Иосиф Бродский решил пришить заячьи уши не ради карнавальной забавы или услады соседских ребятишек. Это был его трагический вопль всему миру о рушащейся любви, о великих надеждах и еще более великих крушениях.

Я бы заячьи уши пришил к лицу, наглотался б в лесах за тебя свинцу, но и в черном пруду из дурных коряг я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг». Но, видать, не судьба, и года не те…

Прекрасное стихотворение «Дружок», ставшее позже песней. Так и видишь храброго зайца со свисающими вниз ушами, готового на всё ради своей любимой. Может быть, мировая поэзия и выиграла от этой неразделенной любви, но вряд ли поэт использовал образ Марины Басмановой лишь как символ любви, как прообраз Лауры или Беатриче. Может, он тогда и вены резал не один раз тоже ради поэтической игры? Может, поехал из Москвы прямо в лапы к ждущей его милиции и к своему судебному сроку все ради того же поэтического образа?

Нет, как бы ни кривились иные оппонентки, Иосиф Бродский был поглощен одной на многие годы и десятилетия любовной страстью к конкретному человеку, любил его со всей определенностью и детальностью. Он мог войти в любую роль, чтобы прояснить свои чувства, но роль возлюбленного он не играл никогда. Он мог сколько угодно играть в зайца — это был его карнавал, но именно его, и никого больше. Заячья игра была им придумана не для парадных встреч, а для хоть какого-то объяснения своей любви. Но когда пришла зима в их любви, тут уж не помогали никакие храбрые пляски:

Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц. Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.

Как ни пляши, но опять же из его «заячьих стихов» мы знаем:

Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика. Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца. Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?..

И уже в 1980 году, тогда же, когда был написан «Дружок» с пришитыми заячьими ушами, пишутся и «Стихи о зимней кампании…»:

Если что-то чернеет, то только буквы. Как следы уцелевшего чудом зайца…

Но забудем об уцелевшем чудом зайце, пришившем уши к лицу, чтобы хоть в этом шутовском облике оказаться рядом с любимой. Его прекрасные любовные стихи, его «Новые стансы к Августе» всегда были обеспечены реальным содержанием. Да еще каким! Новогоднюю ночь с 1963 на 1964 год Марина Басманова провела в Комарове на писательской даче вместе с Дмитрием Бобышевым. От этих страстей загорелись даже занавески на окнах дачи. Позже Бобышев вспоминал:

Но как остановились эти лица, когда вспорхнула бешеная птица в чужом дому на занавес в окне, в чужом дому, в своем дыму, в огне… Немногое пришлось тогда спасти! Нет, дом был цел, но с полыханьем стога сгорали все обратные пути, пылали связи… …Моя свобода и твоя отвага — не выдержит их белая бумага, и должен этот лист я замарать твоими поцелуями, как простынь, и складками, и пеплом папиросным, и обещанием имен не раскрывать.

Я не собираюсь ни в чем оправдывать Бобышева, восполнившего свою поэтическую зависть к таланту Бродского романом с его невестой. Прав Сергей Довлатов, написавший: «Знаю я Диму, переспит с чужой женой и скажет — я познал Бога!» Увы, так и было. По-мужски его и на дуэль можно было вызвать, и морду набить, и просто с моста какого-нибудь сбросить. Тем более он знал, что по пятам за Иосифом ходят гэбэшники — и подло спровоцировал его на приезд из спасительной Москвы в Питер. А дальше, как и положено, арест, суд, ссылка в Норенскую.

Но, думаю, в самом любовном романе он как бы и ни при чем. Марина, уж не знаю зачем и по каким колдовским наговорам, сама выбрала его как временного ухажера. Бобышев-то уже решил и жениться на Марине — мол, пусть мне Иосиф всю жизнь завидует. А Марина покрутила с ним на виду у всех и грубо отставила. Для полноты издевки еще раз пришла к нему уже беременная от Бродского и спросила: «Возьмешь с ребенком от Иосифа навсегда?» А получив согласие, отвернулась от него и ушла, тоже навсегда…

Тогда, с тогда еще чужой невестой, шатался я, повеса всем известный, по льду залива со свечой в руке, и брезжил поцелуй невдалеке.

Мне такое предательство друга противно, вызывает омерзение. Напроказил в Питере и приехал в Норенскую вслед за Мариной. Как его Иосиф там не убил топором, не переехал трактором? Поделом было бы… О нем и писать не хочу. И мемуары у него такие же мерзкие, пошлые.

В чем вечная загадка Марины Басмановой, никем и никогда не разгаданная? Не то, что простил, а выпросил прощение у нее Иосиф Бродский, зажили вместе дальше. Уже и ребенка от него ждала, ни о каких абортах не думала. И вновь ушла. Родила сына, назвала, как в «Пророчестве» Бродского, Андреем, но и фамилию дала свою — Басманов, и отчество сначала хотела дать от деда, Павлович, и лишь потом, смягчившись, назвала Осиповичем. И так продолжалось вплоть до женитьбы Бродского на Марии в 1990 году.

Марина сама мне рассказывала, что Бродский из Америки, уже став нобелевским лауреатом, все так же уговаривал ее приехать с сыном к нему. Какая уж тут корысть: жила в бедности, вдвоем с сыном, ни за кого замуж не собиралась. Никаких интервью, никаких мемуаров, ни одной фотографии в печати.

Я спрашиваю ее: вы же героиня мировой поэзии, неужели от себя так ничего никому никогда и не расскажете, не напишете? Читателя же не интимные подробности интересуют — важно знать, как создавались такие изумительные стихи, отнюдь не виртуальные, не замаскированные, о ней, о Марине Басмановой. Напишите хотя бы комментарии! Может, и напишутся…

С Мариной у нас отношения дружеские. Во-первых, она знает, что когда-то я был вхож в кружок художника Владимира Стерлигова и его жены Татьяны Глебовой, куда ходили и ее родители, известные питерские художники, ученики Казимира Малевича; может, мы даже и встречались тогда в юности, под Ленинградом. Во-вторых, и взгляды на многое у нас с Мариной схожие. Скажу только, что наши либералы зря раздувают сплетню о якобы антисемитизме Басмановых: не было никакого антисемитизма в стерлиговском кружке. Да и вряд ли Марина при ее независимости стала бы спрашивать совета у родителей. И тем более, будь она антисемиткой, не стала бы рожать ребенка от Бродского. В ее нежелании выйти за него замуж, уехать в Америку, жить с ним — знаменитым, всемирно признанным, преуспевающим — одним домом, видна выстраданная ею концепция своей жизни, своего принципиального одиночества. Даже единственного сына Андрея Марина Павловна рано отпустила от себя, дав ему полную волю.

Бродский как-то уже после северной ссылки специально съездил на ту комаровскую дачу, где Марина осознанно устроила небольшой пожар. И многие его стихи о горении, о пепле, о пожаре идут как воспоминание об этом пожаре Марины. В каком-то смысле он был в восторге от ее поведения, хотя мучений эта любовь ему доставляла гораздо больше, чем Марине. Мгновения любви сменялись месяцами отчуждения, месяцы совместной почти семейной жизни в той же Норенской сменялись годами редких телефонных звонков и писем. Хочется верить, что эти письма с обеих сторон не уничтожены.

Прощай, прощай — шепчу я на ходу, среди знакомых улиц вновь иду, подрагивают стекла надо мной, растет вдали привычный гул дневной, а в подворотнях гасятся огни. — Прощай, любовь, когда-нибудь звони.

Стихи, посвященные Марине, связанные с Мариной, Бродский считал главным делом своей жизни. Сравнивал с «Божественной комедией» Данте. Сегодня чуть ли не большинство исследователей его творчества стараются отодвинуть любовную лирику куда-то в сторону, найти ей замену. Журналы пестрят статьями и очерками, беседами и признаниями о десятках Любовей Иосифа Бродского. Его активно популяризируемый «донжуанский список» давно уже обогнал пушкинский. Но все это ложь — на самом деле любовь вплоть до последних лет жизни у него была одна, и звали ее Марина.

А выше страсть, что смотрит с высоты бескрайней на пылающее зданье. Оно уже со временем на ты. А выше только боль и ожиданье.

На Рождество 1966 года Иосифом и Мариной был зачат их единственный ребенок Андрей. С тех пор Рождество стало для поэта еще более важным праздником. Андрей родился 8 октября 1967 года. Отец подарил сыну в день его рождения Библию с надписью: «Андрею на всю жизнь». Написал и стихотворение:

Сын! Если я не мертв, то потому что знаю, что в Аду тебя не встречу. Апостол же, чьей воле я перечу, в Рай не позволит занести чуму. Грех спрашивать с разрушенных орбит! Но лучше мне кривиться в укоризне, чем быть тобой неузнанным при жизни. Услышь меня, отец твой не убит.

Потом, в Нью-Йорке у него над камином висели две фотографии — портрет Ахматовой и та, где была запечатлена Марина с сыном, оставшиеся в России.

Людмила Штерн вспоминает: «Когда родился Андрей, Иосиф был в совершенном отчаянии от того, что Марина отказалась дать сыну его фамилию. И записала Басмановым. Мы вместе звонили адвокату Киселеву, спрашивая, можно ли на нее воздействовать в судебном порядке. Воздействовать было нельзя. Мы утешали Иосифа, пытаясь объяснить ему, что Андрей не стал Бродским не „назло“ и не из-за жгучего антисемитизма ее родителей. Просто в нашей стране Басмановым легче выжить, чем Бродским. „Но я могу требовать, чтобы мой сын хотя бы был Иосифовичем?“ — настаивал Бродский. Марина записала Андрея Осиповичем, поделив, вероятно, его отцовство между Бродским и Мандельштамом».

К сожалению, Марина не поощряла общение папы с малышом, близости родительской не возникло. Когда Бродский уезжал в Америку, сыну было всего пять лет, да и то, когда изредка встречались, Марина не разрешала Иосифу говорить, что он — папа Андрея. Марина полностью управляла своей жизнью и жизнью сына. Такая она и до сих пор, волевая, энергичная.

Андрей и сейчас живет в Петербурге. Так же, как отец, не был склонен к учебе, тоже не окончил школу. К сожалению, талантов отца не унаследовал. Увлекался рок-музыкой, но это привело лишь к ссоре с отцом. В свой единственный приезд к отцу в Америку Андрей, получив в подарок от него гитару, сыграл на ней песню из репертуара Александра Башлачева — кстати, совсем неплохого поэта. Иосиф Бродский был в шоке. Он звонил другу Владимиру Уфлянду и с ужасом говорил: «Боже мой, он лежит на диване и поет какие-то ужасные песни! Это же невозможно слушать!»

Честно говоря, не понимаю в данном случае Бродского. Мой ирландский внук Сева Бондаренко тоже бренчит что-то на рок-гитаре. Я не собираюсь ни восторгаться его кельтскими рок-мелодиями, ни негодовать. Наши отцы, что у Бродского — морской советский офицер, что у меня — специалист по лесу, тоже возмущались, когда мы читали Дос-Пассоса или Хемингуэя вместо положенного Тургенева, но никому не звонили с ужасом. Дело, думаю, не столько в консерватизме Бродского, сколько в изначальном отсутствии контакта между отцом и сыном. Их взаимное отчуждение и привело к непониманию друг друга. По следам визита сына поэт написал тогда довольно мрачное стихотворение:

Воротиться сюда через двадцать лет, отыскать в песке босиком свой след. И поднимет барбос лай на весь причал не признаться, что рад, а что одичал. Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам; но прислуга мертва опознать твой шрам. А одну, что тебя, говорят, ждала, не найти нигде, ибо всем дала. Твой пацан подрос; он и сам матрос, и глядит на тебя, точно ты — отброс. И язык, на котором вокруг орут, разбирать, похоже, напрасный труд.

Хорошо, что есть уже три внучки, которые не унаследовали от дедушки с бабушкой скрытность и замкнутость и готовы отвечать за весь род Бродских-Басмановых.

Андрей как-то наткнулся на строчку в стихах отца: «Ты тоже был женат на бляди…», сказал, что этого не простит Бродскому и отомстит за мать. Живет он вольным художником, фотографом или тунеядцем, пора уже судить, как отца… Считает себя коммунистом. После поездки к отцу в Нью-Йорк в середине 1990-х годов написал матерную книжку о приключениях в Америке… Иосиф Бродский как-то в сердцах назвал его «предварительным эскизом».

Ведь каждый, кто в изгнанье тосковал, рад муку, чем придется, утолить и первый подвернувшийся овал любимыми чертами заселить.

Всю жизнь Бродский любил одну-единственную женщину, хотя в гневе и называл ее врагиней, блудней с рыбьей кровью, но именно ей посвятил все свои лучшие любовные стихи плюс одно антилюбовное («Дорогая, я вышел сегодня из дому…»).

В воспоминаниях о нем пишут о его бесконечных любовных романах. Романы были, но любовные ли они? Пассионарный, энергичный, полный сил мужчина нуждался в женской ласке и даруемом ею вдохновении. Поэтому он охотно шел навстречу поклонницам, всегда окружавшим его. Вскоре после эмиграции сдружился с француженкой Вероникой Шильц, своей «персидской стрелой».

Ты стремительно движешься. За тобою не угнаться в пустыне, тем паче — в чаще настоящего. Ибо тепло любое ладони — тем более преходяще.

Познакомились они еще в 1967 году в Москве. Вероника Шильц работала в посольстве и прекрасно говорила по-русски. «Выходит, я их свел, — вспоминает актер Лев Прыгунов. — Потом Иосиф написал гениальную поэму „Прощайте, мадемуазель Вероника“ — и все, освободился от любви. Но если бы не я, этой поэмы просто бы не было. И мы это вспоминали, когда я был у него в Америке». Потом сдружился с лондонской слависткой Фейт Вигзелл. Они познакомились в 1968-м в Ленинграде. Ей он посвятил свой «Прачечный мост».

На Прачечном мосту, где мы с тобой уподоблялись стрелкам циферблата, обнявшимся в двенадцать перед тем, как не на сутки, а навек расстаться, — сегодня здесь, на Прачечном мосту, рыбак, страдая комплексом Нарцисса, таращится, забыв о поплавке, на зыбкое свое изображенье.

Приятельнице из Польши Зофье Капусцинской Бродский посвятил стихотворение «Полонез: вариация»:

Безразлично, кто от кого в бегах: ни пространство, ни время для нас не сводня, и к тому, как мы будем всегда, в веках, лучше привыкнуть уже сегодня.

Но его связи были случайны, поверхностны, он всячески избегал повторений и продолжений. («В одну и ту же дважды? Да вы что! Я имею в виду реку».) Он и называл иногда своих подружек полупрезрительно «вещами». Вот, к примеру, «моя шведская вещь», которая скрашивала одиночество во время конгресса Пен-клуба в Бразилии: «Помню очаровательное, светло-палевое с темно-синим рисунком платье, ярко-красный халат поутру и — лютую ненависть животного, которое догадывается о том, что оно животное, в 2 часа ночи».

В 1980-е годы в Италии он чуть было не женился на Аннелизе Аллева. Евгений Рейн писал о ней: «От нее исходила кротость, нечто даже фаталистическое. Тихий голос, ясный взгляд серых глаз. При всей миловидности в ее внешности не было ничего вульгарного, затертого, банального. Я еще тогда подумал, что вот такая головка могла бы быть отчеканена на античной монете». Ей посвящено много стихов в «Урании». В книжке, подаренной Рейну, есть приписка: «написано на о. Искья в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Анны Лизы Аллево». Ей же посвящено стихотворение 1987 года:

ты тускло светишься изнутри, покуда, губами припав к плечу, я, точно книгу читая при тебе, сезам по складам шепчу.

Под посвящением на этом стихотворении была сделана приписка на экземпляре Рейна: «Анне Лизе Аллево, на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, еще произойдет». Потом довольно долго жил с американской слависткой Кэрол Юланд, которая вдохновила Бродского на эссе «Полторы комнаты». При этом Людмила Штерн пишет, что, когда они с друзьями вспоминали разные любовные истории, Бродский вдруг сказал: «Как это ни смешно, я все еще болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай»…

По Питеру ходили слухи о многочисленных незаконных детях Бродского, юридически никак не подтвержденных, хотя сегодня провести экспертизу ДНК не так уж сложно. По всему миру ходили такие же слухи о великой любви поэта то к одной, то к другой даме, а Иосиф по-прежнему писал стихи, посвященные Марине Басмановой. То от имени зайца, то от имени кота, то от имени алкоголика Иванова («Любовная песнь Иванова»).

Ему не хотелось обсуждать со всем миром тривиальные проблемы любовного треугольника, где он был, увы, не главной стороной. Только передав свою роль Иванову, он мог высказаться предельно искренне.

Кажинный раз на этом самом месте я вспоминаю о своей невесте. Вхожу в шалман, заказываю двести. Река бежит у ног моих, зараза. Я говорю ей мысленно: бежи. В глазу — слеза. Но вижу краем глаза Литейный мост и силуэт баржи. Моя невеста полюбила друга. Я как узнал, то чуть их не убил. Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, что выдержал характер. Правда, пил. <…> Мослы, переполняющие брюки, валялись на кровати, все в шерсти. И горло хочет громко крикнуть: Суки! Но почему-то говорит: Прости. За что? Кого? Когда я слышу чаек, то резкий крик меня бросает в дрожь. Такой же звук, когда она кончает, хотя потом еще мычит: Не трожь.

Закончится его любовная лирика грубым, но сильным, как бы антилюбовным стихотворением 1989 года:

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и финикам, рисовала тушью в блокноте, немного пела, развлекалась со мной, но потом сошлась                                     с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела. Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии, на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между тобой и мною.

Одна из давних и верных подруг поэта Людмила Штерн, всегда скептически относившаяся к этой трагической любви Бродского, на этот раз даже оскорбилась от имени всех женщин: «О чем он возвестил миру этим стихотворением? Что наконец разлюбил МБ и освободился, четверть века спустя, от ее чар? Что излечился от хронической болезни и в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем было независимому, „вольному сыну эфира“ плевать через океан в лицо женщине, которую он любил „больше ангелов и Самого“? Великий предшественник Бродского когда-то выразил великое чувство великими строчками: „Я вас любил, любовь еще, быть может…“ Вот кто взял нотой выше. Бродскому эту ноту взять не удалось».

За год до женитьбы на Марии поэт окончательно подводит итог своей прошедшей любви:

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Когда оппоненты Иосифа Бродского, и в России, и в Америке, упрекают его в душевном холоде, бухгалтерской статистике, я бы посоветовал им всем прочитать его любовную лирику. Может быть, этот странный союз двух столь разных и столь одинаковых людей и нужен был, чтобы написать томик великих стихов?

Не забудем, уже в конце жизни сам поэт говорил о стихах, посвященных Марине: «Это главное дело моей жизни». Позже он составит из любовной лирики книгу «Новые стансы к Августе» и будет сравнивать ее с «Божественной комедией» Данте. По мнению многих, главными в книге являются три шедевра: «Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье…»), «Горение» и «Я был только тем, чего ты касалась ладонью…». Но и вся книга целиком — это чудная любовная лирика, по мнению многих, лучшее, что написано Бродским.