О лермонтовской влюбчивости писали много, иные готовы были и всю его поэзию отдать на откуп женщинам. Думаю, на самом деле всё происходило с точностью до наоборот. Да, он стремился найти в женщинах отдушину для своего нелегкого бытия. Еще в юности, учась в московском пансионе, он писал в стихотворении об отце (1831) об осознанном забвении в женском сердце.

Умный не по годам Михаил Лермонтов почти не отдавался женщинам по чистому зову сердца, не подпускал их чересчур близко к себе. Его любовные признания в стихах часто посвящены не подружкам, а своим чувствам к ним, самой природе любви.

В его одинокой и отчужденной жизни страсть к женской любви была чуть ли не главным спасением и утешением. Но я бы отделил эту огромнейшую тягу к любви от конкретных страстей к конкретным женщинам. Скорее соглашусь с Дмитрием Мережковским, который даже самую знаковую именную любовь к Вареньке Лопухиной называл «нездешней», ссылаясь на всем известные строчки из поэмы «Демон», из признаний самого Демона:

В конкретных-то любовных серьезных романах он был, как правило, до предела несчастен, и все возлюбленные упорхали из его объятий в надежные, солидные замужества. Противопоставить этим стареющим состоятельным мужчинам, кроме своей пылкой страсти и стихов, Михаил Лермонтов ничего не мог.

Но тем не менее именно с московских времен любовь к женщине царила в его сердце. Связывая воедино родной город и чарующие женские образы, в поэме «Сашка» Лермонтов пишет:

Если верить его записям, то впервые он полюбил в десять лет, на Кавказских водах.

Записка 1830 года: «8 июля, ночь. Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? — Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою она была или нет, но ее образ и теперь еще хранится в голове моей. Он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату. Она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. О, сия минута первою беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины; желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я не хотел (боялся) говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу, не поверят ее существованию, — это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность… нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. — Горы Кавказские для меня священны… И так рано! в 10 лет! О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум! Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию, но чаще — плакать. Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

Об этом чувстве в том же 1830 году написал он и стихотворение «Первая любовь». Но, может быть, ему хотелось растревожить свои чувства?

Позже, когда поэт стал знаменитым, нашлись и претендентки на роль этой незнакомой девятилетней девочки. Эмилия Верзилина, в замужестве Шан-Гирей, уже в пору лермонтовской посмертной знаменитости, в 1860-е годы, смело отождествила себя с этой малюткой. Ее дочь вспоминает: «Это была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатовых и водила ее играть с девочками, и мальчик-брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель…» Вообще-то Эмилия Шан-Гирей оставила не самый добрый след в жизни поэта, в его дуэльной истории, могла бы и не придумывать байки. Но в них ли дело?

Михаил Лермонтов писал, как влюбился второй раз, будучи в гостях у отца в имении Кропотово. И опять, это скорее была любовь к своим детским воспоминаниям: «Напоминание о том, что было в Ефремовской деревне в 1827 году, где я во второй раз любил двенадцати лет — и поныне люблю».

Уже в Москве во время учебы в пансионе у Мишеля вновь появляется предмет его мечтаний, и опять вполне детских: «1830 (мне теперь 15 лет). Я однажды (3 года назад) украл у одной девушки, которой было 17 лет, и потому безнадежно любимой мною, бисерный синий снурок; он и теперь у меня хранится. Кто хочет узнать имя девушки, пускай спросит у двоюродной сестры моей. Как я был глуп!..»

Привычка собирать и хранить мелкие девичьи интимные безделушки сохранилась у поэта до конца жизни. И в кармане погибшего на дуэли Лермонтова, как мы знаем, хранился мелкий девичий сувенир от последней своей возлюбленной Катеньки Быховец: бандо, которое было всё в крови Лермонтова.

В Москве, уже чуть ли не наряду с поэзией, а иногда и потесняя поэзию, его сердце занимали женщины. Он был искренен во всех своих увлечениях, но по-прежнему скорее любил саму любовь к ним, нежели самих избранниц. Откровенно боялся взаимной любви, ответного чувства. С одной стороны, он был явным мечтателем, но его семнадцатилетние подружки, естественно, смотрели на него как на пажа, шута, поверенного в делах, и… находили более солидных мужчин для замужества.

Вскоре Михаил Лермонтов уже навсегда успокоился, что «благодарных» женщин нет, что женщина и измена — это синонимы, и потому серьезного внимания на них уже старался не обращать. Как позже в Санкт-Петербурге писал после разговора с ним Виссарион Белинский в письме Боткину: «Женщин ругает: одних за то, что дают; других за то, что не дают… Пока для него женщина и давать одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин, и в жизни только их и видит…»

Но тут в оправдание Михаила Лермонтова я скажу, что когда он стал юношей, молодым мужчиной, уверенным в себе и в своих силах, может, и не красавцем, но сильной талантливой личностью, умело очаровывающим женщин, он мог и всерьез влюбиться, мог даже помечтать о будущей совместной жизни. С Катей ли Сушковой, с Варенькой Лопухиной или позже с Марией Щербатовой. Но всё та же властная и любящая бабушка Елизавета Алексеевна, как и в случае с отцом, жестко сказала внуку, что при своей жизни благословение (а значит, и право на наследство) на свадьбу она ему не даст. Но никакую искренне любящую его молодую дворянку, к примеру, ту же Вареньку Лопухину или Катеньку Сушкову, никакая семья нищему дворянину без наследства замуж не отдала бы. Уже в 1840 году, когда Лермонтову было 25 лет, возраст, вполне пригодный для женитьбы по всем обычаям того времени, Е. А. Верещагина пишет своей дочери Александре, доброй приятельнице поэта, уже вышедшей замуж в Германии за барона Хюгеля: «Часто спорю с Елизаветой Алексеевной (Арсеньевой. — В. Б.). Слышать не хочет, чтобы Миша при ней женился, любить будет жену, говорит, и что это ее измучит, и не хочу, говорит, чтоб он при жизни моей женился…»

Да и он сам, привыкнув к безбедной жизни, вряд ли рискнул бы жениться без гроша в кармане, без благословения бабушки, обрекая себя и семью на скудное существование. Подобные случаи бывали, но не так часто в дворянской среде. К примеру, мне кажется, могла бы решиться на такое небогатое замужество княгиня Щербатова, искренне любящая поэта, к тому же прошедшая суровую школу жизни.

Конечно, не будь этой несчастной дуэли, годам к тридцати бабушка могла бы смилостивиться и помечтать о правнуках. Но до такой поры поэт не дожил. И поэтому, увлекшись самой чистой любовью, он не мог надеяться на серьезное развитие отношений. Он сам смирял свою любовь, высмеивал ее, всякий раз останавливаясь на опасной черте. Любя всерьез Катеньку Сушкову, открыто издевался над ней, убивая в себе свои чувства.

Как сам же и писал в стихах:

Вот и сам Михаил Лермонтов ни одной из песен любви до конца и не допел. Да и не так уж много в силу этого было у Михаила Лермонтова серьезных романов. Девушки тоже были наслышаны о несговорчивой бабушке. О женихе Лермонтове никто и не мечтал. Вот поэтому всё у него в основном сводилось в любовных отношениях к «дают или не дают…». И в любовной лирике своей поэт не столько рисует зримые образы своих возлюбленных, сколько фиксирует свои любовно-трагические переживания. Об этом достаточно резко написал философ Владимир Соловьев:

«Во всех любовных темах Лермонтова главный интерес принадлежит не любви и не любимому, а любящему „Я“, — во всех его любовных произведениях остается нерастворенный осадок торжествующего, хотя бы и бессознательного эгоизма… Заметьте, что в этих произведениях почти никогда не выражается любовь в настоящем, в тот момент, когда она захватывает душу и наполняет жизнь. У Лермонтова она уже прошла, не владея сердцем, и мы видим только чарующую игру воспоминания и воображения…»

Он предпочитал или по-настоящему, без ухаживаний, дружить с умными женщинами, или же волочиться за прелестными распутницами, добиваясь физической любви и не более. Он не мог ответить на серьезное чувство любви. По сути, он сбежал от Вареньки Лопухиной из Москвы, клявшейся ему в вечной любви, и затеял интрижку в Петербурге с Екатериной Сушковой, тем самым ускорив замужество Лопухиной. Сбежал он и от Марии Щербатовой, перестав общаться с ней после дуэли с Барантом. Мария Алексеевна от всего этого дуэльного шума переехала из Петербурга в родную для поэта Москву. Лермонтов встречался с ней в мае 1840 года, но уже накоротке, прощально. А. И. Тургенев пишет в дневнике: «Был у кн. Щербатовой. Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова…»

Думаю, она могла бы стать лучшей и верной женой поэта, всё понимающей и всё принимающей. Может, тогда и дуэли бы никакой не было, не допустила бы. После дуэли с французом Эрнестом де Барантом княгиня писала: «…Я счастлива, что они не поранили один другого, я желаю быть лучше осужденной всеми, но все-таки знать, что оба глупца останутся у своих родителей. Я-то знаю, что значит такая потеря». У Марии Алексеевны вскоре после дуэли умер двухлетний сын, и сразу же род князей Щербатовых отрекся от нее и отобрал почти все княжеское наследство, оставшееся после кончины ее мужа, князя Щербатова. Так что она, несмотря на свою красоту и молодость, не была беззаботной пейзанкой. Сумела выстоять, сохраняя свой добрый и заботливый характер. Любила и самого Лермонтова, и его поэзию. Но, видно, не суждено было.

Молодая вдова, красивая и образованная, Щербатова жила с маленьким сыном в Петербурге, предпочитала светским балам литературный салон Карамзиных, где и познакомилась с Лермонтовым. Как вспоминает друг и родственник поэта А. П. Шан-Гирей, Михаил Лермонтов серьезно увлекся очаровательной княгиней. Красота ее была такова, «что ни в сказке сказать, ни пером описать». К тому же она очень высоко ценила поэзию своего возлюбленного: «Мне ваш Демон нравится; я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака». Казалось бы, слова кокотки, соблазняющей поэта. Но именно Мария Щербатова стала допытываться у Лермонтова, молится ли он когда-нибудь. И когда поэт ответил, что давно позабыл все молитвы, она с ужасом молвила: «Неужели вы забыли все молитвы, не может быть!» И прочитала сразу же ему Богородицу. В тот же вечер Михаил Лермонтов написал и посвятил ей свою «Молитву», одно из гениальнейших русских стихотворений, кроме этого, стихи «Отчего» и «М. А. Щербатовой» (1840). Это уже не какая-то любовная и мечтательная лирика.

Даже за одно то, что княгиня побудила Лермонтова написать свою «Молитву», честь ей и хвала. С ней поэту не надо было играть во француза, притворяться. Не надо было и тратиться чрезмерно. «Как племя родное у чуждых опоры не просит…», самостоятельна во всем. Молодая княгиня в свои 20 лет прошла и через смерти, и через страдания, скорее больше заботилась о других, чем о себе. Эх, жаль, не решился Михаил Юрьевич на женитьбу. А «Молитву» я все же предлагаю целиком еще раз прочитать читателю, куда же без нее?!

Думаю, не случайно и другую свою изумительную чистейшую «Молитву» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою / Пред Твоим образом, ярким сиянием…») Михаил Лермонтов тоже сочинил в 1837 году в Москве, перед отъездом в ссылку на Кавказ, и тоже посвятил ее уже другой любимой женщине — Вареньке Лопухиной. Две лермонтовские женщины и одновременно два чуда русской православной поэзии. Но об этом позже.

Он вроде бы всегда был окружен женщинами, но именно что — верными подругами. Такими были и Анна Столыпина, и Александра Верещагина, и Александра Смирнова-Россет, и Мария Лопухина, и Софья Карамзина, и Евдокия Ростопчина. Рано лишившись матери, он постоянно жаждал дружеской женской опеки, доверяя своим подругам часто самые сокровенные тайны. Той же Марии Лопухиной он доверяет не только свои любовные секреты, но и лучшие свои стихи, делает поверенным лицом в его поэзии. К примеру, он пишет:

«2 сентября [1832]

Сейчас я начал кое-что рисовать для вас и, может быть, пошлю с этим же письмом. Знаете ли, милый друг, как я стану писать к вам? Исподволь. Иной раз письмо продлится несколько дней: придет ли мне в голову какая мысль, я внесу ее в письмо; если что примечательное займет мой ум, тотчас поделюсь с вами. Довольны ли вы этим? Вот уже несколько недель, как мы расстались и, может быть, надолго, потому что впереди я не вижу ничего особенно утешительного. Однако я все тот же, вопреки лукавым предположениям некоторых людей, которых не назову. Можете себе представить мой восторг, когда я увидал Наталью Алексеевну, она ведь приехала из наших стран, ибо Москва моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив! Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать. M-lle Annett сказала мне, что еще не стерли со стены знаменитую голову… Несчастное самолюбие! Это меня обрадовало, да еще как!.. Что за глупая страсть: оставлять везде следы своего пребывания! Мысль человека, хотя бы самую возвышенную, стоит ли отпечатлевать в предмете вещественном из-за того только, чтоб сделать ее понятною душе немногих. Надо полагать, что люди вовсе не созданы мыслить, потому что мысль сильная и свободная — такая для них редкость.

Я намерен засыпать вас своими письмами и стихами, это конечно не по-дружески и даже не гуманно, но каждый должен следовать своему предназначению.

Вот еще стихи, которые сочинил я на берегу моря:

Прощайте же, прощайте! Я чувствуя себя не совсем хорошо: сон счастливый, божественный сон, расстроил меня на весь день… Не могу ни говорить, ни читать, ни писать. Странная вещь эти сны! Отражение жизни, часто более приятное, чем сама действительность. Ведь я вовсе не разделяю мнения, будто жизнь есть сон; я вполне осязательно чувствую ее действительность, ее манящую пустоту! Я никогда не смогу отрешиться от нее настолько, чтобы от всего сердца презирать ее; потому что жизнь моя — я сам, я, говорящий теперь с вами и могущий вмиг обратиться в ничто, в одно имя, т. е. опять-таки в ничто. Бог знает, будет ли существовать это я после жизни! Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи.

Прощайте, не забудьте напомнить обо мне своему брату и сестрам, кузина же, я полагаю, еще не возвратилась.

Скажите, милая Miss Магу, передал ли вам мой кузен Евреинов мои письма, и как он вам показался? потому что в этом случае я вас выбираю своим термометром.

Прощайте.

Ваш преданный Лерма» .

Вот так запросто, в письме подруге, и сочиняется стихотворение, которое сегодня учат во всех российских школах. И правильно делают, замечательное стихотворение. Я с детства считал, что оно написано где-то на юге, относится к южным морям. Нет же, нет, родная северная Балтика. Написано в первые же месяцы его пребывания в Петербурге в 1832 году, еще до юнкерской школы. Такие же проникновенные письма писал он Александре Верещагиной, Софье Карамзиной, Александре Смирновой-Россет. Да и эти женщины окружили его почти материнской любовью, впрочем, ревнуя к чередующимся подружкам. Даже Мария Лопухина ревновала Лермонтова к сестре Вареньке и вычеркивала из писем всякие упоминания о ней. Женская душа…

Очень близко дружески общаясь с ценящими его талант и ум женщинами, Михаил Лермонтов, заодно и как писатель, познавал их характер, старался понять женскую сущность. Может быть, поначалу он и увлекался ими, но понимая, что никаких серьезных отношений у них быть не может, а на легкие романчики с юношей они и сами не пойдут, Лермонтов уже воспринимал их как верных друзей, такими они и оставались даже после своих замужеств. Часто даже их мужья помогали уберечь поэта от очередной опалы. Михаил Лермонтов писал в «Герое нашего времени»: «Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости». Они, его верные подруги, кстати, и сохранили лермонтовский архив в своих имениях.

Его возлюбленные поступали с лермонтовскими письмами и стихами и даже рисунками более решительно: или уничтожали сами, дабы не прочитал ревнивый муж, или же этот архив полностью истребляли их мужья. Так поступил и муж Натальи Ивановой, то же самое сделал и муж Варвары Лопухиной. Разве что Катенька Сушкова, скорее, гордилась своими отношениями с поэтом, простив ему все каверзы.

Близких друзей в Москве, в годы учебы в пансионе и в университете, практически не было, он далек был от своих сверстников. Его друзьями становились умнейшие женщины. И позже, переехав из Москвы в Санкт-Петербург, он продолжал писать письма, раскрывая свою душу, спрашивая советы — и Марии Лопухиной, и Александре Верещагиной, и Анне Столыпиной. Каждой из подруг он тоже, как правило, посвящал стихи, иногда из своих лучших, переносясь в стихах от конкретных женщин в мир надземных страстей. Так, на листе автографа стихотворения «Дерево», посвященного Анне Столыпиной, он написал: «Мое завещание (про дерево, где я сидел с А. С.). Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим: я любил под ним и слышал волшебное слово: „люблю“, которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца».

Со всеми близкими ему женщинами, и верными подругами, и возлюбленными, пожалуй, за исключением княгини Марии Щербатовой, он познакомился в годы учебы в Москве. Даже с последней своей возлюбленной Катенькой Быховец он тоже познакомился впервые в Москве у своей тетки. Тем еще и дорога ему была родная Москва. Петербург — для балов, для воинской службы, для мужских развлечений, а друзья и подруги, любимые и близкие — все из Москвы.

Так уж случилось, что три самые напряженные и драматические любовные истории протекали у влюбчивого поэта одна за другой, а то и одновременно в Москве, с 1830 по 1832 год. Когда нынче лермонтоведы изумляются, как это мог поэт писать нежные письма сразу нескольким красавицам, они забывают собственную молодость. Когда еще всё не определенно, и эта девица хороша и привлекательна, и другая. Потом уже приходит время выбора.

Один роман, к примеру с Η. Ф. Ивановой, уже затухает, но начинается увлечение Варенькой Лопухиной. Да тут еще и недалеко от Середникова, где проводил летние каникулы молодой поэт, встречается черноокая красавица Екатерина Сушкова. Поэт и сам еще не знал, кому отдаст предпочтение или кто из красавиц предпочтет его, но увлекался всеми.

Начались лермонтовские московские бурные романы с прекрасной Катеньки Сушковой.

Знакомство состоялось весной 1830 года в Москве у А. М. Верещагиной. Лето 1830-го Сушкова проводила под Москвой в имении Большаково, часто посещая Середниково, где тогда гостил Лермонтов. Красивая, умная и ироничная Сушкова стала предметом юношеского увлечения Лермонтова. С ее именем связан цикл стихов 1830 года, посвященный неразделенной любви. Екатерина Александровна Сушкова по материнской линии — из древнего рода Долгоруких. Но кроме древнего рода у нее не было ничего. Отец с матерью вечно ссорились, дрались, вплоть до полного разрыва. С десяти лет Сушкова жила в доме своей тетки. Екатерина Александровна могла устроить свою судьбу, только если удачно выйдет замуж по расчету. Потому красавица и привыкла с юности смотреть на мужчин с прицелом. Наверное, поначалу ей был смешон влюбленный в нее мальчик, с которым она познакомилась в доме своей московской кузины Сашеньки Верещагиной. «Мне восемнадцать лет, — говорит Сушкова Лермонтову, — я уже две зимы выезжаю в свет, а Вы еще стоите на пороге этого света и не так-то скоро его перешагнете». Его можно было послать за цветами в поле или попросить что-нибудь принести, передать записку. Впрочем, она и свое обаяние проверяла на этом малыше. Это потом, в мемуарах, она всё слегка романтизирует, ведь, оказывается, малыш стал великим русским поэтом. Кстати, записки ее заслуживают самого доброго слова, написаны они были, когда Михаил Лермонтов еще не достиг столь широкой известности, и значит, в основном, правдивые, хотя конечно же она преувеличивала и свое значение, и свое влияние на поэта:

«Лермонтов читал вслух „Кавказского пленника“; Дашенька слушала его с напряженным вниманием; когда же он произнес: „К ее постели одинокой / Черкес младой и черноокой, / Не крался в тишине ночной“, — она вскричала со слезами на глазах: „Чудесно, превосходно! ах, зачем я не могу более этого сказать!“ Мы все расхохотались и, как ни были мы невинны, мы понимали чутьем, что Даша клеветала на себя, бедная. Всякий вечер после чтения затевали игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговоры. Он начал с Сашеньки:

Мы все одобрили a propos и были одного мнения с Мишелем.

Потом дошла очередь до меня. У меня чудные волосы, и я до сих пор люблю их выказывать; тогда я их носила просто заплетенные в одну огромную косу, которая два раза обвивала голову.

Мишель, почтительно поклонясь Дашеньке, сказал:

К обыкновенному нашему обществу присоединился в этот вечер необыкновенный родственник Лермонтова. Его звали Иваном Яковлевичем; он был и глуп, и рыж, и на свою же голову обиделся тем, что Лермонтов ничего ему не сказал. Не ходя в карман за острым словцом, Мишель скороговоркой проговорил ему: „Vous etes Jean, vous etes Jacques, vous etes roux, vous etes sot et cependant vous n’etes point Jean Jacques Rousseau“.

Еще была тут одна барышня, соседка Лермонтова по Чембарской деревне, и упрашивала его не терять слов для нее и для воспоминания написать ей хоть строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попрошаек и, чтоб отделаться от ее настойчивости, сказал: „Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу правду“. Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал: „Три грации…“

Барышня смотрела через плечо на рождающиеся слова и воскликнула: „Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды хочу“.

— Не тревожьтесь, будет правда, — отвечал он и продолжал:

За такую сцену можно было бы платить деньги; злое торжество Мишеля, душивший нас смех, слезы воспетой и утешения Jean Jacques, все представляло комическую картину…

Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта эпиграмма или нет.

Я упрекнула его, что для того случая он не потрудился выдумать ничего для меня, а заимствовался у Пушкина.

— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.

— И я, потому что люблю правду.

— Подождите до завтрашнего дня.

Рано утром мне подали обыкновенную серенькую бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с надписью: „Ей, правда“.

Внизу очень мелко было написано карандашом, как будто противуядие этой едкой, по его мнению, правде:

Он непременно добивался моего сознания, что правда его была мне неприятна.

— Отчего же, — сказала я, — это неоспоримая правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного, ни непредвиденного; и вы, и я, все мы состаримся, сморщимся, — это неминуемо, если еще доживем; да, право, я и не буду жалеть о прекрасных ланитах, но, вероятно, пожалею о вальсе, мазурке, да еще как пожалею!

— А о стихах?

— У меня старые останутся, как воспоминание о лучших днях. Но мазурка — как жаль, что ее не танцуют старушки!

— Кстати о мазурке, будете ли вы ее танцевать завтра со мной у тетушки Хитровой?

— С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня есть петербургский кавалер.

— Он должен быть умен и мил.

— Ну, точно смертный грех.

— Разговорчив?

— Да, имеет большой навык извиняться, в каждом туре оборвет мне платье шпорами или наступит на ноги.

— Не умеет ни говорить, ни танцевать; стало быть, он тронул вас своими вздохами, страстными взглядами?

— Он так кос, что не знаешь, куда он глядит, и пыхтит на всю залу.

— За что же ваше предпочтение? Он богат?

— Я об этом не справлялась, я его давно знаю, но в Петербурге я с ним ни разу не танцевала, здесь другое дело, он конногвардеец, а не студент и не архивец.

И в самом деле, я имела неимоверную глупость прозевать с этим конногвардейцем десять мазурок кряду для того только, чтобы мне позавидовали московские барышни. Известно, как они дорожат нашими гвардейцами; но на бале, данном в собрании по случаю приезда в. к. Михаила Павловича, он чуть меня не уронил, и я так на него рассердилась, что отказала наотрез мазурку и заменила его возвратившимся из деревни А[лексеевым]…

Его высочество меня узнал, танцовал со мною, в мазурке тоже выбирал два раза и смеясь спросил: не забыла ли я Пестеля?

Когда Лермонтову Сашенька сообщила о моих триумфах в собрании, о шутках великого князя насчет Пестеля, я принуждена была рассказать им для пояснения о прежнем моем знакомстве с Пестелем и его ухаживаниях. Мишель то бледнел, то багровел от ревности, и вот как он выразился:

Я не видала Лермонтова с неделю, он накопил множество причин дуться на меня, он дулся за Пестеля, дулся, кажется, даже и за великого князя, дулся за отказ мазурки, а более всего за то, что я без малейшей совести хвасталась своими волосами. За ужином у тетки Хитровой я побилась об заклад с добрым старичком, князем Лобановым-Ростовским, о пуде конфект за то, что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове, и вот после ужина все барышни, в надежде уличить меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить, колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног моей чудной косой. Все ахали, все удивлялись, один Мишель пробормотал сквозь зубы: „Какое кокетство!“

— Скажите лучше: какая жадность! Ведь дело идет о пуде конфект; утешьтесь, я поделюсь с вами. Насущные стихи на другой день грозно предвещали мне будущее:

Вечером я получила записку от Сашеньки: она приглашала меня к себе и умоляла меня простить раскаивающегося грешника и, в доказательство истинного раскаяния, присылала новые стихи.

Я отвечала Сашеньке, что записка ее для меня загадочна, что передо мной никто не виноват, ни в чем не провинился и, следовательно, мне некого прощать.

На другой день я сидела у окошка, как вдруг к ногам моим упал букет из желтого шиповника, а в середине торчала знакомая серая бумажка, даже и шиповник-то был нарван у нас в саду.

Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова его была набита романическими идеями, и как рано было развито в нем желание попасть в герои и губители сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться, стала скрывать от Сашеньки его стихи и блаженствовала, когда мне удавалось ее обмануть».

Надо отметить, что поэтический вкус у Екатерины Сушковой был, и в отличие от иных своих будущих соперниц miss Black eyes, как ее называл сам Мишель за ее очаровательные черные глаза, все стихи, написанные для нее юным поклонником, сохранила.

Автограф М. Ю. Лермонтова. Справа — предположительно портрет Екатерины Сушковой. 1830 г.

Лето 1831 года Лермонтов проводил в подмосковном местечке Середникове, владении Столыпиных, родственников Арсеньевой, бабушки поэта. Где-то рядом поселилась в гостях у тетки и Екатерина. Бабушка привычно, для веселья внука собирала к себе всю молодежь. Среди москвичек явно выделялась своими манерами, кокетством, сверкающими нарядами петербургская модница Сушкова. Мне ее характер, и по ее мемуарам, и по воспоминаниям даже недоброжелателей, в целом, нравится. Она с юности привыкла выживать, завоевывать пространство. Среди юных москвичей она проходила свои уроки завоевывания внимания, кокетничала со всеми напропалую, зная, что никого из этих юнцов и близко к себе не подпустит. Лермонтову всегда везло на умных женщин. Может быть, из-за его некрасивости неумные дурехи к нему и не приближались. Катя сразу же быстро оценила нетривиальность этого мальчика. Сама выделила из толпы, сама же его и покорила. Так, на всякий случай. Позже, в мемуарах, она вспоминает середниковские встречи: «Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности: он домогался попасть в юноши в наших глазах…»

Параллельно шли две разные жизни. Мишель переживал любовь, страдания, признавался ей в любви и тут же отворачивался от нее.

Одним из первых было стихотворение «Черны очи» (1830?), где поэт признается в своих чувствах и одновременно отвергает их. Боится их.

А может быть, играла с мальчиком не только черноокая красавица, но и он играл с ней, оттачивая свой стих? Читая стихи сушковского цикла «Благодарю», «Зови надежду сновиденьем» и другие, не столько вникаешь в любовные признания, сколько видишь, как растет поэт. Был же такой случай, Михаил Лермонтов вместе с Екатериной Сушковой, естественно, и со взрослыми тоже, отправился в Троице-Сергиеву лавру. На паперти монастыря слепой нищий им пожаловался, что кто-то из господ в чашку для подаяния положил вместо денег камешки. (Позже недоброжелательницы Сушковой писали, что это она и положила камешки. Не думаю.) Этот эпизод в сознании поэта наложился на очередную насмешку Екатерины над его чувствами, возникло стихотворение «Нищий» (1830), ныне ставшее хрестоматийным. Вот так и рождается классика!

Даже если ради таких стихов потребовалось поэту любовное увлечение, стихи того стоят. Не будем строго судить ищущую мужа Екатерину. К тому же Лермонтов еще заставит ее страдать. Ведь Екатерина ничего юному поэту и не обещала, а тут в стихах юного поэта сразу же и обманутость, и одиночество, и отверженность. Одинокий непонятый романтический герой шестнадцати лет. Впрочем, поэт не на шутку увлекся ею, и, может быть, какая-то любовь к Катеньке таилась в нем до самой смерти. Он пишет целую серию любовных стихов — «У ног других я забывал», «Когда к тебе молвы рассказ», «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор»), ревнует к ее успехам, даже угрожает ей: «Тогда раскаянья кинжал / Пронзит тебя…»

Если он якобы ее не любит, зачем страдать и стихи писать? Но это уже из вечных лермонтовских тем, мол, никого не люблю, никто мне не нужен. На самом деле и любил, и в друзьях нуждался.

Впрочем, когда его пассия посмеивалась над ним, предлагая поиграть в веревочку, Екатерина Сушкова даже не догадывалась, что творится в душе юного дарования, какие не только любовные, но политические, социальные, творческие сюжеты прорастали в его душе в эти совсем юные годы. Ведь тогда же он написал и стихи о гибели тиранов, и свое мистически пророческое «Предсказание». В процессе работы над книгой я прочитал сотни материалов, в том числе книгу умного критика и публициста Нестора Котляревского о Лермонтове. Уже в 1909 году, после первой революции, не последний мыслитель России пишет о «малопонятном предсказании для России какого-то черного года, чуть ли не возвращения пугачевщины»…

Что бы сказал Нестор Котляревский спустя каких-то десять лет? В 1919 году? В этот страстный любовный период с 1830 по 1832 год, кроме любовных признаний по очереди или одновременно трем красавицам, Лермонтов пишет и свое опальное стихотворение «Новгород» (1830), настроенное против тирана Аракчеева, и сатиру в адрес королей, и два радикальных стихотворения, посвященные Июльской революции во Франции.

…И в этот же период взрослеющая красавица Сушкова с женской непосредственностью старалась чуть ли не сопли ему подтирать. Мол, у мальчика половое созревание начинается. Он любил свою черноокую красавицу, страдал из-за нее, но в это время уже сочинялся пролог его знаменитой «Думы», печальное размышление над всей русской жизнью своего времени. Какие уж тут мячики и веревочки?

Так уж получилось, что пессимизм социальный, политический у юноши совпадал с пессимизмом любовным. Но так ли были они повязаны вместе? А пошла бы Катя во всем ему навстречу, чтобы он отношение к жизни изменил? Тиранов полюбил? Перестал замечать ничтожества? Не думаю. И потом, куда навстречу ему Катиш могла пойти? Это в своей тарханской деревне Лермонтов уже мог к этому времени получить первый сексуальный опыт с крепостными девушками, которых ему поставляла та же любимая бабушка. Но вряд ли юная дворянка отважилась бы на такое сближение. Девственность в те времена теряли, как правило, при замужестве. Это уже потом начинались всяческие романы.

Позже Михаил Лермонтов описал Катеньку не только в стихах, но и в прозе, сделав Сушкову прототипом не совсем приятной дочери Негурова Лизаветы Николаевны в повести «Княгиня Лиговская». Надо отметить, что у писателя была удивительная память, он не только помнил массу стихов, и своих и чужих, всю мировую лирику, но и мельчайшие наблюдения из своей жизни, касаюшиеся тех же любовных страстей. Сушкову он описал со всей бытовой конкретностью и узнаваемостью, и достаточно беспощадно. Признавая свое поражение в любовном поединке, в литературе он зато беспощадно высмеял ее светские и любовные победы. Хорошо, что Екатерина Сушкова, будучи умной женщиной, позже, на закате лет, всё употребила себе на пользу, прекрасно понимая, что благодаря Лермонтову входит в историю мировой литературы.

Впрочем, у самого Михаила Лермонтова вслед за Сушковой уже начинался новый роман с Натальей Ивановой, можно было о черноокой и забыть. Но не тут-то было.

Прошло четыре года, по тем временам целая вечность. И вдруг новая встреча с черноокой красавицей в 1834 году в светском Петербурге молодого офицера Михаила Лермонтова и готовой невесты на выданье Екатерины Сушковой. Дальше начинается сплошная литературная игра. Скажу честно, я не верю всей этой лермонтовской версии, что вроде бы, спасая своего друга Алексея Лопухина от женитьбы на опытной кокотке Екатерине Сушковой, он сам решил покорить ее сердце.

Лермонтов пишет 23 декабря 1834 года сестре Алексея Лопухина, и на самом деле противящейся намечающемуся браку брата с Сушковой:

«…Эта женщина — летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что попадается на пути! — Было некоторое время, когда она мне нравилась, теперь она меня почти принуждает ухаживать за нею… но, не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе такое жесткое, отрывистое, изломанное, что отталкивает…» Но, спасая друга, он почему-то не говорит ему о своей спасительной операции и, используя весь свой опыт и очарование, всю поэтическую энергию, он попросту отбивает у друга женщину, которую когда-то боготворил. И добивается своего. Лермонтов мог нарваться и на дуэль с Алексеем Лопухиным, какое уж тут спасение друга. Играл ли он в своем ухаживании? Не преувеличивает ли он свою холодную расчетливость, когда пишет: «Если я начал за нею ухаживать, это не было отзывом прошлого. Сначала это было оказией развлечь себя, а потом, когда мы достигли доброго согласия, это стало расчетом… Я увидел, что если мне удастся занять собою одну женщину, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества… Теперь я не пишу романов — я их делаю. Итак, вы видите, что я хорошо отомстил за слезы, которые кокетство m-lle S. заставило меня пролить 5 лет назад; о! но мы все-таки еще не рассчитались; она заставила страдать сердце ребенка, а я только помучил самолюбие старой кокетки…»

Да, он добился своего. Сушкова пренебрегла браком по расчету, призналась в любви к Михаилу Лермонтову и согласилась выйти за него замуж. Вот этого он, очевидно, совсем не ожидал. Екатерина Сушкова вполне искренне писала впоследствии: «В первый раз, когда я увидела Мишеля после этого разрыва, и когда он мне сказал: „Tu es un ange“, — я была вполне вознаграждена; мне казалось, что он преувеличивает то, что называл он моим жертвоприношением.

Я нашла почти жестоким с его стороны выставлять и толковать мне, „как я необдуманно поступила, отказав Л[опу]хину, какая была бы это для меня, бедной сироты, блестящая партия, как бы я всегда была облита бриллиантами, окутана шалями, окружена роскошью“. Он как будто поддразнивал меня.

— Я поступила по собственному убеждению, а главное, по вашему желанию, и потому ни о чем не жалею.

— Неужели одна моя любовь может все это заменить?

— Решительно все.

— Но у меня дурной характер; я вспыльчив, зол, ревнив; я должен служить, заниматься, вы всю жизнь проведете взаперти с моей бабушкой.

— Мы будем с ней говорить о вас, ожидать вашего возвращения, нам вместе будет даже весело; моя пылкая любовь понимает и ценит ее старческую привязанность.

Он пожал мне руку, сказав:

— С моей стороны это было маленькое испытание; я верю вашей любви и готовности сделать мое счастие, и сам я никогда не был так счастлив, потому что никогда не был так любим. Но, однако же, обдумайте все хорошо, не пожалеете ли вы когда о Л[опу]хине? Он добр — я зол, он богат — я беден; я не прощу вам ни сожаления, ни сравнения, а теперь еще время не ушло, и я еще могу помирить вас с Л[опу]хиным и быть вашим шафером.

— Мишель, неужели вы не понимаете, что вам жестоко подсмеиваться теперь надо мной и уговаривать меня поступить против моего сердца и моей совести? Я вас люблю, и для меня все кончено с Л[опу]хиным. Зачем вы мучите меня и выказываетесь хуже, чем вы есть?

— Чтоб не поступить, как другие: все хотят казаться добряками, и в них скоро разочаровываются, — я, может быть, преувеличиваю свои недостатки, и для вас будет приятный сюрприз найти меня лучше, чем вы ожидаете.

Трудно представить, как любовь Лермонтова возвысила меня в моих собственных глазах; я благоговела перед ним, удивлялась ему; гляжу, бывало, на него и не нагляжусь, слушаю и не наслушаюсь. Я переходила через фазы ревности, когда приезжали к нам молодые девушки (будь они уроды); я каждую из них ревновала, каждой из них завидовала, каждую ненавидела за один его взгляд, за самое его пошлое слово. Но отрадно мне было при моих поклонниках, перед ними я гордилась его любовью, была с ними почти неучтива, едва отвечала на их фразы, мне так и хотелось сказать им: „Оставьте меня, вам ли тягаться с ним? Вот мой алмаз-регент, он обогатил, он украсил жизнь мою, вот мой кумир, — он вдохнул бессмертную любовь в мою бессмертную душу“.

В это время я жила полной, но тревожной жизнью сердца и воображения и была счастлива до бесконечности».

Мне кажется, что бы Лермонтов позже не придумывал, он, скорее, в панике написал после такого признания анонимное письмо якобы кого-то из искренних друзей Сушковой, где сообщал о коварстве и лживости Лермонтова, заманивающего в свои сети молодую красавицу. Письмо это доставили родителям красавицы. Ему было отказано от дома.

Уверен, Лермонтов по-своему до конца жизни любил Екатерину Сушкову. Но он не мог жениться на ней без разрешения бабушки. Вот и всё. Если он и на самом деле был таким коварным в своем позднем романе с Сушковой, зачем же он и годы спустя напрашивается к ней на свадьбу и мечтает быть шафером. Говорят, он даже первым вбежал в свадебный зал и рассыпал соль, чтобы супруги чаще ссорились. Какое это равнодушие? Какое коварство? Обычная ревность. И его прощальные слова: «Я вас больше не люблю, да, кажется, никогда и не любил…» — тоже чересчур литературны. Зачем же он дарил уже на Кавказе незадолго до смерти ей портрет, который она не приняла? Зачем он в злости его разорвал? От Сушковой и от их взаимной, но неудачной любви остались замечательные стихи 1837 года:

К тому же, если он якобы ради друга, которого спасал от ненужной женитьбы, завел роман в Петербурге с Екатериной Сушковой, он должен был понимать, что об этом романе узнает его московская былая возлюбленная, обещавшая хранить ему верность, Варенька Лопухина. И стоило ли ему так переживать, узнав вскорости о свадьбе Лопухиной с состоятельным женихом Николаем Федоровичем Бахметевым, если он сам и ускорил эту свадьбу своим любовным романом. Впрочем, это тоже чисто поэтическое чувство. Как у Данте и у других классиков. Вблизи поэт как бы особо и не рвался к Вареньке Лопухиной, не напрашивался на свидания. Уехав, о Вареньке и забыл, но узнав о свадьбе своей возлюбленной, сразу же воспылал самыми нежными чувствами. И, похоже, на всю жизнь. Поэту нужен отдаленный идеал в любви. Своя Лаура, своя Беатриче.

Его близкая подруга последних лет Евдокия Ростопчина рассказывала в письме Александру Дюма, который собирался писать о Лермонтове: «Веселая холостая жизнь не препятствовала ему посещать общество, где он забавлялся тем, что сводил с ума женщин, с целью потом их покидать и оставлять в тщетном ожидании; другая его забава была расстройство партий, находящихся в зачатке, и для того он представлял из себя влюбленного в продолжение нескольких дней; всем этим, как казалось, он старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую наружность. Мне случалось слышать признания нескольких из его жертв, и я не могла удерживаться от смеха, даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским донжуанским подвигам. Помню один раз, он, забавы ради, решился заместить богатого жениха, и когда все считали уже Лермонтова готовым занять его место, родные невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего дома и в котором описывались всякие о нем ужасы. Это письмо написал он сам и затем уже более в этот дом не являлся».

С Натальей Федоровной Ивановой юный поэт познакомился в конце 1830 года, но весной и летом этого года поэт еще был увлечен Екатериной Суриковой. Отношение Лермонтова к Ивановой иное, нежели к Сушковой. Он ей верит — она поверенная. Уже после первой встречи он обратился к Ивановой с поразительно искренним и тревожным посланием — стихотворением «Η. Ф. И…вой» (1830):

Летом следующего года ездил из Середникова в гости в имение ее матери Никольское-Тимонино, что в 25 километрах от Москвы на Клязьме. Ивановский цикл любовных стихов, пожалуй, самый большой в лермонтовском лирическом наследстве — до сорока стихотворений. Может быть, это и была первая мужская серьезная любовь поэта. Поначалу Лермонтов чувствовал ответное влечение девушки, но, увы, вскоре убедился, что всерьез его не воспринимали. Мальчик, мечтатель, а девушке уже и замуж пора. Тем более — отец ее, неудавшийся драматург Ф. Ф. Иванов, вряд ли мог обеспечить дочке счастливое будущее. Но несчастная любовь лишь способствует развитию поэзии. Отношения закончились неизбежным разрывом, который придал мрачный характер многим его юношеским стихам.

Да и в чем можно упрекнуть семнадцатилетнюю девушку, уже по возрасту невесту на выданье? Разрыв с Ивановой вызвал у Лермонтова жажду смерти, чувство оскорбленной гордости. Но этот же разрыв дал прекрасную и страстную любовную лирику:

Срок взаимной любви был коротким. В конце мая — начале июня произошла окончательная размолвка. Да и сам Лермонтов ничего обещать своей Наталье не мог. Лермонтов писал в то время другу: «…мы с тобой не для света созданы — я не могу тебе писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры. — Много со мною было».

Вернувшись из Москвы от Ивановых, Лермонтов начинает писать пьесу о потрясших его событиях — драму. В ней под именем Владимира Павловича Арбенина Лермонтов выводит самого себя, под именем Натальи Федоровны Загоскиной — Иванову. Загоскина изменяет Арбенину, предпочтя его друга, она решает выйти за него замуж. К Арбенину она начинает проявлять все большую холодность, пренебрегая его страстными чувствами.

Наталья Иванова выходит замуж за Николая Михайловича Обрескова, но поэт и после замужества первое время продолжает посещать свою любовь. Увы, это приводит лишь к тому, что в порыве ревности Обресков уничтожает шкатулку со всеми письмами и автографами стихов Лермонтова, посвященных Η. Ф. И. Стихотворение «К*** (Я не унижусь пред тобою)» (1831) стало прощальным посланием Лермонтова в этом цикле.

Арбенин не смог пережить разрыва с любимой женщиной, он сходит с ума. Становится и на самом деле «странным человеком»… К счастью, у Михаила Лермонтова был и другой выход. Во-первых, стихи и драмы, где он изливал все свои смятенные чувства. Во-вторых, были и другие красавицы в Москве. Вот и пришло, наконец, время Вареньки Лопухиной. Наталью Иванову ему оставалось лишь простить.

Еще встречаясь с Натальей Ивановой, посвящая ей стихи, страдая от ее измены, поэт уже знакомится в близкой ему семье Лопухиных с младшей сестрой своего друга Алексея Лопухина — Варенькой. История их любви и до сих пор полна загадок. Впрочем, почти все любовные истории Михаила Юрьевича Лермонтова всплыли где-то через три десятилетия как минимум. Пожалуй, только роман с княгиней Марией Щербатовой был известен изначально, и то из-за дуэли Лермонтова с сыном французского посла молодым Эрнестом де Барантом.

Многие уверены, что Варенька Лопухина была главной любовью поэта. Так ли это, рассудит дальнейшая история. Но и самой Варенькой Лопухиной, и ее мужем Η. Ф. Бахметевым были уничтожены все упоминания о Михаиле Лермонтове, вся возможная переписка, автографы стихов. Да и была ли эта переписка?

«Камень Эйлдонского холма». За ним два перевитых деревца — Томас Лермонт и королева фей.

Развалины Башни Томаса во дворе ресторанчика. Эрлстон, Шотландия.

Замок Балкоми.

Герб рода Лермонтов из Балкоми, известный с XIII века

Георг Лермонт, русский ротмистр

«Портрет герцога Лермы» (1832–1833), первое известное живописное произведение М. Ю. Лермонтова. Своему воображаемому предку художник придал автопортретные черты

Петр Юрьевич Лермонтов, дедушка поэта. 1780-е гг.

Покровский Авраамиев Городецкий монастырь под Чухломой.

Юрий Петрович Лермонтов. Гравюра с оригинала 1810-х гг.

Мария Михайловна Лермонтова, урожденная Арсеньева. 1810-е гг.

Михаил Лермонтов в детстве. 1817–1818 гг. Неизвестный художник подчеркнул увлечение ребенка рисованием: мальчик держит грифельный карандаш и лист бумаги

Храм Трех святителей у Красных Ворот, в котором был крещен Михаил Лермонтов. Москва. XIX в.

Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина. Начало XIX в.

Тарханы — бывшее пензенское имение Е. А. Арсеньевой

Второй детский портрет Лермонтова, предположительно выполненный крепостным художником. 1820–1822 гг.

Михаил Лермонтов в Тарханах. Скульптор О. Комов

Акварельный рисунок Лермонтова, изображающий конного черкеса, который тянет на аркане русского пленника

Лорд Байрон. Портрет работы Р. Уэстолла. 1836 г.

Наталья Федоровна Иванова (в замужестве Обрескова). Акварель М. А. Кашинцева. 1834 г.

Екатерина Александровна Сушкова (в замужестве Хвостова). Миниатюра. 1830-е гг.

М. Ю. Лермонтов в юнкерской форме. Портрет работы Л. Челышева. 1832 г.

Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (Мариинский дворец). Литография Ж. Б. Арну. 1840-е гг.

Князь А. И. Барятинский, главный герой «юнкерской поэмы» Лермонтова «Гошпиталь». 1830-е гг.

Летний лагерь Школы юнкеров. Акварель Н. Поливанова. 1834 г.

А. С. Пушкин 29 января 1837 года. Гравюра Л. А. Серякова. 1880 г.

Лермонтов-корнет Портрет работы Ф. А. Будкина. 1834 г.

Святослав Афанасьевич Раевский. Акварель М. Ю. Лермонтова. 1836 г.

Михаил Николаевич Лермонтов, троюродный брат поэта. Портрет работы Г. Яковлева. XIX в.

Сражение при Бородине 26 августа 1812 года. Картина П. Гесса. 1840-е гг.

Об истории возможной любви впервые рассказал в биографии поэта П. А. Висковатый: «В 1880 году я, наконец, от родственников любимой им женщины… получил первые точные сведения об ее отношениях к поэту…» Но и он вынужден был молчать. Познакомились они, по-видимому, в 1832 году, зимой. В неоконченной повести «Княгиня Лиговская» Лермонтов в Вадиме выставлял себя, в Ольге — ее. Уже в 1831 году появляются и стихи, посвященные новой возлюбленной. Хотя отношения у них так и оставались вполне платоническими.

Замечу, что в это же время он еще не забывал ни о Ивановой, ни о Сушковой, чередуя любовные послания. Но чем-то всё же эта не самая красивая, не самая светская девушка его поразила. Может, он и решил где-то подсознательно — вот и нашел то, что ему надо в поэзии.

Впрочем, еще 4 декабря 1831 года он пишет в своих заметках: «2-го декабря: св. Варвары. Вечером возвратясь. Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиною страдания…» Значит, увлекся всерьез, и впервые еще в Москве услышав о ее предполагаемом замужестве, сильно расстроился. Впрочем, в тот раз известие было ошибочным, Варенька еще не собиралась замуж. Ее сватали родители, но Варя не согласилась с их выбором. Если она была в своих решениях столь самостоятельна, кто бы помешал самому Лермонтову попытать счастья? Но не тут-то было. Любовь отдельно, женитьба отдельно. Или словами достаточно автобиографичного Печорина: «Как бы страстно я ни любил женщину, если она даст мне только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! Мое сердце превращается в камень… Я готов на все жертвы, кроме этой, двадцать раз жизнь мою, даже честь поставлю на карту, но свободы моей не отдам. Это какой-то врожденный страх, необъяснимое предчувствие… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей…» Поэтому не будем всерьез относиться к коварным изменам любящих Михаила Лермонтова женщин. Им надо было устраивать жизнь, а их любимый поэт всячески избегал этой темы. Он предпочитал любить в своих стихах.

Поэт уже в третий раз переписывает своего «Демона» и посвящает Вареньке Лопухиной. Более того, вроде бы он чувствует взаимную симпатию и даже от нее слышит слова о верности ему. Что еще нужно поэту? Он смело отправляется в Санкт-Петербург учиться в Школе юнкеров. Из Петербурга он пишет Марии Лопухиной: «Мне бы очень хотелось задать вам небольшой вопрос, но не решаюсь начинать.

Коли догадываетесь — хорошо, а нет — значит, если б я задал вопрос, вы не могли бы на него ответить…» М. А. Лопухина мгновенно отвечает: «Поверьте, я не утратила способности вас понимать… Она хорошо себя чувствует, выглядит довольно веселой…»

Хотел бы отметить и другие стихи, посвященные Лермонтовым Вареньке:

Интересно, зачем Михаил Лермонтов не обращается к своей возлюбленной напрямую, зачем ищет посредника? Ведь Варенька еще не замужем, свободна, и сама может рассказать о своих чувствах. Еще одна лермонтовская загадка. К тому же, как пишет П. А. Висковатый, Мария Лопухина, верная подруга, но отнюдь не помощница в амурных делах, «уничтожала все, где в письмах к ней Лермонтов говорил о сестре ее Вареньке или муже ее. Даже в дошедших до нас немногих листах, касающихся Вареньки и любви к ней Лермонтова, строки вырваны…». Позже уничтожила Мария и всю переписку Варвары Александровны. Зачем? Очевидно, из ревности. Она хотела остаться единственным женским другом поэта.

Вспоминает его верный друг Аким Шан-Гирей:

«Через год, т. е. в начале 1834 г., я прибыл в Петербург для поступления в Артиллерийское училище и опять поселился у бабушки. В Мишеле я нашел опять большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он переломил в школе в манеже, и ее дурно сростили).

Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя и неодинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:

— Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

— А ты хоть и много понимаешь, да не стоишь ее мизинца! — возразил я, рассердившись не на шутку…»

Не будем ни его, ни ее осуждать, тем более в Петербурге, уже после окончания юнкерской школы, поэт, одобренный успехом у общества, кружил в это время голову несчастной Катеньке Сушковой. Послужила ли эта лермонтовская измена поводом, или всё к тому шло, но в мае 1835 года Варенька выходит замуж за 37-летнего Η. Ф. Бахметева. Ждать поэта у нее не было никакого резона, а замуж двадцатилетней девушке пора было выходить. Как часто это бывает, уже позабывший о своей одинокой Вареньке, молодой гусар был поражен известием о ее замужестве.

Из того, что осталось из предположительно уничтоженных Η. Ф. Бахметевым писем и стихов, Вареньке были посвящены лермонтовский автопортрет и список шестой редакции «Демона». Всё то, что сохранила Александра Михайловна Верещагина. Уже повествуя о размолвке своего друга Алексея Лопухина и Екатерины Сушковой, в письме всё той же Верещагиной весной 1835 года Михаил Лермонтов пишет: «…госпожа Углицкая сообщила, что мадмуазель Barbe выходит замуж за господина Бахметева… Я желаю мадмуазель Barbe жить в супружеском согласии до празднования ее серебряной свадьбы и даже далее, если она не пресытится…»

Конечно, чувствуется язвительная интонация, но сам-то он руку и сердце своей возлюбленной не предлагал. И плюс возбудился он и вспомнил про свою любовь, лишь узнав о замужестве Вареньки. Тут и пошла высокая поэзия любви. И как его возмутила эта якобы измена? Благодаря ей мы обогатились сценами в той же «Княгине Лиговской» и в «Герое нашего времени», и поэмой «Сашка», и пьесами «Два брата» и «Маскарад». Он уже не забывал свою Вареньку до конца дней своих. Может, и на самом деле первичное увлечение разгорелось и перешло в настоящую любовь лишь после ее замужества? А может, любовь стала вечным творческим поводом, стимулом для великой поэзии?

Последний раз они могли встретиться в 1838 году, когда Варвара Александровна проездом за границу посещает вместе с мужем Санкт-Петербург, а Лермонтов в это время служит в Царском Селе. Но была ли эта встреча, тоже остается на уровне гипотезы. Зато своей любимой Вареньке Михаил Лермонтов посвящает гениальный «Валерик» (1840).

Далее начинаются в «Валерике» изумительные военные сцены, глубочайшая философия, про Вареньку поэт как бы и позабыл.

Собственно, о любви Михаила Лермонтова к Вареньке Лопухиной рассказал по-настоящему Аким Шан-Гирей. Но вот загадка — его воспоминания были написаны в 1860 году и три десятилетия пролежали неопубликованными. Почему? Лермонтоведы склоняются к тому, что весь род Лопухиных до нынешней поры делает всё, чтобы об этой любви никто не знал. Они запрещают печатать любые сведения об отношениях поэта с Варварой Лопухиной. Почему? Уже давно умер муж Вареньки, Η. Ф. Бахметев, ничего стыдного в их отношениях не было, почему и не погордиться особой близостью их рода к великому русскому гению? Откуда и зачем такая таинственность?

Аким Шан-Гирей в записках, опубликованных, как я уже говорил, спустя десятилетия после смерти Лермонтова (как и всё, связанное с его биографией), пишет: «Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не в мисс Блек айз (Катеньку Сушкову. — В. Б.)… а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и оно не набросило) мрачной тени на его существование… мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины…»

В последний раз напрямую Михаил Лермонтов обращается к Варваре Лопухиной в посвящении к последнему варианту «Демона», подарив ее авторизированную копию в 1838 году. Это было прощание поэта с любимой женщиной.

Гибель Михаила Лермонтова Варвара Лопухина, ставшая Бахметевой, перенесла очень тяжело. Мария Лопухина писала в сентябре 1841 года А. М. Верещагиной-Хюгель:

«Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько она слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась. За границу — отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но отношу это расстройство к смерти Мишеля».

Не будем перечислять иных, достаточно многочисленных подружек поэта, ведь никакого значительного места они в его поэзии не оставили. Вернемся к уже упомянутой княгине Марии Щербатовой, тем более что роман с нею связан еще и с первой дуэлью поэта и с его второй ссылкой. Не будем доверять ревнивым запискам, наподобие упоминания в воспоминаниях Екатерины Сушковой, мол: «Будучи женихом Щербатовой, и в то же время избегая брака, — Лермонтов на коленях умолял свою бабушку Арсеньеву не позволять ему жениться…» Неужто Екатерина сама была в Тарханах и слышала эти мольбы поэта? Получив собственный отказ, она, естественно, на соперниц смотрела презрительно. Скорее, поверим воспоминаниям Акима Шан-Гирея:

«Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щербатовой (к ней относится пьеса: „На светские цепи“). Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де-Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: „Vous profitez trop, monsieur, de ce que nous sommes dans un pays ou le duel est défendu“. — „Qu’á ca ne tienne, monsieur, — отвечал тот, — je me mets entierement á votre disposition“ , — и на завтра назначена была встреча; это случилось в среду на Масленице 1840 года. Нас распустили из училища утром, и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. „Откуда ты эдак?“ — „Стрелялся“. — „Как, что, зачем, с кем?“ — „С французиком“. — „Расскажи“. Он стал переодеваться и рассказывать: „Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару „Кухенройтеров“ — и поехали мы за Черную речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец, он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все“.

Он продолжал ухаживать за своей княгиней и после дуэли с Барантом, и даже после ее переезда в Москву, но вот к этому любовному роману очевидно наиболее отчетливо относится его высказывание о женитьбе и тараканах… Ничто не мешало соединить любящим свои судьбы, но желания у поэта не было. К тому же, увы, с учетом бабушкиных претензий у него и самого закрепился комплекс недоверия к любви, как он писал: „Любить… но кого же? На время не стоит труда. А вечно любить невозможно“».

Тем более и бабушкиного разрешения по-прежнему не было. А жаль. Было бы бабушкино благословение, может, и решился бы поэт счастливо изменить свою жизнь. Это были уже не юношеские страсти, не любовные томления и не платонические мечтания о несбывшемся. Им было хорошо, они любили друг друга, и что же им мешало? Даже в стихах Лермонтова, посвященных княгине Щербатовой, видны уже не юношеские грезы о любви, а восхищение возлюбленного счастьем любви. «Как ветер пустыни, / И нежат и жгут ее ласки…» Такого бы поэт ни про Вареньку Лопухину, ни про Катеньку Сушкову не написал. Мария Александровна Щербатова была дочерью украинского помещика. Затем переехала в дом бабушки Штерич в Санкт-Петербург. Обыграл поэт и ее украинский характер. Явно выделялась она среди ледяного петербургского света. «Но юга родного на ней сохранилась примета…» Пишется это стихотворение явно как о близком и родном человеке, без всяких любовных страданий и терзаний.

Как бы легонько упрекает Михаил Лермонтов свою подругу, будто он сам не сбежал из пензенских степей в те же светские цепи. Но далее отмечает он в этом замечательном стихотворении ее высокие душевные и христианские начала. Это не портрет светской львицы или рвущейся замуж одинокой вдовушки. Это портрет близкого и родного человека. Кто-то из литературоведов даже не находит в этом стихотворении любовного признания. Да оно и не нужно. Поэт и сам уже знает и уверен:

Пожалуй, подобной близости я не нахожу ни в каких других любовных стихах.

Впрочем, есть у него и прямое признание в любви к княгине Щербатовой, но тоже какое-то грустное. Это не тот случай, когда поэт добивается близости понравившейся женщины. Это скорее грусть по самому себе, вот любит и любим, а связаться с любимой надолго не может.

Мария Алексеевна семнадцати лет вышла замуж за князя Щербатова, который скончался где-то через год после свадьбы. Родила ему сына, который тоже умер в двухлетнем возрасте. Став вдовой, княгиня не кинулась в светскую жизнь, сохранила и природный такт, и обаяние, скорее, ей помогли не столь уж частое среди светских красавиц христианское послушание, молитвенность и вера в Бога. «В надежде на Бога / Хранит она детскую веру…» — что можно сказать лучше и проще? Несмотря на свой юный возраст, она и на поклонников смотрела, как на непослушных детей. Она была явно недовольна, что стала причиной дуэли между молодым Эрнестом де Барантом и Михаилом Лермонтовым. Уже после дуэли Мария пишет: «Что бесконечно меня огорчает, так это отчаяние Mme Arsenieff, этой превосходной доброй старухи; она должна меня ненавидеть, никогда меня не увидев. Она меня осуждает, я уверена… Теперь мне не терпится узнать, что станет с maitre Michel. Мне пишут, что он просит направить его на Кавказ. Каков глупец! Думает ли он о проклятиях всей его семьи, которые он копит на мою голову? Некогда его родные не захотят понять, что я была ни при чем в этой дуэли… Мужчинам свойственно странное обыкновение компрометировать женщину, даже которую они уважают, это — пустяк, это очень честно… Убить человека, даже если это друг, но, как показалось… допустивший оплошность… значит, по их мнению, иметь мужской нрав… Всё это жертва их мнимой мести…»

Это какая-то материнская любовь, то, чего Лермонтову так недоставало. Но попрощавшись перед отъездом на Кавказ в Москве и вручив княгине прекрасное стихотворение «На светские цепи», Лермонтов уехал за своей новой дуэлью, и они больше в жизни не виделись.

Пожалуй, это была самая близкая для поэта женщина и самая ему необходимая.

Последней женщиной в жизни Лермонтова стала Е. Г. Быховец — дальняя его родственница. Познакомились они в Москве, у общих родственников Крюковых в 1837 году, но сблизились уже на Кавказе в 1841-м, незадолго до гибели поэта. Поэта притягивало к Екатерине еще и ее большое сходство с Варенькой Лопухиной. Позже Быховец писала: «Он был страстно влюблен в В. А. Бахметеву… я думаю он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был». Встречались они и в день дуэли, о которой Екатерина и не догадывалась. Поэт взял у нее на память и на счастье ее бандо, которое потом нашли в крови в кармане Лермонтова. Там же, в Пятигорске в 1841 году поэт написал стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю», обращенное вроде бы к Катеньке Быховец, но через нее — к Вареньке Лопухиной-Бахметевой. Последнее стихотворение поэта о любви.

Впрочем, и во многих других стихах о любви таинственным он был занят разговором не с адресатами этих посланий, а с запредельностью, недоступной земным созданиям. Сплошь и рядом у Михаила Лермонтова конкретная женская личность подменяется важнейшими поэтическими и метафизическими проблемами. Не будем строго судить за это русского гения. Любимые женщины разбудили его поэтическое сознание, уже за это мы должны гордиться ими. Они впоследствии, как правило, получили свое земное семейное счастье. Михаил Лермонтов с таким счастьем оказался несоединим. Может, так и было бы дальше, даже не случись трагической дуэли? Кто знает?