начать их истреблять! А пресечь их действия…
Б. Н.: Юра, вы не люден!..
(Дальше ничего не слышно из-за хохота «люденов».)
C. Б.: Ой, Юра! Исключаем тебя из группы «Людены»…
(Придя в ужас от подобной перспективы, «людены» умолкают.)
В. К.: Борис Натанович, я занимался текстологической сверкой четырех вариантов «Волн» — для своих надобностей. И вот я выяснил очень интересные моменты, касающиеся как раз завершения всей этой процедуры. Это в самом начале мемуара — как ретроспективно, так сказать, Каммерер все это оценивает — и в самом конце, когда они подводят итоги. Так все-таки: завершился этот процесс деятельности люденов на Земле или не завершился? В разных вариантах текста — взаимоисключающие версии.
Б. Н.: Да. Да, Вадим, потому что там вмешалось, во-первых, начальство. Когда в «Знание — сила» была первая публикация, там нас просили сделать так, чтобы все людены ушли с Земли. Но на самом-то деле — они ЖИВУТ рядом с землянами, понимаете? И проблема абсолютно не решена. И что будет дальше — никто не знает. Большое Откровение ведь состоит только в том, что люди обнаружили свою — ну как бы это сказать? — конечность.
Ю. Ф.: Мировой Совет все-таки раскрыл, что на Земле существует другая раса?
Б. Н.: Да, конечно, это невозможно было держать в тайне. Конечно, это было раскрыто, и это и было Большим Откровением. Я бы… Вообще, честно говоря, если серьезно подумать… Мы думали над этой темой, но я не представляю себе, вообще говоря, последствия этого для, так сказать, общей психологии человечества. Я не представляю себе, как человечество может…
(«Людены» устраивают диспут о судьбах человечества, не отличающийся особой внятностью.)
Ю. Ф.: …ведь они должны покинуть Землю!
Б. Н.: Но с другой стороны — с какой стати?
Ю. Ф.: Нет, но ведь принято решение — убрать их с Земли, — и все вздохнули с облегчением…
В. К.: Но процесс-то идет!
М. Ш.: А вдруг там и кто-то еще?
Б. Н.: Да и вообще даже не в этом дело. Убрали вы с Земли их — ну и что? Этим вы не решили ни одной проблемы. Все равно каждый день рождаются люди, люди, люди…
С. Л.: Конечно!
Б. Н.: …и одним из них дано стать богом, а другим — нет. Причем ничтожному меньшинству дано, а подавляющему большинству — нет!
Ю. Ф.: Борис Натанович, а вот фраза, что это не результат биологической эволюции. Там же фраза, что это остаток древней какой-то мутации. Значит, не биологическая…
Б. Н.: Ну, в каком-то смысле — да. Но имеется в виду не то, что, вот, был, значит, неандерталец, потом стал кроманьонец. Не это имеется в виду. Это было ВСЕГДА в людях. Но вот в результате искусственного воздействия на какие-то штучки-дрючки в генном аппарате удалось получить… Это нельзя называть биологической эволюцией.
Ю. Ф.: Нельзя. Здесь же общество технотронное.
Б. Н.: Обязательно. (Чья-то неразборчивая реплика.) Нет-нет, это же искусственный процесс! Человек, предоставленный сам себе, останется человеком, он никогда не станет люденом. Для того, чтобы человек стал люденом, нужно: а) иметь определенные потенции, и б) нужна определенная технология, чтобы эти потенции задействовать.
В. К.: Борис Натанович, а чем не понравилась редакторам фраза, что и внутри люденов идет расслоение по каким-то более высоким параметрам?
М. Ш.: Четвертая и пятая системы…
В. К.: Нет, четвертая и пятая — это было, а вот там четко и категорично сказано, что это ливневый процесс и что эволюция продолжается, так сказать… раскол, грубо говоря, на высшую и низшую расу идет уже внутри люденов…
Б. Н.: Я помню эту фразу, но я совершенно первый раз слышу, что она вылетела из «Знание — сила». Ее нет там, да?
В. К.: Ее нет нигде, кроме ленинградского сборника. Совсем нет.
Б. Н.: Просто не знаю, Вадим, почему. Представления не имею, почему.
В. К.: То есть, понимаете, есть какие-то вещи, которые…
Б. Н.: Необъяснимые?
В. К.: …с точки зрения осторожного редактора объясняются элементарно. Вот эта фраза по поводу отношения феодального раба Арканара и осторожного буржуа к коммунизму — это абсолютно ясно.
Б. Н.: Тоже выброшено, да?
В. К.: Конечно. Фраза по поводу бара, в котором полным-полно всяких напитков, для публикации 85-го года и перепечаток с нее — тоже…
Б. Н.: Ну, напитки — да, конечно…
B. К.: А вот это — необъяснимо.
Б. Н.: Вадим, знаете, я не помню. Это ведь может быть следствие — смотрите — не обязательно сознательного воздействия… Это может быть ошибка при перепечатке: машинистка перепечатывала и пропустила. Это может быть очень частая причина: не влезает в объем, надо выбросить две строчки. И вот выбрасывают какие-нибудь такие, которые не нарушают смысла. Теоретически это может быть и такой вариант: когда мы потом эту рукопись прочитывали, пришла в голову эта мысль… Это маловероятно, но такие вещи тоже бывали. Так что тут причин много.
<…>
C. Л.: Но параллели вот эти — опять же Город на Марсе, который появляется…
B. Б.: Камилл упоминается.
C. Л.: Камилл… Вот эти все дальние параллели — они случайны или введены специально?
Б. Н.: Нет, они, конечно, не случайны. Ну, я так себе это представляю… хотя этот процесс, конечно, на самом деле неосознанный, но, по-видимому, это происходит таким образом. Авторы ставят перед собою задачу: мы напишем эту повесть в виде псевдодокумента. Это исходная задача, так? Эта задача сама по себе порождает необходимость создания определенного антуража, который в других случаях мог бы и не понадобиться. Раз это документы, значит мы не можем просто писать в этих документах только то, что необходимо для действия. Документ есть документ: там должны быть вещи, которые прямого отношения к действию вроде бы и не имеют. Значит, мы должны придумывать какой-то дополнительный антураж. Если у нас есть уже какой-то готовый антураж, мы его, естественно, туда засовываем. Так? И Города на Марсе, и Камилл — все пойдет в строку. Но если этого не хватает, надо придумывать что-то новое. Появляются какие-то абиссальные лаборатории и какие-то аббревиатуры, которые я сам уже сейчас не могу расшифровать, хотя в свое время это как-то там придумывалось, что это там какая-нибудь Глубоководная Исследовательская Обсерватория По Наблюдению Головоногих, так? Но никто же не станет писать это в рапорте, эту длинную штуку, верно? Он просто напишет там… ГУМБРАН. Так и пишется — ГУМБРАН.
С. Л.: Во всем мире это знают…
Б. Н.: Да, во всем мире… Ну, не во всем мире, но во всяком случае здесь, в этом отделе это знают. Это чисто антуражный вопрос, вещь совершенно неизбежная в фантастике вообще и в псевдодокументальной фантастике — в особенности.
В. Б.: Но ведь многие вышли бы из положения очень просто: создавая, так сказать, свеженькие названия, свеженькие организации, совершенно не касаясь предыдущих миров…
Б. Н.: Можно и так, но зачем? У нас есть единый мир, несколько повестей подряд, написанных об этом мире.
<…>
В. К.: Борис Натанович, вы считаете, что этот мир закончен «Волнами» или дальше будет что-то еще?
Б. Н.: Я уже много раз, Вадим, говорил и повторю еще раз. У нас задуман… то есть, у нас полностью готов сюжет одной вещи — история проникновения… как это называется — операция «Белый Ферзь», что ли? В «Волнах…»?
Ю. Ф.: Операция «Вирус».
Б. Н.: …или операция «Вирус»? Я уже забыл.
Ю. Ф.: Два названия.
Б. Н.: Так и так называется — да. Вот на эту операцию… У нас есть подробно разработанный сюжет этой операции. Максима Каммерера забрасывают в Островную Империю с единственной целью: выяснить, что произошло с Тристаном.
М. Ш.: То есть ответить на первый вопрос «Жука…».
Б. Н.: Да, это первый вопрос «Жука…»: что же там произошло все-таки? И заодно он там испытывает разные приключения, обнаруживает… изучает устройство Островной Империи.
В. Б.: Есть шанс, что вы реализуете этот замысел?
Б. Н.: Черт его знает. Боюсь вам сейчас соврать…
B. Б.: То есть это и не открытый и не закрытый вопрос?
Б. Н.: Я не говорю ни «нет», ни «да» — так давайте договоримся.
C. Л.: Всегда есть шанс…
(«Людены» шумно, но неразборчиво усваивают информацию.)
С. Б.: Борис Натанович, еще один вопрос. А кроме? Это ладно, это сделано вроде бы, лежит… А кроме этого?
Б. Н.: Это не сделано, это только продумано.
С. Б.: Да, продумано. А кроме этого сейчас идет у вас работа?
Б. Н.: У нас есть еще один продуманный… И даже какой-то черновик набросанный есть. Но это не из этого мира. Или вы говорите — вообще?
С. Б.: Вообще.
Б. Н.: Есть, конечно. У нас сейчас две вещи есть, так сказать, очень близкие к окончанию, но… То есть вот эта история с Максимом — она полностью расписана, но не дописана. И есть еще черновик одной вещи, по которой у нас возникли разногласия. Она тоже, в общем-то, близка к завершению…
Ю. Ф.: Это об одном из миров, уже бывших?
Б. Н.: Нет-нет-нет, это о современности.
Ю. Ф.: Борис Натанович, вопрос такой. Вы обратили внимание на реакцию фэнов на то, что существует роман о приключениях Максима Каммерера в Островной Империи? То есть…
Б. Н.: Романа не существует.
Ю. Ф.: Нет, но существует возможность его когда-нибудь узреть. Я имею в виду — как бы это сформулировать? — что все-таки даже такие люди, как мы… Хочется в первую очередь почитать приключенческую вещь, а уж потом мы воспринимаем все, что там… по мере сил воспримем все, что там заложено. То есть, читатель вам все-таки какой больше импонирует в этом отношении? Обижает ли вас, что даже такие опытные люди, как мы, «профессиональные» читатели…
М. Ш.: …любят приключения!
(Очень оживленный, но совершенно неразборчивый диспут «люденов».)
Ю. Ф.: Да, действительно. Ну хочется вот про Максима еще прочитать!
Б. Н.: Я сам люблю приключения. Здрассте! Чего это я должен обижаться? Я сам предпочитаю остросюжетную литературу. Сам! И Аркадий Натанович, кстати говоря, тоже. Наши любимые книги — это книги все без исключения остросюжетные, так что тут ничего дурного я в этом не вижу. Просто остросюжетные книги тоже бывают плохо написанные и хорошо написанные. Так что я не вижу ничего дурного в том, что фэнам хочется это продолжать. Но вся беда в том, что НАМ не хочется! Вот в чем вся беда.
Ю. Ф.: Вот я об этом и хотел сказать. Вы как-то сказали, что у вас нет какой-то основополагающей идеи, вокруг которой можно бы…
Б. Н.: Не ИДЕИ! Дело не в этом. Вот есть некий роман про Максима Каммерера. Мы прекрасно понимаем, что этот роман будет интересен сотням тысяч читателей. Мы это понимаем. То есть, если бы мы этот роман написали, это был бы не пустой труд, он пошел бы… Но этого мало. Этого сознания мало! Надо еще, чтобы было какое-то внутреннее убеждение. Мало того, что этот роман нужен Флейшману. Надо, чтобы он еще Стругацким был нужен! Вот этой необходимости мы не чувствуем. Вот в чем вся беда! И поэтому время от времени — раз в два-три месяца — мы снова возвращаемся к этому сюжету, начинаем там что-то обдумывать, а потом смотрим друг на друга и говорим: «А-а…» Внутренней потребности нет.
С. Л.: Ну хорошо, Борис Натанович, а как вы относитесь к тому, что я, Миша, Вадим к вашему этому миру, начиная со «Страны багровых туч» и кончая «Волнами…», неровно дышим. Мы его уже пытаемся чуть ли не препарировать по кусочкам, раскладывать…
Ю. Ф.: Рассматривать его как реальный…
С. Л.: Нет, не то чтобы мир был реальный… Это тот мир, который, во-первых, ностальгический — с самого начала детства, а во-вторых, просто тот мир, который для нас представляется хорошим все-таки, несмотря на многое в нем. И он целостный! И нам интересно его препарировать. Как вы к этому относитесь?
(Попутно «людены» выясняют вполголоса, как они к этому относятся.)
Ю. Ф.: …И необходимость препарировать…
B. К.: …исследовать!
Б. Н.: Нет, ну как я к этому отношусь? Я отношусь к этому с определенной гордостью, что нам удалось все-таки создать мир, вызывающий такой интерес у читателей. Это не каждому удается.
C. Л.: Тем более — утверждается, ссылаясь на вас, что этот мир создавался как цельный мир практически несознательно.
Б. Н.: Конечно, мир создавался несознательно. Но коль скоро этот мир возник (а он возник где-то в самом начале 60-х), мы уже старались в нем оставаться…
С. Л.: И более или менее его придерживались?
Б. Н.: Ну, естественно, за исключением тех случаев, естественно, когда уходили в совершенно другие проблемы. Конечно, этот мир возник на самом деле под давлением обстоятельств. Если бы мы начинали писать не в конце 50-х, а в конце 80-х, то, конечно, мы бы такого мира, скорее всего, просто не создали. Ведь этот мир — это мир… с одной стороны, этот мир позволял… давал прикрытие для того, чтобы писать о каких-то таких вещах, о которых напрямую писать нельзя. «Жук в муравейнике» — классический пример. Или «Трудно быть богом». Нельзя было написать об этих вещах, которые там содержатся, прямо — ни в какой повести, ни в каком романе. Это бы просто не опубликовали. Мир давал прикрытие. Это во-первых. Во-вторых, этот мир позволил выразить все-таки какие-то идеи о том, чего мы хотим. Он давал некую отдушину, понимаете? Вот поэтому он и возник. А когда чувства, так сказать, внутри нас закипали недобрые и когда в рамках этого мира оставаться было уже трудно — вот тогда появлялся какой-то «За миллиард лет до конца света», приходилось уже выходить за пределы и искать какие-то другие способы и пути. Конечно, у нас должно быть разное отношение к этому миру. Я чувствую, что разное. Для нас этот мир все-таки условность. А для вас… Вот вы высказали, Сережа, что это вроде реальности — и вас там стали одергивать сразу… но на самом деле это для вас такая же реальность, как для меня… я не знаю там… мир «Машины времени». В вашем возрасте я очень любил этот роман, для меня это была совершенно реальная вещь, и я ею восторгался просто…
B. К.: Более того, Борис Натанович, воспринимается весь этот цикл о будущем мире как одна большая вещь. Поэтому при всем том, что мы, допустим, знаем, что вы очень негативно относитесь к «Стране багровых туч», именно поэтому мы ее и приемлем. Это тот, так сказать, краеугольный какой-то кирпичик, с которого все это начинало строиться. Выдернуть его из этого здания уже как-то…
C. Л.: Рухнуть не рухнет…
B. К.: Нет, рухнуть не рухнет, но…
C. Л.: Мы видим тех же самых Юрковского, Дауге и всех в молодости просто-напросто.
B. К.: В целом возникает какая-то внутренняя логика. А причины — это понятно. Есть много правды в том, почему вы не хотите ее переиздавать. Это все понять можно, так?..
Б. Н.: А что вот именно можно понять? Как вы, интересно, это понимаете — почему мы не хотим переиздавать «Страну багровых туч»?
C. Б.: А вы знаете — у вас есть отрывок в «Хромой судьбе» именно на эту тему.
Б. Н.: Ну и что там? Я не помню.
(«Людены» совещаются.)
С. Б.: Нет-нет-нет…
М. Ш.: Света что-то другое имеет в виду.
С. Б.: Именно в «Хромой судьбе». «И не два мне года было, а уже двадцать два…» Как там дальше?
B. К.: Что демонстрировать подобные вещи — это все равно что…
Б. Н.: Не знаю, во всяком случае, вся беда в том, что это плохо написано на самом деле…
C. Б.: Ну да, я имею в виду, что вам, наверное, неприятно…
Б. Н.: Дело не в том, что там написано, а дело в том — КАК это написано. Ну невозможно-то подписываться сейчас под этим! Всякий человек, знающий творчество Стругацких, заметит, что «Страна багровых туч» стоит особняком, она написана в совершенно другой манере, не в той манере, в которой написана… там даже… «Путь на Амальтею»…
B. К.: Я бы сказал, что с «Извне» вместе…
Б. Н.: И «Извне» тоже.
C. Б.: А я бы сказала — «Повесть о дружбе и недружбе».
Б. Н.: Вот эти две вещи. «Повесть о дружбе и недружбе» — ну, она стоит особняком, потому что она, так сказать, нарочито детская вещь. Специально детская. Она в этом смысле, конечно, стоит отдельно. И поэтому ее, может быть, и не стоит в этот ряд ставить. Так же, как и «Жиды города Питера» — эта пьеса тоже не настолько похожая… Нет, а вот эта вещь — именно фантастический роман о будущем. А вот тем не менее совершенно не… потому что мы тогда еще не… не было нашей манеры, не существовало. И «Извне» сюда же относится, безусловно. Это две наши ранние вещи, самые первые, по сути дела. Естественно, там манера еще не отработана. Неохота это… Это надо переписывать, но переписывать нельзя. Это как бы нечестно получается — переписывать.
В. К.: Это манера Александра Петровича Казанцева.
(Всеобщее веселье.)
М. Ш.: В свете последних решений продолжает улучшать…
В. К.: Десять вариантов «Пылающего острова» в зависимости от последних постановлений партии и правительства.
Ю. Ф.: Не просто от последних постановлений, а он «приводил специально коллизии международных условий в соответствие с сюжетом романа…»
B. К.: …в соответствие с сюжетом романа. Не сюжет с коллизиями, а наоборот.
Б. Н.: Да нет, мы, конечно, издадим «Страну багровых туч», безусловно. Обязательно издадим. Может быть, там немножечко подправим… стилистику там, какие-то благоглупости. А может быть — и не будем подправлять. Перечитывать противно, вот в чем дело-то. Ведь для того, чтобы хоть как-то подправить, надо же все это читать. Я пробовал несколько раз… Я не могу этого читать! Вот для меня это читать — все равно что… я не знаю… читать Казанцева. Ну, то же самое совершенно, такое же ощущение…
(Негодующий ропот «люденов».)
C. Л.: Извините, ради бога, но вы неправы совершенно!
Б. Н.: Ну ладно… Ну просто…
С. Л.: Вот чем еще «Страна багровых туч» хороша — она полезна. Во всяком случае, для нас. Для тридцатилетних и чуть больше. Она показывает… как бы сказать?.. ну, может быть, даже доведенную до розовых соплей и всякого прочего вот ту вашу мечту, которая была зарождена вот этой чертовой хрущевской оттепелью, которая погибла — и мечта вместе с ней погибла. То есть, мы сейчас можем посмотреть — на что надеялись тогда вы.
Б. Н.: Ну, я понимаю, что вот с этой точки зрения, конечно, это имеет определенную ценность.
С. Л.: Да нет, знаете, это очень поучительно, я вам скажу. Потому что я со многими ребятами с молодыми — 17–16 лет, — с ними переписываюсь. И если разговор идет насчет «Страны багровых туч», кто пишет, что считает ее пародией, кто пишет, что просто-напросто ерундистика, только интересно, действительно, как там: прилетели, победили, убежали и все такое прочее. А вот я им пишу: ребята, вы сделайте поправку на время, на самый-самый конец 50-х — начало 60-х, именно это время. И почитайте то, что в газетах…
Б. Н.: Это ведь читателю неинтересно, Сережа, на самом деле. Какое мне дело там?..
М. Ш.: Не всем, не всем…
(Одобрительный шум общественности.)
Б. Н.: Ребята, ну кто сейчас будет читать «Божественную комедию», имея в виду, что это на самом деле гигантское сатирическое произведение, публицистический спор между какими-то там… гведолинами и…
С. Л.: Или Свифта тогда возьмем, да?
Б. Н.: Да, или Свифта. Ну кто будет там «Сказку бочки» читать сейчас? Это же никому не интересно. А когда мы читаем про лилипутов и Гулливера, нам в голову не приходит, что это, оказывается, тоже памфлет политический…
В. Б.: Нет, пока все-таки это имеет значение…
Б. Н.: Ну, может быть…
А. Керзин: Борис Натанович, «Страна багровых туч» имеет очень четкую и характерную временную привязку. Это атрибут ли?
Б. Н.: Ну, наверное. А вам не кажется, что вообще-то любая вещь, написанная от души, не халтура — любая имеет четкую…
А. К.: В силу этого нельзя ли сказать, что «Аэлита» Толстого неинтересна, потому что черт с ней, с гражданской войной, раз она давно прошла?
Б. Н.: Нет, это совершенно неправильно. Для меня-то «Аэлита» — это вообще вечная книга. Я, наверное, так уж и умру ее любя. Я очень люблю эту вещь. Блистательно написана…
A. К.: Не знаю, как насчет «Аэлиты», а «Страна багровых туч» — это для меня вечная книга… («Людены» смеются.) Потому что это практически первая книга фантастики, которую я прочел. В 59-м году. Нет, я не хочу сказать, что это первая книга фантастики, которую я прочел вообще. До того я… В читальном зале Ленинской библиотеки все эти горы фантмакулатуры — богатые. Но это книжка, которую я оставил у себя…
Б. Н.: Понятно. Но вообще таких особых гор-то в то время не было.
(«Людены» обсуждают — было или не было.)
М. Ш.: Тут есть один маленький нюанс. Если брать вообще произведения братьев Стругацких на момент времени — ну, для человека, которого действительно интересует фантастика — и сравнивать со всей остальной советской фантастикой…
B. К.: …того времени…
М. Ш.: …то это — установленная планка.
Б. Н.: Да, ну я понимаю. Что же вы меня убеждаете, ребята? (Смех в публике.) Я понимаю, что эта вещь должна остаться, что она должна переиздаваться — я все это прекрасно понимаю. Но просто свои антипатии никуда не денешь…
(«Людены» обсуждают, куда можно деть антипатии.)
<…>
В. К.: Борис Натанович, следует ли понимать так, что последняя редакция «Сказки о Тройке», которая сейчас в «Избранном» напечатана, — это вариант, который вас наиболее удовлетворяет?
Б. Н.: Ну, Вадим, я вам скажу, как родному, как люден людену я вам скажу… (Хихиканье «люденов».)…что, когда возник вопрос об издании этого двухтомника, мы сели с Аркадием Натановичем, вооружились двумя вариантами и задались целью — их совместить. И уже через два дня, по-моему, мы поняли, что для того, чтобы настоящий сплав создать, нам понадобится несколько месяцев. Желания не было этим заниматься никакого, поэтому мы пошли по самому простому пути: мы выбрали ту главку, которая нам казалась такой, с одной стороны, вполне законченной и отдельной, а с другой стороны — достаточно наполненной хохмами. Вставили ее — и решили больше этим не заниматься.
Ю. Ф.: Соответствие было бы все-таки…
(Дальнейшие слова Верховного Координатора тонут в гаме «люденов», обсуждающих, какая часть лучше.)
Б. Н.: Кому это интересно, Юра? Вы странный человек! Это интересно знатокам, специалистам…
В. К.: …все это читать. Или хотя бы издать все под одной обложкой для какой-то части читателей.
Ю. Ф.: Нет, но, Борис Натанович…
Б. Н.: Вот Аркадий Натанович довольно равнодушно к этому относится, а я, например, просто на порядок выше люблю авторский вариант. На порядок больше! Я их вовсе не одинаково ценю.
В. К.: А концовка чья вам больше нравится?
Б. Н.: Концовка мне как раз больше нравится в «толстом» варианте.
В. К.: Почему?
Б. Н.: Потому что концовка в «ангарском» варианте — это типичный «дэус экс махина»…
В. К.: Правильно.
Б. Н.: …типичный! То есть, это авторы… Эта концовка не содержит ничего, кроме откровенного признания авторов: ребята, как выйти из этого положения, мы не знаем. Все — и больше ничего нет. Что же касается «толстого» варианта, то там есть, согласитесь, некоторое сатирическое изящество — в этой концовке.
В. К.: Безусловно.
Б. Н.: То есть автор в рамках сатирического произведения придумывает совершенно реалистическую… не фантастического, а сатирического произведения!.. придумывает совершенно правдоподобную концовку: загрузить этих бюрократов ерундой, а самим заниматься настоящим делом. Это, между прочим, идея, которая и сейчас меня не оставляет. Мне и сейчас кажется, что нужно оставить партию, военно-промышленный комплекс, всех этих военных, всем им хорошо платить… (Нарастающий ропот общественности.) …оставить им дачи, давать большие пенсии, но при одном условии — чтобы они не вмешивались в экономическую жизнь. При одном условии!
В. К.: Борис Натанович, есть маленькая деталь. Чем мне всегда не нравилась вот эта «большая» концовка — это неким попранием морально-этических норм ученых. И не только ученых. Они выходят из ситуации лишь тогда и только тогда, когда начинают играть по правилам Тройки. А это, так сказать, вещь достаточно неприятная. Это сеет иллюзии, что любого бюрократа достаточно объехать на кривой козе…
Б. Н. (смеется): Вадим, а вы считаете, что призвать Хунту — это не играть по правилам Тройки?
В. К.: Да, вот здесь я согласен, между прочим, с вами совершенно, что это откровенное признание невозможности выхода из этой ситуации. Но уже сама эта откровенность признания мне, в общем-то, всегда была мила…
Б. Н.: Ну вот, видите, Вадим — это, очевидно, чисто, так сказать, личное отношение у вас.
М. Ш.: Но вы рассматриваете этот конец как поражение Тройки или?..
Б. Н.: Конечно.
М. Ш.: И тем самым… Это же внушает мысль: значит, бюрократия непобедима.
С. Л.: Для того, чтобы убить дракона, надо самому стать драконом.
Ю. Ф.: Конечно!
М. Ш.: Если ты пытаешься как-то играть в эти игры… Либо ты просто в этой системе не участвуешь, либо…
(Невнятная дискуссия, как не стать драконом.)
<…>
B. К.: Вот еще о чем поговорить из последнего чуть-чуть хотелось бы. У вас какая-то читательская почта есть на «Жиды города Питера»? Потому что понятно — критики как таковой по сути дела не прозвучало.
Б. Н.: Читательская почта… (Задумывается.) Что-то вообще было, но я как-то… Вы знаете, «Жиды…» — они как-то… Я сейчас вспоминаю, где больше диапазон был. Нет, все-таки по «Отягощенным злом» больше был диапазон. Ну, «Жиды…» — они как-то так восприняты… довольно спокойно в общем-то. Тут нет ни особых восторгов, ни особых инвектив в наш адрес. Я просто даже, честно говоря… мне даже не за что зацепиться, чтобы как-то поинтереснее на ваш вопрос ответить. Я не вспоминаю ни смешных писем, ни, наоборот, восторженных. Нету этого.
<…>
C. Б.: Борис Натанович, вы мне писали в последнем письме — я вам еще не ответила, я могу ответить устно. Вы мне говорили, что вашему поколению, так сказать, сломали хребет, и оно неспособно…
Б. Н.: Так.
С. Б.: А я как раз говорила о нашем поколении…
Б. Н.: Вспомнил наконец-то! Конечно, и Света в том числе! Я то ли два, то ли уже три получил письма, где в этой пьесе почему-то читатели обнаружили идею непротивления злу насилием. Вот и Света в том числе. Меня это страшно удивило. Ну я, в общем, могу себе, конечно, представить, что такая интерпретация возможна. Но мне кажется, что там, в общем, совершенно очевидно речь идет не о том, что люди не хотят сопротивляться злу. Речь идет о том, что они НЕ МОГУТ сопротивляться!
С. Б.: Борис Натанович, это люди того поколения, вашего поколения. А нашего? Вот старший сын…
Б. Н.: А люди вашего… Старший сын — он папенькин сынок. Он тоже сломан, он тоже забитый, вялый, рохля…
С. Б.: Мы не сломаны, мы просто так воспитаны…
(Дебаты, кто как воспитан.)
Ю. Ф.: Борис Натанович, но ведь не всему вашему поколению сломали хребет. Сопротивление же всегда было. Солженицын тоже ведь…
Б. Н.: Я же говорю не об отдельных представителях поколения, я говорю о ПОКОЛЕНИИ. О поколении! Поколение, растоптанное в 30-х годах, дало таких людей, как Солженицын и Сахаров. Они же из того поколения родом. Но это вовсе не характеризует поколение 30-х годов. Это «выродки» поколения 30-х годов. Это те самые фигуры, которые должны внушать нам оптимизм, и это те самые исключения, которые свободно подтверждают правило. И я думаю, что если ты анализируешь эту проблематику, ты, конечно, не должен забывать про Сахарова и Солженицына, но ты должен при этом понимать, что не они определяют лицо поколения.
В. Б.: Борис Натанович, там пропуск такой: там нет сорокалетних, там нет нас, которые успели чуть-чуть глотнуть шестидесятых годов и, может быть, этот перелом произошел не так сильно.
Б. Н.: Ну, Володя, что я могу вам сказать? Ну мало ли чего там нет! Конечно, там многого нет.
B. Б.: Я про то, сознательно все-таки вы сделали…
Б. Н.: Нет, я думаю, что несознательно. Нам нужно было обнажить некую идею, понимаете? Ведь что такое эта пьеса? Это реакция на эйфорию, которая охватила многих наших друзей. Мы эту эйфорию просто видим. Кажется, что все позади, что все проблемы решены, что все о’кей, что прошлое не вернется, что народ уже не тот. Вам что, не приходилось таких разговоров слышать?
М. Ш.: Сколько угодно…
C. Л.: Сами так говорили…
(«Людены» соглашаются, что да — было дело.)
Б. Н.: Нам — приходилось. И нам захотелось сказать, что все не так просто. И народ не тот, и назад вроде не повернуть — все это верно. Но ведь при всем при том — «нация рабов, сверху донизу все рабы», и никуда ты от этого не уйдешь, и нельзя, и преступно это забывать. И если вообще на кого-то можно надеяться, то надеяться можно только на 20-летних, которые всем хороши, но десантники, но омоновцы они! Они гангстеры по психологии своей. Опять же я имею в виду, конечно, массовую психологию, а не психологию отдельных людей.
В. Б.: У вас же получился даже не десант, не гангстеры, а…
В. К.: Люмпеновская!
В. Б.: …скорее стая.
Б. Н.: А?
В. Б.: Скорее — стая.
Б. Н.: Ну какая разница — стая… Это одно и то же.
М. Ш.: Конечно, это тоже в общем-то относится.
Б. Н.: Это оно и есть. Оно и есть — отсутствие принципов каких бы то ни было вообще. Если в мое время было сколько угодно людей совершенно аполитичных, которые, скажем, были совершенно равнодушны там к красным знаменам, к товарищу Сталину, — это на самом деле такими они и были, и политические принципы для них не существовали. Но для них существовали принципы… ну я не знаю… элементарной нравственности, принципы запорожцев, принципы бурсацкие хотя бы существовали там: «Сам погибай — товарища выручай», например. Уж куда ниже опускаться? А когда я современную молодежь наблюдаю, я чувствую, что у них и этого нет. Можно будет своего друга близкого продать на 25 рублей дороже — продадут. Какое-то полное отсутствие вообще каких бы то ни было нравственных канонов. Нет нравственности — вот такое впечатление сплошь и рядом возникает. Хотя при всем при этом — интеллигентные, хорошо одетые, с хорошо подвешенным языком, остроумные, вроде бы даже симпатичные. И внутри вот как… помните — Кельвин рассматривал кровь Хари? Вот там сначала крупные молекулы, потом меньше молекулы, потом атомы, а потом — бац! — пустота, ничего под атомами нет. Так и здесь. Вот, собственно, о чем шла речь в пьесе. Ну, конечно, мы не претендуем, господи, ни в какой степени на истину в какой бы то ни было инстанции и вообще не претендуем. Эта вещь, вообще говоря, она… Я не могу сказать, что эта вещь продуманная, это вот то, что называется — выстраданная. Это, в общем, написано не столько разумом, сколько сердцем.
<…>
Ю. Ф.: Многие посчитали эту вещь конъюнктурной и написанной под момент… что Стругацкие быстренько…
Б. Н.: Ну, во-первых, не быстренько.
Ю. Ф.: …подсуетились и написали эту самую пьесу.
Б. Н.: Я понимаю, что так можно понимать все это дело. И в каком-то смысле это, безусловно, так и есть. В известном смысле эта вещь — конъюнктурная, потому что она именно СЕГОДНЯ нужна. Я не знаю — может быть, завтра уже она и не будет иметь смысла. Ну, слова «подсуетились» — это не совсем то, конечно, что хотелось бы услышать…
М. Ш.: Это остается на совести Координатора…
Ю. Ф.: Да…
М. Ш.: …эта формулировка.
В. К.: Нет, это не на совести Координатора остается…
Ю. Ф.: …а на совести говоривших.
B. К.: Мне многократно приходилось слышать нечто подобное этому утверждению. К сожалению, мимо массового фэнства эта вещь пролетает…
Ю. Ф., М. Ш.: Пролетела.
Б. Н.: Ну, это не удивительно, Вадим. Эта вещь — совершенно не для массового фэнства. Она вообще, строго говоря, даже и не фантастическая. Так что массовое фэнство здесь вообще ни при чем.
C. Б.: Борис Натанович, такой вопрос. Много читали ваших интервью на тему: какие книги вам нравятся больше, какие авторы вам нравятся больше. А вот такой вопрос: за последнее время что вы прочитали, что вам понравилось больше всего?
Б. Н.: Очень трудно ответить на этот вопрос. Но я могу сразу вам сказать, что вот я в 11-м номере «Знамени» прочитал прекрасную совершенно повесть Бондарева… то есть, Бакланова, извините, которая называется «Свой человек» и которую всячески рекомендую вам прочитать. Это просто первое, что в голову придет. А вообще надо сказать, что я читаю сейчас художественную литературу очень мало. У меня на это нет времени, потому что основное время я трачу на чтение газет и журналов; экономика там, политика, социология. И вот на это все время уходит. Да и, конечно, огромное количество работ семинара — сейчас я просто завален рукописями.
С. Б.: А из рукописей что больше всего?
Б. Н.: Я с удовольствием могу вам сказать: довольно много хороших вещей появилось. Во всяком случае, в фантастике. Во-первых, Слава Логинов мне дал недавно последний свой рассказ, очень недурной. Называется «Миракль обыкновенного дня» или что-то в этом роде. Очень неплохой рассказ. Потом что? Я очень порадовался, прочитав Юлия Буркина, мне понравилась его повесть про василиска. «Бабочка и василиск», да? Так называется? Что там еще было такое запомнившееся? Вот сейчас я читаю рукопись, автора не помню, называется «Империя, Город, ящеры». Не читали? Вот такой вот толщины фолиант, я сначала думал, что вообще читать его не буду. Но чувствую, что это надо прочитать. Очень странная и… страшная вещь. Я не знаю, кто это опубликует — громадный размер, форма очень сложная, там переплетение абсурдных событий. Написал очень талантливый человек. Вообще талантливых много. А читали вы новый роман Столярова «Монахи под луной»? Нет еще? Тоже он недавно закончил очень хороший роман. Ну, и куча, как говорится, барахла всякого. Очень много…
<…>
В. К.: …противоречие текста.
Б. Н.: …но на самом деле, как известно, любой достаточно обширный текст порождает… может, способен порождать прямо противоположные идеи и…. э-э… объяснения и все, что вы…
В. К.: Не входящие в противоречие.
Б. Н.: Не входящие в противоречие ни с текстом, ни друг… Но входящие в противоречие друг с другом.
В. Б.: Нет, здесь, Борис Натанович, мысль даже немножко не такая. Что мы ИМЕЕМ право теперь, после того, как вещь опубликована, авторы, вообще говоря, теряют…
Б. Н.: Конечно.
B. К.: Безусловно.
C. Л.: Авторские права.
(Смех.)
Б. Н.: Безусловно. Как только автор выпустил свою вещь в свет, эта вещь начала жить своей жизнью. Я ведь говорил уже, что я считаю самыми интересными тех литературоведов, которые как раз рассказывают о жизни произведения как некоего вот явления общественной жизни. Именно это дает право и литературоведу, и любому читателю высказывать любые соображения по этому поводу.
<…>
В. К.: Борис Натанович, а вот такой вопрос. В «Хромой судьбе», в журнальной, вот у вас появилось несколько кусков, которые… которых не было ни, так сказать, в первоначальной авторской рукописи, ни после.
Б. Н.: Да.
В. К.: Это все-таки какие-то заделы к первоначальной рукописи или специально писалось только для журнала?
Б. Н.: Специально писалось только для журнала. Значит, журнал, несмотря на то, что это была, так сказать, уже перестройка, казалось бы, но, с другой стороны, это было только самое начало перестройки, и Никольский всего боялся, и он не хотел затрагивать каких-то вещей. Поэтому было сделано несколько просьб. Вот результат… С какими-то просьбами мы не согласились, что-то мы оставили, так? А на что-то пошли. И то, что… Та разница, которая наблюдается между существующим вариантом «Хромой судьбы», который опубликован, ну, скажем, в «Советском писателе» — так? — и журнальным вариантом — эта разница возникла по двум причинам. Первая — буквальное исполнение нескольких просьб. Там, скажем, название журнала одно — давайте его как-нибудь заменим. И мы придумываем название другое, так? Там пьет вино. Ну… Ну, никто у нас не пьет в стране. (Смех.) Значит, он пьет «бжни», так? Это прямые. Кроме того, была рецензия Даниила Александровича Гранина, которая в общем была положительная. Он хорошо оценил эту повесть. Но черт его дернул высказать вот идею, что, мол, в этой повести… в первой половине этой повести разбросано много незаконченных сюжетов, и очень жалко, что они в конце никак не связываются. Я, помню, ему звонил и говорил, что… «Даниил Александрович, мать вашу за ногу, идея повести в ЭТОМ заключается, что там происходят события, не имеющие конца. Соль, так сказать. Задумка автора». Он говорил… «Да, Боря, — говорил он, — я вас понимаю. Но при всем при том было бы гораздо лучше…» (Смех.) Вот. И вот как результат этого тоже возникли какие-то тексты. Ну вот, скажем, туда пошла вот вся эта история с…
В. К.: Ракетой быстрее света?
Б. Н.: Нет-нет-нет. С ракетой…
В. К.: «Пять ложек эликсира»?
Б. Н.: Да. С «Пятью ложками эликсира». Как… Вот мы таким образом как бы увязывали хотя бы пусть его мысленные фантазии, но все-таки как бы это увязывается, приводит к какому-то результату. Вот эта история. Вот. А что касается «быстрее света»… Зачем это возникло? А-а, ну там же они не хотели это… рассуждения о том, что «руки по локоть в крови»…
В. К.: Тот кусок, который мы в «Панораме» делали.
Б. Н.: …и как с ними быть. Да. И вот надо было чем-то это заменить. Вот…
Ю. Ф.: И возник Гарик Аганян.
Б. Н.: И возник Гарик Аганян. Да. Вот. Ну, и как я уже писал в «Понедельник», благодаря тому, что все-таки не редакция эти изменения производила, а авторы, там в общем не все ведь плохо. Многое из того, что мы заново писали, оказалось в общем даже и недурно. И кое-что я… по-моему, даже и сохранили мы в «совписовском» варианте. Не упразднили полностью, но кое-что выбросили. Да, вот это вот рассуждение насчет патриотизма там, конечно, пришлось вставить. Что у вас как-то получается все, что… что военная… Борис Николаевич Никольский, который сам всю свою жизнь посвятил военно-патриотической теме, вот, он с некоторой обидой в голосе говорил, что у вас так получается, что уж если человек пишет военно-патриотическую тему, то он вообще уже вовсе и не человек.
В. К.: Отсюда пассаж о военных писателях.
Б. Н.: Отсюда пассаж, совершенно верно, о военных писателях. Ну, вот тут конечно… Если вас это интересует, то лучше просто списочек — я, может быть, что-то и вспомнил бы, а так я уже не помню.
В. К.: Непременно.
А. К.: Борис Натанович, а какой вариант «Хромой судьбы», так сказать, можно считать более, что ли, аутентичным — «текстовский» или вот… «Советский писатель»?
Б. Н.: А это не одно и то же разве?
A. К.: Не совсем.
B. К.: Не совсем. Там есть… Я внимательно не сверял. Просто пока руки не дошли, но в «Тексте» по сравнению… о господи… В «Альфе» вариант полнее, короче говоря.
Б. Н.: Полнее, чем в «Советском писателе»?
В. К.: Полнее, чем вот тот вариант, который в «Книге» был. С «Советским писателем» я не сравнивал. А вот в «Книге» однозначно есть сокращения.
Б. Н.: Да?
В. К.: Да.
Б. Н.: Это кто же сокращал?
В. К.: А не знаю. Например, вот пассаж насчет «дописов» и «жописов»…
Б. Н.: Так?
В. К.: …там отсутствует. В «Книге». Это точно.
Б. Н.: Так это, значит, выбросили уже редакторы там?
В. К.: Вот.
Б. Н.: Ну, это уж я не знаю. Ну, это все время вот такие вещи происходят.
В. К.: Причем отнюдь не по соображениям невместимости, так сказать, в листаж.
Б. Н.: Да.
В. К.: Ну, это… там было место.
Б. Н.: Ну, это, очевидно, они сочли неприличным, ну, это уж ничего не поделаешь.
Ю. Ф.: Борис Натанович, а был такой случай в вашей практике, что вас вообще не редактировали? Ничего?
(Гвалт «люденов», представивших себе эту фантастическую ситуацию.)
Ю. Ф.: И что это были за случаи? Совсем. То есть абсолютно ни одной правки.
Б. Н.: Точно знаю, что были. Но вот, Юра, я затрудняюсь вам сказать. Ну, вот, например, вот в этом двухтомнике в «Московском рабочем», по-моему, не правили вообще. Там Соня Митрохина просто руку даже не прилагала. Что мы ей дали, то и напечатали.
В. К.: А… насчет этого издания… Есть другая информация по этому поводу.
А. К.: Значит, я сейчас… Я волею судеб, значит, сейчас сотрудничаю с «Текстом».
Б. Н.: Так.
А. К.: И как раз вот когда, это самое, господи, как ее… Яна, редактор десятитомника, она мне сказала, что, значит, Аркадий Натанович дал «Трудно быть богом» из двухтомника «Московского рабочего»…
Б. Н.: Так.
А. К.: …а не привычный ей и всем, наизусть знакомый 64-й год…
<…>
А. К.: Нет, но ТУТ вот существенные поправки — они очень характерны.
Б. Н.: Ну, например.
А. К.: Ну, например… Так сказать…
Ю. Ф.: Ну, ультрапатриотические стихи.
А. К.: Гур-сочинитель. В 64-м году он выступал с наводящими тоску ультрапатриотическими стихами.
Б. Н.: Так.
А. К.: В этом варианте он выступает с ультраарканарскими стихами. (Смех.)
Б. Н.: И это вот в «Московском рабочем»?
A. К.: В «Московском рабочем».
B. К.: Вариант…
Б. Н.: Неужели они правили, гады?
В. К.: В варианте 64-го…
A. К.: Скорее всего, «Московский рабочий» взял замечательный вариант «Советского писателя» 84–85-го года. А там это появилось.
B. К.: Да.
Б. Н.: Так это появилось, значит, в «Советском писателе»?
<…>
А. К.: Дальше. Дон Рэба, так сказать, Румате объясняет, кто такой Румата. Помните, там текст, что «в то время, как весь народ в едином порыве…». Вот там такое место… «в то время, как все как один…»
Б. Н.: Это, значит, «Советский писатель». Вот как вредно не читать…
А. К.: Когда Румата идет в канцелярию, встречает дона Тамэо. И тот ему, значит: «Мы, молодая, значит, аристократия, были… всегда восхищались тем, что… были уверены, что он свергнет ничтожного монарха и проложит нам путь…»
Б. Н.: Да.
А. К.: Вот насчет пути, значит, в этом варианте выкинуто. А осталось про ничтожного монарха.
Б. Н.: Вот гады.
A. К.: Ну вот такие мелочи…
Ю. Ф.: Это все у нас есть?
B. К.: Есть, есть, в принципе есть. Разработка у нас по всем этим вещам…
А. К.: У меня есть распечатка на компьютере, я могу это…
Б. Н.: Ребята, когда и если дело дойдет до настоящего собрания сочинений, мне понадобится ваша помощь. Потому что этот десятитомник уж как выйдет, так и выйдет. Лишь бы вышел. Но вот когда и если настоящее собрание, надо все-таки будет все восстановить, потому что уже много лет мы с Аркадием Натановичем перестали перечитывать наши переиздания. И вот этот вот «совписовский» томик московский — я его и не перечитывал, а Аркадий Натанович, я думаю, тоже. Видите там? Если б я это все перечитывал, я б это все заметил, конечно. Так что вот так вот.
A. К.: Еще там было одно место. Типа, так сказать, что-то…
B. К.: Барон — хороший мужик. Барон — хороший товарищ. Это — да…
A. К.: Ну, это уже на уровне анекдота, конечно, идет. Нет, а именно вот, так сказать…
B. К.: Было еще что-то, но я уже просто не помню все.
A. К.: Там просто выкинута фраза была… что-то насчет… А-а, там вот про что было. Значит, «и тех настигнет правосудие». А в 64-м, значит: «гнев народный». Просто-таки в одном стиле правка была.
Б. Н.: Да, все понятно. Все понятно. Выбрасывалась определенная лексика.
B. К.: Борис Натанович, еще такой вопрос в отношении «Парня из преисподней». Те купюры, которые появились во всех этих «детлитовских» изданиях, — это только волею редакторов и специфика издательства или все-таки вы сами решили переработать?
Б. Н.: Нет, это воля редакторов и специфика издательства.
В. К.: То есть вам самим по-прежнему больше нравится вариант 74-го года?
Б. Н.: Конечно.
В. К.: Каковой и будет, так сказать, публиковаться в…
Б. Н.: Да. Ну там же было только одно изменение.
Все: Не-ет!!!
В. К.: Там чудовищные изменения.
Ю. Ф.: Там есть совершенно незначительные изменения, типа того, что планета по-другому названа. Там это…
Б. Н.: Вы меня пугаете.
Ю. Ф.: Мы не пугаем.
Б. Н.: Ха-ха-ха. Я совершенно оторвался от действительности.
В. К.: Вот по этому поводу разработка есть у меня. Тоже могу представить.
Б. Н.: Черт, я-то думал, что «Парень из преисподней»-то уж вообще невинная вещь. Я помню, что в «Детгизе» попросили нас выбросить там сцену жестокую какую-то.
В. К.: Это какую? С предстоящим повешением?
Б. Н.: Да, в самом начале там. Вот это я помню.
В. К.: Там не только это.
Б. Н.: Но других изменений я даже и не знал. Вот гады.
В. К.: Там более того! Убрана, например, фраза, что император был расстрелян в собственном дворце, из всех абсолютно «детлитовских» изданий.
Ю. Ф.: Да, собственно. «Императору не повезло, он был расстрелян…».
В. К.: И все!
Ю. Ф.: Императору тоже не повезло. Может считаться, императору тоже не повезло.
Б. Н.: Да. Ну что ж ты тут будешь делать?
Ю. Ф.: Запретить редактирование. Сейчас это можно.
A. К.: Борис Натанович, а вот «книговское» вот это издание «Хищные вещи века» и «Хромая судьба»? Там как — тоже вы давали…
Б. Н.: Да не читал я их! Ну, не читал я все эти переиздания…
Ю. Ф.: Четыре же издания…
B. К.: Бог с ними.
Б. Н.: Вот, начиная… Я вам сейчас скажу. Запамятовал… Не запамятовал… Я уже не помню, вот я сейчас просто смотрю, когда я читал переиздания… Какая-то жуть! В общем, с каких-то 70-х годов. Вот, после «Неназначенных встреч». Когда я получил «Неназначенные встречи», нашу желанную книгу эту, я попытался читать, увидел, как это все исковеркано, и с тех пор я переизданий не читаю. Я читаю первые издания. Каждой вещи новое. А переиздания уже не читаю. И поэтому я ничего вам не могу сказать. Вот я знаю, что вот в «Отягощенных злом» вот этот вот красивенький томик с суперобложкой, вот. Поскольку это было первое издание, я его, естественно, прочел и немедленно обнаружил там проколы. И обратился с претензией к Коле Ютанову, который клялся, что никакой редакторской правки не будет. Но там редакторская правка имела место. Значит, кое-что удалось вернуть потом в «Московский рабочий», но кое-что, наверное, осталось. Так что вот… Ну вот… «Жидов» я, по-моему, даже не перечитывал и «невский» вариант. Что касается переизданий — я просто их не читаю. Я все это откладываю на потом. Придется делать настоящее, если доживем до хорошего выверенного издания, вот тогда все это делать будем. Вот я уже файл завел, куда заношу всякие исправления необходимые. Вот сегодня ведь тоже вы какие-то исправления сказали, а я уже забыл опять. Ну, Вадим, вы мне потом пришлете.
B. К.: Конечно, пришлем.
<…>
C. Л.: Борис Натанович, в ваших вот папочках там есть «Приключения Александра Привалова».
М. Ш.: Да нет там приключений.
Ю. Ф.: Да. Листочек.
М. Ш.: Листочек с планом.
Ю. Ф.: Листочек с планом об МПС. Министерство Подтверждения Сенсаций. Ну, Миша, расскажи, ты же помнишь.
М. Ш.: Ну, там сюжет заключается в чем? Что МПС запросило у НИИЧАВО, значит, для себя чудовище. Те им послали летающую тарелку, подаренную НИИЧАВО потомками Пацюка. Вот, а потом МПС не захотело возвращать это все назад.
Б. Н.: Этого я не помню, ребята.
М. Ш.: Вот, и послали туда Александра Привалова с выправленными документами, но когда он туда приехал, оказалось, что документы у него на имя Великого Спрута.
Б. Н.: Нет, этого я ничего не помню. Это один из, вероятно, многочисленных… одна из многочисленных попыток написать продолжение «Сказки о Тройке».
С. Л.: «Сказки» уже, да?
Б. Н.: Да, конечно.
Ю. Ф.: Многочисленных и неудавшихся.
Б. Н.: Да… Несостоявшихся, скажем так. По разным причинам они не состоялись.
М. Ш.: То есть у вас обдуманного ни одного варианта не было?
Б. Н.: До конца обдуманного нет ни одного.
В. К.: А вот Аркадий Натанович говорил, что был где-то вариант, что Привалова собираются запустить эмиссаром для установления контактов с преисподней.
Б. Н.: Был такой вариант, конечно. Обязательно. Был вариант. У нас был вариант, где… Вот это уже совсем сравнительно недавно там — два-три года тому назад — был вариант, где рассказ ведется от имени сына Александра Привалова и ведьмочки Стеллочки. Да… Все уже старики стали, эти самые магистры матерые. А он молодой со всеми вытекающими… Там какие-то проблемы национальные, не помню… Ну, нет, это все как-то не получается.
<…>
B. К.: Борис Натанович, вот год назад, когда мы вот здесь сидели, разговаривали, я насколько помню, вы достаточно нелестно в общем-то отозвались о Ельцине. Ваша точка зрения претерпела какое-то изменение за этот год?
Б. Н.: Ну, я не помню, что я вам говорил. Я могу вам сказать то, что я сейчас о нем думаю. Я считаю, что Ельцин хорош только как антипод Горбачева. Я молю бога о том, чтобы никто из них не победил. Вот моя позиция. До тех пор, когда существует вот этот вот… тандем — неправильно сказать, а вот эти два противовеса в нашей стране, — до тех пор у нас будет… Меня ведь мало интересуют… э-э… проблемы там куска хлеба там, голод… Это все — ничего, это меня мало пугает. Меня больше всего беспокоит гибель демократии и гласности. Вот две вещи. Потому что если сохранить демократию и гласность, в конце концов появится все остальное. Если мы утратим демократию и гласность, то мы снова погрузимся вот в пучину… в болото опять залезем. Поэтому для того, чтобы сохранить какую-то перспективу, нужно равновесие двух мощных сил. Как только кто-то из них победит, я думаю, — нам карачун. Плохо будет в любом случае. Горбачев Ельцина сожрет — плохо будет, это всем ясно. Ельцин Горбачева сожрет — тоже будет плохо, хотя это многим непонятно. Все думают, что Ельцин — такой демократ вообще, свободолюбец. Ничего подобного! Он из той же породы. Это такой же человек, только более грубый, я думаю, чем Горбачев, более жесткий, чем Горбачев. И он тоже закрутит гайки, и он тоже завинтит винты. Все, которые можно. Вот мое отношение к Ельцину, Вадим, не знаю, удовлетворил ли я вас?
<…>
C. Б.: Борис Натанович, а кого вы видите вот в более-менее высших эшелонах власти, кто наиболее бы отвечал вашим представлениям об идеальном, так сказать, нашем руководителе?
Б. Н.: Ну, Светочка, ну что за вопрос? Я не могу… Я не хочу даже на него отвечать, потому что… Что значит — кого я вижу? Ну, скажу я вам… там… не знаю.
Ю. Ф.: Яковлев.
Б. Н.: Да, Яковлев. Это все бессмысленно. Это все равно, что говорить, что было бы, если бы генсеком стал Бухарин. Да не мог Бухарин стать генсеком! И Яковлев не может во главе страны… Во главе нашей страны может стоять только крокодил. Понимаете?
<…>
С. Л.: Хорошо. Тогда адресую вопрос не как фантасту, а просто: вот тот коммунизм, который, значит, XXII век обрисовывает… Ну, пускай, не так придет, не так нарисован, но все-таки вы верите, что нечто такое будет?
Б. Н.: Вы знаете, ребята, верите, не верите — не та постановка вопроса опять же. Что значит «верю — не верю»? Тут считать надо, а не верить.
С. Л.: Ну вот да — как считаете?
Б. Н.: Но для расчета не хватает данных. Вот у меня сейчас на склоне жизни создалось впечатление, что если человек Хомо Сапиенс Сапиенс останется таким, какой он есть — вот с тем же генным набором, с теми же потенциями, — то не будет такого коммунизма никогда. И если вы меня спросите: «В принципе он вообще при каких-то условиях достижим?» — я отвечу: да. Но единственный способ его достижения — это создание Теории Воспитания. То есть…
С. Л.: То есть это работа над человеком?
Б. Н.: Да. То есть вот старая идея, которая была так близка Марксу-Энгельсу и к которой пристали большевики, — идея о том, что можно изменить человека, изменяя социальные условия — вот это… это ошибочная точка зрения. Понимаете? В этом есть какой-то лысенковизм. Неоламаркизм в этом какой-то есть. Что если вот собаке из поколения в поколение рубить хвост, в конце концов родится бесхвостая собака. Не родится! Никогда! Хоть тысячу поколений руби. Точно так же — в какие условия ты человеческое общество ни ставь, оно всегда будет разделяться по такому спектру всевозможных свойств от люмпена до Эйнштейна. Понимаете, всегда это будет. И единственное… Для того, чтобы достичь вот общества, в котором хорошо жить… Ведь о чем идет речь? Речь идет не о том, чтобы создать общество, в котором жить хорошо всем. Такое общество невозможно. Всегда кому-то будет плохо. Кто-то будет недоволен. Но может идти речь об обществе, которое устроено справедливо. Что это значит? Это значит, что тот, кто больше делает для общества, тот автоматически больше получает от общества. Вот это вот справедливость. Не уравнительность — всем поровну, а справедливость — больше сделал, больше получил. Вот такое общество, мне кажется, теоретически возможно. Но тут возникает сразу же вопрос: ну, а как быть с людьми, которые обделены от природы? Ведь у нас на глазах вот просто погибают замечательные ребятишки, из которых могли бы выйти конструкторы, писатели, танцоры, опытные слесаря… я не знаю… программисты, профессионалы высокого класса, полезные для общества и осчастливленные, потому что высшее счастье, какое только есть у человека, — это иметь возможность быть в каком-то отношении лучше других. Вот я лучше всех пишу фантастику. А я лучше всех программирую там, скажем, на «Паскале», а я лучше всех делаю, я не знаю, унитазы, елки-палки! А я лучше всех эти унитазы конструирую. В каждом человеке талант. Надо вытащить… Не в каждом, наверное, но в подавляющем большинстве людей талант. Вот — вытащить этот талант, сделать — это и означает сделать человека счастливым. Вот Теория Воспитания как раз и нужна для того, чтобы справедливое общество было действительно справедливым. Сначала из маленького человека извлекают самый его… самые его главные способности, а потом открывают ему дорогу — вот, давай, действуй, вот тебе никто не помешает, вот ты лучше всего будешь работать в этой области. То есть — если ты не хочешь — нет, это пожалуйста. Но вот мы тебе говорим, что лучше всего тебе будет вот здесь. Вот здесь ты применишь себя на сто процентов. Ты будешь полезен, ты будешь нужен, ты будешь уважаем, ты будешь много давать обществу и будешь много от него получать. Это единственная надежда, которая у нас есть. Создание такой вот теории (и практики, естественно) воспитания. Тогда можно будет, мне кажется, создать общество, похожее на общество «Полудня», хотя и там будут свои Скляровы. Помните, в «Далекой Радуге»?
М. Ш.: Бесталанный.
Б. Н.: Да. То есть он не бесталанный. У него… дело не в том. У него есть какой-то… У него есть талант, но он не хочет. Он хочет быть физиком. Вот это будет трагедия. Ну, никуда не денешься. Но согласитесь, что это будет… это более трагедия, так сказать, более высокого плана и более благородная трагедия, чем, значит, ситуация, когда человек мог бы стать, я не знаю, столпом общества, а он — пьяный люмпен — валяется под забором, потому что вовремя его способности не были открыты. Вот. Вот единственная возможность. Единственная, которую я еще, так сказать, не вычеркнул из своих представлений.
С. Л.: Борис Натанович! В эту, так сказать, идеальную схему все равно вмешается не то чтобы реальная жизнь, а те люди, которые уже отягощены злом.
Б. Н.: Мы все, ребята, отягощены злом.
С. Л.: Нет. Ну, я имею в виду тех, которые вот… Ну, те самые люмпены… Они же будут мешать. Чистоты эксперимента, то есть, не будет. Это опять надо лепрозорий.
Б. Н.: Значит, что делать с люмпенами — это вопрос. Я не знаю, что с ними делать. Но я не уверен, что существует такое свойство человека генетическое — быть люмпеном. Я не уверен в этом. Все-таки люмпен — это, как правило, результат того, что человек не смог устроиться при данном устройстве общества. Ведь люмпеном не обязательно будет бездарность и тупица. Люмпеном может стать талантливый человек. Я их сколько видел! Талантливые люди, которые не нашли применения своему таланту. Они спиваются, уходят в наркотики, перестают чем бы то ни было интересоваться, занимаются ерундой, там, в спекуляцию уходят. Это вот и есть люмпенизация — когда человек не нашел себя. Значит, вот задача — к минимуму свести число этих людей. Но всех, конечно, никуда не уведешь. Что-нибудь… Это будет проблема. А вы хотите общество без проблем? Нет такого. Вот «Полдень» — там же тоже есть свои проблемы. Там есть, например, Прогрессоры. Мы, я не знаю, достаточно ли ясно показываем, что Прогрессоры — это, по сути дела, люмпены этого общества. Это люди, которых боятся, люди, с которыми стараются не поддерживать отношения. Сын стыдится отца, жена стыдится мужа, как с Корнеем Яшмаа это происходит. Понимаете? То есть, там…
С. Л.: С другой же стороны получается… Ведь либо нам, так сказать, не иметь Прогрессоров, либо нам не соваться в межпланетные дела?
Б. Н.: Правильно. Ну, правильно.
С. Л.: Значит, надо тогда эту, так сказать, часть деятельности отсечь?
Б. Н.: Ну, правильно, но вот не надо ничего отсекать. В справедливом обществе ничего отсекать не будут. Вот это один из признаков справедливого общества. Там будут как-то искать компромиссы. Конечно, всегда будут вот один мир и второй мир. И эти миры не будут пересекаться, но у них будут границы. На границах будут трения. Ничего не поделаешь! Ничего не поделаешь…
С. Л.: Вопрос не в качестве трений, а, так сказать, в качестве решения этой проблемы.
Б. Н.: Ну, вы много от меня хотите, Сережа. Я это…
<…>
В. Б.: Вот, там приводит он [К. Рублев], например, Толкина, там у него просто кривая, где или преобладает добро, или преобладает зло, но это все типично повторяется. У Ефремова же это — это такая вот диагональ — зло уходит, уходит, уходит и, наконец, остается одно добро.
Б. Н.: Так.
В. Б.: А Стругацких он нарисовал — вот такую вот экспоненту, по которой добро увеличивается, увеличивается, но никогда зло не сходит на нуль. Вам самому такая трактовка как?
Б. Н.: Конечно, никогда… зло-то… Дело в том, что, мне кажется, постановка вопроса вообще совершенно неправильная. Потому что понятия добра и зла — они просто меняются, как и все нравственные понятия, они меняются от эпохи к эпохе. Они меняются от культуры к культуре, от расы к расе, от эпохи к эпохе, и поэтому говорить о том, что количество зла уменьшается или не уменьшается, бессмысленно, потому что если, например, для древних евреев, например, добиблейских, так сказать, убить врага считалось просто подвигом, то в Евангелии уже появляется «не убий». Заметьте, без всяких оговорок — «НЕ УБИЙ», никого не убий. То есть, если там, я не знаю, за тысячу лет до Рождества Христова понятие «убить» не было эквивалентно понятию «зло», то после Рождества Христова убить — это значит совершить зло. И сейчас, когда я спорю с, так сказать, правоверными, что ли, христианами, когда я им говорю, что существует сколько угодно людей, которые убивают легко и считают это как бы даже подвигом в каком-то смысле, мне на это отвечают, что да, они убивают легко и считают это подвигом, но в глубине души своей они знают, что это зло. И таким образом мне пытаются доказать, что понятие зла, вот, убийство — это абсолютное зло, которое идет, так сказать… которое закреплено в генах. Что, конечно, неверно. И поэтому говорить, строить вот такого рода графики я просто не понимаю как. Надо брать… График надо как строить? Вот взять какое-то явление. Ну, скажем, отношение к понятию «не убий». И смотреть, как меняется отношение от культуры к культуре, от религии к религии и от эпохи к эпохе. А вообще говорить о зле, по-моему, бессмысленно. По-моему, если уж на то пошло, зло и добро во все времена присутствуют примерно в одинаковых пропорциях. Во все времена, независимо от социального устройства, независимо от культуры и независимо от времени. Другое дело, что те понятия, которые вчера считались злом, сегодня могут перейти в понятие нейтральное, а те понятия, которые вчера считались добром, сегодня считаются злом. Это другое дело. Но вот в каждый момент существует некая совокупность поступков, считающихся злыми, и некоторая совокупность поступков, считающихся добрыми. Их относительный вес, по-моему, примерно одинаков. Вот бы как я ответил на этот вопрос, Володя.
B. Б.: Сережа Битюцкий из Ростова предложил закон сохранения.
Б. Н.: Очень может быть.
C. Л.: Закон сохранения добра и зла?
Б. Н.: Очень может быть, потому что, вообще говоря, добро и зло — это некие изначальные понятия нравственности. Они вообще должны находиться в равновесии, потому что как только одно начинает перевешивать другое, это означает какую-то… какую-то ненормальность в обществе, мне кажется.
С. Л.: Борис Натанович, но все же преобладает добро.
Б. Н.: Вот добро преобладать, по-моему, никогда не преобладало. Ни при каких. А вот так, чтобы зло преобладало — такое бывало. И это всегда означало непорядок, ненормальность, отклонение от нормы. Всегда. Это значит, какое-то равновесие должно быть обязательно.
С. Б.: Если добро начало преобладать, значит, ты в чем-то заблуждаешься.
Б. Н.: Правильно, Светочка. Да, так оно и есть. Да, значит, ты что-то не то считаешь… Что-то ты не то называешь добром. Что-то у тебя его слишком много.
С. Б.: А значит, уже зло.
Б. Н.: Да. На самом деле это никакое не добро. Ты просто ошибаешься. Это очень правильно сказано. Очень правильно.
<…>
С тех пор много лет подряд группа «Людены» встречалась с БНом, приезжая на «Интерпрессконы», — то на самих конвентах, куда еще приезжал БН каждый год, то у него дома — после очередного «Интерпресскона». Люденские посиделки с БНом прекратились только после его второго инфаркта, когда он максимально сократил встречи с кем-либо. Однако он делал исключение для Юрия Флейшмана, беседы с которым длились вплоть до октября 2012 года. Темы их были разнообразными, но в основном об архивах АБС, о текстах, фотографиях, о будущем тридцатитомнике.
26 февраля в газете «Невское время» публикуется интервью БНа Алле Борисовой.
Из: БНС. «Экспедиция в град обреченный»
<…>
— Роман «Хищные вещи века» стал таким романом, к которому приглядывались и придирались. Он когда-то поразил многих. Мне, читателю, передался этот страх перед сытым обществом, которое я ассоциировала с коммунистическим. Но сегодня мы как никогда далеки от сытости. А для вас сытость по-прежнему означает бездуховность? Или что-то изменилось в вашем мироощущении?
— Вы знаете, ничего не изменилось. Роман был написан под впечатлением многообразных дискуссий об основных угрозах, стоящих перед человечеством, причем одновременно существовали и угроза перенаселения и голода, и угроза цивилизации досуга. Ничего удивительного. В развитых странах шел процесс обогащения, а в Индии, в странах Африки люди умирали от голода. Помню, как в середине 50-х годов было совершенно точно предсказано, что в Индии должно умереть от голода в каком-то году столько-то миллионов человек. Это предсказание было сделано специалистами, и оно носило характер непререкаемого пророчества, потому что путей спасения не было: никакие фонды, никакая помощь и благотворительность не могли спасти полумиллиардное население страны от этой катастрофы. И тем не менее трагедии не произошло, потому что вмешалась наука, в Индии произошла «зеленая революция», которая позволила резко поднять урожайность, и миллионы людей остались живы. Все произошло буквально на наших глазах. Это казалось чудом. И вот эти две угрозы: перенаселение и голод, с одной стороны, и изобилие и сытость — с другой, играли огромную роль в наших тогдашних представлениях о будущем. Да, и сытость тоже. Человека создал труд. Что станется с человеком, лишенным необходимости трудиться?
— А противоположную ситуацию вы не пробовали себе представить?
— Да мы другой ситуации просто никогда не видели в своей жизни, не забывайте об этом! Наша семья всегда существовала на уровне приличной бедности. От голода мы не умирали (если не считать блокадной зимы сорок первого — сорок второго), но проблема новых штанов была всегда практически неразрешима.
— Сегодня мы идем к тому же…
— Главное для нас — организовать экономику так, чтобы сотни тысяч людей перестали производить продукцию, никому не нужную. Я все время вспоминаю анекдот, помните, когда по улице идет человек и в поте лица копает ямы. А следом идет другой человек и в поте лица закапывает их. Оба работают, как волы, на износ. Но работа их лишена какого бы то ни было смысла, т. к. из этой цепи выпал третий человек, который должен в выкопанные ямы сажать деревья… И так во всем. Я уже не говорю об аппарате надзора, контроля, учета и т. д. У нас не бедное, а чудовищно нерационально устроенное общество.
<…>
— Марк Захаров поразил меня недавно тем, что привел такой пример: диктатура Пиночета за три года превратила Чили в страну рыночной экономики. Значит, наша интеллигенция уже задумывается о необходимости «твердой руки»?
— Вы так это поняли? Я его понял иначе. Мне кажется, он хотел сказать, что даже в условиях диктатуры (правда, умеренной) рыночная экономика способна обеспечить процветание общества.
— Может быть, наш сегодняшний страх перед диктатурой заставляет меня вздрагивать от таких примеров. По-моему, та же тема звучит и в вашей пьесе «Жиды города Питера», где вы предвосхитили эти настроения.
— Предвосхитить такого рода настроения ничего не стоит. Все люди моего поколения с апреля 85 года ждут поворота к диктатуре. Совершенно ясно, что такая мощная политическая структура, которая отлаживалась и совершенствовалась в течение 70 лет и стоит на трех китах: партаппарат, военно-промышленный комплекс и тайные службы, такая структура не может легко и просто отдать власть.
— Вы уверены в летальном исходе тоталитарной системы?
— Абсолютно уверен. Вот если бы вы меня в 84 году спросили об этом, я бы ответил: «Нет, эта власть — надолго, мы конца не увидим, дети тоже, вот, может быть, внуки… И даже когда эта система развалится, она развалится только от ударов извне. А внутри просто нет силы, которая способна ее свалить». Но оказалось, что внутри этой несокрушимой пирамиды живет-таки червячок, подтачивающий ее.
Сейчас я уже понимаю, что система была обречена изначально. Страна с таким экономическим, творческим и культурным потенциалом не могла остаться в закостенелом состоянии. Мы обязательно выйдем на магистраль исторического развития. Вопрос — когда?
— Я так давно не разговаривала с политическим оптимистом…
— Да все наши пессимисты — пессимисты на день. Они говорят: «Вот как завернут гайки! Как введут танки!» А я и не спорю. Но дальше-то что? Экономику это не поправит и угрозу голода не устранит.
В романе «Хищные вещи века» есть, конечно, свой вечный вопрос. Я уверен, что рано или поздно, пусть даже через поколения, но мы придем к высокому уровню благосостояния и вот… что будет дальше? Вопрос этот кажется сегодня таким неактуальным, но он никуда не делся. Духовная недостаточность не исчезает по мере достижения достаточности материальной.
<…>
В четвертом номере журнала «Филателия СССР» печатается интервью БНа Е. Обухову.
Из: БНС: «Нам далеко до „золотой эры“»
<…>
— Со сколькими филателистами встречаюсь — и всем задаю один и тот же вопрос: почему все-таки марки так прочно удерживают внимание собирателей?
— Эта тайна «велика есть». Видимо, существуют на то глубочайшие психологические причины. Разумеется, филателия — занятие небесполезное, благодаря ей я, например, хорошо знаю политическую географию. Точнее, знал в те времена, когда собирал марки по образцам (по одной от каждой страны). Мой сын тоже этим увлекся, помнится, — и стал географом. Случайно? Вряд ли. От коллекционирования он позже отошел, но знания-то у него остались.
Конечно, большинство ребятишек бросают собирать марки, и только процентов пять сохраняют им верность до седых волос. Это люди особенного типа, и среди них есть великие знатоки, перед которыми хочется снять шляпу. Как, впрочем, и перед любым настоящим знатоком. Конечно, смешно говорить о каком-то прикладном значении филателии и тем более вести споры — наука она или не наука. Но не будем забывать, что разнообразных человеческих занятий, подобно филателии, существующих только для самих себя и замкнутых в себе, довольно много. Например, литературная критика.
Для меня марки — это прежде всего отдых. Когда голова гудит от усталости, а нервы натянуты до предела, просто необходимо бывает уйти в этот своеобразный и тихий мир. Перебирать марки, компоновать страницы альбомов, искать разновидности, изучать штемпеля гашений… Потом встаешь из-за стола посвежевший, готовый к новым боям. Так что марки — это умственная зарядка (или разрядка, если угодно — думаю, оба понятия правомерны).
<…>
В четвертом номере «ЛГ-досье», приложения к «Литературной газете», публикуется предисловие к рассказу Мариана Ткачева, переводчика, друга АНа.
АНС. [Предисловие к рассказу М. Ткачева «Всеобщий порыв смеха»]
Чтение как чистую усладу души отвергаю. Часто и запоминаю прочитанное в «блоке» с ассоциациями и поворотами мысли. Рассказы Мариана Ткачева — именно такое будоражащее чтение. Волею случая став когда-то их первым читателем, считаю себя причастным к судьбе их. И думаю, друзья, вправе предварить публикацию эту обращенным к вам доверительным словом.
Прежде, в годы, изящно именуемые ныне «застойными», сатирическая фантастика почиталась чуть ли не прерогативой авторов зарубежных, чтоб было сразу ясно: это — «про них». Сегодня, когда на дворе у нас гласность и демократия, сатира вроде должна быть обласкана как никогда, ведь именно ей, согласно любимому мною М. Е. Салтыкову-Щедрину, положено провожать «в царство теней все отжившее».
Но нет, наше Прошлое — в котором столько мучительно пережито, многими отринуто, осмеяно, — наше Прошлое не торопится сойти в Аид. Цепкий перевертыш, жаждет оно стать Настоящим и обернуться Будущим. Доморощенные «зодчие коммунизма» рвутся перестроить восходящую спираль истории в замкнутый круг. Вот мы задаемся вопросом: тесно ли связана футурология с политикой? Какой политикой? Той — ирреальной, под знаком коей мы существуем, футурология как серьезная наука, воспользуюсь медицинским термином, противопоказана. Ей показаны заклинания, догмы, запреты.
Вариант логического (сиречь абсурдного!) итога этой ирреальной политики — отдаленный во времени, — как раз и представлен в рассказе «Всеобщий порыв смеха». Именно Смех (воспользуюсь нынешней нашей политической лексикой: смех — регламентированный, санкционированный, декретированный) — главная авторская материя; но мне, читателю, не до смеха. И я сокрушаюсь: Господи, отчего сатира наделена обличительной, а не исполнительной властью! Тут я, убежденный демократ, голосую за соединение властей.
Позвольте вернуться напоследок к нашему автору. Во всем, что он написал, меня особенно привлекает ирония. Впрочем, в Одессе, где Ткачев родился и вырос, ирония — черта всеобщая. Причина ль тому южное солнце, жгучее и лукавое? Винноцветное море? Или — длящееся который уже век здесь, на благодатном прибрежье, смешение разных кровей, наречий, нравов — реакция, рождающая самые острые, легковоспламенимые свойства человеческой натуры. Помнится, сам автор как-то в запальчивости утверждал, будто Вавилонскую башню строили поначалу в Одессе…
Нет-нет, я отношусь к иронии вполне серьезно. Когда-то даже, пытаясь дознаться, в чем суть этого феномена, заполнил целый блокнот выписками, «восходящими» к эллинской мудрости. Любимейшей моей дефиницией стала фраза непреклонного идеалиста и романтика Фридриха Шлегеля. «Она (ирония. — А. С.), — говорит высокоученый немец, — самая свободная из всех вольностей, ибо благодаря ей можно возвыситься над самим собой, и в то же время самая закономерная, ибо она, безусловно, необходима».
Что ж, возвысимся и проследуем в Царство закономерностей.
10 апреля печатается интервью БНа корреспонденту «Литературной газеты» Татьяне Путренко.
Из: БНС: Жить интереснее, чем писать
<…>
— И все-таки не могу не спросить у вас как у писателя-фантаста о том, что нас ждет.
— Если говорить в исторической перспективе, возврата к прошлому быть не может, времена подконвойной экономики миновали навсегда, такая экономика оказалась неконкурентоспособной и окончательно превратила СССР в третьеразрядное (хотя и огромное) государство с второразрядной (хотя и огромной) армией. Такое положение вещей является нетерпимым с точки зрения любого социального слоя, а значит, это положение вещей будет изменено. Изменение экономических отношений неизбежно приведет к изменению отношений политических. На месте вчерашней империи («военно-мужицкой державы») возникнет совокупность суверенных государств, объединенных системой экономических и политических соглашений, ибо времена империй, скрепленных огнем и мечом, навсегда миновали. Мы — последние. Человечество вступило уже в новую фазу межгосударственных отношений, когда ценность политики определяется ценностью полученных экономических результатов, и в этом смысле война перестает быть «продолжением политики иными средствами», ибо экономические результаты войны в наше время ничтожны и не идут ни в какое сравнение с результатами умелого, скажем, варьирования торговыми пошлинами. Любопытно, что Империя как особая форма существования государства не имеет сейчас под собой никакой материальной опоры — она держится исключительно на фундаменте идеальном; имперское сознание, исторически сложившееся, чрезвычайно все еще популярное представление о том, что превыше всего — держава, а все остальное уж как получится, государство выше человека, государство выше истины!.. Империя существует лишь постольку, поскольку идея ее существует в массовом сознании — это не может продолжаться долго. Сколько же можно твердить, что «нам нужна Великая Россия», в то время как совершенно ясно, что «нам нужна» Россия прежде всего Счастливая, Богатая, цивилизованная — именно этим и прежде всего в этом великая…
<…>
Если же говорить о «литературном вакууме», то он, видимо, действительно имеет место, хотя бы в том смысле, что вот свободы наступили, а потока шедевров нет и нет. Я читал и слышал множество объяснений этому явлению и со всеми согласен. Все они сводятся к тому, что «читать интереснее, чем жить», а жить интереснее, чем писать. Вполне возможно. Я, откровенно говоря, последнее время очень мало читаю (беллетристику) и почти совсем не перечитываю. Я обнаружил, что беллетристика стала мне неинтересна и мне на нее не хватает времени. Я читаю статьи и книги по экономике, социологии, политике, я прочитываю ежедневную груду газет и ежемесячно — груду журналов (без или почти без беллетристики). Всю жизнь я писал только о том, что мне лично интересно. Сегодня мне интересны экономика, социология, политика, но писать об этом сколько-нибудь профессионально я не в состоянии. Ужасное положение. Я был бы, наверное, в отчаянии, если бы жизнь не была такой захватывающе интересной. Жить интереснее, чем писать, пяток лет назад такая сентенция поразила бы меня своей нелепостью, а сегодня я готов ее принять и даже нахожу в ней определенное глубокомыслие. Впрочем, брат мой и соавтор придерживается несколько иных взглядов. И слава Богу! «Спорим, следовательно, существуем».
Печально, но фраза этого интервью «брат мой и соавтор придерживается несколько иных взглядов» (относительно сентенции «Жить интереснее, чем писать») стала понятной очень скоро… АНу оставалось жить всего-то полгода. И именно в эти апрельские дни он закончил свою последнюю повесть — ДСЛ. Лебединую свою песню…
В июне в ленинградской писательской газете «Литератор» публикуется беседа БНа с Константином Селиверстовым.
Из: БНС: Мы были уверены, что так и сгинем в мире несвободы…
<…>
— Борис Натанович, разрешите напомнить вам небольшой фрагмент вашей повести «Гадкие лебеди» (1966 г.): «В этом мире все слишком уж хорошо понимают, что должно быть, что есть и что будет. И большая нехватка в людях, которые не понимают… Передо мной разворачивают перспективы — а я говорю: нет, непонятно. Меня оболванивают теориями, предельно простыми, — а я говорю: нет, ничего не понимаю. Вот поэтому я нужен».
Это размышления героя повести — писателя Виктора Банева. Интересно, что бы сказал ваш герой, оказавшись в сегодняшней политической ситуации?
<…>
Вы помните, Банев говорит, что очень хорошо жить для будущего, но очень страшно в нем оказаться. В какой-то степени с нашим поколением, поколением Банева, произошло что-то в этом роде. Нельзя сказать, конечно, что мы попали в будущее. Но, во всяком случае, мы попали в тот мир, возможность которого представлялась нам исключительно маловероятной. Большинство из нас было уверено, что мы так и сгнием в мире несвободы, не увидев ничего другого. На самом деле, при всех крупных и мелких неприятностях, схлопотанных нами в новом мире, все-таки, на мой взгляд (и на взгляд Банева, я думаю), этот мир гораздо лучше того, в котором мы жили 10 лет тому назад. На порядок лучше!
Я говорю с точки зрения людей, для которых возможность не только думать, но и свободно говорить то, что ты думаешь, является первоопределяющей в жизни. Если такой возможности нет, то жизнь может быть сытой, спокойной, не лишенной приятностей, но это обязательно будет неполноценная, вечно-инвалидная жизнь, в то время как возможность говорить то, что ты думаешь, способна скрасить уйму самых разнообразных неприятностей.
Так что, с одной стороны, Виктор Банев, оказавшись в этом мире, испытал бы, безусловно, прилив счастья, смог бы расправить плечи, глубоко вздохнуть. Но с другой стороны, ощутив полную свободу, он оказался бы в положении того героя Владимира Высоцкого, который сказал: «Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?» У Высоцкого, правда, речь идет, судя по контексту, не о творческой личности, а, скорее, о приблатненной. Но сам по себе вопрос поставлен вполне точно и очень ясно. Над этим вопросом сейчас бьются многие представители нашей творческой интеллигенции. И я думаю, что Виктор Банев тоже бился бы над этим вопросом. Я думаю, что Виктор Банев тоже бы сейчас замолчал. Может быть, спел бы несколько сатирических песен, а потом понял бы, что хотя эти веселые песенки и развлекают почтеннейшую публику, но они не определяют сути происходящего и не дают понимания будущего.
Ведь что с нами произошло? Мы потеряли будущее. Оно у нас было: серое, суконное, очень скучное, шершавое и неприятное, но совершенно определенное будущее. Мы ясно себе представляли, что ждет нас и через 10 лет, и через 20 лет, и вообще на протяжении всей оставшейся жизни. И вот это представление исчезло. Оно оказалось, к счастью, неправильным. Открылся целый веер возможностей — от кровавой и бессмысленной диктатуры до перспективы шведского социализма со всеми его плюсами и минусами.
Мы растерялись. Мы перестали понимать, что нас ждет через 10, 20 лет. В этом смысле будущее потеряно.
Я все время стараюсь возвратиться к той цитате, с которой мы начали. При всей своей приземленности, при всех атавистических привычках своих и обычаях, Банев — человек, устремленный в будущее. Будущее — это предмет его размышлений, его эмоций, большой кусок его душевной жизни. Безусловно, Банев, оказавшись в нашей сегодняшней ситуации, тоже ощутил бы потерю определенности. Ему стало бы очень странно и в каком-то смысле неуютно…
— На страницах повести ваш герой высказывает две точки зрения по одному, как мне кажется, очень актуальному сейчас вопросу:
«Разрушить старый мир, на его костях построить новый — это очень старая идея. И ни разу пока она не привела к желаемым результатам».
«Старые миры приходилось разрушать потому, что они мешали строить новые, не любили новое, давили его».
Какой точки зрения вы придерживаетесь сегодня?
— Я придерживаюсь, конечно, первой точки зрения. И всегда придерживался. Хотя в словах Банева достаточно резона — безусловно, старый мир будет мешать, будет стараться сразить и задавить новый мир. Но, как правило, у старого мира уже не хватает на это сил. Это подтверждает весь ход истории. Будущее всегда одерживает победу над прошлым — всегда и во всех смыслах.
Когда Банев изрекает свою сентенцию о том, что старый мир будет мешать, он просто хочет сказать: «Ребятки, если вы воображаете, что вам удастся построить новый мир без разрушений и без крови, то вы ошибаетесь. А ошибаетесь вы потому, что вы-то сами славные люди, но те, с кем вы будете иметь дело, люди беспощадные, жесткие и не боящиеся крови».
Заметьте, какой взрыв полемики сопровождает все перестроечные явления последних лет. Газеты раскалены, буквально дымятся. Правые наскакивают с остервенением на левых, левые — на правых, центр тоже, не теряя времени, размахивает словесными кулаками и наносит удары направо-налево. Подавляющее большинство сентенций направлено не на то, чтобы провозгласить свои идеи, а на то, чтобы принизить идеи своего политического идейного соперника, на то, чтобы этого соперника как-нибудь «ущучить», уязвить, сделать ему больно, неприятно…
Очень характерная ситуация для переломных моментов истории. Это свидетельствует о каких-то весьма глубинных свойствах человеческой психики и психологии. А на самом деле это абсолютно бесполезное занятие. Сейчас самое правильное не столько стремиться разоблачить своего противника, сколько последовательно, терпеливо втолковывать свои собственные идеи.
<…>
— Борис Натанович, сейчас, по-видимому, не самое лучшее время для создания художественных произведений?
— Я могу писать только о том, что мне интересно.
У нас есть хорошо продуманный план одной фантастической повести из жизни Максима Каммерера. Мы совершенно точно знаем, какие там будут приключения. Мы знаем, чем это должно кончиться. Мы отдаем себе отчет в том, что это задумано достаточно любопытно, что это может быть не рядовая повесть.
Но это меня сейчас не интересует.
Меня интересует политика, меня интересует экономика, меня интересует социология. Я почти не читаю сейчас художественной литературы и совершенно ничего не перечитываю, что для меня попросту ненормально. Мне интереснее читать… я не знаю… большую статью Лациса, например. Или Егора Гайдара. Причем я читаю ее с наслаждением. Я не читаю — я ее изучаю, я ее впитываю, я обсуждаю ее с женой, с сыном, с друзьями. Мне это все страшно интересно. Поэтому, строго говоря, если что-то писать, то писать мне сейчас надо именно такую социально-политическую публицистику. Но здесь я никакой не профессионал, я дилетант самого низкого пошиба.
Вот такое имеет место противоречие. Как мы выберемся из него, я не знаю. Надежда на то, что Аркадий Натанович (он относится к политике гораздо более холодно и еще не потерял интереса к художественной литературе) как-то будет меня тянуть. Но пока я плохо себе представляю, что будет дальше.
<…>
В дни августовского путча многим припомнился сюжет ЖГП. Позднее зять АНа Егор Гайдар говорил так:
Из: Гайдар Е. Песня «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“» у меня получается особенно хорошо
<…>
Мы с Аркадием Натановичем часто обсуждали общеполитическую ситуацию, экономическую. Он этим интересовался. У него была, на мой взгляд, фантастическая политическая интуиция. Причем есть только один человек из тех, кого я знаю, который обладает такой же странной политической интуицией в российской политике — интуицией, не базирующейся на рациональных аргументах. На том, что мы взвесили, посмотрели социологию, посмотрели экономические данные… А он посмотрел — сказал, что будет так.
Это Борис Николаевич Ельцин и Аркадий Натанович Стругацкий — вот эти два человека. Может быть, есть и другие, но я знаю только двоих таких людей, которые имели такое странное понимание российской политики, не основанное на понятных мне аргументах. Хотя я много книжек читал, хорошо информирован, прилично понимаю, что происходит, мне кажется, что, как правило, я точно оцениваю ситуацию… Но было несколько ситуаций, которые я оценивал неправильно, хотя исходил из всех рациональных соображений, а Аркадий Натанович или Борис Николаевич оценивали точно. Приведу один пример. Аркадий Натанович болел, писал уже тяжело. Они с Борисом Натановичем написали небольшую пьесу примерно в 1989 году, которая называлась «Жиды города Питера». Очень хорошая, хотя не из самых моих любимых вещей, но тем не менее… Там описана некая ситуация, крайне похожая на произошедшие потом события 1991 года. И когда я уезжал в 1991 году утром 19-го с дачи, которую мы снимали в Красновидово, в Москву к себе в институт, чтобы заниматься делами, которыми предполагал заниматься 19–21 августа, я Маше сказал: «Все это страшно похоже на „Жиды города Питера“, но концовки у Стругацких никогда не удаются. Такого хэппи-энда, который там описан, как ты понимаешь, не будет». А он был!
<…>
Прокомментировать итоги августовских событий попросил БНа корреспондент «Литератора» Константин Селиверстов (публикация — в сентябрьском номере теперь уже санкт-петербургской газеты).
Из: БНС. «Нарыв прорвался, но гной не вытек…»
<…>
— На что, по вашему мнению, рассчитывали заговорщики? Были ли у них какие-то шансы?
— На что рассчитывали заговорщики, понятно. Они рассчитывали на застарелый, вполне обоснованный, страх советского человека перед военной силой, перед комитетом госбезопасности — перед вооруженным начальством.
Почему они проиграли? Причин очень много. Главная из них: они побоялись большой крови. У меня такое впечатление, что все странности, которые мы с вами наблюдали, — их удивительная пассивность, нерасторопность, какая-то даже неумелость — поддаются объяснению, если предположить, что они изначально не готовы были идти на большую кровь.
Они надеялись испугать, а испугать не удалось. В этом главная и фундаментальная причина неудачи. Они не сумели испугать, главным образом, молодых людей. Новое поколение, которое выросло за последние десять-пятнадцать лет, уже их не боится. Эти люди пришли на площадь не со страхом, не бледные — они веселые пришли туда. Стало ясно, что можно одержать победу в путче, только залив кровью свои мундиры. К этому они не были готовы.
Какой вывод отсюда следует? Очень страшный. Я отношусь к тем людям, которые эйфории не предаются. Я отношусь к тем людям, которые считают, что нарыв прорвался, но гной не вытек. Страна пропитана гноем. Нужно проделать гигантскую работу для того, чтобы очистить организм. Очень многих людей надо освободить от занимаемых ими до сих пор чрезвычайно важных постов. Речь идет о сотнях генералов, о сотнях полковников. Я уже не говорю о сотнях и сотнях партийных функционеров разного уровня. Сейчас они все обезглавлены. Это чрезвычайно важный фактор. Если бы я был помоложе, я бы сказал, что это решающий фактор. Но я легко могу себе представить, что те, у кого сейчас не осталось никакой надежды (завтра они потеряют свои золоченые кресла и привилегии), в таком состоянии могут пойти на очередной путч. Он будет гораздо хуже организован. Нет времени на его организацию. Но этот путч будут организовывать люди, которые не боятся большой крови. Вот что меня пугает больше всего.
— У меня сложилось впечатление, что те, кто должен был проводить решения ГКЧП на местах, в частности, в Ленинграде, заранее не знали о готовящемся перевороте.
— Заранее о перевороте, конечно, знал очень узкий круг людей.
— Почему же тогда члены ГКЧП были уверены, что их распоряжения на местах будут выполняться?
— Они не могли думать иначе! Более того, я, рядовой обыватель, не мог думать иначе. По моим представлениям, приказ, который отдает министр обороны, неукоснительно должен выполняться всеми военнослужащими страны. То же самое относится к председателю КГБ, к министру внутренних дел. И уж, тем более, во сто крат то же самое относится ко всем партийцам. Как может правоверный партиец не выполнить приказ своего непосредственного партийного начальства? Это же невозможно! Путчисты только на это и должны были рассчитывать. Они не могли себе другого представить.
<…>
Позднее БН рассказывал о памятных днях «люденам».
Из: Беседа БНС с люденами. 1993
<…>
Ю. Флейшман: Борис Натанович, если можно, о ваших ощущениях 19-го августа. Вообще о ваших…
С. Лифанов: Где вы были 19 августа? (Смех.)
Р. Арбитман: В ночь с 18-го на 21-е.
Б. Н.: Это я вам с удовольствием расскажу всё. В 8 часов утра, когда я обычно чрезвычайно крепко сплю, раздался телефонный звонок, и Нина Семеновна Катерли сказала мне зловеще: «Спишь? А между прочим, государственный переворот». Я сказал: «Да брось, ну что ты ерунду…» — «Я тебе говорю — государственный переворот. Кто, что — ничего не знаю. Вот по радио — иди слушай». Я вскочил и побежал слушать. Не по радио, конечно, а по телевидению. Все это время я сидел и слушал примерно до половины 14-го. Мы с женой, уже созвонившись со всеми друзьями, сидели как полумертвые, и было ясно, что все кончено. Ощущение было, что все кончено, все погибло, потому что вот мы глотнули свободы — и всё, больше ничего. В 10 часов было выступление нашего коменданта военного Самсонова, который точки ставил… «Лебединое озеро», прерываемое то одним указом, то другим указом. Ну всё так соответствовало нашим предсказаниям! Я сидел и думал: «Кретин! Идиот!» Я говорил по телефону, я говорил всем, старался, так сказать, ободрить других: ничего, ребята, это на 3–4 года. Через 3–4 года они никуда не денутся, все вернется на круги своя. Вот. А у меня это еще совпало с чрезвычайно неприятным периодом моей жизни, когда я занимался зубами. И в 14 часов я должен был быть у зубодера. Что вообще накладывало определенный отпечаток. И поскольку мы все равно ехали с женой, она меня возила к зубодеру, то подумали… Светлая мысль кому-то, по-моему, жене, в голову пришла: а поехали, посмотрим, что делается вообще у твердыни власти, что там ленсоветчики задрипанные делают… Прогадим, понимаешь, либеральную революцию. Мы тогда поехали, и вот тут сразу… Мы увидели огромную толпу народа, никто ничего не боялся, все несли по кочкам гэкачепистов. На ступенях Ленсовета стояли люди с громадными плакатами «Долой фашистский переворот!» и т. д. Какой-то инвалид выкрикивал в мегафон проклятия в адрес Янаева, Язова и Крючкова в особенности. Были установлены «колокольчики», из которых шла прямая трансляция с заседания Ленсовета, и там спокойный голос Николая Александровича Беляева, нашего председателя Ленсовета, который говорил: «Так. Третий микрофон…» А третий микрофон говорил: «Я считаю, что мы должны немедленно принять обращение… тра-та-та, тра-та-та». В общем, стало ясно. Мы с народом, значит, смешались там, спрашивали — кто, что. Выяснилось, что Ельцин выступил и всех их послал к этакой матери. Что, значит, Собчак сейчас находится… был в Москве, сейчас летит в Ленинград и вот-вот с часу на час должен прибыть сюда. Что дан приказ не подчиняться гэкачепистам. Что вот уже готовятся строить баррикады… Ну, в общем, все стало… Вот эти четыре или пять часов ужаса — они исчезли и больше уже не возвращались. А дальше — что там длинно рассказывать? — все время мы мотались, значит, то к зубодеру, то… Кстати, было очень смешно. У меня рот набит окровавленной ватой, поэтому я не могу с трибуны… (Смех.) Я бы, может быть, и пошел даже, хотя терпеть не могу, конечно, никаких публичных выступлений, но момент был такой, что, может быть, я даже дошел бы вот до такого срама, чтобы залезть на трибуну, особенно когда увидел на Дворцовой площади какого-то молодого дурака, который орал в мегафон, что мы должны все вооружиться и, значит, против бронированных колонн — встречать их охотничьими ружьями… Мне ужасно хотелось вылезти и поставить его на место, но я был бессилен. Я даже не мог с друзьями переговариваться — кругом полно народу. Там, значит, перед этой самой будкой… Какая-то телевизионная будка приехала, громадная, и перед ней прохаживался Андрей Измайлов, который всем своим видом показывал, что вот здесь ГКЧП не пройдет. (Смех.) И все знакомые писатели… Там, ну, господи, полно знакомых. Там, значит, к нам подходили какие-то люди, предъявляли, значит, мандат, подписанный Беляевым, что вот просьба оказывать содействие данному члену Ленсовета, который выполняет его задание, и мы этого члена Ленсовета грузили в машину и куда-то везли, а он нам по дороге рассказывал… Нет, это были очень славные часы! Самый страшный, конечно, момент был… Ну, во-первых, вечером 19-го выступил… прямо из окна Ленсовета выступил Собчак и поставил все уже точки над «и». Стало ясно, что всё! ГКЧП… То есть, я сказал тогда — я, помню, как всегда пророчествовал в кругу друзей… Я сказал, что у гэкачепистов сейчас есть одна ночь. С 19-го на 20-е. Если они в эту ночь не арестуют Ельцина, Собчака, Попова и всех других демократов, то всё: они проиграли. Не может идти и речь уже… О трех-четырех годах уже речи не было, а было ясно, что все это в течение недели-двух должно кончиться. Вот. Но была вот эта вот страшная ночь с 20-го на 21-е. Вот это была действительно страшная ночь, потому что все было сначала очень хорошо. Как сейчас помню, вечером 20-го было устроено заседание «Трибуны». Знаете, есть такая организация «Ленинградская трибуна», объединяющая ленинградскую интеллигенцию. Вот там, конечно, я испытал, ребята, должен сказать, сильный шок. Не будем называть имен, но я увидел там испугавшихся людей. Вот это вот меня потрясло, честно говоря, потому что я чувствовал себя… Я не понимал: чего люди боятся? Все ясно, что провалилась эта операция. Люди боялись. Говорили: «Нет, этого писать нельзя… Зачем это писать?.. Нет, давайте вот напишем так — обтекаемо. Напишем так, чтобы было ясно, что мы с одной стороны и против, но с другой стороны как бы в каком-то смысле и за». Это было так. Потом, значит, мы всей толпой слушали выступление Собчака, выступление нашего писателя Щербакова, который превосходно говорил, товарища Ярова, который говорил непонятно как. Вот. Потом я приехал домой, потом мы сели перед телевизором и стали ждать, когда нам покажут «Невозвращенца» — нам обещали показать… И вот тут раздался телефонный звонок, и наша знакомая сообщила: «Они идут на штурм Белого дома. Включите радио». И мы впервые включили радио и начали слушать две превосходных радиостанции, которые работали, оказывается, круглосуточно. Совершенно молодые мальчишки и девчонки там сидели всю ночь и прямым текстом давали всю информацию. Что танки, которые прибыли со Стрельни, остановились там-то и там-то. Что в районе Белого дома слышна стрельба… И вот тут было действительно несколько страшных часов. «Невозвращенца» оставили — пусть записывается на видеомагнитофон, — а сами сидели около радиоприемника, и жена все время говорила: «Ну чего мы здесь сидим? Нам надо набрать еды и, может быть, поехать в Ленсовет. Там же ребята!» Она была, конечно, совершенно права. Я говорил: «Ну куда мы попремся? Ну, дождь на дворе, холодно. И не пустят нас туда». В этом смысле, кстати говоря, я был прав, потому что к этому моменту Ленсовет уже был охвачен кольцом баррикад из выстроенных друг за другом троллейбусов, обмотанных колючей проволокой.
Ю. Ф.: Это такие баррикады были. Так себе.
Б. Н.: Это они были от моего «Жигуля».
Ю. Ф.: Вот именно, а не от танков.
Б. Н.: От танков — танк просто их не заметит. Вот. Но факт остается фактом. Вот, ну и потом, значит, уже два часа… Вот, кажется, пик страха был в два часа — что они все-таки решатся. Ведь что было страшно? Не тот факт, что они пойдут на Белый дом. Страшно было то, что они кровь прольют. Потому что как только будет пролита кровь, у них уже не будет возможности сдаться. Они должны будут убивать, убивать и убивать. Вот сейчас еще, вот сейчас еще можно им сдаться. Сейчас им еще… ну, грозит суд, посадят их, скорее всего, но они останутся живы. Но если они начнут по-настоящему стрелять, они обрекут себя на смерть. И чтобы спастись от смерти, у них останется только одно: стрелять, стрелять и стрелять. Но вот уже часа в три, по-моему, или даже в четыре стало ясно, что штурма не будет. И все страшное кончилось.
<…>
И все же, как относились АБС к самой идее коммунизма? Геннадий Прашкевич позже вспоминал слова АНа.
Из: Прашкевич Г. «Человек станет игрушкой… опять же в собственных руках»
<…>
— Аркадий Натанович Стругацкий когда-то сказал мне (сразу после путча): «А все равно более красивой идеи люди еще не придумали». Он имел в виду именно коммунизм в классическом его выражении. У вас есть какая-то альтернатива коммунизму?
<…>
И слова БНа из офлайн-интервью от 12 декабря 1999 года.
Из: БНС. Офлайн-интервью, 04.12.99
Считаете ли вы, написавшие «Стажеров» (дискуссия Жилина с барменом), что идея коммунизма как идея мертва? (Сергей, Алма-Ата, Казахстан)
Идея коммунизма — мира чистых, добрых, бескорыстных людей, главной целью и главным наслаждением которых является творческий труд, — эта идея так же бессмертна, как и идея Бога. Другое дело, что между реальными коммунистами XX века и коммунизмом как идеей так же мало общего, как между очковой змеей и интеллигенцией.
В этом году было опубликовано немало основательных литературоведческих статей, посвященных Авторам. Сборник статей Романа Арбитмана вышел в Волгограде. В статье «До и после „Сказки…“» (она цитировалась выше) через призму всего творчества АБС рассматривается СОТ. В статье «Как догнать „Улитку…“» — УНС.
Из: Арбитман Р. Как догнать «Улитку…»
<…>
Стругацкие показывают, что все «прогрессивное» наступление Управления на Лес безнравственно, потому что средства не выбираются (светлое будущее руками зэков, конечно, построить невозможно). Но безнравственны и «амазонки» из Леса, строящие свое гармоническое общество за счет «темных» рядовых обитателей Леса, использующие людей как «материал». Полюса смыкаются: отряды «прогрессивных» сотрудниц Управления, полагающих, что во имя благой цели возможно отлавливать детей «лесовиков» машинами, и отряды деловитых «амазонок» из Леса, для которых все его жители (кроме них самих, конечно) — ошибка природы, по сути, делают одно дело. Потому-то «подвешенное» состояние Кандида, бывшего сотрудника Управления, который заблудился в Лесу и не может найти выход, — единственно нормальное состояние для честного человека в этой безвыходной ситуации (Стругацкие очень часто ставят своих героев именно в безвыходные ситуации, чтобы раскрылся характер людей). Кандид — герой в повести симпатичный и, наверное, даже счастливый, потому что в этой ситуации, между бюрократами из Управления и «амазонками» из Леса, он находит свое место, встав на защиту «исторически обреченных» лесовиков.
Другая проблема — человек и власть — ставится в тех главах повести, где действует внештатный сотрудник Управления Перец. Перец — тоже симпатичный персонаж, умный, тонко чувствующий интеллигент, понимающий все неблагополучие дел в Управлении, ужасающийся, но бессильный что-нибудь предпринять. По логике вещей, это страдательный персонаж, который никогда не научится подчиняться, но никогда, как правило, не допускается к управлению… И вот Стругацкие ставят страшноватый эксперимент, в финале повести вручая Перецу всю полноту власти — он становится директором Управления (а в контексте повести — фактическим диктатором). В его власти — изменить и улучшить все, что он пожелает, осуществить какие угодно реформы, затеять вселенскую перестройку. Но…
<…> Собственно, это одна из «вечных» тем. Одарив властью отнюдь не злопамятного хитреца, одержимого маниакальной подозрительностью, и не азартного простака, привыкшего опираться не на интеллект, а на житейскую сметку, и не тщеславного сибарита, которому блеск наград затмил все остальное (подобное бывало в нашей истории, и чем кончилось, нам известно), а обычного неплохого человека, Стругацкие показывают, как вне зависимости от личных качеств руководителя переход от привычной несвободы к демократии необычайно труден, болезнен и подчас просто проблематичен, невзирая на лучшие намерения. «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани, соберу всех и скажу: „ругайте!“» — размышляет Перец в кабинете директора и тут же понимает, чем может кончиться его либеральное начинание, спущенное «сверху». «Да, они будут ругать. Будут ругать долго, с жаром и упоением, поскольку так приказано…» И Перец сам уже не замечает, как логика кресла начинает диктовать ему его поступки, и уже в голову не приходит (как несколькими минутами раньше) шальная мысль распустить Управление, поскольку оно бог знает чем занимается. А приходят в голову мысли трезвые, обстоятельные: «В общем, власть имеет свои преимущества… Управление я, конечно, распускать не буду, глупо, зачем распускать готовую, хорошо сколоченную организацию…» В итоге Перец с ужасом понимает, что не может сделать ничего, несмотря на его огромную власть, и его бессмысленная директива, которую он отдает ополоумевшему от верноподданнических чувств Домарощинеру, — просто жест отчаяния. Как мы помним, Перец призвал всех сотрудников Управления… покончить жизнь самоубийством. А мог бы призвать идти штурмовать телевышку в определенной стране, или потребовал бы совмещения поста директора с постом партийного лидера, армии — с милицией, церкви — с государством… Результат подобных реформ был бы примерно одинаковым, как и сами приказы — не более чем дань беспросветному отчаянию несостоявшегося реформатора, исполненного лучших побуждений (сегодня авторы, пожалуй, могли бы повторить фразу булгаковского Мастера: «Как я все угадал!»).
Чем закончится пребывание Переца в повести на посту директора — догадаться нетрудно: найденный им в сейфе пистолет с одним патроном определит все дальнейшие поступки героя… И все же повесть, написанная в 60-е годы, заканчивается не на мрачной, совсем уж безнадежной ноте. В эпилоге Кандид, второй главный герой повести, честно делает то дело, которое считает для себя главным: защищает маленький лесной народ. Кажется, мораль не новая: оставаться самим собой, не переставать быть человеком даже в тех обстоятельствах, которые как будто бы усиленно подталкивают нашего героя к обратному… Но разве этого мало?
<…>
Александр Мирер написал большую статью-предисловие к первому собранию сочинений АБС, которое начало выпускать издательство «Текст». Долгожданному собранию. Желанному. Но даже первый его том АН не успел увидеть…
Из: Зеркалов А. Игра по собственным правилам
<…>
«Попытка к бегству» и «Трудно быть богом» — вещи во всех смыслах пороговые для Стругацких. Из развлекательно-поучительной фантастики они шагнули в философскую литературу. Родились новые писатели, совершенно самостоятельные и ни на кого не похожие. Период ученичества завершился.
В «Попытке…» они как будто не замахивались на многое. Еще раз сказали о средневековой сути фашизма и предупредили, что темная страсть к насилию живуча, что ее с наскока не преодолеть — должны пройти века и века, прежде чем восторжествуют разум и человечность. Не замахнулись — не намекнули, что сталинизм ничем не лучше гитлеризма и его не одолеешь разом — оттепелью или решением партийного съезда. Не посмели? Думается, просто двигались в своей последовательности, как вело сердце. Фашизм они ненавидели с детства, а сталинизм только учились ненавидеть. Они писали о старой боли, о том, что еще ныло, как старые переломы.
О сталинизме они написали в «Трудно быть богом». Тот же формальный прием, что и в «Попытке к бегству»: люди из счастливого коммунистического будущего, делегаты чистой и радостной Земли, оказываются в грязном и кровавом Средневековье. Но здесь под личиной средневекового королевства на сцену выведена сталинская империя. Главному пыточных дел мастеру, «министру охраны короны», дано многозначительное имя: Рэба; в оригинале его звали Рэбия, но редакторы попросили сделать намек не столь явным. Более того, Стругацкие устроили свою империю гибридной, сшитой из реалий средневековых и объединенных, сталинско-гитлеровских, реалий нашего времени. Получился немыслимый тройной ход, обнажились кровное родство двух тоталитарных режимов XX века и их чудовищная средневековая сущность.
Однако не только из-за этого роман произвел впечатление взрыва — да и сейчас поражает всех, кто читает его впервые. Это первоклассная приключенческая вещь, написанная сочно, весело, изобретательно. Средневековый антураж, все эти бои на мечах, ботфорты и кружевные манжеты послужили волшебной палочкой, магически действующей на аудиторию и заставляющей безотрывно читать философский роман, многослойный и не слишком-то легкий для восприятия. И вот, дочитав его до конца, мы — первые читатели «Трудно быть богом» — с изумлением, с оторопью даже, кидались звонить друзьям и требовать, чтобы они немедленно, сию секунду тоже начали его читать.
Напомню, это было четверть века назад; книга попала в руки читателей, приученных произносить слово «революция» с благоговейным придыханием. А Стругацкие объявили, что опасно любое вмешательство в исторический процесс, даже бережное и аккуратное — под наркозом. История должна сама прокрутить свои шестерни, в своей беспощадной последовательности. Нельзя лишать народ его истории — писатели сказали это за четверть века до того, как мы спохватились и начали восстанавливать храмы и зазывать домой эмигрантов.
О бегстве интеллигенции от тоталитарного гнета в романе также говорится, и очень много, но это как бы внешность. Стругацкие указывают на суть, на то, как, по их мнению, должно идти нормальное историческое развитие: его движители суть не революционеры, а ученые, поэты, художники, врачи, учителя.
<…>
Писатели не пытались конструировать коммунизм — и вообще некое общество утопии. Они просто населили Землю хорошими людьми: свободными духом, ответственными, доброжелательными, интеллигентными. Из них, живых душ, и складывается мир будущего. Чистый экологически и духовно, веселый и добрый, во всем противоположный грязному и недоброжелательному миру, в котором реально живут читатели.
На самом деле Стругацкие не пишут о будущем. Они показывают нам, как не нужно жить сейчас.
К их утопическим картинам очень точно подходит определение Виктории Чаликовой: «Утопия враждебна тоталитаризму потому, что она думает о будущем как об альтернативе настоящему». Эту враждебность еще в шестидесятые годы уловили правые критики, верные режиму. Один из них объявил, что Стругацкие «…обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу». Уловили и восприняли на свой лад сотни тысяч «простых» читателей — не такими уж простыми они оказались, сейчас многие из них отчаянно дерутся за новую жизнь… Но есть читатели и критики, даже самые интеллигентные и «левые», которые так ничего и не поняли. Как бы загипнотизированные ярлычками и наклейками, они считают Стругацких едва ли не сталинистами и приписывают им соответствующие грехи.
Крайности сходятся. Что же, это в российской традиции — как и яростные споры о литературе. Она неотторжима от жизни нашего народа, слово художника значит очень много, на него отзываются радостно и гневно, честно и лукаво.
Стругацкие укрепили традицию русской литературы. Они из тех, «кто в годы бесправия… напоминал согражданам о неуничтожимости мысли, совести, смеха» — так сказал о них один, не слишком благожелательный, критик.
Скажу больше: они подтолкнули нас к разрыву со средневековьем, к прыжку в будущее.
Будем читать их книги, надо двигаться дальше.
В октябрьском номере журнала «Пульс» печатается интервью БНа Левону Оганджаняну, взятое еще в мае.
Из: БНС. «Человек — не сорная трава»
<…>
— Борис Натанович, большинство ваших работ написаны в 60–70-е годы, во времена не слишком благоприятные для творчества…
— Наша продуктивность падает вдвое каждые десять лет. Я это связываю с явлениями исключительно возрастными, в самом широком смысле слова. Раньше мы могли съехаться и месяц работать днем и ночью. А сейчас с прежней интенсивностью мы можем работать подряд всего три-четыре дня. Масса всевозможных семейных обстоятельств, которые меняют наш ритм. Здоровье не то. А с другой стороны, имеет место этакое повышение капризности, что ли… Раньше у нас отсев идей был сравнительно небольшой. С возрастом приходит разборчивость, придирчивость, то самое желание лучшего, которое, как известно, враг хорошего.
У меня область интересов переместилась сейчас в экономику, политику, социологию. И, откровенно говоря, сейчас художественную литературу не то что писать — читать не хочется. На первый план вышли газеты, журналы.
— Кажется, вас миновала участь писателей, книги которых не издавали?
— Нет, вы ошибаетесь. С 70-го по 80-й год у нас не вышло ни одной новой книги — пара переизданий и все. Правда, нам время от времени удавалось напечататься в журналах, написать и продать какой-нибудь киносценарий, но книги не было ни одной. У Стругацких была слава скрытых диссидентов, врагов Советской власти. О нас в редакторско-издательских кругах распространяли самые невероятные слухи. В том числе, что Стругацкие уезжают в Израиль, США, ЮАР — куда только нас не отправляли. На нас обрушивался град очень резких статей-доносов в центральной прессе…
Может быть, имело место и прямое запрещение. Не знаю. Но когда чье-то имя на бесконечных совещаниях все время произносится со знаком минус, то, естественно, с этим именем никто не хочет иметь дело. В наших произведениях усматривали идеологические проколы. Времена были застойные, и самая страшная ошибка, которую мог совершить руководитель, была ошибка идеологическая. Он мог завалить план, довести организацию до полной разрухи — все, кроме идеологической ошибки, ему прощалось. Поэтому нас боялись издавать. Потом нас перестали замечать.
А вот в течение 89-го года мы выпустили книг больше, чем за все предыдущее десятилетие.
<…>
— Как вы думаете, ваши произведения тоже со временем устареют и перейдут в разряд юношеско-приключенческой литературы, как это произошло с книгами Жюля Верна, Уэллса, Ефремова, Беляева, или что-то станет классикой?
— Старение — удел любого вида искусства. Можно восхищаться фильмом «Броненосец „Потемкин“», но интерес он вызывает сейчас, согласитесь, больше у киноведов. Фантастика и кино стареют особенно быстро. Но — есть вечные вещи. Пройдет сто лет — и забудут «Мастера и Маргариту». Но пройдет еще сто лет — и этот роман откроют снова и будут наслаждаться им и удивляться его злободневности. Что касается наших произведений, то лет через двадцать пять о многих забудут или они перейдут в упомянутый вами разряд. Несколько дольше просуществуют, может быть, «Улитка на склоне», «Отягощенные злом». Может быть, «Град обреченный». Некоторые наши ранние вещи уже устарели безнадежно и необратимо.
<…>
Тринадцатого октября в рабочем дневнике АБС БН делает последнюю запись.
Рабочий дневник АБС
13.10.91
Около 13.00 позвонила Маша и сказала, что все кончено.
А. умер вчера, 12 октября 1991.
Писателя «бр<атья> Стругацкие» больше нет.
Б. говорил с ним последний раз где-то в начале сентября (узнавал насчет Михаила Громова). А. говорил словно бы нехотя, он будто ждал, когда Б., наконец, кончит задавать вопросы и отстанет.
Финишная прямая. А. вышел на нее весной 1991 года. А Б.? Сегодня?
Не знаю. Финишная прямая — это когда потерян интерес к жизни.
В папке с письмами есть запечатанный конверт с адресом получателя — АНа и адресом отправителя — БНа. На конверте стоит почтовый штамп Ленинграда от 30.09.91. На обороте — почтовый штамп Москвы: 9.10.91. Тут же, на обороте конверта, БН написал: «Арк получил это письмо, но уже не смог (не захотел) его прочитать».
Семья АНа, Борис Натанович с Аделаидой Андреевной, многие поклонники творчества АНа (и в их числе члены группы «Людены») 16 октября прощались с АНом в траурном зале крематория Донского кладбища. Сергей Лифанов писал об этом 26 ноября в нижегородской «Рабочей жизни».
Из: Лифанов С. Стругацкий Аркадий Натанович
<…>
Мне повезло знать Аркадия Натановича. В августе прошлого года мы, шесть человек из группы «Людены», приехали поздравить его с 65-летием. Аркадий Натанович принимал нас дома, в обычной двухкомнатной квартире, по-настоящему богатой книгами. Встретили нас совершенно по-домашнему, снарядили тапочками, Аркадий Натанович угостил дефицитными уже тогда сигаретами. Он много и интересно говорил, охотно отвечал на вопросы, умно острил, балагурил…
И вот через год с небольшим мы снова в Москве. На Донском кладбище Аркадия Натановича провожали родные, друзья, коллеги. И мы, фэны — те, кому смогли сообщить и кто успел добраться. <…> Говорили мало и, может быть, не очень гладко, но от сердца. Клали на гроб цветы. Прощались…
«Он был как из сказки: всегда добр и поэтому всегда прав… „Из всех возможных решений выбирай самое доброе“. Он никогда не говорил этих слов и очень ехидно отзывался в адрес тех своих биографов, которые приписывали ему эти слова, и он наверняка никогда не думал этими словами, однако вся суть его жизни — именно в этих словах», — так писали братья Стругацкие об одном из своих героев.
Так можно написать и о них самих. Так я хочу написать о Человеке, Писателе и Учителе Аркадии Натановиче Стругацком.
Печальная весть быстро разносится по стране. Один за одним печатаются некрологи. 15 октября — в газете «Саратов».
Из: Арбитман Р. Памяти писателя: Умер Аркадий Натанович Стругацкий
Ушел из жизни не просто замечательный человек и прекрасный писатель: со смертью Аркадия Натановича закончилась целая эпоха в нашей литературе, неразделимого прежде понятия «братья Стругацкие» больше нет.
Три с лишним десятилетия, начиная с самой ранней повести «Страна багровых туч» и кончая недавним романом «Град обреченный», писатель, известный всем как «братья Стругацкие», был не просто — как принято говорить — «одним из лучших» писателей-фантастов нашей страны, а действительно самым лучшим, и здесь нет никакого преувеличения.
В самые трудные годы, когда казалось, что тоталитарная система вечна и незыблема и надеяться думающему человеку как будто не на что, именно книги Стругацких, с трудом преодолевая кордоны отечественной цензуры, возвращали нам надежду. Американская энциклопедия научной фантастики называла Стругацких внутренними эмигрантами — имея в виду их духовное противостояние Системе.
Но ведь и мы, читатели, в течение многих лет имели возможность «эмигрировать» в миры, созданные воображением братьев Стругацких. В противовес унылой серой рутине, где человек («винтик» по определению) увязал в бюрократической паутине, писатели создали мир яркий, притягательный, правдоподобный, в котором жить было интересно, хотя и не так просто.
<…>
Аркадий Стругацкий был личностью яркой и многогранной. Он был еще и отличным переводчиком, и темпераментным публицистом, и вдумчивым редактором, и крупным специалистом по древнеяпонской литературе.
Он был удивительным собеседником и талантливым рассказчиком. Несколько раз Аркадий Натанович — по приглашению его здешних друзей и любителей фантастики — приезжал в наш город, и каждый его приезд становился праздником, настоящим событием для нас…
Потеря невосполнима. Но осталось целое поколение, выросшее на книгах братьев Стругацких. Поверьте, не самое плохое поколение.
16 октября — некролог в «Независимой газете».
Из: За миллион лет до…
Умер Аркадий Натанович Стругацкий, старший из братьев-соавторов, замечательный писатель, умевший вынести и фантастическую популярность, и цензурный прессинг, и проработочные статьи, и холодное молчание серьезной критики. Умер литератор, плодотворно, энергично и счастливо работавший, получавший радость от своего труда и твердо знавший, что его книги нужны многим. Умер человек трезвого ума, редкой социальной зоркости, щедро наделенный дарами совестливости, сострадания и тревоги — тревоги за личность, культуру, саму жизнь на Земле. Умер оптимист, не склонный к иллюзиям, но от того не перестававший быть оптимистом. Умер шестидесятник, способный на дружеский диалог с новыми поколениями, с детьми поседевших «младших научных сотрудников», обычно не торопящимися признавать заслуги отцов. Умер гражданин, положивший силы свои на формирование гражданского самосознания в вовсе не подходящих для того условиях.
Книги братьев Стругацких читают много и жадно. Почти каждая из них была (а часто и остается) бестселлером. Тем печальнее, что продуманные, взвешенные, сочувственные слова о более чем четвертьвековой литературной работе чаще звучали на кухнях, чем появлялись на страницах журналов и газет. Свободное от конъюнктурности осмысление прозы Стругацких, по сути дела, еще не началось.
<…>
Тогда же — некролог в «Комсомольской правде».
Из: Мариничева О. За миллиард лет до конца света: Во Вселенной стало холоднее
<…>
Смерть — она ведь всего лишь рамка, без и вне которой невозможно увидеть целостность и смысл прожитой человеком жизни. Смерть — добытчица смысла. И потому известие о смерти нерядового человека я всегда воспринимаю как сигнал «свыше» нам всем, живущим: пора осмыслить именно эту жизнь, пора понять феномен именно этого человека.
<…>
Мне достаточно того, что братья Стругацкие — уже тогда, очень давно, в 60-е годы, позвали, поманили нас, тогдашних подростков и студентов, на невидимые, духовные баррикады противостояния миру лжи, продажности, насилия. Поманили — да, мечтой, фантазией, если хотите — утопией, а точнее — просто моделью, проектом, прогнозом реальной возможности более гармоничного и светлого, чем нас окружал, мира. Что касается картин мира «реального», то не зря же, наверное, их книги запрещали, и часть из них мы читали в «самиздате».
Да, мы были лишены Библии и сказаний о житиях святых. Но кто был с нами взамен святых и самого Господа Бога? А были просто звездолетчики, просто разведчики и работники будущего из «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова (родоначальника социальной фантастики у нас в стране), и из книг Стругацких «Трудно быть богом», «Полдень. XXII век» и множества других книг.
А ведь это были не просто отдельные захватывающие книги и отдельные пленяющие своим примером герои. Стругацким принадлежит авторство на создание целого мира, собственной Вселенной, обжитой и густо заселенной. Как в начале века писатель Александр Грин создал свою Гринландию, а в середине века летчик Антуан де Сент-Экзюпери — свою Планету Людей, так во второй половине XX века фантасты Стругацкие «сочинили» свою Вселенную. Попадая в нее через двери любой из их книг, читатели, особенно молодые, оказываются в твердой, граненой и сверкающей, как алмаз, системе нравственных и духовных координат. В любом романе Стругацких больше педагогики и философии, чем в мертвом, раздробленном, скучном наборе школьных предметов, вместе взятых.
Да, сейчас, как сообщили на днях по телевизору, мы наконец-то учимся жить сегодняшним днем, а не только уповать на светлое будущее. Но из этого сегодняшнего дня никто не вправе — да и не в силах будет — изъять Предвидение, Мечту, Фантазию. Они нужны не только детям. <…>
Но в отличие от «прогностического» бума, который активно и расчетливо насыщают провидцы всех мастей от астрологов до режиссеров, предвидения и предсказания Стругацких — не бесстрастны, не холодно-расчетливы. Живое, теплое дыхание любящего сердца, щемящая, трепетная жалость по всему живому и хрупкому — вот дыхание их Вселенной. В которой так трудно быть не только Богом, но и человеком. И просто, может, его «командировка» подошла к концу… Прощайте, Аркадий. Спасибо вам за все, что вы для нас сделали.
18 октября — некролог в «Книжном обозрении». Он подписан редакциями «Книжного обозрения» и издательства «Текст».
Памяти Аркадия Натановича Стругацкого
Умер один из тех людей, которые воистину были умом, честью и совестью эпохи.
Он ненавидел идеологию барабанной дроби, но свято хранил идею светлого будущего и щедро делился ею с читателями. Он не верил в жирное и самодовольное будущее изобилия.
Он не верил в будущее тупого торжества над природой.
Он верил в будущее без дураков.
На книгах братьев воспитывались поколения. Не возрастные поколения — духовные: поколение «шестидесятников», поколение защитников Белого дома России…
Он ненавидел серость, посредственность, глупость и воинствующее невежество — то, что порождает фашизм во всех его ипостасях. Поэтому появились такие книги, как «Второе нашествие марсиан», «трудно быть богом», «Улитка на склоне».
Высшими ценностями для него были человеческая личность, разум и труд.
Он говорил: «Думать — это не развлечение, а обязанность».
Он любил молодежь и, будучи сам прекрасным учителем, боялся дурных педагогов. Поэтому родились такие книги, как «Гадкие лебеди» и «Отягощенные злом».
Братьев травили. Пытались изгнать из Союза, который монополизировал право называть пишущих писателями или лишать этого звания. Не печатали. А когда стали печатать всех и вся, он горько сетовал: «По-настоящему современную книгу мы с братом еще не написали», хотя все их книги были современными. Ими зачитывались и будут зачитываться.
Он был замечательным человеком, прекрасным писателем, блестящим переводчиком с английского и японского.
Он был Мастером.
Он был нашим другом. С самого начала он занял свое место в команде, которая создала одно из первых независимых издательств в стране — издательство «Текст». Книги братьев были в числе первых, напечатанных «Текстом». Всю жизнь он мечтал о журнале фантастики. И очень многое сделал, чтобы стал выходить фантастический альманах «Завтра». Следующие номера альманаха выйдут с произведениями братьев, но без него.
Без него остались читатели, коллеги-писатели, издатели.
Осталась без него отечественная фантастика, в которой он был…
Он — был!
Умер Аркадий Натанович Стругацкий…
18 октября — некролог в алма-атинском «Горизонте» от КЛФ «Джидай».
Памяти Аркадия Стругацкого
В нашей жизни они были всегда. Когда мы научились читать, «Понедельник начинается в субботу» был литературной новинкой и любимой книгой наших родителей. Мы читали его по вечерам вслух на крохотной кухне, от смеха теряя координацию и сбивая с полок посуду. Когда мы учились думать, нам в руки замысловатыми путями попадали отпечатанные на машинке «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», «Сказка о Тройке». Мы успевали полюбить их раньше, чем начинали по-настоящему понимать. Наша юность ловила в океане идеологических шумов и соцреалистических помех самые чистые и мужественные голоса, голоса из будущего — голоса братьев Стругацких.
Они были всегда. Они были молоды и, само собой, абсолютно бессмертны. 13 октября один из этих голосов умолк. Это невозможно осознать, но Аркадия Стругацкого больше нет…
23 октября — подчеркнуто-официальный некролог в «Литературной газете», подписанный А. Адамовичем, А. Ананьевым, В. Арро, Г. Баклановым, А. Вознесенским, Е. Евтушенко, Б. Окуджавой, А. Приставкиным, Т. Пулатовым.
В последнем октябрьском номере газеты «Московские новости» памяти АНа посвящены две статьи — Мариэтты Чудаковой и Александра Сокурова.
Из: Чудакова М. Гимнастический снаряд для интеллекта: Фантастика в моей жизни
<…>
Романы и повести Стругацких особенно любили, кажется, люди технических профессий. Узнавали в лицо с какой-то специфической «нашенской» радостью безнадегу нашенской жизни, и эта несколько истерическая радость оказалась вцепчивой, она не отпускает людей и сегодня. Радовались и тому, с какой свободой описывался интеллектуал, как прославлялось то могущество интеллекта, которому не было места ни в реальности, ни в рамках регламентированной, нефантастической отечественной словесности. (Вот еще почему так полюбили физики и химики Воланда — к всемогуществу этого сверхпрофессора подготовили читателя и братья Стругацкие.)
Их герои-интеллектуалы нередко гибли, но не в безвестности, не в лагерной тьме, а как бы успев объявить о себе на страницах печати, и это, несомненно, помогало интеллигентам, живущим в своем отечестве, где интеллект ежечасно попирался.
В тогдашней печатной жизни не было ни экономической, ни социологической, ни исторической, ни философской, ни политологической мысли. В книгах братьев Стругацких искали читатели ответы на те вопросы, которые должны бы задать они профессионалам всех этих наук. В истории нашего общества 60–70-х годов XX века место этих книг будет со временем осмыслено. Но, пожалуй, можно рискнуть сказать, что они были тем своеобразным гимнастическим снарядом для интеллекта, который позволил многим их читателям сохранить саму способность к размышлению над закономерностями и случайностями социума, сохранить, может быть, готовность к будущему умственному усилию.
<…>
Сокуров А. Дверь за ним закрылась тихо
14 октября утром я набрал номер телефона Бориса Натановича Стругацкого и на вопрос, есть ли две минуты меня выслушать, услышал ответ: «Есть». Коротко изложил суть дела. После паузы Борис Натанович ответил: «Саша, давайте вернемся к этой теме через месяц». И далее сообщил мне, что умер Аркадий Натанович. «Извините», — сказал я и, не найдя никаких сил что-либо добавить, прервал разговор.
Если можно, простите меня, Борис Натанович, за то мгновение смятения, которое не позволило мне найти слова сочувствия. Да и что говорить, когда за спиной покойного уже улеглась такая непростая жизнь, когда терпеливо пережито столько унижений, а творец жил, живет и будет жить среди тех, кто не щедр на ласковые слова и на признание. Как повелось, в России ждут смерти. Ну что же, дорогие мои соотечественники, дождались? И что теперь будете говорить вослед этому гробу? По-прежнему будете поминать Стругацких главным образом тем, что «это те самые Стругацкие, которые работали с Тарковским»? По-прежнему будете делать вид, что нет Стругацких-литераторов, художественных писателей, а есть нечто, что обзывается словом «фантасты»?
Поистине зло могущественно. Оно разлучило двух единокровных братьев, понуждая оставшегося в живых продолжать жизненный путь почти невозможным для братьев образом, творя в одиночку. Наверно, это невыносимо тяжело — брату оставаться без брата, как тяжело целому быть без половины. Знаю, что Борис Натанович побывал на границе небытия: кто переживал инфаркт, понимает, о чем идет речь. Думаю, что Борис Натанович кое-что успел разглядеть «на том берегу», куда переправляется в эти дни душа его брата Аркадия. Попросим у Создателя успокоения для этой дорогой многим из нас души.
Нарушена российская традиция: не сообщено о дне похорон и месте захоронения. В России писателей хоронили миром. Это как-то помогало многим испросить прощения за жестокосердие. У каждого из нас есть вина перед художником. Но семья Стругацких всегда была целомудренна, сдержанна.
Жила не скрытно, но скромно. Так и в этой трагедии, видимо, они предпочли к страданиям сердец и душ своих не допустить толпу.
Как тихо закрылась за ним дверь! Так закрывается дверь за большим домашним, тепло одетым даже в своей квартире человеком. Дверь даже не скрипнула, и многие из нас не заметили, вошел кто или вышел.
Совсем недавно АН открывал своим обращением к читателям новый альманах «Завтра». И вот уже в третьем его выпуске — некролог…
Памяти Аркадия Натановича Стругацкого
Он говорил:
Хочу видеть своих читателей победителями. Людьми, способными ставить цели и достигать их. Людьми, верящими в силу добра и умеющими творить его.
Он говорил:
Каждая новая вещь должна быть экспериментом, поиском нового.
Он говорил:
Литература, которой я занимаюсь, по своей природе оптимистична.
Он больше ничего не скажет.
Аркадий Натанович Стругацкий умер 12 октября 1991 года. Ушел один из последних рыцарей литературы, чудом сохранивший дон-кихотскую стать до своих последних дней — вопреки всему. Вопреки пережитой им ленинградской блокаде, тяжкой службе в захолустных гарнизонах, хромой, как сказали сами Стругацкие, литературной судьбе. Умер в своей крошечной двухкомнатной квартирке — как жил.
Россия понесла огромную утрату, но еще не осознала ее. Не удивительно: литературное сообщество до сей поры не оценило значение Стругацких для культуры XX века.
Почти тридцать лет прошло с появления «Трудно быть богом»; тогда впервые было совершено невозможное — под маской фантастического триллера вышел социологический трактат. Глубокий, многослойный, но доступный каждому интеллигенту в возрасте от двенадцати и старше.
Тогда же — мгновенно — сложился круг читателей Стругацких: инженеры, биологи, врачи, физики, рабочие, актеры; миллионы людей, огромный круг, но в нем почти нет литераторов. Скованные кандалами традиций, они не поняли, что литература совершила очередной рывок вперед — в новые формы, в новое миропонимание.
Боже избави, мы не сводим с ними счеты; подобное не раз бывало в истории культуры — критика молчала о Чехове двадцать лет… Речь о судьбе братьев Стругацких, они так и не признаны «большим литературоведением» — до сих пор, после тридцати пяти лет творческой работы. Перед теми, кто хотел говорить о них всерьез, закрывались двери журналов — и до и после 1985 года.
Так прожил свою литературную жизнь Аркадий Натанович — в полупризнании. Он не дождался собрания сочинений братьев Стругацких. Он был скромен во всем и, можно догадываться, так и не оценил своего истинного места в литературе — несмотря на письма и звонки поклонников, на миллионные тиражи книг за последние три года, сотни зарубежных публикаций.
Он говорил: Думайте! Думайте! Я сам знаю, что думать — труднее, нежели прокладывать магистрали и добывать нефть из вечной мерзлоты. Мы в огромном долгу перед ним, но этот долг уже никогда не удастся выплатить.
И все же еще раз обратимся к рабочему дневнику АБС, в самый последний раз. В него вложен лист со следующим текстом.
Рабочий дневник АБС
Настоящим удостоверяется, что 06 декабря 1991 года прах АРКАДИЯ НАТАНОВИЧА СТРУГАЦКОГО, писателя, был принят на борт вертолета МИ-2, бортовой № 23 572, и в 14 часов 14 минут развеян над ЗЕМЛЕЙ в точке пространства, ограниченной 55°33′С широты, 38°2′40''В долготы. Воля покойного исполнена в нашем присутствии.
[подпись] Черняков Ю. И.
[подпись] Соминский Ю. З.
[подпись] Мирер А. И.
[подпись] Ткачев М. Н.
[подпись] Гуревич М. А.
[подпись] Лепников Т. И.
Составлено в количестве ВОСЬМИ пронумерованных экземпляров.
Мы в точности не знаем, почему АН принял такое решение — завещать развеять свой прах. Но известно, что из многих песен Александра Городницкого он особенно отмечал вот эту. Может быть, в ее строках — и истоки завещания АНа?..
Александр Городницкий. Новодевичий монастырь